История отношений между русскими князьями Рюрикова дома

Глава I ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ КНЯЗЬЯМИ ВООБЩЕ

Приступая к третьему отделу нашей истории, мы должны сделать то же самое, что сделали в начале первого ее отдела, именно: изложить те принятые правила, те обычные формы, которыми князья наши руководствовались в сношениях друг с другом; мы должны здесь снова приступить к этому изложению по следующим причинам: во-первых, потому что прежние родовые отношения князей, изложенные в первой главе первого отдела, значительно изменились; во-вторых, потому что в третьем отделе нашей истории, т. е. начиная с Иоанна Калиты, происходит важная перемена в источниках, из которых почерпаем мы известия о княжеских отношениях, — а именно — вместо скудных, недосказанных известий летописи мы получаем богатое собрание духовных княжеских грамот и договоров^{546}.

Князь, умирая, обыкновенно приказывал младших сыновей своих и княгиню старшему сыну; это слово: приказывать объясняется выражением, которое всегда следует за ним в духовных грамотах, а именно, что старший брат должен быть печальником, т. е. заступником, защитником младших. В договорах в. князя, или старшего брата, с младшими братьями, удельными князьями, они обязывались быть всегда за один, младшие клянутся чтить старшего брата во отцово место, держать его великое княжение честно и грозно и хотеть ему добра во всем. Братья должны иметь одних друзей и врагов; старший брат, или в. князь, не должен заключать ни с кем договоров (не доканчивать ни с кем) без ведома младших, и, наоборот, младшие не должны ни с кем сноситься без ведома старшего. Братья обязуются взаимно, услышав о чьих-нибудь вредных замыслах против одного из них, объявить о том немедленно в правду, без примышления, по крестному целованию. Если кто начнет посевать раздоры между братьями, сваживать их, то они не должны, поверя злым людям, держать нелюбье друг на друга, но исследовать дело, учинить исправу, и смутника казнить по исправе. Младшие обязаны садиться тотчас на коня, как скоро в. князь выступит в поход; если даже сам не пойдет, но пошлет одних удельных, то и тогда последние должны идти без ослушания. Если во время похода случится ошибка (просторожа) со стороны в. князя, или со стороны удельных, или от тысяцкого великокняжеского, или от наместника удельных князей, то братья должны также исследовать дело, а нелюбья не держать друг на друга.

Бояре и слуги вольные имели право переходить от одного князя к другому не только между удельными князьями, но также от великого к удельным и наоборот, и за принятие отъезжих бояр князья обязывались не держать нелюбья друг на друга, ни на самих бояр. Если какой-нибудь князь, старший или младший, заведет тяжбу с боярином другого (будет чего искать на боярине), то оба князя высылают для исследования и решения дела по боярину (те тому делу учинят исправу); если же оба боярина не уладятся между собою (сопрутся), то должны положиться на решение третьего, кого сами изберут (ехати им на третий). Если боярин отъедет от одного князя с кормления, не отслужив службы, то получает кормленье только за то время, какое пробыл на службе, или, если хочет получить полное кормление, то должен остаться до окончания срока службы.

Касательно поместий встречаем в духовной Калиты следующее распоряжение: «А что есмь купил село в Ростове Богородичское, и дал есмь Борйску Воръкову, аже иметь сину моему которому служити, село будет за ним; не иметьли служите детям моим, село отнимуть».

Что же касается наследственных владений боярских, до отчин, то бояре могли иметь их в разных уделах, вследствие чего боярин, служивший у одного князя, мог жить в уделе другого, причем князья обязывались блюсти таких бояр, как и своих, и дань взяти как и на своих. Даже отъезжие бояре сохраняли свои отчины во владениях прежнего князя. Впрочем, князья понимали невыгоду подобного положения: через своего боярина, жившего в чужом уделе, князь мог удобно знать все, что делалось в этом уделе, такие бояре всего легче могли быть смутниками между князьями: притом всякому князю было неприятно видеть земли своего удела во владении слуг чужого князя, особенно в случае вражды с последним: вот почему князья обязывались в договорах, чтоб бояре не покупали сел в чужих уделах без позволения князей этих уделов. Однако это средство мало помогало, и боярские отчины постоянно были рассеяны по разным уделам, что происходило следующим образом: уделы несколько раз соединялись в одно княжество и потом снова разделялись; боярин Донского мог свободно покупать села на всем пространстве владений этого князя, но когда по смерти Донского его область разделилась на несколько уделов между его сыновьями, то села боярина необходимо стали принадлежать к разным уделам. При этом ненадобно забывать также вышеозначенного обстоятельства, что отъезжие бояре сохраняли свои отчины во владениях прежнего князя.

Если в. князь посылал на рать своих воевод, то бояре его и дети боярские, жившие в уделах, должны были ехать с воеводою удельного князя того удела, в котором жили; и наоборот, бояре удельных князей, жившие в области в. князя, должны были ехать с воеводою последнего^{547}. Но это положение является исключением в договорах, обыкновенно же имеет место следующее условие: «А где будет итьти нашим ратем, и хто живет в нашых отчинах, и кто кому служыт, тот с своим осподарем и едет. А где яз к. в. пошлю своего воеводу котораго города, а которые люди тебе служат того города, и тем людем итьти под твоим воеводою, а твоему воеводе итьти с моим воеводою, опрочь бояр введеных и путников; а хто служыт мне в. князю, и жывет в твоей отчине, и где пошлем своих воевод, и тем людем итьти под моим воеводою, и твоим воеводам итьти с моими воеводами. А городная осада, где хто живет, тому туго и сидети, опричь бояр введеных и путников».

Здесь представляется вопрос, кто же эти были бояре введенные и путники, которые исключались из общей обязанности? Введенным наз. боярин, которого князь вводил во владение известным городом, известною областью; так, о Логгине Михайловиче Кикине говорится, что он был у в. к. Дмитрия Ивановича боярин введенный и города державец; держал города Волок и Торжок без отнимки^{548}. Ясно, что боярин введенный не мог идти в поход с воеводою князя, ибо должен был оставаться в городе, ему вверенном, в управление которым он был введен; равно во время осады он не мог оставаться на том месте, где случайно жил, имея там собственность, но должен был спешить в свой город.

Теперь надобно решить, что такое боярин путный, или путник. Путем наз. право пользоваться чем-нибудь; так, старейший путь означал право старшего, или в., князя пользоваться гораздо большими доходами против младших братьев: «А сына своего князя Василия благословляю на старший путь в городе и в стенех моего удела двою жеребьев половина… А на старший путь сыну моему кн. Василию Василцево сто и Добрятиниская борти с селом з Добрятиннским»^{549}. Отсюда выражение: конюший пути, соколиничий, ловчий и т. д. Самым лучшим подтверждением сказанному могут служить следующие места с. г. г. и д. (т. I, стр. 76): «А дети мои брат в бра-тень удел и в матери моей удел не въежжают на свою утеху, оприче того, аже ся путь получить поперег удела ехати», т. е. если получить право, позволение охотиться в чужом уделе. В Акт. юридич. (стр. 194): «И Сидору на том жребию двор поставить и землю роспахать и огороды огородить, и впусте не покинут тое двенадцатые доли обежные; да в том ему и путь дали». На стр. 195 там же: «И Офонасью на том участки на верху жить, и двор поставить, и землю распахать, и огород городить, и впусте не покинуть, и в том ему на тот участок и путь дал». — След., боярин путный был такой боярин, который получил право пользоваться известною волостью, подать-ми в известном городе и т. п.; дворецкий с путем был такой дворецкий, который получал известный доход в каком-нибудь городе или области: «А в путь пожаловали велели ему (кн. Львову Ярославскому) дать и владета в Ярославле на посаде Ловецкими слободами; а оброчныя деньги с тех слобод имати на него боярина нашего и дворецкаго» и пр.^{550}

Почему путный боярин исключался также из общей обязанности идти с воеводою в поход и сидеть в осаде на том месте, где жил, объяснить можно двояким образом: 1) он должен был подобно введенному защищать то место, где имел путь; 2) должен был находиться при князе во время войны; был слишком знатен^{551}, чтоб становиться под знамена другого воеводы, ибо и после звание дворецкого с путем было чрезвычайно важно: простой дворецкий мог быть иногда ниже окольничих, тогда как в дворецкие с путем жаловался всегда боярин за какие-нибудь отличные заслуги. То же самое разумелось и о других придворных должностях с путей^{552}.

Примеч. В некоторых договорах (напр., стр. 94) говорится о боярах вообще, что они не садятся в осаду в том месте, где живут: «и городная осада, где хто живет, туго тому и сести, опроче бояр и путников». Но вероятно здесь пропущено: введенных.

Боярин обязан был давать дань со своей отчины тому князю, в уделе которого она находилась; равно все судные дела подлежали тому князю, в уделе которого находилась отчина: «А судом и данью потянута по уделам, где кто живет». Или: «А судом и данью потянуть по земле и по воде; а на холопех дани не имати, на которых ключники целуют; а которых бояр и слуг села, а имутжита в вашей отчине, взята вы на них дань и суд, как и на своих».

Бояре обязаны были данью не только с отчин, но даже с кормлений и путей; но эта последняя дань требовалась только в чрезвычайных случаях, т. е. при сильном запросе из Орды; в. к. обыкновенно договаривался с удельными: «А коли ми взята дань на своих боярех на больших и на путных, тогды та взята на своих также по кормленью и по путем, да дата та мне». Иногда в. князь обязываетудельного в случае нужды доставить ему дань с известного числа бояр: «А коли нам взята на своих боярех на путных, и тобе взята на своих боярех на десяти»^{553}.

По прекращении усобицы князья обязывались не держать нелюбья на боярах, служивших им в этой усобице. Иногда князья взаимно обязывались не принимать к себе боярина, вшедшего в коромолу к одному из них^{554}. Касательно князей служебных владетельные князья, великий со своими удельными, обязывались не принимать их в службу друг от друга с отчинами, в случае же если служебный князь отъедет от одного владетельного князя к другому, то лишается своей отчины, которая остается за тем князем, от которого отъехал.

Удельные, или младшие, князья имели свои жребии в главном городе княжества: так было в Московском в. княжестве, так было в Рязанском^{555}, след., имеем право заключить, что так было и в остальных. Касательно земельной собственности и доходов с нее князья — старший и младшие были в своих уделах особными, полновластными, совершенно независимыми владетелями: князь, по выражению грамот, владел своим уделом с волостьми и с погосты, с околицами, слободами, отъездными месты, станами, дворами городскими, селами, путми, лавками, дворами гостиными, торгами, бортью, тамгою, пудом и померным, мытом, осмничим, оброки, со всеми пошлинами и со всем, что к нему потягло, также с прикупами, примыслами и починками. Касательно слова: волость должно заметить, что оно означало всякое владение и пользование чем бы то ни было, напр.: «А из городских волостей даю княгини своей осмничее; а тамгою и иными волостми городьскими поделятся сынове мои».

Князья обязываются взаимно в договорах: в уделы друг к другу не вступаться, приставов своих не всылать, судов не судить, дани не брать, грамот жалованных не давать, закладной и оброчников не держать, сел не покупать. В Москве для удобности князья пользовались доходами, или своими жеребьями, сменяясь по годам^{556}; в Москве и других местах, подлежавших общему владению, сборщики податей (данщики), посылаемые удельными князьями, должны были сбирать вместе с данщиками великокняжескими, а не порознь.

Касательно дворов, которыми удельные князья владели в Москве, встречаем следующее распоряжение в духовной Ивана III: «А что есмь подавал детем своим селца у Москвы з дворы з городскими на посадех: и дети мои в тех дворех торгов не держат, ни жытом не велят торговати, ни лавок не ставят, ни гостей с товаром иноземцов, и из Московские земли и из своих уделов в своих дворех не велят ставити; а ставятся гости с товаром иноземци, и из Московские земли и из их уделов на гостиных дворех, как было при мне; а дети мои у моего сына у Василья в те дворы в гостиные и в те пошлины не вступаются. А кто учнет в детей моих селцех и в дворех в городных торговати съестным товаром и сын мой Василей тех торгов не велит сводити, а пошлину полавочную с них берет сына моего Васильев прикащик, как было при: мне».

Торгов, или ярмарок, князья не могли переводить (сводить) из одного удела в другой, не могли запретить купцам своих уделов ездить на торги, находившиеся в чужих владениях. Иван III говорит в завещании: «А что есми свел торг с Холопья городка на Мологу, и тот торг торгуют на Молозе съезжаяся; как было при мне; и сын мой Дмитрий емлет пошлины, как было при мне, а лишних пошлин не прибавливает ничего; а сын мой Василей и мои дети того торгу на свои земли не сводят, не заповеди в своих землях не чинят к тому торгу ездити».

Касательно народонаселения, князья в своих договорах делят его на два разряда, народонаселение свободное и несвободное. Из первого в духовных и договорах княжеских упоминаются: во 1) граждане, люди городские, преимущественно торговые, гости и суконники; касательно московских граждан князья обыкновенно заключают следующее условие: «А гости и суконников и городьскых людей блюсти ны с единого, а в службу их не приимати». Рать, набранная из московских граждан, ходила в поход особо под своим тысяцким, а по уничтожении этого сана — под особыми воеводами великокняжескими, и князья обязывались не принимать московских ратников в свои дружины: «А московская рать хто ходил с воеводами те и нонеча с воеводами, а нам их не принимати». «А московская рать ходит с моим воеводою великого князя, как было переже сего». 2) Черные люди, свободные граждане, не принадлежавшие ни к какому известному, определенному разряду; касательно их князья обязывались: «тых в службу не примати, но блюсти их с единого, а земль их не купити». Подобное же обязательство существовало и относительно 3) численных людей, или числяков. Численными они назывались потому, что подлежали числу, т. е. поголовной переписи для платежа дани: дань в это время, несмотря на монгольскую перепись, взималась не с души, но с капитала, с приравнением всех промыслов к сохе; те же люди, которых занятия не были приравнены к сохе, подлежали поголовной подати, числу^{557}.4) Ордынцы и делюи. Под именем первых разумелись пленники, выкупленные князьями из Орды; под именем вторых — деловые, мастеровые люди; касательно их князья обязывались: «А что наши ор-динци и делюи, а тымь знати своя служба, как было при наших отцех, а земль их не купити». Подтверждением сказанного мнения об ордынцах служит следующее место из договора Симеона с братьями: «А который люди по нашим волостем выиманы нын… воины… нам к себе не примати: а которых людий отец наш к. в. выимал из… (т. е. из Орды) в службу, те так и знають свою службу, в которую кто уряжен, а нам их к собе не примати»: распоряжение, совершенно одинаков с приведенным распоряжением об ордынцах. 5) Слуги, которые потягли к дворскому, кто будет под дворским слуг. Они отличаются от слуг вольных, которые подобно боярам имели право отъезда: «А бояром и слугам, кто будет не под дворьским, вольным воля»^{558}. «А кто будет под дворьским слуг, тех дети мои промежи себя не приимают, ни от сотников; а кто тех выйдет из уделов детей моих и княгини моей, ин земли лишен, а земли их сыну моему, чей будет удел». След., слуги вольные подобно боярам и детям боярским могли отъезжать от одного князя к другому, удерживая свои земли, а слуги под дворским теряли их посредством отъезда, ибо эти земли были данные от князей. Земель, этим слугам принадлежащих, равно как земель, черным людям принадлежащих, князья обязывались не покупать^{559}.

В духовных завещаниях князей упоминаются люди несвободные, доставшиеся князю разным образом и приставленные к разным должностям в княжеском хозяйстве, которых князья делили между собою. Так, упоминаются бортники и оброчники купленные. Калита пишет в завещании: «А что моих бортников и оброчников, которые в котораго (т. е. сына) росписи, то того; а что мои люди куплении в великом свертце, а теми ся поделять сынове мои». Деловых же людей и отправлявших разные почетные службы князья обыкновенно перед смертию отпускали на волю^{560}. Князья обыкновенно обязывались в договорах не покупать в Москве человека с двором; обязывались также не замышлять выводов, т. е. не выводить, не переманивать народа из чужих уделов.

