История одного предательства, одной страсти и трех смертей

1

Суббота, второе февраля 1952 года

Спирос Луганис и его брат Никос умерли в одно и то же мгновение — обоим оторвало головы взрывом динамитной шашки. Несчастье произошло, когда те рыбачили в море неподалеку от живописных берегов острова Святого Янниса, как раз в том месте, где морские окуни и дорады набирают от восьми до десяти килограммов живого веса.

Рыба водилась на глубине, поэтому братья, ловившие ее так же истово, как делали все, за что ни брались, изготовили очень мощный взрывной заряд. По мнению полиции, он мог весить около трех или четырех килограммов, может быть, даже пять.

Использование динамита само по себе дело рискованное. Из-за этих шашек многие рыбаки с греческого острова Спетсес остались кто без рук, кто без глаз, а некоторые просто лишились пальцев. Однако двое убитых да еще одновременно — такое случилось впервые.

Во время взрыва Маленький Адонис, тот самый, что всегда держит голову немного набок, словно извиняясь, рыбачил со спиннингом в ста метрах от «Двух братьев», так называлась лодка Луганисов.

— Они спорили о том, какой длины должен быть шнур, — рассказывал он впоследствии и в отделении полиции, и в кофейне Стамбулидиса, и вообще на каждом углу.

Короче, говорил всем, кому не лень было его слушать. Маленький Адонис не сомневался, что решающий голос в дискуссии принадлежал Спиросу, старшему и самому сильному из двух братьев, холерику, легко впадавшему в гнев и раздражение.

Маленький Адонис привирал: в момент, предшествующий взрыву, он одновременно вел лодку на малой скорости, держал курс и следил за спиннингом. А ведь всем известно, что он не тот человек, которому по силам делать сразу четыре дела. Да и как можно расслышать слова, произнесенные в ста метрах от лодки? К счастью для него, весь остров пребывал в таком возбуждении, что никому и в голову не пришло сомневаться в его правдивости.

Адонису показалось, будто мощная ударная волна, поднятая взрывом, залепила ему невероятной силы пощечину. Его бросило в дрожь.

— Им конец, им конец, — повторял он машинально.

И долго-долго, не меньше пяти минут, стоял ошеломленный Адонис в лодке спиной к «Двум братьям», не решаясь оглянуться. Потом, все еще не оборачиваясь, окинул взглядом горизонт. Вокруг не было никого, кто бы мог помочь отбуксировать поврежденную лодку к Старому Порту. Тогда он взялся за весла и направился к «Двум братьям». Он греб спиной к поврежденному судну. Ему даже в голову не пришло спустить парус. И только когда его лодка ударилась носом в чужой борт, он вынужден был повернуть голову, однако сделал это неохотно, медленно, зажмурив глаза. Потом сквозь прищуренные веки разглядел силуэт судна и только после этого, словно торопясь скорее покончить с неприятным делом, широко открыл глаза: дно лодки было буквально устлано кусками плоти и обломками костей. В метре от кормы он заметил голову одного из братьев и отпрянул так резко, что вынужден был вцепиться в штурвал, чтобы не упасть.

Ему страшно захотелось скрыться с места происшествия, но все знали, что он изо дня в день рыбачит в море у берегов Святого Янниса. Час назад Динос, трактирщик, один из немногих на острове, кто относится к Маленькому Адонису доброжелательно, сказал ему:

— Бьюсь об заклад, ты принесешь мне сегодня вечером чудесную дораду!

Адонис подумал, что если он сейчас уплывет, Динос уж точно не будет помалкивать об этой встрече. И весь остров начнет повторять:

— Этот слабак улепетывал после взрыва как заяц…

Он живо представил себе, как будут смеяться над ним у Стамбулидиса… Долго стоял Адонис в лодке, не шевелясь, повернувшись спиной к «Двум братьям». Потом пересилил себя, спустил свой парус и, глядя в сторону, накрыл им, как сумел, то, что осталось от братьев. После чего взял их лодку на буксир и с ноющим сердцем потащил за собой к Старому Порту.

Он уже приближался к пирсу, как вдруг его, словно молния, пронзила радостная мысль: из этой драмы можно извлечь для себя выгоду! Ведь он — единственный свидетель трагедии, какой еще не бывало на Спетсесе. О ней заговорит весь остров! Все будут слушать только его, Адониса, да-да, приползут на коленях и начнут умолять рассказать, как было на самом деле. А ведь, как правило, завсегдатаи кофейни Стамбулидиса перебивают его, не дослушав до конца. А если и позволяют ему договорить, то только для того, чтобы поиздеваться, повторяя вновь И ВНОВЬ:

— Ну, Маленький Адонис, да ты у нас просто Эйнштейн! — Эту фамилию они произносят как Айстай.

