История Ногайской Орды

Очерк 1. Территория

Территория Ногайской Орды и расселения ногаев определялась скотоводческим характером экономики и, следовательно, возможностями сезонных передвижений народа с его стадами. А эти передвижения, в свою очередь, ограничивались пределами степной ландшафтной зоны и крупнейшими реками. Степь сменялась лесом в верховьях Дона, выше волжской Самарской Луки, в верховьях Яика и низовьях Тобола. Южнее перечисленных рубежей лежало редконаселенное пространство, на котором в XVI в. кочевали татары, ногаи, башкиры и казахи. Поскольку цикличность ежегодных миграций вынуждала летовать на севере Дешт-и Кипчака, а зимовать на юге, то значительную часть года северная окраина степи оказывалась практически безлюдной.

Некоторые авторы используют это обстоятельство как довод в пользу незаселенности и «бесхозности» территории и, стало быть, правомерности российской колонизации, экспансии в степи (см., например: Гераклитов 1923а, с. 81; Осипов 1976, с. 14, 59, 60). Русские первопоселенцы в самом деле обнаружили обширные «пустые» земли, о которых рассказывали в песнях: «Далеко ты, моя степь, протянулася, Протянулася моя степь до Камышина, Из Камышина вплоть до Саратова, Ничево та во степе не уродилася. Как по етой по степе никто не прохаживал, Ни ясен та сокол не пролетывал. Пролегала здесь дороженька. Никто по ней не прохаживал, Никто следу не прокладывал» (Волга 1937, с. 128). Тем не менее «дороженьки» там все-таки существовали! По ним чабаны-улусники гнали стада с юга на летние пастбища ногаев (в песне описывается степь под Саратовом).

В условиях чрезвычайной распыленности населения категория его подданства, принадлежности к Орде определялась не столько проживанием в определенной местности, сколько подчиненностью улуса какому-нибудь мирзе, т. е. выплатой ему податей (Алишев 19956, с. 23). В пограничных зонах иногда присутствовало «двоеданство» — например, сбор ясака в пользу казанско-татарских и ногайских властей одновременно (Исхаков 1985, с. 45, 46; Трепавлов 1997в, с. 14, 15). Как правило, там простиралась уже лесостепь, используемая не только кочевниками, но и оседлыми местными жителями. Часто кочевые владения «обрамлялись» нейтральными территориями, поскольку земледельцы стремились селиться подальше от опасных степных соседей (Егоров 1985, с. 31).

В принципе вопрос о границах Ногайской Орды может быть поставлен, хотя пределы кочевых владений оказывались более условными по сравнению с рубежами оседлых государств. Историки уже давно пытались наметить географические очертания державы ногаев, иногда чрезмерно расширяя их. Так, А.И.-М. Сикалиев убежден, что все степи от Днепра до Иртыша в XIV–XVI вв. были населены ногаями (правда, по его мнению, лишь «восточные ногайцы» оказались объединенными в собственную Орду) (Сикалиев 1980, с. 3, 4; Сикалиев 1994, с. 78). Но хотя в позднейшие времена ногайцы и утверждали в эпических сказаниях: «земля наша простиралась до реки Манан (Дунай. — В.Т.), до горы Балкан» (цит. по: Сикалиев 1994, с. 70, 84), здесь отразилось расселение их по восточноевропейским степям в XVII–XVIII вв., уже после падения Ногайской Орды. А. Беннигсен и Ш. Лемерсье-Келькеже, не ссылаясь на источники, писали, что Ногайская Орда в середине XVI в. делилась на три части: юрт Шейх-Мамая — от Яика до Сырдарьи и до границ Сибирского и Казахского ханств, юрт бия Хасана — от нижней Волги до Кумы в Северном Дагестане — и собственно Большая Ногайская Орда во главе с Юсуфом в четырехугольнике Волга-Кама-Яик-Каспий (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 209).

Наиболее сомнительна в этих версиях принадлежность ногаям территории к западу от Волги в XVI столетии. К данному вопросу мы еще вернемся, а пока заметим, что распределение кочевых пространств между Юртами было обусловлено, очевидно, не только географическими, но и историко-политическими факторами. Ю.Е. Варваровский высказал интересную точку зрения — будто контуры татарских государств и Ногайской Орды были «запрограммированы» еще в ходе золотоордынских смут 1360–1370-х годов, когда сформировались пять крупных образований, каждое со своей замкнутой хозяйственной системой: Мамаева Орда, Хорезм, владения Шибанидов, Кок-Орда и Поволжье (Варваровский 1994, с. 20, 22). Правда, ареал расселения позднейших ногаев не вписывается ни в одну из этих зон, занимая часть Кок-Орды и шибанидских земель. Тем не менее Мангытский юрт на Яике действительно можно рассматривать как реликт правого крыла Кок-Орды.

Встречаются авторы-«агностики», считающие, что в принципе невозможно определить очертания Мангытского юрта XV — начала XVI в., так как кочевья ногаев располагались вперемежку с узбекскими и большеордынскими (Иванов 1935, с. 25; Сыроечковский 1932, с. 203). Другие исследователи ограничиваются указанием на крайние, по их мнению, пределы Юрта — то ли между Яиком и Сырдарьей, то ли между Яиком и Волгой (Егоров 1993, с. 30; История 1993, с. 113; Устюгов 1974, с. 224). Т.И. Султанов считает, что в конце 1420-х годов Мангытский юрт и улус Шибанида Джумадук-хана разграничивала Эмба (Кляшторный, Султанов 1992, с. 217). Как бы то ни было, установить административно-территориальное деление Дешт-и Кипчака в то время весьма затруднительно. Гораздо больше определенности в историографии относительно контуров Ногайской Орды позднейшего периода.

Разброс мнений о ее границах сводится в литературе к следующим позициям.

Западная граница: Азовское море, долина Кубани, Кабарда (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 204; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49); Волга от Астрахани до впадения в нее Камы (Жирмунский 1974, с. 416; Кузеев, Моисеева 1987, с. 101) или Самары (Кочекаев 1975, с. 120; Кочекаев 1988, с. 29; Очерки 1953, с. 440; Сафаргалиев 1949а, с. 34); кроме того, порой уточняют, что между Ногайской Ордой и Астраханским ханством лежали рукава нижней Волги — Бузан или Ахтуба (Очерки 1953, с. 440; Сафаргалиев 1952, с. 35, 36; Сафаргалиев 1960, с. 267).

Северная граница: условная линия от Камы или Самары с ее притоком Кинелью до реки Белой (Кочекаев 1988, с. 28; Самарская 1993, с. 40; Сафаргалиев 1949а, с. 34; Сафаргалиев 1960, с. 224, 230; Худяков 1991, с. 19); абстрактная «граница великого леса» (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 204; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49); кроме того, отмечают, что после начала активной российской экспансии северные рубежи ногайских кочеваний смещались на юг по мере продвижения русских укрепленных линий все дальше в степь (Белокуров 1888, с. XXX, XXXI; Устюгов 1961, с. 6).

Восточная граница: условная линия от реки Эмбы до Аральского моря (Калмыков и др. 1983, с. 23) или просто Арал (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 204; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49); река Сары-су (Howorth, 1965а, р. 18); верховья Иртыша (Жирмунский 1974, с. 416; Сафаргалиев 1949а, с. 34) или вообще Иртыш (Кузеев, Моисеева 1987, с. 101); горы Алатау (Кочекаев 1988, с. 28); условная линия от Ногайской степи, к юго-востоку от Тюмени, до нижней Сырдарьи (История 1993, с. 113).

Южная граница: условные линии от низовьев Сырдарьи до низовьев Яика и Волги (Жирмунский 1974, с. 416; История 1993, с. 113; Калмыков и др. 1983, с. 23; Кочекаев 1975, с. 120; Кочекаев 1988, с. 28; Сафаргалиев 1949а, с. 34; Сафаргалиев 1960, с. 230) или до устья Терека (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 204; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49). А.И. Исин уточняет: Балханы и Мангышлак не принадлежали Ногайской Орде (Исин 1985а, с. 40).

Учитывая эти наблюдения наших предшественников и коллег, обратимся к источникам, чтобы выработать более-менее четкое представление о расположении ногайских кочевий.

В главах 1 и 2 эта тема уже затрагивалась. Напомню, что стержневыми координатами собственных владений беклербека Эдиге в конце XIV — начале XV в. считались Эмба, Яик и Волга. О «юрте отца (предка. — В.Т.) моего» на этих трех реках упоминали в переписке с Москвой в 1550–1570-х годах бии Исмаил и Урус (НКС, д. 5, л. 167, 167 об.; д. 9, л. 25), а Исмаил однажды уточнил, что был «отец мои, князь велики (Эдиге. —В.Т.) на Яике, а другой отец же мне, Нурадын мирза, — на Волге» (НКС, д. 5, л. 129). Овладение Волго-Яицким междуречьем заняло у мангытов больше столетия — от договора между Эдиге и Тохтамышем об отарханивании левобережья (см. главу 2) до заселения этого края заволжскими кочевниками в эпоху бия Мусы (конец XV — начало XVI в.). «Казанский летописец» повествует, что при Иване III (1462–1505) Большая Орда окончательно рухнула, а ее территория «при нем от… мангит до конца запусте… и вселишася в Болшои Орде наг(а)и (и) мангиты, из-за Яика пришедше, иже до ныне в тех улусех качюют» (История 1903, с. 14; Сказание 1959, с. 28). Соответствуют этой приблизительной датировке и сведения одного из вариантов дастана о Мусе: «Муса-хан» решил переселить часть «ногайлинцев», недовольных своими кочевьями, в местность Нарын, которую П.И. Небольсин и вслед за ним В.М. Жирмунский корректно отождествили с пустыней Нарын, или Рын-песками, к северу от каспийского берега (Небольсин 1852, с. 46; Жирмунский 1974, с. 398). Владычество же Мусы целиком совпадало по времени с княжением Ивана III в Москве. Таким образом, только в первые годы XVI в. западная граница Мангытского юрта окончательно утвердилась на нижней Волге.

Восточная граница просматривается менее отчетливо. Если в цитированных выше грамотах крайним топонимом на востоке служит Эмба, то фольклорные произведения упоминают и местности за Эмбой. В каракалпакском варианте Нураддин б. Эдиге говорит о пропавшем жеребце: «Он из-за Волги и Яика, С черных песков Нура[316], Из местности народа ногайского». Нурадин в татарском «Идегее» передает отцу привет от «нашего дорогого родимого края», включающего «Идиль (Волгу. — В.Т.), Яик, Булгар, Сарай, Черные пески Нуры, Уел (река Уил. — В.Т.), Кыял, Илек, Каргалы» (Идегей 1990, с, 121)[317].

Казахская версия дастана «Урак и Мамай» гласит, будто во время голода и джута почти все ногаи откочевали в Каракумы (Беляев 1917, с. 28; Жирмунский 1974, с. 201; Идегей 1990, с. 14). Полагаю, что речь может идти о песках Каракум (букв, «черный песок»), что расположены на северо-восточном побережье Арала и примыкают с севера к низовьям Сырдарьи[318]. Судя по хроникам Бинаи и Кухистани, после смерти Эдиге ядро Мангытского юрта располагалось в районе Яика, Эмбы, Илека — в общем, в Западном и отчасти Центральном Казахстане (где течет река Нура) до Приаралья. Приблизительно тот же регион — от Волги до Сырдарьи — обрисован сакральной топографией каракалпаков в исторической песне-толгау «Ормамбет-бий»: после смерти бия Ураз-Мухаммеда («Ормамбета») «десятисанные ногаи» были вынуждены покинуть Едил уйдиц есиги (Волгу — дверь юрты), Жайык уйдиц жапсары (Яик — боковую сторону юрты) и Туркестан уйдиц тори (Туркестан — переднюю, почетную сторону юрты) (Толстова 1977, с. 161; Толстова, Утемисов 1963а, с. 43). Именно эта территория являлась доменом ногаев, откуда началось возрастание их гегемонии во второй половине XV в.

Северная граница раннего Мангытского юрта по источникам не прослеживается абсолютно. Неясно также, смыкался ли он с Сибирским юртом на северо-востоке.

Иллюстрацией к карте расселения ногаев может служить топонимика Дешт-и Кипчака, в том числе речных берегов-«сторон». Степная зона из-за редкой населенности, миграций и различных исторических коллизий имеет довольно неустойчивую систему географических названий. От средневековья до современности уцелели обозначения разве что самых крупных рек. Более мелкие объекты с XVI в. могли по нескольку раз менять наименования (Конкашпаев 1969б, с. 308, 309); это продолжается и в наши дни.

Множество русскоязычных источников XVI — начала XVII в. называют «стороны» средней Волги Горной и Луговой, нижней Волги — Крымской и Ногайской[319]. Границей между Горной и Крымской с одной стороны и Луговой и Ногайской — с другой служила Переволока. Соответственно безлесное пространство восточнее Волги до Яика именовалось Ногайской степью (западнее — Крымской степью) (см.: Бушев 1987, с. 31; НКС, 1631 г., д. 1, л. 66). Нетрудно догадаться, что названия разных берегов давались по державам-гегемонам.

Смена гегемонов влекла и изменения в топонимике. С конца первой четверти XVII в., когда начались массовые переселения ногаев на волжское правобережье, в русских источниках встречаются иные названия бывшей Ногайской стороны: Астраханская (1621 г.) и Луговая (1631 г.) — так же как и область к северу от Переволоки (НКС, 1632 г., д. 1, л. 303, 304; ПД, д. 6, л. 444 об.; ПДП, т. 3, с. 530). Сами ногаи стали именовать ее Калмакской (от калмак — тюркское название калмыков) (НКС, 1631 г., д. 1, л. 69; д. 2, л. 46). Русские же власти не расценивали эпизодические в ту пору набеги калмыков как глобальное явление для присвоения «стороне» их этнонима. «Крымская сторона» сохранялась в речи по-прежнему, так как Крымское ханство продолжало существовать.

По крайней мере с середины XVI в. и до 1620-х годов Астраханскую и Ногайскую (или Карадуванскую) стороны имела волжская протока Бузан (НКС, д. 7, л. 21 об., 79; 1629 г., д. 1, л. 210).

По мере освоения ногаями в XVII в. пастбищ к западу от Волги связанная с ними этническая номинация распространилась на местные реки — прежде всего Дон, у которого с 1630-х годов тоже фиксируются Крымская и Ногайская стороны и соответственно Крымская и Ногайская степи (Книга 1950, с. 77, 78, 81–87; Материалы 1912, с. 65, 66; НКС, 1636 г., д. 2, л. 29). Впрочем, полагаю, что приписывать данное изменение только наплыву восточных мигрантов неверно. Не меньше оснований считать себя эпонимами Ногайских сторон имели ногаи Крымского юрта, насельники степного Причерноморья.

Историки резонно объясняли соответствующие наименования составом улусов, кочующих по «сторонам»: по Ногайской, естественно, передвигались ногаи; как выразился о. Евгений (Болховитинов), «на одной стороне бегала орда крымских татар, а на другой — ногайских» (Евгений 1800, с. 33; Кобяков 1955, с. 59). К середине XVIII в. ногайцев в Подонье почти не осталось, они подались ближе к Крыму, в Бессарабию и на Северный Кавказ. Поэтому присутствие их этнонима в донской топонимике стало столь же неуместным, как и на нижней Волге за столетие до того. При том что Крымская сторона Дона название не изменила, противоположная превратилась в Кубанскую (см., например: РГВИА, ф. 20, on. 1, д. 1165, л. 16; ф. 846, оп. 16, д. 75, ч. 2, л. 84, 286).

В 1515 г. отмечены Крымская и Ногайская стороны реки Северский Донец (ПДК, т. 2, с. 141). В XVII в. такими же сторонами и одноименными «степями» «обзаводятся» также многие другие реки региона: Воронеж, Ворскла, Липовый Донец, Оскол, Сосна, Усмань и др. (см.: Багалей 1890, с. 6, 7, 43; Воронежский 1976, с. 148; Евгений 1800, с. 14; Загоровский 1992, с. 160; Книга 1950, с. 69 и сл.; Материалы 1891, с. 48, 50, 74, 100, 130, 189; ПЮН, 1977, с. 11–13, 16, 20–24, 26, 27, 30, 32, 35, 70, 82, 84).

Территория Крымского юрта севернее Перекопа и Азовского моря, западнее Днепра и восточнее Конских и Овечьих вод в XVI–XVII вв. носила название Ногайской степи; позднее черкесы так же называли пространство между Азовом и Доном (Булгарова 1999, с. 14; Любавский 1996, с. 258, 310, 343, 544).

Кубань, одна из основных водных артерий Малой Ногайской Орды, не приобрела названия по этнониму для своего северного берега, где в основном и обитали казыевцы. Та сторона оставалась Азовской (см., например: НКС, 1635 г., д. 1, л. 71; д. 3, л. 169) (название противоположной стороны мне не встречалось).

Ногайские стороны имелись у реки Белой в районе Уфы (Филоненко 1915, с. 29; Шишонко 1881, с. 97) и у нижнего Иртыша; другая сторона последнего была Сибирской. К западу от Иртыша простиралась Ногайская степь (Материалы 1932, с. 297; Миллер Г. 1787, с. 33, 34; Миллер Г. 1937, с. 191; НКС, 1626 г., д. 1,л. 22).

По логике подобных наименований обе стороны Яика, центра Орды ногаев, должны были стать Ногайскими. Однако информация об этом отсутствует. Сохранились данные лишь от XVII в., когда прежние обитатели уже были вытеснены оттуда. Местные казаки обозначали стороны реки по ближайшим «стольным» городам — Самарская и Бухарская (Ким 1995, с. 11), но едва ли это являлось реликтом дока-зачьей географической номенклатуры.

Еще один след ногайская эпоха оставила в виде имен мангытских аристократов, увековеченных в топонимике Дешт-и Кипчака. К таковым относятся: гора Идигетау, одна из вершин хребта Улутау в Центральном Казахстане; Уракова гора (Ураков бугор, Ураков караул) на правом берегу Волги неподалеку от Камышина, названная так якобы по имени некоего татарского князя, который погиб в этих местах в бою с казаками; речки Русская и Немецкая Ураковки, соединяющиеся у самой Волги и впадающие в нее у подножия Ураковой горы; Ураковский перекат между Казанью и Чебоксарами; Мамаевы городища и Мамаевы мары — древние могильники и руины, приписывавшиеся в XIX в. Мамаю; древний канал Мамая, впадавший в Сахарное озеро близ Царева городища под Волгоградом (Валиханов 1904а, с. 224; Валиханов 1961 д, с. 121; Валиханов 1968, с. 491, 492; Гарипова 1980, с. 138, 139; Зайковский 1914; Минх 1900, с. 550; Минх 1901, с. 606, 1063, 1064). Наконец, в тех же местах, в районе Переволокской переправы, находится известный всем Мамаев курган[320].

В степях Юго-Западного Казахстана и Приаралья, насколько мне известно, подобных обозначений не сохранилось. Пока же по топонимическим свидетельствам мы можем очертить ареал расселения ногаев эпохи Орды территорией, ограниченной на западе Волгой (позднее Доном и Воронежем), на севере — Белой, на востоке — Иртышом. Попытаемся теперь уточнить этот вывод материалами других источников.

В.И. Сергеев проанализировал жалованную грамоту царя Ивана Васильевича купцам Строгановым 1574 г., где, в частности, упоминаются земли «меж Сибири и Нагаи — Тагчеи и Тобол река с реками (притоками. — Примеч. В.И. Сергеева) и с озеры до вершин». Они отнесены к государевой «вотчине за Югорским камнем, в Сибирской украине». Таким образом, четко разделены «Сибирская украина» — вся территория Сибири и «Сибирь» как юрт хана Кучума (Миллер Г. 1937, с. 389; Сергеев В. 1976б, с. 14). Между «Сибирью»-ханством и «Нагаями» находятся Тобол и неидентифицируемый Тагчей. Следовательно, если Ногайская Орда в то время и примыкала к Тоболу, то, во всяком случае, не по всему его течению. Очевидно, в царской грамоте 1574 г. речь идет о среднем течении Тобола (на территории современной Курганской области), поскольку низовья (Тюменская область) находились в Сибирском ханстве, а верховья (Кустанайская область Казахстана) — в кочевой степи. Северная граница этой степи тянулась по землям нынешних Кокшетауской и Астанинской областей Казахстана, подходя к Иртышу в пределах Павлодарской области[321]. Севернее начинался Сибирский юрт.

Ч. Валиханов предполагал, что ногаи расселились очень далеко к востоку, основываясь на том, что казахи все древние развалины и могильники в его время (середина XIX в.) приписывали ногаям. Восточным пределом кочевания последних Валиханов считал горы Алатау в Юго-Восточном Казахстане (Валиханов 1986, с. 256). Как весьма примечательные расценивал казахский ученый киргизские предания о Манасе, в которых ногаи (ногой) кочевали по рекам Таласу и Чу в Семиречье, во владениях позднейшего Старшего жуза (Валиханов 1961 в, с. 358, 369). Если эти свидетельства и связаны каким-то образом с жителями Ногайской Орды, то лишь с их далекими предками; сказания могут являться отголоском их пребывания там до второй половины XIV в. (см. главу 1).

Иртыш, Тобол и тем более далекий Талас не упоминаются в документах, вышедших из среды самих ногаев, а вот Сырдарья фигурирует неоднократно, причем в качестве крайнего юго-восточного пункта кочевания. В недатированной грамоте 1580-х годов мирза Хан б. Урус информировал царя: «А наши улусы конец зимует на реке на Куме, а другой на реке на Сыре» (НКС, 1586 г., д. 4, л. 1). То же сообщал бий Иштерек воеводам осенью 1614 г.: «А ныне наши улусы по Куме реке и по Сыр реке» (НКС, 1614 г., д. 3, л. 56). Выражение «за Сыр», «к Сыру» служило обозначением бегства или откочевки из Ногайской Орды в Среднюю Азию. Полагаю, что имелись в виду низовья реки, где расположены те самые эпические Черные пески — Приаральские Каракумы. Ногайские кочевья располагались, вероятнее всего, лишь на северной стороне реки, от ее устья приблизительно до современного города Кзыл-Орда. Южный берег занимали узбеки, далее на восток жили казахи[322].

Сведений о пространстве между Аральским и Каспийским морями почти нет. В середине XVI в. эту местность описывал А. Дженкинсон: «Страна… вдоль северного и северо-восточного берега Каспийского моря до земли татар, называемых туркменами, носит название Мангат или ногаев». Ниже он оговаривает, что «великая пустынная земля татар, называемых туркменами», простирается к востоку от Каспия, ногаев — к северу от него. При этом английский путешественник описывает полуостров Мангышлак и его правителя, некоего Тимур-султана, без всякой связи с ногаями (Дженкинсон 1937, с. 169, 175, 187)[323].

Мангышлакские туркмены в первой четверти XVI в. являлись под-данными-райятами узбекских ханов (см.: Мунис 1969, с. 439, 440), и нет данных о проникновении туда ногаев до конца столетия, когда те на непродолжительное время все же вытеснили туркмен с полуострова (см. главу 8)[324]. Тем не менее и этот конфликт, и факт проживания ногаев на пространстве от Эмбы до Сырдарьи показывают, что Орда соседствовала с туркменами. В 1610-х годах бий и нурадин уходили на зимовье «за Яик к Енбе на Карабулун», проводя холодный сезон «за Енбою на Карабулуне пот тюрхменцы» (Акты 1915, с. 9, 27). Что такое Карабулун, мне выяснить не удалось, но несомненно, что он находился где-то южнее эмбинского устья.

Сопоставив этот факт с прямой информацией Дженкинсона о принадлежности Северо-Восточного Прикаспия ногаям и с косвенной — о том, что Мангышлак им не принадлежал, — получаем основание наметить южную границу Орды между Аральским и Каспийским морями по условной линии: залив Мертвый Култук (Комсомолец) — пески Сам (стык Атырауской и Актюбинской областей Казахстана и Каракалпакии) — западный берег Аральского моря в том районе, где к нему подходит северный край плато Устюрт.

Данная местность ныне расположена в Западном Казахстане, который в природном и экономическом отношении значительно выделяется среди других районов страны засушливым климатом, преобладанием пустынного ландшафта, малым числом городов, небольшой плотностью населения (втрое меньшей, чем в среднем по Казахстану). При этом своеобразии «обособленность запада от остального Казахстана четко прослеживается на протяжении последних трех тысяч лет» (Масанов 19956, с. 126).

В этом регионе в конце XVII–XIX в. располагался Младший жуз. Учитывая вековое своеобразие западноказахстанских степей, можно предположить, что находившиеся там жуз и Ногайская Орда приблизительно совпадали территориально. Восточные и южные границы Младшего жуза известны гораздо определеннее: устье реки Урал — северо-восточный берег Каспия — Тюк-Караганский мыс на Мангышлаке— мангышлакские хребты Ак-Тау и Кара-Тау — поперек Устюрта — аральский залив Кичи-Кулмагир — северо-западный, северный и северо-восточный берега Аральского моря — устье Сырдарьи (полуостров Унадым) — вверх по реке до кокандской крепости Кош-Курган — река Сары-су — горы Улутау — верховья Тургаев- Большой Тургай — река Убаган — часть Тобола (Военно-статистическое 1848, с. 3, 4, 73, 74). Таким образом, очертания казахского Младшего жуза на юге и востоке приблизительно совпадали с гипотетически обрисованными нами рубежами ногайской державы. Из этой схемы выбиваются лишь данные о ногаях на Иртыше: эта река находится довольно далеко от гор и рек, разграничивавших Младший и Средний жузы. Думаю, реальнее было бы видеть восточное пограничье ногаев на Hype, Сары-су и среднем Тоболе.

Наиболее четко определяется разделение между Мангытским и Астраханским юртами по Бузану. В документах 1560-х годов, когда регулировались территориальные претензии между ногаями и Иваном IV, недавно завоевавшим Нижнее Поволжье, оно отражено ясно. Среди местного населения бытовало убеждение, будто «изстари по Бузан[у] был рубеж Астороханскои при прежних царех». Эту границу было велено соблюдать и астраханским воеводам (НКС, д. 6, л. 41 об., 45, 45 об., 111 об., 112, 133 об.; д. 7, л. 11 об., 14, 14 об., 79). К тому же, как указывалось выше, берега Бузана носили наименования Ногайской и Астраханской сторон, что явно свидетельствует о пограничности протоки.

Правое крыло Ногайской Орды располагалось в Поволжье. В дипломатической переписке в качестве общеизвестных координат, в рамках которых осуществлялись перекочевки, выступают обычно крупнейшие татарские города (Казань, Астрахань, руины Укека), реки Кама и Самара, a также Самарская Лука. При этом маршруты сезонных передвижений проходили, как правило, по Ногайской стороне — левому берегу Волги в нижнем течении. Переходы на правый берег случались, но вопрос об отнесении западных степей к Ногайской Орде требует особого рассмотрения (см. ниже). А пока отметим, что Волга во многих источниках предстает как граница ногайских владений. Об этом говорят следующие факты.

Во-первых, Бий Исмаил во второй половине 1550-х годов просил Ивана IV поставить заслоны на главных волжских переправах, чтобы не допускать вторжений казыевцев и Юсуфовичей с Крымской стороны, а сам держался поближе к Яику, поскольку боялся, что его подданные, оказавшись у Волги, по ее «леду перелезут да в Крым пойдут» (НКС, д. 4, л. 103, 103 об.; д. 5, л. 120, 120 об.; 1587 г., д. 4, л. 11; Перетяткович 1877, с. 285).

Во-вторых, обязанностью ополчения правого крыла во главе с нурадином было стоять «в заставе от Крыму» именно на своей стороне Волги, в готовности отразить вражеское нападение с противоположного берега (Посольские 1995, с. 128, 133, 137).

В-третьих, данный рубеж упомянут в самых первых летописных сообщениях о ногаях: в 1481 г. сибирско-ногайская армия погромила большеордынского хана Ахмеда «и полон весь за Волгу перевезе в Ногаи» (Вологодско-Пермская 1959, с. 274; Холмогорский 1977, с. 124).

В-четвертых, независимые друг от друга европейские наблюдатели описывали контуры России и окрестных владений, называя Волгу рубежом, отделяющим ногаев. Дж. Флетчер упоминал о «татарах нагайских, владеющих всем краем на восток от Волги к Каспийскому Морю»; Э. Крузе и И. Таубе: «Границы (распространения)… татар, называемых нагайцами, начинаются в пятистах милях от Москвы за большой рекой Волгой и по ту сторону Казани»; Б. Маржерет: «Зa Волгой обитают татары, зовущиеся нагаями»; Хуан Персидский: «На берегу этой реки (Волги. — В.Т.)… с правой стороны (здесь — восточной, так как автор плыл вверх по Волге. — В.Т.) обитает татарское племя. Это племя называется Ногаи» (Флетчер 1905, с. 6; Таубе, Крузе 1922, с. 57; Маржерет 1982, с. 144; Хуан 1899, с. 7).

В текстах фигурируют разные пункты, обозначающие точку поворота ногайской границы от Волги на восток. Один из них — низовья Самары и образующийся там изгиб Волги (Самарская Лука). В 1570–1580-х годах там летовали мирзы правого крыла (ИКС, д. 8, л. 377; 1587 г., д. 1, л. 14). «На Самарском устье» мирзы встречали иногда русских послов, въезжающих в ногайские земли; а к западу от Самары, после основания в 1586 г. одноименной крепости, начинались земли, подвластные русским воеводам (Материалы 1932, с. 102; НКС, д. 9, л. 157). В качестве границы — правда, не ногайско-русской, а ногайско-башкирской — Самара названа в одном из башкирских преданий: после конфликта хана башкир Кусема б. Туры с ханом из Сарайчика Бураком их владения разделила Самара; северная ее сторона досталась Кусему («его подданные были башкиры»), южная — Бураку («его подданные были ногайцы») (Башкирские 1960, с. 80).

В течение же первой половины XVI в. и до конца 1570-х годов крайним северным пределом считалась местность, лежащая еще выше по Волге, чем Самарская Лука. «Ныне, по лету кочюючи, до Казани докочевали… занеже то известное наше кочевище Казань» (1536 г.); «на Каме за 60 верст от Казани, а Исмаил тут летовал» (1548 г.); «летом кочюем блиско Казани» (1577 г.) (НКС, д. 8, л. 47 об.; Посольские 1995, с. 186, 238) — эти и другие подобные оговорки в грамотах показывают, что ногайские улусы подступали вплотную к Казанскому юрту или даже занимали его территорию[325]. Но упоминание Казани служит лишь ближайшим крупным ориентиром, понятным для русских адресатов. Едва ли в Москве могли сразу определить местонахождение улусов, если в грамоте значилось: «А летовище наше, где нам летовати, — близко же Камы, на Еликопсере» или: «блиско Камы под лесом», т. е. на ландшафтной границе леса и степи выше Луки (НКС, д. 4, л. 47 об., 135).

При этом Кама также порой изображается в документах как ногайская граница. После разгрома русскими войсками хана Сафа-Гирея летом 1529 г. под Казанью он бежал в Крым, а тридцать тысяч ногаев во главе с мирзой Али б. Мамаем «побежаша за Каму» (Татищев 1966, с. 128) — стало быть, из казанских владений в свои. Такой же поворот границы по Волге-Каме отображен у С. Герберштейна. В его «Записках о московитских делах» говорится, что правитель самого западного удела Ногайской Орды Коссум (Хаджи-Мухаммед) владел «всем, что находится между реками Камой, Яиком и Ра» (т. е. Волгой) (Герберштейн 1988, с. 179). Четко это обозначено и у Э. Дженкинсона: «Страна по левую сторону Волги от Камы до Астрахани и далее вдоль северного и северо-восточного берега Каспийского моря… носит название Мангат или ногаев» (Дженкинсон 1937, с. 169).

Таким образом, улусы мангытских мирз кочевали по Ногайской стороне до впадения Камы (с 1580-х годов — Самары) в Волгу. Далее к востоку начиналась область расселения башкир, подчиненных Ногайской Орде. Первые данные о пребывании в Башкирии мирз относятся к августу 1489 г., когда Ямгурчи б. Ваккас сообщил Ивану III, что его «кочев на Белой Волжке был», т. е. на реке Белой (Агидель), левом притоке Камы (Посольская 1984, с. 19; СГГД, ч. 5, с. 7). Для того чтобы отправиться в набег на недавно присоединенную к России Вятскую землю (Нукрат), ногаям требовалось пересечь Белую. «Прошлые зимы Белую Вольшку, перелезши, сын мои Хан мырза твою землю Нократ воевал», — писал в 1535 г. Ивану IV Шейх-Мамай (Посольские 1995, с. 166)[326].

Вместе с тем нельзя считать эту реку пограничной на всем протяжении. Ведь после массового исхода ногаев из Башкирии, как гласит шеджере тамошнего племени карагай-кыпсак, местные аборигены «взяли себе земли бежавших ногайцев с обеих сторон реки Белой» (Башкирские 1960, с. 117). Значит, Белая лишь в своих низовьях отделяла Ногайскую Башкирию от казанских (затем от российских) владений.

Пространство к югу от Камы, от ее впадения в Волгу до устья Белой, представлено в «Казанском летописце» как территория Казанского ханства: «То бо бе преже земля Болгарец малых за Камою промеж великия реки Волги и Белыя Воложки, до Великия орды Нагайския» (История 1903, с. 12). Надо полагать, что между летовьями ногаев под Казанью и Ногайской Башкирией сохранялся «выступ» с казанским подчинением, населенный башкирами[327]. Западной границей Ногайской Башкирии, несомненно, являлась река Ик. По полевым записям Р.Г. Кузеева, она не просто разделяла ногаев и башкир-юрми; те и другие с противоположных берегов обстреливали друг друга из луков (Кузеев 1974, с. 318), т. е. находились во враждебных отношениях, и юрмийцы не могут считаться ногайскими подданными. По татарскому шеджере потомков ногайца Гирает-бия, эти потомки долго проживали к востоку от Ика и только в конце XVII в. перешли на его «татарский» берег (Личный архив Н.М. Мириханова).

Р.Г. Кузеев определил сферу ногайского господства западнее Уральского хребта до низовьев Белой, а восточнее — до верховьев Яика и Ая (Кузеев 1974, с. 484). Это мнение полностью согласуется с данными источников начала XVII в. В 1601 г. уфимский воевода М.А. Нагой сообщал своему тюменскому коллеге Л.А. Щербатову, что, по донесениям ясачных татар, сорок ногайских сборщиков ясака взимали подати «в Уфинском уезде с ясашных волостей с устья Белы Воложки до уфинские и до аиские вершины и на Катайской волости» (Миллер Г. 1941, с. 165). Упоминание последнего топонима позволяет расширить область ногайской гегемонии дальше на восток. Тем более что в 1623 г. калмыцкий тайши заявил жителям именно Катайской волости: «Наперед вы сего давывали ясак нагайцом, а ныне де дадите ясак (мне. — В.Т.), и я… к вам пришлю для ясаку послов своих» (Миллер Г. 1941, с. 292).

Таким образом, резонно заключить, что северо-восточной границей служил восточный рубеж Катайской волости будущей Сибирской даруги Башкирии — приблизительная меридиональная линия по южноуральским озерам Иткуль (или, может быть, Щелкун), Синарское, Касли, Кизыл-Таш, Увильды, Аргази. Далее границу возможно провести по верхнему течению Уя (может быть, до впадения в него Увельки), по обеим сторонам которого некогда также обитали «роды ногаев, господствовавших над башкирами — восточно- и западноуральскими» (Словцов 1886, с. 12)[328].

Отдельные упоминания о появлении ногаев далее к северо-западу и к северо-востоку от очерченных пределов оказывались скорее всего следствием их набегов или миграций за пределы своей Орды (см., например, строительство городков Строгановыми на Каме для береженья от ногайских вторжений в 1550-х годах или кочевание Джан-Арслана б. Уруса с Алтыулами в 1601 г. на реке Исети (Средний Урал), где они спрятали свои семьи, готовясь к войне с Большой Ногайской Ордой, — Миллер Г. 1941, с. 169; Соловьев 1989а, с. 666).

Вопрос о том, распространялась ли территория Ногайской Орды на степи к западу от Волги, не решен в литературе. Опираясь на немногие высказывания источников, авторы приходят к разноречивым выводам. А.И.-М. Сикалиев полагает, будто «после разгрома Большой Орды (в 1502 г. — В.Т.) степи Северного Кавказа, Приазовья и Северного Причерноморья до реки Дунай слились с Ногайской Ордой с центром в городе Сарайчук». «Западные ногайцы», по мнению этого исследователя, «после включения в Ногайскую Орду составили семь санов (етисан)». Такие же «саны», возможно, были образованы на Кубани, в Предкавказье и Буджаке (Сикалиев 1994, с. 33, 36, 37).

Другие историки более осторожны в оценке пределов Ногайской Орды на западе, но тоже связывают ее расширение в том направлении с ослаблением Большой Орды (см., например: Арсланов, Викторин 1995, с. 338; Некрасов 1990, с. 28). В.М. Жирмунский, не указывая конкретных дат, считал, что после распада Золотой Орды ногаи стали переселяться на правый берег Волги и уже в 1530-х годах оба берега превратились в район обычных ногайских кочевий (Жирмунский 1974, с. 416; такого же мнения вслед за ним придерживались Ф.Г. Гарипова и Д.С. Кидырниязов: Гарипова 1980, с. 138; Кидырниязов 1991а, с. 111). В.Е. Сыроечковский связывал наплыв ногаев на причерноморские равнины с их победой над Мухаммед-Гиреем I в 1523 г. (Сыроечковский 1940, с. 61). Особняком стоят суждения А. Беннигсена и Ш. Лемерсье-Келькеже, заключивших, что в середине XVI в. держава ногаев разделилась на три независимых друг от друга Юрта, одним из которых стало владение Хасана б. Ваккаса от Кумы до низовьев Волги (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 209).

Встречаются довольно ранние датировки заселения ногаями Подонья. Например, Н.Л. Янчевский считал их «постоянными обитателями Дона» в XVI в., «доходившими даже до Крыма». «Именно ногайцев, — пишет этот автор, — можно считать коренными жителями Дона», ведь они упоминаются в его окрестностях еще в 1481 г. (при разгроме ими Ахмед-хана) и регулярно — с середины XVI в. до 1630-х годов (Янчевский 1930, с. 101, 102). Как «основную территорию обитания ногайцев в XVI–XVII вв.» трактовала Волго-Донской водораздел и Е.П. Алексеева, а отдельные их улусы, по ее мнению, селились в Пятигорье и прикрымских областях (Алексеева 1957, с. 16, 37, 39). Начатое еще в конце XV в. освоение ногаями пастбищ между Волгой и Хопром, пишет А.А. Шенников, было завершено, вероятно, к середине следующего столетия (о чем якобы свидетельствуют жалобы бия Юсуфа на донского атамана Сары-Азмана в 1549 г.) (Шенников 1987, с. 99). Окончание безраздельного владычества там кочевников связывается коллективом авторов монографии «Казачий Дон» (А.В. Кочегаров, А.П. Скорик, Р.Г. Тикиджьян, В.П. Трут) с пополнением вольного казачества из русских в 1560–1570-х годах, когда турки и крымцы оказались, дескать, оттеснены к Азову и Перекопу, а ногаи — за Волгу (Казачий 1995, с. 73, 74).

В самом деле, трудно отрицать, что ногайское население на Дону в XVI в. существовало. В 1565 г. Рафаэль Барберини замечал, что река «местами… разливается по полям ногайских татар» (Сказания 1843, с. 13). И можно согласиться, пожалуй, с тезисом В.А. Пирко о пребывании азовского побережья в XVI — первой половине XVII в. в основном под влиянием ногаев, поскольку поселения крымских татар до середины XVI в. не выходили за пределы Конских вод и Берды и крымцы использовали пастбища Приазовья для выпаса скота лишь в засушливые годы (Пирко 1988, с. 14). Но ведь здесь речь идет о ногайских подданных Крымского юрта! И исследователи заблуждаются, отождествляя их с жителями Ногайской Орды. Тем более что родственные заволжским кочевникам кипчакские эли проживали также в Большой Орде и в основной своей массе перешли затем под владычество Гиреев.

Следовательно, под этнонимом «ногай» в некоторых источниках объединялись степные тюрки Мангытского юрта, Крымского ханства и Большой Орды, и это слово имело гораздо более широкое применение, обозначая не только население Ногайской Орды. Распространение же ее собственных границ на запад от Волги весьма проблематично.

Приведенные выше высказывания принадлежат главным образом историкам, для которых ногайская тематика являлась побочной, или вовсе не историкам. Те же исследователи, что напрямую занимались и детально изучали ногаев или ход заселения степей, не видели оснований включать волго-донское пространство в Ногайскую Орду. М.Г. Сафаргалиев полагал, что жители ее, за редким исключением, не переходили на западную сторону Волги, а отдельные перекочевки носили случайный характер и до середины XVI в. ногаи там вообще не жили (Сафаргалиев 1938, с. 43; Сафаргалиев 1949а, с. 34; см. также: Кушева 1950, с. 242; Кушева 1963, с. 188). Сходного мнения придерживался А.З.В. Тоган (см.: Inalcik 1948, р. 357)[329]. Наконец, В.П. Загоровский убежден, будто в XVI в. к югу от русского пограничья простирались практически безлюдные степи, «ничья земля», где после крушения Большой Орды наступил политический вакуум (Загоровский 1987, с. 4; Загоровский 1989, с. 7).

Учитывая такое многообразие трактовок, обратимся к свидетельствам источников о проникновении улусов из Ногайской Орды на запад от Волги. Это будет сделать тем более легко, что из предыдущих глав нам известна история этой державы и каждое появление ногаев на Крымской стороне может быть объяснено уже изученными историческими обстоятельствами.

Во время скитаний по западному Дешт-и Кипчаку в XIV в. будущие основатели Мангытского юрта на некоторое время останавливались на Северном Кавказе (см. главу 1). С тех пор ногаи воспринимали тот регион как одну из своих «прародин». Временный политический хаос, вызванный крахом Большой Орды, охватил ее бывшую территорию. Сразу нашлись желающие занять этот край — прежде всего крымцы (победители Орды) и ногаи (ближайшие ее соседи). Отряды и улусы биев Ямгурчи и Хасана переправлялись на правобережье для летовья и поиска добычи, грабежа караванов и посольств. У сторонних наблюдателей иногда складывалось впечатление, будто половина всех ногаев находится на западном берегу Волги. К середине 1510-х годов некоторые мирзы стали перебираться туда и на зимовку (Малиновский 1863, с. 165, 190; Посольская 1984, с. 73; ПДК, т. I, с. 474; ПДК, т. 2, с. 64, 80, 150; Сыроечковский 1932, с. 214; Pułaski 1881, р. 434). В.Е. Сыроечковский даже решил, что по Молочным водам или Миусу в те годы стала намечаться крымско-ногайская граница (Сыроечковский 1940, с. 6).

Государь Крыма Менгли-Гирей считал эти земли своими и пытался уговорить мирз и прибившихся к ним Ахматовичей кочевать «на своей стороне», уйти с Дона и Хопра, находящихся «на сей стороне Волги, на моей (хана. — В.Т.) стороне» (ПДК, т. 1, с. 478). Воззвания не помогали, и войска Гиреев неоднократно снаряжались в поход против незаконных, с их точки зрения, переселенцев, дабы выбить их за Волгу (ПДК, т. 2, с. 150; Pułaski 1881, р. 374, 474). Лишь в начале 1520-х годов, когда те массами хлынули на запад, спасаясь от нашествия казахов, Бахчисарай согласился предоставить им кочевья в пределах Юрта. Однако во время антиказахской «реконкисты» подавляющая часть ногаев вернулась восвояси (см. главу 4).

В 1520–1530-х годах по Волге кочевал Мамай б. Муса, иногда переходя на правый берег. В 1524 г. он появлялся на нижнем Тереке (ТД, д. 1, л. 269 об.), что, впрочем, выглядит как единичный эпизод, поскольку постоянным местопребыванием мирзы служило Поволжье. Этот своевольный и воинственный вельможа формально состоял в подчинении бию, но действовал самостоятельно. Тем не менее в 1534 г. от лица тогдашнего бия Саид-Ахмеда ногайский посол в Москве обещал, что «вперед от них (ногаев. — В.Т.) великого князя людям на поле (т. е. в глубине степей. — В.Т.) и на Волге, и на Дону лиха никакова не будет» (НГ, д. 3, л. 2). Улусники Мамая были замечены «на сей стороне Волги реки» в 1537 г., а через два года там же стали кочевать мирзы Хаджи-Мухаммед, Урак и Кель-Мухаммед (КК, д. 8, л. 412 об.; Посольские 1995, с. 133). В конце 1545 г. до Бахчисарая донесся слух о том, что ногаи «пришли к Волге и хотят… лести по синему леду на сю сторону» (КК, д. 9, л. 27 об.–29). Клишированная фраза о ненападении на русских послов на Дону повторялась в ногайских шертях 1537 и 1549 гг. (НГ, д. 3, л. 7; Посольские 1995, с. 171, 265, 266).

Однако в 1520–1540-х годах заволжские ногаи появлялись на Крымской стороне все же довольно редко, и это отмечалось каждый раз как экстраординарный случай. Постоянные кочевья появились там лишь в начале 1550-х годов, когда между реками Хопер и Медведица разместил свои улусы Арслан б. Хаджи-Мухаммед (но и он имел главную ставку на Самаре) (ИКС, д. 4, л. 3, 6 об., 13, 13 об.). Лишь с этого времени присутствие ногаев там можно рассматривать как более-менее постоянное.

Мы уже отмечали в главе 1, что отдельные группы восточных кипчаков, предков ногаев, могли откалываться от основного массива и уходить на север, в том числе в Мордовию, о чем свидетельствуют некоторые моменты в тамошнем фольклоре. В эрзянских поселениях примыкающие с юга степи расценивались как ногайские. По одной из местных легенд, старики-эрзяне купили у ногаев землю, где построили село и стали сеять хлеб. Ногаи же «хотя и продали земли, но дорогу в старые владения не забыли, наведывались, как волки», угоняя скот и пленных. Так продолжалось до тех пор, пока эрзянский богатырь не разбил налетчиков (Мифы 1996, с. 310, 311; см. также: Устнопоэтическое 1982, с. 86 и сл.). По другому преданию, в эрзянском селении на реке Кададе, притоке Суры, «бывали базары, где собирались эрзяне и ногайские купцы» (Мифы 1996, с. 301), т. е. оно стояло в районе ногайско-эрзянской границы.

Хотя основная масса ногаев пребывала на заволжских территориях, воспоминания об их былых миграциях сохранялись. Помнили не только о кавказском, но и о причерноморском (днепровском) этапе странствований мангытского эля. В 1546 г. мирзы заявили крымскому хану: «Буди тебе ведомо: Днепр… нашь коч, твои татаровы по Непру не кочевали» (КК, д. 9, л. 53). В этой фразе могло отразиться не только кочевание их предков по Днепру в конце XIV в. (см. главу 1), но и проживание на днепровских берегах их соплеменников — большеордынских мангытов в конце XV в. (возможно, те надеялись на пожалование им этого края польским королем — Некрасов 1990, с. 64).

Однако в середине XVI в., как справедливо заметила Е.Н. Кушева, такие утверждения не соответствовали реальной ситуации в южных степях, так как большая часть ногаев концентрировалась тогда вокруг Яика (Кушева 1950, с. 242; Кушева 1963, с. 188). К этому их вынуждало не только традиционное расположение сезонных кочевых маршрутов, но и опасное усиление волжского казачества, которое хищно следило за переправами. В 1551 г. османский султан даже отметил в грамоте тогдашнему нурадину Исмаилу, что казаки «у вас Волги оба береги отняли и волю у вас отняли» (ИКС, д. 4, л. 39 об.). Поэтому в Москву то и дело поступали донесения, что Орда тяготеет к Яику, «а на сеи стороне Волги нагаиских людей нет» (КК, д. 8, л. 413; ИКС, д. 4, л. 98 об.).

В 1552 г. появилась информация о смещении одного из кочевых циклов на правобережье: Айса б. Ураз-Али объявил Дон своим зимовищем (ИКС, д. 4, л. 124 об.–125 об.)[330]. На Крымской стороне начал появляться со своими стадами и улусами и нурадин Исмаил. При этом отмечалось, что севернее реки Медведицы ногаи никогда не заходят (НКС, д. 4, л. 125, 149 об., 187 об.).

Настоящий наплыв ногаев на западный берег произошел во время второй Смуты, в середине — второй половине 1550-х годов. На пространстве к югу от Медведицы обосновались мирзы-«казаки», которые не желали подчиняться ни новому бию, Исмаилу, ни какому-либо иному государю (см., например: Книга 1850, с. 113; Летописец 1895, с. 75, 137, 138; Патриаршая 1904, с. 284, 320). Именно событиями 1550-х годов А.И. Лызлов в «Скифской истории» (1692 г.) датирует эту массовую миграцию: «В тех бо летех преже пущен бысть от Бога мор на Орду на нагайских татар, иже бяше за Волгою, последи же сего прейдоша ю, начаша кочевати меж Волги и Дона близко Астрахани» (Лызлов 1787, с. 53). Память об этом расселении сохранялась в 1570-х годах, когда в Симбирском уезде служилым людям раздавались участки степи, на которых прежде были «ногайские станы» (Перетяткович 1882, с. 17, 18, 68, 69).

В целом же при биях Дин-Ахмеде и Урусе Ногайская Орда все-таки еще не распространяла свою «государственную» территорию на Крымскую сторону. Русское правительство требовало, чтобы улусы не переправлялись туда, и сами бии и мирзы обещали и старались следить за этим — своим людям «на Крымской стороне летовати воли не давати» (БГК, д. 137, л. 366; НГ, д. 18, л. 1; д. 20, л. 2; НКС, д. 8, л. 49 об., 50; 1586 г., д. 3, л. 2). Однако прогрессирующее ослабление державы сопровождалось выходом из-под контроля центральной власти все большего числа мирз и улусов и соответственно все более активной откочевкой их на запад, в крымские и казыевские владения.

Во времена второй Смуты выходцы из Ногайской Орды появились и на Северо-Восточном Кавказе. Мирзы-«казаки» основывали свои ставки в том числе на реке Куме, т. е. в Северном Дагестане, Восточном и Южном Ставрополье (Пятигорье) (НКС, д. 5, л. 84). Сами же бии Больших Ногаев выходили на Крымскую сторону только при чрезвычайных обстоятельствах. Когда в степях разразились голод и мор, Исмаил отправился закупать продовольствие у горцев, но после этого возвратился за Волгу (НКС, д. 5, л. 78 об.). Лишь с нарастанием раздоров в среде Больших Ногаев все больше мангытских аристократов, не порывая с верховным бием, переселялось на предкавказские пастбища, и в 1580-х годах берега Кумы были включены в один из общеордынских кочевых циклов — там располагались зимовья некоторых мирз правого крыла (НКС, 1586 г., д. 4, л. 1).

Каковы были размеры Ногайской Орды в XVI в.? Ответить на этот вопрос может помочь определение относительных расстояний по числу дневных переходов. Конечно, эти единицы условны, так как «днищами» отмеряли путь и послы, и купцы-караванщики, и кочевники во время своих сезонных передвижений. Естественно, все они двигались с разной скоростью. В 1552 г. Исмаил летовал «на Ике реке от Камы днищ с пять», а до Самары шел затем оттуда семь дней (НКС, д. 4, л. 137 об.). В этом случае посчитать протяженность пути невозможно, потому что Ик довольно длинный, его истоки находятся неподалеку от реки Самары, а впадает он в Каму. Другие подобные указания столь же неконкретны (см., например: НКС, д. 4, л. 131; 1616 г., д. 1, л. 44).

Но иногда все-таки можно попытаться определить расстояния. Так, в 1618 г. мирзы Тинмаметевы с улусами занимали Рын-пески в междуречье нижней Волги и нижнего Яика, находясь от Астрахани в семи «днищах» (НКС, 1615 г., д. 9, л. 5); в современном же исчислении между Астраханью и указанной полупустыней приблизительно двести километров. Получается, что дневной переход покрывал около тридцати километров.

Данный вопрос был специально исследован А.М. Асановым и Е.А. Поноженко. По их расчетам, перекочевки с летовьев на зимовья действительно проходили с темпом по тридцать верст в день; обратные же передвижения с зимних пастбищ с ослабленным и отощавшим скотом — по десять-двенадцать верст в день (Поноженко, Асанов 1993, с. 122, 124). Стало быть, средняя скорость движения составляла около двадцати верст, или двадцати двух километров (исходя из величины путевой версты в то время в 1080 м).

С учетов этих выводов мы можем оценить протяженность ногайской державы с запада на восток при бие Урусе в 1580-х годах. Мирза Хан б. Урус обмолвился в одном из своих посланий: «наши улусы конец зимует на реке на Куме, а другой на реке на Сыре, а меж ими три месяцы дороги. А те люди все Урусу князю приклонны» (НКС, 1586 г., д. 4, л. 1). Три месяца пути для кочевников означало преодоление примерно двух тысяч километров (90 дней × 22 км средней дневной скорости).

Постепенное продвижение калмыков из Центральной Азии и оседание казаков на Яике заставляли ногаев держаться ближе к Волге и постепенно осваивать ее правый берег. К концу 1570-х годов все больше улусов стало периодически переходить туда. В 1604 г. бий Иштерек напоминал астраханским воеводам, что при его ближайших предшественниках «они… летом на Нагаискои стороне ловили рыбу в Волге… а зимою на Крымской стороне ловили рыбу на низ по Волге» (ИКС, 1604 г., д. 3, л. 201). В самом деле, в 1581 г. у русского посла создалось впечатление, будто «улусов их болшая половина кочюют по Крымской стороне» (НКС, д. 10, л. 142–142 об.).

Но пока это по-прежнему касалось лишь мирз правого крыла. Большинство же кочевников во главе с бием оставалось в Волго-Яицком междуречье, да еще за Яиком автономно существовали Шихмамаевичи (см., например: НКС, д. 8, л. 243; д. 10, л. 265 об., 266). В июне 1582 г. бухарский хан Абдулла послал войско в погоню за своим противником Бабой б. Бараком, бежавшим к мангытам (ногаям). Ханские отряды шли несколько дней, никого не встречая — ни казахов, ни ногаев. Лишь у озера Ак-Куль в Центральном Казахстане они увидели какую-то группу соратников Бабы. После этого бухарцы повернули назад. Баба же тем временем благополучно добрался до ногайских улусов, которые, следовательно, располагались дальше к северо-западу (Хафиз-и Таныш 1969, с. 299–308)[331].

В 1591 г. московский посол рассказывал иранскому шаху, что «кочюют… всею нагаискою Ордою по реке по Волге меж поволских городов» (ПДП, т. 1, с. 267). В 1595 г. переводчик В. Зернов, проезжая по пути из Казани в Бухару через верховья Яика и реку Иргиз (западнее Эмбы), нигде не повстречал Больших Ногаев или Алтыулов (Казахско-русские 1961, с. 13). Первые к тому времени все чаще покидали яицкое побережье, на котором уже уверенно обосновывались башкиры и казаки; вторые старались не удаляться от низовьев Эмбы и Яицко-Эмбинского междуречья. Но зимою казахстанские степи пока еще заполнялись ногаями (вспомним информацию от биев и мирз о зимовках на Сырдарье).

Огромное пространство расселения ногаев начало неудержимо сжиматься со времени третьей Смуты конца XVI в. Рассеяние народа после смерти бия Ураз-Мухаммеда (1598 г.) фиксируется не только сказанием «Ормамбет-бий», но и неоднократно цитировавшимся татарско-ногайским шеджере, опубликованным М.И. Ахметзяновым. По шеджере, после решающего сражения мирз на реке Сакмаре волго-яицкие степи опустели (Ахметзянов М. 1991а, с. 84). Конечно, такое утверждение является преувеличением, но исход жителей распадавшейся Орды действительно начался, и ногайское население в Дешт-и Кипчаке существенно поредело.

Тем не менее стойкая традиция продолжала обозначать заволжские степи как принадлежащие ногаям, что отразилось в русских географических сводах второй половины XVII в. «Книга Большому Чертежу» изображает «кочевье все Больших Ногаев» от реки Бузувлук, левого (южного) притока Самары, до «Синего моря», оцениваемое в 1350 верст (Книга 1846, с. 151; Книга 1950, с. 140). Такое расстояние сопоставимо с протяженностью не до ближайшего моря — Каспийского, а до Арала, хотя па самом деле от верховьев Бузувлука до Аральского моря 800 верст (Макшеев 1880, с. 33). Анонимная «Козмография» 1670 г. тоже помещает «Нагайскую Орду за Волгою, между Филимским (Хвалынским, т. е. Каспийским. — В.T.) морем да Яик рекою» (Книга 1881, с. 345), тогда как ногаев в то время там практически уже не осталось.

В XVII в. улусы Большой Ногайской Орды уже не заходили восточнее Яика, и это даже оформлялось официально. Бий Иштерек неоднократно обещал в шертях «за Яиком и по реке по Еми, и за Емью, и по Сырту (т. е. Сырдарье. — В.Т.)… не кочевати» (Акты 1918, с. 107; НГ, д. 25, л. 8). Он мог предполагать свою откочевку туда в качестве «казака» (т. е. человека, порвавшего с собственным Юртом), если «которой грех станетца над Московским государьством», и некоторые мирзы действительно уходили на восток, подвергшись нападению астраханских ратников, но потом вновь возвращались на Волгу (Акты 1915, с. 20; НКС, 1586 г., д. 3, л. 3).

В степи Центрального Казахстана иногда прикочевывали немногочисленные Алтыулы. В 1628 г. астраханский отряд разгромил их главных мирз в урочище Караузек «от Енбы днищ с пять» и затем преследовал «до Наимансково озера день да ночь» — видимо, еще дальше к востоку (НКС, 1628 г., д. 1, л. 104, 107). Но в целом регион оставался пока необитаемым. Персидские и хивинские купцы зимой 1613/14 г. провели караваны от Хорезма до Самары, не увидев чьих-либо улусов — ни ногайских, ни калмыцких, ни казахских (Златкин 1983, с. 82, 83; ПДП, т. 2, с. 169). А когда в 1620-х годах на Эмбе поселились калмыки, Большая Ногайская Орда и подавно отодвинулась к западу. В 1628 г. из калмыцкого плена бежал арзамасский крестьянин, который рассказал, что он вместе со своими хозяевами переместился с Иртыша на Эмбу для зимовья, «и сь Ембы… от калмыков он… ушол в Ногаи, а из Ногаи пришол в Астарахань» (ИКС, 1626 г., д. 1, л. 29–30), т. е. «Ногаи» и эмбинские степи уже географически не совпадали.

Восточный рубеж расселения большеногайских улусов в начале XVII в. постепенно установился на Яике. В документах 1607–1614 гг. то и дело фигурирует «Юрт меж Волги и Лика», подчиненный бию Иштереку (см., например: Акты 1914, с. 178; Акты 1915, с. 33; НКС, 1614 г., д. 3, л. 56). Даже при окончательном распаде ногайской державы, в обстановке калмыцкого нашествия, в начале 1630-х годов еще оставались «крайные улусы, которые сидят в степи к Яику в дальних местех» (Дополнения 1883, с. 815). В целом можно, вероятно, согласиться с утверждением Р.Г. Букановой, что государственная граница России в начале XVII в. в тех местах шла от Каспия на северо-восток к низовьям рек Большой и Малый Узень и далее по среднему течению Яика, его притоку Илеку и верховьям реки Ори к верховьям Тобола (Буканова 1981, с. 10).

Несмотря на самоуверенные декларации о протяженности своих владений от Сырдарьи до Кумы, Большие Ногаи все теснее концентрировались вокруг Астрахани. В грамотах биев и мирз, в воеводских отписках на смену прежнему оперированию широкими пространствами, в десятки «днищ», при описании кочевий в 1620-х годах пришло скрупулезное расписывание урочищ и проток близ южной русской крепости. Наиболее удобными для зимовья оказались Мочаки — болотистая и заросшая камышами местность на волжском правобережье «от Астрахани верст с шесть» (Акты 1918, с. 140; Небольсин 1852, с. 53; НКС, 1604 г., д. 3, л. 191; 1617 г., д. 1, л. 106; 1631 г., д. 2, л. 140).

При этом активно заселялось пространство к западу от Волги, в том числе предкавказские степи[332], чему немало способствовало существование там Казыева улуса. Русское правительство обычно возражало против перехода ногаев через Волгу, но те все больше боялись калмыков, и в 1630-х годах ему пришлось согласиться с такими пере-кочевками (см., например: НКС, 1631 г., д. 1, л. 85). Размах миграций был таков, что зимовья самого бия и нурадина в 1600–1610-х годах установились на Куме и Маныче, в Пятигорье, «где преже сего кочовывал Казыев улус»; иногда улусы нурадина Шайтерека заходили за Терек (Акты 1914, с. 210, 212; НКС, 1615 г., д. 10, л. 3; 1617 г., д. 1, л. 71,72).

