История одного лагеря (Вятлаг)

Глава IV. Мир вольнонаемных

Весьма своеобразным отражением всей советской действительности в кривом зеркале ГУЛАГа был и мир вольнонаемных работников лагеря: управленцев, администрации подразделений, охраны, служащих…

Вятлаг, эта (по сути) самодостаточная, изолированная территориально-административная автономия, имел в наличии (как государство в государстве) почти все необходимое для осуществления своих "специфических" функций: практически не ограниченное в правах и полномочиях начальство, подчинявшееся непосредственно "центру" (Москве), свою прокуратуру, свой спецлагсуд (постоянную специальную судебную коллегию Кировского областного суда), свой политотдел (на правах райкома), свою железную дорогу, свой жилищный фонд, свою торговую сеть (магазины, столовые, ларьки, склады, пекарни и т. п.), свои клубы, газеты, типографию, швейные и сапожные мастерские, больницы, школы и детсады… — перечислять здесь можно очень долго.

До пяти тысяч вольнонаемных работников Вятского ИТЛ (в период его "расцвета") обеспечивали общее руководство (Управление лагеря), политико-воспитательную работу (политотдел и КВО-КВЧ), охрану заключенных (ВОХР-ВСО), надзор за ними (оперчекистский отдел), лечение (раздельно) персонала и "контингента" (санотдел-САНО) и многое другое.

Весь "гражданский сектор" лагерного "вольного населения" (помимо штатно-номенклатурных сотрудников) можно (с известной мерой условности) подразделить на несколько категорий: члены семей начсостава (немалая по численности группа жен и детей); специалисты-выпускники вузов и техникумов (прибыв в Вятлаг по направлению, они здесь, как правило, надолго не задерживались); завербованные специалисты так называемых "ведущих рабочих профессий" (машинисты паровозов, автоводители, механизаторы и т. п.); колхозники-переселенцы из близлежащих регионов; бывшие заключенные, оставшиеся (по разным обстоятельствам) для работы в лагере "по вольному найму"…

Жены сотрудников в основном (из-за отсутствия других вариантов) трудоустраивались на таких немаловажных и необходимых в лагере (да и в любой иной производственной структуре) должностях, как бухгалтера, экономисты, нормировщики, а также в специальных (учетно-распределительных — УРЧ), санитарных, интендантских, торговых частях и т. д. Работали (чаще всего) не по своему выбору, а по необходимости (для пополнения семейного бюджета, сохранения трудового стажа и т. д.).

Но нелюбимая, случайная и часто малознакомая и недостаточно профессионально освоенная работа, да еще в специфических лагерных условиях, под постоянным многоуровневым контролем ("под колпаком") — это тяжелая психологическая нагрузка. Очень многие не справлялись с ней и не приживались. Свидетельство тому — постоянный и значительный отток из лагеря не только молодых специалистов, по закону обязанных отработать несколько лет после института (или техникума) в лагере и в основном уезжавших на "большую землю" сразу же по окончании "крепостного срока", но и завербованных "контрактников", людей поживших, опытных и, в общем-то, представлявших себе, куда они едут, кому и на каких условиях "душу продают"… Так, за 1958 год приняты на работу в Вятлаг 843 человека, а уволены — 703. Между тем, к началу того же года в лагере не хватало 30 бухгалтеров, 47 врачей, 74 начальников отрядов (младших офицеров). Следует заметить, что хроническая нехватка вольнонаемных специалистов — это общее явление для всей советской лагерной системы, "благополучно" перекочевавшее, кстати говоря, и в наши дни…

Вятлаг, словно мягким, но плотным "санитарным кордоном", был окружен поселениями местных жителей, северными селами и деревнями, которые "впитывали", как губка, немалое количество лагерного имущества, продовольствия, одежды. Кайские "аборигены" часто трудоустраивались в лагере — в основном на низших производственно-технических и снабженческих должностях. Но имелась и другая, теневая сторона этой ситуации: убогие верхнекамские и коми-пермяцкие поселения постоянно страдали от соседства с "зонами" — бесконвойные заключенные нередко учиняли там драки, грабежи, насилия…

Мало чем отличалась (в лучшую сторону) и обыденность в самих прилагерных поселениях. По меткому наблюдению очевидца, "вся обстановка и поведение людей по обе стороны забора не отличалась высокой нравственностью, жизнь продолжалась по своим неписаным законам". В поселках для персонала обязательным "соцкультобъектом" был клуб, где раз-другой в месяц "крутили" кино. Политотделом всячески поощрялась "рациональная организация досуга" — художественная самодеятельность, занятия спортом. Почти каждая семья обзаводилась "прикухонным" хозяйством (и порой весьма солидным): огородом, "парничками-теплячками", всяческой живностью… Мужчины увлекались охотой-рыбалкой: лоси и медведи забредали прямо "под окна" лагпунктовские поселений (особенно в первые годы их существования). Женщины активно занимались летом-осенью сбором и заготовкой ягод и грибов, благо — и тех и других в окружающей тайге изобилие…

Среди сотрудников преобладали русские. Немало (как и везде в "органах" и Советской Армии) было украинцев и белорусов. Представителей других национальностей (евреев, татар, удмуртов, кавказцев) насчитывались единицы.

Крайне низким (вплоть до 1950-х годов) оставался общеобразовательный уровень начсостава и лагерного персонала в целом. Так, на VIII-й партконференции Вятлага (начало 50-х годов), где присутствовала вся "кадровая элита" лагеря, из 141 делегата (136 мужчин и 5 женщин, 131 человек — из "лиц руководящего состава") высшее образование имели только 8, незаконченное высшее — 5, среднее — 21, неполное среднее — 41, низшее — 56 сотрудников.

Интерес представляет и национальный состав вятлаговских партактивистов: русских среди них — 111, украинцев — 17, белорусов — 8, евреев — 3, удмуртов, осетин, поляков — по одному.

139 делегатов партконференции награждены орденами и медалями (многие — фронтовыми, некоторые — за выслугу в "органах", в том числе — в лагерях).

Судя по составу этого высшего лагерного форума, именно такие люди — беспрекословные исполнители, а никак не думающие, рефлексирующие личности — нужны были (в качестве "кадрового" ядра, фундамента и каркаса) всей гулаговской системе.

Как пишет заключенный Вятлага конца 1940-х годов Израиль Мазус: "Само по себе начальство лагеря жестоким не назовешь. Все же основное назначение лагерей сугубо производственное".

Эта постоянная, жесткая, некрофильская нацеленность (во времена заключенного Мазуса, до и после них) всей лагерной системы на обезличенный выпуск "основной продукции", а не на гуманную, животворную (в изначальной сущности своей) цель "перевоспитания" преступников (говоря словами М.Горького — их "перековки"), выжигала из этой системы душу, превращая (говоря уже словами Л.Берии) "в лагерную пыль" не только тех, кто был объектом ее карательного воздействия, но и тех, кто являлся неотъемлемой ее функциональной составной частью — начальствующий состав и вольнонаемных работников.

Условия жизни — службы, работы, быта — в этой системе отличались бесчеловечной жестокостью.