В такие моменты он ненавидел их всех глубоко, искренне, всеми фибрами души. Ему очень, очень хотелось, чтобы его уважали, слушали, чтобы с ним считались… Так ведь нет, для всего острова он в свои тридцать восемь лет все еще остается Маленьким Адонисом, который держит голову чуть-чуть набок, живет с матерью-портнихой, госпожой Маритцей, и не может заработать себе на кусок хлеба.

Как будто это так просто! Конечно, иногда ему удается поймать рыбу то тут, то там. Но ведь на Спетсесе все его жители время от времени ловят рыбу то тут, то там, где подвернется. Только вот почему когда он, Адонис, предлагает кому-то перевезти что-нибудь на своей тележке, люди соглашаются с таким видом, словно ему делают одолжение:

— Ты едешь в сторону Кунупитцы? Постой-ка, я тебе на тележку этот мешок положу, оставь перед дверью Панайотиса.

И так далее, и в том же роде. Но теперь все должно измениться! К нему начнут относиться с уважением! Эта мысль вызвала у Адониса нечто вроде вспышки озарения. «Про шнур, вот про что я смогу рассказать, — подумал он, — они глушили рыбу динамитом и ошиблись, не рассчитали длину шнура…»

Идея стать героем происшествия очень ему понравилась, тем более что довольно быстро он сам уверовал, что это правда. Действительно, спор между братьями мог начаться по поводу глубины, на которой следовало произвести взрыв с таким расчетом, чтобы накрыть косяк морских окуней. И спор этот, вне всяких сомнений, мог закончиться страшным и глупым несчастным случаем.

Однако на самом деле трагедия на «Двух братьях» имела совсем другой характер — Маленький Адонис стал свидетелем убийства и самоубийства!

Спирос и Никос Луганисы приехали на Спетсес двадцать два года тому назад с Калимноса, острова в Додеканесе,[1] чьи обитатели надрывают себе легкие, доставая губки с тридцатиметровой глубины.

Ловля губок — работа каторжная, к тому же едва позволяет сводить концы с концами. Братья стали искать другую работу. Сначала они попытали счастья на Сиросе, где двоюродный брат их матери, Яннис, работал слесарем на стройках острова. Он-то и убедил их покинуть Калимнос. Ноябрьским утром тысяча девятьсот тридцатого года братья уехали оттуда, имея на руках билет на проезд и двадцать четыре драхмы наличными, которые Спирос удачно разместил на дне самого глубокого кармана. Все остальное имущество они носили на себе: полотняные штаны, ситцевые рубашки и шерстяные фуфайки. У обоих не было ни ботинок, ни белья.

Одиннадцать дней они пытались бросить якорь на Сиросе — без малейшего успеха. Это понятно — братья умели только плотничать, а на стройках Сироса требовались жестянщики. Через одну контору им посчастливилось временно устроиться на лесопилку, туда как раз поступила большая партия бревен. Отработав два дня, они получили что причитается и устроили себе пир: на каждого пришлось по паре луковиц и полкило оливок! Зато появились деньги на дорогу до Пирея, где им сообщили, что все рабочие места с боем заняты греческими беженцами, выгнанными турками из Малой Азии.

После трех недель скитаний и постоянных отказов братья отправились из Пирея на Гидру, остров у восточного побережья Пелопоннеса. Спроси у них, кто это посоветовал, они наверняка затруднились бы ответить, однако, по слухам, в тамошних доках требовались рабочие руки. Им удалось прокатиться зайцами на барже, перевозившей песок. К счастью, их обнаружили только по прибытии. Капитан хотел было вызвать полицию, однако потом сжалился и отпустил с богом, заставив каждого заплатить по две драхмы за проезд.

Очень скоро стало ясно, что на Гидре у братьев шансов не больше, чем в Пирее. Кто-то предложил им отправиться на Спетсес, соседний остров, населенный выходцами из Албании. В двенадцатом веке их предки укрылись здесь от насильственной исламизации, проводимой османами. Вот почему нынешние обитатели Спетсеса сохранили по отношению к туркам все тот же дух непримиримой враждебности. Они гордятся тем, что в свое время их остров стал центром борьбы за свободу Эллады и большая часть греческого флота была построена именно на его берегах. С тех пор Спетсес славится своим судостроением.

Но и здесь поиски работы закончились неудачей. Братья, покинувшие Калимнос шесть недель тому назад, уже истратили все свои сбережения. Стоял январь, как обычно в этих местах холодный, влажный и очень ветреный. Им нужен был кров. Братья постучались в ворота монастыря и предложили свои услуги в качестве рабочей силы.

— Немного хлеба с сыром и постель, нам много не нужно. Мы будем делать все, что потребуете, — сказал тогда Спирос настоятельнице монастыря.

Игуменья испуганно воззрилась на пришельцев: оба являли собой жалкое зрелище. Полтора месяца они не мылись, их подбородки забыли, что такое бритва, а волосы — что существует гребешок. Единственное, что они могли себе позволить без всяких ограничений, это ничего не есть и худеть, сколько влезет.