Нижний Дон в те же годы служил зимовьем для казыевцев, которые старались держаться поближе к турецкому Азову. Современники отмечали, что «этот замок удерживает in officio на одной стороне Дона оссовских (т. е. азовских. — В.Т.) татар, на другой — нагаиских, соседей пятигорским татарам» (Немоевский 1907, с. 169). Некоторые улусы Малых Ногаев в середине столетия доходили до Полтавы (АМГ, т. 2, с. 312).

После массового исхода ногаев на Крымскую сторону в первой половине 1630-х годов заволжские степи были ими практически утрачены. Большая часть улусов расселилась по крымскому Причерноморью и, спасаясь от калмыков, стремилась все дальше на запад и поближе к османским форпостам. «А… Болшои… Натай, — докладывали в 1636 г. русские послы из Крыма, — кочюет за Кубаном на Азовской стороне» (КК, 1636 г., д. 1, л. 71). Постепенно территория между Волгой и Доном обезлюдела (Родоная 1955, с. 12): ногаи ушли на Северный Кавказ, в Крымский юрт и за Днепр, к северу находились поселения Донского Войска, на бывшей Ногайской стороне воцарились калмыки. В 1650-х годах о ногаях писали уже как о «народе, живущем между Волгою и рекою Сур» (т. е. Сурой, правым притоком средней Волги) (Письмо 1871, с. 111, 309). О расселении их в районе Суры свидетельствуют и мордовские предания (см.: Устно-поэтическое 1982, с. 86 и сл.).

Картографический материал в нашем исследовании представлен в основном западноевропейскими документами (за исключением русского Большого Чертежа XVII в.). Большинство зарубежных наблюдателей не фиксировали подробно изгибы и даже направление течения рек, местоположение городов, островов, горных хребтов. Как правило, карты составлялись со слов путешественников, хотя в первооснове могли лежать схемы, начерченные самими путешественниками. В Ногайской Орде европейцы практически не бывали и узнавали о ней от своих русских или татарских собеседников. Неверно понятая информация да и периодические миграции заволжских кочевников могли искажать картографический облик Орды. «Нельзя, разумеется, ожидать от иностранца точности и определенности в показаниях о расселении этих бродячих племен, чему мешал самый образ жизни последних», — писал В.О. Ключевский, подразумевая ногаев и калмыков (Ключевский 1991, с. 22–23). Тем не менее карты XVI–XVII вв. служат ценным источником как для локализации ногаев, так и для изучения представлений о них в позднесредневековой Европе. Ниже представлена сводка изображений ногайской державы, созданных в Англии, Германии, Голландии и других странах[333].

Карта мира М. Вальдзеемюллера (1516 г.) показывает NAGAI на Переволоке, при сближении Ра с Танаисом, т. е. Волги с Доном (Bagrow 1975, р. 50; Tardy 1982, р. 194). Может быть, это первая в западной картографии фиксация ногаев. По крайней мере для самого Вальдзеемюллера данные о них были новостью, потому что в аналогичной карте, составленной им девятью годами ранее (1507 г.), междуречье Волги и Дона значилось в составе анахроничной Азиатской Сарматии (Sarmatia Asiatica) (Bagrow 1975, р. 49).

В 1523 г. нюрнбергский картограф И. Шенер нанес на глобус надпись Nagai выше Гирканского (Каспийского) моря (Bagrow 1975, р. 129, fig. 40; Nordenskiöld 1961, table XL).

В 1525 г. в Ватикан к папе римскому Клименту VII прибыл посол Василия III Д.Д. Герасимов. По результатам расспросов его любознательными итальянцами Б. Агнезе составил «Карту Московии», на которой nogai tartari помещены к северу от верхнего течения Камы; южнее их, щв левому берегу Волги, — sciabani tartari; еще южнее пространство до волжского устья обозначено как Tartaria. Надписи «шибаны» (т. е. сибирские татары и кочевые узбеки) и «ногаи» сопровождаются изображениями шатров, что обозначало кочевой образ жизни (Багров 1912, с. 30, 33, рис. 19; Старков 1994, с. 10, 11).

Эти первые упоминания предмета нашего интереса в целом верно отразили расположение обитателей Мангытского юрта: под влиянием распрей и под напором казахской экспансии они отошли на правый берег Волги, а часть их отодвинулась севернее, в башкирские пределы.

«Записки о Московии» С. Герберштейна долгое время служили на Западе основным источником знаний о России и ее восточных соседях. Познавательное значение труда имперского дипломата подкреплялось картами, выгравированными А. Хиршфогелем (для первого издания 1549 г.) и Дж. Гастальдо (для издания 1550 г.). На первой из них NAGAYSKJ TARTARÆ локализованы ниже Переволоки, причем эти два слова написаны на двух берегах Волги (Герберштейн 1988, с. 135; Nordenskiöld 1961, р. 113, 121). На второй INAGAISKI TARTARI расположены на правой стороне нижней Волги, т. е. там же, где и у Хиршфогеля, но кроме того NOGAI TARTARI есть и южнее Камы, а в ее среднем течении показаны четыре шатра с подписью ORDA (Герберштейн 1988, с. 142; Кордт 1899, карты XV, XVI; Bagrow 1975, р. 117). Такое же дублирование было повторено на картах И. Магина 1596 г. и М. Квада 1600 г. (Кордт 1899, карты XXV, XXVII). Интересно, что при первом своем опыте изображения России (1548 г.) Гастальдо изобразил ногаев только на Каме (Кордт 1899, карты IV, V) и лишь позже (ознакомившись, очевидно, с трудом Герберштейна) сделал еще одну соответствующую надпись на Крымской стороне нижней Волги. Герберштейн и иллюстрировавшие его картографы отобразили период ногайской антиказахской «реконкисты» и завершения первой Смуты в Орде — возвращение ногаев в Заволжье и занятие ими области Дешт-и Кипчака между Волгой, Камой, Яиком и Каспием. Впрочем, из текста «Записок о Московии» следует, что власть ногайского мирзы Шейх-Мамая распространилась и далее на восток, но на картах это не отразилось.

Следующий этап истории ногаев и развития представлений о них — 1530–1540-е годы — отражен анонимными «Картой мира» (около 1540 г.) и «Новой картой морей» (1546 г.), где Nagai, Nogai занимают огромное пространство между Russia и Mongal, Каспийским морем и Северным океаном и являются, с точки зрения авторов, единственным достойным фиксации топонимом-политонимом того региона (Nordenskiöld 1961, table XL, XLV).

В дальнейшем географы уяснили, что центр Ногайской Орды следует размещать на Яике. Nagaia по обе стороны этой реки приведена на карте Г. Меркатора 1554 г. (Кордт 1899, карта VI). Главным источником, наряду с трудом Герберштейна, стало описание России

Э. Дженкинсона. Изданное им в 1562 г. изображение Московского царства (по мнению Б.А. Рыбакова, на основе русского чертежа конца XV в.) содержит не только надпись Nagaia на берегах Яика, но и показывает границу Орды. На юге обозначающий ее пунктир проходит за рекой Yem (Эмбой), не включая полуостров Mangusla (Мангышлак), и тянется к длинной реке, называемой на юге Sur (Сырдарья), но на севере впадающей в Kitaya laces (Китайское озеро) и оттого отождествляемой также с Иртышом. Северный предел не очерчен, но сразу за рекой Ката стоит надпись Turnen (Тюмень), т. е. он шел по Каме. Западный рубеж, несомненно, Волга — от устья реки Samar на юге до реки Ouruslane (Еруслан). Далее линия границы поворачивает от Волги на восток, огибая в низовьях государство Astracan и упираясь в Каспийское море (Кордт 1899, карта XIX; Рыбаков 1974, с. 25; Ortelius 1968, р. 104–105).

Дислокация ногаев на картах конца XVI в. в основном соответствовала данным, сообщаемым письменными источниками. В атласе Г. и К. де Йоде (первое издание 1578 г.) Nagaia — по обе стороны реки Samar (History 1969, р. 127); в атласе Г. Меркатора 1580-х годов на карте «Европа» Nagai Tartari — между средним Яиком и средней Волгой, у южной оконечности Уральских гор, а на карте «Азия» — на двух берегах Яика (Mercator 1589, table В, D).

То же наблюдалось и в первые десятилетия XVII в., когда европейцы уже неплохо разобрались в геополитическом положении России и ее соседей. Карта мира П. ван дер Кеере 1607 г. помещает Nagaia в верховьях Яика и Эмбы (History 1969, р. 110); на картах Азии В. Блау 1617 и 1635 гг. Nagaiahorda — по обе стороны среднего Яика (Blaue's 1990, р. 190, 198–199); то же на картах Азии Х. Хондиуса 1630 и 1636 гг. (Mercator е.а. 1968, р. 401–402)[334]. Дж. Спид на картах Азии и «Тартарии» 1626 г. более точно отобразил местоположение ногайских улусов, отступивших к западу под давлением калмыков. В первом случае Nagaia horda занимает междуречье нижней Волги и нижнего Яика, немного заходя на восток от последнего; во втором случае присутствуют два обозначения: Nagaia Tartaro.Horda между нижней Волгой (район Переволоки) и верхним Яиком и Nagaia Tartarorum Horda на левой стороне нижнего Яика. То же наблюдается на его картах в атласе 1636 г. (Speed 1966, р. 3–4, 39–40, 413–414).

П. ван дер Кеере, видимо, впервые после Э. Дженкинсона очертил границы Орды: от каспийского побережья и Волго-Яицкого междуречья на север до истока Камы, затем вдоль большой сибирской реки (наверное, Обь и Иртыш вместе), от которой граница, обозначенная зеленой чертой, через область Turchestan подходит вновь к Каспию между устьями безымянной реки восточнее Яика (скорее всего Эмбы) и Jarsus (т. е. Яксарта — Сырдарьи) (History 1969, р. 110).

К этому периоду относится также одна из немногих карт, составленных человеком, лично побывавшим в России. В 1633 г. И. Масса изобразил Российское государство. Nagaiski Масса поместил на южном берегу Дона, ниже Переволоки, a Nagaia horda — на левом берегу верхнего Яика; на основных же ногайских кочевьях между нижней Волгой и нижним Яиком голландский автор почему-то разместил lurmen (Кордт 1899, карта XXIX), хотя туркмены в тот период никакими источниками не фиксируются там. А. Олеарий проехал российское Поволжье и на своей карте 1647 г. допустил анахронизм, поместив Nagaia на каспийском побережье между Яиком и Волгой, но он же впервые отразил заселение ногаями Ногайской степи в современном Дагестане, написав в том месте карты: Decertum Nagaicum (Ногайская пустыня) (Багров 1912, с. 24).

В картографических произведениях конца XVII столетия смешивались представления об изначальном и позднейшем расселении народа. Например, Н. Сансон д'Аббевиль на карте Европы 1683 г. поместил Nagaia Horda между левым берегом среднего Яика и истоком Эмбы; к северу, по левому берегу верхнего Яика, — Cosaski (казаки), к югу, на обоих берегах нижнего Яика, — Kolmacki (калмыки); в то же время Nagaiski вписано в пространство от впадения Северского Донца в Дон по южной стороне последнего — до волжской дельты и захватывает каспийский берег, а с юга от Nagaiski помещена река Tura (очевидно, Кума) (Sanson d'Abbeville 1683, р. 14, 17).

Очерк 2. Население

Выяснение происхождения ногаев и этнического (родо-племенного) состава их державы — одна из ключевых тем ногаеведения. Здесь еще много неясного. Однако важные наблюдения различных авторов по поводу формирования населения позднесредневековых тюркских Юртов могут помочь при исследовании этого вопроса [Д.М. Исхаков, например, писал об «институциональности» мангыто-ногайских миграций из Юрта в Юрт, т. е. об опоре таких переселений на мангытские племенные общины в разных ханствах (Исхаков 1995, с. 106, 107); Е.А. Поноженко справедливо рассматривал принадлежность степняков к определенному «родству» как своеобразную «крепость», опору в условиях кочевого социума (Поноженко 1977а, с. 13); и т. д.].

В литературе утвердилось мнение, что Ногайская Орда состояла из улусных общин, но трактуемых неодинаково. Для К.П. Калиновской и Г.Е. Маркова это «племена-улусы», т. е. улусы, объединяющие представителей одного племени (Калиновская, Марков 1991, с. 61); для Е.П. Алексеевой, наоборот, «улусы представляли собой уже не родовые объединения, а феодальные образования» во главе с наследственными «феодалами-мурзами» (Очерки 1967, с. 143; Очерки 1986, с. 117).

Однако применение понятия «улус» при описании этнической (не социальной!) структуры не бесспорно. Дело в том, что слово «улус» в сохранившихся арабописьменных оригиналах ногайских документов не встречается (за исключением названия Малой Ногайской Орды — Гази улус). Оно вставлялось в тексты московскими и астраханскими переводчиками для пояснения этнонимов или социальных терминов (скажем, русское «улусные люди» соответствовало ногайскому халк или иль халкы (народ).

Строго говоря, речь следует вести не об улусах, а об элях, т. е. о совокупности кланов одного племени. Эти кланы имели различный таксономический масштаб и обладали собственной иерархией. О подобном внутреннем делении упомянул вскользь Утемиш-Хаджи для более ранней эпохи: «(А уйгур) был эль с многочисленными и сильными родами и племенами», где «роды» передано через кавми (ед.ч. каум), «племена» — через кабиле (Утемиш-Хаджи 1992, с. 103, 130, XXII). Османский автор Вефик-паша отмечал деление улусов на или, илей — на уймаки, последних, в свою очередь, на бои, а их — науруки (Бартольд 1964в, с. 394; подробнее об этом см.: Кляшторный, Султанов 2000, с. 204–206). Ногайские грамоты не содержат сведений о подобном делении. Племенные эли обычно фигурируют в них как относительно монолитные структуры, и только в первой половине XVII в. начинает просматриваться их внутренняя неоднородность как один из признаков распада Орды.

Названия элей в русских переводах часто сопровождаются словом «родство». Оно явно добавлялось для пояснения экзотических тюркокипчакских этнонимов. Сами ногаи писали свои этнонимы чаще всего без дополнительных определений (ср. «томинское родство», «кипчатцкое родство», «китайское родство», «кереицкое родство» в русских переводах и «тама», «кипчак», «китай», «кереит» в ногайских оригиналах— см., например: НКС, 1629 г., д. 1, л. 321; 1632 г., д. 1, л. 132). Лишь изредка переводчики применяли уточняющие категории, дабы подчеркнуть принадлежность мелкого этнического подразделения к какому-либо элю. Так, в грамоте казыевского мирзы Бия Мамаева 1632 г. русская фраза «Шеидяковы улусные люди иланлы трукменского родства» соответствует ногайской «Шидак мирзанынг нукер илан туркман таифа» (НКС, 1632 г., д. 1, л. 169, 172), т. е. Шейдяк-мирзины слуги (из рода) илан (из) племени туркмен.

Кроме того, наименования некоторых элей сопровождались словом улы/оглы (дети, потомки). Русские переводчики в таких случаях путались: байулы у них передавалось как «баиулуцкое родство» и в то же время тогунчи-улы и Юсуф-улы — соответственно как «тогунчицкое родство» и «Юсупово родство», т. е. улы иногда удостаивалось специального перевода (НКС, 1629 г., д. 1, л. 321; 1632 г., д. 1, л. 167).

При указанных особенностях передачи ногайской терминологии едва ли можно однозначно увязывать улусную систему ногаев с их родо-племенной структурой. Встречающееся в русскоязычных документах выражение «улусы такого-то родства» (см., например: Акты 1914, с. 167; НКС, д. 11, л. 3 об. и сл.; 1587 г., д. 2, л. 37; 1628 г., д. 2, л- 133) является результатом добросовестного заблуждения приказных переводчиков, домышленным ими терминологическим оформлением тюркских текстов, потому что в последних слово улус в подобном контексте, очевидно, вообще не употреблялось.

В ком только не видели ученые предков ногаев — в древних тюрках и огузах, печенегах и монголах… Сводка мнений по этому поводу составлена Б.-А.Б. Кочекаевым (Кочекаев 1988, с. 23, 24). Доминирует же ныне в науке точка зрения о ногаях (и позднейших ногайцах) как народе в первую очередь кипчакского происхождения[335]. Главным и, бесспорно, наиболее веским аргументом в пользу этого служит ногайский язык, который (может быть, наряду с казахским) в наибольшей чистоте сохранил кипчакскую архаику (см.: Баскаков 1940, с. 237, 250). Кипчакской версии придерживаются многие современные историки и языковеды (см., например; Калиновская, Марков 1990, с. 15; Калмыков и др. 1983, с. 12; Кузеев 1978, с. 196; Трофимова 1949, с. 50; Усманов А. 1982, с. 59), иногда справедливо уточняя: в большей степени восточные кипчаки сформировали население Ногайской Орды (Викторин 19916, с. 11).

Вместе с тем стоит прислушаться к мнению Л.Н. Гумилева: рассматриваем ли мы ногаев, поволжских татар или казахов, «ни один из этих этносов не является прямым потомком половцев (т. е. кипчаков. — В.Т.), но в каждом из них есть половецкий субстрат» (Гумилев 1976, с. 37). При этом сам Л.Н. Гумилев позже отказал ногаям в кипчакской первооснове, предполагая их основную генетическую связь с огузами. Единственным его аргументом в пользу этого оказалось домонгольское заселение яицких степей огузскими племенами и вражда ногаев с татарами — истинными, по «позднему» Л.Н. Гумилеву, потомками кипчаков (Гумилев 1989, с. 673; Гумилев 1992, с. 178).

В самом деле, участие огузов в этногенезе ногаев вполне допустимо; оно выводится и из наличия огузских эпических традиций в ногайских дастанах (см.: Сикалиев 1994, с. 174), и из самого факта долгого кочевания огузов севернее Каспия в раннем средневековье. Однако их политическое господство завершилось там в середине XI в. (Кригер 1986, с. 117), и ближе к истине, видимо, те исследователи, которые рассматривают огузское население края в XII и последующих столетиях как один из составных элементов кипчакского мира (Ахметзянов М. 1991а, с. 82; Ахметзянов М. 1994, с. 40; История 1974, с. 98, 99).

Крайне запутан вопрос о соотношении ногаев и татар. Воззрения авторов разнятся от противопоставления их (Л.Н. Гумилев, см. выше) до отождествления (см., например: Арсланов, Викторин 1995, с. 339; Ахметзянов М. 1993, с. 157; Ахметзянов М. 1994, с. 32; Ахметзянов М. 1995, с. 51; Шенников 1987, с. 86, 87). Такая широкая амплитуда суждений объясняется многозначностью понятия «татары» в XIII–XVII вв.

Но больше всего затуманил проблему этногенеза ногаев этноним «мангыт», который историки однозначно связали с монголами-мангутами и вывели отсюда тезис о монгольском компоненте в ногайском этносе. Общая схема рассуждений такова: мангуты переселились в Дешт-и Кипчак, отюречились (некоторые утверждают, будто это произошло в улусе беклербека Ногая в конце XIII в.), затем сплотили вокруг себя кипчакские племена и вместе с ними стали называться ногаями, образовав одноименную Орду (см., например: Бачинский, Добролюбский 1988, с. 87; Гарданов 1960, с. 77; Керейтов 1996, с. 14; Очерки 1967, с. 142; Черенков 1989, с. 45). На самом же деле ни малейшего следа присутствия монголов среди предков ногаев не зафиксировано какими-либо источниками. В главе 1 я писал, что какая-то часть мангутов получила пастбища в восточном Деште при Чингисхане или вскоре после него, но она была численно ничтожна по сравнению с массой аборигенов-кипчаков; и мангыты — это те кипчаки, которые оказались на землях, выделенных мангутам, а вовсе не сами мангуты или их тюркизировавшиеся потомки.

В любом случае истоки этнической истории населения Ногайской Орды следует искать в эпохе Золотой Орды. В XIII–XIV вв. степи между Волгой и Эмбой являлись, во-первых, местом периодических миграций различных групп кипчаков, в том числе мангытов (Иванов, Кригер 1988, с. 58, 59; Кузеев 1992, с. 75; см. также главу 1 настоящей книги); во-вторых, давним юртом восточных кипчаков. Последние сохраняли свои особенности и в золотоордынский период. Позже на этой территории возник Мангытский юрт, который со временем раздвинул свои рубежи к юго-востоку, на традиционно огузские кочевья (см.: Костюков 1995, с. 41–43; Федоров-Давыдов 1973, с. 61, 62).

С XIII в. отсчитывают этническую историю ногаев и те историки, которые пытаются составить ее периодизацию. Самая детальная схема предложена, видимо, Е.П. Алексеевой. По ее мнению, кипчаки и мангыты (каковые, стало быть, с ее точки зрения, не являются кипчаками) в недрах распадавшейся Золотой Орды к середине XV в. консолидировались в народность; эта народность обладала единым языком и этнонимом, некоторой общностью материальной и духовной культуры, улусной системой — уже феодальной, а не родо-племенной. Данный этап Е.П. Алексеева обозначила как генезис «древней ногайской народности», которая и населяла-де Ногайскую Орду (Алексеева 1971, с. 20; Очерки 1967, с. 141–143; Очерки 1986, с. 117).

А.И.-М. Сикалиев, считая эпонимом ногаев Джучида Ногая (подобно множеству других историков), полагает, что начальным этапом становления ногайского этноса было пребывание «разных племен» в его улусе на западе Золотой Орды. Подданные Ногая стали, дескать, ногайцами (ногайлы) и распространили это понятие на кочевников, обитавших как к западу, так и к востоку от Волги. К концу XIV в. первый этап этногенеза закончился и начался второй, связанный с именем Эдиге. Во второй половине XIV в. усилились «восточные ногайцы», и на следующей стадии этнической истории они вышли из состава Золотой Орды в 1391 г., основав собственную державу (Сикалиев 1994, с. 30, 33,34).

Обе эти теоретические конструкции не подкреплены исследованием средневековых документов. При дефиците сведений ученые (в том числе и автор этих строк) вынуждены базироваться или на умозрительных выводах, или на поздних (XIX–XX вв.) записях ногайского фольклора. Но в начале книги мы уже видели, какими лаконичными и туманными оказались представления самих ногайцев о начале своей истории. По преданиям, они явились в Дешт из Бухары (Страны узбеков) или из Индии (Бентковский 1883, с. 3; Корнис 1836, с. 5; Пашин 1912, с. 39; РГВИА, ф. 405, оп. 6, д. 3076, л. 30). Тем не менее родство ногаев именно с узбеками ханства Абу-л-Хайра обнаруживается в номенклатуре элей (см. ниже), а родство с казахами — в казахских и уральско-казацких сказаниях (см.: Железнов 1888, с. 261; Шакарим 1990, с. 109). Вместе с тем в тюркском фольклоре есть и свидетельства (прямые и косвенные) о происхождении ногаев от кипчаков. Крымские ногаи рассказывали о своей праматери по имени Ток-Саба (Смирнов В. 1887, с. 77), омонимичному названию домонгольского кипчакского племени токсоба; в башкирском шеджере повествуется, будто раньше «все ногайцы жили в стране Кипчак» и являлись потомками Ямгурчы-бия (ямгурчы-кипчаками) (Башкирские 1960, с. 95).

Что же касается информации письменных памятников, то она совершенно ничтожна. Лишь изредка встречаются намеки на судьбу будущих элей Ногайской Орды в XIII–XIV вв. Например, Махмуд б. Эмир-Вали сообщал, что Бату выделил в подчинение своему брату Туга-Тимуру в награду за героизм племена минг, тархан, ушун и ойрат (Кляшторный, Султанов 1992, с. 188). Но и эти этнонимы не являлись монополией ногаев, поскольку были распространены у многих этносов Дешт-и Кипчака, от Сибири до Крыма.

В последнее время в казахстанской историографии предпринята любопытная попытка связать термин «ногай» не с беклербеком конца XIII в. Ногаем, а с ханом восточной части левого крыла в середине XIV в. Тугатимуридом Кара-Ногаем. Его подданные стали называться ногайлы (т. е. ногаевцы — именно этот вариант этнонима закрепился в каракалпакском и отчасти казахском фольклоре). После возвышения в Улусе Джучи Эдиге и его соратников-мангытов — выходцев из бывшего ханства Кара-Ногая — слово «ногай» постепенно превратилось в самоназвание жителей Мангытского юрта, Казахского и Сибирского ханств, а также всех кипчаков — от Иртыша до Черного моря (Кузембайулы, Абиль 2000, с. 129). Данная гипотетическая реконструкция выглядит весьма логичной и явно более предпочтительной, чем возведение имени народа к беклербеку Ногаю. Однако по известным мне материалам я не могу ни подтвердить ее, ни опровергнуть.

Некоторые авторы не ограничивались рассуждениями об истоках этногенеза населения Ногайской Орды, но пытались детально определить ее родо-племенной состав. Полнота составленных ими перечней элей зависела от источников, которыми располагали исследователи. Так, М.П. Вяткин приводил названия апач, апчин, аргын, канглы, кипчак, китай, конрат, мангыт, найман и тама (Вяткин 1941а, с. 43). П.Г. Бутков писал, что в Ногайской Орде имелось не менее тридцати восьми племен, из которых он упомянул, правда, лишь одних канглы (Бутков 1824, с. 291), поэтому неясно, из каких этнонимов известный кавказовед составил это число.

В работах историков XIX — начала XX в. позднейшее деление ногайцев, когда те расселялись по Северному Кавказу и Причерноморью, часто экстраполируется на родо-племенной состав Ногайской Орды. Хотя сто-двести лет назад еще сохранялось осознание принадлежности к определенным элям, но на практике ногайцы объединялись в девять улусных группировок, различавшихся по времени возникновения и персональным эпонимам: Мансур, Урак, Мамай, Касай, Ормамбет, Токуз, Едисан, Едишкул, Джембойлук (см., например: Аристов 1896, с. 402; Смирнов В. 1887, с. 443). Выше уже неоднократно высказывалась мысль о позднем происхождении этих образований — смешавшихся остатков Большой Ногайской Орды и Казыева улуса (то же мнение см.: Трофимова 1949, с. 51). В литературе сейчас наиболее распространена «калькуляция» М.Г. Сафаргалиева, содержащая восемнадцать племен: апчин, ас, байгур, боргасм (борган? борлак? — В.Т.), гублак (? — В.Т.), канглы, кенегес, керей, кипчак, китай, кият, колгин, кунграт, мангыт, найман, тайджут, тангучин, туркмен (Сафаргалиев 1938, с. 35; Сафаргалиев 1960, с. 230)[336].

Этническому составу Ногайской Орды посвящен ряд сочинений Р.Х. Керейтова — ногайского историка и этнолога, сохранившего в своей фамилии название одного из самых многочисленных элей Орды (кереит). Этот автор пытается определить этнические истоки племен и выделяет в составе Ногайской Орды племена ас, бай, канглы, катаган, кереит, кипчак, конгур, конгырат, кытай, мажар, мангыт, найман, тама, сильджигут, уйсун (Керейтов 1993а, с. 21 и сл.)[337].

Ставропольские ногайцы в XIX в., рассказывая о своем легендарном исходе из «Бухарин», среди первых своих изначальных «многих родов» называли эли мангыт, кипчак и найман (Бентковский 1883, с. 3). Кроме того, в памяти населения Дешт-и Кипчака отложилось пребывание эля кият «на сеи (западной. — В.Т.) стороне Волги» еще до прихода «Чингиза царя» (РГБ, ф. 256, д. 349, л. 280). Караногайский дастан «Эдиге» называет среди подданных хана Тохтамыша (конец XIV в.) эли буйрабас, исун, канлы, кенегес, конырат, купшак, мангыт, мин, найман, хырюв, шырын и юз (Ногайдынъ 1991, с. 24–26). Эти эпизодические, случайные, отрывочные сведения ни в коей мере не могут создать исчерпывающую картину родо-племенного состава средневекового ногайского общества. Для более полного описания следует учесть все упоминания об элях в переписке ногаев и астраханских воевод с Посольским приказом, что и проделано нами. Результаты этой работы сведены в таблицу с пояснениями (см. таблицу).

Выясняется, что в составе Ногайской Орды прямо упомянуты шестьдесят шесть элей и наличие еще по крайней мере четырех (кулачи, телеу, уйгур, чимбай) восстанавливается по косвенным данным. Вместе с их подразделениями для XVI–XVII вв. насчитывается сто тридцать девять наименований. Сами ногаи в XVII столетии называли себя народом ста сорока улусов, т. е. элей (НКС, 1630 г., д. 3, л. 3); Эвлия Челеби, говоря о временах, предшествовавших приходу в Поволжье калмыков, т. е. о XVI в., тоже упоминал «сто сорок племен ногайского народа» (Эвлия Челеби 1979, с. 162). Вероятно, таковым и было количество родо-племенных подразделений Орды, хотя уже в начале XVII в. под началом большеногайского бия пребывало только четырнадцать элей (борлак, кипчак, китай, кунграт, минг, найман, туркмен — и еще семь не названы в источнике) (Акты 1914, с. 179).

В первой половине XIII в. кипчакские кланы оказались под властью монгольских завоевателей, став основным человеческим ресурсом для строительства джучидской и чагатайской улусной системы (прочие тюрки-кочевники — огузы, карлуки, уйгуры, народы Алтая — были немногочисленны по сравнению с ними). Дешт-и Кипчак был поделен Чингисидами на нутаги (монг.), или юрты (тюрк.), — обширные зоны пастбищных угодий, предоставленные монгольским племенам. Считалось, что некоторая (едва ли значительная) часть степи, не охваченная этой разверсткой, по-прежнему принадлежала покоренным монголами кипчакам, предкам будущего ногайского эля кипчак.

Неизвестно, сколько именно монгольских семей переселилось на казахстанские и поволжские просторы. Во всяком случае, средневековые источники оперируют совершенно мизерным числом по сравнению с туземными кипчаками — даже не десятками, а единицами тысяч. Естественно, кочевники-пришельцы в течение первых полутора столетий существования Золотой Орды и Чагатайского улуса ассимилировались в огромной массе местных жителей. Однако кипчаки практически утратили домонгольское племенное деление и стали обозначаться посредством этнонимов тех монгольских племен, в нутагах (юртах) которых им довелось оказаться. Кочевавшие в нутаге Мангутов стали мангытами, в зоне хонкиратов — кунгратами, найманов — найманами, кереитов — кереитами, или кереями. Относительно мирная и безопасная жизнь в империи Джучидов на протяжении второй половины XIII — первой половины XIV в. имела благоприятные демографические последствия. Старые эли множились, делились и ветвились; появлялись патронимии, различавшиеся по именам патриархов (темир-ходжа, тогунчи-улы и т. п.) или по тамгам[338].

В таком положении оказалось население Дешт-и Кипчака, когда случилась смута в Чагатайском улусе первой половины XIV в., золотоордынская смута второй половины столетия, а также распад Золотой Орды в XV в., когда был составлен первый вариант списка девяноста двух «узбекских» племен. Мангыты среди них не выделялись вначале ни знатностью, ни престижем. Но исторические обстоятельства привели мангытского лидера Эдиге к подножию джучидского трона. После многолетней эпопеи стычек и миграций Едигеев эль получил (оттеснив кунгратов) приоритет в Деште. Между Волгой и Эмбой образовался Мангытский юрт. В него вошли полностью или частично кипчакские эли, подчинявшиеся «Эдигу уругу мангытам».

Для XV в. незаметны проявления власти мангытских биев над другими элями. Скорее всего тогда Мангытский юрт представлял собой федерацию племенных общин, в каждой из которых имелась собственная правящая элита[339]. Ведь формально мангыты, как и прочие племена, являлись подданными джучидских ханов левого крыла. Однако в конце XV — начале XVI в. «хаким Дешт-и Кипчака» Муса сперва фактически, а затем и формально избавился от сюзеренитета вышестоящих государей, став самостоятельным правителем. Мангытская знать начала открыто претендовать на управление всеми кочевниками. Источники молчат об этой коллизии, но ясно, что аристократы-немангыты без восторга воспринимали подобные поползновения.

Думается, что и этим также объясняется легкость завоевания казахским ханом Касимом Ногайской Орды на рубеже 1510–1520-х годов, когда большинство собственно мангытских улусов было вынуждено уйти на запад, за Волгу. После «реконкисты» и разгрома мангытами Казахского ханства они взяли в свои руки управление всеми элями. Верхушка этих элей оказалась окончательно оттеснена от власти (но едва ли истреблена: иногда в источниках первой половины XVI в. попадаются бии киятов, найманов и др.).

Во главе всех племенных улусов встали отныне мирзы из правящего эля мангыт. Поэтому ногаи и звались мангытами почти повсеместно на Востоке. Кипчакские кочевники с общим именем «ногаи» несколько десятилетий пребывали под предводительством победителей-мангытов, сохраняя прежнюю структуру элей.

Ослабление Орды вызвало не только распри в лидирующем клане, но и возрождение роли немангытской знати. С конца XVI в., а особенно в 1620–1630-х годах источники фиксируют, во-первых, резкое возрастание общественной роли «улусных людей», среди которых были предводители элей; во-вторых, прогрессирующее ветвление самих элей. В обстановке междоусобиц улусы одного и того же племени могли оказываться под началом разных мирз и даже в разных концах Дешта.

Из таблицы явствует, что самыми разветвленными в первой трети XVII в. у ногаев были родо-племенные объединения аз, борлак, кипчак, минг, найман и уйшун. В то время уже произошли существенные изменения, которые демонстрировали ослабление стройной эль-улусной структуры ногайской кочевой империи. Эли стали сливаться и перемешиваться, часть какого-то одного эля могла оказаться в составе другого и т. д. Так появились у позднейших ногайцев образования канглы-борлак, алчин-мин, канглы-мин, буйрабас-мин, сарай-мин, ябы-тама, канглы-юз.

Наиболее ранним из встреченных мною свидетельств такого смешения стало объединение китаев и кипчаков. Впервые их пребывание в одних и тех же улусах отмечено по документам конца XVI в., а калмыки уже воспринимали их как один народ (кстати, отличный от собственно ногаев) (Батмаев 1993, с. 34; НКС, 1586 г., д. 3, л. 1; 1627 г., д. 1, л. 303). С течением времени, в ходе многократных передвижений по южным степям, ногайцы еще больше смешали исконные подразделения. Найманы стали иметь общую тамгу с частью буркутов, часть канглы — с мангытами, а другая часть — с некоторыми родами буркутов и т. д. (см.: Яхтанигов 1993, с. 179–185). Некоторые подразделения переместились из одного эля в другой. С XVI–XVII вв. до этнографической современности сохранились лишь единицы таких подразделений: кара-кипчак, буйрабас в составе мингов, возможно, багалы-уйсун.

Монополизирование мангытскими мирзами управления всеми элями в начале 1520-х годов стало, очевидно, последним шагом в формировании этноинтегрирующего сознания у жителей Ногайской Орды, превращения слова «ногай» из политонима в этноним. До того «Ногаи» являлось прежде всего географическим и политическим понятием, обозначением Орды. Правда, мы не имеем документальных подтверждений подобной трансформации, поскольку в нашем основном источнике— дипломатической переписке — задействованы, как правило, бии и мирзы, именовавшие себя и своих подданных мангытами — по названию собственного эля.

Косвенным подтверждением этнической сплоченности ногаев могут служить образы эпических героев дастанов. Богатыри считают себя ногаями, хотя и не забывают о своей принадлежности к отдельным ногайским племенам (см., например: Сикалиев 1980, с. 15, 16; Сикалиев 1994, с. 34, 91).

Жители же соседних стран тем более воспринимали заволжских кочевников как единый народ. Показательны уговоры астраханскими воеводами бия Каная и нурадина Кара Кель-Мухаммеда Урмаметева воздержаться от похода на врагов-Тинмаметевых: «Нурадыновы и братьи ево и детей улусные люди тех мурз (Тинмаметевых. — В.Т.) — одни люди, и меж себя в племяни, и ему (бию. — В.Т.) и тово надобно опасатца» (НКС, 1628 г., д. 2, л. 108). В оригинале «одни люди», вероятно, передано как бир халк (один народ). Урмаметевы и Тинмаметевы владели разными элями, которые в то же время являлись в глазах русских одним народом, «меж себя в племяни». Да и сами эти эли в сношениях с соседями выступали под общими именами «ногай» и «мангыт».

Немало историков пыталось определить приблизительное количество жителей Ногайской Орды. Встречаются произвольные оценки — от 450 тысяч до 1 миллиона человек (Арсланов, Викторин 1988, с. 11; Галлямов 1994, с. 175). Но чаще авторы прибегают к определенным методологическим обоснованиям подсчетов. Таких обоснований в литературе используется два: соотношение общего числа населения с количеством ополченцев и экологические возможности степного и лесостепного ландшафта восточного Дешт-и Кипчака прокормить определенный контингент кочевников.

М.Г. Сафаргалиев в диссертации 1938 г. рассудил так: по Матвею Меховскому, Большая Орда в конце XV в. выставляла шестидесятитысячную рать из своего сташестидесятитысячного населения, т. е. почти одну треть; а у бия Юсуфа и главных мирз Исмаила и Касима б. Шейх-Мамая находилось под началом 200 тысяч воинов; если допустить, что последние тоже составляли треть народа, то население Ногайской Орды насчитывало… нет, не 600 тысяч (как получилось бы по арифметическому подсчету), а почему-то около 400–500 тысяч (Сафаргалиев 1938, с. 45). В дальнейшем М.Г. Сафаргалиев пересмотрел пропорцию и решил, что войско составляло 60 процентов населения. Тогда, следуя тем же самым сведениям источников, выходило, что число ногаев было 300–350 тысяч (Сафаргалиев 1949а, с. 34, 35; Сафаргалиев 1960, с. 230). Эта цифра и доныне повторяется различными авторами (см., например: Кочекаев 1988, с. 33, 34; Самарская 1993, с. 36).

У Р.Г. Кузеева нашлись сходные основания для расчетов. Эдиге командовал своей двухсоттысячной конницей (Клавихо), у ногаев второй половины XVI в. кавалерия тоже была двухсот-трехсоттысячной (Г.И. Перетяткович). Кочевое общество выставляет в ополчение на время войны примерно четверть народа; половина его приходится на женщин, пятая часть — на мальчиков до пятнадцати-шестнадцати лет и дряхлых старцев, прочие — лица, остающиеся для поддержания скотоводческого хозяйства. В таком случае в Ногайской Орде проживало от 800 тысяч до 1 миллиона 200 тысяч человек (Кузеев 19686, с. 337; Кузеев 1978, с. 245).

А.И.-М. Сикалиев использует то же соотношение и приводит следующие основания. По Ибн Арабшаху, у Эдиге было двадцать сыновей; по «Казанскому летописцу», под началом младшего из них находилось 10 тысяч воинов; отсюда допускаем, что каждый из прочих сыновей обладал таким же войском. По Клавихо, у самого Эдиге была рать в 200 тысяч. Складывая численность армий отца и сыновей, получаем 400 (у А.И.-М. Сикалиева почему-то 600) тысяч, а умножая на 4 — соотношение между войском и народом у кочевников, — выводим цифру 1 миллион 600 тысяч (у А.И.-М. Сикалиева соответственно 2 миллиона). По этой же логике получается, что бий Исмаил после второй Смуты, командуя двухсоттысячным войском, правил миллионом (?!) подданных (Сикалиев 1994, с. 42, 43)[340].

Экологические подсчеты еще более приблизительны. Поверим тем авторам, которые определяют золотоордынское население между Волгой и Яиком в 100–150 тысяч, в том числе в Рын-песках — лишь 4 тысячи (такова численность народа, необходимого для пастьбы того количества скота, которое могло бы освоить экологическую емкость данной территории) (Иванов, Васильев 1995, с. 57, 60)[341]. Тогда умозрительно умножим 100–150 тысяч на 2 или на 3, т. е. охватим всю территорию Ногайской Орды, которая была в разные времена вдвое, а то и втрое обширнее Волго-Яицкого междуречья. Получается 300–450 тысяч человек.

Если же использовать любопытную формулу расчета кочевого населения, предложенную А.А. Тортикой, В.К. Михеевым и Р.И. Кортиевым (Тортика и др. 1994, с. 53 и сл.), то получается следующее. В период апогея своего могущества Ногайская Орда от Волги до верховьев Ишима и от Камы до нижней Сырдарьи вмещала более 1700 тысяч жителей. На основной же ее территории — между Волгой, Эмбой, Камой и Сырдарьей — могло проживать 750 тысяч. На последнем этапе своей истории держава, сузившаяся до Волго-Яицкого междуречья и прибрежных пастбищ Крымской стороны, была населена примерно 120 тысячами ногаев[342]. Но все это скорее идеальные схемы, демонстрирующие не действительную численность ногаев, а возможности Дешт-и Кипчака вместить и прокормить такое число населения.

Обратимся к источникам. Распространенным эпитетом ногаев было тюркское слово сансыз (бесчисленные) (см.: Ахметзянов Р. 1977, с. 45; Башкирские 1960, с. 33; КК, д. 14, л. 16; Лашков 1891, с. 35; Толстова 1977, с. 161). На Руси и в Европе сложилось устойчивое мнение об огромном количестве жителей Ногайской Орды, самой многолюдной среди прочих Юртов: «…их же (ногаев. — В.Т.) число подобно морскому песку было» (Виженер 1890, с. 87; Курбский 1914, с. 238; Лызлов 1787, с. 54). «Подобен морю был наш народ», — вторили сами ногаи устами поэта Шал-Кийиза Тиленши-улы (Сикалиев 1994, с. 48). Довольно популярной дефиницией собственной численности у них было и другое выражение: «Нас, ногайских людей едичков, — сорок санов воинских людей» (Иштерек-бий астраханским воеводам, 1616 г.); «Желаю, чтобы… сорок санов нагаи (а в сане по десять тысяче)… были под твоею царскою высокою рукою» (нурадин Kарa Кель-Мухаммед царю Михаилу, 1630 г.); «Я… имел сорок санов ногайских людей под твоею высокою государьскою рукою» (мирза Саид-Ахмед Урмаметев царю Михаилу, 1630 г.) (НКС, 1616 г., д. 2, л. 1; 1630 г., д. 1, л. 21; д. 3, л. 3).

Пояснение значения слова сан в одной из цитат могло оказаться вставкой русского переводчика (оригинал грамоты не сохранился), поскольку так оно понималось при переложении ногайских посланий: сан — тьма (десять тысяч). Так, слова мирзы Бия Урмаметева в послании воеводам перевели следующим образом: «Если попросите, чтобы сорок тем нагаи… у государя в холопстве были — о том я… у Бога просил»; в арабописьменном же оригинале выделенный фрагмент приведен как кырк сан ногай (1636 г., д. 1, л. 81, 98).

По-видимому, словосочетание кырк сан служило обозначением абстрактного множества, так как над этим числом подданных якобы властвовали, — каждый порознь — если верить им, и бий, и нурадин, и отдельный мирза. Казахский эпос «Эр-Таргын» называет главного героя выходцем из киргизов, бежавших к народу кырк сан крым (Молдобаев 1995, с. 60). Впрочем, сами ногаи не включали крымцев в свои сорок санов: «А нас, мангытцких людей, с Шихмамаевыми детми сорок тем (это перевод "сорока санов", как мы только что убедились. — В.Т.), — писал в 1586 г. мирза Ураз-Мухаммед в Москву. — И свестись с крымскими людми, соединачився, все вместе будем, и нас будет сто тем людей» (НКС, 1586 г., д. 9, л. 18), т. е. сто санов.

Можно предположить, что данная словесная формула тоже была распространена в Дешт-и Кипчаке как устойчивый эпитет ногаев наряду с сансыз.

Что касается более точного определения численности населения, то данные весьма скудны. Т.И. Султанов оценивает ее в Узбекском ханстве Абу-л-Хайра (куда входил Мангытский юрт) до массового исхода сторонников Мухаммеда Шейбани в Мавераннахр (начало XVI в.) в 1 миллион 240 тысяч — 1 миллион 360 тысяч человек. Это заключение петербургский ориенталист сделал на основании данных Мухаммед-Хайдара о том, что под началом казахского хана Касима находился 1 миллион кочевников; а войско Шейбани Т.И. Султанов счел сорока-шестидесятитысячным. Принимая пропорцию войска ко всему народу как 1:6, получаем 240 тысяч (40 тысяч × 6) или 360 тысяч (60 тысяч × 6), каковые и прибавляем к миллиону подданных Касима (Султанов 1982, с. 20, 21).

Думается, эти рассуждения Т.И. Султанова можно продолжить. Мухаммед-Хайдар приводит слова казахской ханши Султан-Нигар-ханым, обращенные к Тахиру б. Адику, племяннику и преемнику Касима: «В стране узбеков у тебя не ладятся дела из-за мангытов, и (ты не можешь) противопоставить им войско, которого у тебя (прежде) было десять лаков (т. е. миллион. — В.Т.), а теперь дошло до четырех лаков (400 тысяч. — В.Т.), и у тебя не осталось достаточно сил, чтобы сопротивляться им» (Haidar 1895, р. 228). Этот разговор состоялся приблизительно в 1523 г. Напомню, что в 1521 г. скончался Касим б. Джанибек, оккупировавший Мангытский юрт и значительно увеличивший число своих подданных и ополченцев. Ясно, что эту массу народа унаследовал Тахир, взойдя на трон. Правда, Мухаммед-Хайдар пишет о миллионном войске, а не народе, и, следуя методике Т.И. Султанова, получается, что казахские ханы властвовали над шестью миллионами кочевников. Однако это немыслимая цифра для кочевого общества, поэтому будем считать, что Султан-Нигар-ханым вела речь именно об общем количестве жителей Казахского (бывшего Узбекского) ханства.

Вскоре после смерти Касима ногаи двинулись громить казахов и оттеснили их далеко на восток. Мангытский юрт, естественно, обрел самостоятельность. В результате этих событий число подданных Тахира уменьшилось с 1 миллиона до 400 тысяч. Стало быть, 600 тысяч пришлось на отколовшуюся часть, и мы вправе предположить, что таково было население Мангытского юрта и областей, присоединенных ногаями в ходе «реконкисты».

Следующие конкретные цифры встречаются в начале 1550-х годов, во время обострения отношений между Иваном IV и Юсуфом. В 1551 г. бий хвастался: «А у меня триста тысяч рати моей писмянои. А восмь у меня сынов моих, а по десяти тысяч своих людей у них есть» (ИКС, д. 4, л. 75). «Письменная рать» (т. е. ополчение, занесенное в какие-то податные или мобилизационные реестры) могла составлять, по разным методикам подсчета, ¼, ⅕ или ⅙ от общего количества народа.

Выберем самый осторожный подсчет и допустим, что восьмидесятитысячное войско сыновей Юсуфа тоже включалось в «письменную рать». Тогда получается, что в Ногайской Орде было по меньшей мере 1 миллион 200 тысяч жителей (300 тысяч × 4).

Однако реально Юсуф мог поднять по своему приказу лишь «стотысячную paть мангитскую», о чем он сам и известил царя в 1552 г. (НКС, д. 4, л. 112 об.). А через год русский гонец донес, что, готовясь к походу на Русь, бий «людей своих смечал… и сметал всех людей своих сто тысяч да дватцать» (НКС, д. 4, л. 190). Повторив подсчет, получаем 480 тысяч населения (120 тысяч × 4). При этом заметим, что в данной акции не принимали участия отряды мирз правого крыла — нурадина Исмаила, Арслана б. Хаджи-Мухаммеда и др. Тот и другой были могущественными правителями на западе Орды, т. е. господствовали как минимум над третью и как максимум над половиной ногаев.

Тогда получается, что в правом крыле кочевало от 240 тысяч до 480 тысяч, а всего в Ногайской Орде (правое крыло + яицкий центр + левое крыло) проживало тогда от 720 (240+480) тысяч до 960 (480+480) тысяч человек. 300 же тысяч «письменной рати» уже остались к тому времени в прошлом, потому что из Орды ушли в Мавераннахр улусы бия Саид-Ахмеда и его детей, да еще ударились в разбойное «казачество» потомки Шейх-Мухаммеда и Алчагира.

Вторая Смута радикально подкосила демографический потенциал кочевой державы: «И так того народу Измаильтескаго мало за Волгою осталося, едва пять тысяч военных людей» (Курбский 1914, с. 238). Источники 1580–1590-х годов приводят уже гораздо меньшие цифры по сравнению с первой половиной столетия. В июне 1589 г. имперскому послу сообщили в Посольском приказе, что Россия готова направить против иранского шаха, наряду с прочими силами, стотысячное ногайское войско (Бушев 1976, с. 68, 69). Но это число включало, видимо, и конницу Малых Ногаев, потому что в 1592 г. в наказ о встрече польско-литовского посла была вставлена фраза: «А нагайских ратных людей Большие Заволжские Орды и Казыева улуса сядет на конь (по царскому повеленью) отборново люду до ста тысячью (Анпилогов 1967, с. 40).

Немногим более точные числа приведены в статейном списке 1600 г. посла в Англию Г.И. Микулина: «Воинских людей в Заволжских Нагаех болши осмидесят тысячь. А… Барангазы князь (казыевский. — В.Т.) з братьею и з детми, и с племянники — восьмдесят мурз, а у них воинских людей пятьдесят тысяч… А Заволжских Нагай и Казыева улуса (воинских людей. — В.Т.) болши ста тритцати тысяч» (Путешествия 1954, с. 174, 191)[343].

Значит, после второй и третьей смут Большая Ногайская Орда обладала 320-тысячным населением (80 тысяч × 4).

Чем более она слабела, тем меньше улусников оставалось под властью бия. В 1604 г. Иштерек говорил воеводам, что может собрать для войны «людей… с шездесят тысеч» (Акты 1918, с. 136; НКС, 1604 г., д. 3, л. 178), что соответствовало примерно 240 тысячам жителей. Мирзы один за другим то отказывались от своего верховного правителя, то решались вновь воссоединиться с ним. В 1608 г. «улусных людей» у Иштерека, по словам его послов, насчитывалось всего 40 тысяч; большинство же мирз кочевало тогда на Крымской стороне (Акты 1914, с. 213, 214).

В переписке первых десятилетий XVII в. то и дело мелькают как реальные исчисления улусников и ополченцев, так и полагающиеся Орде по формальной совокупности улусов («письменная рать»), В 1615 г. братья Тинмаметевы, Джан-Мухаммед и Аксак Кель-Мухаммед, отписали государю, будто «нас, Болших Нагаи, с четыреста тысяч» (НКС, 1615 г., д. 4, л. 18). Через два года бий Иштерек называл и вовсе несообразную цифру «ратных людей… с триста тысяч» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 21), т. е. около 1 миллиона 200 тысяч населения. На самом же деле число подданных оставалось куда более скромным, и посол Иштерека в том же, 1617 г. заверял посольского дьяка, что его патрон готов по первому же государеву приказу выставить войско «хоти 20 000» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 8), что соответствует 80 тысячам населения.

В 1620-х годах численность обитателей Большой Ногайской Орды несколько стабилизировалась. Нурадин Кара Кель-Мухаммед уже не оперировал сотнями тысяч, а откровенно делился с царем: «И толко похвалою молыть, и нас и людей наших… будет с сорок тысяч, а и не похвалою молыть, нас… будет с тритцать тысяч» (НКС, 1626 г., д. 2, л. 160). То же количество улусного населения называли тогда и астраханские воеводы («тысяч с тритцать и с сорок») (НКС, 1626 г., д. 2, л. 198). Расклад оказывался таким: под властью бия Каная находилось 10 тысяч человек, а остальные 20 или 30 тысяч — у нурадина (НКС, 1626 г., д. 1, л. 23; д. 2, л. 27). В это число не входили улусники Тинмаметевых, а также те ногаи, что оставались на востоке и оказались под владычеством калмыков (считается, что таковых было до 40 тысяч — см.: Ку-м 1824, с. 301). Тинмаметевы же в 1630 г. имели в своих улусах 30 тысяч человек (НКС, 1630 г., д. 3, л. 3).

Таким образом, в конце 1620-х годов Больших Ногаев насчитывалось от 80 тысяч до 120 тысяч человек (если включать калмыцких подданных). А.А. Новосельский оценивал их на 1630 г. в 100 тысяч (Новосельский 19486, с. 214).

В дальнейшем остатки Большой Ногайской Орды охватил хаос. В августе 1642 г. под Астраханью находилось всего 4862 жителя бывшей мангытской кочевой империи (НКС, д. 11, л. 75 об., 76, 219). Через семь лет там сконцентрировалось около 15 тысяч их (Гераклитов 1923а, с. 211, 212). Разрозненные улусы скитались по степям, то сбиваясь в группировки, то расходясь в разные стороны. В поле зрения информаторов попадали объединения разной величины, но основная масса ногаев тогда ушла на Кавказ, в Буджак и к Гиреям.

Примечания к таблице

¹ В колонке 3 использованы следующие материалы: АИ, т. 4, с. 3 (примечания); Акты 1914, с. 165–167, 175–177, 179, 184; Акты 1915, с. 8, 11, 16, 24, 29, 31, 33; Акты 1918, с. 114; Летописец 1895, с. 132; Материалы 1932, с. 198; НГ, д. 30, л. 4, 6; ИКС, д. 4, л. 11 об., 16 об., 32, 35, 149, 258, 259, 379; д. 5, л. 84, 87 об., 134 об., 167 об., 192 об., 198 об., 199, 210, 220, 220 об.; д. 6, л. 8, 78, 84–85, 214, 215, 219 об., 239; д. 7, л. 11 об., 39 об., 40 об., 45 об.; д. 8, л. 48 об., 54 об., 65 об., 233, 234, 340, 341, 341 об.; д. 9, л. 26, 30, 153; д. 10, л. 7 об., 10 об., 87, 91; д. 11, л. 3–14 об., 16 об., 19, 20 об., 39, 41, 42, 48 об., 51, 53 об., 55, 66, 66 об., 67 об., 68, 69 об., 70, 75, 79, 87, 87 об., 95, 99, 100, 103 об., 106, 110, 114, 116 об., 128, 146, 157 об., 161 об., 166 об., 169, 172 об., 176, 182 об., 192, 200, 204, 207, 212, 214, 218; д. 12, л. 2 об.–9 об.; 1586 г., д. 8, л. 16; д. 10, л. 19; 1587 г., д. 2, л. 37; 1604 г., д. 1, л. З; д. 3, л. 9(3–97; 1608 г., д. 3, л. 25, 26, 31; 1614 г., д. 2, л. 18,21,22; 1615 г., д. 1,л. 25; д. 6, л. 9; д. 11, л. 5;д. 12, л. 7; 1617 г., д. 2, Л. 13, 29; д. 3, л. 14; 1618 г., д. 3, л. 56; 1623 г., д. 1, л. 112–115, 147, 211; 1625 г., д. I, п 58, 81; 1626 г., д. 1, л. 51,86, 89, 259, 374; 1627 г., д. 1,л. 50, 262; д. 2, л. 120; 1628 г., Д. 1, л. 5, 132, 373, 380; д. 2, л. 133, 353; д. 2, л. 2, 4, 7–12, 15, 16, 19–28, 32–41; 1629 г., д. 1, л. 29, 321–323; 1630 г., д. 3, л. 3; 1631 г., д. 2, л. 52, 164, 166; 1632 г., д. 1, л. 167, 172, 321–325; 1633 г., д. 1, л. 82, 85, 88, 132; д. 2, л. 2, 285–287; 1635 г., д. 1, л. 20–23; д. 4, л. 65; 1636 г., д. 1, л. 153; 1641 г., д. 4, л. 73; 1644 г., д. 1, л. 268, 269; 1647 г., д. 1, л. 110; Патриаршая 1906, с. 323; ПДП, т. 2, с. 164; Посольская 1984, с. 39; Посольские 1995, с. 159, 162, 200, 204, 205, 246, 248, 250, 251, 295, 296; Статейный 1891, с. 70.

² В колонке 4 использованы следующие материалы: ИКС, 1629 г., д. 1, л. 3, 21; 1632 г., д. 1, л. 164, 169; 1633 г., д. 1, л. 130; 164 г., д. 1, л. 267.

³ Списки племен-«илатийа» (т. е. кочевых элей Дешт-и Кипчака) обобщены по мусульманским источникам Т.И. Султановым. Сводные таблицы из его исследования (Султанов 1982, с. 29–33) использованы при заполнении колонки 5.

⁴ Сводка этнических образований средневековых ногаев помещена в «Материалах об образе жизни, обычаях и нравах народов, живущих за Кубанью» (РГВИА, ф. 414, д. 434, л. 278). В этом источнике названы также родо-племенные образования, не фиксируемые по документам XVI–XVII вв.: базборган (батирген), барым (барын?), буларык (это, возможно, борлак), курплан, такчи.

⁵ Прописными буквами в колонке 2 обозначены эли, строчными — подразделения элей. Жирным шрифтом выделены этнонимы, фиксирующиеся у ногайцев XIX–XX вв. (см.: Бушаков 1993; Гимбатова 1998, с. 20; Керейтов 1993а; 19936; 1994; 1999; Яхтанитов 1993, с. 179–185).

⁶ Р. — родство.

⁷ В XIX в. род аксюру-конрат отмечен у крымских ногайцев (Керейтов 1993а, с. 24).

⁸ Полагаю, это искаженное «байдар».

⁹ В караногайской версии дастана «Эдиге», записанной Г. Ананьевым, главный герой — бек Эдиге — назван бодраком (Ананьев 1900, с. 12). Это свидетельство может указывать не на истинную племенную принадлежность родоначальника ногайских мирз, а лишь на присутствие эля бодрак в среде ногаев. Ф.Г. Гарипова считает бодырах/бодырак чисто ногайским этнонимом, распространившимся от ногаев к узбекам, казахам и башкирам (Гарипова 1980, с. 141, 142). Любопытные наблюдения И.В. Зайцева над употреблением в источниках слова «бодрак» позволяют предположить, что оно являлось в том числе и общим обозначением крымских татар (Зайцев 20006, с. 90, 91). Тогда ногайский эль бодрак мог объединять выходцев (беженцев?) из Крымского юрта.

¹⁰ Иргаклы (от иргак — крючок), а также, возможно, ашамайлы, айтамгалы и т. п. произведены от названий тамг соответствующих элевых подразделений.

¹¹ В скобки заключены этнонимы, встречающиеся в списках «илатийа» и соответствующие элементам названий ногайских элей.

¹² Это подразделение эля Китай оказалось довольно долговечным. В середине XVIII в. под началом кубанского сераскера (крымского наместника) находились «его аулные татары, называемые китаи аит тамгалы кондровцами и кипчаками» (РГВИА, ф. 20, on. 1, д. 1165, л. 80).

¹³ Шибыш — здесь, очевидно, шёмиш (тамга «ковш»). Род шёмиш-кытай есть у современных ногайцев (Керейтов 1999, с. 70).

¹⁴ Соотношу этот эль с родом «кыя» прикаспийских ногайцев.

¹⁵ Кунграты в Улусе Джучи являлись одним из самых могущественных кипчакских элей. С появлением на исторической арене массы мангытов они оказались оттесненными на второй план (см. главу 2). Ю.Э. Брегель считает, что соперничество этих этно-племенных группировок началось еще в XIII в., а кунграты влились в Мангытский юрт в начале XV в., после разгрома Эдиге кунгратской династии Суфи в Хорезме (Bretel 1982, р. 386).

¹⁶ У рода мангыт кундровских татар (ногайского происхождения) в XIX в. зафиксированы подразделения мангыт, кучусс, эргенекли, алтояк, байгунда, темир-ходжа (Небольсин 1851, с. 6); у узбеков-мангытов — ак-мангыт, тюк-мангыт и кара-мангыт (Дониёров 1968, с. 90); у кар. акалпаков-мангытов — ак-мангыт, кара-мангыт, учтай, чуйит, яманча (Документы 1967, с. 306, 536). По другим сведениям, каракалпаки-мангыты делились на ак-мангыт, кара-мангыт и тай-мангыт (Жданко 1950, с. 50).

¹⁷ Д.М. Исхаков предположил, что аргыны могли быть частью найманского эля Ногайской Орды, поскольку владения крымских аргынов носили название Аргын-Найман (Исхаков 1995, с. 107; Лашков 1889, с. 104). Думаю, однако, что клан Аргын являлся слишком самостоятельной и могущественной силой в Крымском юрте, чтобы сливаться с ногайскими мигрантами. Последние предпочитали селиться на территории соплеменников — крымских мангытов-Мансуров.

¹⁸ Подразделение буйрабас названо в ногайском дастане «Эдиге» в качестве самостоятельного эля золотоордынского времени среди подданных хана Тохтамыша (Ногайдынъ 1991, с. 25).

¹⁹ Акбут-найман и названное ниже кушу-найман могут соответствовать подразделениям современных прикаспийских ногайцев окмет(-найман) и кучук-найман.

²⁰ Ногайский эпический герой Копланлы происходил из племени тама (Сикалиев 1980, с. 15).

²¹ В XIX в. темир-ходжа являлись одним из шести подразделений кундровских мангытов (см. выше, примеч. 16).

