История Испании

У графа Торено[254] были все основания считать события, произошедшие в Испании после французской оккупации Пиренейского полуострова, восстанием, войной и революцией, и, в свою очередь, Модесто Лафуэнте[255] тоже был прав, когда назвал то, что случилось потом, реакцией абсолютизма. Более того, освободительное движение в американских колониях вскоре привело к краху Испанской заморской империи, а территория формирующейся испанской нации постепенно свелась к Пиренейскому полуострову и островам, рассеянным в Атлантическом и Тихом океанах. Взаимосвязь этих процессов объясняет подъемы и спады, свойственные сложному процессу строительства испанского либерального государства в первой половине XIX в., и трудности преобразования общества Старого порядка в новое общество, рыночное и капиталистическое.

Все началось с восстания. После того как Правительственная хунта уступила требованиям Бонапарта и согласилась на путешествие в Байонну королевской семьи, в Мадриде начались столкновения между населением и оккупационной французской армией, достигшие своего апогея в восстании 2 мая и последовавших за ним жестоких репрессиях. Маршал Мюрат[256], командовавший 35-тысячной армией, без труда подавил мадридское восстание, но оно эхом отозвалось по всему Пиренейскому полуострову, вызвав движение народного сопротивления, которое быстро обзавелось институтами власти, необходимыми для организации обороны. Так, несмотря на активность либеральных групп, которые в свое время строили заговоры против Годоя, быстро и стихийно на сцене появился новый политический субъект — народ, или вооруженная нация, действовавший под влиянием эмоций, в которых смешивались гнев против французов, верность королю, религиозность и любовь к родине; это была революция «в защиту религии, короля и родины и за сохранение независимости и свободы», как ее охарактеризовал Франсиско Мартинес Марина[257], выявив таким образом ее противоречивые движущие силы, из которых одни были свойственны Старому порядку, а другие свидетельствовали о стремлении к созданию нации.

Пленение королей, двойное отречение Карла IV и Фердинанда VII[258] и последовавшее за этими событиями установление новой монархии во главе с Жозефом I Бонапартом, старшим братом Наполеона, не привели к моментальному исчезновению институтов власти, свойственных Старому порядку. Правительственная хунта и Совет Кастилии продолжали существовать, но сотрудничество с Бонапартом подорвало их легитимность, а утверждение на престоле новой династии, начало которому положил торжественный въезд Жозефа I Бонапарта в Мадрид 20 июля, лишило их возможности управлять страной. Действительно, Бонапарт создал для Испании Конституцию, которую обсуждала «Генеральная депутация испанцев», собрание нотаблей[259], созванное герцогом Бергским и заседавшее в Байонне с 15 июня по 17 июля 1808 г. Конституция учредила Сенат, Государственный совет и Кортесы, которые подлежали созыву. Она так и не вступила в силу, поскольку вплоть до конца французской оккупации фактическая власть на захваченных территориях не принадлежала тем испанцам, благодаря сотрудничеству которых и было создано это новое государство, просветителям, известным как «офранцуженные», решившим не поднимать оружие против интервентов. Напротив, хозяевами страны были французские генералы, командовавшие оккупационной армией.

К середине 1808 г. на территориях, свободных от французов, создалась ситуация, типичная для революционного процесса: традиционный порядок постепенно исчезал, толпы нападали на представителей прежних властей, но одновременно создавались местные и провинциальные хунты, состоявшие из священников, адвокатов и местных нотаблей. Они постепенно объединялись в Верховные провинциальные хунты, провозгласившие себя законными правопреемниками древних кортесов, полномочия которых они якобы возобновили как единственные носители суверенитета в ситуации, когда нация оказалась «без законного правительства». Верховные хунты были не только институтом революции, направленной против традиционного порядка, хотя признаки такой революции присутствовали в актах насилия против властей; они руководили народным восстанием против иноземных захватчиков и оккупантов.

В середине июля народное сопротивление и победа испанской армии в битве при Байлене сорвали план быстрой оккупации Андалусии. Делегаты хунт собрались в Аранхуэсе и приняли на себя всю полноту власти, создав Верховную центральную правительственную хунту, которая объявила себя носителем суверенитета. В период ее существования, с сентября 1808 по январь 1810 г., армия и народ сначала одерживали победы; захватчики потерпели поражения при осадах Сарагосы, Жироны и Валенсии и пережили разгром при Байлене, а затем члены Центральной хунты бессильно наблюдали, как неудержимо наступала Великая армия под командованием самого Наполеона I Бонапарта и его самых выдающихся генералов, вторгшаяся в Испанию в ноябре 1808 г. В свою очередь, Наполеон, вступив в Мадрид в декабре, издал Законы об отмене сеньориальных прав, инквизиции, внутренних таможен, роспуске Совета Кастилии и закрытии большей части монастырей. Жозеф I Бонапарт получил возможность вернуться в Мадрид в начале декабря, и в течение зимы и весны следующего года испанская армия терпела только поражения, пока в конце концов, год спустя, в мае 1810 г. не пала вся Андалусия. Это послужило сигналом к началу восстания в Америке, с одной стороны, а с другой — к революционному процессу в Кадисе.

Тем временем кровопролитные потери истощали испанские войска, а французы правили Испанией, несмотря на то что их тыл, коммуникации и снабжение постоянно подвергались нападениям партизан. Тем не менее депутаты кортесов, собравшиеся в Кадисе, твердо решили разрушить основы только что созданного нового испанского государства, используя единственное орудие, которое имелось в их распоряжении, — Конституцию. Действительно, члены хунт, организованных для сопротивления завоевателям, были твердо убеждены, что только конституционный закон может устранить вакуум власти, образовавшийся в результате отречений Карла IV и Фердинанда VII от престола. В мае 1809 г. Верховная центральная правительственная хунта, объявив, что причиной пагубного положения испанской нации является забвение достойного учреждения, которое в прежние времена обеспечивало счастье и процветание королевства, т. е. кортесов, решила искать опору в общественной поддержке, рассматривая это как подготовительный этап их созыва. Принимая такое решение, Центральная хунта обращалась к принципам законности собственного существования и воссоздавала институты власти, легитимность которых основана на выборности. Однако из-за непрекращавшихся военных поражений хунта утратила политический авторитет. С января 1810 г. она обосновалась в неприступном Кадисе и 29 января самораспустилась, уступив место Регентскому совету. И вот отрезанный французской армией от большей части Испании совет, не обладая реальной исполнительной властью, принял на себя обязательство осуществить решение Центральной хунты и объявить о выборах в кортесы. В результате в Кадис прибыли самые разные представители «вооруженной нации»: священники, юристы, чиновники и военные, а также заметная группа университетской профессуры и дворян.

Депутаты собрались на острове Леон 24 сентября и в тот же день приняли решение объявить себя представителями испанской нации, «законным образом собравшимися в генеральных и чрезвычайных кортесах, каковые являются носителями суверенитета нации»; провозгласили Фердинанда VII своим единственным и законным королем, присягнули ему на верность и объявили ничтожным, не имеющим никакой силы и не подлежащим исполнению его отречение от короны в пользу Наполеона не только потому, что этот акт был осуществлен под давлением силы, но и потому, что он не основывался на согласии нации. Именно это собрание, предваряя будущую конституцию, приняло Законы о свободе печати и в августе 1811 г. навсегда отменило сеньориальный порядок. Так были созданы условия для свободного выражения «общественного мнения» и равенства всех испанцев перед законом.

Декларации и декреты свидетельствовали о набирающем силу течении общественной мысли, идеи которого блестяще сформулировала группа священников, литераторов и адвокатов. Очень скоро они станут известны как либералы, осознающие необходимость создать государство, которое, покончив с деспотизмом, не отказывается от традиции и в то же время не копирует опыт Французской революции. Они решили создать такое государство, обратившись к монархическим институтам Кастилии, Леона, Наварры и Арагона, существовавшим до восшествия на престол династии Габсбургов. Они надеялись обнаружить республиканские начала в собраниях средневековых королевств, а в их кортесах — тот самый институт, в котором была заключена власть народа. С точки зрения либералов, в те времена и в королевствах, и в городах и селениях, их составлявших, народ принимал участие в управлении государством в силу конституционного договора. Они считали восстание комунерос последним триумфом древних свобод Кастилии и возлагали вину за их утрату и последовавший затем столетний упадок Испании на иностранную династию. Народ, доблестно восставший против захватчиков с оружием в руках в защиту своей независимости, возвращал понятию «свобода» его истинную сущность. Либералы стремились восстановить былые вольности, благодаря которым нация вновь обрела бы утраченную свободу и независимость.

19 марта 1812 г. кортесы после долгих дебатов приняли первую конституцию испанской монархии. В ней испанская нация определялась как объединение всех испанцев обоих полушарий, а испанцами назывались свободные уроженцы и жители владений Испании и их потомки. Конституция закрепила принципы индивидуальной свободы, равенство перед законом и свободу труда; обещала новое территориальное устройство согласно специальному конституционному закону. Учреждалось разделение властей: законодательная власть принадлежала кортесам совместно с королем, исполнительная — королю, а судебная — судам, созданным в соответствии с законом. Это была демократическая конституция, которая утверждала верховенство нации и избирательное право; она одновременно была монархической и объявляла католическую религию государственной; кортесы были однопалатными; депутатов избирали провинциальные хунты, формировавшиеся на основе всеобщего избирательного права для мужчин, из которого исключалась «домашняя прислуга», а в Америке — слуги и негры. Важным нововведением стала новая система провинциальной и местной администрации: учреждались выборные городские советы, состоявшие из алькальда, рехидоров и синдика, и высший орган власти в провинциях — депутации — во главе с президентом (jefe superior), которого назначал король.

Законодательная и учредительная деятельность Кадисских кортесов являлась событием такого масштаба, что для ее характеристики до сих пор не нашлось лучшего определения, чем революция. Однако это была не социальная революция, если под этим термином понимать быструю и глубокую трансформацию государства и классовых структур, которая осуществляется благодаря восстанию: подобного быстрого и глубокого переворота в испанском обществе не произошло. Несомненно, распад абсолютистского государства и народное восстание побудили крестьян к захватам и переделу обширных земельных массивов, находившихся в общинном владении; к прекращению уплаты десятины и сеньориальных рент; к нарушению привилегий Месты. В этом смысле война ускорила перераспределение собственности, начавшееся еще при Карле IV, и положила начало разложению сеньориального режима и отмене привилегий Церкви, но при этом не произошло разрушения социального строя, что могла предпринять власть, основанная на революции. 3 января 1813 г. Кадисские кортесы декретировали, что муниципальные земли, находившиеся в общем владении, подлежали распределению между горожанами, которые либо обладали векселями государственного долга (хуро), либо воевали против захватчиков, тем самым на 40 лет опередив дезамортизацию[260] Паскуаля Мадоса.

Спорно и утверждение, что революция была политической, поскольку в таком случае понятие «революция» означает быстрый и насильственный государственный переворот. Важно не забывать, как советовал Доносо Кортес[261], что в то время трон оставался вакантным и что монархия не представляла собой реальную власть, а лишь воспоминание. Тогда что такое Кадисская революция, если она не была ни социальной, ни политической? На самом деле речь шла только о том, чтобы покончить с безвластием, создав конституцию, которая при видимости реставрации монарха ограничивала бы монархию и отменяла дворянские привилегии, объявляла бы нацию носителем суверенитета и учреждала политическое представительство. В длительной перспективе подобная реформа привела бы к глубокой трансформации государства и общества, однако в то время она ограничилась введением законов и конституции, исполнение которых депутаты не имели возможности гарантировать, поскольку не обладали властью над территорией, оккупированной вражеской армией.

Для того чтобы конституция вступила в силу, следовало обеспечить независимость нации. Партизанские отряды, постоянно нападая на захватчиков, доказали свою эффективность, однако было бы заблуждением надеяться, что они способны сражаться против французских войск в открытом бою. Английская армия под командованием Веллингтона, расквартированная в Португалии, долгое время ограничивалась защитой «своей» территории и перешла в наступление только тогда, когда для этого сложилась благоприятная ситуация. Победа в сражении при Арапилес открыла Веллингтону путь на Мадрид. Английская армия вошла в столицу 13 августа 1812 г., но ей пришлось отступить под натиском французского контрнаступления, в результате которого в ноябре того же года Жозеф I Бонапарт снова оказался на троне. Однако весной 1813 г. Веллингтон наступал вплоть до Витории и там во главе 120-тысячной армии, включавшей около 40 тыс. испанцев и 8 тыс. португальцев, 21 июня разбил французов. Желая развязать себе руки, 11 декабря Наполеон I Бонапарт освободил Фердинанда VII, возвратил ему испанский престол и подписал с ним договор о мире и дружбе. Фердинанд смог вернуться в Испанию в марте 1814 г. Война стоила Испании 500 тыс. погибших, вызвала рост смертности из-за неурожаев и голода, значительное сокращение поголовья скота; города лежали в развалинах; драгоценности и произведения искусства разграблены; отношения с Америкой разорваны. Казна была пуста: государственный долг достиг 12 млрд реалов, а ежегодный доход едва достигал 400 млн реалов. Но все же война наконец закончилась.

Законодательство Кадисских кортесов, их дебаты и сама конституция считаются свидетельством рождения испанской нации. Даже если так, то этот процесс развивался прерывисто и сопровождался болезнями роста. У Испании имелась конституция, но государственности не было; речь не идет о слабости, ущербности или несостоятельности государства, а о том, что его вообще не существовало: старые политические институты исчезли, а у новых не было власти. Конституция действовала только на ограниченной территории, большая часть Испании не испытала ее влияния. Дело в том, что творцы конституции не смогли создать эффективное правительство, способное управлять страной во время войны в условиях, когда финансы были в запустении, а партизанские отряды, влившись в старую сословную структуру армии, разрушили какое бы то ни было подобие дисциплины.

Реакция абсолютизма

Отсутствие полноценного государства стало ощущаться еще острее после реставрации монархии с Фердинандом VII во главе. Как потом с сожалением напишет Модесто Лафуэнте, едва ступив на испанскую землю, король понял, что находится «не на территории свободной нации, которая гордится своими правами, а в краю фанатиков и рабов, которые, пресмыкаясь, поклоняются своему повелителю и целуют руку, что вот-вот их закабалит». Подданные с восторгом приветствовали его, и Фердинанд сразу продемонстрировал свое отношение к распоряжениям Регентского совета относительно его прибытия в Мадрид. Проехав Сарагосу, он направился в Валенсию, а там его план восстановления положения 1808 г. обрел существенную поддержку. Произошло два важных события: генерал Элио, генерал-капитан Валенсии, выступил с речью о необходимости реставрации абсолютной власти монарха, а сочинение, которое подписали треть депутатов кортесов, избранных в 1813 г.[262], послужило королю основанием для восстановления абсолютизма и отмены всех законодательных и конституционных актов, принятых Кадисскими кортесами. Стремление все время начинать с нуля превратится в обычай. Прав был Хуан Валера[263], когда писал, что исторический период, начавшийся с возвращения Фердинанда VII, подобен «савану, который Пенелопа ткала и распускала, — это постоянная череда мятежей и контрмятежей, конституций, что рождаются и умирают, органических законов[264], которые отменяют, не успев дописать…»

Новая испанская государственность появилась на свет в результате королевского мятежа или переворота, направленного против кортесов, конституции и политиков, стремившихся построить государство на основе суверенитета нации. Произошел возврат к абсолютизму, начались преследования либералов, покидавших страну, чтобы избежать тюремного заключения, и «офранцуженных», сотрудничавших с захватчиками. Общая участь — изгнание — постигла и либералов, и «офранцуженных», которые еще недавно, во время гражданской войны, были врагами. Институты власти, предусмотренные конституцией, отменялись, а на их месте предполагалось воссоздать советы и секретариаты Старого порядка с одним отличием: король собирался править напрямую, что означало, как известно, правление камарильи[265]. Государственные секретари назначались и отправлялись в отставку по воле короля; система внутренней государственной администрации — генерал-капитанства, аудиенсии и канцелярии — была восстановлена, а новые конституционные органы так и не успели вступить в силу.

Поворот вспять, возврат к ушедшим временам, в свою очередь, затронул и Церковь: религиозные ордена, инквизиция, орден иезуитов, десятина были восстановлены. Исключением стали только церковные имущества, секуляризованные до 1814 г.: государственная казна не могла расстаться с таким богатством. Дворянство не сумело вернуть всю свою власть. Владельческие права на земли и ренты ему возвратили, однако судебные права все-таки остались прерогативой короля. Традиционные привилегии корпораций, например права Месты, также были восстановлены, к естественному недовольству землевладельцев, которые намеревались возделывать пустоши и пастбища. Юридическое равенство и свободная частная собственность были аннулированы, их заменили старинные привилегии и сеньориальные ренты.

Все это произошло в мгновение ока: новому королю ничего не стоило очистить государство от либералов и ликвидировать все их достижения. Новые институты, предусмотренные конституцией, не успев укорениться, были уничтожены. Конституцию отменили, а первые ординарные кортесы, избранные в 1813 г., распущены согласно декрету, объявившему, что все предшествующие события «будут исторгнуты из череды времен». Фердинанд VII ни перед чем не останавливался — он уничтожил даже само время своего отсутствия в Испании. Пустоту заполнили институты абсолютной монархии. А для того чтобы творцам нового, пусть так и не родившегося государства не пришло в голову возобновить свою деятельность, их подвергали тюремному заключению. Многие отправились в изгнание. Исход 12 тыс. либералов и их семейств положил начало новой эпохе эмиграций.

Был ли способен политический режим, восстановленный после шести лет кризиса, который он же и спровоцировал, направить государство на путь выздоровления и прогресса? И такая вероятность, видимо, существовала, ведь хотя после победы над Наполеоном I Бонапартом в Европе повеяло реставрацией, однако реформы были возможны. Но в результате череды войн в Испании экономика оказалась парализованной, внутренний рынок дезорганизован, казна была пуста, а государственный долг взлетел до небес. Только при условии восстановления социальной легитимности и проведения глубокой финансовой реформы испанское государство могло встать на ноги, а подобные преобразования должны были затронуть интересы тех, кто организовал реставрацию абсолютизма и кто столь быстро снова оказался у власти. Так и случилось, что попытки финансовой реформы, особенно введение единого налогообложения, предложенное Мартином де Гарай в 1817 г., привели к росту государственного долга. Государство неуклонно двигалось к банкротству.

В условиях недееспособного государства сохранение заморской империи оказалось невозможным. Однако именно стремление удержать колонии стало источником первого масштабного кризиса, постигшего королевский план «отрицания времени». В Америке не приветствовали реставрацию абсолютизма. Приблизительно с 1816 г. Аргентина, Уругвай и Парагвай стали независимы де-факто, и к 1819 г. их примеру готовы были последовать Венесуэла и Колумбия, что требовало создания армии, способной подавить восстание и восстановить власть метрополии. В свою очередь, хорошо организованная, вооруженная, накормленная и одетая армия требовала наличия такого фискального аппарата и такой платежеспособности налогоплательщиков, о каких реставрированная монархия не могла и мечтать. Между тем армия численно разрасталась подобно опухоли, особенно за счет пополнения командного состава лидерами партизанских отрядов и офицерами, вернувшимися из французского плена. Избыток командиров, смешение профессиональных военных и партизан в соединении с печальным состоянием плохо снабженной и мало дисциплинированной армии — все это служило питательной средой для появления недовольных всех мастей, что предвещало мятежи, распространявшиеся, как эпидемия.

Фердинанд VII справлялся с опасностью, пока речь шла о восстаниях, организованных вождями партизанских отрядов, такими как Эспос-и-Мина, или окруженными романтическим ореолом генералами вроде Диаса Порлиера или Ласи. Однако в 1820 г. многочисленная армия, расквартированная в Лас-Кабесас-де-Сан-Хуан, в 60 км от Кадиса, в ожидании кораблей с целью отправки в колонии откликнулась на призывы своего отважного командира, подполковника Рафаэля дель Риего, который, в свою очередь, был связан с кадисскими либералами, обещавшими ему поддержку в случае мятежа. Среди них оказались те, кому была суждена выдающаяся политическая карьера, — Франсиско Хавьер Истурис и Хуан Альварес Мендисабаль. Гражданский заговор в Кадисе и военное восстание слились воедино. И хотя удача отвернулась от Риего и взять Кадис ему не удалось, слухи о его подвигах побудили к восстанию другие военные части, подготовленные к отправке в Америку в Эль-Ферроле, Ла-Корунье и Виго.

Через три месяца Риего одержал неожиданную победу на фоне бездействия власти, которая ему не противостояла, и пассивности населения, которое не проявило заинтересованности в событиях. Подобно тому как шесть лет назад либералам пришлось уступить под нажимом сторонников абсолютной монархии, королю ничего не оставалось, кроме присяги той самой конституции, которую он же объявил ненаписанной и никогда не действовавшей.

Либералы у власти

Началось так называемое либеральное трехлетие. Либералы пришли к власти и воссоздали то, что король разрушил: восстановили конституцию и предусмотренные ею органы местной власти, отменили инквизицию. После победы Риего король назначил Временную консультативную хунту, которая призвана была замаскировать неопределенную ситуацию, создавшуюся после мятежа (хотя ей это плохо удавалось). Само название нового государственного органа, наделенного исполнительной властью, — хунта — напоминало о революционной традиции времен войны за независимость. В то же время монарх по-прежнему обладал верховной властью, поэтому этот институт именовался консультативным. В любом случае именно хунта предприняла первые шаги, чтобы восстановить то, что было разрушено в 1814 г.: король назначил правительство, состоявшее из либералов, в буквальном смысле вышедших из тюрем, а те в согласии с хунтой организовали выборы в городские советы и созыв новых кортесов. Был восстановлен и Закон о свободе печати, появились газеты, началось издание книг и памфлетов; тем самым пространство публичной дискуссии расширилось, преодолев границы, установленные старыми элитами. Появились патриотические общества, или общества Друзей свободы, конституции, порядка. Снова наступили времена, когда в городской среде, в кафе и салонах, на митингах, а также в широко распространившихся памфлетах зазвучало свободное слово, письменное и устное, и так формировалось общественное мнение, уже не ограниченное, как десять лет назад, территорией города Кадиса.

Новое правительство состояло из деятелей, которые восемью годами ранее приняли Кадисскую конституцию; и представительность его была обеспечена участием Агустина Аргуэльеса[266], ныне министра внутренних дел (Gobernación del reino). Их стали называть «людьми двенадцатого года» (doceanistas) или «умеренными» (модерадо), чтобы отличить от другой группы либералов, пополнившейся представителями нового поколения, которые не участвовали в кадисских преобразованиях, но очень активно действовали в патриотических обществах и стремились довести до конца — причем быстро — революцию, прерванную реставрацией абсолютизма. За плечами у политиков, которые являлись творцами кадисских реформ, был не только горький опыт поражения — у них было время, чтобы умерить свой революционный пыл. Тюрьма и изгнание заставили их осознать, что недостаточно конституцию создать — необходимо утвердить ее на прочных основах, чтобы она превратилась в эффективный инструмент государственного управления. Их девиз — «свобода и порядок» (или наоборот) — отражает стратегию компромисса с реформистскими элитами Старого порядка и в то же время убежденность в том, что невозможно достичь цели революции, т. е. свободы, если не основать ее на новом социально-политическом порядке, который гарантирует стабильность частной собственности.

Итак, либералы приступили к делу. Они созвали кортесы, но не объявили их учредительными. Ведь теперь проблема заключалась не в самой конституции, поскольку король уже поклялся ей в верности, а в том, чтобы создать законодательство и институты, которые бы обеспечили переход юридических полномочий от Старого порядка к новому социальному устройству и привели бы к созданию новой государственности. В кортесах либералам не пришлось соперничать с оппозицией, связанной с «раболепными»[267] 1810–1812 гг., и они сумели дополнить кадисскую программу реформ законами, призванными гарантировать свободу экономической деятельности, которая, в свою очередь, обеспечила рациональное функционирование единого внутреннего рынка. Помимо свободы торговли и утверждения права частной собственности, либералы осуществили реформу правовой основы владельческих отношений, отменив сеньориальный режим и сняв юридические ограничения на свободное рыночное обращение так называемого «связанного имущества», т. е. майоратов, земель «мертвой руки», владений Церкви. Они отменили все обязательства феодального происхождения и потребовали от сеньоров представить документы, подтверждавшие владельческие права на землю. Реформаторы пошли еще дальше, приняв Закон о монастырях (Ley de Reforma del Clero Regular), согласно которому закрывались все монастыри, в которых было меньше двадцати четырех насельников, с распродажей их имущества. Речь шла о сокращении государственного долга, который новое правительство признало, несмотря на то что его сумма, 14 млрд реалов, уже отягощавшая бюджет, в 20 раз превышала ожидаемые государственные расходы, составлявшие в 1820 г. 703 млн реалов. Преобразования были направлены и на подрыв огромной власти Католической церкви, сокращение числа монашествующих и освобождение хозяйственной деятельности от мертвого груза «связанного имущества».

Вначале вся эта реформаторская деятельность не вызвала противодействия со стороны приверженцев абсолютизма. Фердинанд VII постоянно сдавал позиции и одновременно занимался поисками любой поддержки для осуществления второй реставрации. Однако накаленная политическая обстановка в городах, слабые надежды на помощь армии, тот факт, что преобразования не были направлены против имущих классов, а, напротив, соответствовали их интересам, открыв доступ к львиной и лучшей доле имущества, выставленного на продажу, не позволяли королю организовать контрреволюционные силы. Тем не менее при первой возможности он выразил недовольство развитием событий, добавив ложку дегтя в свою приветственную речь на открытии сессии кортесов[268], что привело к первому кризису правительства. Его покинули так называемые «узники» (опальные в прошлом политики, получившие свободу в 1820 г.), а в марте 1821 г. пополнили новые модерадо. Правительство, возглавляемое Эусебио Бардахи, осмелилось сместить Риего с поста генерал-капитана Арагона. Это решение вызвало активное сопротивление в прибрежных городах, от Ла-Коруньи до Барселоны, и внутренних районах, в Сарагосе и Севилье.

Вместе с тем роялисты пока сохраняли спокойствие, чего нельзя было сказать о либералах, известных как «восторженные» (эксальтадо). Противоречия между группами, представлявшими разные поколения либералов, нарастали. В феврале 1822 г. следующий кризис привел к смене правительства, и борьба за власть обострилась. Премьер-министром стал Мартинес де ла Роса, «человек двенадцатого года», в то время выступавший за сделку и соглашение с традиционной олигархией. На самом деле, едва получив власть, либералы отчетливо разделились на две группы, каждая из которых доминировала в разных политических и социальных сферах. «Восторженные» преобладали в армии, в патриотических и тайных обществах, «умеренные» контролировали правительство; между тем развитие политических событий указывало на то, что «восторженные» вытеснят «умеренных» из институтов власти. Намерения правительства распустить армию Риего, закрыть патриотические общества и ограничить свободу печати вызвали сопротивление «восторженных» и их тайных обществ — комунеро[269] и масонов, которые к тому времени опирались на поддержку народа и национальной милиции[270].

Последней каплей стало противостояние королевской гвардии и жителей столицы во время возвращения короля в Мадрид. Одни приветствовали абсолютного монарха, другие кричали: «Да здравствует Конституция!» Фердинанд VII приказал гвардейцам взять город под контроль, на что городской совет ответил мобилизацией милиции. Стычка между королевской гвардией и милицией 7 июля закончилась поражением гвардейцев. Милиция таким образом превратилась в оплот конституции и в военную силу революции. Король воспользовался развитием событий и подтолкнул революцию к пропасти: размежевание между двумя главными либеральными группами, «восторженными» и «умеренными», стало свершившимся фактом; последние утратили свое влияние в правительстве, оставалось дождаться раскола среди «восторженных», чтобы нанести им смертельный удар. И сделал это не кто-нибудь, а «Сто тысяч сынов Святого Людовика», армия, посланная из Франции по распоряжению держав — членов Священного союза[271]. Французские войска не встретили никакого сопротивления; напротив, их поддержали роялисты от Пиренеев до Кадиса, что и положило конец либеральному трехлетию. Фердинанд VII, которого правительство «восторженных» притащило за собой в Кадис[272], был освобожден и восстановлен во всей полноте власти: 1820 год остался позади, по словам Ларры[273], словно «буря, которую насилие коварно использовало для клятвопреступления».

И снова абсолютизм

После иностранной интервенции и реставрации абсолютизма Фердинанд VII во второй раз начал свое правление с жестоких репрессий по отношению к тем, кто имел хоть какое-то отношение к деятельности либеральных правительств. Временная правительственная хунта Испании и Индий, созданная 6 апреля 1823 г. во главе с Франсиско де Эгиа, через несколько недель передала свои полномочия Регентскому совету под председательством герцога Инфантадо и новым министерствам. В декабре 1823 г. король объявил программу, которой они обязаны были следовать: создание органов внутреннего порядка; роспуск существующей армии и формирование новой; отказ от любых форм политического представительства; чистка всех министерств, судов, ведомств от приверженцев конституционного режима; защита роялистов; уничтожение тайных обществ и, наконец, непризнание государственных займов, осуществленных в период либерального трехлетия.

Подобная политика подразумевала жестокие репрессии. Регентский совет вынес смертные приговоры всем депутатам кортесов, а тем временем военные трибуналы и волонтеры-роялисты[274] развязали настоящий террор на местах. Армия подверглась чистке, военачальников-либералов казнили, вне зависимости оттого, были ли они кадровыми военными, как Риего, которого повесили на мадридской площади Себада как обыкновенного преступника, или предводителями партизанских отрядов, как Хуан Мартин Эль Эмпесинадо, которого перед казнью подвергли оскорблениям и унижениям[275]. Местные хунты, занимавшиеся чистками, подвергли судебным преследованиям всех, кто во время конституционного режима занимал ответственные государственные посты. Очевидно, что в таких обстоятельствах эмиграция стала массовой и что формирующаяся нация и зарождавшееся испанское государство во второй раз лишились лучших своих умов и своих самых энергичных деятелей. Испанские изгнанники, писал Ларра, населили Францию и Англию.

События либерального трехлетия не были историческим эпизодом и не ограничивались несколькими городами, о чем свидетельствует самый масштаб репрессий. В течение трех коротких лет произошел настоящий расцвет политической и культурной жизни, несравнимый даже с временами войны за независимость. Появление сотен газет, возникновение патриотических обществ, участие граждан в институтах политического представительства сопровождались возобновлением работы университетов и созданием во многих городах просветительских центров, которые назывались атенеями или лицеями. Благодаря деятельности органов местной власти внедрялись политические практики, предусмотренные конституцией. Появление новых общественных институтов и постоянная политическая и культурная мобилизация привели к формированию в городах среды свободного общественного мнения, искоренение которой и являлось целью репрессий. Разумеется, инквизицию не восстановили, но епископы организовали так называемые хунты веры, взявшиеся за контроль над моралью и соблюдением религиозных догм. Их поддерживал министр юстиции Франсиско Тадео Каломарде, постоянный член правительства с января 1824 по октябрь 1832 г., поборник культурных репрессий, образец, по словам Ларры, «политического душителя», стремившегося затоптать ум, науку, искусство.

Если репрессии были направлены на консолидацию абсолютизма, то катастрофическое положение государственных финансов, напротив, ограничивало планы реставрации. Необходимо было изыскать ресурсы для того, чтобы вывести государство из нищеты и найти людей, способных это сделать. Первая задача была непростой, ведь освободительное движение в американских колониях близилось к завершению. Поражение королевской армии при Аякучо в декабре 1824 г. стало кульминацией войны за независимость, и поступление колониальных средств в государственную казну окончательно прекратилось. Так что никакого облегчения для испанского бюджета с этой стороны ожидать не приходилось. Следовало искать финансовые источники в другом направлении. Поскольку налоговых поступлений также было недостаточно, нужно было прибегнуть к займам, а в этом случае правительству пришлось бы признать обязательства либерального режима. Кредиторы требовали гарантий, чтобы чиновники, ответственные за финансы, были людьми сведущими, — условие трудновыполнимое, учитывая масштабы эмиграции. Министром финансов стал Луис Лопес Бальестерос. По словам Доносо Кортеса, его отличали умеренность образа мыслей, терпимость в выражении мнений, трудолюбие на службе, любезность манер и сдержанность поведения. Бальестерос приступил к переговорам с банкирами, выразившими готовность кредитовать государство.

Все это вызвало важные последствия. Была упорядочена государственная администрация. Начались поиски среднего пути между либералами, обескровленными и изгнанными, но вечно готовыми к мятежу, и крайними реакционерами — апостоликами[276] и волонтерами-роялистами, которые стремились к полной реставрации абсолютной монархии. Не ослабляя контроль над политической и культурной жизнью и сохраняя бдительность перед угрозой либеральных заговоров, реформаторы в правительствах Фердинанда VII — Сеа Бермудес, Лопес Бальестерос, Офалия[277] — предприняли важные шаги, вызванные сложным финансовым положением. Стал функционировать Совет министров, состоялась реформа государственных финансов, был создан Банк Сан-Фернандо; с утверждения Коммерческого кодекса и Закона о торговле началась кодификация законодательства; была улучшена система дорожного сообщения; организовано Министерство развития, занимавшееся делами внутреннего управления. Короче говоря, предпринимались попытки заложить основы нового государства посредством административных преобразований, а не трансформации политических институтов.

Руководство этой политикой взяла на себя группа сторонников абсолютизма, наследников «просвещенного деспотизма» времен Карла III. Их деятельность вызвала сначала отторжение, а затем и открытую ненависть реакционеров. Если «реформаторы» опирались на высшую бюрократию и поддержку крупных землевладельцев и банкиров, то оплотом реакционеров была Церковь и небогатое крестьянство Страны Басков, Наварры, Каталонии, Арагона и Валенсии. Реакционеры располагали военной силой волонтеров-роялистов, численность которых к концу 1820-х гг. превысила 100 тыс. человек. В Каталонии роялистское движение появилось рано и захватило большую территорию. Самая настоящая война началась с восстания так называемых «обиженных», или «недовольных» (malcontents) — крестьян, которые при поддержке духовенства выступали против правительственного курса.

С другой стороны, не менее важное размежевание происходило в среде либералов. Оно было связано с деятельностью военных — сторонников «восторженных», убежденных в том, что достаточно организовать небольшой вооруженный десант, проникнуть на Пиренейский полуостров, а затем, опираясь на военную силу, провозгласить восстановление конституции для того, чтобы вызвать всеобщее народное восстание, которое заставит короля снова присягнуть на верность конституции. Так одно за другим потерпели поражение несколько мятежей, включая экспедицию Мансанареса в Эстепоне в феврале 1831 г.; в мае была казнена Мариана Пинеда, а в ноябре в Фуэнхироле высадился Торрихос во главе отряда в 72 человека, которых арестовали и расстреляли[278]. Как напишет Ларра, 1831 год стал «годом реакции и убийств». Если и существовала перспектива возврата к конституционному режиму, то она не была связана с восстаниями — плохо подготовленными, еще хуже осуществленными, обреченными на неудачу, а их лидеры — на смерть. Перспектива (по крайней мере так думали эмигранты) заключалась в союзе с абсолютистами — сторонниками административных реформ, которые с начала 1830-х гг. испытывали давление со стороны «чистых» роялистов.

Таким образом, тогда друг другу противостояли два принципа организации государства. С одной стороны, абсолютизм, переживавший реформы, направленные на рационализацию администрации, который под нажимом либералов мог бы способствовать установлению конституционного режима; с другой — возврат к предшествующему режиму, к абсолютизму репрессивного толка, что могло бы произойти, если бы наследником престола стал брат короля Карлос Мария Исидро. Среднего пути не предвиделось, поскольку абсолютисты-реформаторы полагали, что можно создать рациональную административную систему, не прибегая к конституции. Ситуация изменилась после брака Фердинанда VII со своей племянницей Марией Кристиной, четвертого по счету, в котором в 1830 г. родилась инфанта Исабель. Интриги апостоликов в сентябре 1832 г. в Ла-Гранхе с целью заставить больного короля отменить действие Прагматической санкции 1789 г., преданной гласности в 1830 г.[279], смерть короля в 1833 г., после чего было объявлено, что Исабель унаследовала престол, — в результате этих событий проблема государственности осложнилась династическим спором. Абсолютисты, объединившиеся вокруг претендента Карлоса, опирались на вооруженные силы, армейскую верхушку, поддержку большей части духовенства — воплощения реакции, широких кругов крестьянства. Они перешли от слов к делам, объявив войну пока еще не созданному государству.

Революция и гражданская война

Война ускорила формирование политических союзов. Образовалась партия апостоликов или роялистов, которую молодой Доносо Кортес считал партией фанатиков и ультранационалистов и обвинял в том, что, желая создать цивилизованное общество на основе феодальных и теократических институтов, она тем самым стремится остановить ход времени. Угроза с ее стороны вынудила политиков, некогда вставших под знамена революции, искренне поклясться в верности трону. Для начала революции этого было вполне достаточно, и даже те либералы, которые вернулись в Испанию по амнистии, объявленной королевой-регентом Марией Кристиной, встали на защиту юной королевы Изабеллы.

Первым шагом Марии Кристины стало утверждение Сеа Бермудеса на пост главы правительства. Тот, в свою очередь, представил программу административных реформ и назначил Хавьера де Бургос министром развития. Испания была разделена на 49 провинций, и эта реформа оказалась долгосрочной. Давление со стороны генералов Кесады и Льяудера и начавшееся народное движение убедили регента в необходимости покончить с абсолютизмом, каким бы реформаторским он ни был, и пригласить на пост премьер-министра Мартинеса де ла Роса, «человека двенадцатого года», участника либерального трехлетия, проведшего десять «черных лет» в Англии[280]. В казне было «денег мало, да и то в порченой монете», армия не укомплектована, займов не ожидалось из-за нерадивости чиновников и недоверия кредиторов, оружие находилось в руках у мятежного плебса, преданного дону Карлосу, — таким принял государство вернувшийся к власти почтенный Мартинес де ла Роса.

Этот «человек трибуны» был явно неспособен управлять государством в подобной ситуации. Его главная ошибка, по словам Ларры, состояла в том, что он «принимал слово за действие», а главный недостаток в том, что «его поглощали мелочи». Как бы то ни было, правительство Мартинеса де ла Роса исходило из предположения, что возможно найти средний путь между абсолютизмом и революцией, ту самую золотую середину между свободой и порядком, к которой стремились «умеренные», пусть она и была далека. А поскольку на пути к этой цели Конституция 1812 г. только мешала, Мартинес де ла Роса придумал нечто вроде дарованной Хартии — «Королевский статут о созыве генеральных кортесов королевства», обнародованный в апреле 1834 г., в ту самую неделю, когда в Мадриде была поставлена его пьеса «Заговор в Венеции», — уникальный случай, когда политик одновременно выводит на сцену королевский статут и знаменитую романтическую драму. Действительно, после возвращения изгнанных либералов свобода мнений и собраний постепенно отвоевывала себе пространство, утраченное после либерального трехлетия, и в Мадриде кипели романтические страсти.

И все же кортесы собрались. Согласно Статуту они состояли из двух палат — палаты пэров и палаты депутатов, что ясно указывало на желание Мартинеса де ла Роса восстановить традиционные институты Кастилии и Леона[281], а не искать нечто новое. Выборы были цензовыми и требования столь высоки, что им соответствовало лишь 0,15 % населения. Права политического представительства лишались ремесленники, торговцы, небогатые предприниматели, чиновники, средний класс и те, кого Ларра назвал служащими или «достойными пролетариями». Все они стремились найти другие способы для участия в политической деятельности, и снова появились атенеи, лицеи, клубы, тайные общества; горожане записывались в милицию. Эти люди не имели отношения к «невежественной черни» (столь пугавшей господина Мартинеса де ла Роса), которая в июне в порыве разнузданной ярости убивала монахов в Мадриде, обвиняя их в отравлении колодцев, что якобы стало причиной летней эпидемии холеры в столице. Год спустя в результате нападений толпы запылали монастыри в Барселоне, Мурсии и Валенсии. Прогрессисты (в недавнем прошлом «восторженные») снова обрели возможность действовать во имя своей цели — конституции, которая установила бы выборные институты власти, способные оказать сопротивление абсолютистам, развязавшим войну.

В войне решалась судьба государства, пребывавшего в состоянии постоянного становления. Действительно, речь шла о принципах государственности: претендент дон Карлос сражался не просто за власть в государстве — он боролся за создание иного государства, королем которого себя провозгласил. Это государство обладало армией, правительством и администрацией, которые распространили свою власть на обширную территорию и добились признания некоторых европейских держав. И хотя карлисты никогда не обладали военной силой, достаточной для победы, слабость сторонников Марии Кристины (кристино), плохая организация правительственной армии, постоянное дезертирство, отсутствие умелого командования и недостаток у регента средств позволяли претенденту контролировать свою «зону» и предпринимать рейды, которые пусть и не обеспечивали ему власть над определенными областями, но все же сопровождались грабежами, насилием, сеяли разрушение и смятение на территории противника. То была война, участники которой не блистали военными талантами, что сказалось на гражданском населении — ущерб возрастал, равно как и жестокость по отношению к врагу.

В те годы противники жили только ради войны, и поэтому Испания практически утратила свои позиции в европейской политике. Ее роль свелась к отчаянному поиску внешних займов. Позиции иностранных держав во внутренней политике страны укрепились; военные обрели большое влияние на правительство, хотя пока оно выражалось в требованиях дополнительного набора в армию и выделении средств на ведение войны. Как обычно, война, будучи продолжением политики иными средствами, являлась еще и особым видом предпринимательства, в котором были заинтересованы многие, и прежде всего военные, чья карьера, вознаграждение и слава, реальная или выдуманная, зависели от участия в боевых действиях. Армия сторонников Марии Кристины, неспособная одержать быструю победу, сражалась уже десять лет, росла численно и считала войну нормальным состоянием общества. Ей противостояло войско карлистов, которое победить тоже не могло, но в тогдашних обстоятельствах не приходилось рассчитывать и на его поражение. По словам модерадо Пастора Диаса, то была кровавая резня между армией королевы и бандами дона Карлоса.

После того как Сумалакарреги, первый по-настоящему талантливый карлистский военачальник, одержал победу над армией Марии Кристины, отставка Мартинеса де ла Роса была предрешена. Вместо него правительство возглавил другой просвещенный «деятель двенадцатого года», граф Торено. Он не проявил особых политических талантов, а его назначение на пост председателя Совета министров было воспринято как проявление слабости правительства и спровоцировало восстания «восторженных» либералов (или прогрессистов). Мятежи начались в Сарагосе и в течение лета 1835 г. перекинулись на Андалусию, Эстремадуру, Валенсию и Ла-Корунью. Итак, революция продолжалась, как заметил Рамон Сантильян[282], наблюдавший за развитием событий из Министерства финансов; действительно, она продолжалась от правительства Сеа до Мартинеса де ла Роса, а затем власть оказалась в руках Мендисабаля[283]. Имя его было известно, чего нельзя было сказать о ресурсах, которые могли бы послужить основой его политики. Именно Мендисабаль пожинал политические плоды быстрого развития революции от реформаторского абсолютизма к власти прогрессистов, с краткой остановкой на правительствах «умеренных» либералов.

В сентябре 1835 г., спустя ровно два года после смерти Фердинанда VII, Мендисабаль сформировал правительство. На этот раз его программа была радикальной и хорошо продуманной: завершить войну, опираясь только на национальные ресурсы; окончательно решить судьбу религиозных конгрегаций; законодательно закрепить права и свободы, связанные с режимом политического представительства; организовать и обеспечить государственный кредит и гарантировать, опираясь на прерогативы Трона, права и обязанности граждан. И действительно, политический курс определяла война, а Мендисабаль вел себя как единственный политик, способный положить ей конец. Для этого нужно было пополнить действующую армию 100 тыс. солдат, что требовало новых ресурсов. В обстановке мятежей, благодаря которой Мендисабаль пришел к власти, нельзя было вводить новые налоги или повышать старые, а получить кредит за рубежом невозможно, не урегулировав проблему невыносимого государственного долга. Мендисабаль нашел (или думал, что нашел) решение проблемы в роспуске монастырей и национализации их имущества, которое поступало на аукционные торги.

Не в первый раз государство выставляло на продажу имущество Церкви. В последнее десятилетие правления Карла IV были распродано имущество Церкви на сумму 1,6 млрд реалов, а с начала Регентства, т. е. с началом карлистской войны, грабежи монастырей, поводом для которых служили обвинения монахов в поддержке претендента, стали постоянным явлением. Граф Торено, представитель «умеренных», восстановил декрет 1823 г. и тем самым распустил монашеские ордена и изгнал орден иезуитов, а их имущество пустил на амортизацию государственного долга. Декретом о закрытии монастырей от 8 марта 1836 г. Мендисабаль фактически законодательно подтвердил то, что уже два года являлось свершившимся фактом: большинство монастырей было заброшено; во многих городах они превратились в прибежище маргиналов, воров и проституток. Тем самым он приблизился к своей цели — организовал конфискацию и последующую распродажу движимого и недвижимого имущества, которое оказалось в распоряжении государства. Так, согласно декрету от 19 февраля 1836 г., началась дезамортизация церковных имуществ, известная в дальнейшем как дезамортизация Мендисабаля.

Согласно этому закону распродаже подлежала собственность распущенных религиозных орденов и то имущество, которое уже было объявлено национальным. Оно поступало на аукционные торги, причем покупатели могли расплачиваться как наличными деньгами, так и векселями консолидированного государственного долга. Государственные векселя принимались по их номинальной стоимости, несмотря на очевидную девальвацию, что приносило их обладателям дополнительную выгоду. Впоследствии Мануэль Асанья[284] справедливо назовет распродажу земель по декрету Мендисабаля «роскошной приманкой» для прожорливых нуворишей. В конечном счете эта политика была направлена на скорейшую амортизацию государственного долга и на создание новых экономических интересов и таким образом, по словам Рамона Сантильяна, на формирование «новых, многочисленных и решительных сторонников либеральных институтов». Закон привели в исполнение без промедления (в течение нескольких лет в продажу поступило около 4 тыс. владений религиозных институтов), что потенциальные покупатели воспринимали как гарантию прав собственности и не чувствовали себя обманутыми, как во время Реставрации. Тогда земли, распроданные во времена либерального трехлетия, были возвращены прежним владельцам.

Мендисабаль опирался на новую буржуазию, которая формировалась благодаря сделкам между правительством и предпринимателями — операциям с государственными долговыми обязательствами, военным поставкам, покупке дезамортизированного имущества. Одновременно он уделял внимание и городским низам, ремесленникам, людям, работавшим по найму: была создана новая версия национальной милиции, которая стала называться национальной гвардией для того, чтобы подчеркнуть ее роль как гаранта безопасности и порядка. Имущим классам, которые иногда стремились попасть в ряды новой милиции, обещали возможность обогащения; народные низы привлекала перспектива завершения революции и лучшего будущего; а вместе им прочили укрепление монархии, власть закона, гарантию прав собственности. Чтобы двигаться в этом направлении, Мендисабаль не стал восстанавливать Конституцию 1812 г., как того требовали прогрессисты, однако назначил в октябре 1835 г. муниципальные выборы, а в феврале следующего года — выборы в кортесы.

Вот тогда-то и сформировались два политических направления, которые в течение всего XIX в. станут основой системы династических партий: прежние «восторженные», известные в дальнейшем как прогрессисты, и «умеренные», объединившие в своих рядах консервативные либеральные группы и деятелей, взгляды которых восходили к просвещенному или реформаторскому абсолютизму[285]. Первых отличало стремление к демократической политике, т. е. расширению избирательного права, выборности муниципалитетов и алькальдов, защите (правда, без крайностей) верховенства прав парламента над правами короля, ускорению реформ, ориентации на общественную дискуссию в популистском духе и защите национальной милиции как своеобразного воплощения «вооруженной нации» — оплота Конституции. Вторые стояли за поиски золотой середины, враждебно относились к демократии, которую считали прикрытием анархии, защищали доктрину совместного суверенитета кортесов и короля[286], принцип государственной централизации; мэры, с их точки зрения, должны были назначаться правительством. «Умеренные» являлись сторонниками элитарной политической культуры и выступали за ограничение народного суверенитета путем цензового избирательного права; они ратовали за устойчивую связь между политикой и интересами предпринимателей, которую считали гарантией стабильности власти. В будущем «умеренные» будут выдавать свою идеологию за историческую конституцию испанской нации и воплощение национального духа.