Касательно торговли между уделами князья обязывались не замышлять рубежа, обязывались держать мыты старые, пошлые, и новых мытов не замышлять, ни пошлин: «а мыта с воза и в городех всех пошлин денга, а с пешохода мыта нет; а тамги и всех пошлин от рубля алтын, а с лодьи со деки по алтыну, а с струга с набои по два алтына, а без набои денга». Ладьи в. князей освобождались от пошлин: «а со князей великих лодей пошлин нет»^{561}.

Касательно спорных дел между самими князьями, между подданными разных уделов и касательно судопроизводства в Москве, в которой имели участки все родичи, в договорных грамотах встречаем следующие положения: «А которая дела учиняться межи нами, и нам отослати своих бояр, ини переговориться; а о чем сопруться, ини едуть к митрополиту; а не будет митрополита в сей земле, ине на третей, кого себе изберут: а которые бояре умолвят (в др. — и котораго князя бояр умолвять, т. е. котораго князя бояр убедят в неправде их дела), то подоймет князь, котораго умолвят (в др. — тот князь подъиметь), а бояром вины нет».

Касательно распрей между подданными разных уделов: «А даному, положеному, поручному, заемному, кабалному, холопу, робе суд по исправе; ататя, разбойника, душегубца, рубежника (кто сведет, переменит рубеж), беглеца по исправе выдати. А пошлина за беглеца с семьи 2 алтына, а с одинца алтын. А суженаго не посужати; а суд нам держати межи своих отчин по старен, в правду, бес перевода». В. князь договаривался с удельным: «А буду опроче Москвы, а ударить ми челом москвитин на москвитина, пристава ми дати, а послати ми к своим наместником, ини исправу учинять, а твои наместники с ними: а ударит ми челом хто из в. княженья на москвитина на твоего боярина, и мне пристава послати по него, а тобе послати за своим своего боярина. А ударит ми челом мой на твоего, хто живет в твоем уделе, и мне послати к тобе, и тобе ему неправа учинити: а ударит ти челом твой на моего, хто живет в моем уделе и в. княженьи, и тобе послати ко мне, и мне ему неправа учинити; а за ними слати нам своих бояр». В случае несогласия судей с обеих сторон назначался третейский суд: «А о чем судьи наши сопрутся, ини зовутся на третей, а берут себе третьего из моих бояр в. князя дву бояринов, а ис твоих, брате, болшего боярина единого, а воименует третьего тот, хто ищет, а тот берет, на ком ищут: а не изберут собе судьи третьего ис тех трех бояринов, ино им третий яз князь велики, ини придут перед меня перед в. князя, и мне им велети брати ис тех же трех бояринов третьего, на которых ся звали; а не всхочет тот, на ком искали, ис тех трех бояринов третьего, на кого ся звали, и мне в. к. того обвинити, и велети натом доправити». Третий не мог назначаться из другого в. княжества, напр., если дело шло между подданными уделов Московского в. княжества, то третий не мог быть избран из Рязанского в. княжества^{562}. Касательно московского суда в. князь договаривался с удельным: «А судов ти московских без моих наместников не судити, а яз иму московскыи суд судити; тем ми с тобою делити». Или: «А городьских судов и становых, что к городу тянет, того ми без твоего наместника не судити; ни тобе без наших наместников не судити»^{563}.

Относительно ханов в. князь предоставлял себе исключительное право знать Орду, т. е. удельные князья должны были давать ему со всех уделов дань, которую он и отвозил в Орду. Издержки ордынские, которые поднимали все князья сообща, были следующие: 1) ордынская тягость, т. е. количество денег, даваемое в выходе, или дань; это количество денег определялось или в завещаниях князей при распределении уделов между сыновьями, или в последующих договорах между братьями, напр., Донской пишет в завещании: «А коли детям моим взята дань на своей отчине, чем есмь их благословил, и сын мой князь Василий возмет с своего удела с Коломны и со всех коломенских волостей триста рублев и сорок и два рубли. А князь Юрьи возмет с Звенигорода и со всех звенигородских волостей двесте рублев и семьдесят рублев и два рубли. А князь Андрей возмет с Можайска» и т. д. Так как количество выхода не было определено, а зависело или от прихоти ханов, или от различных отношений к ним в. князей, то, след., и количество дани с уделов должно было изменяться; вот почему в договорах князья обыкновенно прибавляют: «а прибудет ли убудет ли, ино по розочту». Уже начиная с Димитрия Донского встречаем постоянно в договорах условие, что если Бог освободит от Орды и не будет более выхода, то деньги, сбираемые с уделов, будут идти в казну их князей. С словом дань в договорах постоянно соединяется другое слово — ям: «дань и ям, а коли придет дань или ям»; «а дань и ям давати ти мне с своее отчины из Галича с волостьми по давному… а переменит Бог Орду, не иму давати татаром, и тобе имати дань и ям с своее отчины собе»^{564}. Как дань происходит от давать, так ям происходит от имать, емлю.

2) Протор, издержки, употребляемые в. князьями для поездки в Орду, подарков хану, ханшам, князьям ордынским и мурзам, для приема послов и т. д. Когда между в. князем и удельным было нелюбье и последний принужден был выезжать из своей отчины и не пользовался доходами с нее, то по заключении мира удельный князь выговаривал, чтоб с него не брать татарских проторей, которым подвергался в. князь во время отсутствия удельного из отчины своей. Равно удельный князь не обязан был участвовать в тех татарских проторях, которые в. князь понес для получения ярлыка на собственные примыслы; и наоборот, в. князь не участвовал в издержках удельного, которые тот понес для примыслов к своему уделу^{565}.

3) Долг. Часто в. князья для удовлетворения требованиям из Орды должны были занимать деньги; долг разделялся на бесерменский, т. е. деньги, занятые в самой Орде у купцов бесерменских и вообще у иностранцев, и долг русский, деньги, занятые у русских подданных^{566}. Но когда прекратилась ордынская тягость, и тогда в. князья не переставали требовать с удельных денег не в выход уже, но для содержания служебных татарских царевичей.

Касательно татарских нашествий и завоеваний в договорах и духовных грамотах встречаем условие: если татары отнимут у одного из братьев какую-нибудь волость, то должен иметь место новый дележ для вознаграждения князя, потерявшего волость.

При заключении мирных договоров между князьями одного в. княжества имели место следующие условия: все взятое в неприятельском уделе во время розмирья возвращалось сполна, кроме съестного и пограбленного во время битвы и у пленников; если же взявшие не отдавали добровольно, то имели место суд и исправа^{567}. Пленники также возвращались без выкупа; если они были отданы на поруки, или даны были на них кабалы, или взято с них крестное целование, то поруки сводились, кабалы уничтожались и крестное целование снималось. Иногда в. князь требовал, чтоб удельный выкупил пленников, проданных за границу княжества, и возвратил их ему^{568}. Управление наместников и волостелей, сидевших в областях, отнятых в неприятельском уделе, долженствовало по заключении мира быть предано рассмотрению, и если окажется, что они взяли что-нибудь несправедливо, то должны возвратить^{569}. Иногда, впрочем, князья условливались, чтоб все пограбленное во время войны было предано с обеих сторон забвению^{570}.

В заключение мы должны обратить внимание на положение женщины в княжеском семействе касательно владения собственностию. Умирающий князь обыкновенно завещал вдове своей известные волости до ее живота, а по смерти ее эти волости переходили или к старшему сыну, или к тем сыновьям, из уделов которых они были выделены. Но в каждом уделе были села княгининские пошлые, постоянно назначавшиеся на содержание жене князя; эти села по смерти князя находились во владении у вдовствующей княгини до тех пор, пока старший сын ее женится, и тогда она должна была передать их своей снохе^{571}. Кроме сел княгининских пошлых и волостей, которые князь давал княгине своей до ее живота, он давал ей иногда волости в полное владение с правом распоряжаться ими как хочет, завещать их кому хочет: такие волости назывались опришниною^{572}. Равно княгиня могла покупать волости или делать примыслы и этими примыслами располагать по произволу^{573}. Во всех своих участках княгиня была полною, независимою владетельницею, пользовалась всеми теми правами, какие имели и удельные князья^{574}. Все князья-братья сообща должны были заботиться о боярах княгини матери своей^{575}.

Глава II ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ ПРИ ИОАННЕ КАЛИТЕ

Иван Калита Московский продолжает поведение брата своего Юрия, т. е. будучи проникнут господствовавшею в то время мыслию — усилить во что бы то ни стало свое княжество на счет других, он примышляет к своему владению земли, делает это с меньшим насилием, но не с меньшею пользою и прочностию. Кто приобретает, тот дорожит своим приобретением и не рискует им; такой характер бережливого хозяина, который трепещет за свою собственность, за свои приобретения и потому избегает мер решительных, был необходим в наших князьях вследствие нового порядка вещей, именно вследствие понятия о собственности, вследствие того, что все северные князья были собственниками: отсюда этот хозяйственный характер, господствующая мысль о приобретении и сбережении, избежание решительных мер, которые отличают большинство северных князей, и преимущественно князей московских, от Даниила до Иоанна III, последнего князя-хозяина и первого государя.

Разумеется, что такой хозяйственный характер северных князей лишен той прелести, того блеска и благородства, которыми отличался характер князей южных, героев, предводителей дружин, которые не сбирали себе ни золота, ни серебра, но все раздавали дружине — и расплодили Русскую землю. Точно, наши древние князья своею отвагою, своею беспокойною деятельностию расплодили Русскую землю, наметили границы ее европейской государственной области, неутомимо пробегая ее пустынные пространства, строя города, прокладывая пути чрез леса и болота, населяя степи, соединяя расточенное народонаселение: но здесь и оканчивается их благодетельная деятельность, ибо прочности, крепости всему этому они дать не могли по своему характеру; для этого необходим был хозяйственный характер северных князей — собственников. Южные князья до конца удержали прежний характер, и Южная Русь веками бедствий должна была поплатиться за это и спаслась единственно с помощию Северной Руси, собранной и сплоченной умным хозяйством князей своих.

Я сказал, что большинство северных князей отличалось этим хозяйственным характером; были исключения: к ним принадлежал Александр Михайлович Тверской, князь храбрый и благородный, но далеко не предусмотрительный и покорный первому внушению. Такой соперник не мог быть опасен Калите, и торжество Москвы было бесспорно; но еще прежде Иван постарался упрочить это торжество.

В 1299 году митрополит Максим оставил опустошенный Киев, где не мог найти безопасности, и перешел на жительство во Владимир. Последний город был столицею великих, или сильнейших, князей только по имени, каждый из них жил в своем наследственном городе: однако пребывание митрополита во Владимире при тогдашнем значении и деятельности духовенства сообщало этому городу вид столицы более, чем предание и обычай. После этого ясно, как важно было для какого-нибудь города, стремившегося к первенству, чтоб митрополит утвердил в нем свое пребывание: это необходимо давало ему вид столицы всея Руси, ибо единство последней поддерживалось в это время единым митрополитом: мало того, способствовало его возрастанию и обогащению, ибо туда со всех сторон стекались лица, имевшие нужду до митрополита, как в средоточие церковного управления; наконец, митрополит необходимо должен был действовать постоянно в пользу того князя, в городе которого имел пребывание.

Калита умел^{576} приобресть расположение св. митрополита Петра, так что этот святитель живал в Москве больше, чем в других местах^{577}, умер и погребен в ней. Гроб св. мужа был для Москвы столь же драгоценен, как и пребывание живого святителя; выбор Петра казался внушением Божиим; разнеслось пророчество его о будущем величии Москвы, и новый митрополит Феогност уже не хотел оставить гроба и дома чудотворцева; другие князья хорошо видели важные последствия этого явления и негодовали^{578}, но помочь было уже нельзя.

В то время как московский князь сделал в престоле митрополичьем такое приобретение для своего княжества, которое было важнее многих областей, Александр Тверской легковерием своим погубил себя и все княжество.

В 1327 году явился в Тверь посол ханский именем Шевкал, или Щелкан (как называют его наши летописцы), племянник Узбека, и по обыкновению всех послов татарских позволял себе и людям своим всякого рода насилия. Вдруг в народе разнесся нелепый слух, что Шевкал хочет погубить в. князя со всем семейством, а жителей обратить в магометанство.

Я назвал этот слух нелепым, ибо татары отличались веротерпимостию, необыкновенным уважением ко всякой чужой религии и никогда не были ревнителями магометанства. Известно, что они получили от Чингисхана предписания, носящие имя Тунджин, или Яса-Намэ, т. е. Книги Запретов, где Темучин предписывал терпимость и уважение ко всем религиям вообще. Вследствие этого монгольские ханы были всегда окружены людьми всех вер, которые свободно отправляли свое богослужение; в Сарае Русская церковь имела свое епископство; русское духовенство пользовалось большими правами, данными ему от ханов. Узбек, по приказу которого должен был действовать Шевкал, покровительствовал христианам в Кафе, позволил католическому монаху Ионе Валенсу обращать в христианство ясов и другие народы по берегу Черного моря; он же, как видели, выдал сестру свою за Юрия Московского и позволил ей креститься^{579}.

Из всего приведенного легко усмотреть, как неоснователен был слух, разнесшийся в Твери о намерениях Шевкала; но Александр вполне ему поверил; он созвал граждан, вооружился и пошел на Шевкала, целый день бились с остервенением, к вечеру тверичи одолели, Шевкал бросился в дом князя Михаила, где был сожжен вместе с остальными татарами, даже купцы восточные, пришедшие с ними, были истреблены^{580}.

Можно было предвидеть, что Узбек не оставит этого дела без мести. Зная соперничество между князьями тверскими и московскими, зная также лично Ивана, который уже бывал в Орде, хан послал за ним^{581}. Калита понял, об чем идет дело, и отправился немедленно; понял свое положение и несчастный Александр и послал в Новгород просить убежища; новгородцы отказали сыну злейшего врага своего и приняли наместников Калиты, которого братья так ревностно бились за их выгоды^{582}.

Иван возвратился из Орды с 5 темниками (50 000 войска), присоединил к себе князя суздальского и пошел на Тверь. Вся область была страшно опустошена, и это опустошение было одною из причин, почему Тверь после не могла успешно бороться с Москвою^{583}. Александр убежал во Псков, братья его — в Ладогу.

Опустошив Тверское княжество, Иван отправился в Орду. Однако хан не был доволен одним опустошением Александровых областей: он отдал их брату его Константину (доказательство, что татары ничего не переменяли из старого), а Калите велел отыскать Александра и прислать в Орду. Вследствие этого приказа Калита вместе с другими князьями — тверским и суздальским и с новгородцами двинулся ко Пскову; послы в. князя и В. Новгорода явились к Александру с убеждениями идти в Орду; «лучше тебе одному пострадать, чем губить всю Русскую землю», — говорили они. Александр отвечал горькими словами: «Правда, я должен пострадать за всех; но и всем вам надобно бы было единодушно стоять друг за друга, за Русскую землю и за православие, а вы вместо того наводите татар и братию свою предаете им»^{584}.

Благородные псковитяне не могли стерпеть, чтоб Александр пошел от них на явную смерть; сдружившись с опасностью в беспрестанных битвах с немцами и литвою, псковитяне приобрели это благородство, это высокое уменье жертвовать благому делу собственною корыстью и спокойствием; они сказали Александру: «Не ходи в Орду за напрасною смертью, но сиди во Пскове, а мы все за тебя головы свои сложим». Тогда союзные князья начали советоваться, как помочь делу: им страшна была решительность псковитян, им страшны были соседние немцы, с которыми в крайности псковитяне могли соединиться^{585}; наконец придумано было средство: князья уговорили митрополита Феогноста наложить церковное запрещение на псковитян. Тогда Александр объявил на вече, что не хочет подвергать граждан святительскому проклятию, и удалился в Литву. Союзные князья были довольны таким окончанием дела и оставили псковитян в покое.

Пробыв полтора года в Литве, Александр снова явился во Пскове, и граждане объявили его князем своим^{586}. Но Александр не мог обещать себе безопасности во Пскове, ни псковичи иметь самостоятельного князя с одними своими силами, и потому решились признать зависимость от могущественного уже тогда Гедимина, князя литовского. Чтоб разорвать совершенно связь с Новгородом, псковитяне с Александром и Гедимином хотели иметь особого епископа, на что, однако, митрополит Феогност никак не хотел согласиться^{587}.