Но сестра-игуменья, никогда не забывавшая, что она христианка, осенила себя крестом и поспешила предоставить им работу и крышу над головой. В качестве пристанища братьям был предложен заброшенный сарайчик рядом с кладбищем.

— У нас больше ничего нет, только это можем предложить, — виновато посмотрела на братьев монахиня.

А те и не надеялись на такую удачу.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказал Спирос игуменье.

На севере владения монастыря ограничивались спускавшимся к морю холмом, поросшим сосной и кустарником. Босые, полуголые братья принялись вырубать деревья. Трудились самозабвенно. Пядь за пядью обрабатывая землю, они сделали ее пригодной и для посева, и для скотоводства. Посадили виноград, развели овец, а в шалаше, который соорудили буквально за один день, устроили сыроварню, где и приступили к изготовлению сыров фета и манури из овечьего и козьего молока. Через шесть месяцев после водворения братьев в монастыре буквально каждый квадратный метр его почвы начал приносить прибыль.

На кухне монастырской трапезной Спирос приметил Магду, местную жительницу албанских кровей, молодую, со светлыми волосами дочери севера и с золотистой кожей дочери юга, с глазами настолько светло-голубыми, что, казалось, их радужная оболочка сливается с фоном белков. Спиросу, грубому и загорелому до черноты детине, она показалась идеалом женской красоты. Странный взгляд девушки, то покорный, то дерзкий, приводил его в замешательство. Спирос потерял покой. Каждое утро с рассветом он отправлялся на кухню и с замиранием сердца ожидал появления Магды.

Через несколько недель после того, как Спирос узнал о существовании Магды, хотя так и не посмел обменяться с ней ни единым словом, он заявил своему брату:

— Я нашел себе жену.

Он напросился на прием к игуменье, а в его ходе не преминул сообщить ей на своем грубом, убогом языке, что Магда ему подходит. После чего попросил настоятельницу замолвить за него словечко перед ее родителями.

Спустя два дня отец Магды передал Спиросу приглашение зайти в бакалейную лавку, которую он держал в квартале Кунупитцы. Спирос попросил брата подстричь ему волосы, помылся и тщательно выскоблил бритвой скулы и подбородок. Переступив порог лавки, он увидел сидящего человека, который указал ему палкой на стоявший рядом стул. Хозяин лавки был калекой — у него не было одной нижней конечности. Заметив удивление жениха, он сказал:

— Нога в море. — И пояснил: — Динамит.

Они поговорили о рыбной ловле и виноградниках. Отец Магды владел оливковой рощей на сорока арах земли в Кора-кии на Пелопоннесе.

— Когда-нибудь эта роща перейдет к моей дочери, — сказал он. — У меня только одна дочь.

Спирос женился на Магде, а Никос покинул сарайчик, который делил с братом, и перебрался в столярную мастерскую, построенную ими у подножия холма.

В монастыре Магда познакомилась с Фотини, которая была родом из расположенного на побережье Пелопоннеса городка Каламаты, где ее родители жили в крайней бедности. Когда Фотини исполнилось семь лет, они отдали ее в один приличный и нуждавшийся в прислуге дом на Спетсесе. С тех пор она всегда сопровождала свою госпожу, когда та отправлялась по делам в монастырь. Фотини ждала хозяйку на кухне, где Магда давала ей разные мелкие поручения, которые та с радостью выполняла.

Каждый раз, глядя на Фотини, Магда думала о том, как она худа, даже чересчур. Хватит ли у нее сил вести хозяйство? Но зато девчонка нежна и покорна, а главное, довольно некрасива. «А значит, — продолжала рассуждать Магда, — ей никогда не придет в голову обманывать мужа…»

И Магда попросила у настоятельницы монастыря разрешения познакомить свою протеже с Никосом.

— Фотини будет хорошей женой, — сказала Магда Спиросу, который в свою очередь принялся убеждать брата жениться на Фотини.

Никос нашел Фотини привлекательной. Конечно, он мог претендовать на более миловидную жену. Сам-то Никос отличался красивой и даже породистой внешностью. Но он всегда много работал, ел и спал рядом со своим братом. И ему показалось правильным и тут последовать его примеру. Два месяца спустя Никос и Фотини поженились.

Море было у братьев в крови. Через год после своего появления на Спетсесе они принялись за постройку шестиметрового баркаса — требандири, типичной для здешних мест деревянной лодки с вытянутыми кормой и носом. Требандири означает бегущая под парусом.

Не щадя издержек, они вложили в нее все свои силы и все небольшие сбережения до последней драхмы. Каждый день, закончив работу в монастыре, они без всякого перерыва и с каким-то непонятным ожесточением начинали пилить, стучать молотками и подгонять доски одну к другой до тех пор, пока сумерки не вынуждали их остановиться.

