История моей жизни. Том 1

ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КАЛАБРИИ

Свита посла, называвшаяся великим посольством, показалась мне совсем незначительной. Она состояла из дворецкого, миланца Кортичелли; аббата, исправлявшего должность секретаря, потому что сам посол не умел писать; старухи, называвшейся экономкой; повара с его некрасивой женой и восьми или десяти слуг.В полдень мы прибыли в Кьоджу. Как только все перешли на берег, я вежливо спросил у миланца, где мне устраиваться на ночлег, и получил ответ: «Где угодно, только предупредите этого человека, чтобы он известил вас об отплытии тартаны. Мое дело доставить вашу милость в Анкону, а пока можете развлекаться, как вам заблагорассудится».

Человек, на которого он указал мне, был шкипером тартаны, и я спросил у него, где здесь можно остановиться. «У меня, — отвечал он, — если не побрезгуете спать в одной большой кровати с господином поваром, жена которого ночует на тартане». Мне не оставалось ничего другого, как согласиться, и один из матросов, взяв мой сундучок, отвел меня в дом этого честного человека. Пожитки мои пришлось поместить под кроватью, ибо последняя занимала собой всю комнату. Посмеявшись над этим обстоятельством, я отправился обедать в трактир, а затем пошел осматривать город. Кьоджа — это венецианский порт, расположенный на полуострове и населенный десятью тысячами жителей, главным образом моряками, торговцами, рыбаками и таможенниками, состоящими на службе Республики.

Заметив кофейню, я зашел в нее и сразу оказался в объятиях молодого доктора права, с которым учился в Падуе. Он тут же представил меня аптекарю, державшему по соседству свое заведение, и сказал, что именно там собирается все образованное общество. Через несколько минут вошел знакомый мне по Венеции одноглазый монах-якобит и рассыпался в самых учтивых приветствиях. Он заявил, что я приехал в самое удачное время, так как завтра состоится заседание Академии макаронических наук*. Каждый из ее членов прочтет свое сочинение, а затем все отправятся на пикник. Он пригласил меня почтить это собрание своим присутствием.

Молодой доктор представил меня своему семейству, и его родители, люди весьма состоятельные, оказали мне самый любезный прием. Одна из его сестер была очень мила, но вторая, уже принявшая обет, показалась мне настоящим чудом. Я мог бы с приятностью провести все свое время в Кьодже среди очаровательного семейства, но судьбою мне было предопределено встретиться в этом городе с одними неприятностями. Доктор предостерег меня, что якобит Корсини очень дурной человек и лучше всего избегать его общества. Я искренне поблагодарил за совет, но не воспользовался им вследствие своего легкомыслия. Ветреность и уступчивость характера внушили мне безумную мысль, что, напротив, сей монах послужит к вящему моему увеселению.

На третий день я повстречался с этим бездельником, и он отвел меня в дурной дом, куда я мог бы попасть и без его рекомендаций. Дабы никто не усомнился в моей мужественности, я оказал внимание одной несчастной, даже внешность которой должна была обратить меня в бегство. Затем он повел меня в трактир, где к нам присоединились четверо проходимцев. После ужина один из них разложил банк фараона, и меня пригласили принять участие. Из ложного стыда я уступил и, проиграв четыре цехина, хотел было уйти, но мой приятель-якобит убедил меня рискнуть еще четырьмя вполовину с ним. Он составил банк, но проиграл. Я не желал продолжать, однако Корсини, прикинувшись опечаленным моей потерей, усиленно советовал мне самому составить банк на двадцать пять цехинов.

И этот банк был сорван. Надежда возвратить свои деньги заставила меня проиграться дочиста. Удрученный, я пошел домой и улегся рядом с поваром, который, проснувшись, обозвал меня развратником, с чем я не мог не согласиться.

Организм мой, измученный усталостью и заботами, нашел отдохновение в глубоком сне. Но в полдень опять явился мой палач и, разбудив меня, с торжествующим видом сообщил, что у нас за ужином будет один весьма состоятельный молодой человек, который, конечно, умеет лишь проигрывать, и я смогу возместить свои убытки.

— Но я остался совсем без денег, одолжите мне двадцать цехинов.

— Если я даю в долг, то всегда проигрываю. Вы можете подумать, что это суеверие, но опыт слишком часто доказывал мне обратное. Постарайтесь добыть денег в другом месте и приходите. До свидания.

Не решаясь рассказать о своем положении моему благоразумному другу, я разузнал про одного добропорядочного закладчика и опустошил свой сундучок. Составив опись вещей, он выдал мне тридцать цехинов с условием, что если через три дня деньги не будут возвращены, мое имущество перейдет к нему. Должен сознаться, это был честный человек — он уговорил меня оставить себе три рубашки, чулки и носовые платки, ибо я хотел заложить все до последней нитки в надежде, что смогу отыграться.

Я поспешил присоединиться к честной компании, которая более всего опасалась моего отсутствия. За ужином о картах не было и речи. Все превозносили то блестящее будущее, которое ждет меня в Риме. Видя, что никто не собирается играть, я, подталкиваемый моим злым гением, потребовал реванша. Мне предложили держать банк, я согласился и проиграл все до последнего, а уходя, был принужден просить монаха заплатить за меня трактирщику.

