История одного поколения

Глава 21 «ИЩЕШЬ ОДНУ — НАХОДИШЬ ДРУГУЮ»

Михаил Ястребов не забыл своего обещания, однако всевозможные дела и журналистские командировки, связанные с президентскими выборами, позволили ему приступить к поискам Полины лишь в декабре того же года. Для начала он сделал самый простой шаг — отправился к ней на квартиру. И уже здесь его ждала первая неожиданность.

Еще на подходе к дому он услышал пронзительные старушечьи вопли, разносившиеся по всей округе. По мере приближения Михаил начал различать слова:

— Товарищи суки, позвоните администрации!

Эта фраза повторялась с периодичностью в каждые три минуты.

Заинтересовавшись столь оригинальным призывом, Ястребов задрал голову и увидел, что на балконе четвертого этажа стоит маленькая, худенькая старушонка, закутанная в огромное мужское пальто. Слегка раскачиваясь из стороны в сторону и с ненавистью глядя вниз, она время от времени испускала вопль, явно наслаждаясь звуками своего невероятно пронзительного голоса.

— Пьяная или сумасшедшая? — подумал вслух Михаил. — Впрочем, возможно и то и другое. Однако на месте ее соседей я бы вызвал бригаду из Кащенко. И как только они это терпят?

Зайдя в подъезд, он поднялся на лифте, нашел нужную квартиру и, к своему немалому изумлению, обнаружил, что именно из-за двери номер двадцать три и доносятся вышеупомянутые вопли.

— Неужели это ее мать?

После некоторых колебаний он с силой надавил кнопку дверного звонка, понял, что тот не работает, и тогда принялся стучать.

Однако странная старушонка и не думала прерывать своего занятия и открывать дверь. В очередной раз услышав призыв к «товарищам сукам», Михаил выругался, прекратил стучать и полез за сигаретами. В этот момент щелкнул замок, и осторожно приоткрылась дверь напротив. Оглянувшись, Ястребов увидел пожилую соседку, с любопытством смотревшую на него.

— Вы напрасно стучите, она вам все равно не откроет.

— Да? А вы ее знаете?

— Еще бы не знать — столько лет живем рядом.

— И давно это с ней? — Михаил красноречиво повертел пальцем у виска.

— Да уж с месяц как началось. И каждый день кричит какую-нибудь новую глупость. Как начинает с утра, так и продолжает до самого вечера. Вчера, например, знаете, что кричала? «Бабули, почему молоко без очереди берете?»

Михаил усмехнулся:

— А вы не пробовали куда-нибудь обращаться?

— Пробовали, да все без толку. Никто не хочет ей заниматься.

— Ага. А как ее фамилия?

— Вы что — из милиции?

— Нет, я журналист, вот мое служебное удостоверение. Понимаете в чем дело, — Михаил подошел поближе, — я одноклассник Полины Василенко, которая когда-то жила в этой квартире…

— Так это же ее мать!

— Серьезно? А, простите, вы сами давно не видели Полину?

— Ну, молодой человек, что вы… Полина здесь уже много лет не живет. Я даже боюсь соврать, когда видела ее последний раз.

— Но, может быть, вы знает, где ее можно найти?

— Нет, не знаю, — сокрушенно покачала головой женщина. — Я надеялась, что она вышла замуж и переехала к мужу. Ведь пока был жив ее отец, они постоянно скандалили с Машкой…

— Машка — это ее мать, которая сейчас так орет?

— Да, правильно. Они так скандалили и даже дрались, что нам милицию приходилось вызывать! Ну, вы же понимаете, как бедной Полиночке было с ними тяжело.

— Могу себе представить. — Михаил искренне пожалел свою бывшую одноклассницу, отчего в нем окрепло желание непременно ее найти. — Кстати, а что с ее отцом?

— Он умер год назад. Машка уже и тогда выпивала, а теперь пьет, пока пенсии хватает.

— Так-так. — Михаил призадумался. — Значит, вы ничем мне помочь не можете? Ну, может, у вас есть хоть какие-то мысли о том, где мне искать Полину?

— Нет, молодой человек, к сожалению, ничего вам подсказать не могу. Обратитесь в милицию.

— Ну хорошо, спасибо — и до свидания.

Да, начало поисков оказалось весьма обескураживающим, решил про себя Ястребов, выходя на улицу под аккомпанемент очередного старушечьего вопля. Впрочем, следующий шаг напрашивался сам собой, и он немедленно поехал на «Новослободскую», где находилось центральное справочное бюро.

Получив квитанцию, Ястребов удивленно покачал головой — Полина Георгиевна Василенко, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения, была по-прежнему прописана по адресу, где он только что побывал!

Оставались три наиболее очевидных варианта — либо Полина действительно вышла замуж и живет с мужем, либо снимает где-то квартиру, либо с ней что-то случилось — ведь в Москве ежегодно пропадает без вести множество людей.

Вечером того же дня Михаил позвонил Петру Демичеву и, рассказав о результатах своего расследования, попросил совета, как быть дальше. Демичев выслушал его с неподдельным интересом.

— Я попытаюсь что-либо узнать через центральный архив ГУВД, — пообещал он, — однако… Короче, если найден неопознанный женский труп, то в деле должны иметься особые приметы — ну там родинки, шрамы, татуировки и тому подобные вещи. Ты не помнишь — у Полины было что-либо подобное?

— Нет, разумеется, — усмехнулся Михаил. — Я, к сожалению, никогда ее не раздевал. Впрочем, — спохватился он, — Денис Князев мне как-то рассказывал, что в студенческие годы у нее был роман с Юрием Корницким. Давай-ка я попрошу его списаться с ним и выяснить приметы, а ты пока пошерсти архив. Кстати, отчество Полины, если забыл, — Георгиевна.

Князев нисколько не удивился просьбе Михаила.

— Я сейчас при деньгах, поэтому могу даже позвонить ему в Нью-Йорк, — заявил он, — так будет гораздо быстрее.

— Действуй, — согласился Михаил, — а потом немедленно перезвони мне.

Денис пунктуально выполнил свое обещание и уже на следующий день сообщил Ястребову следующее:

— Увы, старик, мне нечем тебя порадовать. Юрик сказал, что однажды пытался трахнуть ее в стогу сена, но она ему так и не дала. Единственное, что он помнит — так это то, что у нее была удивительно красивая и упругая грудь.

— Замечательная примета, — невесело засмеялся Ястребов, особенно если использовать ее при опознании окоченевшего трупа!

— А почему ты решил, что с ней случилось что-то ужасное? — насторожился Князев.

— Надеюсь, что не случилось, но по нашим нынешним временам всегда стоит предполагать худшее, чтобы потом можно было порадоваться своей ошибке.

— И эти самые времена ты воспевал с бокалом в руке во время нашей летней встречи!

— Оставь, Денис, мне сейчас не до этого.

— В любом случае я желаю тебе успеха и надеюсь, что, как только ты что-нибудь узнаешь, первым делом сообщишь именно мне.

— Разумеется, дружище, разумеется…

Ястребов уже собирался перезвонить Петру, когда тот неожиданно позвонил сам.

— Слушай, Михаил, тут вот какое дело, — сразу заговорил он. — Разумеется, за последние несколько лет неопознанных женских трупов по одной только Москве и Московской области скопилось столько, что если мне читать все дела и сравнивать приметы, то на это уйдет масса времени, которого у меня просто нет…

— Тебе не придется этого делать, поскольку Корницкий тоже не знает ее примет, — успокоил Ястребов.

— Ага, тогда с этим выяснили. Но я тебе звоню по другому поводу, хотя и не уверен, что это то самое, что тебе нужно.

— Ну?

— Я тут случайно разговорился со знакомым оперативником из собственного РОВД, и он вдруг вспомнил, что недавно, во время очередного рейда, задержал проститутку, которую звали Полина Василенко!

— Неужели? — разволновался Михаил. — Ну и что дальше? Мы сможем ее найти?

— Найти-то несложно — она работает в гостинице «Рэдисон-Славянская», но ты напрасно радуешься. Судя по его описанию, она не старше двадцати пяти лет и, кроме того, блондинка.

— Блондинка — это ерунда, всегда можно перекраситься, однако возраст… Тридцатисемилетнюю женщину, как бы она за собой ни следила, трудно принять за двадцатипятилетнюю.

— Вот и я о том же. Что думаешь делать?

— В том-то и дело, что не знаю! Придется поискать эту путану, поскольку не хотелось бы упускать ни малейшего шанса.

— Ну, действуй. Кстати, если возникнут какие-то сложности, обратись к любому бармену и скажи, что ты знакомый старшего лейтенанта Голощапова. Это тот самый оперативник, который гоняет местных путан. Они там все его знают.

— Путаны или бармены?

— И те и другие. Желаю успеха.

— К черту!

Чтобы не снижать темпов своего частного расследования, уже вечером следующего дня Михаил сидел за стойкой бара при гостинице «Рэдисон-Славянская» и, лениво потягивая виски, внимательно приглядывался к девушкам, изображая из себя заинтересованного клиента. Так и не увидев никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Полину, он подозвал бармена, жестом попросил наполнить свой бокал, после чего спросил:

— Слушай, старик, ты тут всех местных девушек знаешь?

— Да нет, конечно, — равнодушным тоном отвечал бармен, бросив на него внимательный взгляд, — тем более что они часто меняются.

— Меня интересует Полина.

— Вон там, за столиком, одна из трех, по-моему, Полина. Но я не уверен.

— Ладно, пойду проверю.

И Михаил с бокалом в руке направился к указанному столику, за которым, потягивая коктейли, сидели три «разноцветные» девушки примерно одного возраста — брюнетка, шатенка и блондинка.

— Простите, вас зовут Полина? — вежливо осведомился Ястребов, обращаясь к блондинке.

— Нет, — отвечала она.

— Полина — это я, — тут же отозвалась шатенка, оглядывая его с головы до ног. — А что?

— Можно вас на минутку?

— Да, пожалуйста. Для вас — хоть на всю ночь.

Остальные две засмеялись.

Михаил привел ее обратно к стойке и только здесь, закурив сам и предложив сигарету даме, обратился с вопросом:

— Давно перекрасились?

— А что — плохо?

— Не знаю, блондинкой я вас не видел. Ваша фамилия Василенко?

— Да, а откуда вы узнали?

— Это не важно, — разочарованно выдохнул Михаил и, припав к бокалу, сделал большой глоток. — Кстати, это ваши настоящие имя и фамилия?

— Да, а что?

— А у вас случайно нет вот такой родственницы? — Михаил показал девушке заранее припасенную фотографию Полины, правда сделанную довольно давно — года через три после окончания школы.

— Нет, никогда ее не видела.

— Чертовски жаль.

— И это все? — разочарованно спросила девушка.

Михаил понял ее вопрос и грустно улыбнулся.

— Увы, да. Сегодня я просто не в настроении. Может быть, как-нибудь в другой раз.

Девушка сердито передернула плечами и молча направилась обратно к подругам. Михаил проводил ее взглядом, после чего допил свой бокал и, немного поразмыслив, снова подозвал бармена. В конце концов, почему бы ему сегодня как следует не выпить? Не прошло и трех дней с момента начала поисков, как оборвалась последняя нить…

— Привет!

Задумавшийся Михаил недоуменно вскинул голову. На соседний табурет присела красивая, хорошо одетая дама примерно одного с ним возраста.

— Добрый вечер, — приветливо отвечал Ястребов, тщетно напрягая память.

— Судя по твоей растерянной физиономии, ты меня не узнаешь?

Подобное обращение явно подразумевало достаточно близкое знакомство в прошлом, но когда, черт подери, и при каких обстоятельствах?

— Пока ты будешь думать, я себе возьму что-нибудь выпить, — невозмутимо заявила дама, делая знак бармену. И тут, стоило Ястребову увидеть ее строгий профиль, как его мгновенно озарило:

— Анна!

— Узнал-таки, — довольно усмехнулась она, — ну, как поживаешь?

Да, это действительно была Анна — одно из самых ярких и вместе с тем досадных впечатлений его студенческой юности. Михаил даже засмеялся от удовольствия, вспомнив подмосковный дом отдыха, поход на станцию за пивом, танцы в холле под магнитофон и красивую, модно одетую девушку со строгим лицом, доведшую его своей неуступчивостью до белого каления. «Забавно получается, — подумал он про себя, — ищешь одну — находишь другую».

Анна прекрасно сохранилась, только вместо прежней девичьей строгости появилось оценивающе-насмешливое выражение.

— Замечательно выглядишь, и я очень рад тебя видеть! — чокаясь с ней, радостно заявил Михаил. — Подумать только — ведь это же почти лет двадцать прошло… Но неужели я сам так мало изменился, что ты меня сразу узнала?

— Да, ты мало изменился, но я тебя неоднократно видела раньше — и фотографии в газете, рядом с твоими статьями, и по телевизору.

— Ну, а сама-то как? Замуж вышла?

— Давно уже. — Она показала ему руку с дорогим обручальным кольцом. — Сейчас, правда, мой дорогой муженек пребывает в бегах за границей, опасаясь угодить в тюрьму за неуплату налогов.

— А кто он?

Анна произнесла фамилию одного известного предпринимателя и банкира из числа тех, кого журналисты любят называть олигархами.

— В самом деле? — удивился Ястребов. — Однако ты сорвала солидный куш. Насколько я знаю, его состояние составляет несколько сот миллионов долларов.

— Возможно. — И она равнодушно пожала плечами. — Кстати, а что ты здесь делаешь — за девочками охотишься?

— Нет, что ты. — Ястребов засмеялся. — Провожу частное журналистское расследование.

— А я тебе не мешаю?

— Разумеется, нет. Допрос свидетельницы ничего не дал, точнее сказать, она оказалась вовсе не свидетельницей, так что теперь я совершенно свободен. Что, если мы сходим куда-нибудь поужинать?

— Я хотела предложить тебе то же самое. — Анна допила свой бокал и выложила на стойку крупную купюру. — Только поедем в какое-нибудь другое место, осточертела мне эта гостиница!

Ястребов хотел было попросить объяснений по поводу последней фразы, но Анна уже слезла с табурета и ленивой походкой направилась к выходу из бара. Стоило выйти на улицу, как к ним тут же подкатил серебристый «Мерседес», за рулем которого сидел водитель-охранник.

— Неплохо, — заметил Ястребов, открывая перед ней заднюю дверцу, а затем садясь рядом. — Подарок от мужа?

— А ты знаешь, сколько имущества он на меня оформил, чтобы избежать уплаты налогов? Да если я с ним разведусь, то буду богаче, чем он!

— Ты собралась разводиться?

— Пока не решила. Эта сволочь, мой муженек, уже наверняка завел себе молодую любовницу, да и когда он теперь вернется в Россию? С какой стати я буду изображать из себя Пенелопу?

— Логично.

— Куда поедем? — выбрав паузу в их разговоре, поинтересовался водитель.

— Пьянствовать! — коротко ответила Анна, а Ястребов изумленно взглянул на нее.

В тот вечер они пили много, побывали в двух шикарных ресторанах, причем, несмотря на протесты Ястребова, везде платила Анна. Было уже далеко за полночь, когда они явились в ночной клуб, расположенный где-то в районе Воробьевых гор. Впрочем, здесь они пробыли совсем недолго.

— К черту! — пьяно заявила Анна. — Надоело смотреть на всю эту упитанную сволочь. Поедем к тебе! Шампанское захвати, по дороге допьем…

Ястребов вышел из клуба, держа в одной руке початую бутылку дорогого французского шампанского, а другой рукой обнимая слегка пошатывавшуюся и что-то мурлыкавшую себе под нос Анну.

Исполнительный и молчаливый водитель дожидался на стоянке. «Мерседес» плавно тронулся с места и вскоре выехал на проспект Вернадского. Когда они миновали метромост, Анна неожиданно встрепенулась и приказала шоферу:

— Эй, котик, сверни-ка к Новодевичьему!

— Зачем это? — поинтересовался Михаил, не уставая удивляться своей спутнице.

— Сейчас узнаешь.

Пять минут езды по Хамовническому валу — и впереди показались высокие стены монастыря.

— Стой! — воскликнула Анна, когда они поравнялись со входом на Новодевичье кладбище. — Останови здесь.

— Ты что — на кладбище собралась?

— Заткнись и иди за мной.

Анна с трудом выбралась из машины и быстро пошла через дорогу. Михаилу ничего не оставалось делать, как, прихватив с собой бутылку шампанского, последовать за ней. Подойдя к каменной сторожке, в которой горел свет, Анна принялась стучать в окно.

— Что ты делаешь? — Подоспевший Ястребов попытался ее оттащить. — Они сейчас вызовут милицию, и нас арестуют!

— Не бойся, ничего не будет… Эй, вы там, крысы кладбищенские, отоприте!

— За каким чертом тебя несет на кладбище? Мы же собирались ехать ко мне!

— Скоро поедем, но сначала я хочу тебе кое-что показать. Да открывайте же, козлы!

Из сторожки вышел какой-то человек в черном тулупе и подошел к металлическим воротам кладбища с другой стороны.

— Чего надо? Что хулиганите?

— Пустите нас внутрь!

— С ума сошли? Убирайтесь отсюда, пока милицию не вызвал!

— Ну вот, что я тебе говорил, — пробормотал Михаил, — пойдем в машину.

— Никуда я не пойду. Послушай, дед, неужели я, бедная и несчастная вдова, не могу пролить слезу на могилке своего любимого мужа?

Михаил фыркнул и полез за сигаретами.

— Днем, днем приходите, дамочка, — более миролюбиво заявил сторож, рассмотрев и роскошную шубу Анны, и стоявший неподалеку «Мерседес», — а сейчас не время.

— А я хочу сейчас! — капризно заявила женщина и вдруг полезла в карман шубы. — На-ка вот, дядя, возьми и отворяй поскорее.

При свете уличного фонаря Ястребов увидел, что Анна сквозь решетку металлической ограды сует сторожу стодолларовую купюру.

Судя по всему, ему были хорошо знакомы подобные дензнаки, поэтому он явно заколебался.

— Ну чего это, зачем это… — забормотал сторож, — почему днем не приходите?

— Не бойся, дядя, — успокоила его Анна, — мы ненадолго. Только навестим могилку — и тут же обратно. Отворяй же, наконец, старый хрыч, или тебе ста баксов мало? Ну, черт с тобой, на еще!

Вторая купюра окончательно развеяла все сомнения.

— Сейчас я вам дверь открою, — разом залебезил хранитель вечности, — через сторожку пройдете, чтобы воротами не громыхать.

Действительно, скрывшись в сторожке, он через пару минут распахнул дверь. Михаил и Анна прошли внутрь, миновали помещение и оказались на кладбище.

— Вас проводить? — услужливо спросил сторож. — Где упокоится ваш супруг?

— Сама найду, — отмахнулась Анна и взяла под руку Михаила. — Пошли.

— Только недолго, вы обещали!

Она небрежно кивнула и решительно потащила Ястребова куда-то в глубь аллей.

— Ну и что это значит? — поинтересовался Михаил, с любопытством озирая массивные кресты и изваяния. Он неоднократно бывал здесь днем, помнил, где похоронены жена и сын Сталина, Хрущев, Чехов, Гоголь и многие другие известные люди, но в лунном свете, морозной декабрьской ночью, когда вокруг тишина и лишь снег скрипит под ногами, все казалось настолько зловещим и странным, что он был почти благодарен Анне за эту неожиданную выходку. Особенно страшны были гранитные ряхи покойных советских номеклатурщиков — генералов и секретарей ЦК. Вот уж воистину монстры для фильма ужасов!

В глубине кладбища действующих фонарей было мало — горел всего один на каждую аллею.

— Ночь, улица, фонарь, могила… Однако как все это мило! — пробормотал Михаил, лишь бы избавиться от этой гулкой гробовой тишины.

— Нет, это в самой глубине, но мы туда не пойдем. — Анна остановилась под ближайшим фонарем. — Дай прикурить.

— Ты мне наконец объяснишь, что мы здесь ищем? — спросил Михаил, поставив шампанское в снег и поднося Анне зажигалку.

— Могилу, — вместе с дымом выдохнула она.

— Чью?

— Мою!

— Ты что — вампир? — не нашел ничего более остроумного Ястребов.

— А, как ты не понимаешь, — досадливо поморщилась Анна. — Муж купил нам всем могилы. То есть себе, мне, своей матери, брату и сестре.

— Интересное капиталовложение. Но, насколько я помню, здесь хоронят только по распоряжению правительства?

— Этого я не знаю… Но то, что он купил нам могилы именно здесь — это точно, я сама видела документы. Участки находятся в самом конце, у противоположной стены… Нет, ну их к черту, мы туда не пойдем!

Она задумалась, вскинула голову и повернулась в сторону полной луны. Михаил курил, посматривал на Анну и терпеливо топтался на месте. О чем думает эта странная женщина?

— Скажи мне хоть что-нибудь! — неожиданно попросила она.

— Что именно?

— Утешь меня! Неужели мы все будем лежать в этих проклятых могилах? Неужели это так неизбежно? Но почему, за что? Ведь это же невозможно, нечестно, неправильно! Ну скажи, скажи, ведь ты же такой умный — есть Бог, есть загробная жизнь, есть там хоть что-нибудь?

— Не знаю! — честно признался он. — Надеюсь, что есть… Чем я могу тебя утешить? Только одним. — И он поднял с земли бутылку шампанского.

Анна жадно приложила горлышко к губам и запрокинула голову. Сделав несколько больших глотков, она выронила бутылку в снег, схватила Михаила за рукав дубленки и потащила в сторону ближайшего памятника. Это была большая, плоская, занесенная снегом плита, над которой сидел скорбящий каменный ангел.

— Ты что? — проваливаясь в снег и чертыхаясь, спросил Михаил. — Куда ты меня тащишь?

— Давай займемся любовью прямо здесь, на этой самой могиле!

— Холодно ведь!

Впрочем, мороз был не таким уж сильным, просто Михаил сегодня много выпил и сейчас вдруг так разволновался, что побоялся опозориться.

— Ничего, я тебя согрею, — пробормотала она, приникая к нему, — поцелуй меня…

Да, Анна была бесподобна! Что там мороз, тишина и кладбище — уже через минуту они оба дрожали от возбуждения, проникая холодными руками под одежду друг друга и согреваясь бесстыдно-ласкающими прикосновениями. Никогда прежде Михаил не испытывал такого адского, неимоверного, чудовищного по остроте и безумию блаженства.

Распахнув шубу, Анна легла на могильную плиту, небрежно разметав волосы прямо по снегу. Задрав на ней платье и положив ее ноги себе на плечи, он встал перед женщиной на колени. Черные чулки, пояс для резинок, тонкие, ажурные трусики… Михаил так и не стянул их до конца, оставив на белом сапоге правой ноги. Несколько мгновений он жадно ласкал Анну горячим и влажным языком, добиваясь сладострастных стонов с ее стороны, а затем приподнялся и вошел в нее, поразившись упругой силе своего возбуждения. Задыхаясь и неистовствуя, он то прижимался раскаленной щекой к прохладно-гладкому чулку ее правой ноги, то кусал губы, стремясь передать ей рвущуюся наружу энергию. На какое-то мгновение он вскинул голову и сквозь прищур раскаленных век увидел склонившегося над ними ангела — тот снисходительно улыбался!

Прервав череду сдержанных стонов, Анна вскрикнула так громко, что Михаил очнулся и испугался. Он сделал еще несколько резких и сильных толчков, но она уже обмякла и перестала подаваться им навстречу, принимая их покорно и расслабленно. Михаил содрогнулся, выгнулся и, заскрежетав зубами, изо всех сил прижал ее обнаженные бедра к своему разгоряченному лицу…

Через несколько минут, приведя себя в порядок, они молча направились к выходу, преисполненные самых торжественных чувств.

— У тебя волосы в снегу, — заметил он, когда они оказались под одним из фонарей, — подожди, я отряхну, а то еще простудишься.

— Оставь, — мотнула головой она, — сейчас в машине согреемся.

Попрощавшись со сторожем, они вышли на улицу и сели в «Мерседес», за рулем которого дремал водитель.

«Какая фантастика, — думал Михаил, глядя на Анну и молча улыбаясь. — Такого приключения стоило ждать целых двадцать лет! Интересно, не жалеет ли она о том, что в свое время мне не уступила?»

— Чему ты улыбаешься? — спросила она.

— Ты великолепна. — Он потянулся, чтобы снова ее поцеловать, но тут почувствовал, что наступил на нечто скользкое. Нагнувшись, Михаил поднял книгу в яркой глянцевой обложке. — Что это у тебя в салоне книги под ногами валяются? — пробормотал он, поднося ее к окну, чтобы прочесть заглавие при свете уличных фонарей: — «А. Гурский. „Пропавшая красавица“». Ничего себе новости! Ай да Леха! Слушай, Анюта, можно я возьму ее почитать?

— А что мне за это будет? — капризно спросила женщина.

— Мы перетрахаемся с тобой на всех могилах не только Новодевичьего, но Донского и Ваганьковского кладбищ! — торжественно пообещал Ястребов. — Если только раньше нас не арестуют за осквернение праха.

— Ну, смотри, ловлю на слове! — засмеялась Анна.

Глава 22 «ГОСПОДИН СОЧИНИТЕЛЬ»

— Ну и какого дьявола тебе надо? — хмуро поинтересовался Алексей Гурский, приоткрывая входную дверь.

— Что-то вы сегодня неласковы, господин сочинитель, — дружелюбно улыбнулся Михаил. — Может, все-таки соблаговолите снять дверную цепочку и впустить меня внутрь?

— Зачем?

— Как это зачем? Неужели тебе не хочется повидаться со старым другом?

— Считай, что мы уже повидались.

— А поговорить?

— Мне сейчас некогда. — Гурский оглянулся в глубь комнаты и запахнул халат.

— Знаю, знаю, — продолжал ворковать Ястребов, — с девочками по вызову развлекаешься? Кстати, ее время уже вышло. Скажи — пусть одевается, машина за ней приехала и ждет у подъезда.

— Что ты врешь?

— Почему вру? Ты что думаешь — я сам никогда этим не баловался и не понимаю, что такое тачка, в которой один водитель и две ярко накрашенные пассажирки? Насколько ты ее выписал?

— На два часа.

— Ну так пусть одевается и топает, а нам с тобой надо поговорить.

— О чем?

— Домой-то впусти наконец! — рассердился Михаил. — Неужели я стал бы настаивать на удовольствии побеседовать с таким графоманом, как ты, если бы на то не было серьезных причин?