В четыре месяца построив баркас, братья взяли за обыкновение чуть ли не каждый вечер, если позволяли волна и направление ветра, уходить в море. Через два года на вырученные от рыбной ловли деньги они купили участок земли на холме Святого Николая и все с тем же необъяснимым упорством принялись возводить в этом месте дом из камней, доставленных сюда на баркасе из рыбацкой деревушки под названием Килада. Им пришлось таскать камни от причала до стройки на собственном горбу в больших кожаных мешках с ременными лямками. Дорога занимала около сорока минут. Братья работали босиком, поднимая в гору раз за разом по восемьдесят килограммов.

Площадь дома составила тридцать пять квадратных метров, он имел два этажа в высоту, на каждом по две комнаты и кухня. Спирос и Магда заняли второй этаж, на него следовало подняться по сложенной из камня со стороны фасада наружной лестнице. Никос не любил спорить, поэтому сказал, что они с Фотини предпочитают жить на первом этаже.

Двенадцать лет братья ловили рыбу сетями. Их главной добычей стал мелкий окунь, которого они продавали деревенским жителям по шесть драхм за килограмм.

В тысяча девятьсот сорок девятом году двоюродный брат Магды по прозвищу Лико-Скило, то есть Волкопес, полученному из-за его манеры ходить, заложив руки за спину и вытянув вперед шею, открыл первую на острове таверну с горячей кухней. В качестве помещения он использовал бывшую овчарню, расположенную на возвышенности в Кастели. Волкопес купил в Пирее плиту с угольной топкой, вывел на улицу вентиляцию и поднял на чердак четыре большие бочки вина, в которое бросил для вкуса собственноручно добытую смолу.

На следующий год «Посейдон», красивая гостиница, построенная на 6epeгy моря вернувшимся из Нового Света местным уроженцем, превратилась в туристический центр и стала бойким местом. После того как закончилась гражданская война, четыре года терзавшая страну, афинская буржуазия искренне, беззаветно полюбила Спетсес и привила здешним жителям свои привычки и амбиции. Ничто не казалось туристам ни слишком роскошным, ни слишком дорогим. Спирос понял, что мелкий окунь слишком простая еда для таких постояльцев и нужно разнообразить выбор: предлагать мероу, дораду и даже барабульку, необычайно вкусную рыбу, которая может стоить около двадцати драхм за килограмм. И Никос снова согласился с братом.

За полтора года каторжного труда, жертвуя всеми вечерами, когда они не выходили в море, и всеми воскресеньями, работая по двенадцать — пятнадцать часов кряду, Спирос и Никос построили требандири «Два брата». Это был одиннадцатиметровый, самый большой рыбачий баркас из всех когда-либо имевшихся на острове, притом единственный на моторной тяге. Братья приглядели в расположенном неподалеку селении Краниди трактор с двигателем мощностью тридцать пять лошадиных сил. Крестьянин, который собирался перебраться в Австралию под крыло своей укоренившейся там дочери, просто мечтал расстаться со своим сельхозагрегатом. Однако покупателей интересовал исключительно его мотор. Торговались долго, пока в конце концов не ударили по рукам. Новое благоприобретение обошлось купцам в пятьсот драхм. Дорого, но теперь они могли выходить в открытое море в любую погоду и глушить крупную рыбу динамитом.

Накануне несчастья, стоившего жизни обоим братьям Луганисам, раскрылся секpeт тринадцатилетней давности. Секрет, о котором лучше бы было забыть навсегда. Секрет, который мог бы спокойно остаться таковым, не причиняя никому вреда.

Двенадцать человек гостей с трудом уместились за большим столом на дне рождения у Лико-Скило, отмечавшего свое сорокалетие. Они сидели плотно, касаясь друг друга локтями. Братья, у которых к тому времени было по одному ребенку, пришли каждый со своими семьями: Спирос с Магдой и двенадцатилетней дочерью Павлиной, а Никос и Фотини с сыном Арисом. Последний был старше двоюродной сестры на пять лет.

Гости вели себя степенно: неторопливо ели по кусочку, словно дегустируя редкое блюдо, потроха ягненка, пили вино с привкусом смолы, говорили речи, возглашали истины, в справедливости которых не сомневался никто из присутствующих.

Тайна Никоса раскрылась, когда праздник уже подходил к концу, около двенадцати ночи, в один из тех моментов застолья, когда счастье кажется обычным состоянием, бдительность притупляется, а слабости выходят наружу. Дети задремали. Павлина, сидевшая между дядей Никосом и матерью, тоже заснула. Уставшему за день Спиросу хотелось поскорее вернуться домой, и он собрался было уже подать сигнал к отступлению, однако, когда попытался поймать глазами взгляд брата, ему это не удалось.