Я был в отчаянии и, в довершение несчастий, почувствовал себя столь дурно, что лег в постель и, словно оглушенный, погрузился в сон, похожий скорее на обморок. Одиннадцать часов пробыл я в тяжком забытьи, и мой угнетенный дух отказывался принимать дневной свет — я смежал веки, призывая спасительного Морфея. Пробуждение страшило меня, ведь так или иначе надобно было на что-то решаться. Мысль о возвращении в Венецию даже не приходила мне в голову, и я скорее наложил бы на себя руки, чем признался во всем моему другу. Сама жизнь тяготила меня, и я смутно надеялся, что, может быть, умру от истощения, не поднимаясь с постели. И на самом деле, я не встал бы по собственной воле, если бы добряк Альбано, шкипер тартаны, явившийся предупредить об отплытии, не поставил меня на ноги, употребив к тому силу.

Смертный, избавившийся от нерешительности, каким бы способом это ни произошло, непременно испытывает облегчение. Мне показалось, что Альбано явился подать единственный в моем положении совет. Я поспешно оделся, завязал все свое имущество в платок и бегом отправился на тартану. Через час подняли якорь, а уже утром судно вошло в небольшой истрийский порт Орсару. Все сошли на берег, чтобы осмотреть город, не заслуживающий, впрочем, такого наименования.

Молодой францисканец, которого все называли братом Стефано, а шкипер — почитатель святого Франциска — взял из милости, подошел ко мне и спросил, не болен ли я.

— Отец мой, мне тяжко.

— Пойдемте со мной завтракать к одной из наших благочестивых женщин, и вам станет легче.

Вот уже тридцать шесть часов, как в мой желудок не попадало ни крошки, и к тому же за ночь его порядочно очистило бурное море. В довершение я безмерно страдал от своего любовного недуга, не говоря уже о том угнетенном состоянии, в котором пребывал мой дух. Да оно и не мудрено — ведь у меня не было ни обола! Я чувствовал себя настолько подавленным, что даже не имел сил желать чего-нибудь, и потому последовал за францисканцем совершенно машинально.

В качестве представления он сказал хозяйке, что везет меня в Рим, где я приму обет святого Франциска. Такой обман показался мне ужасным святотатством, и в любом другом случае я бы не стерпел его. Добрая женщина накормила нас превосходной рыбой, которую мы запили восхитительным сухим рефоско. Пока мы завтракали, пришел какой-то священник и сказал, что мне нет надобности ночевать на тартане и я могу воспользоваться его постелью и обедом, в случае если на следующий день неблагоприятный ветер помешает нам отплыть. Я без колебаний согласился и, поблагодарив набожную хозяйку за еду, пошел с этим священником осмотреть город. Вечером он отвел меня к себе и угостил отменным ужином, приготовленным его экономкой, которая села за стол вместе с нами и показалась мне довольно привлекательной. Рефоско у священника было еще лучше и заставило меня забыть обо всех моих несчастьях. Я беседовал с ним уже не без веселости, и он захотел прочесть мне поэму собственного сочинения. Однако не в силах более держать глаза открытыми, я сказал, что охотно послушаю его на следующий день.

После десяти часов глубочайшего сна экономка, поджидавшая, когда я проснусь, принесла мне кофе. Она вновь показалась мне очаровательной, но, увы, состояние мое не позволило выразить это наилучшим образом.

Проникшись к гостеприимному хозяину искренним расположением и желая внимательно выслушать поэму, я изгнал печаль, и замечания мои по поводу стихов привели его в такой восторг, что он пожелал угостить меня еще и чтением своих идиллий. Дабы не показаться невежливым, я был вынужден с благодарностью принять и эту новую напасть. Мы провели вместе весь день. Экономка оказывала мне самые явные знаки внимания, и я убедился, что она, без сомнения, не осталась ко мне равнодушной. Для доброго священника день пронесся с быстротой молнии — благодаря красотам, обнаруженным мною в его стихах, откровенно говоря, более чем посредственных. Зато мне время показалось чрезвычайно медлительным, тем более что красноречивые взгляды экономки, несмотря на мое печальное состояние, заставляли нетерпеливо ожидать ночи. Таков уж мой темперамент: я отдаюсь наслаждению даже в тех обстоятельствах, когда, казалось бы, все должно повергать в отчаяние.

Наконец наступила вожделенная минута. Милая девица оказалась уступчива лишь до известного предела, и я, встретив сопротивление своему желанию отдать в полной мере должное ее прелестям, с достоинством покинул поле сражения и безмятежно уснул. Однако же дело на этом не кончилось, так как утром, подавая мне кофе, она милым кокетством вновь возбудила во мне чувства и сказала, что не уступает мне лишь из страха быть пойманной. Для нас со священником день прошел как нельзя лучше, а вечером моя красавица, оставив всякие опасения, подарила мне два сладостных часа, несколько омраченных мерами предосторожности, которые приходится принимать в подобных обстоятельствах. На следующий день я покинул этот гостеприимный дом.

Брат Стефано до самого вечера развлекал меня разговорами, которые показывали его невежество и плутовство, прикрытые личиной простодушия. Он выложил передо мной все подаяния, полученные в Орсаре, — хлеб, вино, сыр, колбасы, варенья и шоколад. Многочисленные сумки, надетые на его святое одеяние, были полны провизии.

— А у вас есть деньги? — спросил я.

— Сохрани меня Бог! Наш славный орден прежде всего требует не прикасаться к деньгам. Да если бы я и решился брать их, то получил бы одну или две монетки, в то время как еды дают в десять раз больше. Поверьте мне, святой Франциск был человек великого ума.

Затем монах пригласил меня быть его сотрапезником и очень гордился, что я оказал ему эту честь.

Подойдя к Анконе, тартана всю ночь лавировала и пристала лишь утром. Этот порт был бы совсем плох, если бы не устроенная в нем плотина. Я заметил любопытное обстоятельство: в Адриатике на северном берегу много портов, а на противоположном — один или два. По всей вероятности, море отступает к востоку и через три или четыре столетия Венеция соединится с материком.