Один из бывших офицеров Вятлага, прослуживший там более 20 лет, с горечью пишет:

"Те, кто работает с заключенными, совершают гражданский подвиг. Некоторые десятками лет видят одно и то же. Постоянно подвергают свою жизнь опасности, получают оскорбления. А специфический лагерный запах пропитывает все насквозь…"

И в этих словах есть свой резон, своя личная выстраданная правда.

Вместе с тем, лагерная система, как чудовище, пожирающее своих детей, подминала под себя человека, раскрепощала порой в нем самые черные стороны его личности, которые при других, более благоприятных обстоятельствах "спали бы в нем вечным сном"… Это наглядно проявлялось среди личного состава всех лагерных служб и подразделений.

Обратимся для примера к одной из важнейших структур ИТЛ — службе надзора и охраны.

На протяжении 1940-х — 1950-х годов ее штатная и фактическая численность включала в себя несколько десятков надзирателей-сверхсрочников и несколько сот срочнослужащих стрелков-вохровцев. Так, в 1944 году в службе военизированной охраны (ВОХР) Вятлага значилось 978 сотрудников, распределенных по нескольким дивизионам, которые, в свою очередь, дробились на роты и взводы.

По функциональным задачам личный состав охраны "специализировался" следующим образом (в процентах от общей численности): конвой на производстве — 55, охрана жилых "зон" — 27, внутренний наряд — 6, оперативный розыск — 6, охрана складов — 5.

Впрочем, начальники лагпунктов беспрестанно и "в один голос" жаловались на "нехватку конвоя": по их мнению, одного охранника на 15–20 заключенных (как это установлено гулаговскими нормативами) — "явно недостаточно".

Рядовой состав стрелков охраны — это солдаты срочной службы, в основном — кавказских и среднеазиатских национальностей, ограниченно годные к армейской службе. Многие из них плохо владели (либо вообще не владели) русским языком, были малограмотными или просто неграмотными.

Кстати, вплоть до конца 50-х годов в лагере продолжала применяться и самоохрана, формировавшаяся из заключенных-"бытовиков" с небольшими сроками, и эти лагерные "капо" (как уже говорилось) несли свою "службу" гораздо ревностнее и свирепее своих вохровских "коллег"…

Поскольку немалая часть заключенных "поставлялась" в Вятлаг также из регионов Кавказа и Средней Азии, то нередко между земляками (охранниками и охраняемыми) устанавливались "неформальные связи", складывались своеобразные этнические группировки, приносившие немало забот лагадминистрации и дававшие обширное поле деятельности для "кумовьев"-оперативников, прокуратуры и местного спецлагсуда.

Среди младшего начальствующего состава ВОХР (сержантов и старшин) в послевоенные годы имелось много бывших фронтовиков, "списанных" из регулярных частей после ранения либо по болезни (ограниченно годных к службе).

Существенное кадровое пополнение лагерь получил и в лице бывших армейских офицеров, переведенных в "органы" из общевойсковых частей после окончания войны и в связи с сокращением численности Вооруженных Сил.

Приведем в качестве иллюстрации воспоминания одного из ветеранов Вятлага, относящиеся к 1953 году:

"…После прорыва на Орловско-Курской дуге в конце июля 1943 года мы двигались к Днепру. К нам прибыл новый комбат. Старый был ранен. Рассказывали мне, что новый комбат (по фамилии Охапкин) был командиром батальона еще в гражданскую войну. На остановке к ночлегу я сидел на завалинке хаты, играл в гармошку-хромку. Смотрю, ко мне подходит пожилой человек (ему было 56 лет) с гвардейскими усами и спрашивает: "Ты, паря, откуда?" Я ответил, что вятский. А он в ответ: "То-то я слышу, что игра-то наша". Затем вопросы: "С какого района? Какого сельского совета? Из какой деревни? Чей ты?.." Потом сказал, что знает моего отца. Сам-то Охапкин был из Цепелей Халтуринского района. До войны работал в ОСОВИАХИМе — от военкомата по подготовке призывников. В его батальоне я был командиром пулеметного взвода, а затем командовал пулеметной ротой. Он был очень храбрым человеком. Ходил в атаку вместе с солдатами, увлекая их своим примером. За бои при Днепре (на одном из плацдармов) его наградили орденом. Вскоре после форсирования Днепра его назначили заместителем командира полка по тылу… Под Винницей меня ранили, а после госпиталя я попал на 2-й Белорусский фронт. Там с Охапкиным я больше не встречался… И вот через 10 лет встретились мы в Вятлаге. Он — начальник лагпункта Нырмыч-1, а я — начальник 25-го лагпункта. Как о начальнике, на 1-м Нырмыче об Охапкине отзывались очень хорошо…"

Это, так сказать, пример положительный.

Но бывали, конечно же, среди лагпунктовских начальников и карьеристы, и взяточники, и пьяницы, и просто люди, не способные к руководящей работе. Иногда они фактически устранялись от непосредственного управления "зоной", негласно передоверяя свои полномочия неформальным лидерам из числа персонала или даже заключенных.

Всего лишь один пример такого рода (из ряда ему подобных), преданный огласке на очередном собрании партактива Вятлага в 1954 году:

…За начальника лагпункта Харапова значительную часть деловых бумаг готовили "приближенные" им заключенные. Сам Харапов только подписывал эти бумаги, зачастую и не читая их. И вот однажды за его подписью в Управление ИТЛ поступило представление о помиловании двух "передовиков производства — рекордистов-заключенных, отличающихся примерным поведением"… Представление благополучно "ушло" в Москву, а через несколько дней в Управление поступили подписанные тем же самым Хараповым бумаги о переводе представленных к помилованию "стахановцев" на тюремный режим — "как главарей уголовно-бандитствующего элемента на лагпункте, которые не работают сами и разлагают дисциплину"…

Многие номенклатурно-руководящие работники лагеря не были готовы управлять другими людьми в силу своих личных качеств: недостаточной общеобразовательной и специальной подготовки, примитивного мышления, ограниченного кругозора, низкого культурного уровня и т. д.

Правда кое-кто, искренне и честно признавая свою "профнепригодность" (касается это, впрочем, только должностей младшего начсостава) в послевоенные годы выходил из партии, обосновывая этот (архисерьезный по тем временам) шаг своей малограмотностью…

Так, 31 января 1953 года парткомиссия при политотделе Вятлага исключила из кандидатов в члены КПСС надзирателя 5-го отдельного лагпункта Пьянкова Егора Петровича, 1914 года рождения, из крестьян, образование — 1 класс.

Пьянков был принят кандидатом в члены партии еще в 1944 году на фронте. Имел боевые награды — ордена и медали. После войны служил в Вятлаге. Как зафиксировано в протоколе парткомиссии, "…на протяжении 8 лет Пьянков не повышал свой общеобразовательный и политический уровень. В массово-политической работе участия не принимал. С сентября 1952 года перестал посещать партсобрания, мотивируя это своей малограмотностью… За отрыв от партийной организации и политическую отсталость из кандидатов в члены партии исключить…"

Ясно, что те сотрудники, которые стремились устроить свою "лагерную карьеру", действовали не в пример бесхитростному кайскому мужику Пьянкову: для них членство в партии, а затем активное участие в "массово-политической работе" (регулярных и бесконечных собраниях, занятиях в системе "партучебы" и т. д. и т. п.) являлось не только первоочередной жизненной целью, но и непременным условием продвижения вверх по служебной лестнице. Общеизвестно, что беспартийный в "органах" (как и во всей советской номенклатуре, а в лагерной системе — тем более) не мог рассчитывать даже на самую низкую руководящую должность.