Никос смотрел на Павлину как заколдованный и улыбался с какой-то отеческой нежностью. «Так не смотрят на дочь брата, — подумалось тогда Спиросу. — На собственного ребенка — да, но не на племянницу». Он проследил за взглядом брата. Никос уже отвел глаза от Павлины и переглянулся с Магдой, потом его взгляд опустился на ее грудь и еще ниже — на живот.

У Спироса даже голова пошла кругом. Он на мгновение зажмурился, потом резко встал из-за стола и бросил раздраженным тоном:

— Уходим!

— Почему? Нам здесь так хорошо, — неуверенно запротестовала Магда.

Спирос не сомкнул в ту ночь глаз. В первое время после свадьбы они с Магдой занимались любовью почти каждый вечер. Хотя его ласки и не были продолжительными, зато бурными.

— Ну, если после этого ребенок не получится, тогда я уж не знаю… — говаривала Магда, улыбаясь.

Но забеременеть не получалось. Магда поехала в Пирей на консультацию. Врач успокоил: с ней все в порядке, ничто не мешает ей стать матерью. После этого Спироса начали терзать сомнения: что, может быть, все дело в его бесплодии? Желание иметь детей сменилось страхом, его страсть пошла на спад, а это немедленно отразилось на эрекции, естественно, в худшую сторону. Жаркие объятья становились все прохладнее, половые акты короче, а с течением времени они и вовсе сошли на нет.

Августовским вечером тысяча девятьсот тридцать девятого года, несмотря на высокую температуру, поднявшуюся из-за солнечного удара, Спирос в полубредовом состоянии занялся с Магдой любовью. По крайней мере, так заявила ему Магда на следующее утро. После этого случая, о котором у него не сохранилось никаких воспоминаний, родилась Павлина. Он сто раз задавал себе вопрос: разве можно забыть, как ты занимаешься любовью, пусть даже в огне лихорадки? Тут явно крылось что-то другое…

Как только он оправился от солнечного удара, Магда стала делать все, что полагается женщине, желающей соблазнить мужчину. Каждый вечер он был вынужден обнимать ее, трогать, ласкать. На малейшее его прикосновение Магда реагировала так, словно Бог вручил ей ключи от рая. «Откуда такая потребность в ласке?» — терялся в догадках Спирос.

История о собственном полубредовом состоянии вдруг показалась ему смешной. А как быть с теми случаями, когда брат и Магда вдруг умолкали при его появлении? А та ночь, когда жена рыдала до самого утра после разговора со священником, отцом Космасом? Может, она просто поняла, скольким она ему обязана? Ему, своему мужу… Опять пустые слова, лишенные смысла… Или слова человека виноватого… Но виновного в чем? Что могло произойти в жизни его супруги такого важного, о чем он, ее муж, не имеет понятия?

Спирос подумал о дочери. Павлина… Она была плотью от его плоти настолько, насколько это возможно. У нее его черные кудри, его характер, его воля. А главное, Павлина всегда им восхищалась, обожала его. О чем бы ни спорили Спирос с Магдой, дочь всегда принимала сторону отца. Никто не относился к нему с такой нежностью, как Павлина. Как напряженно она смотрела на него исподлобья, когда он готовил к отплытию баркас! Сидела на парапете причала и только и ждала его команды.

— Ласка! — кричал ей Спирос.

Это греческое выражение, заимствованное у итальянцев, означает отдать швартовы. Он даже не кричал ей, он орал, словно бросая приказ с капитанского мостика огромного судна:

— Ласка-а-а!

Павлина соскакивала с парапета, отвязывала швартовы и мастерски, с широким замахом бросала ему крученый канат. Сколько же ей было лет, когда он научил ее вязать узлы и снасти? Лет семь, быть может, восемь… Ни один отец на Спетсесе не брал дочерей в свою лодку, но и ни одна девочка на острове не обладала умом и ловкостью Павлины, с ее любовью к морю, с ее упорством в преодолении трудностей… Истинное дитя Калимноса!

А как здорово было, когда по воскресеньям они отправлялись ловить осьминогов и Павлина вдруг начинала ощущать натяжение и подрагивание лески.

— Есть! Есть! — кричала она восторженно.

Казалось, еще немного — и дочка взорвется от радости. Каждый раз по возвращении с рыбалки приходилось смывать со дна лодки оставленные осьминогами пятна чернил. Павлина таскала такие тяжелые ведра с морской водой, что у нее начинали дрожать руки. Она выливала воду на палубу и принималась тереть доски с тем же великим усердием, которое наблюдала у работающего отца. А когда баркас шел поперек волны и та накрывала их мелкими брызгами, Павлина смеялась так заразительно, что у Спироса замирало сердце от счастья!

Он часто и подолгу не сводил с дочери глаз, все никак не мог налюбоваться, просто поедал ее взглядом, исполненным затаенной гордости, потому что ни с кем не хотел делиться с дочерью. Его самолюбию льстило, что Павлина стала настоящим моряком, таким же, как он сам! И потом, какая же она красивая и грациозная, эта его, Спироса, дочь! Его, такого коренастого и кряжистого мужичины, да еще с лицом, украшенным таким огромным носом?