10 лет княжил Александр во Пскове, но тосковал по своей родной Твери, особенно видя, что Псков по формам своего быта не мог быть наследственным княжеством для сыновей его; касательно же родной области он знал старый обычай, что дети изгнанного князя лишаются наследства^{588}. В 1337 году Александр явился в Орде, удостоверившись прежде чрез сына Феодора, что есть надежда на прощение. Ханы любили тщеславиться великодушием, благосклонно принимали и отпускали славных князей русских, Даниила Галицкого, Александра Невского, тогда как гибелью их могли более укрепить свое господство в Руси; Узбеку приятно было видеть русского князя, смелого истребителя татар, теперь покорно молящего о милости. Слова Александра, отзывавшиеся восточными понятиями, были способны тронуть варвара. «Я сделал много зла тебе, — сказал ему тверской князь, — но теперь пришел принять от тебя смерть или жизнь, будучи готов на все, что Бог возвестит тебе»^{589}. Узбек сказал окружавшим: «Князь Александр смиренною мудростию избавил себя от смерти» и позволил ему возвратиться в Тверь снова на великокняжеский (т. е. тверской) стол; брат его Константин не смел ослушаться хана и уступил княжество.

Возвращение Александра служило знаком к возобновлению борьбы между Москвою и Тверью; непримиримая родовая вражда не могла уснуть в Александре. Скоро встречаем в летописи известие, что тверской князь не мог поладить с московским и не заключили они между собою мира^{590}. Еще прежде видим, что бояре тверские отъезжают от Александра к Ивану^{591}. Последний видел, что спор мог кончиться только гибелью одного из них, и решился предупредить противника. В 1339 году Калита отправился с 2 сыновьями в Орду, и тотчас Александр получил приказ явиться туда же; этот зов последовал думою Калиты, говорит летопись^{592}. Александр предпочел смерть вторичному изгнанию, отправился в Орду и был там убит вместе с сыном^{593}. Иван остался без соперника.

Мы видели, что князья хорошо понимали, к чему поведет усиление одного княжества на счет других при исчезновении родовых отношений, и потому старались препятствовать этому усилению, составляя союзы против сильнейшего. Что предугадывали они, то и случилось. Московский князь, ставши силен без соперника, спешил воспользоваться этою силою, чтоб примыслить сколько можно более к своей собственности. Начало княжения Калиты было, по выражению летописца, началом насилия для других княжеств, где московский собственник распоряжался своевольно.

Горькая участь постигла знаменитый Ростов Великий; три раза проиграл он свое дело в борьбе с презренными пригородами, и хотя после перешел как собственность, как опричнина в род старшего из сыновей Всеволодовых, однако не помогло ему это старшинство без силы: ни один из Константиновичей Ростовских не держал стола великокняжеского, ни один, след., не мог усилить свой наследственный Ростов богатыми примыслами, и скоро старейший из городов северо-восточных должен был испытать насилия от младшего из пригородов. «Отъялась от князей ростовских власть и княжение, имущество, честь и слава!»^{594} — говорит летописец. Приехал с Москвы боярин именем Василий, прозвищем Качева, да с ним еще другой — Миняй, и не было конца гонениям, которые должны были претерпеть от них граждане: самые первые бояре не были пощажены, и многие из них должны были выселиться из родного города^{595}.

Историк не может принять вполне этого известия: он слышит здесь только один голос обвиняющий и, не имея оправданий со стороны обвиненного, не может приступить к суду беспристрастному. Впрочем, насилий со стороны Москвы не могло не быть, ибо не могло быть добровольного, тихого подчинения старых, независимых княжеств одному из самых младших городов.

Со стороны утесненных князей также не обошлось без сопротивления. Так, в. к. встретил врага в зяте своем Василии Давидовиче Ярославском, который, видя, какою гибелью грозит усиление Москвы другим княжествам, взял сторону Александра Тверского и помогал ему в Орде^{596}. Чем кончилась эта вражда, неизвестно; знаем только, что Василий был вызван ханом вместе с Александром, но что возвратился благополучно из Орды и пережил Калиту. По смерти Александра и Тверь не избежала насилий Москвы: так, в 1338 году Калита велел снять от св. Спаса колокол и привезти в Москву^{597}.

В 1340 году умер Калита^{598}. Знаменитый хозяин, богатый собственник, он должен был распорядиться своею собственностию, своими примыслами, оставить завещание. И точно, до нас дошли две духовные грамоты Ивана Даниловича, обе писаны в 1328 году^{599}. Все братья Калиты, которых было четверо^{600}, умерли прежде него и без потомства; след., он мог приказать сыновьям своим все Московское княжество со всеми старыми примыслами. Между 3 сыновьями и женою поделил Калита свое движимое и недвижимое имение: старшему Семену отдано 26 городов и селений, в числе которых примысли Юрия Даниловича — Можайск и Коломна; второму сыну, Ивану, — 23 города и селения, из них главные Звенигород и Руза; третьему, Андрею, — 21 город и селение, из них известнее Серпухов; княгине с меньшими детьми — опять 26. Здесь замечательно, что величина уделов следует старшинству; след., самый старший и материально сильнее, притом города его значительнее, напр., Можайск был прежде особым княжеством; притом княгиня вдова, как увидим из последующих завещаний, пользовалась уделом своим по жизнь, а по смерти ее он переходил к старшему же сыну^{601}.

Глава III ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ ПРИ СИМЕОНЕ ГОРДОМ

По смерти Калиты все русские князья отправились в Орду; хан объявил Симеона Московского в. князем владимирским; благодаря усилению Москвы это уже не был теперь пустой титул, но чего опасались князья еще со времен Мстислава Храброго, то исполнилось: они перестали быть родичами и стали подручниками: «и все князи русские под руце его даны»^{602}.

Мы видели, что с уничтожением родового единства все старшие князья отдельных родов необходимо принимают титул великих, который именно и означал только старшего в известном роде; Симеон, князь московский и владимирский, взяв под свои руки всех других князей великих, называет уже себя в. князем всея Руси и таким образом отделяет родовые понятия от государственных, оставляет другим князьям название великих, но себе берет титул начальника не рода княжеского, но всей Русской земли, государства. И прежние сильные духом в, князья повелевали младшими, которые должны были ездить подле их стремени и приходить по первому зову, но тогда они повиновались как дети отцу; теперь в. князь Симеон требует безусловного повиновения, потребует как государь, и тяжко было для князей подобное повиновение: они прозвали Симеона Гордым. Есть известие^{603}, что Симеон, созывая князей для известных целей своих, напоминал им, что Русь была только тогда сильна и славна, когда князья беспрекословно повиновались старшему, и что теперь только таким же беспрекословным повиновением ему, Симеону, они могут надеяться освобождения от татарского ига; но князья знали разницу между прежними и настоящими отношениями, знали, к чему поведет такая покорность. Говорят^{604}, что Симеон и личным характером своим был способен возбудить почтение, умел остеречься от того гнусного порока, который был тогда общим, от пьянства, и не терпел его в других; ненавидел крамолу и неправду и строго наказывал за них; он умел приобресть уважение и тем, что, довольный богатым наследством, не собирал всякими средствами имения, но расточал его на выкуп пленных; мало того, Симеон хотел показать князьям, что они могди только выиграть, признав себя его подручниками, так, напр., исходатайствовал в Орде для разоренного тверского княжения свободу не платить дани монголам^{605}.

Княжение Симеона необильно событиями: при нем не было сильных междоусобий, ибо князья не могли тронуться из страха пред в. князем всея Руси; при нем не было татарских нашествий, ибо ханы и князья ордынские чтили молодого, но умного князя московского: 5 раз ходил Симеон в Орду и всякий раз приходил оттуда «со многою честию и с пожалованием». Только в 1351 году летописец упоминает о походе Симеона к Смоленску, кончившемся скорым миром; причины неизвестны: вероятно, смоленский князь не хотел при-знать себя подручником московского^{606}.

Я сказал, что в княжение Симеона Русь не испытала ни кровавых усобиц, ни татарских нашествий; но зато в 1352 году явилась страшная язва под именем черной смерти, которая опустошила русские области сильнее, чем междоусобия и монголы; в 1353 г. она поразила в Москве митрополита Феогноста, самого в. князя, двоих сыновей его и брата Андрея Ивановича. Симеон умер еще очень молод, 36-ти лет; он также оставил завещание, в котором отказал удел свой и все движимое и недвижимое имущество жене, по смерти которой все это перешло к брату Симеонову в. князю Ивану Ивановичу: это явление важно в том отношении, что два удела Московского княжества соединились в один и таким образом сделали в. князя Ивана вдвое сильнее. Третий сын Калиты Андрей умер в одно время с Симеоном, и уже по смерти его родился сын, знаменитый после Владимир; по новому понятию об отдельной собственности послерожденный младенец вполне получил удел отца своего, но, разумеется, не мог иметь притязаний на удел дяди Симеона^{607}.

В завещании Симеона любопытно следующее наставление братьям, из которого оказывается оседлость бояр вследствие нового порядка вещей, явление старых отцовских бояр, которых мы так мало видим прежде^{608}: «А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити за один, такоже и яз вам приказываю своей братьи жити за один; а лихих бы есте людей не слушали, и хто иметь вас сваживати, слушали бы есте отца нашего владыки Олексея, также старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам. А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла».

Еще замечательнее для нас другая грамота, оставшаяся от княжения Симеона, — это договор его с братьями. Теперь, когда родовая связь рушилась, являются договоры даже между родными братьями, знак, что они уже не смотрят более на себя, как на братьев, уже не верят родственному союзу, видят друг в друге отдельных владельцев. Нас не обманут здесь выражения из мира прошедшего: так, в начале договора младшие братья обещаются чтить Симеона «во отцево место». Младшие родичи постоянно требуют поддержания прежних родовых отношений, мы увидим, что они будут требовать этого до самого пресечения Рюриковой династии; но уже то одно обстоятельство, что они заключают договор со старшим, показывает тщету их требований.

Прежде князья не иначе называли друг друга, как брат, отец, сын: в нашем договоре младшие братья, обещая, что будут иметь Симеона во отцево место, не смеют, однако, или не хотят, или, скажу более, не умеют назвать его: отче, но: господине, князь великий! Младшие братья более всего толкуют о собственности, о своем участке, чтобы старший не обидел, чего не отнял у них, также: «кто из нас что примыслил или прикупил, или кто по семь что кто прикупить или примыслить чужее (к) своим волостем, и того блюсти, а не обидети». Каждый, след., предоставляет себе право действовать отдельно, прикупать и примышлять собственно для себя, к своему участку.

Показав отношения в роде Калиты, мы должны обратиться к другим родам княжеским, в которых происходят также любопытные явления. По смерти Александра Тверского стол его занял по-старому брат Константин Михайлович; но если племянники, по-новому, не медлили вооружиться против дядей, то и последние, с своей стороны, спешили предупредить племянников: так, Константин Михайлович начал теснить вдову Александрову и сына Всеволода Холмского; замечательно средство, избранное им для этого утеснения: он угнетал бояр и слуг их. Всеволод Александрович, не могши сносить этого, ушел сперва в Москву к Симеону, а потом в Орду; Константин отправился за ним вслед туда же, но умер прежде решения дела. Всеволод получил ярлык; но другой дядя (четвертый), Василий Михайлович Кашинский, не захотел подчиниться племяннику; в отсутствие последнего он захватил дани в Холмском уделе и отправился с ними к хану в надежде золотом перебить ярлык у Всеволода; на дороге оба соискателя встретились, и племянник ограбил дядю, след., сделал поездку его в Орду невозможною^{609}. Можно догадаться, что вражда между тверскими князьями этим не кончилась: «И сотворися межи ими нелюбие, и мало кровопролития не бысть межи их, а людям тверским (сотворися) тягость и мнози люди тверския того ради настроения разыдошася»^{610}.

В 1348 году тверскому епископу Феодору удалось примирить князей; тронутый его увещаниями, племянник уступил великое княжение дяде (четвертому!): «И приеха во Тверь князь Василей Михаиловичь на великое княжение, и нача жити с братаничем своим со князем Всеволодом Александровичем Холмским тихо, и кротко, и мирно; в любви мнозе. И поидоша к ним людие отвсюду во грады их, во власти и во всю землю Тверскую, и умножишась людие и воз-радовашась радостию великою»^{611}.

Я нарочно привожу собственные слова летописца, дабы показать, в каком брожении находилось тогда общество: когда князья начинают ссориться, люди стремятся вон из их области; когда мирятся, приходят снова, кочуют из одного княжества в другое; ясно, какие огромные толпы людей бездомных должны были образоваться в это время, которые привыкли к жизни кочевой, к бездомовью, ко внеобщественному положению: отсюда усиление казачества. Ясно также, что при этих беспрерывных насилиях и от своих, и от чужих народ отвыкал от собственности, от удобств жизни, скрывал имущество, становился сам скрытным и диким; женщина, спасаясь от оскорбления, запиралась в отдаленные покои, не выходила из дому, не по восточному, не по греческому обычаю, но единственно вследствие необходимости скрыться от оскорблений; женщины дичали, запертые в теремах, мужчины дичали вследствие их отсутствия, — и между тем так сильна была общественная связь, в основании которой лежало христианство, что, несмотря на все препятствия, общество не распалось, но претерпело до конца и спаслось. Даже в самых бедствиях, описанных нами, которые принуждали граждан к беспрестанным переселениям, были свои выгоды для общества: эти переселения, эти движения уничтожали местные, областные различия, областные народности, уничтожали враждебные отношения между жителями разных княжеств; вот одна из причин, почему разные княжества так легко примкнули к Московскому, почему сопротивление было только со стороны князей, никогда со стороны народонаселения.

Любовь и мир между дядею и племянником были непродолжительны; как скоро в 1351 году Василий Михайлович получил подтверждение от хана, так начал опять теснить племянника: «и нача братанича своею обидити чрез докончание, и бояр его, и слуг его тягостию данною оскорбляти, и бысть межи их неимоверство и нелюбие, по бесовскому злодейству»^{612}.

Посредничество св. митрополита Алексея не помогло несчастному Всеволоду, равно как и поездки в Орду; он был выдан ханом дяде: «И бысть князю Всеволоду от дяди его томление велие, покаже (?) и бояром его и слугам, и продажа, и грабление велие на них; такоже и черным людем данная продажа велия»^{613}. Подобные отягощения были для сильных князей самым лучшим средством принуждать области слабых князей к отложению от них, что увидим и после.

Не одно, впрочем, Тверское княжество было сценою подобных явлений: они повторялись везде, ибо везде родовая связь рушилась, и каждый князь стремился к усилению себя на счет других во что бы то ни стало, не разбирая средств. Еще в 1339 году встречаем у летописца известие, что один из Ольговичей, князь козельский Андрей Мстиславич, был убит племянником своим Васильем Пантелеичем^{614}. В Рязанском княжестве две линии князей — рязанских и пронских враждовали друг с другом. Князь рязанский Иван Коротопол, происходя из старшей линии, считал себя вправе быть единственным в. князем и знать Орду исключительно пред другими; но князь пронский Александр Михайлович хотел быть также старшим, или в. князем в своем роде и знать Орду независимо от князя рязанского. В 1340 году Иван Коротопол, возвращаясь из Орды, встретил Александра Пронского, отправлявшегося туда же с выходом, ограбил его, привел в Переяславль Рязанский и там предал смерти^{615}. В 1342 году сын убитого Александра Ярослав Пронский выхлопотал себе ярлык на Рязань и выгнал Коротопола, который, однако, после опять овладел Рязанью и был убит там неизвестно кем^{616}. Ему наследовал сын его знаменитый Олег Иванович.