²² Туркмены оказались вовлечены в движение племен Дешт-и Кипчака в эпоху монгольского нашествия, когда они продвинулись на север, в том числе в Волго-Яицкое междуречье (там ранее обитали родственные им огузы). На пространстве от Яика до Сырдарьи туркменские эли в составе Золотой Орды кипчакизировались (Кузеев 1974, с. 183, 184). Есть сведения, что в первой половине XVII в. к югу от Эмбы кочевали туркмены из рода Красного Верблюда (Ulan temane) (Howorth 1965а, р. 562). Это были северо-западные группы общетуркменского массива, заселившие Устюрт, Мангышлак и яиако-эмбинские степи. С.Г. Агаджанов выделяет две группы туркмен Ногайской Орды — эмбинско-уральскую и приаральско-мангышлакскую. Часть их во время распада Орды ушла к Астрахани, а затем на Ставрополье (Агаджанов 1993).

²³ В 1626 г. в Москву поступило известие, что к алтыульским мирзам явились «из Юргенчь (т. е. Хивинского ханства. — В.Т.) тотар озюбеков тысеч с шесть с улусы, которые наперед сего кочевали в Ногайской Орде за Урусом» (НКС, 1626 г., д. 1, л. 259).

²⁴ Род шобалчы ныне входит в состав ногайцев-найманов. В топонимии Буджака фиксируются следы пребывания рода чобалакчи/чебалакчи (см.: Дрон 1993, с. 95).

²⁵ Очевидно, от тамги шёмиш — см. примеч. 13.

²⁶ Подразделение бешюз имелось также у буджакских ногаев (Дрон 1985, с. 15).

²⁷ Упоминания об элях Ногайской Орды кулачи и уйгур в средневековых документах мною не встречены; они перечислены среди ногайских («татарских») племен в сводке сведений из «старинных грамот», хранящихся в архиве Астраханского губернского правления (АИ, т. 4, с. 3 — примеч.). «Тлев», «тюлю» встречается в составе личных имен (Обзор 1990, с. 168).

Очерк 3. Экономика

Ногаи были кочевыми скотоводами. Вся их экономика строилась на сезонных передвижениях населения и скота по Дешт-и Кипчаку. Иноземные наблюдатели видели в ногаях скитальцев, чуть ли не непрерывно мигрирующих с пастбища на пастбище (см., например: д'Асколи 1902, с. 130; Какаш, Тектандер 1896, с. 26; Книга 1881, с. 13, 14; Люк 1879, с. 486; Олеарий 1906, с. 403; Статейный 1896, с. 252; Стрейс 1935, с. 191, 196). В самом деле, одним из обозначений понятия «родина» у жителей Ногайской Орды служило словосочетание яйлав-кыслав ери (Сикалиев 1994, с. 91) — «земля летовья-зимовья», т. е. пределы Орды описывались крайними рубежами самых протяженных перекочевок[344].

Даже то, что было известно о ногаях без монографического изучения, приводило исследователей к убежденности в типичности их экономики для кочевого мира. С.А. Плетнева полагает, что жители Ногайской Орды, наряду с казахами, монголами XII в. и др., находились на «второй стадии кочевания», которая характеризуется ограничением его территории для каждой орды или рода; фиксацией постоянных летовок и зимовок; аильным передвижением по степи; образованием «союзов орд» как зародыша государственности во главе с сильными правителями; началом формирования единой культуры, мировоззрения (религии), языка и т. д. (Плетнева 1982, с. 36–40, 71).

Не все из этих схематичных параметров применимы к Ногайской Орде в полной мере, поскольку ее общество было во многом «вторичным», т. е. унаследовало цивилизацию кочевников домонгольского Дешт-и Кипчака и Золотой Орды. Поэтому ногаям не пришлось начинать социальное и экономическое строительство с родо-племенного «нуля». Но уподобление их казахам и предимперским монголам представляется корректным. Э. Кинан тоже видит в ногаях типичных кочевников — не имевших и не желавших иметь городов; видевших в своей степи не только среду обитания, но и средоточие и источник политического и военного могущества; контактировавших с оседлыми соседями прежде всего с целью приобретения земледельческой и ремесленной продукции (Keenan 1967, р. 552).

Подобное выделение скотоводческого сегмента экономики в целом оправданно. Ногайская Орда действительно являлась кочевой империей. Однако в ней, как в любом сложном социальном организме, существовали и другие хозяйственные отрасли и уклады. Кроме того, экономика не сводилась к выпасу скота и обмену с соседями. Экономическая система предполагала и организацию распределения продукции. Рассмотрим все эти пункты по порядку.

Ногайская Орда располагалась в степной зоне Нижнего Поволжья, Волго-Яицкого междуречья, Западного и отчасти Центрального Казахстана. В этих краях произрастали травы и травяные кустарники, лесов же было немного. Древесные заросли встречались главным образом в поймах крупных рек. Как выразился М.Г. Худяков, «Ногайское государство — страна липовых лесов Южного Приуралья и приволжских степей» (Худяков 1991, с. 234)[345]. Овцеводство, главная отрасль кочевого хозяйства, довольно беспощадно к степному ландшафту, так как отары вытаптывают пастбища, превращая их в конце концов в полупустыню. Но в XVI в. этот так называемый скотосбой еще не обнаруживался (Кириков 1983, с. 4, 5, 70, 71) и ногаи беспрепятственно могли выбирать в заволжском Деште удобные маршруты и водопои, перемещать свои улусы в места наилучшего травостоя[346].

Ногайское стадо имело обычный для средневековых степных скотоводов набор видов: «кони и верблюды, овцы и животину» (т. е. крупный рогатый скот) (ПДК, т. 2, с. 70). Эвлия Челеби добавляет к ним еще и ослов (Эвлия Челеби 1979, с. 54). Превосходную характеристику дал А. Олеарий: «Их скот велик ростом и силен… У овец… имеются большие толстые хвосты из чистого сала, весящие иногда от двадцати до тридцати фунтов… Лошади их невзрачны, но сильны и очень выносливы. У них имеются и верблюды, но редко с одним, а обыкновенно с двумя горбами на спине» (Олеарий 1906, с. 405). Коровы славились размерами и удоями и позднее составили основу пород Ставрополья (Калоев 1993, с. 60). Лошадей, как правило, держали косяками из десяти маток и одного породистого производителя; косяки объединялись в табуны по 100–150 голов (Калоев 1993, с. 77, 78).

Обычным соотношением видов скота у рядовых кочевников было 1 лошадь: 1 корова: 6–7 овец (Тортика и др. 1994, с. 60). Мирзы, конечно, могли позволить себе больший процент лошадей и коров. Достаточным для скудного существования считалось иметь стадо из 50 голов; 500 голов делали человека зажиточным, а тысяча и более — богатым (Георги 1799а, с. 42). Богатые ногаи обладали несметными стадами. Ж. де Люку один мирза крымских ногаев говорил, что владеет четырехсоттысячным поголовьем (Люк 1879, с. 486). Именно скот являлся главным богатством и показателем зажиточности, «а опроче… лошадей и животины, иных никаких животов (т. е. имущества. — В.Т.) у них нет» (ИКС, 1628 г., д. 1, л. 39).

Сравнительно немногочисленные верблюды использовались в основном как тягловая сила для перевозки колесных кибиток (Исфахани 1976, с. 94, 145; Какаш, Тектандер 1896, с. 26)[347] и иногда при пахоте (Эвлия Челеби 1979, с. 54). Вообще же вся транспортная система сводилась к верховым перемещениям, и техническая изощренность требовалась порою лишь при переправах через глубокие реки. Тогда ногаи сооружали «нечто вроде плотов» или натягивали над водой подобие желоба из толстой просмоленной ткани для перевода мелкого скота, а крупный пускали вплавь (Перетяткович 1877, с. 283; Хуан 1899, с. 7, 8). Возможно, один из этих способов был заимствован донцами. Казаки складывали седло, оружие и одежду на камышовую вязанку, пускали в воду коня, цеплялись за его гриву и тянули вязанку за собой (Рябов 1992, с. 158); ср. аналогичные данные о золотоордынцах (Барбаро 1971, с. 150, 151) и о крымских татарах (Ищенко 1989, с. 142). Когда на Волге встали русские крепости, местные стрельцы и служилые люди по поручению воевод перевозили животных и людей с одного берега на другой на судах.

Маршруты кочевий и пастбища закреплялись за определенными элями, их отдельными общинами (улусами) и соответственно мирзами, которым эти эли и улусы вверялись в управление. Наблюдатели начала XIX в., описывая ногайцев Таврии и Бессарабии, доносили, что у них «земля… общая, почему и полагается разделить ее по числу аулов или селений на равные части, с соблюдением, сколько можно, уравнения и в самых выгодах». При этом хотя орды Едисан и Буджак обладали относительно фиксированной территорией, разделенной между аулами, но семьи, населявшие эти аулы, свободно перемещались по пространству орд в поисках сочных трав, не имея в распоряжении «вовсе… определенной земли» (РГВИА, ф. 1, on. 1, д. 368, л. 49, 49 об.; De Gouroff 1816, р. 21).

Однако ногайское общество XVII — второй половины XIX в. представляло собой уже трансформированную и в значительной мере деградировавшую модификацию социума Ногайской Орды, а в последней еще сохранялись традиционные ценности развитой кочевой цивилизации. В литературе давно утвердился верный тезис о четкой системе распределения кочевий на совещаниях знати. Бии и мирзы регулярно (ежегодно?) перераспределяли эли и улусы между собой, что автоматически влекло и перераспределение пастбищ (см., например: Жирмунский 1974, с. 417; Калмыков и др. 1983, с. 34; Кочекаев 1988, с. 43; Поноженко 1977а, с. 8; Поноженко, Асанов 1993, с. 119). Эта операция не обходилась без взаимных неудовольствий и служила, вероятно, одной из существенных причин неурядиц — в частности, всех трех ногайских Смут. Когда держава слабела, ее высшая элита пыталась обрести арбитра за пределами степей, предлагая функцию раздачи кочевий крымским и русским властям (в последнем случае — всегда безуспешно) (см., например: ИКС, д. 7, л. 206, 206 об.; 1628 г., д. 2, л. 117; Трепавлов 1997 г, с. 153).

В течение XV–XVI вв. в Ногайской Орде оформились два больших кочевых цикла, или две системы кочевания: арало-уральская (термин предложен Р.Г. Кузеевым — Кузеев 1974, с. 206) и поволжская. Кроме того, своя, относительно замкнутая система существовала в наместничестве Ногайской Башкирии (Трепавлов 1997в, с. 7, 8).

Арало-уральский цикл включал зимовку в низовьях Сырдарьи и летовку на Яике. Учитывая значительную массу ногайского населения левого (восточного) крыла, мы вправе предположить, что яйлав и кыслав занимали довольно большие площади. Источники называют в качестве кыслав не только степи «по Сыр реке», но и территорию «за Енбою на Карабулуне пот тюрхменцы» (Акты 1915, с. 27; НКС, 1614 г., д. 3, л. 56), т. е. Юго-Западный Казахстан. Иногда рубежи цикла несколько смещались. Например, после казахского завоевания Мангытского юрта в первой четверти XVI в. не ногаи, а победители-казахи перемещались между Сырдарьей и нижней Волгой (Исфахани 1976, с. 94, 145, 146). Однако само направление ежегодной миграции народа и стад с юго-востока на северо-запад заволжского Дешта и обратно сохранялось даже в первых десятилетиях XVII в., когда Ногайская Орда разваливалась, а поволжская система кочевания исчезла (НКС, 1614 г., д. 3, л. 56).

Каждую весну множество ногаев, оседлав коней и разместившись в кибитках, отправлялось к Яику. Сырдарьинские пастбища пустели. В 1555 г. османский адмирал Саиди Али, который в силу обстоятельств оказался в Хорезме, решил вернуться на родину через Дешт-и Кипчак. Хорезмский государь советовал ему пересечь территорию Орды летом, чтобы не встретить враждебных ногаев, поскольку «весной мангыты уходят на свои летние стойбища. Тогда дороги через пустыню становятся свободными» (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 234). В такой же безопасности чувствовали себя и жители северных окрестностей ногайского яйлав до наступления лета. Русский посол к казакам в 1595 г. делился путевыми впечатлениями о проезде через верховья Яика: «А ногайцев о ту пору (начало мая. — В.Т.) не начяетца блиско кочевать, потому что в реках вода велика, и корм конской не подоспел на поле (т. е. в степи. — В.Т.), и слуху про ногаи нет» (Материалы 1932, с. 293).

Устойчивость арало-уральской системы объяснялась ее традиционностью, давней приспособленностью к нуждам кочевого скотоводства. Ведь возникла она еще в середине I тысячелетия н. э., а полностью оформилась в IX–XI вв. (Кузеев 1968а, с. 266–268; Кузеев 1974, с. 206; Кузеев 1978, с. 41–44). В течение этих и, видимо, двух последующих столетий по данному маршруту регулярно перемещались жители Дешт-и Кипчака, в первую очередь сами кипчаки (Ахинжанов 1989, с. 242). Ногаи, таким образом, унаследовали кипчакский кочевой цикл и, очевидно, завершили его историю, поскольку сменившие их казахи пользовались уже несколько иными, более «спрямленными» меридионально путями сезонных миграций (впрочем, некоторые из них тоже повторяли кипчакские) (см.: Ахинжанов 1989, с. 243, 283, 284; Исин 1988, с. 14; Маргулан 1950, с. 74, 75; Масанов 1995а, с. 61).

Поволжская система включала зимовья в волжских низовьях, переходы по левому берегу Волги и летовья на Самаре и Каме. Она превосходно, очень подробно описана А.М. Асановым и Е.А. Поноженко в специальной работе (Поноженко, Асанов 1993, с. 120–124), к которой я и отсылаю читателя. Добавлю лишь, что перемещение народа вдоль Волги происходило «в розни», что в глазах противников ослабляло ногаев (ПДПЛ, т. 2, с. 450) и подтверждает трактовку С.А. Плетневой кочевания ногаев как аильного (см. также: Ракушин 1994, с. 150). Эти места чрезвычайно ценились кочевниками. Волжские степи пользовались у них особой любовью и даже почитанием. Недаром именно в Ногайской Орде развился культ Волги-матушки (Трепавлов 1997а), а каракалпаки — выходцы из Ногайской Орды вспоминали в своих песнях: «Там были просторные земли для выпаса скота, Там было вдоволь земли и воды, Я лишился тебя, мой Едиль» (т. е. Волга. — В.Т.) (цит. по: Толстова 1971, с. 193).

Как и арало-уральская система, поволжский цикл являлся традиционным для Дешт-и Кипчака. Во второй половине XIII–XIV в. вдоль Волги пролегали ежегодные пути передвижения джучидских ханов и их домениальных улусов (Контарини 1971, с. 223; Ракушин 1993, с. 165–167; Ракушин 1994, с. 150). С ослаблением ногайской державы размах перекочевок уменьшился. В XVII в. вверх по Волге уже не поднимались выше Царицына. Но в целом поволжский цикл удержался в народной памяти и в XIX в. был частично возобновлен казахами Букеевской Орды (Военно-статистическое 1848, с. 12).

Третья Смута радикально подорвала силы и благосостояние ногаев. Они стали держаться ближе к Астрахани, к заступничеству тамошних воевод. К тому же из-за Яика надвигались калмыки, и уходить разрозненными улусами далеко на север кочевники уже не осмеливались. Постепенно меридиональный поволжский цикл стал сменяться широтным, нижневолжским. Зимовья оставались, естественно, под Астраханью. А на лето, если не было опасности от калмыков и казаков, улусы иногда уходили теперь на восток, к Яику, так как «под Астараханью кормы конские и животинные на весне вода поймает» (НКС, 1628 г., д. 2, л. 4). В преданиях юртовцев осталась память об этом времени, когда «ногаи, предки юртовских татар, стали кочевать в летнее время по реке Уралу… Берега рек Урала и иногда Эмбы были летним кочевьем… на зиму же они подкочевывали к Волге» (Небольсин 1852, с. 56).

Полный новый цикл включал переходы на Крымскую сторону. Мирза Саин Иштереков, вспоминая в 1638 г. организацию перекочевок, рассказывал посольскому дьяку, будто еще при бие Дин-Ахмеде начал складываться порядок, по которому улусы проводили лето на Яике, «а как на Волге лед станет, и они… Волгу… переходили на Крымскую сторону и кочевали, и зимовали у моря в Мочаках, ниже Астрахани по озерам и по речкам, от Астарахани в днище и в полу-днище… потому что те Мочаки места теплые, около озер камыши болшие» (НКС, 1638 г., д. 2, л. 39–40). Угодья в местности Мочаки со временем стали казаться кочевникам привычным и удобным районом кыслав. Там, «в заимищах, в теплых местех», скот получал достаточно камышового корма. В 1620-х годах туда перебирались с Ногайской стороны «по первому леду» — осеннему, а «по последнему леду» — весной ногаи шли обратно в Волго-Яицкое междуречье.

Поэтому мирзы болезненно воспринимали требования правительства и воевод держаться исключительно на левом берегу Волги. Ведь каждый год они оказывались в ситуации, когда «летом… на нагаиской стороне конские и животинные кормы вытравили, а… им в зимнее время лошедеи и животины на Нагаискои стороне прокормити негде», «в зимнее время на Нагаискои стороне лошеди и животину з голоду поморить» (НКС, 1626 г., д. 1, л. 46, 47, 61; 1628, д. 1, л. 34–35).

Еще большую путаницу и убытки вносили неутихавшие распри среди «Эдигу уругу мангытов». То и дело разные отрезки поволжской кочевой системы оказывались под контролем враждовавших группировок мирз, каждая из которых должна была налаживать новые комбинации летовок и зимовок. Например, в 1608 г. нурадин Шайтерек вместе с Урмаметевыми и Тинмаметевыми занял все пастбища на Крымской стороне. Бию Иштереку пришлось зимовать под Царицыном. Документы Посольского приказа донесли недовольство его этими переменами: «Ему де, Иштереку, блиско Царицына кочевать негде, потому что де тут место не зимовное и не угоже; преж де того они кочевали в Мочеках» (Акты 1914, с. 172, 213, 214). А послу П. Вражскому в подтверждение этого бий сообщил, что «нужу великую принимает… и [царицынское] летнее кочевье стало им зимнее, и преже де они искони… в тех местех зимним кочевьем не кочевывали» (Акты 1914, с. 180). Главная проблема заключалась в обильном снежном покрове, скрывавшем подножный корм, и Иштерек боялся того, что «токо укинут снеги великие, и они (ногаи. — В.Т.)… опадут животиною» (Акты 1914, с. 180).

Перебираясь на правобережье, кочевники заново открывали для себя возможности предкавказских степей. Уже в 1580-х годах они сообщили царю Федору Ивановичу, что «наши улусы конец зимует на реке на Куме, а другой конец зимует на реке на Сыре». В 1614 г. то же повторил в послании к астраханским воеводам Иштерек (НКС, 1586 г., д. 4, л. 1; 1614 г., д. 3, л. 56). На территории между Кумой и Мочаками в первых десятилетиях XVII в., в периоды примирения мирз с бием, располагался кыслав Больших Ногаев (Акты 1914, с. 210, 212).

Зимовища по Куме тоже можно считать традиционными для Дешт-и Кипчака, так как еще в конце XV в. на ее берегах были поля татар Большой Орды (ПДК, т. 1, с. 149), а поля у кочевников находились, как правило, в местах зимнего пребывания. В XIX в. астраханские татары-кундровцы (ногайского происхождения) помнили, что еще в XVIII столетии, когда в тех местах прочно утвердились калмыки, (оказавшиеся под их властью остатки ногаев зимовали на Куме и в урочище Машак[348], а летовали «нераздельно с калмыками по Ахтубе и частию в Рын-песках» (Небольсин 1851, с. 3). Правда, очутившись на Северо-Восточном Кавказе, пришельцы из-за Волги вынуждены были соотносить свои потребности в выпасе отар и табунов с интересами местных народов. В XIX в. практиковалась аренда ногайцами площадей под зимние пастбища у терских казаков (Калоев 1993, с. 61).

Самым тяжелым и убыточным сезоном для скотоводов была, конечно, зима. Холодное время в восточном Деште (Казахстане) продолжается в среднем шесть месяцев. Стужа и бураны могли нанести сокрушительный урон поголовью скота, а следовательно, и благосостоянию хозяев. «Белекбулат мирзин улус на весну истомен вышел» (НКС, д. 4, л. 169 об.) — подобные характеристики ослабления но-гаев после зимовья часто встречаются в источниках. Если же морозы оказывались сильнее обычных или снега выпадало больше, да еще бушевали эпидемии и междоусобицы, то ногаи терпели настоящую катастрофу. В середине 1550-х годов погиб их скот, вспоминал А.М. Курбский, «яко стада конские, так и других скотов, а на лето и сами (ногаи. — В.Т.) изчезоша, так бо они живятся млеком точию от стад различных скотов своих» (Курбский 1914, с. 238). Уже к концу зимы дополнительный урон наносили февральские и мартовские оттепели, когда могли вновь ударить холода, сковав льдом и настом подснежную траву. Ногаи издавна боялись наступления марта, у их дагестанских потомков даже бытовала пословица: «Прошел март — прошло горе» (Рудановский 1863, № 50, с. 314).

Впоследствии организация кочевой экономики определенно деградировала. В начале XIX в. крымские ногайцы оставляли свои стада в зимней степи практически без ухода, полагаясь на выживаемость сильнейших животных (РГВИА, ф. 1, on. 1, д. 368, л. 46, 46 об.). Но в эпоху Ногайской Орды существовала система охраны скота от стихии. Да и ногайцы Северного Кавказа, дольше сохранявшие традиции Дешт-и Кипчака, старались обустроить свои кыслав. Скопища овец и лошадей ограждали плетнями из бурьяна и камыша для защиты от метелей (вот почему так ценны были камышистые Мочаки под Астраханью). Для корма рубили тот же камыш, ветки и стволы молодых деревьев и карагача (Кириков 1983, с. 109; Фарфоровский 1909, с. 13, 14).

Ставкой ногайского бия служил город Сарайчук на Яике. Вероятно, от Г.И. Перетятковича в литературе стало распространяться убеждение, будто это было зимовье мангытского государя (Перетяткович 1877, с. 139). Может быть, это и так, но мне встретилось упоминание о намерении бия Исмаила «годовати», т. е. провести не только зимнее время, в своей столице (1562 г.) (НКС, д. 6, л. 59). Поэтому вопрос о функциях Сарайчука в кочевой экономике требует дополнительных изысканий.

Одним из постоянных следствий разорения кочевников в результате экономических и политических неурядиц (и утраты скота) оказывалась седентаризация, оседание. Сезонные миграции при отсутствии животных утрачивали смысл. В Ногайской Орде это особенно проявилось после второй Смуты, когда Исмаил слал в Москву бесконечные жалобы, мол, «кочевати нам мочи нет» и вынашивал планы возведения городов в Орде. И это не было лишь плодом амбиций бия-победителя. Ему нужно было где-то размещать массы подданных, утративших скот и вынужденных перейти к оседлому образу жизни.

У ногаев не заметно сознательной политики по седентаризации (в отличие от Крыма, где хан Сахиб-Гирей в 1530-х годах, дабы держать под контролем ногайских иммигрантов, повелел разорить их дорожные повозки, наделил их землями для стационарных поселков и возвел там мечети — см. главу 5). Ногаи оседали, лишь очутившись в безвыходном положении, и престиж кочевничества у них никогда не снижался. При этом и оседлые бедняки, и удачливые скотоводы не ограничивались только скотоводческими занятиями. В кочевой империи мангытов имелись и другие отрасли хозяйства.

Важным подспорьем для кочевого хозяйства всегда были охота и рыболовство. В Дешт-и Кипчаке издавна практиковалось три вида охоты: облавная (на антилоп-сайгаков), зверование (на мелких животных) и соколиная. Все они фиксируются у средневековых ногаев.

Загон сайгаков был любимым развлечением зимующих кочевников. Оставив в кыслав женщин, детей, стариков и бедняков, мужчины, случалось, на несколько месяцев уходили выслеживать добычу. Едва на Волге становился лед, охотники шли на Крымскую сторону, в По-донье, где, очевидно, сохранялись значительные популяции сайгаков. Любопытствующим русским ногаи подробно расписывали свое зимнее времяпрепровождение, когда «люди неуимчивы, ходят для сайгачьи ловли многими людми в степь мало не всю зиму, а в улусах у них в те поры безлюдно». Мирзы тоже не отказывали себе в удовольствии отправиться на поиски сайгаков. Помимо потехи и военной тренировки массовые облавы приносили и существенную прибавку к пропитанию («тем… они в зимнее время кормятца») (ИКС, 1628 г., д. 1, л. 26, 33–34; 1629 г., д. 1, л. 192–194; 1639 г., д. 1, л. 20).

«Зверовать» ходили немноголюдными ватагами. Зверовые угодья Больших Ногаев располагались в окрестностях Астрахани (в 4–5 «днищах»), а у казыевцев — на Маныче (ДАИ, т. 2, с. 149; НКС, 1634 г., Д–3, л. 163). По берегам Яика стреляли белок, которых вывозили в Россию (Костомаров 1862, с. 9).

Соколиная охота считалась уделом аристократов: ловчие птицы Ценились и стоили очень дорого. У юрты каждого мирзы стояли насесты для соколов, с которыми охотились на диких гусей. Ногаи ловили «молодых птиц балабанов» по волжским берегам и затем дрессировали (НКС, 1629 г., д. 1, л. 79; Олеарий 1906, с. 405, 413).

По мере концентрации жителей Ногайской Орды в астраханской округе все более важной становилась рыбная ловля. Для разоренных в смутах улусов она зачастую оказывалась единственным способом выжить в зимние месяцы (если падеж или угон лошадей не позволял отправиться на охоту). Есть сведения, что истолченную в муку сушеную рыбу употребляли как хлеб (Очерки 1986, с. 43). Мирзы же видели в доступе к волжским «ловищам» средство удержать подле себя оголодавших подданных (Акты 1918, с. 143; НКС, 1604 г., д. 3, л. 207; 1619 г., д. 2, л. 207; 1626 г., д. 1, л. 23). В качестве рыболовных угодий в источниках фигурируют реки северокаспийского бассейна: «Летом на нагаиской стороне ловили рыбу в Волге и в Яике, в волских в болших протоках — в Бузане и в Кара-Бузане, и в Ахтубе, и в Емансуге, и в Емане, и в Бозузеке; а зимою на Крымской стороне ловили рыбу на низ по Волге, по всем протокам и по илменем и до моря. И тем улусные люди кормились» (Акты 1918, с. 143; ДАИ, т. 2, с. 151; НКС, 1604 г., д.3,л. 27).

Однако использовать волжские омуты и затоны столь же свободно и беспрепятственно, как родные степи, ногаи уже не могли. В Астрахани существовала конкуренция им в лице все увеличивавшегося русского населения. Окруженный бесплодными равнинами и солончаками, город мог получать доходы только от международной торговли да от волжской рыбы. Поэтому и воеводы, и центральные власти тщательно следили, чтобы промысел кочевников не наносил ущерба казне. Оборотистые астраханцы, случалось, брали на откуп рыбные угодья, выплачивая за них колоссальные суммы. Тогда степняков не подпускали к реке (или же требовали платы), а воеводы пытались втолковать мирзам, что иначе «нашей казне будет убыль великая: астороханским росходы иными (средствами. — В.Т.) не поднятца» (НКС, 1626 г., д. 1, л. 22; 1627 г., д. 1, л. 303, 304, 307, 308). Во время распада Орды кочевники разведали места для рыбалки западнее и били челом в Москву, прося дозволить им «кочевать возле Дону и жить з донскими казаками в миру для рыбной ловли» (НКС, 1635 г., д. 2, л. 188).

Самым привлекательным уловом на Волге и Яике считалась крупная рыба. В волжских низовьях на лососей и осетров, идущих вверх на нерест, издавна устанавливали учуги (забойки, юры) — деревянные перегородки по ломаной (чтоб вода не сносила) линии поперек реки. Русские астраханцы были убеждены в старом, «татарском» происхождении этого устройства (Марков 1966, с. 186; Минх 1900, с. 313, 314). Рыба, сталкиваясь с преградой, скапливалась вдоль учугов, а рыбаки с лодок могли из кишащего сонма отобрать самых крупных и ценных особей.

Славянские новоселы переняли этот способ ловли у местных тюрок и в начале XVII в. монополизировали его. В ответ на жалобы мирз правительство распоряжалось «очюги во рыбной ловле отказати (ногаям — В.Т.), что им учюги быти нелзе, а государево жалованье и опричь очюга к ним будет» (НКС, 1619 г., д. 2, л. 207, 219). Сначала улусники пользовались учугами за определенную плату воеводской казне (НКС, 1635 г., д. 2, л. 168). Но затем в низовьях утвердились русские откупщики. Они ставили стражу на берегах Волги и протоков, и кочевникам не оставалось ничего иного, как орудовать «неводом и сетью, и удою» — индивидуальными приспособлениями, которые уже не обеспечивали массовой добычи рыбы.

Но и оставшиеся у ногаев рыбацкие места привлекали алчные взоры рыбопромышленников, и воеводская канцелярия с Посольским приказом то и дело разбирались с претензиями. Стоило береговой охране заметить на берегу степняка с сетью или даже с удочкой, как тот подвергался грабежу и «насилству». Не привыкшие к столь хищническому отношению к угодьям, кочевники недоумевали: и так маршруты прохода ценной рыбы уже отобраны астраханцами, а что осталось— «и в тех… водах болшои рыбы — белуг и осетров, и шедрин, опроче мелкодр рыбы, — николи не бывает» (Акты 1918, с. 143; ДАИ, т. 2, с. 151; НКС, 1604 г., д. 3, л. 207; 1626 г., д. 1, л. 23; 1631 г., д. 2, л. 52; д. 3, л. 20).

В историографии встречается мнение о том, что ногаи почти не занимались ремеслом. Объясняют это как непритязательными потребностями кочевой экономики, так и отсутствием городов — обычных центров развития ремесленного производства. Решающим доводом в пользу таких утверждений служат беспрестанные просьбы биев и мирз прислать в Орду ремесленные изделия (краски, бумагу, металл, в том числе сотни тысяч гвоздей, и т. п.). В самом деле, в условиях кочевого быта не было возможности для развития, например, плавильного и кузнечного дела. Ногаи, видимо, абсолютно не знали металлургии. В 1576 г. два русских корабля-бусы стояли на рейде у волжского устья. Ногаи подобрались к ним «и те бусы изпортили и изпросекли, и гвоздье и скобы повыдергали» (БГК, д. 137, л. 367 об.). Данная акция диктовалась, несомненно, не вандализмом нападавших, а нуждой в железных изделиях. Вместе с тем минимальные потребности в утвари кочевники обеспечивали себе самостоятельно. Например, освоившись на Крымской стороне, они выбирали для становищ лесистые местности Пятигорья, так как «к тем местам подошли леса, и делают… оне (ногаи. — В.Т.) избы (т. е. кибитки. — В.Т.) и телеги. И как… оне избы и телеги поделают и всяким издельем лесным наполнятца, и оне… покочуют к Астарахани» (НКС, 1631 г., д. 1, л. 137). В целом мне близка трактовка этого вопроса М.Г. Сафаргалиевым: ремесло в Ногайской Орде все-таки развивалось, но очень медленно и находилось «в зачаточном виде, оставаясь на положении домашнего ремесла» (Сафаргалиев 1938, с. 52, 53; Сафаргалиев 1949а, с. 37; см. также: Алексеева 1957, с. 68; Батраков 1958, о. 11; Очерки 1967, с. 165).

Русские и западноевропейские современники Ногайской Орды по-разному оценивали наличие в ней земледелия. Князь Андрей Курбский писал, что ее обитатели «живятся точию млеком от стад различных скотов своих, а хлеб тамо не именуется» (Курбский 1914, с. 238). С. Какаш и Г. Тектандер сперва уверенно отметили, будто ногаям «хлеб совсем неизвестен», но затем вдруг оговорились, что «сеянием хлеба и разведением иных плодов там занимаются мало» (Какаш, Тектандер 1896, с. 24, 26), т. е. все-таки занимаются.

Как бы то ни было, дефицит хлеба в заволжском Деште существовал, особенно усиливаясь при падежах скота, когда население лишалось скотоводческой продовольственной базы. Для спасения улусов от голода во время второй Смуты Исмаил многократно заклинал московского царя прислать «хлебного запасу», крупы, толокна, сухарей, ржаной муки (ИКС, д. 5, л. 29 об., 37, 79, 91 об., 99 об., 131 об. и др.). В последующие десятилетия подобные просьбы иногда повторялись. Только в одном 1557 г. российское правительство послало за Волгу 340 четвертей (т. е. 680 пудов, или почти 11 тонн) хлеба разных сортов. По масштабам зернового импорта ногайская держава являлась (по крайней мере в середине XVI в.) основным потребителем русских хлебных товаров (Фехнер 1956, с. 64).

Но была в этих просьбах деталь, не позволяющая безоговорочно считать Ногайскую Орду незнакомой с земледелием. Исмаил просил хлеба еще и на семена: то 50 четвертей (т. е. 100 пудов — более полутора тонн!), то целое судно или два, а то и «семена на многих судех хлеба» (НКС, д. 5, л. 33 об., 37, 79, 90 об., 93 об.). Причем один из таких запросов мотивировался тем, что «пашню Сараичиковскую вода взяла» (НКС, д. 5, л. 33 об.). Исследователи, конечно, обратили внимание на эти нюансы, и вопрос о степени развития аграрного хозяйства в Орде оживленно обсуждался. Мнение И.Х. Калмыкова резко отличается от точки зрения прочих авторов. Он видит в этих известиях свидетельство довольно значительного развития земледелия в Деште. Из информации о затоплении сарайчиковской пашни он заключает, что ногаи занимались хлебопашеством вдали от пригородных земель, и поэтому современники-чужестранцы не видели их полей. (Возражу, что лишь отдельные иноземные дипломаты посещали Сарайчук, большинство же наносило визиты как раз в степные ставки биев и мирз.) «Масштабы земледелия позволяли не только в какой-то степени удовлетворять потребности в зерне, но и засыпать часть урожая на семена до следующего года», — пишет И.Х. Калмыков. И далее: «Просьба Измаила выслать целое судно семян свидетельствует о значительных размерах посевных площадей, обрабатываемых ногайцами в тот период» (Калмыков и др. 1983, с. 32).

Другие историки, напротив, видят в приведенных данных признаки неразвитости земледелия. Г.И. Перетяткович был убежден, что ногаи обладали только его «начатками» и лишь жители Сарайчука сеяли пшеницу (Перетяткович 1877, с. 137). О «стадии зарождения» рассуждал и М.Г. Сафаргалиев. Он предположил, будто в оригинале грамоты Исмаила о сарайчуковской пашне словом «пашня» перевели тюркское кыр, означающее не только пахотное поле, но и степь-пастбище; т. е. речь в послании могла идти не о затоплении посевов, а просто об убытке от наводнения. Если же кыр здесь все-таки «пашня», то и в этом случае запрошенное бием судно семян можно было высеять на незначительной площади. «Известные нам факты говорят только о зачаточном характере земледелия у ногайцев, носившего характер кочевого земледелия», — заключает М.Г. Сафаргалиев. Подразумевались скорее всего семена проса (обычного для кочевников), а не пшеницы (Сафаргалиев 1938, с. 50–51; Сафаргалиев 1949а, с. 36). Позднее такую трактовку информации источников полностью поддержал Б.-А.Б. Кочекаев (Кочекаев 1988, с. 46).

Немногим отличается и подход к этому вопросу А.М. Асанова и Е.А. Поноженко, которые расценивают ногайское земледелие как второстепенную отрасль экономики, примитивную и незначительную по масштабам, заключавшуюся в распашке под просо небольших участков окрест зимовий и не требовавшую особого ухода. Ногаи бросали семена в почву весной и удалялись на яйлав, а урожай убирали по возвращении на зимовку (Поноженко, Асанов 1993, с. 121). То есть поля обрабатывались ногаями «наездом», как сформулировал Ю.Н. Смирнов (История 1987, с. 28)[349].

Некоторые сведения есть о ногайских пашенных угодьях на Северном Кавказе. Редкие известия по этому поводу связаны с Малой Ордой. Ее бий Касим в 1627 г. «в Пяти горах пашню… пахал и у Семи озер хотел же… пашню завесть». Но терцы угнали у Касима лошадей, и его планы по расширению посевных площадей рухнули: «И я тут пашню пахать не умел» (НКС, 1627 г., д. 1, л. 159). Примечательно, что раньше в тех же местах, в Пятигорье, имелась пашня Большой (не ногайской, а джучидской) Орды. Поля казыевцев располагались и неподалеку от Азова. В следующем году Касим и мирзы отказались ехать на шертование в Астрахань под предлогом, что «у них под Азовом на реке Челбаше посеены проса. И как проса поспеют… и мирзы… покочуют на Куму к Можарскому городищу» (НКС, 1628 г., д. 2, л. 63).

Столь же лаконична информация о технологии обработки земли и урожая. Матвей Меховский имел представление о деталях полевых работ: «Некоторые из них распахивают и засевают просом одну-две или три полосы длиною в три-четыре югера и больше» (Меховский 1936, с. 93). Распашку осуществляли, применяя тягловую силу верблюдов (Эвлия Челеби 1979, с. 54). У А. Олеария читаем, что ногаи, жившие в миле от Астрахани, для молочения сжатого зерна использовали скот: «В разных местах мы видели, как бегали в круге привязанные к столбу волы и лошади, которые должны были молотить и выбивать просо» (Олеарий 1906, с. 413). Высокой квалификацией в земледельческих занятиях исконные кочевники, конечно, не обладали. Даже в первой половине XIX в. пахота ногайцев оставляла у заезжих наблюдателей странное впечатление: «Выехав в степь для пахания земли, они начинали орать (пахать. — В.Т.) один в одном месте, другой в другом и так далее. Оттого загоны их бывали неровные, ни с чем не сообразные» (Менкеев 1852, с. 186)[350].

Помимо проса в Ногайской Орде выращивались, очевидно, бахчевые культуры. Единственное упоминание о них встречается в каракалпакском толгау «Едил кайда, ел кайда» в ряду воспоминаний о жизни народа на берегах Яика в XVI в.: «В летние дни молока, В осенние дни — дынь И собранных тыкв, В зимние дни рыбы — Мой народ лишился» (Толстова 1971, с. 193; Толстова 1977, с. 159).

Таким образом, земледелие, причем в разных ипостасях, у средневековых ногаев, несомненно, практиковалось. Культивирование проса и бахчевых было знакомо их экономике. Однако решение вопроса о степени развития и распространенности этого занятия следует поставить в зависимость от состояния кочевого хозяйства. Нетрудно заметить, что своеобразный всплеск внимания властей Орды к хлебопашеству наблюдается в пору самого жестокого кризиса, когда кочевой сектор экономики в ходе второй Смуты полностью деградировал. В то время земледелие приобрело чрезвычайное и в целом несвойственное ногаям значение для их обеспечения. Когда же ситуация в начале 1560-х годов стабилизировалась, просьбы о поставках зерна из России вновь стали очень редкими, поскольку Орда смогла вернуться к кочевому скотоводству. Население обратилось к привычному (и престижному) выпасу стад, и «начатки земледелия» (по Г.И. Перетятковичу) закономерно заглохли. Что же касается Казыева улуса, то в нем едва ли не постоянно с конца XVI в. происходила хаотичная борьба мирз и улусных группировок, и в такой обстановке появление гарантии от голода в виде просяных полей в Пятигорье оказывалось уместным и необходимым.

Вместе с тем в ногайской державе существовал целый слой оседлого сельского населения — тумаки. Мы встречались с ними в главе 7, когда Исмаил просил у царя разрешения переместить их, своих извечных подданных, с Волги, с территории только что завоеванного русскими Астраханского ханства[351], на Яик; позднее тумаки упоминаются уже на Яике (НКС, д. 6, л. 56 об.). Однако они продолжали селиться и в дельте: например, в 1607 г. там проживали тумаки из улуса Джан-Арслана б. Уруса (Акты 1914, с. 174).

Для М.Г. Сафаргалиева «нет сомнения, что это была одна из категорий зависимых людей, скорее всего потомки военнопленных, смешавшиеся с ногайцами». Само слово тумак он возводил к тугмак (плести [сети]), или тутулмак (захватывать в плен), или тутмак (задолжать) (Сафаргалиев 1938, с. 73, 74). Подчиненной бию «феодально зависимой категорией населения», жившей оседло и занимавшейся примитивным хлебопашеством и рыболовством, считает тумаков Е.А. Поноженко (Поноженко 1977а, с. 15). Из последних работ отметим доклад В.М. Викторина (1998 г.), посвященный специально тумакам. Этот автор сопоставляет их название с понятиями тума, тумак, тумат, обозначающими на Северном Кавказе, в Крыму и у донских казаков «сына чужеродки, невольницы; неполноценного». В ногайских тумаках В.М. Викторин видит оседлых земледельцев, что проживали на границе Ногайской Орды и Астраханского ханства, обеспечивая выращиваемым ими просом основную массу кочевников (Викторин 1998, с. 24, 25). В целом подобный подход подтверждается документами XVI и XVII столетий.

В 1629 г. бий Канай извещал астраханских воевод, что «ево улусные люди бедные, тумаки, зимовали у неводов в Белужье и в Теудаках, и в ыных розных местех», угоняя лошадей у кочующих ногаев (НКС, 1629 г., д. 1, л. 205–206). Следовательно, они занимались еще и рыбным промыслом, а с кочевниками находились, оказывается, в сложных отношениях.

Кажется, наиболее существенным смысловым оттенком слова тумак является их подчиненность патрону (не обязательно бию). В 1630 г. ногайский сайд Сайф ад-Дин жаловался царю Михаилу Федоровичу, что воеводы его «юртовских татар написали тумою сорок дворов людей в твою государеву службу; а они все люди не служивые». И выше об этих же людях: «А у меня было что от отца моего осталось старинных сорок человек» (НКС, 1630 г., д. 3, л. 17, 37). Следовательно, тумак — это осуществляющий тума, какой-то вид (наследственных?) обязанностей по отношению к сеньору. Сорок улусников Сайф ад-Дина были незаконно, с точки зрения сайда, поверстаны воеводами в государеву туму (государевы тумаки?)[352].

Наконец, еще одним побочным хозяйственным занятием можно считать добычу соли — наверное, единственную отрасль по разработке недр. Соль брали не только из знаменитых озер Заволжья («В Астрахани находится много соляных колодцев, и вся Московия снабжается отсюда солью» — Олеарий 1906, с. 26), но и из минеральных месторождений. Еще на карте Фра Мауро 1475 г. выше «императорской усыпальницы» на Яике, т. е. района города Сарайчука, кружком обозначен пункт, рядом с которым нарисована гора с подписью: «Здесь добывают много соли» (Чекалин 1890, с. 250). Это, без сомнения, Туз-тюбэ («Соляная гора») — залежи каменной соли на Илеке, притоке Яика. «Книга Большому чертежу» знает их как Тустеби («ломают в ней соль»). После вхождения этого региона в состав России добыча соли была обложена государственной пошлиной (Зверинский 1871, с. XXI). До того времени Туз-тюбэ находилась в самом центре Ногайской Орды, и ногаи (с башкирами?) использовали соль из горы для своих нужд и, может быть, для экспорта. Впрочем, вовсе не соль служила для них основным предметом вывоза и торговли.

При господстве кочевой скотоводческой экономики Ногайская Орда жизненно нуждалась в получении продукции земледелия и ремесла от оседлых соседей. Будучи окруженной в основном сильными державами, она не могла рассчитывать на обогащение от постоянных набегов и тем более на завоевание их, поэтому необходимые изделия и материалы приобретала чаще путем обмена. Торговые караваны ногаев отправлялись во все окрестные страны — как правило, вместе с посольствами биев и мирз (у Н.И. Веселовского даже создалось впечатление о злоупотреблении дипломатическими связями в торговых интересах: слишком частыми и многолюдными оказывались степные миссии, в частности на Русь, — Веселовский 1911, с. 7). Развитию коммерции способствовало и расселение улусов восточного Дешта вдоль старых караванных маршрутов. Наезженными дорогами ногаи пользовались не только для собственного обмена, но и для сбора пошлин с транзитных торговцев.

С точки зрения завсегдатаев европейских рынков, этот обмен выглядел весьма скудным по ассортименту и простым в организации. Не случайно в историографии встречаются мнения о «первичной стадии обмена продуктами», не доросшей до денежной формы, о слабом развитии торговых отношений, обусловленным особенностями экономики и т. п. (см., например: Кочекаев 1988, с. 32, 33; Сафаргалиев 1938, с. 59). Вместе с тем это не означает, что торговля ногаев ограничивалась примитивным пограничным обменом. В их Орде существовали районы с различной экономической ориентацией и соответственно с различным набором ввозимых-вывозимых товаров (вспомним упреки Исмаила бию Юсуфу в 1553 г.: «Твои… люди ходят торговати в Бухару, а мои люди ходят к Москве…» — ИКС, д. 4, л. 191).

Была налажена и организация торговых операций, их своеобразная инфраструктура. В середине XVI в., пока еще были живы золотоордынские традиции, пошлины с приезжих и проезжих купцов взимались «девятыми»: три части имущества из девяти шли в пользу бия, одна — в пользу его служителей-карачи (Поноженко 19776, с. 94). После русского завоевания Астрахани Исмаил просил Ивана IV две трети от всех пошлин с торговцев отдавать ему, бию, а оставшуюся долю вверять царскому воеводе (правда, царь не согласился) (ИКС, д. 5, л. 44). Позднее таможенная пошлина собиралась бием (или с его дозволения мирзами), очевидно, в виде определенного процента с количества товара. В начале XVII в. со своих соотечественников, гонявших отары на продажу «в Бухары», брали 500 овец, а с бухарских купцов — тысячу «азямских кафтанов» (ИКС, 1618 г., д. 2, л. 206).

Когда ногаи отправлялись торговать за пределы Орды, они обязаны были получить от бия «ерлык» — разрешение типа лицензии; не имевшие его были вынуждены действовать контрабандным способом («украдом по лесу», т. е. вдалеке от оживленных базаров, чтобы не попасться) (ИКС, 1618 г., д. 1, л. 32, 33).

Пока трудно сказать определенно, являлся ли единственный (?) город Орды Сарайчук торговым центром. Г.И. Перетяткович думал именно так (Перетяткович 1877, с. 137), но Э. Дженкинсон прямо пишет, что там «не производится никакой торговли, так как здешний народ не употребляет денег» (Дженкинсон 1937, с. 173). Впрочем, английский путешественник, судя по последней фразе, подразумевал под торговлей привычную для себя операцию «деньги за товар», а не натуральный обмен. Да и плыл он вниз по Волге, накапливая впечатления, в тот период, когда мангытская империя была полностью разорена Смутой.

Исследователи справедливо отмечали наличие в Орде особой прослойки специалистов-коммерсантов (гостей); В.М. Жирмунский даже определил по текстам некую корпоративность, объединение в «гостины аргыши», партнерские товарищества (Жирмунский 1974, с. 421; Алексеева 1957, с. 79; Посольские 1995, с. 108). Убедительную характеристику данного сословия дал М.Г. Сафаргалиев. Гости, происходившие из простонародья, ездили в Москву продавать коней. Они зависели от бия и мирз, не допускались на совещания знати. Кроме них были еще ордобазарцы, или «базарные (базарские) люди», — привилегированная социальная группировка. Они постоянно состояли при бие; полномочия на управление ими переходили к его преемнику. Ордобазарцы обслуживали товарами самого правителя и высших мирз, продавали товары от бия в Москве (Сафаргалиев 1938, с. 68, 69; см. также: Поноженко 19776, с. 95, 96).

Все эти положения полностью основаны на документальном материале. В самом деле, «базарские люди» трактовались бием как «оприченная казна моя» и даже расценивались русскими наблюдателями в качестве особого «бозарского родства» (ИКС, д. 6, л. 84 об.; 1631 г., д. 2, л. 52), т. е. действительно специфической, замкнутой общности, сопоставимой с элем («родством»). Из среды ордобазарцев выделялись ордобазарские головы — предводители караванов и ответственные за заграничные торговые операции (ИКС, 1618 г., д. 3, л. 48, 55, 56). Подобное сословие, под тем же названием («базаряне») и столь же тесно зависимое от казны, существовало в Крымском ханстве (см.: Сыроечковский 1940, с. 17).

Караваны и стада на продажу двигались по Дешт-и Кипчаку, как говорилось, по наезженным путям. Через западные районы ногайской державы пролегали торговые маршруты, некогда (в XIII–XIV вв.) тянувшиеся из Азака, Маджара или стольных джучидских Сараев через Хаджи-Тархан к Сарайчуку. Этот более чем трехсоткилометровый отрезок почти не изучен археологически, там не выявлено постоянных поселений золотоордынской эпохи (Егоров 1985, с. 124, 125; Иванов, Васильев 1995, с. 175). Ногайская столица долгое время стояла на единственной большой переправе через Яик. Еще в 1830-х годах А.И. Левшин отмечал, что на всем пространстве между русской Сарайчиковской крепостью и Оренбургом нет на реке Урал пункта, за исключением этого древнего перевоза, через который отправлялись бы на восток купеческие экспедиции, «кроме необычайных случаев» (Левшин 1832, ч. 1, с. 182).

Дальнейший участок пути в течение еще долгого времени после исчезновения Ногайской Орды носил название Ногайской или Староногайской дороги (хотя функционировал уже с X–XI вв. — Бижанов, Лоховиц 1969, с. 52). Сами ногаи, вероятно, именовали его Бухарской или Ургенчской дорогой: эти выражения фигурируют в грамоте сайда Сайф ад-Дина 1630 г. (НКС, 1630 г., д. 3, л. 38). Дорога шла от Сарай-чука до реки Сагиз (134 версты), оттуда до реки Эмбы (82), от нее до плато Устюрт (130), далее до озера Айбугир, или Айбогур (384), и до города Ургенч в Хорезме (94) — всего 816 верст (Макшеев 1880, с. 16). Существовало и иное направление Ногайской дороги — от Сарайчука до Ургенча длиною в 1237 верст (Галкин М. 1868, с. 310–312; см. также: Бижанов, Лоховиц 1969, с. 53; Григорьев 1908, с. 108–116, 185–192; Левшин 1832, ч. 1,с. 180–182).

Ногайская дорога была неплохо обустроена — конечно, усилиями еще властей Золотой Орды, а вовсе не ногаев. До сих пор в степях от Сагиза до Ургенча заметны остатки полутора десятков караван-сараев — стандартных прямоугольных кирпичных или ракушечниковых построек размерами 24×30 или 40×40 кв. м, с обязательными колодцами, внутренним двором, комнатками по периметру стен. Стоят они приблизительно через каждые 30 км. Возможно, такие же заведения существовали к западу от Яика (Егоров 1985, с. 125; Иванов, Васильев 1995, с. 175).

Археологический материал (характер строительства, монеты) свидетельствует о том, что, скорее всего, данная цепь караван-сараев возникла при золотоордынском хане Узбеке и джучидском наместнике Хорезма Кутлуг-Тимуре (вторая четверть — середина XIV в.) и перестала действовать из-за походов Тимура в конце того же столетия (Манылов 1982, с. 112). Во времена до Узбека и после Тимура путешественники были вынуждены идти от колодца к колодцу, которые тоже издавна существовали вдоль маршрута (Юлдашев 1964, с. 66).

Ибн Баттута отмечал, что вода в этих засушливых местах попадается лишь на расстоянии двух-трех дневных переходов (Ibn Batoutah 1874, р. 2). Э. Дженкинсон более чем через двести лет писал, со слов мусульманских купцов, уже о многих пресных колодцах, встречавшихся ежедневно, но он ничего не слышал о караван-сараях («На этом… пути нет ни жилищ, ни домов, поэтому путешественники живут в собственных палатках и везут с собой различные припасы для еды») (Дженкинсон 1937, с. 190).

Путь от Сарайчука до Ургенча и, стало быть, в целом до культурной области Хорезма и Мавераннахра обычно занимал, по разным сведениям, 20–30 дней, т. е. дневных караванных переходов; от Астрахани до Сарайчука — 10–15 дней (Галкин М. 1868, с. 312; Дженкинсон 1937, с. 189, 190; Левшин 1832, ч. 1, с. 181; ПДП, т. 2, с. 172, 250; Ibn Batoutah 1874, р. 2; Pegolotti 1936, р. 21).

Помимо Ногайской дороги в восточном Дешт-и Кипчаке функционировали и иные направления торговых связей — Казанская, Самарская, Хивинская дороги и пр. Некоторые из них фиксируются с конца XVI в., в том числе морские — через Каспий[353]. Причем одно — от Сарайчука на реки Ишим и Тобол, южнее озера Зайсан и далее в Монголию — в первой половине XIX в. трактовалось как ответвление именно Ногайской дороги (Иванин 1875, с. 199). Однако на самом деле трудно с уверенностью определить, действовали ли эти степные тракты в ногайскую эпоху (подробнее о них см.: Абусеитова 1985, с. 82; Байкова 1964, с. 2, 23; Левшин 1832, ч. 1, с. 180–191; Фехнер 1956, с. 39; Чулошников 1932, с. 67, 68, 78; Юлдашев 1964, с. 63 и сл.).

В первой половине XVI в. ногайско-русские мирные контакты осуществлялись главным образом посредством двух путей: 1) Самара-Казань — Нижний Новгород — Владимир — Москва; 2) Переволока — вдоль Дона — устье Воронежа — Ряжск — Рязань — Москва. Во второй половине столетия товарный скот стали гнать из Астрахани на север — через Царицын на Саратов (НКС, д. 6, л. 186, 187; Фехнер 1956, с. 18, 19; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 50).

Основной была первая, так называемая Казанская дорога. Уже в начале дипломатических отношений с Ногайской Ордой московское правительство настаивало, чтобы степные послы и купцы шли только «на Каз[а]нь, а ис Казани на [Нижний] Новгород; а иными дорогами к нам своих людей не посылали» (Посольская 1984, с. 22). Ногаи не возражали: ведь с Казанью они торговали, приходя тоже по привычной Ногайской дороге (не путать с одноименным яицко-ургенчским путем!), соединявшей столицу средневолжского ханства с Сарайчуком (Худяков 1991, с. 234, 258). Ею же ордобазарцы пользовались и после захвата Иваном IV Казани в 1552 г., упросив его «поволить нам дорогу Казанскую» (НКС, д. 4, л. 260). Одна из причин настойчивости Ивана III в требовании следовать через Нижний (а не через Мордовскую землю) заключалась в неукоснительной выплате приезжими с Востока коммерсантами «нижегородского мыта». Вообще этот город стал важнейшим узлом транзитной торговли Руси со степью, центром волжского судоходства и перевалочной базой при переправе огромных ногайских табунов с восточного берега на западный (Богородницкий 1912, с. 3, 4; Фехнер 1956, с. 45).

Второй основной маршрут, от Переволоки, — так называемая Ордобазарская дорога — использовался менее активно. В XVII в. от него ответвилась Большая Саратовская дорога: через степь на Пензу-Тамбов-Шацк-Рязань-Москву (Осипов 1976, с. 53).

Развитию ногайско-русской торговли способствовали объективные условия, и прежде всего близкое взаимное расположение стран. Правое крыло Орды базировалось в левобережном Поволжье, и мирзы правого крыла ежегодно летовали у казанских (с 1552 г. соответственно российских) пределов. Кроме того, неоднократные экономические и политические катаклизмы заставляли мангытские власти обращаться к могучему северо-западному соседу за помощью — причем, случалось, не за подачками в виде жалованья, а ради продажи. Именно «торгу для» молил царя глава разоренной державы прислать деньги и «торговых людей со всякими товары» в 1557–1558 гг. (НКС, д. 5, л. 46 об., 60 об., 61).

Хотя обмен товарами начался уже с конца XV в., наиболее интенсивно этот процесс развернулся, видимо, с 1520-х годов. А.И. Исин объясняет это ослаблением экономической роли Астрахани после разгрома ее крымцами в 1522–1523 гг. и труднодоступностью среднеазиатских рынков из-за тогдашних конфликтов ногаев с казахами — следовательно, активизацией Ногайской Орды на российском направлении (Исин 1988, с. 15). А. Беннигсен и Ж. Вайнштейн видят причину в другом. До 1515 г. Крым был союзником Москвы и поставлял ей лошадей, но с воцарением Мухаммед-Гирея I начал враждовать с «неверными». Русь стала искать новых поставщиков коней, а крымские табуны приглянулись туркам. Сами же турки утратили былой интерес к экономическим связям с ногаями из-за отдаленности и опасного для коммерсантов усиления донцов и абхазских пиратов с начала XVI в. (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 57, 58). То есть и ногаи, и русские обрели друг в друге торговых партнеров после своего разрыва с прежними партнерами.

Несомненной вехой в их сотрудничестве стало завоевание Россией Поволжья, когда границы двух держав сомкнулись. Пиком оживленности в торговле следует считать, наверное, вторую половину 1560-х годов. Россия была сильна и богата, ее потенциал находился в безраздельном распоряжении царя, только что учредившего опричнину. А ногаи уже оправились от последствий второй Смуты. В наказы московским гонцам в Крым с марта 1566 по декабрь 1570 г. вставлялась клишированная фраза: «И послы и гости (ногайские. — В.Т.) ко государю нашему ежедень ходят. А государя нашего гости и всякие люди из Нагаи не выходят, в Нагаи живут» (КК, д. 12, л. 178 об.; д. 13, л. 386) (последняя фраза, может быть, отразила наличие каких-то русских факторий в Дешт-и Кипчаке).

Как правило, ногайские караваны шли в Россию после получения царских грамот с формальным приглашением. На Руси они торговали в Москве, Астрахани, Казани, Нижнем Новгороде, Самаре, Саратове, а также в сибирских городах. Эти пункты можно считать специализировавшимися на торговле с ними.

Самым привлекательным ногайским товаром для русских были лошади. Степные кони, по русским источникам, подразделялись на аргамаков, иноходцев, коней отрядных и кобыл[354]. Все они славились силой и выносливостью. Настоящий гимн ногайскому коню сложил в конце XVI в. Ж. Маржерет, удивленный его превосходными качествами (см.: Маржерет 1982, с. 178, 179). Сами ногаи подразделяли своих скакунов на тулпаров (богатырских), бедеу (княжеских), аргымаков (породистых скаковых), юйрик aт (скаковых), ебе и аласа (ординарных) (Сикалиев 1994, с. 116). Признанными авторитетами считались знатоки лошадей — сынши, умевшие распознавать качества особи с жеребячьего возраста (Сикалиев 1994, с. 113).

Русский рынок кавалерии формировался еще во времена Золотой Орды. Лошади в ней были чрезвычайно дешевы. Ибн Баттута покупал их по 4 динара, тогда как в других восточных странах цены начинались со 100 динаров, а стоимость породистых скакунов достигала полутысячи (Шарапова 1975, с. 76). Ордынцы гоняли табуны на продажу в русские княжества и Иран (в европейские страны меньше, так как туда шел аналогичный товар в основном из Венгрии и отчасти из Северной Африки — Шарапова 1975, с. 77). Ввоз коней в Россию в 1470–1480-х годах продолжала и Большая Орда (Карамзин 1989, кн. 2, с. 58; Московский 1949, с. 302, 308, 309; Trakhaniot 1990, р. 64). С 1520-х годов главными импортерами стали ногаи.

За два столетия они поставили в Россию огромное количество лошадей. Масштабы конского импорта из-за Волги в XV–XVI вв. были столь значительны, что создается впечатление, будто тогда словом «конь» обозначались только лошади ногайской породы (см.: Денисова 1948, с. 40; Маржерет 1982, с. 178). Из Дешт-и Кипчака поступал племенной фонд породистых лошадей (Маньков 1951, с. 48). Не будет преувеличением утверждать, что дворянская конница формировалась в основном из него. «Именно ногайские лошади послужили инструментом преобразования прежней феодальной московской пешей армии в современную, соответствующую эре огнестрельного оружия… — пишет Ш. Лемерсье-Келькеже. — Без кавалерии русские никогда не смогли бы завоевать мусульманские территории» (North 1992, р. 22).

Табуны гнали в Россию начиная с середины весны, дождавшись, «как конской болшои корм поспеет». Излишняя спешка, слишком ранние или поздние снегопады и заморозки в степи приводили к истощению животных, потере их потребительских качеств и удешевлению. Так произошло, например, в 1539 г., когда «были лошади дешевы, едва и живы пришли (в Москву. — В.Т.), а иных много помроша, понеже снег пал рано, безъкормиа ради» (Михалон 1994, с. 75; НКС, 1617 г., д. 1. л. 100; Патриаршая 1904, с. 130). Поэтому цены колебались в зависимости не только от породы коней, но и от физического состояния их.