А что, если она не его дочь? Такая мысль никогда не приходила ему в голову. А ведь это многое могло бы объяснить! Особенно изящество Павлины, ее изысканность… Конечно, Магда тоже красивая. Павлина унаследовала от матери и глаза, и многие другие ее черты… Но при этом она гораздо изящнее Магды, она изящна… как Никос! Так вот оно что! Его обманывают… Ах, Никос, Никос! Так, значит, все эти долгие годы они водили его за нос? Да, так оно есть!

В ту ночь его гнев переплавился в свинцовую ненависть. В шесть часов утра, когда Магда поставила перед ним на блюдце чашку кофе, он схватил жену за предплечье и сжал с такой силой, что та вскрикнула от боли. Спирос заставил ее сесть на лавку рядом с собой и спросил холодным, мрачным тоном:

— Павлина от кого?

Лицо Магды исказила гримаса страха. Под суровым взглядом черных глаз, взглядом, способным убить на месте дикого зверя, она разрыдалась.

— От него? — прогремел Спирос, показывая пальцем в пол.

— Да, — выдохнула Магда.

— Никому об этом не говори, никогда в жизни! Ни мне, ни другим!

Магда с покорным, виноватым видом схватила его руку, чтобы поцеловать, но он резко оттолкнул ее, отказывая жене одновременно и в прощении, и в возможности загладить свою вину.

Ближе к вечеру того же дня Спирос и Никос, как обычно, вышли в море на «Двух братьях». Через некоторое время старший Луганис попросил младшего подойти ближе. Когда тот оказался рядом, Спирос одной рукой схватил его за рубашку, а другой втиснул между собой и братом четырехкилограммовую шашку с дымящимся фитилем. Он специально выбрал короткий шнур для глубины пять-шесть метров.

— Ты с ума сошел? — закричал Никос, а Спирос рявкнул в ответ: — А ты чего ждал от брата, который так тебя любил, а ты его предал?

В тот же миг шашка взорвалась. Братья умерли мгновенно: им оторвало головы.

Примерно в восемь часов вечера отец Космас пришел сообщить Магде и Фотини о смерти мужей. Сначала он задержался на первом этаже. Фотини и Арис как раз заканчивали ужинать.

— Здравствуй, отче, — поздоровалась с приветливой улыбкой Фотини. — Если ты к Никосу сыграть партию в триктрак, то он в море.

— Хотите, мы с вами вдвоем сыграем? — предложил Арис.

— Здравствуй, здравствуй. Нет, Арис, нам надо поговорить, всем вместе, и с Магдой тоже. Пойдемте.

Фотини застыла на месте, сердце ее сжалось в дурном предчувствии: недаром, недаром отец Космас прячет глаза. Ему, такому приветливый и жизнерадостному человеку, явно хотелось в этот момент оказаться подальше отсюда. «Что-то случилось», — догадалась Фотини.

— Пойдем, — шепнула она Арису.

Магда и Павлина на втором этаже мыли посуду. Кухонный стол был накрыт на одного.

— Добро пожаловать, отец Космас, — произнесла Магда тихим, слабым голосом.

С самого утра ее снедала тревога, ей было тяжело от свалившегося горя. Что скажут друг другу Спирос и Никос? Во что выльется гнев ее мужа? Ей не хотелось даже думать о том, что может произойти.

— Сядемте, — сказал Космас. — Ты тоже, Павлина. Теперь ты уже большая.

Павлина, вытиравшая тарелку, обернулась и заинтригованно посмотрела на священника. Когда все пятеро уселись за стол, Космас сплел пальцы и положил локти на стол, поднял глаза на присутствующих, с горестным видом медленно обвел взглядом каждого, глубоко вздохнул и проговорил:

— Они оба умерли, — и заплакал.

— Что ты имеешь в виду? Скажи толком, что ты имеешь виду? — не поняла Магда.

— Они оба умерли, — повторила Фотини, — но кто именно?

— О ком это вы? — спросил Арис одновременно с матерью.

— Мой отец умер, — сказала Павлина: у нее единственной не возникло вопросов.

Наконец Магда поняла, зачем пришел священник, лишилась чувств и соскользнула со стула на пол. Павлина над столом схватила Ариса за руку. Космас и Фотини бросились поднимать Магду. Как только та открыла глаза, она и с Фотини обменялись недоуменными взглядами. Магда первой нашла в себе силы пуститься в расспросы.

— Спирос умер? — спросила она священника. — И Никос тоже?

— Динамит! — только и смог вымолвить Космас. — Динамит…

Магду охватило всепроникающее чувство нереальности происходящего. Весь день она ждала катастрофы. Катастрофа произошла, но не та, к которой Магда готовилась: случилось нечто гораздо более страшное и неожиданное. И это нечто несло ей освобождение!