А в это время развитие политической борьбы определяла гражданская война, исход которой был пока неясен. Даже пятая часть обещанных Мендисабалем 100 тыс. солдат не была набрана; военная удача явно отвернулась от либералов, а средства, полученные от продажи церковных имуществ, не покрывали военные расходы. Старые друзья и единомышленники Мендисабаля перешли на сторону «умеренных». Например, прежние первые министры, Торено и Мартинес де ла Роса, стали строить заговоры против Мендисабаля, и в конце концов королева-регентша передала пост главы правительства Истурису, прогрессисту, ставшему «умеренным». Он начал с роспуска кортесов, в которых «умеренные» не обладали большинством, и назначил всеобщие выборы. Так была создана традиция, которая превратится в основу политической системы: король или королева меняют председателя правительства и поручают ему распустить кортесы и назначить новые выборы, чтобы создать парламентское большинство, которое бы обеспечило ему право на власть. Но первое применение этой процедуры совпало с новым подъемом общественного движения, начавшегося еще в период назначения Мендисабаля главой правительства. В крупных городах произошли политические манифестации; в Мадриде национальная гвардия потерпела поражение, пытаясь подавить народное восстание под конституционными лозунгами, а генерал-капитан Кесада, командовавший гвардейцами, погиб. Мария Кристина уехала в Ла-Гранху, а там королевские гвардейцы встретили ее криками: «Да здравствует Конституция!» и «Смерть тиранам!». По всей стране тем временем создавались местные революционные хунты.

В Ла-Гранхе делегация восставших, состоявшая из двух сержантов и одного солдата, обязала королеву-регентшу восстановить Конституцию 1812 г. Это важное событие выявило слабость правительства и монархии, показало, что для изменения политического курса достаточно одного выступления решительно настроенных военных. Истурис ушел в отставку. Его пост занял прогрессист Хосе Мария Калатрава и созвал учредительные кортесы в октябре. И снова либеральное правительство прогрессивной ориентации столкнулось с задачей выработки конституции, поскольку фактически Конституция 1812 г., восстановленная в качестве временной королевой-регентшей, в текущей ситуации оказалась непригодной. Она была непригодна, по крайней мере по мнению учредителей, потому что с 1808 г. медленно, но верно формировалась так называемая нация, т. е. класс собственников — нация-класс, а не та нация, что «вся суть народ», которую, по мнению Доносо Кортеса, создали Кадисские кортесы.

Согласно преамбуле «Конституция, которую Генеральные кортесы приняли и санкционировали, а королева Испании и от ее королевского имени вдовствующая королева, правительница королевства, одобрили», воплощала волю нации, стремившейся восстановить Конституцию 1812 г. Однако ее 12-я статья, согласно которой законодательную власть осуществляют кортесы совместно с королем, противоречит принципу, заявленному в статье 131-й Конституции 1812 г., который закреплял законодательные функции только за кортесами. Королевская власть и прерогативы короны, сохранившиеся в Кадисской конституции, теперь были усилены. Суверенитет нации также существенно ограничивался. Учреждались две палаты — Сенат и Конгресс депутатов. Сенат формировался на основе многоступенчатых выборов, но с сохранением за королем права назначения сенаторов из списка, состоявшего из тройного числа кандидатов, предложенных выборщиками. Состав Конгресса определялся в результате прямых выборов. Избирательное право было цензовым и зависело от уровня доходов или суммы уплачиваемых налогов, которые должен был определить соответствующий закон; на практике им смогли воспользоваться не более 4,2 % населения. Таким образом, система стала конституционной, но не стала демократической, поскольку суверенитет не принадлежал нации, а избирательным правом весь народ воспользоваться не мог.

В результате первых выборов, организованных согласно новой конституции, принятой в июле 1837 г., большинство в кортесах завоевали «умеренные»; с декабря они приступили к управлению страной. Еще раньше, в сентябре, по воспоминаниям Алькала Гальяно[287], жители Мадрида видели, как на подступах к слабо укрепленной столице реял штандарт претендента. Речь идет о так называемой королевской экспедиции, ведь ее возглавил сам дон Карлос, причем ее цели остались неизвестными[288]. Но то был последний успех карлистов. С начала следующего 1838 г. военная удача склонилась на сторону кристино. Череда поражений заставила противника искать мира. Генерал Кабрера, который, по словам Пастора Диаса, «умел править только с помощью страха, излюбленного орудия ограниченных умов», оказался неспособен к переговорам. Напротив, Рафаэль Марото, карлистский военачальник, недавно назначенный командующим северной армией, предпринял чистку собственного войска и даже расстрелял нескольких генералов, после чего вступил в переговоры с генералом Бальдомеро Эспартеро. Они заключили так называемое соглашение в Вергаре, которое не являлось ни договором между государствами, ни договором о капитуляции восставших перед законным правительством, — это было соглашение между военными, несколько экстравагантный способ положить конец шестилетней схватке. Политическая роль армии стала очевидной, но она стала результатом непрерывной войны, в которую была погружена Испания с 1808 г.

Действительно, Эспартеро представлял собой реальную власть в период полномочий трех правительств, сменявших друг друга с декабря 1837 г. Теперь, когда война закончилась (или почти закончилась, ведь Кабрера так и не раскрыл объятия в Вергаре[289]), «умеренные» чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы продолжать осуществление своей программы. Они ограничили свободу прессы, избирательное право и предоставили министру внутренних дел право контроля над городскими советами согласно новому Закону о муниципалитетах, который отменял выборность алькальдов. Эспартеро, прогрессист, попытался добиться от королевы отказа от подписи всех этих законов, но потерпел неудачу, что в глазах общества свидетельствовало о его политическом поражении. Начались новые восстания, инициатором которых в отсутствие другого лидера стала национальная милиция. Снова повсюду появились революционные хунты. В июле в Барселоне прогрессисты восстали против Закона о муниципалитетах. В Мадриде восстание началось 1 сентября 1840 г., а уже 27 сентября столица приветствовала Эспартеро почти как императора: в его честь возводились триумфальные арки и памятные колонны. Мария Кристина, оказавшись в изоляции в Валенсии, решила положить конец своему двусмысленному положению, назначила прогрессистское правительство, отказалась санкционировать Закон о муниципалитетах и, 12 октября официально отказавшись от своих полномочий, покинула Испанию. Возможно, морганатический брак с Фернандо Муньосом, в который она вступила спустя три месяца после смерти своего мужа, и многочисленное потомство, появившееся в ее новой семье[290], побудили регентшу к такому решению. Однако изгнание короля вследствие народного движения станет политической моделью: судьбу Марии Кристины повторят ее дочь Изабелла и ее правнук Альфонсо[291].

Таким образом, последняя революция прогрессистов завершилась: регентша оказалась во Франции, а Эспартеро — в зените славы. Начался период так называемого Министерства-регенства. Как обычно, тут же были созваны кортесы, и прогрессисты получили в них большинство, что позволило Эспартеро стать регентом королевства до совершеннолетия королевы Изабеллы, т. е. до достижения ею четырнадцати лет. И снова, как обычно, переворот 1840 г. совершился во имя монархии, с чем соглашались все партии: по-прежнему действовала модель, созданная еще в Кадисе во время войны за независимость, а затем в Мадриде в период либерального трехлетия и утверждения либерального режима в 1830-е гг. Прогрессисты, твердо убежденные в необходимости народной милиции и выборности муниципалитетов, способные возбудить активное народное движение и организовать восстания, ни сейчас, ни позже не стремились уничтожить монархию. Разумеется, на их левом фланге уже появились группы демократов, которые заявляли о себе как о преемниках революционных принципов Кадиса и критиковали дух компромисса, все больше свойственный прогрессистам. Тем не менее демократические требования, включая республиканские лозунги, впервые появившиеся именно в этот период, пока не повлияли на массовую поддержку прогрессистов и не стали привлекательными для их лидеров.

Эспартеро оказался во главе правительства на волне революционного демократического движения, базой которого были муниципалитеты, находившиеся под влиянием прогрессистов, однако через три года ему было суждено утратить власть в результате военного мятежа под руководством генералов, близких к партии «умеренных». В период между народной революцией и военным мятежом так и не наступила стабильность, которая бы позволила и государству, и обществу оставить конфликты в прошлом и приступить к созиданию. Действительно, после отъезда регентши и в ожидании совершеннолетия наследницы престола глава правительства производил впечатление вождя слабого и временного лидера, что совсем не способствовало ни политической стабилизации, ни экономическому росту. Следовало начинать с ликвидации вакуума власти, созданного регентшей. И, как это обычно бывает в отсутствие партий и устойчивых политических институтов, в стане победителей стали выявляться первые, но серьезные противоречия. Должно ли регентство быть индивидуальным или коллективным? И если оно индивидуальное, то кто более всего достоин исполнять эту должность?

Первыми шагами стали, как обычно, роспуск и созыв кортесов, которые обеспечили большинство прогрессистам, вновь подтвердив правило, согласно которому та партия, что распускает кортесы, всегда выигрывает следующие выборы. Размежевание среди прогрессистов сразу стало очевидным: обсуждалось только индивидуальное регентство, и генерал Эспартеро был избран регентом, набрав 179 голосов против 110, которые получил Аргуэльес. Партия поддержала генерала и таким образом положила начало традиции, которая в последующие годы превратится в норму. Уже современники считали ее злом, причиной которого были слабость общественного мнения и политическое равнодушие народных масс и среднего класса. По словам Валеры, в партиях были одни солисты, а хора не было, и без опоры на общественное мнение политическая победа зависела от сотрудничества с армией, причем не потому, что армия обладала материальной силой, а из-за ее организованности и сплоченности: сговор между гражданскими лицами и военными превратился в основу формирующейся политической системы.

Так произошло и теперь. Эспартеро получил всю полноту исполнительной власти, объединив в своих руках посты председателя правительства и главы государства, чем спровоцировал сговор «умеренных» со всеми теми, кто был недоволен господством генералов. В сентябре 1841 г. при участии Марии Кристины они организовали политические волнения. Восстания начались в Памплоне и Витории, но достигли кульминации в Мадриде, когда мятежники во главе с молодым генералом Диего де Леон попытались атаковать королевский дворец и захватить наследницу престола. Лидер мятежа заплатил жизнью за эту романтическую попытку. Но оппозиция не сводилась только к «умеренным»; методы управления, к которым прибегал Эспартеро, отдалили от него лидеров прогрессистов, и они начали сближаться с представителями «умеренных» и теми слоями общества, которые были недовольны намерениями правительства снизить таможенные тарифы[292]. Волнения начались в Барселоне: там слухи о намерениях правительства перейти к политике свободной торговли на время объединили предпринимателей и рабочих в едином движении протеста. В последние месяцы 1842 г. произошло восстание, в котором соединились демократические, республиканские и социалистические требования: в Фигейрасе Абдон Террадес впервые провозгласил республику. И снова кара была суровой — Барселона подверглась артиллерийскому обстрелу.

События в Барселоне усугубили раскол среди прогрессистов и изоляцию регента. Из-за отчуждения гражданских лидеров прогрессистов, растущей ненависти «умеренных» и враждебности, проявленной некоторыми генералами, Эспартеро мог полагаться только на поддержку своих приспешников. Выход был только один — роспуск кортесов и организация новых выборов, которые на сей раз оставили его в меньшинстве. Не зная, как поступить в такой небывалой ситуации, Эспартеро распустил только что избранные кортесы и назначил новые выборы, что послужило его противникам сигналом к действию. В результате коалиция недовольных, от прогрессистов до либералов, сплоченная благодаря участию генералов, положила конец регентству. Национальная милиция оказала сопротивление, но оно было сломлено в Торрехоне-де-Ардос, когда генерал Рамон Мария Нарваэс[293] проложил себе дорогу в столицу. Вот теперь действительно началась новая эпоха.

В обстановке постоянных народных восстаний под руководством национальной милиции и непрекращавшихся гражданских и военных заговоров, в которой пребывала страна со времен падения Старого порядка (с 1830-х гг.), в среде «умеренных» и новых социальных элит возобладали чувство усталости и желание порядка. Ради установления порядка они были готовы пожертвовать в случае необходимости некоторой долей свободы, а то и всей свободой, как сказал после революций 1848 г. Доносо Кортес в своей знаменитой речи в защиту диктатуры. «Свобода и порядок» — вот лозунг, который повторялся после падения Эспартеро и прихода к власти партии «умеренных». Нужно было стабилизировать политическое положение, построить государство, создать государственную администрацию с нуля, составить и утвердить кодексы законов, обеспечить спокойные условия для коммерческой и предпринимательской деятельности, гарантировать право частной собственности, восстановить необдуманно разрушенные традиции, вернуть католической религии ее место в обществе, т. е. достичь во всех сферах общественной жизни состояния золотой середины. «Хотите покончить с революцией? — спрашивал в мае 1844 г. Жауме Балмес (Хайме Бальмес), священник, близкий к самому консервативному крылу партии “умеренных”. — Тогда уничтожьте проблемы, которые питают ее». Нет страны, говорил он, которая осталась бы спокойной в условиях, в которых пребывает Испания, где все временно, все ненадежно: нет ни абсолютной монархии, ни политического представительства, ни военной диктатуры, а только лишь смятение и неразбериха, обстановка чудовищной неопределенности, в которой отсутствуют какие-либо постоянные принципы, которая неподвластна никаким правилам. Необходимо покончить с временным положением, завершал Бальмес свою филиппику, необходимо создать государство.

Принципы, правила, стабильность правительства, государство — таковы были лозунги представителей новых социальных элит, созданных революцией. Они состояли из землевладельцев, обогатившихся за счет дезамортизации церковных земель; финансистов, воспользовавшихся стесненным состоянием государственной казны; семейств, владевших коммерческими учреждениями, связанными с валютным рынком; фабрикантов, стремившихся защитить свои доходы; титулованного дворянства, которое сохраняло свою собственность, но должно было справляться с угрожающим падением традиционных доходов и растущей задолженностью новых средних классов — чиновников, журналистов и представителей свободных профессий, открывших для себя путь в политику. Необходимо было положить конец революции, а для этого, как показывал пример Франции, лучше всего укрепить центральную власть и поощрять предпринимательскую деятельность. Идеология, на которой основывались эти представления, также имела французское происхождение — это был либерализм доктринеров[294], ведь следовало основать суверенитет не на воле народа или нации, а на воле кортесов совместно с королем. Такой принцип защищал порядок, а не свободу, приводил к централизации государства, а не способствовал развитию автономии его частей. Большая часть новых политических лидеров провела годы изгнания в Париже и хорошо усвоила уроки своих учителей. Теперь же, вернувшись в Мадрид, они сравнивали Испанию с Францией и делали свои выводы.

Первое правительство «умеренных», которое возглавил Луис Гонсалес Браво, достигло своей цели, отменив реформы прогрессистов: выполнение Законов о дезамортизации было приостановлено, национальная милиция разоружена, Муниципальный закон 1840 г. восстановлен. В это время Нарваэс, генерал-капитан Мадрида, утопил в крови последние всплески восстаний. «Умеренные» поддержали все эти меры. В мае 1844 г. Нарваэс сам возглавил правительство и начал ревизию конституции, что в конце концов привело к изменению Основного закона. Как и полагалось, модерадо не желали прибегать к революционным методам: созванные кортесы не были объявлены учредительными, и они не были призваны разработать новую конституцию взамен действующей. В политическом языке «умеренных» реформа заменила революцию. Очевидно, что реформа означала усиление прав короля над правами нации, полномочий исполнительной власти в ущерб законодательной, центрального правительства по сравнению с местными властями, укрепление положения католической религии в ее отношениях с государством. Больше прав королю, исполнителям, больше централизации, больше религии; меньше прав кортесам, меньше автономии, меньше соперничества партий — таковы были стремления «умеренных».

Так, из преамбулы Основного закона исчезло содержавшееся в документе 1837 г. упоминание о том, что создание и введение в действие конституции суть результат волеизъявления нации, которая тем самым реализует свой суверенитет. Теперь конституцию создавала и санкционировала королева «в единстве и согласии» с кортесами; Короне по-прежнему принадлежало исключительное право назначения сенаторов, пожизненно и в неограниченном количестве, причем они должны были представлять политическую, военную, церковную и экономическую элиту. В каком-то смысле сенат стал преемником палаты пэров, созданной в 1837 г. Вводился избирательный ценз, соответствовавший доходам от движимого имущества или суммы прямого налога. Католическая, апостольская, римская религия снова стала религией испанской нации, а государство обязывалось материально поддерживать культ и его служителей. Вот что представляли собой реформы, завершившиеся созданием в 1845 г. новой Конституции, которая будет определять управление испанской монархией, с перерывами на прогрессистский и демократический периоды, вплоть до военного переворота 1923 г. Такой порядок назывался конституционной монархией, и в этом выражении существительное было важнее прилагательного: как отметил Томас-и-Вальенте[295], возвеличение монархии вполне логично означало обесценение роли кортесов.

И не только возвеличение монархии обесценивало конституцию. Конституционный текст никогда не описывает всех особенностей политической системы, которая находится в процессе создания; и суть не в том, что он освящает произвольную верховную власть. В подобных случаях практика значит столько же или даже больше, чем законодательная норма. Так, в процессе общей централизации власти правительство усилило полномочия своих представителей в столицах провинций, т. е. глав политической власти на местах, которыми вскоре стали гражданские губернаторы. Губернатор отвечал за общественный порядок, и для этого в его распоряжении находилась гражданская гвардия, особый род полиции при либеральных режимах. Командные посты в гвардии сохранялись за военными, и тем самым достигалась двойная цель: с одной стороны, для военных открывались новые карьерные возможности, а с другой — гарантировалась исполнительность, необходимая для контроля над крестьянством, которое уже не подчинялось своим традиционным господам, как светским, так и церковным. Помимо обеспечения общественного спокойствия, губернатор обладал властными полномочиями — он назначал алькальдов (должность уже не была выборной) и председателей провинциальных депутаций[296].

В новой государственной системе губернаторам отводилась важная роль в манипулировании голосами избирателей, что привело к формированию системы фальсификации выборов, которая со временем стала отождествляться с испанской либеральной политикой в целом. Явно для того, чтобы облегчить губернаторам задачу, «умеренные» сразу же ужесточили требования к избирателям и подняли ценз настолько, что число испанцев, имевших право голоса, сократилось с 635 до 99 тыс. человек. Таким образом, губернаторам не приходилось прилагать больших усилий для обеспечения нужного правительству результата выборов: только что назначенный королем председатель правительства мог распустить кортесы и спокойно их созвать, не опасаясь неблагоприятного для себя исхода избирательной кампании. На губернаторов возлагалась и другая немаловажная задача — переплести интересы местной элиты и правительства так, чтобы в обмен на покровительство и услуги требовать от провинциальных нотаблей необходимое количество голосов. Постепенно формировалась система, которая достигнет своего апогея в период перехода от цензового к всеобщему избирательному праву. Она пустила корни уже в золотой век правления «умеренных»: местные олигархи гарантировали правительству в лице губернатора нужное число голосов избирателей и тем самым результаты выборов.

Усилиями «умеренных», среди которых были выдающиеся правоведы и экономисты, государство получило не только централизованную систему власти, но и единый свод законов, организованные финансы (и тем самым было покончено с запутанным наследием Старого порядка) и государственную систему народного образования. В течение нескольких лет появились новый Уголовный кодекс (1848), передовой проект Гражданского кодекса (1851), за которыми последовали процессуальное законодательство, Законы о нотариате, ипотеке и водных ресурсах. Одновременно Алехандро Мон, министр финансов в первом правительстве Нарваэса, с помощью Рамона Сантильяна, управляющего Банком Сан-Фернандо (предшественник Банка Испании), приступил к налоговой реформе, в результате которой были упорядочены налоги и сборы времен Старого порядка, а государственные доходы были реорганизованы согласно принципам законности и всеобщего участия. После амортизации государственного долга и санации финансов реформаторы покончили с вековым существованием десятины, консолидировали монополии на соль, табак и азартные игры, сократили налоги и изменили принципы налогообложения с перевесом на косвенные налоги (в основном на потребительские товары, что в будущем станет причиной протестов и забастовок), ввели прямые налоги на недвижимое имущество и хозяйственную деятельность (аграрное, промышленное производство и сфера услуг).

Предполагалось, что финансовая реформа коснется всех слоев общества без исключения, однако главным препятствием на пути ее осуществления стало сопротивление имущих классов, не плативших налоги в том объеме, который государство рассчитывало с них получить, а в голодные и смутные времена — протест народных низов против косвенных налогов. Несмотря на то что государственные доходы за несколько лет увеличились вдвое и достигли к 1850-м гг. 1,5 млрд реалов, именно по первой причине налоговая реформа не достигла своей цели. Бюджет погрузился в состояние хронического дефицита: с трудом изыскивались средства на текущие и военные расходы, на обеспечение внутреннего порядка и обслуживание государственного долга. На экономическое развитие оставалось от 6 до 10 % — цифра, которая объясняет слабое развитие внутреннего рынка, отсутствие дорог и транспорта и, следовательно, связи между городом и деревней. Глава Министерства развития Педро Хосе Пидаль организовал трехступенчатую систему народного просвещения, которая включала начальный, средний и университетский уровни образования, предусматривала создание школ, училищ и университетов и введение новых учебных планов. Тем не менее средства, выделявшиеся на развитие образования, не превышали 1 % бюджета — смехотворная сумма в масштабах страны. Даже в конце столетия (т. е. когда «умеренные» сошли со сцены) количество неграмотных составляло, в зависимости от региона, от 40 до 60 % населения, а школ и учителей не хватало.

Пусть государство не смогло вывести общество на тот уровень цивилизованности, которого желали самые просвещенные умы, все же в период правления «умеренных» произошел существенный рост аграрного производства и наблюдался явный прорыв в процессе индустриализации. Сельское хозяйство развивалось за счет увеличения обрабатываемых площадей в результате дезамортизации 1830-х гг. и 1850-х гг., а не за счет роста производительности. Дезамортизация привела к оформлению двух моделей землевладения, существование которых было очевидно вплоть до начала XX в. К северу от реки Тахо многие крестьяне, владельцы средних и мелких хозяйств на правах эмфитевсиса, смогли выкупить поземельные обязательства и стать собственниками своих участков. В то же время в Эстремадуре, Андалусии и Новой Кастилии крупные землевладельцы приобрели права собственности на тысячи гектаров земельных угодий, что сопровождалось массовой пролетаризацией крестьянства. В условиях аграрного перенаселения методы обработки земли не претерпели существенных изменений: сохранялись традиционные системы севооборота (двуполье и трехполье), использование механизмов и искусственных удобрений находилось в начальной стадии. В течение XIX в. население Испании увеличилось с 12 до 18 млн человек, а это означало, что сельское хозяйство кормило все возраставшее число людей. В то же время повседневный рацион народных низов был беден и состоял из картофеля, сушеных бобов, зелени, сала, трески и сардин; в периоды засухи и неурожаев, когда количество продовольствия резко сокращалось, бедняки вынуждены были питаться так называемым «тощим супом» — водой, приправленной уксусом, в которой плавали бобы и кусочки картофеля, с добавлением ячменной муки, сухарей и толики сливочного масла.

Наряду с этим, по словам Переса Гальдоса[297], приметами времени стали жажда наживы, лихорадочное стремление к роскоши и комфорту. В период второго правительства Нарваэса, находившегося у власти без перерыва с октября 1847 г. по январь 1851 г., за которым последовало вплоть до декабря следующего года правительство Браво Мурильо, произошла относительная стабилизация политической ситуации, на место свободы пришел порядок, а борьба за власть сменилась администрированием. Нарваэс жестоко подавил в Испании все отголоски европейской революции[298], а Браво Мурильо правил, как просвещенный деспот, не обращая внимания на свою партию и при каждом удобном случае демонстрируя презрение к парламенту. Правительство занималось в основном распределением концессий на строительство железных дорог, на горные разработки, планами городской перепланировки, которая должна была способствовать росту городов за пределами старинных укреплений, строительством дорог, каналов и портов, финансированием перестройки Мадрида, которая должна была придать ему облик, достойный столицы королевства и главного национального центра. Коррупция и фаворитизм достигли огромных масштабов, и даже такой «умеренный» (уже почти реакционер), как Доносо Кортес, в ноябре 1851 г. написал: «С первых дней Творения и вплоть до дней нынешних мир не знал более постыдных примеров наглости и алчности». Революция, сетовал он, свершилась богачами и для богачей, которые, прибегнув к избирательному цензу, обрекли бедняков на «социальное чистилище» и узурпировали прерогативы короля с помощью прерогативы парламента.

Через революцию к власти

Итак, государство следовало по пути централизации, для предпринимателей настали золотые времена, а промышленность переживала первый достойный внимания подъем, особенно заметный в Барселоне с ее растущим количеством текстильных фабрик. В то же время политическая нестабильность не исчезала. Браво Мурильо правил, игнорируя мнение своей партии, и зашел слишком далеко. Он представил проект конституционной реформы, который должен был уничтожить саму тень конституции, и был отправлен в отставку. После него ни одно правительство не продержалось и пяти месяцев. Причины нестабильности заключались в борьбе фракций внутри партии «умеренных», отсутствии связи между правительством и парламентом, что сделало заговор главным средством политической борьбы, и в капризах королевы. Модерадо, присвоившие себе монополию на власть, создали такой режим, при котором система выборов перекрыла прогрессистам доступ в правительство, что и приводило к дестабилизации обстановки. Внутри партии «умеренных» клики и фракции группировались вокруг влиятельных военных или гражданских политиков, от крайне правых, маркиза Вилумы и его приспешников, стремившихся к соглашению с остатками карлистов, до так называемых «пуритан» с Хоакином Франсиско Пачеко или Никомедесом Пастором Диасом во главе, которые выступали против политического вытеснения прогрессистов. Не только борьба за власть, но и различия в понимании политических перспектив вызывали раздор в партии «умеренных».

Вмешательство королевы всегда играло решающую роль или в разрешении конфликтов, или, напротив, в усугублении ситуации. Поскольку парламент являлся креатурой правительства, правительство зависело от определенной политической группы, а председателя правительства назначал король, следовательно, все изменения в правительстве происходили в результате прямого вмешательства Короны в политический процесс, которое, в свою очередь, зависело от каприза, личных симпатий королевы или направлялось окружавшей ее камарильей. Ситуация осложнялась еще и тем, что королева, с которой «умеренным» было суждено иметь дело, была молодой женщиной, вступившей в брак по расчету. Ее многочисленные внебрачные связи могли повлечь за собой серьезные политические проблемы, в случае если ее любовником становился какой-нибудь генерал приятной наружности. Более того, как добрая католичка, королева не могла не мучиться угрызениями совести, и в таком случае с утешениями наготове появлялись сестра Патросинио, заботливая монахиня с мистическими наклонностями, и падре Антонио Мария Кларет, священник, овеянный ореолом святости. Сочетание всех этих факторов, одни из которых были постоянными, другие возникали неожиданно, приводило к частой смене правительств, причиной которой могла быть и очередная «ситуация», и неуместное вмешательство Короны. В один прекрасный день королева отправляла главу правительства в отставку, а через сутки восстанавливала его в должности. Так случилось в октябре 1849 г. с самим Нарваэсом, опорой режима, когда королева, уступив требованиям супруга, предложила пост председателя правительства карлисту графу Клонару.

Не сумев создать ни стабильное государство, ни правительство, «умеренные» не только не изменили, но даже укрепили модель политических перемен, существовавшую с 1834 г.: правительство приходило и уходило под давлением военной силы. Разумеется, Нарваэс сделал все возможное, чтобы предотвратить выступления мятежных генералов: в ноябре 1844 г. вместе с сыновьями и сподвижниками был расстрелян Мартин Сурбано, герой карлистской войны; та же участь постигла в апреле 1846 г. коменданта Ла-Коруньи Мигеля де Солис, поднявшего военный мятеж. Нарваэс был безжалостен и по отношению к гражданским лицам. Прогрессисты и бойцы национальной милиции, которые в 1848 г. попытались совершить в Испании революцию, подобную той, что во Франции покончила с монархией, заплатили за свою дерзость жизнью; в некоторых городах, например в Мадриде, произошли ожесточенные бои, по словам Фернандеса де Кордова[299], «выраженного политического свойства». По словам этого генерала, именно тогда впервые прозвучал возглас «Да здравствует республика!», что свидетельствовало об участии в баррикадных боях демократов и республиканцев. Политическая напряженность сохранялась по многим причинам: среди них и постоянное образование за пределами системы новых партий, и последовательное отстранение от власти, в том числе насильственными методами, второй партии, на которой держалась вся система, и борьба группировок внутри правящей партии. Действительно, «умеренные» установили монополию на власть, так и не сумев объединить внутрипартийные фракции. Поэтому каждый раз во время смены правительства число «обиженных» росло, особенно в случае, когда председатель правительства заключал союз с враждебной фракцией да еще оказывался нечистоплотным политиком с диктаторскими замашками. Таков был Луис Сарториус, граф Сан-Луис[300], и его приятели из группы «поляков» (названной так из-за происхождения этого ловкого журналиста и предпринимателя[301]).

Прогрессисты на два года вернулись к власти в результате Июльской революции 1854 г. Ей предшествовали период правления Браво Мурильо, когда недовольство проявили обиженные им генералы-«умеренные», и правительства Ронкали, Лерсунди и Сарториуса[302], неудовлетворенность политикой которых выразили «пуритане». Они стремились покончить с коррупцией, спекуляцией и ажиотажем — источниками крупных состояний — и восстановить моральные основы власти. Перес Гальдос знал, что говорит, когда писал, что «поляки» и замшелая, приевшаяся политика графа Сан-Луиса вызвали революцию молодых членов партии «умеренных», «которые владели французским языком и разбирались в законах»; среди них Риос Росас, Кановас дель Кастильо, Тассара; к ним присоединились другие молодые люди, связанные с прогрессистами, — Фернандес де лос Риос, Ортис де Пинедо, Николас Мария Риверо, Мартос.

Для изменения положения одного недовольства представителей новых поколений «умеренных» и прогрессистов было бы явно недостаточно, если бы не произошло, как того требовал сценарий, заговора военных. Генералы О’Доннелл (О’Доннель), Дульсе и Серрано тоже стремились к разрыву с «умеренными», но, желая придать своему выступлению больше значимости, обратились к поддержке молодых политиков. Кановас дель Кастильо предоставил в их распоряжение необходимые идеи и доктрины: он сочинил манифест, а О’Доннелл подписал его в Мансанаресе. В документе говорилось, что мятеж является патриотическим восстанием и что его цель — это «торжество свободы и законов, которые мы поклялись защищать». Снова прозвучали давно забытые слова: «Нация воспользуется благами политического представительства, в борьбе за которые было напрасно пролито столько крови». Восставшие заявляли, что они желают «сохранения монархии, но без камарильи, которая ее бесчестит; тщательного соблюдения законов и их совершенствования, особенно избирательного закона и закона о печати; <…> снижения налогов, уважения к военным и гражданским профессиям <…> избавления городов и селений от чрезмерной централизации, которая их уничтожает <…>, а в качестве гарантии всего вышесказанного мы желаем и создаем национальную милицию». Так говорил Кановас дель Кастильо, для которого, как и для многих, наступило время революционного ученичества.

Как только известия о восстании разнеслись по стране, в городах снова появилась национальная милиция и началось формирование революционных хунт. Перес Гальдос писал: «Вспышки грозы, что разразилась еще в Сарагосе, наполнили страхом сердца»[303]. «Что случилось?», — спрашивал он себя. И ответ стоит трактата: «…в истории Испании все по-прежнему: это военный мятеж». И так же как и всегда в истории страны, внутренний голос народа уже произносил горькие слова: «.те, кто мною управляет, обманывают меня, угнетают меня, грабят меня». Подчиняясь этому внутреннему голосу, народ вышел на улицу, записывался в милицию, создавал революционные хунты, декларировал манифесты. В июле улицы Мадрида покрылись баррикадами. Восставшие военные, рвущиеся к власти политики, народ на улицах — такова была революционная триада в действии. Если генералы проявили нерешительность и ограничились лишь политическими заявлениями и в лучшем случае, как О’Доннелл в Викальваро[304], — военными демаршами, то народное движение набирало силу. Например, в Мадриде июльские дни напоминали события двадцатилетней давности, только теперь пылали не монастыри, а особняки тех самых богачей, в интересах которых, по словам Доносо Кортеса, свершилась либеральная революция. Горели дома Сарториуса, Вистаэрмосы, Кольянтеса, Саламанки и Доменеча[305], горела и резиденция Марии Кристины, которую обвиняли во взяточничестве и манипулировании дочерью-королевой. Начальник полиции Чико был убит, а Эваристо Сан-Мигель стал председателем Хунты спасения, вооружения и обороны Мадрида, созданной для того, чтобы обуздать весь этот хаос, угрожавший перерасти в самую настоящую революцию.

Хотя политическое движение началось с заговора и военного мятежа, прогрессисты впервые в союзе с демократами и республиканцами сумели мобилизовать городские низы и национальную милицию, благодаря которым революция одержала победу. Очевидно, что на первых порах именно прогрессисты воспользуются результатами народного движения, особенно если учесть, что они могли рассчитывать на поддержку некоего знаменитого генерала. И действительно, когда королева обратилась к генералам О’Доннеллу и Эспартеро с призывом к согласию и к сдерживанию ставшей уже стихийной революции, население Мадрида оказало семидесятилетнему Эспартеро, генералу — другу прогрессистов, такой прием, что стало очевидно, на чьей стороне победа. Десятилетнее правление «умеренных» подошло к концу, и, как это уже случалось и в 1820-х гг., и в 1840-х гг., прогрессисты вернулись к власти, опираясь на военную силу.

Вряд ли можно было сказать, что прогрессисты взяли власть. Правда, Эспартеро снова стал председателем правительства, однако другой генерал, Леопольдо О’Доннелл, близкий к сторонникам абсолютизма, получил военное министерство, а видный «пуританин» из партии «умеренных» Хоакин Франсиско Пачеко возглавил Министерство иностранных дел. Так что правительство оказалось не однопартийным правительством прогрессистов, а скорее коалиционным и двухпартийным. Фактически новое правительство продолжало политику «умеренных», несмотря на то что его первые шаги соответствовали типичным требованиям прогрессистов — восстановление милиции и Муниципальный закон и, помимо этого, созыв кортесов для разработки новой конституции. Прогрессисты еще раз продемонстрировали свою верность монархии и удовлетворились изгнанием из Испании королевы-матери Марии Кристины, в свое время больше всех нажившейся на коррупции, что и стало одной из причин революции. Изабелла, как всегда, приняла взрывоопасное решение, но монархию сумела спасти, согласившись с условием, выдвинутым Эспартеро, — созвать учредительные кортесы.

И кортесы действительно созвали, и они приступили к делу в начале 1855 г. Через год работа была завершена — появилась конституция, которая восстановила основополагающий принцип Закона 1837 г.: суверенитет снова принадлежал нации, а нация вновь стала источником власти, и ей принадлежало право устанавливать фундаментальные законы. Новая конституция подтвердила, что нация обладает правом прямого политического представительства, однако организованного в виде двух палат парламента. Они формировались на основе цензового избирательного права и территориального принципа (по провинциям): нацию представляли те, кто лучше всего соответствовал этой норме с экономической и социальной точек зрения. Состав городских советов и провинциальных депутаций также определялся на выборной, но цензовой основе. Алькальды стали избираться, а губернаторы и главы провинциальных органов власти назначались королем. Как и в 1837 г., для защиты законов и общественного порядка конституция снова узаконивала создание национальной милиции, подчиненной Министерству внутренних дел. Это была последняя конституция прогрессистов, но она никогда не была утверждена кортесами и поэтому вошла в историю как «нерожденная» (non nata), так же как и впоследствии федеративная республика.

Пришедшие к власти прогрессисты следовали за своими предшественниками не только в желании даровать государству новый конституционный кодекс, но и в стремлении завершить процесс, который станет главным результатом их деятельности: речь шла о дезамортизации земель «мертвой руки». 1 мая 1855 г. Паскуаль Мадос, министр финансов, обнародовал Закон о всеобщей дезамортизации, который распространялся на все имущество, которое не было объектом предыдущей дезамортизации, теперь вне зависимости от владельца, будь то духовенство, духовно-рыцарские ордена, религиозные братства или благотворительные организации и прежде всего земли городских и сельских общин, находившиеся в общем пользовании. Как и раньше, целью дезамортизации было пополнение государственной казны, поскольку конфискованное имущество выставлялось на аукционные торги. Прогрессистов не интересовал социальный статус покупателей: требовалось внести первый взнос наличными, а остаток выплатить в течение следующих пятнадцати лет. В результате в государственную казну поступило около 5,7 млрд реалов, в то время как муниципалитеты лишились важного источника дохода, т. е. коммунальных владений. Положение батраков и крестьянской бедноты ухудшилось, поскольку теперь они не имели доступа к общинным угодьям, т. е. пастбищам и лесам. Местные власти стали испытывать недостаток средств на общественные нужды, прежде всего на организацию начального образования, т. е. на содержание школьных зданий и жалование учителям.

Закон о всеобщей дезамортизации являлся главным из комплекса законов, направленных на устранение препятствий для развития рыночной экономики. Закон об акционерных обществах от 28 января 1856 г. разрешил создание кредитных организаций, которые могли направить необходимые ресурсы для финансирования добычи полезных ископаемых и строительства железных дорог. Был принят Общий закон о железных дорогах, который должен был положить конец скандальным спекуляциям и коррупции. После его принятия и обеспечения возможностей финансирования железнодорожного строительства в течение следующих десяти лет длина железных дорог существенно выросла: с 440 км в 1855 г. до 5076 км в 1866 г. Железнодорожная сеть обрела радиальную структуру, что в дальнейшем станет ее основной характеристикой. При участии французского капитала были организованы две большие компании — Северная и Мадрид-Сарагоса-Аликанте (MZA). Возможно, производство рельсов и подвижного состава за границей затормозило процесс индустриализации самой Испании — ожидаемый результат масштабного строительства железных дорог. Тем не менее железнодорожная сеть выполнила задачу интеграции внутреннего рынка сельскохозяйственной и промышленной продукции.

Однако противоречия и просчеты, сопровождавшие приход прогрессистов к власти, оставались актуальными вне зависимости от условий, которые способствовали экономическому росту.

В революции 1854 г. прогрессисты стали балансом между «умеренными» и демократами или, в социальном плане, между политическими и экономическими элитами и городским населением, оплотом которого была национальная милиция. «Умеренные» не были полностью отстранены от власти. Они выжидали удобного момента, чтобы снова захватить ее, пусть даже в союзе с правым крылом прогрессистов. Демократы и национальная милиция, особенно после баррикадных боев, не собирались отступаться от радикальных целей революции. Милиция, численность которой только в Мадриде достигла более 30 тыс. человек, не отказывалась ни от своей политической роли, ни от участия в общественном движении. Демонстрации протеста, социальные конфликты, в том числе крестьянские восстания, происходили с начала 1855 г.; их осложняли вспышки карлистских мятежей, напоминавшие события недавней гражданской войны.

Неустойчивое единство

Общественная напряженность и борьба за власть в правящей коалиции стали проблемами, требовавшими решения, и оно оказалось традиционным: генерал О’Доннелл пригрозил покинуть правительство, если министр внутренних дел Патрисио де ла Эскосура не уйдет в отставку. Как и полагалось, О’Доннелл опирался на поддержку королевы, что немедленно побудило Эспартеро также подать прошение об отставке, несмотря на то что прогрессисты обладали большинством в кортесах. В результате бразды правления были переданы от генерала к генералу, от Эспартеро к О’Доннеллу, а тот, всего через несколько месяцев утратив расположение королевы, был вынужден уступить их Нарваэсу. В бытность свою у власти О’Доннелл подавил выступления милиции, сопротивлявшейся возврату к прежним порядкам, и тем самым создал любопытный казус: он сам способствовал развитию революции, а через два года покончил с ней. Он распустил Учредительные кортесы и восстановил Конституцию 1845 г. Однако до этого О’Доннелл от имени правительства обнародовал дополнительный Акт собственного сочинения, в котором подтверждал все достижения прогрессистов, например: рассмотрение нарушений Закона о печати в суде присяжных; включение в Закон о выборах требования о представлении кандидатами подтверждения уплаты необходимой суммы налогов или обладания необходимым для избрания доходом; ограничение некоторых полномочий Короны, в частности права назначения мэров в городах с населением менее 40 тыс. человек. Все это было сделано на случай, если его преемник решит вернуться, на этот раз навсегда, к самому консервативному варианту политики «умеренных», что означало прекращение действия Законов о дезамортизации, муниципалитетах, печати и др.

Такая политика продлится больше года, до последнего из экспериментов, которые могли привести к стабилизации монархии, а привели к кризису политической системы и даже конституционного режима. «Умеренные» сменили прогрессистов в правительстве, но не сумели достичь желанной стабильности, что привело к созданию противоречивой коалиции, в которой приняли участие представители обеих партий. Возможность такой коалиции была заложена в самой структуре политической системы, основой которой являлись не партии, а группы друзей, или, как тогда говорили, доверенных лиц видных политиков, особенно военных и особенно если такие военные не имели врагов в армейских кругах. Дружеские, а не партийные отношения допускали сближение между группами прогрессистов и «умеренных»: в конце концов, их ведь не пропасть разделяла, и можно найти сколько угодно случаев, когда видный модерадо начинал свою политическую деятельность как прогрессист; и наоборот, многие прогрессисты меняли окраску и становились «умеренными».

Таким образом, сама система способствовала слиянию двух течений, несмотря на противоположность их исходных принципов. Валера рассказывает об этом так: прогрессисты, напуганные крайностями демократии, стремившиеся к порядку, стабильности и заинтересованные в реальной власти правительства, но, не желая при этом отказываться от либеральной доктрины, двигались навстречу консерваторам, которые отвергали реакционные планы и не хотели отрекаться от веры в парламентаризм, а в некотором смысле даже и в революцию. Новой партии в условиях Испании, по словам того же Валеры, не хватало главного — генерала, который бы ее возглавил и отдал бы ей свой меч. Вот так снова появляется О’Доннелл, граф де Лусена, который до Викальваро был близок к абсолютизму, а после мятежа 1854 г. сохранил связи с либералами. «Чистые» прогрессисты ненавидели его за то, что в 1856 г. он покончил с революцией, а «чистые» консерваторы ненавидели его не меньше за то, что в 1854 г. он оказался отступником и мятежником. Таким образом, не будучи ни очевидным прогрессистом, ни явным консерватором, он, по словам Валеры, «прочно встал между двумя лагерями, поставил там свою палатку, поднял флаг, призывая добровольцев, и вскоре собрал многочисленную партию, которая в значительной степени уже существовала, хотя была инертной и разобщенной из-за отсутствия лидера».

Такой партией стал Либеральный союз, не только заручившийся поддержкой уважаемого генерала, но и выдвинувший лидера из среды «пуритан», Хосе Посаду Эрреру, «проницательного, изобретательного и хитроумного». Посада с самого начала полагал, что с точки зрения политического состава партия будет эклектичной, что к ней примкнут лучшие представители обоих «миров», причем неважно, кто именно: если человек соглашался с принципами новой партии, не следовало интересоваться его прошлым. Его первая задача состояла в том, чтобы, полагаясь на полное доверие королевы, которая уже даровала О’Доннеллу ожидаемый указ о роспуске кортесов, сформировать их новый состав «под себя». Кортесы были распущены, и Посада направил гражданским губернаторам инструкцию, потребовав обеспечить желаемый результат выборов: большинство мест в кортесах должно было принадлежать новой партии, не препятствуя при этом представительству всех остальных. А поскольку в Испании избиратели имели тесные связи с местной администрацией, желание Посады было исполнено. С декабря 1858 г. правительство могло полагаться на комфортное парламентское большинство.

Таким образом, все элементы, обеспечивавшие стабильность правительства, — полное доверие Короны, «вояка»[306] во главе, партия без фракций, подавляющее большинство в кортесах — были собраны воедино. О’Доннеллу и Посаде предстоял долгий путь: их правительство просуществовало с июня 1858 г. по январь 1863 г., дольше, чем любой их предшественник. Легислатура конгресса депутатов также оказалась беспримерно продолжительной — с декабря 1858 г. до августа 1863 г. Казалось, что система наконец достигла стабильности, необходимой для завершения подлинно либеральной революции, в этот раз согласно версии Либерального союза. Конституционная монархия укрепилась и без изменения Конституции 1845 г., что позволило уделить внимание материальному прогрессу. Экономическая ситуация оказалась благоприятной: наступало время активного железнодорожного строительства, организации горнодобывающих компаний, развития текстильного производства. Законы о нотариате и ипотеке укрепили юридические основы режима, создана система финансового образования, организовано Министерство развития, и ему в подчинение был отдан корпус специалистов лесного хозяйства. Согласно Закону Мойано[307] стала развиваться государственная система всеобщего образования.

Стабильность правительства и благоприятная экономическая ситуация способствовали возвращению Испании на международную арену после долгого отсутствия, связанного с Войной за независимость и ее последствиями. Правительство О’Доннелла стремилось играть роль младшего партнера в британской и французской политике, положив начало стратегической зависимости от Великобритании и Франции, которая будет актуальной вплоть до XX в. Если в начале века внешнеполитическое бездействие было естественным, то эйфория, охватившая политические и финансовые круги с начала 1860-х гг., подтолкнула О’Доннелла к восстановлению утраченного престижа на международной арене. Испанская армия вторглась в Мексику, Санто-Доминго и даже в далекий Индокитай, причем без очевидных потерь, но прежде всего в соседнюю Северную Африку, где испанские крепости подвергались нападениям со стороны Марокко. Именно в Марокко после побед при Кастильехо и взятия Тетуана к генералу Приму[308] пришла слава национального героя, О’Доннеллу был дарован титул герцога Тетуанского, правительство ожидал взрыв патриотических настроений, а уличные толпы приветствовали победителей. Однако Великобританию беспокоила возможность укрепления позиций Испании в Северной Африке. Согласно договору между Испанией и Марокко, заключенному 22 апреля 1860 г. в Вад-Расе, результаты войны оказались скромными: Испании пришлось довольствоваться рыболовством в зоне Ифни, расширением оборонительного периметра Сеуты и финансовой компенсацией.

Экономический подъем способствовал урбанизации, и в этом процессе 1860 год стал ключевым. Именно тогда появляются планы расширения застройки за пределы старых городских стен и укреплений. С 1859 по 1860 г. осуществляется проект перестройки Барселоны под руководством Ильдефонсо Серда: создается уличная сеть, примыкающая к старому городу, которую пересекают проспекты-диагонали. Между 1860 и 1875 гг. этот принцип с разным успехом скопируют в Мадриде и столицах провинций — Валенсии, Севилье, Вальядолиде, Сан-Себастьяне, Пальме-де-Мальорка. Забота о безопасности, гигиене, благоустройстве и внешнем виде городов приводит к перестройке старинных городских центров: там появляется уличное освещение, ведутся работы по мощению улиц, прокладывается канализация. Города постепенно приобретают схожий с Лондоном и Парижем облик, ведь именно на их примерах учились испанские реформаторы. Благодаря железнодорожному сообщению столицы провинций переживают демографический рост: их население увеличивается вдвое по сравнению с довольно скромным изначальным уровнем и будет расти все быстрее. При этом структура государственного бюджета мало способствовала урбанизации, поскольку из 2,2 млрд реалов предполагаемых расходов чуть более половины уходило на администрацию и оборону, а еще 15 % тратилось на обслуживание государственного долга. Тем не менее новые здания административных учреждений, муниципалитетов, депутаций, больниц и учебных заведений, новых центров общения и досуга, таких как казино и театры, уже вписались в городскую среду, а на бульварах и в салонах представители зарождавшегося среднего класса показывались во всей своей красе. Чтобы превратить Мадрид в столицу, достойную монархии, наконец были благоустроены окрестности Паласио-де-Орьенте, отстроен Оперный театр, реконструирована площадь Пуэрта-дель-Соль, выстроено здание Конгресса депутатов и проложен Канал Изабеллы II[309].

В любом случае ограничения урбанизации очевидны: пусть перестройка и планировалась, но для ее осуществления не хватало капиталов; не сложились и группы населения, достаточно состоятельные, чтобы платить за аренду жилья. Понадобится больше пятидесяти лет, чтобы преодолеть эти трудности. В том же 1860 г. была проведена перепись населения — был сделан своего рода рентгеновский снимок испанского общества во времена господства «умеренных». Согласно этому документу число фабричных рабочих достигло 154,2 тыс. человек, из которых около 54,5 тыс. — женщины, причем треть из них — жители Барселоны и близлежащих муниципалитетов. Любопытно, но очень показательно, что, по данным переписи, промышленных предпринимателей было больше, чем фабричных рабочих. Первых было 333 тыс. человек (как мужчин, так и женщин), что вместе с численностью ремесленников — около 665 тыс. человек — достигало около миллиона человек, занятых в промышленном производстве и являвшихся собственниками своих предприятий. Однако только 13 457 человек названы фабрикантами, что свидетельствует как о расслоении общества Старого порядка, так и о сохранении свойственной ему структуры; об этом же говорит и указанное в переписи значительное число слуг мужского и женского пола, которые составляли 11 % активного трудоспособного населения. Испанские города второй половины XIX в. были центрами ремесленного производства, ориентированного на локальный рынок, в редких случаях там имелись фабрики. В городах жили представители средних слоев, преобладали служащие, военные, а также огромное число слуг. Прислуге давали работу в обмен на жилье, пропитание и, возможно, деньги на личные расходы; редко в домах состоятельного среднего класса работало меньше полудюжины слуг.