По наблюдениям В.Д. Назарова, минимальная стоимость степной лошади на русских рынках в первой половине XVI в. составляла 1,5–2 рубля (Назаров 1998, с. 61). Н.И. Костомаров определил по материалам исков о кражах, что при Иване IV за угнанного ногайского коня с конокрада взыскивали 5 рублей, за ногайскую кобылу — 3 рубля (за русскую — 6 рублей), за ногайского жеребенка — 2 рубля; при Михаиле Федоровиче — соответственно по 8; 6 и 1,5 рубля за ногайских коня, кобылу и жеребенка (Костомаров 1862, с. 272). Таможенные книги эпохи первого царя Романова фиксируют диапазон цен на ногайских жеребцов в 3–8 рублей, на ногайских кобыл — в 1,5–5 рублей (ПЮН, 1982, с. 94, 98, 116, 118, 122, 126, 137, 144, 151, 174, 176, 178). Но стоимость отдельных отборных аргамаков и кобыл могла достигать 10 (в XVI в. — 20) рублей (см.: Карамзин 1989, кн. 3, с. 145; ПДП, т. 2, с. 151; ПЮН, 1993, с. 38). Двукратное превышение цены степных лошадей над местными было узаконено в «Соборном Уложении» 1649 г. (глава 24, статья 3): ногайский конь стоил вруб-лей, кобыла — 6, жеребенок — 3, русские — соответственно 4; 3; 1,5 (Тихомиров, Епифанов 1961, с. 294). По замечанию Н.И. Костомарова, в «народной торговле» лошади были дороже, и при Алексее Михайловиче посредственные ногайские лошади оценивались от 5 до 15 рублей (Костомаров 1862, с. 272). В целом же цены на скот, в том числе на ногайских лошадей, в Русском государстве только за XVI в. возросли в 2–2,5»раза (Маньков 1951, с. 46).

Во второй половине XVII в. ногаи сочли более выгодным сбывать табуны в Крым и Азов. Их место на русском рынке заняли калмыки (Костомаров 1862, с. 9; Khodarkovsky 1992, р. 28). К тому же дворяне, скопив денег, старались купить товар южного и западного происхождения: установилась мода на молдавских («волошских»), турецких и немецких лошадей. Стоили они в конце XVII в. 100–110 рублей (Подградская 1991, с. 152–154). Покупатели победнее выбирали коней калмыцких — гораздо более дешевых.

Торговля ногаев на рынках Восточной Европы и Евразии не ограничивалась лошадьми. На втором месте по значению в степном экспорте стояли, очевидно, коровы и овцы. Как правило, «животинный базар» устраивался в поволжских городах (см., например: Акты 1914, с. 200; НКС, д. 8, л. 369; д. 10, л. Ill, 111 об.; 1618 г., д. 3, л. 48, 53; Соловьев 19896, с. 49). Славились также могучие, тучные быки, которые паслись на лугах левобережья (Олеарий 1906, с. 414).

Другие предлагаемые ногаями товары тоже являлись обычно продуктами скотоводства или охоты и рыболовства. В 1635 г. мирзы перечисляли (по поводу чрезмерных таможенных поборов) то, что они привозили на астраханские базары: «Как… продадим лошадь или корову, или овцу, или ведро молока, или масла кринку, или рыбу, и у нас… денги все возмут…» (НКС, 1635 г., д. 2, л. 168). Через два столетия у ногайцев, что жили в крымских владениях, главными статьями сбыта оказались «ячмень, просо, масло, мед, воск, шерсть, шкуры, ягнята и т. д.» (Тунманн 1991, с. 48), т. е. произошло явное увеличение доли оседло-земледельческого сектора экономики.

Из продукции промыслов следует выделить, во-первых, «войлоки, выделываемые из самой белой шерсти». Москвичи охотно их раскупали (Письмо 1871, с. 111, 309). Во-вторых, «кожи телятинные». Правда, я не встречал сведений о том, привозили ли их степняки на городские базары, но русские послы «в Нагаях» не упускали случая приобрести их (НКС, д. 8, л. 342). В-третьих, топленое сливочное масло, которое пользовалось повсеместной известностью. Его «весьма много» изготовляли и продавали в Поволжье, на Тамани и в Азове (Люк 1879, с. 487; Новосельский 19486, с. 214; Эвлия Челеби 1979, с. 162). В-четвертых, звериные шкуры. Хотя есть сведения о добыче белок на Яике (Костомаров 1862, с. 9), все же едва ли «зверование» имело в Ногайской Орде такой размах, чтобы стать целой отраслью торговли. Вероятнее всего, ногаи выменивали меха и шкуры у таежных соседей на скот и молочные продукты, причем этот обмен был довольно эффективным, поскольку Ж. де Люку показалось, будто лесной фауны «очень много водится у них… диких лошадей, волков, медведей, лисиц, оленей… и лосей. Ногайцы их бьют и продают шкуры, составляющие… самый обыкновенный их товар» (Люк 1879, с. 487).

Продукция ногайского рукоделия, т. е. собственно изделия, а не сырье для них, была скудна по ассортименту, но широко известна. Прежде всего стоит сказать о тулупах, которые раскупались по всему периметру Дешт-и Кипчака — ив турецком Азове, и в сырдарьинских городах, и в Москве (НКС, д. 8, л. 6 об., 24 об.; д. 10, л. 89; Новосельский 19486, с. 214). Фазлаллах б. Рузбихан Исфахани с восхищением пишет о привозимых в Сыгнак в начале XVI в. «со стороны Дешта» шуб из «меха киша и типа», т. е. соболя и белки (Исфахани 1976, с. 116, 117, 273). Этот же источник упоминает поставку в узбекские ханства «тугих луков и стрел из белой березы» (Исфахани 1976, с. 117, 273).

Кроме того, с севера в Среднюю Азию караванщики везли шелковые ткани (Исфахани 1976, с. 117, 273). Разумеется, они служили предметом реэкспорта заграничных товаров ногаями. Перепродажа текстиля была характерна для их коммерческих операций. Упоминаются полотенца толстые и тонкие и полсти колпачные (НКС, д. 8, л. 24 об., 213). Впрочем, последние могли делаться из войлока и в таком случае оказывались продуктом собственного ногайского производства.

Исходя из нашей источниковой базы, более всего сведений мы имеем об организации торговли ногаев на Руси. Одним из самых ранних рынков был посад Холопий в окрестностях Углича, при впадении Шексны в Волгу, — оживленное круглогодичное торжище, куда съезжались и европейские и восточные гости (Герберштейн 1988, с. 153; Штаден 1925, с. 66). Традиционно привлекательной была Казань, где до русского завоевания устраивались регулярные ярмарки на Гостином острове. Сразу после присоединения ханства к России торг там заглох, но в самом городе базары продолжали работать, и почти вслед за утверждением русской администрации ногаи и Москва стали договариваться о налаживании коммерции в бывшей столице Юрта (НКС, д. 4, л. 159, 231, 231 об., 273 об.). Торговля восточными товарами сосредоточилась на Тезицком дворе в центре казанского посада, на Спасской площади. Неподалеку, у церкви Петра и Павла, за Гостиным двором, расположилась особая конская площадка для ногайских табунов (Свердлова 1991, с. 8; Фехнер 1956, с. 45).

Основание в 1586 г. города Самары преподносилось русскими властями мирзам и как учреждение еще одного удобного торгового пункта (НКС, 1586 г., д. 10, л. 11). Действительно, вскоре в новую крепость двинулись ногайские и бухарские караваны (Материалы 1932, с. 102). С начала XVII в. главным центром ногайско-русской торговли стала Астрахань. Там открылся Ногайский (или Татарский) базар, действовавший три дня в неделю (АИ, т. 3, с. 215; Акты 1918, с. 134; НКС, 1604 г., д. 3, л. 173; Стрейс 1935, с. 191). Ногайский базар имелся в Уфе, куда из степи пригоняли «продажных лошадей» и привозили кафтаны (КД, 1620 г., д. 1, л. 5; НКС, 1618 г., д. 1, л. 34). Ордобазарцы проникли и дальше на север — в Тару, Тюмень, Тобольск (Батраков 1958, с. 16; Чулошников 1932, с. 70, 108)[355]. Кроме того, мелкие торжки возникали в казачьих станицах на Дону, в мордовских деревнях и т. д. (Мифы 1996, с. 301; Очерки 19556, с. 47).

При вступлении послов и купцов на русскую территорию правительство обеспечивало их охраной, бесплатными подводами, вьючными животными и, если требовалось, брало на себя расходы по их содержанию. Правда, иногда делегации были столь велики, что эти льготы приходилось ограничивать: на бесплатный корм для коней могли рассчитывать только послы биев и мирз, а купцы (которые шли в Россию, как правило, в составе посольств) должны были покупать его (Веселовский 1911, с. 7; Фехнер 1956, с. 108, 109). При этом русская администрация аккуратно взимала сборы с купцов[356].

Выплата пошлин осуществлялась обычно лошадьми. Н.М. Карамзин считал, что «отдавали царю на выбор десятую долю табунов своих» (Карамзин 1989, кн. 3, с. 145). Это суждение основано, видимо, на сообщении Г. Штадена о «каждой десятой лошади в виде таможенной пошлины», забираемой царем (Штаден 1925, с. 116). Мне встречались такие цифры: 4 головы с сотни или в виде льготы 2 головы с сотни (НКС, д. 8. л. 222, 222 об., 230, 230 об.). Увод же таможенниками большего количества или «лутчих коней» по своему усмотрению расценивался ордобазарцами как злоупотребление и часто вызывал жалобы на имя государя (см., например: НКС, д. 6, л. 52, 53, 187). Другое утверждение Н.М. Карамзина — о денежном сборе «в казну пять со ста» (рублей?) (Карамзин 1989, кн. 3, с. 145) — не подтверждается известными мне документами. Пошлина в денежной форме действительно взималась с ордобазарцев в XVII в., когда кочевники уже прочно освоили русский рынок. Но размер ее был 8 денег с лошади, а также какой-то сбор с каждой коровы, овцы, ведра молока, кринки масла и рыбы (НКС, 1623 г., д. 3, л. 12; 1635 г., д. 2, л. 168).

В добавление к московской, владимирской, коломенской, касимовской и пограничным таможенным службам в 1553 г. была учреждена еще одна. Иван IV даровал Троице-Сергиеву монастырю, основанному в только что завоеванной Казани, право на сбор пятна и писчего, т. е. пошлин при клеймении лошадей смоляной печатью на ногу и отметке об этом в особом реестре. Если в столице за данные операции отвечали подьячие Посольского приказа, то в Казани ногайскими конями занимались монастырские слуги, «по тому же, как на Москве» (АИ, т. 1, с. 360; Акты 1836а, с. 239; НКС, 1623 г., д. 3, л. 12; Свердлова 1991, с. 8).

Освобождение от пошлин было актом чрезвычайным, требовавшим всякий раз специального царского указа. Ногаи постоянно обращались в Кремль с прошениями о дозволении беспошлинного торга. Резоны приводились самые разные: истощение Орды от голода и войн, необходимость проявления дружелюбия со стороны царя, а в 1554 г. мирза Юнус убедил Ивана Васильевича не облагать податями его караван, так как следом идет еще больший караван его, Юнуса, отца — бия Юсуфа, на котором государь-де и наверстает убыток (Акты 1918, с. 104; НГ д. 11, л. 1; НКС, д. 4, л. 231, 231 об.; д. 5, л. 178; 1604 г., д. 3, л. 71)[357]. Правительство иногда шло навстречу этим мольбам, прекращая взимание платежей на один год или даже больше. Диктовалось это прежде всего политическими соображениями. Льготы получали ордобазарцы тех мирз, которые держались пророссийской ориентации, особенно в периоды разлада ногайско-русских отношений; или во имя укрепления связей с биями, подумывавшими о разрыве с Москвой; или для убеждения их послать отряды в помощь русским войскам (см., например: НКС, д. 4, л. 15 об., 19 об.; д. 9, л. 51 об., 55 об., 59; д. 10, л. 111, 111 об.); или для стимулирования торгового оборота на новоприсоединенных территориях.

При продвижении караванов и табунов по русской территории к месту торга купцам запрещалось совершать сделки с населением, а местным воеводам вменялось в обязанность выведывать ассортимент товаров и заблаговременно извещать о самых ценных государя. По пути ордобазарцы сами должны были следить за сохранностью своих тюков и животных. Местные власти и правительство снимали с себя ответственность при нарушении режима следования, и в случаях, если что-нибудь из товара пропадет, торговцам заранее заученно заявляли, что «то им от себя (т. е. по собственной вине. — В.Т.) станетца, а платежу (т. е. компенсации. — В.Т.) им на Москве… не будет».

По прибытии в Москву огромный табор размещался на кошеном лугу: во избежание потравы запрещалось ставить ногаев на травостойных угодьях. В принципе власти следили, чтобы между пришлыми коммерсантами и местными жителями не возникало конфликтов. А если они все же случались, то к разрешению их привлекались высокие чины из Посольского приказа. Но ногаям строго-настрого велели сидеть в своих «корованах» в окружении стрелецкой стражи «от тат-бы», «чтоб не ходили и не ездили куды торговати, кто их позовет… а торговали б на базаре. Зане ж государство великое (т. е. большое, обширное.—В.Т.) — ино лихово где нет?». Пренебрегавшие этими рекомендациями «базарные люди» принимались разъезжать по «непригожим местам» и, случалось, бесследно исчезали в лабиринтах московских закоулков.

Особое внимание уделялось предотвращению их контактов с московскими соплеменниками и единоверцами, выезжими и новокрещеными ногаями и татарами: правительство справедливо опасалось действия крымской и османской агентуры (Трепавлов 19986, с. 104, 105). В сибирских городах в конце XVI в. к этим требованиям добавилось еще и недопущение осмотра торговцами городских укреплений, поскольку существовала вероятность их шпионажа в пользу Кучума и Кучумовичей (Материалы 1932, с. 298, 299).

Находясь в окружении русской охраны, купцы не смели начинать торговлю до тех пор, пока государь не «даст базара», т. е. не позволит приступить к продаже лошадей и прочего. Основной смысл ограничения заключался в том, чтобы за два-три дня до «базара» ясельничие выбрали лучших скакунов для царской конюшни (перед этим дворяне, встречавшие караваны в предместьях, подробно описывали монарху привезенный товар). Обычно туда отбиралось до четверти поголовья, за которую расплачивалась казна. В эти же несколько дней производилась выплата пошлин и шел подсчет лошадей. Для ускорения этого процесса сооружались так называемые прогоны — клети, вмещающие по сто голов. Такое количество загонялось туда со стороны «корована» и выпускалось с противоположной стороны — там, где будет торг. Русские чиновники бдительно следили, чтобы пересчитанные кони не смешивались с еще не учтенными.

Не менее строгими оказывались требования и к москвичам. Под страхом следствия с пытками и конфискации неправедно выторгованного имущества запрещалось предлагать кочевникам заповедные товары[358], а перекупщикам пушнины можно было являться в «корованы» только после того, как распродавались кони. «Великая опала и казнь» грозили тем присланным туда для надзора дворянам и служилым людям, которые покупали что-нибудь до официального открытия «базара» или пытались утаить хороших коней от царевых ясельничих.

Лошади при продаже записывались в специальные книги и клеймились. Особое внимание уделялось особям, взятым в качестве пошлины. Для их оценки привлекались опытные барышники, которые помогали придворным «функционерам» отобрать жеребцов и кобыл и зарегистрировать их в соответствии с мастью, возрастом и особыми признаками («в шерсть и в лета, и в приметы»).

Для надзора за соблюдением всех этих многочисленных регламентаций из московских дворян выделялись приставы, или «воеводы на базаре». Именно они вместе с помощниками размещали табуны на лугах, а купцов — на Ногайском дворе, выставляли караулы и следили за тем, как их несут, организовывали таможенные мероприятия, подыскивали барышников, наблюдали за ходом торговли, отлавливали тех, кто норовил увести купленного коня без записи (т. е. без уплаты налога на покупку), улаживали споры из-за обид и обманов, разнимали дерущихся русских и ногаев и т. д.[359]. Тут же работали устные переводчики-толмачи, как правило из живущих на Москве татар. Им предписывалось не вступать с ордобазарцами в посторонние разговоры. Правительство столь жестко следило за предотвращением утечки нежелательной информации за рубеж, что списки толмачей составлялись в Посольском приказе и приставам строго запрещалось привлекать кого-либо помимо этих списков.

Последнему контролю купцы подвергались на обратном пути, когда попутные воеводы были обязаны проверять, не везут ли они в свою Орду «заповедново товару и лишнева полону, и в полону место руских людей». При обнаружении чего-либо запрещенного воеводам предписывалось изымать все это в пользу казны[360].

Предмет для подобной проверки находился всегда, потому что ногаи шли восвояси, нагруженные товарами, приобретенными на Руси. Набор вывозимых в степь товаров был, конечно, намного больше ввозимых. Данная тема хорошо представлена в источниках и обобщена в литературу. А. Беннигсен и Ж. Вайнштейн подразделяют импорт в Ногайскую Орду на предметы повседневной необходимости, «предметы цивилизации» (ремесленного производства) и предметы роскоши (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 53). С XVI в. приток товаров из Московского царства стал необходимым элементом экономики ногаев, подорванной второй Смутой и последующими распрями. Автор «Казанского летописца» вложил в уста мирз утрированную формулировку этой ситуации: «Нам же, убогим и скудным всем, и аще бы не наполнял потребою нашу землю московский царь, то не бы могли жити и ни единого дне» (История 1903, с. 84–85; Сказание 1959, с. 98). Эта «потреба» детально проанализирована в исследовании М.В. Фехнер: помимо заповедных статей (главным образом металла) в Дешт отправляли кожевенные изделия (сбрую, обувь), деревянные ларцы и «коробьи», русские и западноевропейские ткани[361], бумагу, седла, стремена, рукомойники, стекло, ртуть, краски, ловчих птиц, моржовую кость, а также хлебные товары (Фехнер 1956, с. 53–56, 64–66, 83, 84, 97; см. также: Хлебников 1907, с. 89–91).

Особого разговора заслуживает торговля людьми. Она встречалась в среде самих ногаев. Еще Эдиге в начале XV в. пытался запретить золотоордынцам продажу собственных детей (СМИЗО, т. 1, с. 474). В эпоху правления его детей и внуков о подобном явлении уже не слышно. Но в Ногайской Орде конца XVI — первых десятилетий XVII в. оно ожило. Кочевники разорялись и вынуждены были продавать в неволю родственников. Родители продавали детей, мужья — жен, старшие братья — младших братьев и сестер (см., например: НКС, 1628 г., д. 1, л. 375, 378, 388, 389). С. Какаш и Г. Тектандер вынесли о ногаях устойчивое впечатление: «У них один продает другого… и за небольшую, к тому еще, цену. В Астрахани во время нашего пребывания можно было, по причине господствовавшего голода, купить татарина за 4–5 флоринов, а то и дешевле» (Какаш, Тектандер 1896, с. 26–27)[362]. Случалось и воровство ногайских детей на продажу, отчего родители в младенчестве наносили им на лица несмываемые отметины для облегчения поисков (Олеарий 1906, с. 526).

Однако гораздо более существенным источником дохода мирз и улусников был полон. Поступал он в основном из набегов на русские «украйны». Иногда ногаям удавалось захватить проезжих купцов либо послов или же обратить в рабство и продать послов тех государей, с которыми у Орды портились отношения. В 1560–1570-х годах московское правительство торговало с ордобазарцами «литовским» или «немецким» полоном — европейскими воинами, угодившими в руки воевод на фронтах Ливонской войны. Продажа пленников велась по спискам, и каждому мирзе полагалось не больше заранее оговоренного количества их (см., например: НКС, д. 6, л. 87; д. 9, л. 84–85). С этим и была связана обязанность пограничных воевод сверять списки с наличным составом вывозимого в степи «немецкого полона».

Но все же в большинстве своем в ногайскую неволю попадали именно русские. Это были самые беззащитные перед набегами кочевников жители приграничных селений. В источниках отмечено, что полон у ногаев — только деревенский, нет ни одного горожанина (Сборник 1879, с. 404).

Когда набег удавался, русские пленники шли с рук в Большой Ногайской Орде «дешевою ценою: человека золотых в десеть и в пятнатцать, а доброго и молодого в дватцать золотых» (КК, 1614 г., д. 3, л. 66). Если же добыча оказывалась слишком многочисленной, то «имали… за руского молодого человека по чаше проса, а старых руских людей били (т. е. убивали. — В.Т.), для того что было их купить некому» (Материалы 1864а, с. 52; НКС, 1633 г., д. 2, л. 1–2)[363]. Едва ли можно вслед за И.П. Петрушевским расценивать охоту за рабами как пережиток еще золотоордынского рабовладельческого уклада и как поиск дармовой рабочей силы для скотоводческого хозяйства (Петрушевский 1952, с. 233, 234). Экономика Ногайской Орды была сугубо натуральной и почти не испытывала нужды в таковой — в отличие от Золотой Орды, где множество рабов требовалось для городского и ирригационного строительства.

Главным предназначением полона у ногаев была его перепродажа на азиатских рынках. Активный сбыт шел в турецкие владения и в Крым. Центрами торговли людьми считались Кафа и Стамбул (Бережков 1888, с. 356; Шмидт 1961б, с. 31). Впрочем, крымцы, которые тоже совершали нападения на «украйны», сами приводили «ясырь» и старались отправить его поскорее за море, поскольку на таврических полях и виноградниках не находилось применения большому числу рабов, а вместе с ногайскими трофеями полуостров оказался бы заполненным невольниками-славянами. Османы же охотно брали живой товар, используя его на своем огромном гребном галерном флоте (Бережков 1888, с. 355, 356; Inalcik 1979, р. 38, 39). Иногда ногаи перепродавали полон через посредников — казыевцев или азовских турок (ТД, д. 2, л. 46; Эвлия Челеби 1979, с. 138). Русские люди надолго оказывались в ужасающих условиях каторги. От 1627 г. сохранился рассказ некоего Юшки Петрова. В десятилетнем возрасте он был увезен кочевыми воинами из родной деревни, продан в Стамбул и провел в неволе четырнадцать лет (Акты 1884, с. 188).

Торговое партнерство Османской империи и Ногайской Орды установилось с 1470–1480-х годов, когда турки утвердились в Бессарабии, Крыму и Приазовье. В то время составлялись своды установлений (канун-наме), определявшие цены на ногайских овец (6 аспр за каждую) и лошадей (8 аспр). Эти расценки перестали включаться в своды начиная с 1520-х годов, потому что, как говорилось выше, экономические связи с ногаями утратили для османов актуальность и стали минимальными (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 205; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 54, 57, 58; North 1992, р. 22). Но при этом Азов, Стамбул и Кафа оставались ближайшими рынками работорговли. А в первой четверти XVII в. и прочие коммерческие контакты стали оживать: ногаи поставляли в султанскую столицу кроме полоняников шкуры и масло, а там закупали ткани и металлические изделия (Люк 1879, с. 487).

Другим важным направлением сбыта рабов для Большой Ногайской Орды и позднее Алтыулов была Средняя Азия («Туркмен», «Юргенч», «Бухары»), Именно туда везли вероломно захваченных русских послов, гонцов, толмачей, служилых людей, направлявшихся для переговоров к биям и мирзам (см., например: Акты 1914, с. 178; Материалы 1932, с. 330; НКС, д. 10, л. 127; 1623 г., д. 1, л. 82; 1628 г., д. 1, л. 127, 128). Порой в узбекские ханства вели вереницы невольников, взятых в набегах. Особенно много было их в 1608–1612 гг., когда бий Иштерек фактически начал войну с раздираемым Смутой Московским государством (Новосельский 1948а, с. 65, 79, 80). Из Мавераннахра и Каракумов добраться до родины русским людям оказывалось неизмеримо труднее, чем из Крыма или Анатолии[364].

Как и в случае с Османской державой, экономические связи ногаев со Средней Азией не ограничивались приводом ясыря. Узбеков, подобно всем соседям Ногайской Орды, интересовал ее скот. Кроме того, ценились ногайские луки, стрелы, меха и реэкспортируемые драгоценные европейские ткани (Исфахани 1976, с. 116, 117, 273; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 205). Кочевникам же в первую очередь требовался дешевый (для массового, всенародного потребления) среднеазиатский текстиль, который выделывался из хлопка узбекскими и таджикскими ткачами специально для вывоза в Дешт-и Кипчак (Батраков 1958, с. 18). Что же касается поставок оружия и металлических изделий, то хивинские и бухарские ханы не всегда охотно позволяли вывозить этот стратегический товар в степи, вводя по этому поводу порой еще более жесткие ограничения, чем Россия (Посольские 1995, с. 146).

Но радикальных жестких мер, грозящих полным разрывом отношений, правительства узбекских государств не предпринимали никогда, так как через Ногайскую Орду шла одноименная дорога — караванный маршрут, которым восточные торговцы попадали в Казань, на Русь и в Европу. Множество ногайских посольств являлось в Москву в сопровождении «тезиков» (таджиков), как обобщенно называли среднеазиатских гостей. Они считались членами делегаций от биев и мирз и поэтому торговали в том же жестком режиме, что был установлен для собственно ногаев.

Наконец, определенное место в международном обмене занимал Кавказ. Мирзы носили шапки «из куньего меха, который доставляют им из страны черкесов»; табуны водили на продажу в Дербент и Шемаху. Постоянные торговые связи существовали у ногаев с кумыками (Кабардино-русские 1957, с. 59; Люк 1879, с. 486, 487; НКС, 1618 г., д. 1, л. 6). Но в целом контакты с горскими и азербайджанскими партнерами занимали, очевидно, незначительное место в ногайской экономике, по крайней мере до 1620-х годов, как можно судить по источникам.

По отношению к ногаям сама постановка такой темы выглядит на первый взгляд странной. Дело в том, что практически все хронисты и путешественники единогласно уверяли, будто в Ногайской Орде не было денежного обращения. Объясняли это по большей части ненужностью его в кочевой среде, потребностью степняков в натуральном обмене, даже нежеланием ногаев отдавать продукцию своего хозяйства и полон за золото и серебро (Виженер 1890, с. 87; Герберштейн 1988, с. 153; Дженкинсон 1937, с. 173; Какаш, Тектандер 1896, с. 26; Люк 1879, с. 487; Меховский 1936, с. 93, 171; Штаден 1925, с. 170). Эвлия Челеби видел причину неразвитости финансовой системы в отсутствии серебряных рудников в Дешт-и Кипчаке (Эвддоя Челеби 1979, с. 162)[365]. Важным показателем пренебрежения кочевников к деньгам казалось использование ногайскими женщинами монет в качестве украшений (Какаш, Тектандер 1896, с. 26; Стрейс 1935, с. 191).

Неудивительно, что подобное единодушие средневековых авторов приводило историков к отрицанию оборота финансов в Ногайской Орде. Тем не менее лишь М.Г. Сафаргалиев однозначно отвергал возможность его действия, поскольку обменная практика ногаев, дескать, «не доросла до денежной формы, составляющей более высокую форму торговли» (Сафаргалиев 1938, с. 59). Другие исследователи подходили к данному вопросу осторожнее, ведя речь о периодическом использовании иностранной валюты кочевниками — для приобретения товаров в русских городах за русские деньги (см., например: Алексеева 1957, с. 79; Жирмунский 1974, с. 420, 421). Такие оговорки уместны, поскольку в материалах ногайско-русских отношений в самом деле неоднократно упоминается интерес биев и мирз к кунам (деньгам).

Экономические кризисы заставляли мангытских аристократов теснее контактировать с русским рынком, а в случаях массового падежа или угона скота они могли отправляться на рынки только с деньгами, выпрошенными, как правило, в Москве. Именно голодом и обнищанием подданных обосновывал в 1557 г. Исмаил просьбу прислать «многие куны… да и запасу… торгу для… Сево году ни животов, ни лошадей, ни одежи у нас не осталось» (ИКС, д. 5, л. 46 об.).

Позднее, хотя экономическая ситуация немного выправилась, бий продолжал настаивать на денежной форме царского вспомоществования. Сперва ему посылалось 200 рублей, затем 300, а в 1561 г. он запросил 400, и интересовали его уже не гвозди, бумага, сукно, как раньше, а деньги, и только деньги: «Одных таки денег надобет мне однолично, таки о денгах накрепко бью челом» (ИКС, д. 6, л. 5 об., 9 об.). Близость к Астрахани требовала больших расходов, которые не могло обеспечить хозяйство ногаев, разрушенное второй Смутой. Для покупок на базарах скота не хватало, и мирзы взывали к русскому монарху: «Нам денги надобны, [потому] что живем зиме и лете под Астараханью, без денег нам лихо бывает» (НКС, д. 10, л. 12).

Время от времени в Посольский приказ поступали просьбы оплатить долги. Не совсем понятно, каким образом ногайские правители могли задолжать деньги в условиях натурального хозяйства. Лишь некоторые оговорки позволяют догадываться о контингенте кредиторов и целях займов. «А заимал есми для слуг своих, а мои слуги — твои ж слуги», — писал Динбай б. Исмаил, выпрашивая у царя 100 рублей. Едва вступив в «большое княженье», Урус обратился с аналогичной просьбой («много на мне долгу есть, а кун у меня не осталось»), да еще поручил своему послу просить у царя Ивана дополнительную выплату, «чтоб теми денгами зделати кишеню» усопшему бию Дин-Ахмеду (НКС, д. 8, л. 236 об., 237, 240, 240 об., 366, 366 об.).

Видимо, ногайские власти не могли расплатиться со строителями погребальных усыпальниц-кешене, которые возводились над могилами знатных мангытов. Такая же ситуация сложилась после разрушения Сарайчука казаками. По словам Динбая, «Сарачик розорили люди ваши, и мы хотим делати. Наняли есмя мастеров и наимитов двесте человек. И ты б пожаловал, прислал денег, что дати (за работу. — В.Т.) мастером и наимитом» (НКС, д. 10, л. 134 об.). Мастера из Мавераннахра, не имея связей с кочевыми улусами, не могли удовлетвориться «гонораром» в виде овец и лошадей. Домой они желали увезти денежный заработок. Какая-то задолженность могла образоваться и при коммерции придворных ордобазарцев с транзитными купцами, которые за свои товары тоже требовали деньги, а не скот.

Еще одним поводом для испрашивания денежного жалованья была посольская оказия, когда послы могли приобрести товары в Москве во время исполнения ими дипломатической миссии (см., например: НКС, д. 6, л. 86 об., 87 об.).

В XVII в. мирзы уже привычно оперировали денежными расчетами, совершая покупки в Астрахани и даже делая значительные накопления (см., например: НКС, 1617 г., д. 3, л. 4; 1628 г., д. 2, л. 293).

Почти все кочевники имели собственный скот и в пределах своей Орды вполне могли удовлетворять повседневные потребности за счет скотоводческого хозяйства. А вот иноземцы, что приезжали к ним, сталкивались с необходимостью платить за пропитание. В такой ситуации оказались, в частности, казанские беки «крымской партии», эмигрировавшие за Волгу. «Зде место пус[то], без кун людем прожиты немочно», — писал один из них Ивану IV в 1549 г. (Посольские 1995, с. 323). Во избежание подобных трат русские посольства отправлялись в степь, снабженные деньгами или в сопровождении обозов с поминками — в том числе в качестве платы за прокормление и проживание.

Запросы на царское имя о платежах формулировались, естественно, в рублях. Это следует из большинства сохранившихся переведенных грамот. Однако иногда адресанты прибегали к иному исчислению, обнаруживая компетентность во взаимном соотношении валют. В 1535 г. бий Саид-Ахмед направил свое посольство в Казань с 200 тысячами алтын кун, Урус в 1581 г. вел речь о присылке ему 10 тысяч алтын, Ураз-Мухаммед тогда же — о 5 тысячах алтын, добавляя: «…а до русскому числу сто пятьдесят рублев» (НКС, д. 8, л. 366; д. 10, л. 109 об.; Посольские 1995, с. 130). То есть в Ногайской Орде употреблялось и идущее от Золотой Орды «число» в алтынах[366].

На Руси алтын тоже имел хождение как общепринятая и обязательная мера денежного счета. Он равнялся 6 московским деньгам и связывался с рублем через копейку, которая была равна 2 деньгам, а алтын — 3 копейкам. Рубль, следовательно, равнялся 100 копейкам, или 200 деньгам (см.: Спасский 1956; Янин 1956). Именно эта пропорция и фигурирует в грамоте Ураз-Мухаммеда. Учитывая, что буквальное значение слова алтын — золото, золотой[367], можно предположить, что, когда в 1617 г. едисаны ограбили на волжской переправе мирз Тинмаметевых, отняв у них «пять сот золотых» (НКС, 1617 г., д. 3, л. 4), подразумевались именно эти условные алтыны как удобное исчисление суммы (в данном случае 500 алтын = 1500 копеек = 15 рублей). А приведенные выше цены за русских полоняников в 10, 15 и 20 «золотых» составляли соответственно 30, 45 и 60 копеек.

Однажды встретилось известие о покупке мирзой в Астрахани панциря за «дватцеть золотых ярльгамышев» (НКС, 1628 г., д. 2, л. 293). Денежная единица с таким названием мне неизвестна. Ярлыгамыш означает «прощенный, помилованный, пожалованный» (см.: Будагов 1871, с. 323; Радлов 1905, с. 142), и здесь, очевидно, переводчик что-то напутал. Возможно, упоминалась регистрация покупки в таможенной книге, а под «золотыми» скрывались те же алтыны.

Денег у степняков было мало, особенно у простонародья. При организации переправ через Волгу астраханские власти учитывали это и предписывали перевозчикам по возможности брать плату деньгами, «а которым нагаиским татаром от перевозу денег дать будет нечего, и… имати перевоз (т. е. пошлину. — В.Т.) животиною — лошадми и коровами, и овцами, и всякою рухлядью, сличая в цену» (АИ, т. 3, с. 204).

В данном предписании отражено еще одно интересное явление, характерное именно для кочевой экономики, — соотнесение скота с денежным эквивалентом. Ногаи не испытывали затруднений при переводе цен из одной системы в другую. В 1551 г. русский человек по имени Юрий попал в плен и был продан астраханскому хану Ямгурчи, который, в свою очередь, пожелал перепродать его в Мавераннахр. Юрий умолил нурадина Исмаила выкупить его у хана за 200 рублей. Тот так и сделал, дав за него — не рубли! — двух своих собственных рабов, трех коней, верблюда и кунью шубу (ИКС, д. 4, л. 54 об.). Ураз-Мухаммед писал в Москву, что унаследовал от отца долг в 1 тысячу овец и 100 лошадей, и для погашения его просил у Ивана IV 500 рублей (ИКС, д. 8, л. 249). В данном случае такие разные по ценности счетные единицы, как овцы и лошади, свободно складывались мирзой для приведения к рублевому эквиваленту.

Наверное, ногаям в силу привычки к кочевому быту даже удобнее было исчислять цены и различные стоимости скотом. Посол Е.Мальцов доносил в 1557 г., что за убитого в стычке с русскими но-гая мирзы взяли с него «московским товаром семь сот овец платьем и рухлядью», т. е. имущество стоимостью в 700 овец. Понимая, что адресатам счет по овцам не знаком, Мальцов поясняет: «А на Москве… того товару куплено на тритцать рублев» (ИКС, д. 5, л. 20). (Следовательно, одна овца приравнивалась ногаями к сумме, чуть большей 4 копеек, или около 1,5 алтына)

Все эти факты свидетельствуют, что денежное обращение было хорошо знакомо жителям Ногайской Орды, но чаще суммы выражались в стоимости скота. Неразвитость финансовой системы кочевой империи вызывалась не столько отсталостью ее экономики, сколько ориентированностью этой экономики на безденежные операции. Когда дело доходило до денежных расчетов, ногаи оказывались расчетливыми и умелыми финансистами.

Денежного обращения была полностью лишена податная система, так как она функционировала исключительно внутри ногайской державы. Вопрос о налогах у ногаев не раз поднимался в литературе (см., например: Кочекаев 1988, с. 38; Сафаргалиев 1938, с. 95) и наиболее детально разобран Е.А. Поноженко. По его заключению, кочевники платили ясак (⅒ часть скота и продукции скотоводства), общемусульманский зякат и «добровольные приношения» мирзам — держателям улусов (Поноженко 1977а, с. 15; Поноженко 19776, с. 96). Названный автор внимательно изучил экономику и социальную структуру Орды, и я не нахожу оснований не доверять его выводам.

Вместе с тем я не встречал в источниках XVI–XVII вв. понятий зякат и «добровольные приношения». Ясак — да, упоминается, как и «ясачные люди», подчиненные непосредственно бию (см., например: НКС, д. 8, л. 241 об.; 1630 г., д. 3, л. 19). Кроме того, однажды попалось сообщение о подати под названием «пошлина взимок караснап», которую некогда пожаловал золотоордынский хан Тимур-Кутлуг Нур ад-Дину б. Эдиге (НКС, д. 5, л. 198, 198 об.). Добавим к этому информацию башкирского предания о «тяжелой подати», собираемой ногайским наместником («ханом») с местных жителей за переправу через реку Белую (Филоненко 1915, с. 29). Платежи при переправах были хорошо знакомы ногаям, поскольку во второй половине XVI–XVII в. они регулярно форсировали Волгу, рассчитываясь за это с русскими властями.

В упомянутом башкирском фольклорном рассказе пошлина принимается в виде лисицы, бобра и куницы с человека. Куницы, выдры и мед называют в качестве ясака ногаям башкирские шеджере (Кузеев 1957а, с. 11; Рычков 1949, с. 185; подробнее см.: Трепавлов 1997в, с. 13, 14). Но все эти данные относятся к северной периферии Орды и к южноуральским аборигенам. Как был организован сбор ясака с собственно ногаев, источники молчат — если не считать единственной оговорки С. Какаша и Г. Тектандера: «Они (ногайские татары) поочередно снабжают своих мурз и князей всем необходимым» (Какаш, Тектандер 1896, с. 27). Так что приходится домысливать ситуацию, как и поступил М.Г. Сафаргалиев, предположив, что мирзы собирали ясак скотом и именно этот скот составлял огромные «продажные» табуны и отары, пригоняемые в Москву и Казань (Сафаргалиев 1938, с. 95).

О размерах ясака мне попалось только одно указание (не считая башкирского фольклора). В 1627 г. алтыульский Шейх-Мухаммед-мирза решил изъявить преданность русскому государю, подтвердив это выплатой ясака. Схему выплаты он предложил следующую: «Государь указал бы взять ясаку со всякие избы по лисице, а изб у них (Алтыулов. — В.Т.) всех с тысечю» (НКС, 1627 г., д. 1, л. 440). Надо полагать, мирза предлагал сохранить привычную для его улусников систему отношений, и, следовательно, ясачное обложение в Ногайской Орде было подворным, а не подушным, как следует из преданий, и не пообщинным, как думал А.Н. Усманов (Усманов А. 1982, с. 50). При этом понятно, что предметом ясака в Россию должна была стать Ценная пушнина, а не обычный для степного налогообложения скот.

Организация ясачного сбора допускала два варианта. Один заключался в привозе продукции в ставки мирз и бия. Об этом говорят С. Какащ с Г. Тектандером («они… доставляют им (биям и мирзам. — В.Т.) все в изобилии») и шеджере башкирского племени мин («ясак сами отвозили для уплаты») (Какаш, Тектандер 1896, с. 27; Кузеев 1957а, с. 8). Второй сводился к посылке за ясаком особых «даньщиков». Это происходило накануне распада Орды и зафиксировано лишь в отношении Башкирии, которая к 1580-м годам была уже в целом оставлена ногаями (Миллер Г. 1941, с. 165; НКС, д. 8, л. 46, 234, 234 об., 274 об., 275, 367, 391; 1586 г., д. 8, л. 9; подробнее см.: Трепавлов 1997в, с. 13, 24).

Занимался податными делами в масштабах всей державы, по мнению Б.-А.Б. Кочекаева, особый чиновник-дуван, a с точки зрения М.Г. Сафаргалиева, — казначей, которому подчинялись «даньщики» (даруги); позднее, с ослаблением власти бия, казначеи появились в ставках отдельных мирз (Кочекаев 1988, с. 42; Сафаргалиев 1938, с. 96). Не могу прокомментировать эти суждения, так как объем информации по данному поводу представляется слишком ничтожным, чтобы судить о существовании какого-то централизованного налогового ведомства в Ногайской Орде.

Стройные умозаключения исследователей по указанным вопросам во многом являются результатом экстраполяции социально-экономического положения ногайцев в XIX в. В то время у них в самом деле практиковался зякат (выплата духовенству одной овцы из 100, одного теленка из 30, десятой части урожая); сохранялись регулярные выплаты мирзам (с трех домов по 2 воза сена, 2 меры проса и муки, 1 арбе сена и дров или кизяка для топлива, а также доля мяса при забое скота). Кроме того, предусматривались специальные подношения по случаю рождения наследника, женитьбы (на калым), кончины члена семьи мирзы и т. п. (Бентковский 1883, с. 80, 81; Кочекаев 19696, с. 43, 45; РГВИА, ф. 405, оп. 6, д. 3076, л. 31 об., 32).

Но эти отдаленные потомки средневековых ногаев вели уже почти целиком оседлую жизнь и подчинялись России, а незадолго до того Крыму. Принципиальное изменение образа жизни в составе Крымского ханства и Российской империи неизбежно налагало отпечаток на податную систему. Поэтому рискованно проецировать отношения в среде оседлых ногайцев XIX в. на Ногайскую Орду XVI — начала XVII в.

Очерк 4. Государственность

Западноевропейские средневековые авторы, говоря о внутриордынских отношениях ногаев, порой рисовали картину патриархальной первобытности: «Орда их, несмотря на всю свою обширность, не имеет никакого императора, но… управляется значительным благоразумием старцев и доблестью храбрецов»; «ими управляют лучшие, опытные и мудрые мужи»; «между ними нет бедных. Если кому-нибудь нечего есть, то идет туда, где едят, не стесняясь и ничего не говоря, садится, [ест,] затем поднимается и без всякой благодарности уходит» и т. п. (Иовий 1908, с. 258; Люк 1879, с. 486; Фоскарино 1913, с. 17, 41).

Разумеется, реальная ситуация была далека от этих примитивных представлений. Материалы Посольского приказа да отчасти и сочинения тех же европейцев донесли гораздо более сложную структуру общественных отношений и сословий в Ногайской Орде. Общая схема иерархии ногаев в передаче русского посла выглядела следующим образом: после смерти бия Дин-Ахмеда в 1578 г. на провозглашение его преемника Уруса «съезжались все мирзы изо всех улусов и кочевные, и черные люди. И излюбили всею землею на княженье Урус мирзу» (НКС, д. 8, л. 211). Взаимоотношения мирз, рядовых общинников и неполноправного простонародья и образовывали общественный строй державы ногаев, основу ее государственного устройства.

Общественный строй Ногайской Орды удостаивался дефиниций только в советской историографии; западные же авторы обращали внимание в основном на степень ее политического развития. А поскольку исследования советских историков велись в русле марксистской формационной схемы, то и набор определений оказывался небольшим, сводясь к выбору между родовым строем и феодализмом. «Патриархально-родовой» считали социальную систему средневековых ногаев С.А. Токарев и М.И. Чемерисская (Токарев 1958, с. 308; Чемерисская 1995, с. 183).

Абсолютное большинство прочих исследователей находили в ногайской кочевой империи феодализм с различными его градациями и вариантами: ранний феодализм, т. е. с пережитками патриархальных отношений (Алексеева 1971, с. 201, 254; История 1979, с. 193; Калмыков и др. 1983, с. 35), кочевой феодализм (Жирмунский 1974, с. 418; Сафаргалиев 1938, с. 62), классический феодализм (Алексеева 1957, с. 106; Златкин 1983, с. 84; Кочекаев 1988, с. 36, 37; Очерки 1967, с. 211; Сикалиев 1980, с. 4; Сикалиев 1994, с. 38, 219). Единственный историк, монографически изучивший проблему, — Е.А. Поноженко тоже расценил рассматриваемый социум как раннефеодальный (Поноженко 1977а, с. 17).

Между тем картина социальных отношений в средневековом Деште (как в целом и в любом обществе) оказывалась гораздо богаче формационных конструкций. Подлинно диалектическое рассмотрение вопроса стало возможным лишь с конца 1980-х годов, после крушения монополии марксизма-ленинизма в российской науке. Пионерами выступили К.П. Калиновская и Г.Е. Марков, которые абсолютно верно, на мой взгляд, увидели в Ногайской Орде комбинацию различных общественных страт с присущими каждой из них политическими и экономическими особенностями. Эти авторы предложили рассматривать раздельно оседло-земледельческое население Орды (вокруг Сарайчука), которое сочетало «патриархальный» и «патриархально-феодальный» уклады, и кочевой мир, где превалировал «патриархальнообщинный» уклад. Последний занимал у ногаев в целом ведущее положение, так как в большинстве своем они являлись кочевниками (Калиновская, Марков 1991, с. 61–63). Не соглашаясь с К.П. Калиновской и Г.Е. Марковым в некоторых частностях, я считаю верным и продуктивным их подход к ногайскому обществу как к сложной, многоуровневой структуре, включавшей разные уклады, элементы разных общественных систем.

Приведенная выше цитата об участии в «вокняжении» бия Уруса мирз, рядовых кочевников и «черных» простолюдинов очерчивает основные социальные слои[368]. Едва ли можно согласиться с мнением М.Г. Сафаргалиева о четкой поляризации ногаев, о противостоянии «лучших людей» (биев, мирз, Карачи и т. д.) и «черных людей» (Сафаргалиев 1938, с. 63). Однако такое искусственное, «классовое» противопоставление, очевидно, все же ближе к реальной картине, чем проецирование ногайских сословий XIX в. на Мангытский юрт XV–XVI вв. И.М. Аджиевым и Е.П. Алексеевой (Народы 1957, с. 130).

В той же цитате совокупность жителей Орды названа «всею землею». Как можно догадаться из контекста, это понятие охватывало и элиту, и низшие слои (ср.: «И нагаиские… мурзы и улусные все люди нынече о том все советуют (т. е. держат совет. — В.Т.) и выбирают всею землею… кому быть на нагаиском княженье» (Акты 1918, с. 110; НКС, 1604 г., д. 3, л. 77)). Знать была иерархически организована и возглавлялась бием и главой правого крыла — нурадином: «В нагаиской Орде князь да нурадын началные люди во всех мирзах» (БГК, д. 137, л. 372). Ниже стояли наместники-военачальники — кековат и тайбуга; еще один мирза получал в наместническое управление Башкирию. На следующей ступени располагались десятки мирз-потом-ков Эдиге. Вместе с придворными «функционерами» и немангытскими предводителями некоторых элей (племенных общин) они составляли правящий слой державы. Формально эта иерархическая пирамида была пронизана отношениями старшинства-подчинения, и в соответствии с рангом аристократов их кочевые владения тоже обладали разным иерархическим статусом. Именно этот номинальный аспект исследовал Е.А. Поноженко, когда попытался систематизировать порядок пастбищных пожалований бия мирзам на условиях «службы и вассальной верности» (чрезмерно уподобляя эти отношения европейскому феодализму) (Поноженко 1977а, с. 10; Поноженко 19776, с. 94; Поноженко 1987, с. 34).

Фактически же поземельная и иерархическая организация была далека от законченной упорядоченности, и многие авторы отказывают ногаям в сильной централизованной власти, бию — в монархических и сеньориальных полномочиях, мирзам — в готовности служить ему за пожалование пастбищ (Кочекаев 1988, с. 43; Усманов А. 1982, с. 62; Шмидт 1954, с. 212). Такая зыбкость взаимной соподчиненности заставляет исследователей скептически относиться к тезису о существовании у ногаев государственности.

Тем не менее в литературе встречается определение Ногайской Орды как государства — чаще походя, как само собой разумеющееся, без аргументов (см., например: История 1979, с. 193; Кузеев 1992, с. 68); Р.Г. Кузеев даже назвал ее деспотией (Кузеев 1974, с. 504). Некоторые историки пытаются доказать это положение. А.М. Асанов и Е.А. Поноженко видят «важнейшие функции феодального государства Ногайской Орды» в регулировании перекочевок и сроков использования пастбищ (Поноженко, Асанов 1993, с. 116). При этом Е.А. Поноженко считает факторами консолидации «раннефеодальной монархии» правящие институты — пирамиду власти, «феодальные съезды», полномочия бия (Поноженко 1977а, с. 17). Н.Л. Янчевский полагал, будто «У ногайцев были все формальные признаки государства… территория, население и суверенная власть» (Янчевский 1930, с. 103).

Другие историки после внимательного изучения документов приходят к более осторожным выводам. Так, В.М. Жирмунский считал, что «Ногайская Орда представляла собой нечто среднее между кочевым феодальным государством и конгломератом родственных и союзных племен», которые вступали в более или менее тесные связи в зависимости от исторической обстановки (Жирмунский 1974, с. 422). В представлении Д. Девиза, «Ногайская Орда… предстает как особая, хотя и расплывчатая, конфедерация с вождествами и племенными группами, свободно сносившимися с соседними государствами и союзами» (DeWeese 1994, р. 347). А. Бериндей усматривает там военную демократию при отсутствии аристократии и всякой субординации (?), А. Беннигсен и Ж. Вайнштейн — «большую конфедерацию племен», которая к концу XV в. сформировалась в могущественное государство с верховным правителем, аристократией и бюрократией (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49; Berindei 1972, р. 340).

К.П. Калиновская и Г.Е. Марков полагают, что «Ногайскую Орду правомерно определить как социально-политическое образование типа "параполитейного", предклассового, с догосударственной структурой» (Калиновская, Марков 1991, с. 63). При этом подавляющая часть авторов анализирует общественный и политический строй ногаев вне связи с их предыдущим развитием в эпоху Улуса Джучи. Ссылки на «монгольские», золотоордынские традиции удалось встретить лишь у А. Беннигсена и Ж. Вайнштейна, В.Л. Егорова, В.П. Юдина (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 49; Егоров 1993, с. 34; Юдин 1992, с. 56). А между тем преемственность от империи Джучидов неизбежно наложила отпечаток на устройство ногайского общества. Отталкиваясь от факта этой преемственности, предлагаю свое понимание проблемы[369].

Мир средневековых кочевников оказывается, как правило, в стороне от исследований типологии социально-политической организации доиндустриальных обществ. Основное внимание историков приковано к потестарным и политическим структурам оседлых народов Старого и Нового Света. При этом, исходя из обычной логики научного поиска, ученые конструируют социологические схемы, разрабатывают критерии и градацию различных категорий вождеств и государств. Подразумевается (но оставляется за скобками для «чистоты эксперимента»), что любой социум является чрезвычайно сложной системой, в которой в качестве зачатков, элементов или рудиментов присутствуют параметры различных стадий общественного развития.

В русской научной терминологии феномены подобного рода именуются обычно укладами (понятие, прижившееся в социально-экономических исследованиях). Диастадиальные формы социально-политического ряда не имеют столь же общепринятого обозначения. Поэтому пока приходится пользоваться синонимичными характеристиками общего порядка (например: в каждом составном вождестве присутствуют черты, признаки, элементы, компоненты и т. п. простого вождества).

Эти схоластические на первый взгляд замечания имеют принципиальное значение для номадистики в целом и для нашей темы в частности. Общеизвестно, что кочевая экономика была нестабильной, зависела от природных изменений и политических катаклизмов. Соответственно скотоводческим социумам была присуща и стадиальная изменчивость. Существует много однотипных примеров перерастания кочевых улусов в могущественные степные державы, впоследствии распавшиеся и возвратившиеся к исходной стадии кочевого улуса. Уже a priori, до конкретного рассмотрения развития каждого из таких образований, можно предположить, что в организации улуса содержался потенциал для превращения его в кочевую империю. Такой потенциал пребывал в «летаргии», в ожидании подходящих условий.

Данное утверждение, очевидно, верно не только для кочевого общества. Но именно для него наличие черт, признаков, элементов, компонентов и т. п. (см. выше) различных стадий развития было гораздо более актуальным, чем для оседлых цивилизаций. Когда совокупность земледельческих общин достигает уровня государственности, то черты предыдущих уровней развития начинают постепенно отмирать за ненадобностью. Общество все жестче конституирует себя на новой стадии и совершенствует свое новое состояние. Следы предшествующей социальной истории понемногу хиреют и исчезают как пережитки.

У кочевников же все по-иному. Проживая, например, в раннем государстве, они не допускают отмирания признаков вождества, поскольку первая же пандемия чумы или вражеская агрессия способна уничтожить их нестабильную (по определению) государственную структуру и им придется возвращаться на один из предыдущих этапов развития. Дело здесь, конечно, отнюдь не в предусмотрительности степняков, а в объективной подготовленности всей их общественной организации к подобным перипетиям. Не востребованные до поры до времени схемы социального жизнеустройства откладываются в исторической памяти, обычном праве, героическом эпосе и др. (подробно см.: Трепавлов 1993а, с. 31–44).

История ногаев являет, на мой взгляд, наглядный пример отмирания, последующей реанимации и повторного отмирания государственного потенциала. Магистральной же линией их политического развития мне представляется постепенное угасание кипчакско-золотоордынской государственности.

В XIII–XIV вв. предки ногаев сначала жили, очевидно, в Чагатайском улусе, затем переместились в пределы Золотой Орды (Улуса Джучи). К середине XIV в. держава Джучидов представляла собой вполне сформировавшееся государство, хотя и достаточно своеобразное. На ее территории располагалось несколько регионов, резко различавшихся и по этническому составу населения, и по уровню его общественного развития, и по характеру основных занятий и экономики. Центр Золотой Орды (Поволжье) и южная периферия (Молдавия, Крым, Хорезм, сырдарьинские оазисы) являлись земледельческими областями со старой городской культурой; Дешт-и Кипчак продолжал оставаться обиталищем кочевников; племена Сибири, Урала и Приуралья вели жизнь лесных охотников. Несмотря на эти отличия, перечисленные владения в целом были объединены унифицированной системой управления и налогообложения, общими идеологией (ислам), денежным обращением, улусно-провинциальным делением.

Тенденция к усложнению государственной организации Золотой Орды нарастала до середины XIV в., но проявлялась неравномерно. Территория государства делилась по Яику на два крыла. В правом (западном) крыле все более преобладал оседлый элемент культуры, в левом (восточном) в основном продолжали господствовать традиционные, кочевнические нормы общественной жизни. Соответственно и социальные отношения в восточных степях были более архаичными по сравнению с Поволжьем (Федоров-Давыдов 1973, с. 138–141). Тем не менее кочевники левого крыла были полностью инкорпорированы в государственную структуру Джучидов и являлись ее неотъемлемым элементом.

Во второй половине XIV в. золотоордынская государственность вступила в тяжелый и необратимый кризис. В ходе борьбы различных группировок за сарайский (столичный) трон устоявшаяся система отношений между центром и провинциями расстроилась. Это проявилось, во-первых, в успешных притязаниях ханов левого крыла (Кок-Орды) на главный джучидский престол, чего ранее не допускалось; во-вторых, в фактическом обособлении заяицких кочевий от западной «метрополии». Например, кок-ордынский хан Урус был могущественным государем в Сыгнаке, но уже не имел такого многочисленного войска и авторитета в мусульманском мире, как сарайские ханы первой половины XIV в. Выход на политическую арену кочевого населения Дешт-и Кипчака стал решающим фактором изменения социального облика Улуса Джучи, особенно Кок-Орды. В ходе смут нарушилось деление страны на четыре провинции-улусбекства, захирела денежная система, отделились Молдавия и Хорезм. Походы Тимура 1391 и 1395 гг. практически разрушили городскую цивилизацию Золотой Орды.

Последние два обстоятельства автоматически привели к свертыванию чиновничьего аппарата: в условиях наступавшего господства кочевой экономики административные институты, учрежденные некогда ханами Берке, Менгу-Тимуром, Тохтой и Узбеком, оказались ненужными. Для управления массой кочевых подданных не требовалось содержать профессиональную бюрократию.

Кроме того, кипчакские племена восточного Дешта фактически составляли моноэтническую общность с общими языком, культурой, традициями.

Можно утверждать, что реликтовое ханство Кок-Орды в конце XIV в. приобрело черты типичного раннего государства. Важным признаком регресса государственности стало появление в позднеордынских ханствах соправительства — совместного сюзеренитета хана-Чингисида и главного военачальника-беклербека.

В конце XIV в. на западной окраине Кок-Орды, в междуречье Яика и Эмбы, обосновался кипчакский эль мангытов. Его предводитель Эдиге занимал пост беклербека при джучидских ханах; некоторые из них являлись его креатурой (см. главу 2). Ранг беклербека был прочно связан с ордынской государственной традицией, а Мангытский юрт входил в структуру типичного раннего государства Кок-Орды.

Дальнейшая история левого крыла Джучидов уже не была тесно связана с землями к западу от Яика. На пространстве от Яика до Иртыша образовалось так называемое ханство кочевых узбеков — держава Абу-л-Хайра. Она явила яркий пример возрождения традиционных кочевых управленческих институтов. Абу-л-Хайр одолел соперников, опираясь на силу не столько своей немногочисленной личной дружины, сколько поддерживавших его элей. Главы этих элей, беки и эмиры, и провозгласили его верховным ханом в 1428 г. В совете с ними хан должен был решать все важнейшие вопросы. Таким образом, институт племени был реанимирован.

Естественно, племена-эли существовали в Дешт-и Кипчаке и в эпоху Золотой Орды. Но осознание племенной принадлежности оказывалось актуальным, пожалуй, лишь на уровне межсемейных связей. В целом же кочевое население было тогда разверстано по десятичным подразделениям, которые находились под управлением многочисленных членов царствующей династии. Племенная знать пребывала на задворках административной номенклатуры и практически не принимала участия в управлении государством (за исключением удачливых временщиков — кията Мамая, кунграта Исы, мангыта Эдиге и др.). В ханстве Абу-л-Хайра полного возрождения родо-племенной организации, вероятно, не произошло. Территория включала не только юрты элей, но и личные улусы приверженцев хана — уже разноплеменных, а не принадлежащих к одному правящему клану.

Абу-л-Хайр еще менее, чем ханы Кок-Орды, может быть уподоблен сарайским самодержцам эпохи расцвета Золотой Орды. Внутренней жизнью кочевых узбеков ведала администрация ханской ставки, типичная для любой номадной структуры; земледельческая периферия (крепости на Сырдарье) была слишком мала и слаба, чтобы составить экономическую базу кочевой империи. К тому же этот район стал местом частых конфликтов узбеков с Тимуридами.

Главное же отличие власти Абу-л-Хайра от его предшественников-Джучидов заключалось в отсутствии у него эффективных средств принуждения по отношению к непокорным подданным. Недовольные его политикой эмиры и беки могли безнаказанно увести свои улусы на другие земли (как Джанибек и Гирей, будущие основатели Казахского ханства) или обособиться от хана, даже не трогаясь с места (как мангыты в конце 1440-х годов — см. главу 3). Единственным способом для хана привлечь к себе эли и их лидеров были частые и желательно победоносные войны с соседями. Абу-л-Хайр на протяжении всего своего правления воевал с моголами, Тимуридами, ойратами. Такой военной активности не могли себе позволить — да и не нуждались в ней — золотоордынские падишахи, существовавшие в условиях государственной стабильности.

Итак, с почти полной утратой земледельческой подпитки экономики своего ханства, с утратой государственных властных рычагов Абу-л-Хайр оказался во главе образования, которое едва ли можно считать государством. Тем не менее довольно сложная иерархия почти сотни элей и их предводителей, надплеменное территориальное деление, пережитки золотоордынской городской цивилизации (ислам, забота о караванных коммуникациях, старая урбанизированная культурная область на юге) не позволяют видеть во владениях Абу-л-Хайра также и составное вождество. Полагаю, что будет уместным применить к ханству кочевых узбеков обозначение зачаточного государства как промежуточной ступени между типичным ранним государством и составным чифдомом[370].

Обособление Мангытского юрта не привело к войне с Абу-л-Хайром. Его обитатели продолжали состоять в структуре ханства левого крыла, и номинально хан все еще считался их верховным сюзереном. Подлинную самостоятельность Юрт начал обретать после смерти Абу-л-Хайра в 1468 г. Глава мангытов Муса б. Ваккас сумел воспользоваться сумятицей, начавшейся в стране кочевых узбеков. Среди прочих беков именно Муса смог выделиться как предводитель наиболее многолюдного и богатого (по кочевническим критериям) владения. Принадлежность к элю мангытов или к ассоциированным с ним элям, как и проживание в районе их кочевых передвижений, приобретала особое значение в борьбе за гегемонию в восточном Деште, в отстаивании преимуществ своего эля перед другими элями. Произошла явная трайбализация той части мангытов, что оказалась между Яиком и Эмбой. Другие осколки «протоплемени» мангытов, рассеянные в степях от Крыма до Мавераннахра, не вошли в этот новообразованный племенной эль, хотя и считались единокровными с ним.

Ханство Абу-л-Хайра, зачаточное государство, распалось в результате междоусобиц. Главными фигурами в борьбе за узбекское наследство выступили, с одной стороны, Муса со своим братом Ямгурчи и воинственными сыновьями, с другой — казахские ханы, с третьей — внук Абу-л-Хайра, Мухаммед Шейбани. Все они собирали под свои знамена приверженцев из разных племен. Удача в этой борьбе была на стороне то мангытов, то казахов, то Шейбани. Муса смог не только привлечь к себе беков элей, но и заставить считаться с собой государей России Крыма, Казани и др. Недаром в мусульманской хронике мангытский лидер назван хакимом (правителем) Дешт-и Кипчака (Бинаи 1969, с. 105).