Глава IV ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ ПРИ ИОАННЕ ИОАННОВИЧЕ

События, описанные нами в конце предыдущей главы, не имели места в Московском княжестве при наследнике Симеона. Вначале он встретил себе соперника в князе суздальском Константине, который также пошел в Орду за ярлыком на великое княжение Владимирское. Какое право имел Константин, хотя бы даже по старинным родовым счетам? Правда, он был троюродный брат Калиты, след., дядя сыновьям его; но такое старшинство и прежде было недействительно, если оно ограничивалось известными обстоятельствами, которые здесь имели место. Андрей Ярославич похитил старшинство и был свергнут Невским, по смерти последнего в. князем не был, сын его Василий также: но мы знаем, что если отец не был старшим в роде, то сын считался постоянно младшим и не способным к наследованию старшинства^{617}. След., Константин Суздальский искал в. княжения не по старому, но по новому порядку вещей, т. е. всякий князь имел право в том случае, если был богат и силен — богат, чтобы купить ярлыки, силен, чтобы поддержать себя против соперника. Для покупки ярлыка суздальский князь был довольно богат не собственными средствами, а новгородскою помощию; однако московский князь был щедрее, и ярлык отдан ему. Но ни князь суздальский, ни новгородцы не хотели обращать внимания на ярлыки: Константин примирился с Иваном только в 1354 году; тогда же и новгородцы приняли наместников московских.

Княжение Ивана II замечательно также продолжением вражды с Рязанью. Мы видели, что эта вражда началась при Данииле насильственным движением со стороны Москвы, захвачением городов и князя, потом убийством последнего при сыне Данииловом. Только что умер Симеон, как рязанцы начали с своей стороны наступательные движения и захватили Лопасню: здесь в первый раз упоминается молодой князь их, знаменитый Олег Иванович. Лопасня и 6 других мест были потеряны: вместо Лопасни Владимиру Андреевичу дан Новый Городок на устье Поротли^{618}; но этот урон был вознагражден другими приобретениями в Рязанской области, что видно из слов Ив[ана] Ивановича] в завещании: «А то ся ми достали места рязаньская на сей стороне Оки, и с тых мест дал есмь князю Владимеру в Лопастны места, Новый городок на усть Поротли; а иная места рязаньская отьменьная сыном моим, поделятся на полы без обиды».

Всего замечательнее княжение Ивана следующим в Москве происшествием: мы имели уже случай говорить, что вследствие оседлости князей бояре должны были приобресть большее значение в княжестве; по той же самой причине и тысяцкий как член княжеской дружины, как боярин приобрел важное значение на северо-востоке. Теперь, при оседлости князей и переходе княжества от отца к сыну, тысяцкий получил возможность отправлять свою важную должность при нескольких князьях сряду без смены, след., будучи посредником между князем и городовым народонаселением, имел возможность приучить народ к себе, приобресть его расположение не только для себя, но и для потомства своего, почему князья назначили в тысяцкие сына умершего чиновника для удовольствия народного: отсюда наследственность должности в одном доме^{619}. Ясно, что такая сила могла быть опасна прежде всего другим боярам, которых влияние стеснялось влиянием тысяцкого, а потом могла быть опасна и самой власти княжеской: отсюда интерес бояр, равно как интерес самого князя, требовал уничтожения сана тысяцкого.

В описываемое нами время должность московского тысяцкого отправлял знаменитый боярин Алексей Петрович; гордый народным к себе расположением, он поднял крамолу против Симеона Гордого, но был изгнан и лишен своих волостей; все три брата — Симеон, Иван и Андрей поклялись не принимать в свою службу мятежного боярина^{620}, и, несмотря на то, он является тысяцким при в. князе Иване. Зимою, 3 февраля 1357 года, рано, во время заутрени тело Алексея Петровича было найдено на площади со всеми признаками насильственной смерти. Никто не видал, как совершилось убийство, но слух шел, что бояре собирали на тысяцкого тайный совет и ковали ковы, и погиб он от своих товарищей, общею всех думою, как погиб Андрей Боголюбский от Кучковичей^{621}. Сильный мятеж встал в народе, озлобленном гибелью любимого сановника, и большие московские бояре должны были отъехать в Рязань с женами и детьми^{622}. Сам ли князь, оскорбленный злодеянием, заставил удалиться бояр или уступил требованиям граждан, неизвестно; известно только то, что в следующем году Иван перезвал к себе опять из Рязани двоих бояр^{623}.

В 1359 году умер Иван, также еще очень молод, 33-х лет, оставив 2 малолетних сыновей Димитрия и Ивана и малолетнего племянника Владимира Андреевича. След., Московское княжество по смерти Ивана находилось точно в том же положении, как и по смерти Калиты, а именно — разделялось на три участка: старший сын Димитрий получил удел дяди Симеона^{624}, младший, Иван, участок отца своего Ивана, а двоюродный, Владимир, удержал волость отца своего Андрея. Но Иван скоро умер, и Димитрий опять соединил два участка; Владимир Андреевич имел только один участок отцовский, борьба между братьями была невозможна, и Владимир должен был подчиниться распоряжениям Димитрия, как увидим впоследствии. В завещании в. к. Иван приказывает отчину свою Москву обоим сыновьям своим только, но Владимир Андреевич удерживает треть городских доходов как отеческое состояние, ибо Андрей получил эту треть по завещанию Калиты.

Ранняя смерть Ивана, казалось, была гибельна для Москвы, ибо малютка сын его мог ли хлопотать в Орде, мог ли отбивать притязания других князей на Руси? И точно, когда все князья явились в Орду и недоставало одного московского, хан отдал великокняжескую Владимирскую область князю суздальскому. По какому праву? Мимо всех прав: это явление было совершенно в новом духе, ибо и по старым понятиям Владимир мог принадлежать одному князю московскому; князь суздальский получил его не по отчине и не по дедине, повторяет летописец^{625}. Еще замечательнее здесь то, что выпросил у хана ярлык не старший из суздальских — Андрей, но младший — Димитрий. Андрей, говорит летописец, не захотел взять ярлыка^{626}; Татищев прибавляет причину — Андрей говорил^{627}: «Доискиваться ярлыка — потратить только деньги, а потом, когда вырастет законный наследник Димитрий Московский, то надобно будет воевать с ним; притом должно нарушить клятву, данную отцу его Ивану».

Димитрий не был так умен: онпоехалво Владимир и, чтобы упрочить его за собою, остался жить в этой древней столице великокняжеской. Но Москва не думала уступать. Бояре ее, которые в продолжение 3 княжений были боярами сильнейших князей, князей всея Руси, не хотели сойти на низшую степень и старались достать ярлык своему князю. Малютка Димитрий отправился в Орду, но там нельзя было ничего добиться при страшных смятениях, когда один хан сменял другого; Димитрий спешил возвратиться в отечество. Скоро Орда разделилась между двумя ханами: Абдулом, именем которого правил сильный темник Мамай, и Мюридом; московские бояре отправили послов к последнему, и он дал ярлык Димитрию. Есть известие, что за московского князя ходатайствовали в Орде родственники его, князья ростовские и тверские^{628}, вероятно думавшие, что гораздо безопаснее для них видеть на владимирском столе малютку, чем взрослого. Тогда бояре посадили на коней всех трех малолетних князей своих — Димитрия, Ивана и Владимира и выступили с ними на Димитрия Константиновича. Последний не мог противиться московским полкам, и внук Калиты получил в. княжение Владимирское.

Глава V ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ В ЮГО-ЗАПАДНОЙ РУСИ

Мы оставили знаменитое Галицкое княжество среди беспрестанных войн и крамол боярских, последовавших за смертию Романа Великого. Сыну его Даниилу удалось наконец утвердиться в нем; он оставил Червонную Русь, безопасную извне, умиренную внутри, сыновьям своим: Льву, Швар-ну и Мстиславу, княжеством же Владимиро-Волынским продолжал владеть брат Данилов — Василько.

Должно обратить внимание на это разделение. Мы видели, что Галицкое княжество было особным владением Ростиславичей, след., не входило в общую родовую собственность потомства Ярослава I. Отделенная этим самым от остальной Руси и окруженная чуждыми государствами, в которых господствовал совершенно иной порядок вещей, область Галицкая необходимо с самого начала должна была иметь свою особую историю и не могла не подпасть чуждому влиянию. Семья Ростиславичей, отрезанная от рода Ярославова, не развилась сама в род со всеми теми отношениями, какие мы видим на Руси.

Владимирко Володаревич, нудимый своим положением, стремится к усилению себя, отделывается от родичей насильственными средствами и остается единовластителем. Это единовластительство передает он сыну своему Ярославу Осьмосмыслу, тот своему сыну: таким образом, изначала Галич привык переходить от отца к сыну. По пресечении Ростиславовой линии им овладевает Роман Волынский: это его собственность, его примысл. По смерти Романа, после страшных войн и смятений, он достается сыну его Даниилу, другой сын, Василько, получает Волынь.

Но Даниилу стоило тяжкого труда утвердиться в Галиче; он был его завоевателем, мало того, он был возобновителем, творцом своего княжества, след., более, чем отец Роман, имел Даниил права смотреть на Галич как на свою собственность и не делиться ею ни с кем; при этом не должно упускать из виду, что Галич и Волынь входят в самые тесные отношения с западными государствами: Даниил ходил на запад, в Богемию, так далеко, как никто еще из его предшественников, Даниил хотел приобрести сыну своему герцогство Австрийское посредством брака на сестре последнего герцога, наконец, Даниил принял новый, чуждый Древней Руси титул короля (rех.). Ясно, что при таких отношениях древнерусские родовые понятия должны были исчезнуть в Галиче, и король Даниил не мог смотреть глазами старинных князей русских, но смотрел на право наследства, как смотрели на него короли соседние; народонаселение галицкое также не могло смотреть иначе: бояре давно приняли характер чуждый, что доказывает быстрое их ополячение, городское же народонаселение состояло преимущественно из немцев, жидов и армян, толпами стекавшихся в богатую область.

Таким образом, те же самые понятия о собственности, о преемстве от отца к сыну, о праве завещания, которые явились в Северо-Восточной Руси изнутри, развились из ее собственного организма, в Галич были занесены извне, но привились и утвердились необходимо, вследствие обстоятельств исторических. Так, по смерти Даниила сыновья его наследуют области галицкие, Василько остается на своем прежнем столе и после себя передает его сыну своему Владимиру. Роман Данилович, искатель австрийского престола, умер, но другой брат его, Шварн, также вследствие брака на дочери князя литовского, получил богатое наследство — Литву. К несчастью, Шварн скоро умер бездетным, и Литва отложилась от Руси, выбрав князей из своего народа.

По смерти Шварна последовало любопытное явление в Галиче: Галицкий удел покойного достался весь старшему брату Льву, младший Мстислав не получил ничего; но еще замечательнее поступил Владимир Василькович Волынский: почувствовав приближение смерти, он завещанием своим, прочитанным всенародно в церкви, отказал свое владение младшему двоюродному брату Мстиславу^{629} мимо старшего, след., распорядился своею собственностию совершенно по произволу, точно так, как на севере распорядился ею Иван Дмитриевич Переяславский.

Мстислав умер бездетным, и сын Льва Юрий соединил снова Галич и Волынь и потому назывался rex Russiae, princeps Lodomeriae; после Юрия известны сыновья его Андрей и Лев, duces totius terrae Russiae, Galiciae et Lodomeriae^{630}; после них Юрий-Казимир, dux totius Russiae minoris^{631}. Юрий-Казимир умер бездетным в 1337 году, и владения его достались родственнику его Болеславу, князю мазовецкому. Развратная жизнь Болеслава, его презрение к русской народности и стремление ввести латинство заставили галичан отделаться от него ядом; тогда Казимир Великий, пользуясь несогласием галичан касательно выбора князя, успел овладеть Галициею, а Волынь досталась вместе с остальной Южной Русью князьям литовским Гедиминова рода, к истории которого теперь и обратимся.

Изначала судьба Литвы была тесно связана с судьбою Руси. Начиная со 2-й половины XIII века, мы видим, что литовские князья усиливаются в Юго-Западной Руси, женятся на русских, принимают христианство православного исповедания, окружают себя русскими боярами^{632}, говорят русским языком, одним словом, совершенно русятся.

Выше было упомянуто, что Литва вследствие прекращения Миндовгова дома перешла на время в род князей галицких, но по смерти Шварна Даниловича отложилась и выбрала собственных князей. Последний из них Витен был убит конюшим своим Гедимином, который похитил его власть и начал думать об усилении своего рода над всеми соседними родами княжескими. Его обыкновенно называют завоевателем русских областей: какой же был характер этого завоевания? Он заставил всех князей Юго-Западной Руси, потомков св. Владимира, признать свое первенство точно так, как прежде они признавали первенство северного князя владимирского, и князья литовские рода Гедиминова исполнили в отношении к Юго-Западной Руси только то, что начали Юрьевичи Владимирские, т. е. сначала заставили южных князей признать свое первенство, заставили признаться, что они не могут быть без них, потом мало-помалу привели их в подручнические отношения и наконец сделали вполне служебными, одним словом, род Гедимина относительно Юго-Западной Руси играет точно такую же роль, какую род князей московских играет относительно Северо-Восточной: Литва собирает Юго-Западную Русь точно так, как Москва собирает Северо-Восточную. Как здесь, так и там родовой быт, господство родовых отношений между князьями рушится: здесь — вследствие преобладания новых городов и произникшего оттуда понятия об отдельной собственности, там — вследствие того, что в челе князей рода св. Владимира стал чуждый род Гедиминов, стремившийся к приобретению могущества, к увеличению своей собственности на счет других владетельных родов, и это же самое стремление не позволило Гедиминовичам утвердить русских родовых отношений и друг к другу: они видели, что для сохранения приобретенного могущества необходимо постоянное сосредоточение власти в руках одного, и потому всегда сильнейший из них гнал, истреблял братьев; сюда нужно прибавить еще могущественное влияние государственных идей Запада, с которым литовские владельцы с самого начала вошли в тесную связь.

Мы сказали, что литовские князья имеют для Юго-Западной Руси то же самое значение, какое князья московские для Северо-Восточной, т. е. значение собирателей земли Русской; но как скоро обе Руси собрались в два сильных тела, то необходимо должны были вступить в борьбу между собою; трудно, невозможно было разъединить, разнять на две половины страну, единую по своему географическому положению, происхождению народа, его языку, вере, истории; князья литовские и московские хорошо понимали невозможность дележа и потому, принявши оба титул князей русских, тем самым вызвали друг друга на отчаянный бой.

Эта борьба между обеими половинами Руси началась, как и следовало ожидать, при сыне Гедимина Ольгерде и сыне Калиты Симеоне Гордом, князе всея Руси. Любопытно, что летописцы наши приписывают обоим соперникам почти одинаковые похвальные качества, в обоих прославляют необыкновенную по тому времени трезвость и деятельность неусыпную в делах правления, чему приписывают их силу и то уважение, которое питали к ним другие князья и города^{633}.

Ольгерд начал наступательное движение на Северо-Восточную Русь: в 1341 году, в первый год вступления своего и Симеонова на отцовские престолы, Ольгерд явился под Можайском, опустошил окрестности, осадил, но города взять не мог^{634}. Скоро Ольгерд с братом Кестутием вздумали захватить владения других братьев; Наримант Гедиминович принужден был бежать в Орду, другой, Евнутий, в Москву, где и крестился^{635}.

Таким образом, мы видим, что князья литовско-русские, теснимые сильнейшим, перебегают в Москву, а восточнорусские князья и бояре — в Литву; явление для нас не новое: ибо и прежде имел место беспрерывный переход князей, бояр и городов то к южным, то к северным сильнейшим князьям.

Ольгерд, которого великому коварству удивляются летописцы, чувствуя, что еще нельзя одними собственными силами подчинить всю Московскую Русь, вздумал сгубить ее в. князя с татарскою помощию. В 1349 году он отправил брата своего Кориада к хану возбуждать его против Симеона Московского. Последний, узнав об этом, тотчас послал сказать хану: «Олгерд опустошил твои улусы и вывел их в плен; теперь то же хочет сделать и с нами, твоим верным улусом, после чего, усилившись непомерно, восстанет и на тебя самого». Хан был столько умен, что понял всю справедливость слов Симеоновых, задержал Кориада и выдал его князю московскому»^{636}.

Ольгерд присмирел на время и отправил послов в Москву с дарами и челобитьем, прося освободить брата: Симеон исполнил просьбу. Мало того, оба брата, Ольгерд и Любарт, женатые и прежде на княжнах русских, но овдовевшие, в один год прислали к Симеону просить за себя двух его родственниц: Любарт — племянницу, княжну ростовскую, а Ольгерд свояченицу, княжну тверскую. Симеон спросился митрополита, и тот разрешил эти браки, имея в виду пользу, какая могла произойти от них для православной Юго-Западной Руси^{637}: там Любарт Волынский боролся с Казимиром Польским, который в Галиче угнетал православие^{638}.