Если число фабрично-заводских рабочих можно было исчислить десятками тысяч, то число сельскохозяйственных рабочих превышало 2,35 млн человек. Согласно переписи это самая крупная группа: на ее долю приходится 33 % всего трудоспособного населения, хотя если включить в нее мелких землевладельцев и арендаторов, также занятых земледелием, то получится, что в первичном секторе (сельском хозяйстве) было занято 70 % трудоспособного населения, и к началу XX в. эта цифра снизится только до 65 % (спад ускорится в основном в 1910-е гг.); эта часть населения производила 50 % валового внутреннего продукта. Конечно, его региональное распределение было неравномерным. В Севилье сельскохозяйственные рабочие, в своей массе неграмотные и недоедающие, составляли более 43 % активного населения. Пища андалусийских крестьян — это сало, оливковое масло и хлеб, который летом ели, добавляя его черствые куски в гаспачо[310], или горячим в виде поджаренных гренок — зимой. Иногда этот основной рацион дополняли бобовые, например нут, и всё. Другой острой проблемой была неграмотность: в результате дезамортизации многие муниципалитеты лишились доходов от общинного имущества и, не имея возможности заменить их государственным финансированием, были вынуждены закрывать школы. Состояние школьного образования в Андалусии ухудшалось на протяжении XIX в., и в 1860 г. от 70 до 90 % ее жителей оставались неграмотными. Если питание и образование были плохи, то и условия труда не лучше: андалусийский батрак работал около двухсот дней в году, от зари до зари, за ничтожные 3,5–4,5 реалов в день.

Ухудшились условия жизни мелких землевладельцев и мелких арендаторов различных категорий (например, pegujaleros и pelantrines в Андалусии). Когда начался процесс отмены сеньориальных порядков, крестьянские общины нередко объединялись против сеньоров для отстаивания своих прав на владение землей. Так были инициированы длительные судебные разбирательства и иски, чтобы обязать сеньоров предъявить подлинные свидетельства о собственности на землю, которые во многих случаях не существовали либо потому, что эти права были только судебными (т. е. не включали в себя землевладение)[311], либо потому, что в состав сеньориальных владений входили незаконно присвоенные коронные, пустошные или общинные земли. Однако судебные решения выносились в пользу сеньоров, а не крестьян. С другой стороны, в ходе дезамортизации постепенно складывался слой новых незнатных землевладельцев. В результате только крестьянство осталось без земли. Вплоть до первой половины XX в. облик испанского сельского хозяйства будет определяться существованием латифундий и почти 2,5 млн сельскохозяйственных рабочих.

Именно такая обстановка и породила различные формы крестьянского протеста, характерные для нового общества эпохи господства «умеренных», когда стало очевидно, что для крестьянства законный доступ к земельной собственности оказался закрыт. На протяжении всего столетия поденщики будут сжигать урожаи и захватывать земли. Именно обезземеливание крестьянства в процессе либеральной революции объясняет и другие маргинальные проявления общественного недовольства, такие как народный бандитизм и контрабанда. К тем же проявлениям коллективного разочарования в результатах многолетних судебных процессов о правах на землю следует отнести восстания в сельских районах Андалусии и участие крестьян в революционных движениях, в которых они выбирали самую радикальную сторону. Бунт 1857 г., начавшийся в Севилье, перекинувшийся на Эль-Арахаль и другие селения нижнего течения Гвадалквивира, и массовое восстание в Лохе три года спустя, когда Перес дель Аламо повел за собой настоящую крестьянскую армию, развивались одинаково: локальный мятеж, нападение на казармы гражданской гвардии, сожжение муниципальных архивов, схватка с силами порядка, направленными на подавление восстания, сопротивление и неизбежное поражение, за которыми следовали беспорядочные репрессии и продолжение так называемых «примитивных форм» социальной борьбы, таких как поджоги урожая. Этой истории суждено было повторяться.

И снова революция

Великодержавные настроения, оживившиеся благодаря военным демаршам за рубежом; внутренняя стабильность, достигнутая благодаря устойчивому правительству и прочному парламенту; урбанизация и развитие капитализма; консолидация нового классового общества — почему же такая ситуация не смогла продолжаться более четырех с половиной лет? О’Доннелл был вынужден уйти в отставку, потому что королева не удовлетворила его ходатайство о роспуске кортесов и назначении новых выборов, в то время как законный срок полномочий депутатов уже подходил к концу; она не пожелала подписать декрет, который позволил бы ему снова стать председателем правительства на основании парламентского большинства. Но после отставки О’Доннелла на посту главы правительства никто не смог продержаться дольше нескольких месяцев — Мирафлорес, Аррасола и Мон оказались однодневками, пока снова не потребовалось участия генерала и в сентябре 1864 г. к власти не вернулся Нарваэс, вооруженный десятилетним опытом правления.

Как и следовало ожидать, все это деморализовало прогрессистов, которые еще раз убедились в том, что прийти к власти невозможно без приглашения из королевского дворца. Однако дворец их не приглашал, поскольку королева подчинялась камарилье, члены которой, сторонники ультрамонтанской политики[312], выступавшие против признания нового короля Италии[313], не допускали прогрессистов к власти. И без слов было понятно, что прогрессисты не могли прийти к власти, потому что не могли победить на выборах, а чтобы победить на выборах, следовало предварительно получить приглашение сформировать правительство. Итак, признав «традиционные препятствия», прогрессисты решили выйти из игры и в результате сблизились с демократами и республиканцами, с самого начала находившимися вне системы. Перспектива восстания снова стала реальной; именно этот путь выберут демократы и прогрессисты, ведь период экономического подъема в Европе уже завершался, что повлияло и на Испанию: кредитные компании терпели банкротство, объем иностранных инвестиций падал, нарастал кризис в черной металлургии и текстильной промышленности, множились социальные протесты.

Публичные дебаты сотрясают некогда тихие университетские аудитории: все больше молодых людей, вдохновленных моральной философией Краузе[314] и идеями политической демократии, выступают с трибуны мадридского Атенея или с кафедр Центрального университета. Они не только критически относятся к системе, но и создают и развивают альтернативный дискурс. Они говорят об образовании, демократии, всеобщем избирательном праве — недаром Менендес Пелайо[315] назвал кафедру истории, возглавляемую Эмилио Кастеларом[316], клубом демократической пропаганды. Правительство под председательством Нарваэса, полномочия которого подходили к концу, перешло к политике запретов, что возбудило оппозицию. Кастелар со страниц своей газеты «Ла Демокрасия» («La Democracia») осуждает Изабеллу II за то, что она присвоила 25 % доходов от продажи части имущества Короны, предназначенных для сокращения бюджетного дефицита. Правительство требует отставки Кастелара, ректор университета не подчиняется; профессора и студенты не стоят в стороне: 9 и 10 апреля 1865 г. происходят важные события, вошедшие в историю университетских протестов как «ночь Св. Даниила», когда против студентов — участников уличных манифестаций были применены артиллерия и кавалерия; девять человек погибло, несколько ранено.

Ситуация накаляется. Прогрессисты встают на путь восстания: в январе 1866 г. генерал Прим поднимает мятеж в Вильярехо-де-Сальванес; в июне происходит восстание сержантов в казармах Сан-Хиль. Их выступление, задуманное как военный переворот, снова переросло в баррикадные бои, теперь уже под лозунгом: «Долой Бурбонов!». Оно было жестоко подавлено: в качестве мести за офицеров, погибших в схватке, последовал расстрел шестидесяти шести человек. В результате генерал О’Доннелл, в то время снова председатель правительства, окончательно утратил авторитет, и с тех пор любые попытки коалиции с прогрессистами были обречены на неудачу. 16 августа 1866 г., вскоре после июньских репрессий, в Остенде прогрессисты подписали пакт с теми лидерами Демократической партии, которые предпочли не высказываться о будущей форме правления. Грядущая революция должна была покончить с Изабеллой II, «несносной королевой»; необходимо было «уничтожить весь порядок высших сфер власти» и на основе всеобщего избирательного права созвать Учредительные кортесы, которые решат, желает ли нация быть республикой или монархией. Речь шла не о военном мятеже с целью заставить королеву сформировать правительство прогрессистов — то, что готовилось, было или должно было стать настоящей революцией.

О’Доннелл не пережил событий того лета; провалилась и его попытка восстановить распавшийся Либеральный союз посредством новых прогрессистских реформ. Он был вынужден уступить пост председателя правительства. Нарваэсу; жизненный путь обоих подходил к концу. Действительно, О’Доннелл умирает, и вскоре за ним последует сам Нарваэс: поколение «старых вояк» исчезает, а вместе с ними уходит в прошлое целая эпоха и рушится трон. Гонсалес Браво, сменивший Нарваэса в апреле, решил прибегнуть к масштабным репрессиям и разогнал лидеров Прогрессивной партии и Либерального союза, которые, разумеется, немедленно перешли к организации заговоров. 19 сентября 1868 г. город Кадис и его провинция, в полном вооружении, с флотом, стоящим в порту на якоре, торжественно заявляют о своем неподчинении правительству Мадрида. Генералы Серрано, Прим, Дульсе, Серрано Бедойя, Ноувилас, Примо де Ривера, Кабальеро де ла Роса и адмирал Топете подписали обращение к испанцам, призвав взяться за оружие ради спасения чести Испании[317]. Причины? Согласно тексту манифеста, это — «попрание основного закона, нарушения избирательного права, личная свобода, отданная на произвол властей, бесправие муниципалитетов, угнетенное образование, немая пресса, позорная раздача титулов Кастилии направо и налево, неизвестно откуда взявшиеся новые состояния, бесчестье и порок, выставленные на продажу по высокой цене». Таковы были преступления; цели же заключались в следующем: абстрактные — «жить свободно и с честью»; конкретные — временное правительство, в котором представлены все жизнеспособные силы страны; всеобщее избирательное право, которое станет «основой социального и политического возрождения». Военное восстание началось в Кадисе, распространилось по Андалусии, Мурсии, Валенсии, Каталонии и обрело в Барселоне выраженное социальное содержание. На мосту Алколеа генерал Серрано подчиняет себе армию, посланную против него из Мадрида, и достигает соглашения с ее командующим маркизом Новаличесом о том, что национальная воля будет решать вопрос о будущем государства. Вновь договор между генералами определит судьбу государства, поскольку не кто иной, как герцог ла Торре[318], доставит национальное волеизъявление в Мадрид. Королева по стопам своих августейших предшественников[319] отправляется за границу.

Можно, пожалуй, сказать, что в отличие от периода либеральной революции и реакции абсолютизма к концу эпохи господства «умеренных» (для удобства ее обычно отождествляют со временем самостоятельного правления Изабеллы II) государство, администрация, общество и даже экономика существовали на новых основаниях; что на смену абсолютизму и Старому порядку пришли доктринерский либерализм и капиталистическое общество. Однако за концепциями скрывается не столь ясная действительность. Корона превратилась в непредсказуемую силу и произвольно, часто без всякой очевидной причины вмешивалась в политический процесс. Государственная власть стала монополией политико-экономической олигархии, сформировавшейся на фоне дезамортизации, спекуляций и финансового ажиотажа; подавляющее большинство населения — неимущий и неграмотный сельский пролетариат — исключалось из участия в политическом процессе. Партии представляют собой объединения, основанные на родственных и дружеских отношениях или на временных политических интересах, которые способны стабилизировать систему только в случае, если их лидером является генерал. Даже для участников политической системы насилие, вооруженное восстание или мятеж остаются единственным действенным средством, чтобы сломить волю королевы или преодолеть ее прихоти и прийти к власти. При этом сама революция остается типичной для Старого порядка — это вооружение народа и уличные столкновения. Она такова не из-за избытка либерализма, и направлена она не против либерального государства — эта революция происходит в государстве и обществе с ощутимыми следами Старого порядка. На баррикадах рискуют жизнью ремесленники, владельцы магазинов, чиновники, рабочие; крестьяне восстают, когда до них доходят отголоски революции или когда наступают голодные времена. Хосе Мария Ховер[320] справедливо определил власть «умеренных» как политический режим, при котором «олигархия стремится сохранить формы политического представительства, пожертвовав последствиями его применения даже в условиях ограниченного избирательного права, что находится в полном соответствии с их теоретическими воззрениями». «Умеренные» стремились покончить с революцией, чтобы построить государство, а после двадцати пяти лет правления неожиданно осознали, что революция все еще жива, а государство вот-вот погибнет.

В среде прогрессистов начались дискуссии по фундаментальному вопросу: поддерживать Изабеллу II или нет. Большинство высказалось за то, чтобы немедленно отказаться от поддержки королевы, а поскольку генералов, готовых совершить революцию, было достаточно, решили придерживаться разработанной стратегии — сблизиться с демократами, чтобы расширить социальную базу революционного движения. Те демократы, которые не отказывались от перспективы достижения демократии в рамках монархической конституции (Мануэль Бесерра, Кристино Мартос или Сехисмундо Морет), присоединились к заговору, но добавили к планам государственного переворота свое требование: в случае победы революции следовало созвать на основе всеобщего избирательного права Учредительные кортесы, которые должны были решить вопрос о том, будет ли новый режим республиканским или монархическим. Подобное поведение оказалось не по вкусу большинству лидеров демократов, которые считали свои республиканские принципы несовместимыми с союзом с прогрессистами, считая его проявлением оппортунизма. Как бы то ни было, военный мятеж шел полным ходом, генерал-капитаны его поддерживали, приверженцы королевы были разгромлены, и демократы-республиканцы не сидели сложа руки: опираясь на своих сторонников, они создавали хунты, принимали участие в боях, совместно с прогрессистами составляли декларации демократического содержания.

Революция на марше

Революция началась так, как ей и положено было начинаться: люди на улице, волнения, сцены братания, формирование народной милиции («добровольцев свободы»). На этот раз к моменту появления мятежников сопротивление властей уже подавили. Кровопролитных боев, как в 1830-х гг. или 1850-х гг., не было: свержение трона праздновали под смех и аплодисменты. За праздником последовало, с одной стороны, формирование революционных хунт, а с другой — создание Временного правительства. Севильская хунта, а за ней и все остальные публиковали манифесты, провозглашавшие все гражданские свободы: печати, собраний, ассоциаций, образования, культов, предпринимательства, торговли; требовали отмены таможенных пошлин, косвенных налогов, рекрутского набора, смертной казни; отстаивали народный суверенитет и его реализацию в форме всеобщего избирательного права для мужчин; выражали стремление к децентрализации управления и автономии муниципалитетов, надежды на учреждение суда присяжных. Уже 5 октября действовала избранная жителями Мадрида Верховная революционная хунта, а три дня спустя она опубликовала декларацию гражданских прав, в которой, однако, о форме правления ничего определенного не говорилось.

3 октября Мадридская революционная хунта, объявив, что «славная революция счастливо свершилась», поручила Франсиско Серрано формирование Временного правительства, единственной целью которого должен был стать созыв Учредительных кортесов. Серрано, который и без поручения хунты сформировал бы правительство, ждал прибытия в Мадрид генерала Прима. Никто не удивлялся тому, что Серрано возглавил правительство, Прим стал военным министром, а морское ведомство возглавил адмирал Топете, ведь революция свершилась именно благодаря им. Остальные посты достались коалиции прогрессистов и Либерального союза (унионистов), демократы же оказались не у дел: они рассчитывали на два министерских портфеля и отказались от одного. Сагаста[321], прогрессист, член конституционной фракции, стал министром внутренних дел и должен был заниматься организацией выборов; Руис Соррилья, из радикальной фракции, получил пост министра развития; еще один прогрессист, убежденный сторонник свободной торговли, Лауреано Фигерола, возглавил Министерство финансов; члены Либерального союза Альварес де Лоренсана, Ромеро Ортис и Лопес де Айала получили министерства соответственно иностранных дел, юстиции и колоний. Таков был состав правительства, которое должно было руководить переходом от одного, знакомого, монархического режима к другому, пока еще неизвестному, ведь никто не сомневался в том, что форма правления была и останется монархией.

Отсутствие демократов в составе правительства не означало отказа от их принципов. Произошло обратное: тогда же в октябре правительство распустило революционные хунты, однако приняло их программу. Были немедленно декретированы свобода печати, собраний и ассоциаций; отмена налога на потребительские товары (точнее говоря, замена его на новый вид налога на физических лиц); роспуск монастырей, коллегий, религиозных конгрегаций и других религиозных организаций, основанных начиная с июля 1837 г., с последующей национализацией их имущества, зданий и доходов; провозглашена свобода и общедоступность образования всех уровней, от начального до университетского, восстановлена свобода выбора методов преподавания и учебных пособий. Наконец, были объявлены муниципальные выборы, за которыми следовали выборы в Учредительные кортесы на основе всеобщего избирательного права, пусть и с сохранением возрастного ценза в 25 лет.

Утверждая, что революция соединяет традиции и новаторство, правительство уравновесило введение всеобщего избирательного права утверждением монархической формы правления в качестве символа национального суверенитета и воплощения гражданских прав. Это была монархия, в которой источником власти объявлялись права народа, закрепленные во всеобщем избирательном праве; божественное право королей и верховенство династического права над правом нации отменялись; это была народная монархия, опирающаяся на демократические институты. На дебатах и митингах, прошедших в Мадриде в октябре и ноябре 1868 г., внутреннее размежевание среди демократов, обозначившееся в начале революции, стало очевидным: с одной стороны находились те, кто был готов к сотрудничеству ради установления демократической монархии; с другой — те, кто считал республику единственно возможной формой демократии. Первые (их прозвали «кимврами»[322]) ранее вели переговоры с прогрессистами в Остенде и теперь объединились с ними под руководством Риверо, Бесерры, Мартоса и Морета. Вторые решили создать новую партию, Демократическую партию республиканцев-федералистов (Demócrata Republicana Federal); уже в ее названии содержались три элемента, отсутствовавшие в существовавшей политической системе, которая была либеральной, монархической и унитарной.

Временное правительство принялось за осуществление своей программы и назначило выборы в Учредительные кортесы на январь 1869 г. Тем временем в разных городах и селениях, от Кадиса и Малаги до Таррагоны и Барселоны, происходили демонстрации, забастовки, вооруженные столкновения, в которых целью революции провозглашалась республика, причем республика федеративная. Они были жестоко подавлены, жертвы исчислялись сотнями. Республиканские настроения, которые в 1830-е гг. появились в умах политического меньшинства, распространились в средиземноморских областях страны. Сейчас они слились с ожиданиями уже не столько изменений конституции и даже не реформы государства, а с преобразованием самого общества. Федеративная республика, или просто Федерация (la Federal), — для ремесленников, крестьян, батраков в этом понятии заключались все давние надежды на свободу, равенство, повышение заработной платы, справедливое распределение земли, автономию. Республика, особенно федеративная, сулила перемены в жизни, избавление от унижений и нищеты — достояния большей части населения, — надежду на демократию, пусть и основанную на утопическом равенстве. В отличие от тех, кто руководил революцией, для тех, кто вершил ее на местах, отказ от федеративной республики был равнозначен отказу от самой революции.

После объявления выборов в кортесы борьба за выдвижение кандидатов развернулась в печати и на митингах. Все, от карлистов до республиканцев, были намерены испытать судьбу на избирательных участках, хотя от возможности восстания в случае неблагоприятного исхода событий не отказывался никто. Всеобщее избирательное право применялось на практике впервые, и электорат увеличился до почти 4 млн человек. Все это стало настоящим испытанием для министра внутренних дел, задача которого (как и при прежнем режиме) заключалась в том, чтобы обеспечить большинство голосов действующему правительству. Сагаста был политиком опытным и добился для правящей коалиции убедительной победы. В Испании, в условиях сохранившейся зависимости, низкой политической культуры и организации крестьянства, где преобладали сельские избирательные округа, а губернаторам следовало содействовать правительству, опираясь на сложившиеся политические клиентелы, умение манипулировать «моральным влиянием» было хорошо развито, и поэтому не стоило опасаться непредвиденных результатов всеобщего голосования. Этот урок Сагаста усвоит на всю оставшуюся политическую жизнь. Сейчас он обеспечил правительству парламентское большинство в 236 мест, оставив республиканцам, которые победили в некоторых городах Андалусии, Валенсии и Каталонии, значимое меньшинство в 85 мандатов, карлистам — 20, а «умеренным» — около дюжины мест.

Депутатский корпус под председательством демократа Риверо приступил к созданию нового текста конституции на основе принципов, утвержденных коалицией унионистов, прогрессистов и демократов. В марте была сформирована Конституционная комиссия, в ее состав вошли по пять представителей от каждой партии. Комиссия работала быстро, и уже в конце мая жаркие дебаты о вечно спорных и вечно актуальных проблемах религии, монархии, избирательного права завершились. 5 июня вступила в силу новая конституция Испанской монархии. Уже первые главы свидетельствовали о ее новизне: исключительное право создания и санкционирования конституции принадлежало испанской нации, а от ее имени — кортесам. Никогда и ни при каких обстоятельствах король не имел и не мог обладать правом вмешательства в процесс законотворчества: суверенитет принадлежал исключительно нации, и все другие виды власти исходили от нее, законодательная власть принадлежала исключительно кортесам.

Положения конституционного текста свидетельствовали о разрыве с правовой традицией. В первом разделе речь шла об испанцах и их правах, и не о том, что конституция являлась гарантией гражданских свобод, а о том, что сама конституционная норма представляла собой «развитие обширных и определенных прав личности, неизменных условий, которые составляют суть гражданства». Знаменательно, что Конституционная комиссия сочла необходимым развивать эти права, поскольку сентябрьская революция в отличие от всех предыдущих имела социальный характер, который, правда, был пока еще неопределенным, но для содержания конституции решающим. Вероятно, сущность конституции заключалась именно в формировании гражданства, в создании нации граждан, а не нации-класса, как то было в эпоху господства «умеренных». Очевидно, руководствуясь этой целью, учредители сформулировали все без исключения права испанцев: свободно выражать свои мысли и мнения, участвовать в мирных собраниях, объединяться в ассоциации для удовлетворения присущих человеку потребностей и голосовать. Пусть католическая религия не объявлялась государственной, нация все же обязывалась «поддерживать ее культ и служителей», однако появилось право отправлять публично или частным образом любой религиозный культ помимо католического. Той же самой цели подчинялось и разделение властей, о котором говорилось в следующих разделах конституции: законодательная власть вверялась кортесам, судебная — судам, исполнительная — королю, который осуществлял ее посредством министров.

Новая конституция оставила открытым еще один важный вопрос: не было ясно, кто займет трон, причем королевское происхождение кандидату на корону не требовалось. В ожидании выборов короля и его прибытия генерал Серрано в собрании кортесов отказался от обязанностей главы исполнительной власти и был назначен регентом. Председателем правительства стал генерал Прим, на тот момент самый влиятельный политический лидер. Прим попытался усилить коалицию монархистов и демократов, включив демократов в правительство и сократив участие в нем унионистов. Пока коалиция, в которую входили представители различных политических групп под руководством таких лидеров, как Сагаста, Руис Соррилья, Монтеро Риос, Фигерола и Бесерра, была устойчивой, существовала возможность сплотить новый режим перед лицом опасности со стороны групп, отстраненных от власти и не имевших возможности добиться ее законными способами.

Действительно, у правящей коалиции не было недостатка в соперниках, готовых взять в руки оружие. Карлисты, по словам Фернандеса Альмагро[323], давно намеревались выйти на поле боя, но на левом фланге тоже было не все спокойно: с 1870 г. подъем рабочего движения способствовал усилению республиканских настроений. Слева (или в какой-то иной стороне) от Демократической партии республиканцев-федералистов образовалась Региональная федерация Испании, отделение Международного товарищества рабочих[324]. Один из его первых историков охарактеризовал программу Федерации так: в религии — атеизм, в политике — анархия, в экономике — коллективизм. Программы федералистов и интернационалистов привлекали городских и сельскохозяйственных рабочих и активно распространялись в их среде, что не могло не вызывать сильного беспокойства у лидеров «Славной революции»[325].

Итак, чтобы осуществлять власть в таких условиях, необходимо было показать, что она не является временной. Как и в 1854 г., были приняты законы, на которых основано функционирование государства — Закон о выборах, Законы об устройстве местной власти, о судебной власти, редакция нового Уголовного кодекса. Профессора, изгнанные из университетов при последнем правительстве «умеренных», вернулись в аудитории. Была восстановлена свобода образования на всех уровнях, что сразу привело к обновлению культурной жизни. В Испании стали развиваться естественные науки и течения общественной мысли, которые определяли идейную атмосферу в Европе, — позитивизм и эволюционизм. В области финансов Фигерола осуществил свою программу свободной торговли, снизив таможенные пошлины, что способствовало притоку иностранных инвестиций в горнодобывающую промышленность. Произошла своеобразная дезамортизация недр, которую некоторые сравнивали с предшествующими подобными операциями на основании сходства цели — санации бюджета. Она привела к развитию горнодобывающих предприятий в Гранаде, Альмерии, Риотинто, Тарсисе, Альмадене, Астурии и Бискайе и вызвала впечатляющий рост добычи и экспорта свинца, ртути, угля, меднопиритных и железных руд. Фигерола предоставил Банку Испании эмиссионную монополию и ввел песету в качестве национальной валюты. Начал действовать Институт географии и кадастра, который должен был положить конец бедственному состоянию государственной статистики. «Славная революция» высвободила творческую энергию и стимулировала осуществление проектов, направленных на модернизацию государственного управления, либерализацию экономики и демократизацию социальной и культурной жизни.

Однако самыми насущными задачами были поиски короля и укрепление партийной системы, что гарантировало бы развитие политического процесса в рамках конституции. Выполнение первой из них предполагало, по словам Прима, исключение Бурбонов из числа претендентов «навсегда, навсегда, навсегда» и вынудило его, председателя Совета министров, обращаться к европейским королевским дворам в поиске возможных кандидатов, а найти их было непросто, учитывая растущую напряженность в отношениях между Францией и Пруссией. После нескольких попыток выбор остановили на представителе Савойского королевского дома: испанские политические лидеры решили, что недовольство папы будет иметь менее серьезные последствия, нежели осложнение отношений с Францией[326]. Амадей, герцог Аоста, сын Виктора Эммануила II, был избран для руководства судьбой демократической монархии, установленной в Испании. Его репутация внушала доверие: по взглядам — приемлемый либерал; католик, но не клерикал, о чем свидетельствовало поведение его семьи по отношению к папе. Итальянец, он не вызывал возражений ни со стороны Наполеона III, который ранее наложил вето на кандидатуру одного из Гогенцоллернов, ни со стороны англичан, которые неодобрительно отнеслись к планам приглашения из Португалии представителя Кобургской династии[327].

От демократической монархии к федеративной республике

Нельзя сказать, что результаты голосования в пользу кандидатуры Амадея были впечатляющими — за него выступил 191 депутат кортесов из 311, — но все же он мог рассчитывать на поддержку партии, дисциплинированной исключительно благодаря руководству Прима. По воле злого рока накануне прибытия нового короля Прима убил неизвестный, руку которого, по мнению многих, направила колониальная партия[328]. Даже с Примом во главе коалиция едва ли сохранила бы единство, а его смерть сразу же вызвала серьезное соперничество фракций, что в конце концов обессилило правительственный блок. Новые выборы были назначены на март 1872 г. Опытный Сагаста вновь сумел обеспечить большинство мест членам Либерального союза (унионистам), прогрессистам и демократам, несмотря на противодействие коалиции, состоявшей из республиканцев, радикалов, карлистов и «умеренных». Однако возникла другая проблема: несмотря на большинство, Сагаста был вынужден подать в отставку из-за предвыборного скандала: для обеспечения нужных результатов он перевел 2 млн реалов бюджетных средств со счета Министерства колоний на счет Министерства внутренних дел, ведь стоимость выборов росла вследствие изменения избирательного права — оно было не только всеобщим, но и коррумпированным.

Итак, под давлением левого крыла своей партии Сагаста был вынужден уйти, но те, кто его изгнал, тоже не смогли управлять государством. Прогрессисты раскололись на конституционалистов и радикалов, и лидер радикалов Руис Соррилья попытался взять власть в свои руки, но вскоре ему пришлось назначить новые выборы, уже на август. Характер и моральные принципы председателя правительства, несомненно, сыграли свою роль в том, что его партия добилась парламентского большинства в 274 мандата относительно честным путем: выборы были настолько «чистыми», насколько возможно. На самом деле предыдущее большинство, ставшее теперь Конституционной партией, отказалось от участия в избирательной кампании, и, таким образом, в ходе выборов не было настоящего соперничества. Все признанные лидеры прогрессистов в кортесы не попали, поэтому победа радикалов не выглядела столь значительной; вместе с ними в парламент прошли 79 республиканцев и 11 представителей консервативных партий. Как бы то ни было, кортесы оказались во власти радикалов и республиканцев. Произойти могло все, что угодно.

А произошло вот что: Амадей I вышел из игры. Король не только не мог рассчитывать на поддержку правительства — социальная изоляция монарха достигла такой степени, что его положение стало невыносимым. В кортесах, где не было конституционалистов, его никто не поддерживал. Аристократия объявила ему бойкот. Иезуит Колома, автор романа «Никчемные люди» («Pequeneces»), хорошо знакомый с нравами «сеньор из высшего общества», видел, как благородные дамы «выставляли напоказ свою испанскость и нагло фрондировали»[329], сознательно игнорируя короля и королеву, и так поступал весь Мадрид. Амадей I и Мария Виктория «жили, словно загнанные, в Паласио-де-Орьенте в окружении интендантов и богатых лавочников». Не найдя поддержки среди революционных партий, Амадей I в конце концов избавился от всего этого цирка: он вернулся в свою Италию, убедившись в том, что управлять испанцами невозможно.

В сложившихся условиях управлять страной было и в самом деле невозможно. Оппозиция, и не только политическая, ширилась: в ее составе были дворяне, Церковь, предприниматели, вновь восставшие карлисты, республиканцы, число которых увеличилось благодаря активной пропаганде федерализма, рабочее движение бакунистской ориентации, охватившее города и села от Андалусии до Каталонии. В колониях с октября 1868 г., после «Клича из Яры»[330], кубинские повстанцы вели войну не на жизнь, а на смерть. Правительство окружали противники: они находились и справа, и слева, в Испании и в колониях; в их числе были и дворяне, и батраки. Но ни одна из оппозиционных групп не могла, опираясь только на свои силы, свергнуть режим или по крайней мере спровоцировать острый правительственный кризис. Проблема заключалась в том, что сама правительственная коалиция пребывала в постоянном кризисе и была готова расколоться на множество правых и левых групп, каждая из которых искала союзников.

Так поступали Сагаста и конституционалисты, когда сближались с унионистами, так вели себя Руис Соррилья и радикалы, когда сближались с республиканцами. Сагаста сошел со сцены первым, его место занял Руис Соррилья и рядом с ним — республиканцы. Именно они доминировали в кортесах во время отречения Амадея I от престола. Именно они на следующий день, 11 февраля 1873 г., учредили Национальное собрание, что фактически ликвидировало Конституцию 1869 г., и провозгласили Республику. Она была установлена неожиданно, без всякого политического и социального движения, решением Собрания, в котором республиканцы составляли меньшинство, а радикалы-монархисты фактически не знали, что делать. И они заключили с республиканцами соглашение о формировании правительства под председательством федералиста Фигераса, в которое вошли три республиканских лидера — федералист Франсиско Пи-и-Маргаль, в качестве министра внутренних дел; унитарии Николас Сальмерон и Эмилио Кастелар, получившие соответственно министерства юстиции и иностранных дел, а остальные портфели оставили себе. Такова была расстановка сил на переходный период от монархии к республике; по мере развития событий радикалы сдавали свои позиции, а республиканцы наступали. Фактически только они были в состоянии ослабить движение революционных хунт и подавить очаги восстаний на местах, в которых иногда участвовали члены I Интернационала, пытавшиеся провозгласить в Барселоне государство Каталонию в рамках Федеративной Испанской Республики. Однако проблемы были связаны не только с движением левых: на фоне активизации федералистов и рабочих набирало силу восстание карлистов, особенно после возвращения в Испанию так называемого Карла VII[331], взятия правительственными войсками Эстельи и длительной осады Бильбао. Пусть карлистам не хватало сил, чтобы овладеть столичными центрами, они все же оказались в состоянии контролировать обширные сельские районы и изматывать направленные против них правительственные войска.

Поскольку другие политические партии вели себя пассивно, а радикалы предпочли самоустраниться и перейти к заговорщической тактике, республиканцы решили сделать следующий шаг по революционному пути и созвать Учредительные кортесы. Провозглашенной в феврале Республике нужна была легитимность, т. е. конституция. На выборах победили республиканцы, потому что только они в них и участвовали. Теперь они могли делать все, что пожелают (во всяком случае, они так считали), а поскольку главой исполнительной власти стал федералист Пи-и-Маргаль, то согласно будущей конституции, Республика должна была стать федеративной. После открытия Учредительных кортесов Конституционная комиссия спешно создала проект, который, как полагали его авторы, отвечал трем требованиям: сохранить свободу и демократию, завоеванные во время революции; определить территориальное устройство на основе твердого федерального принципа; разделить власти так, чтобы их функции никогда не смешивались.

Конституционный проект ратифицировал раздел I Конституции 1869 г., добавив только одно новшество: впервые была введена полная свобода культов, Церковь отделена от государства, а государственная поддержка любой религии запрещена. Но самым оригинальным было территориальное устройство. Согласно конституции испанская нация состояла из следующих государств (estados) — Верхняя Андалусия, Нижняя Андалусия, Арагон, Астурия, Балеарские острова, Канарские острова, Старая Кастилия, Новая Кастилия, Каталония, Куба, Эстремадура, Галисия, Мурсия, Наварра, Пуэрто-Рико, Валенсия и Баскские области (Regiones Bascongadas). Каждое из государств обладало своей политической конституцией, правительством, законодательными собраниями, которые формировались на основе всеобщего избирательного права. На следующем уровне территориального устройства конституция предусматривала не провинции, а муниципии, в которых путем всеобщего голосования избирались правительства или алькальды, городские советы и судьи. В республике, и именно потому, что это была республика, разделение властей обеспечивалось лучше, чем в предшествующих, монархических конституциях. Президент стал носителем новой, так называемой связующей, власти, которая должна была осуществлять связь между другими ветвями власти.

Работа над проектом конституции завершилась в июле, его обсуждение началось в августе, однако конституцию так и не утвердили. Правительство Пи-и-Маргаля вынуждено было противостоять кантональному восстанию[332], организаторы которого стремились установить федеративную республику «снизу», не дожидаясь учреждения ее «сверху». Подъем, который переживало общественное движение с сентября 1869 г. и особенно после провозглашения Республики, не был связан с действиями какой-либо дисциплинированной и сознательной организации, обладавшей ясными целями и разработанной стратегией. С момента прихода к власти сами республиканцы, депутаты Учредительных кортесов, переживали внутренний раскол: «непримиримые» (intransigentes) упрекали «благонамеренных» (betóvolos) в избытке легализма, в предательстве дела революции и в конце концов 1 июля вышли из состава кортесов. Как обычно, подобный демарш ознаменовал переход к революционным методам утверждения федеративной республики. Так возникло кантональное движение, охватившее Валенсию, Мурсию и Андалусию. Именно это движение республиканское правительство (которое возглавил сначала Николас Сальмерон, а после его отказа подписать смертные приговоры повстанцам — Эмилио Кастелар) вынуждено было подавлять с помощью армии под командованием генералов Арсенио Мартинеса Кампоса, Мануэля Павии и Хосе Лопеса Домингеса. В январе 1874 г. последним из кантонов капитулировала Картахена, где нашли убежище «непримиримые».

Кастелар, глава исполнительной власти (так в Республике называлось правительство), попытался овладеть ситуацией и навести порядок. Однако сподвижники не оценили его усилий и собрались вынести правительству вотум недоверия. Военные, обладавшие опытом подавления республиканского движения, перешли в наступление, и 3 января 1874 г. генерал-капитан Новой Кастилии Мануэль Павия разогнал Конгресс депутатов. Так как республиканской конституции не было, то не было и необходимости ее отменять. Таким образом, генерал Павия одним ударом положил конец федеративной республике, освободив место радикалам, а те вручили исполнительную власть генералу Серрано — тому самому, кто возглавил правительство сразу после триумфа сентябрьской революции. Серрано тут же заявил о намерении «обеспечить порядок и неприкосновенность основ испанского общества, которые подрывная пропаганда и безумные теории пытались расшатать», и о решимости положить конец мятежам и «преследовать везде и повсюду, даже в самых отдаленных и потайных укрытиях, нарушителей общественного спокойствия — всех тех, кто подобно I Интернационалу покушается на собственность, семью и другие социальные основы».

Именно таким образом генерал Серрано, с сентября опиравшийся на правительство с Сагастой во главе, намеревался установить Республику порядка. В результате открылись перспективы для заговора в пользу инфанта Альфонсо. В августе 1873 г. Изабелла II доверила его организацию и руководство Кановасу дель Кастильо, поручив ему от своего имени и от имени «своего возлюбленного сына справедливое дело, триумф которого следует обеспечить всеми возможными способами и средствами». В великосветских салонах — Фернандес Альмагро называет дома Альба, Торресилья, Эредиа-Спинола, Молинс, Торнерос, Мирафлорес — все только и говорили о возвращении Бурбонов, а британский посол даже назвал этот заговор «дамской революцией» (ladies’ revolution)[333]. Да, может быть, революция была дамской, но не без участия генералов и политиков, которых поддерживали банкиры, предприниматели, в том числе колониальные; к заговору присоединились «эскадроны» добровольцев, готовые к выступлению, как во времена Фердинанда VII.

Реставрация монархии

Первого декабря 1874 г. в военной академии в Сандхерсте семнадцатилетний Альфонсо де Бурбон опубликовал манифест, заявив о себе как о «настоящем испанце и, подобно всем своим предкам, добром католике, и, в духе времени, истинном либерале». Как испанец, католик и либерал, он выражал уверенность в том, что его поддерживают все испанцы доброй воли, независимо от своих политических взглядов, и призывал к согласию, законности и политической свободе, которые может обеспечить только наследственная, конституционная и представительная монархия, воплощением которой являлся именно он. Таков был проект, который Кановас стремился сделать достоянием широкого общественного мнения, с опорой на заговор гражданских и военных деятелей. Тем не менее еще до окончания месяца нетерпеливый генерал Мартинес Кампос и его товарищи подняли военный мятеж в Сагунто. Как и в 1814 г., мятежники не встретили никакого сопротивления — политический режим был настолько неустойчив, что нужна была только капля решимости, чтобы положить ему конец. Серрано снова уступил командование, только на этот раз для того, чтобы отправиться за границу[334]. Генерал-капитан Новой Кастилии Примо де Ривера встал под начало Кановаса. Все свершилось без малейшего сопротивления, без борьбы и кровопролития. Заговорщики имели все основания поздравлять друг друга с победой, несмотря на то что согласно плану монархию следовало восстановить путем голосования в кортесах. Но это уже никого не волновало. В январе 1875 г. вопрос заключался в том, станут ли эти события всего лишь очередным заговором или организаторы реставрации смогут наконец консолидировать государство.

Осуществился второй вариант, и именно потому, что на этот раз заговор возглавил не военный, а гражданский лидер. И не какой-нибудь лидер, а политик, сведущий в истории и обладавший политическим опытом — достаточным, чтобы не совершать поспешных движений, чтобы дать ситуации созреть и избавиться от препятствий на своем пути. Этим политиком был 46-летний Антонио Кановас дель Кастильо. В 26 лет он опубликовал книгу «История упадка Испании» и поступил на службу к генералу О’Доннеллу, для которого в 1854 г. написал Мансанаресский манифест. Он жил очень насыщенной жизнью, совмещая занятия политикой с исследованиями и размышлениями о прошлом Испании. Он продолжил свои исторические штудии и вступил в Либеральный союз; в 1864 г. вошел в правительство Мона, которое в 1865 г. возглавил О’Доннелл. Кановас, убежденный противник демократии, не пожелал иметь ничего общего с революцией, свергнувшей Изабеллу II, хотя и был избран в кортесы и руководил там небольшой группой депутатов — наследников «умеренных» и Либерального союза.

Благодаря сочетанию знаний и политического опыта Кановас прекрасно понимал современную ему историю, полную неудачных попыток создать в Испании прочную государственность. Он был не понаслышке знаком с практикой государственного управления, знал систему партий, сознавал ту роль, которую Корона и военные играли в политике со времен Войны за независимость и в период гражданских войн. Когда политический курс обрел демократическое направление, Кановас отошел от парламентской деятельности и занялся, по его собственным словам, «подготовкой общественного мнения»: он стал президентом Мадридского Атенея, делал доклады, писал для периодических изданий, расширял круг своих связей. Он рассчитывал, что Альфонсо по возвращении в Испанию будет ожидать подготовленное общественное мнение, т. е. среди представителей политической и военной элиты распространится убеждение, что реставрация монархии является единственно возможным решением для государства, раздираемого на части республиканцами, карлистами и кубинскими повстанцами. Речь шла не об уничтожении всех результатов политического движения, а о том, чтобы развить его, придерживаясь золотой середины. Следовало избегать вытеснения политических конкурентов, которым занимались «умеренные»; исправить демократические эксцессы прогрессистов; вооруженным путем подавить выступления реакционеров; одним ударом покончить с гражданской войной и гарантировать функционирование политической системы, включив в нее всех тех, кто согласится с основополагающим политическим принципом: суверенитет принадлежит кортесам совместно с королем.

Вот такой проект восторжествовал на развалинах деморализованной Республики. Оттеснив конституционалистов на второй план, Кановас обрел всю полноту власти и продолжил сокращать конституционные гарантии. Он ясно осознавал, что все уступки, на которые ему придется пойти в будущем, будут зависеть от его нынешнего поведения. Первый шаг был сделан в сторону партии «умеренных»; Кановас попробовал удовлетворить их, предложив решение самых актуальных для них проблем — восстановление порядка и возвращение Церкви ее прав, утраченных во время «демократического шестилетия» (1868–1874). Во-первых, следовало как можно быстрее победить карлистов и покончить с гражданской войной; объявить вне закона партии и организации, которые не вписывались в новую систему, — республиканцев и членов I Интернационала; ввести строжайшую цензуру периодических изданий и все возможные ограничения на свободу слова. Во-вторых, нужно было поддержать борьбу клерикалов против свободы преподавания и восстановить монополию Церкви на начальное образование.

Вопросами университетского образования занялся министр развития Мануэль Оровио. Он декретировал, что преподавание не должно противоречить учению Церкви, и ликвидировал академическую свободу. Это решение повлекло за собой длительные и важные последствия для развития испанской культуры. Профессора, не подчинившиеся декрету, и среди них Франсиско Хинер де лос Риос, Николас Сальмерон и Гумерсиндо де Аскарате, ушли из университетов и создали Институт свободного образования[335]. Сначала это было малозначимое начинание, но со временем Институт превратится в один из центров развития культуры, альтернативной официальному католицизму, и, по словам Висенте Качо Виу[336], формирования коллективной научной морали.

Завершением войны и поддержанием общественного порядка занялась армия. Военные, за немногими исключениями, отказались от управления государством. Было бы преувеличением говорить на этом основании о победе гражданских политиков, ведь военные сохранили за собой контроль над общественным порядком, и так будет продолжаться в течение всего периода Реставрации. На самом деле армия приобрела полицейские функции: в ее прямом подчинении находилась Гражданская гвардия, да и сами военные части вмешивались в социальные конфликты, подавляли забастовки, охраняли штрейкбрехеров и иногда насильно вынуждали рабочих принимать условия хозяев.

Обеспечив на новых основах союз между королевской властью и Церковью и предоставив военным автономное поле деятельности, Кановас, который сам клерикалом не был и от военных был далек, привлек таким образом к сотрудничеству с новым политическим режимом два главных института, которые в прошлом представляли собой источники конфликта и нестабильности. Поскольку Церковь находилась в хороших отношениях с реставрированной монархией, то карлистам в случае вооруженного восстания не приходилось рассчитывать на поддержку духовенства. И все же правительство консерваторов обрушило на армию карлистов всю свою военную мощь и в течение года подавило их сопротивление. В феврале 1876 г. Примо де Ривера взял Эстелью, а Мартинес Кампос после наступления в долине Бастан положил конец второй гражданской войне[337]: на этот раз никаких объятий в Вергаре не последовало. Кановас почти сразу отменил фуэро баскских провинций, но очень скоро компенсировал эту меру введением новой системы отношений с ними — системы экономических соглашений[338]. Тот самый Мартинес Кампос, который не только покончил с карлистской войной, но и приобрел дипломатические навыки во время «демократического шестилетия», завершит войну на Кубе, заключив в феврале 1878 г. мир с повстанцами в Санхоне, — это было соединение военного триумфа с политическими уступками, на время умиротворившее остров.

Кановас не отказывался от полноты власти и не собирался заключать соглашение с партиями, или, лучше сказать, с остатками партий «демократического шестилетия». Он решил созвать кортесы с целью создания новой конституции. Подготовка выборов шла в полном соответствии с традициями эпохи «умеренных»: велись переговоры с Конституционной партией, чтобы обеспечить ее членам количество мандатов, необходимое для участия в новой политической системе; Ромеро Робледо[339] занимался поисками нужных кандидатов. Было только одно новшество: теперь с оппозицией согласовывали имена кандидатов, которых следовало избрать в каждом округе: «расписать по клеточкам» — так стали называть эту операцию. Разумеется, суть схемы сводилась к тому, чтобы обеспечить партии-лидеру парламентское большинство и тем самым право на власть; но было не менее важно обеспечить разумную компенсацию оппозиции, чтобы не дать ей повода выйти из игры.

Все произошло так, как и планировалось. Теперь Кановас мог заняться разработкой новой конституции, не делая уступок левым. Согласно либеральной традиции суверенитет снова принадлежал королю и кортесам совместно; личность короля вновь считалась и неприкосновенной, и священной. Католической, апостольской, римской религии возвращался статус государственной, при этом иные религиозные взгляды и культ не подлежали преследованию, однако их обнародование и публичное отправление воспрещались. Сенаторами, как и раньше, становились в силу личного права или по назначению короля, пожизненно, хотя половина состава Сената отныне избиралась из представителей высших государственных институтов (высший командный состав армии, представители дипломатического корпуса, главы высших судебных коллегий, президенты академий, парламентские деятели) и из числа крупных налогоплательщиков. Принципы избирательного права (всеобщее или цензовое), на которых основано формирование Конгресса депутатов, не оговаривались; предполагалось, что они будут определены специальным законом. Кановас создаст его в 1878 г.: количество избирателей сократится с 4 млн до 860 тыс. человек; кортесы будут переизбираться каждые пять лет. Все эти положения соответствовали традиции «умеренных» и повторяли Конституцию 1845 г. Из наследия прогрессистов сохранились некоторые принципы Раздела I «Об испанцах и их правах»; в нем содержится перечень прав согласно Конституции 1869 г. с оговоркой, что их отправление и гарантии будут определены последующим законодательством, «без ущерба как для прав нации, так и для основных атрибутов публичной власти».

Итак, конституция оказалась консервативной, но благодаря ей открывались большие возможности для дальнейших соглашений между партиями. Достаточно большие хотя бы для того, чтобы Сагаста и Конституционная партия вернулись в систему, рассчитывая на доступ к власти без бойкотов и восстаний. Однако Кановас не торопился — напротив, даже если уже тогда у него имелись планы организовать мирное чередование партий у власти, планы, которые будут реализованы годы спустя, он постарался отложить соглашение. В течение этого, можно сказать, подготовительного периода Кановас не только отказался от монополии на власть, типичной для «умеренных», но и после четырех лет у власти передал правительство самому авторитетному из генералов, Арсенио Мартинесу Кампосу. Тот объявил выборы в кортесы, и Кановас снова возглавил правительство. Великий архитектор Реставрации явно не торопился с достройкой своего здания, вероятно потому, что ему пока не хватало чертежей.