Нас поместили в старом лазарете и объявили, что будут держать на карантине двадцать восемь дней, потому что Венеция приняла два корабля из Мессины, где недавно свирепствовала чума. Я попросил комнату для себя и брата Стефано, чем он был безмерно доволен. Я также взял у евреев кровать, стол и несколько стульев, обязавшись уплатить за все по истечении карантина. А монаху моему нужна была лишь солома. Я думаю, догадайся он, что без него я умер бы от голода, ему не показалось бы столь лестным жить со мной. Один из матросов, надеявшийся на мою щедрость, пришел спросить, где мой сундучок. Я отвечал, что не имею представления, и он вместе со шкипером стал усердно разыскивать его. Альбано немало развеселил меня, когда начал извиняться, что забыл взять мой сундучок, и пообещал непременно доставить его через три недели.

Францисканцу предстояло провести со мной все двадцать восемь дней, и он рассчитывал жить за мой счет, хотя на самом деле был послан Провидением для того, чтобы поддерживать мое существование. У него имелась провизия для нас обоих на восемь дней, однако надо было думать о том, что делать дальше.

Имея это в виду, я после ужина обрисовал ему мое положение в самых трогательных словах и сказал, что до Рима нуждаюсь абсолютно во всем, но зато там получу место секретаря по рассмотрению прошений. Вообразите себе мое удивление, когда олух расчувствовался, выслушав рассказ о моих злоключениях.

— Я согласен доставить вас в Рим. Но умеете ли вы писать?

— Вы смеетесь надо мной!

— Но вот я, которого вы видите перед собой, умею написать только свое имя. Правда, я могу писать обеими руками.

— Мне казалось, вы священник.

— Нет, я монах. Мне полагается служить мессу, и поэтому я должен уметь читать. Святой Франциск — а я всего лишь его недостойный сын — не знал букв вовсе и никогда не служил мессу. Но раз вы умеете писать, то завтра мы напишем от моего имени всем особам, которых я укажу, и, ручаюсь, нам будет чем полакомиться до конца карантина.

Назавтра он целый день продержал меня за письмами, я написал их восемь, ибо по преданию его ордена считалось, что монах, не получивший милостыню у семи дверей, должен с надеждой стучаться в восьмую, где его непременно одарят. Поскольку брат Стефано уже однажды проделал путешествие в Рим, ему были известны все дома сердобольных почитателей святого Франциска, равно как и настоятели всех богатых монастырей. Мне пришлось написать тем, кого он назвал, не упуская никакой продиктованной им лжи. Он также велел за него подписаться, поскольку если бы сделал это сам, подлог сразу стал бы заметен. По его настоянию я расцветил все письма, даже те, которые адресовались женщинам, латинскими изречениями. А поскольку в ответ на мои возражения монах грозился лишить меня еды, я и решил не противиться его желаниям. Он велел написать настоятелю иезуитов, что не хочет обращаться к капуцинам — истинным безбожникам, из-за чего и сам святой Франциск не мог терпеть их. Я напрасно говорил ему, что во времена этого святого не было ни капуцинов, ни францисканцев, — он лишь называл меня невеждой. Я был уверен, что его примут за сумасшедшего и ничего не пришлют, но ошибся. Провизия явилась в неимоверном изобилии, и каждый день мы получали более, чем нужно на шесть человек. Все оставшееся мы отдавали нашему сторожу, который имел многочисленную семью.

Наконец явился приор и объявил, что мы свободны.

Я договорился с братом Стефано встретиться на бирже, а сам пошел с евреем, которому должен был за пользование мебелью, в монастырь францисканцев: там отец Лазари дал мне десять цехинов и римский адрес моего епископа.

Заплатив еврею, я отправился в трактир и скудно пообедал, но, когда выходил оттуда, на свое несчастье повстречал шкипера Альбано, который обругал меня самыми последними словами за мой обман с сундучком. Мне удалось смягчить его рассказом о своих злоключениях и распиской в том, что не имею никаких претензий. Затем я купил пару башмаков и редингот, после чего встретился со Стефано и объявил ему о своем желании поклониться Лоретской Богоматери. Я обещал ждать его там три дня, чтобы вместе идти в Рим. Он отвечал, что не хочет проходить через Лорето, а я еще пожалею о своем пренебрежении милостями святого Франциска. Тем не менее на следующий день я отправился в путь, находясь в совершенном здравии.

Я пришел в святой город уставшим до изнеможения, поскольку впервые в жизни проделал пешком пятнадцать миль по неимоверной жаре. Пил я одну лишь воду, так как старое вино, которое употребляют в этой местности, жгло мне внутренности. Должен заметить, что, несмотря на все мои страдания, я не был похож на бродягу.

На второй день я причастился в Святом доме Лоретского собора, а третий употребил на то, чтобы рассмотреть все наружные украшения этого дивного святилища. Следующим утром, с самого раннего часа, я вновь пустился в путь, истратив пока лишь три паоло на парикмахера.

Пройдя полдороги до Мачерато, я нагнал брата Стефано, который шел с величайшей неторопливостью. Он очень обрадовался мне и рассказал, что отправился из Анконы на два часа позднее меня и делает в день только по три мили, нимало не смущаясь тем, что путешествие, которое даже пешком легко совершить за неделю, займет у него два месяца. «Я хочу, — объяснил он, — прийти в Рим свежим и здоровым. Мне незачем спешить, и если вы расположены путешествовать вместе со мной, святой Франциск не преминет позаботиться о нас обоих».