Между Русью Московскою и Литовскою находилось княжество Смоленское; одним из первых примыслов Москвы был Можайск, город этого княжества; Литва, с своей стороны, смотрела на Смоленск, как на богатую добычу: для обеих важно было не уступить его сопернице. Вот почему, когда Симеон с огромною ратию двинулся к Смоленску, Ольгерд отправил к нему навстречу послов с богатыми дарами и уговорил оставить в покое смоленского князя; Симеон не оставил Ольгердова слова, говорит летописец, ибо опасно было не уважить такого ходатая^{639}. При наследнике Симеона Иване Ольгерд постоянно преследовал свои планы касательно Смоленского княжества, несмотря на беспрестанные родственные связи с князьями Северо-Восточной Руси^{640}. Он завладел Брянском, войско его заняло Ржев^{641}; тверичи и жители Можайска вытеснили было оттуда литовцев, но Ольгерд снова взял его, равно как два другие города — Мстиславль и Белый, и осаждал самый Смоленск^{642}. С таким-то сильным и предприимчивым врагом должен был бороться молодой Димитрий Московский.

Глава VI ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ В ПРАВЛЕНИЕ ДИМИТРИЯ ДОНСКОГО

Димитрий Московский, т. е. бояре его, хотели угодить обоим ханам и потому приняли ярлык и от соперника Мюридова; последний, раздраженный таким колебанием, прислал ярлык снова Димитрию Суздальскому; тот обрадовался и занял опять Владимир, но Димитрий Московский опять выгнал его, преследовал до Суздаля и заставил отказаться от своих притязаний. Освободившись от соперника, Димитрий начал упрочивать себе успех и на будущее время, т. е. усиливать свое княжество примыслами: так присоединил он окончательно Ростов, Галич, Стародуб; изгнанные князья удалились к Дмитрию Константиновичу Суздальскому^{643}, но время удачных союзов многих князей против великого прошло: суздальский князь два раза уже испытал силу Москвы и не хотел отваживаться на третий; он отказался даже от ярлыка, принесенного ему в третий раз в 1365 году.

В 1364 году страшный мор опустошил почти всю Россию, истребив много князей, между прочим Ивана, брата князя московского; тогда открылось любопытное зрелище: умирающие князья завещают свои владения — один племяннику мимо дяди, другой младшему брату мимо старшего^{644}.

Начались споры, и еще другое любопытное явление: обиженные князья требуют помощи и посредничества у князя московского! Спор князей суздальских решили московские полки тем, что оба брата поделились выморочным уделом третьего^{645}, ибо Москва не хочет усиливать одного князя на счет другого. Неужели молодой Димитрий сам так умно поступал?

Бояре, умные отцовские слуги, которые деду нашему и отцу добра хотели, по выражению Симеона Гордого, бояре действуют за князя; но бояре действуют тайно, чрез князя: кто же явно действует за Москву, кто является везде на первом плане? Это духовенство, митрополит, который живет в Москве. Митрополит посылает св. пустынника Сергия к нижегородскому князю с приказом явиться в Москву на суд, и, когда тот отказывается, Сергий затворяет все церкви в Нижнем^{646}. Так и в споре князей тверских митрополит приказал рассудить соперников епископу тверскому Василию, и тот оправдал племянника, сына старшего брата, пред дядьми, по обычаю новому^{647}.

Но в этом оправданном князе, Михаиле Александровиче, Димитрий Московский скоро встретил соперника, опаснейшего, чем князь Димитрий Суздальский; вступив в брак с дочерью последнего, московский князь думал, что для него уже нет теперь соперников, и замыслил докончить дело, начатое предками, привести всех русских князей в свою волю: «князь великий Димитрий Иванович, заложи град Москву камену и начаша делати безпрестани, и всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его и на тех нача посягати»^{648}. В числе последних был Михаил Александрович Тверской: не желая уступить притязаниям московского князя, Михаил уехал за помощью к Ольгерду Литовскому, женатому на сестре его. Тогда проигравшие прежде свое дело дядья подняли головы; получив помощь от Димитрия Московского, они начали опустошать Михайловы области, а епископ Василий был позван в Москву к митрополиту на суд, зачем решил дело в пользу Михаила? «И тако на Москве про тот суд владыце Василью сотворися протор велик, а во Твери житейским людем нужно бысть»^{649}. Пришел Михаил с Литвою и начал новое опустошение; наконец дядья с племянником помирились.

Мы уже и прежде имели случай говорить о бедствиях, причиняемых народу этими междоусобиями; они выводили из терпения даже бесстрастного летописца и заставляли его произносить гневные, но высокие слова; так, описывая примирение тверских князей, он прибавляет: «И радовахусь бояре их, и вси вельможи их, такоже гости и купцы и вси работники, людие роды и племяна Адамови; вси бо сии един род и племя Адамово, и цари и князи и бояре и вельможи и гости и купцы и ремественницы и работнии людие, един род и племя Адамово; и забывшеся друг на друга враждуют и ненавидят и грызут и кусают отстояще от заповеди Божиих, еже любити и искреннего своего яко сам себе»^{650}.

Примирение между тверскими князьями было ненадолго: скоро один из дядей отъехал в Москву. Тогда в Москве замыслили дурное дело: Михаил Тверской был позван туда с любовию, дабы при личном свидании прекратить всякую неприязнь, порешить все споры; ему сказали, что будет суд третейский, что третьим выбран св. митрополит Алексей, пастырь великий, пред которым благоговела вся Русь: Михаил приехал и был задержан со всеми боярами; княжеские думцы, которые затеяли это гнусное дело, не имели смелости кончить его: узнав о приближении татар, они выпустили Михаила, выпустили, разумеется, непримиримым врагом своему князю^{651}.

Московский князь спешил предупредить тверского и выслал против него свои полки; Михаил знал, что один, окруженный враждебными родичами, не может противиться Москве, и удалился опять к Ольгерду. Не просьбы жены, сестры Михайловой, тронули коварного и бесстрастного старика: Ольгерду захотелось переведаться с Москвою, попробовать, кто сильнее, кому быть князем всей Руси на самом деле. Ольгерд велел собираться полкам: ни свои, ни чужие, никто не знал, куда готовится рать, знал один князь литовско-русский.

В Москве узнали о движениях Ольгерда, когда уже он был на границе; послали собирать войска, но Литва уже обступила Москву; новопостроенная крепость, Кремль, спасла великого князя и митрополита; Ольгерд 3 дня стоял под нею и отступил, довольный страшным опустошением^{652}; Димитрий отдал Михаилу все захваченное из его областей.

Но борьба не могла этим кончиться: московский князь не мог оставить в торжестве Тверь, и потому при первом удобном случае полки его входили в Михайлову область и опустошали ее; Михаил не мог противиться один, имея врагов в дядьях своих, и потому при первом появлении московских полков убегал в Литву. Еще два раза приходил Ольгерд на Северо-Восточную Русь — однажды выстоял 8 дней под Москвою, но испугался, когда узнал, что Димитриево войско собралось, и запросил мира; Димитрий охотно дал его ему: мы уже имели случай упоминать о характере войны в Северной Руси: тот же самый характер носит борьба между князьями московскими и литовскими, потому что оба князя суть собственники, собиратели земли Русской, и потому оба боятся вступить в решительный бой, от которого может зависеть судьба их, на котором могут потерять все собранное с таким трудом.

В другой раз, узнав, что Михаил Тверской с литовскою помощию удачно воюет московские владения, Ольгерд двинулся было также на Москву, но Димитрий изготовился встретить его с многочисленным войском и разбил уже сторожевой полк литовский: и тут два в. князя всея Руси стояли несколько дней друг против друга, не осмелились вступить в битву и разошлись, помирившись^{653}. Этот мир заключен был на короткое время, от 31 июля до 26 октября, грамота дошла до нас^{654}. Из нее любопытно видеть, как Русь делилась тогда на 2 половины — Московскую и Литовскую: Ольгерд включает в договор всех князей, которые в имени его; здесь князь смоленский называется великим и на стороне Литвы, князья тверской и брянский также на стороне Ольгерда; на стороне Димитрия 3 князя рязанские, которые все называются великими; в этом договоре Ольгерд отказывается помогать Михаилу Тверскому, если тот «иметь что пакостити или грабити» в московских владениях.

Михаилу не осталось надежды на Литву, и потому он обратился к Орде; еще прежде 2 раза выхлопатывал он себе ярлыку хана на в. княжение Владимирское, но Димитрий не обращал на это внимание; теперь Михаил в третий раз выхлопотал ярлык посредством московских отъезжиков. Тогда Димитрий в 1375 году решился покончить с ним: собрав всех князей, которые были в его имени, он двинулся на Тверь и осадил ее, страшно опустошая окрестности; литовская помощь не смела вступить в дело с московскими полками, и Михаил принужден был согласиться на все условия, которые были довольно тягостны^{655}: Михаил признал себя младшим братом Димитрия, т. е. стал к нему в такую же зависимость, в какой находился Владимир Андреевич, к которому Михаил и приравнен в договоре: таким образом, в. князь тверской делается равным удельному князю московскому! Ставши младшим братом Димитрию, Михаил должен был обязаться, что как скоро в. князь московский или брат его Владимир Андреевич выступит в поход, то и Михаил немедленно должен садиться на коня, если же Димитрий посылал своих воевод, то и тверской князь обязан был высылать своих воевод. Михаил отказался навсегда от притязаний на в. княжение Владимирское, и, что всего замечательнее, княжество Кашинское объявлено было независимым от Тверского! Так Москва старалась раздроблением соперничествующих княжеств обессиливать их! Важно также следующее выражение в договоре: «будем ли мы в мире с татарами — это зависит от нас; дадим ли выход — это зависит от нас; не захотим дать — зависит также от нас. Если же татары пойдут на нас или на тебя, то нам биться вместе, если же мы пойдем на них, то и тебе идти с нами вместе». Так уже московский князь, привыкший с малолетства не уважать ханских ярлыков, не только считал возможною войну оборонительную, но и наступательную! Против Литвы также оборонительный союз; любопытно, что и в. к. смоленский включен в этот союз: Москва никак не хотела видеть Смоленск на стороне Литовской Руси.

Это было последним делом Москвы с Тверью в княжение Димитрия; и хотя после Михаил сделал еще раз попытку достать у хана ярлык в 1382 году, но она осталась без последствий, тем более что дела в Литве переменились.

В 1377 году умер Ольгерд, сын его Ягайло хотел быть самовластцем Литовской земли и потому начал отделываться от родичей; дядя его, знаменитый Кестут, хотевший, по старым русским понятиям, присвоить себе старшинство в роде, был убит коварным образом; сын последнего, еще более знаменитый Витовт, убежал в Пруссию, родные братья Ягайла, Андрей и Димитрий, угрожаемые тою же участию, обратились к московскому князю. Тогда Димитрий решился начать наступательное движение и с помощью Ольгердовичей взял несколько русских городов у Литвы. Оба Ольгердовича вступили в службу московского князя; о Димитрии сказано в летописи, что он: «прииде на Москву в ряд к великому князю Димитрею Ивановичу, и урядися у него в ряд, и крепость взя. Князь великииж дав ему крепость и ряд и прия его с честию великою, и со многою лобовию, и даде ему град Переславль и со всеми пошлинами»^{656}. Ольгердовичи служили верную службу Димитрию и славно бились на Куликовом поле.

С первого взгляда странно кажется, что литовскому князю отдан такой важный удел, каков был Переяславль; но здесь виден очень умный расчет в. князя: приняв Ольгердовичей, Димитрий имел самое сильное средство действовать против Ягайла или по крайней мере грозить ему, ибо у братьев его были связи в Литве; с другой стороны, Ольгердович, владея Переяславлем, не мог быть нисколько опасен Димитрию по народному нерасположению к нему как иноплеменнику, доказательства которому увидим впоследствии; Ольгердович, видя это, мог быть только самым верным слугою своего благодетеля, чем он и был на самом деле.

Ясно, что после всех этих поступков московского князя Ягайло не мог быть к нему расположен; мы видели, что уже Ольгерд домогался с помощию хана овладеть Северо-Восточною Русью; Ягайло хотел воспользоваться раздором московского князя с Мамаем, чтоб достигнуть того же; он вступил в союз с Мамаем, который обещал ему половину Северо-Восточной Руси; но Куликовская битва лишила его этой надежды, а скоро дела польские совершенно не дали ему возможности преследовать виды предшественников своих на восточные русские области. В нашей летописи встречаем следующее известие: «И бысть Ягайло обладая всею землею Литовскою, и потом по четырех летех оженись в Лятцкой земле, взял за себя некоторую королицу не имущу ни отча ни матери, ея же ради досталося ему королевство в Лятцкой земле; и тако Ягайло жены своея ради наречен бысть король Лятцкой земли, и оттуду бысть король»^{657}. Эта королица была Ядвига, дочь Людовика Венгерского. Приглашенный панами на престол польский, Ягайло обещал Витовту полное вознаграждение за все утраченное; тот согласился на предложение и возвратился в отечество, где получил от Ягайла часть Владимиро-Волынской области, или Лодомирию. Но сын Кестута не хотел ограничиваться этим и после двух- или трехлетней войны, в которой русское народонаселение помогало ему, успел утвердиться в в. княжестве Литовско-Русском как совершенно отдельный и независимый государь.

В таком положении находилась Юго-Западная Русь, когда Северо-Восточная под знаменами Москвы напрягла все свои силы для борьбы с Ордою: тогда-то обнаружился исполинский шаг вперед, какой сделало русское общество на пути государственном, тогда-то открылось все превосходство нового порядка вещей, вся заслуга Москвы. По слову московского князя сонм служебных князей явился, каждый князь с своими полками; на Калке котора между родичами сгубила войско и Русь: на Дону, где Димитрий встретил Мамая, никто из князей не смел котороваться в присутствии великого, и монголы были разбиты.

В это время один только потомок Святослава Черниговского не мог понять нового порядка вещей, не мог поверить, чтоб подчиненность государственная и вместе с нею единство, сила возможны были между потомками Ярослава, и за это неверие наказан проклятиями, наказан слишком строго: я говорю об Олеге Рязанском.

Мы упоминали о начале вражды между Москвою и Рязанью; впрочем, еще гораздо прежде появления Московского княжества Рязань испытала на себе неприязнь северных Юрьевичей; Рязань вместе с Муромом помогала старому порядку вещей в борьбе его с новым, помогала Ростову против Владимира, Ростиславичам против Юрьевичей; мы видели, как страшно Всеволод III отомстил Рязани за это: здесь уже легло начало вражды, которая усилилась еще более при постоянно неприязненных столкновениях с Москвою; мы видели, кто был зачинщиком, видели поступки Даниила и Юрия Московских с рязанскими князьями: Москва примыслила к себе часть Рязанской земли, Олег хотел силою возвратить отнятое силою же; он отнял Лопасню у отца Димитриева, но должен был отдать взамен ее другие города. Олег думал, что этою сделкою прекращается вражда, и в то время, когда страшный Ольгерд стоял под Москвою, рязанские полки спешили для ее защиты^{658}. Какую же благодарность получила Рязань?

В 1371 году Димитрий как скоро возвратился из Орды, как скоро обезопасил себя со стороны хана, так тотчас же послал войско на Олега.