Только тогда, когда позиции консерваторов стали слабеть, или, возможно, тогда, когда начали появляться оппозиционные группы, а главный архитектор оказался в замешательстве, король предложил возглавить правительство лидеру оппозиции Сагасте. На дворе был февраль 1881 г., и Сагаста в раздражении, что его заставили так долго ждать королевского предложения, уже успел объединить остатки либеральных сил. Его Конституционная партия завершила слияние с партией Парламентского Центра во главе с Мануэлем Алонсо Мартинесом и Херманом Гамасо. К ним присоединились друзья Мартинеса Кампоса, обиженного на Кановаса из-за маневра с выборами. Новая Либеральная Объединенная партия под руководством Сагасты была в состоянии предстать перед монархом в полной готовности принять власть. При дворе этих усилий не оценили, и тогда Сагаста начал угрожать поддержкой военного мятежа, который планировали близкие к нему генералы. Действительно, нежелание Кановаса отказаться от власти побуждало к насилию тех, кто уже не надеялся получить ее мирно. В конце концов Альфонсо XII согласился поручить правительство лидеру Либеральной Объединенной партии, и тот принял предложение не задумываясь. Это был решающий этап формирования новой системы. Бывшие прогрессисты приняли новую консервативную конституцию и согласились участвовать в политической игре под управлением короля — носителя так называемой «королевской прерогативы».

Сагаста впервые пришел к власти спустя шесть лет и один месяц после того, как ему пришлось уступить власть Кановасу в результате государственного переворота, организованного генералом Мартинесом Кампосом. Все эти годы, пока Кановас возглавлял правительство (за исключением коротких периодов, когда у власти находились генералы Ховельяр и Мартинес Кампос), казалось, было сделано все возможное, чтобы режим Реставрации походил на реакционный режим. Либералы постарались сбалансировать ситуацию. Принятые ими правительственные циркуляры отменили декрет Оровио и разрешили изгнанным профессорам вернуться в аудитории, санкционировали торжественные мероприятия в память о Республике, сняли запрет на обсуждение политических проблем, возобновили издание газет, закрытых из-за цензурных ограничений, — одним словом, расширили возможности публичных дискуссий. В конце концов 26 июля 1883 г. был принят Закон о печати, положивший начало блестящему периоду в развитии политической прессы и издательского дела, который продлится вплоть до 1930-х гг.

И все же политическая стабильность зависела от состояния и сплоченности партий-союзников. Раскол республиканцев привел к образованию новой партии, Династической Левой, в которую в 1882 г. влились бывшие демократы и радикалы, а также все недовольные поведением либералов (Мартос, Посада Эррера, Лопес Домингес, Морет, Монтеро Риос). Они согласились с новой политической системой, но выступали за реформу конституции, которая восстановила бы суверенитет нации и всеобщее избирательное право. Эта политическая группа стремилась прийти к власти законным путем, но ее активизация совпала с новыми попытками мятежей с участием и гражданских лиц, и военных. В результате король отказал Сагасте в доверии и в октябре 1883 г. поручил формирование правительства Посаде. Но Династическая Левая торжествовала недолго. Через три месяца, не сумев справиться со своей вечной проблемой, борьбой фракций, левые уступили дорогу лидеру консерваторов. В январе 1884 г. Кановас вновь возглавил правительство, спустя только три года после прихода к власти Сагасты.

Все эти перемены не были мирными и не свидетельствовали о запланированном чередовании партий. И лидер консерваторов, и вождь либералов оказались неспособны устранить проблемы, связанные с внутрипартийной борьбой, и обеспечить стабильность власти. Сам Кановас должен был противостоять выходу из коалиции ультракатоликов, которые так и не смогли полностью интегрироваться в его партию. Сагаста, со своей стороны, напряг все свои организаторские способности (заслужившие ему прозвище «старый пастух»), чтобы расколоть Династическую Левую партию и привлечь часть ее членов в ближайшую к своей партии группу, сложившуюся вокруг Посады Эрреры, Морета и Мартоса. Он не обещал своим новым союзникам ничего определенного, однако полностью отрицал возможность конституционной реформы. Так началось формирование новой партии, которая откажется от слова «Объединенная» и станет называться просто-напросто Либеральной. Династическая Левая лишилась своих самых выдающихся членов и влилась в новую партию, оставив за бортом Лопеса Домингеса, который остался верен плану конституционной реформы.

Консолидация режима

Именно партия Сагасты получит власть в результате так называемого Пакта Эль-Пардо[340], ознаменовавшего решающий этап в формировании и стабилизации режима. Король, страдавший туберкулезом, тяжело заболел бронхитом и умер в ноябре 1885 г. За несколько часов до его кончины Кановас и Сагаста под давлением Мартинеса Кампоса договорились о порядке мирной передачи власти друг другу. Двухлетнее правление Кановаса было далеко не безоблачным. Министром развития в его правительстве оказался ультракатолик Алехандро Пидаль, который приложил руку к дипломатическим проблемам в Италии и стремился снова поднять вопрос об университетском образовании. То ли из-за постоянных раздоров внутри правительства, то ли из расчета, что следует отступить и дать Либеральной партии испытать судьбу, но уже на следующий день после смерти короля Кановас сдал полномочия Сагасте. Тот возглавил правительство надолго, почти на пять лет, и восстановил некоторые гражданские права, введенные Конституцией 1869 г. В правительствах был представлен весь цвет Либеральной партии — Алонсо Мартинес, Морет, Монтеро Риос и Хуан Франсиско Камачо, и при такой поддержке Сагаста действительно ускорил формирование либерального государства. 30 июня 1887 г. был принят Закон об ассоциациях, благодаря которому открылись новые возможности для деятельности партий и профсоюзных организаций, оказавшихся вне двухпартийной системы; затем осуществилась старая надежда прогрессистов — был введен Закон о суде присяжных; 26 мая 1889 г. утвержден Гражданский кодекс, в создании которого принимал участие Алонсо Мартинес; и в конце концов, когда существующая система выборов уже почти изжила себя, 9 июня 1890 г. был принят Закон о всеобщем избирательном праве для мужчин с 25 лет. Таким образом Либеральная партия продолжила традиции прогрессистов, и благодаря ей государство обрело развитые законодательные нормы. Вот только их применение было не на высоте, поэтому в общественном мнении бытовало убеждение, что само государство, особенно с точки зрения состояния избирательного права, не более чем фарс.

За 11 лет правления Альфонсо XII — с января 1875 г. по ноябрь 1885 г. — стали очевидными главные характеристики режима, основы которого были заложены сентябрьской революцией. Первое: кандидатуру премьер-министра могли выдвигать только две партии, одна из которых являлась преемницей «умеренных», а другая — прогрессистов; участие третьей партии фактически исключалось. Второе: смена правительства происходила либо тогда, когда политика действующего правительства не соответствовала ситуации, либо по завершении срока его полномочий, либо в случае раскола внутри правящей партии, который мешал ей выполнять свои задачи. Третье: согласно традиции поручение короля о формировании нового правительства сопровождалось декретом о роспуске кортесов и назначении новых выборов. Четвертое: первая задача нового правительства заключалась в том, чтобы заменить сотни старых и назначить сотни новых государственных служащих, но так, чтобы гарантировать партии, уходящей в оппозицию, достойное количество мандатов, которое позволило бы ей спустя несколько лет претендовать на власть. Важнейшее качество этой системы состояло в том, что отношения между «умеренными» и прогрессистами, основанные на принципе «политика, то есть война» и обернувшиеся для них плачевным опытом демократической революции 1868 г., сменились отношениями между консерваторами и либералами, основанными на принципе «политика, то есть переговоры». Они, наследники двух направлений, на которые раскололось либеральное движение, теперь склеивали осколки, отметая при этом последние остатки демократии, содержавшиеся в либеральном проекте.

Консерваторы и либералы сумели договориться, потому что к тому времени они уже составляли единый класс политиков. Пусть они часто демонстрировали гордость представителей среднего класса и вели себя как настоящие меритократы, отказываясь от наград в виде дворянских титулов, однако по своему социальному положению они сблизились не только друг с другом, но и с богатыми и могущественными слоями общества. Их электорат превратился в клиентелы, которые содержались на доходы от более или менее обширных земельных владений; участие в столичной жизни открывало возможности для строительства особняков в новых районах городской застройки. В самом деле, консерваторы и либералы представляли собой единый политический класс, состоявший из двух партий, которые заключили между собой соглашение и отказались от соперничества друг с другом. Они шли на последовательные уступки, введя свободу прессы, ассоциаций, собраний, и были способны допустить в систему маргинальные политические группы, например умеренных республиканцев или ортодоксальных католиков. На смену восстаниям предшествующего периода пришло мирное согласованное чередование партий, которые представляли интересы элит, сформировавшихся в эпоху «умеренных». Это титулованные дворяне, которые, несмотря на упадок своего экономического влияния, по-прежнему получали существенные доходы от земельной собственности; землевладельцы большого и среднего достатка, разбогатевшие за счет дезамортизации; новая буржуазия, образовавшаяся во времена финансового бума, индустриализации (в текстильной, металлургической, горнодобывающей промышленности и железнодорожном строительстве) и развития рынка недвижимости; новый средний класс — адвокаты и чиновники, поднявшиеся по социальной лестнице на государственной службе благодаря политической деятельности, занятиям журналистикой и свободными профессиями. Перспектива мира и прогресса сулила им новые возможности для предпринимательской деятельности.

Политическая стабилизация была достигнута ценой политической коррупции. Партии представляли собой нечто вроде семей нотаблей, не всегда хорошо сплоченных, предрасположенных к расколам, к формированию фракций вокруг влиятельных лидеров, которые всегда требовали для себя лучший кусок пирога.

Политическую элиту сплотили узы родства и дружбы, ее представители были напрямую связаны с интересами крупного землевладения, промышленности и финансов, многие из них сами занимались предпринимательством. На следующем уровне провинциальные нотабли осуществляли политический и экономический контроль над местными касиками[341], которые, в свою очередь, управляли муниципальными чиновниками и гарантировали мирное чередование двух партий в каждом избирательном округе. Таким образом, на местах партии опирались на свои политические клиентелы. Речь шла о коалициях клиентских групп, сформировавшихся вокруг политической олигархии Мадрида, а та, в свою очередь, опиралась на способность местных касиков обеспечивать результат выборов в зависимости от ситуации. Благодаря контролю над муниципалитетами, провинциальными депутациями и местной администрацией касики распределяли между своими клиентами разнообразные блага, связанные с назначением на должности, прохождением административных формальностей, получением лицензий на осуществление предпринимательской деятельности, уклонением от военного призыва, снижением налогов. Естественно, подобная практика оказалась возможной только потому, что победившая партия использовала государственные должности как трофеи для вознаграждения своих клиентов. С каждой сменой правительства происходила смена администраторов на местах: новое правительство распределяло должности среди своих приспешников, а сообщники соперника на время оставались не у дел, но в ожидании назначения (cesante). Клиенты платили за милости своей верностью, поддерживая касиков, а те укрепляли собственную власть в округе и обеспечивали своим партийным патронам организованную клиентелу, контролируя избирательный процесс и действуя в качестве посредников между центральной властью и местными сообществами. Таким образом, несмотря на всеобщее избирательное право, партия, претендовавшая на власть, никогда не проигрывала выборы.

Эта система функционировала долго только потому, что она основывалась на договоре между городскими элитами о влиянии в преимущественно сельском обществе. Из-за плохо развитых путей сообщения до многих муниципалитетов можно было добраться только на лошади или пешком. Города сохраняли свой средневековый облик и в основном представляли собой административные центры или пункты торговли сельскохозяйственной продукцией, а промышленность там была, как правило, пищевой. С начала периода Реставрации до конца XIX в. население Испании увеличилось на 2 млн человек, с 16,6 млн в 1877 г. до 18,6 млн, согласно переписи 1900 г. Из них чуть больше 5 млн человек приходилось на городские округа с числом жителей менее 2 тыс. человек, рассеянных по населенным пунктам с несколькими сотнями жителей; следующие 7,5 млн — на городские округа с населением от 2 до 6 тыс. человек; оставшиеся 6 млн — на города с более 10 тыс. жителей.

Сельский мир был разнообразным. На юге — выраженная поляризация общества: с одной стороны, многочисленный сельский пролетариат, неграмотный, существовавший на пределе выживаемости, в условиях сезонной занятости, низкой и непостоянной заработной платы, все попытки политической или профсоюзной организации которого жестоко подавлялись; с другой стороны — класс сельских хозяев, землевладельцы высокого и среднего достатка. Север отличался разнообразием социальных форм с преобладанием мелкого землевладения, семейных ферм; хозяйства средней руки ориентировались на экспорт. Благодаря политике протекционизма, с 1870-х гг. определявшей развитие международного рынка, усилилось социальное влияние землевладельцев, занимавшихся возделыванием зерновых культур; их партнерами быстро стали производители текстиля — так появился своеобразный договор, который как бы воспроизводил в социально-экономической сфере то, что в политике описывал пакт о чередовании партий. Таможенный тариф Кановаса от 1891 г., повысивший пошлины до самого высокого уровня в Европе, фактически подтвердил это соглашение.

В такой преимущественно сельской стране лишь два городских центра, Мадрид и Барселона, преодолели (на немногие тысячи) отметку в полмиллиона жителей; к 200 тыс. приблизилась Валенсия; население Севильи, Малаги и Мурсии превысило 100 тыс. человек. В то время провинциальные столицы только приступали к перестройке, хотя 25 лет Реставрации, несмотря на экономический кризис конца века, не прошли даром: благодаря работам по благоустройству, появлению вокзалов, больниц, рынков, театров облик больших городов изменился по всей стране. Промышленность переходила на использование электричества, что повлекло за собой появление крупных фабрик и распространение новых разнообразных видов оборудования. Развитие металлургических предприятий вызвало настоящий экономический бум в районе Бильбао; с ростом текстильного производства и активизацией городской застройки наступил расцвет Барселоны. Мадрид расширил свои исторические границы, избавился от проблем водоснабжения и преодолел изоляцию в пределах Месеты. Железнодорожное строительство стимулировало формирование внутреннего рынка, а Мадрид благодаря радиальной структуре сети железных дорог стал центром путей сообщения и в ближайшие десятилетия превратится в промышленную и финансовую столицу страны.

За рамками политического пакта

Политическая система, основанная сверху на договоре, а снизу на отношениях патроната-клиентелы, оказалась эффективной потому, что завершила собой длительный период гражданских войн, городских восстаний, народных революций, военных мятежей и правительственной нестабильности. Новый режим стал устойчивым еще и потому, что после опыта демократической монархии и федеративной республики оппозиционные силы, вынужденные уйти в подполье в первые годы Реставрации, все еще были слабы или находились в состоянии раскола. Таким образом, в течение двадцати пяти лет у реставрированной монархии отсутствовали настоящие враги. Республиканское движение так и не смогло преодолеть внутреннее размежевание, которое стало характерной чертой его истории. Непреодолимая граница разделяла сторонников союза с правительством и революционеров, т. е. тех, кто отказывался от насилия и был готов принять существующие порядки, чтобы продолжать реформы «изнутри», и тех, кто не принимал существующую систему и предлагал разрушить ее, в том числе и путем восстания. Другой барьер существовал между защитниками федеративной и унитарной республики. Противоречия были как стратегическими, так и идеологическими: они касались методов завоевания власти и модели государства — именно они отличали республиканцев-федералистов Пи-и-Маргаля от унитариев Сальмерона; радикалов Руиса Соррильи от умеренных республиканцев Кастелара. Подъем республиканского движения наступал тогда, когда сторонники разных политических проектов находили хотя бы слабую основу для союза.

Далее на левом фланге находились рабочие организации, анархисты и социалисты. Они также подвергались репрессиям и оказались в политической изоляции. Анархисты воспользовались возможностями, связанными с восстановлением гражданских прав, предпринятым правительством Сагасты, и в сентябре 1881 г. на съезде рабочих в Барселоне воссоздали свою организацию под новым названием — Федерация трудящихся Испании (ФТИ). Они развернули бурную деятельность, которая вскоре привела к заметным последствиям в Каталонии и Андалусии. Власти воспользовались появлением тайного общества «Черная рука»[342] и приписали его преступную деятельность ФТИ, что дало им возможность развязать настоящий террор против рабочих — членов этой Федерации. В результате легальные организации ФТИ столкнулись с серьезными трудностями, что повлияло на переход части ее членов к «прямым действиям» и «пропаганде делом». Во время регентства Марии Кристины анархизм, возникший как учение о гармоничном обществе, достижимом законным и мирным путем, основанное на глубокой вере в прогресс человечества и коллективистскую мораль, стал ассоциироваться с насилием и террором. Происходили террористические акты — массовые, например в ноябре 1893 г. в театре «Лисео» или в праздник Тела Христова 1896 г. на улице Камбиос Нуэвос (оба в Барселоне) и индивидуальные, такие как покушение на генерала Мартинеса Кампоса. Сам Кановас был убит итальянским анархистом, который таким образом мстил за пытки и казни анархистов в барселонской тюрьме Монжуик.

Другое, социалистическое отделение Международного товарищества рабочих под бесспорным моральным и политическим руководством Пабло Иглесиаса[343] выбрало своего рода благородную изоляцию. Опираясь на профсоюзы и рабочие ассоциации, социалисты занимались трудной организационной работой и распространяли свое влияние среди рабочего класса медленно и с ограниченным успехом. Убежденность в том, что рабочие организации должны сохранять автономию в мире буржуазии, идейно сближала их с германской социал-демократией. Это была, по определению Карла Каутского, революционная партия, а не партия, делающая революцию: революционная, поскольку полностью отвергала капиталистическое и буржуазное общество в ожидании «того самого дня» революции, который возвестит о наступлении нового общества, но в повседневной политической практике реформистская, стремящаяся улучшить положение рабочего класса, принимая участие в работе государственных органов. Синтез представлений о революции как конечной цели рабочего движения и о реформе как практике нашел свое отражение в деятельности Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) — политического рупора профсоюза, получившего название «Всеобщий союз трудящихся» (ВСТ). Эта идеология была способом адаптации к типу государства, которое, с одной стороны, было либеральным, поскольку гарантировало достаточно гражданских свобод, чтобы оппозиционные партии смогли организоваться, открыть свои комитеты, издавать свою прессу, участвовать в выборах, завоевать место в парламенте, а с другой — не было демократическим, поскольку власть отличалась авторитарностью, прибегала к репрессиям и опиралась на коррумпированный избирательный процесс. Отсюда, во-первых, реформистская тактика, т. е. постепенное внедрение в политическую систему, а во-вторых, идеология отрицания и революционная риторика.

Таким образом, негативная интеграция в ожидании революции, характерная для германской социал-демократии, была свойственна и испанским социалистам. Существовало только одно отличие: в то время как в Германии действовала сильная организация в почти 1 млн человек, способная провести в парламент сотню депутатов, в Испании к концу века ИСРП насчитывала не более 6 тыс. членов и была неспособна провести в Конгресс ни одного депутата, хотя на выборах 27 марта 1898 г. кандидатура Иглесиаса выдвигалась в тридцати округах. Тогда, как и ранее, Иглесиас пытался мобилизовать трудящихся при помощи манифестов и призывов к участию в голосовании, однако, действуя в одиночку, отказываясь от союза с республиканцами, социалисты получили во всей Испании не более 20 тыс. голосов — очень слабый результат, даже учитывая случаи мошенничества и подтасовок результатов выборов. Постоянные поражения на выборах не сподвигли социалистов на пересмотр своей политики — напротив, они приветствовали результаты избирательной кампании как свое достижение, как свидетельство «численного роста наших сторонников» и «убежденной, вдохновенной, решительной и разумной работы». Несмотря на такие достижения и забастовки, организованные ими в Мадриде, Бискайе и Астурии, во времена Регентства социалисты не могли повлиять на основы политической системы.

Такая же судьба была уготована карлистам. Кардинал Рамполья, нунций Льва XIII, выбил почву у них из-под ног: Ватикан, а за ним и весь испанский епископат признали режим, а похороны Альфонсо XII превратились в демонстрацию этого признания. Карлистам нечего было делать. Несомненно, Сагаста в период своего долгого правления не мог не обратить внимания на дипломатию нунция, и поскольку лидер либералов счел целесообразным принять королевскую прерогативу в качестве основы политической системы, то он подтвердил и роль Церкви в образовании и поддержании коллективной морали. В дальнейшем в ведение Церкви передали начальную школу, а государство почти самоустранилось от контроля над системой образования. В испанских городах религиозные конгрегации организовали множество коллегий для отпрысков среднего класса, а начальное образование в сельской местности находилось в запустении, особенно в округах, которые из-за дезамортизации потеряли значительную долю доходов. В феврале 1898 г. долг муниципалитетов учителям составлял 9 млн песет, т. е. треть общего фонда средств, выделенных на их жалованье. Образ голодающего учителя, вынужденного обходить приход, выпрашивая у родителей своих учеников горсть муки или дюжину яиц, был типичным для того времени. О последствиях нетрудно догадаться: к концу XIX в. около 55 % испанцев оставались неграмотными, а в Андалусии, Кастилии, Эстремадуре и Леванте их доля достигала 65 %. В Испании периода Реставрации абсолютно отсутствовала та система начального образования, которая во Франции в годы Третьей Республики наряду со всеобщей воинской обязанностью стала настоящей школой национального воспитания и сделала из крестьян французов.

Моральный кризис конца столетия: национальное возрождение и национализмы

Политическая система Реставрации смогла на время гарантировать гражданский мир, опираясь на чередование властных элит, но она была не в состоянии обеспечить собственную устойчивость и обновление. К концу века система походила на своих лидеров: с одной стороны, она старела, как старели и председатели правительства, сменявшие друг друга; с другой стороны, она была пустой, слабой, лишенной поддержки общественного мнения, ведь все знали, что по меньшей мере две трети населения были отстранены от политической жизни и что кортесы представляли не избирателей, а группы касиков. В конце концов, система была коррумпированной, поскольку парламентское большинство формировалось актом правительства, которое созывало кортесы, а не волеизъявлением граждан. По мере того как столетие приближалось к своему завершению, становилось очевидно, что либерализм, переживший длительные гражданские войны, правительственную нестабильность, монополию партий на власть, соперничество фракций и правление генералов, построил государство, но отказался от воспитания граждан.

Сознание упадка, пустоты, коррупции переросло в возмущение, когда политическая элита столкнулась с первым серьезным вызовом — войнами на Кубе и Филиппинах, возобновившимися в 1895 и 1896 гг. Новые вожди — Хосе Марти, Максимо Гомес и Антонио Масео на Кубе, Хосе Рисаль и Эмилио Агинальдо на Филиппинах — стремились повторить подвиги своих предшественников в 1810–1820 гг. и завоевать наконец независимость. Генерал Вейлер не смог положить конец войне на Кубе, несмотря на политику раздела острова и «реконцентрацию населения»[344]. Война поглощала значительные финансовые и человеческие ресурсы, вызвала огромный государственный долг и привела к серьезному конфликту с США, причем, столкнувшись с таким противником, испанская дипломатия лишилась поддержки великих держав и оказалась в изоляции. Кановас решил воевать до последнего солдата и до последней песеты; действительно, на Кубу отправили 200 тыс. человек, было потрачено больше 1 млрд песет, но война на острове не прекращалась. В августе 1897 г. Кановаса убили, и правительство возглавил Сагаста. Он попытался договориться с повстанцами, предложив предоставить острову автономию, но было уже поздно. США считали автономию недостаточной: со времен президентства Мак-Кинли там было решено, что по доброй воле или по принуждению, но Испания должна оставить Кубу и Пуэрто-Рико.

Случайный взрыв крейсера «Мэн» в феврале 1898 г.[345] и военная истерия в прессе побудили США объявить войну Испании. В испанских правительственных кругах воцарилось смятение, ведь все понимали, что отказ от Кубы без войны равноценен признанию поражения и может послужить поводом для антимонархического восстания генералов; война же приведет к катастрофе (это слово произносили задолго до начала военных действий). Так и случилось. Две испанские эскадры, сначала в мае, потом в июне, были разгромлены флотом США. Катастрофа, которой так боялись, произошла. Пресса перепечатывала фотографии возвратившихся домой голодных и искалеченных испанских солдат, и они постепенно стали символом мертвой Испании, ожидавшей сомнительного возрождения.

Плач по погибшей Испании не был чем-то новым. Со второй половины XVII в. многие испанцы пребывали в уверенности, что слава нации осталась в прошлом и наступили времена длительного упадка. Либеральная историография середины XIX в. развила эту тему: открытие Америки не обогатило Испанию, а стало причиной ее обнищания. Лишенная лучших своих сынов, в оковах инквизиции, сбитая со своего естественного исторического пути амбициями иностранной династии, с безмолвствующими кортесами и бесправными городами, Испания не смогла воспользоваться потоками американского золота и серебра, а ее жители предались лени и безделью. Гражданские войны, деспотические правительства, безуспешные революции погасили искру патриотизма, загоревшуюся было во времена французского нашествия. Оставался только народ, и либералы надеялись, что именно народ, воспрянув, снова станет хозяином своей судьбы. Однако результаты «Славной революции» убедили политиков и писателей, что случайное внешнее влияние не является основным источником зла. И либерально-романтический рассказ об Упадке (Decadencia), на смену которому должны были прийти возрожденные свобода и прогресс, уступил место идеям дарвинизма в его социальном и эволюционистском толковании, объяснявшим упадок болезнью расы, неким злом, постигшим испанскую нацию и народ.

С начала 1890-х гг. упадок нации, вырождение расы — вот темы политических дискуссий. Тогда геолог Лукас Мальяда опубликовал трактат под красноречивым названием «Болезни отечества», выразившим сам моральный климат эпохи. Он заменил благодушное представление о природных богатствах Испании сожалениями о неблагоприятных географических условиях: наука доказала, что испанская земля была не столь богата и плодородна, как твердили всему миру испанские историки, включая Мариану[346]. На фоне подобных настроений катастрофический исход войны с США обострил уверенность в том, что именно олигархическая политическая система и касикизм привели гражданские свободы в Испании от кризиса к гибели. По словам Педро Дорадо, профессора университета Саламанки, война сорвала завесу, которая скрывала небытие Испании как нации и как государства: «Нет школ, университетов, администрации, парламента, кортесов, гарантий безопасности, территориальной целостности, флота, армии, дипломатии, пусть даже на первый взгляд все это имеется».

В обществе преобладали настроения неуверенности и смятения, которые вылились в многозначительную пассивность. Несмотря на общественный подъем, продовольственные бунты, движение Торговых палат, организованное по инициативе Хоакина Косты для того, чтобы создать нечто вроде политической партии национального единства, которая могла бы соперничать с двумя правящими партиями[347], создавалось впечатление, что большинство предпочитало оставить все так, как есть. Восстание военных, которого боялось правительство, так и не состоялось, карлисты в горы не ушли, а республиканцы оставили свои антимонархические призывы до лучших времен. Так что политическая система, казавшаяся на первый взгляд неустойчивой, вышла невредимой из кризиса конца века. В начале 1899 г. все оставалось на своих местах — не только режим, т. е. реставрированная монархия, но и либеральная партия, правившая с октября 1897 г.

Однако на словах все были сильны: все желали продемонстрировать свое стремление к возрождению Испании; по словам престарелого Хуана Валеры, царил «невыносимый и унизительный кошмар». К возрождению призывали политики, как консерваторы, так и либералы, которые в своих речах критиковали аморальность избирательной системы, проповедовали революцию сверху, разоблачали и обличали коррупцию на выборах и социальный вакуум, на котором была основана система Кановаса. О возрождении писала военная пресса, о том, что делом такого масштаба не должны заниматься «действующие дискредитированные политики» — в эпоху возрождения Испании «армия и только армия возьмет на себя этот плодотворный труд». О возрождении говорили публицисты, выявлявшие все болезни страны и предлагавшие рецепты решения всех проблем Испании: за Лукасом Мальядой, который поставил диагноз первым, последовала плеяда авторов «терапевтических» сочинений об отставании Испании, о несчастьях родины и о средствах их исцеления — Рикардо Масиас Пикавеа, Сесар Силио, Дамиан Исерн, Виталь Фите, Луис Мороте, Томас Хименес Вальдивьельсо.

Риторика смерти и возрождения доминировала в исторических сочинениях, которые через протест, отказ и отрицание настоящего указывали путь в светлое будущее. Что только не предлагалось для возрождения Испании — школы, благотворительность, региональная автономия, децентрализация, промышленность, наука, новая политика (ее просто следовало требовать из-за страданий, вызванных гибелью державы). Отсюда и двойственность наследия, оставленного этой литературой. С одной стороны, военное поражение стимулировало размышления о необходимости посмотреть на внешний мир, учиться у современных наций, посвятить все усилия развитию образования и промышленности, утверждению политического равенства, но при этом, как посоветует Валера, следовало бы осторожно относиться к всеобщему избирательному праву и неограниченной демократии. «Нужно создать национальную науку и направить на развитие народного образования большую часть тех средств, которые сейчас безуспешно расходуются на армию и флот», — говорил Сантьяго Рамон-и-Кахаль[348], считавший недостаток научных знаний одной из главных причин упадка Испании. Кларин[349] писал, что Испании необходимо стать современной. А это означало, с одной стороны, сельское хозяйство, общественные работы, промышленность, образование, а с другой — настоящее избирательное право. Промышленность и демократия, наука и избирательное право — таков был путь, который после поражения в войне 1898 г. открылся перед интеллектуалами и политиками, не отказавшимися от либерального наследия.

С другой стороны, рассуждения о смерти, символические образы разоренной Кастилии, обезлюдевших селений и пустынных дорог, стремление к самоанализу, к изучению народа в интраистории[350] стали темами, несомненно, выдающихся литературных произведений, хотя это привело к не самым безобидным политическим последствиям. Исторический миф об Испании, восставшей из мертвых, закрепился в сознании, пропитанном христианской символикой, склонном и к антропологическому пессимизму, и к ожиданию Спасителя. Критика бессильных политиков и проекты роспуска или отказа от парламента, которых было так много в конце столетия, слились воедино в чаянии доброго тирана, благоразумного и неподкупного касика, учителя народов, героя, спасителя, сверхчеловека, диктатора, способного навести порядок, гения, воплощения народа и вершителя его судеб, l'home que digues la paraula salvatora, el gran home que ho es tot, força i idea[351], вождя, который заставит толпу поклоняться себе, — таковы были образы, возникшие благодаря риторике смерти и воскресения, которую сторонники национального возрождения использовали, убеждая в необходимости своих проектов.

С другой стороны, духовный кризис конца века повлиял на развитие национальных движений, возникших в 1890-е гг. В Стране Басков, Каталонии и Галисии разложение Старого порядка, распространение романтизма, проблемы, связанные с утверждением унитарного, централизованного либерального государства привели к движению литературного возрождения. Создавались общества для воссоздания национальных языков, устраивались конгрессы и «Цветочные игры»[352], произошел расцвет национального литературного творчества, в котором на первом месте находились исторические романы и переложения древних легенд. В эпоху «умеренных» на этой почве появились так называемые провинциальные движения, которые потом стали региональными. Их участники, настаивая на своеобразии языка, территории и духа каждого народа, не отказывались от интеграции своей малой родины в большую и не усматривали никакой проблемы в том, чтобы подчеркивать двойную принадлежность к своей собственной и к испанской родине. В Стране Басков национальное возрождение было связано с защитой фуэро; в Каталонии движение Renaixença стремилось возродить язык, традиционное право и институты, а в Галисии движение Rexurdimiento[353]отличалось особым вниманием к защите галисийского языка, а политические программы появились гораздо позже.

В эпоху Регентства в Каталонии и Стране Басков на сцену вышло новое поколение политиков и интеллектуалов. Они отказались от представлений своих предшественников и заявили о существовании самостоятельных наций каталонцев и басков, а испанское государство рассматривали как угнетателя и чужеземца. В Каталонии идеи «двойного патриотизма» нашли свое выражение в так называемом «Мемориале о притеснениях» («Memorial de Agravios»), который в марте 1885 г. представители Каталонского центра и других каталонских общественных организаций[354] вручили королю Альфонсо XII. Они требовали региональной автономии, но заявляли о нежелании каталонцев ослабить «славное единство испанской родины». Однако с 1890 г. терминология меняется. Двадцатилетний Энрик Прат де ла Риба, президент Каталонского центра образования (Centre Escolar Catalanista)[355], определил Каталонию как «нашу единственную родину» и потребовал признания «естественных и исторических национальностей». Каталония, писал он, — это родина каталонцев, национальность одновременно естественная и историческая: т. е. проводилось различие между родиной и государством — институтом политическим, искусственным, принадлежность к которому является добровольной. Разумеется, в таком случае бессмысленно рассуждать о большой и малой родине, ведь родина могла быть только одна, а то, что называется большой родиной, — это просто государство, состоящее из различных сообществ, каждое из которых является истинной родиной. Государство представляет собой чуждый институт, навязанный нации, который лишает нацию ее природы и нарушает ход ее истории. «Испанское государство — это институт, враждебный Каталонии, по вине которого она утрачивает свою природную сущность», — пишет Прат де ла Риба.

Во время кризиса 1898 г. сознание принадлежности к чуждому государству обострилось. Жоан Марагал предложил разорвать путы, которые привязывают Каталонию к мертвой Испании, если сама Каталония не желает умереть. Таким образом, были налицо все предпосылки для создания исключительно каталонской партии. Уже существовала организация, Каталонский союз (Unió Catalanista), объединявшая многочисленные культурно-просветительские общества; имелась идеологическая основа, так называемое «великое повествование», созданное интеллектуалами и юристами, которое совпадало с требованиями промышленной и торговой буржуазии, содержавшимися в мемориалах ее общественных организаций; распространенным было и представление о том, что все испанское, т. е. кастильское, надо вырвать из каталонской нации. Чтобы все эти предпосылки привели к конкретным результатам, не хватало только одного — вмешательства правительства. Что и произошло: в 1890 г. была учреждена Региональная лига (Lliga Regionalista), выработана программа, в которой различались ближайшие и отдаленные цели деятельности, а для участия во всеобщих выборах выдвинут единый кандидат.

В Бильбао разрыв с идеей «двух родин», основанной на традиции фуэризма[356], произошел благодаря деятельности Сабино Араны. Бывший карлист, он подверг суровой критике фуэризм и связанное с ним литературное наследие. Арана отрицал подобные сочинения не потому, что они были написаны на кастильском языке, а потому что их политическое содержание противоречило его идее о единственно возможном пути спасения нации басков. В соответствии с идеологией испанского либерализма он считал, что фуэро были всего лишь выражением пакта баскской нации с испанской, и они только ускорили процесс деградации ее расовой сущности и довели ее почти до исчезновения. Вместо фуэризма Арана обратился к историческому материалу и создал миф о спасении порабощенной родины от гнета иностранного захватчика.

С его точки зрения суть проблемы состояла в том, что вместо изоляции от испанских завоевателей баски — жители долин и муниципиев[357] невольно восприняли чужеземную форму правления, противоречившую их истинной сущности. Бискайя (т. е. Страна Басков), которая в прошлом была конфедерацией независимых республик и кровных общин (hermandadas), стала сеньорией, т. е. отклонилась от своего исторического пути по вине более низкой и ущербной испанской нации. Испанцы, четырежды вторгавшиеся в земли Бискайи и четырежды потерпевшие поражение, в конце концов победили, подчинив и поработив этот непокорный народ, эту доблестную и независимую расу. Почему же, спрашивал Арана, суверенный народ не признал свою ошибку и одним росчерком пера не покончил с этим печальным положением, избежав иностранного влияния и своего страшного падения? И отвечая, он указывал на два источника болезни, которые заразили баскскую расу и которые народ басков, если желает излечиться, должен изолировать и устранить: «это чужаки и их приспешники» (maketos у (maketófilos)[358] — они виновны; общаясь с испанцами, баски «пережили процесс смешения свойственного им политического бискайского духа с внешним и чуждым и проникновение экзотического, или испанского, духа в свой собственный».

Подобно всем мифам о спасении, помимо повествования об истоках, определения зла и призыва к обращению в истинную веру, учение Араны указывало единственный путь к возрождению оказавшегося в опасности отечества. Испанцы не причинят никакого вреда, говорил он; если к ним относиться не как к согражданам или братьям, а как к иностранцам, то пагубного взаимодействия не произойдет, испанцы будут жить в изоляции от басков в том, что касается отправления культа, общественных организаций, образования, обычаев, дружеских связей, повседневного общения, и тогда условия для распространения зла исчезнут сами по себе. «Приспешники чужеземцев» или «дурные баски» окажутся в том же положении: если «другие» станут иностранцами, то они лишатся возможности создать тесный общественный союз между народом басков и испанцами, за который ратовали карлисты, сторонники интеграции и регионалисты-католики.

Итак, чтобы испанцы стали иностранцами, сначала надо было провозгласить независимость Бискайи, или Эускади[359] — таков политический вывод из мифа. Необходимо бороться за независимость, поскольку лишь независимость принесет спасение, поскольку тогда «другие» гарантированно превратятся в иностранцев; только независимость приведет к восстановлению изначальной сущности нации басков. Поэтому, призвав бискайцев к пробуждению, к обращению к истории отечества и самопознанию, Арана, отец-основатель Баскской националистической партии (БНП), тем самым призвал их к борьбе за независимость и обещал им спасение: «Познайте же самих себя, и если кровь, что течет в ваших венах, подтвердит ваше происхождение, да будете вы спасены! Да здравствует независимость Бискайи!» Теперь следовало позаботиться только о том, чтобы этот спасительный призыв подхватили баски-предприниматели и политики, ведь они заявляли о своих особых отношениях с Испанией, но все же были не против участия в политической игре.

Представление о том, что Испания к концу XIX в. пребывала в состоянии, близком к гибели, преобладавшее в интеллектуальных и политических кругах, примерно с середины второго десятилетия XX в. сменилось надеждами на новую Испанию, полную жизни и открытую возможностям. Таковы были настроения поколения, появившегося на свет в 1880-е гг. «Поколение 1914 года» критиковало устаревшую политическую систему, сжимавшую, словно корсет, жаждавшее свободы современное испанское общество: прежде отсталое, неграмотное, сонное, оно изменялось, становилось современным и более светским, усваивало новые обычаи, стремилось к демократии. Сельское хозяйство переживало модернизацию, городское население увеличилось почти вдвое; сотни молодых людей желали продолжать образование за границей; женщины добились права учиться в университетах и пополняли ряды активного населения; все больше рабочих вступали в профсоюзы; дебаты антантофилов и германофилов[360] возбуждали общественное мнение; множились акционерные общества; промышленные предприятия превратились в повсеместное явление; предприниматели стали создавать экономические объединения в общенациональном масштабе. Все изменялось, кроме политической системы, — таковы были общие настроения в начале XX в.

Общество в движении

В 1900 г. Испания представляла собой преимущественно сельский социум. Из 18,6 млн человек 12,6 млн приходилось на населенные пункты с количеством жителей менее 10 тыс., что указывало на преобладание населения, занятого в аграрном секторе. Не менее 5,2 из 7,4 млн человек, т. е. 71 % активного населения, занималось сельским хозяйством и рыболовством. В период природных катаклизмов именно эта социальная группа испытывала недостаток продовольствия. Плохой урожай или аграрный кризис, как, например, в конце XIX в., вызывали голод и способствовали появлению и быстрому распространению эпидемий. Однако в перспективе, уже в следующем десятилетии, положение меняется. В 1920 г. из 7,8 млн активного населения в аграрном производстве участвовало на 0,5 млн человек меньше, чем в 1900 г., т. е. более 4,6 млн — сокращение на 12 пунктов. Процесс продолжится в том же темпе: в 1930 г. сельским хозяйством будут заниматься 4 из 8,6 млн активного населения, что означает падение на 24 пункта за 20 лет — точно так же, как и в период экономического роста второй половины XIX в. С другой стороны, сокращение сельской рабочей силы сопровождалось ростом урожайности с гектара в среднем на 50 % и производительности труда (мужского) на 76 % за счет применения удобрений и сельскохозяйственных машин. По курсу песеты 1910 г. в первые 30 лет XX в. стоимость аграрной продукции выросла с 1,036 до 1,826 млрд песет. То есть, даже принимая во внимание бедность обширных сельскохозяйственных регионов, быстрые и стабильные изменения были очевидны.

Обычно движение в аграрном секторе начинается с развитием урбанизации. Крестьяне уходили из деревень уже не затем, чтобы уехать в Америку, а чтобы отправиться в города: из прибрежных средиземноморских районов — в Барселону, из южных и центральных областей — в Мадрид, из Галисии и с побережья Бискайского залива — в Бильбао. В 1920-е гг. внутренняя миграция достигла 1 млн человек. Изменилась старая демографическая модель: с 1900 по 1930 г. смертность сократилась с 28 до 18 %, а рождаемость уменьшилась с 35 до 28,5 %. Таким образом, Испания испытала демографический рост современного типа, т. е. сокращение смертности без увеличения рождаемости. Темпы увеличения численности населения были высокими — с 18,61 до 23,67 млн человек. Из 5 млн прироста 4,2 млн пришлись на населенные пункты, в которых насчитывалось более 10 тыс. жителей. За 30 лет процесс урбанизации ускорился, сбалансировав распределение населения между сельскими и городскими зонами. В 1930 г. в отличие от начала XX в. Испания уже не была преимущественно сельской страной.

Города, разросшиеся в ходе перестройки, постепенно поглощали близлежащие населенные пункты и превращались в агломерации. Ярким примером является Барселона: уже к 1897 г. она вобрала в себя большую часть поселений, расположенных на окружающей ее равнине; предместья Мадрида фактически становились городскими окраинами-трущобами; Бильбао сначала поглотил находившиеся рядом с ним приходы, а вскоре на их месте образовалась уникальная агломерация, включавшая индустриальные и жилые районы на правом и левом берегах реки Нервьон. Древний Хихон преодолел свои средневековые границы. Своим развитием он обязан порту и активизации промышленности и торговли; новые здания были возведены на территории, отведенной под застройку еще планом 1867 г.; с 1900 по 1930 г. численность его жителей удвоилась. То же самое происходит в Валенсии и Севилье, Саламанке и Виго, Кордове и Сарагосе.

Урбанизация была тесно связана с промышленным подъемом. Активно развивалось общество, которое Рамиро де Маэсту[361] назвал буржуазным, общество предпринимателей и управляющих; развивались и города, и накануне Первой мировой войны в них появлялись новые предприятия. Куда ни посмотри — производство масла, сахара, алкоголя, рыбных консервов, табака, текстиля, бумаги, обработка кож — везде был заметен рост, и в основном по-прежнему в пищевой индустрии, на долю которой приходилось 40 % испанского промышленного производства. Но в 1930 г. благодаря политике протекционизма эта доля сократилась до 29 % за счет роста отраслей, связанных с тяжелой промышленностью и транспортом, — электрической, химической, кораблестроения, путей сообщения; сформировались благоприятные условия для малых и средних строительных предприятий; в двух финансовых центрах, Бильбао и Мадриде, развивалось банковское дело.

С начала века под влиянием урбанизации постепенно отступала неграмотность: число неграмотных сократилось наполовину по сравнению с XIX в. Наступило время расцвета культуры, так называемый (и не без основания) Серебряный век. Достаточно обратить внимание на рост импорта бумаги, ее производства и использования, чтобы понять, насколько активно развивалось художественное и литературное творчество; издание газет, журналов, книг — вот показатель подъема культурной жизни. Ошибочно было бы считать все это прекрасным, но случайным явлением. Наряду с множеством литераторов, журналистов и адвокатов в любой другой сфере знаний и профессиональной деятельности можно назвать имена выдающихся инженеров, архитекторов, биологов, математиков, экономистов, историков, филологов. Достаточно пробежать глазами перечень журналов, издававшихся профессиональными сообществами, чтобы усомниться в том, что культурный подъем — это якобы лишь капля в море равнодушия, апатии и неграмотности.

Главным было не столько количество, сколько качество. За 20 лет 2 тыс. испанцев отправились в Германию, Францию, Англию и даже в США на средства, выделенные Комитетом по развитию образования и научных исследований[362]. Провинциальные манеры остались в прошлом. Испанцы путешествовали: мир открывался им, и они разбирались в новых веяниях в архитектуре и технике, в музыке и живописи. Они были к тому же светскими людьми, свободными от трагического чувства жизни, которое проповедовал Унамуно. К 1920-м гг. общий тон задавали уже не кладбищенские настроения, которые так нравились молодежи из «поколения 1898 года», а шум большого города, где развлекалась молодежь «поколения 1927 года». Если говорить о морали, то власть Церкви заканчивалась, когда юные буржуа завершали обучение в средней школе и прекращали ходить к мессе. Церковь уже давно не имела ничего общего с рабочим классом, да и влияние ее в средних слоях, представители которых играли главную роль в культурной революции, уже фактически свелось к нулю.

Изменились и политические настроения рабочих, вступавших в ряды профсоюзов, и интеллигентов — завсегдатаев салонов, редакций или атенеев. Существовали рабочие организации либо синдикалистского толка в рамках Национальной конфедерации труда (НКТ), идеология которой соединяла традиции анархизма и революционный синдикализм, либо социалистической ориентации в рамках ВСТ. С 1910 г. ВСТ приступил к реорганизации старых рабочих ассоциаций в промышленные профсоюзы, создавал совместно с братской партией — ИСРП — народные дома, занимался развитием народного просвещения. В результате появились центры социального общения, в которых формировалось единство самосознания и образа жизни, выходившее за рамки традиционных связей и местных интересов. И анархистские, и социалистические профсоюзы действовали на общенациональном уровне, выступали с политическими программами общегосударственного значения, что свидетельствовало о появлении национального рабочего класса. Идеи реформы и революции равным образом присутствовали в идеологии и политической культуре рабочего класса: несмотря на то что рабочие организации были легальными, в их программах сохранялись положения, направленные против существующего общественного строя.

Новый класс профессиональной интеллигенции ориентировался на политические союзы, возникавшие за рамками двухпартийной системы. Реформистская партия под руководством Мелькиадеса Альвареса мобилизовала часть республиканцев ради временного союза с режимом, что означало согласие с монархией, а не стремление к ее демократизации. Набирали силу и националистические партии. В Каталонии интеллектуалы и промышленники, действуя в единстве, доказали, что партия, обладающая современной структурой, сетью местных организаций и комитетов, прессой, занимающаяся пропагандой, способна побеждать на выборах даже в условиях существующей системы. В Стране Басков созданная Араной БНП стала участвовать в выборах, что привело к смягчению ее расистской риторики и к двойственности политической программы: независимость в будущем, автономия в настоящем, в любом случае при сохранении конфессиональности как политического принципа[363]. Радикальная партия также переживала подъем благодаря лидерству популиста Алехандро Лерруса, сумевшего привлечь в ее ряды и рабочих, и землевладельцев среднего и малого достатка, и коммерсантов, и промышленников.

Итак, в первой трети XX в. очевидны характерные черты трансформации испанского общества: изменения в аграрном быту, урбанизация, развитие промышленности на основе увеличения количества малых и средних предприятий наряду с укреплением крупных производств, рабочий класс с сильной профсоюзной организацией, активизация средних слоев в области экономики и политики, светская культура, смягчение гендерного неравенства, подъем образовательного уровня. Социальные сдвиги вступали в явное противоречие с политической системой, ориентированной на аграрное общество со слабо развитой урбанизацией, на общество маломобильное и контролируемое. Оставив в прошлом 75 лет уличных политических баталий, режим Реставрации способствовал формированию своеобразного состояния отстраненности, которое было свойственно не только испанской внешней политике[364], т. е. необщительности, стремлению к покою, к упорядоченному образу жизни, которые присущи буржуазии, не апатичной, но при этом активной в меру, уставшей от былых политических боев, расставшейся с романтикой во имя реализма и национальной идеи. Две сменявшие друг друга у власти партии либералов и консерваторов, устранив различия в идейных принципах, воплотили в своих программах это стремление к спокойствию и порядку. Привыкшие к стабильности партии оказались неспособны принимать решения, которые могли бы стимулировать переход от либеральной олигархической системы XIX в. к демократии, отвечавшей запросам развивающегося общества профессионалов и масс начала XX в.

Политический круговорот

Сложилась парадоксальная ситуация. В начале XX в. на первом плане оказалось поколение политиков, представители которого все как один долгие годы твердили об апатии народа, отсутствии общественного мнения и социальной поддержки режима, дефектах политической системы, коррупции на выборах и аморальности политической культуры. В духе общих настроений и либералы, и консерваторы считали, что катастрофа 1898 г. погубила Испанию: «Пульса нет», — словно врач, объявил о смерти пациента видный консерватор Франсиско Сильвела. Он не был одинок: как и многие другие, он предлагал в качестве лекарства от болезни (или зелья для воскрешения мертвеца) устранение недостатков и возрождение политической системы, реформу политической практики.

Именно Сильвела в марте 1899 г. сменил Сагасту на посту председателя правительства. Лидера либералов, подписавшего в декабре 1898 г. в Париже договор с США, обвинили в позорной утрате Кубы, Пуэрто-Рико и Филиппин. Избавившись от колониального бремени, консерваторы могли начать преобразования, центром которых были социальные реформы. Благодаря новому министру образования Гарсиа Аликсу труд учителей стал оплачиваться из общегосударственного бюджета; министр внутренних дел Эдуардо Дато для разработки соответствующих реформ организовал исследования социального положения рабочего класса и предложил решение давно назревших проблем трудового законодательства. Первыми результатами «интервенционистской» политики государства стали Институт социальных реформ, Законы о женском и детском труде, а также Закон о несчастных случаях на производстве. План жесткой экономии, разработанный министром финансов Фернандесом Вильяверде, спас государство от банкротства: в начале 1899 г. обслуживание государственного долга обходилось в огромную сумму 399 млн песет, что составляло чуть более 46 % общей суммы расходов бюджета (865 млн песет), запланированных на 1898 г.