— Ладно, черт с тобой!

Гурский снял цепочку, впустил Михаила, а сам направился в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Не успел Ястребов снять дубленку, как хозяин квартиры снова вышел в коридор.

— Пойдем посидим пока на кухне, — предложил он.

— Пойдем, — согласился Михаил, доставая из кармана сигареты и зажигалку.

Они сели за кухонный стол и закурили.

— Кофе будешь?

— Будешь, — кивнул Михаил и с любопытством уставился на симпатичную блондинку в дешевой белой шубке, которая в этот момент пробиралась к входной двери. — Прощай, красавица, надеюсь, мой друг тебя полностью удовлетворил!

Гурский, стоя у плиты, сердито обернулся на него, быстро вышел в прихожую, коротко переговорил с девушкой и выпустил ее наружу.

— Жениться тебе надо, — снисходительно заметил Михаил, когда они остались одни, — а то ведь легкодоступные женщины затягивают не хуже наркотиков. Втянешься и станешь таким отъявленным сладострастником, что будешь все свои гонорары тратить исключительно на блядей. Кстати, очень ничего малышка, хотя иногда бывают варианты на порядок лучше…

— Ты чего пришел? — перебил его Гурский. — Обсуждать достоинства шлюх?

— Ну да, и пить твой кофе. Какого черта ты беснуешься, импотенция замучила?

— Нет, просто начиная с какого-то времени я разлюбил неожиданности и сюрпризы.

— В таком случае тебе придется весьма нелегко, поскольку я просто переполнен и тем и другим.

— Ну так давай, начинай… Чему, так сказать, обязан?

Гурский налил две чашки кофе, поставил на стол сахарницу и сел напротив гостя.

— Пришел взять у тебя интервью по поводу выхода в свет одного нетленного творения, озаглавленного «Пропавшая красавица» и посвященного нашей общей знакомой.

— Ты все-таки его нашел и прочитал, — пробормотал Гурский, не выражая ни малейшей радости по этому поводу, что тут же отметил Михаил.

— Однако для начинающего сочинителя ты удивительно скромен и не тщеславен! Другие сами раздают экземпляры с дарственной надписью, а то еще и презентации устраивают с шампанским. Ты же, кажется, даже не рад тому, что я прочитал твой роман.

— Чему тут радоваться, — буркнул Гурский, опуская глаза. — Ну, прочитал и прочитал, велика важность…

— И тебя совсем не интересует мое мнение?

— Ты же мне его все равно выскажешь! — неожиданно усмехнулся Алексей. — Ну, говори, говори, и нечего смотреть таким прокурорским взглядом.

Михаил пожал плечами, взял со стола пачку и зубами вытащил из нее новую сигарету.

— Название, конечно, прелестное, — выдохнул он одновременно с первой струей табачного дыма, — да и сюжетец весьма любопытный. После одной студенческой вечеринки бесследно исчезает юная красотка. Влюбленный однокурсник начинает ее искать, идет, так сказать, по следу. В процессе романа красотка попадает в разные экстравагантно-сексуальные передряги — то к высокопоставленному негодяю, то к садомазохисту, то к сектанту, то еще черт знает к кому, но при этом каждый раз ухитряется сохранить свою невинность, за которую она цепляется с не совсем понятным упорством. Наконец ей все это надоедает, она остепеняется и выходит замуж. Однако хеппи-энда все равно не происходит — тот самый влюбленный однокурсник наконец-то находит ее и в приступе ревности убивает — причем как саму красотку, так и ее мужа. И убивает достаточно банальным способом — портит тормоза автомобиля, а потом любуется на то, как супружеская чета, разогнавшись на дороге, врезается в грузовик и падает с моста.

— Не в грузовик, а в трейлер.

— Существенное уточнение.

— Ну и что дальше?

— Стиль, знаешь ли, плоховат. Я бы назвал такой стиль способом мусорить словами.

— Честно говоря, мне плевать на твое мнение.

— Ага, недаром говорят, что самый верный способ обидеть писателя — это обругать его стиль. Кофе у тебя, кстати, тоже весьма паршивый.

— Дальше что?

— А вот что — я, как и обещал в день двадцатилетней годовщины, взялся за поиски Полины Василенко. И теперь мне необходимо знать — что в твоем сочинении правда, а что — творческий вымысел.

— Практически все — вымысел.

— Врешь!

— Какого черта! Можно подумать, ты меня в чем-то подозреваешь?

— Именно так, господин сочинитель, именно так! — разгорячился Ястребов.

— Ну и в чем же?

— Да в том самом, что ты приписал главному герою, которому, кстати сказать, придал внешность Дениса Князева, но зато наделил собственным характером и собственной, совершенно неистовой ревностью.

— То есть ты подозреваешь меня в убийстве? — тихо уточнил Гурский.

— Именно так, — многозначительно кивнул Ястребов, — и для этого в твоем романе есть более чем достаточно оснований. Это ж надо так написать: «Когда-то она была для меня божеством, чудом, совершенством, а оказалась дешевкой, перемазанной в вонючей сперме какого-то кретина!» Сильно сказано, мой юный друг, и весьма грубо. Это как же надо ревновать, чтобы рождались подобные фразы?

— Это не авторский текст, эту фразу произносит главный герой!

— Ну и что?

— Спроси у Князева. Он знает о Полине гораздо больше меня.

— И опять врешь! — взвился Михаил. — Да если бы Денис что-нибудь знал, то давно бы мне рассказал. А ты хитрый, жук навозный… Честно сказать, сколько лет я тебя знаю, но такого не ожидал.

— Чего ты не ожидал? — покрываясь красными пятнами, закричал выведенный из себя Алексей. — Что ты меня достаешь своими нелепыми подозрениями? Я должен у тебя спрашивать — как и о чем мне писать?

— А чего ты разорался? Можно подумать, что с твоим романом связана какая-то жуткая история, поэтому тебе даже неприятно его обсуждать.

— Прекрати, — зло отмахнулся Гурский. — Нет там никакой истории. Чего тебе от меня надо?

— Когда ты в последний раз видел Полину и при каких обстоятельствах?

— Так бы сразу и спрашивал! — К удивлению Михаила, Гурский вздохнул с облегчением. — Это было летом девяносто четвертого года в районе метро «Авиамоторная», когда она садилась в тачку к какому-то мужику.

— Что за мужик?

— А я знаю? Я не стал к ним подходить и заговаривать. Если тебя очень интересует, могу сообщить номер тачки — он настолько легко запоминается, что забыть его просто невозможно.

— Ну?

— Г 200 АД.

— Понимаю, — усмехнулся Михаил, — ГАД-двести. Кстати, что за тачка?

— «Мицубиси» темно-синего цвета.

— Прекрасно, прекрасно. — Заметно оживившийся Михаил даже потер руки от возбуждения. Несмотря на двухлетний срок давности, зацепка была весьма многообещающей! Благодаря Петру он легко выяснит личность владельца «Мицубиси» — только бы тот не успел продать машину! — после чего шансы найти Полину резко возрастают. — Ну и, видимо, последний вопрос: после того как ты описал знакомство Полины с владельцем этой самой тачки, что было дальше? Ты выдумал, что она вышла за него замуж, или что-то об этом слышал?

— Да, разумеется, выдумал! И все — абсолютно все дальнейшее, включая сцену убийства, — вымышлено! Сколько раз тебе это повторять?

— Это ты не мне будешь повторять, а следователю, — сострил Михаил. — Ладно, господин сочинитель, будем считать, что интервью закончено.

Стоило непрошеному гостю покинуть его квартиру, как Гурский тщательно запер дверь, метнулся на кухню и, достав из холодильника полбутылки красного сухого вина, стремительно выпил, словно опасаясь, что Ястребов еще вернется.

Затем он прошел в комнату, сел за стол, закурил и включил компьютер. Накопленное раздражение, вызванное настойчивыми — и крайне бестактными! — расспросами Ястребова, требовало своего выхода, и Алексей яростно застучал по клавишам. Сейчас он работал над новым романом и решил-таки воплотить свою давнюю задумку, вставив бесцеремонного Михаила в виде журналиста-недотепы, проводящего независимое расследование. Это будет комическая линия в его достаточно суровом детективе. Ястребов заявится в клуб геев под названием «Голубая планета Земля», где разъяренные его наглыми расспросами посетители сначала изобьют незадачливого журналиста фаллоимитаторами, а затем и вышвырнут на улицу — пинком под зад!

Полина имела врожденную склонность к изучению иностранных языков. Обладая прекрасной памятью и удивительно правильным произношением, она поражала, а порой и ставила в тупик школьных учителей английского, общаясь с ними совершенно свободно.

Через год после отчисления из медицинского института она закончила двухгодичные курсы французского и итальянского. Поначалу Полина даже не думала ни о каких материальных выгодах, просто само изучение и знание языков доставляло ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Однако впоследствии, когда ее жизнь стала принимать весьма экстравагантные формы, приличное владение тремя языками сильно помогло. В тысяча девятьсот девяносто четвертом году, о котором шла речь в предыдущей беседе, она преподавала все три языка в одном частном коммерческом лицее, снимая квартиру под чужим именем, чтобы — не дай бог! — не смогли найти родители, с которыми она порвала еще четыре года назад раз и навсегда.

Поступление на работу произошло довольно обыденно — она дала объявление в газету, ей позвонили и пригласили на собеседование. Поговорив на английском, итальянском и французском языках с двумя старыми дамами, приглашенными директором, он же владелец колледжа, в качестве экспертов, Полина была зачислена в штат, и это ее весьма обрадовало.

Дело в том, что при одном только взгляде на Николая Павловича Репнина — симпатичного, солидного, уверенного в себе флегматика сорока с небольшим лет — она не то чтобы сразу влюбилась, но ощутила легкую дрожь, которая охватывает нервного человека накануне очень ответственного и вместе с тем самого приятного в его жизни события — например, накануне свадьбы.

Какой еще мужчина сможет совладать с ее вздорной, легкомысленной и непостоянной натурой, если не такой, как Николай Павлович — спокойный, невозмутимый, надежный? Велико же было ее разочарование, когда вскоре после начала учебных занятий она узнала, что Репнин давно женат и имеет дочь-студентку. Более того, он является всего лишь совладельцем лицея, поскольку большую часть денег в организацию этого дела вложил отец его жены. Следовательно, сразу сообразила Полина, при разводе он может лишиться слишком многого!

Не прошло и двух месяцев, как однажды вечером Николай Павлович самым добродушным тоном предложил подвезти ее домой на своей японской иномарке. По дороге, разговаривая с ней лениво и непринужденно, он успел задать массу вопросов о ее прошлой жизни.

— Неужели такая красивая женщина, как вы, еще ни разу не была замужем?

«Ваше счастье!» — хотела было ответить Полина, но почему-то постеснялась.

После этого они виделись еще несколько раз, когда Полина заходила в его кабинет по служебным делам. Репнин встречал ее с неизменной приветливостью, вставая с кресла даже когда был занят. А она отводила глаза, не выдерживая его оценивающего мужского взгляда. И лишь однажды вдруг подняла голову, после чего они несколько секунд смотрели друг на друга, радуясь, смущаясь и ожидая, кто первым не выдержит этого безмолвного разговора. Не выдержал он и, хмыкнув, взялся за перо. Между ними почти ничего еще не было сказано, не считая ежедневных «здравствуйте» — ласковых с его стороны и подчеркнуто деловых с ее. И лишь за мгновение до того, когда они встретились глазами, Репнин сделал ей первый комплимент:

— Как вы сегодня элегантно выглядите, Полина Георгиевна! Глядя на вас, я невольно забываю, для чего побеспокоил.

Три дня спустя произошло нечто — другого слова потрясенная и взволнованная Полина найти не смогла. Секретарша директора вызвала ее с занятий, чтобы передать просьбу Николая Павловича «на большой перемене зайти к нему в кабинет вместе с календарным планом на второе полугодие». Когда прозвенел долгожданный звонок и Полина, предварительно освежив макияж, зашла в приемную, секретарши там не оказалось. Пожав плечами, она открыла первую из двойных дверей, постучала во вторую и, услышав хорошо знакомый голос, повернула дверную ручку. Войдя в кабинет, Полина остановилась у торца длинного стола в виде буквы Т. Репнин одним рывком поднялся с кресла и пошел прямо к ней, а она, как завороженная, следила за его приближением. Когда он оказался совсем рядом, Полина негромко и неуверенно произнесла:

— Добрый день, Николай Павлович. Я принесла…

На какое-то мгновение он замешкался, но эти робкие слова не смогли остановить катившуюся лавину.

— Полина Георгиевна!

— Что?

— Поленька…

Он обнял ее так внезапно, что она отпрянула и подалась назад. Но его крепкие руки бережно обхватили гибкую талию, а губы, уверенно скользнув по щеке, раскрыли ее собственные губы в завораживающем своей страстной откровенностью поцелуе… После такого поцелуя все уже бесполезно и не нужны никакие слова, ибо нет пути назад, а есть только один путь, подгоняемый нетерпеливыми толчками рвущегося из груди сердца.

Она затрепетала от поцелуев его горячего, ненасытного рта, и он почувствовал это, обняв ее еще крепче… И тут, как назло, у него из кармана с грохотом выпала связка ключей.

— Извините, — тяжело дыша, прошептал Репнин, нагибаясь и поднимая их с пола, — минуту.

Он скрылся в простенке между дверьми, оставив ошеломленную Полину стоять посреди кабинета. Заперев наружную дверь, Репнин вернулся и тут же столкнулся с ее негодующим взором.

— Да что же это, Николай Павлович, вы меня за шлюху держите?

Он удивленно скривился, однако и твердости в ее голосе было мало, да и разгорячен он был слишком сильно… Новый и безмолвный натиск, она напрягает руки, пытается его оттолкнуть, избегает объятий, прячет губы… Все тщетно — он прижимал ее к себе все сильней и сильней, и так продолжалось до тех пор, пока ему снова не удалось раскрыть своим языком ее дрогнувшие губы. И Полина вновь не выдержала, явно теряя контроль над собой. Он интуитивно почувствовал это, на мгновение оторвался от ее губ и стал целовать нежную шею, а затем и небольшой вырез в белой шерстяной кофточке. Опускаясь все ниже, он начал расстегивать дрожащими пальцами пуговицы и вскоре открыл ее кружевной бюстгальтер. Через мгновение он был расстегнут, и Репнин припал раскаленными губами к розово-прохладному соску ее левой груди. Полузакрыв глаза, Полина все больше подавалась назад, опираясь на край полированного стола. Но этому мешали его руки, скользившие по ее талии, бедрам, ногам, проникавшие под юбку и медленно приподнимавшие ее изнутри. Полина не противилась, не протестовала, но и не отзывалась, а ее руки бессильно висели по бокам.

Звонил телефон, в прихожей открывались и закрывались двери, и валялся в центре кабинета календарный план второго полугодия, выделяясь своей непорочной белизной на красном фоне ковра…

И вдруг она вскинулась, очнулась и оттолкнула его столь сильно, что он едва не опрокинул стул.

— Что вы себе позволяете! — прошептала она, поспешно застегивая бюстгальтер и одергивая кофту. — Совсем с ума сошли?

— Я люблю вас! — так же шепотом ответил он.

— Да? — Полина попыталась презрительно усмехнуться, но из-за только что пережитого волнения усмешка вышла какая-то жалкая и дрожащая. — А как же ваша жена?

— Ты хочешь выйти за меня замуж? — впервые переходя на «ты», спросил Репнин.

Полина заколебалась. Ответить «да» у нее не хватало смелости, ответить «нет» она не решалась, — а вдруг это сразу его оттолкнет? Пришлось неопределенно пожать плечами, что он немедленно принял за знак согласия.

— Но мы же еще так мало друг друга знаем!

— А по-вашему, самый верный способ узнать друг друга — это то, что вы сейчас предложили?

Репнин понял упрек и, согласно кивнув головой, снова перешел на «вы».

— Извините, но вы мне так нравитесь, что я просто не сдержался. Однако я действительно считаю, что совместная жизнь до свадьбы позволяет хорошо узнать друг друга. Разве я не прав?

И Полина вновь не нашлась, что ответить. Да и что тут ответишь? Какие могут быть гарантии, что подобное предложение исходит не от опытного ловеласа, мечтающего о легкой победе над подчиненной ему женщиной, а от по-настоящему влюбленного человека, готового бросить жену и начать с тобой новую жизнь?

Прозвенел звонок, извещавший об окончании большой перемены, и они вынуждены были прервать столь волнующий обоих разговор.

Эту ночь Полина провела без сна, непрерывно размышляя над тем самым вопросом, который уже много раз себе задавала: «Пуркуа па?»

В конце концов, вся ее жизнь проходит как-то по-дурацки именно из-за ее неуступчивости и упрямства. Чего она боится теперь, когда ей скоро исполнится — страшно подумать! — тридцать пять лет? Чего еще ждать и с кем ложиться в постель, как не с человеком, от одной мысли о котором на щеках появляется девичий румянец? Что она теряет, кроме малопочетного права называться старой девой, и что обретет, кроме бурных ласк настоящего мужчины? Почему бы наконец не уступить?

Устав мучиться сомнениями, Полина решилась и начала действовать с неожиданной для самой себя смелостью. Следующий день у нее был свободен, поэтому она позвонила Николаю Павловичу в лицей и произнесла заветную фразу, итог всех ее ночных размышлений:

— Я хочу завтра пригласить вас к себе на ужин. Вы придете?

— Да, разумеется, — ответил он заметно изменившимся голосом.

— У меня завтра по расписанию должны быть четвертая и пятая пары…

— Я знаю.

— Тогда мы можем встретиться сразу после пятой пары и поехать ко мне.

— Прекрасно, — после секундной заминки произнес Репнин. — Только я хотел вас кое о чем предупредить.

— О чем же?

— Моя машина будет стоять в ближайшем переулке — в том, что идет параллельно железной дороге.

— Но почему?

Он опять замялся, но Полина и сама все поняла, вспомнив неоднократно слышанные в преподавательской разговоры о том, насколько ревнива жена директора. Неужели она уже ухитрилась что-то заподозрить?

— Так будет лучше, — наконец промямлил Репнин.

— Ну, хорошо, — решительно согласилась Полина, — раз вы настаиваете, давайте так и сделаем.

Весь день она убиралась в квартире и ходила по магазинам, закупая продукты для предстоящей трапезы. Как ни странно, но в ее настроении преобладало не трепетное волнение, что было бы вполне естественно, а необыкновенно легкая радость, от которой хотелось петь. Зато уже утром следующего дня ее охватило нетерпение. С каким же трудом она провела два занятия, поразив учеников своей необыкновенной задумчивостью и рассеянностью! Наконец прозвенел звонок. Полина прошла в преподавательскую, надела плащ и не спеша причесалась перед зеркалом, задумчиво изучая собственное изображение. Затем перекинула через плечо сумочку, вышла на улицу и свернула направо. До переулка, в котором ее должен был ждать будущий возлюбленный, надо было пройти не более пятисот метров…

Глава 23 ЖИЗНЬ ПЛЕБЕЕВ

Самое печальное проявление свободы — это свобода опускаться на дно общества. Самые роковые ошибки, способные изменить нашу жизнь, совершаются из-за неумения сдерживаться и соблюдать чувство меры. Самые гнусные поступки совершаются именно тогда, когда уже сполна реализовано самое печальное проявление свободы и наделано множество самых роковых ошибок.

Эти горькие истины как нельзя нагляднее подтверждает жизненный путь нашей некогда милой, а ныне уже полностью опустившейся героини — Маруси Сергеевой. Слишком легко морализировать по поводу слабовольных персонажей, поэтому мы не будем этого делать, а просто расскажем историю ее падения.

В свое время, когда ее сыну еще не исполнилось и десяти лет, она решила в корне изменить свою жизнь — и это стало очередной ступенью вниз. Вместо того чтобы днем работать продавщицей, а вечерами, как называл это Вадим Гринев, «блядовать с кавалерами», гораздо выгоднее было совместить работу с отдыхом, то есть брать с мужчин деньги за то, без чего она и сама уже не могла обойтись. И вскоре появилась такая возможность, тем более что Маруся еще не растратила природной миловидности и «сексапильности». Она уволилась из давно осточертевшего магазина и пошла на панель. Поначалу ей это безумно понравилось, и она жалела лишь о том, что так поздно, — а ей тогда уже было под тридцать, — решилась на этот шаг.

Начиная с девяти часов вечера развеселая компания путан собиралась в начале Тверской, рядом с гостиницей «Националь», «подзаряжалась» у ближайшего коммерческого ларька и начинала охотиться на проезжавшие мимо машины. Водители останавливались, выбирали понравившихся красоток, отдавали деньги сутенерам и уезжали. Кто-то вез девушек на квартиры, а кто-то просто выбирал укромный уголок города и занимался любовью прямо в машине.

Маруся пользовалась успехом, поэтому в две-три ночи зарабатывала больше, чем за месяц стояния за прилавком. Она стала хорошо одеваться и покупать дорогую косметику, однако эти расходы окупались с лихвой. Конечно, более опытные «коллеги» неоднократно предупреждали ее о риске нарваться на групповуху, но она лишь беззаботно отмахивалась, наслаждаясь новым и весьма праздничным образом жизни.

Как водится, подобная беззаботность не прошла даром. Однажды летом она села в машину к двум кавказцам, которые привезли ее в какой-то ресторан, находившийся в подвальном помещении на окраине города. Войдя в зал и увидев, что женщин там почти нет, зато полным-полно «черных» с самыми подозрительными рожами, Маруся насторожилась, но было уже поздно.

Ее завели в мужской туалет и там, прямо на крышке унитаза, то раскорячивая ногами вверх, то ставя на карачки и заставляя упираться руками в сливной бачок, по очереди изнасиловали свыше двадцати человек. Сколько их было точно, она бы и сама не вспомнила — настолько это было утомительно и однообразно.

Все это заняло свыше трех часов. Пока один насиловал, другой мочился в соседней кабинке, а остальные прохаживались в ожидании своей очереди, весело переговариваясь на своем гортанном наречии.

Нет, ее не били и даже почти не издевались, но при самой робкой попытке напомнить о том, что ее брали всего двое, она мгновенно видела перед собой злобные мужские глаза и ощущала на своем горле холодное лезвие ножа. Удовлетворив всех желающих и наконец-то получив разрешение перекурить — для чего ей пришлось долго прополаскивать рот от тошнотворной мужской спермы, — Маруся понадеялась, что теперь ей дадут выпить и отпустят домой, но не тут-то было. Кавказцы вывели ее на улицу, расселись по четырем машинам и повезли на квартиру. Там все повторилось снова — правда, на этот раз уже в постели, причем Маруся была вынуждена работать сразу с двумя, а то и тремя клиентами, что, впрочем, несколько ускорило процесс. Лишь после вторичного изнасилования ее выставили на лестничную площадку, отняв все имевшиеся при ней деньги. Пошатываясь от усталости, она вышла на улицу и побрела ловить такси.

Ей повезло только в одном — ни один из кавказцев не был болен, так что она ничем не заразилась. Что касается тяжелой физической нагрузки, то Маруся была зрелой, здоровой, многоопытной женщиной, достаточно плотного телосложения, поэтому вся эта многочасовая процедура обошлась практически без болезненных ощущений. Отдохнув всего пару дней, она почувствовала себя в норме. Тем не менее испытанное чувство полнейшей беспомощности и беззащитности так сильно на нее подействовало, что при одной только мысли о возвращении на Тверскую ее начинало колотить от страха и отвращения.

Персональный психолог путанам не полагался, поэтому Маруся так до конца и не избавилась от полученной психологической травмы. Благодаря тому что за недолгое время стояния на панели ей удалось обменяться телефонами с несколькими приличными клиентами, теперь она или выезжала к ним, или приглашала их к себе. Через какое-то время от последнего пришлось отказаться — подрастал сын, и Маруся, тогда еще сохранявшая человеческое достоинство, стала стесняться его вопросов: зачем к ним в гости постоянно приходят чужие дяди?

Поскольку обслуживание знакомых клиентов не отнимало много времени, она успевала приторговывать на местном рынке, расклеивать объявления или сидеть диспетчером на домашнем телефоне. Однажды Маруся даже ухитрилась устроиться редактором в издательство «Сэкмо» — помог знакомый клиент — и сумела перепортить немало рукописей, прежде чем ее уволили «по сокращению штата». Впрочем, любой из подобных видов деятельности ей быстро надоедал, и тогда она начинала выпивать — но опять-таки стараясь делать это в меру, поскольку стыдилась сына. Настоящий обвал произошел после трагедии с ее ненаглядным Славиком. Во-первых, у нее начались самые настоящие — и крайне тяжелые — запои. Во-вторых, стесняться ей теперь было некого, поэтому ее падение резко ускорилось. В-третьих, она сильно сдала физически и здорово подурнела. Некогда звонкий и задорный голос осип, на бледном и испитом лице появились мелкие морщинки, а статная и сильная фигура утратила былую упругость, что привело к появлению на боках и бедрах дряблых, «старушечьих» складок кожи. Теперь ее часто можно было встретить возле ближайшего магазина «для бедных», в котором продавались самая дешевая водка и портвейн. Маруся покуривала в компании местных алкашей, ожидая, когда кто-нибудь из ее дружков «нароет бабок» и угостит.

В один из таких эпизодов она вдруг увидела, что к магазину подходит не кто иной, как Анатолий Востряков. Ее радости не было предела!

— Здорово, Толян! — громко закричала она, срываясь с места и подбегая к бывшему однокласснику. — Да ты никак с зоны откинулся?

— Здорово, мать, — окидывая ее тяжелым взором, отвечал Востряков, — шесть лет от звонка до звонка оттрубил, теперь вот гуляю.

— Так это дело надо отметить! — немедленно заулыбалась Маруся.

— Затем и пришел, — в тон ей отвечал Анатолий.

Быстро сговорившись, они купили бутылку водки и пару пива, после чего Маруся, решительно отмахнувшись от пытавшихся навязать им свою компанию алкашей, повела Вострякова в подъезд ближайшего дома. Разговаривать им было особенно не о чем, поэтому они быстро прикончили водку, после чего заскучали.

— Ну что, — с трудом попадая сигаретой в пламя зажигалки, произнесла Маруся, — надо бы еще добавить, а?

— Надо, — ухмыльнулся Востряков, — но сначала тебе неплохо было бы отблагодарить меня за выпивку.

— А чего ты хочешь? — вскидывая на него пьяные глаза, поинтересовалась она.