Этот бездельник был мужчиной лет тридцати, с рыжими волосами, крепкого телосложения — истинный крестьянин, который сделался монахом единственно ради того, чтобы жить в праздности. Я отвечал ему, что, имея спешное дело, не могу составить ему компанию. «Я готов пройти сегодня вдвое больше, — заявил он на это, — если вы согласитесь взять отягощающий меня плащ». Предложение показалось мне забавным, я надел его плащ, а он — мой редингот. После такого переодевания мы являли собой столь комическое зрелище, что смешили всех, встречавшихся на дороге. Его плащ тянул не менее поклажи мула. В нем была дюжина карманов, и все полные, да еще пристежная сумка сзади, которую он называл «батикуло»: она содержала еды вдвое больше, чем остальные карманы, вместе взятые. Хлеб, вино, мясо, свежее и соленое, цыплята, яйца, сыр, ветчина, колбасы — всем этим можно было жить не менее двух недель.

Когда я рассказал ему, как меня принимали в Лорето, он ответил, что если бы я попросил у монсеньора Карафы письмо во все приюты до Рима, то везде было бы так же.

— Но все приюты, — добавил он, — прокляты святым Франциском, потому что там не принимают нищенствующих монахов, да они и бесполезны, так как слишком далеко отстоят друг от друга. Для нас лучше дома почитателей нашего ордена.

— А почему вы не останавливаетесь в своих монастырях?

— Не такой уж я дурак. Во-первых, меня не примут без отпускного свидетельства, которое они всегда требуют. Я даже рискую попасть в тюрьму, ведь это же самые отпетые негодяи. А во-вторых, там не так удобно, как у наших благодетелей.

На мой вопрос, почему у него нет отпускного билета, он рассказал, как угодил в тюрьму и бежал оттуда, и вся его история была наполнена ложью и нелепицами. Он являл собой дурака, который почитает всех остальных еще глупее себя. Однако же в его дурости было какое-то тонкое лукавство. Не желая казаться ханжой, он впадал в откровенное бесстыдство и ради того, чтобы рассмешить своих слушателей, позволял себе отвратительные непристойности. Имея некий изъян темперамента, он был совершенно равнодушен к прекрасному полу, однако хотел, чтобы это почиталось в нем как добродетель воздержания. Касательно сего предмета все представлялось ему достойным насмешки, и когда он входил хотя бы в легкое опьянение, своими непотребными вопросами вгонял всех в краску, а сам лишь пуще смеялся.

За сто шагов от дома очередного благотворителя брат Стефано взял у меня свой тяжелый плащ, а войдя, благословил всех, и каждый поцеловал у него руку. Хозяйка просила отслужить мессу, и монах благосклонно согласился. Когда же, улучив удобную минуту, я шепнул ему на ухо: «Разве вы забыли, что мы сегодня завтракали?», — он сухо ответил мне: «Это не ваше дело».

Я не решился возражать, однако, участвуя в мессе, был немало удивлен, когда понял, что он не знает обряда. Но это было еще не самое поразительное. Отслужив кое-как мессу, он принялся исповедовать весь дом, и каждый получил отпущение грехов, за исключением хозяйской дочери, очаровательной девицы двенадцати-тринадцати лет. Он при всех разбранил ее и пригрозил ей адом. Пристыженная бедняжка залилась слезами. Я пожалел ее и не мог удержаться, чтобы во всеуслышание не назвать Стефано лицемером и мучителем молодой особы. На мой вопрос, как можно было не отпустить ей грехи, он вполне хладнокровно отвечал, что не может нарушить тайну исповеди. Я не захотел даже есть, твердо решившись в скором времени отделаться от этого мошенника. Перед выходом мне пришлось взять один паоло за отслуженную им мессу, то есть исполнить жалкую роль его казначея.

Как только мы оказались на большой дороге, я сказал ему, что ухожу один, так как с ним недолго попасть и на галеры. В запальчивости я назвал его подлецом и невеждой. Он возразил мне, что это лучше, чем нищий, и получил за это пощечину, на которую ответил ударом палки. Однако же я вмиг обезоружил его, а сам поспешил в сторону Мачераты. Через четверть часа ехавший налегке в Толентино возчик предложил подвезти меня за два паоло, на что я с охотой согласился. Истратив шесть паоло, можно было доехать и до Фолиньо, однако бережливость заставила меня отказаться от этого плана. Я превосходно себя чувствовал и подумал, что с легкостью дойду до Вальчимарры пешком. Но пришел туда лишь через пять часов, совершенно обессилев. Несмотря на крепость моего организма, пяти часов ходьбы было достаточно, чтобы свалить меня с ног, так как в детстве я никогда не проходил пешком даже одного лье.

Утром я встал отдохнувшим и был готов отправиться в путь. Но здесь новая напасть — я вспомнил, что оставил свой кошелек с семью цехинами на столе в толентинском трактире. Вообразите мое положение! Не будучи уверен, что получу деньги обратно, я не решился возвратиться. В кошельке осталось все мое состояние, за исключением нескольких медных монеток, завалявшихся в кармане. Я заплатил то немногое, что с меня причиталось, и с отчаянием в сердце пустился в путь, направляясь в Червало. Я был уже не далее одного лье от этого места, когда, пытаясь перепрыгнуть канаву, растянул себе ногу и был вынужден сесть у обочины дороги, ибо мог надеяться лишь на помощь какого-либо путника.