В это же мгновение Фотини осознала всю глубину постигшего ее несчастья и упала без чувств. Арис и Павлина продолжали держаться за руки, безучастно глядя, как Фотини сползает со стула.

Космас подхватил Фотини под руки и кое-как усадил на стуле. Магда с ошеломленным видом наблюдала за его стараниями. Она думала о том, что именно ее предательство явилось причиной трагедии. Ее предательство, и больше ничего! Чувство облегчения, охватившее ее несколькими секундами раньше, куда-то испарилось. Она болью в сердце проговорила:

— Прости меня, мой Спирос.

Павлина с немым вопросом во взоре повернулась к матери. «Почему ты просишь прощения у отца?» — говорили ее глаза. Магда повторила свои слова, по-прежнему глядя в пустоту. Потом схватила священника за руку и сказала так, будто это она пришла сообщить ему о случившемся:

— Они умерли…

— Да, Магда, — кивнул священник, — они оба умерли.

Отец Космас был единственным, кто правильно понял значение слов Магды. Для него не было секретом, что Арис и Павлина приходятся друг другу братом и сестрой. Двенадцать лет назад Магда призналась в этом на исповеди.

— Ты правильно сделала, что пришла, — сказал тогда священник. — Скрывая грех, ты только усугубила бы свою вину. Однако Господь помогает грешникам, если они чистосердечно раскаиваются.

Отец Космас наложил на нее покаяние, срок которого соответствовал тяжести проступка. После этого Магда сделалась набожной — в равной мере из благодарности и страха. Дважды в день, в зависимости от того, какую церковь она посещала — Святого Николая или Святого Спиридона, Магда встречала там одних и тех же старушек, присутствуя на заутрене и на обедне, читала Евангелие и полюбила литургию.

Однажды в ноябре, через двадцать месяцев после ее исповеди, Космас сказал Магде:

— Останься после литургии.

Он служил в тот день в церкви Святого Николая. Когда все ушли, Космас усадил ее на скамью в храме и сказал:

— Твоя эпитимия подходит к концу, Магда. Раскаяние твое кажется мне искренним, по крайней мере, на мой взгляд простого священника. Мне ведь не все открыто. Только Господь все видит, и я Ему тебя вверяю. Смотри не разочаруй Его.

Магда лишилась голоса и не смогла вымолвить ни слова.

— Тридцать дней не ешь мяса, — продолжал священник. — Две последние недели поста избегай еще и рыбы. За три дня до окончания откажись от употребления в пищу масла. По завершении поста я тебя исповедую, и только после этого ты причастишься Господа. О Theos mazi sou — да пребудет с тобой Христос.

На Магду напало какое-то отупение: она ничего не поняла, но зарыдала, как никогда в жизни. Она плакала сначала в церкви, потом по дороге к Святому Николаю, потом вечером, за столом, и даже часть ночи. Когда Спирос спросил о причинах этого душевного смятения, она ответила, что ее, после того как поговорила с отцом Космасом, охватило чувство настолько прекрасное и праведное, что она поняла, как должна быть благодарна ему, Спиросу, за их полуторагодовалую дочку, озарившую их жизнь светом счастья, как признательна она ему за его доброту и благородство души.

— Никак не пойму, о чем это ты… — недоумевал простоватый Спирос.

Жуткая смерть братьев всколыхнула остров, как землетрясение. Даже Дионисис, почтальон, никогда не перетруждавший себя работой, поскольку обитатели Спетсеса не любят писать писем, начал в этот день свой рутинный обход на час позже обычного. Сначала он побывал в кафе Стамбулидиса, где обсудил детали происшествия, потом задержался в кондитерской Политиса. В разговоре с хозяином ему пришло в голову прикинуть масштаб потерь, с точки зрения населения острова.

— Ты представляешь, — воскликнул почтовый служащий, — это все равно как если бы в Афинах одновременно погибло две тысячи человек!

Эта неожиданная параллель произвела должное впечатление. Обрадованный успехом, Дионисис принялся повторять свою мысль перед лицом каждого встреченного во время обхода своих владений земляка. Поскольку почты для доставки у него почти не было, он под предлогом обсуждения происшествия заходил то к тому, то к другому, всякий раз затягивая все ту же песнь о двух тысячах погибших афинян… При таком рвении весь остров узнал об этой драме в удивительно короткий срок.

Спетсес умеет хоронить своих мертвых. В ожидании конца отпевания все восемьсот жителей острова собрались плотной толпой вокруг церкви Святого Спиридона.