Любопытно встречать в летописи враждебные отзывы жителей одного княжества о жителях другого; дурно отзываются обыкновенно московитяне о новгородцах и рязанцах, в свою очередь новгородцы и рязанцы не щадят московитян, что обличает долговременную вражду между ними, т. е. вражду между старою и новою Русью. Любопытно при этом, что новгородцы и рязанцы отзываются дурно о храбрости московитян, и в самом деле народонаселение старых русских областей имело некоторое право делать подобные упреки народонаселению новых. Период старой Руси можно назвать геройским периодом в истории нашего народа; князья были один другого храбрее, дружины были похожи на князей, и шум оружия не умолкал; но во всех этих дивных подвигах храбрости новая, Северная, Русь не принимала участия, и когда вступала в борьбу с Русью старой, Южной, то мы видели, на чьей стороне оставалась победа; стоит только вспомнить борьбу Андрея со Мстиславом, Липецкий бой, осторожность Всеволода III, с какою он избегал битвы с южными полками, осторожность, которую легко было принять за робость. Отсюда понятно, почему новгородцы и рязанцы упрекают московитян в трусости, а московитяне, с своей стороны, упрекают новгородцев и рязанцев в противоположной крайности, именно в гордости и дерзости. Новгородцы говорят о московитянах, что они небывальцы в битвах^{659} и что бегут, еще не видя неприятеля; московитяне расточают новгородцам названия суровых, непокорных, упрямых, непостоянных, свирепых крамольников^{660} и т. п. Точно то же видим и в отношении к рязанцам: по свидетельству летописи, рязанские воины говорили друг другу, идя на московитян: «Не нужно брать нам ни доспехов, ни щитов, никакого другого оружия, возмем только веревки вязать москвитян, которые так слабы и робки». Московский летописец поблагодарил их за такое мнение в следующих выражениях: «Рязанцы ж люди сурови, свирепи, высокоумни, гордии, чаятельнии, вознесшись умом и возгордевшись величанием, и помыслиша в высокоумии своем палоумныя и безумныя людища, аки чудища»^{661}.

Несмотря, однако, на предполагаемую трусость московитян, полки рязанские были разбиты, Олег бежал и должен был на время уступить Рязань своему родичу и зятю и вместе родовому врагу и сопернику — князю пронскому; однако скоро он выгнал его и утвердился снова в Рязани^{662}. Наши историки, следуя примеру Московского летописца, щедро наделяют Олега названиями жестокого, коварного и т. п. Но сам Димитрий Московский совершенно не так думал об Олеге: доказательством служит то, что, заключая вышеозначенный договор с Михаилом Тверским, Димитрий требует, чтобы при затруднениях в смесном суде дела московитян и тверичей отдавались на решение Олега Рязанского.

Олег, которого московский князь преследовал то полками, то доверенностию своею, с другой стороны терпел от татар: два раза он должен был бегать перед их толпами, два раза княжество его было страшным образом опустошено. Когда в 1380 году Мамай двинулся против Димитрия, Олег не знал, что делать; на него первого должно было пасть мщение хана; в таких обстоятельствах рязанский князь принял обычную роль всякого слабого в борьбе двух сильных: он думал, что исполняет свою обязанность в отношении к Руси, послав сказать Димитрию о татарском нашествии, а между тем вступил в сношение с Мамаем для предохранения своего княжества при несомненном, по его мнению, торжестве татар.

След., вся вина Олега состоит в том, как уже сказано выше, что он не поверил в могущество новой Руси и был, как следует ожидать, жестоко наказан за свое неверие. После Куликовской битвы Олег знал, что ему уже нечего ожидать добра от московского князя, и потому, приказав по возможности препятствовать возвращению московских войск чрез свою землю^{663}, сам убежал в Литву. Димитрий послал было в Рязань своих наместников, но увидал, что еще трудно будет удержать ее против Олега, и потому примирился с последним, заключив договор, который дошел до нас. Олег, подобно Михаилу Тверскому, признает себя младшим братом Димитрия и равным Владимиру Андреевичу, след., и рязанский в. князь приравнялся к удельному московскому^{664}.

Во время Туктамышева нашествия захваченный врасплох князь Димитрий Нижегородский, тесть и союзник московского, поспешил отправить к хану сыновей с просьбою о помиловании своего княжества, и один из этих нижегородских княжичей склонил московских граждан сдаться Туктамышу, поцеловав крест, что хан не сделает им никакого зла. Олег Рязанский последовал примеру князя нижегородского и обвел татар мимо своей области, указав броды на Оке^{665}: но о князе нижегородском в наших историях не сказано по этому случаю ничего дурного, а Олег Рязанский величается жестоким, вероломным изменником. Однако челобитье Олега Туктамышу не помогло: на возвратном пути татары опустошили Рязанское княжество и заставили бежать Олега; но, едва Туктамыш выступил из рязанских пределов, московские полки явились в Рязани и разорили то, что не было тронуто татарами^{666}.

Такая ожесточенная вражда со стороны Москвы не могла не вывести Олега из терпения: в 1385 году рязанский князь, собравшись с силами, напал нечаянно на Коломну, взяли разграбил ее; Димитрий отправил против него войско под начальством Владимира Андреевича, но московитяне потерпели поражение и потеряли много бояр и воевод^{667}. Тогда Димитрий увидал, как опасно доводить врага до отчаяния, и поспешил примириться с Олегом.

Но при такой ожесточенной вражде обыкновенные средства примирения были бы бесполезны; и потому московский князь прибег к средствам религиозным: по просьбе Димитрия пошел в Рязань св. Сергий, основатель Троицкого монастыря. Летописец говорит, что этот чудный старец тихими и кроткими речами много беседовал с Олегом о душевной пользе, о мире и любви; князь Олег переменил свирепство свое на кротость, утих и умилился душою, устыдясь такого святого мужа, и взял с Димитрием Московским вечный мир и любовь^{668}. Этот мир был скреплен даже семейным союзом: сын Олега женился на дочери Димитрия.

Из отношений между князьями в других областях русских замечательны для нас нижегородские: здесь по смерти Димитрия Константиновича Туктамыш отдал ярлык по старине брату его Борису; но племянники, сыновья Димитрия, вооружились, по новому, против дяди и с помощью зятя своего, Димитрия Московского, принудили его к уступке. Летописец говорит, будто Борис, видя тяготеющую силу Москвы, пророчил племянникам, что и они будут плакать от врагов своих^{669}. Пророчество это исполнилось, как увидим впоследствии.

С именем Димитрия Донского в нашей истории неразлучно имя двоюродного брата его Владимира Андреевича, который называется также Донским и Храбрым. Так как родовые отношения потеряли смысл, то оба брата почли необходимым определить свои отношения клятвенными договорами; таких договоров между Димитрием и Владимиром до нас дошло 3.

Первый написан в 1362 году^{670}. Оба брата клянутся быть за один, Димитрий быть старшим, в отца место, Владимир — младшим и держать под ним княжение великое честно и грозно; но эти старинные выражения: младший и старший, в отца место объясняются гораздо понятнее по новому порядку вещей: «А тебе брату моему молодшему мне служити без ослушания по згадце, како будет мне слично и тобе брату моему молодшему: а мне тебе кормити по твоей службе». Это уже звучит не по старине! Владимир обязывается не искать под Димитрием удела Симеонова: этим утверждается новый обычай, что выморочный удел поступает прямо к в. князю без раздела с родичами. Большая статья посвящена боярам. Несмотря на допущение перехода бояр от в. князя к удельному и наоборот, старший брат уже делает попытку распространить свое влияние на бояр младшего; к этому он приступает следующим образом: «А коли ми будем где отпущати своих воевод из великого княжения, тобе послати своих воевод с моими воеводами вместе без ослушанья; а кто ся ослушает, того ми казнити, а тобе брату моему со мною. А кого коли оставити у тобе бояр, про то ти мене доложити, то ны учинити по згадце: кому будет слично ся остати, тому ос-татися; кому ехати, тому ехати». Здесь в. князь выговаривает себе право казнить бояр брата своего, если они ослушаются идти на службу, требуемую государственною пользою; мало того, в. князь выговаривает себе право назначать из бояр брата способнейших к известной службе: важный шаг на поприще государственного развития! Теперь не целый род владеет землей, но одно лицо, один в. князь всея Руси; этот в. князь, принимая на себя одного ответственность в управлении государством, должен по этому самому заботиться и о средствах к лучшему достижению государственных целей, должен иметь влияние на выбор людей, назначаемых для достижения этих целей.

В 1371 году был заключен второй договор^{671} между братьями; здесь опять важная прибавка: Владимир обязуется не искать московской отчины Димитриевой и в. княжения Владимирского не только под Димитрием, но и под детьми его. На это условие вовсе не должно смотреть как на торжественное подтверждение нового права старшего племянника над дядьми, ибо по старому обычаю Владимир Андреевич как послерожденный сын князя, никогда не бывшего старшим между братьями, не имел ни малейшего права на старшинство; приведенное условие показывает только, что в это время старый обычай потерял всю силу и смысл, племянники стали вооружаться против дядей и дяди против племянников мимо всех прежних ограничений, и потому Димитрий, видя нарушение старого обычая из примера князей суздальских, искавших старшинства не по отчине и не по дедине, требует с двоюродного брата клятвы не поступать подобным образом и не искать старшинства под детьми его.

Мы видели, что в первом договоре с братом в. князь выговорил себе право наказывать Владимировых бояр в известном случае. В 1389 году Димитрий захотел воспользоваться этим правом, хотя, впрочем, неизвестно, имело ли здесь место выговоренное обстоятельство, т. е. ослушание бояр идти с великокняжескими полками; быть может, в. князь был недоволен боярами Владимира, подстрекавшими своего князя не уступать старшинства племяннику: мы позволяем себе такое предположение, основываясь на том, что подобные явления имели место впоследствии, а именно, что бояре дядей, желая быть боярами великокняжескими, побуждали своих князей к поддержанию древнего порядка старшинства. Как бы то ни было, Димитрий велел схватить старших бояр Владимировых и развести розно по городам, где держал под крепкою стражею, под надзором жестоких приставников^{672}. Владимир, с своей стороны, начал неприязненные действия^{673}; наконец оба брата помирились, и заключен был третий договор^{674}.

В этом договоре окончательно и ясно определены отношения Владимира к семейству старшего брата — знак, что предшествовавшие смуты происходили именно вследствие притязаний Владимира на старшинство. Димитрий называет себя уже не старшим братом, но отцом Владимиру; старший сын великого князя Василий называется старшим братом Владимира, второй сын Юрий — просто братом, т. е. равным, а меньшие сыновья — младшими братьями. В остальных статьях этот договор сходен с первым; замечу только следующие выражения, которые показывают также новые отношения между родичами: «И ты мне челом добил отцом моим Алексеем митрополитом всея Руси, и яз тобя пожаловал, дал ти есмь Лужу и Боровеск». Прежде каждый родич считал себя вправе получить от старшего известную часть родовой собственности; теперь он бьет челом чрез митрополита в. князю как полновластному господину о милости, и тот жалует ему просимое.

При описании княжеских отношений при Донском мы должны упомянуть об уничтожении сана тысяцкого в Москве, которое имеет связь с ними. Мы видели стремление отделаться от этого опасного сановника еще при отце Димитрия; при Димитрии было поступлено гораздо благоразумнее. В 1374 г. умер тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов; после него другого тысяцкого в. князь не назначил.

Тогда двое знатнейших граждан, недовольные новым порядком вещей, решили искать средств извне для восстановления старого: то был сын покойного тысяцкого Иван Вельяминов и Некомат Сурожанин, т. е. купец, производивший торговлю драгоценными южными товарами. Они отъехали в Тверь ко врагу московского князя Михаилу Александровичу, который нашел в них самых ревностных слуг для исполнения своих враждебных замыслов против Димитрия: он отправил их в Орду к хану поддерживать неприязнь его к Москве^{675}. Беглецы действовали успешно, и Некомат явился в Твери с послом Мамая, который привез ярлык Михаилу. Иван Вельяминов остался в Орде, но продолжал свои происки в стенах московских; летописец говорит глухо: «Много нечто нестроения бысть»^{676}. В битве на Воже с Бегичем русские поймали какого-то попа, шедшего с татарами из Орды по поручению Ивана Вельяминова; у этого попа отыскали какие-то ядовитые коренья, допросили его и сослали в заточение. В 1378 году Вельяминов сам решился явиться в Руси; в. князь, который в это время заботливо сторожил все движения хана, не мог не сведать о приближении Вельяминова; его следы были открыты, он схвачен в Серпухове и приведен в Москву. На Кучковом поле, где теперь Сретенка, была совершена первая торжественная смертная казнь, и был казнен сын первого сановника в княжестве; летописец говорит: «Бе множество народа стояще, и мнози прослезишась о нем и опечалишась о благородстве его и о величестве его»^{677}. Как важен был сан тысяцкого, как знаменит был род Вельяминовых, видно из того, что летописец, говоря о смерти последнего тысяцкого, высчитывает его генеалогию, что делает, только говоря о князьях. Даже и после, несмотря на измену и казнь Ивана Вельяминова, семейство его не потеряло своего значения и уважения: последний сын Донского Константин был крещен Марьею, женою Василия Вельяминова-тысяцкого^{678}; мало того, Николай Вельяминов, родной брат казненного Ивана, был женат на родной сестре в. княгини московской, дочери Димитрия Константиновича Суздальского, почему Донской в своих грамотах и называет Василия Вельяминова-тысяцкого дядею^{679}. Мы еще после будем иметь случай упомянуть об этой фамилии. Товарищ Ивана Вельяминова Некомат подвергся также смертной казни, только гораздо позже, в 1383 году^{680}.

В 1389 году умер Димитрий Московский. Куликовская битва поставила его наряду с величайшими героями Русской земли. Средства к явному восстанию против татар были приготовлены для Димитрия его предшественниками. Младенцем остался Димитрий после отца, но интересы Московского княжества, интересы рода Калиты были тесно связаны с интересами бояр московских: привыкнув быть боярами великокняжескими, они не хотели принять роль второстепенную; с другой стороны, наследственные слуги дяди и отца Димитриева, они не хотели переезжать к новому в. князю в Нижний или Тверь, где не могли играть первостепенной роли, вытеснить из благосклонности князя дедовских бояр его. Вот почему московские бояре так умно воспользовались силами Москвы, приготовленными Калитою и Симеоном, чтоб удержать великое княжение Владимирское за своим малолетним князем; при этом не должно упускать из виду великого влияния митрополита Алексея, митрополита всея Руси, но жившего в Москве.

Если князья предшествовавшие были воспитаны в понятии о необходимости уважать Орду, то Димитрий, наоборот, был воспитан в неповиновении хану: еще малюткою бояре водили его на нижегородского князя вопреки ханскому ярлыку; впечатления молодости суть самые сильные, и Димитрий, возмужав, не побоялся выйти против Мамая. Другая главная мысль, которой он напитался от бояр в младенчестве, была наследственная мысль московских князей усиливать во что бы то ни стало свое княжество, дабы иметь возможность и бороться с татарами, и пресечь навсегда притязания других князей на господство; Димитрий остался верен этой наследственной мысли: вот заслуга его!

Но мы не должны забывать заслуги бояр, которые, пусть по своим корыстным целям — нет нужды, умели утвердить в молодом князе эти две благодетельные мысли. Сам Димитрий не остался неблагодарен своим умным воспитателям; для доказательства я приведу следующие места из жития^{681} его, которые обнаруживают всю степень влияния бояр на события Димитриева княжения. Чувствуя приближение смерти, Димитрий, по словам автора жития, дал сыновьям следующее наставление: «Бояры своя любите, честь им достойную воздавайте противу служению их, без воли их ничтоже не творите». Потом умирающий князь обратился к боярам с такими словами: «Ведаете каков обычай есть мой и нрав, родихся пред вами, и при вас възрастох, и с вами царствовах; и мужествовах с вами на многи страны, и противным страшен бых в бранех, и поганыя низложих Божиею помощию и врагы покорих; великое княжение свое велми укрепих, и мир и тишину земли Русьской сътворих, отчину свою с вами сблюдох, еже ми предал Бог и родители мои, и вас честь и любовь даровах, под вами городы держах и великыя власти, и чада ваша любих, никому же зла сътворих, ни силою что отъях, ни досадих, ни укорих, ни разграбих, ни изъбезъчьствовах, но всех любих и во чьсти держах, и веселихся с вами, и с вами поскорбех, вы же не нарекостеся у мене бояре, но князи земли моей».

Кто же были эти бояре, без совета с которыми Димитрий не велел сыну своему ничего предпринимать, которых называл «князьями земли своей»? 10 из них подписали имена свои под духовным завещанием в. князя; фамильные прозвища не были еще в то время в употреблении, бояре подписались только именами отечественными: Димитрий Михайлович, Тимофей Васильевич, Иван Родивонович, Семен Васильевич, Иван Федорович, Александр Андреевич, Федор Андреевич, (Федор Андреевич), Иван Федорович, Иван Андреевич. Замечательнее всех по влиянию был Федор Андреевич Кошка и сын его Иван Федорович, особенно при наследнике Димитрия; о знатности боярина Кошки свидетельствует то, что в. к. тверской Михаил Александрович женил своего сына на его дочери^{682}.