Безусловно, это предполагало и повышенную степень риска для каждого, кто входил в круг управленческой номенклатуры: ведь он постоянно находился как бы под двойным контролирующим "колпаком" — и административным, и партийным. "Оскоромиться", попасть в разряд "грешников" в этой системе было делом элементарным — у каждого имелись свои "слабости", каждый чувствовал себя на "крючке" и заранее был готов к "покаянию перед партией".

Ну а если кто-то действительно допускал нечто предосудительное, механизм неотвратимой ответственности обрушивался на него всей своей свинцовой тяжестью и бездушной жестокостью. Это испытали на себе многие (если не большинство) из руководящих работников лагеря. Помимо системы служебных дисциплинарных взысканий (выговор, снижение в должности, арест на несколько суток и т. п.) существовала и целая гамма партийных наказаний, вплоть до исключения из партии, что, как правило, не только влекло за собой снятие с занимаемой должности, но и ставило крест на всей дальнейшей "чекистской" карьере.

В этой связи несомненный интерес представляет анализ партийно-дисциплинарной практики, сведения о которой мы находим в архивных материалах политотдела Вятлага.

Обратимся к документам парткомиссии при политотделе за произвольно избранный (1945-й) год и попробуем установить, за что же коммунистов-работников лагеря привлекали к партийной ответственности (исключали из партии или объявляли строгие выговоры с занесением в учетную карточку)?

Показательны сами "обвинительные" формулировки: "…преступно-халатное отношение к своим обязанностям;…систематическое хищение продуктов питания;…самовольный выезд из лагеря;…злоупотребление служебным положением;…очковтирательство (приписки — В.Б.);…рукоприкладство;…нарушение трудовой дисциплины;…утеря партдокументов;…связь с заключенными;…отрыв от партии…"

Думается, что такого рода проступки характерны (в той или иной мере) для преобладающей части вольнонаемных работников лагеря. Неподотчетность и безответственность за многие свои распоряжения и действия, официально (письменно) не фиксируемые, порождали у должностных лиц (офицеров) лагеря свою особую психологию — вседозволенности и самоуправства.

В свою очередь, рабски бесправное состояние большинства заключенных перед лицом лагерного начальства непроизвольно вело к снятию любых моральных запретов, отменяло общечеловеческие нормы отношений как с той, так и с другой стороны.

Один из ветеранов Вятлага приводит следующий пример:

"…Начальником 22-го ОЛПа в 1953 году приехал подполковник Кольчинский. В один из вечеров к нему в кабинет ворвались 8 уголовников, воткнули в стол ножи и, угрожая убийством, заставили начальника плясать на столе под балалайку — издевались. Продержав под ножами около часа, ушли. Кольчинский, получив такую психическую травму, из органов МВД уволился, не дослужив до пенсии…"

Впрочем (как уже отмечалось) рядовой охранник мог застрелить заключенного (спровоцировав попытку побега, вынудив лагерника выйти за "запретку" — на обочину дороги при этапировании, за границу делянки в лесу и т. п.), а начальник лагпункта способен был и без стрельбы превратить целую бригаду подневольных производственников в безнадежных доходяг, водворив их (без какой-либо серьезной мотивации) на неограниченное время в ШИЗО без вывода на работу…

Администраторскому беспределу лагерного начальства всех уровней напрямую содействовала порождавшая бесконтрольность и безответственность строжайшая засекреченность всей письменной информации и служебной документации в ГУЛАГе. Составить объективную картину какого-либо события в лагере, получить объемное представление о каком-то интересующем вас предмете, свести "концы с концами" в многочисленных и противоречащих друг другу справках, отчетах, докладных записках — крайне затруднительно даже человеку, имеющему определенный допуск к гулаговским секретам. Все дело в том, что они (эти секреты) рассредоточены по необозримому потоку бумаг, огорожены непроходимым частоколом канцелярских грифов и параграфов, а многие, по всей видимости, просто уничтожены: временем или (чаще и скорее всего) — сверхбдительными чиновниками-"чекистами"…

Но вернемся в среду вольнонаемных сотрудников Вятлага 1940-х — 1950-х годов.

Критичность, рефлексия среди работников лагеря (как и в армии, да и в других советских силовых структурах) искоренялась напрочь: хорош лишь тот подчиненный, который во всем и беспрекословно согласен с начальством…

Разумеется, встречались и среди вятлаговских начальников люди вполне порядочные, добросовестные, честные, умные, деловитые, инициативные. И все-таки куда чаще к власти дорывались личности весьма недалекие, ограниченные, морально ущербные, по-хамски грубые, нечистые на руку, а то и откровенные хапуги. От социального происхождения, национальности, образования, основной специальности и других внешних анкетных атрибутов здесь мало что зависело.

Напрямую это относится и к сфере так называемой политико-воспитательной работы — ПВР, которую непосредственно курировал политотдел лагеря.

Вспоминая "бериевские времена", один бывший заключенный Вятлага так (в самых неприглядных тонах) характеризует эту работу и ее "организаторов" — политаппарат и его сотрудников:

"…Главная цель "воспитания" в "зоне" — заставить забыть о том, что ты, каторжанин, был когда-то человеком. Теперь ты — нуль, никто, букашка, винтик, "лагерная пыль". Все "воспитание" в лагерях велось через политотделы. Во главе политотдела Вятлага всегда стоял начальник в ранге не ниже полковника: Орлов, Строганов, Лобовиков, Фефелов… Известно, что "партия — наш рулевой", а "рулили"-то ею далеко не "идеалы", особенно в бериевских застенках.

Пример: уже в "оттепель" приходит как-то в "зону" Комендантского лагпункта инструктор политотдела майор Золотько. Увидел в школе стенгазету на стене, прочитал и приказал снять. Спрашиваем: а в чем дело? Оказывается, прочел этот горе-майор известные слова Гете ("Лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день идет за них на бой") и сделал вывод: "Да это же прямой призыв к побегу!" Ни больше и ни меньше! Как говорится — и смех и грех… Но ведь тысячи человеческих судеб самым конкретным образом — ежедневно, ежечасно — зависели от таких вот политдуболомов, хотя бы и потому, что на любой характеристике, выдаваемой заключенному для приложения к ходатайству о помиловании (или по какому-то иному запросу), подпись политотдельца всегда ставилась второй, то есть была "окончательно удостоверяющей". Скажет такой политотделовский майор: "Ни-и-зя-я!" — и никто спорить с ним не станет, иначе вопрос тут же могут перевести в "идеологическую плоскость"… А несчастный лагерник годами будет зря надеяться на лучшую участь и ждать "помиловки" до конца беспроглядного своего срока…

Политотдел и его аппарат на подразделениях (политчасти) занимались пустопорожней работой: оформляли "наглядную агитацию", организовывали "соцсоревнование" и т. д. и т. п. Итог всего этого — чистейшая "туфта", "мартышкин труд". В "зоне" есть такие выражения — "понт" (видимость чего-то), "работать с понтом" (имитировать работу). Так вот, вся "деятельность" политотделов — это не что иное, как самый натуральный лагерный "понт"…"

Конечно же, в приведенной тираде преобладают пафос, гнев, эмоции, перехлестывающие за рамки строгой объективности, есть некоторые фактические и хронологические неточности. Но нельзя отказать ее автору в точности отдельных личных наблюдений и в правоте выводов, оплаченных долгими годами пребывания "по ту сторону" колючей проволоки…

Очень несладкой, с точки зрения того же очевидца, была и доля жен начсостава лагеря.