Но под властью Мусы уже не было даже столь незначительной земледельческой области, какая имелась у Абу-л-Хайра. Вся власть Мусы держалась на успешной внешней политике и его ранге беклербека (бия), который он вытребовал у марионеточного хана Ядгара. Бий управлял своим Юртом, созывая на совещания племенную знать и ближайших родичей. Конгломерат буйных вождей требовал согласия в важнейших вопросах; в противном случае часть соратников Мусы могла перейти в лагерь противников-казахов. И все же авторитет мангытского правителя был достаточно высок, чтобы сторонники-немангыты признавали его первенство над собой.

К 1480-м годам сформировался относительно устойчивый контингент жителей разросшегося Мангытского юрта, «дозревший» до над-племенного определения. Таким определением оказалось слово «ногай». Ногаями стали называть всех подчинявшихся мангытскому бию кочевников, безотносительно к их элевой принадлежности. Следовательно, первоначально данный термин служил в качестве политонима, лишенного явной этнической окраски.

Трайбализированное общество Мангытского юрта эпохи Мусы вполне можно отнести к категории составных вождеств. На контролируемой бием обширной территории кочевали общины различных ногайских элей, у каждого из которых имелись собственные военно-административные институты. При управлении ими Муса не мог опираться ни на сакральность своей власти, ни на прочную экономическую базу, ни на аппарат принуждения — всего этого не было в его Юрте. Судьба ногайского объединения зависела от удачных политических комбинаций в борьбе за гегемонию в Дешт-и Кипчаке.

Относительно стабильное положение во владениях ногаев сохранялось до начала XVI в. (Муса умер приблизительно в начале 1500-х годов). К тому времени чрезвычайно окрепли и усилились казахи. На рубеже 1510–1520-х годов в результате их экспансии предводители ногаев откочевали за Волгу. Все пространство от Волги до Иртыша оказалось под властью могущественного хана Касима б. Джанибека. Племена, ассоциированные с мангытами, во избежание разгрома и лишения пастбищ перешли под начало нового сюзерена. Подчинилась Касиму и часть мангытов, не пожелавших (или не успевших?) оставить родные кочевья. Мангытский юрт, судя по всему, стал полностью соответствовать своему названию, т. е. остался населенным только мангытами.

Это образование имело предельно простую организацию. Претенденты на бийство не обладали большой властью; мирзы, потомки Эдиге, руководили перекочевками своих немногочисленных подданных и, будучи деморализованы казахским нашествием, не создавали каких-либо сложных политических надстроек. Очевидно, остатки Мангытского юрта в тот период представляли собой обычные разрозненные улусы[371]. Это были простые вождества — наиболее примитивные структуры, достаточные для управления в кочевой степи.

В 1521 г. скончался хан Касим, и среди его наследников начались распри. Вожди мангытов сумели восстановить свою былую мощь, значительно расширив пределы Юрта. Под начало бия вновь попали различные племена, объединенные политонимом «ногай».

На данной стадии организация Мангытского юрта принципиально не отличалась от организации в эпоху Мусы. Ногайские правители — сыновья Мусы, Алчагир и Шейх-Мухаммед, и внуки, Агиш, Мамай и Урак, — не обладали политическими талантами своего знаменитого предшественника. Все они искали правителей-Чингисидов, которые согласились бы объявить их биями. Шейх-Мухаммед нашел такого правителя среди большеордынских Джучидов, бежавших в Тюмень на Тереке, Мамай — в Астрахани, Алчагир пытался прибиться ко двору крымского хана Мухаммед-Гирея I. Отвлекаясь от событийной конкретики, изложенной в главе 4, следует признать, что многоплеменное общество ногаев во второй четверти XVI в. вернулось к этапу составного вождества, на котором оно уже пребывало до агрессии казахов. Находившееся под их властью объединение в русских и крымских источниках получает название «Ногай»; во второй половине XVI в. в российских документах часто употреблялось также словосочетание «Ногайская Орда».

Окрестные правители не считали ногайских биев равными себе государями: все-таки бий (бек) в традиционной тюрко-монгольской номенклатуре не являлся титулом самостоятельного сюзерена. Тем не менее многие черты Ногайской Орды второй трети — конца XVI в. позволяют видеть в ней независимое политическое образование.

Окончательное оформление ее управленческого механизма произошло в 1530–1540-х годах и было связано с именами биев Саид-Ахмеда и Шейх-Мамая, сыновей Мусы. Впервые в истории ногаев их кочевья были разделены на два крыла — надэтнические территориальные единицы с границей по Яику. Во главе крыльев встали наместники-военачальники с чисто ногайскими, не имеющими аналогов титулами — «нурадин» и «кековат». Саид-Ахмед попытался было объявить себя ханом, но безуспешно (см. главу 5). Он не принадлежал к династии Чингисидов, поэтому ни крымский хан, ни московский великий князь, ни османский султан не признали за ним этого ранга.

Следовательно, потомки Эдиге и Мусы не могли воспользоваться обычным для послеордынских ханов оправданием власти через возведение своих корней к Чингисхану. Однако выход был найден. В придворной среде составили фантастическую версию происхождения рода Эдиге от халифа Абу Бекра, тестя Пророка (см. главу 2 и очерк 5). В мусульманском обществе, каковым оно было уже в то время у ногаев, такое обоснование легитимности «княжения» оказалось приемлемым и достаточным.

Территория крыльев, в свою очередь, делилась на юрты кипчакских элей. Эти юрты представляли собой, как правило, пожалования-улусы мирз. После 1520-х годов племенная знать, помимо мангытской, в источниках почти не фиксируется. Можно предположить, что в ходе ногайской антиказахской «реконкисты» главы племен, сотрудничавшие с Касимом, были изгнаны или истреблены — во всяком случае, полностью оттеснены от власти, и мангыты взяли в свои руки управление ногаями из всех племен.

Как бы то ни было, налицо явная детрайбализация, утрата элями собственной административной структуры и превращение их в базу ногайской улусной системы. Ныне элями-улусами управляли члены правящего клана, потомки Мусы. Распределение улусов среди ближайших родственников послужило довольно действенным средством против распада Ногайской Орды после смерти очередного бия. До середины 1550-х годов мирзы в целом лояльно относились к своему правителю и не проявляли заметного сепаратизма.

В экономике Ногайской Орды полностью господствовало кочевое скотоводство. Ни одного района с традиционным, развитым земледелием под властью бия не было. Поэтому регулировать отношения между правительством и подданными было нетрудно с помощью типично кочевнического аппарата управления. Собственно, этот «аппарат» был идентичен как при дворе бия, так и в стойбищах мирз: казначеи, стражники, писцы позволяли бию и мирзам руководить ногаями на огромных дештских пространствах.

Итак, Ногайская Орда имела отдельные черты раннего государства, как то:

1) надэтничное деление территории (крылья и улусы)[372];

2) государственную идеологию (ислам и легенда о предке Абу Бекре);

3) терминологическое оформление государственной территории и над-племенную самоидентификацию населения (Ногайская Орда, ногаи);

4) весьма широкое применение письменности, что объяснялось наличием значительной прослойки духовенства и широких связей с Крымом и Мавераннахром (см. очерк 5).

Но в Орде не меньше было признаков и составного чифдома:

1) отсутствие особого механизма насилия, подавления;

2) «немонархичность» бия, его номинальная должность вождя, главного военачальника. Очевидно, бий мангытов не смог преодолеть границы, отделявшей вождя от царя. Провозглашение каждого ногайского предводителя уже не воспринималось как просто смена очередного родового старейшины, но не обрело и престижа, присущего коронации;

3) полная экономическая автономия улусных правителей-мирз, не перераставшая в политическую до тех пор, пока родственные связи были актуальными, а политические цели общими;

4) наличие четко ограниченного сословия аристократии — мирз.

Вновь, как и в случае с ханством кочевых узбеков Абу-л-Хайра, мы сталкиваемся с промежуточной стадией — между составным вождеством и типичным ранним государством. И опять нам придется привлечь понятие зачаточного государства, каковым и являлась, по моему мнению, Ногайская Орда[373].

Обобщим наши наблюдения. До конца XIV в. мангыты являлись подданными государства Улуса Джучи. После его распада они оказались в пределах Кок-Орды, которая представляла собой типичное раннее государство. На ее территории кочевые узбеки во главе с Абу-л-Хайром создали зачаточное государство, куда и вошли мангыты. Отделившись от ханства Абу-л-Хайра, мангыты-ногаи в 1470–1510-х годах образовали собственный Юрт, характеризуемый как составное вождество. В первой четверти XVI в. под ударами казахов ногайские предводители лишились большей части подданных и территорий и возглавили остатки Юрта уже в качестве простого вождества. Восстановив гегемонию, ногаи вновь превратили свое владение в составное вождество, а бии Саид-Ахмед и Шейх-Мамай завершили строительство Ногайской Орды — зачаточного государства. Две последующие Смуты и распад Орды во второй половине XVI — начале XVII в. сопровождались угасанием элементов государственности. Большая Ногайская Орда и Казыев улус вернулись к этапу составного вождества, а во второй трети XVII столетия распались на чифдомы — мелкие автономные улусные группировки.

Таким «зигзагом» видится линия социально-политического развития мангытов и ногаев на протяжении XIV–XVII вв.: от государства к простому вождеству, затем к зачаточному государству и опять к простому вождеству.

Очерк 5. Культура

Культуру ногаев средневековые документы осветили очень скудно. Лишь немногие путешественники XVII в. описали их образ жизни и быт — как правило, уже после крушения Ногайской Орды. А в предшествовавшем столетии только военное искусство кочевников удостаивалось некоторого внимания дипломатов и администраторов. Сверхлаконична информация о стольном Сарайчуке. Немного больше данных о религиозной организации степной державы. А ее интеллектуальная жизнь остается абсолютно неизвестной. В этом очерке я попытаюсь осветить разные стороны культурного бытия Ногайской Орды.

Жилищем ногаям служили юрты — сферические конструкции 4–5 м в диаметре из деревянного решетчатого каркаса, скрепленного ремнями и покрытого войлоком. Прутья, составлявшие крышу, сплетались таким образом, что образовывали дымовое отверстие. Иногда оно снабжалось войлочным регулятором дымохода: в холода отверстие закрывали особым клапаном, чтобы сохранить внутри тепло. Некоторые юрты обтягивались поверх войлока еще и хлопчатобумажными полотенцами, отчего кочевая стоянка являла собой живописное зрелище. У крымских ногаев первой четверти XVII в. одна семья имела две юрты — большую для детей и поменьше для главы семьи и его жен; слуги жили под открытым небом в любую погоду (Какаш, Тектандер 1896, с. 27; Люк 1879, с. 487, 488; Олеарий 1906, с. 403; Стрейс 1935, с. 194; Эвлия Челеби 1979, с. 53, 54).

Юрта ногаев не имела принципиальных отличий от юрт, известных в степном мире; Эвлия Челеби нашел, что она напоминает туркменскую (Эвлия Челеби 1979, с. 53). Кроме того, у этих потомков кипчаков издревле сохранялись передвижные жилища: на двухколесных повозках устанавливался деревянный остов, тоже покрываемый войлоком или камышовыми циновками. На подобные же повозки, запряженные верблюдами или, реже, волами, порой водружались и небольшие неразборные юрты. Э. Дженкинсон видел кочующую группу ногаев с тысячей таких походных домов, «казавшихся издали городом» (Дженкинсон 1937, с. 170, 171; д'Асколи 1902, с. 130; Какаш, Тектандер 1896, с. 27; Олеарий 1906, с. 403; Стрейс 1935, с. 196; Эвлия Челеби 1979, с. 54; см. также: Гаджиева 1976, с. 45–59). Сборно-разборная юрта в ногайском языке называется терме, переносная — отав.

Позднее внуки и правнуки жителей Ногайской Орды в Причерноморье и на Северном Кавказе начали оседать, переселяясь в саманные и тростниковые хижины, окруженные заборами и загонами для скота, и даже в срубные дома (Мухаметшин 1992, с. 63; Тунманн 1991, с. 48; Эвлия Челеби 1979, с. 205). Те, кто продолжал придерживаться кочевого образа жизни, устраивали свои стоянки по калмыцким (т. е. монгольским) канонам и жили в калмыцких юртах-гэрах (Потоцкий 1936, с. 215). С.Ш. Гаджиева полагает, что расселение мелкими аулами, состоявшими из нескольких семей, было характерно для конца XVII–XIX в., а в период Ногайской Орды практиковались сезонные миграции большими «ордами» (орун). Правда, С.Ш. Гаджиева объясняет это «тревожностью» эпохи, т. е., очевидно, постоянной готовностью к обороне (Гаджиева 1976, с. 21, 22). Мне же представляется, что причина скопления больших организованных мигрирующих масс народа кроется в функционировании двух больших общеногайских кочевых циклов — поволжского (затем кавказско-волго-яицкого) и арало-яицкого (см. очерк 3).

Огромные пастбища Орды обеспечивали всем элям прокорм и размещение, чего нельзя было ждать от сравнительно небольших регионов расселения ногайцев нового времени. Кроме того, и в XVI в. практиковалось размещение кочующего населения «в розни» — отдельными улусными стойбищами (может быть, более многолюдными, чем аулы последующих столетий).

Любознательные путешественники обращали внимание и на одежду ногаев. У мужчин она состояла из длинных суконных кафтанов голубого, красного или серого цвета, надеваемых поверх суконных же или овчинных штанов и хлопчатобумажных рубах. На женщинах можно было видеть такие же кафтаны, и лишь некоторые щеголяли в белых полотняных одеяниях и в разноцветных шелковых халатах, подпоясанных кушаками из шелка. И мужчины, и женщины носили овечьи шубы, которые в зависимости от сезона надевались то наружу мехом, то внутрь. Головными уборами у мужчин служили остроконечные буреки из шкур ягнят или лис, а у богатых мирз — куньи шапки, вымененные у черкесов; женские круглые складчатые головные уборы часто обшивались русскими монетами. Обувью служили желтые кожаные сапоги (Алексеева 1957, с. 88; Какаш, Тектандер 1896, с. 27; Люк 1879, с. 487; Олеарий 1906, с. 404, 405; Стрейс 1935, с. 196; Тунманн 1991, с. 47; Эвлия Челеби 1979, с. 54, 55).

Самой распространенной пищей были молоко и мясо домашних животных. Как и прочие кочевники, ногаи достигли большого искусства в вялении и сушке мяса, приготовлении всевозможных молочных продуктов. Помимо обычного печенного на огне мяса и натурального молока в источниках упоминаются крут (сыр), суп-чорба, простокваша, а из напитков — мед и хмельные кумыс, айран и буза. Кроме того, из просяной и изредка рисовой муки пекли лепешки на растительном масле или меде (впрочем, хлебопечение появилось в ногайской среде, очевидно, сравнительно поздно). Охота и рыболовство позволяли разнообразить рацион мясом дичи и рыбой, которую вялили на солнце или сушили и толкли в муку (Веселовский 19106, с. 7; д'Асколи 1902, с. 130; Дженкинсон 1937, с. 170; Какаш, Тектандер 1896, с. 27; Люк 1879, с. 485, 486; Олеарий 1906, с. 405; Стрейс 1935, с. 191; Тунманн 1991, с. 46, 47; Хуан 1899, с. 8; Эвлия Челеби 1979, с. 55, 165; см. также: Гаджиева 1976, с. 194–215).

Гораздо меньше данных о внутренней организации повседневной жизни ногайского общества. Она регулировалась нормами обычного права, упоминания о которых иногда встречаются в источниках[374]. Кровная месть (которая сделала столь ожесточенными вторую и третью ногайские Смуты) среди самих ногаев продолжала существовать, но в отношении убийц-иноземцев применялся выкуп. К смерти они приговаривались лишь в исключительных случаях. Подобным же образом каралось воровство; неплатежеспособных воров продавали в рабство (Люк 1879, с. 486, 487; ИКС, д. 5, л. 19 об., 20; см. также: Гаджиева 1976, с. 131).

Изредка в документах мелькают подробности брачных обычаев и межсемейных внутриклановых отношений. Непременным условием женитьбы у средневековых ногаев и позднейших ногайцев был выкуп за невесту — калым, сюек сатув (выкуп за кость), который в XIX в. был эквивалентен 40 коровам. Бедняки оставались холостыми до тридцати пяти — сорока лет (Гаджиева 1979, с. 62–65; Люк 1879, с. 487).

Терминология брака и родства у ногайцев нового времени исследована Е.С. Айбазовой и Р.Х. Керейтовым. В сравнительно недавнем прошлом у этого народа практиковались левират и сорорат (соответственно кайынларына барув — букв, «выдать замуж за родных мужа» и балдызына уйленюв — букв, «жениться на свояченице») (Керейтов 1984, с. 393). При этом близкими родственниками считались потомки до третьего колена. Все представители первых трех поколений именовались бир казан улесип шыкканлар (вышедшие, разделив один котел). Кровными родичами (кардаш тукым) были люди, имеющие общего седьмого предка; между теми, кто обладал более далеким родством, уже допускались браки. Терминология родства существовала до шестого колена: ул (сын), немере или йиен/жиен (внук), тёбере или йиеншер/жиеншер (правнук), шёбере или тувенсер (праправнук), шёпшеке или туваят (прапраправнук), тувдык (прапрапраправнук) (Айбазова 1981, с. 63, 64; Керейтов 1982, с. 195). В самом деле, в поэме «Джембойлук» ногайского поэта XVII в. Каз-Тугана Сююнч-улы символом родства является шестиколенный счет: «Эти, называемые джембойлуками, Предают отцов до шестого поколения (алты атасын сатады)» (Сикалиев 1994, с. 49).

Хотя Ж. де Люк свидетельствовал, будто ногаи (крымские) «женятся на своих родственницах, за исключением родной сестры и тетки» (Люк 1879, с. 487), документальный материал демонстрирует более сложный подход к родственным бракам. Левират действительно наблюдался в Ногайской Орде: на вдовах близких родственников женились во имя сохранения выморочного хозяйства, воспитания осиротевших детей, во избежание повторной выплаты калыма (Муканова, Кочекаев 1985, с. 50). К примеру, после смерти бия Исмаила одну из его жен, Хантай-ханым, взял за себя Дин-Ахмед б. Исмаил, а другую — племянник Исмаила, Дин-Али б. Хаджи-Мухаммед. После смерти Дин-Ахмеда Хантай-ханым и вдова Мухаммеда б. Исмаила стали женами Уруса, младшего брата Мухаммеда и Дин-Ахмеда. При этом дети, родившиеся у этих женщин в браках с Мухаммедом и Дин-Ахмедом, вошли в семью Уруса и до возмужания числились его детьми. Другая вдова Дин-Ахмеда перешла по обычаю левирата к Динбаю б. Исмаилу (НКС, д. 7, л. 64 об.; д. 8, л. 233, 235, 235 об.; д. 9, л. 27, 92 об.; д. 10, л. 12 об.).

Критерии дальности родства, позволявшие вступать в брак, истово соблюдались, очевидно, в среде простонародья. В источниках многократно упоминается сватовство между людьми разных элей — экзогамных образований в рамках единого ногайского социума. А вот клан «Эдигу уругу мангытов», будучи замкнутой аристократической корпорацией, допускал браки между более близкими, чем это дозволялось общепринятой традицией, родичами. Вообще все мирзы одного поколения считались братьями и относились друг к другу как ага и ини — старшие и младшие братья (Гаджиева 1979, с. 17). За пределами данного поколения уже было возможным установление семейных союзов. Например, Ураз-Мухаммед б. Дин-Ахмед б. Исмаил б. Муса женился на дочери Тохтара б. Ураз-Али б. Шейх-Мухаммеда б. Мусы, т. е. на своей четвероюродной племяннице; Аулия б. Ак б. Шейх-Мамай б. Муса — на дочери Уруса б. Исмаила б. Мусы, т. е. на своей троюродной сестре; Ак б. Байтерек б. Дин-Ахмед — на дочери Кара Кель-Мухаммеда б. Ураз-Мухаммеда б. Дин-Ахмеда, т. е. на своей троюродной племяннице, и т. п. (НКС, д. 9, л. 269 об.; д. 10, л. 88 об.; 1631 г., д. 2, л. 46). Таким образом, мирзы практиковали породнение через брак, не дожидаясь, пока минуют шесть обязательных поколений от общего предка. Здесь сказывались, возможно, не одни только политические соображения, но и необязательность столь длительного возведения кровного родства с точки зрения шариата. Ведь браки в Ногайской Орде скрепляли муллы, которые обладали значительным весом в обществе.

Ногайская Орда принадлежала к миру ислама и входила в систему мусульманских политических образований как ее полноправный и полноценный компонент. Это было очевидным как для соседей[375], так и для самих ногаев: «А в нашей вере в ыных государьствах в мусулманских все мусулманские государи нам… верят, потому что в нас ложь не бывает» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 20; 1630 г., д. 3, л. 38). Источники столь же единодушны в том, что жители ногайской державы «держатся закона Магомета», и иногда уточняют: «последуют магометанскому закону суниского (т. е. суннитского. — В.Т.) толкования», «исполняют обряды не персов, а турок», т. е. суннитские, а не шиитские[376] (Георги 1799а, с. 30; Дженкинсон 1937, с. 169; Олеарий 1906, с. 405). Что касается степени религиозности, то, пожалуй, лишь Эвлия Челеби посчитал ногаев «очень послушными газиями» (Эвлия Челеби 1961, с. 40). Прочие же авторы XVI–XVII вв. видели в них «развратных й дурных мусульман», «в высшей степени невежественных в делах религии», не соблюдающих «правила своей религии», и т. п. (Игнатьев 1883, с. 334; Люк 1879, с. 485; Хуан 1899, с. 8; см. об этом также: Ярлыкапов 19986, с. 90). Доверившись подобным утверждениям источников, А. Беннигсен с Ш. Лемерсье-Келькеже расценили жителей Ногайской Орды Хак «поверхностных» (superficiels) мусульман (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1973, р. 460).

Однако тексты, происходящие из ногайской среды той эпохи, демонстрируют, пожалуй, довольно прочную укорененность ислама. Неоднократное уподобление (а не противопоставление) его христианству в переписке биев и мирз с кремлевским двором свидетельствует об отсутствии религиозного фанатизма, характерного для неофитов. Многие грамоты содержат пассажи типа «нас, мусулманов, Бог сотворил, а вас, христьян, Бог же сотворил»; «а с тобою (Иваном IV. — В.Т.) у нас Бог один, а вера не одна»; «ты и мы Божьи холопи, хотя вера наша и розна»; и т. п. (НКС, д. 8, л. 248, 248 об.; д. 9, л. 44 об.; 1605 г., д. 6, л. 1; Посольские 1995, с. 247).

Впрочем, богословские отступления в целом нехарактерны для ногайско-русской корреспонденции, за исключением периода правления Юсуфа. При нем послания из Сарайчука часто снабжались отвлеченными рассуждениями. Например: «Сесь свет прелестный ови придет, а один отойдет. Наши книжники так сказывают, что от смерти никому не избыть. Писано в нашем куране. Айв вашем евангилье есть. Ваши книжники во евангилье то видят, что есть на том свете животного — тому всему померети. И сам ты гораздо уразумеешь: не умрет и не минетца на сем свете слава добрая» (Посольские 1995, с. 306–307).

Вместе с тем мы не можем игнорировать солидарность независимых друг от друга источников, говорящих о невсеобъемлющем господстве ислама в мировоззрении кочевников. У ногаев сохранялись весьма значительные пережитки домусульманских верований. На эту особенность мировоззрения ногайцев обращали внимание авторы конца XVII–XVIII в. Реликты язычества были еще более сильными в предшествовавшие три столетия. Отмечались обряды жертвоприношений по неисламским канонам[377], поклонение домашнему очагу, использование лошадиных черепов как амулетов (Георги 1799а, с. 30; Лызлов 1787, с. 2; Тунманн 1991, с. 48; см. также: Ярлыкапов 19986, с. 90, 91). Ногайскому языку и фольклору знакомы древние обозначения верховного божества — Кудай и Тенгри (см., например: Ногайдынъ 1991, с. 37; Сикалиев 1994, с. 182, 208; DeWeese 1994, р. 42).

У ногайцев практически до этнографической современности бытовали заговоры (арбау), заклинания (шуклау), ритуальные проклятия (каргыс), благопожелания (алгыс). Ими занимались колдуны (яды), чародеи (саварши), волшебники (сыхырши), прорицатели (сынши), знахари (кагымши), своего рода гипнотизеры (кёзбайлауши), шаманы (камлауши), ритуальные музыканты (баксы), благопожелатели (тилекши, алгысши), проклинатели (каргауши), ворожеи (банши) — все это люди, по народным поверьям, исключительные, обладавшие сверхъестественными свойствами (Сикалиев 1994, с. 181).

Впрочем, чудодейственные способности могли приписать и «неспециалисту». Так, в 1636 г. политические противники обвинили мирзу Адиля б. Арслана Урмаметева в колдовстве, которое привело к установлению сильных морозов (НКС, 1636 г., д. 2, л. 11). За четыре года до того казыевский Али б. Хорошай Ураков попытался было приписать неожиданное похолодание в середине марта магическим козням русских гонцов, но те логично парировали, что «в проваславнои (так. — В.Т.) крестьянской вере такова дурна не бывает. Делаетца то все Божиею волею, а не от них». Приближенные советовали мирзе подвергнуть подозреваемых истязаниям, чтобы добиться признания в чародействе, но все обошлось (НКС, 1632 г., д. 1, л. 142, 143).

Ислам стал широко распространяться среди кочевников Дешт-и Кипчака в первой половине XIV в., в эпоху золотоордынского хана Узбека б. Тогрула (1312–1341). В конце XIV — начале XV в. мусульманизация Улуса Джучи развернулась под эгидой Эдиге, который проводил активную конфессиональную политику, стяжав репутацию праведника и благочестивого мудреца (Ибн Арабшах 1887, с. 63; Клавихо 1990, с. 144; Утемиш-Хаджи 1992, с. 99). Очевидно, память об одном из этих этапов распространения новой для ордынцев религии отразилась в словах кековата Джан-Мухаммеда о том, что если бы не насилия астраханских воевод, то «сами бы… мы своево родьственнова стариннова коре ни не покинули и матки своей Волги, где наша изначала вера зачалась» (НКС, 1635 г., д. 2, л. 170) (как Узбек, так отчасти и Эдиге имели свои политические центры в Нижнем Поволжье).

Кроме Поволжья в качестве исходных пунктов появления мусульманства у ногаев в различных источниках фигурируют также Булгар, Багдад и Туркестан (Вельяминов-Зернов 1859, с. 263, 268; Игнатьев 1883, с. 334; Игнатьев, Гурвич 1883, с. II), но чаще упоминается Бухара.

По хронике Сад Ваккаса б. Раджаба и Кашигафа б. Абу Саида, основатель ордена накшбанди Багау-л-Хакк-ва-д-Дин направил из Бухары 366 конных шейхов в помощь Мухаммеду Шейбани (конец XV — начало XVI в.) для обращения к учению Пророка жителей Прииртышья, в том числе и народа ногай (Катанов 1903, с. 136, 137, 143, 150, 151). К ногаям Башкирии — «очень развратным и дурным мусульманам», по местным преданиям, отрядил для проповеди своего ученика знаменитый бухарский суфий Ходжа-Ахмед Ясави, и тот преуспел в миссионерском служении (Игнатьев 1869; Игнатьев 1883, с. 334). Ногайцы же XVIII–XIX вв. передавали сказание об исходе их предков из «Бухарин», где тех, изначальных язычников, обратил в ислам святой Ходжа-Ахмед Баба-Туклес (Бентковский 1883, с. 3; РГВИА, ф. 405, оп. 6, д. 3076, л. 30, 30 об.; Фарфоровский 1909, с. 3; см. также главу 1 настоящей книги). И надо отметить, что бухарские, мавераннахрские корни мусульманства в самом деле проявлялись в Ногайской Орде, в том числе в составе ее духовенства (см. ниже).

Несмотря на относительно позднее внедрение ислама и сохранение элементов язычества, ряд признаков позволяет видеть в ногаях уже мусульманское общество. Скажем, непререкаем был авторитет Корана, которым скрепляли международные договоры. В ногайско-русских отношениях и в соглашениях между мирзами обычной была шерть «на куране». Причем призвание в свидетели священной книги заключалось не просто в присутствии ее на церемонии, а в использовании в качестве инструмента присягания: «в куран поцеловать, положа руку на куран», «на куране шертовал и целовал в куран», «поцеловал книгу при Енмамет мурзе» и т. п. (НКС, 1585 г., д. 1, л. 10; 1615 г., д. Ц, л. 14, 15; 1636 г., д. 2, л. 11). Из материалов Крымских дел известно, что в таких случаях раскрывалась определенная сура, к которой и прикладывались губами мусульмане-участники переговоров (КК, д. 10, л. 297)[378]. Порой ссылки на священный текст сквозят в повседневной речи мангытских вельмож: «У них де ис предков тово не повелось… и в их бусорманских законах не ведетца, что послов выдавати» (Акты 1914, с. 193).

Кроме того, в источниках есть сведения об исполнении ногаями религиозных обрядов.

Во-первых, молитвенный ритуал — намаз. Хотя данные о пятикратном ежедневном молении отсутствуют, но русские наблюдатели передавали, что мирзы со свитой «в шатре пели намаз» по случаю шертования, «разослав епанчю и сметав башмаки, учали намаз молити»; торжественный молебен устраивался и в честь новоизбранного бия (НКС, 1616 г., д. 1, л. 140; д. 4, л. 3, 4; 1641 г., д. 5, л. 33).

Во-вторых, ежегодный пост — рамазан. Он знаменовался праздничными молебнами и снижением дипломатической активности мирз (НКС, 1628 г., д. 2, л. 55, 56; Эвлия Челеби 1961, с. 51).

В-третьих, паломничество в святые города Аравии — хаджж. Нет сведений о том, ходили ли в Мекку и Медину мангытские высокопоставленные аристократы. Ни один из биев там, видимо, не побывал. Хотя их жены и матери начиная со времен Эдиге (Аскалани 1884, с. 451, 454; Макризи 1884, с. 428, 442) предпринимали это далекое странствие. Длительное отсутствие в Орде правителя таило опасность нестабильности в покинутых владениях. Беклербек Большой Орды Тимур б. Мансур б. Эдиге в середине XV в. вознамерился было совершить хаджж, но был остановлен своим придворным стихотворцем Шал-Кийизом Тиленши-улы, дабы не давать повода для междоусобной распри. Лучше облегчить участь обездоленных и униженных, говорил поэт: «Таким путем ты, и сидя дома, освободишься от грехов» (цит. по: Сикалиев 1994, с. 51).

Маршрут ногайского хаджжа известен из расспросных речей астраханского юртовца, который ходил «по их мусулманскои вере к Меке для молбы» (1628 г.). Из Астрахани паломники направлялись в Казыев улус, а оттуда в Крым, где иногда до двух месяцев ожидали набора достаточной группы верующих. Из Крыма эта группа двигалась к турецким крепостям Подунавья (Ак-Керман, Джан-Керман, Измаил, Килия) и затем в Стамбул. Там в течение некоторого времени вновь ждали подхода паломников «с турских розных городов». Из османской столицы за Шесть недель пешком преодолевали расстояние до «города Шамшарифа», от которого следовали уже до священной аравийской области Хиджаз «скорою ездою днем и ночью на верблюде шесть недель [и] три дни, потому что… то место безводное». После месячного пребывания у святынь таким же путем возвращались в Стамбул и оттуда на родину (НКС, 1628 г., д. 1, л. 299, 300).

Астраханским воеводам еще с 1570-х годов вменялось в обязанность перевозить через Волгу пилигримов с востока (НКС, д. 8, л. 65 об.). Но некоторые из них после переправы поворачивали не в Малую Ногайскую Орду и далее в Крым, а в Москву, чтобы выпросить у тамошнего правительства «в дорогу денег на харчь», и лишь затем через степи двигались к Бахчисараю или Ак-Керману (НКС, 1619 г., д. 2, л. 288, 289).

В-четвертых, время от времени ногаи налагали на себя различные обеты, которые внешне носили религиозный характер, но на деле могли использоваться в политических целях. Мусульманское благочестие и приверженность к кочевому образу жизни причудливо переплелись в ситуации, когда бий Иштерек в середине 1610-х годов «дал… завет цр своей вере… что ему нигде ни в которые городы не ездити», причем подчеркивалось, что особенно неприемлем для него визит в «каменои белой город» Астрахань (т. е. в новопостроенную крепость на противоположном берегу от прежнего Хаджи-Тархана). Данным обетом Иштерек мотивировал свои отказы от бесконечных приглашений воевод прибыть к ним на переговоры. Но при этом он не раз заявлял, что «завет переставит», если из аманатов будут освобождены его сын и племянник, плененные после разгрома Заруцкого на Яике в 1614 г. (НКС, 1615 г., д. 1, л. 24; д. 2, л. 5, 17; д. 12, л. 10). Значит, этот обет служил скорее средством давления на российское правительство и воевод, чем проявлением мусульманского рвения. В 1642 г. стало известно о таком же поведении мирзы Султан-Ахмеда б. Аксак Кель-Мухаммеда Тинмаметева, подданные которого «кочевали… по степи, потому что по своей вере господу Богу обет… на себя положили, что… в город не ездить» (НКС, 1642 г., д. 5, л. 16, 21).

Дипломатической уловкой выглядел и Иштереков «обет Богу, что шапки с себя не снимать». Ногаи выдвинули этот довод в 1615 г., не желая показать свою зависимость от России во время оглашения царской грамоты. Лишь когда посланец царя в Астрахани отказался начинать переговоры, бий, «стоя многое время и говоря тайно с сеитом своим Ибреимом, шапку с себя снял». Надуманность «обета» проявилась сразу, поскольку присутствовавший тут же мирза Аксак Кель-Мухаммед не пожелал обнажить голову не из-за клятвы перед Аллахом, а «потому, что у него голова болит» (НКС, 1615 г., д. 2, л. 7, 8)[379].

Еще один своеобразный обряд зафиксировали А. Олеарий и вслед за ним Я. Стрейс: ребенка-первенца, случалось, посвящали Богу или какому-нибудь святому, в знак чего дочери в правую ноздрю, а мальчику в мочку уха вдевали перстень (серьгу?) с драгоценным камнем (Олеарий 1906, с. 405; Стрейс 1935, с. 196). Во второй половине XVIII в. ношение подобных перстней отмечено уже среди прочих женских украшений без какой-либо связи с посвящением (Георги 1799а, с. 41), а еще через столетие наблюдается исчезновение неканонических религиозных церемоний, связанных с рождением сына или дочери (Ананьев 19096, с. 10). Современные ногайцы с указанным обычаем, насколько мне известно, не знакомы.

Не много данных и о погребальной обрядности в Ногайской Орде. Собственно, эта мусульманская держава придерживалась порядка захоронения и поминания, присущего в целом миру ислама, и Ж. де Люк уверял, будто погребение устраивается у ногаев так же, как у крымских татар, — в присутствии муллы, в деревянном гробу, в могиле с двумя камнями; девушкам в ноги и изголовье кладут яркие ленты или цветы; единственное заметное отличие — насыпали курган, «чтобы помешать зверям разрыть трупы» (Люк 1879, с. 482, 483, 487). Последнее действие объяснялось, наверное, не только заботой о сохранности могилы, но и давней кипчакской традицией, несомненным реликтом язычества.

Позднее сооружение курганов прекратилось, а ногайцы XIX–XX вв. стали хоронить по обычным мусульманским ритуалам (Гаджиева 1979, с. 128). Более консервативными оказались поминальные обряды на сороковой и сотый день и через год после смерти. Мусульманским там было лишь чтение отрывка из Корана. Практически весь остальной церемониал остался доисламским (Муканова, Кочекаев 1985, с. 63, 64). Во время поминок устраивались молебен, обильное угощение, раздача подарков и денег (ИКС, д. 7, л. 37, 45, 45 об.). Некрополь знатных мангытов располагался в районе Сарайчука на Яике, но о каких-либо церемониях там источники не упоминают. Есть данные и о другом кладбище — «вь Юргече у астана», «где лежат их родители на астан»; может быть, это был могильник многочисленных выходцев из Ногайской Орды на территории Хивинского ханства (в Хорезме?) (ИКС, 1639 г., д. 6, л. 1; д. 11, л. 26)[380].

В восточном Дешт-и Кипчаке сохранилось много отдельно стоящих в степи мавзолеев из обожженного кирпича или грубо обработанного камня. Датируются они XIV и последующими веками, т. е. периодом активной исламизации региона. Это семейные и одиночные усыпальницы кочевой аристократии на территории их кочевий (Егоров 1985, с. 124; Кастанье 1910). Г.И. Перетяткович считал заботу о монументальном увековечении предков особенностью именно ногаев (Перетяткович 1877, с. 138). Подобные памятники различного вида назывались мазар или кешене. Судя по дипломатической переписке, они устанавливались над могилами биев, мирз и иногда их приближенных. Возле них и устраивались поминальные тризны. В ногайские послания в Москву то и дело включалась просьба прислать деньги или материалы для постройки «кешеней» (Кобеко 1889, с. 269, 270; ИКС, д. 4, л. 67, 308, 308 об.; д. 7, л. 37, 45, 45 об.; д. 8, л. 236 об., 237, 276). Но во время распада Ногайской Орды, в первой трети XVII в., таких запросов уже не стало из-за того, что основная масса ногаев отдалилась от своих старых родовых могильников в Западном Казахстане. Сооружение мавзолеев прекратилось.

Представляется, что аналогичный путь — расцвет и отмирание — был присущ и строительству мечетей. Археологические и фольклорные данные говорят о существовании многих мечетей в Ногайской Башкирии последней четверти XV в. (Фаизов Г. 1995, с. 37), что соответствовало и массовому строительству там кешене. Редкая информация позволяет предположить наличие мечетей и на основной территории Орды. В 1553 г. мирза Белек-Пулад б. Хаджи-Мухаммед просил у царя строительные материалы для возводимого «Божиего дома мизгити», а в 1564 г. Дин-Али б. Хаджи-Мухаммед поведал о своем желании получить сторублевое жалованье, чтобы «тем бы мне поставити в Сарайчике мечит» (НКС, д. 4, л. 187; д. 7, л. 65).

Постепенно отходя с казахстанских пастбищ к западу, ногаи концентрировались у Астрахани и сосредоточивали в ней свою религиозную жизнь. Уже в 1586 г. существовала мечеть, в которую крымский царевич Мурад-Гирей ездил молиться, «а мечеть от города менши полуверсты» (КК, 1586 г., д. 1, л. 27). В 1620 г. затеял строительство новой мечети в самой Астрахани ногайский сайд Сайф ад-Дин, о чем известил царя Михаила Федоровича— «чтобы, приходя, всякие люди про твое государево многолетнее здоровье Бога молили» (НКС, 1619 г., Д. 2, л. 288).

Те ногаи, что рассеивались по южным степям Восточной Европы, отрывались от родственных элей и в целом утрачивали обычай возведения молитвенных зданий (как и в случае с кешене). Правда, известно, что хан Сахиб-Гирей в 1530-х годах повелел поставить несколько таковых в Буджаке, чтобы привлечь туда переселенцев из-за Волги (Риза 1832, с. 106). Но эта мера сопровождалась насильственной седентаризацией и находилась в русле крымской, а не ногайской культурно-религиозной и экономической политики. Ногайцы Крымского юрта в XVIII в. в своих поселках имели каменные мечети с черепичными крышами и без минаретов (Тунманн 1991, с. 48). Позднее некоторые локальные группы кавказских ногайцев вообще не имели собственных стационарных мечетей. В XVIII в. у них еще сохранялись какие-то кочевые молельни (Скальковский 1843, с. 111), а в следующем столетии молились уже под открытым небом или, если стояли морозы, в своих жилищах (Павлов 1842, с. 23, 24)[381].

Информация о мусульманском духовенстве Ногайской Орды крайне фрагментарна. Старый торговый и административный центр Дешта Сарайчук в принципе имел потенциал для привлечения туда священнослужителей[382], но у ногаев обычно они обретались в кочевых улусах, при степных ставках биев и мирз. В ногайском героическом эпосе приводятся следующие ранги служителей культа: ныфты (муфтий), шейх, кади, суфий, эфенди, мулла (Сикалиев 1994, с. 82). Сказания отразили, разумеется, поздние реалии, а по документам, связанным с Ногайской Ордой, подобный перечень составляется по-иному.

В конце XV — первой трети XVII в. там существовали такие категории духовенства:

1) сайды — целая прослойка населения, восходящая происхождением к Пророку и удостоившаяся в ногайско-русской переписке такого комментария относительно своего статуса: «Божия посланника Магамметева корени» (НКС, 1622 г., д. 3, л. 25). В мусульманском мире они считались главными представителями религиозных идей; обладая правом безнаказанно говорить монарху правду и даже обличать его в неправедном поведении, они при этом не подлежали смертной казни (Кляшторный, Султанов 2000, с. 267). При дворе бия состояло, как правило, несколько саидов, один из которых считался старшим (при Иштереке таковыми являлись его тесть Ибрагим б. Калеват и затем Сайф ад-Дин б. Калеват); кроме того, был главный сайд Сарайчука (Акты 1918, с. 101; НКС, 1604 г., д. 3, л. 58; 1615 г., д. 2, л. 7; 1617 г., д. 2, л. 21,26; д. 3, л. 31; 1622 г., д. 3, л. 25; 1623 г., д. 1, л. 112);

2) муллы — служители культа. Какая-либо градация их не прослеживается, разве что известны муллы, служившие при бие (см., например: НКС, д. 7, л. 53; 1617 г., д. 2, л. 22). По-видимому, ногайские муллы состояли не при определенных мечетях (как полагалось бы по нормам веры), а при ставках знати;

3) ходжи — потомки четырех праведных халифов[383], В документах они называются, как правило, вместе с сайдами в качестве их «братьев» (см., например: НКС, д. 8, л. 252; 1630 г., д. 3, л. 38). Ж. де Люк воспринимал ходжей у крымских ногаев первой четверти XVII в. как синоним мулл (Люк 1879, с. 485);

4) садры — это или отпрыски бухарской династии первосвященников, или держатели вакуфных («церковных») владений в Ногайской Орде; оба значения происходят из Мавераннахра. Собственно, садр в известных мне источниках встречается лишь однажды: «богомолец… Иштереков княжеи садыр Хадзи Джеилев» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 40);

5) шейхи — богословы; также представлены в источниках единственным бесспорным упоминанием: сын шейха Малум-Ходжи женился на дочери бия Мусы (НКС, д. 8, л. 238);

6) хафизы — знатоки священных текстов и преданий; являлись, вероятно, категорией духовенства, наиболее приближенной к простонародью и к светской политике. Они участвовали в военных походах, вели делопроизводство в кочевых ставках и т. д.;

7) суфии — члены аскетического «ордена», распространившегося от Магриба до Кашгара. Единичные лапидарные упоминания о них (Посольские 1995, с. 30, 31, 131–133, 322) пока не позволяют комментировать их роль в Ногайской Орде[384].

Социальная значимость духовенства в Ногайской Орде определялась не только религиозной функцией, но и грамотностью этой части подданных. Впрочем, эпос приводит комичные ситуации, когда священнослужители оказываются на поверку неграмотными, не способными к чтению (см.: Сикалиев 1994, с. 82). Именно в руках мулл находилась дипломатическая переписка бийского двора, а сотрудники Посольского приказа видели в них своих коллег, оговаривая: «молла — по руски дияк» (НКС, 1616 г., д. 4, л. 15; 1617 г., д. 3, л. 31). К тому же иногда муллы, подобно сайдам и хафизам, входили в состав посольств или даже возглавляли их (см., например: НКС, 1584 г., д. 1, л. 4).

Главной же дипломатической ролью духовенства были сопровождение своих патронов во время различных внешних миссий и выработка рекомендаций. Уже приводился пример из событий 1614 г., когда бий Иштерек согласился шертовать с обнаженной головой лишь после совещания со своим саидом Ибрагимом. За десять лет до того на церемонию примирения Иштерека и Джан-Арслана б. Уруса, организованную астраханскими властями, приехали «для тое всее правды» и четыре сайда. Непосредственной обязанностью их было «перед их (Иштерека и Джан-Арслана. — В.Т.) шертью велеть по их (мусульманскому. — В.Т.) закону проговорить молитву». Но участие духовенства расценивалось шире: если договаривающиеся стороны впредь нарушат шерть, то «сеиты у них, по их бусурманскои вере, думам их будут свидетели». То же обещали воеводам и сами сайды. Церемония примирения свелась к тому, что «Иштерек князь и Янараслан сеитом велели по своей по бусурманскои вере молитвы говорить, а сами в ту пору Иштерек князь и Янараслан стояли, зажав руки. И как сеиты по своему бусурманскому закону молитвы проговорили, и Иштерек князь и Янараслан, сшодчись, меж себя корошевались и обнялись, и поце-ловалися» (Акты 1918, с. 100, 101; НКС, 1604 г., д. 3, л. 57–60).

Однажды встретилось сообщение о намерении сайда Сайф ад-Дина «всяких нищих людей поить и кормить» при основанной им в Астрахани мечети (НКС, 1619 г., д. 2, л. 288), т. е. на духовенство, видимо, возлагалась и функция благотворительности. Кроме того, грамотность теоретически позволяла ему вести какие-то записи преданий и исторических событий. Подобное известно из жизни башкир и татар (Кузеев 1974, с. 36), но не упоминается в источниках касательно ногаев[385].

Еще одна важная сторона деятельности ногайского духовенства — это такая форма политической активности, как шпионаж. Имеются сведения о нем лишь в пользу России. В 1581 г. мулле Джанкерди было послано царского жалованья 5 рублей с наказом послу «отдати тайно» с заверением, что «государю служба его (муллы. — В.Т.) ведома, и он бы государю вперед служил по тому ж, как преж того служил, а государево жалованье к нему вперед будет без оскуденья» (НКС, д. 10, л. 54 об., 55).

В чем заключалась служба муллы, из данного наказа неясно, но полная ее картина предстает из переписки упоминавшегося выше садра Хаджи б. Джамиля с Посольским приказом в 1617 г.: «Как присылал турской Ахмет салтан з грамотою к Иштереку и Божия пророка с Магаметевым писмом, с саблею и з знаменем, с своим жалованьем — со многим платьем, и Иштереку князю в те поры я тебе, великому государю, радел и Иштерека князя от турского Ахмет салтана, и от крымского Джанбек Гирея царя отвел; а навадил на то, чтоб ему быть под твоею царскою высокою рукою; и грамоты их, турского Ахмет салтана и крымского Джанбек Гирееву цареву, к тебе, великому государю, [я] послал. И ныне, государь, толко какая весть к нам ис Царя-города объявитца, и я так же тебе, великому государю, учну служить. И за то, государь, мое раденье и службу твое царское жалованье мне не дано ничево» — и далее просит денег. В другой грамоте садр напоминает, что письмо султана он передал воеводам в Астрахань, и заверяет вновь: «А я государю и вперед хочю служити головою своею. И откуды будут к Иштереку князю послы и грамоты — от турскова Ахмет салтана или от крымскова, или от бухарскова — и про то про все я государю учну объявляти» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 40, 41). Приближенность к бию, несомненно, превращала таких мусульманских иерархов в своеобразную московскую резидентуру.

Жалованье, просимое ими, являлось вознаграждением за информацию. Но вовсе не на денежных подачках из Москвы базировалось их благосостояние. Некоторая часть многочисленной духовной прослойки — в частности, семьи саидов (в конце 1610-х годов только в Астрахани их насчитывалось двенадцать — НКС, 1619 г., д. 2, л. 209) — обитала зачастую в кочевой среде, вела типичный для кочевников образ жизни и так же передвигалась по сезонным маршрутам. Сайф ад-Дин б. Калеват, главный сайд Иштерека, писал, что «исстари… отцы наши и деды кочевали по Волге реке и по Еику. А после отцов своих и я… живучи на тех же отца своего юртех в кочевьях… Бога молю» (впрочем, около 1615 г. он перебрался на жительство в Астрахань) (НКС, 1619 г., д. 2, л. 209, 288–289). И не только Сайф ад-Дин, но на начало XVII в. «на поле… у них (т. е. в степи среди ногаев. — В.Т.), по их бусулманскому закону, по всякой правде, меж их те ж сеиты живут» (Акты 1918, с. 100; НКС, 1604 г., д. 3, л. 58).

При этом, насколько можно понять из слов Сайф ад-Дина, в Мангытском юрте у саидов сформировалось уже наследственное пользование кочевьями и владение «улусными людьми». Тот же сайд упоминал находившиеся под его началом десять семей, «которые при отце моем и при деде отцу моему и деду [служи?]ли». В 1633 г. они перечислены подробнее в росписи населения астраханских юртов: дворовых людей 10 и захребетник (неимущий; может быть, слуга) 1; улусников— «прожиточных» 18, их «братьи» 3, детей 6, захребетник 1; «прожитком середних» 12, их «братьи» 2, детей 30, захребетник 1; «бедных людей» 40, их «братьи» 6, детей 5 (НКС, 1619 г., д. 2, л. 290; 1633 г., д. 1, л. 33).

О владениях других категорий духовенства почти ничего не известно, но, наверное, они тоже обладали каким-то имущественным достоянием, о чем можно судить по фактам угона лошадей из табунов, принадлежавших муллам (см., например: НКС, 1619 г., д. 2, л. 180, 180 об.). Изредка в документах проскальзывают упоминания о наследственной подчиненности главе Ногайской Орды четырех улусов — Сеит, Хоза, Базар, Сарайчук (НКС, 1627 г., д. 3, л. 15). Улусы Сеит и Хоза — это владения саидов и ходжей, возможно, какой-то аналог вакуфного земельного фонда. В 1585 г. казаки совершили набег на «Хозины улусы на богомолцовы — на Кара хозин и на Бабе хозин, и на Кара Асман хозин, и улусы погромили». Это случилось где-то поблизости от Яика. Глава ходжей Кара-Осман-ходжа бежал, а его жена, сестра бия Уруса, попала в плен (НКС, 1585 г., д. б/№, л. 3; 1586 г., Д. 5, л. 2).

Впрочем, профессиональные служители культа в Ногайской Орде едва ли были многочисленны и имели возможность и желание обзаводиться стадами. Ж. де Люк прямо указывал, что «мусульманские богословы не живут между ними, так как не могут привыкнуть к их образу жизни» (Люк 1879, с. 485).

У ногайцев XVIII–XIX вв. при оседании сохранялся заметный слой духовных лиц, которые пользовались узаконенными платежами с населения (см. очерк 3). Оставались и почитаемые сайды, с ними считали за честь породниться мирзы (Бентковский 1883, с. 80, 81; РГВИА, ф. 405, оп. 6, д. 3076, л. 33 об., 34).

Кочевые ногаи обладали литературой, в основном в устной ипостаси. Именно им тюркские народы обязаны эпическим циклом о сорока богатырях. Формирование цикла началось, очевидно, еще в XIV в. (Сикалиев 1994, с. 60). Какие бы разночтения ни вносились в национальные версии дастанов, все-таки сюжетная канва последних закладывалась в Ногайской Орде. Своим широким распространением сказания о мангытских и прочих героях обязаны сезонным перемещениям огромных масс кочевников по Дешт-и Кипчаку (Мажитов, Султанова 1994, с. 352). При этом происходило не только внедрение ногайского фольклора к соседним народам, но и его обогащение от них.

Как и в любом степном обществе, хранителями устной истории выступали старики. К их авторитету и эрудиции не раз апеллировали участники ногайско-русской дипломатической переписки. Например, в 1538 г. Хаджи-Мухаммед б. Муса обращался к Ивану IV: «А вспросишь своих старых старцов: Нурадын мирзины пошлины не ведают ли с Астархани? И ныне бы ту пошлину мне дали» (Посольские 1995, с. 208). Адресант, конечно, знал, что на Руси прошлое отображалось в письменных документах; тем не менее мирза взывал к рассказам старцев как к привычному и более весомому для него источнику знаний. Подобный же подход использовался и царем Иваном Васильевичем, который тоже был в курсе особенностей хранения истории у но-гаев. В 1578 г. в послании Беку б. Шейх-Мамаю он излагал обычный порядок и состав посольств к мангытским мирзам, ссылаясь на весомый для кочевника авторитет: «О том, старого обычея розведав и рос-прося (у пожилых людей, как следует из контекста. — В.Т.), уведаете» (НКС, д. 8, л. 127 об.).

Время от времени из среды кочевников выходили талантливые стихотворцы. Как правило, они состояли при дворах биев и ханов. Современные исследователи порой причисляют Шез-Баяна Балашик-улы, Кет-Бугу Найманлы, Сыбра Шопбаслы, Парыздака Шабан-улы, Куба Кипчака, Кара-Баиса Канглы, Узын-Айдара Кунграта, Слу-Мамбета Ширина, Манки Мангыта и прочих то к ногаям, то к казахам. Однако поскольку их творчество отражало реалии XIV в., то ни один современный народ не может претендовать на этническую принадлежность перечисленных лиц к нему. Ногаев и казахов еще не существовало в то время; в Дешт-и Кипчаке жили их общие предки — кипчаки Улуса Джучи, и именно из их среды происходили эти поэты[386]. Разве что Шал-Кийиз Тиленши-улы, близкий ко двору беклербека Тимура б. Мансура, может быть предположительно отнесен к мангытам, хотя он жил не в Мангытском юрте, а в Большой Орде, Ногайская же Орда тогда еще не сформировалась; к тому же Шал-Кийиз воспринимал Мангытский юрт и его главу Ваккаса как враждебную силу.

Первым истинно ногайским поэтом можно, видимо, считать Асан-Кайгы, жившего в XVI в. (о поэтах см.: Сикалиев 1970, с. 135; Сикалиев 1994, с. 46–53, 186, 199; Хусаинов 1996, с. 59–65). Однако и в отношении него существует неопределенность, поскольку, по киргизским преданиям, поэт с таким именем подвизался при дворе древнего хана Азиз-Джанибека (Кыдырбаева 1980, с. 181), сопоставимого в том числе и с казахским Джанибеком б. Бараком XV в.

При всей важности устных форм письменная культура тоже присутствовала у ногаев, и отрицание этого современниками (см., например: Люк 1879, с. 487) было вызвано пренебрежением к ним или малой осведомленностью. Правители Орды и отдельные мирзы вели обширную переписку с окрестными монархами. В столбцах Ногайских и Крымских дел сохранились десятки оригиналов арабописьменных грамот. Нет ни малейшего следа употребления ногаями уйгурского или «уйгуро-найманского» (?) письма, если только утверждающий это А.И.М. Сикалиев не счел ногайскими ярлыки золотоордынских ханов конца XIV — начала XV в. с несколькими типично кипчакскими лексемами (Сикалиев 1970, с. 133; Сикалиев 1994, с. 45; Радлов 1888, с. 39, 40). Столь же спорен тезис Е.П. Алексеевой об употреблении ногаями русского письма в переписке с Россией и арабского в переписке с восточными странами (Алексеева 1957, с. 110; История 1988, с. 491; Очерки 1967, с. 180, 181). Данный тезис встретил правомерное опровержение со стороны А.Х. Курмансеитовой (Курмансеитова 1990, с. 171) и расходится с материалами источников.

В наиболее важных случаях (например, персональных росписях денежного жалованья) ногаи просили московское правительство составлять документы «татарским письмом» для полного их понимания (см., например: ИКС, 1617 г., д. 2, л. 21). Лишь в период полного, необратимого развала ногайской державы некоторые (не все!) челобитные на государево имя подавались мирзами через астраханскую канцелярию сразу в русскоязычном варианте; при этом стиль челобитных ясно показывает, что сочинялись они по просьбе мирз русскими писцами.

Б.-А.Б. Кочекаев справедливо отметил, что язык оригиналов арабописьменных грамот «весьма отдаленно напоминает язык ногайцев» (Кочекаев 1988, с. 22). В самом деле, эти бумаги составлены на среднеазиатском (чагатайском) тюрки, который в XIV в. окончательно отделился от тюрки Урало-Поволжья (Халикова 1980, с. 54, 55). Причем ногайские писцы достигали в использовании «мусылман элиппе» — мусульманской азбуки (Курмансеитова 1990, с. 167) несомненных литературных высот, особенно в первой половине 1550-х годов, в эпоху расцвета своей кочевой империи. В настоящей работе уже неоднократно приводились выдержки из цветистых текстов от лица бия Юсуфа. Н.М. Карамзин отмечал такую же особенность для посланий Мамая б. Мусы в 1530-х годах (Карамзин 1989, кн. 2, с. 15).

С востока, прежде всего из Мавераннахра, пришла в Дешт-и Кипчак не только собственно письменность, но и литература. В золотоордынских слоях Сарайчука в XIX в. был найден кувшин с цитатой из поэмы «Кутадгу билиг» Юсуфа Баласагуни XI в. (Самойлович 1912). Из несомненно литературного источника происходит и притча-предание о персидском «Нуширване-царе», рассказанная бием Иштереком астраханским воеводам в 1604 г. (см.: Акты 1918, с. 131; ИКС, 1604 г., д. 3, л. 161, 162).

Интерес ногаев к мусульманской литературе ярко проявился в истории с книгой «Аджаиб ал-махлукат». В 1549 г. казанские беки направили к султану Сулейману I посольство с приглашением к себе на трон царевича Девлет-Гирея. Это посольство везло в дар книгу — «писана персунским языком, а имя ей Язяиб елмалукькат, а по руски Всего мира мудрость, по их бусурманскои ереси». Русская застава, перехватив послов, изъяла у них «ерлыки» (письма) и книгу» и доставила в Москву (PC, д. 591, л. 786 об., 787)[387]. В Сарайчуке об этом узнали, и в 1564 г. бий Дин-Ахмед обратился к Ивану IV: «Да есть у тебя в казне книга Азяибюл махлукат, и яз о ней добре бью челом, чтобы еси тою книгою пожаловал однолично, не запамятовал». Однако царь не собирался выпускать из рук ценный трофей, одно из украшений своей знаменитой Либерии, и очередному послу «в Нагаи» было велено известить Дин-Ахмеда, будто «государь наш тое книги в казнех своих искати велел, и доискати ее не могли» (НКС, д. 7, л. 40, 86 об.).

«Аджаиб ал-махлукат» (Чудеса творений) — название нескольких известных сочинений: во-первых, анонимного «Аджаиб ал-махлукат ва гараиб ал-масмуат» (Чудеса творений и диковины молвы), составленного для сельджукского султана Тогрула б. Арслана в последней четверти XII в.; во-вторых, «Аджаиб ал-махлукат» Ахмеда Туей (около 1180 г.) — первой космографии на персидском языке; в-третьих, «Аджаиб ал-махлукат ва гараиб ал-мауджудат» (Чудеса творений и диковины сущего) знаменитого арабского географа XIII в. Закарии б. Мухаммеда ал-Казвини (Крачковский 1957, с. 323, 324, 360, 361; Стори 1972, с. 1117). Вслед за И.Ю. Крачковским (Крачковский 1957, с. 362, 363) полагаю, что изложенные выше перипетии связаны с последним трудом. Красочное, захватывающее описание Казвини стран и народов было очень любимо на Востоке, многократно переписывалось и переводилось на фарси; его сочинения пользовались популярностью в Средней Азии еще в 1920-х годах.

Ногаев тоже могли привлечь «Чудеса творений», раскрывающие место человека во Вселенной, его материальную связь с тремя царствами природы — минералами, растениями и животными и духовную связь — с небесами. Книга Казвини развивала традицию арабской литературы адаба, сочетающей нравственные поучения с популяризацией научных знаний (Гаибов 1991, с. 233).

Что же касается собственных книг у ногаев, то, за исключением неясных слухов о существовании в прошлом каких-то исторических сочинений (Корине 1836, с. 4; Сикалиев 1994, с. 46), достоверных подтверждений этому нет. Впрочем, косвенным свидетельством изготовления книг в Ногайской Орде может служить, по резонному предположению И.В.Зайцева, ассортимент товаров, запрашиваемых биями из Москвы: краски, шафран, тысячи листов бумаги (Зайцев 2000а, с. 80).

Тем не менее культурная жизнь кочевой державы кажется довольно насыщенной. О ней можно догадываться из перечня предметов, регулярно поставлявшихся из России: писчая бумага, музыкальные инструменты «трубу да сурну, да накры» (т. е. барабан); однажды толмач в русской столице отнял у Иштерекова посла шахматы стоимостью в 10 алтын, о чем тот бил челом на обидчика (Акты 1914, с. 217; НКС, д. 4, л. 21, 142 об., 249, 260, 362; д. 6, л. 57 об.). Учитывая тесные духовные и интеллектуальные контакты ногаев с Мавераннахром, можно догадываться, что взаимодействие мусульманских культур оказалось гораздо более активным, чем связь с христианской Россией. Но данные на сей счет практически отсутствуют; косвенным подтверждением служат лишь откочевки мирз с элями в узбекские ханства да религиозная ориентация на Бухару. Кроме того, в одной из грамот 1549 г. промелькнуло сообщение, что сын Юсуфова воспитателя-аталыка «в Крым ходил грамоте учитися» (Посольские 1995, с. 309).