— Сама не догадываешься? — Он цинично похлопал себя по ширинке.

— Всего-то? Ща сделаем, дай только покурю…

Когда сигарета обгорела до самого фильтра, Маруся небрежно воткнула ее в горлышко пустой бутылки, после чего присела перед Востряковым на корточки и расстегнула ему брюки. Через минуту он уже довольно урчал, положив свою могучую лапу на ее давно не мытую голову.

— Молодец, старуха, дело знаешь, — похвалил он, когда она наконец сплюнула встала и снова полезла в карман старой куртки за сигаретами, — а теперь пошли добавлять.

К своему глубочайшему сожалению, после этого случая Маруся больше не видела Вострякова, и проблема халявной выпивки вновь обострилась.

Вскоре ей повезло на встречу с другим одноклассником — стоя в очереди возле приемного пункта посуды, она увидела Сергея Иванова с полным рюкзаком громко позвякивавших пустых бутылок. Они не виделись с того самого вечера, посвященного двадцатилетию окончания школы, на котором так славно выпивали вместе. Бывший одноклассник был одет скромно, но чисто — потертые джинсы и приличная куртка из кожзаменителя, однако по каким-то неуловимым признакам Маруся интуитивно поняла: «Наш человек!» Деловито поздоровавшись, он встал рядом, и, прежде чем подошла их очередь, они успели найти общий язык. После распития в гостях у Иванова двух бутылок водки — причем на ее долю пришлось не менее двух третей — взаимопонимание усилилось. В итоге она не только осталась ночевать, но с тех пор стала жить у него.

В отличие от Маруси, которую можно было считать жертвой обстоятельств (на что она любила жаловаться в пьяном виде), Иванов относился к породе «везунчиков», поэтому его падение объяснялось исключительно дурным характером и абсолютным нежеланием работать, о чем мы уже неоднократно упоминали.

От природы он был человеком неглупым, но постоянная и порочная направленность мысли на то, как бы провернуть очередную авантюру и «по-легкому срубить деньжат», привела к духовно-умственному вырождению. Все бывшие одноклассники и однокурсники давно порвали с ним всякие отношения, а женитьба на молоденькой и наивной дочери институтского профессора привела к появлению на свет дочери и разводу, поскольку Иванов по-прежнему не желал работать даже ради содержания семьи. Что касается новых знакомств, то они быстро обрывались сразу после того, как он выжимал из них всю возможную выгоду или убеждался в их полной бесперспективности.

Однако, в отличие от Маруси, Иванов обладал ценнейшим качеством, удерживавшим его от аналогичного падения, — он не желал спиваться, знал свою меру и был способен четко ее выдерживать. Нескончаемое везение и новые авантюры обеспечивали вполне пристойное существование. Придя к нему домой первый раз, Маруся даже ахнула при виде чистоты, порядка и наличия всех необходимых для комфортной жизни атрибутов, которых давно уже не было в ее собственной квартире — телевизора, холодильника, телефона, а также мыла, шампуня и т. д. Больше всего ее поразило наличие рулона туалетной бумаги — оказывается, ее новый сожитель тратился даже на подобную ерунду, не желая обходиться старыми газетами! Вполне естественно, что ей захотелось пожить в условиях подобной «роскоши». Нелишне упомянуть о трех случайных источниках доходов, на которые Иванов прожил последние полтора года.

Во-первых, как-то в мае ему удалось познакомиться с индийским студентом, которому он сдал на все лето свою квартиру, переселившись на заранее переоборудованный чердак, куда провел электричество, чтобы готовить там на электроплитке. Правда, индус оказался хитрецом не хуже самого Иванова — спустя месяц, когда он уже выехал из квартиры и исчез с горизонта, пришел счет за международные переговоры. Сумма оказалась настолько внушительной, что на ее погашение ушла чуть ли не треть всех полученных от индуса денег. Оставаться без телефона Иванов никак не мог — он был нужен ему для поиска новых авантюр.

Во-вторых, он был человеком небрезгливым и однажды, проходя мимо помойного бака, увидел там старую магнитолу. Понадеявшись на то, что сумеет ее отремонтировать, Иванов принес магнитолу домой, вскрыл корпус и — к своей величайшей радости — обнаружил там забытую прежним хозяином заначку в размере пяти стодолларовых купюр. В условиях жесткой экономии, к которой ему было не привыкать, он растянул эту сумму на целых полгода.

В-третьих, Иванову повезло еще в одном — одолжив под очередной «проект» деньги у Петра Демичева, ему не пришлось их отдавать по причинам, о которых мы расскажем в одной из последующих глав.

Однако к моменту начала сожительства с Марусей его доходы иссякли, и он стал обдумывать очередную авантюру.

— Слушай, Мария, — во время очередной выпивки обратился он к своей сожительнице, которая уже успела достичь нужной кондиции, — а что мы, собственно говоря, теряемся? Ты все равно живешь у меня, в то время как твоя собственная квартира пустует.

— И что ты предлагаешь?

— Давай ее сдадим! У тебя же двухкомнатная, район хороший, метро близко, так что это будет стоить не менее трехсот баксов.

— Сколько? — изумилась Маруся и сразу, после того как Иванов повторно назвал сумму, согласилась.

Однако когда сожитель увидел, в каком жутком состоянии находится ее квартира, не знавшая ремонта почти двадцать лет, он понял, что ни о каких трехстах долларах не может быть и речи. Конечно, можно было бы договориться с будущим арендатором, что тот сделает ремонт за свой счет, а первые два-три месяца поживет бесплатно, но на что они будут питаться в течение этого срока?

— Да, мать, загадила ты ее основательно, — сказал он Марусе. — В таком виде ее не сдашь.

— Что же делать? — опечалилась она.

— Давай ее продадим!

— Да-а, — недоверчиво протянула Маруся, — а если ты меня выставишь, где я буду жить?

— С чего ты взяла, что я тебя выставлю? — Он улыбнулся и небрежно приласкал пьяную женщину. — Да никогда в жизни! Зато, ты только представь, сколько тысяч баксов мы за нее получим. На эти деньги мы сможем прожить несколько лет. «Если, конечно, ты, сучка, не будешь каждый день нажираться», — мысленно добавил он.

— А потом?

— А потом еще что-нибудь придумаем!

Колебания Маруси закончились одновременно с заявлением Иванова, что денег у них больше нет, а потому ежедневный поход в магазин лишен всякого смысла.

Все было сделано в течение одной недели — найдена фирма-риэлтор, оформлены необходимые документы и получены деньги. Правда, радость Иванова несколько омрачало то обстоятельство, что в один из недолгих моментов просветления Маруся решительно потребовала отдать ей на хранение хотя бы половину суммы.

— Ты что, мне не доверяешь? — соизволил обидеться он, после чего участь несчастной женщины была решена.

Не прошло и двух недель, в течение которых Маруся беспрерывно пьянствовала, беззаботно тратя, несмотря на все уговоры Иванова, свою часть полученных денег, как наступила кошмарная развязка.

В тот вечер она пила одна — Иванов упорно не желал становиться алкоголиком, поэтому все реже составлял ей компанию, — после чего, как обычно, собралась в магазин за «добавкой».

— Деньги-то хоть оставь, — остановил ее сожитель, — у меня они целее будут! Возьми только сотню.

— Еще чего!

— Оставь деньги, дура, — продолжал настаивать Иванов. — Тебя же в таком состоянии любой ограбит! Менты ловят выпивох именно тогда, когда они идут добавлять в ночные магазины. Они как охотники, которые устраивают засады на несчастных животных возле тропы, которой те идут к водопою. Сама, что ли, этого не знаешь?

— Ха-ха-ха, — рассмеялась Маруся, — ну меня-то они хрен ограбят! Если боишься, пойдем со мной!

— Ну вот еще, только позориться…

— Тогда пусти, я сама пойду. — И, оттолкнув Иванова, она устремилась к входной двери.

Благополучно дойдя до ночного магазина, Маруся пошарила по карманам куртки и обнаружила, что из российских денег у нее осталась лишь какая-то мелочь. Пришлось зайти в обменный пункт, находившийся в том же здании. Здесь-то ее и увидели двое патрульных милиционеров из хорошо знакомого ей местного отделения милиции, в котором когда-то до смерти забили ее сына. Марусю там хорошо знали и предпочитали не связываться, даже когда она надиралась до самого безобразного состояния. И дело было не в том, что милиционеры испытывали какие-то душевные муки, тем более что непосредственные участники убийства там уже давно не работали; дело было в яростной ненависти Маруси к любым представителям правоохранительных органов. Стоило доставить ее в отделение, как немедленно начинался дикий скандал — она билась в истерике, громко проклинала «проклятых ментов» и грозила им «Божьей карой». Заметив, как Маруся прячет пачку стодолларовых купюр и рассовывает по карманам рубли, милиционеры молча переглянулись и вышли на улицу.

— Что будем делать? — многозначительно спросил старшина.

— Задержим и доставим к нам? — предложил младший сержант.

— Тогда придется делиться со всем отделением!

— А что ты предлагаешь?

— Ты видел, сколько у нее баксов?

— Ну!

— Что — ну! Действовать надо, когда еще такой случай представится! Она сейчас возьмет выпить, а по дороге наверняка не вытерпит и начнет прикладываться. Тут-то мы ее остановим и отберем баксы.

— А если она потом, когда протрезвеет, придет жаловаться и заявит, что мы ее ограбили?

— А кто ей поверит? Мы ничего не знаем, мы ее не задерживали, а деньги она потеряла.

На свое несчастье, Маруся стала действовать именно так, как и предсказывал старшина. Зайдя в магазин, она купила пару бутылок бормотухи и три пива — «это мне на утро», — а затем, едва завернув за угол, тут же открыла одну из бутылок портвейна и жадно присосалась к горлышку. После этого, неся в одной руке открытую бутылку, в другой — позвякивавшую сумку и мурлыча себе под нос «а ты такой холодный, как айсберг в океане», она не спеша направилась к дому.

Милиционеры незаметно последовали за ней. По дороге она приложилась к портвейну еще пару раз, затем выронила полупустую бутылку на асфальт, выругалась над осколками, махнула рукой и, сильно пошатываясь, хотела продолжить путь.

— Мария Васильевна Сергеева? — строго спросил старшина, хватая ее за локоть. — Опять нарушаем общественный порядок своим непотребным видом?

— Отвяжись, чучело, — дернулась она.

— Ага, еще и оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей, — добавил младший сержант, хватая ее за другую руку.

— Отстань, гаденыш. Чего вам от меня надо?

Ответа не последовало, поскольку официальная часть была закончена, а в неофициальной милиционеры действовали на редкость проворно и профессионально. Один держал матерившуюся и слабо вырывавшуюся женщину за руки, а второй ловко извлек у нее из-за пазухи перевязанную резинкой пачку долларов.

Не прошло и двух минут, как онемевшая от горя Маруся сидела на земле, растерянно ощупывая то место, где привыкла хранить деньги, а двое грабителей в форме растворились в темноте. Наконец до нее окончательно дошло произошедшее, после чего она начала было кричать, но тут же сорвала голос, захрипела и жадно выхватила из сумки вторую бутылку портвейна…

— Ну что? — холодно спросил Иванов, открывая дверь и видя перед собой вдрызг пьяную Марусю, из безумных глаз которой непрерывно сочились слезы. В одной руке она еще держала недопитую бутылку портвейна, но сумки с пивом при ней уже не было — потеряла где-то по дороге. — Ограбили?

Говорить она не могла, поэтому судорожно кивнула головой.

— Менты?

Последовал новый кивок.

— О чем я тебя и предупреждал! И все баксы отняли?

— Все, — прохрипела она, — сволочи поганые, как же я их ненавижу!

— Ты хоть помнишь, кто это был?

Она неопределенно пожала плечами и хотела было войти в квартиру, поскольку в течение всего разговора Иванов держал ее на пороге, перекрывая рукой вход.

— Ты куда это?

— Домой. — Маруся изумленно взглянула на него.

— Вы, гражданка, что-то перепутали. Это мой дом.

— Ты что, Сережа? — В ее голосе послышался неподдельный ужас.

— А ничего! Своих денег лишилась, а теперь думаешь, я тебя на халяву буду кормить? — В тот момент у Иванова имелись лишь доллары, полученные от продажи Марусиной квартиры, но он уже искренне считал их своими. — А ну, пошла вон, пьянчуга!

— Куда мне идти? — растерянно переспросила Маруся и, внезапно осознав весь кошмар происходящего, отчаянно закричала.

— Заткнись, шалава. — Иванов попытался было закрыть дверь, но она вцепилась в дверную ручку, не давая ему этого сделать.

В отличие от Достоевского, растягивавшего подобные тяжелейшие сцены на много страниц, мы поторопимся опустить милосердный как для нервов автора, так и для нервов читателей занавес.

Глава 24 И СМЕРТЬ ПАТРИЦИЕВ

Россия — чересчур огромная страна, поэтому чем дальше продолжались реформы всех сфер общественной деятельности, тем больше она напоминала армию, растянувшуюся на марше. В то время как авангард — менеджеры, банкиры, «белые воротнички» и прочие представители рыночной экономики — уже имел все прелести современной цивилизации и по уровню жизни мало чем отличался от своих западных коллег, так называемые «бюджетники» перебивались побочными приработками к нерегулярно выплачиваемой зарплате, а в «местах не столь отдаленных» продолжал царить самый настоящий сталинский ГУЛАГ, выжить в котором удавалось только самым сильным и самым злобным. Стоит ли удивляться тому, что некогда добродушный Анатолий Востряков, который был способен на проявление подлинного благородства по отношению к своим бывшим одноклассникам, за шесть лет, проведенных в одном из мордовских лагерей строгого режима, превратился в самого настоящего зверя.

На зоне он оказался вместе с тем щуплым напарником, с которым ходил на вооруженный грабеж семьи Бекасовых. Статья, по которой его осудили, и внушительная внешность Вострякова сделали свое дело — он пользовался определенным авторитетом и быстро вошел в круг лагерной «элиты». Его неказистому напарнику пришлось несравненно хуже. За мелкое воровство у своих же сокамерников его приговорили к «опусканию», после чего он стал изгоем, навсегда войдя в лагерную касту «неприкасаемых». Востряков отнесся к этому абсолютно равнодушно. Более того, когда новоявленный «петух» вздумал пожаловаться, он жестоко избил его, категорически запретив даже приближаться к себе.

Где-то через полгода Востряков неожиданно получил письмо от Натальи Куприяновой. Бывшая одноклассница весьма деликатно — то есть без пошлых нравоучений на тему «как же ты докатился до жизни такой» — интересовалась его лагерным житьем и спрашивала, может ли она чем-нибудь помочь?

«Да», — цинично отвечал Анатолий и, чтобы «училка» раз и навсегда отвязалась, выдвинул заведомо невыполнимую просьбу: «Пришли журнал с голыми бабами и водяры побольше!»

К его удивлению, Наталья не только не обиделась, но даже прислала посылку. «Водяры» и журнала в ней, разумеется, не было, зато оказалось немало деликатесных консервов. Пожирая их, Анатолий не испытал ни малейшей благодарности. Он даже не подумал о том, каких усилий стоило Наталье прислать ему то, чего она сама не могла себе позволить. Прилагаемое письмо было коротким и сдержанным, зато его дополняла прекрасная цветная фотография самой Натальи, сделанная в фотоателье. Увидев фотографию, Востряков довольно ухмыльнулся и в ближайшую же игру поставил ее на кон вместо денег. Картежник из него был весьма посредственный, и драгоценная фотография перешла в руки победителя, который потом не раз использовал ее во время «сеансов» онанизма. Когда пришло время делать наколку «в память» о жизни на зоне, Востряков выбрал себе один из самых суровых сюжетов, заказав изукрасить свою широкую спину битвой двух гладиаторов, один из которых убивает другого. На языке наколок, понятных всякому посвященному, это означало, что перед вами беспощадный и неумолимый боец, исполнитель приговоров.

Выражаясь все тем же лагерным языком, по окончании срока отсидки Анатолий «заматерел в отказе» — то есть превратился в абсолютно беспринципного и крайне озлобленного человека, готового на все ради достижения желаемой цели. А какая могла быть у него цель? Разумеется, только деньги. По выходе на волю ему, как и знаменитому американскому Рип-ван-Винклю, проспавшему много лет подряд, пришлось столкнуться с совершенно неожиданной, новой действительностью, весьма мало похожей на ту, к которой он привык прежде.

Чтобы пояснить это читателям, достаточно напомнить даты: Востряков угодил в тюрьму в середине девяносто второго года, когда рыночные реформы только начинались, а вышел с зоны в середине девяносто восьмого года, когда до августовского «дефолта» оставалось лишь полтора месяца. Таким образом, он оказался в положении двух советских космонавтов, пробывших на околоземной станции «Мир» свыше одного года, — в космос их запускал «великий и могучий» Советский Союз, а возвращаться им пришлось в изможденную рыночными реформами, но зато демократическую Россию.

Страна и общество радикально изменились, и нашему герою нужно было срочно искать свое место в новейшей российской действительности. Благодаря приобретенной на зоне репутации, подтверждаемой вышеупомянутой наколкой, Вострякову удалось сделать это достаточно быстро — разумеется, не без помощи обретенных на зоне «корефанов». Поиски своего места в жизни значительно облегчались его нынешним душевным состоянием. Если бы повторилась ситуация девяносто второго года, когда Анатолий отпустил Наталью Куприянову и не стал стрелять в Петра Демичева («Вместе же на выпускном вечере квасили, а теперь будем палить друг в друга!»), то теперь он бы действовал совсем иначе.

Ожесточение опытного рецидивиста пригодилось ему достаточно скоро — стоило только получить первое серьезное задание…

— Как же ты меня нашел? — не уставал удивляться Никита Дубовик.

— А в чем проблема? — невозмутимо отвечал Востряков. — Такие деятели, как ты, сейчас на виду.

Дубовик самодовольно усмехнулся:

— И поэтому ты решил наняться ко мне в телохранители?

— Да.

Этот разговор происходил вечером тридцать первого декабря, накануне встречи Нового, тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Место действия — загородная дача Дубовика, обставленная с типичной «новорусской» роскошью, на которую его неожиданный гость взирал с деланным равнодушием.

Три этажа, зимний сад, свыше двадцати комнат, несколько спален и туалетов, подвальная сауна с бассейном и, наконец, огромная гостиная на первом этаже с большим полыхавшим камином, имитировавшая помпезный стиль восемнадцатого века. Единственным современным украшением были две запаянные наглухо колбы — одна в виде пирамиды, другая — в виде шара — так называемые «вечные» аквариумы, содержащие замкнутые экосистемы, в которых безо всякого ухода могла обитать разная морская живность. В одном аквариуме среди водорослей копошились улитки, в другом по белому песку ползали креветки. Именно он вызвал интерес Вострякова, поскольку вид креветок всегда возбуждал в нем «пивной» рефлекс. Хозяин дачи уже приготовился к скорому отъезду в Москву на встречу Нового года, поэтому был одет соответственно случаю — великолепный белый костюм французской фирмы Rene Lezard, жемчужного цвета галстук итальянской фирмы Corneliani с золотой запонкой, нежно-голубая рубашка Hugo Boss и — что больше всего поразило даже невозмутимого Вострякова — светло-серые итальянские туфли Missouri с пряжками в виде драгоценных камней посередине.

Рядом с Никитой, глядя в телевизор, потягивая легкий коктейль и краем уха прислушиваясь к беседе мужчин, сидела его красавица-жена Изабелла. Как и муж, она была явно неравнодушна к белому — белые обтягивающие брюки, элегантные красные туфельки, белый с черными узорами пуловер — и все самое модное и дорогое, что подтверждалось сладковатым ароматом духов «Дольче & Габбана». Из золотых украшений был только небольшой, усыпанный бриллиантами крестик на тонкой цепочке, изящные дамские часики да пара колец.

— Ну что ж, старик, — заявил Никита, в очередной раз чокаясь с Востряковым дорогим французским коньяком «Луи XIV», — я думаю, это можно сделать. Давай выпьем «на посошок», и пора в путь, а то нас с Белочкой, — он с обожанием посмотрел на жену, — сегодня ждут на одном новогоднем мероприятии. А после праздников мы с тобой заключим договор по всей форме.

При этих словах Изабелла недовольно скривила красивые губы и, слегка привстав в кресле, что-то шепнула на ухо мужу. Востряков уловил неприязненный взгляд женщины и внутренне напрягся.

— Ах, оставь, я же его сто лет знаю! — чуть громче, чем следовало бы, отвечал Дубовик. — Ну что, дернули?

— Тебе уже хватит, — сердито заметила жена, на что Никита лишь виновато улыбнулся и слегка пожал плечами, как бы говоря: «Что делать, дорогая!»

Востряков с трудом наклонил свою могучую шею, после чего одним рывком вылил в луженую глотку столетний коньяк, даже не почувствовав его вкуса.

— Кстати, — заговорил он, осторожно ставя бокал на столик, — можно мне зайти в одно место?

— Валяй, — разрешил хозяин. — Ближайший туалет — в коридоре, неподалеку от входа.

Востряков тяжелым шагом покинул гостиную. Но стоило ему оказаться вне поля зрения хозяев, как он резко изменил походку, двигаясь быстро, крадучись и почти бесшумно. Выйдя в коридор, в конце которого виднелась массивная входная дверь, он пошел на звук телевизора. Дойдя до комнаты, в которой скучал охранник, Востряков откинул полу черной кожаной куртки и достал пистолет с глушителем. Затем приблизился, осторожно взялся за дверную ручку и несильно толкнул ее от себя.

Охранник оторвал взгляд от телевизора и перевел его на Вострякова, но даже не успел испугаться. Негромкий упругий хлопок — и небольшой участок кожи на лбу резко провалился внутрь, а из образовавшегося отверстия появилась черная кровь. Когда тело охранника обмякло в кресле, Анатолий осторожно прикрыл дверь, спрятал пистолет и, мельком оглядев коридор, спокойным шагом вернулся в гостиную.

— А где твоя жена? — спросил он Никиту, лениво выпускавшего в потолок колечки ароматного сигарного дыма.

— Поднялась на минутку к себе, сейчас придет. Садись пока, подождем.

Анатолий вернулся на свое прежнее место — прямо напротив хозяина. Дожидаясь возвращения Изабеллы, бывшие одноклассники вели себя по-разному — Никита любезно улыбался и нетерпеливо посматривал на часы, Востряков хмурился, избегая встречаться с ним взглядами, и непрерывно ощупывал толстыми волосатыми пальцами одну из металлических застежек своей длинной кожаной куртки.

Наконец Изабелла появилась на галерее, опоясывавшей второй этаж. Окинув быстрым взглядом мужчин, она спустилась вниз и подошла к мужу.

— Присядь на дорожку, — улыбаясь, попросил тот, указывая ей на широкий подлокотник собственного кресла.

— Время уже, — недовольно заметила Изабелла, встряхивая запястьем с часами, однако все же села, и Никита тут же обнял ее за талию.

— Ты вызвала шофера?

— Разумеется.

В этот момент Анатолий совершенно будничным, каким-то даже неуклюжим жестом распахнул свою куртку. Молча, не делая резких движений, он извлек пистолет и, вскинув голову, нацелил его на хозяина.

Дубовик и его жена были так потрясены, что буквально оцепенели от ужаса, глядя на скучающе-равнодушное лицо Вострякова.

— Толик… Востр… Толик, ты чего, — с трудом прохрипел бледный как полотно Никита. — Что ты? За что?

— Мне поручено выполнить заказ, — вяло отвечал Востряков.

— Я тебе больше заплачу! — мгновенно среагировал Дубовик.

— Поздно.

— Жену не убивай! — за секунду до смерти успел попросить Никита, бросая взгляд в сторону Изабеллы.

— Не беспокойся, — усмехнулся новоявленный киллер, нажимая курок.

Бывший одноклассник резко откинулся назад, а затем начал медленно сползать на пол. Изабелла расширенными от ужаса глазами взглянула на мертвого мужа, после чего перевела взгляд на Вострякова. Ее губы тряслись, она дрожала всем телом, пыталась что-то выговорить — и не могла. В этот момент где-то в доме зазвонил телефон — и звонил долго, не менее трех минут.

А убийца, небрежным щелчком смахнув с дивана горячую гильзу, словно это была шелуха от семечек, откровенно наслаждался испугом женщины. Он вдруг понял, чего ему так страстно хотелось еще на зоне и чего он был лишен всю свою жизнь — семейного уюта с красивой, молодой, любящей женой, готовой беспрекословно выполнять все желания мужа. Как жаль, что, вот так легко убив Дубовика, он не сможет занять его места ни на этой вилле, ни на новогоднем празднестве, ни в постели с этой лязгающей зубами от страха красоткой! Впрочем, почему же не сможет?..

— Жить хочешь? — резко спросил Востряков.

Женщина судорожно кивнула.

— Ну, тогда ты щас сделаешь то, что я тебе прикажу. — Он поднялся со своего места и, опустив руку с пистолетом, подошел к ней, одновременно с этим расстегивая другой рукой молнию джинсов.

Изабелла поняла, встрепенулась и с ненавистью взглянула на Вострякова.

— Давай действуй, — скомандовал он, намереваясь проделать с ней то же самое, чем в свое время занимался в подъезде с Марусей.

Но тут произошло неожиданное. Изабелла наклонила голову, однако вместо того, чтобы ублажить цинично ухмылявшегося убийцу, яростно впилась зубами в запястье его руки, державшей пистолет.

Вскрикнув от боли, Востряков выронив его на пол. А Изабелла порывисто сунула руку в сумочку и одним движением выхватила оттуда газовый баллончик. Однако ничего другого она сделать не успела: рассвирепевший Востряков мгновенно выкрутил ей руку, — женщина закричала, — после чего с такой силой ударил в голову, что она рухнула навзничь.

— Ах ты сука, — пробормотал он, быстро опускаясь на колени рядом с Изабеллой и задирая на ней свитер, — не захотела добровольно, тварь…

Она была настолько оглушена ударом, что почти не сопротивлялась и лишь приглушенно стонала. Быстро сорвав с нее бюстгальтер, Востряков, не теряя темпа, расстегнул белые брюки лежавшей перед ним женщины и одним рывком стянул их до колен. Чтобы снять дальше, пришлось встать и освободить Изабеллу от туфелек, отшвырнув их в сторону. С белыми ажурными трусиками все оказалось проще — он засунул свой толстый палец за тонкий поясок и резко разорвал его. Эти лихорадочные действия сопровождались мелодичным треньканьем невидимого телефона.