Вновь обратимся к первоисточнику:

"…По 15–20 лет прожили они (жены сотрудников — В.Б.) в основном на лагпунктах — "глубинках" и ОЛПах. А это значит: в глухой тайге, рядом с "зоной", 5-10 домиков (чаще всего так называемых "финских" — щитосборных, или, по-лагерному, — "щито-щелевых"), где проживают семейные сотрудники — начальство и другие "чины" из администрации. Дети-ученики из далеких лагпунктов свезены в интернат при средней школе в Лесном, и жены-матери живут, как правило, с мужьями наедине. Оторванность от мира (в прямом смысле этого слова), опротивевшие (и дома и на работе) одни и те же "морды" соседей и соседок доводят до самоотупления. Надо сказать, что в своем подавляющем большинстве лагерные офицеры женились на "грамотных" — учительницах, врачах, экономистах, бухгалтерах, которые работали в штабных конторах лагпунктов. И "варясь" годами в одной и той же "каше" из соседей и сослуживцев, эти женщины очень быстро теряли внешний лоск, становились (даже если не были таковыми изначально) скрягами, сплетницами, алкоголичками… Отвести женскую душу ("подгульнуть") негде, да и не с кем. С заключенными — не укрыться, не уйти от сверхбдительных и "придирчивых" глаз, а "вольные" мужики-холостяки — или все "заняты", или уже "ни на что этакое не годятся"… К тому же и быт-то ведь — без каких-либо "удобств": мороз зимой — за 50 градусов, а отхожее место — на открытом всем ветрам дворе, так что туалет "выносной" — в ведре и т. п. Все это делает жизнь и мужчин и женщин в прилагерных поселениях одинаково нестерпимой. За многие годы встречал здесь единицы умниц, подвижниц, действительно достойных уважения. Но это редкость, основная же масса вятлаговских "дам" — расфуфыренные "дупель-пусто". Интеллекта — ноль, амбиций — море! По отношению к заключенным они — "неприступная крепость" (во всяком случае — с виду), в любой момент сумеют одернуть тебя, показать твое "истинное место": они — все, а ты — ничто, изгой, пыль, мразь!.."

В поселке Лесном — "столице Вятлага" — на так называемой "Барской" улице стояли относительно благоустроенные и (по местным условиям) даже комфортабельные (с центральным отоплением, водопроводом и канализацией) дома для руководства и аппарата Управления лагеря. Вместе с тем, за все блага в этой системе приходилось расплачиваться дополнительной ценой: здесь, в центральном штабе Вятлага, "догляд" за сотрудниками осуществлялся куда более "тщательный", чем на удаленных подразделениях и лагпунктах. Контролировались не только дела и поступки, но и разговоры.

Так, в приказе начальника Управления от 10 апреля 1942 года в частности читаем:

"…Отдельные сотрудники в рабочее время ведут даже с заключенными беседы, не относящиеся к делу:

…2) в общем отделении ООС (отдел общего снабжения — В.Б.) тов. Колесова и тов. Шпаковская проверяли ведомость и одновременно вели разговоры с заключенным бухгалтером отделения связи Казанцевым, которому никакого дела до них не было;

…4) Во время исполнения служебных обязанностей дежурные коменданты Управления ведут разговоры с сотрудниками лагеря по вопросам, не относящимся к работе, и занимаются читкой художественной литературы…"

Этим же приказом запрещалось сотрудникам Управления оставлять свои рабочие места без разрешения начальников соответствующих отделов.

Думается, однако, что такие и подобные им "драконовские меры" действовали слабо. Природу русского человека, его страсть к обсуждению чужих дел и судеб перебороть невозможно.

Впрочем, так же невозможно (тем более — в условиях лагеря) "извести" повсеместные кражи, хищения (в лагерях это очень метко называют "крысятничеством"), почти рефлекторную тягу "вольняшки" к "обогащению" за счет "зека" (хотя какое уж там "обогащение" — нищий у нищего последнее отнимает…).

Обратимся к еще одному приказу по Управлению Вятлага — от 24 октября 1941 года № 409.

Цитируем (Документ № 50):

"…Вольнонаемный состав лагеря провел огромную работу по оформлению прибывших к нам в лагерь прибалтийских этапов. Однако отдельные работники, допущенные к оформлению этих этапов, занялись мародерством и присваивали себе изымаемые у заключенных и запрещенные к хранению в зоне предметы. Произведенным обыском у старшего (неточность в тексте: "главного" — В.Б.) бухгалтера ООС РЫТЬКО Эдмунда Антоновича были обнаружены следующие вещи заключенных:

1) Часы золотые… 1 шт.

2) машины для правки бритв — 2 шт.

3) Авторучек… 6 шт.

4) Бритв безопасных… 2 шт.

5) Карт игральных…. 8 колод

6) Портфель кожаный… 1 шт.

7) Зонтик… 1 шт.

8) Туфель дамских…. 2 пары и другие предметы…"

Таким образом, получалось, что бухгалтер-интендант (должностное лицо и, кстати, сам бывший заключенный, получивший пять лет по Указу "семь восьмых" и прошедший через Новосибирский и Дмитровский лагеря) присвоил себе вещи, которые и без того (так или иначе, но неминуемо) "ушли" бы от лагерников (заметим: для подследственных — не осужденных еще! — прибалтов все эти "шмотки" составляли порой единственный и последний шанс приобрести жизненно необходимый кусок хлеба — в самом буквальном смысле…).

Отдадим должное вятлаговскому начальству: в данном конкретном случае "справедливость восторжествовала" — бухгалтер-"крысятник" был уволен, а оперчекистскому отделу приказали привлечь Рытько к уголовной ответственности. Он был осужден лагспецсудом и получил три года — отбывал их сначала здесь же, в Вятлаге, а затем отправлен "на перековку" в ОИТК УНКВД Кировской области.

Но похищенные Рытько вещи их владельцам, надо понимать, так и не вернули…

Несомненно также, что спорадические, "одноразовые" меры по "борьбе с хищениями" мало кого пугали в условиях ужасающей бедности, беспросветной всеобщей нищеты и тотального, хронического дефицита во всем, что относилось к элементарным потребностям нормального человеческого бытия…

Теперь — еще один "поворот темы".