На фоне активизации региональных и национальных движений реформы включали и децентрализацию администрации и программу экономических соглашений. Правительство поручило генералу Гарсиа Полавьехе и консерватору Мануэлю Дурану-и-Басу умиротворить военных и националистов в Каталонии, но обещанные ими преобразования откладывались до лучших времен. Коммерсанты объявили налоговую забастовку, правительство ответило на нее жесткими репрессиями и ввело в Барселоне чрезвычайное положение. Если движение «нейтральных» классов, подобное арагонскому Национальному союзу под руководством Хоакина Косты, в конце концов распалось, то в Каталонии председатели общественных организаций, объединявших коммерсантов, предпринимателей и профессионалов, решили дать бой «династическим» партиям и выдвинуть собственных кандидатов на выборах 1901 г. Они одержали решительную победу: с тех пор двум ведущим партиям в Барселоне нечего было делать. В Каталонии при поддержке буржуазии сложилась новая партийная система, в которой лидирующие позиции занимала Региональная лига во главе с Франсеском Камбо.

Сильвела и консерваторы смогли удержать власть только полтора года и были вынуждены снова уступить Сагасте. Он возглавлял правительство с марта 1901 по декабрь 1902 г.; на период его полномочий пришлась коронация Альфонсо XIII в марте 1902 г. Но в январе следующего 1903 г. Сагаста умер, и Либеральная партия раскололась на фракции под руководством Эухенио Монтеро Риоса и Сехисмундо Морета и на «демократическую» группу во главе с Хосе Каналехасом. Ни один из них не смог заменить лидера. Консерваторы переживали один раскол за другим, что в перспективе не сулило ничего хорошего, ведь в этом и заключалась главная проблема политической системы Реставрации с тех пор, как со сцены ушло поколение ее создателей. Несомненно, уже Кановас и Сагаста видели, как множились фракции и группы, но пока они удерживали бразды правления, двухпартийная система сохранялась, а их лидерство никто не оспаривал. Теперь таких авторитетных вождей не было, хотя и среди либералов, и среди консерваторов можно было найти «хозяев», каждого со своей клиентелой и с «прикормленным» округом, с достаточным влиянием, чтобы свергнуть одного из своих «соратников», пусть даже ценой сокращения срока полномочий его партии.

Рискованная игра, в которую играли партийные лидеры, привела не только к правительственной нестабильности, но и к двум другим серьезным последствиям. С одной стороны, ни либералы. ни консерваторы не смогли предложить королю кандидатуру председателя правительства, который бы пользовался безусловной поддержкой своей партии, что предоставило Короне больше возможностей для принятия политических решений. Король (избалованный мальчишка, по словам Домингеса Ортиса) с удовольствием стал играть в эту игру. С другой стороны, «хозяева» получали разрешение короля на формирование правительства без соответствующего декрета о роспуске кортесов, потому что монарх полагал, что ситуация еще не была критической. Они были вынуждены руководить правительством, когда кортесы бездействовали, и продлевать действие бюджета на неопределенный срок из страха вынести его на обсуждение в кортесах. Ведь кортесы могли его не утвердить, что привело бы к отставке правительства.

Проблемы стали очевидными уже в первое десятилетие XX в. С декабря 1902 г. по июнь 1905 г. правительство находилось в руках консерваторов пять раз, причем дважды его возглавлял один и тот же человек; с июня 1905 г. по январь 1907 г. правительство менялось шесть раз, его поочередно возглавляли четыре либерала. Итого за пять лет состоялись одиннадцать смен правительства и восемь председателей — впечатляющая скорость политического круговорота. Именно круговорота, потому что обновления состава не произошло, ведь власть находилась в руках узкого круга политиков. Да и правительства сменяли друг друга так быстро, что «революция сверху», которую провозгласили лидеры консерваторов Сильвела и Маура, оказалась невозможной. Правящим партиям требовалось больше времени для осуществления реформ — тех самых, которые они сами неустанно предлагали: чтобы страна, народ, нация, государство вышли наконец из состояния ущербности и политической апатии.

Такая возможность, казалось, появилась в январе 1907 г., когда во главе правительства снова оказался Маура. Это был уже не тот Маура, что в 1904 г. После избирательной кампании 1904 г. он решил больше никогда не экспериментировать с всеобщим избирательным правом. Тогда республиканцы и каталонские националисты укрепили свои позиции, его собственная партия, консерваторы, потеряла часть парламентских мест, а либералы добились высшего государственного поста, но с чувствами обиды, досады и тревоги. В 1907 г. Маура забыл о призывах к честным выборам и о моральном избирательном праве: он пригласил Хуана де ла Сьерва, католика, касика с обширной клиентелой, чтобы тот сфабриковал состав кортесов, пригодный для осуществления великих преобразований. Преобразований, основанных на системе, которую предстояло реформировать, т. е. системе широкомасштабной коррупции, организованной под эгидой Министерства внутренних дел. Задача была под стать Геркулесу. Ла Сьерва довел махинации до крайности, зато благодаря ему консерваторы получили подавляющее большинство в 253 парламентских места, к вящему удовлетворению всех консервативных фракций; либералам досталось всего 74 места, а все потому, что внесистемные партии провели в кортесы больше депутатов за счет успеха коалиции каталонских националистов «Каталонская солидарность» (Solidaritat Catalana), включавшей всех, от республиканцев слева до традиционалистов справа, — она добилась сорока одного мандата из сорока четырех, предназначенных для Каталонии.

Таким образом, укрепив свои позиции за счет консервативного большинства, раскола среди либералов и оппозиции, довольной своими достижениями, Маура смог приступить к выполнению своего масштабного плана. Речь шла о комплексе законодательных инициатив, при помощи которых он задумал осуществить свою «революцию сверху», чтобы не произошла «революция снизу». На первом плане было социальное законодательство — воскресный отдых, защита детей, регулирование эмиграции, запрет на выплату заработной платы натурой, длительность рабочего времени на опасных производствах. Корпоративизм в отношениях между рабочими и предпринимателями привел к появлению судов по трудовым конфликтам, а также согласительных и арбитражных судов, а создание Национального института социального страхования[365] стимулировало развитие государственной политики в этой области. Эти начинания продолжали традицию Эдуардо Дато, который в правительство не вошел. Их дополнял другой пакет законопроектов, уже в русле политики Сильвелы — больше протекционизма, поддержка национальной промышленности, государственные инвестиции в железнодорожное строительство, Закон о создании военноморского флота.

Маура мог двигаться вперед, не боясь оппозиции, действия которой вынудили бы его сократить срок своих полномочий, а он оказался «долгим», почти три года. До диктаторских замашек Нарваэса ему было далеко, но порядок в Консервативной партии он все-таки навел и чувствовал в себе силы для осуществления административной реформы, которая должна была покончить с касикизмом, главным пороком системы. А поскольку «чистые выборы» уже не годились для достижения этой цели, Маура решил пойти другим путем — путем реформы местного управления и принятия Закона о выборах (Ley Electoral), который обязал бы избирателей участвовать в выборах лично, что, с его точки зрения, должно было способствовать воспитанию настоящих граждан. К выполнению первой задачи Маура приступил с большим воодушевлением, но его ожидал провал: консервативное большинство не утвердило Закон о местном управлении. Оставался Закон о выборах, и его приняли без всяких проблем, ведь все считали, что он мало что изменит и не поможет избавиться от глубоко укоренившегося касикизма. Так и произошло: Закон предъявлял высокие требования к кандидату, но содержал и постыдную 29-ю статью, благодаря которой увеличилось число коррумпированных депутатов. Она гласила, что в случае если от округа выдвигается только один кандидат, то он и считается победителем и выборы в округе не проводятся.

Маура урегулировал все проблемы, но ему пришлось уступить коалиции, само появление которой нарушало неписаный пакт о мирном чередовании партий. Либералы, проигравшие выборы и обеспокоенные растущим клерикализмом политики консерваторов, начали сближаться с республиканцами для того, чтобы противостоять Мауре и его реформам. Инициатива принадлежала Морету, но он нашел поддержку среди сторонников Каналехаса. Новое образование называлось Блок левых. Демонстрация его сторонников против Закона о терроризме (Ley de la Represión del Terrorismo)[366], в котором они видели угрозу гражданским свободам, стала исключительно важным событием. «Династическая» партия заключила союз с «антидинастическими» силами, что само по себе было неслыханно, более того, произошло нечто такое, что подрывало сами основы системы. Речь шла не о переходе членов правящей партии в ряды партии-противника для того, чтобы ослабить ее и обеспечить ее падение, — в этом искусстве настоящими мастерами были Кановас и Сагаста. Теперь же налицо был союз с партиями, исключенными из политической системы.

В связи с политикой Мауры в Марокко Блок левых получил еще один шанс для нападок на правительство. Испания поздно присоединилась к большому колониальному разделу Африки, которым занимались великие державы, и ей достались крохи с праздничного стола — несколько небольших областей на севере Марокко. Воины местных берберских племен напали на испанских рабочих, строивших железную дорогу в области Риф[367]. В «Волчьем ущелье» произошла катастрофа: погибло более 150 испанских солдат, и сотни были ранены. А коль скоро лучший выход из затруднительной военной ситуации — это атака противника превосходящими силами, Маура решил отправить в Марокко резервистов. Корабли должны были уходить из Барселоны, но рабочие и республиканские организации в знак протеста организовали всеобщую забастовку, переросшую в восстание[368]. Огромное число убитых, раненых, разрушенные здания, поджоги монастырей и церквей — все это напоминало события 1833–1834 гг. Добропорядочное общество Барселоны объял страх перед революцией и подъемом народного антиклерикализма.

Репрессии, последовавшие за восстанием, напоминали и о событиях в Барселоне во времена Кановаса, когда в крепости Монжуик пытали и казнили анархистов. Теперь непреклонность требовалась от Мауры, и он ее проявил. Под следствие попали 1,7 тыс. человек, пять из шестнадцати смертных приговоров привели в исполнение; среди казненных был педагог Франсеск Феррер-и-Гуардиа, осужденный без убедительных доказательств. После этого Либеральная партия решила, что пришла пора активизировать кампанию против Мауры. К ней присоединились республиканцы и ИСРП; действия испанского правительства осудило европейское общественное мнение. В результате король отправил Мауру в отставку и поручил формирование правительства Морету. Тот недолго удержался у власти: слишком уж тесно он был связан с республиканцами, противниками режима.

Пост председателя правительства получил Каналехас, тот самый, что несколько лет назад создал демократическую группу. Современный и популярный политик, он стремился сформировать правительство, основанное на гражданской поддержке и честных выборах. Он пришел к власти, расколов Блок левых, и начал править, посматривая в сторону Мауры. На следующих выборах он оставил Консервативную партию в лучшем положении, нежели ла Сьерва в 1907 г. — Либеральную[369]. Это была попытка перегруппировки двухпартийной системы, которой угрожала гибель, поскольку Маура при всей своей склонности к позерству оставался верен своей клятве «вечной ненависти» к либералам. Каналехас игнорировал угрозы Мауры. Он пришел к власти, чтобы править. Каналехас попытался противостоять влиянию религиозных орденов при помощи так называемого «закона висячего замка», который остался без применения[370], как и многие другие. Он способствовал развитию образования на всех уровнях, особенно практике предоставления стипендий для обучения за рубежом и созданию новых центров высших научных исследований (посредством Комитета по развитию образования и научных исследований). При Каналехасе были отменены косвенные налоги на товары первой необходимости[371] и введена всеобщая воинская повинность с возможностью сокращения срока службы за плату (2 или 1,5 тыс. песет). В конце концов, была предпринята попытка пойти навстречу национальному движению в Каталонии: правительство предложило проект так называемых «Содружеств» (Mancomunidad) — объединений провинциальных депутаций, которые рассматривались как прототип нового устройства власти в регионах. В программе Каналехаса присутствовали и антиклерикальная традиция, и стремление к развитию народного просвещения в духе социального либерализма. В то же время он не отказывался от репрессивных мер в отношении рабочего движения.

В условиях набиравшего силу забастовочного движения власти прибегали к ограничениям гражданских свобод, закрытиям рабочих клубов, преследовали рабочих лидеров и применяли военную силу в полицейских целях. Все эти меры по приказу Каналехаса применялись во время всеобщей забастовки 1911 г. и забастовки железнодорожников в 1912 г.

В декабре 1912 г. Каналехас был убит анархистом. Его гибель положила конец двухпартийной системе, основанной на пакте 1885 г., что не могло не удручать Мауру. В январе 1913 г. вождь консерваторов сгоряча уведомил короля, что он не намерен продолжать игру, если либералы не принесут извинения за свое поведение в 1909 г. и торжественно не пообещают больше никогда не вступать в союз с республиканцами. В противном случае королю следовало искать какую-то другую «подходящую» партию, потому что он, Маура, для этой цели уже не годился. «Подходящим» кандидатом стал Дато. Он принял приглашение короля после правления либералов во главе с Романонесом и оказался у власти в исключительно важный момент: началась Первая мировая война. Великая война вызвала взрыв политических эмоций, раскол общественного мнения на антантофилов и германофилов; нейтралитет, скорее вынужденный, нежели желанный, способствовал росту предпринимательской деятельности и появлению нуворишей; под руководством профсоюзов активизировалось движение социального протеста.

После убийства Каналехаса и демарша Мауры положение напоминало времена после гибели Кановаса и смерти Сагасты. Консерваторы и либералы, лишившись авторитетных вождей, разошлись по группам и фракциям, которые образовались вокруг трех-четырех «хозяев». Депутаты были членами скорее фракции, а не партии, а фракции существовали на основе верности лидеру, а не идеологии. Поскольку избирательная система не изменилась, а касики успели «врасти» в свои округа, ни одна из фракций не могла сформировать большинство в Конгрессе депутатов. «Рассадка» кандидатов по округам превратилась в сложную и трудоемкую процедуру; правительства формировались на основе парламентского меньшинства, а не большинства. Кортесы стали неуправляемыми, несмотря на то что их по-прежнему формировало правительство, и не потому что в парламенте лучше было представлено общественное мнение, а потому, что исчезли такие принципы, как дисциплина и верность партии. Теперь чередовались не правительства, а кризисные ситуации, и поэтому избирательные кампании следовали одна за другой, а тем временем вся политическая система лишалась легитимности.

Неэффективность системы была очевидна. Прежде всего буксовали реформы. Дато сумел довести до конца проект Каналехаса и создать «Каталонское содружество», но его полномочия были прекращены усилиями «политических друзей» Мауры и ла Сьервы. Преемник Дато Романонес выпустил из рук самый интересный проект своего собственного министерства — налоговую реформу Сантьяго Альбы, и всё из-за саботажа Франсеска Камбо, обеспокоенного появлением этой новой «звезды» на либеральном небосклоне. Сменивший Романонеса Гарсиа Прието в 1917 г. спасовал перед манифестом полулегальных Военных хунт защиты[372]. Военные возвращались в политику, только теперь в организованной форме офицерских корпораций, а между тем само слово «хунта» напоминало о революции. Как в 1906 г. Морет уступил нажиму со стороны короля в вопросе о Законе о юрисдикциях (Ley de Jurisdicciones)[373], так и в 1917 г. Гарсиа Прието был вынужден уйти в отставку по королевскому приказу. Альфонсо XIII возложил свою августейшую длань на плечо Дато, а тот был готов согласиться с манифестом Военных хунт защиты. Тайное стало явным: центр принятия политических решений опасно смещался от кортесов и правительства к военным и королю.

Завершение круговорота и кризис системы

После манифеста хунт каталонские депутаты призвали к созыву Парламентской ассамблеи. Она открылась 19 июля в Барселоне. В состав Ассамблеи вошли либералы-реформисты, республиканцы, каталонские националисты и единственный избранный туда социалист Пабло Иглесиас. Речь шла об адекватном ответе на декреты Дато о введении чрезвычайного положения и остановке деятельности кортесов, а также об обращении к королю с требованием созыва Учредительных кортесов для реформы конституции. Правительство сначала смирилось с созывом Ассамблеи, а затем распустило ее. Депутаты разошлись, так и не выполнив своих первоначальных намерений — Ассамблея не превратилась во временное правительство, а конституционный процесс не начался. Однако за несколько месяцев до этих событий социалисты заключили соглашение с НКТ об организации всеобщей революционной бессрочной забастовки с республиканскими целями. Теперь они решили исполнить договор и поддержать уже начавшуюся стачку железнодорожников. Всеобщая забастовка была объявлена в самый неблагоприятный момент, в оборонительных, а не наступательных целях[374]. Военные, от которых рабочие ожидали поддержки, подавили забастовку, не обращая внимания на количество убитых и раненых. Парламентарии — реформисты и республиканцы — наблюдали за репрессиями издалека.

Дато остался во главе правительства, а король не собирался удовлетворять требования оппозиции. Альфонсо XIII боялся, что в Испании может произойти революция, подобная Русской, покончившей с династией Романовых. Он обратился за поддержкой к старой политической элите, но все же отказался от системы чередования партий. Король предложил кандидатуру Гарсиа Прието на пост премьер-министра, поручив ему формирование так называемого «правительства концентрации», в которое вошли бы и консерваторы, и либералы. Это правительство просуществовало до тех пор, пока Маура не внял просьбам короля и не возглавил так называемое «национальное правительство» (иная версия «правительства концентрации»), в которую вошла вся «политическая аристократия», от Дато до Романонеса, от Альбы до Камбо. От него ожидали гарантий существования монархии. Тем временем Первая мировая война приближалась к концу, старый мир уходил в прошлое, и в испанском Королевском дворце только и говорили, что о двойном отречении Гогенцоллернов[375], падении династии Габсбургов, разложении Австро-Венгрии, гибели дома Романовых и ликвидации Османской империи.

Вернемся на улицы. Испанское общественное мнение восприняло конец Первой мировой войны как предзнаменование великих перемен. Если после трех лет войны в Европе традиции отживали свое, разве в Испании может быть иначе? — такой вопрос звучал со страниц прессы. Ответ был очевиден: пришло время для обновления, для уничтожения и прежней Испании, и прежней политики. Последний (с марта 1918 г.) проект «национального правительства» с Маурой во главе, который внушал такие надежды, — люди обнимались на улицах — теперь трещал по швам. Перемены были неизбежны, но если традиционные партии не в состоянии их осуществить, то кто отважится укротить такого зверя, как старая политическая система? Наверное, это партии, которые, не выступая против системы, пока не имели возможности стать частью системы: реформисты и сторонники децентрализации, т. е. каталонские националисты, вернувшиеся в Барселону. Они были убеждены, как считал Камбо, что «настало время поставить вопрос о полной автономии Каталонии». Хулиан Бестейро, один из лидеров социалистов, с ним согласился: спор между большими и малыми национальностями, говорил он в Конгрессе депутатов, — это спор, порожденный войной, и только война должна положить ему конец, что приведет к кризису государства. Бестейро обещал отстаивать автономию Каталонии или ее национальное самоопределение как программу освободительного движения, «движения за освобождение от тирании централизованного государства, от которой страдаем мы все».

Итак, правительство из реформаторов и каталонских националистов, которое одновременно создаст и демократический режим, и децентрализованное государство? События лета 1917 г. поставили именно эти две проблемы. После отставки Мауры в начале ноября 1918 г. король обратился за советом к Мелькиадесу Альваресу и получил ожидаемый ответ: реформаторов можно допустить в правительство только при условии роспуска парламента и созыва Учредительных кортесов. Король отказал и обратился к знакомым и близким ему политическим силам. «Неужели власть вопреки воле Испании вернется к прежней политике?» — спрашивала 7 ноября газета «Эль Соль» в страхе, что новая, полная надежд, сражающаяся Испания еще раз потерпит поражение. Но как раз этого власть и добивалась. Через два дня после кризиса, когда в общественных настроениях гнев смешивался с пессимизмом, именно Гарсиа Прието, который в свое время был министром и внутренних дел, и юстиции, и развития, и иностранных дел (дважды), и возглавлял правительство в апреле, вновь пришел к власти в ноябре. Ему, привычному к правительственным кризисам, поручили сменить Мауру. «Испанская политика равнодушна к происходящим в мире изменениям», — писала «Эль Соль», противопоставляя отречение Вильгельма II, т. е. конец старой Европы, и назначение Гарсиа Прието, т. е. укрепление старой Испании.

Почти все понимали, что речь идет о временном решении, чтобы во время «великого кризиса» не допустить изменений бюджета. Но когда «великий кризис» действительно наступил, на место застою пришло беспокойство. Альваро де Фигероа-и-Торрес, граф Романонес, бывший министр народного просвещения, сельского хозяйства, промышленности, торговли, развития, внутренних дел, юстиции, иностранных дел и, наконец, премьер — так сказать, эксперт в министерских делах, 6 декабря 1918 г. был назначен на пост главы правительства. В то время как Гогенцоллерны и Габсбурги теряли власть, упрямый граф снова ее получил. «Великий кризис» завершился возвратом к прежней политике, к тому режиму, который сторонники «новой Испании» считали аморальным и катастрофическим.

Катастрофа действительно произошла. В Каталонии НКТ организовала грандиозные забастовки, например стачку на электрической кампании «Ла Канадиенсе», из-за которой Барселона на несколько недель осталась без электричества. В ответ власти устраивали убийства профсоюзных лидеров, что фактически привело к постоянному состоянию социальной войны. В эти годы разгула терроризма в Барселоне погибло примерно 300 человек и ранено приблизительно 800. В Андалусии рост цен на продовольствие и отголоски большевистской революции привели к небывалому подъему забастовочного движения, захватившего провинции Кордова, Хаэн, Севилья и Кадис. Организации сельскохозяйственных рабочих, руководившие стачками, требовали введения коллективного договора, сокращения рабочего времени и увеличения заработной платы. Забастовки сопровождались вспышками насилия, грабежами, захватами земель и поджогами урожая. Кровавые стычки с гражданской гвардией были повсеместными. Продолжительность и размах восстаний напугали землевладельцев, видевших в них отражение Русской революции. Двадцатитысячная правительственная армия, направленная в Андалусию, разогнала рабочие организации и арестовала их лидеров.

Рост социальной напряженности вызвал серьезные политические последствия. Романонесу пришлось уйти в отставку после конфликта с военными. Власть перешла к консерваторам, и началась правительственная чехарда: сначала премьером стал Маура, затем Санчес де Тока, затем Альендесаласар, и, наконец, в мае 1920 г. пришел черед Эдуардо Дато, который возглавил правительство в разгар социальных конфликтов в Каталонии. Дато чередовал уступки и репрессии, потворствуя полицейскому террору, но в марте 1921 г. сам погиб от пули анархиста. После смерти Дато начался очередной виток смены правительств — Маура, Альендесаласар, затем в марте 1922 г. очередь дошла до Хосе Санчеса Герры. В июле 1921 г. войска Абд аль-Керима (Абд альКрима) нанесли испанцам сокрушительное поражение в Аннуале, испанские потери составили 10 тыс. человек[376]. Политики воспользовались военной катастрофой (которой Аннуаль, несомненно, был), чтобы наверстать упущенное в 1917 г. и отобрать инициативу у зазнавшихся военных. Санчес Герра приказал найти ответственных за поражение; отчет о результатах расследования был представлен в парламент осенью 1922 г.

Дебаты о расследовании катастрофы в Марокко спровоцировали отставку правительства Санчеса Герры и приход к власти очередного либерально-реформистского правительства «концентрации» во главе с Гарсиа Прието. В результате выборов в парламенте увеличилось представительство ИСРП. Шесть депутатов-социалистов присоединились к требованиям привлечения к ответственности виновных в поражении при Аннуале. Со своей стороны Гарсиа Прието не только решил продолжить разбирательство, но и создал специальную комиссию, в состав которой вошли представители всех партий, в том числе социалисты и республиканцы. Он, несомненно, понимал, что рискует, но решил идти до конца. 13 сентября 1923 г., незадолго до назначенной даты открытия сессии кортесов после летнего перерыва Мигель Примо де Ривера, генерал-капитан Каталонии, поднял военный мятеж в Барселоне. 14 сентября, писал Мануэль Асанья, «судьба Испании находилась в руках короля. Одно его решение могло бы заставить генералов встать на сторону правительства». Но Альфонсо XIII находился в Сан-Себастьяне и «тянул время»: то дороги якобы были плохи, то он якобы простудился — словом, делал все возможное, чтобы прибыть в Мадрид как можно позже. По приезде он очень любезно принял Примо де Ривера и несколько месяцев спустя отрекомендовал его королю Италии как «своего Муссолини», что свидетельствовало о единстве монархии и диктатуры. За несколько часов Альфонсо XIII ликвидировал Конституцию Испанской монархии, которую его отец Альфонсо XII утвердил декретом и санкционировал 30 июня 1876 г.

Диктатура и крах монархии

Не только король воспринял военный мятеж с облегчением. На собрании редакторов мадридских изданий диктатор говорил о том, что прежняя политика будет сметена в течение девяноста дней усилиями девяти «людей доброй воли» — членов военной Директории. На следующий день «Эль Соль» поддержала санацию, предпринятую военными, и одновременно выразила уверенность, что «когда будет покончено со старым режимом и произведена чистка государственного организма», Директории следует уступить власть гражданской политической силе, истинным либералам, которые во множестве имеются в испанских городах и селениях, либералам, выступающим за разрушение изжившего себя прежнего порядка.

С этой стороны все было ясно: государственный переворот уничтожил не собственно либеральный режим, а только старую политику. Действительно, в появлении врача, решительного хирурга просматривался определенный революционный смысл. Маэсту выразился очень ясно: Директория рубит головы гидре касикизма, вдохновленная идеями Пикавеа и Косты[377]. С некоторым опозданием, только через несколько недель, выступил Ортега-и-Гассет, подтвердив мнение «Эль Соль»: «Альфа и омега деятельности военной Директории заключается в том, чтобы покончить со старой политикой, — и добавил: —…достижению такой замечательной цели не следует чинить препятствий». Президент «Каталонского содружества» Пуч-и-Кадафалк сообщил генералу Мигелю Примо де Ривера, что если выбирать между «действием вне закона» или «коррупцией», то он выступает за первое, прекрасно сознавая, что в будущем государстве отношения регионов и власти будут основаны не только на строгих обязательствах, но и на верности, «доверительной и радушной, которая станет основой для плодотворного сотрудничества в благородном деле».

В 1923 г. риторика национального возрождения, отказ от старой политики и подъем регионального движения свидетельствовали об общественной поддержке диктатора, что обеспечило ему время для завершения задуманной хирургической операции. Примо де Ривера использовал кредит доверия для осуществления санации: на место всех представителей власти пришли военные. Он выкорчевал касикизм — распустил муниципалитеты и заменил их правительственными делегатами из военных. Когда истекли 90 дней, запланированные на исполнение плана санации, диктатор задумался о том, что для возрождения государства требуется не только разрушить старое, но и создать новое. По его инициативе началось создание Патриотического союза — политической партии, которая должна была стать аполитичной и объединить правых католиков и часть мауристов.

Если Примо де Ривера воспользовался каталонской и марокканской проблемами как трамплином, чтобы достичь власти, то теперь важно было восстановить порядок в Каталонии и начать отступление в Марокко для перегруппировки и концентрации сил. Действительно, когда Примо пришел к власти, социальная напряженность в Каталонии уже начала ослабевать, а он положил ей конец, удовлетворив тех, кто требовал порядка во имя развития бизнеса. Одновременно он покончил с автономией: «Каталонское содружество» было запрещено, а комитеты Регионалистской лиги закрыты. Националисты, которые недавно приветствовали диктатора, получили серьезный повод для недовольства. В Марокко Абд аль-Керим снова нанес поражение испанским войскам, даже более трагичное, чем при Аннуале. Но он совершил ошибку, напав и на французскую армию[378]. Этого было достаточно, чтобы Франция изменила свою традиционную политику в Марокко и согласилась заключить с Испанией военный договор о совместной операции против рифских племен. Франко-испанские силы, существенно превосходящие противника, высадились в Альхусемасе и вскоре одержали решающую победу. Популярность Примо де Ривера укрепилась. Как повелось со времен побед Хуана Прима в марокканской войне 1859–1860 гг., успех в Африке приносил и будет приносить политические дивиденды в самой Испании.

Умиротворение Марокко и порядок в Каталонии позволили Примо де Ривера приступить к институционализации режима. Была назначена Директория, состоявшая из гражданских лиц, и началась подготовка к созыву Национальной совещательной ассамблеи для выработки некоего подобия новой конституции. В социальной политике Директория прибегла к корпоративизму, а в экономической — к национализму, стремясь, как и другие европейские страны, воспользоваться периодом экономического подъема второй половины 1920-х гг.[379] Она сразу же получила поддержку ВСТ и создала Национальную корпоративную организацию (НКО), состоявшую из комитетов с равным представительством профсоюзов и предпринимателей, обязанности которых заключались в согласовании условий трудовых договоров и решении производственных конфликтов. В то же время анархистская НКТ была закрыта, а деятельность других рабочих ассоциаций ограничена. Урегулировав таким образом трудовые отношения, Директория приступила к реализации масштабного плана общественных работ, создала государственные монополии по добыче нефти, корпорацию телефонной связи и институты государственного регулирования экономики — Совет национальной экономики и Гидрографические конфедерации; организовала международную ярмарку в Барселоне и ибероамериканскую выставку в Севилье.

В первые годы после переворота Примо де Ривера добился важных успехов. Однако диктатор стал терять контроль над ситуацией после провала проекта Национальной совещательной ассамблеи. Политические деятели бойкотировали приглашение к участию в ее работе, а организации отказывались направить своих представителей. Тем временем стало ясно, что Примо де Ривера, с новой конституцией или без нее, рассчитывал остаться у власти, и тут снова заработал старый механизм заговоров и мятежей с участием и военных, и гражданских политиков. Либералы с помощью военных подготовили два переворота с целью свержения диктатора. Главными факторами ослабления режима были, с одной стороны, утрата общественной поддержки, а с другой — развитие европейского экономического кризиса, вызвавшее падение стоимости песеты. Мудрости Кальво Сотело было недостаточно, чтобы справиться с инфляцией[380]. Общественное недовольство требовало большей гибкости, чем конфликт с университетами: профессура уходила в отставку в знак протеста против закрытия этих учебных заведений и репрессий против студенчества[381].

Конституционный проект буксовал, в кругах предпринимателей и банкиров нарастало недовольство, происходили беспорядки в армии и студенческие волнения — все это ослабило положение Примо де Ривера. Он чувствовал, что и король уже готов распрощаться со «своим Муссолини». Примо все прекрасно понял и действовал быстро. Стремясь укрепить свои позиции и учитывая нерешительность короля, он обратился к своим боевым товарищам за консультацией и просил их дать оценку режиму. Боевые товарищи отказали ему в доверии, и Примо де Ривера немедленно подал в отставку. Это произошло 29 января 1930 г., а Испания оказалась без конституции, партийной системы, касикизма, парламента и правительства. Надо было начинать все сначала, дать государству конституцию, т. е. воссоздать то, что король и военные разрушили.

Если начинать все заново, то противники монархии находились в более выгодном положении, нежели ее сторонники. С начала 1930 г. старые политики искали выход из ситуации и вскоре разделились на две группы. Одни делали вид, что ничего существенного не произошло, и предлагали объявить выборы, согласно якобы действующей Конституции 1876 г. Другие полагали, что произошло нечто очень важное, и важное настолько, что исправить положение можно только созвав Учредительные кортесы, причем предварительно следует добиться отречения короля от престола в пользу одного из инфантов. Первые во главе с Беренгером сомневались и откладывали выборы; вторые, в чьих рядах были видные реформисты и некоторые либералы, организовали конституционную партию и разрабатывали операцию, в результате которой могла бы появиться новая версия Пакта Эль-Пардо с участием республиканцев.

У таких планов, как и у любых других планов «сверху» (как, например, обращение короля к Альбе или Камбо), не было никаких шансов на успех. После падения диктатуры начался процесс быстрой поляризации: народ вышел на улицы, все требовали политической определенности. Теперь, когда диктатор ушел со сцены, требование определенности, что так беспокоило шефа службы государственной безопасности генерала Молу, уже не было направлено против диктатуры, ведь нельзя принимать решения исходя из ситуации, которой уже нет. Выбор упростился. Индалесио Прието[382] выразился ясно и даже жестко: нужно определиться — либо за короля, либо против него. Все вокруг говорили то же самое, только в более абстрактной форме: либо монархия, либо республика. И во всех речах, которые тогда произносились, какими бы сенсационными они ни казались, звучала только одна идея — все выступали за республику.

Монархия лишилась политической опоры и оказалась в общественной изоляции, партийная система развалилась, а система касикизма была подорвана. Тем временем в первой половине 1930 г. республиканское движение охватило все главные города страны. «Республиканское действие» и Радикально-социалистическая республиканская партия, за которыми стояли профессионалы — представители интеллигенции, выступали за проект государства светского, парламентарного, основанного на национальном суверенитете, свободного от подчинения Церкви и армии, в котором возможны социальные реформы. Его поддерживали Радикальная республиканская партия, в рядах которой были землевладельцы малого и среднего достатка и крупные предприниматели, республиканские партии Каталонии и Галисии, политические деятели, еще недавно связанные с династическими партиями, ставшие горячими сторонниками республики.

В августе 1930 г. на встрече в Сан-Себастьяне представители этих политических сил создали Революционный комитет. В сентябре в него вошли члены ВСТ и ИСРП — не только рупора ВСТ, но и партии, в ряды которой за последние несколько месяцев вступили сотни представителей интеллигенции. Союз между организованным рабочим классом и партиями среднего класса, численность которых росла в соответствии с темпами общественных изменений, окончательно решил судьбу монархии. Комитет планировал свергнуть монархию путем восстания, которое должно было произойти в форме всеобщей забастовки. Ее сроки переносились трижды — в конце концов, забастовку назначили на 15 декабря, но ее мало кто поддержал. Несмотря на крах этого плана, республиканские ожидания не ослабели, а напротив, обрели массовую поддержку. Расстрел восставших в Хаке капитанов Галана и Гарсиа Эрнандеса[383], суд над членами Революционного комитета превратились в обвинительный вердикт против короля.

Новое правительство под руководством адмирала Хуана Баутисты Аснара, в состав которого вошли видные политики из династических партий, приняло решение восстановить утраченную легитимность власти и начать избирательный процесс с организации муниципальных выборов. Республиканцы и социалисты рассматривали их как возможный плебисцит о судьбе монархии. Республика должна быть установлена не в результате очередного заговора или военного мятежа, а на избирательных участках в результате народного волеизъявления. И действительно, после избирательной кампании с митингами, манифестами, активной пропагандой 12 апреля 1931 г. в сорока одном из пятидесяти провинциальных центрах победили кандидаты, выдвинутые блоком республиканцев и социалистов. Вердикт был вынесен и обжалованию не подлежал: король должен уйти. Спустя несколько часов после известий о результатах голосования[384] с балконов городских ратуш была провозглашена Испанская Республика, а в Барселоне — Республика Каталония как составная часть федеративной Испанской Республики. Ночью 14 апреля, в разгар революционного празднования, Революционный комитет превратился во временное правительство: казалось, произошла революция и начиналась новая эпоха.

Республиканцы и социалисты, члены самопровозглашенного Временного правительства Республики, не поверили собственным глазам, когда увидели, что охрана Министерства внутренних дел не спешит их арестовать, а отдает им честь. Свершилось — Республика, о которой так долго мечтали, которая казалась утопией, наконец стала реальностью. Неверие сменилось безудержной радостью. Провозглашение Республики превратилось в праздник. Такое важное событие произошло внезапно и без кровопролития, и его приветствовали песнями и манифестациями; люди на улицах, казалось, не вполне понимали, что Республика стала реальностью, и, празднуя, убеждались в этом снова и снова, будто бы от их веселья зависело здоровье и долголетие Республики — «красотки», как ее называли. Сколько бы ни говорили о революции весь предшествующий год, власть досталась временному правительству самым неожиданным образом: как всегда, власть не была завоевана или отнята силой — она просто отсутствовала, и революция заполнила вакуум.

В первое республиканское правительство вошли члены созданного осенью 1930 г. Революционного комитета, т. е. республиканцы всех видов. Консерваторы присоединились последними, например председатель правительства Нисето Алькала Самора и министр внутренних дел Мигель Маура. Создатели Революционного комитета теперь оказались в центре: от Республиканской радикальной партии Алехандро Леррус стал министром иностранных дел, а Диего Мартинес Баррио — министром путей сообщения; слева — от Радикал-социалистической партии Альваро де Альборнос и Марселино Доминго получили портфели министров развития и народного просвещения. Также слева находился представитель недавно созданной партии «Республиканское действие» — Мануэль Асанья возглавил Военное министерство. Националистические партии представляли Луис Николау Д’Ольвер от «Каталонского действия» и Сантьяго Касарес от Республиканской организации автономной Галисии — они заняли посты министров экономики и флота. Индалесио Прието, Фернандо де лос Риос и Франсиско Ларго Кабальеро, лидеры ИСРП и ВСТ, получили Министерства финансов, юстиции и труда, обеспечив присутствие в правительстве социалистических организаций.

В июле прошли выборы в Учредительные кортесы. Они принесли победу блоку республиканцев и социалистов: социалисты получили 116 мест, 90 мандатов досталось радикалам, 56 — социалистам-радикалам, 36 — левым республиканцам и 26 депутатов представляли «Республиканское действие». Кортесы утвердили состав временного правительства, и 12 его членов приступили к делу, начав с декретов о реформе армии и трудовых отношений, т. е. с решения самых насущных проблем. Однако правительственное единство не устояло перед проектом аграрной реформы, который представила техническая комиссия; министры не смогли договориться и о содержании некоторых статей конституции. В октябре 1931 г. в результате первых серьезных разногласий относительно статей конституционного проекта, касавшихся положения Католической церкви, подали в отставку Алькала Самора и Мигель Маура. С одобрения оставшихся в союзе партий президент кортесов Хулиан Бестейро поручил лидеру республиканского меньшинства Мануэлю Асанье занять пост председателя правительства, главная задача которого заключалась в завершении работы над конституцией.

Дебаты продолжились в хорошем темпе, и 9 декабря 1931 г. Конституция была принята. Она ознаменовала разрыв с традицией XIX в. по самым фундаментальным положениям. Доктринальный либерализм сошел со сцены, и теперь новый субъект, Испания, опираясь на свой суверенитет, принимала и санкционировала Конституцию. Главное — испанское государство представляло собой «объединение муниципиев, создавших союз, который образует провинцию, и регионов, которые организуются на основе принципов автономии»[385]. Это была новая концепция государственного устройства, которая, по мысли законодателей, могла бы удовлетворить желание сопредельных провинций с общими историческими, культурными и экономическими традициями договориться о «создании автономного региона, для того чтобы сформировать политико-административное образование (nucleo) в рамках испанского государства». Конституция устанавливала равенство всех испанцев перед законом, запрещала дискриминацию по признаку пола; узаконивала социальные и культурные права, вводила бесплатное и обязательное начальное образование. Конституция устанавливала полное отделение государства от Церкви, в том числе запретив религиозным орденам заниматься преподаванием, предпринимательством и торговлей. Кортесы отождествлялись с Конгрессом депутатов; вводилась ответственность министров и председателя правительства перед кортесами. Президент Республики имел право назначать на должность и освобождать от должности председателя правительства; это право становилось обязанностью в случае, если кортесы отказывали председателю правительства в доверии.

Итак, Конституция, которая определяла положение всех слоев общества и устройство государства, отражала позицию республиканского и социалистического большинства согласно результатам июньских выборов 1931 г. Правые, монархисты и католики, дезорганизованные и побежденные на избирательных участках, не участвовали в выработке текста Конституции и не голосовали за нее. Опираясь именно на такую Конституцию, левым предстояло управлять страной. Нисето Алькала Самора, избранный президент Республики, поручил Мануэлю Асанье сформировать новое правительство на прежней основе, т. е. на основе широкой коалиции, от радикалов до социалистов. Но на первом же заседании Алехандро Леррус заявил, что участие его партии в правительстве несовместимо с социалистами и угрожал выходом из него. Асанья, стремившийся привлечь рабочий класс к управлению новым государством, считал, что избавляться от социалистов преждевременно, и предпочел, чтобы радикалы ушли в оппозицию. Таким образом, Республика, не потеряв поддержки рабочих, обзавелась оппозиционной силой, которая поддерживала новый режим и в свое время была готова прийти на смену действовавшему правительству.

С середины декабря 1931 г. правительственная коалиция во главе с Асаньей превратилась в союз левых республиканцев (партии «Республиканское действие», Радикально-социалистической партии, каталонских и галисийских националистов) с ИСРП. На место прежней представительности пришла внутренняя сплоченность и однородность. Теперь правительство обладало, по словам Асаньи, «характером» — за ним стояло парламентское большинство и программа преобразований. Одни реформы были утверждены еще до Конституции, другие находились в разработке, а третьи стали обязательными благодаря Конституции. Уже были приняты трудовое законодательство и комплекс законов и декретов о военной реформе; в числе обсуждаемых самой главной являлась аграрная реформа, а производными от Конституции стали Закон о религиозных конгрегациях, Закон о выборах и Закон о Конституционном суде (Tribunal de Garantías Constitucionales). Программа правительственных преобразований включала новый Закон об общественном порядке, который должен был заменить ранее принятый Закон о защите Республики, и Статут об автономии Каталонии.

На фоне многочисленных трудовых законов особого внимания заслуживает Закон о смешанных (арбитражных) комиссиях, изменивший принципы НКО, созданной во времена диктатуры Примо де Ривера. Новый закон расширял полномочия прежних комитетов в том, что касалось условий труда, контроля над соблюдением трудовых договоров, порядком рассмотрения жалоб и определения наказаний за нарушения трудового законодательства. Короче говоря, была предпринята важная попытка регламентировать трудовые отношения с помощью института корпораций. Принятый в апреле 1931 г. Закон о профессиональных ассоциациях дополнил созданный Ларго Кабальеро комплекс корпоративного законодательства, предоставив рабочим и собственникам предприятий право направлять своих представителей в арбитражные комиссии, председателей которых назначало Министерство труда.

Правительство стремилось изменить не только социальные отношения, но даже систему землевладения. Техническая комиссия подготовила проект Закона об аграрной реформе, действие которого распространялось только на зону латифундий, что вызвало протест социалистов и Национального объединения землевладельцев. Обсуждение реформы застопорилось, но после попытки военного переворота, предпринятой генералом Санхурхо в августе 1932 г., работа парламента активизировалась, а страсти улеглись. 9 сентября был принят Закон об основах аграрной реформы (Ley de Bases para la Reforma Agraria), который устанавливал различные классы экспроприируемых земель с обязательным составлением их кадастра, предписывал создание Института аграрной реформы и Национального сельскохозяйственного банка для руководства проведением реформы и ее финансирования. Участие союзов землевладельцев, Ипотечного банка, Иностранного банка и Банка Испании в работе этих учреждений, выделение на реформу всего лишь 50 млн песет в год предопределили медленное осуществление преобразований. Так и случилось: в конце 1933 г. землю получили только 2,5 тыс. крестьян, т. е. меньше десятой части тех, кого декрет о развитии сельского хозяйства (decreto de intensificación de cultivos) в ноябре 1932 г. отнес к категории нуждающихся.

Другие реформы касались положения двух институтов, которые во времена Реставрации оказывали серьезное влияние на государство, — армии и Церкви. Традиционной проблемой армии был многочисленный командный состав, и первая цель реформы состояла в том, чтобы сократить офицерский корпус наполовину: офицерам предлагалось добровольно уйти в отставку с сохранением полной пенсии. На это щедрое предложение откликнулись всего 37 % военных, численность офицерского корпуса сократилась таким образом с 20,5 тыс. до 13 тыс. человек. Также были пересмотрены принципы продвижения по службе, реформирована система военного образования, закрыта Военная академия в Сарагосе, отменен Закон о юрисдикциях и должность генерал-капитана; прежние 16 генерал-капитанств были преобразованы в 8 дивизионных групп (divisiones orgаnicas)[386]. В области государственно-церковных отношений правительство осуществило положения Конституции о роспуске ордена иезуитов, отменило материальное обеспечение духовенства, утвердило Законы о разводе, секуляризации кладбищ, а также Закон о конфессиях и религиозных конгрегациях (Ley de Confesiones у Congregaciones religiosas), который запрещал религиозным орденам заниматься преподаванием, предпринимательством и торговлей.

Программа преобразований распространялась на систему начального образования. Был утвержден план развития школьного образования и борьбы с неграмотностью, которая в зависимости от региона составляла от 30 до 50 % взрослого населения. Избирательное право распространилось на женщин, уравнивалось юридическое положение внебрачных детей и детей, рожденных в браке, и утверждены планы реформы пенитенциарной системы. Наконец, правительство активизировало решение проблемы территориальной организации государства. В 1932 г. в результате долгих дебатов был принят Статут Каталонии, и тем самым образован первый автономный регион. Однако утверждение Статута Страны Басков, предложенного БНП, затянулось до 1936 г.; то же самое произошло со Статутом Галисии, который планировалось вынести на плебисцит за две недели до июльского военного переворота 1936 г.

Речь шла о далеко идущих преобразованиях, которые отвечали ожиданиям, связанным с Республикой, и затрагивали интересы всего общества и ведущих политических сил. Синдикалисты НКТ отреагировали очень быстро: они считали законодательство предательством истинной революции и попыткой игнорировать их требования. Они ответили на политику правительства своими традиционными формами рабочего сопротивления — «прямым действием» и «революционной гимнастикой масс»[387]. Всеобщие забастовки произошли в Севилье и Барселоне, Бискайе и Астурии и очень скоро в Мадриде и Сарагосе. НКТ был не просто профсоюзом. Не успела Конституция вступить в силу, как радикальный союзник НКТ, Федерация анархистов Иберии (ФАИ), организовал восстания с целью свержения Республики. В январе 1932 г. шахтеры в Альт-Льобрегате и Кардонере (Каталония) на пять дней установили коммунистический либертарный порядок[388]; в январе 1933 г. Каталония и Валенсия пережили новый подъем рабочего движения; трагические события произошли в Касас-Вьехас (Андалусия), где в ходе подавления восстания погибла крестьянская семья.

Наряду с ростом рабочего движения развивался и протест предпринимателей против социальной политики правительства.

Их требования были провозглашены на социально-экономической ассамблее в июле 1933 г., созванной Экономическим союзом. Промышленники и коммерсанты выразили недовольство деятельностью арбитражных комиссий; они отказывались вводить трудовые договоры и повышать заработную плату в период экономического кризиса; рабочая агитация, государственный контроль, забастовки вызывали сопротивление предпринимателей. На июльской ассамблее раздались требования отставки социалистов. Они прозвучали в унисон с заявлениями Радикальной республиканской партии, которая после выхода из состава правительства перешла на позиции парламентской обструкции. Радикалы стремились вынудить президента Республики отказать в доверии председателю правительства.

В сельских регионах, до которых не успела дойти корпоративная система Примо де Ривера, землевладельцы сохранили свою власть, чему способствовали избыток рабочей силы, отсутствие организаций, защищавших права сельскохозяйственных рабочих, произвол местной администрации, присутствие Гражданской гвардии. Положение изменилось после установления Республики. Во-первых, после изменения избирательной системы коррупция на выборах ушла в прошлое, и землевладельцы потеряли контроль над органами местной власти. Во-вторых, деятельность смешанных комитетов распространилась и на сельское хозяйство, и социалистам удалось создать аграрный профсоюз — Федерацию сельскохозяйственных рабочих (Federación de Trabajadores de Tierra) — и арбитражные комиссии. Наконец, Министерство труда распространило на аграрный сектор трудовое законодательство и запретило наем рабочих со стороны, если местные ресурсы рабочей силы не были исчерпаны (Закон о муниципальных границах). Таким образом была создана законодательная база для регулирования трудовых отношений в сельском хозяйстве, ограничившая произвол землевладельцев, что нарушило традиционные классовые связи в зонах преобладания сельского пролетариата. Землевладельцы активизировались и объединились в новые, более современные организации. Одной из первых стала Национальная конфедерация аграриев-католиков (ConfederaciOn Nacional Católico-Agraria), созданная мелкими землевладельцами и арендаторами; из ее рядов впоследствии вышли видные деятели католического политического движения.