Казалось, ничто уже не могло помешать изнасилованию жены рядом с трупом мужа, но тут произошло нечто такое, что привело насильника в сильнейшее изумление. Точнее сказать — не случилось того, чего он ожидал, жадно рассматривая обнаженное женское тело и грубо ощупывая смуглые груди Изабеллы.

— Что за черт! — растерянно пробормотал Востряков и, словно не доверяя собственным глазам, взялся рукой за абсолютно вялый пенис. — Да у меня не стоит…

Он сделал несколько яростных, онанирующих движений, затем снова принялся ощупывать Изабеллу, бесцеремонно залезая пальцами в самые интимные места, но все было тщетно. Подобная неудача постигла его, всегда гордившегося своей мужской силой, впервые в жизни и ввергла в полнейшую растерянность, быстро сменившуюся бешенством.

Вскочив на ноги, он порывисто застегнул джинсы и поднял с пола пистолет. Изабелла, до этого следившая за всеми его движениями сквозь полуприкрытые веки, широко раскрыла глаза и приподняла голову.

— Не надо… — негромко попросила она, но Востряков уже был невменяем.

Два выстрела — один в обнаженный живот, другой в ложбинку между грудями — дикий вскрик, фонтан крови — и все кончено. Когда женщина затихла, Востряков с какой-то лунатической усмешкой оглядел оба трупа. Затем подошел к Дубовику, нагнулся, оторвал с пряжек его туфель драгоценные камни и сунул их в карман.

— На память, — кому-то пояснил он.

Оглянувшись еще раз, Анатолий заметил собственное отражение в огромном зеркале, висевшем над камином. Это вызвало в нем новый и столь неистовый всплеск раздражения, что он мгновенно вскинул пистолет и разнес зеркало вдребезги. Лишь грохот осколков, разлетевшихся по всей комнате, привел его в чувство.

— Не надо было этого делать, — и он сокрушенно покачал головой, разговаривая с самим собой, — плохая примета.

После чего, застегивая на ходу куртку, направился к выходу. Поочередно отодвинув все засовы, Востряков открыл массивную стальную дверь и не спеша вышел из дома. На освещенной площадке уже дежурил «Мерседес», из выхлопной трубы которого вился легкий дымок.

Поравнявшись с машиной, откуда доносилась бойкая скороговорка диск-жокея какой-то модной радиостанции, Востряков дважды выстрелил через стекло передней левой дверцы. Затем распахнул ее, держа пистолет наготове. Безжизненное тело водителя обвисло на руле, голова была залита кровью.

Востряков удовлетворенно хмыкнул, прикрыл дверцу, сунул пистолет за пазуху и побежал, — но не по дороге, заканчивавшейся воротами и будкой с охранником, а в противоположную сторону — туда, где вплотную к каменному забору росли высокие деревья, оставшиеся от леса, вырубленного во время строительства виллы.

Человек, сидевший за рулем неприметных бежевых «Жигулей», ни о чем не думал и не слушал никакого радио. Он лишь внимательно наблюдал за воротами, ярко освещенными уличным фонарем. Ворота вели на дачный участок, а «Жигули» были припаркованы на обочине дороги прямо напротив них. Человеку не нужно было ни о чем думать, и даже в слежке за воротами не было особой необходимости. Сейчас оттуда выйдет Востряков, которого он лично привез сюда два часа назад, подойдет к машине и откроет правую переднюю дверцу. После этого останется только достать из-за пояса пистолет и выстрелить ему в сердце. Затем дверца захлопнется, машина тронется с места и уедет. Вот и все — работа «чистильщика» выполнена, одноразовый киллер устранен.

Когда раздался неожиданный стук в стекло, человек невольно вздрогнул, поскольку стучали с его стороны, причем явно металлическим предметом. Повернув голову, он увидел наклонившегося к дверце Вострякова с пистолетом в руке.

— Выходи, — скомандовал тот и еще раз выразительно постучал дулом по стеклу, — но резких движений не делай, я должен видеть твои руки.

Поскольку стекло было поднято, снаружи его голос прозвучал несколько глуховато, однако сидевший в салоне человек прекрасно все понял. Он медленно открыл дверцу и, выбравшись из машины, встал рядом — Востряков предусмотрительно освободил ему место, отступив шаг назад.

— Дело сделано? — спросил человек, еще надеясь на какие-то переговоры.

— Сделано, — коротко отвечал Востряков, в очередной раз нажимая курок.

Человек, получивший пулю в сердце, мгновенно и беззвучно рухнул на снег. Востряков перешагнул через труп, сел за руль и удовлетворенно хмыкнул. Мотор уже был прогрет, поэтому «Жигули» легко тронулись с места. Довольный собственной хитростью, сохранившей ему жизнь, Востряков не обратил внимания на то, как охранник на воротах быстро забежал в свою будку и схватился за телефон. Поэтому, когда он подъехал к шлагбауму, преграждавшему въезд в дачный поселок, присутствие там милицейского «Форда», возле которого стояли три человека в форменных тулупах и с автоматами наготове, оказалось для него неприятным сюрпризом.

Востряков, разумеется, не знал, что охранник вызвал милицию еще полчаса назад, обеспокоенный тем, что на его неоднократные звонки в дом никто не отвечает. Один из милиционеров поднял руку, делая знак остановиться. Но имея в салоне два пистолета, а за плечами — убийство пятерых человек, Востряков и не подумал этого сделать. Резко прибавив газу, он с ходу снес шлагбаум и, увидев перед собой абсолютно пустую дорогу, радостно выругался. Но радость оказалась преждевременной — сзади глухо простучали две автоматные очереди, после чего в теплый салон через пулевые отверстия ворвался холодный ветер, а «Жигули» внезапно потеряли управляемость, дернулись вправо и сползли в кювет.

Востряков распахнул дверцу, выскочил наружу и, прячась за машину, несколько раз выстрелил. Затем, косолапо переваливаясь в глубоком снегу, побежал в сторону леса. Автоматная очередь пронзила его сразу в трех местах, после чего вдруг наступила тишина. Последним, что запомнил Анатолий, было ощущение покоя — он лежал в снегу, видел перед собой звездное ночное небо и быстро проваливался в блаженно-бессознательное состояние.

Несмотря на тяжелое ранение, Востряков сумел выжить и через полгода, уже летом, услышал приговор суда: пожизненное заключение. Зная о том, что в России наложен мораторий на смертную казнь, он и не ожидал ничего иного. Когда ему предоставили последнее слово, Анатолий лишь неопределенно хмыкнул и пожал плечами — зачем и что ему было говорить?

И только когда его доставили в единственную в стране тюрьму, узники которой могли покинуть ее стены только «вперед ногами», когда он ощупал решетки, осмотрелся в камере и вдруг осознал, что до конца жизни будет находиться здесь, на него накатил приступ совершенно безумного, звериного отчаяния, заставившего броситься на холодную серую стену и начать яростно колотиться о нее свежевыбритой головой…

Глава 25 ДУРМАН

…Негромкая, странная, тягучая музыка медленно обволакивала сознание, незаметно проникая в самые потаенные глубины. Казалось, эта музыка льется из самого центра Вселенной, передавая своими гармоничными созвучиями таинственный и невыразимый в словах смысл. Глубокое дыхание наполняло грудь, расслабляло тело, колебало и постепенно размывало твердое ядро «Я», выводя его из-под власти жестких рамок пространства и времени. Медленно исчезали все телесные ощущения, кроме одного — захватывающего дух ужаса перед самой чудовищной в мире бездной, которая звала к себе мощно и властно.

И он вдруг почувствовал, что уже погрузился в эту бездну и теперь медленно парит в беспредельной пустоте. В ней не было никаких ориентиров, никаких звезд, огней или звуков — и все же его не оставляло чувство, что он приближается к цели своего таинственного путешествия. Постепенно темнота стала рассеиваться — и вот уже все залил белый, теплый и ласковый свет, с которым можно было говорить как с другом, если бы этому не препятствовало одно неизъяснимое чувство — он и сам был этим светом! Времени и пространства уже не существовало, а свет стал внезапно твердеть и холодеть, после чего явилось ощущение невероятной враждебности, словно повеяло дыханием смерти.

Игорь Попов проснулся в холодном поту, чувствуя сильнейшее сердцебиение, как будто только что избежал ужасной опасности. Что за странные, мистические сны ему теперь снятся! Если раньше, бесконечно устав от безденежья, безработицы, безнадежности, он старался спать как можно дольше, а, просыпаясь, испытывал невыносимое чувство сожаления, то в последние три дня, когда ему постоянно снилась одна и та же, грозившая поглотить бездна, даже сон перестал быть отрадой. Эх, впасть бы на какое-то время в летаргию безо всяких сновидений и проснуться лишь тогда, когда все наладится само собой! А так придется вставать и начинать очередной, совершенно ненужный день…

Несколько минут он лежал на спине, тупо уставившись в потолок, а затем нехотя пошевелился, приподнялся на локте и посмотрел на стенные часы. Без пятнадцати двенадцать! Впрочем, если учесть, что ему удается заснуть не раньше двух часов ночи, столь позднему пробуждению удивляться не приходилось.

В квартире было тихо — и это несколько смягчило утреннюю депрессию. Гораздо легче просыпаться одному, чем уже в постели натыкаться на укоризненный взор жены. Последнее время она просто разучилась смотреть иначе! Впрочем, очередной укор его все же ждал — под телефон, стоявший на тумбочке рядом с кроватью, была засунута короткая записка: «Отвела Максимку в школу и поехала искать работу».

Вот так — ни «привет», ни «пока» — сухо, коротко и с неизменным намеком. Я, дескать, поехала искать работу, и тебе давно пора заняться тем же самым. Но разве он виноват в том, что его новая группа уже много месяцев не гастролирует и не записывает пластинок? Разве у других музыкантов из их команды положение лучше?

А ведь всего несколько лет назад все было иначе. Когда исчезла цензура, а вместе с ней все идиотские запреты и ограничения, новые рок-группы стали плодиться как грибы после дождя. Их старая команда «Фломастер» развалилась, и каждый пошел своей дорогой. Клавишник Сергиенко стал писать крутые шлягеры и, заработав на них кучу «бабок», создал собственный продюсерский центр. Бас-гитарист Заев, благодаря пробивному характеру и умению прекрасно ладить с самыми разными людьми, стал записным тусовщиком, и теперь его наперебой приглашают во всевозможные проекты — начиная от «Старых песен о главном» и кончая съемками в очередном боевике. Да и созданную им команду, которая играет какую-то попсовую муть типа: «Мне твоя нагая ножка говорит: „Еще немножко!“» — можно встретить в любом сборном концерте. Ради этого Заев даже отказался от бас-гитары и перешел на саксофон. Во время последней предвыборной кампании он успел засветиться и в обнимку с Жириновским, и пожимающим руку Зюганова, и на концерте в поддержку демократов. Вот так и делаются настоящие «бабки» — не имей сто рублей, а имей сотню спонсоров!

Сам Попов вместе с барабанщиком «Фломастера» Витей Шутовым перешел в «хард-роковую» команду «Ту-154». Поначалу все шло как нельзя лучше — истосковавшийся по настоящему тяжелому року «пипл» валом валил на концерты, зажав в потных пятернях трудовые рубли. Гастрольные поездки по стране не прекращались ни на один месяц. В некоторых городах приходилось играть по два раза на дню. Жены видели своих мужей не более трех месяцев в году, зато те возвращались триумфаторами с полными мешками честно заработанных «бабок». А ведь были еще клипы, афиши, пластинки!

Именно в те благословенные времена Попов купил двухкомнатную квартиру в новостройке на проспекте Мира, новенький «жигуль» последней модели и «справил» себе отличную гитару. Гитара и квартира остались, а вот «жигуль» пришлось продать еще два года назад, когда денежный поток сначала превратился в ручеёк, а затем и вовсе иссяк. Тому было сразу несколько причин — во-первых, первое упоение от долгожданно-запретного плода прошло, «пипл» элементарно «нахавался», а между российскими рок-командами возникла жесточайшая конкуренция. Во-вторых, в страну стали приезжать с гастролями легендарные западные группы, о которых в свое время нельзя было и мечтать — «Rolling Stones», «Deep Purple», «Status Quo», «Nazareth» и многие другие. Это массированное западное нашествие привело к тому, что многие из легендарных рок-пенсионеров уже не могли собирать полные залы не то что в Москве, но даже в каком-нибудь Урюпинске! В-третьих, вялотекущие экономические реформы оставили народ без денег. Когда месяцами не платят зарплату и каждый рубль на счету, то где уж тут ходить на концерты! Ну и, наконец, знаменитый двигатель торговли — реклама. Чтобы тебя не забывали, надо постоянно «светиться», а чтобы постоянно «светиться», надо иметь крутого импресарио с богатыми связями. Но таких людей не так много, и они очень разборчивы. Короче говоря, долгожданная свобода принесла с собой такое количество проблем и заморочек, что иногда, в минуты отчаяния, с нежностью вспоминались стародавние советские времена!

«Тяжела и неказиста жизнь простого гитариста…» — привычно вздыхал Попов, вяло прихлебывая на кухне холодный чай — разогревать было лень. Маясь от проклятого безделья, он немного послонялся по квартире, побренчал на гитаре, а затем, внезапно решившись, взялся за телефон.

— Але-але? — хрипловато-кокетливо пропел хорошо знакомый женский голос.

— Это я.

— Игорек?

— Чем занимаешься?

— Жду твоего звонка.

— Считай, что дождалась.

— А ты хочешь приехать?

— Да, кажется.

— Ну приезжай. Жду, любимый, жду с нетерпением.

Попов поморщился и повесил трубку.

Аделина была красивой и эффектной девицей, лет на десять моложе. В свое время, устав от ее невыносимо вздорного и истеричного нрава, Заев попросту «сплавил» ее Попову. Игорь быстро оценил двусмысленность этого «данайского» подарка, однако, как ни странно, их связь затянулась надолго. С того вечера, когда он впервые оказался в ее постели, прошло уже больше трех лет, однако какая-то неведомая сила продолжала тянуть его к этой стервозной красотке, всегда готовой заниматься любовью и, кроме того, влюбившейся в него до безумия.

Впрочем, Аделина и до этого была полусумасшедшей — и Заев его об этом честно предупреждал. Ну какая нормальная телка будет составлять список своих любовников с указанием их паспортных данных и профессий, а потом с гордостью сообщать очередному поклоннику номер, под которым он будет числиться? Кстати, Заев и Попов числились у нее под номерами 62 и 63 соответственно. При этом Аделина дико его ревновала к жене! Игорь чертовски уставал от ее преследований и истерик, однако продолжал звонить — причем именно в те дни, когда становилось особенно тошно и хотелось бежать из дома под любым предлогом.

Единственная дочь ныне покойного советского генерала, Аделина жила одна в роскошной трехкомнатной квартире на Кутузовском проспекте. Игорь толком не знал и даже никогда не интересовался, на что она живет и чем занимается, однако у нее всегда водились деньги. Правда, в долг она ему не давала — «ты все равно потратишь их на свою жену!» — зато всегда была готова повести в кабак, напоить, накормить, а то и дать уколоться. К последнему занятию Попов пристрастился совсем недавно, хотя до этого неоднократно покуривал «травку». Наркоманом он себя не считал, искренне веря, что сможет «завязать», как только пройдет эта проклятая черная полоса и появится хоть какая-то перспектива.

Накинув куртку, он прошел в спальню, взял записку жены и небрежно накарябал на обороте: «Поехал к Витьку, вернусь поздно».

Барабанщик Шутов жил за городом, и телефона у него не было, поэтому Игорь во время своих отлучек из дома без конца пользовался этим предлогом. Вполне возможно, что жена уже начала что-то подозревать, но, в конце концов, какое ему до этого дело? Появится работа — и он тут же пошлет к чертям Аделину, а пока ему просто некуда податься…

Любовница встретила его в самом эротическом виде — прозрачный, отделанный белыми кружевами розовый пеньюар, сквозь который просвечивало красное ажурное белье; неизменный для моделей «Плейбоя» пояс для резинок и, разумеется, красные чулки и белые туфельки. Длинные белокуро-пепельные волосы были взбиты в пышную прическу, схваченную на затылке золотистой заколкой в виде бабочки.

— Ну и как я тебе? — кокетливо спросила она, едва он вошел и принялся стягивать куртку.

— Хоть сейчас в бордель, — хмуро пошутил Попов и вдруг начал прислушиваться: на кухне работало радио, из которого доносился голос Заева. — Что за хренотень ты слушаешь, выключи немедленно!

— А что такого? — удивилась Аделина. — Мне очень даже нравится.

— А мне нет!

— Как скажете, мой повелитель.

Цокая по паркету каблуками, она удалилась на кухню и уже оттуда крикнула:

— Выпить хочешь?

— Нет.

Раздевшись, он прошел в гостиную и тяжело плюхнулся на большой велюровый диван.

— А чего хочешь? — лукаво поинтересовалась Аделина, появляясь в комнате и присаживаясь на подлокотник. Слегка распахнув пеньюар, она сбросила туфлю, поместила стройную ногу на бедро Попова и пропела: — «Мне твоя нагая ножка говорит: „Еще немножко“…»

— Отстань. — Игорь слегка отодвинулся.

На него в очередной раз обрушилась невыносимая, подавляющая все желания апатия. Будь он в форме, настойчивые попытки Аделины с ходу его соблазнить имели бы совсем иные последствия — сейчас она бы уже давно стояла «раком» и стонала от страсти. Но в его нынешнем состоянии сексуальная навязчивость вызвала обратный эффект — он начал беситься от одной только мысли о том, сколько энергии придется затратить на удовлетворение женской похоти — и это в то время, когда ему даже лень разговаривать! И ведь что за бестактная дура — прошло всего десять минут, а он уже начал жалеть, что приехал! Впрочем, не могло быть и речи о том, чтобы немедленно подняться с уютного дивана и тащиться обратно.

— У тебя плохое настроение?

— А то нет! Да если бы у меня было хорошее настроение, за каким … я бы к тебе приперся?

Он намеренно пошел на грубость, надеясь, что она обидится и на какое-то время оставит его в покое. Однако Аделина, облачаясь в свои «сексуальные доспехи», явно рассчитывала на иное к себе отношение, а потому сразу взвилась.

— Значит, ты приходишь ко мне, только когда у тебя плохое настроение? — поинтересовалась она, зловеще прищуривая глаза и раздувая ноздри.

— Тебе что-то не нравится?

— Да, мне не нравится роль утешительницы бедного и несчастного Игорька!

— Тебя никто и не просит меня утешать, — вяло отмахнулся он.

— А чем прикажешь заниматься? Чаю тебе предложить?

— Хотя бы.

— Чаи будешь дома с женой распивать! — взбеленилась Аделина, но уже через секунду резко сменила тон: — Кстати, о жене…

Попов понял намек и с досады треснул себя кулаком по колену. Опять начинается этот дурацкий разговор! Нет, ей-богу, не стоило сегодня приезжать — день явно не задался.

— …Когда ты наконец разведешься и мы с тобой поженимся?

— Я не собираюсь разводиться.

— Ах, вот, значит, как?

— И я тебе об этом уже сто раз говорил.

— Плевать мне на все твои разговоры! — яростно выкрикнула Аделина и вдруг с такой силой топнула ногой, что сломала каблук.

Попов с удивлением взглянул на нее.

— Так ты не собираешься на мне жениться?

— Завязывай с этим базаром!

— Нет, ты ответь — почему ты не хочешь на мне жениться?

Сейчас она стояла напротив него, возле книжных стеллажей, поднимавшихся под самый потолок.

— Потому, что не хочу с тобой жить! («Истеричная дура», — мысленно добавил он.)

— А умереть со мной ты не хочешь?

— Совсем рехнулась?

— Сейчас увидишь!

Аделина вдруг резко повернулась к стеллажам и принялась яростно сбрасывать книги на пол. Недоумевающий Игорь пожал плечами и, вытянув вперед ноги, закинул руки за голову. Чего она там опять затеяла? Ни разу еще не обошлось без каких-нибудь фокусов…

— Ага, вот она! — торжествующе вскричала Аделина, найдя то, что искала. Она снова повернулась к Попову, зажав в кулаке какой-то небольшой предмет.

«Граната!» — только и успел подумать он, мгновенно холодея от ужаса.

— Так давай же умрем вместе! — торжественно вскричала Аделина, вырывая кольцо и бросая гранату на паркет между собой и сидевшим на диване Игорем. Единственное, что он успел сделать, когда услышал, как граната тяжело покатилась по полу, — инстинктивно подобрал под себя ноги и зажмурил глаза. Несколько секунд в комнате стояла мертвая тишина. Наконец ее прервал тихий и недоуменный голос Аделины:

— Почему она не взрывается?

Попов открыл глаза и медленно пошевелился.

— Это у тебя надо спросить, — так же тихо ответил он.

Затем, осторожно подавшись вперед, сполз с дивана и на четвереньках подкрался к гранате.

— Не двигайся, дура! — резко прикрикнул он на Аделину, заметив, как она сделала шаг навстречу.

Сначала он внимательно осмотрел гранату, не поднимая ее с пола, потом решился взять в руки, осмотрел еще раз и наконец облегченно вздохнул:

— Уф, она же учебная! Где ты ее взяла, стерва ты сумасшедшая?

— Купила!

— Где?

— На рынке. Мужик какой-то полупьяный предложил, вот я и купила.

— Значит, ты всю эту сцену продумала заранее?

Аделина кивнула, и вдруг пережитое волнение выплеснулось в бурном потоке слез. Теперь она выглядела такой несчастной, что Игорь, почувствовав что-то вроде угрызений совести, обнял ее за плечи и принялся утешать. Однако про себя он в этот момент думал совсем иное: «А если в следующий раз она купит настоящую? Или пистолет? Или просто зарежет меня во время одной из подобных сцен? Нет, с ней явно пора завязывать. Но ведь сама не отстанет, дура… надо бы ее с кем-то познакомить. Витьку, что ли, удружить?»

— Ну все, успокоилась?

— Успокоилась. — Она кивнула и неожиданно спросила: — Уколоться хочешь?

— А у тебя есть?

— Есть.

— Так что ж ты раньше молчала! Давай неси.

После подобного стресса ампула героина — это как раз «то, что доктор прописал». Пока Аделина возилась на кухне, повеселевший Попов быстро закатал рукав и принялся нетерпеливо ждать.

— Ну, наконец-то, — заметил он, когда она вновь появилась в комнате, держа в руке шприц. — А сама-то будешь?

Аделина отрицательно покачала головой:

— У меня только одна доза. Сегодня я обойдусь без этого, лучше чего-нибудь выпью.

Пока Игорь вкалывал героин, она открыла бар, налила себе полбокала джина и села рядом.

— Ну как?

— Кайф! — выдохнул он, откидывая назад голову и прикрывая глаза. Блаженный дурман наступил на редкость быстро — и вот уже все вокруг поплыло, потеплело, стало таким уютным, веселым и родным. Жизнь вновь показалась ему прекрасной и дружелюбной…

Аделина поднырнула под его руку, прижавшись к плечу теплой щекой, и он не стал отстраняться — более того, ему было очень приятно чувствовать щекочущее прикосновение ее ароматных волос.

— Тебе хорошо? — промурлыкала она несколько минут спустя.

— Очень!

— Мы сегодня будем заниматься любовью?

— Не знаю… посмотрим. Не сейчас, потом.

— Опять потом? — Она вздохнула и отстранилась.

Игорь не обратил на это внимания, целиком отдавшись своим переживаниям. Снова в его ушах зазвучала странная, тягучая музыка, а сознание, уподобившись бумажному самолетику, качнулось и полетело по волнам времени, устремляясь в неведомые дали, простиравшиеся над той самой бездонной пропастью, которая во сне внушала дикий ужас, а сейчас казалась почти желанной. Через какое-то время он почувствовал, что у него кружится голова, ему не хватает воздуха и он задыхается от необъяснимого жара. Машинально поднявшись с дивана, Игорь подошел к выходившему во двор окну, распахнул его настежь и сел на подоконник, жадно вдыхая полной грудью свежий воздух, наполненный влажными испарениями от недавно прошедшего летнего дождя.

В квартире, находившейся на седьмом этаже, царила умиротворенная тишина, а отдаленный гул машин, доносившийся с Кутузовского проспекта, навевал приятные воспоминания о шуме моря. Как все-таки удивительно устроен человек: достаточно всего нескольких граммов жидкого дурмана — и вот он уже целиком во власти неизъяснимого блаженства, перед которым все неприятности жизни отступают далеко назад, оставляя наедине с вечностью и полетом в лучезарном и ласковом свете! И Попов вдруг почувствовал, что действительно полетел, но не вверх, куда стремился всеми силами души, рвавшейся из оков тела, а вниз — в ту самую, приснившуюся сегодня бездну; и этот полет мгновенно наполнил его ощущением дикого ужаса…

Подкравшаяся на цыпочках Аделина резко столкнула его с подоконника, после чего стремительно бросилась в прихожую и в одних чулках выскочила на лестничную площадку. С силой захлопнув за собой дверь, она тут же резко забарабанила в нее и начала кричать…

— Он принес с собой героин, укололся, а потом силой вытолкал меня из квартиры и захлопнул дверь! — захлебываясь от рыданий, полчаса спустя объясняла она приехавшему по вызову соседей наряду милиции. — О боже, если бы я только знала, что он задумал! Но почему, почему он это сделал?

То же самое она повторила и через несколько дней, давая показания в кабинете следователя. Через месяц дело о самоубийстве Игоря Сергеевича Попова было закрыто и сдано в архив.

Глава 26 «ГРАД» ОТЕЧЕСТВА

Психология людей, обожающих оружие, военную форму и строевую подготовку, весьма своеобразна. Первая и самая очевидная черта характера этих «крутых рейнджеров» — неистощимая мальчишеская страсть играть в войну, то есть бегать, стрелять, прятаться, ходить в атаку и т. д. Экзистенциальная проблема смерти как исчезновения индивидуального «Я» для таких людей практически отсутствует, поскольку голова используется ими не для размышлений над проблемами мироздания, а для разбивания кирпичей и проламывания досок! Однако они набожны и суеверны, поскольку самые отважные воины всех времен и народов всегда слепо верили в рок и бессмертие души.

Вторая черта — это склонность к сентиментальности и пошлой романтике, выражаемой в самодеятельных песнях под гитару о «боевом братстве», «батяне-комбате», «кровавых моджахедах» и т. п. Подобная склонность вполне извинительна для людей, обученных не ценить прекрасное, а убивать всеми доступными способами.