По прошествии получаса появился крестьянин с ослом и за один паоло доставил меня в Червало. Мы приехали к человеку самого злодейского вида, и тот, взяв вперед два паоло, пустил меня в дом. Я просил лекаря, но получил ответ, что он будет лишь на следующий день. Мне дали отвратительный ужин, после чего я лег в постель, которая могла напугать самого отчаянного храбреца. Я надеялся подкрепиться сном, но именно здесь мой злой гений приготовил для меня адские страдания.

Через некоторое время явились трое, с виду заправские бандиты, вооруженные карабинами. Они говорили на каком-то непонятном жаргоне и, не обращая на меня ни малейшего внимания, громко переругивались. Изрядно выпив, они орали до полуночи песни и только перед рассветом улеглись на охапках соломы. К моему величайшему удивлению, совершенно пьяный хозяин стал укладываться вместе со мной. Чувствуя непреодолимое отвращение, я просил его уйти, но он, изрыгая ужасающие богохульства, отвечал, что весь ад не может помешать ему спать в собственной постели. Мне ничего не оставалось, как отодвинуться и дать ему место, а в ответ на мое восклицание: «Боже! К кому я попал?» — я услышал, что нахожусь в доме самого честного из полицейских приставов папы римского.

Едва улегшись, этот омерзительный тип вынудил меня защищаться, и сильнейшим ударом я свалил его с кровати. Однако же он поднялся и возобновил свои наглые попытки. Чувствуя, что не смогу от него отбиться, я встал и с трудом добрался до стула, на коем был вынужден провести остаток ночи. С рассветом ночные гости подняли моего мучителя и, опохмелившись и накричавшись вдоволь, взяли свои карабины и ушли.

Я же, оставшись в одиночестве, провел еще один мучительный час, понапрасну призывая кого-нибудь. Наконец вошел маленький мальчик и, получив монетку, пошел за лекарем. Последний, осмотрев меня, сказал, что для выздоровления потребуется три-четыре дня. Он советовал перебраться в гостиницу, и я охотно согласился. Там я сразу же лег в постель. Положение мое было таково, что мысль о выздоровлении внушала мне лишь страх. Чтобы заплатить хозяину, у меня было только одно средство — продать свой редингот. Под гнетом обстоятельств пришлось признаться самому себе, что если бы я не вступился за обиженную девицу, то не попал бы в столь печальное положение и, следовательно, моя горячность была совершенно неуместна. Если бы я мог помириться с францисканцем... если бы то и если бы это... словом, все «если», разрывающие душу несчастного, который прикидывает в своей голове так и эдак и не может найти никакого выхода. Однако я должен признаться, что размышления, вызванные несчастьем, для молодого человека оказываются не без пользы — они приучают его думать.

Утром четвертого дня, чувствуя себя, как и предсказывал лекарь, способным передвигаться, я решил просить этого честного человека продать мой редингот. Прискорбная необходимость — так как приближалось время дождей. Но я был должен пятнадцать паоло хозяину и четыре — лекарю.

Как раз в ту минуту, когда я договаривался с лекарем о пагубной для меня продаже, в гостиницу вошел брат Стефано и сразу принялся хохотать как сумасшедший.

Я был поражен словно громом и просил лекаря оставить меня наедине с монахом.

Объясните мне, любезный читатель, как в подобных обстоятельствах не впасть в суеверие! Я ни минуты не сомневался в том, что брат Стефано выручит меня из беды,

и кем бы он ни был послан, лучше всего покориться, поскольку судьба избрала его, дабы сопроводить меня в Рим.

— Тише ходишь — здоровее будешь, — изрек монах, как только мы остались одни. Ему понадобилось пять дней на ту дорогу, которую я проделал за один, но он чувствовал себя лучше прежнего и не подвергся никаким неприятностям. По дороге он узнал, что секретарь венецианского посольства лежит больной в гостинице.

— Я захотел навестить вас, а теперь, поскольку вы уже в добром здравии, мы можем вместе двинуться в Рим. Чтобы сделать вам приятное, я согласен проходить в день по шесть миль. Забудем все и скорее в путь.

— Это невозможно, я потерял кошелек и должен двадцать паоло.

— Мы найдем их во имя святого Франциска.

Он возвратился через час — и с кем бы вы думали? — с моим презренным приставом, который тут же сказал, что, если бы я объявил о своей должности, он непременно оставил бы меня в своем доме. «Я дам тебе сорок паоло, если ты устроишь мне покровительство твоего посланника. И ты должен написать в этом расписку».

Все решилось за четверть часа — я получил деньги, расплатился с долгами, и мы со Стефано вышли.

Был лишь час пополудни, когда, приметив недалеко у дороги жалкий домишко, монах сказал:

— До Коллефьорито еще очень далеко, нам лучше всего заночевать здесь.

Я напрасно пытался убедить его, что тут будет совсем неудобно; все мои протесты были бесполезны, и пришлось уступить его желанию. В доме мы нашли дряхлого и тощего старика, валявшегося на куче тряпья, двух отвратительных женщин лет тридцати-сорока, трех совершенно голых детей, корову и гнусного пса, ни на минуту не перестававшего лаять. Корыстный монах не только не подал им милостыню при виде такой очевидной нищеты, но, напротив, во имя святого Франциска напросился ужинать. Старик велел женщинам сварить курицу и достать бутылку, которую он хранил уже двадцать лет, но, едва произнеся это, закашлялся столь сильно, что чуть не испустил дух. Монах подошел к нему и обещал скорое исцеление от святого Франциска. Из сострадания к их бедности я хотел идти в Коллефьорито один и дожидаться там брата Стефано, но женщины уговорили меня остаться. Через четыре часа принесли курицу, которая не поддалась бы и зубам волка, а в принесенной бутылке оказался чистый уксус. Потеряв терпение, я схватил пресловутый мешок моего монаха и вынул оттуда все нужное для доброго ужина.