Безземельное крестьянство было недовольно медленными темпами аграрной реформы; землевладельцы не соблюдали новое трудовое законодательство; экономический кризис вызвал падение цен на сельскохозяйственную продукцию и проблемы с экспортом. Конфликты в деревне совпали с ростом социального напряжения в городах. Например, строительство, которое до 1929 г. было активно развивающейся отраслью и обеспечивало работой в основном молодых сельских пролетариев, переживало спад, что привело к сокращению рабочих мест. Начались трения между профсоюзами и конфликты между трудящимися и предпринимателями. В 1933 г. произошел серьезный подъем стачечного движения с требованиями работы и сокращения рабочего времени, который захватил не только традиционные промышленные центры — Барселону, Севилью, Бискайю и Астурию, — но и относительно спокойные города, например Мадрид, а также районы латифундий.

Социальную обстановку осложнила активизация Католической церкви, которая стремилась вернуть утраченные позиции. Опираясь на разнообразные и испытанные организационные ресурсы Церкви, в апреле 1931 г. Анхель Эррера Ориа создал организацию «Национальное действие» (позже по юридическим причинам переименована в «Народное действие») под лозунгами «религия, родина, семья, порядок, собственность, труд». Поддержка епископата, в том числе агитационная, способствовала объединению католиков под единым политическим знаменем: в 1932 г. в работе съезда «Народного действия» участвовало более 350 делегатов, представлявших 619 тыс. филиалов в 25 провинциях. Получалось, что в светской республике Церковь оказалась единственной силой, способной создать новую, современную, конфессиональную, массовую партию, опирающуюся на аграриев, находившуюся во временном тактическом союзе с режимом и рассчитывавшую привлечь на свою сторону избирателей-монархистов. Правые, практически отсутствовавшие в первом республиканском парламенте, перешли в наступление при поддержке церковных иерархов и под знаменем конституционной реформы.

Проявила себя и монархическая оппозиция со связями в армии и среди крупных землевладельцев. Монархисты стояли за военным мятежом генерала Санхурхо в августе 1932 г. Он не удался: республиканцы и социалисты в ответ сплотились, а католики отказались от перспективы восстания и заняли выжидательную позицию. Деятельность новой католической партии, созданной на основе «Народного действия», началась с конфронтации с правящим блоком. Католическая пропаганда в поисках новых сторонников рисовала черными красками двух участников правительственной коалиции, превратив республиканцев в суровых гонителей Церкви и врагов отечества, а социалистов — в противников мелких землевладельцев, семьи и порядка. Именно так «Народное действие», будущая основа Испанской конфедерации автономных правых (СЭДА)[389], привлекло на свою сторону массы, связав призывы к защите общественного порядка с защитой католицизма и собственности.

Общественный протест, оппозиция предпринимателей и землевладельцев, активизация католиков, бойкот Радикальной республиканской партии сократили социальную базу правительства. Президент Республики отказал в доверии председателю правительства, хотя парламент его не поддержал. Поводом послужило утверждение Закона о конфессиях и религиозных конгрегациях, запретившего религиозным орденам заниматься преподаванием и вызвавшего прямое вмешательство папы Пия XI в июне 1933 г. Всего через несколько дней после публикации энциклики Dilectissima nobis, осуждавшей светское законодательство республики, председателя правительства, которого признали лично ответственным за бойню в Касас-Вьехас, отправили в отставку. Была поставлена последняя точка в истории союза левых республиканцев и социалистов, и так ослабевшего за последние месяцы в результате деятельности оппозиции — радикалов, католиков, монархистов, синдикалистов.

Действия президента оказались преждевременными. Алькала Самора не сумел достичь компромисса с большинством парламента. Рассчитывая положить конец кризису, который он сам же и начал, президент был вынужден снова поручить Асанье формирование нового правительства. Однако это была лишь отсрочка. Когда же на выборах в Конституционный суд правительственные партии не добились большинства, стало очевидно, что кризис неизбежен. Алькала Самора решил больше не ждать и, зная, что ему следует распустить кортесы и назначить новые парламентские выборы, отправил Асанью в отставку и поручил создание нового правительства Леррусу. Его не поддержали кортесы, и в начале октября 1933 г. во главе правительства оказался Диего Мартинес Баррио. Социалисты считали, что им закрыли доступ в правительство. Они решили разорвать союз с левыми республиканцами и идти на выборы самостоятельно, заявив о своей готовности использовать все возможные способы, чтобы вернуться к власти.

Поворот вправо, революция и Народный фронт

Социалисты вышли из блока с левыми республиканцами, и бывшие союзники участвовали в выборах в октябре и ноябре 1933 г. поодиночке. В результате левые республиканцы лишились практически всех мандатов, а социалисты потеряли половину прежнего представительства в парламенте. Радикалы, инициаторы созыва кортесов, сумели незначительно улучшить свои позиции. Настоящую победу одержали правые: досрочный роспуск парламента сыграл им на руку. Они провели в кортесы 180 депутатов. Лидером стала СЭДА, получившая 115 мандатов; за ней шли аграрии, завоевавшие 29 мест; затем Регионалистская лига со своими 26 депутатами. Монархисты остались далеко позади, как с идейной, так и со стратегической точки зрения: их голоса разделились между «Испанским возрождением»[390] (15 мест) и традиционалистами (21 место). Радикалы не могли формировать правительство без посторонней поддержки: у них было 102 депутата из 474.

Поскольку в новом парламенте влияние левых сократилось, а монархисты выступали против режима, правительство могло быть сформировано только на основе союза Радикальной республиканской партии с католической СЭДА, занимавшей выжидательную, но не республиканскую позицию, при участии небольших политических групп — аграриев и Регионалистской лиги. Так и решили. По мнению радикалов, новый состав коалиции являлся способом привлечь к Республике правых католиков. Католики считали, что участие в правительстве даст им возможность завоевать власть и в соответствии со своими предвыборными обещаниями реформировать Конституцию на началах корпоративизма и авторитарности. Воплощением нового политического союза стало правительство с радикалами во главе, которое опиралось на поддержку СЭДА в кортесах.

Единство оказалось шатким, и у победителей не было общей и ясной программы совместных действий. Они согласились только в одном — необходимости скорректировать республиканский политический курс, но никто не знал, каким образом. Между радикалами и СЭДА начались трения по поводу масштабов корректировки. На практике радикалы не заявили о своем желании прекратить реформы, а проявили слабую заинтересованность в их осуществлении. Закон о конфессиях и религиозных конгрегациях обсуждать больше не стали, и в религиозных коллегиях начался новый учебный год; государство продолжало выделять средства на нужды Церкви; мятежники генерала Санхурхо получили амнистию вопреки позиции президента Республики; в повестку дня включили реформу арбитражных комиссий, но соблюдение трудовых договоров так и не было обеспечено.

Отказ правительства от выполнения свой собственной программы стимулировал развитие новых социальных конфликтов. Совместные действия НКТ и ВСТ привели к росту числа забастовок, и во многих случаях правительство шло на компромисс, а рабочие добивались частичного удовлетворения своих требований. В условиях роста рабочего движения предприниматели выражали явное недовольство действиями правительства и обвиняли Радикальную республиканскую партию в предательстве интересов избирателей. Предприниматели вынашивали планы создания собственных политических партий, поскольку ни возникшая только что Испанская фаланга[391], ни СЭДА так и не смогли привлечь их в свои ряды. В сельских регионах, напротив, землевладельцы рассматривали деятельность СЭДА как свою победу над арендаторами и батраками. Закон о муниципальных границах был отменен, заработная плата сокращалась, аннулировались декреты о развитии сельского хозяйства, которые предусматривали наделение землей малоземельных и безземельных крестьян в Эстремадуре и других районах крупного землевладения. Бывали случаи, когда депутаты, выступавшие за отмену закона, призывали к сгону крестьян с недавно приобретенных наделов. Землевладельцы встречали поденщиков, приходивших наниматься на работу, злорадным: «Вот вам Республика — подавитесь!»

Политика радикалов неизбежно и постепенно подчинялась требованиям католиков. СЭДА не скрывала, что стремится завоевать власть и изменить режим. Ее сторонники даже внешне подражали итальянским фашистам: устраивали грандиозные полувоенные парады, использовали приветствие наподобие римского салюта, прославляли вождя (jefe). СЭДА провоцировала один правительственный кризис за другим. Под ее давлением нарастали трения в среде радикалов — сторонников светской политики. По инициативе севильского депутата Диего Мартинеса Баррио был образован Республиканский союз. В середине 1934 г. союз сблизился с Республиканской левой, новой партией, созданной Мануэлем Асаньей на основе слияния «Республиканского действия» с Республиканской организацией автономной Галисии (ORGA)[392] и только что образовавшейся Республиканской партией радикалов-социалистов во главе с Марселино Доминго и Альваро де Альборносом. Однако о росте оппозиционных настроений свидетельствовал подъем движения сельскохозяйственных и промышленных рабочих, вступление молодежи в коммунистические и социалистические организации и активизация каталонских и баскских националистов.

На фоне борьбы СЭДА за власть левые партии и рабочие синдикаты постепенно переходили от оппозиции действовавшему правительству к неприятию Республики как таковой. В рабочей среде стали распространяться представления о том, что «революцию» 1931 г. предали и что необходимо организовать вторую революцию. Анархо-синдикалисты рассуждали о новом восстании; социалистическая пресса и депутаты ИСРП в кортесах также угрожали восстанием в случае, если СЭДА войдет в правительство; коммунисты — тогда еще небольшая политическая группа — считали, что настало время рабоче-крестьянской революции по советскому образцу. Республиканская левая пыталась сплотить силы, чтобы добиться роспуска парламента и организации новых выборов. После того как Конституционный суд аннулировал принятый парламентом Каталонии Аграрный закон (Ley de Cultivos), против правительства стали выступать каталонские националисты. Остановка дебатов относительно Автономного Статута Страны Басков вызвала активную антиправительственную кампанию БНП.

Политические, общественные и профсоюзные движения выступали со своими программами, но не смогли выработать общую цель и договориться о единстве действий. В декабре 1933 г. анархо-синдикалисты, ФАИ — НКТ, снова призвали к восстанию. Волнения охватили Арагон, но в Мадриде, Каталонии, Андалусии и Леванте дальше перестрелок дело не пошло. В третий раз анархосиндикалисты пытались организовать социальную революцию, которая проложила бы дорогу к либертарному коммунизму. Они стремились создать своего рода единый профсоюзный фронт. ВСТ не поддержал попытку восстания, приуроченного к открытию новых кортесов, но затем заключил с НКТ соглашение о совместных действиях. Общие профсоюзные комитеты выступили организаторами и руководителями многочисленных и длительных забастовок зимой и весной 1934 г. Договор НКТ — ВСТ стал основой для создания в Астурии Рабочего альянса.

Всеобщие забастовки считались прелюдией социальной революции. Стачки в Мадриде и Сарагосе являлись тому подтверждением, но размах движения стал очевиден в июне 1934 г., когда разразилась всеобщая крестьянская забастовка, организованная Федерацией сельскохозяйственных рабочих. Федерация призвала к забастовке в условиях спада профсоюзного движения в сельских регионах, не заручившись поддержкой руководства ВСТ. Стачка началась 5 июня, но она не стала всеобщей, хотя в Андалусии, Эстремадуре и Новой Кастилии бастовало около пятисот муниципиев. Без поддержки рабочего движения в городах она была обречена на поражение до того, как переросла в социальную революцию. В любом случае сельскохозяйственная забастовка лета 1934 г. стала самой крупной в истории страны. Республиканское правительство подавило ее с невиданной жестокостью: было арестовано около 10 тыс. человек, примерно в двухстах округах полностью изменился состав органов местной власти.

На фоне подъема забастовочного движения ВСТ и ИСРП, которой после отставки Бестейро с января 1934 г. руководил Ларго Кабальеро, не согласились с действиями анархистов и крестьянской Федерации. Они готовились к восстанию только в случае, если СЭДА войдет в правительство. Когда же это наконец случилось, социалисты отреагировали призывом к всеобщей революционной забастовке, за которой должен был последовать захват власти. Однако, подобно попыткам анархистов, призывы привели к разным последствиям в регионах: всеобщая забастовка действительно состоялась по всей Испании, но восстание свелось к одиночным перестрелкам. За исключением Страны Басков и Астурии, солдаты, вопреки ожиданиям повстанцев, революцию не поддержали. В Астурии Рабочий альянс, созданный НКТ и ВСТ, организовал настоящую революцию: восставшие нападали на казармы Гражданской гвардии, поджигали церкви, провозгласили социалистическую республику. Армия, отправленная для подавления восстания, встретилась с яростным вооруженным сопротивлением. Военные устроили жестокую расправу: общее число казненных после восстания составило 1,5 тыс. человек[393].

Независимо от рабочего движения Женералитат Каталонии восстал против центральной власти и провозгласил Государство Каталонию в составе Испанской республики. Восставшие не были готовы к сопротивлению, а каталонская НКТ проявила пассивность, поскольку отказывалась принимать участие в актах политического, а не социального характера. В результате каталонское правительство просуществовало ровно столько времени, сколько понадобилось армии, чтобы добиться его капитуляции. Левые республиканские партии отстранились от рабочего движения и от каталонского восстания, но заявили о прекращении своего сотрудничества с институтами Республики, которая, как они полагали, оказалась в руках врагов.

После октябрьских событий слабость Радикальной республиканской партии и усиление СЭДА стали очевидными. Был отложен проект Закона о сельской аренде (Ley de Arrendamientos Rusticos), подготовленный министром-членом СЭДА Хименесом Фернандесом, в котором предусматривалась возможность превращения арендаторов в собственников земли; в мае Хименес Фернандес сдал полномочия «аграрию» Никасио Велайосу. Тот представил кортесам проект Закона о «реформе аграрной реформы» — курьез, согласно которому сама реформа лишалась смысла. Роспуск сельских профсоюзов, изгнание представителей сельскохозяйственных рабочих из органов местной власти, сокращение заработной платы, рост безработицы ухудшили положение сельского пролетариата. В городах предприниматели устроили настоящий социальный реванш. Арбитражные комиссии перестали существовать, профсоюзы были закрыты, и рабочие утратили все свои права. Многие за участие в октябрьском движении подверглись так называемому «отбору», т. е. были уволены, остальным пришлось возвращаться на работу на продиктованных предпринимателями условиях. Христианские профсоюзы, не подпадавшие под запрет правительства, должны были сообщать властям через свои периодические издания о предприятиях, которые, по их мнению, проявляли «неблагоразумие», т. е. систематически нарушали закон.

Правые не только отменили реформы, но и перешли к жестоким преследованиям участников октябрьского восстания; в некоторых случаях применялась высшая мера наказания. Репрессивная политика вызвала трения внутри правительственной коалиции и изменила отношение к гонимым противникам режима. Под влиянием страха, что Республика может погибнуть, возродились республиканские идеалы, способствовавшие перестройке единого республиканского фронта. Его непосредственными целями стали амнистия заключенным — участникам октябрьского движения и восстановление прежнего правопорядка. В апреле 1935 г. две левые республиканские партии заключили первое соглашение. Асанья хотел привлечь к нему и социалистов. Но после октябрьского восстания ИСРП и ВСТ переживали внутренний раскол: центристы с Индалесио Прието во главе выступали за участие в коалиции с республиканцами, а левые, которыми руководил Ларго Кабальеро, обладавший к тому же большим влиянием в ВСТ, были против этого союза.

Асанья прекрасно понимал, какие проблемы связаны с расколом социалистов, и приступил к сплочению республиканского движения. Партия организовала многолюдные митинги и сумела вернуть авторитет, утраченный перед ноябрьскими выборами 1933 г. Активность республиканцев привела к важным результатам. Асанья сумел объединить под своим руководством левых республиканцев и привлечь социалистов, занимавших центристские позиции. В то же время публичные скандалы и рост влияния СЭДА, стремившейся руководить правительством, вызвали внутренний кризис в Радикальной республиканской партии. В четырехлетний юбилей республиканской Конституции Хиль-Роблес собирался добиться от президента Республики полномочий председателя правительства, представить кортесам свой план пересмотра Конституции, а затем немедленно распустить парламент и созвать новые выборы. Алькала Самора, поразмыслив здраво, отверг этот проект, назначил главой правительства центриста Мануэля Портелу и поручил ему организацию избирательной кампании.

Наконец, ВСТ под руководством Ларго Кабальеро открыто порвала с лидерами ИСРП во главе с Прието и согласилась принять участие в блоке левых сил при условии, что его действие будет ограничено предвыборной кампанией, задачи не будут включать образование коалиционного правительства республиканцев и социалистов и что в блок будут допущены другие рабочие партии, ранее выступавшие против межклассовых союзов, такие, например, как Коммунистическая партия Испании (КПИ)[394]. После присоединения ВСТ начала формироваться коалиция республиканцев и социалистов. Во второй половине 1935 г. ее стали называть Народным фронтом в соответствии с новой политической линией, утвержденной на VII конгрессе Коминтерна[395]. 15 января 1936 г. было подписано соглашение левых сил, представлявших рабочие организации. В нем приняли участие Объединенная социалистическая молодежь (ОСМ)[396], Рабочая партия марксистского единства (ПОУМ)[397], Синдикалистская партия[398], а также КПИ, ВСТ, ИСРП, Республиканская левая и «Республиканский союз».

В отличие от левых партий правые не сумели создать единую предвыборную коалицию. СЭДА предпочла сохранить двойственное отношение к Республике и превратилась в центр притяжения как для антиреспубликанских сил — монархистов и фашистов, так и для республиканских групп, т. е. для остатков Радикальной республиканской партии. Договор между ними был невозможен, поскольку было нереально создать общую программу, которая бы учитывала позиции всех участников. В то время как левые обнародовали и манифест, и программу будущего правительства, правые вышли на выборы, не имея программы, и в разных округах выдвигали кандидатов от коалиций разного состава — иногда СЭДА блокировалась с монархистами, а иногда с радикалами. Правые развернули свою пропаганду под лозунгами «против» и под знаменем «контрреволюционного фронта».

Неоднородность сил, входивших в состав двух коалиций, отражала не столько поляризацию общества, сколько далеко зашедшую фрагментацию политических сил. Интересы рабочего класса представляли анархисты, коммунисты и социалисты; средние слои шли за такими различными партиями, как ИСРП и СЭДА, не говоря уже о великом разнообразии политических организаций, от левых республиканцев до консерваторов. Сельские хозяева и предприниматели колебались между традиционной верностью республиканским идеалам и новой тягой к «сильной руке»; финансовая аристократия и крупные землевладельцы выступали за авторитарные решения, которые предлагали корпоративисты СЭДА или военные и монархические реакционеры из «Испанского возрождения» или Национального блока. Молодежь вступала в ряды создававшихся полувоенных организаций — Традиционалистское единство (Comunión Tradicionalista)[399], Фалангу[400], ОСМ, — которые призывали к насильственным действиям.

Из-за политической фрагментации ни одна из коалиций не выжила после выборов. Голоса избирателей разделились практически поровну, но победу одержали левые[401]. Новое правительство, созданное по инициативе Асаньи, было исключительно республиканским. Народный фронт перестал существовать как организация, способная выработать и осуществить единую программу. Ходили слухи о готовящемся военном мятеже; в мае 1936 г. в результате серьезного политического кризиса Асанья сменил Алькала Самору на посту президента Республики. Даже в такой ситуации партии, подписавшие договор о предвыборной коалиции, не сумели превратить ее в правительственный пакт. Все попытки привлечь в правительство социалистов столкнулись с противодействием ВСТ, угрожавшей разрывом всех соглашений, которые связывали ее с Республикой, если хоть один социалист получит министерский портфель.

Пока левые партии, республиканцы и социалисты политически бездействовали, инициатива перешла к синдикатам. ВСТ и НКТ призвали к немедленной амнистии заключенным — участникам октябрьского движения. Они заставляли предпринимателей восстановить на работе тех, кого уволили по политическим причинам, и добились декрета, который обязывал собственников предприятий выплатить компенсацию за время «простоя». Ради защиты прав рабочих два синдиката объединились в единый фронт и по сравнению с левыми партиями вели себя более активно. Рост рабочего движения и нежелание предпринимателей идти на новые уступки вызвали весной 1936 г. самый значительный в истории Республики подъем стачечного движения, сопровождавшегося и грабежами, и убийствами, и нападениями на священников, и поджогами церквей.

В сельских регионах безземельные крестьяне начали стихийный передел земли. С начала марта 1936 г. в районах крупного землевладения — Севилье, Кордове, Толедо и Саламанке — начались захваты поместий, а 25 марта 1936 г. в провинции Бадахос Федерация сельскохозяйственных рабочих конфисковала 60 тыс. гектаров угодий. В июне было восстановлено действие Закона об аграрной реформе и утверждены правила, облегчавшие доступ к земле; на самом деле эти меры узаконивали свершившийся факт. К июню 1936 г. было экспроприировано 232 тыс. гектаров земли, а наделы получили 72 тыс. крестьян — больше, чем за пять прошлых лет. Во многих случаях происходили вспышки насилия и столкновения крестьян с Гражданской гвардией, были убитые и раненые.

Поражение СЭДА на выборах перекрыло правым путь к мирному пересмотру республиканской Конституции. В результате инициатива перешла к самым радикальным силам консервативной оппозиции: бессилие СЭДА воодушевило монархистов, а Испанская фаланга расширяла свои ряды за счет притока молодых католиков. Монархисты втайне устанавливали связи с военными, готовившими военный мятеж, а их лидер Кальво Сотело с трибуны кортесов призывал армию вмешаться в политику. Фаланга, не имевшая представителей в парламенте, перешла к террористическим актам. И монархисты, и фалангисты рассчитывали, что уличные беспорядки, поджоги церквей, убийства приведут к краху правительства и тогда военные поднимут восстание против Республики.

Между тем армия не нуждалась ни в какой провокации, а многие генералы — в уговорах: после двух попыток мирного и легального прихода к власти в декабре 1935 г. и в феврале 1936 г.[402] военные приступили к тайной организации государственного переворота. Главным препятствием было не возможное противодействие властей Республики, а рост напряженности в армейской среде и образование офицерских организаций с разной политической ориентацией. Существовала реальная опасность, что переворот не получит полной поддержки офицерского корпуса и большей части вооруженных сил, более того, существовала вероятность и сопротивления гражданского населения.

Военный мятеж, социальная революция и Гражданская война

17—18 июля 1936 г., воспользовавшись накалом страстей вокруг убийства лейтенанта Хосе дель Кастильо и мести его товарищей, жертвой которой стал депутат Кальво Сотело[403], заговорщики наконец перешли к делу и подняли восстание против Республики. Это была четвертая попытка военного мятежа за менее чем 15 лет. Однако на сей раз результат оказался особенным. В сентябре 1923 г. мятежники победили беспрепятственно, впервые в Испании XX в. изменив политический режим насильственным путем; впоследствии их примеру последовали многие. В декабре 1930 г. всеобщая забастовка и вооруженное восстание, организованные Революционным комитетом, закончились неудачей; в августе 1932 г. военный переворот генерала Санхурхо не нашел необходимой поддержки ни в вооруженных силах, ни в полиции и завершился позорным поражением. В 1936 г. новым явлением оказался раскол между армией и силами внутреннего порядка. Гражданская война была бы немыслима, если бы большая часть вооруженных сил выступила на стороне закона, и наоборот, если бы вся армия единодушно поддержала государственный переворот. Неопределенной ситуация стала тогда, когда оказалось, что переворот является делом группы заговорщиков. То есть, с одной стороны, мятежники не опирались на поддержку всей армии, и поэтому им пришлось начинать с репрессий против тех военных, кто остался верен Конституции. С другой стороны, внутренний конфликт в армии дал возможность гражданам, членам партий и профсоюзов, захватить военные склады[404] и с оружием в руках противостоять восставшим военным.

Положение было таково: военный переворот не имел успеха, но не был и подавлен; он произошел в период подъема рабочего движения, когда власть правительства ослабела, и стимулировал революцию. Революционеры сумели покончить с мятежом в столичных городах, но оказались не в состоянии ни подавить восстание на всей территории страны, ни управлять государством. Ни одна из сторон не смогла одержать победу не потому, что противник был силен, а потому что в каждой из двух зон, на которые разделилась Испания, существовали свои политические противоречия. И армия не была единой в понимании целей борьбы, и республиканские рабочие и политические организации не смогли выработать общую стратегию и программу. Многие военные и гражданские гвардейцы либо проявляли нерешительность, либо остались верными Республике. В рядах республиканцев не было согласия. В синдикатах шла внутренняя борьба за лидерство; противоречия между партиями — Социалистической, Коммунистической и Республиканской — были столь серьезными, что даже участие в предвыборном блоке в январе 1936 г. не привело в феврале и мае к образованию коалиционного правительства. Итак, когда восстание возвестило о начале революции, все знали, что именно следует разрушить, кого именно следует уничтожить, но лишь немногим было известно, что именно следует построить, какие именно ресурсы и для каких именно целей следует использовать, т. е. как именно воспользоваться энергией, которую высвободил военный переворот.

Восстание, которое не победило, революция, которая лишена руководства и ясных целей, — вот проявления конфликтов, разделявших испанское общество и свойственных гражданской войне. Произошедшее после 1936 г. не что иное, как вооруженная классовая борьба, но при этом в не меньшей степени — религиозная война, противостояние национализмов, война между военной диктатурой и республиканской демократией, между революцией и контрреволюцией, война, в которой впервые столкнулись фашизм и коммунизм. В первые месяцы в ней просматривались черты войн прошлого: мертвые лежали не только в окопах, но и в придорожных канавах; крестьяне в альпаргатах[405] с ружьями наперевес сражались против наемников под командованием кадровых военных. С появлением иностранных участников война в Испании, вероятно, превратилась в пролог будущей войны, войны танков и самолетов, бомбардировок, противостояния коалиции, объединившей демократии и коммунизм, и фашистских держав; войны, предвещавшей раскол Европы, который наступит через три года.

Всевозможные конфликты переплелись и превратились в разнообразные (в зависимости от региона) классовые союзы и новые институты. В Андалусии и Эстремадуре офицеры марокканского экспедиционного корпуса, зачинщики мятежа, сразу же объединились с землевладельцами для подавления рабочего и крестьянского движения. Однако в Наварре мятежники обрели массовую поддержку: там на сторону военных перешли не только и не столько крупные землевладельцы, сколько сельские хозяева малого и среднего достатка, т. е. слои, которые всегда были опорой карлизма. Если в Эстремадуре колониальные и наемные войска держали в страхе гражданское население, то в Наварре и Алаве восставшие уверенно заявляли о «национальном» характере своего выступления, поскольку многие местные жители с оружием в руках стихийно примкнули к мятежникам.

В республиканской зоне были свои особенности. В Каталонии центрами социальной революции стали города, аграрные отношения практически не изменились; с разрешения синдикалистов правительство сформировали националисты и представители левой буржуазии; тем временем «настоящие» буржуа из страха за свою жизнь предпочитали не сопротивляться переделам земли, а Церковь пережила самые массовые потери в своей истории. В Стране Басков никакой социальной революции не произошло. После принятия Автономного Статута и до июня 1937 г. автономным правительством руководила БНП, пусть его власть распространялась в основном на Бискайю. Хосе Антонио Агирре, самый влиятельный политический лидер того времени, был католиком, инженером и предпринимателем, т. е. в нем соединялись те качества, за которые в любой другой области Республики его бы поставили к стенке. В Арагоне народная милиция осуществила массовую коллективизацию[406] земли в интересах мелких и средних собственников; был создан новый орган власти — Совет Арагона — сомнительный с точки зрения республиканских законов. В обширных районах Кастилии, Валенсии и Андалусии коллективизацией занимались профсоюзы сельскохозяйственных рабочих, которые захватывали заброшенные владельцами поместья; там политическая власть перешла в руки комитетов с участием представителей профсоюзов и партий Народного фронта.

Переплетение восстания и революции, разнообразие социальных и политических ситуаций привело к очевидному результату — гибели государственности. В зоне, которую контролировали мятежники, государства не было, поскольку восставшие стремились не к замене одного правительства другим, а к уничтожению Республики и созданию нового «сильного дисциплинированного государства», т. е. к установлению военной диктатуры. В первые недели мятежа повстанцы не имели единого командования, и каждый из вождей заговора в подвластной ему зоне действовал совершенно самостоятельно. Но на республиканской территории государства тоже не было, несмотря на то что правительство оставалось республиканским, а президент осуществлял свои законные полномочия. Нет, Республика не была уничтожена, просто ее правительство не обладало необходимыми ресурсами власти — они перешли к профсоюзным комитетам, исполнявшим функции институтов местного управления. Только после создания буквально на пустом месте регулярной армии республиканское государство медленно возродилось, но теперь под его властью находилось меньше половины прежней территории Республики.

Война очень скоро обрела международный характер. После подавления восстания в главных городах страны победа в войне зависела от внешней помощи. Генерал Франсиско Франко[407], возглавивший мятеж в Африке, первым осознал это и договорился с Италией и Германией об отправке в Испанию самолетов и боеприпасов. Со своей стороны правительство Республики заключило соглашение с Францией о покупке самолетов и оружия. Но 25 июля 1936 г., в тот самый день, когда Гитлер принимал решение о помощи испанским мятежникам, французское правительство Народного фронта наложило запрет на продажу вооружений Испанской республике, чтобы не осложнять свои отношения с Великобританией, которая, со своей стороны, не желала ворошить испанское осиное гнездо и подвергать риску систему коллективной безопасности. Стоило Франции в середине августа 1936 г. выступить с предложением политики невмешательства в испанские дела, как Великобритания с энтузиазмом его поддержала. Политика эта заключалась в запрете всем участникам соглашения на прямые и транзитные поставки в Испанию боеприпасов, военных судов и самолетов. Однако у Комитета по невмешательству не было необходимых полномочий для того, чтобы заставить соблюдать условия договора, и государства-подписанты не считали себя обязанными придерживаться запретов. На самом деле Германия и Италия продолжали помогать мятежникам, а Республика, помимо Мексики, получала оружие и боеприпасы из Советского Союза и оплачивала их золотым запасом Банка Испании.

Вернемся в Испанию. Первым юридическим актом мятежников стало создание Хунты национальной обороны. По декрету от 24 июля 1936 г. она обладала всеми государственными полномочиями, включая право представительства Испании за рубежом. Это был акт основания нового государства, согласно которому коллегиальный орган, состоявший исключительно из военных, принял на себя всю полноту власти и приступил к законотворчеству в виде декретов. Декретом от 28 июля Хунта объявила всю территорию Испании в состоянии войны, а сотрудничество с республиканским правительством и любые действия в защиту Республики квалифицировала как мятеж. Несколько недель спустя, 29 сентября 1936 г., Хунта вручила «все государственные полномочия» дивизионному генералу Франсиско Франко, ставшему «главой (jefe) правительства Испанского государства». Он, практически беспрепятственно наступавший из Андалусии через Эстремадуру на Мадрид, тем же декретом назначался «генералиссимусом национальных сухопутных, морских и воздушных вооруженных сил» и главнокомандующим действующей армии. Речь шла о том, что власть — полная, безоговорочная, неограниченная, не зависящая от каких-либо чрезвычайных обстоятельств — переходила от Хунты лично к Франсиско Франко. В те дни было создано не что иное, как цезаристская диктатура, обладавшая верховной властью, не ограниченной ни временем, ни обстоятельствами.

С тех пор главная проблема, связанная с созданием органов власти нового режима, состояла в том, чтобы определить принципы, на которых будет основана реализация полных, верховных, неограниченных временем и обстоятельствами властных полномочий. Лицо, облеченное всей полнотой власти, должно было осуществлять ее, опираясь на институты, которых пока не существовало. Сначала была распущена Хунта обороны и по Закону от 1 октября 1936 г. учреждена Государственно-административная хунта (Junta тесшса de Estado), состоявшая из комиссий, т. е. обычных министерств. Однако в новых обстоятельствах, связанных с битвой за Мадрид (октябрь 1936 г. — февраль 1937 г.) и перспективой затяжной войны, первоочередная задача заключалась в том, чтобы создать политическую базу нового государства. Главный вклад в ее решение внес Рамон Серрано Суньер, лидер новой Испанской Фаланги и свояк Франко[408]. Прежде всего он предложил объединить в единую партию все гражданские политические организации, которые сражались бок о бок с военными. Так слились воедино «Испанская фаланга — ХОНС» и «Традиционалистское единство» и образовалась новая партия Испанская фаланга традиционалистов и хунт национал-синдикалистского наступления (ИФТ — ХОНС)[409] — союз, которому было суждено стать политической опорой нового государства.

Далее, Законом от 30 января 1938 г. по предложению Серрано Суньера Государственно-административная хунта была заменена государственной Администрацией, состоявшей из министерских департаментов, разместившихся в Бургосе. Согласно тому же закону учреждался пост председателя правительства; правительство обрело законосовещательные полномочия и право предложения законопроектов, а Совет министров получил право обсуждать распоряжения Главы государства. В любом случае статья 17-я того же закона наделила Главу государства «верховной законодательной властью», и Франко позаботился о том, чтобы новые институты ни в коем случае ее не ограничили. Первое правительство нового государства, назначенное в январе 1938 г., станет моделью, которой Франко будет следовать в течение последующих десятилетий, соблюдая соотношение в его составе военных, фалангистов и представителей ультракатолических кругов. Армия, Фаланга и Церковь превратятся в три главных института режима, и Вождь (каудильо, Caudillo), облеченный тройной харизмой победоносного полководца, партийного лидера и посланца Божьего, будет использовать их для рекрутирования руководящих кадров — в разных пропорциях в зависимости от ситуации.

В республиканской зоне произошла синдикалистская революция. Профсоюзы руководили народным ополчением (milicias), организовали сопротивление мятежникам и коллективизацию земли, промышленности и торговли. В сентябре 1936 г. правительство возглавил руководитель ВСТ Ларго Кабальеро, и в начале ноября министрами стали четыре представителя ВСТ. Ранее, пока военное командование Республики находилось в процессе реорганизации, ее войска терпели поражения и армия мятежников беспрепятственно вышла на подступы к Мадриду. Однако помощь Советского Союза и участие интернациональных бригад[410] в обороне столицы привели к усилению влияния КПИ. Опираясь на сотрудничество с коммунистами, ИСРП и республиканские партии воссоздали общий политический фронт для того, чтобы противостоять гегемонии синдикалистов. Противоречия между анархистами и коммунистами в начале мая 1937 г. вылились в кратковременную войну в Барселоне[411]. После этого президент Республики Мануэль Асанья решил положить конец так называемому правлению синдикалистов и передать политическое и военное руководство социалистам, назначив Хуана Негрина[412] председателем правительства. Индалесио Прието стал министром обороны и взял под свой контроль все военные ресурсы Республики.

Негрин сформировал правительство по образцу Народного фронта, от коммунистов на левом фланге до республиканцев на правом и с социалистами на основных позициях. Политика нового правительства состояла в укреплении армии, централизации власти, поддержании общественного порядка и гарантиях мелкой и средней собственности. Президент Республики предлагал сплотиться изнутри для того, чтобы не потерпеть поражение в войне и таким образом добиться международного посредничества в переговорах с мятежниками. Выполнение первой задачи требовало реорганизации Народной армии; решение второй задачи сводилось к тому, чтобы убедить Великобританию и Францию перейти от политики невмешательства к активной политике посредничества. Таков был план, который Асанья представил правительству в надежде на поддержку Прието. Негрин исходил из двух предположений: во-первых, Франция и Великобритания не допустят в Испании победы военных, которых поддерживают Италия и Германия; во-вторых, если Италия и Германия решат, что Франко должен прекратить военные действия, то ему придется это сделать. Республиканцы отстояли Мадрид, итальянцы потерпели поражение в битве при Гвадалахаре (март 1937 г.), и казалось, что фронт стабилизировался, т. е. имелись основания для надежды на успех переговоров при участии международных посредников (депутат британского парламента консерватор Уинстон Черчилль так и сказал). Но англичане и французы оказались в плену собственной политики «умиротворения агрессора» и, лишь из вежливости обратив внимание на испанские инициативы, немедленно их отвергли.

Итак, дипломатическая война была проиграна. Тем временем внутреннее сплочение республиканских сил привело к росту политического влияния военных и гегемонии коммунистов внутри коалиции Народного фронта. После майского кризиса 1937 г. и утраты республиканского контроля над всеми северными областями страны коммунисты стали играть ведущую роль в сопротивлении мятежникам. Разногласия с социалистами, которые спровоцировала КПИ своими претензиями на лидерство, обострились после битвы за Теруэль (декабрь 1937 г. — февраль 1938 г.). В результате франкисты прорвали Арагонский фронт и 15 апреля 1938 г. вышли на средиземноморское побережье, разделив республиканскую территорию на две части. С точки зрения Асаньи и Прието, развитие военных действий свидетельствовало о том, что Республика не сможет выиграть войну, а продолжение сопротивления лишено смысла.

Вывод напрашивался сам собой. Если призывы к международному урегулированию оказались безрезультатными, а сопротивление стало бесполезным, следовало признать поражение и как можно скорее завершить войну. Узнав о намерениях военного министра и президента Республики, коммунисты твердо потребовали безусловного продолжения военных действий. В марте 1938 г. начался новый правительственный кризис. Прието ушел в отставку, а Негрин 1 мая 1938 г. в программе, состоявшей из тринадцати пунктов, объявил, что цели войны заключаются в обеспечении независимости Испании и установлении демократической Республики; заявлял об уважении к законно приобретенной собственности, о необходимости аграрной реформы и развитии социального законодательства; обещал «широкую амнистию всем тем испанцам, кто пожелает внести свой вклад в грандиозный труд восстановления Испании и возрождения ее величия». Состав правительства изменился. Республиканская армия вновь овладела военной инициативой и 25 июля 1938 г. перешла в решительное наступление при реке Эбро, которое через три месяца тяжелых боев завершилось еще одним поражением.

В политических условиях, когда социалисты переживали внутренний раскол, возможны были два варианта развития событий. Во-первых, коммунисты могли осуществить государственный переворот и завоевать власть. Во-вторых, республиканская армия могла убедить Негрина в том, что сопротивление не имеет смысла, и вынудить его положить конец войне. После отказа демократических государств от поддержки Республики и поражения в Каталонии в январе 1939 г. второй вариант постепенно обретал реальные очертания. Он практически осуществился, когда полковник Сехисмундо Касадо, командующий Центральным фронтом, организовал мятеж против правительства Негрина[413]. В конце февраля 1939 г. Франция и Великобритания признали правительство Франко, а Асанья, уехавший во Францию, подал в отставку с поста президента Республики. В результате 5 марта 1939 г. был создан Национальный совет обороны, цель которого заключалась в согласовании условий капитуляции Республики. В Мадриде коммунисты продолжали оказывать сопротивление, но это был уже конец. Франко вопреки ожиданиям Касадо отказался гарантировать побежденным возможность эвакуации. Война завершилась. Погибло приблизительно 300 тыс. человек. Вероятно, половина из них — это военные потери, а другая половина — жертвы массовых убийств в тылу или при отступлении республиканцев.

Диктатура, установленная в результате Гражданской войны[414], ознаменовала отказ от либерализма XIX в. и от республиканской демократии XX в., представляла собой попытку повернуть ход истории вспять, к мифическому истоку испанской нации, ко временам Католических королей, Испанской империи, Золотому веку. Государство, неустанно утверждавшее свою тоталитарную природу, стремилось создать общество, закрытое от любого внешнего влияния, корпоративное, католическое, существующее в условиях автаркии[415] с мечтой о возврате к имперскому прошлому. Вечно оглядываясь назад в поисках образцов и вдохновения, диктатура соединяла средневековые институты и колониальную ностальгию под оболочкой фашистской риторики. После двадцати лет диктатуры, когда власть будто застыла, погрузилась в спячку, общество снова пришло в движение, как в физическом, так и в моральном, культурном смысле. Противоречие между развитием гражданского общества и властью, призванной его остановить, породило и чувство разочарования и неуверенности и в то же время превратилось в источник надежды и стремления к борьбе, что привело в начале 1970-х гг. к кризису режима, символом которого стала долгая и мучительная агония его основателя[416].

1940-е годы: строительство Нового государства

Безоговорочная капитуляция, которой завершилась война, означала для всех тех, кто сражался на стороне Республики, смерть, тюрьму или изгнание. В 1939–1943 гг. победители расстреляли более 50 тыс. испанцев, около полумиллиона эмигрировали, но даже в мае 1940 г. примерно 260 тыс. человек считались военнопленными. Из концентрационных лагерей, созданных в последний период войны, десятки тысяч республиканцев, социалистов, анархистов и коммунистов отправлялись в тюрьмы или в колонии строгого режима. Там ужасные условия существования, скученность, голод, тяжелый труд, наказания, плохое питание, эпидемии приводили буквально к вымиранию заключенных. От репрессий пострадали вдовы, дочери и сестры узников: их подвергали издевательствам, публичному шельмованию, лишали имущества.

Поскольку война уже закончилась, репрессии проводились не для того, чтобы одержать военную победу, а чтобы уничтожить, вырвать с корнем все, что, по мнению победителей, отвратило нацию от истинного исторического пути. По словам самого Франко, следовало «распрямить согбенную нацию»: для этого Новое государство (Nuevo Estado)[417] наделялось исключительными юридическими полномочиями. Наряду с военно-полевыми судами, которые в массовом порядке применяли законы военного времени, в гражданских учреждениях действовали и так называемые «комиссии по чистке». Закон о политической ответственности мог применяться по отношению к предполагаемым преступлениям, совершенным начиная с октябрьской революции 1934 г.; согласно Закону против масонства и коммунизма преследованию подвергались лица или группы лиц, которые распространяли идеи, порочащие религию, Родину, основные государственные институты и направленные против социальной гармонии. Как вспоминал годы спустя Дионисио Ридруэхо, фалангист «первого часа», все это представляло собой «безупречную операцию по ликвидации политических сил, которые были опорой Республики».

Помимо репрессий, новая власть приступила к регламентации экономической и общественной жизни. Прежде всего следовало дисциплинировать рабочую силу. Эту задачу поручили Испанской фаланге, чьи представители с 1938 г. занимали ведущие правительственные посты. Она создала и контролировала профсоюзную организацию производителей — вертикальную, единую, всеобщую и основанную на принципе иерархии. Согласно статутам обновленной ИФТ— ХОНС профсоюзы служили партии. В 1938 г. была принята «Хартия труда», созданная по итальянскому фашистскому образцу, в соответствии с которой все производители объединялись в вертикальные профсоюзы в соответствии с отраслями экономики и под руководством Фаланги. Согласно Закону о профсоюзных организациях от 26 января 1940 г. и Закону об основах профсоюзной организации от 6 декабря 1940 г. новые синдикаты объединяли рабочих, административный персонал и предпринимателей в одну организацию под контролем Движения[418], которое, в свою очередь, являлось частью государственного аппарата. Тем самым обеспечивалась естественная связь между государством и синдикатом, что превращало профсоюз в инструмент государственной экономической политики.

Государственное регулирование душило экономику. По Закону от 10 марта 1939 г. создавался Генеральный комиссариат снабжения и транспорта, полномочия которого распространялись на предметы первой необходимости — зерновые, овощи, картофель, фрукты, хлеб, мясо, рыбу, ткани, одежду, обувь. Нарушителей преследовал налоговый департамент, организованный в сентябре 1940 г.: он передавал дела на рассмотрение в военные трибуналы, к компетенции которых они теперь относились. Последствия сказались немедленно. После того как государство зафиксировало низкие цены на продовольствие, сельские производители стали сокращать обрабатываемые площади, скрывать урожай и реализовывать часть своей продукции на черном рынке. Таким образом росли доходы землевладельцев, которые к тому же пользовались государственными субсидиями на покупку искусственных удобрений, сельскохозяйственных машин и топлива.

Еще одним результатом этой политики стало падение на 40 % в сравнении с довоенным уровнем реальной заработной платы сельскохозяйственных рабочих. Поденщики лишились права на организацию собственных профсоюзов и не могли использовать традиционные способы переговоров или давления для того, чтобы улучшить условия труда. Крестьянство оказалось абсолютно беззащитным, поскольку государство расширило полномочия органов правопорядка, правовая государственность не существовала и отсутствовали независимые суды. На деле сокращение заработной платы и наличие многочисленной и покорной рабочей силы не способствовали подъему производства. Плохие урожаи 1940-х гг. (а некоторые из них стали самыми низкими за столетие) приводили к голоду: продукты первой необходимости распределялись по карточной системе, которая действовала вплоть до начала 1950-х гг.

Государственное регулирование и режим автаркии распространились и на промышленный сектор. Военная разруха сказалась на развитии промышленности больше, чем на состоянии сельского хозяйства, несмотря на то что предприятия в индустриальных зонах, Стране Басков и Каталонии, были возвращены собственникам без значительных потерь. Больше всего пострадали транспорт и связь, а не основная индустриальная база. Тем не менее в первые послевоенные годы произошел серьезный спад промышленного производства. Планы индустриализации разрабатывал созданный в сентябре 1941 г. Национальный институт промышленности (Instituto Nacional de Industria, ИНИ), которым руководили военные. Приоритетным направлением его деятельности стала оборонная промышленность. Высокая стоимость создания предприятий, международная конкуренция, государственная политика, ориентированная на импортозамещение, новая система финансирования вызвали резкий скачок инфляции, несмотря на то что в конце 1940-х гг. ИНИ являлся единственным производителем грузовиков и легковых автомобилей, искусственных удобрений, алюминия и продуктов нефтепереработки.

Послевоенная политика индустриализации, основанная на представлении о государстве как о посреднике и организаторе производства, исходила из традиционных требований государственной защиты интересов предпринимателей от давления рабочего движения и от иностранной конкуренции. В ходе ее осуществления правительство конфисковало имущество рабочих профсоюзов, объявило забастовку видом подрывной деятельности и тем самым нейтрализовало рабочий класс, но одновременно исчезла и конкуренция между предприятиями и создалась благоприятная ситуация для появления олигархов и монополистов. Государственное регулирование и жесткая регламентация привели к численному росту бюрократии и различным нелепым административным требованиям; они способствовали формированию экономической среды, в которой отсутствовал рационализм свободной хозяйственной деятельности и стремление к повышению объемов производства за счет сокращения его стоимости. Совокупность этих факторов объясняет серьезный кризис испанской индустрии в первое десятилетие франкизма: промышленное производство достигло уровня 1930 г. только к 1950 г.

Репрессии и государственное регулирование экономики сопровождались активной политикой рекатолизации, которой занималась Церковь. Со времен Государственно-административной хунты образование стало сферой безраздельной власти духовенства. Церковь использовала эту власть для того, чтобы ликвидировать наследие недавнего прошлого, которое клерикалы связывали с Институтом свободного образования и считали повинным во всех смертных грехах. Уничтожение книг, чистки, изгнание учителей из школ, а профессоров из университетов, репрессии, ссылки — такова была политика, призванная, по мнению Церкви, вырвать с корнем чуждую иноземную традицию. В подобной идеологической обстановке вполне объяснимо, что государство не занималось развитием народного просвещения, а направило все свои усилия на поддержку и расширение частных образовательных учреждений. В первые 15 лет истории Нового государства средние учебные заведения не создавались: их было 119 в 1940 г. и столько же в 1956 г. Между тем образовательные центры, которыми руководило духовенство, переживали золотые времена. Именно туда направлялся возраставший поток учащихся, а требования к квалификации работавших там преподавателей существенно понизились.

К характеристикам Нового государства в первое десятилетие его истории — репрессии, государственное регулирование и рекатолизация — следует добавить еще одну: международную изоляцию, разрыв связей, которые в течение предшествующих десятилетий сумели наладить испанские политики. Переход к изоляции объяснялся разными причинами: индустриализация в условиях автаркии, исключение из Лиги Наций, отзыв послов и временное закрытие границы с Францией во время Второй мировой войны. Идеологический фактор также сыграл свою роль. Новое государство строилось на основе синтеза «истинной» испанской традиции — традиции монархии и католицизма — и нового фашистского порядка, под предводительством харизматичного каудильо генерала Франко. Три бюрократических института — Армия, Фаланга и Церковь — определяли экономическую, политическую, социальную жизнь испанского общества и его моральное состояние, представляли собой единственно возможные сферы социализации, среду, которая поставляла политические и административные кадры. Так Испания оказалась в стороне от других современных европейских политических режимов. Вместо Испании, которую «поколение 1914 года» желало сделать частью Европы, создавалась, как будет сетовать Хосе Луис Арангурен[419] в 1953 г., страна «изолированная и одинокая».

Одновременно с реализацией политических задач происходило медленное становление институтов Нового государства. Закон о реорганизации центрального государственного управления от 8 августа 1939 г. подтвердил полномочия Главы государства в исключительных случаях отдавать распоряжения и издавать указы без предварительного обсуждения в Совете министров. Поскольку уже существовали институт Главы государства, наделенного правами суверена, единственная партия, правительство и центральная государственная администрация, оставалось сделать следующий шаг — создать некое подобие конституционного закона. Серрано Суньер разработал проект Закона об организации государства. В случае его одобрения испанское государство определялось бы как «тоталитарное орудие, служащее единству Родины», в котором верховная политическая власть принадлежала Главе государства, ответственному только перед Богом и Историей.