Теперь обратимся к духовному завещанию Донского, которое представляет много любопытного^{683}. Неслыханная прежде новость — московский князь благословляет старшего сына Василия в. княжением Владимирским, которое зовет своею отчиною! Донской уже не боится совместников для своего сына ни из Твери, ни из Суздаля; он уверен и в согласии хана, потому что в случае отказа московский князь так силен, что может обойтись и без хана, а в случае согласия так богат, что благодарность его будет гораздо ценнее, чем благодарность какого-нибудь другого князя. Кроме Василия у Донского оставалось еще 5 сыновей: Юрий, Андрей, Петр, Иван и Константин; но двое последних были малолетны, Константин родился только за 4 дня до смерти отцовской, и потому в. князь поручает свою отчину, Москву, только 4 сыновьям. В этой отчине, т. е. в городе Москве и в станах, к ней принадлежавших, Донской владел двумя жребиями, жребием отца своего Ивана и дяди Симеона, третьим жребием владел Владимир Андреевич, он остался за ним и теперь.

Из 2 своих жребиев в. князь половину отдает старшему сыну Василью, на старший путь, другая половина разделена на 3 части между остальными сыновьями: из этого видно, как усилена собственность старшего. Остальные города Московского княжества разделены между 4 сыновьями: Коломна — старшему Василью, Звенигород — Юрию, Можайск — Андрею, Дмитров — Петру. Благословляя старшего Василия целою областию в. княжения Владимирского, Димитрий, как бы для вознаграждения, отдает остальным 3 сыновьям города, купленные еще Калитою и окончательно присоединенные только им: Юрию — Галич, Андрею — Белоозеро, Петру — Углич.

Усилив старшего сына не в пример пред прочими областию в. княжения, областию, уже теперь верною, переходившею как отчина в потомство последнего, Донской счел справедливым ограничить несколько обогащение старшего в пользу младших и потому уступил, по-видимому, прежним родовым понятиям, а именно, в случае смерти старшего сына Василия бездетным, владение его, т. е. московская часть, вместе с в. княжением переходили к старшему по нем, а удел последнего как праздный делился снова между братьями; след., здесь поступлено вопреки неотчуждаемости раз полученной собственности, и князь Юрий, получив удел старшего брата, должен был отказаться от своего наследственного удела, который подвергался дроблению; равно Донской завещал, что если кто умрет из младших сыновей бездетным, то выморочный удел также делится между оставшимися в живых братьями.

Но здесь, как уже сказано, только видимая уступка прежним родовым понятиям; все братья имеют право на выморочный удел, но это право ограничено произволом княгини-матери: «А вы дети мои слушайте своее матери; что кому даст, то тому и есть». След., здесь мы видим уступку не прежним родовым понятиям, но уступку произволу собственника, что совершенно несогласно с прежними понятиями: в. князь как собственник передает свое право располагать своею собственностию по произволу жене; выморочный удел не разделяется прямо между всеми сыновьями, но отдается в распоряжение княгини-матери, распоряжение совершенно произвольное. Завещание было написано прежде рождения самого младшего сына Константина, и потому на его счет сказано следующее: «А даст ли Бог сына, и княгини моя поделит его, возмя по части у болшие его братьи».

Вообще здесь любопытно заметить то огромное влияние, которое уступлено умирающим князем жене своей, знак, что женщины в древнем русском обществе никогда не теряли должных им прав, что они заключались в терема вследствие отсутствия безопасности в обществе, но чрез это заключение жены и матери не лишились своих прав, своего влияния, не сделались рабынями мужей своих, как на Востоке, не были постоянно под опекою мужчин, как у народов древности.

Предпоследний сын Иван сильно обделен: ему ничего не назначено из собственно московской отчины, удел его ничтожен в сравнении с уделами других братьев. Такую, по-видимому, несправедливость объясняют слова завещателя: «А в том уделе волен сын мой князь Иван, который брат до него будет добр, тому даст». Из этих слов видно, что князь Иван был болен и не мог иметь надежды на потомство; вот почему Донской дает ему право распорядиться своим маленьким уделом в пользу того брата, который будет до него добр: в самом деле — Иван умер тотчас по смерти отца^{684}.

Глава VII ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ В ПРАВЛЕНИЕ ВАСИЛИЯ ДИМИТРИЕВИЧА

В княжение Донского отношения ордынские стоят на первом плане и закрывают собою все прочие; княжение Василия Димитриевича характеризуется отношениями между обеими частями Руси, Русью Литовскою и Русью Московскою, характеризуется великою борьбою между ними, в которой московскому князю принадлежит честь за то, что он умел отстоять независимость Северо-Восточной Руси против Витовта и тем самым решил борьбу в пользу Москвы, ибо после Витовта Литовская Русь не могла более думать о наступательном движении на Московскую. Во сколько эту честь Василий Димитриевич должен разделить с своими боярами, увидим после.

Донской завещал сыну в. княжение Владимирское как отчину: в самом деле, соперников не было, и хан немедленно утвердил нового в. князя. Последний тотчас показал, что он правнук Калиты, и ознаменовал начало своего княжения богатым примыслом. Он отправился сам в Орду, где был со всеми знаком, жив долго прежде заложником у Туктамыша. Хан принял прежнего своего заложника с такой честию, какой не оказывал в Орде ни одному русскому князю. Василий тотчас воспользовался такими благоприятными обстоятельствами: он задарил хана и всех к нему приближенных и выпросил ярлык на Нижний Новгород, Городец, Мещеру, Торусу и Муром^{685}.

Возвратясь из Орды, Василий послал бояр своих и ханского посла взять Нижний у князя Бориса Константиновича. Любопытны подробности, сообщаемые летописцем об этом взятии. Мы несколько раз уже имели случай заметить, как усилилось значение бояр вследствие оседлости их в известных княжествах. Мы видели старание бояр каждого княжества усилить его на счет других; когда эта попытка удалась только боярам московским, то бояре остальных княжеств, видя невозможность бороться с Москвою, видя, что рано или поздно их княжества должны подчиниться Москве, спешили соблюсти собственные выгоды и даже увеличить их оставлением своих несчастных князей и переходом в службу князя московского: это не считалось изменою, потому что удерживалось еще старое право бояр свободно переходить от одного князя к другому.

Когда нижегородский князь Борис Константинович узнал о приближении татарского посла и бояр московских, то созвал бояр своих и начал их упрашивать со слезами: «Господа мои и братья, бояре и друзья, вспомните свое крестное целование и любовь мою к вам, и не покиньте меня!» Но старший из бояр Василий Румянец уже передался московскому князю; он отвечал Борису: «Не печалься, князь, мы все готовы сложить за тебя свои головы»; но когда Борис хотел вооружиться против московских бояр, Румянец отклонил его от этого намерения, и московские бояре были впущены в город. Они звуком колоколов созвали жителей и объявили им, что отныне князем их будет Василий Димитриевич Московский. Несчастный Борис обратился было опять к боярам своим, но Румянец сказал ему: «Князь, теперь на нас уже не надейся, мы больше не твои, и стоим не за тебя, но против тебя»^{686}. Бориса взяли со всем семейством и со всеми доброхотами и держали в тесном заключении; племянники его, сыновья Димитрия Константиновича, след., родные дядья по матери московскому князю, были также лишены своих уделов; один из них, по свидетельству летописца, «8 лет служил по ряду в Орде не почивая-четырем царем, а все поднимая рать на князя великаго, како бы нелезти свое княжнье»^{687}. Но все усилия были тщетны. Так рушилось княжество Суздальское, отданное Невским брату своему и сопернику Андрею, которого потомки не оставляли никогда притязаний на в. княжение; мы увидим их после в рядах бояр московских: и тут один из них, Василий Шуйский, вздумал по пресечении потомства Невского возобновить старинные притязания и стать царем московским, но и здесь не удалось суздальскому князю: новая, Московская, Русь не терпела старых притязаний.

В то время как московский князь примышлял к своей собственности на востоке, князь Литовской Руси Витовт действовал точно так же на западе. Есть предание, что, когда Витовт еще был изгнанником в чужой стране, он захватил молодого наследника московского престола Василия, когда тот окольными путями пробирался из Орды в отечество; Витовт взял с своего пленника обещание жениться на дочери его Софье. Когда Василий стал московским князем, он сдержал обещание жениться на литовской княжне. Брак казался выгодным обеим сторонам: Витовт еще не утвердился в Литве, опасался двоюродного брата своего, польского короля Ягайла; Василий надеялся, что в Витовте найдет верное орудие против замыслов того же Ягайла. Но как скоро Витовт успел вырвать у польского короля литовско-русские области, то в значении князя Южной Руси не мог иметь к московскому князю и всея Руси других отношений, кроме сопернических.

Легко достался Нижний московскому князю; Витовт так же легко хотел овладеть Смоленском; в 1395 году во время сильной ссоры между смоленскими князьями Витовт предложил им себя в посредники; неосторожные князья явились к нему все на третейский суд вместе с боярами, и все были захвачены, кроме одного Юрия, бежавшего в Рязань к тестю своему Олегу; в Смоленске начали править наместники Витовта. Тогда против последнего вооружился не князь московский, но знаменитый Олег Рязанский: он вступил в литовские области. Василий Дмитриевич спешил прекратить эту войну: с одной стороны, московский князь уговаривал Олега окончить враждебные действия, с другой — два раза имел свидание с тестем, один раз в Смоленске, другой — в Коломне, когда тот возвращался из Рязанского похода^{688}.

Витовт видел, что трудно вступить в открытую вражду ^с князем, которого отец разбил Мамая и который сам не побоялся выйти навстречу к Тамерлану и потому решился действовать подобно предшественникам, т. е. старался овладеть Восточною Русью с помощью татар. Туктамыш в это время был изгнан из Орды Темир-Кутлуем, именем которого правил Эдигей. Изгнанный хан обратился к Витовту с просьбою о помощи: литовский князь принял Туктамыша под свое покровительство с условием, что если он восстановит его в Орде, то хан поможет ему овладеть Восточною Русью^{689}; и в то же самое время между обоими русскими князьями, между тестем и зятем, шла дружелюбная переписка, и княгиня московская гостила у отца в Смоленске, осыпаемая дарами.

В 1399 году Витовт с литовскими и русскими полками, подкрепленный татарами Туктамыша, польскими, немецкими и волошскими отрядами, встретился с полками Темир-Кутлуя и Эдигея на берегах Ворсклы. Здесь в страшной битве, какие давно уже забыла Западная Европа и какие могли иметь только место на границах Европы с Азиею, Витовт потерпел сильное поражение: больше 20 князей, потомков св. Владимира и Гедиминовичей, легло в битве^{690}.

Тогда Юрий, изгнанный князь смоленский, и Олег Рязанский, тесть его, узнав, что часть смоленских жителей не доброхотствует Витовту, двинулись к Смоленску и взяли город; Юрий остался в нем княжить; попытка Витовта изгнать Юрия не удалась. Ободренный этим Олег решился действовать наступательно и отправил сына в древние Черниговские области, принадлежавшие Литве, но княжич рязанский был разбит и взят в плен Витовтом^{691}; в том же 1402 году умер Олег Рязанский, и в следующем Витовт осадил Смоленск^{692}, но опять безуспешно.

Тогда князь Юрий, зная, что ему не будет покоя от литовского князя, поехал в Москву и предложил Василию свое подданство. Василий отвергнул опасное предложение: взять Смоленск значило объявить войну Витовту, который имел право доискиваться этого города, как уже прежде ему принадлежавшего^{693}; притом московский князь надеялся на необыкновенную крепость Смоленска, отразившего уже два раза приступ Витовта. В самом деле, при тогдашнем несовершенстве ратного дела Смоленск мог быть взят только изменою; мы видели, что московский князь овладел Нижним с помощию бряр; Витовт овладел Смоленском с их же помощию. Мы имели уже случай заметить, что интерес бояр заставлял их переходить от слабых князей к сильнейшим; в Смоленске к этой причине присоединилась еще другая: князь Юрий, человек жестокий и безнравственный, навлек ненависть бояр, и в то время, как он жил в Москве, склоняя Василия принять его под свою защиту, бояре сдали Смоленск Витовту. Московский князь, сведав об этом, изъявил сильное негодование: не зная поведения Юрьева в Смоленске, он сначала обвинил было его самого в измене, будучи уверен, что без измены взять Смоленска нельзя^{694}. Хитрый Витовт привязал к себе Смоленск поведением, совершенно противоположным Юрьеву, осыпая граждан льготами^{695}. Так пало знаменитое княжество Ростиславичей, отчина Мстиславова.

Взятие Смоленска ободрило Витовта совершенно: он начал снова наступательные действия на Московскую Русь, именно на области Псковские; тогда Василий Дмитриевич двинулся сам с полками на Витовта^{696}, и как последний хотел овладеть Москвою с помощью татар, так и Василий заключил союз с ханом Шадибеком, который прислал к нему на помощь отряд монголов^{697}. Князья московский и литовский сошлись близ Крапивны, в нынешней Тульской губернии, для решительной битвы, но оба боялись ее, начали переговоры, заключили перемирие и разошлись^{698}.

Скоро московский князь нашел верных союзников в собственных областях Витовта, в Литовской Руси. В 1406 году приехал к нему из Литвы на службу князь Александр Нелюб, и в. князь отдал ему Переяславль в кормление^{699}. В следующем 1407 году неприятельские действия возобновились: оба князя взяли друг у друга по городу; но против Витовта вооружился двоюродный брат его Свидригайло Ольгердович, князь северский, любимый русским народом; этот князь стоял в числе недовольных Витовтом и как глава православной партии был в тесном союзе с Москвою: Свидригайло не пустил Витовта далее в Московские области^{700}, и опять был заключен мир под Вязьмой.

В 1408 году Свидригайло отъехал в Москву, с ним вместе отъехал черниговский епископ, 6 князей и целая толпа бояр Южной Руси; Василий не знал, чем изъявить свое радушие этому драгоценному союзнику; он дал ему на кормление Владимир со всеми волостьми, Переяславль^{701}, Юрьев, Волок Дамский, Ржеву, половину Коломны. Такая щедрость сильно оскорбила московский народ. Народ не понимал смысла великой борьбы, которую вел Василий с Витовтом; ему гораздо опаснее казались татары, и, видя союз своего князя с Ордою против Витовта, народ с ужасом думал, что татары нарочно ссорят зятя с тестем, дабы воспользоваться их междоусобием. Я приведу это замечательное место в летописи, где выражено негодование народа на щедрость в. князя к Свидригайлу^{702}; приписав литовскую войну изущению Эдигея, летописец продолжает: «И начата воевати Литву, имуще рать татарскую ссобою, а Литва воеваше москвич, и кровь многа проливашесь а татарове полоном и имением обогатеша, и московстии бояре и воеводы и вельможи веселяхусь, старцы же старые сего не похвалиша глаголюще, несть добра дума бояр наших, иж приводят на помощь себе татар. Не бяше бо в то время на Москве бояр старых, но юнии совещевающе о всем, и размирием и ратем и кровопролитию радующесь, тем и многа в них нестроения бываху. Едигеи же непрестанно ссоры творяше межи обоих видяше бо яко ближ-ники суть, сеи тесть а сеи зять, и не зело хотят к брани, и не желательны кровопролитию но миру и любви; а в то время прислах князь Свистригаило Олгердович на Москву к великому князю Василью Дмитревичу хотя с ним с единого на Витовта. Свистригаило ж лях бе верою но устроен к брани, муж храбр и крепок на ополчение; и рад бысть ему князь великий со всеми бояры своими, и вдаша ему грады мнози, мало не половину великого княжения московского, и славнии град Владимер. И сия вся ляху пришелцу дано быша, темже и беды многи постигоша нас».

В надежде на Свидригайла Василий в том же году двинулся на Витовта: полки московские и литовские сошлись и, по обычаю, не решились на битву; после продолжительных переговоров заключен был окончательный мир^{703}, по которому река Угра назначена границею между Литовскою и Московскою Русью, причем три города отошли от Витогта к Василию. Свидригайло мог быть недоволен умеренностию Василия, ибо надеялся с его помощию свергнуть Витовта; с другой стороны, он вошел в тесную дружбу с братом в. князя Юрием^{704}, который уже тогда был в размолвке с Василием, не желая уступить старшинства племяннику: этим объясняется поступок Свидригайла, который во время Эдигеева нашествия не оказал в. князю никакой помощи и скоро отъехал назад в Литовскую Русь, обнаружив свою вражду к Москве тем, что на дороге ограбил Серпухов^{705}.