Мы все поели с отменным аппетитом, после чего нам устроили из свежей соломы две просторные постели, и мы улеглись. Не прошло и пяти минут, как монах закричал, что к нему легла женщина, и в тот же миг я почувствовал объятия другой. Хотя я отталкивал ее, бесстыдница не отступалась, и пришлось подняться. Тут на меня бросилась собака и загнала обратно на солому. Тем временем монах с криками и руганью отбивался, а пес яростно лаял, заглушая надрывный кашель старика. Защищенный тяжелой одеждой брат Стефано наконец вырвался из объятий мегеры, схватил свою большую палку и принялся колотить ею направо и налево. Одна из женщин закричала, после чего внезапно воцарилась тишина. Собака, которую он, несомненно, прикончил, уже не лаяла, не кашлял и старик. Дети спали, а женщины, испугавшись любезностей монаха, попрятались по углам. Остаток ночи мы провели в полном спокойствии.

Как только рассвело, я поднялся и Стефано последовал моему примеру. Осмотревшись вокруг, мы с крайним удивлением обнаружили, что женщины исчезли, а старик лежит, не подавая признаков жизни, с синяком на лбу. Я указал на него францисканцу и выразил опасение, уж не убил ли он его. «Вполне может быть, — отвечал монах, — но сей грех был непреднамеренным». Затем он взял свой батикуло и страшно рассердился, найдя его совершенно пустым. Зато я был просто счастлив, ибо боялся, что женщины отправились за помощью, чтобы схватить нас; исчезновение же нашей провизии успокоило меня — несомненно, они просто спрятались, чтобы не отвечать за кражу. Я с живостью описал монаху всю опасность нашего положения, и мне удалось внушить ему достаточно страха, чтобы заставить убраться из этого места. Пройдя небольшое расстояние, мы повстречали возницу, направлявшегося в Фолиньо. Я убедил Стефано воспользоваться оказией, чтобы отъехать как можно дальше. Добравшись до селения, мы позавтракали и без затруднений нашли крестьянина, который за сущую безделицу довез нас в Пизиньяно. Там один благочестивый человек предложил нам ночлег, и я спал, уже совершенно не опасаясь быть схваченным.

На следующий день мы рано пришли в Сполето, где у брата Стефано было два доброжелателя, и, чтобы не давать ни одному из них причины для ревности, он осчастливил обоих. У первого нас по-княжески потчевали обедом, а ко второму мы отправились на ночлег и ужин. Этот человек был богатым виноторговцем и отцом многочисленного семейства. Он угостил нас восхитительным ужином, в котором ничто не оставляло бы желать лучшего, если бы францисканец, уже зарядившийся во время обеда, не опьянел окончательно. Придя в такое состояние, он решил получше угодить хозяину, выдумывая всякие пакости о человеке, у которого мы обедали. Когда монах дошел до того, что назвал его вором, а его вина — подкрашенной водой, я опять не стерпел и сказал ему, что сам он первейший враль и мерзавец. Хозяин с хозяйкой успокаивали меня, приговаривая: «Ну как же нам не знать своего соседа!», но монах швырнул в меня салфеткой, и его пришлось увести спать, заперев на ключ в отдельной комнате.

Утром я встал пораньше и почел за лучшее уйти одному, но в это время явился проспавшийся Стефано и стал уговаривать меня не портить добрые отношения и не сердиться друг на друга. Оставалось лишь покориться судьбе, и мы отправились в путь. В Соме хозяйка таверны, женщина редкой красоты, угостила нас отменным обедом с восхитительным кипрским вином, которое привозили ей венецианские почтальоны в обмен на превосходные трюфели, которые они с выгодой продавали в Венеции. Я оставил у этой женщины частицу своего сердца.

Трудно описать мое негодование, когда в двух милях от Терни проклятый монах показал мне небольшой мешок с трюфелями, которые он в благодарность за гостеприимство украл у нашей очаровательной хозяйки. Он обобрал ее не менее чем на два цехина. Кипя гневом, я вырвал у него мешок и заявил, что полагаю своим долгом непременно возвратить похищенное. Однако негодяй отнюдь не желал расставаться со своей добычей. Он бросился на меня, и началась настоящая потасовка. Фортуна не замедлила сделать свой выбор — монах замахнулся палкой, но я успел опрокинуть его в канаву и оставил валяться там. Возвратившись в Терни, я написал прекрасной трактирщице письмо с извинениями и отослал похищенные трюфели.

Из Терни я пешком добрался в Ортиколо, где осмотрел красивый старинный мост, и затем возница за четыре паоло отвез меня в Кастель-Нуово, откуда я дошел до Рима. Я прибыл в древнюю столицу мира первого сентября, ровно в девять часов утра.

В кармане у меня было лишь семь паоло, и по этой причине ничто не привлекало моего внимания — ни красивый въезд в город у арки Порто-дель-Пополо, ни площадь того же имени, ни изукрашенные порталы храмов. Я сразу же направился к Монте-Маньянополи, где, согласно адресу, должен был найти своего епископа. Мне сказали, что он уже два дня как уехал и оставил для меня приказание следовать за ним в Неаполь. Назавтра туда отправлялась карета. Я не озаботился тем, чтобы осматривать Рим, и оставшееся до отъезда время провел в постели. Моими спутниками оказались трое крестьян, и за все время я не сказал им и двух слов. Шестого сентября я был уже в Неаполе.