Ногаи интересовали соседей прежде всего как торговые партнеры и политическая сила, обладатели военной мощи, огромной кавалерии. Однако, как ни странно, данных о вооружении и организации ополчения у ногаев в чужеземных описаниях мы почти не найдем. И основная информация черпается опять же из случайных оговорок в грамотах да из героических сказаний. Специалист по военному искусству и вооружению кочевников М.В. Горелик определяет изучаемую нами эпоху как шестой этап развития евразийского кочевого военного дела, как «период распада единства военного дела кочевников, усиления влияния на них оседло-земледельческих центров, особенно в вооружении: Турции и России — на крымчаков (подразумеваются, конечно, крымские татары. — В.Т.) и ногайцев» (Горелик 1986, с. 23).

Едва ли будет преувеличением утверждение об эталонности, образцовости ногаев в качестве конных воинов, типично кочевых бойцов в глазах оседлых соседей. Дж. Флетчер слышал в Московском царстве второй половины XVI в., будто они «почитаются лучшими воинами из всех татар, но еще более других дики и свирепы» (Флетчер 1905, с. 83; см. также: Russia 1630, р. 345). Через полтора столетия аналогичное мнение высказывал российский фельдмаршал Б.К. Миних (Тунманн 1991, с. 47). «Распад единства военного дела» степного мира Евразии, отмеченный М.В. Гореликом, позволяет предположить наличие специфических, именно ногайских черт в этой отрасли культуры. Однако по доступным нам источникам такая специфика практически незаметна. Вместе с тем доминирование кипчакского этнического элемента в Ногайской Орде делало вероятным и сохранение мощной традиции боевого искусства Дешт-и Кипчака доногайского и домонгольского периодов.

Большие походы ногайской конницы вовсе не являлись хаотичным движением грабительских ватаг (так можно охарактеризовать лишь мелкие нападения кочевых удальцов на «украйны»)[389]. Крупной кампании предшествовала соответствующая подготовка. Снаряжая ополчение против России в сентябре 1553 г., бий Юсуф выяснял у плененного московского гонца С.Тулусупова, «мочно ли ему (бию. — В.Т.) Оку перелезли, под Москвою прокормитца». Тулусупов, желая разубедить ногайского владыку, рассказал, что ничего не получится, потому что по осени «хлебы все свозят в городы, а сена пожгут» при подходе вражеских сил. Тогда Юсуф распорядился, чтобы воины «запасу с собою имали всякой человек по 3 овцы старых, да крупу (надо: круту — сухого сыра. — В.Т.) на всякую голову, как мочно человеку поднята» (НКС, д. 4, л. 190 об.).

Во время похода весь быт неприхотливых кочевников подчинялся военной цели. Даже ночуя в степи, ногаи втыкали в землю копья, к которым привязывали коней, а сами спали рядом, упираясь головой в эти копья, для того, пишет Ж. де Люк, «чтобы в случае нападения быстрее вспрыгнуть на коня» (Люк 1879, с. 486). Как правило, каждый участник похода имел при себе заводную лошадь (Эвлия Челеби 1979, с. 54). Если война случалась зимой, то ополченцы были обязаны привести к месту сбора по два-три верблюда (бедняки — по одному верблюду на двоих) — «тово для, что голод терпят и перед конми дорогу топчют» в снегу (НКС, д. 4, л. 190 об.).

Жители Ногайской Орды не имели навыков судовождения, и отсутствие у них кораблей не раз служило мирзам предлогом для отказа от участия в совместных с русскими предприятиях (см., например: НКС, д. 4, л. 37 об., 197 об.). Но со временем какие-то плавучие средства для переправ у них появились, и Эвлия Челеби, описывая форсирование буджакцами Днестра в 1657 г., свидетельствует, что те плыли «на судах, плотах, бурдюках, надутых воздухом, с молниеносной быстротой» (в бурдюки складывали оружие и снаряжение) (Эвлия Челеби 1961, с. 52). В целом же кочевники старались обходиться без кораблей, особенно при внезапных набегах; способы переправ описаны выше, в очерке об экономике.

Отряды состояли обычно из членов одного эля. Если же мирзы на съездах решали охранять границу силами всей Орды, то некоторые из них во главе своих элей назначались в охранное войско — караул, а в случае ожидания атаки противника образовывали еще и авангардное войско — чардаул (яртаул). «В сеи земле караул и чардаул, — писал о себе Айса б. Ураз-Али в 1553 г., повествуя о борьбе с казаками на Волге. — В сеи земле в день есмя в караулех, а ночи в чардаулех» (НКС, д. 4, л. 187 об.). Фраза в грамоте мирз Иштерековых астраханским воеводам 1645 г. «и мы хотели с ними (казыевцами. — В.Т.) быта в дружбе и для того от их стороны караулщиков не ставили» в арабописьменном оригинале содержит для русского «караулщиков» эквивалент каравыл джардавыл, т. е. те же караул и чардаул (НКС, 1644 г.,д. 1, л. 267, 268).

Военные отряды делились на сотни (упоминаются сотники — см., например: НКС, 1644 г., д. 1, л. 308) и, вероятно, десятки во главе с десятниками; юртовские татары под Астраханью разбивались на пятерки-табуны (от монг. табан — «пять»).

Знаком участия в походе служило знамя. В 1632 г. русские военачальники, посланные на войну с поляками, рапортовали государю, что мирзы «урядяся полком… пришли к нам… в передовой полк под знамя с своими знамены» (НКС, 1632 г., д. 1. л. 197). Их носили особые «знаменщики» (байракчи? тугчи?) (Акты 1915, с. 20). Судя по эпосу, ногайские стяги были белого и желтого цветов (Сикалиев 1994, с. 125). У крымских ногайцев XVIII в. на них изображался знак «первенствующей фамилии орды» (Фелицын 1886, с. 13), т. е., видимо, семейная тамга старшего мирзы. В виде особого расположения свое имперское знамя-санджак изредка присылали за Волгу османские султаны (НКС, 1617 г., д. 2, л. 40; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 218)[390].

Комплекс вооружения у ногаев не отличался оригинальностью по сравнению с прочими кочевниками средневековья. Путешественники фиксировали обычный набор оружия: «Носят (при себе) мечи, колчаны, нагайки… ездят на лошадях, прицепив к поясу колчан и меч»; вооружены мечами, копьями, луками и стрелами (Бэнистер, Дэкет 1937, с. 250; Эвлия Челеби 1979, с. 54). С.Ш. Гаджиева, отмечая, что этнографические сведения по данному поводу очень скудны и относятся к недавнему времени (конец XIX — начало XX в.), пишет, что в фольклоре фигурируют те же колчан, стрелы и большой кедровый лук (Гаджиева 1976, с. 162). Основным нашим источником и в этом случае являются лаконичные упоминания в грамотах и отписках.

Исчерпывающее обобщение эпического вооружения ногайских богатырей предпринял А.И.-М. Сикалиев. По его данным, батыры пользовались широкими луками (кен ай) и булатными стрелами (булат ок); стрелы содержались в колчанах (калшан, кандавыр, корамсак), луки — в специальных футлярах (садак). Для каждого вида стрел полагались свои луки (Сикалиев 1994, с. 123, 124). В Ногайских делах фигурируют такие категории последних, как крымский и ядринский («лук крымской, писан золотом», «в саадаке лук ядриньскои и тритцать стрел», «лук ядринскои — кости буйволовы черны, кибить писана золотом») (НКС, 1616 г., д. 2, л. 4; 1628 г., д. 3, л. 68; 1641 г., д. 4, л. 121).

Интересным источником служат описи имущества, конфискованного в 1628 г. в московских теремах князей Василия Араслайовича Урмаметева и Петра Канмурзича Урусова, обвиненных в намерении отъехать в Крым (подробнее см.: Трепавлов 1997в, с. 43, 53). Среди прочих предметов названы «палаш — огниво серебряно, а досталная оправа снята»; «саблишка людцкая»; «сабля оправная, полоса булатная»; 27 стрел — «перье орловое» (НКС, 1628 г., д. 3, л. 68, 75, 76).

Эпические клинки подразделяются на кривую саблю (кайкы кылыиг), острый меч (откир алдаспан), острый нож (откир пышак), кинжал (кынжал) и балдак — какая-то разновидность холодного оружия; все они хранились в ножнах (кын). В эпосе фигурируют стальная пика (болат сюнги[391]), «копье, достающее облако» (булытка еткен найза), шест с крючком для стаскивания вражеского всадника с седла (сапалдас); на острия пик и копий надевались предохранительные колпачки (Сикалиев 1994, с. 123, 124). Практиковалось и другое оружие ближнего боя — чеканы, укрюки и «топорки» (НКС, 1634 г., д. 1, л. 2, 3). Сказания упоминают месяцевидный топор с золотой ручкой (алтын саплы ай болта) и булаву (сойыл) (Сикалиев 1994, с. 123, 124). По воспоминаниям ногайских стариков, в старину в большом ходу были тот же месяцевидный топор и еще кривой меч (Гаджиева 1976, с. 164).

Защитные доспехи легендарных батыров, по А.И.-М. Сикалиеву, следующие: шлемы (тувылга), разного рода кольчуги с металлическими рукавами (темир кон, кюбе, аймавыт, берен, савыт) и без рукавов (енсиз), наплечники (куявке); щиты (калкан); войлочные рубахи, надеваемые под кольчуги (тегелей, тегелей кебенек). Металлические доспехи изготовлялись из стали, реже из железа (Сикалиев 1994, с. 123, 124).

К этому перечню следует добавить панцири, которые, разумеется, были доступны только очень богатым мирзам. Среди конфискованного у Урмаметева и Урусова значились «пансырь черкаской да пансырь людцкои», «латишки попорчены», два шлема-шишака (НКС, 1628 г., д. 3, л. 68, 75), Бию Ураз-Мухаммеду принадлежал и передавался в его роду по наследству «пансырь, июбатом зовут», а его племянник Карагёз-Мамай б. Дин-Мухаммед использовал в качестве посула в переговорах с казыевцами «пансыл свои дорог, словет у них борле» (НКС, 1628 г., д. 1, л. 90; 1630 г., д. 3, л. 7)[392]. Аристократы обладали и прочими воинскими атрибутами, отличавшими их от простонародья. Так, «щит булатной» мирзы Ака б. Байтерека был «в ысподи товолга плетена с шолком, подложен бархатом черным» (НКС, 1641 г., д. 4, л. 121).

Из предметов повседневного кочевого обихода в военном деле использовались «шестиобхватный волосяной аркан» (алты кулаги кыл аркан), кожаные веревки для связывания ясыря и нагайка (камгии) (Сикалиев 1994, с. 123; Тунманн 1991, с. 47; о нагайке см. также: Валиханов 19616, с. 464).

Доспехи и оружие наравне с боевым конем считались у эпических богатырей самым дорогим достоянием, иногда получаемым по наследству от отца. Хорошее оружие ценилось высоко: за лук могли дать коня, за колчан с добротными стрелами — жеребенка. Почти никогда бойцы не занимались изготовлением амуниции сами, предпочитая покупать ее у специалистов — в частности, у изготовителей луков (яйши) и стрел (окши) (Сикалиев 1994, с. 110, 124).

Огнестрельное оружие было мало знакомо ногаям. В XVI в. бии и мирзы неоднократно просили у османских султанов и московских царей пушек и пищалей вместе со стрельцами (НКС, д. 4, л. 197 об., 248, 248 об., 251 об., 253 об., 304, 305 об.; д. 5, л. 29 об., 30 об., 43, 91, 169, 169 об.; д. 6, л. 55 об., 56; Посольские 1995, с. 137, 239, 287; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 218). Едва ли можно лишь Русскому государству приписывать знакомство ногаев с «вогненным боем» (см., например: Фехнер 1956, с. 54). Еще до начала активной помощи Москвы Исмаилу под его началом находились «немногие пищалники» (НКС, д. 5, л. 20 об.), прибывшие, очевидно, из мусульманских стран. Среди таковых можно предполагать как Турцию, так и Мавераннахр или Иран. В Алтыульских улусах 1620-х годов были десятки человек, вооруженных пищалями (НКС, 1627 г., д. 1, л. 125; 1628 г., д. 1, л. 106), что можно объяснить активными связями Алты-улов с узбекскими ханствами. Но основная масса воинов принадлежала, конечно, к «людям лучного бою». Столь же незначительно было распространено огнестрельное оружие и у ногайцев в XVIII в. (Тунманн 1991, с. 47).

Ясно, что с подобным комплексом вооружения ногайская армия триумфально сражалась в степных баталиях, но бессильно останавливалась перед крепостными стенами. На это злорадно указал автор «Казанского летописца», описывая приход к Казани Сахиб-Гирея в сопровождении союзных ногайских войск в 1546 г.: «Токмо землю повоева и поплени, нимало не имущи у себя стенобитного наряду. Кто может таков град взяти единою стрелою, без пушек, аще не господь предаст?!» (История 1903, с. 50; Сказание 1959, с. 78). Ногаи, конечно, понимали это, и в 1551 г., в ответ на предложения Иванам участвовать в войнах с Астраханью, Исмаил откровенно отвечал: «Нам ее взяти немочно: пушек и пищалей у нас нет, ни судов нет же» (НКС, д. 4, л. 37 об.).

Тем не менее, когда необходимость заставляла, степные стратеги находили выход. В 1554 г. «татаровя ногаи пришли к Астарахани все и повели гору поленну, и как ветр потянул на город, и татаровя подвезли под город нефти и город зажгли». Народ побежал из города «от дыму» (Разрядная 1975, с. 36). Так что какие-то способы осады практиковались в Дешт-и Кипчаке, но специальных осадных приспособлений, не говоря уже о большом количестве пушек, видимо, действительно не было. Определенные фортификационные ухищрения применялись и в чисто кочевых войнах, когда одна из сторон ввиду превосходящего противника окружала свои позиции «городком тележным» — замкнутым кольцом из составленных впритык кибиток (так, например, поступили алтыульские мирзы в 1628 г., узнав о приближении к ним калмыцкой конницы) (НКС, 1628 г., д. 1, л. 153; см. также: Мининков 1998, с. 330).

При определенных недостатках и объективной ограниченности комплекса вооружения и доспехов ногаи в XV–XVI вв. на общемировом фоне развития военного дела выглядели в целом достойно. Их мобильная конница, состоявшая из непревзойденных лучников, копейщиков и сабельных бойцов, представляла собой грозную силу. С ней считались и пытались ее использовать все окрестные правители. Яркий пример — настойчивые уговоры ногаев русским правительством принять участие в войнах с поляками и немцами (см.: Трепавлов 19986, с. 106, 112).

Отсутствие в Ногайской Орде городов неоднократно отмечалось в средневековых документах (см., например: Какаш, Тектандер 1896, с. 19, 26; Олеарий 1906, с. 403; ПДПЛ, т. 2, с. 542). В самом деле, ее население — это «убежденные» кочевники. В очерке об экономике мы видели, что лишь чрезвычайные обстоятельства (обнищание) вынуждали их к оседлости. С номадной ментальностью были связаны и своеобразные обеты биев и мирз не посещать «каменные города». Однако отрицание городской жизни справедливо лишь для конца XVI в. А до той поры существование по крайней мере одного ногайского города несомненно.

Сарайчук располагался на правом берегу Яика, в 48 км к северу от современного города Атырау, в урочище, ограниченном с востока рекой Яик, с запада — ее протокой Сарачинкой. Ныне эта местность относится к Махамбетовскому району Атырауской области Казахстана; там находится село Сарайчик. Окрестности представляют собой характерный для Западного Казахстана ландшафт — засушливую пустынную степь[393].

До золотоордынских времен о городе нет упоминаний. Но по отдельным признакам можно судить, что какое-то поселение в этом месте существовало еще до монгольского нашествия. Рекогносцировочные работы археологической экспедиции в 1950 г. во главе с С.П. Толстовым выявили наличие домонгольского культурного слоя в городище[394]. Характер этого слоя, по заключению С.П. Толстова, существенно не отличается от хорезмских памятников XI в., отчего была выдвинута гипотеза об основании города в X–XI вв. хорезмскими колонистами на торговом пути в Нижнее Поволжье и об идентичности его с Саксином, известным по письменным источникам (Толстов 1953, с. 304). Ни подтвердить, ни опровергнуть это невозможно до широких раскопок.

Раннесредневековая история региона затронута в хронике «Джахан-наме» османского автора XVII в. Хаджи-Халифы (Кятиб Челеби). Он пишет, что у устья реки Яик (Джанку) есть город С.ван.дж (или С.ваи.х), который ранее был столицей куманов, а затем был отстроен и заселен ногаями, чьи «ханы» ныне живут там (DeWeese 1994, р. 197, 198). Д. Девиз полагает, что Сарайчук являлся доисламским культурным центром Дешт-и Кипчака (DeWeese 1994, р. 199). Исследователи, изучавшие историю кипчаков IX–XII вв., считали, что поселение на Яике служило центром правого крыла Дешта (центром левого был Сыгнак на Сырдарье) (История 1993, с. 76; Кумеков 1994, с. 34).

В то же время есть некоторые данные о принадлежности края к зоне расселения древнебашкирских племен. Эта зона достигала бассейнов рек Большого и Малого Узеней, Чаган, Чижинских разливов (Кузеев 1992, с. 256), т. е. широты Саранчука. В 1866 г. А. Рябинин опубликовал недатированную грамоту Ивана IV башкирам на вотчинное владение яицкими кочевьями. По этому «межеванию», случившемуся якобы через три года после завоевания Казани (т. е. около 1555 г.), земли четырех башкирских родов очерчивались на юге «по Яику в урочище Сарайчук» (Рябинин 1866а, с. 4).

Но пока в историографии безраздельно господствует мнение об основании Сарайчука в золотоордынскую эпоху. Информация по этому поводу ничтожна, и время появления города фактически обосновывается домыслами: его относят ко второй половине XIII в. и приписывают то Бату (ссылаясь на Абу-л-Гази), то его братьям Берке или Шибану, то сыну Шибана, Бахадуру (Ахмедов 1965, с. 35; Ахмедов 1985, с. 196; Егоров 1985, с. 124; Левшин 1824, с. 185; Сафаргалцев 1938, с. 51, 52; Утемиш-Хаджи 1992, с. 154 (примеч. М.Х. Абусеитовой); Юматов 19616, с. 249; Aboul-Ghazi 1871, р. 172, 173; DeWeese 1994, р. 199; Howorth 1965b, р. 360). Г.А. Федоров-Давыдов считает, что город был заложен на пустом месте, наподобие многих других городов Золотой Орды (Федоров-Давыдов 1973, с. 167). А.И. Левшин полагал, будто Абу-л-Гази подразумевал под Сарайчуком Сарай, а торговый центр на Яике при Бату (который умер в 1255 г.) еще не существовал, поскольку о нем ни словом не обмолвились П. Карпини и Г. Рубрук, переправлявшиеся через Яик в середине XIII в. Этот же автор отчего-то (из-за схожести названий?) решил, что Сарайчук построен в подражание Сараю (Левшин 1824, с. 181–184).

Восточные источники впервые упоминают о Сарайчуке в начале правления Берке (вторая половина 1250-х годов). По Абу-л-Гази, он обратился там в ислам; а по Утемиш-Хаджи, Берке проезжал через город по пути из Ургенча на свою коронацию в волжский Сарай ал-Махруса (Утемиш-Хаджи 1992, с. 97; Aboul-Ghazi 1871, р. 172). В 1333 г. город посетил Ибн Баттута, описавший большой понтонный мост через реку и жилище почитаемого дервиша (Ibn Batoutah 1874, р. 1, 2). Пять лет спустя через эти места следовал в Хорезм очередной католический миссионер (Веселовский 1877, с. 79). В последнем тридцатилетии XIV в. Сарайчук переходил от Шибанидов к потомкам Орду-Иченам Туга-Тимура и от них вновь к Шибанидам (см.: Ахмедов 1965, с. 34; Григорьев А. 1985, с. 171; Кляшторный, Султанов 1992, с. 196; Федоров-Давыдов 1973, с. 135, 154). Ибн Арабшах приводит его в перечне городов, разрушенных Тимуром во время одного из нашествий на Улус Джучи (Ибн Арабшах 1887, с. 59). Однако Йазди сообщает, что грозный гурган, опасаясь засад на крупных переправах (а сарайчуковская, без сомнения, считалась крупнейшей), форсировал Яик в его верховьях (Йазди 1972, с. 447), не тронув, таким образом, Сарайчук. Наверное, В.Л. Егоров прав, причисляя последний к немногим городам, не разоренным Тимуром (Егоров 1985, с. 124).

Вскоре после ухода чагатайских войск из Дешта Сарайчук оказался в центре Мангытского юрта Эдиге. Там чеканились монеты одной из Едигеевых марионеток, хана Дервиша (Сафаргалиев 1960, с. 192), в окрестностях города Эдиге потерпел и свое последнее поражение в 1419 г. (Ибн Арабшах 1887, с. 63). Один из его сыновей и преемников, Гази, унаследовал Сарайчук. Вместе со своим патроном, ханом Кучук-Мухаммедом, он даровал некоему кипчаку Айиас-беку пост даруги Сарайчука в награду за помощь в уничтожении кок-ордынского хана Барака (Кырыми 1924, с. 94; Schamiloglu 1986, р. 195) (подробнее см. главу 3). Однако, несмотря на подчиненность мангытам, единственный крупный город центрального Дешта продолжал формально считаться достоянием Джучидов левого крыла. В первых главах исследования я постарался показать, как казахские ханы-Джучиды стремились завладеть городом. В нем находились ставки Джанибека, Бурундука и Касима, а затем и усыпальницы первого и последнего из них. Сын Касима и внук Джанибека, хан Хакк-Назар, в 1550-х годах называл Сарайчук своим юртом, да и сами ногайские мирзы расценивали его как «Янибеков царев юрт» (КК, д. 15, л. 31; НКС, 1585 г., Д. 1, л. 14).

Сарайчук золотоордынской эпохи современные авторы характеризуют по-разному: от третьего по величине после двух Сараев города Улуса Джучи до заштатной торговой фактории. Столь же различны трактовки его и применительно к ногайскому периоду. Историки обычно видят в Сарайчуке зимнюю ставку ногайского бия. Городская жизнь в ней единодушно признается примитивной, сводящейся к незначительной торговле, функционированию некоторых административных учреждений, тюрьмы и кладбища (см., например: Жирмунский 1974, с. 415; Маргулан 1950, с. 86; Перетяткович 1877, с. 137–139; Самарская 1993, с. 36; Сафаргалиев 1938, с. 51, 52; Сафаргалиев 1949а, с. 37). Некоторые считают Сарайчук XV–XVI вв. захудалым и полуразрушенным или вовсе лежащим в руинах (после Тимура?) (Сафаргалиев 1960, с. 231; Федоров-Давыдов 1973, с. 167). Но Абдулла Ризван, описывая в XVII в. Дешт-и Кипчак, ставил Сарайчук в один ряд с такими столицами, как Бахчисарай, Казань и Хаджи-Тархан (Zajączkowsky 1966, р. 28, 79).

По убеждению местного русского казачьего населения, городская жизнь в Сарайчуке в древности была связана исключительно с «ордой татарской». Легенды гласят, что здесь находилась золотоордынская столица, в которой жил, дескать, «набольший хан Америк» (Железнов 1888, с. 247, 256). Окрестные тюркские народы тоже сохранили память о проживании тут древних владык — легендарного хана Бурака (Берке? Барака?), по башкирскому шеджере, или «Муса-хана», обитавшего в «Малом Сарае», по шеджере татарскому (Ахметзянов М. 1991а, с. 84; Башкирские 1960, с. 80). Бий Исмаил воспринимал яицкое поселение как «отца моего юрт» (ИКС, д. 6, л. 83, 215) (здесь «отец» может быть понято не как предок, а буквально, т. е. отец Исмаила, Муса). Ближайшие преемники Мусы были оттеснены с Лика казахами, и следующие сведения о принадлежности Сарайчука ногаям относятся к периоду сразу после «реконкисты». С. Герберштейн рассказывает о центральной области Ногайской Орды, включающей этот город и находящейся под управлением «Шидака» — Саид-Ахмеда б. Мусы (Герберштейн 1988, с. 179). Действительно, грамота этого бия от марта 1535 г. заканчивается так: «Писан в Счастливом Сарае» (Посольские 1995, с. 131).

Следовательно, верховные ногайские государи в самом деле базировались в Сарайчуке. Но относится ли это только к зимнему времени, неясно. Первое известие о зимовке там бия датируется маем 1551 г., когда русские гонцы по возвращении из Дешта доложили, что прошлой зимой «Юсуф князь зимовал за Ликом в Сарайчике» (НКС, д. 4, л. 2). Если учесть, что город расположен в северной части аралоуральской территории кочевок (см. очерк 3), то получается, что он мог служить скорее бийским летовьем. А.И. Левшин слышал местные предания о ежегодном, трех-четырехмесячном летовании в Сарайчуке «ханов кипчатских» в старину (Левшин 1824, с. 184). Возможно, двор бия пребывал в столице постоянно, а сам бий появлялся там по мере необходимости, независимо от режима кочевания.

В том же, 1551 г. съезд знати назначил двух сыновей бия «в Сарайчик ратью стоять, а с ними… тысячь с десять» для обороны от свергнутого Саид-Ахмеда, обосновавшегося в Мавераннахре (НКС, Д. 4, л. 38). Город располагался не на границе Орды, но играл очень важную роль, поэтому мирзы и постановили разместить в нем особый гарнизон. После второй Смуты он уже считался подвластным следующему бию, Исмаилу, который поставил «Сарайчика… беречи» своего родича и близкого соратника Хайдара б. Хасана (Дженкинсон 1937, с. 173; НКС, д. 6, л. 83, 215). Сначала Исмаил проводил в столице только зиму, но в конце жизни обосновался там постоянно — стал «годовати», т. е. жить круглый год, для чего затеял строительство дворца («сарая») (НКС, д. 6, л. 57 об., 59, 89 об.)[395]. Последняя информация о зимовке бия в Сарайчуке датируется, видимо, 1580 г. Кстати, тогда же, в октябре, У рус не отпустил домой московское посольство и велел ему дожидаться весны на нижнем Яике (НКС, д. 9, л. 51 об.). К сожалению, никаких впечатлений о столице мангытов русские дипломаты в своем статейном списке не оставили.

Область города входила в своеобразный домен правителя Орды, являлась его юртом. В 1623 г. последний ногайский бий, Канай, пенял царю, что наделение его, Каная, бийским рангом по воле государя оказалось неполным («княжим чином сполна не пожаловал»), поскольку не сопровождалось передачей новому «князю» «людей четырех улусов» — это Сеит, Хоза, Базар, Сарайчук (НКС, 1623 г., д. 3, л. 15), хотя город к тому времени уже давно был разрушен. Относительно «улуса Сарачик» известно лишь, что в числе его обитателей был эль кенегес: в столбцах упоминается «Канаева княжева улуса Сарачик кенегежского родства Ураз Абыз» (НКС, 1627 г., д. 1, л. 437).

Как в любом городе золотоордынского и послеордынского времени, в Сарайчуке функционировали особые органы управления. О командующем гарнизоном уже упоминалось. Кроме того, имелся даруга — градоначальник, или скорее наместник всей округи[396]. В конце 1420-х годов таковым оказался кипчак Айиас-бек, при Исмаиле — зять бия Кара-ходжа (НКС, д. 5, л. 79, 84 об., 92, 97). Встретился в Ногайских делах и «на Сарачике болшои сеит Икисаат сеит» (НКС, 1617 г., д. 2, л. 26) — наверное, высший духовный чин столицы и Орды. Что касается внутренней застройки, то есть данные о намерении возвести там бийский дворец в 1562 г. (см. выше) и мечеть в 1564 г. (НКС, д. 7, л. 65). Была там и тюрьма, в которой в 1515 г. оказался Шейх-Мухаммед б. Муса, заточенный соперником Алчагиром (ПДК, т. 2, с. 144).

Расположение на старинном торговом пути неизбежно придавало ногайской столице роль важнейшего транзитного звена в международном обмене. Даже во время жестокой второй Смуты гости из Сарайчука приезжали в Астрахань и торговали там с купцами из Шемахи, Дербента и Ургенча (Книга 1850, с. 113)[397]. Купцы, ремесленники и хлебопашцы составляли постоянное население города — Сарайчуковского улуса (Маргулан 1950, с. 88; РГВИА, ф. 414, д. 414, л. 274 об.). Они являлись ясачными плательщиками бия (НКС, 1630 г., д. 3, л. 19), и в этом заключались их функция и предназначение в Ногайской Орде. В ополчение их, по всей видимости, не привлекали, оставляя заниматься хозяйством. Во всяком случае, в 1577 г. бий Дин-Ахмед уверял Ивана IV, что «сараичиковские люди — не воинские» (НКС, д. 8, л. 38). Военный потенциал горожан на практике оказывался действительно невысоким: в мае 1536 г., едва узнав о приближении вражеского войска астраханцев и мирз-Агишевичей, все жители Сарайчука кинулись в степь, не приняв боя (Посольские 1995, с. 146). Этот факт показателен и в другом отношении. Во-первых, подтверждается, что там существовало стационарное оседлое население, не уходившее на летовки вместе с биями; во-вторых, оно, очевидно, было довольно немногочисленным, раз стал возможен поголовный исход. Наличие в Сарайчуке постоянных обитателей подтверждается также назначением наместников-даруг и деятельностью городского мусульманского духовенства.

Каким образом формировался контингент оседлых жителей в единственном городе мангытской державы, никаких данных нет. Можно лишь догадываться, что какая-то часть горожан принадлежала к старожилам Сарайчука и заселяла его еще с золотоордынских времен; здесь могли осесть и какие-то разорившиеся кочевники. Из всех изученных мною источников только в одном башкирском шеджере утверждается, будто в город на Яике переселились жители разоренного Тимуром Булгара (Родословная 1997, с. 53)[398].

Распри и конфликты между дештскими Юртами не раз задевали ногайскую столицу. Но роковыми для нее стали 1570-е годы. На протяжении этого десятилетия город несколько раз захватывали и разоряли казаки. Сокрушительному и окончательному разгрому он подвергся от них же в 1581 г. (см. главу 8). Хотя в литературе встречается также мнение, что свое значение столицы Сарайчук терял постепенно, угасая в ходе кризиса Ногайской Орды (Маргулан 1950, с. 86, 87).

Еще одной принципиально важной функцией Сарайчука было обслуживание династических некрополей. Известно об устройстве там ханских усыпальниц с золотоордынских времен. Правда, конкретных фактов не много. От Абу-л-Гази узнаем, что там были погребены ханы Тохта и Джанибек б. Узбек (Aboul-Ghazi 1871, р. 174) (если только не имелись в виду волжские Сараи). В начале XVI в. там поднялись изящные мавзолеи казахских государей Джанибека б. Барака и Касима (История 1993, с. 164). Скопление гробниц под названием Trestago или Trestargo между устьем Волги и Мангышлаком, с пояснением «Залив мертвых», или «Залив памятников», с изображением крепостной стены и двух башен, мечети и знамени с полумесяцем и джучидской тамгой, фиксируется на картах Ф. и Д. Пицигани 1367 г. и в каталанском атласе 1375 г. Кроме того, братья Пицигани нанесли условное обозначение мавзолея приблизительно в районе Ахтубы с подписью «Торкал, т. е. усыпальница императоров, которые умерли в окрестностях реки Сара» (Сарачинки?) (Брун 1872, с. 32, 33; Брун 1880, приложение; Егоров 1985, с. 117). На карте Фра Мауро 1459 г. правый берег реки Laicho (Яик) украшен изображением мавзолея, сопровождаемым словами Sepulchura Imperial (имперская усыпальница) (Багров 1912, рис. 16; Варваровский, Евстигнеев 1998, с. 175; Чекалин 1890, с. 249).

Историки давно отмечали выдающуюся сакральную роль Сарайчука для рода Джучидов как курука — средоточия их фамильных гробниц (см., например: Бартольд 1966, с. 395; Бартольд 1968а, с. 143; Кляшторный, Султанов 1992, с. 275, 276; Самойлович 1912, с. 47). Там восходили на престол Золотой Орды Джанибек, Бердибек и, может быть, Узбек. Да и само название местности — «Малый Дворец» — вызывает в памяти обычай возведения дворцеобразной постройки над могилой правителя. Так, Ибн Фадлан (X в.) писал о «подобии юрты», описывая огузов; П. Карпини и Г. Рубрук рассказывали о «палатке», «остроконечных домиках» сверху могилы у монголов и кипчаков XIII в. (Ибн Фадлан 1939, с. 161; Путешествия 1957, с. 33, 102; De Weese 1994, р. 193–199). Следовательно, Сарайчук, с учетом его вероятного — еще домонгольского и доисламского — культового статуса, имел большую символическую значимость в государственности и культуре Улуса Джучи.

Не менее значимой оказалась традиционная священная погребальная местность и для ногаев, которые преклонялись перед ханскими мавзолеями (см.: Османов 1883, с. 47). Об использовании ее ими для захоронения представителей своей аристократии встречаются многочисленные упоминания: «…их (ногаев. — В.Т.) тут кладбища татарские»; «…на Яике… кладбища… наши»; «…на Яике у яицкова устья на Сарайчике на кладбище, где родители наши кладутца» и т. п. (КК, д. 21, л. 670; НКС, 1630 г., д. 3, л. 37; ПДП, т. 1, с. 366). Известно, что некрополь подвергался разорению и осквернению казаками в 1570-х годах при взятиях ими Сарайчука. «Приходили государские люди в Сарачик и над отцом над моим над мертвым изругалися», — писал Дин-Ахмед-бий (НКС, д. 8, л. 4 об.). В источниках отразились факты и слухи о погребении там Эдиге, его сына Нур ад-Дина, Али и Юнуса — сыновей бия Юсуфа, Джан-Арслана б. Уруса и др. (Ибн Арабшах 1887, с. 63; Летописец 1895, с. 147; НКС, д. 4, л. 101; 1615 г., д. 1. л. 2; DeWeese 1994, р. 194, 447).

Ясно, что подобное ритуальное значение Сарайчука, как и его положение стольного города Орды, побуждало ногаев лелеять планы его возрождения после 1581 г. «Сарачик розорили люди ваши, и мы хотим делати, — делился замыслами с Иваном IV нурадин Динбай в 1581 г. — Наняли есмя мастеров и наимитов двесте человек. И ты б пожаловал, прислал денег, что дата (за работу. — В.Т.) мастером и наимитом» (НКС, д. 10, л. 134 об.). Насколько можно судить по Ногайским делам, царь не стал финансировать строительство города на Яике. А сами кочевники едва ли могли освоить это грандиозное предприятие.

Но как бы то ни было, формально сарайчуковская округа продолжала считаться административным и сакральным центром Мангытской империи, и там оставалось постоянное население — те самые «люди не воинские», что платили биям ясак. Около 1586 г. они вновь подверглись нападению казаков, которые «воевали на Еике… зараичиковские улусы, а побили… и в полон поймали многих людей, а убили… двух сеитов лутчих людей» (НКС, 1585 г., д. 1, л. 3). Вообще сайды существовали там довольно долго; еще в 1617 г. упоминается сарайчиковский главный сайд Ибрагим (НКС, 1617 г., д. 2, л. 26). Без подданных и без паствы его пребывание на Яике было бы бессмысленным. А в 1630 г. бий Канай вспоминал, что его предки «с Сарайчика имывали доход ясак» и до сих пор-де «на Сарачике живут ясачные люди», которых он просил у царя «заворотить» в его, Канал, подчинение (НКС, 1630 г., д. 3, л. 19). Такая просьба была актуальной для главы Больших Ногаев, потому что к тому времени его власть над бывшим доменом оказалась полностью утраченной. В западноказахстанских степях происходило хаотичное передвижение кочевых общин, вызванное миграцией калмыков и уходом ногаев, а места вокруг Саранчука становились пастбищами то Алтыулов, то калмыцких тайшей. Причем приходы последних, случалось, сопровождались погромами местных оседлых тумаков (КД, 1636 г., д. 1, л. 8, 46; ИКС, 1622 г., д. 1, л. 11, 12; 1630 г., д. 3, л. 37, 38; 1635 г., д 1, л. 9, 10). После этих набегов «агломерация» уже окончательно запустела. Предания яицких казаков рассказывают, будто ее жители переселились в Хиву (О развалинах, 1867, с. 4; Рычков 1896, с. 34, 59). Мне не встретились подтверждения этому в других источниках. Но интерес к Сарайчуку у хорезмского (хивинского) соседа и соперника — Бухары существовал несомненно.

В начале 1580-х годов отношения между бухарским ханом Абдуллой и Большими Ногаями складывались непросто. В главе 8 мы видели, что при мангытском дворе пытался найти пристанище Баба-султан, изгнанный Абдуллой из Мавераннахра. Хотя из-за интриг и коварства Бабы антибухарской коалиции с ногаями у него не сложилось, хан-победитель имел основания причислять последних к лагерю своих противников. В Бухаре, видимо, вынашивались планы большого похода на северо-запад. Уже в 1584 г. мирза Кучук б. Мухаммед известил Москву, что Абдулла хочет «Сараичик взяти и мусулманство прославите» (ИКС, 1585 г., д. 1, л. 14). Угроза была серьезной: хан набирал силу, его владения после завоевания Хорезма выдвинулись в степь. В панике ногаи забрасывали царя Федора Ивановича просьбами прислать на Яик войско и поставить крепость для отражения узбекского нашествия. Наконец русское правительство вняло мольбам, и, очевидно, в первой половине 1590-х годов туда был прислан воевода. Стрельцы основали Казачий городок, зафиксированный в «Книге Большому Чертежу» (Макшеев 1880, с. 12–14). Внешне это выглядело как защита ногаев, их «сарайчиковских улусов» и тумаков, потому что «им от бухарского Абдулы царя теснота великая» (ПДП, т. 1, с. 366).

На самом же деле, как следует из памяти послам в Грузию 1596 г., укрепление заволжских подступов объяснялось вестями о намерениях бухарского хана «отвести от государя нашего нагаи заволжских» (Белокуров 1888, с. 279). И действительно, в последнем десятилетии XVI в. повелитель Бухары решил сменить политику по отношению к мангытским мирзам (мы видели, что он убеждал своего вассала-неудачника Кучума жить в мире с ними). Но одновременно он продолжал разрабатывать планы экспансии в Северный Прикаспий.

Эта трансформация неожиданно совпала с нарастанием антироссийских настроений среди Больших Ногаев. В 1598 г. тот самый бий Ураз-Мухаммед, что несколькими годами ранее заклинал царя Федора прислать на Яик рать, жаловался крымскому хану: «Жить… мне от московского немочно: поставил… на Яике город и кладбища наши у нас отнял, и называет… нас себе холопи» (КК, д. 21, л. 670–670 об.). Москву удалось убедить в отсутствии опасности («они з бухарским управились»), и Казачий городок был снесен; русское войско ушло восвояси (ПДП, т. 1, с. 366). Явно наметился бухарско-ногайский союз. Он уже начал приобретать зримые формы: Абдулла пообещал отстроить Сарайчук.

Перспектива оказаться зажатыми между двумя врагами привела в смятение казахов. В январе 1595 г. посол казахского хана Таваккула б. Шигая втолковывал своему земляку, султану Ураз-Мухаммеду, жившему в Москве, чтобы тот довел до сведения русского правительства следующее: «А государь бы на бухарсково царя не оплашивался, а ногаем бы не верил. Бухарской царь ныне юргенсково царя Азима со Юрта согнал, Юргенчь взял под себя. А ныне, с ногаи соединясь, хочет поставить в Сарайчике город. Как в Сарайчике город поставит, толды будет [над] Астороханью промышляти» (думаю, последняя фраза была вставлена послом для стимулирования правительства к решительным мерам, но не отражала реальных намерений Бухары). Ураз-Мухаммед должен был убедить Федора Ивановича прислать казахам «огненного бою» (ККД, 1594 г., д. 1, л. 8–9).

Опасения казахов оказались напрасными. В Большой Ногайской Орде началась третья Смута, хан Абдулла вскоре умер. Но еще долго «призрак» Сарайчука присутствовал в русско-бухарских отношениях. В XVII в. ханы Бухары видели в новопостроенном Яицком городке (Гурьеве) потенциальную угрозу для себя со стороны России, хотя при этом оборот товаров между двумя государствами все увеличивался. И бывший Сарайчук виделся узбекским политикам как удобный пункт для сосредоточения торговли с русскими (Дариенко 1973, с. 190; Преображенский 1951, с. 276).

Место ногайской столицы и джучидско-мангытский некрополь продолжали почитаться у местных тюркских кочевников и в дальнейшем. Один из склепов молва нарекла «Ханской могилой» (О развалинах 1867, с. 5). Казахи (и башкиры?) съезжались на развалины для молитв и жертвоприношений, выбрав для поклонения мавзолей, который, по словам А.И. Левшина, считали «могилою какого-то угодника магометанского» (Левшин 1824, с. 189, 190). Но помимо этой гробницы развалины Сарайчука содержали и иные сооружения.

Их неоднократно описывали на протяжении последних двух столетий как составители общих исторических очерков западноказахстанского края и Башкирии (А.Б. Карпов, А.И. Левшин, П.И. Рычков и др.), так и местные любители старины, в особенности активисты Оренбургской ученой архивной комиссии [председатель Комиссии в начале XX в. — А.В. Попов[399], заведующий Уральской войсковой чертежной— штабс-капитан А.Е. (в некоторых публикациях: А.А.) Алексеев, священник сарайчиковской Покровской церкви — Лоскутов и др.][400]. Почти все они ограничивались внешней характеристикой городища и сбором подъемного материала. Лишь А.Е. Алексеев в 1861 г. расчистил проходы и проник внутрь некоторых склепов. В 1937 г. в течение 15 дней вел раскопки Н. Арзютов, но к каким-либо определенным выводам о происхождении и хронологии городища не пришел (Арзютов 1949, с. 127, 128).

В 1950 г. там велись разведочные работы Хорезмской археологоэтнографической экспедиции во главе с С.П. Толстовым, а также раскопки небольшой Западно-Казахстанской археологической экспедиции во главе с А.Х. Маргуланом. Последней удалось открыть гончарную печь золотоордынского времени (Пацевич 1956; Пацевич 1957). Позднее на городище проводили изыскания Гурьевский отряд Средневолжской экспедиции (Афанасьев и др. 1976; Галкин Л. 1987) и астраханский археолог В.В. Плахов. С 1997 г. планомерные раскопки Сарайчука ведутся Западно-Казахстанской археологической экспедицией (руководитель З.С. Самашев) при участии исследователей из Астрахани и Москвы. В сентябре 1999 г. на городище был открыт историко-культурный комплекс, включающий мавзолей «Хан-Орда», археологический музей и мечеть (Джуманов 2000, с. 10).

Как уже указывалось, Сарайчук располагался в треугольнике, образуемом главным руслом Лика и его протокой Сарачинкой, которые давали ему естественную защиту соответственно с востока и запада. С юга и севера его защищали крепостные стены, со временем приобретшие вид земляного вала. У некоторых наблюдателей сложилось впечатление, будто фортификационные сооружения окольцовывали город полностью.

Краеведы оценивали протяженность каждой из стен в 1 версту (около 1070 м), а общую их (или вала) окружность — в 5 верст, 2 версты или 3 версты 250 сажен (соответственно около 5330, 2134, 3733 м). Последняя цифра принадлежит чертежнику Алексееву, который проводил замеры профессионально, и им можно доверять. По его данным, городище занимало в длину 1 версту 100 сажен (1280 м), в ширину — 1 версту 50 сажен (1173 м). Участники Западно-Казахстанской экспедиции А.Х. Маргулан и Г.И. Пацевич отметили, что оно тянется вдоль берега реки Урал приблизительно на полтора километра (Карпов А. 1911, с. 37; Маргулан 1950, с. 87; О развалинах 1867, с. 5; Пацевич 1956, с. 221; Протокол 1906а, с. 272).

Остатки внешних укреплений сохранялись до 1850–1860-х годов. В 1824 г. А.И. Левшин еще мог видеть главный въезд в крепость, отмеченный двумя треугольными бастионами. В целом городище имело почти правильную прямоугольную форму, за исключением стороны, примыкающей к извилистой Сарачинке (Левшин 1824, с. 188; Маргулан 1950, с. 87; Протокол 1906а, с. 272, 273). Его территория была покрыта битым кирпичом, кусками мрамора, изразцов, слюды. В центральной части крепости, ближе к западу (к Сарачинке), находился холм-цитадель — вероятно, обычный для мусульманских городов «кремль»-арк. По подсчетам А.Е. Алексеева, неправильных очертаний цитадель имела длину 200 и ширину 100 сажен (соответственно 467 и 213 м). Она была опоясана внутренней стеной, видимо более высокой, чем городская. Старые казаки в начале XX в. помнили, что на южной стороне этого «кремля» некогда стояла башня из обожженного кирпича, от которой позднее не осталось и следа (Протокол 1906а, с. 272, 273). Руины прочих зданий представляли собой стены и фундаменты из того же материала; в некоторых сохранялись следы печей и обогревателей-канов (Арзютов 1949, с. 129; Карпов А. 1911, с. 37; Левшин 1824, с. 189; Маргулан 1950, с. 87; О развалинах 1867, с. 5; Протокол 1906а, с. 272).

И в «кремле», и на остальной территории города, и за его пределами располагались мусульманские кладбища и мавзолеи. Как отмечалось, они считались священными (аулие) у местных жителей, которые молились здесь об исцелении. А.Е. Алексеев, пробравшись в одну из гробниц, выяснил по тамошним надписям, что она возведена над захоронениями туркменских ходжей. Он заметил, что склепы сложены из камня, не встречающегося в окрестностях (О развалинах 1867, с. 3–6).

Ценными датирующими находками являются монеты. Все найденные до сегодняшнего дня в Саранчуке относятся к золотоордынской эпохе.

Половодья, колебания русла Урала в XVII–XX вв. неумолимо разрушали остатки ногайской столицы. Не меньший ущерб нанесла хозяйственная деятельность казаков, которые начиная с XVIII в. принялись разбирать древние сооружения, используя большие, прочные старые кирпичи в собственных постройках[401]. В отдельных казацких домах полы выстилались именно этим материалом. Огромное количество кирпича было вывезено для строительства Гурьевской крепости (Катанов 1907, с. 249; Протокол 1906а, с. 273; Протокол 19066, с. 56; Рычков 1949, с. 79).

Лишь в 1907 г. председатель Оренбургской ученой архивной комиссии А.В. Попов на ее заседании поставил вопрос о «необходимости принятия мер к охране развалин города Сарайчика от уничтожения». Комиссия постановила ходатайствовать об этом перед Императорской археологической комиссией (Оренбургская 1909, с. 27). Но никаких последствий это обращение, насколько мне известно, не возымело. Городище продолжало растаскиваться, разрушаться и обваливаться в воды Урала. Сегодня уцелела лишь незначительная его часть.

Существовали ли в Ногайской Орде другие города? Историки отвечают на этот вопрос однозначно отрицательно. Э. Кинан считает, что ногаи как стопроцентные кочевники городов не имели и не желали иметь (Keenan 1967, р. 552; см. также: Сафаргалиев 1949а, с. 37). Б.-А.Б. Кочекаев тоже полагает, будто на территории их державы не имелось «ни городов, ни крепостей, ни определенных административных центров, овладением которыми более счастливый соперник мог бы закрепить свои победы» (Кочекаев 1988, с. 91). «Кто боится, тот и строит башни!» — было сказано Иосафату Барбаро одним степным «татарином» (Барбаро 1971, с. 148).

Интересную идею выдвинул А.Н. Усманов: своих монументальных построек и крепостей ногаи не сооружали, но пользовались ранее существовавшими сооружениями (в частности, в Башкирии) (Усманов А. 1982, с. 66). Эта мысль представляется чрезвычайно продуктивной для разрешения противоречий в информации из различных источников. С одной стороны, в них звучат единодушные уверения в отсутствии ногайских городов, за исключением унаследованного от Золотой Орды Сарайчука; с другой — археологические, фольклорные и краеведческие материалы позволяют ставить вопрос об их существовании[402].

Аристократы в ногайском эпосе проживают, как правило, в крепостях и в укрепленных ставках (ордах), под охраной внутренней и внешней стражи (Сикалиев 1980, с. 10; Сикалиев 1994, с. 83). В дастанах упоминаются города — места, где действуют персонажи: Сарай, Маджар, Сарайшик, Кумлы-кала и Сырлы-кала. Первые два — известные золотоордынские поселения, исчезнувшие к XVI в.

Кумлы-кала сопоставима с Кумкентом (перевод одинаковый: Песчаная крепость), который якобы принадлежал эпическому отцу Эдиге, Кутлу-Кая, и, видимо, считался сердцевиной его наследственных владений. Нурадин б. Идегей говорит отцу в татарском варианте эпоса: «Посылает тебе привет… Город Кум-Кент и вся страна, Что тебе навсегда верна». Сам Кутлу-Кая обвинял в (окончательном?) разорении города хана Тохтамыша (Идегей 1990, с. 14, 121). По родословной князей Юсуповых, Кутлу-Кая «взял взятьем Кумкент и учинился в Кумкенте государем» (Юс., д. 1, л. 1). Очевидно, имеется в виду городище Кумкент, расположенное в окрестностях районного центра Чулаккурган Шимкентской области Казахстана. Стоявший на старом торговом пути, этот город функционировал на протяжении X–XIV вв. и захирел приблизительно в XV в. Местные казахи считали, будто Кумкент в прошлом был населен «калмаками» (см. о нем: Кастанье 1910, с. 185, 186; Колосовский 1901, с. 89–92; Маргулан 1950, с. 52, 54, 55)[403].

Сырлы-кала надежно не идентифицируется. Однако можно предположить, что имеется в виду городище Сырлы-Там в окрестностях современной Кзыл-Орды. Кроме развалин крепости в XIX в. там был мавзолей с надписью о постройке его в 1279 г. (Кастанье 1910, с. 214, 215). Поскольку степное население почитало старые мусульманские усыпальницы, а к «светским» руинам было равнодушно, то вполне вероятно, что со временем казахи заменили слово «кала» (крепость) на «там» (могила) — по уцелевшему мавзолею.

На собственно же ногайской территории, в частности на Яике, просматриваются следы существования каких-то населенных пунктов. Эвлия Челеби, описывая в 1666 г. свои впечатления о странствовании по этой реке, рассказывает, что Яик «проходит мимо сотен городов и многих тысяч крепостей и, наконец, впадает в Каспийское море под городом…». (Название города опущено.) Но приводит он названия только двух из них — Салуб-керман и Суруна-керман, да еще «великий город» с каменным кремлем (наверняка Гурьев) (Эвлия Челеби 1979, с. 154, 155, 157). Ясно, что даже при обычном восточном преувеличении на порядок числа поселений турецким автором уральские казаки не могли успеть построить множество крепостей. Их поселки тогда были немногочисленны. Значит, турецкий путешественник должен был видеть безлюдные развалины. К таковым принадлежала сарайчукская «агломерация».

Археологически этот край изучен очень слабо. А.Е. Алексеев слышал от местных жителей об остатках поселений без крепостных валов в 20 верстах западнее Сарайчука, на реке Солянке, и о Темировом городище в 14 верстах южнее, у озера Карабау (О развалинах 1867, с. 6). На берегу Урала расположено и старинное укрепление Кырык-Арба (Сорок повозок), название которого указывает на основание его кочевниками (Маргулан 1950, с. 15). В тех же местах, у поселка Тендык в 10–12 км от Атырау, находится Тендыкское городище со следами медеплавильного производства. На средневековых картах к югу и западу от Саранчука также нанесены изображения городов и мавзолеев (см.: Багров 1912, рис. 16, 23, с. 82, 86; Брун 1872, с. 33; Кушаев 1993, с. 134, 135; Рыбаков 1974, с. 25; Чекалин 1889, с. 20, 21; Чекалин 1890, с. 248–250; DeWeese 1994, р. 197, 198), что может трактоваться как отголоски более раннего и более плотного, чем в XVI в., заселения яицких берегов[404].

Но без тщательного изучения и раскопок ответить на вопрос о времени и степени урбанизации региона невозможно. То же относится и к предполагаемым ногайским поселениям в Поволжье, Башкирии и Казахстане (см., например: Багров 1912, рис. 16, 23, 51, с. 81; Брун 1872, с. 32–34; Брун 1880, приложение; Витевский 1891, с. 439; Егоров 1985, с. 106, 108, 133, 134, карта; Игнатьев 1883, с. 333–339; История 1937, с. 123; Левшин 1832, ч. 1, с. 181, 182; Лоссиевский 1881; Мажитов, Султанова 1994, с. 321; Маргулан 1950, с. 91, 92; Миллер Г. 1937, с. 260, 261; Небольсин 1852, с. 56–58; Рычков 1896, с. 69; Рычков 1949, с. 79; Трепавлов 1997в, с. 9, 10), хотя казахи приписывали ногаям все старые постройки в степи (Валиханов 1961а, с. 388; Валиханов 1964, с. 36; Валиханов 1986, с. 256, 260; Левшин 1832, ч. 1, с. 203).

При всем том мы не можем отрицать очевидного факта: у жителей Ногайской Орды совершенно отсутствовали навыки градостроения. Сарайчук, как и почти все известные золотоордынские города, был построен в традициях среднеазиатской мусульманской архитектуры. Эти традиции были ногаями утрачены. Чужеземцы «наймиты», что строили для них дворцы и мавзолеи, были приверженцами строительных канонов Мавераннахра. Когда же мирзы намеревались строить города сами, то просили не каменщиков из Ургенча, а «топорников», «мастеров и лесу соснового хоромы ставити» из России, желая возводить не глинобитные крепостные стены, а частоколы, не мраморные дворцы, а бревенчатые терема (НКС, д. 5, л. 4; Посольские 1995, с. 227). Не дождавшись поставок, пытались городить укрепления по своему разумению — «плести… два плетеня, да межи того земля сыпать» (НКС, д. 5, л. 84 об.). Бий Исмаил откровенно признавался Царю, что «наши люди нагаиские городового дела не знают» (НКС, Д- 5, л. 48).

Ненамного усовершенствовались познания в «городовом деле» и в последующую эпоху. Ногайцы Северного Кавказа второй половины XVII в. возводили деревянные укрепления, копали глубокие рвы, но внутри таких городищ было пустое пространство и лишь изредка ставилась мечеть. Население спасалось там от врагов и собиралось на время зимовья (Эвлия Челеби 1979, с. 53, 54). Строительная квалификация развивалась у позднейших ногайцев главным образом при обустройстве не городских, а сельских поселений, полуоседлых аулов.

Очерк 6. Отношения с Россией

За более чем двухсотлетний период своего существования российская историческая наука много раз обращалась к рассмотрению отношений Русского государства с Ногайской Ордой. Большинству суждений по этому поводу был свойствен налет идеологической заданности, а проще говоря — русоцентризм. Имеется в виду, во-первых, взгляд на эти отношения только с позиции русской стороны, во-вторых, рассмотрение ногаев лишь как субъекта внешней политики России, а не равноценного и самостоятельного партнера. При этом заволжские кочевники зачастую воспринимались как сила, враждебная России, и потому связи с ними сводились к категории «борьбы»[405].

Подобная трактовка событий сохраняется и в новейшей литературе. «Большие Ногаи в Заволжье, — пишет В.А. Осипов, — оставались для России пережитком золотоордынского наследия, с которым приходилось бороться дипломатическими и другими средствами в течение длительного времени» (Очерки 1993, с. 29).

В 1920-х годах ненадолго появилась еще одна, противоположная точка зрения — о колониальной экспансии «торгового капитала Московского государства», который руками казаков «почти истребил ногайцев, замыкавших путь по Дону, Волге и Яику», уничтожил туземное степное население: «Методы колониальной политики Москвы ничем не отличались от методов западноевропейских государств в Америке и Африке» (Янчевский 1930, с. 3, 11–14).

Существует также мнение о ногаях как орудии московской дипломатии, ее подспорье в политических комбинациях с Крымом, поволжскими Юртами, османами (см., например: Смирнов Н. 1958, с. 14; Усманов А. 1982, с. 117). При этом подчеркивается усиление ногайского фактора в летние месяцы, когда Орда размещалась на летовьях в Поволжье (Шмидт 1954, с. 212)[406]. Ш. Лемерсье-Келькеже уверена, будто «без помощи или хотя бы нейтралитета ногаев не были бы возможны ни завоевание Астраханского ханства в 1556 г., ни покорение Сибири в 1580-х годах, ни русское продвижение к Кавказу» (North 1992, р. 22). Ногаи при любом из этих подходов предстают как пассивный материал для политического воздействия, для достижения дружелюбия, нейтралитета или, напротив, вытеснения их из занимаемых ими степей.

Оценки методов, при помощи которых Москва достигала этих целей, тоже неоднозначны и порой противоположны. «Используя внутренние противоречия среди ногайцев, русские всегда старались натравить мурз против бека (т. е. общеногайского бия. — В.Т.). Иногда давали мурзам оружие, пушки и даже войска, чтобы мурзы воевали против беков», — читаем у Г. Газиза (Газиз 1994, с. 93; то же см.: Kappeler 1992, р. 91). Е.П. Алексеева и И.М. Аджиев, напротив, считают, что «русское правительство в своих собственных интересах пыталось прекратить в ногайских Ордах внутренние феодальные междоусобицы и часто достигало успеха» (Народы 1957, с. 124).

Наконец, распространенным является мнение, будто ногаи завязывали контакты с Московским государством, руководствуясь единственно меркантильными интересами. Впервые его сформулировал, очевидно, М.М. Щербатов, заявив, что «вся верность и дружба сих народов к России основана была на одной корысти» (Щербатов 19036, с. 782). Действительно, поминки и затем жалованье служили существенным компонентом ногайско-русских отношений, да и сами ногаи понимали, что «мурзам от… государей подарки бывали, чтоб… мурзы на… государевы украины войною не ходили» (НКС, 1632 г., д. 1, л. 142 — слова мирзы Али Уракова).

Но все же нельзя целиком свести эту страницу дипломатической истории к «корысти» и выпрашиванию поминков. Ведь Россия являлась для кочевников не только источником подачек, но прежде всего рынком. Соседство огромного русского рынка определяло и политическую ориентированность значительной части мангытских аристократов на Россию (см., например: Златкин 1983, с. 83, 84; Кидырниязов 1991а, с. 113). Правда, Е.Н. Кушева и С.О. Шмидт увидели причину появления «промосковской» партии также и в «грубом физическом (?! — В.Т.) нажиме турецко-крымских агентов в Ногайской Орде», приведшем к поискам противодействия ему в лице русского царя (Кушева 1950, с. 241; Кушева 1963, с. 186; Очерки 1955а, с. З66)[407].

Работы некоторых исследователей отличаются попытками встроить ногайско-русские отношения в контекст более обширный, нежели политическая конъюнктура середины XVI — начала XVII в. Так, Р.Г. Буканова наметила интересные отличия между связями России с Ногайской Ордой и России с Крымом: непосредственное соприкосновение кочевий с русскими владениями; населенность юго-восточных окраин Московского царства неславянскими народами; более скромные, чем на крымском пограничье, масштабы строительства крепостей в Диком поле и заселения их военно-служилым людом (Буканова 1981, с. 12, 13). А. Беннигсен и Ж. Вайнштейн полагают, что у русских и ногаев имелось общее идеологическое наследие — доставшиеся от Золотой Орды чингисидские традиции (адат-и чингизийе), вследствие чего ногаи чувствовали себя ближе к русским, чем, допустим, к османам (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 58).

Весьма любопытные наблюдения содержатся в работе А. Каппелера. Немецкий историк включает ногайско-русские контакты в общую историю контактов Руси и Степи и выделяет их как особый этап этой истории. По его мнению, сохранялись традиционные элементы отношений, сложившиеся еще во времена Киевской Руси: набеги и грабежи со стороны кочевников и противостояние им славян (но при этом привычный способ противостояния — укрепление границы — был дополнен использованием против ногаев касимовцев, донцов и волжских казаков); интенсивные дипломатические сношения и их большая роль в информировании славян о степном мире; оживленная торговля; участие степняков-наемников в войнах на стороне русских и переход кочевых аристократов на службу в Россию (Kappeler 1992, р. 90, 91, 100). Новым же, нетрадиционным явлением стало наступление Руси на Степь, на Поволжье, ее территориальная экспансия в XVI в. В целом ногайско-русские отношения, по заключению А. Каппелера, в XVI столетии прошли две главные фазы. Первая характеризуется тесными политическими и экономическими узами, принципиальным признанием кочевников равными партнерами, хотя и превосходящими русских в степях в военном отношении и не признающими оседлое государство равным себе. Вторая фаза, начинающаяся с завоевания Казани и Астрахани, характеризуется медленным, но систематическим продолжением собирания Москвой бывших золотоордынских территорий и нарушением экономического, политического и военного равновесия в пользу России (Kappeler 1992, р. 100, 105).