Третья черта представляет собой сочетание двух качеств — с одной стороны, эти люди не любят оставаться в одиночестве, предпочитая держаться вместе, с другой — всячески стремятся выделиться из толпы хотя бы за счет своей формы и грозных нашивок с изображениями хищников. Такое желание принадлежать к элитной группе (его можно назвать «элитарным или групповым эгоизмом») не исчезает даже тогда, когда бравые вояки обзаводятся семьями. Только этим и можно объяснить поразительное стремление время от времени менять прелести уютного домашнего очага на суровые казарменные «ароматы»!

История семейной жизни Петра Демичева началась с его довольно необычного знакомства со своей будущей женой. Это произошло в мае 1986 года, когда он, тогда еще старший лейтенант, приехал домой в отпуск. Ехать было недалеко, поскольку последним местом службы была Тульская воздушно-десантная дивизия.

Обзвонив приятелей, Петр стал проводить время в дружеских попойках, регулярно сменявших одна другую. Единственное, чего не хватало здоровенному двадцатисемилетнему десантнику, — так это женской ласки. К большому сожалению как самого Петра, так и его родителей постоянной девушки, которой бы можно было писать письма, готовя ее на роль будущей жены, у него до сих пор не было. Впрочем, в тот момент ему хотелось не столько жениться, сколько потешить богатырскую мужскую стать, чтобы по возвращении в родную дивизию было о чем вспомнить. Ради этого он даже позвонил Сергею Иванову, понадеявшись, что тот снова сведет его с Ольгой — первой женщиной, с которой он лет восемь назад прошел обряд «боевого крещения» и которая в благодарность за это лишила его всех имевшихся денег.

— Что ты, командир, какая Ольга! — изумился Иванов. — Да я ее с тех самых пор не видел.

— Жаль, — вздохнул Петр, — ну что ж…

Он постеснялся откровенно спросить: «А других девушек, с которыми бы ты мог меня познакомить, у тебя нет?» Ну как же — здоровенный бугай и не может найти себе бабу! Да злоречивый Иванов его просто на смех поднимет! Приходилось до поры до времени охлаждать горячую кровь холодным пивом.

Так прошла половина отпуска. Однажды днем, когда Петр, будучи слегка навеселе, проходил мимо своей школы, где как раз закончилась первая смена, он случайно оказался позади трех девчонок в синих школьных костюмах — по виду будущих выпускниц этого года.

Поначалу он не обратил на них никакого внимания, как, впрочем, и они на него. Дойдя до того места, где пешеходная дорожка раздваивалась, подруги расстались — две пошли направо, а третья налево. Петру оказалось с ней по дороге, поэтому он тоже свернул налево.

Когда девчонки уже разошлись в разные стороны, одна из двух подруг вдруг громко окликнула третью:

— Слушай, Ксюша, так ты сколько берешь?

— Пятьсот долларов за ночь, — бойко отвечала та.

— Что, правда, что ли?

— Да нет, шучу, триста.

Петр был искренне изумлен — ничего себе шуточки у девчонок столь юного возраста! Ему вдруг захотелось заглянуть в лицо этой невысокой, стройной, русоволосой девушки. Ускорив шаг, он обогнал ее и повернулся. Она была очень мила — бледное личико, капризные розовые губки и, что больше всего поразило Петра, большие голубые глаза — «как у Мальвины». В ответ на его заинтересованный взгляд девушка скорчила недовольную, но опять же чертовски очаровательную гримасу и сердито спросила:

— Что это вы меня так разглядываете?

— Хочу полюбоваться на девушку, которая берет триста долларов за ночь, — усмехнулся Петр.

— Да я же пошутила, вы чего, не поняли?

— Понял, но все равно интересно.

Она настолько поразила его своей свежей прелестью, что он буквально не мог оторвать от нее глаз. Однако саму девушку явно тяготило пристальное внимание взрослого мужчины, да еще в военной форме.

— Послушайте, — резко остановившись и вскинув на него недовольные голубые глаза, сказала она, — хватит на меня таращиться, идите своей дорогой!

— Хорошо, — виновато улыбнувшись, вздохнул Петр. — Извините.

Он уже отворачивался, как вдруг девушка ойкнула и схватила его за рукав.

— Постойте, а ведь я вас узнала!

— Серьезно?

— Вы же заканчивали нашу школу?

— Ну да, но это было давно, ровно десять лет назад.

— Да знаю, знаю, — радостно засмеялась девушка, — хотя вы меня, разумеется, не помните? — Она лукаво улыбнулась.

Петр растерянно пожал плечами. Он никак не мог взять в толк, где и каким образом ему довелось столкнуться с такой юной девушкой?

— Ну, хорошо, не буду вас больше мучить. Помните, в день последнего звонка вы носили на плечах первоклассницу с большим колокольчиком?

— Неужели?

— Да, это была я!

Она засмеялась, и обрадованный Петр присоединился к ее смеху.

— Странно, — отсмеявшись, заявил он, — но разве я не изменился?

— Нет, изменились, просто у меня хорошая зрительная память. Я даже помню, как вас зовут. Петр, верно?

— Верно. А вас, как я слышал, зовут Оксана?

— Да. А вы в каких войсках служите?

— В воздушно-десантных.

Многообещающий разговор только начинался, когда девушка вдруг остановилась напротив подъезда высокой, шестнадцатиэтажной башни.

— Я уже пришла, — сообщила она разом погрустневшему Петру каким-то виноватым тоном.

— Жаль.

По сравнению с этим юным и хрупким созданием он чувствовал себя таким старым, что просто не отваживался попросить телефон или назначить свидание. Да и что скажут ее родители, если узнают, сколько ему лет?

— А вы в Москве служите? — после недолгой, но стеснительной паузы спросила Оксана.

— Нет, в Туле. Сейчас вот приехал в отпуск, но половину уже отгулял.

Они снова замолчали, избегая смотреть друг на друга.

— Ну, я пошла? — наконец спросила Оксана.

— До свидания, — так ни на что и не решившись, вздохнул Петр. — Было очень приятно с вами познакомиться.

— Так мы же уже были знакомы!

— Ах да, верно… Ну, тогда мне было очень приятно увидеть вас снова.

— Мне тоже, — улыбнулась Оксана.

На какое-то мгновение она заколебалась, даже сделала шаг к дому, но затем вдруг обернулась и, словно бы на что-то решившись, сказала:

— Если хотите, мы можем еще встретиться.

— Конечно хочу! — со столь неожиданной пылкостью отвечал Петр, что и сам вдруг смутился и замолчал. Не хватало еще покраснеть!

— Тогда я оставлю вам свой телефон, и вы мне позвоните, хорошо? — На этот раз Оксана улыбнулась всепонимающей женской улыбкой.

— Конечно, конечно.

— Сейчас.

Она расстегнула сумку, висевшую у нее через плечо, достала школьную тетрадь, вырвала оттуда страницу и записала номер телефона красивым и крупным почерком.

— Вот, пожалуйста. Звоните, когда вам будет удобно.

— Если можно, то завтра.

— Хорошо, но только до двух часов я буду в школе.

— Я понимаю. Кстати, а ничего, если я наткнусь на ваших родителей?

— Не наткнетесь, потому что я сама буду подходить к телефону.

— Ну, тогда до завтра?

— До завтра.

Они расстались — Оксана побежала в подъезд, а Петр, проводив ее взглядом, медленно направился домой. Он был настолько счастлив, что шел низко опустив голову, из-за чего постоянно наталкивался на прохожих, извинялся и улыбался рассеянно-лунатической улыбкой. При этом буквально через каждые двадцать метров он тщательно ощупывал тот карман мундира, в котором лежал заветный листок из ученической тетради…

На следующий день Петр не стал звонить просто потому, что испугался: а вдруг она передумает и не захочет с ним встречаться? Вместо этого, за полчаса до последнего звонка, он уже прогуливался по дорожке напротив школы, нетерпеливо поглядывая сквозь металлический забор на знакомые двери и выкуривая одну сигарету за другой. Никогда в жизни он еще так не волновался — даже перед своим первым прыжком с парашютом!

Оксана вышла вместе с уже знакомыми ему подругами и, заметив его, сдержанно улыбнулась. Это здорово подбодрило заметно побледневшего Петра, который больше всего на свете боялся, что она засмущается или рассердится и не захочет с ним разговаривать.

Подойдя ближе, подруги поздоровались первыми, с любопытством рассматривая его во все глаза, после чего простились с Оксаной и оставили ее наедине с Петром.

— Давно ждете? — весело спросила она.

— Нет. — Он покачал головой. — Просто я, как и вчера, случайно шел мимо, вот и подумал…

— А вот и врете! Я сижу у самого окна и видела, что вы ходите здесь начиная с половины второго!

— Да, правда, — смутился Петр, — но знаете, Оксана, мне так захотелось увидеть вас снова, что я не мог… Ну, в общем… Да, что мы стоим? — спохватился он. — Пойдемте, я вас провожу.

Они медленно направились к ее дому, разговаривая о знакомых учителях. Идти было совсем близко, и через десять минут они вновь оказались у подъезда.

— А может, мы еще встретимся сегодня вечером? — наконец-то осмелился спросить Петр.

— Вообще-то мне уроки надо делать, — озабоченно сказала Оксана, но, заметив его мгновенно опечалившееся лицо, тут же весело добавила: — Да ладно, бог с ними, с уроками, я пошутила. Подходите часа через три к моему дому. Сможете?

— Конечно! — пылко заверил Петр.

С этого момента почти все оставшиеся до конца его отпуска дни они стали проводить вместе. Петр ухаживал за Оксаной самым трогательным образом — постоянно дарил цветы, водил в кино и кафе, рассказывал о своей службе и при этом ни разу не позволил себе проявить самую малейшую инициативу, которая могла бы быть воспринята как «покушение на невинность». Он все никак не мог поверить в то, что такая чудесная, юная и симпатичная девушка может испытывать к нему не только дружеские чувства, поэтому боялся вспугнуть ее внезапным проявлением откровенного вожделения. И лишь в последний день отпуска, когда они уже обменялись адресами и договорились переписываться, он отважился поцеловать ее в нежно-бархатистую щечку.

— Ну вот! — И Оксана с комической серьезностью надула губы. — Ты что, относишься ко мне, как к своей дочери или младшей сестре?

— Нет, почему? — удивился он. — А что такого?

— Тогда немедленно поцелуй меня в губы!

После такого требования и такого поцелуя Петр вернулся в свою часть, пребывая на седьмом небе от счастья. А дальше начались будни — для него армейские, для нее — студенческие. Из писем он узнал, что Оксана поступила в институт легкой промышленности и теперь учится на модельера. Мало того, что она регулярно отвечала на все письма Петра, но еще и добровольно посещала его родителей, с которыми он познакомил ее в предпоследний день отпуска. Спустя несколько месяцев именно от Оксаны Петр узнал о смерти отца. Получив отпуск, он приехал на похороны. Оксана была на кладбище вместе с ним, а потом еще помогала его матери готовить закуски для поминальной трапезы. Окончательно потеряв голову от столь явного проявления чувств, Петр в тот же вечер сделал ей предложение, и она очень просто, не кокетничая и не ставя никаких условий, согласилась выйти за него замуж «хоть завтра».

После этого он отправился знакомиться с родителями Оксаны. Заранее предупрежденные своей дочерью, они встретили его хотя и без явной враждебности или настороженности, но зато и безо всякой симпатии. Когда Петр и Константин Сергеевич — так звали отца Оксаны — вышли покурить на лестничную клетку, между ними состоялся серьезный мужской разговор.

Нет, ее отец ничего не имел против выбора своей дочери, он лишь просил Петра хорошенько все обдумать.

— Оксанке надо закончить институт и получить специальность, а не мотаться с тобой по гарнизонам, — объяснял Константин Сергеевич. — Это хорошо, что ты сейчас служишь в Туле, ну а вдруг тебя завтра переведут в какую-нибудь Тмутаракань, где не будет человеческих условий для жизни? Подумай сам, если ты ее по-настоящему любишь — она девушка домашняя, всю жизнь прожила в Москве, неужели тебе захочется подвергать ее тяжелым испытаниям?

— Конечно нет, — признал Петр, — здесь вы абсолютно правы.

— Прекрасно, — обрадовался отец Оксаны, — я сразу понял, что ты парень толковый и головой не только кирпичи разбиваешь! Подождите хотя бы пару-тройку лет, заодно и чувства свои проверите.

Петру не надо было ничего проверять, однако он уныло кивнул:

— Я согласен.

— Вот и договорились. А Оксанке ты сам обо всем этом скажи…

Разумеется, в крови Петра вовсю полыхала настоящая мужская страсть, поэтому ожидать «пару-тройку лет» было бы для него дьявольски непросто, однако парадокс состоял в том, что именно нежность и любовь к Ксюше — такой трогательно-чудной девочке — оказались шлюзами на пути этой самой страсти. Он слишком сильно ее любил и не мог позволить «животному началу» опорочить эту любовь! Кто бы мог подумать, что в накачанном теле здоровенного верзилы окажется столь тонкая душевная организация?

Услышав предложение Петра немного погодить со свадьбой, Оксана сначала обиделась, но потом, когда он объяснил, что целыми днями пропадает на службе и ей пришлось бы постоянно находиться в окружении грубых и малознакомых мужиков или замученных жизнью офицерских жен, присматривать за их детьми и забыть обо всякой учебе — даже на заочном, — она кивнула своей разумной головкой, поцеловала Петра и со вздохом согласилась:

— Ну что ж, погодим.

Все получилось как нельзя более удачно. В 1989 году Петр уволился из армии, вернулся домой и поступил на службу в московский ОМОН. После этого они с Оксаной тут же подали заявление в загс. А в середине следующего года у них уже родились двойняшки — Даша и Маша.

…В свое время Петр успел побывать на первой чеченской войне и даже заработать орден «За боевые заслуги». Поэтому, когда после известных взрывов в Москве и нападения боевиков на Дагестан началась вторая чеченская кампания и командование части стало готовить отряд московских омоновцев для командировки в Ичкерию, он отнесся к этому совершенно спокойно.

— Не люблю кавказцев, — не раз говорил он сослуживцам, — они хвастливые, жадные и бесцеремонные как дети. Но если детей хоть можно воспитать, поставив их в угол или нашлепав по попке, то этих зверюг с автоматами и кинжалами лучше сразу отправлять к Аллаху — пусть он сам занимается их воспитанием!

Более того, когда появилась возможность уклониться от этой командировки и остаться в Москве, Петр и не подумал этого сделать, парируя все упреки жены со спокойной улыбкой:

— Ну, детка, что ты волнуешься? Через пару месяцев я вернусь с новым орденом — только и всего!

— А если не вернешься, чурбан ты милицейский?

— А куда я денусь? — искренне удивился Петр. — На черкешенке, что ли, женюсь?

Оксана не выдержала и засмеялась. Впрочем, это был едва ли не последний раз, когда она смеялась, поскольку начались проводы, а с ними и бесконечные слезы. О войне, как одном из самых безумных и страшных проявлений человеческой деятельности, написано множество книг. Наиболее правы те авторы, которые называют войну тяжелой и грязной работой. Можно лишь добавить, что, поскольку эта работа продолжается круглосуточно, она становится образом жизни. А в жизни всегда перемешано трагическое и комическое, светлое и темное. Находясь в Чечне и занимаясь «зачисткой» освобожденных регулярной армией городов и сел, отряд московских омоновцев довольно часто попадал в объективы журналистских телекамер. Зная о том, с какой жадностью родственники смотрят в Москве военные репортажи, омоновцы пользовались любой возможностью оказаться перед телекамерой, чтобы «передать горячий привет родным и близким». Однажды, возвращаясь в расположение отряда, Петр застал такую картину — один из его бойцов, воинственно приосанившись перед съемочной группой, состоявшей из корреспондента и оператора, и положив обе руки на висевший на шее автомат, бодро вещал в микрофон:

— Мама, за меня не волнуйся, со мной все в порядке, я скоро вернусь!

— Маску сними, чучело! — хладнокровно заметил подошедший сзади Петр, после чего все стоявшие поблизости едва не попадали на землю от хохота. Как это ни странно, но кроме него никто почему-то не обратил внимания, что увлекшийся боец забыл снять шерстяную омоновскую маску с прорезями для глаз!

Когда до конца командировки оставались уже считанные дни, в отряд поступила команда срочно проверить оставленное жителями село, в котором, по данным армейской разведки, была замечена группа боевиков.

Явившиеся в село омоновцы никого не обнаружили, зато неожиданно угодили под огонь собственной артиллерии. Элементарная несогласованность между армейским командованием, решившим разделаться с боевиками собственными силами, и генералами из МВД привела к тому, что отряд Петра был накрыт ураганным огнем реактивных установок «Град». Отходить было поздно, спрятаться негде. Пока Петр пытался связаться по рации с военными, его бойцы отчаянно вжимались в землю и молили Бога о спасении.

— И «град» отечества нам сладок и приятен! — переждав первый залп, прокричал ему в ухо подобравшийся поближе замполит.

Следующим залпом их обоих разметало в клочья, так что обезумевшей от горя Оксане даже не пришлось хоронить мужа в цинковом гробу и рыдать в платок под залпы прощального воинского салюта!

Глава 27 ЛЮБОВЬ ИЗДАЛЕКА

Что касается Антонины Ширмановой, то, к счастью для нас, с ней не случилось того, что произошло с любимой героиней Льва Николаевича Толстого Наташей Ростовой. Благополучно выйдя замуж в достопамятном 1991 году — вскоре после знаменитого путча — и уже на следующий год родив сына Владимира, Антонина избежала превращения в «красивую самку». Ей даже удалось сохранить девичью душу, а вместе с ней и способность краснеть по самым незначительным поводам. И это очень восхищало ее мужа — прожженного циника и режиссера Аполлинария Николаевича Вельяминова.

При том, что ее личная судьба устоялась, обретя очертания домохозяйки при богатом муже, жизнь страны становилась все труднее и тревожнее. В самом начале реформ, когда ежедневно росли цены, денег на съемки новых фильмов никто уже не давал — даже под такое известное имя, как Вельяминов, — и ее мужу, едва отпраздновавшему свое пятидесятилетие, пришлось менять профессию. На паях со знакомыми он зарегистрировал издательство «Дора», которое занялось тогда еще только набиравшими популярность латиноамериканскими телесериалами.

Новоявленные коммерсанты покупали права у зарубежных кинокомпаний на издание литературной версии сериала, готовившегося к показу по российскому телевидению. Затем нанимали бедствующего писателя и сажали его делать литературную обработку русского перевода монтажных листов, по которым производилось озвучивание фильма. Благодаря бешеным темпам работы и неимоверной растянутости любого сериала, книга успевала выйти из печати за месяц до окончания показа. Нетерпеливые телезрители, желавшие поскорее узнать, чем все закончится, получали такую возможность. Более того, именно Вельяминову пришла в голову мысль уговорить того же литератора писать продолжения. После этого на книжных лотках стали появляться «Тайные страсти-2», «Просто Мария-2», «Моя вторая мама-2», не имевшие уже никакого отношения к первоначальным сериалам и представлявшие собой плод творческой фантазии неизвестного российского литератора. Разумеется, он так и оставался неизвестным, поскольку ставить под рубрикой «Зарубежный кинороман» подлинную фамилию автора никто не собирался — это бы слишком напоминало вывеску магазина у Гоголя — «Иностранец Иван Федоров».

Когда интерес к подобным изданиям начал иссякать, поскольку домохозяйки, составлявшие основную массу читательниц, стали переключаться на просмотр нового телесериала, а не на чтение литературного варианта старого, — Вельяминов тоже «переключился», оперативно заключив с крупным американским издательством договор на серийное издание переводных женских романов, представлявших собой графоманскую белиберду американских домохозяек. И тут он угадал вовремя — небольшие, красочно оформленные «покет-буки» про красивую заграничную любовь пользовались такой бешеной популярностью, что однажды полушутя-полусерьезно он даже предложил своей жене попробовать сочинить нечто подобное. Антонина удивилась, попробовала — и отказалась.

— У меня ничего не получается, — объяснила она мужу. — Фантазировать я не умею, а собственного жизненного опыта явно не хватает.

Он не стал настаивать, тем более что уже принял решение издавать детективы. Благодаря коммерческой жилке, неожиданно проснувшейся в пятидесятилетием члене Союза кинематографистов СССР, его издательство несколько лет процветало, но затем наступили трудные времена. Во-первых, Вельяминов не смог в очередной раз предугадать изменение рыночной конъюнктуры — его главные конкуренты из издательства «Сэкмо» стали раскручивать серию «женский детектив», в то время как он пренебрежительно отмахнулся от этой затеи, посчитав, что настоящий детектив может быть только мужским. Однако современные российские графоманши приобрели неожиданную популярность, настолько серьезно потеснив на детективном поприще мужчин, что спохватившийся Вельяминов даже предложил своим авторам издавать их новые произведения под женскими псевдонимами.

Но было уже поздно — грянул очередной экономический кризис, курс доллара круто подскочил, большая часть денег издательства сгорела вместе с хранившим их банком, и резко упала покупательная способность населения. Теперь тираж в десять тысяч экземпляров считался вполне приличным, а двадцать — почти бешеным. В довершение всех бед, на издательство «Дора» начала всерьез наезжать книжная мафия. Вельяминов получил предложение — платить за право продавать свои книги на уличных лотках и в подконтрольных этой самой мафии магазинах, но отважно отказался. В результате возможности сбыта его новых изданий резко сократились. Теперь Антонина все чаще стала видеть своего мужа глубоко задумавшимся над какой-то мучительной проблемой. До этого она предпочитала не вмешиваться в его дела, справедливо полагая, что все равно ничего в них не смыслит, но теперь не выдержала и однажды спросила его в упор:

— Может быть, ты наконец соблаговолишь посвятить меня в свои дальнейшие планы?

Это произошло буквально через несколько дней после печально знаменитых взрывов жилых домов в Москве, когда город практически перешел на осадное положение.

— Эта страна сошла с ума, — не удивившись ее вопросу и словно бы продолжая свои размышления вслух, отвечал муж. — Представляешь, на какой бы склад я теперь ни приехал, все владельцы выдают одну и ту же остроту: «Вы нам, случайно, гексогенчику не привезли, ха-ха-ха?» А тут еще новые выборы на носу, перед которыми обязательно последует новый всплеск массового безумия. Пора что-то предпринимать… — И он вопросительно посмотрел на Антонину.

— Что ты имеешь в виду?

Ответ Вельяминова поразил ее своей неожиданной запальчивостью.

— Уехать из этой страны к чертовой матери!

— Каким образом?

Муж усмехнулся:

— А сама не догадываешься? Ты же знаешь, что по отцу я — Вельяминов, а по матери — Куперман. В Америке и Израиле у меня есть родственники, которые охотно помогут нам устроиться на новом месте.

— Но я не хочу уезжать! — запротестовала Антонина, мгновенно вспомнив давнишнее предложение другого режиссера — Заславского. — Я люблю свою страну.

— Эх, Тоня, — устало покачал головой муж, — любить Россию лучше издалека, поскольку вблизи это делать слишком опасно! Кроме того, ты забываешь о нашем сыне. Война в Чечне рано или поздно возобновится и растянется на долгие-долгие годы. Неужели ты хочешь, чтобы через десять лет его забрали в армию?

— Ты думаешь, что до этого времени у нас ничего не изменится?

— Разумеется, изменится, но кто бы мне сказал — в какую сторону? Пусть лучше наш Вовка вырастет в нормальной цивилизованной стране, где мы сможем быть уверены, что он не станет поклонником коммунистов, либерал-демократов или фашистов. Фактически он уже является представителем нового поколения, родившегося в новой стране, но ведь здесь его всегда могут испортить! Представляешь, вчера меня спрашивает: «Пап, а кто такой Ленин?» — «Откуда ты знаешь эту фамилию?» — «А мне в школе учительница сказала — тебе, мальчик, повезло, потому что тебя зовут как Владимира Ильича Ленина!» Ну и чему его сможет научить подобная дама?

Антонина слушала мужа довольно рассеянно, поскольку мысль об эмиграции вызвала в ней бурю эмоций. Аполлинарий Николаевич это понял и не стал торопить:

— Давай сейчас ляжем спать и вернемся к этому разговору, когда ты хорошенько все обдумаешь.

Через неделю они начали готовиться к отъезду, а через два месяца уже оформили все необходимые документы. Поскольку получилось так, что мужу пришлось задержаться, чтобы как можно удачнее распродать все нажитое имущество, включая и издательство «Дора», Антонина с сыном прилетели в Нью-Йорк раньше него.

За день до того, как Аполлинарий Николаевич Вельяминов вступил под своды аэропорта имени Кеннеди, все американские газеты пестрели аршинными заголовками, во всех сводках новостей шли одни и те же сюжеты. Америка была потрясена невиданной катастрофой, а президент объявил однодневный национальный траур. Взлетавший самолет ДС-12 компании «Пан-Ам» не успел набрать нужную высоту и врезался в Бруклинский мост, по которому струился поток машин. Проломив боковые ограждения моста, он зацепил, смял и сбросил в реку несколько автомобилей, после чего рухнул сам, раскололся и пошел ко дну. Спасательные службы с катеров и вертолетов вылавливали немногих, чудом уцелевших пассажиров, отчаянно барахтавшихся в холодной воде. Все комментаторы и свидетели наперебой рассказывали об одном мужчине, который самоотверженно помогал подплыть и схватиться за спасательный трос другим людям. Когда же очередь дошла до него самого, сердце не выдержало, и он утонул прежде, чем к нему подобрался катер.

Пройдя таможенный контроль и получив багаж, Аполлинарий Николаевич тут же устремился к ближайшему телефону и, затаив дыхание, набрал номер своего двоюродного дяди со стороны матери — Исаака Познански, — у которого должны были остановиться Антонина с сыном. Долгие томительные гудки буравили его мозг, и тогда он, не выдержав, бросил трубку. Почему жена его не встретила, хотя он отправил ей телеграмму несколько часов назад — перед самым вылетом из Москвы?

Сдав чемодан в камеру хранения — «заберу после», — Вельяминов поднялся в бар, заказал себе порцию виски и сел за стойку, поближе к работающему телевизору. Все телеканалы вели прямые репортажи с места происшествия. На экране виднелся развороченный Бруклинский мост, полным ходом шли ремонтные работы, очевидцы и полицейские давали интервью. Одно из них заставило его содрогнуться.