Выйдя из кареты, я тотчас же пошел по данному мне адресу — епископа там не оказалось. В монастыре францисканцев, куда я обратился за помощью, сказали, что он уехал в Марторано, но никто не мог ответить, оставил ли для меня епископ какие-нибудь указания. Так я оказался один в громадном городе, с восемью карлино в кармане и без единого знакомства. Но судьба призывала меня в Марторано, и я был полон решимости добраться туда, тем более что оставалось преодолеть всего двести миль.

Несколько экипажей как раз отправлялись в Козенцу, но их хозяева, узнав, что я еду совсем без вещей, соглашались взять меня, лишь получив деньги вперед. Бесспорно, это была здравая предосторожность, но мне-то надобно было попасть в Марторано. Я решился идти пешком и, отбросив стыд, просить в пути пищу и ночлег, как это делал преподобный брат Стефано.

Прежде всего я устроил небольшую трапезу, истратив четверть своей наличности. Разузнав, что мне надо идти по Салернской дороге, я направился в Портичи и достиг его по прошествии полутора часов. Усталость уже давала о себе знать, и ноги, не советуясь с головой, привели меня прямо к трактиру, где я спросил комнату и ужин. Мне подали превосходную еду, а ночь я провел с величайшим удобством в прекрасной постели. Утром я сказал хозяину, что останусь обедать, и отправился осматривать королевский дворец. У входа ко мне подошел услужливого вида человек, одетый в восточный костюм, и предложил показать все достопримечательности дворца. Я с признательностью поблагодарил его.

Во время разговора я упомянул, что приехал из Венеции. На это он отрекомендовался уроженцем Занте, или, как он выразился, моим подданным*. Понимая истинную цену его комплимента, я лишь слегка поклонился.

— У меня есть, — сказал он, — превосходный левантийский мускат, и я охотно уступлю его вам по сходной цене.

— Не отказываюсь. Но в мускатах я разборчив.

— И совершенно правы. У меня он самого лучшего качества, и если вы почтите вашего покорного слугу, мы отведаем его за обедом.

— С величайшей охотой.

— Могу предложить вам также самос и кефалонийское. Кроме того, у меня есть множество разных минералов — купороса, киновари, сурьмы, — а также сто квинталов ртути.

— И все это здесь?

— Нет, в Неаполе. Тут у меня только мускат и ртуть.

— Я возьму и ртуть.

Вполне естественное побуждение, а отнюдь не стремление обмануть толкает еще не привыкшего к бедности юношу к упоминанию в разговоре с богатым человеком о своих средствах, ибо он просто стыдится нужды. Во время беседы я вспомнил об амальгаме ртути, свинца и висмута, дающей увеличение ртути на четверть. Я подумал, что если греку неизвестен этот способ, то можно будет извлечь из этого выгоду. Однако же прямо предложить ему мой секрет для покупки казалось мне чересчур неловким. Надо поразить его чудесным увеличением ртути, и тогда дело будет сделано. Обман — это порок, но честную хитрость можно почитать за осмотрительность разума. Конечно, подобная добродетель сходна с мошенничеством, и поэтому тот, кто при нужде не умеет пользоваться ею с благородством, заслуживает лишь презрения.

Осмотрев дворец, мы вернулись в трактир. Грек пригласил меня к себе и велел поставить два прибора. В соседней комнате я увидел большие бутылки муската и десятифунтовые сосуды с ртутью. Я уже решил, как мне действовать, и попросил моего нового знакомца продать одну бутыль ртути. Договорившись о часе обеда, грек отправился по своим делам, а я унес ртуть к себе и пошел к аптекарю купить по два с половиной фунта свинца и висмута. Затем я возвратился и приготовил свою амальгаму.

Мы весело отобедали, грек был очень доволен, что его мускат чериго пришелся мне по вкусу. Он спросил меня, зачем я покупаю ртуть. «Вы можете узнать это, придя в мою комнату», — отвечал я. Он последовал за мной и увидел свою ртуть, разлитую в две бутылки. Тут же у него на глазах я наполнил его прежний сосуд, и он был чрезвычайно поражен тем, что у меня осталась еще четверть количества. Я лишь рассмеялся его удивлению. Потом, позвав слугу, велел пойти к аптекарю и продать мою ртуть. Через минуту слуга возвратился и подал мне пятнадцать карлино. Я возвратил ошеломленному греку его бутыль с ртутью, поблагодарил за доставленную возможность получить лишние деньги и не забыл сказать, что завтра утром уезжаю в Салерно. «Но сегодня мы сможем вместе поужинать?» — спросил он.

Мы отправились прогуляться к Везувию и беседовали о тысяче предметов, однако о ртути не было сказано ни слова. Все же грек казался чем-то озабоченным. За ужином он сказал, что я вполне могу остаться еще на день и заработать сорок пять карлино на остальных трех бутылях. Я ответил ему с чувством, что не нуждаюсь в деньгах и проделал сей опыт единственно из желания позабавить его.

— В таком случае вы должны быть очень богаты.

— Нет, я работаю над получением золота, а это нам дорого обходится.

— Значит, вы не один?

— Да, вместе с дядюшкой.

— А зачем вам добывать золото? Вполне достаточно и ртути. Скажите, можно ли многократно увеличить ее объем?

— К сожалению, нет. Если бы это было так, я обладал бы неисчерпаемым источником богатств.

Заплатив хозяину за ужин, я велел найти мне к завтрашнему утру экипаж с двумя лошадьми, чтобы ехать в Салерно. Потом поблагодарил грека за превосходный мускат и спросил его адрес в Неаполе, присовокупив, что через две недели мы встретимся снова, поскольку мне совершенно необходимо купить у него бочонок чериго.