Как бы мы ни подчеркивали дипломатические и торговые аспекты межгосударственного взаимодействия в Восточной Европе, военное соперничество тоже являлось, конечно, важной его частью. Ногайские отряды нередко вторгались на российские окраины, а в союзе с крымцами иногда прорывались и во внутренние области страны. Пути вторжений татар и ногаев на Русь сами русские называли тюркским словом сакма. Оно означает след на земле, оставшийся после прохождения конницы, а в широком смысле — маршрут похода кочевников. По наблюдениям В.П. Загоровского, пути вторжений степняков проходили главным образом по возвышенностям, сухим водоразделам рек; татары и ногаи стремились избегать переправ через реки и заболоченные места, обходили густые леса (Загоровский 1969, с. 52).

Ногайская дорога, или Ногайский шлях, начавшись на Переволоке (царицынской переправе через Волгу) восточнее Дона, шла через верховья его левого притока Битюга. На территории современных Тамбовской, Воронежской и Липецкой областей сакма тянулась по водоразделу между Матырой и Липовицей — притоками Воронежа и Цны, пересекала реку Воронеж на Торбеевском броде (у будущего города Козлова) и далее шла по степной полосе междуречий Польного Воронежа и Челновой, Воронежа и Цны, Польного и Лесного Воронежа. Этот путь считался постоянным и наиболее кратким маршрутом ногайских набегов. В России конца XVII в. считали, будто именно этой сакмой в свое время «и Батый на Русь войной шол». Далее к северу единый Ногайский шлях разветвлялся на несколько дорог, ведущих в места мордовские, рязанские, шацкие (Голомбиовский 1892, с. 49; Загоровский 1992, с. 159, 160; Мизис 1990, с. 18, 19; Новосельский 1948а, с. 79; Панова 1981, с. 8, 9; Платонов 1898, с. 90; Платонов 1937, с. 65, 66; Modem 1981, р. 42, 43).

Недалеко от впадения Воронежа в Дон, в урочище Казар, где опасно сближались Ногайская дорога и Кальмиусский шлях, в 1586 г. был поставлен город Воронеж. По государеву указу в 1623 г. в этих местах была образована 956-верстная засечная черта. В течение 1630–1650-х годов здесь появилась цепь крепостей: Козлов, Усмань, Коротояк, Острогожск. На пространстве между крепостями расположились десятки сторож. Вся система укреплений получила название Белгородской черты. До XVIII в. в речи населения Воронежского края бытовали выражения «Ногайская дорога», «Ногайская сторона» Дона (АМГ, т. 1, с. 60, 61; Голомбиовский 1892, с. 49, 50; Грамоты 1852, с. 168; Загоровский 1969; Кошелев 1958, с. 204; Очерки 1961, с. 44; Платонов 1898, с. 90).

На других направлениях ногайских вторжений были поставлены крепости Ряжск, Симбирск, Шацк и др. (Любавский 1996, с. 296, 304). Для защиты юго-восточного рубежа правительство должно было постоянно держать здесь десятки (до 60) тысяч ратников (Каргалов 1974, с. 154; Тьеполо 1940, с. 340; Ченслер 1937, с. 59). Хотя оборона от ногаев требовала гораздо меньше сил, чем борьба с крымскими набегами[408], в течение второй половины XVI–XVII в. там возникла мощная система укреплений из рязанских городков-крепостей, Закамской оборонительной черты (в нее входил древесно-земляной Ногайский вал) и засек — Шацкой и трех Ряжских (Заинская 1994, с. 179; Платонов 1898, с. 83; Яковлев 1916, с. 23–25)[409].

Источники отмечают, что Ногайским шляхом пользовались по большей части Малые Ногаи, перед которыми не стояла проблема форсирования Волги. Заволжские же ногаи были отрезаны великой рекой от внутренних российских областей и для набегов использовали удобные «перевозы» через нее. Очутившись на правом берегу, они устремлялись на север по тому же Ногайскому шляху. Основными были переправы на Переволоке, у устьев Самары и Большого Иргиза, а также у Черного Яра, причем М.К. Любавский подметил, что самарской и иргизской переправами пользовались для перехода с Ногайской стороны на Крымскую, а переволокской — наоборот, с Крымской на Ногайскую (Любавский 1996, с. 270).

Начиная с середины XVI в. места «перевозов» постепенно стали оснащаться русскими заставами и крепостями. В 1557 г. был основан Лаишев на правом берегу Камы, около 1571 г. — Тетюшев на правом берегу Волги, ниже Казани, в 1586 г. — Самара, в 1589 г. — Царицын, в 1590 г. — Саратов. В литературе строительство их давно и справедливо расценивается как преграда на путях ногайских вторжений из-за Волги; приоритет в постановке и подробной разработке этого вопроса принадлежит Г.И. Перетятковичу (Перетяткович 1877, с. 240, 241, 284, 313–319, 328; см. также: Любавский 1996, с. 266; Новосельский 1948а, с. 34; Осипов 1976, с. 5; Очерки 1993, с. 5).

Установление русского контроля над переправами уменьшило интенсивность набегов, но не устранило их угрозу полностью. Во-первых, ногаи переправлялись на Крымскую сторону под видом мирных скотоводов при помощи русских перевозчиков, а затем вместо выпаса овец и лошадей отправлялись грабить «украйны» (см., например: НКС, д. 9, л. 196, 196 об.). Во-вторых, с 1570-х годов Большие и тем более Малые Ногаи все чаще объединялись в антироссийских военных акциях с крымцами и все чаще двигались по крымским сакмам, особенно по Кальмиусскому шляху, самому близкому к Ногайской дороге (Акты 18366, с. 410; АМГ, т. 1, с. 57, 393; Наказ 1897, с. 151).

После перекочевки основной массы Больших Ногаев на западную сторону Волги в первой половине 1630-х годов набеги стали, как правило, совместными, и в отчетах южных воевод «крымские и нагайские люди» превращаются в двуединое понятие. К тому же с окончательным распадом Большой Ногайской Орды произошло смешение ее улусов с малоногайскими. Все они вместе с ногаями Крымского ханства (ближними соседями русских «украйн») и составили к середине XVII в. главную военную угрозу для воронежского, царицынского и прочих южных воеводств.

Русские послы и гонцы[410] направлялись «в Наган», как правило, весной, чтобы застать биев и мирз на близких к России летних пастбищах. В зимнее же время было «послу ити истомно», «итти им в Нагаи невозможно» (НКС, д. 9, л. 102 об., 108; Посольские 1995, с. 316). Периодичность русских миссий зависела от характера текущих отношений с Ордой, но и в пору дружбы и союза к верховному бию снаряжалось обыкновенно нс более одного посольства в год. Чаще послы ездили лишь в чрезвычайных случаях — при переговорах о коалициях или с просьбами о присылке конницы на подмогу царской армии. В 1578 г. бий Дин-Ахмед пенял Ивану IV, что тот присылает послов только раз в два года, на что получил ответ: «И мы к тебе, другу своему, послов посылаем по прежнему, как к отцу твоему к Исмаилю князю, — ежегод, а не в два году» (НКС, д. 8, л. 84 об.–85)[411].

Помимо непосредственного ведения переговоров государевыми посланцами они еще привозили в кочевые ставки грамоты, адресованные мангытской знати. Посольский приказ составлял их по-русски, но самые важные документы приказные переводчики иногда дублировали на тюркском. Это диктовалось нежелательностью разночтений и приветствовалось ногайской стороной. «А что нам ни пошлешь, — писал Исмаил Ивану Васильевичу в 1557 г., — и ты то все в своей грамоте… вели описывать татарским писмом. Толко так не учинишь — что к нам ни посылаешь, то до меня не доходит» (НКС, д. 5, л. 31). Сами ногаи сочиняли свои послания по-тюркски. Русское же правительство не испытывало подобных трудностей, поскольку содержало в своей столице штат переводчиков и толмачей[412].

Очевидно, еще с золотоордынских времен сложился определенный порядок приема и размещения московских визитеров в степных Юртах[413]: «У них искони веку ведетца: которые приезжают от государя с Москвы послы, и те послы… ставливались… у имилдешев, у дворников», т. е. в шатрах, предоставленных придворными служителями бия или мирзы (Акты 1915, с. 11). Посольству выделялся «корм» и специальный человек для препровождения на аудиенцию. В Посольском приказе составлялся наказ, где оговаривалась реакция на возможные «бесчестные» для посла и соответственно для государя церемонии — не давать служителям ставки подарков сверх положенного (невзирая на вымогательства); не платить «посошную пошлину»: перед входом в шатер бия стражники иногда бросали посох («батог»), и за то, чтобы переступить через него, следовало заплатить. В соответствии с наказами русские отказывались давать деньги, и плату, случалось, отбирали силой.

Аудиенция (корныш, корнюш) в XVI в. происходила в главных ставках биев, «а они сиживали в шатрех» (ИКС, 1586 г., д. 10, л. 25). Лишь Урус во время разрыва отношений с Россией в 1580-х годах решался вести себя с представителями православного монарха вызывающе и выслушивал грамоты, сидя верхом, «а преже того николи не бывало» (ИКС, 1586 г., д. 10, л. 25). В подобных случаях послам полагалось вообще не приступать к переговорам. В XVII столетии протокол упростился в связи с ослаблением Большой Ногайской Орды и установлением вассалитета бия от царя. Глава ногаев мог разместить послов у себя лично как гостей, а царские грамоты выслушивал теперь стоя, обнажив голову.

В Москве приемом приезжих иноземцев ведали казначеи. Их привлечение к контактам со Степью было резонным, так как одним из основных вопросов отношений с ногаями и Бахчисараем были поминки, т. е. расходная статья казны. В ведомстве казначеев — кремлевском Казенном дворе — происходил и прием послов в случае отсутствия государя в городе (Белокуров 1906, с. 16; Рогожин 1994, с. 14). Для повседневного общения с прибывшими кочевниками, как и для обслуживания русских посольств, направляемых за Волгу, в XVI в. использовали, как правило, служилых татар. Этот выбор был естественным: татарское население занимало промежуточное положение в контактах России с мусульманским миром, большая часть его была знакома с языками и обычаями восточных народов; татары имели с ними общее вероисповедание. Кроме того, татарский язык был традиционным в отношениях Руси с Востоком (Губайдуллин 1926, с. 51, 52; Миннуллин 1991, с. 151)[414].

Служилые татары не состояли в постоянном штате. Для исполнения дипломатических поручений они объединялись в «станицы» по 5–10 человек, и только тогда им выплачивалось казенное жалованье (Акты 1914, с. 378). Впрочем, и среди русских дипломатов намечалась специализация. П.А. Садиков заметил, что в середине — второй половине XVI в. семья Мальцовых, «можно сказать, специализировалась по части сношений с ногайскими татарами»: ее представители то и дело назначались послами и гонцами в заволжские улусы (Садиков 1947, с. 132, 133).

При въезде в российские пределы ногайские послы и обычно сопровождавшие их торговцы двигались к Москве вместе с подьячими, высланными для встречи их из столицы, или со спутниками, выделенными владимирскими, нижегородскими, позднее казанскими воеводами. По пути им полагался «корм» от местного населения («по розчету бараны с сох» — НКС, д. 8, л. 216 об., 216), за исключением монастырских крестьян; расчет за продовольствие производился тут же.

По прибытии в Москву послов со свитой селили на особом Ногайском дворе, первое упоминание о котором фиксируется в 1535 г. (сводку упоминаний см.: Белокуров 1906, с. 79, 80). Точное местоположение его неизвестно. А. Маслов, ссылаясь на не названный им «один сравнительно недавно опубликованный документ», полагает, что «Ногайский луг располагался против Крутиц» (Маслов 1992, с. 38). Можно догадаться, что табуны, пригнанные на продажу, помещались неподалеку от резиденции послов. В 1541 г. ногаев поселили «за рекою Москвою на нагаиском дворе, а базару быти против двора их» (Патриаршая 1906, с. 438).

При этом Ногайский двор был не единственным местом, где останавливались приезжие из Степи. В 1552 г. девятерых гонцов по царскому указу разместили на этом дворе, а явившееся следом большое посольство из трехсот человек — под селом Паншином. Спустя три года 15 человек со 150 лошадьми от мирзы Касима б. Шейх-Мамая обосновались на Ногайском дворе, а прибывшее через две недели посольство бия Исмаила (50 человек, 300 лошадей) — снова под Паншином. Когда Ногайский двор оказывался уже занят одной ногайской делегацией, других селили под Красным селом, или у Симонова монастыря, или на Астраханском дворе (Летописец 1965, с. 36; НКС, д. 4, л. 246 об.; 1586 г., д. 9, л. 1; Посольские 1995, с. 183, 244, 313). Изредка фигурируют и другие пункты, и все они, как и перечисленные выше, включая Ногайский двор, находились в Замоскворечье. Обилие топографических названий в посольских документах объясняется прежде всего огромными размерами ногайских посольств, а также многотысячным поголовьем их «продажных лошадей». Видимо, Ногайский двор не мог вместить такую массу народа, да еще с табунами[415].

Приезжие ногаи, выносливые и неприхотливые, никогда не высказывали претензий по поводу своего расселения в Москве, как и спокойно воспринимали они присутствие приставленных к ним русских соглядатаев. Но не упускали случая попрекнуть этим привередливых царских посланцев, принимая их у себя: «Наши послы у государя на Москве и по которым городам нибудь стоят не по своей воле, а стоят, где государь велит, да еще… у них живут приставы и кораулщики» (Акты 1915, с. 24). Лишь однажды прозвучало недовольство недостаточностью содержания послов в русской столице — «по 2 денги на день», в то время как в Астрахани (тогда еще татарской) они полу-чают-де «по волу на день корму, опричь конского корму» (Посольские 1995, с. 208).

Аудиенция у великого князя или царя назначалась через какое-то время после размещения послов. Ногайская сторона настаивала на уменьшении этого срока, потому что промедление наносило удар по престижу Орды, «и то нам от другое и от недругов наших недобро», пояснял бий Исмаил (НКС, д. 6, л. 204 об.–205). Русский монарх выслушивал от послов речи, которые обычно соответствовали содержанию вручавшихся тут же грамот, и в случае своего расположения к адресанту «карашевался»[416] с послами, т. е. совершал восточный приветственный обряд, сочетавший объятие и рукопожатие. При «отпуске» послов перед отбытием на родину для них устраивался прощальный прием с вручением ответных посланий[417]. Часто случалось, что от лица своих патронов их представители заключали с царем шертные соглашения и затем везли с собой «клятвенные грамоты», чтобы бий и мирзы подтвердили шарт-наме перед русским посланцем.

Существенным элементом ногайско-русских отношений были поминки — выплаты и подарки кочевым правителям. «Ногайские и крымские послы привозили в Россию лишь аргамаков, — справедливо замечает Н.М. Рогожин. — Возвращались они с целыми обозами, в которых везли меха, шубы, сукно, оружие, моржовую кость, изделия ремесленников» (Рогожин 1994, с. 97). Однако сводить интересы ногаев только к выклянчиванию подарков (см., например: Соловьев 1989а, с. 466) было бы неправильно. Впервые русские поминки ногаям отмечены в грамоте Ивана III бию Ямгурчи в октябре 1504 г. (Посольская 1984, с. 52, 53). Вероятно, их можно расценивать как трансформацию дани, наследие связей Руси с Золотой Ордой (Рогожин 1994, с. 97), и функция их уже совершенно изменилась по сравнению с ордынскими временами: с помощью даров появлялась возможность склонять мирз на свою сторону, раскалывать антимосковские группировки, предотвращать грабительские набеги.

Особую статью представляли собой так называемые девятные поминки. В золотоордынскую эпоху вассальные владетели и их представители при ханском дворе делали подношения деньгами и ценностями в количествах, кратных девяти. Хотя в наказах московским послам строго-настрого предписывалось не раскошеливаться на них, все-таки иногда этого избежать не удавалось. С конца XVI в. упоминания о подобных выплатах исчезают со страниц документов (Рогожин 1994, с. 97), но еще в 1611 г. придворные напомнили своему бию Иштереку об исконном порядке, когда русские «давывали вдеветером» (Акты 1915, с. 11). Размер и ассортимент поминок часто становились предметом споров между русской и ногайской сторонами. В период дружественных контактов царь обычно удовлетворял запросы мангытской знати, высылая им требуемое. Однако жесткую реакцию всегда встречали жалобы на недостаточность даров или на их качество: «Да того николи не бывало, чтоб государю указывать, как ему, государю, к ним свое государево жалованье присылати!»; «…а мы дружбы и службы не выкупаем ни у кого!» (НКС, д. 8, л. 143 об.; 1618 г., д. 2, л. 68).

Столь же щепетильно следили из-за Волги за рангом царских посланцев. Ранг посла показывал оценку статуса мирзы в глазах Москвы и соответственно в глазах сородичей и в целом ногайской аристократии. На ревнивое отношение наверняка влиял и разный размер помин-ков, привозимых детьми боярскими и рядовыми гонцами. Как правило, в Ногайскую Орду направлялось по одному или по два боярских сына — к бию и к нурадину. В 1580-х годах для раскола антироссийского лагеря вокруг бия Уруса на восток снаряжали до восьми послов такого ранга (НКС, д. 8, л. 127 об.; д. 10, л. 62 об.). С начала XVII в. столь высокопоставленных посланцев в раздробленные улусы Москва уже почти не направляла.

Периодические охлаждения в отношениях ногайской верхушки к России выражались в оскорблениях и ограблениях московских послов и гонцов в степях — иногда с ведома или даже по приказу бия. В этих случаях правительство прекращало посылать своих представителей в Орду, а если в Москве оказывались в это время ногайские визитеры, то им сокращали «корм», отказывали в аудиенции и отправляли восвояси без даров, с укоризненными грамотами. Могли и посадить под стражу, если русское посольство силой удерживалось «в Нагаях».

Ногаи возводили историю этих отношений к эпохе предка их биев и мирз, Эдиге. «От началных дней, от прадеда нашего Идигея князя и от твоего прадеда Василья князя дружба и братство… Как нам с вами ссылки подались быти, наши прадеды с твоими прадеды как в дружбе и в братстве учинилися, тому близко двою сот лет есть», — писал Ивану IV бий Юсуф в 1549 г., отсчитывая историю контактов чуть ли не с середины XIV в. (Посольские 1995, с. 306–308).

В этих словах можно было бы видеть, вслед за П.Г. Бутковым, реминисценции поездки великого князя московского в 1390 г. за Яик, после чего «мангиты входили в связь с государями российскими» (Бутков 1824, с. 6, 7)[418]. Можно было бы также, подобно А.И. Божедомову, усматривать начало «экономических и других связей русских земель с ногайцами» в посольстве Эдиге к великому князю тверскому Ивану Михайловичу в 1409 г. (Божедомов 1964, с. 169).

Однако рассмотрение истории ногаев в предыдущих главах нашей книги не позволяет столь удревнять события. Этнополитическая общность ногаев сформировалась не ранее второй половины XV в., при правнуке Едигея Мусе. Контакты мангытских аристократов с русскими владетелями до той поры не могут считаться ногайско-русскими отношениями. Лишь когда Муса и Ямгурчи направили послов в Москву осенью 1489 г., между двумя державами начался полноценный дипломатический диалог.

Заволжские кочевники впервые привлекли внимание русской стороны в 1481 г., когда ими был разгромлен и убит хан Большой Орды Ахмед б. Кучук-Мухаммед. Одоление Ахмеда, давнего противника Ивана III, пробудило у русских не только интерес, но и уважение к далеким степнякам. Правда, владения ногаев тогда не расценивались как могучий Юрт, равноценный и равносильный Крыму или Большой Орде.

Это сказывалось и на уровне дипломатического протокола. Н.М. Карамзин подметил, что в то время великий князь общался с ногайскими послами «единственно через второстепенных сановников, казначеев и дьяков» (Карамзин 1989, кн. 2, с. 118–119). Формы корреспонденции также были более простыми и менее устоявшимися по сравнению с Крымскими делами (Croskey 1987, р. 59). Сами московиты в переговорах с Бахчисараем в 1515 г. указывали на незначительность ногайского направления их внешней политики: обмен посольствами, дескать, происходит только по поводу торговли, а «в Нагаи» ездят от государя лишь «люди молодые» (не вельможные) — и то не напрямую, а через Астраханское ханство; иногда дипломатическим путем разбираются «обидные дела», т. е. события, повлекшие убыток для купцов или бесчестье для послов (ПДК, т. 2, с. 209, 210, 222).

В действительности же, как мы могли убедиться в главе 3, поводы для контактов находились тогда и более существенные.

Во-первых, Россия вместе с Крымом составила коалицию против Ахмеда и затем его потомков, и приведенные выше объяснения от 1515 г., данные хану Мухаммед-Гирею I, были призваны успокоить его, убедить в слабом развитии русских связей с враждебной ему Ногайской Ордой. Это было тем более актуально, что король Сигизмунд I извещал хана о частых ссылках московитов с Заволжьем и об антикрымской подоплеке этих ссылок: «К тобе, брату нашому, послов своих з своими несправедливыми словы и з присягою частокрот [Иван Московский] посылает и мирится, а з другое стороны нагайцов на тебе, брата нашого, направляет» (Pułaski 1881, р. 432). Сигизмунд был прав: ногайско-русские контакты ширились. В ноябре 1501 г. посольство Мусы и Ямгурчи в Москве заключило первый договор (шарт-наме) с Россией о взаимопомощи (Посольская 1984, с. 52, 57, 64, 67).

Во-вторых, ногаи имели свои интересы в Казанском юрте, и в 1496 г. даже посадили там своего хана. Но более прочным на средней Волге было влияние русских — после установления их протектората над Казанью в 1487 г. Потерпев неудачу в попытках распространить свою гегемонию там в конце 1480-х — начале 1490-х годов, верховной бий мангытов Аббас и мирза Ямгурчи были вынуждены признать в Иване III главного патрона Казани (а бий Муса никогда и не подвергал это сомнению). Главные свои политические шаги в отношении ханства в начале XVI в. они согласовывали с великим князем.

В 1520–1530-х годах ногаи уже реально переместились на периферию внешнеполитических интересов правительства России. Раздираемые усобицами первой Смуты, затем династическими неурядицами, они были больше заняты своими проблемами и противостоянием с Крымом. Интенсивность посольских и торговых контактов их с Москвой резко снизилась. Разве что Урак б. Алчагир и Мамай б. Муса, кочевавшие вдоль Волги, изредка напоминали о себе. Для того периода известно одно крупное посольство от бия — победителя в Смуте Саид-Ахмеда и семидесяти мирз с 50 тысячами лошадей на продажу в 1534 г. (Патриаршая 1906, с. 420). Неуправляемые, временно утратившие верховную власть, кочевники становились опасными, агрессивными соседями. 1530-е и 1540-е годы отмечены вторжениями ногаев в русские пределы. К этому их побуждал и антимосковский настрой тогдашних казанских ханов из династии Гиреев.

Особым вопросом, по которому приходилось общаться и сталкиваться ногаям и русским, оставался казанский. Чтобы не повторять изложенное в главе 5, напомню только, что бий Юсуф первое время принимал сторону хана Сафа-Гирея, мужа своей дочери Сююмбике. После смерти Сафа-Гирея она оказалась в России в качестве своего рода заложницы. Это существенно охладило воинственность ее отца. Младший брат бия, нурадин Исмаил, с конца 1540-х годов стал приверженцем ориентации на союз и сотрудничество с царем. Жесткая линия Исмаила не раз расстраивала военные приготовления бия и мирз против России. Именно Исмаилу Иван IV обязан тем, что во время его решающего похода на Казань в 1552 г. из-за Волги не двинулась громадная ногайская конница (одновременно с войском крымского Девлет-Гирея с юга). Завоевание Казани усилило политическую поляризацию мангытской знати. Промосковский лагерь Исмаила рос и креп, а в конце 1554 г. Юсуф был свергнут и убит. Приверженцы Исмаила провозгласили своего вождя бием Ногайской Орды.

В 1655 г., в связи с планами возрождения правящей «номенклатуры» Ногайской Орды (впоследствии отброшенными), в Посольском приказе было составлено описание обряда посажения биев. «Смаиль князь» в этом описании назван первым, кто правил «в Нагаех» в прошлом (СГГД, ч. 3, с. 465). Ясно, что имелось в виду не начало бийской власти в Орде, так как Исмаилу предшествовала плеяда ярких лидеров, его братьев и предков. Д.Ф. Кобеко рассудил, что в данном случае подразумевалось первое шертование русскому царю (Кобеко 1886, с. 13). Хотя шертные соглашения заключались и до Исмаила, именно с ним связывают зарождение практики шертования как присяги на верность Москве.

Важнейшей вехой в этом отношении в историографии считается шарт-наме 1557 г. Оно заключалось в очень сложной для бия политической обстановке в условиях его борьбы с Юсуфовичами и казыевцами. Стоял вопрос не только о власти, но и о жизни Исмаила — узурпатора-братоубийцы. При этом выбор союзника и патрона мог быть единственным. Личные кочевья Исмаила со времен его нурадинства располагались по левому берегу Волги, в непосредственном соседстве с бывшими татарскими Юртами Казани и Астрахани, завоеванными царем Иваном. Постоянная связь с русскими в пору противостояния с Юсуфом обернулась для Исмаила ловушкой. Ему пришлось и в дальнейшем все теснее сближаться с Москвой, чтобы сохранить за собой «большое княженье».

Такие отношения едва ли можно считать результатом сознательного стремления бия к подчинению своей державы «неверным». А.А. Новосельский и А.Н. Усманов, очевидно, абсолютно правы, утверждая, что шертные обязательства Исмаила были вынужденными и не означали полного и бесповоротного перехода ногаев под влияние России; при первом же удобном случае Орда была готова восстановить полностью свое независимое существование (Новосельский 1948а, с. 14, 15; Усманов А. 1982, с. 126). Удачно охарактеризовали положение ногайского предводителя А. Беннигсен и Ш. Лемерсье-Келькеже: «Исмаил-мирза, основной союзник русских и в значительной степени созидатель московской победы (в Поволжье. — В.Т.), стал и одной из первых жертв ее, не получив никаких материальных выгод и территориальных приращений из новых русских "царств"» (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 235).

Москва тоже была заинтересована в согласии с Исмаилом и, естественно, использовала его в своих интригах, вовсе не желая поступаться собственными интересами и не собираясь буквально следовать всем своим соглашениям с ним. Все-таки, думаю, претензии и обиды бия на нарушения Иваном IV уговоров о дележе власти над татарскими ханствами и территорий их (см. главу 7) не были продиктованы фантазией бия, но опирались на какие-то гарантии, данные царем.

Первая шерть была заключена Исмаилом еще в должности нура-дина перед московским послом М. Бровцыным, который отъехал из столицы в январе 1554 г. Правитель правого крыла Орды по плану русского правительства должен был обеспечить поддержку своей конницей царского похода на Астрахань. Е.Н. Кушева и вслед за ней некоторые авторы считают миссию Бровцына неудачной, поскольку тот натолкнулся на отказ ногаев от участия в походе (Кушева 1950, с. 247, 248; Кушева 1963, с. 195, 196, 198). Действительно, Исмаил не пожелал заключать договор на условиях, продиктованных Бровцыным, но объяснялось это вовсе не страхом перед русской мощью пocлe разгрома Казани, как думала Е.Н. Кушева. Ведь другим важным пунктом переговоров было выступление нурадина против бия Юсуфа; как раз этот пункт не встретил особых возражений, и Исмаил отказался идти на Астрахань именно из-за необходимости мобилизации своих улусов против бия. Настойчивость московского посла, убеждавшего Исмаила развязать династическую распрю в Орде, оказалась решающей.

Хотя шерть и не была заключена в полном, запланированном царем объеме, все-таки пророссийски настроенные мирзы начали действовать в унисон российской политике. Поэтому Б.-А.Б. Кочекаев прав, сомневаясь в корректности вывода о неудаче бровцынской миссии. Правда, в качестве контраргумента он приводит лишь указание выписки 1732 г. о том, что посол «привел к присяге» ногаев (Кочекаев 1969а, с. 58).

Но имеется другой документ, более авторитетный, — «память» послу к польскому королю, составленная в сентябре 1554 г., где содержится утверждение о том, что «нагаи… ныне все ко государю нашему приложилися, и шерть дали на том, что им во всяких делах слушаться государя нашего, на кого им велит ити, и им на того ходити без всякого ослушанья» (ПДПЛ, т. 2, с. 450). Здесь, конечно, содержались обычные преувеличения (далеко не все ногаи соглашались действовать заодно с царем), но факт заключения шарт-наме в данной «памяти» просматривается четко.

На первый взгляд М. Бровцын в самом деле не во многом преуспел. Нурадин обошелся с ним довольно грубо, и посол вернулся домой без какого-либо договора. Но «в Нагаях» он оставил служилых татар из своей свиты во главе с Девлет-Ходжой Хусейновым. Вот им-то в конце концов и удалось убедить мирзу согласиться на шерть. Хусейнов возвратился в Москву в ноябре 1554 г. вместе с ногайским посольством, привезя обещание Исмаила «куды их царь и великий князь ни пошлет, туды им всюду ходите, другу им царя и великого князя другом быта, а недругу недругом, и на всех недружей быта заодин» (Книга 1850, с. 77; Лебедевская 1965, с. 242; НКС, д. 4, л. 35; Патриаршая 1904, с. 262–263). Вероятно, спешно доставленная гонцами информация об успехе Хусейнова в Орде и послужила основой для хвастливых заявлений царя в сентябрьском наказе послу в Краков.

В марте 1555 г. Посольский приказ снарядил за Волгу И. Загрязского. Он должен был заключить шерть в новых обстоятельствах — с Исмаилом уже как главой ногайской державы. Обязательства по предыдущей шерти были выполнены: «шертные слова… исправилися, и то дело тогды вскоре учинилося» (НКС, д. 4, л. 268), т. е. Юсуф был свергнут, а в Астрахани посадили русско-ногайскую креатуру Дервиш-Али.

По новому шарт-наме, Исмаил вместе с новыми нурадином, Касимом б. Шейх-Мамаем, и кековатом Арсланом б. Хаджи-Мухаммедом должен был подтвердить союз с Москвой, которая, со своей стороны, обязалась «казнить» мирз — противников Исмаила и не чинить препон ногайским купцам в Казани. Кроме того, бию с мирзами надлежало дать обещание «не приставати» к крымцам (НКС, д. 4, л. 272 об.–273 об.). Из-за очередного набега Юсуфовичей переговоры не состоялись, отчего поездку Загрязского можно считать безуспешной (Кушева 1950, с. 248; Кушева 1963, с. 198; НКС, д. 4, л. 312).

Посланный тогда же персонально к кековату Арслану Девлет-Ходжа Хусейнов успел-таки взять с того шертную запись на перечисленных условиях, но «не сполна, скорым же делом» (НКС, д. 4, л. 312). S феврале 1556 г. была сделана еще одна попытка заключения договора, предпринятая послом А. Тишковым, — и опять безрезультатно из-за Смуты (НКС, д. 4, л. 319, 320). Поэтому ровно через год за Волгу стал собираться П. Совин.

Ему предписывалось обеспечить совместное шертование Исмаила и его главных оппонентов, Юсуфовых сыновей Юнуса и Али. Если бий начнет упираться и говорить, будто уже шертовал перед Девлет-Ходжой Хусейновым два года назад, то надлежало объяснить, что та «шерть была учинена не перед сыном боярским» и оттого не имеет полной силы (НКС, д. 5, л. V). Правительство усмотрело шанс заключить союз с сильнейшими ногайскими иерархами, потому что знало об отсутствии антироссийских настроений в обеих противостоящих группировках ногайской знати: в начале 1557 г. к астраханским воеводам приезжали порознь сыновья Исмаила, посланные им, и Юнус б. Юсуф, и все они «дали правду» о намерении «прямити во всем» царю (Книга 1850, с. 109; Лебедевская 1965, с. 255; Патриаршая 1904, с. 281). Требовалось убедить их всех согласиться на официальный, желательно совместный договор с Россией.

Совин добился полного дипломатического триумфа. В июле 1557 г. он вернулся в столицу с шертной грамотой, подписанной бием, его союзниками, а также Юсуфовичами. Прием в степных ставках ему был оказан такой, какого до тех пор «никакому послу московскому не бывало в Нагаех». Правда, привезенный им в Орду текст оказался настолько запутанным (или неграмотно переведенным на тюрки), что ногаи в нем ничего не поняли: «по тому списку в разум им не дойдет». Исмаил и мирзы составили новый текст, который, впрочем, полностью удовлетворил русскую сторону (Книга 1850, с. 114; Лебедевская 1965, с. 257, 258; Летописец 1895, с. 77; НКС, д. 5, л. 25 об., 37; Патриаршая 1904, с. 285).

Сохранилось несколько переводов шерти 1557 г. Два из них проанализированы в специальной статье Д.Ф. Кобеко. На основании приведенного там года хиджры (964/3 ноября 1556–10 октября 1557 г.), упоминания Петра (т. е. Совина), перечня имен мирз в начале документа и политических событий того лета в Ногайской Орде он впервые датировал документ маем 1557 г. (Кобеко 1886, с. 12–14). Договор сводился к следующим пунктам: 1) быть в «любви» с Белым царем и воевать с его врагами; 2) не заводить дружественных отношений с Крымом; 3) запретить своим подданным воевать друг с другом и против России (НГ, д. 14, л. 1; НКС, д. 5, л. 26, 26 об.; PC, д. 591, л. 782 06.–783 об.).

Никакой зависимости от Московского царства из данного договора не проистекало. Однако позиции России оказывались явно усиленными: в отличие от шарт-наме 1554 г. Москва теперь не брала на себя никаких обязательств; свои обязательства перечисляли только ногаи, т. е. они начали расцениваться как младший партнер в отношениях с русским государством. Этот нюанс был, конечно, сознательно разработан Посольским приказом, и в феврале 1558 г. в очередном наказе послу в Польшу уже с полным основанием было повторено утверждение о полной лояльности кочевников (ПДПЛ, т. 2, с. 542, 543), впервые прозвучавшее в 1554 г. (см. выше). Но если тогда причина их покладистости заключалась в «астраханском деле» (посажение Дервиш-Али), то теперь — в безвыходности и полной зависимости от государя в условиях голода и мора.

Договор от мая 1557 г. утратил силу очень скоро. Уже в июне подписавшие его с ногайской стороны лица перессорились между собой; Юнус лишился поста нурадина. Вновь потребовалось перезаключение шерти. Теперь русские решили выжидать, чем завершится ногайская Смута. Исмаил окончательно утвердился на «большом княженье» в 1559 г., и уже в 1560 г. тот же П. Совин отправился на восток. В мае или июне 1560 г. он добился от старшего сына и наследника бия, нурадина Мухаммеда, обязательства не только не дружить с Крымом, но и сохранять верность Москве после возможной смерти престарелого Исмаила, а еще принципиального заявления: «А о котором ми своем деле царь и великии князь прикажет, и мне то дело делати в правду и без хитрости» (НГ, д. 16, л. 1; ИКС, д. 5, л. 153 об., 154).

В самом деле, в главе 7 мы видели, что для какой-то «хитрости» по отношению к Ивану IV у правителей Ногайской Орды не находилось ни решимости, ни сил, поскольку Исмаил оказался в политической изоляции. Огромное число сородичей, не говоря уже о соседних мусульманских правителях, отвернулось от него. «И ныне, опричь тебя, у меня друга нет», — писал он Ивану Васильевичу в 1557 г. (НКС, д. 5, л. 46 об.). Как друга расценивал его и сам царь, подчеркивая в 1562 г., что «мы ныне по твоей шерти боле верим тебе, другу своему, и всякие твои дела положили есмя на свою душу» (НКС, д. 6, л. 33 об.). О дружбе бия и царя доносили и европейские наблюдатели того времени (Дженкинсон 1937, с. 171, 173). «Правда во всем» Исмаила в отношениях с Россией проявлялась в полном прекращении ногайских набегов на «украйны», что в условиях Ливонской войны оказалось наиболее ценным для Москвы.

Но все это не означало слепой покорности бия. Начавшиеся в конце 1550-х годов налеты астраханских русских служилых людей на его улусы заставляли Исмаила угрожать разрывом шертных соглашений, если царь не уймет воевод (НКС, д. 5, л. 189, 189 об.). Впрочем, эти угрозы остались неосуществленными. Напротив, сотрудничество обрело новые, более тесные формы: ногайские войска стали присоединяться к русским в походах на Ливонию и Литву (см.: Трепавлов 19986). На Руси стали селиться мирзы-эмигранты.

Большая Ногайская Орда претерпела огромные лишения и разорение в годы второй Смуты и лишь к концу правления Исмаила стала оправляться от последствий конфликтов, эпидемий и великого голода. Дин-Ахмед б. Исмаил унаследовал ослабленную кочевую империю. По справедливому замечанию Э.Л. Дубмана и Ю.Н. Смирнова, нового бия заботили, главным образом, восстановление хоть в какой-то степени ее могущества и избегание ссор с грозным западным соседом (Самарская 1993, с. 37).

В России прекрасно представляли себе катастрофичность положения заволжских ногаев и не собирались упускать возможность усилить влияние на них. Из России в степь везли хлеб и ткани, помогая ее обитателям выжить в голодные времена. Тем более что теперь, когда степи к востоку от Яика попали в руки казахов и полуавтономных Шихмамаевичей, стратегическую важность для Больших Ногаев получило Волго-Яицкое междуречье, а тот, кто владел Волгой, становился гегемоном для них.

Волга принадлежала Московскому царству, и Иван IV имел все основания хвастаться, будто ему достаточно одной тысячи стрельцов для победы над кочевниками. По данному поводу русскому послу в Стамбуле предписывалось откровенно заявить султану (наказ от марта 1571 г.): «А как Тинехмату князю и иным нагаиским мирзам от государя нашего отступите? Государь наш… жалует их своим жалованьем, кормит и одевает их, и от недругов их ото всех обороняет. А толко от государя нашего отстати им, и Нагаискои Орде всей быта от государя нашего разаренои потому: толко государь наш пошлет хоти одну тысячу стрелцов с пищалми, а велит, их (ногаев. — В.Т.) отбив от Волги, вперед по Волге не кочевати, и нагаиские люди все в один час перемрут» (ТД, д. 2, л. 174–174 об.).

Сам царь Иван после смерти Дин-Ахмеда оценивал его правление в целом благосклонно («к нам… Тинехмат князь прямил и до своей смерти не отступил» — ИКС, д. 8. л. 190 об.), но помнил, что преемник Исмаила вовсе не стремился стать московской марионеткой и старался держаться более самостоятельно, нежели его покойный отец. «Были естя перед нами не во все годы прямы, — писал царь в 1578 г. Урусу б. Исмаилу. — А в ынои год людей своих с нашим недругом на наши украины пошлете, а в ынои год с Казыем (Гази б. Ураком, главой Малых Ногаев. — В.Т.) из братьев с его с азовскими людми на наши украины люди ваши придут. А в ынои год и вы прямо живете. А при отце вашем при Исмаиле князе во все годы ровна была правда его перед нами» (НКС, д. 8, л. 113).

Иван Васильевич имел основания для таких упреков. Дин-Ахмед начинал свое правление с заверений в дружелюбии. К этому, дескать, его обязывали, во-первых, отцовские заветы, во-вторых, «племянство» с царем — женитьба Ивана IV и бия на родных сестрах-черкешенках.

Однако вскоре наметилось явное изменение внешнеполитических ориентиров Больших Ногаев. В течение 1567 г. в Бахчисарай неоднократно прибывали посланцы их главы с предложениями антимосковского союза и планами совместных действий против России. Дин-Ахмед обосновывал это стремлением к сотрудничеству с мусульманскими государями, а не с христианским, а также откровенно объяснял меркантильные причины своей былой приверженности царю Ивану: «Дотолева есмя были наги и бесконны, и мы дружили царю и великому князю. А ныне… есмя конны и одены» (КК, д. 12, л. 343 об.; д. 13, л. 28 об., 57). Заволжская конница стала предпринимать набеги на русское пограничье и участвовала в нашествиях Девлет-Гирея на Москву в 1571 и 1572 гг.

В критической обстановке войны на три фронта (литовский, крымский, ногайский) Иван IV не собирался разворачивать долгую дипломатическую кампанию по умиротворению кочевников. При явном потворстве московского правительства волжские казаки начали настоящий террор против них.

Крымский хан тоже не склонен был считаться со своими новыми союзниками, которые интересовали его лишь во время походов. Каких-либо заметных трофеев и политических выгод от участия в крымско-русских конфликтах Дин-Ахмед не получил. Между ним и Девлет-Гиреем наступило охлаждение. Оставшись один на один с Иваном Грозным, бий вынужден был возобновить дружеские отношения с ним. «Вспамятовав отца своего Исмаилеву княжую с нами дружбу и правду, во всем том перед нами исправился» — так прокомментировал тот поворот Иван IV (ИКС, д. 10, л. 21). Перед смертью больной бий, так же как и его отец в свое время, завещал сыновьям и — главное — младшему брату и наследнику, нурадину Урусу, быть неотступными от русского государя. Нурадин в присутствии мирз поклялся исполнить его волю (НКС, д. 8, л. 210 об., 211).

Заняв престол в 1578 г., Урус сначала воздерживался от набегов сам и пытался удерживать мирз, не поддаваясь на уговоры крымцев. В шертной записи, составленной в 1581 г., он обещал соблюдать мирные отношения, не причинять вреда русским послам и купцам. Впервые после Исмаила русская сторона вновь брала на себя обязательства — на этот раз касательно совместной с ногаями борьбы против «воровских казаков» (НГ, д. 18, л. 1, 2).

Однако на Руси уже не оставалось иллюзий насчет миролюбия степняков. Несмотря на все успокоительные заявления Уруса, в нем видели потенциального противника. В январе 1580 г. церковный собор в своем приговоре причислил ногаев вместе с турками, крымцами, шведами и прочими к врагам, которые, «как дикие звери, надмились гордостно и хотят истребить православие» (цит. по: Соловьев 19896, с. 86, 87). Духовенство и бояре имели причины для столь резких оценок. Русский полоняник говорил московскому послу в Ногайской Орде летом 1580 г., что «хочет Урус князь выманити государеву казну с Москвы, что к нему государь посылает своего жалованья. А воевод бы астороханских опошлити (т. е. ввести в заблуждение. — В.Т.), что будто се он, Урус князь, государю прямит по старому» (НКС, д. 9, л. 157). Таким образом, лояльность бия получала объяснение как желание заполучить побольше от царя.

Для последнего, конечно, не было тайной подобное двуличие ногайского правителя. Главным же доводом в пользу неискренности Уруса стала его нараставшая год от года агрессивность. Уже в 1581 г. Иван IV упрекал его в ежегодном «кроворазлитье», производимом ногайскими отрядами вместе с крымцами и азовцами на Руси. «К нам пришлют Урус князь и все мирзы послов своих о добром деле о дружбе, а люди ваши в те поры… приходили воевать на наши украины, — укорял царь в грамоте мирзу Ураз-Мухаммеда б. Дин-Ахмеда. — И то которая правда — послав к нам послов своих о добром деле и о любви, после того, сложась с нашим недругом, воевать наши украины?!» (НКС, д. 10, л. 35 об.). Общее отношение правительства к ногаям выразил в 1577 г. гонец в Крым Е.Ржевский: «Где нагаи ни живут, туто лжут» (КК, д. 15, л. 24).

Позднее, в начале XVII в., бий Иштерек, вспоминая те времена, отмечал, что Урус «от турсково и от крымсково ни на один час не отставал», а сын Уруса, Джан-Арслан, и один из соратников, будущий нурадин Саид-Ахмед б. Мухаммед, постоянно обретались в Крыму, подговаривая хана и султана к походу на Астрахань; тех же мирз, что были настроены промосковски (детей Дин-Ахмеда), «Урус князь не любил, а хотел их побить» (Акты 1918, с. 131; НКС, 1604 г., д. 3, л. 159). Впрочем, Иштерек, похоже, сгущал краски, так как заметного стремления к коалиции с Большими Ногаями ни у османов, ни у Гиреев в 1580-х годах не наблюдалось. Урус во многом действовал против Москвы на свой страх и риск (см.: Новосельский 1948а, с. 33, 35).

Было бы неправильно, односторонне и неполно, приписывать фактический разрыв между Большими Ногаями и Россией только вероломству бия. Ногайская сторона объясняла свое отступничество коварством русских — подозрительностью и злокозненностью нового царя, Федора Ивановича, отказом астраханских воевод выдать ногаям литовских полоняников, которые ухитрились сбежать из улусов под защиту русских властей, недостаточным дипломатическим почетом (низким рангом послов из Москвы и малым размером жалованья) и т. п. (НКС, д. 10, л. 135 об.; 1586 г., д. 8, л. 8, 27, 28).

В распоряжении Москвы был широкий арсенал средств, чтобы отбить у кочевников охоту к набегам. На ногайские земли снова обрушились казаки. Буйная волжская вольница дотла разорила Сарайчук, громила по степи ногайские стойбища, не позволяя им сконцентрироваться для отпора. Но это было, пожалуй, единственной (да и то косвенной) формой вооруженного противостояния с Большой Ногайской Ордой со стороны России. Царь воздерживался от карательных экспедиций за Волгу, хотя постоянно напоминал Урусу и мирзам о казачьей угрозе, о предыдущих разгромах их столицы, о непрестанных челобитьях «украинных» людей, просивших унять бия. В Астрахань был направлен бежавший из Крыма в Россию царевич Мурад-Гирей, одной из задач которого было склонить Уруса к возобновлению союза с Россией. Щедрое жалованье шло тем мангытским аристократам, что продолжали придерживаться ориентации на Москву.

Одной из радикальных мер по усмирению ногаев стало возведение городов на Волге. Вопрос о целях основания Саратова, Самары и Царицына в историографии обсуждался долго.

А.А. Гераклитов и П.Г. Любомиров считали, что они построены в целях защиты ногаев от «воровских казаков» (Гераклитов 1923а, с. 134–136; Гераклитов 19236, с. 13; Любомиров 1939, с. 9). Эта трактовка основана на объяснениях царя в переписке с Урусом. Ныне к этой точке зрения присоединяется Н.Н. Студенцов (Студенцов 1988, с. 46, 47, 73).

Г.И. Перетятковичу принадлежит заслуга обоснования антиногайского характера этой меры. Три крепости встали на главных ногайских переправах (Перетяткович 1877, с. 240, 241, 284, 313–319, 328). Такого же видения событий придерживался П.П. Пекарский, а позднее эту точку зрения разделили Э.Л. Дубман, В.Л. Осипов, Ю.Н. Смирнов, М.Н. Тихомиров, автор этих строк (Пекарский 1872, с. 258–260; Дубман 1993, с. 45–47; Смирнов, Дубман 1995, с. 27; Осипов 1976, с. 16, 17; Тихомиров 1962, с. 513–515; Трепавлов 19976, с. 111)[419].

Разъяренный Урус задерживал у себя в заложниках московские посольства и требовал снести новые города (вместе с только что построенной Уфой). Но ни решимости, ни сил настаивать на этом у него не нашлось. Потерпев неудачу в налаживании коалиционных связей с Бахчисараем и Стамбулом, проиграв многолетнюю кампанию против казаков (решающий разгром ими Больших Ногаев произошел в 1586 г. на Яике), он был вынужден возвратиться под «высокую руку». После переговоров с Мурад-Гиреем Урус согласился выслать в Астрахань аманатов-заложников — впервые в истории ногайско-русских отношений. Русских послов он вновь заверял в своей неотступности от государя, лишь бы тот «меня держал, как отец его (т. е. Иван IV. — В.Т.) отца моего Исмаиля князя держал» (НКС, 1586 г., д. 8, л. 12). В 1587 г. был заключен шертный договор, в основных чертах повторявший условия договора 1581 г. (НГ, д. 20, л. 2)

В конце 1590 г. русские дипломаты сообщили придворным грузинского царя, что «нагаиские болшие князи и мирзы всех обеих Нагай (т. е. Большой и Малой Орд. — В.Т.) искони вечные холопи государя нашего; а ныне и крепче старого учинились под государя нашего рукою Урус и Урмамет князи» (Белокуров 1888, с. 184). Вынужденность примирения Больших Ногаев как нельзя лучше отражена в оправдании бия перед султаном, чтобы тот не корил его: «От неволи учинились мы в московского воле: чья будет Асторохань и Волга, и Еик, и Самар, тово будем и мы» (Статейный 1891, с. 66–67).

Подобные настроения были давно присущи значительной и влиятельной части мирз — тогдашнему промосковскому лагерю во главе с Ураз-Мухаммедом. На протяжении 1580-х годов на съездах знати то и дело звучал их голос: «Мы… все свет видим государьским жалованьем, одены и обуты, и от государя никоторые обиды не видали… А тольке… со государем воеватца, и их (ногаев. — В.Т.) земле будет во всем убыток»; «и толко… государь велит казаком у нас Волгу и Самар, и Еик отнята, и нам… всем… пропасти» и т. п. (НКС, д. 9, л. 156, 157, 160).

Именно эта «партия» возглавила Больших Ногаев после гибели Уруса в 1590 г. Ослабленная кочевая империя в обстановке начинавшейся третьей Смуты была вынуждена все более полагаться на экономическую помощь и политическую поддержку могучего западного соседа. Зависимость от российских ресурсов создавала впечатление полной покорности ногайской верхушки, и, предвосхищая «вокняжение» Иштерека в 1600 г., русский посол в Исфахане еще в 1591 г. заявил шаху, будто «на княженье в Нагайской Орде в Заволских Нагаех князи из государя нашего царских рук садятца» (ПДП, т. 1, с. 267–268). Многие мирзы мечтали сменить опасное и скудное прозябание в улусах на сытую и безопасную государеву службу или хотя бы на жительство в полукочевых «юртах» под Астраханью, под защитой воевод. На астраханском Закладном дворе теперь постоянно пребывали и менялись аманаты. «Да хоти б и закладов их не было, — рассуждали московские послы в Грузии, — и нагаем от государевых людей где ся дети?» (Белокуров 1888, с. 185).

И все же полной покорности не наблюдалось. Бий Ураз-Мухаммед болезненно воспринимал ослабление своей Орды, вовсе не желая превращаться в царскую марионетку. В 1596 г. крымский хан Гази-Гирей получил от него письмо с жалобами, что «жить… мне от московского немочно: поставил… на Яике город и кладбища… наши у нас отнял, и называет… нас себе холопи» (КК, д. 21, л. 670–670 об.). Русское правительство, разумеется, знало о недовольстве кочевников, и хотя те в целом не представляли существенной военной угрозы, царь Б.Ф. Годунов велел астраханским воеводам вносить смуту и раздоры в их среду, «дабы Астрахани не отъяли и не поднесли бы войны против него» (Новый 1853, с. 51, 52; см. также: Патриаршая 1910, с. 52; Соловьев 19896, с. 363; Татищев 1966, с. 288). Эти интриги в значительной степени способствовали очередной кровавой распре в Большой Ногайской Орде, когда ее жителям и подавно стало не до противостояния с Россией.

История остатков Большой Ногайской Орды очень тесно связана с Россией, и мы уже осветили многие аспекты их взаимоотношений в главе 9. Кроме того, данная эпоха детально исследована А.А. Новосельским. Поэтому здесь ограничимся кратким напоминанием основных этапов.

Нурадин Иштерек в 1600 г. был провозглашен бием по пожалованью Бориса Годунова. Эта поддержка диктовалась и наличием тогда в Орде другого авторитетного лидера — антимосковски настроенного Джан-Арслана б. Уруса. После свержения Годунова Иштерек не порвал с Россией, присягнув Лжедмитрию I. Лишь в 1607 г. начались ногайские вторжения на Русь. Формальный разрыв произошел, когда бий объявил о своем переходе под покровительство султана. Вскоре его войска сожгли Саратов, угрожали Самаре и, возможно, участвовали в разорении Царицына (Гераклитов 1923а, с. 197; Леопольдов 1860, с. 15, 16). Для русской внешней политики в 1608–1613 гг. Большая Ногайская Орда фактически стала недоступной (Новосельский 1948а, с. 65).

Но русская Смута начала утихать. На Москве воцарился избранный Собором монарх, которому изъявила повиновение Русская земля, и вновь замаячила перспектива возрождения сильной и жесткой царской власти. Иштерек вынужден был пойти на попятную. Уже в августе 1613 г., едва узнав об избрании Михаила Федоровича, он прислал ему поздравление и покаяние в прежних «винах», с просьбой «с любовью в холопство нас принята» (НКС, 1613 г., д. 4, л. 20; Патриаршая 1910, с. 134). Правда, вначале он сотрудничал с мятежным атаманом И. Заруцким и дал ему аманатов, но после окончательного разгрома Заруцкого царскими войсками прикочевал к Астрахани. В январе 1615 г. он принес шертную клятву перед воеводами, обязавшись от своего имени и от лица «своего, Тинехматова, и Исупова родства» сохранять верность царю, жить только в окрестностях Астрахани, не воевать «украйны», информировать Москву о любых проявлениях внутренней розни в Орде и т. д. (НГ, д. 25, л. 5–9; НКС, 1615 г., д. 5, л. 12).

До своей смерти в 1619 г. он в целом соблюдал эти условия и в конце жизни считал себя вправе заявить воеводам: «Вашему государю никто таков друг не был, как я!» (НКС, 1616 г., д. 2, л. 3). Следовать этой политике он завещал детям и племянникам (НКС, 1619 г., Д. 1, л. 16).

Примирение было довольно условным. Во-первых, Иштерек не без колебаний расставался с надеждой обрести полную независимость для Орды; во-вторых, многие эли ему уже не подчинялись или подчинялись лишь номинально, признавая старшинство бия над остальными мирзами. В марте 1617 г. боярин Ф.И. Шереметев отговаривал английского посла от поездки Волгой в Иран, поскольку «по Волге проезд страшен — кочуют Большие Ногаи» (Соловьев 1990, с. 85).

В руках у русских властей явно не было средств, чтобы бесповоротно смирить кочевников и заставить их подчиниться. Из двух вариантов— сплотить ногаев под главенством послушного бия или расколоть и максимально ослабить их — правительство все чаще склонялось к последнему. Последовательная политика на раздувание распрей началась, как мы видели, еще в конце XVI в. Б.Ф. Годунов наставлял воевод именно в этом духе. Н.М. Карамзин отмечал, что, «вопреки летописцу, государственные бумаги представляют Бориса миротворцем ногаев, по крайней мере, главного их улуса — Волжского» (Карамзин 1989, кн. 3, с. 49). Однако учет всего комплекса документов заставляет считать магистральной линией русской политики в Большой Ногайской Орде именно провоцирование раздоров. В главе 9 неоднократно приводились откровенные высказывания воевод о желательности внутриногайских усобиц — во избежание угрозы набегов. Мирзам же при этом внушалось, будто «великому государю ссора их ногайская не годна, а годна… великому государю то, чтоб они были, нагаи, все… в соединенье и в покое» (НКС, 1620 г., д. 1, л. 13). Но в просьбах доверчивых мирз или бия помирить враждующие лагеря неизменно отказывали и всячески разжигали ссоры, «смотря по мере».

К 1630-м годам Большие Ногаи утратили последние остатки своего политического престижа, Орда разваливалась на конфликтующие улусы. Последний бий, Канай, уже не раздумывал, подчиняться царю или нет, но просил лишь хотя бы не унижать его повседневным вмешательством в дела управления, мелочной опекой, поскольку «отец мои мелких служеб не служивал, и вам бы, государю, меня пожаловать — от мелких служеб велеть отставить. И как будет твоя государева болтая служба, и я против твоих государевых недругов на болшую службу готов» (НКС, 1630 г., д. 2, л. 20).

Контакты московского правительства с ногаями осуществлялись через Посольский приказ, а с 1580-х годов еще и при посредничестве воеводской канцелярии Астрахани. Русские дела ее находились в компетенции приказа Казанского дворца, ногайские — по-прежнему в ведении Посольского приказа (см., например: НКС, 1608 г., д. 1, л. 4; НКС, 1627 г., д. 3, л. 89).

Уже в самом начале владычества русских в бывшем Астраханском ханстве обнаружились противоречия в их ногайской политике. Чем бы ни прельщал царь бия Исмаила, склоняя его к поддержке русского завоевания Нижнего Поволжья, интересы степных соседей учитывались Москвой в наименьшей степени.

Уже в сентябре 1556 г. первые воеводы новоприсоединенного «царства» И. Черемисинов и М. Колупаев рапортовали, что «укрепились в городе», дабы «безстрашно сидеть, и по Волге казаков и стрелцов розставили, и отняли всю волю у Нагай и у астараханцов рыбные ловли и перевозы все» (Патриаршая 1904, с. 274). Исмаил, отбивавшийся тогда от враждебных мирз, не имел ни сил, ни времени, ни резона отстаивать какие-то свои полномочия в Астрахани перед грозным покровителем. В мае 1557 г. он прислал к воеводам сыновей для торжественного объявления «правды» от лица бия и всех мирз его лагеря. Мухаммед б. Исмаил с братьями обещали «прямить во всем» государю и даже побратались с Иваном Черемисиновым. Следующую зиму Исмаил провел возле города; его улусы «торговали и зимовали… поволно и полюбовно» (Книга 1850, с. 109; Летописец 1895, с. 71; Патриаршая 1904, с. 281).

Но идиллии в отношениях кочевников с царскими наместниками не получалось. Астраханское воеводство пока являлось в сущности российским анклавом. Оказавшись в далекой степи, в окружении чуждого кочевого мира, воеводы стремились сразу поставить себя как мощную силу, грозную для жителей соседних Юртов. Не прошло и года после учреждения русской администрации в Астрахани, как Черемисинов ногайские «улусы воевал и в полон поймал». Следующий воевода, И. Выродков, в 1560 г. тоже «в Сараичюк посылал людей войною… да поймали полон». Пленных ногаев держали в городе, некоторых продавали «во многие земли».

Не только ради выгоды от работорговли совершали набеги на восток астраханцы. После бегства татарского населения из Юрта требовалось заселить бывшую столицу ханства и ее окрестности, чтобы русский гарнизон мог получать содержание и пропитание от местных жителей, не полагаясь во всем на поставки из «верховых» городов. Уже в результате привода полона из первых походов, очевидно, начало формироваться население приастраханских «юртов».

Эта инициатива исходила от воевод, в столице о ней ничего не знали. Иван IV рассвирепел, когда выяснил из писем мирз, что множество ногаев находится в астраханском плену. В 1564 г. воеводам было приказано освободить всех (ИКС, д. 7, л. 14 об., 21). Однако массового возвращения их в Орду, видимо, не произошло, и ногаи расселились в «юртах» под городом.

Тюркское население складывалось не только путем насильственного привода. Как сообщал Исмаил, И. Черемисинов в 1557 г. переманивал ногаев: «А оманывает их: яз деи вас стану кормити» (ИКС, д. 5, л. 47) (в то время в Орде как раз разразился голод). Исмаил жаловался, что «Иван Черемисинов день и ночь нас воюет» и дает приют врагам-Юсуфовичам (ИКС, д. 5, л. 33, 167 об., 189, 189 об., 192).

Впоследствии неоднократно случались мелкие стычки между ногаями и русскими астраханцами из-за рыбной ловли, охотничьих угодий и проч. Со временем претензии к царским наместникам накапливались. В Астрахань бежали из Орды русские, литовские и немецкие полоняники; воеводы отказывались выдавать обратно не только их самих, но даже лошадей, на которых совершались побеги, не возвращали мирзам. Э. Дженкинсон заметил, что в крайнем случае воеводы могли пойти лишь на выдачу нерусских беглецов; русских же освобождали и брали под свою защиту. Для увеличения славянского населения подвластных владений И. Черемисинов склонил к побегу всех русских из владений Исмаила (Дженкинсон 1937, с. 267; ИКС, д. 5, л. 47; 1586 г., д. 8, л. 4). Свою кавалерию царская администрация Нижнего Поволжья пополняла путем регулярных угонов ногайских табунов, что тоже вызывало недоумение и протесты кочевых правителей. Не гнушались служилые и грабежом стойбищ (НКС, д. 5, л. 166 об., 169; д. 6, л. 8; д. 7, л. 11 об.).

Недовольство ногайской стороны, как правило, не распространялось дальше жалоб в Москву. Ссориться с воеводами кочевникам было и опасно, и невыгодно, хотя изредка они добивались опалы особо бесцеремонных наместников (см. главу 7)[420]. Через Астрахань поступали к ним хлебные и прочие припасы от царя, а с 1580-х годов и денежное жалованье для биев и мирз.

Важнейшей функцией российских властей был контроль над переправами через нижнюю Волгу, в первую очередь над астраханской. Эта переправа действовала с незапамятных времен (может быть, с эпохи Великого Шелкового пути), и торговые караваны еще в Золотой Орде «возились» с берега на берег в окрестностях Хаджи-Тархана. Воеводы должны были следить за тем, чтобы противники Больших Ногаев не проникли на левобережье, а также за обеспечением проезда ногайских посольств и улусов, часть года кочевавших на Крымской стороне. Для этого выделялись специальные суда, охрана и перевозчики.