В те времена, когда почти пол-России сидело в лагерях, естественно, и у многих сотрудников имелись родственники (близкие или дальние), не миновавшие необъятной гулаговской паутины, осужденные за действительные или надуманные преступления. А это ложилось несмываемым черным пятном на биографию и анкету, намертво тормозило продвижение по службе.

Понятно, что люди стремились скрыть такие "неприглядные" факты. Но нередко, особенно при вступлении в партию, "доброжелатели" раскапывали такого рода компромат и предъявляли его на "суд товарищей". А уж "товарищи" не упускали шанса продемонстрировать свою "партийную принципиальность" и "большевистскую бдительность"…

Так, 28 января 1949 года партийцы Управления Вятлага на очередном своем собрании рассматривали вопрос о приеме из кандидатов в члены ВКП(б) сотрудницы отдела кадров Васильевой В.Я.

Поначалу сотоварищи охарактеризовали ее как "умелого и хорошего работника", а вот затем последовали те самые "принципиальные" вопросы (цитируем протокол собрания):

"…1) Где находится ваш старший брат?

Ответ: Не знаю. Знаю, что был осужден.

2) За что привлекался к суду и осужден отец мужа?

Ответ: Слышала, что за невыполнение твердого задания.

3) Где были во время войны ваши родственники и были ли в оккупации?

Ответ: В оккупации не были.

4) Почему не сказали в своем выступлении о судимости мужа?

Ответ: Я просто выпустила из виду…"

В итоге (при 62-х голосах "за" и 9-ти "против") постановили:

"…За неоткровенность перед партийным собранием и скрытие судимости мужа кандидату партии Васильевой В.Я. в приеме в члены ВКП(б) отказать…"

Что ж, такова большевистская мораль: перед партией не может быть никаких, даже самых сокровенных, интимных тайн, перед ней нужно безо всяких нравственных колебаний "внутренне разоблачаться", выворачивать себя наизнанку — ведь она "роднее матери и отца", не говоря уже об остальных родственниках, значит — и любить ее следует преданнее и горячее…

И конечно же, все проходившие в стране политические кампании (борьба с "троцкистами", "формалистами", "морганистами-вейсманистами" и т. д. и т. п.) получали свое надлежащее отражение в ходе вятлаговских собраний, заседаний, митингов…

Всего один пример: весной 1949 года в школе поселка Лесного (585 учащихся, из них неуспевающих — 94, то есть без малого шестая часть) распространены и "обсуждены" материалы о борьбе с "космополитами", а также печально знаменитый доклад академика Лысенко. Казалось бы, какое дело полуголодным, полубеспризорным, полуприблатненным вятлаговским пацанам до всех этих "биолого-генетических разборок"? А вот поди ж ты — и клеймят, и осуждают…

Нельзя не признать, что система тотального "промывания мозгов" — в условиях лагерного интеллектуального и эмоционального голода (своего рода массовой, говоря языком психологов, сенсорной депривации), крайне ограниченной информации о реалиях жизни на "большой земле", низкого уровня критичности и образованности подавляющего большинства сотрудников — была достаточно эффективной.

На вятлаговских партийных и общественных "форумах" царит чистейший (совершенно по Оруэллу) политический новояз — общепринятые советские штампы. Ложь и лицемерие в публичных высказываниях стали неотъемлемой чертой поведения любого сотрудника — вне зависимости от его ранга и чина.

В качестве примера обратимся к еще одному "экспонату" из обширной "коллекции" архивных документов политотдела Вятлага.

В феврале 1949 года на собрании коммунистов Управления рассматривалось "персональное дело" члена партии с 1943 года Макаревича Степана Степановича. "Грех" его заключался в том, что при вступлении в партию он скрыл, что происходит из семьи зажиточного крестьянина, "облагавшегося твердым заданием", а также "утаил" судимость старшего брата: справку из сельсовета по этим "обстоятельствам" Макаревич взял липовую. Один из сотрудников лагеря был специально командирован по этим делам в Белоруссию, на родину Макаревича, — для "объективной проверки фактов на месте".

После долгих дебатов собрание решило: поскольку сам Макаревич "…понял свою вину и к тому же фактически вырос в нашей парторганизации за 10 лет работы в Вятлаге, к работе относится добросовестно — оставить в партии, объявив строгий выговор с занесением в учетную карточку…" При этом все-таки один из партийцев, "клеймивших позором" своего коллегу, веско произнес: "Большевики так себя не ведут!"…

А в своем заключительном "обвиняемый" истово кается в том, что "…допустил большую политическую ошибку и совершил преступление перед партией…" Он слезно просит оставить его в партии, клятвенно обещает искупить "…свою вину перед партией и Родиной своим честным трудом…"

Это разительно напоминает какой-то языческий ритуал, где все слова и действия заранее предопределены. И только некое грубое нарушение общепринятых правил может изменить ход предначертанных событий…

Впрочем (позволим себе еще раз повторить это) к любым "грехам" в советско-гулаговской системе относились снисходительно, если при всех прочих "привходящих обстоятельствах" успешно решалась "главная задача" — выполнялся производственный план.

Пример: в начале 1948 года политотделом Вятлага рассматривалось очередное "персональное дело". Обратимся к протоколу заседания парткомиссии:

"…Член ВКП(б) тов. Шолин, работая начальником лагпункта, использовал заключенных на посадке и обработке огорода, неоднократно брал с пекарни хлеб, из ларька брал продукты без денег, задолжал в ларек около 2.000 рублей. Шолин занялся спекуляцией, изготовил гармонь в мастерской лагпункта, за которую уплатил 282 рубля, а продал эту гармонь помкомвзвода за 860 рублей и литр водки… Шолин занимался пьянством и неоднократно являлся на работу в пьяном виде…"

Перечисленное вне всякого сомнения свидетельствует о том, что этот "гражданин-начальник" вел себя на "вверенном" ему лагпункте, как помещик в личной усадьбе, карая и милуя по своему усмотрению.

Но подвергли Шолина партийному остракизму (строгий выговор с "занесением") и затем сняли с должности не за барское самодурство, а за невыполнение плана, присовокупив (в качестве "канцелярского гарнира") добросовестно зафиксированный и регулярно представляемый в Управление лагпунктовским оперуполномоченным "мелочно-бытовой" компромат.

И такого рода "процедуры" отнюдь не являлись редкостью…

Еще одна непременная грань лагпунктовской жизни — постоянные свары между начальниками.

Далеко не последнюю роль здесь играли "командирские жены", старательно подливавшие масла в огонь этой "неугасающей войны".

Так, в начале 1948 года член партии Панькова Вера Николаевна отправила на имя начальника Управления Вятлага письмо (якобы от "группы заключенных"), в котором она (вновь цитируем материалы парткомиссии) "…всячески клеветала на коммунистов и угрожала убийством начальника ОЛПа. При этом она (Панькова) всячески восхваляла своего мужа, заместителя начальника ОЛПа…"

Примеров такого рода ссор, скандалов, интриг и "карьерных подсидок" можно приводить превеликое множество. В очень узком, замкнутом, ограниченном, душном мирке-"междусобойчике" сотрудников лагпункта взаимная вражда и ненависть вспыхивали внезапно, стихийно, порой совершенно немотивированно, без сколько-нибудь серьезного повода, но разгорались ярким, жарким пламенем, а потом могли дотлевать десятилетиями…

"Белыми воронами" выглядели на этом фоне люди честные, добросовестные, деловые (в самом положительном значении этого слова). Таковые здесь просто не требовались: необходимо было уметь "не высовываться", играть по общим правилам. В противном случае приходилось также платить свою (и немалую) цену.