Молодая и энергичная дама в брючном костюме стояла рядом с огромным, сосредоточенным негром в полицейской форме и быстро говорила в микрофон:

— Мы находимся возле полицейского участка Бруклина. Сейчас сержант Бонза сделает сенсационное сообщение, которое, я уверена, живо заинтересует зрителей нашей программы. Итак, сержант, вам слово. Напоминаю, что вы смотрите новости Си-эн-эн.

— Случайно получилось так, что в этот день полиция снимала на видеокамеры все проезжавшие по мосту машины. Мы зафиксировали номера автомобилей, въехавших на мост за несколько минут до катастрофы, и сравнили их с номерами тех, которые сумели с него выехать. Благодаря этому у нас есть полный список, состоящий из восемнадцати пропавших машин. По нашим предположениям, именно столько сбил в реку упавший самолет. В данный момент мы устанавливаем имена их владельцев…

Судорожно допив виски, Вельяминов быстро направился к выходу из здания аэропорта.

— В полицейский участок Бруклина, — сказал он, садясь в такси.

Машина плавно тронулась с места, и Вельяминов только теперь обнаружил, как бешено колотится его сердце. И успокоиться было невозможно, как невозможно представить веселую Антонину, которая сидит за рулем машины и въезжает на проклятый мост. Она слушает музыку, поглядывает на себя в зеркало и думает о скорой встрече с мужем. Володька наверняка вертится на заднем сиденье, задавая матери бесконечное количество вопросов. И вдруг их мгновенно накрывает огромная черная тень — Антонина не успевает ничего понять, не успевает даже испугаться, как ее машина, кувыркаясь в воздухе, падает с моста под ужасающий грохот раскалывающегося самолета, заглушающий любые крики. От этой мысли сознание Вельяминова заволокла черная, тягучая пустота, сквозь которую едва слышно пробивались отдельные звуки.

— Мистер, мы приехали, — два раза повторил водитель, с испугом глядя на странного пассажира.

— А? Хорошо, подождите меня здесь.

Вельяминов выскочил из машины и вбежал в полицейский участок. Найти сержанта Бонзу не составило труда — он сидел за стойкой дежурного и первый приветствовал его традиционным вопросом:

— Can I help you?[3]

— Могу я узнать, — задыхаясь от волнения, проговорил Аполлинарий Николаевич. — Вы только что давали интервью Си-эн-эн. Могу я узнать, нет ли среди владельцев тех машин… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Нет ли среди них машины, принадлежавшей мистеру Познански?

— Минуту.

Сержант Бонза сверился со списком, лежащим перед ним на столе, после чего вскинул на побледневшего Вельяминова доброжелательные глаза и сочувственно улыбнулся:

— Сожалею, но…

— Нет?

— Мне очень жаль, но машина мистера Познански была зафиксирована среди тех, кто въехал на мост, но ее не было среди тех, кто с него выехал.

— Вы хотите сказать… — Лицо Вельяминова так исказилось, что сержант поспешил задать еще один традиционный вопрос:

— Are you all right?[4]

— Не знаю, не понимаю… То есть его машина… Повторите, пожалуйста, я иностранец и не очень хорошо понимаю по-английски. Что вы сказали?

— Боюсь, что мистер Познански ехал по мосту в тот самый момент, когда все это произошло. Самолет сбил его машину, и она затонула. Мне очень жаль. Это был ваш родственник?

— Да.

Шатаясь, Аполлинарий Николаевич вышел на тротуар перед полицейским участком. Он так растерянно оглядывался по сторонам, что водитель такси вылез из машины и окликнул его. Вельяминов кивнул, подошел и забрался внутрь. Ни мыслей, ни чувств, ни сил уже не было.

Сначала он назвал было адрес Познански, но по дороге почувствовал, что его гложет какое-то адское, нестерпимое чувство голода. Остановив машину, он вышел, расплатился и тут же столкнулся с какой-то немолодой американкой, державшей на руках карликового пуделя. Извинившись, Аполлинарий Николаевич машинально потер лоб рукой и, толкнув дверь, вошел в первую попавшуюся забегаловку. С трудом пережевывая сандвич и запивая его пепси-колой, он постоянно и как-то рассеянно тер лоб кончиками пальцев, словно пытаясь вспомнить что-то ускользающее, но необыкновенно важное. Мир вокруг, — а это был чужой, кипучий, самодовольный деловой мир, — как будто нахлопнулся на него гигантским ватным колпаком, и он задыхался внутри, с трудом управляя своими действиями.

Сейчас, когда он потерял семью, ему была абсолютно непонятна осмысленность всего окружающего. Выйдя на улицу, Вельяминов пошел сам не зная куда. Он с недоумением останавливался перед витринами, по три раза, чтобы понять смысл, читал рекламные вывески, с тупой злобой всматривался в спокойные лица прохожих и все думал — зачем все это? Что он здесь делает? Какой смысл во всем этом людском муравейнике? Наконец ему захотелось куда-нибудь сесть и выпить. Увидев вывеску, в которой мелькнуло слово bar, он вошел внутрь. Присев за стойку и заказав две двойные порции виски, Аполлинарий Николаевич полез в карман пиджака за деньгами. В бумажнике, кроме денег и визитных карточек, лежала его любимая фотография Антонины, сделанная три года назад, на очередную годовщину их свадьбы.

«Милая моя, единственная, — думал он про себя, вглядываясь в любимые веселые глаза и ослабляя душивший его узел галстука, — неужели тебе знакома смерть, хотя ты создана для жизни? Что с тобой стало и что ты со мной сделала?»

В этом заурядном нью-йоркском баре, где, несмотря на общенациональный траур, виднелись раскрасневшиеся, самоуверенные, оживленные лица и слышался победный американский клекот с трудом понимаемой им сейчас английской речи, Аполлинарию Николаевичу почему-то упорно приходили на ум полузабытые строки Тютчева, написанные великим поэтом уже в «пенсионном» возрасте после смерти его молодой возлюбленной:

Он медленно и тяжело напивался, уткнувшись невидящим взором в одну точку перед собой, почти ничего не воспринимая и не осознавая.

Когда он вышел из бара, над Нью-Йорком уже спустилась ночь, но Вельяминов едва ли это заметил. Черный, пугающий толчок изнутри внезапно разорвал все ожидания и колебания. «Где находится этот проклятый мост?» — всплыло в его воспаленном мозгу. Он подошел к бровке тротуара и с трудом поднял дрожащую руку. Почти сразу рядом остановилось такси.

— То the Brooklyn bridge,[5] — прохрипел Вельяминов, забираясь в машину.

Такси рвануло с места, и все опять поплыло перед глазами. Впрочем, ехали они не больше пятнадцати минут. Кинув таксисту деньги и даже не захлопнув дверцы, Аполлинарий Николаевич перелез через ограждение, миновал строительных рабочих и, слегка пошатываясь, пошел по левой стороне моста, менее поврежденной, чем правая. Один из рабочих что-то закричал ему вслед, второй побежал к патрульной полицейской машине, но Вельяминов уже ничего не замечал.

Подойдя туда, где ограждения моста были снесены начисто, а огромные куски стальной арматуры разорваны и перекручены с такой легкостью, словно это была алюминиевая проволока, Аполлинарий Николаевич остановился. Далеко внизу переливалась великая река, похожая на бесконечную и безжалостную жизнь, поглощающую в себе без остатка и человеческие тела, и человеческие души. Ему вдруг явилось неожиданное облегчение, словно он наконец нашел то, что искал весь этот сумасшедший день. Лишь эта холодная бездна могла охладить его раскалывающийся от болезненных спазмов мозг и пылающее страданием сердце. Где-то невдалеке взвыла полицейская сирена, кто-то окликал его в мегафон, какие-то тени бежали к нему по мосту, но он уже ничего этого не слышал и не видел. Оставалось сделать всего один шаг — туда, навстречу вечности, где, улыбаясь, его ждала Антонина…

Подоспевший полицейский успел схватить его за руку и оттащить подальше от края.

— Вы с ума сошли?

Вельяминов молча, тупо смотрел куда-то в сторону.

— Садитесь в машину.

Аполлинарий Николаевич послушно забрался на заднее сиденье черно-белого полицейского «Форда».

— Куда вас отвезти?

Говорить было настолько тяжело, что Вельяминов полез за бумажником, достал оттуда последнюю открытку от Познански и сунул ее полицейскому. Тот прочитал адрес сидевшему за рулем напарнику, машина быстро развернулась и понеслась в обратную сторону.

Через какое-то время, когда Вельяминов понемногу начал обращать внимание на происходящее, полицейский попытался его разговорить.

— Почему вы хотели броситься с моста?

— У меня погибли жена и сын.

— Вы в этом уверены?

— Да… — Аполлинарий Николаевич немного поколебался, а затем добавил: — Почти. Могу я позвонить?

— Пожалуйста. — Полицейский передал ему мобильный телефон.

Вельяминов быстро набрал номер дяди и через мгновение едва не потерял сознание, услышав голос жены.

— Какое же чудо тебя спасло? — в который раз спрашивал Аполлинарий Николаевич, когда ему удалось немного прийти в себя ото всех пережитых потрясений.

— Я же тебе рассказывала, — счастливо улыбаясь, не уставала повторять Антонина. — Здесь, в Нью-Йорке, живет мой бывший одноклассник — Юрик Корницкий…

— Который когда-то за тобой ухаживал?

— Он ухаживал за всеми подряд, но не в этом дело. Вчера, за несколько часов до твоего прилета, я заехала к нему, взяв с собой Вовку. Мы так заболтались, вспоминая общих знакомых, что опоздали в аэропорт, хотя Юрик сам нас туда отвез и по дороге гнал как сумасшедший. А машину твоего дяди украли в день авиакатастрофы, поэтому он даже не успел заявить в полицию. И почему ты решил, что я буду за рулем? Ведь у меня нет американских водительских прав!

Тесно прижавшись друг к другу, они стояли на смотровой площадке «Эмпайр стейт билдинга». Поздний вечер, и все пространство перед ними казалось усыпанным бесконечными огнями — они были и на небе, и на земле. Где-то вдалеке угадывалось медленное, могучее колыхание океана. Проплывали разноцветные огни самолетов, шевелилось все огромное пространство внизу, наполненное жизнью в каждой своей сверкающей точке. Ослепительно сияли гигантские параллелепипеды небоскребов. А над их головами чарующим светом сияли далекие серебряные звезды. Антонина глубоко вздохнула, и они медленно поцеловались.

— Что мы теперь будем делать? — спросила она чуть погодя.

— Я уже думал над этим, — отвечал муж. — После всего происшедшего я не в силах оставаться в Америке. Надо найти какую-нибудь другую, более безопасную страну. И я даже придумал какую!

— Ну и какую же?

Вельяминов усмехнулся:

— Из страны самых агрессивных в мире медведей мы поедем в страну самых безобидных!

— Австралию?

— Какая ты у меня умница, сразу догадалась! Надеюсь, ты не против?

— Ох! — только и вздохнула Антонина. — Но ведь это же еще дальше от России!

Через полгода они уже были в Австралии, а еще через полгода Антонина отважилась родить девочку, которую назвали Настей. На этом, собственно говоря, и заканчивается рассказ о самой красивой из наших героинь.

Выходит ли она на берег океана, чтобы погрустить о далекой родине? Автор не знает ответа на этот вопрос, однако ему хотелось бы в это верить. Впрочем, разве наша подлинная родина не там, где мы любим, любимы и счастливы?

Глава 28 САМОУБИЙСТВО ПОЛИТИКА

Став довольно известным политиком — заместителем главы фракции в Государственной думе, Эдуард Архангельский быстро заматерел. Причем это проявилось не столько во внешности — к сорокалетнему юбилею Архангельский сумел сохранить почти юношескую худобу и стройность, не отрастив себе ни живота, ни двойного подбородка, — сколько в уверенной и даже слегка снисходительной манере разговаривать. При этом во всех его речах всегда присутствовали «взвешенность» и «умеренность». Еще ни одному журналисту не удалось добиться от него каких-то резких и уж тем более экстремистских высказываний. В свое время Михаил Ястребов сострил по его поводу так: «Никогда не угадаешь, по какую сторону баррикад Эдика можно будет встретить при новом повороте событий».

Архангельскому запомнилась эта фраза, причем он не только не обиделся, но, усмехаясь, частенько повторял ее про себя. В самом главном Ястребов был не прав — Архангельский давно и четко определился с тем, в какой из партий ему хотелось бы находиться. Таковой партией была всемогущая, всевластная и всеобъемлющая партия бессмертной российской бюрократии. И неважно, какие названия она для себя придумывала и в какие цвета рядилась, поскольку для понимающих людей ее суть неизменно оставалась одна — под флагом государственных интересов везде и всюду протаскивать интересы государственной бюрократии. Проще говоря, «государство — это мы», поэтому слова о величии Российской державы означали не благополучие, достоинство и уверенность ее граждан, а великолепие и всемогущество ее государственного аппарата.

Именно этим и определялись все политические зигзаги Архангельского. Начав свою карьеру в компартии, он в тысяча девятьсот девяносто третьем году перешел на сторону победивших демократов, а в тысяча девятьсот девяносто пятом избрался в Госдуму от наспех сколоченной проправительственной партии, чьим символом стали сложенные «домиком» ладони ее лидера. Четыре года спустя, когда почетный в его глазах титул «партии власти» перешел к другой, не менее спешно сколоченной организации, Эдуард баллотировался в Госдуму по ее списку. И хотя он шел только седьмым номером, первые шесть мест занимали случайные в политике люди, и Архангельский не без оснований надеялся, что именно его включат в руководство парламентской фракции. И его надежды оправдались!

Тот кризис, когда мужчины, почувствовав по заметному снижению потенции приближение старости, лихорадочно пытаются омолодиться, бросают постаревших и подурневших жен и женятся на юных девушках, которые им в дочери годятся, настиг Архангельского достаточно рано — когда ему едва стукнуло сорок лет и он начал лысеть. Однако уходить от давно осточертевшей жены Эдуард не собирался — во-первых, подобный поступок неизбежно бы отразился на его политическом имидже; во-вторых, он слишком любил свою пятнадцатилетнюю дочь, которая, в свою очередь, была сильно привязана к матери. Кстати сказать, наличие у «молодого и перспективного политика» юной и весьма привлекательной дочери хорошо действовало на избирателей, тем более что благодаря Антонине Архангельский мог с чистым сердцем употреблять в своих публичных выступлениях такие популярные речевые обороты, как «ради будущего наших детей» или «давайте вместе подумаем о своих детях!».

Тем не менее возрастной кризис требовал адекватных мер для своего разрешения, и Архангельский не стал выдумывать ничего нового, заведя себе молодую помощницу из числа тех милых дам, которых в народе метко прозвали «секретутками».

Его Ольга была бесподобна! Именно с ней некогда аскетичный Архангельский впервые в жизни познал всю прелесть самого разнузданного разврата, который оказался несравненно слаще надоевшего супружеского секса. Однажды, увидев сюжет в ночном выпуске «Плейбоя», он предложил ей «попозировать» для ксерокса — а проще говоря, усесться на данное устройство, предварительно избавившись от нижнего белья. Как жаль, что все получавшиеся изображения пришлось потом сунуть в аппарат для уничтожения деловых бумаг! Именно Ольга доложила Архангельскому во время приема избирателей:

— Эдуард Петрович, к вам тут какой-то Гринев рвется, говорит, что вы его хорошо знаете.

— Какой еще Гринев? — удивился Архангельский, сначала вспомнивший «Капитанскую дочку» и лишь затем своего бывшего одноклассника. — А, понял… Ну что ж, приглашай. — И он солидным, хорошо поставленным жестом поправил очки в золотой оправе.

Со школьных времен стекла этих очков заметно потолстели. Разумеется, Архангельский давно бы мог сделать лазерную операцию и вылечиться от близорукости, однако избавляться от очков ему отсоветовали имиджмейкеры. «Избиратели уже запомнили вас в очках, поэтому столь резкое изменение облика может им не понравиться, — втолковывали они, — кроме того, отсутствие очков вас слишком молодит. (Действительно, без очков Архангельский являл собой тип „вечного“ студента.) Конечно, если очень хочется, вы можете избавиться от близорукости, но тогда придется носить очки с простыми стеклами». Пришлось смириться с устоявшимся в сознании электората образом политика в очках!

Последний раз бывшие одноклассники виделись в 1996 году, на вечере в честь двадцатилетия окончания школы. Архангельский уже неплохо разбирался в людях, поэтому внешний облик Вадима о многом рассказал ему прежде, чем сам посетитель раскрыл рот. «Одет плохо, выбрит небрежно, физиономия мрачная — следовательно, сидит без работы и без денег, — мгновенно прикинул Архангельский. — Кроме того, поскольку Вера ни за что не выпустила бы его из дома в таком виде, можно сделать вывод, что они развелись. Да и вид у него явно озлобленный и растерянный… Типичный советский служащий, оказавшийся никому не нужным в условиях рыночной экономики. Странно, а ведь у него были золотые руки! Интересно, чего он попросит в первую очередь: устроить его на работу или дать взаймы? Если дать взаймы — значит, начал пить; если работу — тогда с ним еще можно иметь дело…»

— Здравствуй, Вадим, — приветливо сказал он, однако не стал вставать из-за стола и пожал протянутую ему руку сидя. — Рад тебя видеть.

— Здравствуй… Эдуард.

Архангельский с удовольствием отметил про себя, насколько внушительное впечатление он производит — бывший одноклассник едва сдержался от того, чтобы обратиться к нему на «вы» и по имени-отчеству. И, честно сказать, жаль, что Гринев этого не сделал!

— Присаживайся. Как поживаешь?

— Неважно.

— А что такое?

— С женой проблемы.

«Ага! — с удовлетворением отметил Архангельский, довольный собственной проницательностью. — Так я и знал».

— А что конкретно? Надеюсь, Вера здорова?

— Это как посмотреть. — вздохнул Вадим. — То есть с физической стороны она здорова… Во всяком случае, была здорова, когда мы виделись последний раз, а вот с точки зрения психики слегка того, — и он покрутил пальцем у виска.

— Будь любезен, поясни.

— Понимаешь, в чем дело… Все началось с того случая, когда меня захватили чеченцы. Она несколько месяцев жила одна — то есть не совсем одна, а с нашими детьми, — очень беспокоилась за мою жизнь и на этой почве ударилась в религию. Начала каждый день ходить в церковь — молиться за мое успешное освобождение, накупила всяких дешевых иконок и образов, крестила детей, стала читать Библию, соблюдать посты, ну и все такое.

— Вообще-то в этом нет ничего удивительного, — осторожно заметил Эдуард, — многие другие женщины на ее месте сделали бы то же самое.

— Да, я понимаю, — согласился Вадим, — но все это продолжалось и после того, как я благополучно вернулся… Благодаря деньгам ныне покойного Никиты. — Эдуард знал об убийстве Дубовика, поэтому кивнул, и они какое-то время помолчали. — Она и меня пыталась обратить в свою веру, — продолжал Гринев, — а когда этого не получилось, наши отношения резко испортились. Одно время Вера даже отказывалась со мной спать, пока мы не обвенчаемся в церкви — и это после двадцати лет брака! Короче говоря, она стала такой суровой моралисткой, что я чуть не свихнулся от ежедневных упреков в безбожии и аморальности! Представь себе: мужа, который прожил с ней двадцать лет и почти не изменял, обвинить в отсутствии всяких моральных норм! Ну, и что ты на это скажешь?

Архангельский принял задумчивый вид, поправил очки и медленно произнес:

— На мой взгляд, мораль — это вообще не дело религии, главная задача которой состоит в том, чтобы выполнять терапевтическую роль по отношению к смерти. А поучать, да еще следить за моральным обликом граждан — значит вмешиваться в их личную жизнь. Но это опять-таки мое личное мнение, которое я высказал во время нашей последней встречи с патриархом. — Последняя фраза имела явный оттенок хвастливости и была совсем не обязательна, но Архангельский не смог удержаться, тем более что он действительно не один раз встречался с патриархом.

Впрочем, несмотря на внешний пиетет при встрече с главой Русской православной церкви, Эдуард относился к православию с тщательно скрываемой неприязнью. И дело было даже не в прочной атеистической закваске, полученной в коммунистические времена, — просто по складу ума и характера он был убежденным скептиком. Да, существование некоего Высшего начала вполне возможно, более того — вполне допустимо и предположение, что это начало является разумным и нематериальным. Однако никакая из существующих религий не имеет права утверждать, что знает об этом начале больше всех остальных или что она чтит его наиболее подобающим образом. А ведь православие утверждает именно это: «Мы славим Господа правильнее всех других!»

Кстати, совет самого Христа из знаменитой Нагорной проповеди: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц останавливаться молиться, чтобы показаться пред людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» — явно вступал в противоречие с обычаем молиться в храмах и соборах, которые сами по себе являются прекраснейшими сооружениями архитектуры. По глубокому убеждению Архангельского, церковь представляла собой такой же социальный институт, как государство или армия, а потому не имела ни малейшего права претендовать на какие-то приоритеты. Возможно, в этом сказывалась его чиновничья сущность, ревновавшая к усиливающемуся влиянию священников, которое уже начинало перевешивать былое влияние секретарей по идеологии. Однако Гринев ждал от него не абстрактных рассуждений, а вполне конкретных советов, поэтому нахмурился еще больше. Архангельский мгновенно понял свою ошибку.

— Впрочем, все это не столь важно. Рассказывай дальше.

— А дальше хоть стой — хоть падай. В один прекрасный день она так же внезапно, как раньше уверовала, разочаровалась в православии, причем по весьма анекдотическому поводу. В их приходской церкви служил довольно молодой поп, который был известен своими связями с местной братвой. По некоторым слухам, он даже освящал им оружие перед очередной «стрелкой».

— А французские дворяне на ночь перед дуэлью клали на алтарь свои шпаги, — усмехнулся Архангельский, вспомнив «Графиню де Монсоро».

— Короче, однажды он пришел вести службу то ли в дымину пьяный, то ли не протрезвев после вчерашнего, — продолжал Гринев, — и, непрерывно икая, ляпнул с амвона примерно такую фразу: «Покайтесь, грешники, а то всем вам — ик! — х…во будет!»

— Ты серьезно? — засмеялся Эдуард. — Это на самом деле было?

— Ну, если и не дословно, то нечто в этом роде он действительно сказал. В общем, Верка пришла домой в шоке и заявила, что в церковь больше ни ногой. Я поначалу обрадовался: «Наконец-то очухалась баба!» — но не тут-то было. Дальше началось еще хуже — она стала ходить на собрания сектантов, которые они устраивали в местном Доме культуры.

— А что хоть за секта?

— Да какие-то там «Поклонники Саваофа», что ли… хрен их там разберешь! — Вадим досадливо поморщился. — Самое страшное в другом — несколько дней назад она вообще ушла из дома, захватив с собой нашу семилетнюю дочь.

— Ты хочешь сказать, что они ушли к сектантам?

— Ну да, а куда же еще!

— И ты не знаешь, где их искать?

— Откуда? Я могу только дожидаться, когда эти чертовы сектанты опять соберутся в каком-нибудь ДК, но ведь Верка наверняка откажется вернуться.

— Да, ситуация сложная, — согласился Архангельский. — Если бы она ушла в какой-нибудь православный монастырь, то все было бы проще. Тогда бы я смог тебе реально помочь — например, обратиться с письмом к Его Святейшеству. А так даже трудно что-нибудь посоветовать. Кстати, а у вас же еще был сын?

— Он остался со мной, — коротко и с явной неохотой отвечал Вадим, не став развивать эту тему.

Его сыну Семену недавно исполнилось семнадцать, и это был уже вполне сформировавшийся юноша — типичный представитель того самого поколения, появление которого когда-то радостно предрекал Ястребов. Семен не только наотрез отказался последовать за «свихнувшейся» на сектантах матерью, но с юношеским максимализмом и безапелляционностью вздумал осуждать «тоталитарные» взгляды Вадима. В результате отношения между отцом и сыном складывались весьма напряженно. Но зачем было рассказывать об этом постороннему человеку?

— Кстати, а как у тебя с работой? — спросил Архангельский, украдкой посматривая на часы.

— С работой хорошо, — угрюмо отозвался Вадим, — без работы плохо.

— И давно не работаешь?

— Полгода.

— Сам ушел или институт развалился? Ты, по-моему, в каком-то НИИ работал?

— Работал. Ушел сам. Хотя моя бывшая контора тоже дышит на ладан. До сих пор зарплату за последние полгода не выплатили. А что — ты можешь помочь с работой?

— Да, это вполне в моих силах. Занеси мне через пару дней свое резюме, и я обязательно что-нибудь придумаю.

— Хорошо, спасибо. — Просветлев лицом, Вадим с благодарностью взглянул на бывшего одноклассника. Он уже начал было подниматься с места, когда Архангельский решил задать далеко не безразличный ему вопрос:

— Кстати, старик, а за кого ты голосовал на последних парламентских выборах?

— За коммунистов, — тут же ответил Вадим, с удивлением взглянув на Архангельского.

— Ну это ты, брат, дал маху! — досадливо поморщился тот.

— А что, надо было обязательно голосовать за твою партию? — взвинченным тоном поинтересовался Гринев.

Архангельский рассердился на самого себя — не стоило касаться этой темы, но затем широко улыбнулся:

— Знаешь анекдот? Жена приходит домой и говорит мужу: «Эх, дорогой, я сегодня маху дала!» Муж удивляется: «Как это возможно — ведь он же давно умер?» — «Да нет, я в том смысле, что сто долларов потеряла». — «Эх, лучше бы ты Маху дала!»

Вадим оставался по-прежнему мрачен.

— Не понял я твоего тонкого депутатского юмора.

— Ты просто забыл, кто такой Эрнст Мах, которого критиковал Ленин… Ну ладно, счастливо тебе, и не забудь занести резюме.

Пожав ему руку и проводив до двери, Архангельский в задумчивости вернулся за письменный стол. Когда в дверь снова постучала секретарша, он встрепенулся и поймал себя на том, что уже несколько минут вытирает ладонь о собственные брюки. Этот непроизвольный жест как нельзя лучше говорил о том, сколь мало удовольствия доставил ему визит Гринева.