На этом мы простились, и я отправился спать, вполне удовлетворенный своим дневным доходом и нимало не сомневаясь, что грек после бессонной ночи явится завтра покупать мой секрет. Во всяком случае, на первое время у меня теперь были деньги, а в будущем Провидение не могло не позаботиться обо мне.

Как я предполагал, грек был у меня с первыми лучами солнца, и я пригласил его выпить со мною кофе.

— С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?

— Когда мы встретимся в Неаполе...

— А зачем откладывать?

— Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.

— Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?

— Две тысячи унций.

— Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.

— Их здесь нет, только в Неаполе...

— Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там все найдется.

— А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.

— Ваше недоверие обижает меня.

С этими словами он взял перо и, написав записку, подал ее мне. В ней значилось: «Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счет Панагиоти».

Он сказал, что банкир живет в двухстах шагах от гостиницы, и начал настаивать, чтобы я отправился к нему лично. Я не заставил себя долго упрашивать и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы сможем завершить все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал обязательство выплатить мне две тысячи унций, после того как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения ее чистоты.

После этого я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то осуществлять сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.

— Я все испытал, однако ртуть получается не чистая.

— Но она совершенно такая же, как и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.

— Там записано: «без ухудшения ее чистоты». Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддается увеличению.

— Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.

— Синьор аббат, я никогда еще никого не обманывал.

— Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.

Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмет их, но грек ушел, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что все кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное мое предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять еще пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой, да еще в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворенные друг другом.

Приехав в Салерно, я провел там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотней цехинов в кармане я испытывал немалую гордость: в моем подвиге, как мне казалось, никто не мог меня упрекнуть. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрел я прежнюю свою веселость.

Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.

Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом, заваленным бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он поднялся и вместо благословения заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал еще священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что еще ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да еще, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, чьи преследования были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчен, что не может предложить мне ничего лучшего.

Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только будут получены заказанные в Неаполе книги.

Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние, почел своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает все от него зависящее, чтобы составить мое счастье.

На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Это зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть печальную страну: казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!

Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. «Благословите меня и отпустите с миром. А еще лучше, уйдем вместе, и, обещаю вам, мы непременно найдем счастье», — закончил я.

Предложение мое заставило его рассмеяться, и весь день смех еще несколько раз овладевал им. Но если бы он согласился, то не умер бы через два года во цвете лет. Этот честный человек понимал, насколько основательно мое отвращение, с сожалением признавая, что напрасно завлек меня сюда. Он считал себя обязанным обеспечить мое возвращение в Венецию, но, не располагая средствами и не зная, что я при деньгах, обещал лишь направить меня в Неаполь, к одному горожанину, у которого я получу шестьдесят дукатов и смогу возвратиться в свое отечество. Я с благодарностью принял его вспомоществование и, поспешно достав из чемодана красивый футляр с подаренной греком бритвой, поднес оный епископу, прося принять в качестве сувенира. Лишь с величайшим трудом мне удалось уговорить его, поскольку прибор стоил как раз шестьдесят дукатов. Он уступил лишь после моей угрозы остаться.

Епископ дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь. Так я и покинул Марторано, пробыв в нем лишь шестьдесят часов и сожалея об оставшемся там епископе, который со слезами на глазах посылал мне вслед тысячу благословений.

Архиепископ Козенцы, человек умный и состоятельный, поселил меня в своем доме. За столом я с горячностью восхвалял марторанского владыку, но не пощадил его прихожан, а заодно и всей Калабрии, причем отзывался о них с такой язвительностью, что архиепископ не мог удержаться от смеха, равно как и его гости, в числе которых были две дамы, украшавшие своим присутствием нашу трапезу.

Козенца — это город, где порядочный человек может найти для себя развлечения, поскольку там есть богатая знать, красивые женщины и достаточно сведущие люди, получившие образование в Неаполе или Риме. Я уехал оттуда на третий день с письмом архиепископа к знаменитому священнику и профессору математики Неаполитанского университета Антонио Дженовези.

Пятеро моих спутников с виду были похожи не то на корсаров, не то на записных грабителей. Поэтому я старался не показать им, что кошелек мой полон, и все время спал не раздеваясь — предосторожность, необходимая в подобной стране.

Я прибыл в Неаполь 16 сентября 1743 года и не замедлил доставить по адресу письмо марторанского епископа, которое предназначалось синьору Дженнаро Поло в приходе святой Анны. Этот человек, единственной обязанностью которого было вручить мне шестьдесят дукатов, прочтя письмо, объявил, что готов принять меня к себе в дом, чтобы познакомить со своим сыном, также интересовавшимся поэзией. После обычных церемоний я согласился и, приказав доставить мой чемодан, устроился под сим гостеприимным кровом.

Заметив желание моих новых друзей представить меня ее величеству, я поспешил ускорить приготовления к отъезду, поскольку, вне всякого сомнения, королева стала бы меня расспрашивать и пришлось бы сознаться, что я покинул бедного епископа и сбежал из Марторано. Помимо того, государыня знала мою матушку и могла бы рассказать, что она теперь в Дрездене, а это было бы крайне неприятно дону Антонио, и вся изобретенная мной генеалогия оказалась бы опровергнутой. Поэтому я предпочел воспользоваться удобным случаем и уехать. На прощание дон Антонио подарил мне прекрасные золотые часы и вручил письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого почитал лучшим своим другом. Дон Дженнаро отсчитал мои шестьдесят дукатов, а сын его просил писать ему и поклялся мне в вечной дружбе. Все провожали меня до самой кареты и, проливая вместе со мной слезы, напутствовали благословениями и добрыми пожеланиями.