За несколько десятилетий сложилась четкая система осуществления и оплаты переправы, отразившаяся в наказах воеводам. На волжские протоки высылались стрелецкие дозоры, дабы никто не смог форсировать реку в обход заставы и таможенного поста. Устанавливались пошлины за перевоз с пешеходов (1 деньга), с каждой лошади и коровы (по 2 деньги), а также с телят, овец, возов с поклажей. При отсутствии у проезжих денег допускалось взимание платы скотом «и всякою рухлядью». Обязательным условием было предъявление перевозчикам «проезжей астраханской грамоты с царской печатью Царства Астраханского», без которой переправа не разрешалась. Лишь бий Большой Ногайской Орды или его послы могли перемещаться с берега на берег беспрепятственно и бесплатно (АИ, т. 3, с, 203, 204; ДАИ, т. 2, с. 87, 88). Все ограничения касались и русских, и ногаев-кочевников, и полуоседлых жителей астраханской округи, которых становилось все больше за счет мигрантов из Орды.

Спасаясь от голода и разорения во время второй Смуты, ее жители в конце 1550-х годов собирались под защиту русской администрации. Существенной помощи от воевод они тогда не получили (Дженкинсон 1937, с. 171, 172), но возможность пользоваться заступничеством стрельцов, торговлей на богатом городском рынке, полями и рыбной ловлей привлекала массы обнищавших степняков. Волжские низовья традиционно служили зимовьем для улусов правого крыла, и ежегодно на несколько месяцев подданные ногайского нурадина подходили к Астрахани. Воеводы никогда не возражали против этого, а, кажется, напротив, видели в сезонном приближении к ним кочевников шанс увеличить число обитателей воеводства, переманить их в «юрты». «А вы и ваши люди приходят к нашей вотчине к Асторохани, кабы к своему городу, кочюют и зимуют, — писал Иван IV мирзе Ураз-Мухаммеду в 1581 г. — А наши воеводы по нашему (в тексте «вашему». — В.Т.) крепкому заказу нигде ничем не крянут их» (т. е. не препятствуют им. — В.Т.) (ИКС, д. 9, л. 268 об.).

Первые упоминания о «юртах» отмечены в начале 1580-х годов. Клерк английской торговой компании К. Бэрроу описал пожар, случившийся в феврале 1580 г. «в поселении ногайских татар в ¾ мили от астраханской крепости, называемом юртом». По словам англичанина, тамошние ногаи в количестве 7 тысяч человек являются «вассалами русского царя» (Бэрроу 1937, с. 266). Можно предположить, что именно в то время определилась правительственная политика по организации «юртов» (дотоле это было самодеятельностью воевод).

Весной 1582 г. в Астрахань из Москвы была прислана группа татар во главе с неким Токой Илевым. Местные власти были обязаны разместить их с комфортом и почетом. В задачу Плева со товарищи входила вербовка кочевников в служилые татары — «они б себе из нагаиских улусов товарыщев прибавливали и на нашу службу вперед прибирали». Никого из новоизбранных ногаев не следовало отпускать в столицу. Они должны были жить тут же, под присмотром воевод, в качестве «юртовских людей», из которых замышлялось сформировать целую служилую прослойку: «…людем бы юртовским держали береженье великое; а нам (царю. — В.Т.) они к службе добре добры, чтоб их поболши строити (т. е. лучше организовать. — В.Т.), а на службе их было болши того» (НКС, д. 10, л. 248 об., 249).

Юртовцы делились на пятерки-табуны во главе с табунными головами. В город они допускались без оружия, небольшими группами и в сопровождении приставов — и только в послеобеденное время, когда прекращали работу базары. Во избежание каких-либо конфликтов с властями «юрты» запрещалось обносить укреплениями (лишь во второй половине XVII в. из-за калмыцких набегов их разрешили окружить изгородью). Вооружение юртовцам выдавалось только на зимнее время, когда ожидался приход калмыков; к лету оно изымалось. По мере распада Большой Ногайской Орды под Астраханью стали селиться не только рядовые улусники, но и мирзы, получая название астраханских. Сначала они имели право вершить суд над юртовцами, но со временем функция судебной «расправы» перешла к воеводам. От этих мирз в город выделялись заложники-аманаты (НКС, 1619 г., д. 2, л. 286; Новосельский 1994, с. 44, 45, 138; Олеарий 1906, с. 403, 404; Стрейс 1935, с. 194, 196).

Институт и вся система заложничества были заимствованы русскими из тюрко-ордынской государственности, которая, в свою очередь, унаследовала их из старой мусульманской практики отношений с кочевниками[421]. Первые аманаты были даны бием Урусом и мирзами крымскому царевичу Мурад-Гирею, присланному Иваном IV в Астрахань летом 1586 г. для налаживания расстроенных отношений с Большими Ногаями. У рус, в то время решивший замириться с Россией, согласился послать заложников именно царевичу-Гирею. Вряд ли он отправил бы родичей непосредственно к воеводам. Но на практике ногайскими аманатами стали распоряжаться именно они.

Определенные в аманатство по жребию и уговорам родственников, мирзы добровольно соглашались селиться на Закладном дворе на определенный срок (чаще всего на год), до замены другим мирзой, «а неволею… послать в Астарахань в заклады им не уметь» (НКС, 1623 г., д. 1, л. 44). Отправляться в аманаты на долгое время вызывались лишь безулусные аристократы. Тем же, под началом у которых находилось скотоводческое население, грозил распад удела. Джан-Мухаммед б. Дин-Мухаммед сетовал, что обретался в закладе более пяти лет, и за это время «улусных… моих людей на поле без меня недруги мои от меня отзывали» (НКС, 1586 г., д. 3, л. 12).

По мере ослабления ногаев в системе аманатства все более стал проявляться воеводский произвол. В заложники могли попасть малолетние мирзы, чего ранее не допускалось (двух детей или подростков воеводы уравнивали с одним взрослым); Закладной двор все чаще становился местом заточения для обвиненных или заподозренных в «измене государю»; порой там содержались жены и дети «отступников». Если для оберегания от калмыков или от враждебных мирз в улусы посылался стрелецкий отряд, то гарантией его безопасности в степи служили дополнительные аманаты.

На протяжении второй половины XVI в. порядок отношений астраханских властей с ногаями складывался во многом стихийно по причине близкого соседства их. С начала XVII в. наблюдается постепенное и официальное делегирование воеводам полномочий Посольского приказа по связям с биями и мирзами. По указу Б.Ф. Годунова от декабря 1602 г., воеводы отныне должны были представлять монарха в сношениях с Большой Ногайской Ордой, для чего в переписке с ее предводителями не просто рекомендоваться князьями и воеводами, а использовать малый царский титул: «Божиею милостию великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца и многих государств государя и обладателя, его царского величества от боярина и воеводы Астороханского» (Акты 1914, с. 223).

Бию Иштереку и мирзам сообщили, что теперь по всем своим делам им надлежит обращаться не в Москву, а в Астрахань, а уже воеводы станут извещать государя, который через них же будет объявлять свои решения (Акты 1918, с. 99; НКС, 1604 г., д. 3, л. 52). С 1616 г. через наместников стало поставляться и жалованье. Ногаи забеспокоились: «И тово неведомо, сполна к ним то государево жалованье астраханские воеводы присылают или не сполна». Иштерековым послам по этому поводу было жестко заявлено, что былая практика поставок через специальные посольства к бию и мирзам «ныне не образец… А ныне то ещо и лутче, что по царского величества жалованье самим приезжали в Астарахань… — и с воеводами учнут видатца, и они сами с воеводами о всяких делех учнут говорили и… все сами воеводам подлинно роскажют, и воеводы о том им по царского величества указу и [свой] указ учинят» (НКС, 1616 г., д. 1, л. 127; 1617 г., д. 3, л. 6–8).

Общий объем компетенции и обязанностей воевод стал очерчиваться в наказах им, выдаваемых в Москве при назначении. Предписывалось привлекать в сферу своего надзора улусы Больших Ногаев, разбредавшиеся по степям, пресекать грабежи и бесчинства стрельцов и «жилецких людей» по отношению к кочевникам, разбирать внутри-ногайские конфликты, исправно содержать и переменять аманатов и т.д. (АИ, т. 3, с. 211–215, 254–258). Именно астраханским воеводам было доверено введение в должность последних ногайских биев, нурадинов, кековатов и тайбуг.

Одна из основных проблем ногаеведения — степень зависимости Ногайской Орды от Московского царства: существовали ли вассалитет, протекторат или подданство? В литературе высказывалось много суждений на сей счет, и к числу основных аргументов в дискуссии относится такой формальный аспект, как взаимное восприятие ногайскими и русскими лидерами рангов друг друга. Мы рассмотрим историю этого восприятия, перед тем как попытаться определить характер взаимоотношений ногайской державы и России.

Праотец биев и мирз, первый мангытский беклербек — Эдиге являлся главой золотоордынской знати, по должности выше всех татарских и вассальных владетелей. Поэтому и к главе Русского улуса Василию Дмитриевичу, великому князю московскому, он обращался, ставя свое имя впереди и без титулатуры, что характерно для ханских посланий того времени: «От Едигея поклон ко Василью, да и много поклон» (Григорьев А. 1988, с. 66; СГГД, ч. 2, с. 16).

Относительно той эпохи сохранились и более яркие свидетельства иерархического старшинства могущественного бека. В 1508 г. Алчагир б. Муса так написал об этом Василию III: «С твоим дедом (т. е. предком. — В.Т.), с великим князем, наш дед князь великии (т. е. предок беклербек. — В.Т.), отчьство и сыновство меж ими бывало» (Посольская 1984, с. 80). Через тридцать лет сын Алчагира, Урак, как бы вторил отцу, обращаясь к Ивану IV: «Отец наш князь велики Идиги князь с твоим отцем (здесь: предком. — В.Т.) с великим князем Иваном (следует: Василием. — В.Т.), один был как отец наш, а другой был как сын» (Посольские 1995, с. 203). Действительно, Эдиге иногда «зовыися отцомь Васильеви» Дмитриевича (Симеоновская 1913, с. 157).

Мне известен единственный текст, в котором явлены подобные отношения. В послании к московскому государю Эдиге взывал: «Аз, яко сына своего, люблю тебе и того ради готов есмь ратовати на Витофта» (Книга 1913, с. 450). Ответных посланий, где Василий I адресовался бы к ордынскому вельможе как к отцу, мне не встречалось.

Переписка ближайших потомков Эдиге с московитянами не сохранилась. Посольские книги отразили обмен посланиями с Иваном III уже правнуков Едигея — ногайских, крымских и большеордынских беклербеков-биев. В.Е. Сыроечковский был, пожалуй, прав, утверждая» будто крымские Мангыты смотрели на московских правителей как на таких же, как они, улусников хана и поэтому считались с ними старшинством.

Беклербек Большой Орды и Крымского юрта Тимур б. Мансур называл Ивана Васильевича сыном, а тот его — отцом; для беклербека Джанкуввата б. Дин-Суфи Иван III был братом (старшим или младшим — оставлялось уточнить на будущее, до выяснения возрастов обоих); для беклербека Таваккула б. Тимура — дядей (ПДК, т. Ь с. 180, 518, 549; т. 2, с. 252; Сыроечковский 1940, с. 32)[422]. Ногайский беклербек Муса б. Ваккас сначала держался скромно, оставляя на усмотрение русского адресата, как он должен его называть, «сыном или братом меня учинишь — как пожалуешь», а до пожалованья обращался к нему как к старшему: «Великого князя жалованья от Мусы мурзы поклон» (Посольская 1984, с. 18, 28)[423]. Лишь со смертью главы Мангытского юрта Аббаса б. Ваккаса около 1497 г. и заступления на его место Мусы в грамотах последнего появились признаки более высокого статуса (то же см.: Григорьев А. 1988, с. 66). В марте 1497 г. он предложил русскому великому князю быть друг с другом «вперед в братстве» (Посольская 1984, с. 49, 50).

Ранг мангытских правителей в то время еще не сформировался. Избавившись от вышестоящих ханов, они, похоже, нечетко представляли себе, в каком качестве они вправе выступать в сношениях с окрестными владетелями. Так, преемник Мусы, его брат Ямгурчи, в одной и той же грамоте 1504 г. объявляет себя и племянником, и другом, и братом, и сыном Ивана III («Дяде нашему великому князю Ивану от Ямгурчея от князя поклон… В дружбе и братстве будучи, сыном мы ся учинили, а отцем ты ся учинил») (Посольская 1984, с. 52).

До 1552 г., по наблюдению А. Каппелера, между Москвой и Ногайской Ордой складывались доброжелательные отношения равноправного партнерства, со взаимной помощью и поддержкой против общих врагов (Kappeler 1992, р. 102). Это в целом верно, но отнюдь не означает безоблачного сотрудничества. Равноправие установилось не благодаря доброй воле сторон, а вопреки постоянным притязаниям ногайской стороны на старшинство.

Это стало заметным при бие Саид-Ахмеде в 1530-х годах. Он то и дело порывался добиться от малолетнего великого князя Ивана IV признания себя то отцом, то братом, а то и государем, пытаясь убедить того соблюдать идентичный церемониал приема послов в Кремле и Сарайчуке, претендуя на такие же поминки, что и крымский хан. И всякий раз получал отповедь на свои «неподобные речи»: «Нам государь един Бог, а братья нам турской салтан и иные цари»; «и тобе было так писати непригоже — чюжих поминков про-сити» (Посольские 1995, с. 94, 159, 193, 194, 205, 214).

Соответственно и мирзы пытались держаться столь же высокомерно. В конце 1540-х годов на братство с царем Иваном претендовали нурадин Исмаил, старшие мирзы Юнус б. Юсуф и Касим б. Шейх-Мамай. Посол последнего даже считал, будто обедать у царева брата, князя Юрия Васильевича, ему «невместно», и передавал тому требование обращаться к Касиму как к старшему брату (Посольские 1995, с. 238, 243, 282, 288, 310). Бий Юсуф и подавно мнил себя ровней (братом) русскому властителю (Посольские 1995, с. 247, 309).

Вместе с тем с начала 1550-х годов в общении мангытских иерархов с царем появляется новый оттенок. Военная мощь его державы, распоряжение судьбами еще независимых, но уже запуганных им поволжских ханств поневоле принуждали степняков признавать больший политический вес и статус Ивана IV в системе послеордынских Юртов.

Поскольку в тюрко-монгольской государственной традиции того времени легитимный правитель Юрта мог происходить только из рода Чингисхана, Иван Васильевич (как и мангытские бии) не имел доступа к ханскому трону. Однако под воздействием новых политических реалий некоторые мирзы закрыли глаза на династическое несоответствие и льстиво стали называть его Чингисидом. В основном это были мирзы правого, поволжского крыла, ориентированного на торговлю с Казанью и Россией. Они как бы подсказывали царю путь к узаконению своего ранга среди тюркских ханств.

Белек-Пулад б. Хаджи-Мухаммед, 1551 г.: «Белек Булат мирза христьянскому государю Белому царю много много поклон… В той земле он ("Белый царь". — В.Т.) сказываетца Чингисовым прямым сыном (т. е. потомком. — В.Т.) и прямым государем царем называетца. А в сеи земле яз Идигеевым сыном зовуся… Брат мои Дервиш царь к Чингимову сыну Белому царю, православному государю и жалостливому государю Белому князю в ноги ево пасти идем».

Арслан б. Хаджи-Мухаммед, 1552 г.: «Ты Чинников сын (т. е. Чингисов потомок. — В.Т.), а я Кошумов сын, и ныне б нам меж себя не дружбу оставите» (ИКС, д. 4, л. 90 об.–91, 126).

Престиж Ивана IV неизмеримо вырос после завоевания им Казани и Астрахани. Ногаи прямо утверждали, что всегда «те оба Юрты бывали за великими цари», и, стало быть, присоединив их, став «царем Казанским, царем Астраханским», московский государь «свыше отца своего учинился» — превратился в истинно великого монарха. Теперь с еще большим основанием его могли причислять к наследникам и преемникам Чингисхана: «Великого Цингиз царев прямой род счастливой государь еси… Похошь пожаловати — пожалуешь, а не похошь пожаловати — не пожалуешь» (НКС, д. 6, л. 224; д. 10, л. 87 об.), что означало признание абсолютной легитимности его управления бывшей поволжской территорией Золотой Орды[424].

С конца 1540-х годов на второе место по влиянию, могуществу и должности после бия Юсуфа в Ногайской Орде выдвинулся нурадин Исмаил[425]. Он чувствовал себя настолько влиятельным и авторитетным, что весной 1553 г. обратился к недавнему покорителю Казани как «к брату моему Белому царю», уравнивая того с собой (НКС, д. 4, л. 167). Затем, поразмыслив, решил еще больше возвысить себя. «Яз тебе леты старее, а ты сына моего моложе, — рассуждал Исмаил в грамоте, привезенной в Москву в октябре того же года. — И ты мне буди сын. Как будет годно отечеству и сыновству, учнем и делати» (НКС, д. 4, л. 198). Такого же взгляда он придерживался и после своего «вокняжения» в конце 1554 г., несмотря на то что Россия в его интригах выступала как тыл и, может быть, инициатор. Послания, адресованные «сыну моему Белому царю», шли в русскую столицу на протяжении 1555 и 1556 гг. Убежденные в превосходстве своего предводителя, сыновья и племянники Исмаила трактовали себя как братья царя Ивана (НКС, д. 4, л. 247 об., 303, 306, 307, 307 об., 353, 361, 362 об.).

Подобные притязания на старшинство встречали в Москве с раздражением и недоумением. Иван Васильевич не желал видеть в Исмаиле ни отца, ни брата, потому что не считал того ровней себе. Гонцам и послам за Волгу предписывалось не заключать никаких соглашений, если ногайская сторона будет настаивать на категориях отцовства (для себя), сыновства (для царя) или даже хотя бы братства. Бию же втолковывали, что то «слова невежливые… нашему государству бесчестны и к дружбе не пристоят… И ты б вперед безделных слов не писал» (НКС, д. 4, л. 219, 278, 325, 367, 367 об.).

Как видим, русское правительство не находило в данном формальном аспекте оснований для ссоры и разрыва отношений, пытаясь лишь убедить Исмаила в смирении амбиций. Более других преуспел в этом посол Е. Мальцов, отъехавший в Ногайскую Орду в апреле 1558 г. Он уговорил бия обращаться к Ивану IV государь. Мальцова поддержали ногайские послы, вернувшиеся с ним из Москвы: «Не соромся… князь Смайл, пиши государем. Немцы… посилнее тебя, да все… у них государь городы поймал» (в начавшейся недавно Ливонской кампании). Исмаил согласился, о чем Мальцов удовлетворенно доложил в сентябре (НКС, д. 5, л. 86).

Но до конца жизни (1563 г.) бий, отказавшись от своего отечества по отношению к царю, все-таки продолжал писаться братом и другом. Царь уже не обращал на это внимания. Подхватили подобное обращение и мирзы-племянники. Лишь воинственный и заносчивый Урус б. Исмаил продолжал называть Исмаила в грамотах царевым отцом, а себя — младшим братом Ивана IV (НКС, д. 5, л. 122, 129, 129 об., 165 об., 171, 190; д. 6, л. 16 об.).

Случалось именовать царя братом и следующему бию, Дин-Ахмеду б. Исмаилу. Царь по-прежнему не возражал и даже подчеркивал свое родство с бием («племянство»): они женились на родных сестрах. Вместе с тем Дин-Ахмед, понимая свою неравнозначность сильному христианскому монарху, считал для себя более уместным пребывать в братстве не с ним, а с царевичем Иваном Ивановичем: «Брату моему Ивану царевичу от Тинахмата князя поклон. Отцу твоему великому князю Белому царю в версту был отец мои [Исмаил] князь, а ты был мне в версту» (ИКС, д. 6, л. 61 об., 74 об.; д. 7, л. 47 об.).

При бие Урусе ослабевшая Орда уже не могла претендовать на признание какого-либо равноправия со стороны Москвы. В переписке с мирзами все чаще появляется понятие холоп по отношению к ногаям. Посольский приказ не стеснялся адресоваться так и к бию Ураз-Мухаммеду. Тот с трудом переносил это унижение, тем более что крымский хан называл его, в соответствии со статусом, своим другом и слугой (карачи). «Жить… мне от московского немочно… — делился бий с Гази-Гиреем в 1596 г. — Называет… нас себе холопом. И нам… по прежнему с тобою (ханом. — В.Т.) быть в дружбе» (КК, д. 21, л. 670–670 об.).

При Иштереке, посаженном на «княженье» по воле Бориса Годунова, таких претензий уже почти не возникало. Правительство считало, что раз новый бий стал таковым на основании царского указа, то и чтить его высоко, как независимого правителя, не следует. Астраханским воеводам предписывалось устраивать ему встречу не по высшему разряду, «и тем бы в нем вперед во всяких государевых делех высокие меры не учинить» (Акты 1918, с. 93; НКС, 1604 г., д. 3, л. 29). Иштерек подчинился воеводам, не настаивая на повышении статуса.

Разорвав с Москвой во время русской Смуты, он попытался было обрести самостоятельность, но затем вернулся «под высокую руку». После этого он лишь однажды осмелился заявить царским наместникам: «Вашему государю никто таков друг не был, как я», на что получил от них жесткий отпор: «Холоп николи государю другом не пишетца — всегда холопом!.. Ты, Иштерек князь, з братьею и з детми, и с племянники шертовали государю нашему… что вам быти под государевою царскою высокою рукою в прямом холопстве… А на княженье тебя… на нагаискую Орду пожаловал… государь наш… Борис Федорович… и ты б, Иштерек князь, вперед так не писал» (НКС, 1616 г., д. 2, л. 6–7). И Иштерек в самом деле не писал, но рекомендовался в посланиях (уже челобитных!) к царю как «холоп твой и карачей» (НКС, 1615 г., д. 4, л. 25; 1617 г., д. 2, л. 14).

Таким образом, на протяжении XV — начала XVII в. происходило постепенное снижение статуса ногайских правителей по отношению к русским монархам: от отца к брату и другу и далее к холопу, т. е. от старшинства к равноправию и далее меньшинству. Этот регресс служит необходимой иллюстрацией при разборе вопроса о степени и характере зависимости Ногайской Орды от России.

Историографическое состояние данного вопроса весьма запутанно. В литературе царит разноголосица по поводу сроков, терминологии и обстоятельств установления зависимости ногаев от Русского государства. Несомненным достижением историков следует признать разработку объективных факторов этого процесса. По мнению А.Н. Усманова, после падения Казани и Астрахани, а также экономической катастрофы и смуты середины XVI в. у Ногайской Орды не осталось условий для самостоятельного существования, возникла неумолимая необходимость выбора между турецко-крымской и российской ориентацией; бий Исмаил остановился на последней (Усманов А. 1982, с. 124, 125). Такой выбор, считают Р.Г. Кузеев и Б.Х. Юлдашбаев, проистекал не столько из усилий искусной московской дипломатии, сколько из возросшей мощи России, «столкновение с вооруженными силами которой ничего хорошего не сулило» ногаям (Кузеев, Юлдашбаев 1957, с. 52, 53).

Ш. Лемерсье-Келькеже расценивает «привлечение» (cooptation) ногаев на свою сторону как решающий успех Москвы. Оно «явилось результатом редкой комбинации экономической и брачной стратегии, уникального, предельно удачного случая в мусульманской политике России» (перемещение рынка основного сбыта заволжских лошадей из Стамбула в Москву; привязка Орды к обширному русскому импорту; женитьба Ивана IV и бия Дин-Ахмеда на кабардинках, сестрах-Темрюковнах) (North 1992, р. 22, 23).

Большую помощь при исследовании вопроса о степени зависимости Ногайской Орды от Московского царства оказывают разработки критериев подданства, определенные, в частности, А.А. Преображенским и Б.-А.Б. Кочекаевым.

А.А. Преображенский анализировал эту проблему на материалах истории Северо-Западной Сибири, Обдорского и Кондинского княжеств XVI–XVII вв. По его заключению, русские государи считали территории подвластными себе, если, во-первых, те упоминались в большом царском титуле; во-вторых, их население выплачивало дань, определенную царской грамотой; в-третьих, исполняло «службу», т. е. отправлялось на войну по приказу из Москвы (Преображенский 1972, с. 45).

Б.-А.Б. Кочекаев определял меру зависимости Ногайской Орды по ряду аналогичных и иных параметров: Иван IV (и, добавим, никакой другой российский монарх) никогда не титуловался ногайским царем или князем; ногаи никогда не платили дань ему — напротив, из Москвы мирзам шли поминки, затем жалованье; связи с ними осуществлялись через Посольский приказ, из Большой Ногайской Орды в русскую столицу направлялись официальные посольства (Кочекаев 1969а, с. 58, 59; Кочекаев 1988, с. 97, 98).

Автор этих строк также посвятил определению формальных признаков подданства небольшую работу, предложив в качестве основных критериев следующие: включенность территории (народа) в высшую государственную символику — большой царский титул, большой государственный герб, конституцию; налогообложение в пользу единого государства; распространение на данный регион действия общероссийского законодательства и подведомственность внутригосударственным инстанциям; принадлежность его (региона) к одному из административных подразделений государства. По моему мнению, вести речь о вхождении территории в состав государства можно лишь с тех пор, как она обзаводится хотя бы тремя из перечисленных четырех критериев (Трепавлов 19996, с. 116, 117).

Состояние источниковой базы и в определенной мере национальная принадлежность большинства исследователей породили русоцентристский подход к интересующей нас теме, т. е. оценка степени зависимости ногаев производилась исключительно с позиций русской стороны. Лишь Р. Хелли в 1990 г. впервые поставил (но не решил) задачу анализа ее в интерпретации самих кочевников. По замечанию Р. Хелли, до 1556 г. они видели в Московской Руси своего вассала, а затем союзника. В число же российских подданных ногаи не входили до 1730–1790-х годов (Хелли 1990, р. 103).

Общую схему решения проблемы предложил А. Каппелер (1992 г.): «С точки зрения степняков, подчинение было ни к чему не обязывающим, временным ограничением, сделкой с соответствующим государем (не только русским! — В.Т.). С точки зрения Москвы, напротив, как видно из сообщений летописей и наказов послам, уже шерть 1557 г. и тем более последующие соглашения рассматривались как легитимные договоры и первые шаги к установлению московского господства над Ногайской Ордой». При этом немецкий историк справедливо считает, что при исследовании вопроса об установлении российского господства над ногаями (принадлежащего к запутанной теме присоединения земель к России) следует больше доверять дипломатическим документам, нежели официальным хроникам, искаженным политическими пристрастиями (Kappeler 1992, р. 101, 103).

Для начала рассмотрим спектр суждений о характере зависимости и сроках ее установления. В литературе распространено убеждение о вступлении Больших Ногаев в подданство русскому царю (Кидырниязов 1991а, с. 115; Рычков 1774, с. 51; Самарская 1993, с. 37; Санин 1987, с. 57; Фирсов 1866, с. 85; Podhorodecki 1987, р. 105). К нему примыкает концепция о присоединении Большой Ногайской Орды к России (вхождение в состав) (Дьякова, Чепелкин 1995, с. 57, 78, 80; Кичиков 1969, с. 60). Это наиболее жесткая оценка степени зависимости. Ее сторонники считают, что Ногайская Орда полностью утратила самостоятельность.

Подавляющее же большинство исследователей не видят в ногайско-русских отношениях признаков окончательного подчинения кочевников Москвой, поэтому ведут речь о московском протекторате (Буканова 1981, с. 13; История 1979, с. 291; Кычанов, Литвинский 1979, с. 193; Савельев Е. 1918, с. 92) или о разного рода зависимости — вассальной (Жирмунский 1974, с. 480; Кореняко 1996, с. 32; История 1997, с. 418; Назаров 1998, с. 48, 62; Очерки 1967, с. 233; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 231), даннической (Чагин 1995, с. 25), односторонней экономической (Kappeler 1992, р. 104), слабой (Смирнов Н. 1948, с. 27; Смирнов Н. 1958, с. 48) или, наоборот, полной (Моисеева 1956, с. 186).

Иногда встречаются мнения о существовании между двумя державами союза, т. е. равноправного партнерства, в том числе и во второй половине XVI — начале XVII в. (Горсей 1990, с. 192 — примеч. А.А. Севастьяновой; Трепавлов 1997 г, с. 154).

Ряд историков, которые не занимались специально изучением Ногайской Орды, но касались ее по ходу исследования других тем, разумно обходили вопрос о подданстве или союзе, ограничиваясь нейтральными формулировками: нахождение ногаев под верховной властью русских (Бартольд 19686, с. 591); сохранение остатков политической самостоятельности при зависимости от Москвы (Вернадский 1939, с. 101); подчинение или подчиненное положение ногаев по отношению к царю (Очерки 1955а, с. 368; Шмидт 1964, с. 56); постепенное приведение в зависимость от Москвы «благодаря умелой и ловкой политике московского правительства при Грозном и Федоре Ивановиче» (Любавский 1996, с. 273).

Историографическая ситуация осложняется еще и тем, что некоторые ученые со временем меняют свои подходы и трактовки. Скажем, Е.П. Алексеева долго была убеждена в присоединении Больших Ногаев к Русскому государству, принятии русского подданства (Народы 1957, с. 123; Очерки 1967, с. 128, 129), но в конце концов пришла к выводу о политическом союзе между ними (Алексеева 1991, с. 68, 69). М.Г. Сафаргалиев видел в этих отношениях сначала вассалитет ногаев (Сафаргалиев 1938, с. 152; Сафаргалиев 1949а, с. 50), а затем вхождение в состав России (Сафаргалиев 1952, с. 44).

Подобный разнобой в оценках не всегда происходит от переосмысления авторами материала источников или пересмотра доказательной базы своих концепций. Нередко это является результатом нечеткости, неразработанности критериев подданства / протектората / вассалитета / союза и т. п. Отсюда даже в одном и том же сочинении могут встречаться различные термины. В статье Б.-А.Б. Кочекаева, специально посвященной этому вопросу, можно прочесть и о «российском протекторате с элементами вассалитета», и о том, что «Ногайская Орда стала вассалом России» (Кочекаев 1969а, с. 58–60). А.А. Новосельский писал как о вассальной зависимости, так и о полном подданстве но-гаев царю, установлении его полного сюзеренитета над Ордой при Исмаиле (Новосельский 1948а, с. 14, 27, 40, 55 и сл.); А.Н. Усманов — о вассальной зависимости и присоединении к России (Усманов А. 1982, с. 98, 124, 125).

Впрочем, ясности по данной проблеме не было и у наблюдателей XVI–XVII вв. Иностранные источники по-разному описывают ногайско-русские отношения. В начале XVII в. Дж. Горсей полагал, что ногаи в свое время были завоеваны Иваном IV; С. Какаш и Г. Тектандер — что «ногайцев… московиты отчасти подчинили себе»; П. Петрей считал русского государя «царем-покровителем» ногаев (Горсей 1990, с. 90, 91; Какаш, Тектандер 1896, с. 19; Петрей 1867, с. 66).

Относительно исходных события и даты установления зависимости оформилось доминирующее мнение — это шерть бия Исмаила 1557 г. (или — шире — его шерти 1554–1557 гг.) (см., например: Кидырниязов 1991а, с. 115; Кочекаев 1988, с. 95, 96; Лунин 1956, с. 6; Народы 1957, с. 123; Новосельский 1948а, с. 14; Очерки 1986, с. 128; Самарская 1993, с. 37; Усманов А. 1982, с. 126; Podhorodecki 1987, р. 105). М.Г. Сафаргалиев попытался максимально уточнить срок «вхождения ногаев в состав Московского государства»: не ранее 1556 г., когда Исмаил еще общался с Иваном IV как равный с равным, и не позднее 1557 г., когда он назвал себя холопом царя (Сафаргалиев 1938, с. 152).

Выше мы убедились в условности холопства Исмаила в 1557 г., поскольку впоследствии он все же смог поставить себя в глазах Ивана IV как его друга и брата (т. е. равноправного государя). Исследователей подстерегает ловушка — летописная и официальная московская версия событий: по ней «присяга 1557 г. описана, разумеется, в выражениях, которые убеждали в подчинении (ногаев. — В.Т.). Они приводятся Сафаргалиевым и Кочекаевым как собственные слова Исмаила в качестве доказательства вассальных отношений. Но на самом деле это были косвенные высказывания, переданные речами московских дипломатов» (Rappeler 1992, р. 102).

Причина «подчинения» ногаев в 1550-х годах столь же популярна в историографии — это русское завоевание Казани и Астрахани, занятие российскими войсками татарских ханств и овладение тамошними рынками (см., например: Кичиков 1969, с. 60; Кочекаев 1988, с. 89; Кычанов, Литвинский 1979, с. 193; Очерки 1955а, с. 368; Санин 1987, с. 57; Фирсов 1866, с. 85; Шмидт 1964, с. 56; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, p. 231)[426]. Кроме того, некоторые авторы указывают на внутриордынские факторы того периода — великий голод и поиск бием поддержки в борьбе против Юсуфовичей (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, p. 231, 232; Kappeler 1992, p. 104).

Естественным продолжением таких рассуждений является вывод о превращении союзнических отношений, дружбы Ногайской Орды и Московского царства в вассально-сеньориальные (Жирмунский 1974, с. 480; Кочекаев 1988, с. 96). Но реальная мощь ногайской державы и традиции мангытского самовластия в Дешт-и Кипчаке не позволяли потомкам Эдиге в одночасье отказаться от суверенитета. Лишь Р. Хелли справедливо указал, что «фактически до 1556 г. именно ногаи расценивали Московию как своего вассала, а после того — как союзника»: начальные отец и сын были заменены на брат и друг (Hellie 1990, р. 103), исключая единственный эпизод 1557 г., когда деморализованный неудачами Исмаил неосмотрительно назвал себя холопом.

Через семьдесят лет после этих событий нурадин Кара Кель-Мухаммед писал царю Михаилу Федоровичу: «При дяде нашем Исмаиле князе… ево послы и торговые люди бывали при прежних государех… на Москве, а в то время к московским государем прихаживали литовские и немецкие, и Казыева улуса, и крымские послы. И великие государи Белые цари тем всем… послом [с]казывали и росказывали… что у государя нагаиские татаровя холопи есть. А я ныне твои государев такой же холоп есть» (ИКС, 1626 г., д. 2, л. 161–162). Эти слова полностью согласуются с идеей А. Каппелера о московской идеологизированной трактовке ногайского холопства-вассалитета. Ведь Кара Кель-Мухаммед ссылается не на шерти, не на детали дипломатических отношений, а лишь на именование его предков холопами при «прежних государях». Более ранние свидетельства из ногайских, русских и европейских документов демонстрируют меньшую степень зависимости: Исмаил «государю служил и прямил правдою, как государь Асторохань взял»; «Исмаил был в дружбе (а не в холопстве! — В.Т.) с московским государем» и т. п. (Акты 1915, с. 81; Дженкинсон 1937, с. 173; КК, д. 12, л. 343 об.; Мазуринский 1968, с. 134; ИКС, д. 5, л. 152, 152 об.).

Изредка появляются мнения о более раннем или позднем исходном рубеже зависимости ногаев от Москвы. П.И. Рычков и А.А. Севастьянова сочли таким рубежом 1540-е годы, когда мирзы попросили Ивана Васильевича оборонить их от астраханского хана Ямгурчи (Горсей 1990, с. 192; Рычков 1774, с. 51); Г.Н. Чагин — почему-то 1563 г. (смерть Исмаила и «вокняжение» Дин-Ахмеда?) (Чагин 1995, с. 25); А. Каппелер — шертование Уруса после замирения с Москвой в 1587 г. (Kappeler 1992, р. 102).

Я солидарен с мнениями тех ученых, которые, даже приписывая Большой Ногайской Орде полную подчиненность российским монархам, рассматривают этот процесс как протяженный во времени и противоречивый. Так, Е.П. Алексеева указывала, что после «присоединения к Русскому государству» при Исмаиле Ногайская Орда не раз «ускользала из русского подданства, но потом снова присягала на верность» (Очерки 1986, с. 129). О своеобразном откате во взаимоотношениях при Дин-Ахмеде и особенно Урусе писали многие авторы. А.А. Новосельский и И.И. Смирнов, отметив этот откат и возвращение Уруса «в московского волю», посчитали формальным началом подчинения ногаев провозглашение Иштерека бием по указу Бориса Годунова 1600 г. (Новосельский 1948а, с. 15, 28, 40, 56; Очерки 1955а, с. 481). А. Каппелер расценил события 1587 г. только как кратковременное признание Урусом своей покорности Москве, а реальный вассалитет видится ему тоже с 1600 г. (Kappeler 1992, р. 103). Р.Г. Буканова еще более осторожна в суждениях и пишет, что в первой половине XVII в. у русского правительства существовало только «стремление к установлению протектората над экономически и политически слабыми соседями», в том числе над ногаями (Буканова 1981, с. 13).

Таким образом, в исторической литературе наблюдается широкий разброс мнений, и общий подход по поводу характера и сроков установления зависимости Ногайской Орды от России пока не выработан. Попытаемся рассмотреть особенности ногайско-русских отношений по принципу приближения к категории подданства (т. е. полного подчинения) в соответствии с перечисленными выше критериями.

Ногайская Орда или ногаи никогда не включались в большой царский титул. Это может служить показателем того, что Москва не расценивала их как часть подвластного царства в отличие от бывших казанских владений, территорий астраханских и сибирских татар, перечисленных в титуле. Данный формальный аспект отмечали Б.-А.Б. Кочекаев и М.Г. Сафаргалиев (Кочекаев 1988, с. 97; Сафаргалиев 1949а, с. 49).

Мнение Е.Н. Кушевой о том, будто в середине XVI в. царь «стал официально называться государем кабардинских горских черкасских князей, ногайских, абазинских и иных народов» (Очерки 1967, с. 233), основано, вероятно, на недоразумении. Мне неизвестен вариант титула с упоминанием ногаев. Единственный случай причисления их к государевым подданным относится к концу 1580-х годов, к перечню «новоприбылых» в 1587–1589 гг. государств: царь юргенчский и царевич хивинский, князь Шевкальский и земля Иверская, государство Тюменское (на нижнем Тереке), Окотцкая и Черкасская земли (т. е. Чечня и Кабарда), «кабардинские, абазинские и ногайские орды за Волгою и меж Волги великие и Дону» (Белокуров 1888, с. CXVI). Данный список грешит явным преувеличением, поскольку Хивинское ханство (Хорезм) и большинство перечисленных здесь кавказских владений не входили и не могли в XVI столетии входить в состав России; отсюда ясна некорректность причисления к «новоприбылым» и Ногайской Орды.

Ногаи не платили государственных налогов (тягла) и ясака. П. Петрей описал систему отношений таким образом: Иван IV сделался их царем-покровителем, «однако же не на том уговоре, чтобы они платили ему дань, а на том, что, если он пришлет к ним гонца, их начальник должен быть готов явиться к нему с известным числом вооруженных и служить ему без жалованья, впрочем, получая в свою пользу добычу и награбленное имущество, сколько добудет» (Петрей 1867, с. 66).

Эти утверждения согласуются с протокольным образом ногаев в наказах московским послам в Речь Посполиту во второй половине XVI в. Стандартная формулировка такова: они «государю послушны, все во государской воле государю служат, куды им государь велит, и они на государеву службу ходят». Относительно астраханских татар дается аналогичный текст, но с принципиальным добавлением: «…государю послушны и ясаки государю платят, и на государеву службу ходят, где им государь велит» (ПДПЛ, т. 3, с. 154, 165, 179, 194). Обитатели «юртов» у Астрахани под надзором воевод являлись подданными царя, что подтверждалось именно фактом ясачных выплат. Но на ногаев эта норма не распространялась. Они действительно с удовольствием ходили на «службу» — воевать на западных границах Руси (см.: Трепавлов 1998б), но не считали это следствием включенности в состав Московского царства.

Лишь с середины XVII в., когда множество разоренных улусов стало оседать в окрестностях русских крепостей, появились сведения о регулярных платежах. Итальянец-аноним в 1657 г. записал, что «великий хан ногаев… платит дань лошадьми и войлоками, выделываемыми из самой белой шерсти». Причем речь здесь не об астраханских ногаях-юртовцах, а о степных, так как тут же сказано, что порою они «восстают против великого князя» и совершают набеги на Россию (Письмо 1871, с. 309). Правда, никакого «великого хана» у ногаев ни тогда, ни раньше не существовало.

До конца истории Ногайской Орды ее предводители общались с правительством России через Посольский приказ. Наиболее нагляден данный критерий относительно первых десятилетий XVII в., когда, по логике многих исследователей, Большие Ногаи уже давно входили в состав Московского государства. В 1613/1614 (7123) г. от имени царя Михаила Федоровича в Казань была прислана грамота, предписывавшая воеводам сообщать в Казанский дворец и в Посольский приказ («и в ыные ни в которые приказы… писать не велено») о приезде и занятиях иноземцев— турок, бухарцев, хивинцев, черкасов, ногаев «и иных государств послы и посланники, и гонцы, и купчины, и тезики (гости-караванщики. — В.Т.)» (ПДП, т. 3, с. 639). Следовательно, наряду с османами и прочими ногаи считались на Руси иностранцами, и занималось ими внешнеполитическое ведомство.

В штате и делопроизводстве последнего ногайское направление деятельности было обычным: при Годунове содержалась группа служилых татар «для турские и крымские, и нагайские, и иных в мусульманские государства посылок», а в расходных книгах Посольского приказа 1610-х годов траты на содержание посольств из Большой Ногайской Орды расписаны наряду с тратами на обслуживание дипломатов из Крыма, Дании, Англии и т. д. (см.: Акты 1914, с. 378; Кологривов 1911, с. 45–48). Примечательно, что даже те мирзы, что клялись в своей неотступности и «прямом холопстве навеки», общались с государем посредством официальных послов, которых просили отпускать из Москвы без задержек (см., например: НКС, 1586 г., д. 3, л. 2).

Ограничение внешнеполитической самостоятельности является ведущим признаком протектората, равно как и присутствие в протежируемом государстве резидента-советника при местном правителе (Национальные 1998, с. 375 и сл.). В ногайско-русских отношениях второй признак незаметен совершенно, а вот первый то и дело проявлялся.

Опираясь на шерти Исмаила, московское правительство считало себя вправе требовать от биев подконтрольности их внешних сношений. Но после смерти Исмаила заключенные им соглашения утратили силу, и русские власти были вынуждены ссылаться не на их пункты, а на пример и волю бия. В 1581 г. Урусу отписали: «А приказ отца вашего Исмаиля князя к вам был, что вам мимо нас ни с кем в дружбе не быти» (НКС, д. 9, л. 196 об.). Однако Урус, как известно, не внял этим доводам и в 1580-х годах самостоятельно сносился с иноземными правителями.

Иштереку, получившему инвеституру от царя, пришлось пойти на добровольное ограничение своих внешнеполитических полномочий. Пространное шарт-наме от 23 ноября 1604 г. гласило: «…не приставать и не ссылатись… ни о каком умышленье» с султаном, шахом, узбекскими, казахским и крымским ханами, шамхалом, кабардинскими князьями; послов и грамоты от них отправлять к воеводам в Астрахань «или в ыные городы к… воеводам, в которые ближе» (НКС, 1604 г., д. 1, л. 4–5).

В пору своего разрыва с Москвой Иштерек пытался налаживать суверенные связи с соседями. Но по возвращении «под высокую руку» в январе 1615 г. вновь принял на себя те же обязательства, что и в 1604 г. (НГ, д. 25, л. 6). Правда, при этом он продолжал попытки самостоятельных контактов с иранцами и калмыками, требуя, чтобы жалованье из Москвы посылалось ему непосредственно, а не через воевод. Поэтому в шерти 1615 г. предусматривалось информирование о посольствах к бию не только астраханских воевод, но и государя (НГ, д. 25, л. 6; Новосельский 1948а, с. 139). Правительство выполнило эти его условия, и Иштерек тоже старался соблюдать договор. Когда в Стамбул двинулись русские посланцы, бий сообщил, что и он, «смотря на то ж, с турским сослался. А будет тебе, государю, то негодно, и я с турским ссылатца не стану» (НКС, 1615 г., д. 4, л. 5).

Следовательно, данный параметр протектората наблюдался в политическом режиме, установившемся в Большой Ногайской Орде начала XVII в., и российского монарха, видимо, можно расценивать как протектора ногаев.

При этом не следует абсолютизировать, осовременивать значение шертных договоренностей XVI–XVII вв., принимать их за непременные обязательства для сторон, по аналогии с международными пактами нового времени. Шерть действовала, во-первых, официально — пока были живы или находились у власти заключившие ее правители; во-вторых, фактически — пока сохранялась политическая обстановка, вызвавшая ее заключение. Историки замечали, что сами по себе шертные договоры не были прочными и не вели к какому-то подчинению ногаев Русскому государству. Мирзы зачастую использовали их для получения жалованья от правительства и при этом много раз нарушали обязательства (Михайлова 1956, с. 153; Перетяткович 1882, с. 131). Русская же сторона в XVII в. постоянно настаивала на холопстве, подданстве — на основе именно шертных соглашений.

Характерный пример такой коллизии содержится в наказе послу в Иран 1616 г. На вопрос о ногаях и черкесах следовало отвечать, что те и другие служат государю. Если же шах станет недоумевать, отчего же тогда Большие Ногаи воюют с кабардинцами, «и толко б государю служили ногаи, и они б государевых холопей не воевали», то нужно было парировать: «Учинилась меж их ссора улусными людми… А то не диво, что они меж себя ссорились. И в деревне на суседстве меж собою обычной черной человек с суседом по ссоре бьютца, и мертвые бывают. А то (ногаи и кабардинцы. — В.Т.) царского величества подданные, а в своих землях владетели; ссора сталась, и они и повоевались» (ПДП, т. 3, с. 225). Между тем дело заключалось не во внутригосударственных «суседских» конфликтах народов. При складывании соответствующей конъюнктуры горцы и ногаи готовы были признавать верховенство царя над собой, но при изменении обстоятельств с такой же легкостью переходили в столь же призрачное «подданство» к османскому султану или крымскому хану[427].

На Ногайскую Орду никогда не распространялось российское законодательство — положения Судебников, царских указов, боярских и соборных приговоров. Правительство и не стремилось к этому, признавая за заволжскими правителями суверенитет. В посольской памяти 1571 г. содержалось следующее объяснение в ответ на возможный вопрос крымского хана о том, почему русские допускают отъезд ногаев из Большой Орды в Малую: «А то нам ведомо, что многие нагаиские люди х Казыю отъехали. А нагаиская Орда — великая, а люди в ней волные, где хотят, там и служат» (КК, д. 13, л. 440 об.–441).

Вместе с тем с ногайской стороны иногда выдвигались рискованные инициативы, осуществление которых вело бы к полному подчинению Орды Москве. Посол бия Дин-Ахмеда в 1564 г. сообщил Ивану IV, что Исмаил в свое время завещал детям передоверить распределение кочевых улусов царю: «…кому на котором улусе велишь быти, то положилися на тебя» (НКС, д. 6, л. 207–207 об.).

В период разложения и распада степной державы, в 1620-х годах, кековат Джан-Мухаммед в недатированной грамоте тоже просил царя Михаила Федоровича «указати, где кочевати» Тинмаметевым и Иштерековым мирзам с улусами, т. е. взять на себя главнейшую функцию кочевого сюзерена (ИКС, 1586 г., д. 3, л. 4).

А в декабре 1628 г. высокородная делегация явилась к астраханским воеводам с небывалым в истории ногайско-русских отношений предложением. Она обратилась с идеей «в своих ссорах, что будет у них и улусных их людей вперед учинятца, по прежним своим бусурманским обычаем самим (ногаям. — В.Т.) не управливаться ни в чем, а хотят… они, Канаи князь и мурзы, и все их улусные люди, вперед быти оборонены твоим царским праведным судом и обороною — так же, как и русские люди; а не так, как бывало наперед сево: во всяких своих недружбах ведалися и управливалися они меж себя сами… И тебе, великому государю, пожаловать их… розправлять своим царским милостивым указом и виноватым чинити наказанье, смотря по винам — так же, как и руским людем».

Причиной сенсационной затеи объявлялась неспособность удержать Орду от развала с помощью кочевых традиций: «А толко… тое твоее государевы милости не будет, и ведатца им в своих обидах и управливатца меж себя самим по прежним их обычаем — и им… досталь (т. е. окончательно. — В.Т.) меж себя разоритца, и улусные люди от них розбредутца» (НКС, 1629 г., д. 1, л. 137–138).

Принимать под непосредственное управление многочисленных, растекавшихся по степям кочевников правительство не собиралось, не желая, как пишет А.А. Новосельский, вступать на новый, непривычный для него путь (Новосельский 1948а, с. 149) (хотя Астраханское ханство и Юго-Западная Сибирь, населенные в значительной мере кочевниками, были беспрепятственно включены в территорию государства!). Большие Ногаи традиционно воспринимались как иноземцы, соседи России, не принадлежащие к ее населению. Поэтому воеводы, ссылаясь на полученные из столицы инструкции, ответили бию и мирзам, что царь «их поволности отнимати у них не велел», но указал, «чтоб им… жити в поволности и в покое по их обычаем, как повелось исстари. А неволити их… государь от их прежних обычаев ничем не велел» (НКС, 1629 г., д. 1, л. 142).

К 1640-м годам Ногайская Орда окончательно рухнула, так и не сумев добиться своего включения в сферу действия российских законодательных и административных норм.

Ногайская Орда никогда не входила в российские воеводства и разряды, не делилась на уезды. Если трактовать статус ее как завоеванной русскими и вошедшей в состав Московского государства, то логично предположить, что и территория ногайских кочевий должна была считаться с тех пор государевой. Так и рассуждал в конце XVI — начале XVII в. Дж. Горсей: «Царь Иван Васильевич… завоевал… многочисленные народы ногайских и черкесских татар, населявшие пространства в две тысячи миль по обе стороны… реки Волги и даже на юг до Каспийского моря» (Горсей 1990, с. 90–91).

Подобная точка зрения встречается и в современных сочинениях. Так, Р.В. Овчинников решил, что после присоединения Казани, Астрахани и Башкирии «царское правительство стало рассматривать земли по Яику как неотъемлемую часть страны», а яицкие казаки уже в то время (1550-е годы!) защищали Русь от кочевников, «от попыток отторгнуть Яик от России» (Овчинников 1970, с. 188).

Такой подход не сообразуется с реальностью XVI столетия. Ногайская столица на Яике стояла до 1581 г., мирза Канай вывозил в свои стойбища замерзавших в устье реки служилых людей в середине 1590-х годов (см. главу 8). Правда, анонимная «История калмыцких ханов», написанная не ранее начала XVIII в., представляет ногайские яицкие кочевья как царское достояние. В 1630 г., по сообщению этой «Истории», торгоутский тайши Хо-Урлюк подчинил ногаев в междуречье Волги и Яика. «Хотя эта страна и принадлежала Цаган Хану (т. е. "Белому царю". — В.Т.), но Хо-Орлек, несмотря на дружественные сношения, овладел этой страной» (История 1969, с. 52, 53).

Ко времени составления хроники указанной территорией давно владела Россия, и калмыки свыклись с этим. Но их предки в предыдущем столетии смотрели на проблему иначе. В ноябре 1649 г. сын Хо-Урлкжа, Дайчин-тайши, говорил посланнику И.И. Онучину в ответ на упрек, что нынешние пастбища калмыков никогда им не принадлежали: «Земля… и воды Божьи, а преж… сево та земля, на которых (так в тексте. — В.Т.) мы и ногайцы ныне кочюем, была ногайская, а не государева… И мы… на те места пришед, и нагаицов с тово места збили… А на той… земле и по тем рекам государевых городов нет» (КД, 1649 г., д. 5, л. 23).

Следовательно, в первой половине XVII и тем более в XVI в. ногайские кочевья не воспринимались как российская территория. Если и усматривать какие-то притязания правительства на обладание ими, то все равно настоящего административного освоения региона не происходило и даже считалось нежелательным, потому что Москва на протяжении десятков лет, как мы видели выше, отказывалась брать на себя распределение улусов и маршрутов передвижения стад.

Учитывая такую разноречивость между декларативным статусом и действительным положением дел, обратимся к еще одному весомому аргументу сторонников подданства Больших Ногаев царю — категории их холопства.

Конечно, ногайские бии и мирзы, т. е. мангытская аристократия, не имели ничего общего с русскими холопами — зависимым населением, принадлежавшим к социальным низам. Холопство в документах ногайско-русской переписки означало подданство государю. Но понималось оно обеими сторонами в разное время по-разному. Если оставить в стороне кратковременный эпизод холопства Исмаила во второй половине 1550-х годов, то в грамотах это понятие прочно утверждается с начала XVII в. Царская инвеститура бия Иштерека и массовое переселение мирз Урусовых и Тинбаевых в Астрахань под защиту воевод породили в Москве убеждение в их полном подданстве, холопьем статусе. В 1643 г. холопству тридцати едисанских мирз воеводы насчитывали сорок лет (НКС, 1643 г., д. 1, л. 2).

В этих условиях уже немыслимым было обращение царя к бию как к равному владыке, и Михаил Федорович писал так: «Иштереку князю… наше царское повеленье, милостивое слово» (НКС, 1613 г., д. 5, л. 147). Если же тот осмеливался возвращаться к прежним нормам отношений и аттестовать государя как друга, то получал жесткую отповедь (см. выше). Не вмешиваясь во внутренние дела Большой Ногайской Орды, российское правительство тем не менее не прочь было присвоить себе функцию арбитра в конфликтах между мирзами. По поводу одного такого конфликта в сентябре 1628 г. Посольский приказ отписал самарскому воеводе: «Великии государь, его царское величество, богоизбранный, премудрый и благородн[ы]и, непамято-злобивыи и ко всем своим подданным равно милость свою кажет и винным вины отдает, и к тому вины их не поминает. То им (мирзам. — В.Т.) и самим ведомо» (НКС, 1628 г., д. 4, л. 4). Таким образом, московское правительство с начала XVII в. стало все более склоняться к признанию своего сюзеренитета над ногаями (но стихийно складывавшегося, а не планомерно устанавливаемого!).

То, что Исмаил именовал себя холопом, вовсе не означало вхождения бия в число российских подданных, как считали Е.П. Алексеева, М.Г. Сафаргалиев и многие другие. Внук Исмаила, Канай б. Динбай, полностью зависимый от русской администрации, тоже уверял, будто дед «учинился в прямом холопстве» (ИКС, 1616 г., д. 1, л. 95, 96). Но для сохранения своих улусов и для поддержки воевод Канай был готов признать все что угодно, лишь бы убедить их в своей наследственной преданной службе. Он не гнушался заявлять, что и бийский ранг достался Исмаилу по воле царя Ивана Васильевича (НКС, 1619 г., д. 2, л. 307). Правительство разделяло эти ложные суждения, внушая бию Иштереку, будто его отец Дин-Ахмед и дед Исмаил «писались холопами» (НКС, 1616 г., д. 2, л. 6).

На самом же деле впервые после 1557 г. готовность пребывать «в твоей воли и в холопстве» выразили в 1578 г. дети Дин-Ахмеда, Ураз-Мухаммед и Дин-Мухаммед (НКС, д. 8, л. 379), которые только что похоронили отца и собирали силы для борьбы с новым бием, У русом. Однако само по себе холопство (куллук[428]) не означало принятия каких-то обязательств. Ведь еще в 1508 г. мирза Мамай б. Муса предлагал военный союз Ивану III на условии, что тот будет рассматривать его как своего холопа и брата (Посольская 1984, с. 82). Ясно, что в первые годы XVI в. набирающая силы мангытская держава не помышляла о подданстве «неверному» московитянину. О сближении русской и ногайской трактовок холопства можно говорить, очевидно, лишь с начала 1630-х годов, когда в грамотах степных вельмож появились характерные для русских подданных уничижительные формы имен: «мурзишка», «князь Канайка» и т. п. (см., например: НКС, 1630 г., д. 3, л. 42; 1631 г., д. 1, л. 69).

После распада Ногайской Орды о шертях, когда-то заключенных ее прошлыми правителями, ногаи уже и не вспоминали. Всякий раз вопрос о подданстве России поднимался словно впервые. Показательна в этом отношении реакция мирз, кочевавших в Причерноморье, на Переяславскую раду 1654 г. Узнав об условиях присоединения Украины к России, они уже через месяц после Рады обратились к царю через Богдана Хмельницкого: «Пожаловал… ты, государь, велел… черкас (т. е. украинцев. — В.Т.)… под свою государеву высокую руку принять, и крест… тебе, государю, они, черкасы, целовали. И они… мирзы, с своими улусами тако ж хотят быть под твоею государевою высокою рукою в холопстве» (АМГ, т. 2, с. 365). Алексею Михайловичу было тогда не до ногаев, и очередного холопства не получилось. Но ясно, что ни царь, ни мирзы не считали остатки Ногайской Орды входящими в состав Московского государства.

Отличало ногаев от россиян и взятие заложников, что не практиковалось в отношениях с населением внутри страны. Правительство не желало отказываться от аманатства, т. е. не желало признавать кочевников россиянами. Это понимал кековат Джан-Мухаммед, когда настаивал: «И будет, государь, пожалуешь меня, холопа своего, назовешь прямым холопом (т. е. своим законным подданным. — В.Т.), и тебе бы, государь, пожаловать нас — в омонаты из нас в Астарахань имати не велеть» (ИКС, 1586 г., д. 3, л. 2). Но царь не «пожаловал», и взятие аманатов продолжалось. Ведь это было одним из немногих средств воздействия на ногаев.

Из-за неподсудности российским законам и неподчиненности воеводам правительство не могло применять к ногаям те средства насильственного воздействия, которые оно использовало против непокорных русских подданных. Помимо взятия заложников в Астрахань и Терский городок правительство могло грозить биям и мирзам лишением жалованья и небесными карами («Божий огненный меч убьет»), «наводить» на них волжских и донских казаков, задерживать в Москве ногайских послов и уменьшать им содержание. Лишь в XVII в. астраханские воеводы изредка сажали в свою тюрьму некоторых степных сановников, но обычно они содержались на Закладном дворе и в общем контексте ногайско-русских отношений рассматривались все-таки как аманаты, а не как преступники против монарха.

Вопрос о степени зависимости Ногайской Орды от Московского царства решается, видимо, следующим образом. До конца XVI в. обе стороны являлись союзницами, хотя начиная с середины 1550-х годов ногайская сторона стала расцениваться как младший партнер. С 1600 г. наступает несомненная вассальная зависимость бия Больших Ногаев от царя, поскольку глава Орды становился таковым по царскому указу и по разработанному русскими властями церемониалу. Более того, Иштерек и мирзы шертовали кроме прочего на том, что и «вперед князьям нагаиским садитесь на княженье, и кому быта нурадынством — по государеву… жалованью и повеленью в царского величества отчине Асторохани. А мимо царского величества жалованья и повеленья самим нам по своей воле на княженье и на нурадынство не выбирати и не сажати» (Акты 1914, с. 108; НКС, 1604 г., д. 1, л. 11).

Вместе с тем было бы неверно распространять эти нормы отношений на всю Ногайскую Орду (многие ее улусы тогда уже не подчинялись бию) и на весь последующий период. Со смертью каждого бия и царя шарт-наме требовали обновления, не говоря уже о периодических случаях нарушения и разрыва договоров. Но даже присутствие в подобных соглашениях явных признаков вассалитета и протектората (ограничение внешних сношений) не позволяет считать ногаев жителями Российского государства: с собственными воеводами и наместниками цари договоров не заключали.

Нарастание признаков зависимости на протяжении первой трети XVII в. и приближение смысла понятия холопство к общерусскому стандарту подданства позволяют заключить, что в конце истории Ногайской Орды между нею и Москвой установились отношения вассалитета с элементами протектората[429]. В целом же в течение второй половины XVI — первых десятилетий XVII в. намечалась тенденция к постепенному вхождению Орды Больших Ногаев в состав России, но крах ногайской державы не позволил завершиться этому процессу.

В заключение нашего очерка отметим, что долгие и тесные связи с ногаями не могли не порождать и личные, человеческие контакты. Единственным своим другом называл царя Ивана бий Исмаил; а тот, в свою очередь, по мнению В.М. Жирмунского, лично заботился о бие и его семье (Жирмунский 1974, с. 482). Неформальные нотки начинали звучать, когда приходили вести о кончине верховных правителей. Мирза Мамай б. Муса утешал малолетнего Ивана IV после смерти Василия Ивановича: «Смерть ни от тебя, ни от меня сстала, от праотца нашего Адама и от праматери нашие Евги так ся сстала. Отци умирают, а дети ся на юртех оставают. И ныне мы брата своего, великого князя, отшествие оплакуем» (Посольские 1995, с. 97)[430]. После смерти Дин-Ахмеда царь направил посольство к его женам и детям «в их печали утешити», а старшему сыну покойного, Ураз-Мухаммеду, написал: «То судом Божьим осталось, и вы б, по себе розсудя, конечно не скорблялись. Смерть не от Бога не живет» (т. е. не бывает без Божией воли). Тронутый таким участием, мирза отвечал Ивану Васильевичу: «И толко ты здоров будешь, ино у нас, у девяти его (Дин-Ахмеда. — В.Т.) сынов, отец наш кабы и не умирал» (НКС, д. 8, л. 190, 202 об., 247 об., 248).