Очевидное отличие трагедии от несчастья состоит в ее фатальности, внезапности и ничем необоснованности. Если к несчастью еще как-то можно подготовиться, заранее отдавшись дурному предчувствию и погрузившись в тревожное ожидание, то трагедия подобна удару молнии, сорвавшемуся с крыши кирпичу, взрыву летящего самолета, но более всего она подобна зверскому убийству юного, прелестного и ни в чем не повинного создания существом омерзительным, звероподобным и полностью опустившимся. Одно дело, когда близкий вам человек тяжело заболел и умер, несмотря на все усилия врачей, — это огромное несчастье; однако трагедия — нечто совсем другое. Вы приходите домой, находясь в прекрасном расположении духа, и здесь вас застает звонок из районного отделения милиции с просьбой срочно приехать на опознание трупа дочери.

Само словосочетание «труп дочери» прозвучало для Архангельского, привыкшего видеть свою любимую Антонину оживленной и веселой, настолько дико, что он машинально переспросил: «Какой дочери?» И лишь после уточнения: «У вас есть дочь, которую зовут Антонина Эдуардовна Архангельская?» — начал задыхаться и сходить с ума, чувствуя, что произошла главная трагедия всей его жизни.

Из уважения к известному политику милиционеры прислали собственную машину, хотя за Эдуардом была закреплена «персоналка». Еще по дороге, услышав подробный рассказ об испытании, которое на него обрушила безжалостная судьба, Архангельский посерел и схватился за сердце. В результате милиционерам пришлось везти его не в отделение, а в ближайшую городскую больницу, где врачи зафиксировали предынфарктное состояние.

История была хотя и ужасной, но для того исторического периода совсем не уникальной.

Все началось с того, что Антонина сбежала с уроков и вместе с подругой отправилась гулять в Сокольнический парк. Случилось так, что девочки разбрелись в разные стороны. Антонина зашла в лес, где наткнулась на спящего бомжа. Она не знала, что неподалеку находился пруд, на берегах которого раскинулся целый «бомжовый» городок.

Проснувшийся бродяга был сильно нетрезв. Вполне возможно, что сначала он хотел всего лишь припугнуть разбудившую его пятнадцатилетнюю девчонку, однако затем звериное начало, распаленное соблазнительным видом изящно одетой Антонины, окончательно лишило нечесаную голову бомжа последних остатков разума.

Набросившись на вежливо извинявшуюся девочку, он заткнул ей рот и потащил в чащу. Как выяснилось в ходе следственного эксперимента, Антонине «повезло» в том, что она потеряла сознание еще в момент изнасилования. Бомж перерезал ей горло, когда она уже находилась в бессознательном состоянии, и это спасло ее от дополнительных мучений — нож был тупой, поэтому окончательно лишить девочку жизни ему удалось лишь с четвертой попытки! После этого он бросил ее на том же месте, где убил, а сам прошел метров сто и снова завалился спать. Здесь его и нашли прочесывавшие лес милиционеры, которых вызвала подруга Антонины, обеспокоенная ее внезапным исчезновением в самый разгар дня. Бомж был перемазан свежей кровью и даже не подумал выбросить орудие убийства, составлявшее его главное достояние.

Пока Архангельский лежал в больнице, у врачебного персонала создалось впечатление, что известный политик находится в состоянии прострации, вызванном сильнейшим шоком. Он отказывался разговаривать даже с приходившей его навещать женой. На самом деле Эдуард непрерывно думал, и предмет его размышлений был не менее ужасен, чем обрушившаяся на него трагедия.

Он вспоминал самые ужасные и мучительные виды казней, которые человечество придумало за несколько тысячелетий своей истории исключительно для того, чтобы расправляться с себе подобными самым что ни на есть дьявольским способом. Больше всего его прельщала мысль о коле и гильотине. Какое удовольствие видеть своего врага посаженным на кол и умирающим от адской боли, особенно когда острие уже пронзило грудь и уперлось в подбородок! Разве можно описать, что чувствует человек, нанизанный на кол, разворотивший его внутренности, как бабочка на булавку? И разве с этим видом казни может сравниться знаменитое распятие на кресте?

В отличие от кола, гильотина не обрекала на долгие мучения, зато обладала определенным «шармом смерти». Какой дикий ужас должен испытывать совершенно беспомощный человек, чьи руки и голова уже закованы в колодки, а на обнаженную шею вот-вот упадет тяжелое лезвие ножа! А что, если сознание исчезает не мгновенно, а лишь через несколько секунд после отделения головы от тела? Медицина утверждает, что без кислорода мозг гибнет в течение пяти секунд, а в воспоминаниях свидетелей подобной казни неоднократно отмечалось подергивание век или уголков рта, когда палач вынимал отрубленную голову из корзины и показывал ее толпе. Значит, вполне допустимо, что отрубленная голова испытывает боль от перерубленной шеи, видит мельтешение окружающего мира перед глазами, а затем чувствует удар о дно корзины. Разве эти короткие мгновения не являются гораздо более действенным наказанием, чем мифические муки в аду?

Представляя своего злейшего врага, лишившего его главной отрады в жизни, то на колу, то под ножом гильотины, Архангельский начинал сходить с ума от безумной ненависти — причем не только к омерзительному бомжу, но и к самому себе. Это ведь именно он еще во время своего первого депутатского срока горячо ратовал за отмену смертной казни во имя скорейшего вхождения в Совет Европы, поскольку был назначен главой парламентской делегации для поездки в Страсбург. Как ему тогда хотелось выглядеть в глазах своих рафинированных западных коллег не диким и кровожадным азиатом, а просвещенным европейцем! И разве мог он тогда предвидеть, что принятый в результате голосования мораторий на смертную казнь самым непосредственным образом отразится на его собственной жизни? Отсюда следовал главный вывод — и к моменту выхода из больницы Архангельский сформулировал его для себя предельно четко: раз он допустил непростительную ошибку, значит, сам ее и должен исправить, чего бы ему это ни стоило!

Навестив могилу дочери, он приехал домой, испугав заплаканную жену странным выражением лица. Спокойно приняв душ и побрившись, Архангельский надел самый солидный костюм и белую рубашку, не забыв закрепить в лацкане пиджака депутатский значок. На все расспросы жены, пораженной его невероятным и каким-то безжизненным спокойствием, Архангельский отвечал только одно:

— Мне необходимо побывать на работе, поскольку у меня накопилась масса дел. Кстати, — вдруг вспомнил он, — если будет звонить Вадим Гринев, извинись перед ним и скажи, что по не зависящим от меня обстоятельствам я ему ничем помочь не смогу.

Однако, уже сев в вызванную из гаража машину, Архангельский приказал водителю ехать не на Охотный ряд, а в Бутырскую тюрьму. Здесь он зашел к начальнику, представился и после недолгого разговора получил разрешение взглянуть на человека, который убил его единственную дочь. Начальнику Бутырки очень не понравился какой-то механический тон разговаривавшего с ним депутата, да и желание было не совсем понятным — ведь впереди суд, во время которого он сможет досыта насмотреться на проклятого бомжа. Но тюремщик поостерегся ссориться с видным представителем законодательной власти, тем более что именно Госдума в свое время приняла решение о передаче пенитенциарных учреждений из ведения МВД в ведение Минюста. В сопровождении дежурного по этажу Архангельский быстро дошел до нужной камеры-одиночки.

— Ну, вот он, смотрите, если охота, — открывая окошко в дверце, предложил надзиратель.

Эдуард даже не попытался нагнуться, а лишь медленно спрятал руку за левой полой пиджака.

— Откройте дверь, — приказал он.

— Не положено!

— Открывайте. — И Архангельский достал пистолет.

Поскольку они стояли всего в метре друг от друга, ему пришлось упереть дуло прямо в живот надзирателя. После ряда убийств депутатов предшествующего созыва Госдума приняла закон, разрешающий народным избранникам иметь оружие, так что Архангельский владел пистолетом на абсолютно законных основаниях. Ну, а то, что его не стали обыскивать при входе, было еще одной любезностью со стороны начальника тюрьмы.

Надзиратель, разумеется, ничего этого не знал, однако быстро сообразил, что жизнь какого-то гнусного бомжа, которого все равно приговорят к пожизненному заключению, абсолютно не стоит того, чтобы рисковать из-за нее собственной жизнью. Поэтому он послушно отодвинул засовы и впустил Архангельского в камеру. Однако, закрыв за ним дверь, он не побежал докладывать начальству, а, раздираемый любопытством, затаился и стал прислушиваться.

Первое, что поразило Эдуарда — это чудовищное зловоние, исходившее от лежащего на нарах человека. Когда он пошевелился и привстал на звук открываемой двери, зловоние усилилось. При свете электрической лампочки, отчаянно сдерживая приступы тошноты, Архангельский с брезгливой ненавистью рассматривал опухшую, заросшую, беззубую физиономию, покрытую множеством морщин и шрамов. Тусклые глаза отвечали ему абсолютно безразличным взором. Когда их обладатель вдруг затрясся в порыве беззвучного смеха, Архангельский напрягся от изумления.

— Че, мужик, тоже посадили? — хрипло спросил бомж.

— Нет, — отвечал Архангельский и только теперь сообразил, что его собеседник не видит пистолета, поскольку, переступая порог камеры, он зачем-то спрятал руку за спину. Подняв пистолет, он нацелил его в голову бомжа и медленно оттянул назад ствол.

— Эй, ты че, мужик? Смертная казнь отменена! Не имеешь права!

— Заткнись! Я — отец той девочки, которую ты… — Тут у Архангельского впервые сорвался голос и брызнули слезы.

— А, вот оно чего, — протянул бомж, растягивая черные, запекшиеся губы в довольной усмешке, — ну, помню, помню, хороша была …!

Услышав матерное слово, Архангельский вздрогнул и яростно нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел, и бомж немедленно завалился на бок, стукнувшись головой о нары. Оглушенный эхом выстрела, ничего не соображая, Эдуард сделал несколько шагов вперед, с каждым шагом вновь и вновь стреляя в безжизненное тело бомжа.

Когда гул выстрелов затих, в коридоре послышался топот сапог, и чей-то голос прокричал в распахнувшееся оконце: «Немедленно бросьте пистолет!»

Архангельский отошел подальше от бомжа и прислонился головой к стене, затем, заливаясь слезами, медленно приложил дуло пистолета к груди в области сердца и нажал курок последний раз…

Глава 29 НОСТАЛЬГИЯ

Восемнадцать лет спустя он возвращался в страну своей юности, причем возвращался в почтенном качестве американского туриста! Сейчас ему уже минуло сорок, он растолстел, облысел, обзавелся настоящим американским акцентом, женой, детьми и собственной аптекой на двенадцатой авеню Нью-Йорка, не говоря уже о доме, «Форде» и счете в Манхэттенском банке; но где-то там, в неотвратимо приближающейся Москве, его должен был ждать плотный черноволосый юноша с нахальным взором и толстыми, влажными губами — он сам, каким был в те времена, когда еще пил гнусный, дешевый портвейн и успешно соблазнял юных однокурсниц.

Тогда он считался отъявленным ловеласом, а сейчас, глядя по утрам в зеркало на постоянно растущую лысину, с усмешкой вспоминал о том, чем когда-то так гордился. И ведь сколько у него с тех пор было женщин — американок, мулаток, китаянок, итальянок, израильтянок, но сейчас, на подлете к Москве, вспоминались совсем не они — загорелые, самоуверенные, раскрепощенные, сексуальные, — а те скромные, порой застенчивые, а порой и развратные русские девчонки, на которых он в свое время так щедро изливал потоки бурлящего юношеского вожделения. И никакой отдых на Канарских островах со сладострастной красоткой, обладавшей идеальной фигурой и неисправимо глупыми глазами, не вспоминался с таким вожделением, как далекие приключения молодости в скромном подмосковном доме отдыха или в подмосковном же стогу сена…

— Здорово, Дениска!

— Юрик? Ну, наконец-то! Вот так встреча! — Они порывисто обнялись и, в лучших традициях старых коммунистических вождей, что в свое время являлось неисчерпаемой темой для анекдотов, расцеловались. — Ты когда прилетел?

— Да только что — видишь, с чемоданом? И сразу из аэропорта к тебе, тем более что только твой адрес и помню — и то благодаря письмам.

— Ну, раздевайся, проходи. Сейчас что-нибудь сообразим, в смысле чем бы отметить нашу встречу.

— Не старайся, у меня все с собой.

— Неужели виски привез?

— А то как же! — И Юрик, весело улыбаясь, достал из пакета четырехугольную бутылку «Black Velvet».

— И чем же закусывают эту прелесть? — поинтересовался Денис, разглядывая бутылку. — Лимон сгодится?

— Сгодится, хотя у нас виски вообще не принято закусывать.

— У нас? Ах, ну да, в Америке…

Через полчаса, основательно опустошив привезенную бутылку, они курили и жадно, взахлеб, разговаривали.

— Ты надолго? — первым делом спросил Денис.

— На пару дней — транзитом в Малайзию.

— Серьезно?

— Серьезно.

— А чего ты там не видел?

— Там меня ждет жена — отпуск собираемся провести. Ладно, не томи, — поторопил Юрий, — как тут все наши?

— Все по-разному, — призадумался Денис. — Как говорится, иных уж нет, а те далече. Кстати, а почему ты приехал летом, а не под Новый год? Мы же договорились собраться у памятника народным ополченцам и вместе встретить начало третьего тысячелетия.

— Дела, старик, и так-то еле вырвался. Обычно мы с женой всегда путешествуем вместе, и лишь теперь я наконец-то уговорил ее отпустить меня одного в Россию.

— А что же она с тобой не поехала? Она ведь тоже из России…

— Да испугалась вашей стабильно нестабильной обстановки!

— И правильно! Я и сам ее, честно говоря, изрядно побаиваюсь.

— Неужели? Но ведь коммунисты явно теряют свое прежнее влияние, да и в новой Думе большинство составляют центристы. Так что, по-моему, сейчас у вас все более-менее нормально.

— Эх, старик, — вздохнул Денис, — то, что издалека представляется вполне нормальным, вблизи выглядит совсем иначе. Ты уехал в эпоху перестройки, когда главная борьба шла между сторонниками либерализации коммунистической системы и упертыми догматиками. Затем начался второй, гораздо более бурный и кровопролитный этап, когда борьба шла уже между сторонниками «обновленного социализма», то есть теми же коммунистами и демократами, требовавшими полного отказа от всяких социалистических бредней. Но теперь начался третий и самый главный этап — борьба между так называемым центризмом, знаменем которого прикрывается партия классической российской бюрократии, и либерализмом. Наш российский центризм — это болото, в котором можно только барахтаться!

— Объясни поподробнее, что ты имеешь в виду, — попросил Корницкий.

— Попробую. У нас сейчас активно пропагандируется крайне поверхностная аналогия, согласно которой политическое поле — это нечто вроде шкалы спидометра. Стрелка слева — «левые», справа — «правые», посередине — «центристы». Первые якобы призывают стоять на месте, а то и вернуться назад, вторые якобы призывают резко рвануть вперед, а третьи предлагают двигаться вперед, но осторожно и на умеренной скорости. Однако суть дела в том, что политические партии должны различаться не по местонахождению на политическом поле, а по исповедуемой ими иерархии ценностей! Ну, представь себе Дон Жуана с его иерархией ценностей, первое место в которой занимает принцип удовольствия, и примерного гражданина, у которого на первом месте стоят интересы семьи и детей.

— Мне это очень легко представить, — засмеялся Юрий, — поскольку первым я был в молодости, а вторым стал достаточно недавно.

— Тем более… Какой «центризм» возможен между подобными иерархиями ценностей? На словах — верность семье, на деле — периодические измены жене, так, что ли? А какой «центризм» возможен между христианином с его принципом «не убий» и сталинистом, убежденным в том, что «врагов народа» убивать не только можно, но и должно? Улавливаешь идею?

— Да, конечно.

— А разве «центризм» между интересами личности и интересами государства менее нелеп? Давно известно, что пресловутые интересы государства — это фикция, за которой стоят интересы вполне конкретных групп людей, максимально приближенных к кормилу власти. Ну не верю я, что старые, толстомордые и косноязычные советские начальники, которые ныне с успехом оседлали пресловутую нефтяную «трубу», извлекают максимум прибыли из традиционного экспорта российского сырья и при этом еще честно делятся полученными доходами со всем обществом! Зато я абсолютно убежден в обратном — будь на их месте молодые, толковые, честные менеджеры, то, во-первых, доходы были бы значительно больше, во-вторых, они бы не разворовывались, в-третьих, не тратились бы на безумно дорогостоящие или нелепые проекты — вроде московских офисов-небоскребов или монстров того же Церетели.

— С этим я согласен.

— Что касается воровства… Слышал наиболее символический анекдот нашего времени? Летит самолет, в котором находятся англичанин, француз и русский. Англичанин опускает руку за борт, затем нюхает ее и говорит: «Смогом запахло, значит, мы пролетаем над Лондоном». Через некоторое время ситуация повторяется, но теперь уже руку опускает француз: «Парфюмом пахнет, значит, мы над Парижем». Наконец руку опускает русский: «Часы сняли, значит, мы над Россией!»

— Прекрасно, — засмеялся Юрий.

— Кстати, еще одним символом стала смена элит, когда вместо знаменитых коммунистических Кузьмичей — Егора Кузьмича и Ивана Кузьмича появились беспартийные Абрамовичи… Короче, бесполезно искать примирения интересов государства и личности на путях «центризма», надо сделать гораздо более простой шаг — отказаться от самого этого противопоставления, порожденного обожествлением государства. Государство — это не самодовлеющая сила, не Бог, у которого есть жрецы — люди, облеченные властью, — а всего-навсего механизм согласования общественных интересов, причем как между отдельными группами, так и между отдельными личностями. Именно в языческом поклонении государству и состоит главная проблема всех наших «патриотов», «государственников», «державников» и «центристов». Извини, что говорю, словно лекцию читаю — привычка.

— То есть ты хочешь сказать, что примирить либерализм и державность невозможно?

— Разумеется, как нельзя примирить интересы Дон Жуана и примерного семьянина. Нормальное общество держится на семьянинах, а Дон Жуаны в нем — веселое исключение. Нормальное государство заботится о гражданах, а не о самом себе и находится под контролем общества, а не само себя контролирует. В чем разница между нашим, российским «великодержавием» и вашим, американским? Да в том, что американцы чувствуют свою страну за спиной, зная, что она всегда спасет и поможет. Впрочем, что я тебе об этом рассказываю… Россияне же имеют страну перед собой — то есть мучаются в борьбе с продажными и тупыми госчиновниками, пытаются отстоять свои законные права и прекрасно сознают, что в случае несчастья надеяться будет не на кого. В общем, великая держава — это та, в которой граждане ходят с высоко поднятыми головами и чувствуют себя абсолютно уверенно и свободно, а не та, в которой одни граждане вбивают в землю других в качестве свай для построения «великодержавия».

Устав от столь долгой речи, Денис разлил остатки виски, после чего друзья снова чокнулись и выпили.

— Ладно, — сказал Юрий, — с политикой разобрались, вернемся теперь к нашим друзьям.

— С кого начнем?

— С тебя.

— Ну, обо мне ты и так почти все знаешь из моих писем. Защитил докторскую, преподаю в частном гуманитарном университете, пишу статьи и книги — обычная жизнь обычного гуманитария.

— А почему до сих пор не женат?

— Спроси чего-нибудь полегче!

— Проехали, — согласился Юрий, заметив, как помрачнел приятель. — А что Мишка Ястребов?

— С ним все в порядке. Известный журналист, часто мелькает по телевизору, сейчас стал главным редактором «Столичных известий». Такой же старый холостяк, как и я.

— А смогу я с ним завтра встретиться?

— Увы, нет — он в командировке и вернется только через неделю.

— Жаль. Ну, а с Никитой Дубовиком?

— И с ним не сможешь, но по другой причине. В прошлом декабре, перед самым Новым годом, он был убит на своей даче вместе с женой и двумя охранниками.

— Неужели?

— Увы, да. Причем самое поразительное в том, что убийцей оказался Толька Востряков, который до этого отсидел несколько лет за вооруженный грабеж, а по выходе на волю сделался киллером.

— Фантастика!

— Скорее «жизнь ужасов». Его поймали, и он получил пожизненный срок.

Корницкий сокрушенно покачал головой.

— После таких скверных известий, я даже боюсь расспрашивать дальше. Кстати, про самоубийство Эдика Архангельского мне известно из новостей — у меня дома есть «тарелка» спутниковой связи.

— Да, в новостях о нем много говорили! Еще бы — такой известный политик… — Денис криво улыбнулся. — Кстати, он входил в ту самую когорту «центристов», о которых я тебе рассказывал, — и вот такая жуткая мелодраматическая история. Между прочим, Игорь Попов тоже покончил самоубийством. Накачался наркотиками и выбросился из окна квартиры своей любовницы. Спрашивай дальше.

— Петька Демичев?

— Убит во время командировки в Чечню — накрыла собственная артиллерия. Остались вдова и двое детей — девочки-двойняшки.

— Кошмар продолжается! То убийство, то самоубийство… Ну, а Лешка Гурский хоть жив?

— Да жив этот старый графоман, жив, стал писателем-детективщиком, сейчас его книжки продаются на всех лотках. Впрочем, я с ним уже давно не виделся.

— Ну, слава богу! А что Вадим Гринев и Вера Кравец? Ты писал, что они поженились раньше всех и у них родилось двое детей.

— Насчет этой парочки я, честно сказать, мало что знаю. Слышал краем уха, что разошлись, поскольку Верка ударилась в религию и ушла к каким-то сектантам, а Вадим заделался откровенным коммунистическим экстремистом. Боюсь, что даже если бы я с кем-то из них встретился, то говорить нам теперь было бы просто не о чем.

— Серега Иванов?

— А об этом подонке я даже слышать не хочу. Одно время он жил с Марусей, затем продал ее квартиру, а ее саму выгнал на улицу. Что с ней теперь стало, я тоже не знаю. Кто еще остался из тех, о ком ты не спрашивал?

— Только наши незабвенные красавицы — Антонина, Наталья, Полина.

— Ах да. С Антониной все в порядке, недавно даже открытку от нее получил — аж из самой Австралии! Эмигрировала туда вместе с мужем, бывшим советским режиссером. Сейчас у них тоже двое детей — мальчик и девочка. Что касается Полины, то ничего сказать не могу — лет пять назад она пропала из поля зрения и с тех пор больше не объявлялась.

— Ну дела! — тяжело вздохнул Юрий. — Это же какие потери понесла наша славная компания: Дубовик, Архангельский, Демичев, Попов!

— Да, — мрачно согласился Денис, — легче сосчитать тех, у кого все более или менее в порядке: ты, я, Мишка Ястребов, Гурский, Антонина и Наталья. Но что делать, если на долю нашего поколения выпали такие времена! Молох перемен всегда требует жертв. Остается утешаться тем, что и у нашей компании осталось потомство, которое, дай бог, избежит подобных потерь и потрясений — дочери Петра, сын Попова, дочь Иванова, дети Антонины, дети Гриневых…

— Да и мои дети тоже! Но, подожди, ты сказал, что с Натальей Куприяновой все в порядке? — оживился Юрий.

— Я сказал — более или менее.

— Что это значит?

— Она тоже пережила довольно тяжелую историю. Влюбилась в собственного ученика, который был на восемь лет ее моложе, встречались много лет, а совсем недавно этот юный негодяй бросил ее и женился на молоденькой студенточке. Можешь представить, как она сейчас переживает… Кстати, именно поэтому тебе неплохо было бы ей позвонить — телефон я могу дать. Она будет очень рада.

— Прекрасная мысль, что же ты раньше не сказал!

Однако пока Денис рылся в записной книжке, Корницкий слегка призадумался.

— Тебя что-то смущает?

— Как она хоть выглядит? — сдержанно улыбнулся Юрий. — Надеюсь, не слишком растолстела и подурнела?

— Да ты на себя посмотри, боров плешивый! Растолстела… Наталья в прекрасной форме и так же стройна, как раньше. Причем не со следами былой красоты на лице, как это писалось в старинных романах, а по-настоящему красивая!

— Ну, спасибо, утешил. Давай номер.

Князев продиктовал, Юрий быстро нажал семь кнопок и стал нетерпеливо ждать ответа.

Когда он приехал к Наталье, изрядно взволнованной его звонком, она уже успела успокоиться, накраситься и приодеться. Они пили кофе и разговаривали, причем она довольно активно интересовалась его женой, детьми, делами нью-йоркской аптеки.

— Детей у меня двое — девочка одиннадцати лет и мальчик шести, — охотно рассказывал Юрий, жадно рассматривая сидевшую напротив него женщину и с радостью находя в ней черты той самой девушки, которой в далеком 1982 году предлагал уехать вместе с ним в Америку. Денис был прав — Наталья мало изменилась. Да, несколько обвисли полные груди, которые когда-то его так возбуждали, да слегка поблекла кожа лица и огрубели руки, но зато она по-прежнему была так хороша собой, что становилось очевидно — если Наталья когда-нибудь и начнет стареть, то нескоро и незаметно.

— У тебя есть фотографии детей?

— Да, пожалуйста. — Он достал из портмоне снимок. — Здесь мы все четверо: я, жена и дети.

— Молодец! — Она с грустным лукавством взглянула на него. — Я очень за тебя рада. Ты сказал, что уже был у Дениса Князева?

— Да, был.

— И он тебе все обо всех рассказал?

— Разумеется.

— В таком случае ты и обо мне все знаешь?

Юрий кивнул.

— Только не надо меня жалеть, ладно? — ласково попросила она.

— Не буду, — пообещал Юрий, — но он мне не сказал другого — у тебя кто-нибудь есть?

Наталья отрицательно покачала головой и слегка улыбнулась.

— Поэтому сейчас бы, пожалуй, я согласилась уехать с тобой в Америку!

— На следующий год разведусь и тогда обязательно за тобой приеду, — пообещал Юрий в тон ей.

— Спасибо на добром слове. Ну что, может быть, останешься у меня ночевать, а пока пойдем погуляем? Москву вспомнишь…

Судя по тону, приглашение было сделано без всякой задней мысли, и тем не менее он охотно согласился. Они оделись и вышли из дома, когда на город уже опустился поздний летний вечер. Наталья взяла Юрия под руку, и они медленно пошли по улице.

Все было странно, таинственно, невероятно и создавало какое-то неопределенное настроение. Хотелось чего-то такого, что смогло бы озарить этот вечер всплеском самых необычных, ярких, запоминающихся эмоций. Но самым трудным было понять — чего именно хочется и зачем вообще нужна эта жизнь, эти встречи и расставания, эта прогулка по вечерним улицам когда-то родного города под руку с красивой и молчаливой женщиной. Где тот порог, предел, пик, начиная с которого все станет ясно и наступит успокоение? Где та мечта, юность, бессмертие, без которых невыносимо и немыслимо жить?