Приглядимся к еще одной реальной человеческой судьбе в вятлаговском ее преломлении.

20 ноября 1939 года в политотдел лагеря обратился кандидат ВКП(б) Ефим Петрович Жильцов, инспектор 2-го отдела Управления.

Протестуя против несправедливого, по его мнению, перевода на нижестоящую должность, он, в частности, писал:

"…На перевалочной базе 5-го ОЛПа имелось без движения 2 тысячи посылок, не считая 1.000 посылок на почте, плюс ежедневное поступление 180–200 штук…"

Вспомним о том, что родственники заключенных пытались спасти этими посылками своих близких, оказавшихся в лагерях в эпоху великого террора. Работники же базы (до назначения туда начальником Жильцова) просто не вручали значительную часть этих посылок адресатам, фиктивно показывая их в отчетных документах как освобожденных или умерших.

Жильцов быстро навел порядок на "вверенном участке", составил на базе общую картотеку и раздал все посылки по назначению — их адресатам, то есть лагерникам.

И на этом карьера Жильцова закончилась.

Вместо него новым начальником базы, негодует Жильцов в своем заявлении, "назначен беспартийный — бывший судимый".

"…Разве так указывал тов. Сталин на XVIII съезде ВКП(б) о подбо ре кадров и обращении с работниками?" — обиженно вопрошает "отставной" заявитель, а затем продолжает:

"…Я имею семью и семью нетрудоспособную. Я должен жить, как все живут в свободной советской стране, и работать, как имеющий право на труд. Надо поднимать дух работника, помогать в его работе, а не убивать, что ты не способен. Из моей зарплаты в 450 рублей более 100 рублей идет на удержания: культ. и подоходный налоги, членские взносы и 60 рублей по подписке на займ. На руки приходится получать примерно 325 рублей. Из этой суммы я должен содержать семью: одеть, обуть. Со времени организации лагеря я не могу получить более удобной квартиры. Нахожусь в маленькой комнате (3 человека), тесно, нет воздуха. Эта комната служит гостиной, столовой, спальней и кухней. Нет печи, пища приготавливается на примусе и керосинке. Смрад — это приходится все вдыхать. Можно ли после этого чувствовать себя здоровым? Вот отношение к кандидату партии. Ни один секретарь парткома не вызвал меня к себе, не поговорил со мной, не указал, какие за мной имеются ошибки, чтобы я мог их исправить, а это очень важно для кандидата ВКП(б). Это письмо я написал, как в родную семью, где его обсудят и дадут свое заключение…"

Как видим, "молодой коммунист" Жильцов вполне овладел социальной демагогией своего времени и готов на все, лишь бы вернуться на прежнее "хлебное" место.

А почтово-посылочная служба (ППС) лагеря всегда была "лакомой синекурой", причем как для сотрудников, так и для заключенных. И оказавшись на ней, старались извлечь из этой удачи максимум возможного. В ноябре 1948 года, например, установлено, что на 3-ем ОЛПе работники этой службы (из числа заключенных) "изобрели" следующий немудреный "бизнес": они отклеивали марки с писем, шедших солагерникам, ставили поддельный штамп "доплатное" и брали по рублю при вручении каждой "весточки", естественно, делясь при этом барышом со своими вольнонаемными покровителями…

Весьма распространенным среди сотрудников лагеря был и еще один нечистоплотный прием. Состоял он в том, чтобы в каких-то затруднительных (скользких либо сомнительных) ситуациях "подставить", "использовать" заключенных, а потом (в случае неудачи) на них же свалить всю вину и, следовательно, — ответственность.

Уже не раз цитировавшийся нами экономист и бывший политзаключенный Л.С.Трус так рассуждает по этому поводу:

"…Ни один вольнонаемный специалист предприятий, обслуживаемых лагерями, не выполнял сам свои обязанности. Все вместо них делали заключенные — за хлеб, за табак, за другую ничтожную "натуральную" плату. Причем, заключенные были еще и благодарны тем, кто их так эксплуатировал. За одно то, что тебя хоть на несколько часов вытащили из "общих" работ, дали вместо кайла, лома — карандаш, отвертку, позволили побыть в тепле… А если зэка официально оформят на "постоянную работу" дневальным или истопником, чтобы он выполнял функции начальника участка, мастера, счетовода, плановика, диспетчера — да неужели он… станет возмущаться?.."

Иметь заключенного-"арапа", фактически выполняющего "черновые", "рутинные" должностные обязанности своего непосредственного начальника — являлось своеобразным лагерным "шиком", атрибутом и показателем престижа. В этом мире рабов считалось унизительным (с точки зрения "вольного" человека) делать свою работу самому.

Такое "делегирование" собственных обязанностей перенималось, как эстафета, и заключенными. Например, лагерник, фактически выполнявший работу бухгалтера, но формально числившийся дневальным, естественно, сам не "дневалил" (не топил печи, не убирал в бараке и т. п.) — он "приводил" другого заключенного, который, в свою очередь, перекладывал самые "неприятные", "грязные" обязанности своего "дневальства" (уборку туалета, скажем) на третьего солагерника и т. д.

"Эстафета рабства" охватывала всех в ГУЛАГе — и рабов, и "рабовладельцев"…

Как уже отмечалось ранее, постоянная, остро болезненная проблема для лагерного начальства — беспробудное, тотальное, всеобщее пьянство подчиненных.

При разборе такого рода "пьяных" дел (как правило, на заседаниях партбюро или на партсобраниях) обвиняемые могли выбирать и занимать лишь одну из двух позиций.

Первая — все категорически и напрочь отрицать, вторая — признаваться, слезно каяться, бить себя в грудь и клятвенно обещать "исправиться".

Так, в июне 1940 года на очередном партсобрании "обсуждался" оперуполномоченный Бучихин.

Обвиняли его в том, что он приходил пьяным на работу, утерял секретный документ, а "…взамен сделал новый, но дата не сошлась…" Числились за Бучихиным, причем во множестве, и другие "грехи". Но на собрании он категорически заявил:

"…Систематически я пьянствовал, (но) коверкота не присваивал, ремней для себя бесплатно не делал. Секретные документы хранил в несгораемом ящике…"

Конечно, такого рода "жесткая" линия имела шансы на успех лишь в случае поддержки "наверху". Гораздо употребительнее и надежнее была другая "метода": "чистосердечно" признать свою вину и дать клятву "в корне изменить свое поведение".

Именно так и поступил 23 января 1950 года на партсобрании 3-го ОЛПа вохровец Комаров.

Обвиняли его в "антипартийном поведении", которое выразилось в том, что он избивал жену и систематически пьянствовал. Ранее Комаров уже имел взыскания за нарушения воинской дисциплины.