Дождь хлестал так сильно, что слепило глаза, как это бывает в открытом море, когда брызги летят в лицо прозрачным роем. Все пространство вокруг небольшого храма было покрыто траурного цвета зонтами, словно черной чешуей. Неимоверная влажность перебивала запахи моря и мокрого дерева, и даже дым ладана оказался бессилен перед нею. Сырость пронизывала тело до самых костей, вызывая в суставах боль, которой были подвержены почти все обитатели острова. А в церкви отец Космас повторял литанию:

— Aionia tous i mnimi — вечная память.

Здание, вместительностью не более шестидесяти человек, было набито до предела. Конечно, в церкви Святого Николая поместилось бы человек на сто больше, однако семья Луганисов выбрала храм Святого Спиридона из уважения к памяти старшего брата, Спироса.

Сидя на первом ряду, Павлина крепко сжимала в руке ладонь матери. У Магды уже не было сил плакать. Прикрыв глаза, она повторяла, как молитву, слова, приведшие недавно в замешательство ее дочь.

— Прости меня, Спирос, прости меня, Спирос… — как заведенная твердила шепотом она.

После отпевания два гроба были водружены на тележку Маленького Адониса. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Процессия в торжественном безмолвии преодолела три километра от церкви до монастырского кладбища. После похорон согласно традиции все отправились в монастырь на поминки. Речей было немного. Жители острова скупы на слова, почти все они — родственники, а если и не родственники, то самые близкие друзья или хорошие знакомые. В равной степени объединенные и общностью привычек, и необходимостью сосуществования, они прекрасно понимают друг друга и не любят громогласных заявлений. Сама жизнь требует от них умения во всем дойти до сути. Одного взгляда, простого кивка достаточно — этим все сказано.

Вечером того же дня Магда и Павлина молча сидели на кухне перед погасшим камином. В одиннадцать часов Павлина встала. Она наклонилась, чтобы поцеловать мать, но в последний момент передумала. Медленно выпрямилась и задала терзавший ее вопрос:

— Почему ты у папы просила прощения?

— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — уклонилась от ответа Магда, отмахиваясь от нее, как от мухи.

— Да море же было спокойное, балла четыре самое большее. Не понимаю, в чем дело…

— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — повторила Магда. — У меня было плохое предчувствие. Я уступила ему, вот и все.

Павлина хотела было задать новый вопрос, но, так ничего и не сказав, поцеловала Магду и отправилась спать.

Павлина думала о том, что больше никогда не увидит своего отца. Человека, которого она любила сильнее всех на свете, отняли у нее навсегда. Ей казалось, что будущее без него лишено всякого смысла. Больше всего ей будет не хватать его взгляда, упрямого и нежного одновременно, словно говорившего: «Я люблю тебя, Павлинка, ты для меня самая главная, самая чудесная на всем белом свете. Ты делаешь все так хорошо, так ловко и красиво… Ты необыкновенная девочка, Павлинка…»

Отец был человеком нетерпеливым, но когда смотрел на Павлину, то преображался. Он успокаивался. И вдруг словно кто-то невидимым резцом добавлял две насечки по углам его рта — раз-два, и лицо озаряется улыбкой. И он всегда повторял как заклинание одни и те же слова:

— Павлина, дочка моя…

У нее отняли этот взгляд, это августовское солнце, как будто вырвали легкое или руку, неожиданно, без предупреждения, без слов утешения, таких, например, как эти:

— Приготовься, сейчас будет больно. Мы удалим тебе ногу или глаз, тебе следует об этом знать, стисни зубы и терпи.

Нет, какая страшная несправедливость в том, что умер такой хороший человек! Гордый человек, безупречный. Сильный, невероятно сильный. Ловкий. Который умел делать все, что должен уметь делать настоящий мужчина.

Неужели всемилостивый Господь Бог мог такое сотворить? Даже отец Космас был не готов к подобному непорядку.

Она подумала об Арисе. Будет ли он по-прежнему ласков к ней? А может, еще больше? Будет ли он смотреть на нее теперь с нежностью? Самым внимательным к ней после отца всегда был именно он. Больше, чем ее собственная мать. И даже гораздо больше! И больше, чем Фотини. Павлине показалось, что она навсегда-навсегда разучилась улыбаться. «Господи, как я люблю своего двоюродного брата, — подумала Павлина. — И буду любить его еще сильнее, это точно!»

Теперь, после смерти отца, их с матерью жизнь изменится. Не будет денег от рыбной ловли. Хорошо хотя бы, что у них есть крыша над головой. Но как они будут зарабатывать на хлеб? Матери, конечно, придется работать. Может быть, она вернется на монастырскую кухню? Или наймется к Колям, она иногда им помогает по хозяйству. А может быть, устроится к судовладельцам на Спетсопулу? Они с удовольствием берут людей с острова и платят хорошо. А Фотини? Ей тоже нужно искать работу. А может, и нет… Арис зарабатывает в столярной мастерской неплохие деньги. А она сама? Ее не возьмут на завод, пока не исполнится шестнадцать лет. Она снова и снова думала о словах, произнесенных матерью, и никак не могла заснуть.