Проект Серрано Суньера не получил поддержки у представителей других институтов режима: военные опасались, что власть в правительстве достанется партии; с точки зрения епископов, в проекте было слишком много фашизма, а католицизма не хватало. Франко не был заинтересован ни в поддержке «тоталитарного орудия», ни в начале конституционного процесса: он не хотел, чтобы появился институт, который однажды может восстать против его верховной власти. Вместо Закона об организации государства 17 июля 1942 г. был принят Закон об учреждении кортесов. Его преамбула подтверждала, что Глава государства «обладает верховной властью издавать юридические нормы общего характера», а кортесы должны ему содействовать в исполнении полномочий. На самом деле правом представительства в кортесах наделялись только государственные институты. В кортесах отводились места, предназначенные для министров, национальных советников, которых выдвигало Движение, депутатов, назначенных лично Главой государства, председателей высших государственных органов, ректоров университетов, лидеров национальных синдикатов, руководителей провинциальных и столичных институтов власти и епископов. Все они были обязаны своими должностями Главе государства, который таким образом обеспечивал их одобрение и верность.

Победа союзников[420] во Второй мировой войне вызывала кризис в процессе строительства Нового государства. Хуан де Бурбон, сын Альфонсо XIII[421][421], потребовал восстановления монархии; республиканское правительство в изгнании попыталось добиться от союзников осуждения диктатуры и содействия ее краху; негативное отношение к режиму держав «Большой тройки» и, наконец, отказ в приеме в ООН и рекомендация Генеральной ассамблеи ООН странам — членам организации отозвать своих послов из Испании — всё это привело к первой серьезной перестановке в рядах политических сил, которые являлись опорой Нового государства. Ведущая роль в правящем блоке перешла от фалангистов к клерикалам. Для того чтобы усилить привлекательность режима с перспективой налаживания отношений с США и начать сближение со Святым Престолом, Франко решил отказаться от фашистской оболочки Нового государства и выдвинуть на первый план его католическую сущность, т. е. истинно испанскую и, как следствие, антикоммунистическую. Католическая церковь, как всегда, продемонстрировала верность режиму и намеревалась провести в правительство членов «Католического действия»[422]. Альберто Мартин-Артахо, председатель административного комитета этой организации, стал министром иностранных дел.

Поворот в сторону клерикалов и необходимость обеспечить приемлемость режима для союзников были дополнены быстрым утверждением в июле 1945 г. перечня обязанностей и прав испанцев, известного под архаичным названием «Хартия испанцев»[423], и в дополнение к Закону о кортесах двух новых законов, которые определяли сущность создававшегося государства, — Закона о национальном референдуме от 22 октября 1945 г. и, несколько позже, Закона о наследовании поста Главы государства от 26 июля 1947 г. В первой статье Закона о наследовании — этого фундаментального закона режима — Испания определялась как «католическое, социальное, представительное государство, которое в соответствии с традицией конституируется в королевство». Это было особенное королевство: в нем пост Главы государства пожизненно занимал конкретный человек — «Вождь (каудильо) Испании и Крестового похода[424] и Генералиссимус вооруженных сил». Глава государства осуществлял свою верховную власть, в том числе в праве назначения своего наследника и отзыва своего назначения. В качестве преемника Франко мог выбрать любого представителя королевского дома мужского пола на основании следующих критериев: испанец, достигший тридцати полных лет; католик, принесший клятву верности принципам Национального движения.

Закон о наследовании поста Главы государства, помимо определения формы государства, утверждения монархии в качестве института-преемника, наделения Франко пожизненными властными полномочиями, создания Регентского совета и Совета королевства, детальной регламентации наследования власти, объявлял фундаментальными законами нации наряду с Законом о наследовании поста Главы государства Законы об учреждении кортесов ио референдуме[425]. «Хартия труда» от 9 марта 1938 г., согласно которой создавались вертикальные синдикаты как основа Нового государства, стала пятым (включая «Хартию испанцев») основным законом режима. Пять законов представляли собой первый блок так называемых фундаментальных законов, которые нельзя было отменить или изменить без согласия кортесов и всенародного референдума. Однако предполагалось, что в будущем фундаментальных законов станет больше: об этом говорилось в Законе о наследовании поста Главы государства. Следующий фундаментальный закон появится только через десять лет — Закон о принципах Национального движения от 17 мая 1958 г.; пройдет еще десять лет, и для того чтобы завершить строительство Нового государства, 1 января 1967 г. будет принят Органический закон государства, призванный обеспечить существование режима в форме авторитарной монархии под управлением государственной бюрократической элиты.

1950-е годы: медленный выход из автаркии

В конце 1940-х гг. экономическая политика победителей потерпела крах. Производительность сельского хозяйства падала и все больше зависела от климатических условий. Промышленность испытывала недостаток сырья и не могла выйти из состояния депрессии. Экономика в целом находилась под жестким контролем государства и управлением бюрократии. Процветал черный рынок, а уровень жизни большей части испанцев снизился почти на треть по сравнению с показателями начала 1930-х гг. Падение уровня реальной заработной платы привело в 1951 г. к первым волнениям рабочих: объявление о повышении стоимости транспорта вызвало волну забастовок сначала в Барселоне, а затем в Мадриде и в Стране Басков. Масштабы недовольства могли быть более значительными, если бы не жестокое подавление любых проявлений возмущения и протеста (забастовка приравнивалась к подрывной деятельности) и моральные последствия поражения в Гражданской войне.

Очевидно, что следовало изменить направление экономической политики и пересмотреть внешнеполитический курс, а для этого режиму нужны были стабильность и уверенность. На внутреннем фронте состояние войны официально прекратилось в 1948 г., когда были сурово подавлены забастовки и манифестации, произошедшие под влиянием известий о победе союзников во Второй мировой войне и активизации партизанских отрядов в конце войны. Последней крупной операцией партизан стало вторжение отрядов маки[426] под руководством коммунистов в область Валь-д’Аран[427] после освобождения Франции. На внешнем фронте политика сближения с США, начавшаяся в первые годы «холодной войны», принесла свои плоды. Испания не только подчеркивала, что является католической нацией, но и предлагала свои услуги в качестве союзника в политике сдерживания коммунизма, намереваясь покончить со своим традиционным нейтралитетом и предоставить свою территорию для осуществления целей североамериканской внешней политики. В ноябре 1950 г. 5-я сессия Генеральной Ассамблеи ООН[428] отозвала свою резолюцию 1946 г.[429], тем самым положив конец международной изоляции режима.

В результате в июле 1951 г. произошел один из тех кризисов правительства, которые свидетельствуют о начале нового курса. Тем не менее Франко, избегавший резких изменений, вновь равномерно перераспределил власть между военными, «Католическим действием» и Фалангой, добавив одного монархиста. Новое правительство сразу же приложило все свои усилия для укрепления отношений с США и Ватиканом и преуспело. Ценой отказа от некоторых атрибутов верховной власти[430] в августе и сентябре 1953 г. были подписаны Конкордат со Святым Престолом и испано-американское соглашение о сотрудничестве. В результате этой новой политики Испания стала членом Продовольственной и сельскохозяйственной организации Объединенных Наций (ФАО), ЮНЕСКО, Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), Всемирного почтового союза (ВПС) и, наконец, 14 декабря 1955 г. была принята в ООН.

США и Ватикан стали проводниками, с помощью которых режим вышел во внешний мир. Новое правительство стремилось обеспечить быстрые темпы экономического роста, основанного на развитии индустрии, взяв за основу экономические теории, которые в противовес автаркии отдавали предпочтение традиционным методам управления государственным сектором, настаивали на развитии внешней торговли и на преимуществах свободного рынка по сравнению с политикой государственного регулирования и контроля. В соответствии с подобными идеями министры приступили к осуществлению политики, ориентированной на ускоренный промышленный рост на основе либерализации внешней торговли. По мысли реформаторов, такая политика должна была открыть испанской промышленности доступ к сырью и оборудованию, что вызывало протесты остававшихся в правительстве сторонников автаркии. Смена экономической ориентации сказалась и на аграрной политике, особенно после назначения министром сельского хозяйства Рафаэля Кавестаня, который выступал против государственного контроля, бюрократических ограничений, квот и нормирования[431] и был первым, кто объяснил, что продовольственный дефицит является следствием экономического курса, проводимого после окончания Гражданской войны.

Новая экономическая политика привела к стабильному росту валового национального продукта (ВНП) и дохода на душу населения, который наконец позволил достичь показателей 1930-х гг., а затем и перекрыть их. Постепенная либерализация внешней торговли вызвала значительное увеличение спроса на иностранные товары — топливо, сырье и полуфабрикаты, продукцию обрабатывающей промышленности и транспортное оборудование. Значение «американской помощи» в оживлении испанской экономики до сих пор вызывает споры. Несмотря на то что ее объем по сравнению с другими европейскими странами был скромным — около 1,5 млрд долл. в виде займов и субсидий, — эффект от «помощи» был значительным, ведь финансовые средства использовались под жестким государственным контролем в экономике, находившейся в состоянии застоя. Помощь и кредиты стимулировали хозяйственную активность и тем самым сыграли существенную роль в оживлении экономической деятельности.

Проблемы скоро дали о себе знать. Промышленное производство в конечном счете зависело от динамики внутреннего спроса, между тем начальный уровень потребления был так низок, что его рост привел к повышению спроса на продовольствие, а не на промышленные товары. Обозначились смутные признаки незнакомого прежде кризиса — того, при котором происходит избыток предложения потребительских товаров, например тканей. В подобной ситуации поддержать темп индустриального производства возможно только увеличив покупательную способность населения, что, помимо всего прочего, отвечало требованиям участников протестного общественного движения. Заработная плата увеличилась, но это, в свою очередь, вызвало скачок инфляции. В 1956–1957 гг. казалось, что торговый дефицит и рост инфляции остановят экономический подъем. По словам директора Банка Испании Хуана Сарда, инфляционное давление подвело испанскую экономику к краю пропасти.

Критическое состояние экономики совпало с первыми проявлениями недовольства и враждебности по отношению к режиму в среде университетской молодежи и представителей нового рабочего класса, появившегося в обстановке экономического роста. После окончания Гражданской войны прошло уже 15 лет, и новое поколение стремилось заявить о себе. 1956 год стал годом подъема студенческого и забастовочного движения, который застал руководителей режима врасплох своей внезапностью и разнообразием участников. Это были представители различных политических течений, от монархистов, фалангистов и католиков (которые уже начинали двигаться по пути диссидентства) до традиционной оппозиции, коммунистов и социалистов. Между диссидентами и оппозиционерами, или, как тогда говорили, между потомками и победителей, и побежденных возникли политические связи, на основе которых сложилась новая внутренняя оппозиция. Ее лидерами стали видные общественные фигуры и деятели культуры. В феврале 1956 г. противостояние фалангистов и оппозиционеров в Мадридском университете[432] завершилось одновременной отставкой министра образования и министра Движения, Руиса-Хименеса и Фернандеса-Куэсты соответственно. Смена министров свидетельствовала о правительственном кризисе. Он продлится еще год и завершится политической реорганизацией, благодаря которой к власти придет новая элита.

Общий дисбаланс хозяйственной системы и финансовые проблемы, вызванные сосуществованием остатков автаркии с либеральными мерами, привели испанскую экономику на грань банкротства. Истощение финансовых резервов, дефицит платежного баланса, повышение заработной платы, проведенное по распоряжению демагогов из Министерства труда — вотчины Фаланги, оказалось бесполезным из-за инфляции; студенческие протесты; социальная напряженность, свидетельством которой стали забастовки в Мадриде, Астурии и Барселоне, — таковы были причины правительственного кризиса в феврале 1957 г. В результате важные для развития экономики правительственные посты получили два члена «Опус Деи»[433] Альберто Ульястрес, назначенный министром торговли, и Мариано Наварро, ставший министром финансов. Лауреано Лопес Родо, видный деятель «Опус Деи», был назначен административно-техническим секретарем президиума Совета министров (Secretaría General Técnica del ministerio de la Presidencia[434]) под началом адмирала Луиса Карреро Бланко[435]. Так основными политическими и финансовыми рычагами овладела новая элита. Ее цель была очень определенной — осуществить административную реформу, которая послужит основой для экономического развития.

Система государственного управления была преобразована исходя из принципов бюрократической рационализации: посредством комплекса законов — Закона о юридическом режиме государственного управления от 26 июля 1957 г. и последовавших за ним Законов об административном регламенте, юридическом статусе автономных государственных учреждений, государственных гражданских служащих, а также Закона о вознаграждении служащих. Для ускорения экономического развития был разработан план стабилизации и либерализации. Он появился во время подписания Римского договора, согласно которому создавался Европейский Общий рынок[436]. Новые испанские министры, связанные с международными финансовыми кругами, решили следовать рекомендациям Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и Всемирного банка[437], т. е. сначала осуществить санацию экономических институтов, а затем приступить к осуществлению плана ускорения темпов экономического роста.

Одновременно со стабилизацией бюджета правительство продолжало экономическую либерализацию, расширив свободу внешней торговли и приняв в апреле 1958 г. Закон о трудовых договорах, который ввел новый порядок согласования заработной платы. Решающим этапом новой политики стала интеграция Испании в международные финансово-экономические организации. В январе 1958 г. она стала ассоциированным членом ОЭСР, а в июле была принята в Международный валютный фонд (МВФ)[438] и в МБРР. Для того чтобы Испания могла рассчитывать на финансирование из международных фондов, представители МВФ провели переговоры с министрами торговли и финансов страны и руководством Банка Испании о необходимости существенных экономических реформ. Согласно декрету-закону, принятому в июле-августе 1959 г., все преобразования были направлены на адаптацию испанского капитализма, корпоративного и контролируемого государством, к нормам западного мира. Декрет-закон о новом экономическом курсе от 21 июля 1959 г., который испанские СМИ назвали «планом стабилизации», представлял собой не только и не столько план стабилизации, а план либерализации, который позволял, не отказываясь от наследия прошлого, открыть путь в будущее.

1960-е годы: развитие, изменения, конфликты

Административная реформа состоялась, а стабилизационный план утвержден — казалось, все препятствия преодолены, и испанская экономика готова двигаться по пути активного и стабильного экономического роста. Международные организации это поняли и сразу же выразили удовлетворение достигнутыми результатами. В 1962 г. во время нового правительственного кризиса «технократы» из «Опус Деи» и ее филиалов получили не только все министерства, связанные с экономикой, но и руководство Комиссариатом по планированию экономического развития[439], так что отныне они могли централизованно координировать общую политику. Взяв за образец французскую систему государственного планирования, Комиссариат разработал первый План экономического развития. Его цель заключалась в том, чтобы стимулировать частные инвестиции посредством сочетания индикативного планирования[440] и государственных инвестиций. За первым Планом, введенным в 1964 г., последовали еще два. В 1973 г. Комиссариат был преобразован в новое министерство, которое ликвидируют после смерти Франко.

Конечно, важно понять, какие факторы экономического бума связаны с планированием, а какие — с международной конъюнктурой, но в любом случае очевидно, что экономический подъем состоялся, а его интенсивность и темп не имели аналогов в прошлом. С 1960 по 1974 г. производительность испанской индустрии увеличилась на 3,74 пункта, а среднегодовой темп роста достиг 11,1 пункта; к 1974 г. доля вторичного сектора (промышленность плюс строительство) в валовом внутреннем продукте достигла 40,8 %. Такой быстрый и стабильный рост не мог не вызвать устойчивых изменений в структуре и географии промышленного производства. Если до 1960 г. в стране существовали лишь небольшие традиционные фабричные островки, то после 1960 г. Испания превратилась в индустриальное государство с диверсифицированным промышленным производством. Действительно, внешнеэкономические связи, постепенная интеграция в систему международной торговли, приток капиталов, туризм и поступления валюты от частных лиц, работавших за рубежом, — это характерные черты испанской экономики 1960-х гг. Горнодобывающая промышленность и производство потребительских товаров уступают ведущие экономические позиции производству полуфабрикатов и средств производства. Металлургия, производство строительных материалов, химическая промышленность, автомобилестроение, судостроение, производство электробытовых приборов и электротехника превратились в лидеров испанской индустрии. Расширилась и ее география: индустриальные комплексы появились в таких городах, как Бургос, Сарагоса, Вальядолид, Валенсия и Севилья.

Индустриализация стимулировала беспрецедентную мобильность населения. Сотни тысяч испанцев снимались с насиженных мест и в переполненных поездах отправлялись в столичные города, промышленные зоны или во Францию, Швейцарию и Германию. Первая волна миграции — 2 млн работников, уехавших за границу, — сыграла решающую роль в экономическом подъеме. С 1960 по 1974 г. в Испанию поступило 5,44 млрд долл. наличными и 1,783 млрд долл. переводами, всего 7,223 млрд долл., которыми можно было покрыть половину торгового дефицита. Именно это валютное «вливание» и средства, поступившие от туристов, способствовали настоящей импортной эйфории, которая в те годы охватила испанских промышленников.

Внутренняя миграция была более масштабной. Общее число испанцев, сменивших в 1960-е гг. место жительства (без учета детей до десяти лет), превысило 4,5 млн человек, из них 2,6 млн уехали из провинции, в которой жили. Более 1,5 млн человек покинули города с числом жителей менее 10 тыс. человек; отток населения из таких городов станет постоянным. Массовый исход увеличил демографическое давление на треугольник Мадрид — Барселона — Бильбао, вызвал рост населения в прибрежных районах и обезлюдение центральных областей Месеты. Серьезные потери понесли Эстремадура, обе Кастилии и некоторые андалусийские провинции. В городских центрах с числом жителей свыше 10 тыс., совокупная численность населения в которых теперь составляла от 17,3 до 22,5 млн человек, проявились признаки общества потребления. Громко заявил о себе новый средний класс, склонявшийся к ценностям утилитаризма, — именно в этой среде произойдут глубокие перемены в морали и нравах.

Очевидно, перераспределение населения привело к долговременным изменениям в структуре активного населения. В 1950-е гг. чуть больше миллиона крестьян оставили занятия сельским хозяйством, а в следующее десятилетие их примеру последовали еще 2 млн человек. Избыток рабочей силы, вызванный таким массовым исходом, стал решающим фактором экономического подъема в течение всего десятилетия. Отток аграрного населения ускорил конец традиционного сельского хозяйства; исчезли убыточные хозяйства, сократилось предложение рабочей силы, но в то же время выросла заработная плата, развивалась диверсификация культур, применялась более совершенная техника, что вызвало рост производительности. Выросла конкурентоспособность испанской аграрной продукции на внешних рынках.

В течение десяти лет экономического бума изменение социального ландшафта в сельской местности вызвало глубокую и болезненную трансформацию городского социума. Планы городской застройки не выполнялись из-за безудержных спекуляций недвижимостью. В результате города разрастались хаотично и беспорядочно, а произвольное строительство причинило непоправимый ущерб прибрежным зонам. Как бы то ни было, экономический подъем был достаточно длительным и устойчивым, и крестьяне, приезжавшие из деревень, или неквалифицированные рабочие, покинувшие вымиравшие городки, постепенно переселялись из бараков и трущоб в государственное жилье. Высокий темп индустриализации привел к такому значительному изменению рынка труда, что многие бывшие батраки и поденщики превратились в квалифицированных рабочих. Это были годы высокой социальной мобильности, когда открывались перспективы не только перехода из одной сферы экономики в другую — из сельского хозяйства в промышленность или сферу услуг, — но и изменения статуса внутри одного и того же сектора: неквалифицированный или полуквалифицированный рабочий мог приобрести квалификацию и стать мастером.

В главных городских центрах страны появился новый рабочий класс, занятый на условиях постоянного трудового контракта в средних и крупных промышленных предприятиях (более ста работников) химической, металлообрабатывающей промышленности, в судостроении, металлургии, автомобилестроении, производстве электробытовой техники. Отношения рабочего с городским социумом полностью изменялись, когда он приобретал собственное жилье, — вот тогда начинался новый образ жизни. Постоянный заработок, система трудовых отношений, в которой увольнение было маловероятно, собственное жилье со всеми удобствами и бытовой техникой, радио и телевидением, в квартале, где детям было обеспечено обучение в местной школе, — все эти условия способствовали появлению класса квалифицированных рабочих в национальных масштабах.

Сходные явления повлияли на численность и структуру среднего класса, к которому принадлежали работники сферы услуг, экономисты, торговцы, технический персонал, управляющие предприятиями, предприниматели. Впервые в испанской истории средний класс, превратившись с профессиональной точки зрения в органическую часть капиталистической системы, перестал воспринимать ее как нечто чуждое. Более того, многие его представители получили работу в государственной администрации или на государственной службе (в системе образования, здравоохранения, на транспорте) в результате конкурсного отбора и сумели продемонстрировать свою квалификацию. Поэтому их отношение к государству было нейтральным: это было первое поколение администраторов и государственных служащих, различавших службу государству и службу правительству. Можно сказать, что в 1960-е годы средний класс, который со времен Ларры[441] сомневался в своей истинной социальной роли, наконец занял прочное место в капиталистической экономике и государстве.

Социальные изменения сопровождались повышением качества образования, улучшением технической подготовки, доступом к товарам длительного пользования, культурным взаимодействием с внешним миром, быстрым процессом секуляризации и активизацией социального движения за свободу и демократию. В рабочей среде внутри официальных синдикатов образовались нелегальные профсоюзы — Рабочие комиссии, — которые выступали за обсуждение коллективных договоров, что во многих случаях приводило к забастовкам с требованиями свободы профсоюзов и демократизации политической жизни, ведь, защищая свои экономические интересы, они тем самым требовали введения свободы собраний. С 1962 г. рабочее движение переживает впечатляющий подъем, который впоследствии будет нарастать и достигнет своего апогея в конце 1960-х гг., когда произойдут забастовки в Мадриде, Бискайе, Барселоне, Эль-Ферроле и Астурии.

В 1950—1960-е гг. средний класс, со своей стороны, испытал настоящий нравственный и культурно-политический переворот, свидетельством которого являлся переход многих потомков победителей в Гражданской войне на сторону демократии и против диктатуры, и там их союзниками стали дети побежденных. Оппозиция — социалисты, коммунисты, националисты — и диссиденты режима, т. е. монархисты, либералы, христианские демократы, бывшие фалангисты, вели переговоры и заключали соглашения, основываясь на представлении, что Гражданская война была катастрофой, что первым этапом конституционного процесса является двусторонняя амнистия и что для восстановления политического сосуществования между испанцами необходима демократия, благодаря которой Испания войдет в круг западноевропейских государств. Связи между диссидентами, находящимися внутри страны, и политической оппозицией в эмиграции укрепились, и на этой основе в 1959 г. был создан Союз демократических сил. В 1962 г. на ассамблее в Мюнхене, проходившей в рамках Европейского движения[442], учреждение Союза официально подтвердили представители христианско-демократических и монархических групп, с одной стороны, и члены республиканских, социалистических и националистических организаций в изгнании — с другой. Коммунисты присоединились к Союзу как наблюдатели. В 1965 г. произошел очередной масштабный подъем студенческого движения, который власти попытались подавить: активисты университетских организаций были арестованы, преподаватели, поддержавшие студенческие выступления, уволены.

Правительство ответило на активизацию общественного движения новыми репрессиями — введением в 1969 г. чрезвычайного положения, высылкой сотен оппозиционеров, арестами профсоюзных лидеров. В то же время правящие круги, чтобы нейтрализовать оппозицию, попытались консолидировать режим посредством введения псевдоконституции и назначением преемника Главы государства согласно Закону о наследовании. До сих пор никому не удавалось изменить твердую позицию Франко по отношению к этим двум проблемам, старым, как сама диктатура. Тем не менее счастье улыбнулось новой элите. Решением первой проблемы стало принятие 10 января 1967 г. Органического закона государства. В него вошли некоторые положения предшествующих фундаментальных законов, но в новой редакции: была убрана фашистская лексика и ссылки на католическую теологию. Закон определял функции, полномочия и взаимоотношения различных государственных институтов. Франко сам представил новый Закон кортесам. В своей речи он заявил, что предпринимает широкую политическую демократизацию, но в то же время призывал испанцев сохранять бдительность перед происками «старых врагов»[443]. Вторая проблема разрешилась, когда 22 июля 1969 г. кортесы утвердили назначение Хуана Карлоса де Бурбон преемником Франко с титулом короля. Это событие долго откладывали, но благодаря упорству Лопеса Родо и настойчивости Карреро Бланко, которые разработали и осуществили так называемую «Операцию “Принц”»[444], оно наконец свершилось, к удивлению и возмущению главы династии Хуана де Бурбон, официального наследника испанской Короны.

Принятие Органического закона можно назвать демократизацией только в шутку. Мало того, что само представление этого Закона в кортесах выглядело архаично, — важно, что Франко принял его, реализуя свои законодательные полномочия согласно Законам от 30 января 1938 г. и от 8 августа 1939 г., которые Органический закон ратифицировал. Испанское государство конституировалось в королевство, но это уже была не монархия католическая, социальная и представительная, а «верховный институт национальной общности». Принципы Национального движения, которыми оно вдохновлялось со дня своего основания, оставались «постоянными и неизменными». Следовательно, сохранялся запрет на деятельность политических партий, а их существование, согласно Уголовному кодексу, являлось преступлением. Права на ассоциации и свобода собраний разрешались только в рамках Национального движения. Дела по организации забастовок относились к компетенции Суда по охране общественного порядка (Tribunal de Orden Publico), а виновные могли приговариваться к длительным срокам тюремного заключения. Свободу слова ограничивал Закон о печати, нарушение которого каралось штрафами, могло привести к запретам изданий и преследованиям авторов.

1970-е годы: кризис режима

С начала 1969 г. стали очевидными внутренние противоречия в Национальном движении. Одна группа его членов стремилась расширить социальную базу режима и стимулировать участие испанцев в политической жизни при помощи нового Закона об ассоциациях. «Технократы» выступали за сохранение авторитарной структуры политической системы и намеревались взять под свой контроль переход к монархии еще при жизни Франко. Конфронтация этих двух политических стратегий и нараставшее бессилие правительства перед вызовами набирающей силу оппозиции, включавшей и представителей рабочего класса, и студенчество, и католическое духовенство, и националистов, привели к кризису, не имевшему аналогов в истории диктатуры. Год начался в условиях чрезвычайного положения, введенного после гибели от рук полицейских студента Энрике Руано, а завершился позорным скандалом — «делом “Матеса”», делом о финансовом мошенничестве, связанным с фиктивным экспортом ткацкого оборудования и использованием государственных субсидий, в котором были замешаны предприниматели и министры из кругов «Опус Деи».

Стремясь переломить в свою пользу отношения между военными и технократами, Мануэль Фрага Ирибарне[445] и Хосе Солис обнародовали скандальную информацию о «деле “Матеса”», но поплатились за это карьерой. В октябре 1969 г. Карреро Бланко представил Франко меморандум, в котором детально описал современные проблемы режима. Речь шла о попытках Солиса разработать новый Закон о профсоюзах и Статут об ассоциациях, подрывавшие власть Движения, о «деле “Матеса”», которое Фрага использовал для того, чтобы дискредитировать технократов; о свободе печати, ослаблении цензуры, издании марксистской литературы, появлении порнографических фильмов и журналов, об упадке нравов и традиционной морали. В меморандуме говорилось о проблемах во внешней политике, якобы созданных Фернандо Мария Кастиэльей[446], которого обвиняли в ухудшении отношений с США и Англией, о напряженности в отношений со Святым Престолом в связи с проведением II Ватиканского собора, об остановке процесса принятия Испании в ЕЭС и, наконец, о международной изоляции Испании в период, когда она больше всего нуждалась в поддержке в связи с конфликтом с Марокко по поводу территорий в Западной Сахаре[447].

Карреро Бланко пришел к заключению, что правительство неэффективно, потому что одна часть министров «неблагонадежна», а другая достигла преклонного возраста. Общий вывод меморандума сводился к тому, что налицо один из самых серьезных кризисов, который переживало правительство с 1938 г. Но важно было не только количество, но и качество. Карреро Бланко считал, что при формировании правительства не следует придерживаться равного представительства союзников режима. Оправдывая свои действия необходимостью создания правительства, лишенного внутренних противоречий, он впервые предложил вакантные министерские посты политикам, связанным только с одним из базовых институтов диктатуры (т. е. Армии, Движения, Церкви). В результате в новом правительстве большинство министров принадлежали к окружению Лопеса Родо и были либо его личными выдвиженцами, либо его сотрудниками в Комиссариате по планированию. Поэтому правительство, прозванное «одноцветным», воспринималось как триумф технократов из «Опус Деи».

Никто не мог предвидеть, что выход из правительственного кризиса станет началом кризиса режима. Франко назначил председателем кортесов фалангиста Алехандро Родригеса де Валькарсель, а тот, используя свое положение, превратил кортесы в своего рода окоп, из которого политики, связанные с Движением, постоянно атаковали правительство — тоже новое в истории режима явление. Кортесы муссировали «дело “Матеса”» до тех пор, пока не вынудили Главу государства объявить общую амнистию, что не позволило привлечь к ответственности замешанных в скандале политиков, а между тем на свободе оказались 3 тыс. уголовников. С другой стороны, маневры Фаланги и интриги семейного окружения Франко способствовали браку старшей внучки диктатора, Кармен, с Альфонсо де Бурбон, двоюродным братом Хуана Карлоса. Хотя новый герцог Кадисский не входил в число первых претендентов на испанский престол, его появление на политической арене вносило некоторые сомнения в проект наследования власти, разработанный Карреро Бланко и Лопесом Родо.

Наряду с демаршами политических группировок, отстраненных от власти, происходила невиданная активизация политической оппозиции. В 1970 г. было зарегистрировано максимальное количество забастовок за всю историю диктатуры; за одну апрельскую неделю 1973 г. в результате стачек был потерян 1 млн рабочих часов. В марте 1973 г. забастовку объявили внештатные преподаватели университетов. Отношения с Церковью обострились, когда Объединенная всеиспанская ассамблея епископата и духовенства впервые разработала резолюцию (правда, не набравшую при голосовании необходимых двух третей голосов), призывавшую Церковь к покаянию за действия во время Гражданской войны. Процесс против членов ЭТА в Бургосе[448] поставил правительство на грань кризиса. Количество дел, рассмотренных Судом по охране общественного порядка, увеличивалось и в начале 1970-х гг. выросло с 375 до 900. Относительное попустительство деятельности подпольных рабочих организаций сменилось жесткими репрессиями; обещания свободы прессы — усилением контроля над СМИ и закрытием газеты «Мадрид». Все планы либерализации были заморожены.

Исключение из правительства все еще влиятельных политических групп — «синих»[449] из Движения и «католиков» из Национальной католической ассоциации пропагандистов[450] — вызвало разворот назад к авторитарной политике и ужесточение репрессий на фоне общего ухудшения политического климата. Представители нового поколения Фаланги и групп, более или менее связанных с христианскими демократами, а также видные общественные деятели в своих публичных выступлениях, на конференциях и торжественных актах рассуждали о реформах, которые могли бы гарантировать организованную и законную эволюцию режима во избежание возможных потрясений. В сложившейся ситуации Франко решил разделить посты главы государства и председателя Совета министров. В июне 1973 г. Карреро Бланко возглавил правительство и получил возможность изменить его состав.

На этот раз Карреро Бланко решил отказаться от идеи «одноцветного» правительства и вернуть политические группы, не представленные в прежнем его составе. Что получилось бы из этого правительства, никто так и не узнал, потому что в декабре 1973 г. его председатель погиб в результате террористического акта ЭТА. В январе 1973 г. было сформировано новое правительство, которое, к всеобщему удивлению, возглавил министр внутренних дел Карлос Ариас Наварро. Другим новшеством стало отсутствие среди министров членов «Опус Деи». Осуществлением проекта использования монархии для сохранения режима, приостановленного правительством Карреро Бланко, руководил уже не Лопес Родо, не попавший в правительство, а Ариас Наварро, другой его автор. Наступило время поиска новых возможностей.

Планов сохранения режима при условии его реформирования имелось немало. Все, от принца Хуана Карлоса до последнего чиновника, только и говорили, что о необходимости открытости, либерализации, реформы. Но Ариас Наварро не обладал собственным политическим проектом, пригодным для энергичной и решительной реализации. Вступив в должность, он под влиянием группы под названием «Тасито»[451], связанной с Национальной католической ассоциацией пропагандистов, заявил о необходимости заменить верность каудильо активным участием в деятельности режима и пообещал ввести новый Статут об ассоциациях. Вопрос о возможности участия в политической жизни без членства в партии, а посредством «ассоциаций» уже десять лет обсуждался в рядах Движения и теперь снова оказался в центре политических дискуссий. Однако надежды оказались призрачными: оказалось, что речь шла о создании псевдопартий, которые должны были действовать под контролем правительства и служить базовым институтам режима, представляя их интересы в институтах власти.

Спустя две недели после обещаний либерализации правительство было вынуждено противостоять кризису, связанному с выступлением епископа Бильбао Антонио Аньовероса. В одной из проповедей он призвал уважать язык и культурную идентичность басков, а также признать политические права регионов. Аньоверосу приказали отозвать проповедь и отказаться от своих слов, но епископ не подчинился, за что его подвергли домашнему аресту. Его было приговорили к высылке из страны, но в конце концов Франко, не желая осложнять отношения с Церковью, обязал Ариаса Наварро отменить приговор. Тем не менее правительству был нанесен существенный ущерб: конфронтация с Церковью способствовала активизации групп, солидарных с режимом, известных как «бункер», т. е. представителей Движения, поддерживавших активные отношения с консервативными кругами в армии. Уступка Ариаса Церкви могла расцениваться как слабость, однако правительство использовало другие возможности для демонстрации силы. 2 марта 1974 г. Сальвадор Пуч Антик, боевик организации «Иберийское освободительное движение», был казнен по приговору военного трибунала, признавшего его виновным в смерти полицейского, которая произошла при странных обстоятельствах во время ареста Пуча. В тот же день казнили Хайнца Чеза[452], также обвиненного в убийстве полицейского. В таких обстоятельствах на политическую сцену вернулись представители «бункера», они ее не покинут вплоть до смерти Франко.

Через несколько недель после этих казней правые радикалы из Движения и военных кругов потребовали и добились отставок главы Генерального штаба генерал-лейтенанта Диеса-Алегриа, сторонника реформы армии, и министра информации Пио Кабанильяса, который в апреле во время выступления в Барселоне пообещал расширить свободу печати и проводить более толерантную политику. За уходом Кабанильяса последовало отстранение от должности министра финансов и некоторых других высокопоставленных администраторов. Реформаторам пришлось свернуть свои планы до тех пор, пока Франко не сойдет со сцены. Диктатор слабел: в июле и августе после приступов болезни он оказался в больнице и временно передал полномочия Главы государства принцу Хуану Карлосу.

В условиях наступления консерваторов и ультраправых в декабре 1974 г. Ариас Наварро представил Национальному совету проект Статута об ассоциациях, который окончательно развеял все надежды на реформы. Согласно Статуту организация могла получить статус политической ассоциации, если число ее членов превышало 25 тыс. участников в пятнадцати провинциях и — главное — она должна быть частью Движения. Первым условием гарантировалось, что не могла быть легализована ни одна баскская, или каталонская организация, поскольку по определению ни одна организация не могла быть представлена в более чем трех или четырех провинциях. Второе условие перекрывало возможности консолидации демократической оппозиции. Естественно, что ни националисты, ни демократическая оппозиция не признали Статут. Не могли его признать и представители нелегальной и полулегальной оппозиции. Узнав об уходе Кабанильяса и отставке Антонио Барреры[453], большая часть членов группы «Тасито» пришла к выводу, что возможности реформы закрыты.

В то время как противоречия между политическими институтами режима усугублялись, оппозиционные группы и партии объединились в Демократическую хунту, в которой главная роль принадлежала КПИ, и в Платформу демократической конвергенции, в которую вошли социалисты, баскские националисты, христианские демократы и другие незначительные группы. Заявленная ими программа стала называться «демократическим разрывом» и в общих чертах повторяла антимонархический сценарий 1930 г.: общий подъем демократического движения, т. е. всеобщая забастовка, которая должна привести к власти временное правительство, а оно, в свою очередь, инициирует конституционный процесс.

Одновременно ЭТА объявила, что все органы правопорядка отныне должны считать себя мишенью акций баскских террористов. Активизировались и другие крайне левые и крайне правые группы, что вынудило правительство объявить в Стране Басков чрезвычайное положение. В августе 1975 г. был принят декрет-закон против терроризма, а 25 сентября были казнены два боевика ЭТА и три члена Антифашистского революционно-патриотического фронта[454] по обвинению в убийстве полицейских. 1 октября, когда Франко, обращаясь к многолюдной манифестации, собравшейся на площади Орьенте, обличал масонский и коммунистический заговор, террористы из группы КПИ(в)[455] убили четырех полицейских. Через несколько дней после этих событий Франко госпитализировали, и после долгой агонии он скончался 20 ноября 1975 г.

О планах на будущее после смерти Франко говорили и в конторах, и в правительственных кабинетах, и в оппозиционных кругах, и на улицах, и говорили уже долго и много, а когда это естественное событие наконец произошло, никто не знал, что на самом деле будет дальше. За рубежом нередко звучали опасения, что Испания вернется к состоянию 1930-х гг., как писал Джованни Сартори[457], — к временам слишком краткого и беспорядочного демократического эксперимента. Под влиянием трагического опыта Гражданской войны образ Испании был связан с представлениями об отсталости, экстремизме, страстях и жестокости, которые вряд ли ассоциировались со строительством демократической политической системы и созданием современной гражданской культуры. Между тем в самой стране все были уверены в том, что общество настолько изменилось, а институты франкизма настолько устарели, что Испания неминуемо пойдет по пути современных европейских государств. Проблема состояла в том, каким образом достичь этой цели, поскольку нетрудно было предвидеть, что политические и военные круги, сохранившие рычаги власти в своих руках, окажут серьезное сопротивление. Планов дальнейшего развития событий было множество, и активно разрабатывались различные стратегические прожекты, а в это время престарелый генерал умирал, а принц, которому едва исполнилось 30 лет, готовился принять на себя обязанности Главы государства.

«Согласованный демократический разрыв»

На самом деле в конце 1975 г. ничто не предвещало счастливого будущего. Смерть Франко и провозглашение Хуана Карлоса де Бурбон королем Испании произошли в разгар экономического кризиса, связанного с повышением в 1973 г. цен на энергоносители, на фоне внешнеполитического кризиса, обострившегося после вторжения Марокко на испанские территории в Сахаре, и в обстановке глубокого кризиса франкизма в условиях развивавшегося с 1969 г. конфликта между основными политико-социальными институтами диктатуры. Правительство Ариаса Наварро, сформированное после убийства Карреро Бланко, обнаружило полную неспособность к проведению каких бы то ни было реформ, и в результате политики как таковой не существовало — ни экономической, ни внутренней, ни внешней. Ультраконсервативные политические и военные круги, близкие к семье диктатора, блокировали все действия правительства, и в итоге в ноябре 1975 г. политическая смерть Ариаса Наварро явилась таким же очевидным фактом, как физическая кончина Франко.

Когда король оставил Ариаса Наварро в должности председателя правительства, общественная реакция была однозначной — разочарование. Это означало, что первое правительство новой монархии сохранило все черты последнего правительства диктатуры, несмотря на то что оно было сформировано практически без участия его председателя. Ариас Наварро был вынужден принять под свое начало известных реформаторов — Мануэля Фрагу Ирибарне, Хосе Мария Ареильсу и Антонио Гарригеса. Состав правительства стал результатом различных комбинаций между политико-социальными «столпами» режима с одной целью — осуществить плохо разработанные преобразования, но под жестким контролем власти. Проблема состояла в том, что без Франко анахронизм созданной им политической формулы был налицо: институты, которые ранее служили опорами режима, теперь представляли собой всего лишь фракции, группировавшиеся вокруг видных политических деятелей, которые не могли договориться из-за прежних обид и спорили по поводу планов на будущее.

Подобные разногласия можно было бы устранить, если бы правительство обладало ясными и едиными представлениями о своих целях. У самого Ариаса Наварро никогда их не было, и поэтому он одобрил план своего заместителя и министра внутренних дел Мануэля Фраги Ирибарне, претендовавшего на роль нового Кановаса. Фрага Ирибарне выступал за контролируемые преобразования, предполагавшие включение в политическую систему оппозицию, согласную выступить в роли Сагасты. Речь шла о реформе трех фундаментальных Законов — о кортесах, о наследовании поста Главы государства и Органического закона государства, а также Законов о собраниях и об ассоциациях, о принятии нового Закона о профсоюзах и об изменении налоговой системы. Кортесы утвердили, пусть не единогласно, изменение Законов о собраниях и об ассоциациях и таким образом легализовали учреждение политических партий. Однако для того чтобы новые законы вступили в силу, необходимо было устранить статьи Уголовного кодекса, согласно которым участие в деятельности политических партий квалифицировалось как преступление. А здесь кортесы продемонстрировали свою неуступчивость: они проголосовали против реформы Уголовного кодекса и вернули законопроект на доработку в Юридическую комиссию. Тем самым правительство совершило шаг назад, и преобразования застопорились.

Демократическая оппозиция, в состав которой входили пока еще нелегальные партии со сравнительно небольшим числом членов и группы политических диссидентов, в начале 1976 г. отказалась от перспективы всеобщей забастовки под руководством временного правительства. Новый план состоял в организации забастовок и манифестаций для оказания давления на правительство и переговорах с целью достижения «согласованного демократического разрыва» (с режимом диктатуры), как было сказано в манифесте КПИ в марте 1976 г. Первая часть плана осуществилась в январе — апреле 1976 г.: пересмотр трудовых договоров и активизация оппозиции вызвали подъем забастовочного движения. Количество стачек достигло 18 тыс., т. е. увеличилось в шесть раз по сравнению с 1975 г. Правительство, как всегда, ответило репрессиями. В Эльде от выстрела полицейского 24 февраля погиб рабочий; в ответ жизнь в городе и его округе остановилась. Длительная забастовка на металлургическом заводе «Форхас Алавесас» привела к столкновению рабочих с силами правопорядка; в Витории полиция стреляла в демонстрантов, в результате пять человек погибло, более ста ранено. Во всеобщей забастовке в Памплоне участвовало 300 тыс. рабочих, произошли новые стычки с полицией, в Басаури погиб человек.

Подъем общественного движения в первые месяцы 1976 г. стимулировал объединение двух оппозиционных организаций и ориентацию на переговоры с реформаторами в правящих кругах. Руководители и члены нелегальных организаций активизировались и начали выходить из подполья, действуя все с большей и большей свободой, еще год назад совершенно немыслимой. Сантьяго Каррильо[458] решил вернуться в Испанию; по его инициативе «Демократическое объединение» («Junta Democrática») приступило к сближению с «Платформой демократической конвергенции» («Plataforma de Convergencia Democrática»). Обе организации согласованно самораспустились 26 марта и создали коалицию «Демократическая координация» («Coordinación Democrática»), тут же названную «Платахунта» («Platajunta»[459]). В своем первом манифесте новая оппозиционная организация заявила о неприятии правительственного плана реформ, потребовала немедленной политической амнистии, свободы профсоюзов и «демократического разрыва или демократической альтернативы посредством конституционного процесса». Разрыв с диктатурой, который прежде предполагалось осуществить с помощью общенационального народного восстания, с временным правительством и плебисцитом теперь рассматривался как результат всеобщих выборов, которые, в свою очередь, должны были положить начало конституционному процессу.

Ни реформаторам, ни сторонникам «разрыва» не удалось добиться общественной поддержки, достаточной для осуществления своих планов, возможно потому, что они не принимали во внимание изменения в политической культуре, произошедшие за последние годы. Реформаторы считали, что средний класс активно поддерживал режим из-за его экономической эффективности, а не просто пассивно адаптировался к его существованию; они полагали, что с помощью ограниченной либерализации, введения «демократии сверху» можно сохранить власть на неопределенный срок. Сторонники «разрыва», впервые призвав своих сторонников к активным действиям, не учитывали, что политическим ориентиром для растущей части населения, отличающейся высоким уровнем образования, является европейский тип демократии и что достижение этой цели предполагает сохранение мира, порядка и стабильности — главных ценностей подавляющего большинства испанцев.

Итак, в течение 1976 г. ни реформаторы «сверху», ни сторонники «разрыва» «снизу» не сумели достичь своих целей. Усилия реформаторов блокировали ультраконсерваторы, а внутренняя разнородность и многочисленность партий и групп, поддерживавших сторонников «разрыва», присущая им слабость и разобщенность стали причинами неудач оппозиции. Единственное, что оставалось делать — продолжать мобилизацию, чтобы общественная напряженность стала очевидной, а социальные конфликты — более угрожающими. Очевидно, что срочно требовались смена правительства и новый политический курс. Король, выступая в начале июня 1976 г. в Конгрессе США, заявил о твердом намерении установить демократию и признал деятельность правительства Ариаса Наварро страшной ошибкой. Спустя несколько недель, когда проекты реформ застряли в Национальном совете Движения, король потребовал отставки Ариаса Наварро и немедленно ее добился. 3 июля 1976 г. в соответствии с порядком, предусмотренным законами франкизма, король назначил президентом правительства Адольфо Суареса[460], министра-секретаря Движения при Ариасе Наварро.

Несмотря на недовольство реформаторов — членов прежнего правительства и их отказ от сотрудничества с новым премьер-министром, назначение Суареса положило начало решающему периоду перехода от кризиса франкизма к утверждению демократии. Новое правительство обнародовало свои программные предложения, основанные на принципе народного суверенитета. Была обещана широкая амнистия, заявлено о решении организовать референдум по поводу Закона о политической реформе и о проведении всеобщих выборов до 30 июня 1977 г. Реализация этой программы включала представление проекта Закона о политической реформе на рассмотрение кортесов; предполагалось участие президента кортесов в разработке данного Закона, что означало фактическое окончание деятельности франкистских кортесов, и объявление о проведении в течение года всеобщих выборов на основе всеобщего, прямого и тайного избирательного права.

В течение следующих месяцев Адольфо Суарес согласовал реализацию реформы с теми политиками, которые выступали против предыдущих проектов, обеспечил нейтралитет вооруженных сил и таким образом добился согласия кортесов с проектом Закона о политической реформе. Поддержка кортесов гарантировала законность референдума, организованного для ратификации Закона, который на самом деле являлся псевдозаконом, ведь он отменял то, что в соответствии с его содержанием он должен был реформировать, — весь проржавевший арсенал Основных законов. Вопреки призывам оппозиции воздержаться от голосования результаты референдума свидетельствовали о полной победе правительства и его председателя: с учетом 22,3 % воздержавшихся от голосования 94,2 % участников проголосовали за проект Закона, 2,6 % — против. Теперь Суарес обладал легитимными полномочиями для согласования с представителями оппозиции, от коммунистов до христианских демократов, политических действий, в результате которых в Испании впервые за сорок с небольшим лет должны состояться свободные выборы.

Между тем оппозиция существенно переработала свою стратегию. Одновременно была создана новая «Платформа демократических организаций», в которую, помимо участников «Демократической координации», вошли региональные политические группы. Первоначально «Платформа» выдвигала следующие условия для старта переговоров с правительством: чтобы положения референдума по поводу Закона о политической реформе включали созыв Учредительных кортесов, политическую амнистию, легализацию всех политических партий, восстановление всех автономных статутов 1930-х гг. и роспуск государственных и общественных институтов, связанных с диктатурой. Однако после референдума оппозиция сконцентрировалась на процессуальных проблемах, на содержании Закона о выборах, на требованиях легализации всех политических партий без предварительных разрешений государственных органов и роспуска институтов франкистского режима — Трибунала общественного порядка, Движения и государственной профсоюзной организации.

Таким образом, в начале 1977 г. характеристики политической ситуации были таковы: ультраконсерваторы отступали, реформаторы укрепили свою власть, демократическая оппозиция, отказавшись от «давления улицы» в пользу переговоров, перешла в наступление. Однако принципы новой системы пока еще только обсуждались, и органы охраны общественного порядка продолжали действовать по старым правилам. Не прошло и года с тех пор, как на волне забастовочного движения Фрага Ирибарне приказал перевести на военный режим работы почтовые службы и железнодорожную кампанию «Ренфе». Согласно Органическому закону 1967 г. силы правопорядка являлись частью вооруженных сил и продолжали действовать со свойственной им жесткостью, а нарушения общественного порядка по-прежнему находились в ведении военных трибуналов. В армии сформировалась оппозиция реформам, что стало ясно, когда в сентябре 1976 г. генерал Фернандо де Сантьяго отказался от поста заместителя премьер-министра (по обороне) в знак протеста против реформы профсоюзов, а два месяца спустя военные проголосовали против Закона о политической реформе вооруженных сил.