В своем объяснении "герой" партсобрания заявил буквально следующее:

"…Я своей жены не избивал, а только взял ее за волосы. Я, хотя и был выпивши, после того, как мне сказали, чтобы я прекратил, я пошел, куда меня повели, и отсидел на гауптвахте 10 суток. 21 декабря я выпил много — граммов 700 и в нетрезвом виде пошел в надзорку, а оттуда — в зону. Пил я один, но что было потом, я не помню. За эту пьянку я получил 5 суток ареста. С женой сейчас не живу, с ней не был зарегистрирован. Она сейчас вышла замуж за другого. Он — надзиратель…"

"Товарищи по партии" гневно "клеймили" Комарова также за "халатное отношение к работе", за "связь с женщинами-заключенными" и за сокрытие (после перевода в Вятлаг) в течение 9-ти месяцев своих партийных учетных документов ("чтобы не платить партвзносы")…

Но за все это по совокупности Комаров получил лишь строгий выговор с занесением в учетную карточку: наказание умеренное, свидетельствующее о явном сочувствии "товарищей".

Когда же "товарищи" не "сочувствовали", то они вспоминали провинившемуся все самые малейшие его "прегрешения" против "коммунистической морали", вставляли "каждое лыко в строку".

Это и произошло 20 февраля 1949 года — при обсуждении на партсобрании "персонального дела" Петра Соловьева.

Состав "обвинения": Соловьев "…пригласил к себе на квартиру только что освободившуюся Шуляченко Ольгу, а утром дал последней 100 рублей на дорогу…"

Ну а помимо этого (главного) "преступления" Соловьеву припомнили, что он не присутствовал без уважительных причин на одном партсобрании осенью предыдущего (1948-го) года, "…вызывающе ведет себя по отношению к секретарю партбюро, говоря: "Тебя только могила исправит"… и вообще — "…нечестно признал свои ошибки…"

Так что "каяться перед партией" и унижаться перед "товарищами" следовало, действительно, как говорится, "изо всех сил"…

Спиться, "сойти с круга", потерять человеческий облик в этом окололагерном мирке сотрудник мог стремительно и безвозвратно.

Выступая в январе 1949 года на "партийной разборке" очередного случая пьянства, допущенного заместителем начальника 2-го отдела Управления Вятлага А.И.Силенковым (образование низшее), один из его сослуживцев лапидарно выразил общее мнение:

"…Я Силенкова знаю с момента его прибытия в Вятлаг. Сначала он вел себя хорошо. Потом он стал появляться в нетрезвом виде. Хотя он и не безобразничает — смотреть просто неудобно, очень нехороший вид. К тому же — коммунист, офицер, и надо знать, где и с кем выпить, и знать, когда… А вы, товарищ Силенков, дали слово товарищу Дидоренко (начальнику Управления — В.Б.) не пить, но его не выполнили…"

Партия и ее наместник на вятлаговской земле — политотдел — выступали не только в роли Цербера, но и "хранителя семейных устоев" ("Весты в чекистском мундире"), что, кстати говоря, при наличии женских "зон" было делом весьма и весьма хлопотным.

Семейные дебоши ("жен гоняют и бьют"), супружеские измены, интимные связи с заключенными ("гуляют направо и налево") — явления повсеместные и обыденные. Разумеется, на глубинных лагпунктах и подкомандировках (вдали от глаз начальства) всего "этого" гораздо больше, чем в "центральном" поселке.

Ударялись в пьянство и разгул иногда целыми подразделениями.

Так, в январе 1948 года командир взвода охраны А.Князев организовал среди подчиненного "личного состава" такую "оргию", что все вохровцы упились до бесчувствия, потеряли взводную гармонь и были не в состоянии нести службу на "боевых постах" — пришлось замещать их самоохранниками из заключенных…

Впрочем, Татьяна Окуневская в своих воспоминаниях говорит о пьянстве среди лагерной охраны даже с некоторой долей сострадания:

"…Вохровцы почти всегда пьяные, даже на вахте… Говорят, что вологодский конвой самый тупой и жестокий. А какими же им быть: звериная жизнь, хуже, чем в зоне. Грязный поселок, контингент женщин из тех, кто освободился или нет выезда отсюда. Они с ними сходятся, те их спаивают неизвестно чем, были случаи отравления, и так изо дня в день — кольцо…"

Для деградации, обесчеловечивания личности сотрудника на таежных лагпунктах имелись все условия. Ссоры, конфликты (по службе и в быту) тянулись годами. Зачастую в служебных коллективах складывалась очень тяжелая психологическая атмосфера.

Приведем лишь одну лаконичную иллюстрацию.

Недовольный отчетом секретаря партбюро 3-го ОЛПа коммунист-сотрудник этого подразделения заявил на собрании в марте 1953 года:

"…Доклад построен на склоках. Меня пьяным никто не видел, а сам товарищ Корзоватых (секретарь партбюро — В.Б.) пьет, и пьет безобразно…"

На этом лагпункте начальник и партсекретарь находились в состоянии "перманентной" войны: "партлидер" попытался "поставить" свою жену заведующей детсадом, сместив "командирскую супругу" с этой должности. Начальник ОЛПа, в свою очередь, отказал Корзоватых в переезде на новую квартиру — и пошло-поехало, "нашла коса на камень", разгорелась лютая личная вражда, вовлекая в свою "орбиту" почти всех сослуживцев и односельчан…

Надо сказать, что в общем-то жены большой "моральной обузы" для начальства не составляли: им легко изменяли, их бросали при первой возможности, а "возвращались в семью", как правило, лишь под серьезным внешним давлением, в частности — под угрозой исключения из партии, что, как мы знаем, означало крах служебной карьеры.

Вот как на VI-ой партконференции Вятлага (1949-й год) председатель парткомиссии представил одну такую (и довольно типичную) "семейную" историю:

"…Член ВКП(б) Лобанов, начальник ОЛПа, имея семью, жену и троих детей, решил жениться на молодой. Он соблазнил комсомолку Милютину, работавшую на ОЛПе начальником санчасти, и женился на ней, бросив семью.

На партийном собрании Лобанов из членов ВКП(б) был исключен. Но, поскольку Лобанов понял допущенную ошибку и вернулся к семье, парткомиссия, разбирая дело Лобанова, нашла возможным оставить его в рядах ВКП(б), объявив ему выговор с занесением в учетную карточку…"

Неотъемлемые черты поведения вольнонаемных сотрудников лагеря — ханжество и лицемерие, обусловленные целым сводом неписаных правил поведения в этом специфическом и жутковатом людском конгломерате: "грешить — греши, но оставайся в семье"; "греши так, чтобы никто тебя не видел и не слышал"…

Но всеобщая атмосфера взаимного недоброжелательства, подглядывания, подслушивания, доносительства делали сохранение тайны в "интимных" вопросах вещью "за пределами возможного"…

Молодые женщины, попав (по распределению или вербовке) в лагерь (в это "море" истосковавшихся по "прекрасному полу" мужчин), иногда просто "шли по рукам".