Они вернулись домой. Наталья постелила ему в гостиной, а сама вскоре удалилась в спальню, прикрыв за собой дверь. Юрий лежал в темноте, курил, прислушивался и не знал, что делать. Его охватило то странное, неутолимое возбуждение, которое появляется неожиданно и также неожиданно исчезает, не оставляя ничего иного, кроме воспоминания о чем-то желанном, недоступном, невысказанном. И ему показалось, что можно найти разгадку, когда где-то через час он услышал тихие всхлипы, поднялся и вошел в соседнюю комнату.

Наталья плакала, зарывшись лицом в подушку, и даже не повернулась к нему, когда он присел на постель рядом с ней и нерешительно погладил ее замечательные русые волосы. Тогда Юрий придвинулся ближе, обнял ее за плечи и слегка притянул к себе. Всхлипывания затихли, она что-то благодарно прошептала и замерла, так и не подняв на него глаз. Он чувствовал, как она нуждается в его защите и при этом прекрасно понимал, что от того, что явилось причиной ее слез, никто и никого защитить не в силах. Убедившись, что она уснула, он осторожно поднялся, поправил на ней одеяло и вернулся на свой диван. А утром оба постарались вести себя так, словно бы и не было этого жалобного ночного плача. И лишь на прощание, когда он, благодаря за гостеприимство, слегка коснулся губами ее щеки, она вдруг вспыхнула и сама поцеловала его в губы.

Прощание с родиной обернулось неожиданным скандалом в аэропорту и еще более неожиданной встречей, сразу напомнившей незабвенные советские времена. Въезжая в Россию, Юрий не задекларировал дорогой японский фотоаппарат, а теперь вдруг выяснилось, что надо заплатить пошлину.

— Может, вы купили его именно здесь! — заявила молодая сотрудница таможни.

— Вообще-то я купил его в Нью-Йорке… Ну и как велика ваша пошлина?

Услышав сумму, Юрий изумленно покачал головой:

— С ума сошли? Да он стоит почти столько же!

— Знаете, гражданин, не мы эти пошлины устанавливаем, а государство!

— Тогда позовите мне вашего начальника!

— Да ради бога!

Через несколько минут появился пожилой лысый толстяк, на щеке которого красовалась огромная и мерзкая бородавка, похожая на муху. При виде его Юрий сразу насторожился. Где-то он уже видел подобное уродство, вот только где? Черт, ну конечно же — у того самого секретаря райкома, к которому он приходил перед отъездом в эмиграцию, чтобы подать заявление на выход из комсомола! Все правильно — тому секретарю было за тридцать, а этому хмырю уже за шестьдесят. Так вот, значит, в каком сытном месте окопался, скотина, после того, как понял, что на идейном руководстве советской молодежью больше не заработаешь!

— В чем дело? — с ходу поинтересовался он, настороженно взглянув на Юрия.

Таможенница объяснила, особо упирая на «подозрительное» происхождение фотоаппарата.

— Если не хотите платить пошлину, придется оформить акт изъятия, — сухо прокомментировал начальник.

— Ага, — усмехнулся Юрий, — сейчас вы от меня дождетесь такого подарка!

Вынув фотоаппарат из футляра, он несколько секунд подержал его в руке, а затем уронил на пол.

— Ах, черт, какая неприятность! Ну что ж, зато теперь можете оформлять акт изъятия.

Какое-то время они с толстым начальником молча смотрели друг на друга. Юрий так и не понял, узнал тот его или нет, но его губы вдруг беззвучно зашевелились, — причем, чтобы понять, что он сказал, не надо было обладать умением читать по губам. Наконец начальник таможни что-то шепнул на ухо своей сотруднице и, повернувшись толстой спиной, с достоинством удалился.

И тут Юрию стало смешно и легко одновременно. Нет, эту страну долго еще не исправишь, поэтому какое счастье, что он уже не является ее подданным! Благодаря этой мысли он вдруг как-то сразу избавился от тягучего чувства ностальгии, которое снедало его все то недолгое время, что он находился на родине.

Глава 30 АКМЭ

— Ну что, никого кроме нас нет и, скорее всего, уже не будет?

— А что же ты хочешь — двадцать пять лет прошло, целая жизнь!

— Нас разметала жизни круговерть, и вновь собрать уже способна только смерть.

— Это еще откуда?

— Это я сам только что сочинил.

— Н-да, начало невеселое…

Этими репликами обменивались два наших лучших друга — Михаил Ястребов и Денис Князев. Предварительно созвонившись, в канун встречи Нового, две тысячи первого года они ровно в шесть часов вечера с разных сторон подошли к памятнику народным ополченцам.

— Собственно говоря, кого мы можем ждать? — потоптавшись минут десять на легком морозце, поинтересовался Михаил. — Давай наскоро прикинем — из четырнадцати человек пятеро уже являются обитателями другого и, возможно, лучшего мира. Двое за границей, восьмой сидит. Остаются всего шестеро — Гурский, Наталья, Иванов, Маруся и чета Гриневых. Ну и кого из них ты хотел бы увидеть?

— В принципе, всех, — поразмыслив, отвечал Денис. — В такой момент я был бы рад встретиться даже с Ивановым и Гриневым. Но если пришли бы Наталья и Гурский, уже было бы неплохо.

— Согласен, но нам самим совсем необязательно мерзнуть на улице.

— А что ты предлагаешь?

— Сейчас поймешь. — Михаил выплюнул сигарету и сунул в рот пластинку жвачки. Затем достал из кармана сложенную вчетверо записку и ловко прилепил ее жвачкой к гранитному постаменту. — Как видишь, — пояснил он Денису, с интересом наблюдавшему за его действиями, — я все предусмотрел заранее. Мы пойдем греться и поддавать в бар «Голубой лагуны», а иногда будем подходить сюда. В записке все указано.

— А если ее сорвет кто-нибудь другой?

— И что ты предлагаешь взамен?

— Проще всего было бы обзвонить всех заранее…

— Да, но мы же сами решили, что гораздо интереснее понадеяться на волю случая!

— Верно, — кивнул Денис, автор идеи о встрече в канун третьего тысячелетия, которая сейчас терпела столь явный крах. — В конце концов, созвониться и встретиться с той же Натальей или Лешкой Гурским мы всегда сможем. Но ведь главное состоит в том, чтобы они сами помнили о назначенной встрече и захотели бы прийти! Кстати, Юрик и Антонина об этом помнят — вчера у меня в квартире раздалось сразу два экзотических звонка — один из Нью-Йорка, другой из Мельбурна.

— Правда? — заинтересовался Михаил. — Ну и?..

— Оба поздравили с Новым годом и пожалели о том, что не смогут прийти. Тебе, кстати, привет передавали.

— Спасибо. Между прочим, мне тоже есть чем тебя удивить — я получил письмо от Вострякова.

— Из зоны?

— Точнее, из единственной в России тюрьмы, где отбывают пожизненный срок.

— А откуда он узнал твой адрес?

— Оно пришло на адрес редакции, но на мое имя.

— Ну и как он там, что пишет?

— Ты удивишься, но тоже вспоминает о нашей сегодняшней встрече, а затем пускается в долгие и сопливые размышления о своей погубленной жизни. А в самом конце делает примечание: «Если хочешь, можешь мое письмо опубликовать».

— А ты опубликуешь?

— Нет.

— Судя по тону, тебе его совсем не жаль?

— А тебе Никиту Дубовика жаль? — резко парировал Михаил, после чего приятели пару минут молчали. — Ладно, уже полседьмого, пошли в «Лагуну», шлепнем хорошего коньячку.

Через десять минут они уже сидели за стойкой ресторанного бара, и Михаил делал заказ.

— Я недавно получил очень приличный гонорар, так что об этом не беспокойся, — сказал он, заметив, что Денис полез за деньгами.

— Ты хочешь сказать, что у тебя хватит на бутылку «Мартеля»? — усмехнулся тот.

— И еще останется на шампанское и закуску! Ну, с Новым годом!

— Взаимно.

Они чокнулись и выпили.

— Забавно… — заговорил Денис, — а помнишь те времена, когда мы скребли по карманам мелочь, чтобы скинуться и взять бутылку гнусной бормотухи под названием «портвейн»?

— Еще бы не помнить! В свое время я с Никитой и Гурским целую неделю пьянствовал в подмосковном доме отдыха. Жаль, что тебя тогда с нами не было.

— Ну, с тобой мы тоже пропустили через свои юношеские организмы немалое количество этого проклятого пойла. Черт возьми, какое все-таки чудесное время молодость… Пусть даже отравленная такой гадостью, как тот портвейн!

Закуривая очередную сигарету, Михаил отрицательно покачал головой.

— Ты не согласен? — удивился Денис.

— Нет. То есть согласен, что тогдашний портвейн — это гадость, но не согласен с твоей оценкой молодости. Помнишь, в «Виконте де Бражелоне» есть чудесная сцена, когда Атос и д’Артаньян после воцарения на престол Карла II беседуют в лондонской гостинице «Олений рог» и вспоминают «время молодости и доверчивости», когда ими обоими «повелевала кровь, кишевшая страстями»?

— Ну и что?

— А то, что д’Артаньян говорит парадоксальную, но абсолютно справедливую вещь — он совсем не жалеет об этом «упоительном времени», как не жалеет о школьных годах — времени решения задач, розог учителя и краюх черного хлеба. Более того, он считает глупцами тех, кто этими годами восторгается, поскольку ему не внушают доверия люди, предпочитающие плохое хорошему. И далее он говорит, что молодость — это дрянное время, полное треволнений и нищеты, а если о чем и жалеть, так только об их знаменитой дружбе. Но здесь Атос его утешает — жалеть об их дружбе нечего, она умрет только со смертью всех четырех мушкетеров, поскольку состоит из воспоминаний и привычек. Поистине Дюма намного более мудр, чем это представляется тем, кто, прочитав в юности его эпопею о мушкетерах, никогда больше к ней не возвращается. В общем, я согласен с д’Артаньяном — мне гораздо больше нравится жить сейчас, когда я достаточно богат и ни от кого не зависим, чем тогда, когда был беден и всего боялся — приводов в милицию, исключения из института, выговоров по комсомольской линии и всякой прочей ерунды. Поэтому я бы не хотел возвращаться во времена своей… то есть нашей с тобой молодости, и главное мое желание — чтобы нынешние сорок лет никогда не кончались!

— Вообще-то нам уже по сорок одному!

— Да помню, помню, — отмахнулся Михаил, — но давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

— Например, о женщинах?

— До женщин мы еще дойдем, когда достигнем нужной кондиции, а в данный момент я имел в виду будущее.

— Серьезно? Ну и чего хорошего ты ждешь от будущего?

— Многого — и гораздо большего, чем от настоящего, — абсолютно серьезно отвечал Михаил. — Ты помнишь, что такое акмэ?

— Это ты историка спрашиваешь? — весело изумился Денис. — Конечно, помню. Древние греки называли так сорокалетний возраст, считая, что это самый расцвет для мужчины. Более того, они даже указывали не год рождения человека, а говорили, что «его акмэ приходится на такую-то Олимпиаду».

— Все верно. Именно потому, что акмэ нашего с тобой поколения пришлось на начало третьего тысячелетия, я жду от него гораздо большего, чем от тысячелетия второго. Грубо говоря, начало двадцать первого века должно быть за нами! И именно от нас и наших зарубежных сверстников должно зависеть дальнейшее направление развития всего цивилизованного мира в третьем тысячелетии — или хотя бы в следующем веке. Каким мы его зададим сейчас — таким оно и будет!

— Ну это ты, брат, хватил! — усмехнулся Денис. — Что это тебя на роль вершителя судеб всего человечества потянуло? Скромнее надо быть, скромнее.

— Издеваешься, собака? — Михаил толкнул приятеля в бок. — Коньяка больше не получишь!

— Тогда я сам себе закажу, — отшутился Денис. — Нет, старик, я не издеваюсь, просто ты не учитываешь главного, на мой взгляд, обстоятельства. Разумеется, я говорю только о России, поскольку насчет остального мира судить не берусь.

— Ну и какое же это обстоятельство?

— Очень простое — и, кстати, о нем я уже говорил Юрику во время его приезда. Да, я согласен, что именно сейчас и именно наше поколение должно задать вектор развития России на ближайшее столетие, но это будет возможно лишь в том случае, если у нас в стране победят либеральные ценности. Проще говоря, если на смену старой чиновничьей номенклатуре — «государственникам-патриотам», будь они неладны! — придет поколение людей, для которых свобода и личность важнее величия державы. Перефразируя моего любимого Чаадаева, можно сказать так: «Любовь к отечеству — это прекрасная вещь, но есть вещь еще более прекрасная — это любовь к свободе».

— И что же тебя смущает?

— Слабость российского либерализма. Ты только вспомни нашу тысячелетнюю историю — это всегда была история тоталитаризма, история борьбы государства со своими подданными, а православной церкви — с инакомыслием. Лишь в случае внешней угрозы происходило временное объединение государства и подданных во имя спасения России как некоего целого. Стоило опасности миновать — и внутренняя борьба, не уступавшая по своему ожесточению борьбе внешней, неизменно начиналась заново.

— Не согласен, — покачал головой Михаил. — Знаешь, почему у нас так много людей голосуют за «партию власти»? Благодаря генетической памяти поротой задницы — барина надо уважать! А бунтарей на Руси всегда было гораздо меньше холопов…

(Чтобы не отвлекать читателя от самого главного — содержания разговора наших героев, мы не стали лишний раз упоминать о том, что на всем его протяжении они чокались, выпивали, курили — и, таким образом, провели в ресторане свыше получаса.)

Первым это заметил Ястребов.

— Ну что, — произнес он, удовлетворенно щурясь на красивую барменшу, — по полбутылки коньяка в нас уже сидит, поэтому теперь мы вполне можем пойти прогуляться и посмотреть — нет ли кого у памятника?

— Конечно пойдем, — тут же согласился Денис, слезая с табурета.

— Но мы еще обязательно вернемся, — расплачиваясь, предупредил Ястребов, на что барменша понимающе улыбнулась.

У памятника народным ополченцам по-прежнему никого не было, да и записка белела на постаменте.

— Ну что, — предложил Михаил, — погуляем по улице, пока не замерзнем и не ощутим настойчивого желания добавить?

— Давай. Только хватит с нас политики и миллениума, поговорим теперь о женщинах.

— Ты имеешь в виду Полину?

Денис изумленно взглянул на Ястребова и, немного помедлив, глухо сказал:

— Да, и ее тоже.

Однако никто почему-то не торопился начинать разговор, и между приятелями воцарилось долгое молчание. Погруженные в свои мысли, они дошли до конца улицы и повернули обратно к памятнику.

Михаил вспоминал результаты своего расследования пятилетней давности, когда он тщетно пытался найти Полину. Тогда, после разговора с Гурским, ему удалось напасть на след — Алексей сообщил, что однажды видел, как Полина садилась в «Мицубиси» темно-синего цвета под номером Г 200 АД, за рулем которого сидел какой-то мужчина. После этого Ястребов перезвонил Петру Демичеву, и тот через свои милицейские каналы легко выяснил, что машина принадлежала директору частного лицея — некоему Николаю Павловичу Репнину. Но самое главное было в другом. Согласно оперативной сводке, в ноябре 1994 года машина была взорвана с помощью подложенной под днище магнитной мины с дистанционным управлением. При этом оба пассажира — мужчина и женщина — погибли на месте. То, что этой женщиной являлась Полина, было установлено в ходе следствия. Кроме того, по факту двойного убийства было возбуждено уголовное дело против жены Репнина.

Именно эта стареющая домохозяйка, страстно ревновавшая своего мужа к любой женщине, целыми днями следила за каждым его шагом. Более того, поскольку средства ей это позволяли, она наняла частного детектива, который установил в рабочий телефон мужа подслушивающее устройство. Благодаря этому она сумела узнать о намечавшемся романе Репнина с недавно принятой в лицей преподавательницей иностранных языков. В тот самый день, когда влюбленная пара собиралась поехать домой к Полине, обезумевшая от ревности жена Репнина пошла на крайние средства, лишь бы этому помешать. Она ухитрилась найти киллера, который взялся выполнить двойной заказ за сорок тысяч долларов.

Он был арестован через неделю, после ареста жены Репнина. Окончательный приговор суда гласил: пятнадцать лет колонии строго режима исполнителю и десять — заказчице. В свое время Михаил поведал обо всем этом Денису, который воспринял его рассказ с удивительной сдержанностью.

Вспомнив об этом, Ястребов спросил:

— Ты любил ее?

— Да, возможно… — нехотя отозвался Денис. — Хотя, с другой стороны, можно ли назвать любовью непрекращающуюся душевную боль? Сначала, как только я начал узнавать о ее похождениях, это было похоже на сильнейший удар — и несколько месяцев я корчился от совершенно невыносимой боли. Затем она утихла, уступив место боли тупой и ноющей. О ней можно было периодически забывать, время от времени она покалывала острыми рецидивами, но никогда не оставляла полностью… Как же я мечтал о том, чтобы Полина вдруг ощутила острую жалость к моим страданиям и решила подарить незабываемое счастье, пусть даже только на один час! Впрочем, от нее этого вряд ли можно было ожидать, во всяком случае — по отношению ко мне. А ведь ее замужество стало бы второй по величине трагедией моей жизни, причем первой оказалась бы лишь собственная смерть!

Михаил слушал эти отрывистые излияния с возраставшим изумлением. Или он чего-то не понимает, или совсем не знает своего лучшего друга, или за всем этим кроется нечто иное…

— После стольких лет преданной любви я должен был стать ее первым мужем… или мужчиной, все остальные варианты — сплошные мучения, — продолжал Денис. — Это совсем не тот случай, когда сходишься с опытной женщиной, влюбляешься в нее, а затем она тебе изменяет — или ты ей. На какое-то время вы расстаетесь, но потом прощаете друг друга и снова начинаете жить вместе. Это совсем не тот случай, старик, совсем не тот случай… Именно поэтому я так тяжело переживал необратимость всего произошедшего.

Когда Князев внезапно замолчал, Михаил не нашел ничего лучшего, как задать довольно посторонний вопрос:

— Кстати, а Юрик расспрашивал тебя о Полине?

— Да.

— А ты что же?

— Я ему ничего не сказал. — Денис вскинул на друга затуманенный взгляд и вдруг добавил: — А вот тебе сейчас могу рассказать все до конца.

— Что именно?

— Ну, хотя бы то, что я тоже ее искал и нашел даже раньше тебя!

— Как это возможно?

— Долго объяснять, да это и не столь важно. — Денис остановился и резко поежился. — Что-то меня знобить начинает…

— Вернемся в ресторан?

— Нет, подожди! Сначала я просто обязан тебе все рассказать — сейчас или никогда!

— Да что ты мне можешь рассказать, кроме того, что я уже знаю! — не выдержал Михаил.

— И ты знаешь, что я вполне сознательно стал соучастником убийства Полины?

— То есть?.. — Удивленный Ястребов остановился. — Выражайся точнее, черт тебя подери, ибо я уже совсем ничего не понимаю!

— Я следил за ней, знал, что она работает в этом проклятом лицее, каждую неделю приезжал туда и ждал, когда она выйдет. Иногда даже подходил и заговаривал, но она воспринимала мои появления абсолютно равнодушно.

— Ну и что дальше?

— А дальше я совершенно случайно стал свидетелем того, как возле машины ее любовника начал вертеться какой-то хмырь. Когда он наклонился к днищу, в его руках был небольшой предмет, когда приподнялся и резко удалился — этого предмета уже не было. Как ты считаешь, трудно было догадаться, что он сделал? Тем более что потом он отошел метров на сто и начал прохаживаться в ожидании… как и я, только с другой стороны.

— Ты хочешь сказать, что вполне мог предупредить этого чертова Репнина и Полину об угрожавшей им опасности — и не сделал этого?

— Наконец-то сообразил!

— Подожди, подожди, но ведь это какой-то бред, безумие, дикость, преступление, наконец! Неужели ты так хотел смерти Полины? Но почему, почему?

— Да из той же самой ревности, под влиянием которой действовала жена этого козла! — взбеленился Денис. — Ты сам-то когда-нибудь ревновал по-настоящему? Ты знаешь, как можно переживать при виде какого-то ничтожества, — кстати, этот Репнин выглядел на редкость серым и заурядным чиновником: гладкая рожа, залысины, самодовольная походка, — которое каждый день имеет твою любимую женщину во всех видах, в то время как тебе она даже не позволяет поцеловать ей руку!

— Не понимаю… Ты любил ее или только ревновал?

— Вот так вопрос! — усмехнулся Князев. — А разве может быть одно без другого? Впрочем, если подумать, я и сам толком не знаю. С одной стороны, я любил ее и хотел бы видеть снова и снова, пусть даже она станет настолько темпераментной стервой, что они с любовником будут брать в постель его приятеля. Но, представляя себе нечто подобное, я бы недолго выдержал нашу встречу — и, прокляв все на свете, убежал бы страдать. Могу тебе сказать больше — в тот день она выглядела фантастически соблазнительно — плащ нараспашку, серая юбка, фиолетовые колготки, вишневого цвета лакированные туфельки и легкий белый свитер. Да еще волосы красиво распущены по плечам! Эх, черт, лучше бы она была без макияжа, да и одета как-нибудь небрежно! Тогда, возможно, я поступил бы иначе, но в тот момент ревность буквально взяла меня за горло и задушила.

«Стерва неприступная! — со злобой думал я. — Попробуй я сейчас поцеловать тебе руку, так ведь отдернешь с гримасой брезгливости. Зато своему плешивому козлу сама небось целуешь все, что он только захочет! Что за проклятая жизнь, что за идиотская женщина, что за невыносимое несчастье…» Теперь-то ты меня понимаешь?

— Нет, будь я проклят, не понимаю! — яростно возвысил голос Михаил. — А ты представлял себе, как твоя соблазнительная и неприступная возлюбленная превратится в чудовищный, обугленный труп? А может, представлял и уже заранее злорадствовал по этому поводу?

— Но разве было бы справедливо, если бы эта женщина, причинившая мне своей глупостью и упрямством столько невыносимых страданий, жила бы вполне счастливо? — живо возразил Князев. — Разве было бы справедливо, если и сейчас, когда я по-прежнему не могу думать о ней без болезненных содроганий, она бы где-нибудь ходила, смеялась, кокетничала, а по ночам регулярно трахалась со своим проклятым любовником, постепенно внося в это занятие все более утонченный разврат и даже не вспоминая обо мне? Ведь сколько уже раз говорилось о том, что нельзя построить свое счастье на несчастье других — разве это не тот самый случай?

— Именно тот самый, черт бы тебя подрал! Сам-то ты когда-нибудь сможешь забыть об этом кошмаре?

— Нет, разумеется.

— И на том спасибо!

— Ты меня очень осуждаешь?

— Неважно, — поразмыслив и поостыв, буркнул Михаил. — В подобных случаях говорят — Бог тебе судья! Могу добавить только одно — если бы ты лично, в приступе той самой ревности, которую так красочно живописуешь, убил Полину вместе с ее любовником, на мой взгляд, это выглядело бы более естественно и менее подло, чем то, о чем ты мне сейчас рассказал.

— Ты думаешь, у меня бы хватило духу поднять руку на любимую женщину?

— Значит, ты еще и радовался, что за тебя это сделал кто-то другой?

Они замолчали, и каждый полез за своими сигаретами. Михаил был настолько шокирован, что испытывал к Князеву самую настоящую неприязнь. Денис это почувствовал и после долгой паузы неуверенно спросил:

— Но мы по-прежнему останемся друзьями?

Ястребов неопределенно пожал плечами, а про себя подумал: «Старых друзей почти нельзя изменить, зато можно в любой момент лишиться».

Пребывая во власти тяжелых размышлений, они в очередной раз миновали памятник, когда Князев вдруг вскинул голову и увидел метров за пятьдесят впереди медленно прогуливающуюся пару. Мужчина обнимал женщину за талию и что-то ей говорил, а она внимательно слушала, склонив голову к левому плечу. На минуту они остановились и быстро поцеловались.

— Смотри, — вопросительно произнес Денис, — а это часом не Гурский с Натальей?

Михаил тоже вскинул голову и довольно равнодушно пожал плечами:

— Кажется, они.

— Догоним?

— А зачем мешать? Гурский — парень неплохой, хотя я в свое время заподозрил его в том, в чем даже и не подумал подозревать тебя! Дай бог, чтобы у них с Натальей что-нибудь получилось. Но если он вздумает с ней поиграться, а потом бросить, то я ему лично морду набью!

— Будем надеяться на лучшее.

— А что нам еще остается? Только надеяться да любоваться на звезды — смотри, какая великолепная ночь!

Природа торжествовала. Ее непознанное, непознаваемое, трансцендентальное начало оставалось все таким же таинственным, как и миллионы лет назад, когда еще не было ничего живого. Ее беспредельный смысл смыкался с бессмыслицей, ограниченность переходила в беспредельность, бесконечное развитие отталкивалось от загадочного постоянства.

А люди, испуганные и крошечные существа, робко заклинали ее именами Бога, Абсолюта, Непознаваемого. Они ставили отчаянные эксперименты и отправлялись в далекие экспедиции, пытаясь отвоевать у нее еще одну крошечную тайну, чтобы убедиться в осмысленности собственной жизни. Или доводили себя до фантастических состояний, чтобы испытать единение со Вселенной и поверить в то, что они не погибают и не растворяются в ней, а лишь соединяются для достижения вечности. Или придумывали бесконечное множество игр и играли все сотни тысяч часов своей единственной жизни то по правилам, то нарушая их и называя все это религией, славой, властью, любовью. И все лишь затем, чтобы не оставаться один на один с собственной душой, в которой ноющей занозой сидела загадка вечности и бессмертия. Кто-то из них настолько увлекался этими играми, что забывал о самой загадке; кто-то сходил с ума из-за ее неразрешимости; кто-то начинал верить, убеждая себя в том, что все понял… А все вместе стремились от начала к концу, будучи едины с природой только в одном — во времени. Развитие и Вечность, Тленность и Бессмертие — и человеческие страсти, неизменные в своей неукротимости и жалкие в своей тщетности.

Денис и Михаил еще долго смотрели на звезды, ощущая себя между небом и землей и чувствуя, как простираются перед ними необъятно-загадочные горизонты времени. И в их душах сияла самая трепетная, но и самая неугасимая надежда.