Ультраправые, которым не нашлось места в складывавшейся политической системе, решили спровоцировать панические настроения, чтобы воспользоваться ситуацией и заблокировать демократический процесс. Если нужно было создать условия для выступления военных, то благоприятный момент как раз настал. Поводом для провокации стало убийство молодого человека во время демонстрации в пользу политической амнистии на мадридской улице Гран-Виа. Виновники были связаны с ультраправой организацией «Новая сила», которая послужила основой для различных террористических групп, особенно для «Воинов Христа»[461]. На следующий день во время манифестации протеста против этого убийства от дымовой шашки, брошенной полицейским, погибла студентка. Террористы, связанные с франкистской Организацией профсоюзов, в здании на улице Аточа расстреляли восемь адвокатов и служащего юридического бюро, сотрудничавших с Рабочими комиссиями и КПИ. Пятеро из них скончались, четверо получили тяжелые ранения. Казалось, оживали картины Гражданской войны.

Успех террористов зависел не только от общественной поддержки или от содействия правоохранительных органов, но и от того, смогут ли они достичь главной цели — посеять страх в массах и ослабить институты власти. В 1977 г. экстремисты добились противоположного результата. Теракт на улице Аточа вызвал волну солидарности с Коммунистической партией. Коммунисты, проявив собранность и сдержанность, призвали участников митинга, пришедших к зданию, где произошло убийство, к спокойствию и мирному проведению манифестации в память о погибших. Это была первая массовая демонстрация, прошедшая под красными флагами, но в полной тишине, в атмосфере глубокой скорби: люди поднимали кулаки в знак солидарности[462], но к мести никто не призывал. Десятки тысяч людей заявили не только о поддержке переговоров между властями и оппозицией, но и о стремлении ускорить их, призывая к легализации всех партий, которые принимают в них участие. В тот вечер, во время похорон жертв теракта, процесс социального признания КПИ продвинулся далеко вперед. Тогда быстрее, чем в течение двух предшествующих лет, в общественном сознании разрушился образ коммуниста как чуждого нации элемента, иностранца, врага — образ, который долгие годы создавали франкисты.

Эмоциональная реакция на это ужасное преступление не только привела к легитимации КПИ, но и парализовала тех, кого должна была спровоцировать. Армия бездействовала, а чрезвычайное положение не было объявлено. Такие последствия теракта должны были бы признать и леворадикальные Группы антифашистского сопротивления Первого Октября (ГРАПО)[463], которые, как и «Воины Христа», стремились остановить демократические преобразования и, так же как и ультраправые, не видели другого способа, кроме провокации выступления вооруженных сил. Они полагали, что выступление армии обнаружит репрессивную природу политического режима и тогда произойдет народное восстание. ГРАПО ненавидели полицию и Гражданскую гвардию за подавление манифестаций и забастовок в пострадавших от экономического кризиса промышленных районах, таких как зоны Кадиса, Виго и Бильбао (многие боевики там родились). Помимо этого, они действовали исходя из своих идеологических установок — смеси ленинизма, маоизма и левых антиколониальных идей, — согласно которым убийство полицейского рассматривалось как шаг по революционному пути. Так ГРАПО оправдывали свои хаотичные террористические акты[464].

Если теракт на улице Аточа подтолкнул правительство на путь переговоров, то после случившихся в ту же неделю похищения боевиками ГРАПО Эмилио Вильяэскусы, председателя Верховного военного трибунала, и убийства полицейских левые партии уже не сомневались в том, что следует решительно двигаться вперед, к референдуму по поводу Закона о политической реформе. Вмешательство военных уже не могло остановить процесс демократизации. Реакция общества на январские теракты, решение тысяч людей не поддаваться страху и выйти на улицу, чтобы проводить погибших в последний путь, выступление средств массовой информации в поддержку демократии, поведение руководителей Коммунистической партии, спокойствие и сдержанность правительства — все это помешало террористам и справа, и слева осуществить свои планы: военное положение введено не было, а демократическая оппозиция не отступила.

Напротив, ускорился процесс переговоров и легализации политических партий. Адольфо Суарес совершил смелый поступок и легализовал Коммунистическую партию — это было первое важное решение, принятое в Испании без согласия военных и вопреки мнению большинства гражданского правительства. С этого момента началась активная подготовка к проведению выборов. Для участия в них было зарегистрировано более сотни партий, списки представляли собой, как тогда говорили, «мешанину из букв», что вызывало серьезные опасения, ведь подобный политический ажиотаж мог привести к слишком дробному составу парламента. Страхи оказались напрасными. На июньских выборах 1977 г. политическая панорама определилась довольно ясно: голоса сконцентрировались на правом и на левом флангах от политического центра. Их забрали две партии — Союз демократического центра (СДЦ) — партия, или, лучше сказать, коалиция, спешно собранная Суаресом из различных политических групп, от прежних фалангистов до социал-демократов; и ИСРП, буквально созданная заново на своем последнем съезде в изгнании в Сюресне в 1974 г., которой руководили представители нового поколения политиков. Каждую из этих партий прикрывали с флангов, с правого и левого соответственно, Народный альянс (НА), сформированный из франкистских групп — он потерпел сокрушительное поражение на выборах, — и КПИ, которой некоторые аналитики предсказывали политическую роль, подобную роли Итальянской коммунистической партии (ИКП) после краха фашизма в Италии. В худшем положении оказалась Христианско-демократическая партия, вышедшая на выборы без согласия епископата. Картину дополняли националистические и региональные партии, которые не добились успеха даже в своих округах.

Победителями стали партии, максимально близкие к центру, только что созданные (хотя за плечами ИСРП была почти столетняя история), возглавлявшиеся молодыми лидерами. Основой их избирательных программ стали призывы к переменам в рамках существующего социального порядка, а во время самих кампаний внимание избирателей привлекалось к личностям руководителей партий. Адольфо Суарес и Фелипе Гонсалес[465], как и король Хуан Карлос, принадлежали к поколениям, воплощавшим разрыв с прошлым, и в силу своего возраста не ассоциировались с памятью о Гражданской войне. И КПИ во главе с Сантьяго Каррильо, видным коммунистом, известным еще с 1930-х гг., и Народный альянс, членами которого были Мануэль Фрага Ирибарне и другие фигуры, связанные с франкизмом, и Социалистическая народная партия[466] под руководством «старого профессора» Энрике Тьерно Гальвана потерпели сокрушительное поражение. Июньские выборы 1977 г. превратились как бы в символические похороны прошлого: появились новые лица, и только что обретенная свобода словно завладела испанским обществом сверху донизу.

Действительно, в то время, после сорока лет цензуры, свобода будто вырвалась из плена. Несомненно, огромный вклад в формирование новой оживленной атмосферы культурного плюрализма внесли представители поколения 1927 года — те, кто сохранил творческую активность и обрел международное признание: Висенте Алейсандре в 1977 г. стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы; Рафаэль Альберти, поэт-республиканец и коммунист, возвратился из эмиграции и был избран сенатором первых демократических кортесов. И не только они, но и деятели культуры, чье детство и ранняя юность пришлись на годы Гражданской войны, почувствовали потребность обратиться к прошлому; память о войне оживала в личных воспоминаниях и стала одной из главных тем литературы и кино.

Время консенсуса

Партийная система, сложившаяся в 1977 г., ничем не напоминала расстановку политических сил после республиканских выборов 1931 г.: так в прерывистой истории испанской демократии появился еще один разрыв. Граница между левыми и правыми не определялась ни конфессиональными, ни классовыми различиями, ни приверженностью к определенной форме правления — монархической или республиканской. И еще одно, не менее важное отличие: если в 1931 г. партии, создавшие временное правительство, получили подавляющее большинство в парламенте, то теперь соотношение между левыми и правыми оказалось очень сбалансированным. Наконец, как справа, так и слева, партии-победители занимали позиции, близкие к центру, а по краям политического спектра находились только две партии, оказавшиеся в меньшинстве. Оставшееся пространство досталось двадцати пяти депутатам от региональных или националистических партий, т. е. партий не общенационального уровня; они представляли 7 % электората. Такую расстановку сил можно назвать несовершенной двухпартийной системой (bipartidismo imperfecto): две партии набрали 63,9 % голосов и завоевали в общей сложности 80 % парламентских мест.

В результате выборов политические предпочтения избирателей распределились почти поровну и ни одной из партий не удалось добиться большинства голосов. Тем не менее выборы стимулировали развитие политического процесса под знаком переговоров и консенсуса. В конце июля 1977 г. открылись первые парламентские дебаты, и все партии, представленные в кортесах, получили возможность провозгласить свои программы и цели. Предложения политических лидеров, выступавших от имени своих партий, были таковы: расширение политической амнистии, консенсус в отношении к Гражданской войне, противодействие экономическому кризису, создание конституции при участии всех парламентских фракций, признание своеобразия регионов и национальностей, восстановление исторических прав Страны Басков. Первым на обсуждение был вынесен законопроект об амнистии — результат совместного творчества центристов, социалистов, коммунистов, каталонских и баскских националистов, каталонских социалистов и смешанной парламентской фракции[467]. Во время дебатов много говорилось об истории, войне, диктатуре, репрессиях и репрессированных, но при этом ясно проявилось желание преодолеть прошлое.

Решение предать прошлое забвению и не использовать его в качестве орудия политической борьбы было связано с необходимостью направлять процесс демократизации таким образом, чтобы все, кто принимал новые политические принципы, смогли принять в нем участие. Именно память о событиях, которые уже воспринимались как трагический политический и социальный раскол, стала основой консенсуса, о котором говорили оппозиционные силы с 1940-х гг. Как предполагали авторы законопроекта, всеобщая амнистия, объявленная в октябре 1977 г., должна была стать наряду с демократической конституцией пропуском Испании в Европейский союз (ЕС). Все парламентские группы поддержали этот план, и вскоре первый проект Конституции был готов. Конституционная комиссия представила 23 декабря 1977 г. на обсуждение проект Основного закона.

Утвержденный кортесами текст Конституции, как и сам процесс его принятия, представляет собой новый поворот на исхоженной дороге испанской конституционной истории. Основанное на принципах равенства, свободы и политического плюрализма, испанское государство определяется как «правовое, демократическое и социальное», «политической формой которого является парламентская монархия». Самой сложной для парламентариев стала проблема признания прав «неиспанских» национальностей. В результате долгих и горячих дебатов, когда, казалось, достигнутый консенсус не устоит, в Конституцию впервые было введено понятие «национальность» (nacionalidad) в контексте признания и гарантии «прав национальностей и регионов». Его предваряли несколько утрированное утверждение «нерушимого единства испанской нации, общего и неделимого отечества всех испанцев» и декларация о том, что носителем национального суверенитета является «испанский народ». Конституция не признает принцип государственной религии, но при упоминании вероисповеданий особо выделяет Католическую церковь. Вооруженные силы «призваны обеспечить суверенитет и независимость Испании, защищать ее территориальную целостность и конституционный строй», и первое упоминание о них содержится во Вводном разделе, там же, где узаконивается существование политических партий, профессиональных союзов трудящихся и ассоциаций предпринимателей.

В длинном перечне прав и обязанностей (Раздел Первый), содержится признание права на развод в формулировке, которая впоследствии вызовет множество споров[468], узаконивается право на забастовку, но не предусматривается отказ от исполнения воинской обязанности по соображениям совести. Государство обязуется обеспечивать благосостояние граждан в условиях смешанной экономики, признает право частной собственности и свободу предпринимательства в рамках рыночной экономики при существовании государственного сектора и права государственного вмешательства в экономику, включая планирование и изъятие частной собственности в случае необходимости. Наконец, Конституция ограничивает политические права короля, учреждает двухпалатную структуру парламента, формирование Конгресса депутатов на основании пропорционального представительства, а Сената — по мажоритарной системе при соблюдении равного представительства провинций[469]. Наследие прошлого, а точнее, страх повторить ошибки, которые, как считалось, стали причиной кровавого гражданского конфликта, скорее всего, побудили «отцов Конституции» усилить права исполнительной власти за счет власти парламента путем введения конструктивного вотума недоверия[470], что делает практически невозможным отставку правительства по инициативе Конгресса депутатов.

Текст Конституции при всех двойственных формулировках и нерешенных вопросах был принят кортесами подавляющим большинством голосов и получил широкую общественную поддержку на референдуме 6 декабря 1978 г. (исключением стали баскские националисты). Ранее, пока в кортесах шло обсуждение Конституции, стало очевидно, что существует реальная возможность начать переговоры между партиями о других насущных проблемах. Первоочередная и срочная задача состояла в согласовании социальной программы, цель которой заключалась в выходе из кризиса путем ограничения роста заработной платы до уровня прогнозируемой инфляции, причем правительство, в свою очередь, обязалось принять меры перераспределительного характера, такие как налоговая реформа и социальные гарантии.

Как выяснилось, еще труднее было удовлетворить требования полной автономии, выдвинутые националистическими партиями. Массовые манифестации в пользу автономии произошли в Каталонии. Там Ассамблея Каталонии с начала 1970-х гг. и Совет политических сил Каталонии с декабря 1975 г. сумели объединить националистическую и левую оппозиции. Совет требовал принять Автономный Статут Каталонии, который предусматривал создание Женералитата, а правительство тем временем предпочло решить проблему посредством прямых переговоров с Жозепом Таррадельясом и Хесусом Мария Лейсаолой[471], лидерами движения за автономию в 1930-е гг., которые в 1970-е гг. находились в эмиграции. В результате были восстановлены Женералитат и Совет Басков.

Развитие процесса автономизации в Каталонии и Стране Басков, начавшееся до принятия Конституции, стимулировало аналогичные движения в других регионах. Правительство попыталось их нейтрализовать, разрешив создание на местах институтов, которые должны были руководить подготовкой к автономии. С марта по сентябрь 1978 г. королевские декреты-законы учреждали в Галисии, Арагоне, Валенсии, на Канарских островах, в Андалусии, Эстремадуре, Кастилии-Леоне и Кастилии-Ла-Манче соответствующие хунты или советы. Из-за прагматического подхода к проблеме автономий целый комплекс проблем был отложен до принятия Конституции, что в будущем бросит тень на достижения правительства в его отношениях с историческими национальными движениями. Несмотря на то что об этом не говорили открыто, на самом деле в центре дискуссии находился вопрос о том, будет ли устройство государства федеративным или автономии Каталонии, Страны Басков и, возможно, Галисии приобретут особое толкование.

Демократия: от нестабильности к консолидации

Надежды на то, что после принятия Закона об амнистии и демократической Конституции волна терроризма начнет спадать и постепенно сойдет на нет, не оправдались. Более того, действительность внушала пессимизм. По мере развития процесса демократизации количество терактов росло, и хотя их цель оставалась прежней — провоцирование вмешательства военных, — мишенями боевиков становились разные люди. Если в 1973 г., когда убили Карреро Бланко, произошло четыре теракта со смертельным исходом, то в 1978 г. их было уже 71 и 85 человек погибли; к 1980 г. число жертв достигло 124 человек, а количество терактов — 91; это была самая высокая цифра за весь период. Не только ЭТА занималась террористической деятельностью, хотя на ней, несомненно, лежит основная ответственность; к терактам прибегали тайные леворадикальные и ультраправые группы. Армия также находилась в напряженном состоянии: в военной среде назревали заговоры и попытки государственного переворота, которые правительство сумело сдержать, несмотря на то что его политические позиции слабели под влиянием противоречивого процесса автономизации.

Очень скоро стало очевидно, что даже если режим Франко ушел в прошлое, до самого лучшего из миров было далеко; на месте прежнего порядка возникла политическая система, которая находилась в окружении многочисленных и сильных врагов. Самая главная проблема состояла в том, что после принятия Конституции и последовавших за ней всеобщих выборов (их результат был прежним) СДЦ, правящая партия, вступила в период внутренней фрагментации и кризиса, жертвой которых стали и ее основатель, и его детище. Вотум недоверия, инициированный ИСРП, несколько правительственных кризисов и утрата контроля над собственной парламентской фракцией привели в январе 1981 г. к отставке Адольфо Суареса с поста председателя правительства. Многие восприняли его драматическую прощальную речь как свидетельство неуверенности в политическом будущем Испании: демократия снова слабела. Действительно, спустя несколько недель, 23 февраля 1981 г., вполне традиционная попытка государственного переворота[472] выявила слабость демократических институтов.

Вмешательство короля и многотысячная гражданская манифестация дали политический импульс, необходимый для развития демократической консолидации. Однако их оказалось недостаточно для того, чтобы СДЦ смогла вновь обрести внутреннее единство. Правящая партия, ставшая жертвой фракционизма, в результате распалась на несколько групп, и тем самым развалилась и оказалась неспособной положить конец периоду нестабильности, начавшемуся после принятия Конституции. Леопольдо Кальво Сотело, преемник Адольфо Суареса, попытался выправить ситуацию, подготовив вступление Испании в НАТО и заключив соглашение с ИСРП о процедуре автономизации и о проведении судебного процесса над организаторами попытки февральского государственного переворота. Однако он лишился поддержки партии, а его политику критиковали собственные сторонники в кортесах. Кальво Сотело ничего не оставалось, кроме досрочного роспуска парламента и организации новых выборов, назначенных на 22 октября 1982 г.

На выборах ИСРП завоевала абсолютное большинство голосов и одержала победу. Она пришла к власти в нестабильной ситуации, одной из многих в истории пока еще неустойчивой испанской демократии. Не были еще преодолены последствия начавшегося в 1974 г. экономического кризиса; годовые показатели инфляции не опускались ниже 15 %; бюджетный дефицит увеличивался; безработица росла и охватила 16,5 % активного населения. Экономическая нестабильность сопровождалась политической напряженностью, связанной с распадом правящей партии, террористической деятельностью ЭТА, противоречиями процесса автономизации и препятствиями, которые поставила Франция на пути вступления Испании в ЕС. Воспоминания о попытке февральского путча были еще свежи, а уже раскрыли новый заговор с целью осуществления государственного переворота, и троих его участников арестовали.

Демократический выбор большинства испанцев нуждался в срочном подтверждении, и поэтому выборы 1982 г. приобрели качественно важный смысл, который несвойствен периодическим избирательным кампаниям в условиях консолидированной демократии. Речь шла об общественной ратификации политической системы, созданной в 1977–1978 гг.; о том, чтобы продемонстрировать, что возрастающее уклонение избирателей от участия в выборах не свидетельствует о разочаровании и неприятии демократических институтов. В самом деле, избирательная кампания 1982 г. остановила тенденцию отказа от политического участия и рассеяла сомнения в том, что испанцы не считают демократический режим легитимным. Процент явки оказался даже выше, чем в 1977 г., — 78 % общего числа избирателей против 68,1 %. Эмоциональный подъем был настолько значительным, что октябрьские выборы 1982 г. считаются актом повторной легитимации демократии и началом ее консолидации.

Триумф ИСРП, завоевавшей около половины общего количества голосов; поражение СДЦ, партии — лидера переходного периода; выход на первый план коалиции во главе с НА; политический провал КПИ и уверенные позиции националистов в Каталонии и Стране Басков привели к серьезным изменениям в партийной системе. На смену несовершенной двухпартийной системе пришла система одной доминирующей партии. Это существенный факт для понимания условий, в которых развивался процесс консолидации демократии, точно так же как результаты выборов 1977 г. важны для понимания взлетов и падений переходного периода.

Перед социалистами открылись широкие политические возможности: ИСРП была дисциплинированной партией под руководством бесспорного лидера, и авторитет ее правительства основывался на общественной поддержке. В общих чертах политическая программа правящей партии включала оздоровление экономической ситуации с помощью модернизации и реорганизации промышленности; завершение процесса автономизации посредством утверждения оставшихся автономных статутов и принятия Органического закона о финансировании автономных сообществ; сокращение численности вооруженных сил при повышении их боеспособности и эффективного контроля над армией со стороны гражданской власти; достижение соглашения с Церковью о финансировании частных начальных учебных заведений; осуществление судебной реформы. Необходимо было увеличить государственные ресурсы, предназначенные для развития социальной политики; показать предпринимателям, что государство не намерено заниматься национализацией и экономическим регулированием (скорее наоборот); ускорить процесс создания и совершенствования внутренней инфраструктуры, особенно системы коммуникаций, что называлось «увязыванием» испанской экономики в единый хозяйственный механизм; при помощи государственных дотаций способствовать развитию испанской культуры и ее материальной базы. Наконец, на международной арене — активизировать участие Испании в международной политике, особенно на европейском пространстве, в рамках НАТО, ускорить полное включение в ЕС и поддерживать двусторонние отношения с США.

Программа была реализована в хорошем темпе и с достойными результатами. Вечные проблемы — военная и церковная — отошли на второй план и перестали обсуждаться в ходе политическх дебатов. Санация экономики осуществилась: уровень инфляции упал, хотя безработица не снижалась; источником социальных конфликтов были те слои, которые пострадали от санации и от промышленной реконверсии[473], а не предприниматели. Были одобрены статуты автономных сообществ, прошли выборы в парламенты автономий, и принципы автономизации стали применяться на практике; муниципалитеты получили возможность бороться со злоупотреблениями на рынке недвижимости, заняться благоустройством, усовершенствовать сферу услуг, построить новые культурные учреждения. Испания стала членом ЕС и осталась в НАТО. И что важно для правительства и для правящей партии, оппозиция не поднимала головы.

Если принятие Конституции символизировало завершение процесса перехода к демократии, то подписание 12 июня 1985 г. Акта о вступлении Испании в ЕС ознаменовало консолидацию демократии. Долгий путь был пройден, надежды испанцев стать похожими на европейцев, казавшиеся призрачными, осуществились; Испания, погруженная только в собственные внутренние проблемы, осталась в прошлом. Сплоченная правящая партия; правительство, единодушно поддерживающее программу своего председателя; экономика, готовая к экспансии; надежные внешнеполитические позиции; общество, спокойно смотрящее в будущее, — все это внушало оптимизм, и в таком настроении страна готовилась сделать следующий шаг. Благодаря поколению, политическое совершеннолетие которого пришлось на 1960-е гг., Испания наконец обрела уверенность в себе, избавившись от старого порока — исторического комплекса неполноценности. Наступила стабильность.

Отражением эмоционального подъема стали грандиозные торжества 1992 г. — Олимпийские игры в Барселоне и Международная выставка-ярмарка в Севилье. Когда же праздничные огни погасли, эйфории пришел конец. Всеобщая забастовка, организованная в 1988 г. ВСТ — старым союзником ИСРП, являлась тревожным сигналом общественного беспокойства не столько по поводу политики правительства, сколько по поводу политических методов, которые правительство использовало. Последствия не заставили себя ждать: вскоре получили огласку сомнительные источники финансирования ИСРП, случаи злоупотребления служебным положением, взимания комиссии за поддержку коммерческих проектов («откатов»), обогащение за счет государственной службы — одним словом, в центре общественной дискуссии оказалось малоприятное понятие «коррупция». Развитие системы доминирующей партии (как в XIX в., во время правления «умеренных») привело к росту коррупции, которая поразила самое сердце политической системы, руководящие органы правящей партии и правительственные учреждения.

Обвинения ИСРП в коррупции оказались не единственной проблемой. Когда выяснилось, что члены ГАЛ[474], секретного подразделения Гражданской гвардии, арестовали, подвергли пыткам, а затем убили двух боевиков ЭТА, были вновь возбуждены судебные процессы по делам о так называемой «грязной войне» против баскских террористов. Со стороны ИСРП ясной и убедительной реакции не последовало. Более того, под влиянием скандалов партия вступила в период кризиса. Утрата общественного доверия, проблемы в руководстве ИСРП и серьезные обвинения, выдвинутые против правящей партии, стали факторами, которые использовала оппозиционная партия для усиления своего влияния. Это была Народная партия (НП), созданная в 1989 г. на основе Народного Альянса; Фрагу Ирибарне сменил новый лидер Хосе Мария Аснар[475]. НП предстала перед избирателями как надежная альтернатива ИСРП.

Вопреки прогнозам в 1993 г. социалисты снова победили на выборах, но в этот раз не набрав подавляющего большинства голосов. В 1996 г. после очередной волны скандалов ИСРП уже не смогла повторить свой успех. НП, опираясь на городских избирателей, в основном образованную молодежь, перевернула отношения между двумя ведущими партиями и с помощью каталонских и баскских националистов сумела сформировать правительство меньшинства. Она начала править так, словно ее единственная цель — ослабить своих соперников до такой степени, чтобы лишить их возможности восстановить силы и победить на следующих выборах. НП продолжала возбуждать общественное мнение, напоминая о делах «Филесы»[476], ГАЛ, коррупции, Рольдане[477] и т. п., и развязала настоящую войну с масс-медиа, пытаясь устранить неугодные ей средства массовой информации.

Когда половина срока полномочий НП осталась позади и правительство обрело больше уверенности в своем положении, было решено взять курс на упрочение партийных позиций, что требовало менее агрессивного поведения. Глава пресс-службы НП и вице-президент партии, инициаторы и исполнители кампании в СМИ, были заменены политиками, которые вели себя более открыто и ориентировались на привлечение электората, придерживавшегося центристских взглядов. И цель была достигнута. Экономика с 1994 г. набирала обороты; создавались рабочие места; требования Маастрихтского договора были успешно выполнены[478]; пенсионеры больше не критиковали правительство за то, что их лишили законных прав; отношения с профсоюзами были на удивление спокойными; осуществилась политика приватизации государственных предприятий, направленная на создание стабильного комплекса экономических связей и влияния в индустрии коммуникаций. Опираясь на свои достижения, на следующих выборах НП без труда добилась абсолютного большинства. Социалисты, сами того не желая, обеспечили противникам победу. ИСРП переживала внутренний кризис: в 1997 г. Фелипе Гонсалес отказался от лидерства в партии, а в 2000 г. после поражения на выборах в отставку ушел и новый лидер — Хоакин Альмуниа. За тринадцатилетним периодом правления социалистов последует восемь лет власти НП — это небывалая для Испании стабильность в чередовании либеральных и демократических режимов на протяжении почти двухсотлетней истории.

В последней четверти XX в. достигнутая политическая стабильность способствовала развитию существенных социальных изменений. Начнем с очевидного. С 1975 г. уровень рождаемости значительно понизился и современные темпы воспроизводства уже не гарантируют естественного прироста населения. Численность населения увеличивается за счет иммиграции, в основном молодых людей, приезжающих в страну в поисках работы, и детей иммигрантов, родившихся в стране, — такая ситуация для Испании является абсолютной новой. Наряду с иммиграцией демографические изменения, несомненно, объясняются массовым включением в рынок труда женщин, активно и успешно участвующих в конкуренции за рабочие места. Что, в свою очередь, сказывается на структуре семьи: число членов семьи сократилось наполовину, в то время как увеличилось количество семей, состоящих из одного человека, и семей с одним родителем.

С приходом демократии перераспределение населения, начало которому положили миграции 1960-х гг., приобрело завершенный вид. Кризис, реконверсия промышленности, развитие «общества благосостояния» в 1980-е гг. привели к оседанию жителей в привычной для них среде, что сдерживало рост больших городов. Региональные демографические диспропорции существенно не изменились; более того, в областях, которые раньше отличались отрицательным миграционным сальдо, начался медленный прирост населения. В результате сокращения миграционных потоков в наиболее выгодном положении оказались города средних размеров. Немалую роль в этом сыграло и уменьшение аграрного населения, по-прежнему постоянное, но по сравнению с 1960-ми гг. менее выраженное. В 2002 г. в аграрном секторе трудилось 6,4 % трудоспособного населения. Можно сказать, что произошел и профессиональный сдвиг: существенно выросло число работников сферы услуг, в 2002 г. оно достигло 62 % активного населения; при этом в строительстве работало 11,8 %, а число занятых в промышленном производстве сократилось и составляло 19,2 %.

Такие масштабные изменения социальных структур сопровождались столь же значительными переменами нравственности и обычаев. Легализация абортов, употребление контрацептивов, самостоятельность и юридическое равноправие женщин, их включение в рынок труда привели к ослаблению вековых ограничений в отношениях полов, к узаконению гражданского брака независимо от пола сторон. Светские, а не религиозные ценности очень скоро стали определять общественную и частную мораль. Религиозная жизнь, которая в Испании прежде находилась под контролем Католической церкви, превратилась в дело совести каждого. Церковь перестала доминировать в публичном пространстве, хотя епископат, приложив серьезные усилия, сохранил право на управление значительным количеством школ и добился, чтобы Закон о реформе образования 2002 г. включил в школьную программу дисциплину «Религия». Наконец, изменения в структуре занятости и рынка труда привели к формированию качественно новых трудовых отношений. Индустриальная экономика уступила место экономике услуг, в которой занятость отличается нестабильностью, а рабочее место не гарантировано в отличие от корпоративного капитализма в период Франко.

Все эти процессы развивались на фоне постоянных поисков и создания коллективных идентичностей. В культуре — это знаменитая «мовида»[479], которая превратилась в неотъемлемую часть ночной городской жизни, и многочисленные международные художественные проекты 1990-х гг. С одной стороны, открытость внешнему миру, окончательно закрепленная участием в институтах ЕС, пробуждала тягу к современной культуре, стремление показать всем остальным, что испанцы — абсолютно современные люди, т. е. они наконец стали европейцами. С другой стороны, консолидация государства автономий, появление элит, власть которых была связана с конкретными автономными сообществами, способствовали утверждению местного и регионального своеобразия (или национального, если речь шла об исторических сообществах), что несколько напыщенно называлось «восстановлением основ идентичности». Культурные учреждения каждого региона и национальности (nacionalidad)[480] получили существенную государственную поддержку. Правительства автономий содействовали консолидации и развитию каталанского, галисийского и баскского языков. Благодаря деятельности местных и региональных элит в автономных сообществах появилось множество университетов, музеев, концертных залов, телевизионных каналов и других учреждений культуры.

Так оформилась характерная особенность испанской политической культуры тех лет. В сознании многих испанцев присутствуют три идентичности, они сосуществуют, наслаиваются или исключают друг друга. Соответственно, гражданин королевства Испания — гражданин Европы, но вместе с тем он баск, каталонец, галисиец, андалусиец… и / или испанец, и все это в разных пропорциях, в зависимости от национальностей или регионов. Между идентичностью европейца и идентичностью, связанной с этносом и местом, находится целая гамма вариаций. Таким образом, национальный вопрос, возникший в атмосфере морального кризиса конца XIX в., сохраняет свою актуальность и в начале XXI в.

Перед вызовами национализма

С 1978 г. легитимность испанской демократической государственности не раз подтверждалась во время избирательных кампаний; была достигнута стабильность партийной системы, причем антисистемных партий не существовало; автономные институты стали политической нормой; Испания вошла в ЕС — все это свидетельствовало о консолидации испанской демократии к концу XX в. Несмотря на то что террористическая деятельность ЭТА держала общество в напряжении, на скандалы по поводу «грязной войны», сомнительных источников партийных финансов и коррупции, конфронтации правительства и оппозиции в 1990-е гг., испанская демократия не понесла серьезных потерь и в целом устояла. Ничто не могло поколебать ее легитимности и общего консенсуса относительно Конституции 1978 г.

В то же время нерешенная проблема существовала. Ее суть, по словам Жорди Пужоля, президента Женералитата Каталонии с 1980 г., состояла в том, что «испанское государство представляет собой переплетение отличающихся друг от друга элементов». Легитимация и консолидация испанской демократии не сопровождалась полным признанием Конституции со стороны националистических партий, которые либо удерживали власть в автономных сообществах, либо оказывали влияние на правительство посредством коалиционных пактов с ИСРП в 1993 г. и с НП в 1996 г. Более того, в совместной декларации, принятой в 1998 г. в Барселоне, БНП, Галисийский националистический блок и каталонская партия «Конвергенция и Союз» (КиС) выразили сожаление, что спустя 20 лет после утверждения демократии «Испания все еще не оформилась как многонациональное государство». В исследовании, приложенном к декларации, суть этого заявления была истолкована как предложение «преодолеть ограничения существующей системы и двигаться вперед по пути политического и институционального создания многонационального государства». В рамках общей политической дискуссии Жорди Пужоль настаивал на том, что государство автономий исчерпало свой потенциал, и предложил инициировать новый конституционный процесс.

Тогда же, летом 1998 г., БНП и партия «Эуско Алькартасуна» (ЭА)[481] заключили в Лисарре (Эстелье) секретный пакт с ЭТА и обязались «предпринять действенные меры, направленные на создание институциональной и суверенной структуры, которая включает Алаву, Бискайю, Гипускоа, Наварру, Лабур и Суль»[482]. Затем в сентябре БНП и ЭА подписали соглашение с партией «Эускал Эрритаррок» (ЭЭ)[483], в котором территориальность и суверенитет определялись в качестве программы для обсуждения на переговорах с Испанией и Францией. С этого времени БНП стала более решительно отстаивать создание суверенного баскского государства. В 2000 г. съезд партии принял официальную декларацию, в которой Страна Басков определялась как естественное сообщество, населяющее Эускаль Эрриа (Государство Басков), т. е. территорию от реки Адур (во Франции) до реки Эбро (в Испании), от реки Агуэра (в Кантабрии и Бискайе) до реки Эска (в Наварре), от города Байонна (во Франции) до города Вальдеговия (в Алаве), от города Трусьос (в Бискайе) до города Аблитас (в испанской Наварре) и города Баркюс (во французской Наварре)[484]. Подобное заявление предполагало, что упомянутое природное сообщество осуществит свое право на самоопределение, достигнет полного суверенитета и таким образом конституируется в новое государство в рамках ЕС.

Пока БНП в качестве первого шага к отделению разрабатывала новый статут о свободной ассоциации с Испанским государством, галисийские националисты заговорили о необходимости переустройства испанского государства в форме конфедерации с признанием четырех наций[485] — галисийской, баскской, каталанской и испанской, которые в перспективе смогут передать часть своих полномочий этому новому государству. Каталонские националисты выступили с инициативой реформы Автономного Статута, суть которой заключалась в признании Каталонии нацией в составе многонационального государства. В октябре 2003 г. этот проект получил серьезную поддержку на выборах в политические органы автономии, в результате которых было сформировано правительство из представителей трех партий — социалистов, Республиканской левой и «Инициативой за Каталонию» — во главе с социалистом Паскуалем Марагалем.

Планы националистов сразу же столкнулись с противодействием НП. В марте 2000 г., в конце первого срока полномочий, «народники» (populares) укрепили свои политические позиции, добившись абсолютного большинства на выборах. В результате избирательной кампании в первый раз со времен переходного периода правоцентристские партии во главе с НП опередили по количеству голосов левые партии — ИСРП и Объединенную левую[486]. Хосе Мария Аснар решил, что пришло время для осуществления программы-максимум, которая предполагала «второй переходный период», т. е. централизацию государства и существенное сокращение прав автономий. Одновременно правительство стремилось решить проблему баскского терроризма и выразило готовность к переговорам. В 1998 г. ЭТА объявила перемирие и выразила согласие на обсуждение положений пакта, заключенного в Эстелье. В 2000 г. ЭТА нарушила перемирие, совершив серию убийств членов ИСРП и НП, полицейских и гражданских гвардейцев. Всего за год погибло 23 человека. Правительство перешло к решительной борьбе с терроризмом.

В такой ситуации Аснар обратился к ИСРП. Социалисты уже преодолели внутрипартийный кризис, вызванный уходом Фелипе Гонсалеса с поста лидера, и в июне 2000 г. избрали генеральным секретарем Хосе Луиса Родригеса Сапатеро[487]. Заручившись поддержкой ИСРП, правительство ответило на демарши ЭТА — нарушение перемирия, новую волну покушений, использовав все возможные полицейские, юридические, политические и международные ресурсы для того, чтобы привлечь к ответственности эту террористическую организацию и лишить ее социальной опоры. Социалисты выступили с инициативой заключения соглашения о защите гражданских свобод и против терроризма, что способствовало принятию в июне 2002 г. новой редакции Органического закона о политических партиях, за который проголосовали не только правящая партия и ИСРП, но и каталонские и канарские националисты. Поправки предусматривали возможность объявить вне закона партии, которые оказывали поддержку террористам. В декабре 2001 г. правительство добилось включения ЭТА в перечень террористических организаций, действующих на территории Евросоюза, а ее руководителей — в списки террористов, преследуемых правительством США.

Несмотря на антитеррористические соглашения, конфронтация центрального правительства и националистов сказалась на других сферах внутренней политики. Принятые изменения в Закон об иностранцах усложняли условия социальной интеграции иммигрантов и ограничивали права нелегалов; в ответ на реформу Закона о системе защиты от безработицы и улучшений условий занятости профсоюзы организовали первую с 1994 г. всеобщую забастовку; новый Закон об образовании ввел в школьную программу дисциплину «Религия» и отдал ее под контроль Католической церкви. Вместе с тем правительство неэффективно отреагировало на экологическую катастрофу, вызванную крушением танкера «Престиж» у берегов Галисии в 2002 г.[488], в результате которой в океан попали тысячи тонн нефти, а скандальное дело о финансовых махинациях компании «Хестакартера»[489] с участием должностных лиц из Министерства финансов подорвало репутацию НП.

После терактов 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и Вашингтоне НП распространила новые методы руководства и на внешнюю политику. По мнению Аснара, Испании следовало оставить в прошлом статус региональной державы и встать на передовую мировой политики. Ценой отказа от развития других международных направлений, включая европейское (к негодованию Франции и Германии), Аснар укреплял отношения с США. Он безоговорочно поддержал президента Джорджа Буша-младшего и американскую доктрину «превентивной войны», послужившую оправданием объявления войны Ираку в марте 2003 г. на основании обвинений в обладании оружием массового уничтожения. Аснар принял это решение единолично и вызвал единодушное общественное возмущение. Когда в конце года Великобритания и США были вынуждены признать, что в Ираке не имелось оружия массового уничтожения, испанское правительство отказалось от создания парламентской комиссии для расследования действий премьера, как того требовала оппозиция. На самом деле правительство НП так никогда и не признало, что в Ираке не было оружия массового уничтожения.

Последствия политического курса НП вышли на первый план весной 2004 г. 11 марта, за три дня до парламентских выборов, в Мадриде произошел крупнейший в истории Испании террористический акт, в результате которого погибли 192 человека и около 2 тыс. было ранено. Между тем правительство отказалось признать виновными исламских террористов из «Аль-Каиды»[490]и до последнего настаивало на том, что ответственность за трагедию несут боевики ЭТА. Активность избирателей на выборах превысила все ожидания — это была реакция на теракты и протест против действий правительства во время кризиса. В результате чаша весов склонилась на сторону социалистов: на выборах 14 марта они завоевали 11,02 млн голосов и провели в парламент 164 депутата, в то время как за НП проголосовали 9,76 млн человек и она получила 148 мандатов.

Праздник подходит к концу

Итак, социалисты вернулись к власти. Они изменились: Хосе Луис Родригес Сапатеро заявил о себе как о лидере нового поколения ИСРП, готового обновить руководство партии, положить конец внутренним конфликтам, которые раскололи ИСРП в предшествующее десятилетие, и отказаться от идеологического наследия послевоенной социал-демократии. ИСРП во главе с командой Родригеса Сапатеро, получившей название «Новый путь», считала себя «авангардом современности». В ее манифесте говорилось о новой политике, основанной на обновленной концепции гражданства, которая подразумевала расширение социальных прав и гражданских свобод. «Гражданский социализм» означал новые принципы деятельности правительства. По словам нового председателя правительства, поскольку здание государства благосостояния уже было построено, экономический рост гарантирован, а Испания превратилась в страну иммигрантов, следовало перейти к новому этапу, т. е. к расширению прав, что, помимо всего прочего, являлось целесообразным с точки зрения налогообложения.

Сказано — сделано. К концу первого срока полномочий правительство Сапатеро смогло предъявить внушительный перечень своих достижений. В социальной сфере социалисты добились урегулирования статуса 0,5 млн иммигрантов; значительного увеличения государственных расходов на образование и социальное жилье; роста минимальной оплаты труда, размера пенсий и пособий по безработице; они провели Закон об охране прав лиц, находящихся на иждивении, представив его в качестве четвертого столпа государства благосостояния, и вызвавший бурные дискуссии Закон о вычете 2,5 тыс. евро из суммы налога на доходы физических лиц — так называемого «чека за младенцев» (сheque ЬеЬе) — за каждого новорожденного или усыновленного ребенка. В области защиты гражданских прав речь идет о Законах против насилия в семье, об однополых браках, самозанятости, соблюдении гендерного равенства. Был принят Закон об исторической памяти, который признает и защищает права жертв Гражданской войны и франкизма. К этому списку следует добавить законодательные акты, направленные на устранение основных причин высокого уровня смертности в стране (что, отчасти и произошло — Закон о запрете курения и введение водительского удостоверения с системой учета штрафов). По новому Закону об образовании в школьной программе появился обязательный предмет «Гражданское воспитание».

Наряду с активной законодательной деятельностью правительство развивало новую стратегию в отношении автономных сообществ в соответствии с программой, изложенной в августе 2003 г. в декларации, принятой в Сантильяне-дель-Мар. В ней говорилось, что социалисты выступают за создание «плюралистической Испании», за «разнообразную Испанию во всем ее богатстве, плюрализме и сложности», что на практике означало реформу автономных статутов тех сообществ, «в которых, в рамках высокого уровня демократического консенсуса, она признается своевременной и целесообразной». Правительство обещало, что будет уважать любой термин, который сообщество использует в тексте статута для описания своей идентичности, будь то «нация», «национальность» или «регион». Первой проверкой этой «политики разрядки напряженности» в отношениях с националистическими силами стали парламентские дебаты по поводу нового Автономного Статута Страны Басков (Эускади), известного как план Ибарретче, принятого баскским парламентом 30 декабря 2004 г. благодаря трем голосам БНП, которые перешли к ней от запрещенной Батасуны[491]. Суть плана состояла в превращении Эускади в особое государство, находящееся в свободной ассоциации с Испанией. Новый статут был откровенно антиконституционным, и Конгресс депутатов подавляющим большинством голосов проголосовал против него (313 против 29).

Реакция парламента на новый Статут Страны Басков не остановила процесс пересмотра автономных статутов. Согласно Органическому закону от 10 апреля 2006 г. автономное сообщество Валенсия реформировало свой статут, выведя его на «более высокий уровень». Сообщество Валенсия (Comunidad Valenciana) определялось как «историческая национальность на основании исторического происхождения, выраженного своеобразия, языка, культуры и особого традиционного гражданского законода-тельства-фуэро». Каталонский законопроект нового Автономного Статута объявлял Каталонию «нацией» и заявлял, что отношения между Женералитатом и испанским государством будут строиться на основе взаимной институциональной лояльности, автономии, уважения многонационального характера государства и принципа двусторонности. В сентябре 2005 г. новый Статут был принят абсолютным большинством каталонского парламента, подвергся существенному сокращению во время обсуждения в общеиспанском Конгрессе депутатов в марте следующего года и в июле был утвержден на каталонском референдуме, причем 50,5 % зарегистрированных избирателей воздержались от голосования. Конституционный суд аннулировал и отредактировал часть его статей только в июне 2010 г., и эта задержка спровоцировала реакцию, которую реформа должна была предотвратить, — серьезно активизировалось движение за независимость Каталонии. Андалусия, со своей стороны, последовала примеру Валенсии и, опираясь на единодушное согласие социалистов и НП, не только заявила о себе как об «исторической национальности», но и включила в новую редакцию Автономного Статута длинный перечень прав, в числе которых право на бесплатное предоставление учебников учащимся всех государственных школ.

Планы изменений в государственной структуре вырабатывались на основе убеждения, что Испания находится на стадии стабильного экономического роста, что позволяло прогнозировать увеличение государственных расходов при сохранении положительного баланса бюджета. Согласно данным фонда «Альтернативас», близкого к ИСРП, экономические показатели за срок полномочий 2004–2008 гг. были отличными: годовые темпы роста превышали 3,5 %; количество рабочих мест значительно увеличивалось, и в 2007 г. работой были обеспечены 20,45 млн испанцев, т. е. процент занятости составлял 66,53 %. Период экономического роста, начавшийся в 1994 г., стал длительным, и казалось, что благодаря диалогу с социальными партнерами и снижению социальной конфликтности смена экономических циклов не приведет к фатальным последствиям. Конечно, в последние месяцы срока полномочий социалистов с началом роста безработицы при уровне инфляции в 4,2 % уже проявились первые симптомы разрушения экономической модели, основанной на неконтролируемом развитии строительного сектора. Каждый год возводилось 700 тыс. жилых зданий, при этом стоимость квадратного метра жилья выросла с 893 евро за 1 кв. м. в 2000 г. до 2085 евро за 1 кв. м. в 2007 г., а ипотечная задолженность, которую провоцировал доступный кредит и низкая процентная ставка, превышала до 120 % среднестатистический семейный доход. Однако правительство верило в классические рецепты стимулирования предложения и контроля темпов экономического роста, которые обеспечили бы хозяйственное благополучие, близкое к состоянию наиболее развитых стран ЕС.

Вот почему ИСРП включила в свою избирательную программу 2008 г. обещания сократить налог на доходы физических лиц (НДФЛ) на 400 евро для всех налогоплательщиков, отменить налог на наследство, увеличить количество школьных мест и обеспечить рост пенсий на 200 евро в течение четырехлетнего срока своих будущих полномочий и другие подобные меры. Правительство было уверено, что накопленный бюджетный профицит обеспечивал государству широкие возможности для маневра. Даже когда в сентябре 2008 г. после краха «Леман Бразерс»[492] разразился финансовый кризис, правительство, уверенное, что темпы развития строительной отрасли будут снижаться медленно, обратилось к классическим кейнсианским антикризисным рецептам. Социалисты продолжали увеличивать бюджетные расходы, что привело к галопирующему росту бюджетного дефицита в то время как темпы строительства фактически рухнули, вызвав крах финансовых активов и рост задолженности по ипотечным кредитам. Коллапс спекулятивной экономики в сочетании с попытками стимулировать экономический рост привели к росту бюджетного дефицита и безудержному росту государственного долга, и в результате в мае 2007 г. Испании угрожало вмешательство международных финансовых организаций. В то же время рынок труда переживал самый серьезный кризис в своей истории: в конце 2011 г. в Испании работало примерно на 2,5 млн меньше мужчин и на 0,5 млн меньше женщин, чем в последние три месяца 2008 г. За три года исчезли 3 млн рабочих мест, что существенно увеличило нагрузку на фонды социального страхования.

В конце концов правительство было вынуждено признать глубину кризиса и согласиться с требованиями ЕС, Европейского центрального банка и МВФ. Через год после введения плана жесткой экономии — увеличения налогов, сокращения на 5 % заработной платы государственных служащих, облегчения процесса увольнения, замораживания пенсий, отмены «чека за младенцев» — в мае 2011 г. Родригес Сапатеро заявил об отказе выставить свою кандидатуру на следующих выборах. Два месяца спустя, в разгар финансовых пертурбаций, когда премия за риски инвестиций взлетела более чем на 400 пунктов, были объявлены досрочные выборы в кортесы. Однако до этого ИСРП выполнила требования ЕС и, заручившись поддержкой лидера оппозиции, главы НП Мариано Рахоя[493], предприняла срочную реформу Конституции, дополнив ее положением об ограничении дефицита. Показательно, что в период общей деморализации, вызванной политическим и экономическим курсом правительства и неэффективными мерами по сдерживанию рецессии, декларация ЭТА об окончательном отказе от вооруженной борьбы, прозвучавшая за месяц до выборов, не вызвала особого энтузиазма.

В иностранной прессе положение Испании называли «завершением праздника». Кризисные экономические явления сопровождались ростом общественной напряженности, вызванной не только резкими изменениями экономической политики, но и ухудшением состояния рынка труда: безработица росла и летом 2011 г. охватила более 20 % трудоспособного населения; нехватка рабочих мест драматически сказалась на перспективах трудоустройства молодежи. Социальное неравенство усугубилось: более 8 млн испанцев оказалось за чертой бедности. И на этом фоне происходили коррупционные скандалы, в которых оказались замешаны и члены Королевского дома, и руководители синдикатов, и партийные деятели, и застройщики, и управляющие Сберегательным банком, и крупные предприниматели. Эйфория первых лет нового века сменилась раздражением и протестными настроениями, воплотившимися в движении под названием «15 — М» («15 мая»). Активисты «15 — М» разбивали палатки на городских площадях; особенно показательной стала многодневная акция на мадридской площади Пуэрта-дель-Соль, которую протестующие заняли и превратили в палаточный лагерь. Участники массовых манифестаций выступали против существующей партийной системы, заявляя, что партийные деятели больше не являются представителями интересов общества: «Они нас не представляют», «Реальная демократия — сейчас же!» — в последние месяцы правления социалистов эти лозунги повторялись чаще всего.