Так, в мае 1945 года комсомольская организация 8-го ОЛПа исключила из рядов ВЛКСМ Бряузову А.С., "…которая, работая секретарем на лагпункте, установила интимную связь с заключенным Дарченко, осужденным за измену Родине, Азой В., осужденным по статье 58–10, с освобожденными по директиве № 185 Васиным, Сахач; пьянствовала с заключенными…"

В начале 1945 года с 5-го ОЛПа сообщили о побеге одного из заключенных, а ночью его обнаружили (вместе с Бряузовой) в соседнем лесу…

О некоторых высших руководителях Управления и политотдела лагеря ходили тогда упорные слухи, что они держат целые гаремы из женщин-заключенных. Подтвердить достоверность этих слухов или опровергнуть их в настоящее время не представляется возможным. Однако вполне допустимо предположить, что никаких проблем в части "удовлетворения мужских потребностей" (при соблюдении вышеприведенных "неписаных правил" и, разумеется, наличии известных физиологических потенций) у этих "граждан-начальников", как и у подчиненных им коллег, не возникало…

Повсеместно в обращении с заключенными (да и с сослуживцами, особенно — стоящими на более низких ступенях служебной лестницы) сотрудники любого уровня (от стрелка охраны и надзирателя до начальника Управления) употребляли мат и грубую брань.

Были, правда, попытки бороться с этим (вспомним приказ первого начальника Вятлага Г.С.Непомнящего от 7 января 1939 года — см. документальное приложение к главе I, Документ № 3). Но такие меры — лишь редкое (если не единственное) явление в истории лагеря.

Как мы знаем, Непомнящий вскоре был снят с должности, а "идейная романтика" ветеранов ВЧК-ОГПУ "дзержинского замеса и закала" сменилась "новой линией", которую с зубодробительной жесткостью и беспощадным прагматизмом "проводила в жизнь" заступившая на "гулаговскую вахту" бериевская "команда"…

Вспоминает заключенный Вятлага 1950-х годов:

"…Как не рассказать о "главном мяснике" Вятлага подполковнике Верещагине, кровавые оргии которого приводили в изумление даже бывалых чекистов!.. Верещагин наводил жуть своими "выступлениями" во время инспекторских поездок по "зонам". Визит его всегда начинался с посещения ШИЗО (штрафного изолятора). Начиналось зверское избиение находящихся в нем заключенных. Избиение проводили надзиратели или палачи из его (Верещагина) свиты. Таким рьяным исполнителем "идей" Верещагина был старшина Болтунов Виктор, мирненько живущий сейчас в Волгограде. Он (Болтунов) хвалился перед своими сослуживцами, что сбивает любого заключенного с ног одним ударом. И горе тому, кто не падал от первого удара Болтунова: будет бить до тех пор, что тот (избиваемый) уже не поднимется. Сколько выбито зубов у лагерников, переломленных зверскими ударами Болтунова!..

Другим кровососом, "сподвижником" Виктора (Болтунова) на Комендантском лагпункте был "Вилка" — сержант, у которого не было 3-х средних пальцев. Кузьмин, кажется, его фамилия. Рассказывают, что рука "воров" достала-таки его где-то в Карелии…

А однофамильцы Гилевы, измывавшиеся над недужными заключенными на 16-ом больничном лагпункте?!.

Жив еще пока и знаменитый проводник собак, принесший из "розыска" 64 пары ушей беглецов: уши ценятся — пенсия у него высокая, хотя он все-таки жалуется, что мало, дескать, платят…"

А сколько вольнонаемных сотрудников просто сгинуло, пропало, погибло в тяжкой, тлетворной лагерной круговерти, постепенно опускаясь, спиваясь, теряя должности, звания, семью, да и жизнь?..

Очень типична в этом смысле судьба лейтенанта внутренней службы Василия Никифоровича Надеева, 1915 года рождения, выходца из крестьян деревни Табачная Свечинского района Кировской области, образование низшее, бывшего сотрудником Вятского ИТЛ в 1939–1951 и в 1953–1957 годах.

Вятлаг, где Надеев служил почти с самого его основания — командиром отделения, взвода, дивизиона ВОХР (1939–1947 годы), заместителем начальника, а затем и начальником 3-го ОЛПа (1947–1950 годы), — полностью сформировал этого человека и подмял его под себя.

Ничем особенным на службе, даже будучи начальником ОЛПа, Надеев себя не проявлял: "хозяин" как "хозяин" — в "меру" неграмотный, исполнительный и безалаберный одновременно. Не дурак выпить (за пьянки неоднократно "обсуждался" на партбюро), любитель "побаловаться" с заключенными женского пола, а иногда — и кулаками помахать… Впрочем, все это — в пределах "допустимой" для лагерного начальства "нормы"…

И все же в марте 1950 года Надеев на чем-то (говоря языком "зоны") "прокололся". Видимо, кто-то "настучал" на "конкурента-соперника" или "обидевшего хозяина", и (по официальной версии — за "должностной проступок") Надеева понизили в чине — сослали начальствовать на глубинный лагпункт при 18-ом ОЛПе (март 1950-февраль 1951 годов).

Главных, действительных причин этой "опалы" мы не знаем — они на бумагах в личном деле не фиксировались, шли по "оперативным каналам". Но несомненно, что Василий был уже "на крючке" у "кумовьев", хотя образа жизни своей (пьянки-гулянки и прочее) не менял, что и кончилось для него очень печально: Надеев вновь снят с должности и в мае 1951 года осужден военным трибуналом по пункту "а" статьи 193-17 и части 2 статьи 74 тогдашнего УК РСФСР (за злоупотребление властью, хулиганство, склонение к сожительству заключенных-женщин, рукоприкладство к осужденным, недостойное поведение в общественных местах) к 6 годам лишения свободы.

Отбывал срок наказания бывший "чекист" в одном из уральских лагерей (п/я № 35, станция Асбест), освободился по амнистии в 1953 году.

Как истинный "питомец" Вятлага, Надеев после освобождения вернулся в "родной" лагерь, работал здесь (в качестве вольнонаемного) начальником глубинного лагпункта (май 1953-апрель 1954 годов), директором лесозавода № 3 (апрель 1954-январь 1956 годов), заведующим производством на том же лесозаводе (июль 1956-апрель 1957 годов).

"Потихоньку" спивался. Жена бросила. Остался один. И финал — 19 апреля 1957 года в 13 часов бывший лейтенант Надеев повесился на бельевом шнуре в сарае возле барака, где обретался "горьким бобылем"…

Можно назвать это рядовым случаем.

Но признаем право на существование и для другой точки зрения: в этом локальном эпизоде вятлаговской истории отразилась трагедия судеб целого поколения малограмотных лагерных начальников первичного звена — "выдвиженцев из народа", опьяненных своей незаслуженной, нежданно обретенной властью, развращенных ею, использованных в качестве безотказных исполнителей и раздавленных гулаговской системой.

К этому остается лишь добавить, что жизнь в лагере и возле него не скучна и не бедна событиями, но она безрадостна и тяжка.

Вырваться подавляющему большинству людей из этого воистину дьявольского круга — дело непосильное.

Лагерь — намертво, навсегда — "отформовал" их по своим нечеловеческим, запредельным меркам…