Едва Василий кончил дело с Литвою, как Орда напомнила ему о себе. После Куликовской битвы ханы уже не надеются более явным нашествием сокрушить могущество московского князя; вот почему Эдигей, собравшись в поход, послал сказать Василию, что идет на Литву, и вдруг явился в пределах Восточной Руси. Василий, захваченный врасплох, выехал из Москвы; Эдигей осадил ее, но весть о вторжении врагов в собственную Орду заставила его снять осаду и выйти из пределов Руси.

С дороги он прислал в. князю письмо^{706}, замечательное для нас тем, что в нем раскрыты внутренние отношения Московского княжества, о которых молчит летописец, именно — влияние известных бояр на дела. Мы видели уже, что и летописец жалуется на смену старых бояр молодыми в думе в. князя; Эдигей упоминает о том же: «Добрые нравы и добрая дума и добрыя дела были к Орде от Федора от Кошки — добрый был человек, — которые добрые дела ординские, то и тобе возспоминал, и то ся минуло; а ныне у тебя сын ево Иван, казначеи ивой и любовник, старейшина, и ты ныне не того слова, не того думы не выступаешь. Ино тою думою учинилось твоему улусу пакость и крестьяне изгибли, и тыб опять тако не делал, а молодых не слушал, и собрал бы еси старейших своих бояр Илию Ивановича, Петра Костянтиновича, Ивана Микитича, и хочеш на своем улусе княжити, и тыбе тех бояр, да иных многих старцов воземских, да думал бы еси с ними добрую думу». Если сравним эти слова с вышеприведенными словами летописца об отношениях литовских, то можем заключить, что бояре Донского, которых главною заботою были дела ордынские и которые были напуганы нашествием Туктамыша, не могли переменить господствующего направления своей деятельности, не могли стать в уровень с настоящими потребностями и потому, не понимая всей важности отношений литовских, всей опасности, которая грозила с запада, отвлекали внимание в. князя от замыслов Витовта и обращали его преимущественно на дела Орды, советуя, как старики, меры осторожные в отношении к последней; но бояре молодые, в челе которых стоял Иван Федорович Кошка, уразумели, что отношения литовские должны играть главную роль, что Москва должна напречь все. силы для сопротивления замыслам Витовтовым, тогда как опасность от издыхающей Орды, в сравнении с последними, разумеется, была ничтожна. Вот почему Василий сначала, когда руководился советами старого Федора Кошки, не полагал никакой преграды замыслам Витовтовым и позволил ему овладеть Смоленском^{707}; но после, когда получил влияние молодой Иван Кошка, то в. князь как бы пробудился от прежнего бездействия и сильными, решительными мерами заставляет Витовта отложить свои замыслы касательно примыслов в Московской Руси^{708}.

Показав отношения в. к. московского к Литве при Василии Дмитриевиче, обратимся теперь к другим княжествам русским. С Рязанью не было вражды при Василии; с сыном и преемником Олега Федором заключен был договор в 1402 году^{709}. В. князь рязанский признал себя младшим братом московского и обязался обо всех сношениях своих с Ордою объявлять Василию. Любопытно также то, что московские князья, прикупая и примышляя земли, никогда не отступались от этих примыслов, но от других князей требовали уступки прежних прикупов: так, в означенном договоре Василий требует, чтоб в. к. рязанский отказался от прикупов отца своего в земле Мещерской. Мы уже имели случай упоминать о наследственной вражде между в. князьями рязанским и пронским: она не прекращалась и теперь. В. к. московский ставит себя посредником между враждующими князьями и вносит в договор следующее условие: «А со князем с великым с Иваном Володимёровичем (Пронским) взяти любовь по данным грамотам. А что ся учинит межы вас какова обида, и вам отъслати своих бояр, ини учинят исправу; а о чем ся сопрут, ино им третий митрополит: а кого митрополит обинит, ино обидное отдати; а не отдасть, ино мне в. к. Василью Дмитреевичю отправити, а то ми не в измену, тако же на обе стороне». Несмотря на это посредничество, вражда между князьями рязанским и пронским не стихала: в 1409 году Иван Владимирович пришел с татарами на Федора Ольговича, выгнал его из Рязани и сам сел на обоих столах; изгнанный Ольгович явился с воеводами Василия Московского отыскивать свою отчину, но был наголову разбит пронским князем; несмотря, однако, на эту победу, последний должен был уступить Рязань опять Федору, без сомнения вследствие угроз в. к. московского^{710}.

В 1399 году умер тверской князь Михаил, последний опасный соперник московского князя. Почти за год до смерти он заключил договор с Василием^{711}, по которому становится в такое же отношение к в. князю московскому, как и Федор Рязанский, обязывается быть с ним заодно во всех войнах с татарами, Литвою, немцами, ляхами, обязывается не искать в. княжения Владимирского за себя, за детей, за внучат и за племянников.

По смерти Михаила в тверском княжении начались усобицы: я не стану входить в их подробности, потому что они имеют уже известный нам характер. В. к. тверской Иван Михайлович по праву сильного теснит удельных, отнимает у них земли, выгоняет, даже лишает свободы; удельные, с своей стороны, мимо всех прав ищут в. княжения под Иваном^{712}.

Любопытны отношения этого Ивана Михайловича к Москве: он знал, что борьба с нею невозможна, даже в том случае, если бы как-нибудь хан утвердил на время свою власть над нею. Так, когда Эдигей во время осады Москвы послал к Ивану сказать, чтоб тот шел к нему со всею ратию, то в. князь тверской показал вид, что послушался приказа, и поехал к Эдигею только один, без войска; а потом под предлогом болезни возвратился с дороги. Современники считали этот поступок тверского князя мастерским делом; вот что говорит летописец: «Таковым коварством перемудрова, ни Едегея разгнева; ни князю великому погруби, обоим обоего избежа; се же створи уменски, паче же истински»^{713}. Такая похвала не показывает большой возвышенности в понятиях современников, что было, однако, необходимо при тогдашних обстоятельствах, когда в борьбе между сильными слабые видели единственное средство спасения в ловком двоедушии.

Из отношений между московскими князьями великими и удельными первое место занимают отношения Василия к дяде его Владимиру Андреевичу. Последний отказался от старшинства в пользу племянника; но это явление не могло не иметь неприятных последствий по самой новости, неловкости положения обеих сторон.

Владимир, несмотря на то, что признал себя младшим братом, не мог забыть, что он дядя, и потому должен был требовать уважения и уступок больших, чем какие мог оказывать ему племянник по своему новому положению. Отсюда в первый же год Васильева княжения обнаружилась вражда между племянником и дядею; Владимир выехал из Москвы сперва в свой наследственный город Серпухов, а потом в Новгородскую область, в Торжок.

Но Василий спешил прекратить эту вражду, опасную уже тем одним, что отвлекала внимание в. князя от важнейших отношений; Владимиру дали два города — Волок и Ржеву, и заключен был договор, который дошел до нас^{714}.

В. князь выговаривает себе право посылать дядю в поход, и тот должен садиться на коня без ослушания. Любопытно для нас следующее условие, которое показывает, до какой степени дошла недоверчивость между родичами: «Такоже и городная осада, оже ми, брате, самому сести в городе, а тобе ми послати из города; и тобе оставити своя княгини, и свои дети, и свои бояре: а будет ми тобе оставити в городе, ехати ми из города; и мне брате, оставити своя мати, и свою братью молодшюю, и свои бояре». Смысл таков: если в. князь, оставив дядю в Москве, уедет на север или куда бы то ни было со всем семейством и двором, то не будет более заботиться о дяде, и наоборот, если Владимир, посланный из города, уедет со всем семейством и двором, то не будет заботиться о в. князе, оставленном в осаде, и станет преследовать только свои выгоды.

Около 1405 года заключен был второй договор^{715} с Владимиром, по которому в. князь дал ему в отчину другие города вместо прежде уступленных, а Владимир, с своей стороны, обязался в случае смерти Василия перенести свои отношения к нему и на сына его, т. е. быть младшим братом и для внука.

В 1410 году умер Владимир Андреевич. Он также оставил завещание^{716}, которое-сходно с завещанием князей великих; Владимир приказывает в. к. Василию своих детей и бояр, просит его печаловаться об них; в случае споров между детьми должна решить княгиня — мать их, а в. князь должен привести в исполнение приговор ее, причем завещатель прибавляет любопытные слова, отражающие дух и потребность времени: «А вотчине бы их было и их уделом без убытка». В случае смерти одного из сыновей Владимир возобновляет древнее распоряжение; мы видели, что в Северной Руси дочь наследует отцу, если нет сыновей, как, напр., было в Ярославле; но Владимир завещал: «А не будет сына, а останется дчи, и дети мои вси брата своего дчерь выдадут за муж, а брата своего уделом поделятся вси ровно». К такому распоряжению привела Владимира мысль, что его удел и без того раздробился уже на 5 участков по числу сыновей, и если позволит переход этих участков чрез дочерей в чужие роды, то его собственный род совершенно обессилеет.

Мы имеем договорные грамоты Василия Димитриевича также с родными его братьями^{717}. В них нет отмен против прежних подобного же рода грамот. Для объяснения последующих событий важно заметить, что князья Андрей и Петр Димитриевичи обязываются в случае смерти Василия блюсти в. княжение и под сыном его, тогда как в договорной грамоте Юрия этого условия не находится.

Замечательные были отношения в. князя к самому меньшому брату его Константину. Он родился незадолго до смерти отца, так что ему в духовной Донского не было назначено никакого удела, и Василий Димитриевич дал ему маленький удел^{718}, взявши, по отцовскому завещанию, по нескольку волостей у братьев^{719}. Так как этот Константин остался малюткой на руках старшего брата, то в. князь называет его братом и сыном. Но когда Василий в 1419 году потребовал от братьев, чтоб они отреклись от прав своих на старшинство в пользу племянника, то Константин оказал явное сопротивление. «Несть сия от начала бывало», — говорил молодой князь^{720}. Василий рассердился, отнял у него удел, и Константин удалился в Новгород, убежище всех недовольных князей; однако скоро он уступил требованиям старшего брата и возвратился в Москву.

В 1425 году умер Василий Димитриевич. До нас дошло 3 его духовные грамоты. Первая^{721} написана в 1406 году, когда еще у него был жив сын Иван, а Василий не родился еще. В это время в. князь еще не был уверен, достанется ли в. княжение Владимирское, равно как богатые примыслы — Нижний и Муром, сыну его, и потому говорит предположительно: «А даст Бог сыну моему князю Ивану княженье великое держати… А даст Бог сыну моему князю Ивану держати Новгород Нижний да Муром».

Вторая духовная грамота Василия относится к 1423 году^{722}. Здесь уже в. князь благословляет сына Василия утвердительно своею вотчиною великим княжением; о Новгороде же Нижнем говорит опять предположительно: «А оже ми дасть Бог Новгород Нижний, и яз и новым городом Нижним благословляю сына моего князя Василия»; и только в 1424 году утвердительно благословляет сына примыслом своим — Новгородом Нижним и Муромом^{723}.

Но замечательнее всего для нас в этих духовных то обстоятельство, что в. князь приказывает своего сына тестю Витовту, братьям Андрею, Петру и Константину, равно как четвероюродным братьям, сыновьям Владимира Андреевича; но ни в одной грамоте не говорится ни слова о старшем из братьев, Юрии Дмитриевиче, — знак, что этот князь еще при жизни Василия Димитрйевича постоянно отрицался признать старшинство племянника, основываясь на древних родовых отношениях и на криво толкуемом завещании Донского, где последний говорит, что в случае смерти Василия удел его переходит к старшему по нем; но здесь, как и во всех других завещаниях, разумеется кончина беспотомственная, ибо речь идет о целом уделе Василия, которого отчинная часть по крайней мере, если исключим в. княжение Владимирское, необходимо должна была переходить к сыновьям покойного^{724}.

Глава VIII ИСТОРИЯ КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ В ПРАВЛЕНИЕ ВАСИЛИЯ ТЕМНОГО

Тотчас по смерти Василия Дмитриевича митрополит Фотий послал за старшим дядею Юрием, чтоб тот явился в Москву и признал старшинство племянника^{725}; но Юрий не поехал и прислал в Москву с угрозами. Юрий не хотел войны открытой и вместе не хотел мира с племянником, ибо при заключении мирного договора он должен был бы отказаться от своих притязаний; но требовал единственно перемирия, выжидая удобного времени, движения с востока или запада или внутренних смут в самой Москве, чтоб напасть с успехом на племянника, которого не мог осилить в борьбе открытой. Так, когда Юрий вздумал было собирать войско, то Василий (т. е. по воле бояр, ибо в. князю было только 10 лет) двинулся на него, заставил бежать из наследственной области, и, если верить известиям некоторых летописцев, Юрий был спасен единственно одним из братьев своих, которому в. князь поручил преследовать неприятеля и который, норовя Юрию, не хотел деятельно за ним гнаться^{726}: известие вероятное, ибо Юрий, поддерживая старинные права дядей, с тем вместе поддерживал право всех Дмитриевичей.

После этой неудачной попытки Юрий хотел опять только перемирия, но Москва хотела мира. Митрополит Фотий ездил в Галич к Юрию, но успел уговорить его только к тому, что он обещался не думать о кровопролитии и отдать дело на решение хана^{727}. И это была только одна уловка, одно средство продлить нерешительное положение, ибо если и прежние князья мало обращали внимание на решения ханские, то могли ли повиноваться им сын и внук Донского?

Вот почему долго после того ни дядя, ни племянник не думали ехать в Орду, и Юрий, отчаявшись в успехе своего дела, заключил в 1428 году договор с Василием, по которому признавал себя младшим братом племянника и обязывался подобно другим своим братьям не искать в. княжения под Василием^{728}. Но в 1431 году кто-то постарался снова поссорить родственников; Юрий прислал означенный договор вместе со складною грамотою^{729}, и тут только, для избежания кровопролития, оба соперника решились ехать в Орду на третейский суд, ибо другого значения ханский суд в то время иметь не мог.

В челе московского боярства стоял тогда старый боярин Иван Дмитриевич, хитрый, ловкий, находчивый, одним словом — образец тех московских бояр, которые при отце, дяде и прадеде Василья умели удержать за Москвой первенство и дать ей могущество. Когда неосторожный Юрий, прибыв в Орду, уехал в Крым к своему приятелю мурзе Тегине, Иван Дмитриевич подольстился к остальным мурзам, возбудил их ревность к могуществу Тегини, и они так настроили хана Махмета, что тот грозил Тегине смертию, если он вымолвит хоть слово за Юрия^{730}. Начался суд: Юрий основывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и, наконец, ссылался на ложно толкуемое завещание Донского. За Василия говорил Иван Дмитриевич, он сказал хану: князь Юрий ищет в. княжения по завещанию отца своего, а князь Василий — по твоей милости; ты дал улус свой отцу его Василию Дмитриевичу, и тот, основываясь на твоей милости, передал его сыну своему, который уже столько лет княжит и не свергнут тобой, след., княжит по твоей же милости^{731}. Эта лесть, замечательная для нас тем, что в ней отзывается совершенное презрение, забвение старины, на котором основалось Московское государство, эта лесть произвела свое действие: хан дал ярлык Василию; однако дяде Юрию, в угоду другу его Тегине, уступили Дмитров, выморочный удел брата его Петра. Так окончился суд в Орде: разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не мог забыть неудачи, Василий не мог не воспользоваться своим торжеством для окончательного низложения соперника. Вот почему в том же году встречаем известие, что Юрий побоялся жить в новом своем уделе Дмитрове и уехал в далекий Галич, а Василий тотчас же выгнал его наместников из Дмитрова и захватил город^{732}. Юрий должен был опасаться еще большего насилия со стороны счастливого соперника, как вдруг дела в Москве неожиданно приняли благоприятный для него оборот.

Иван Дмитриевич в награду за услуги, оказанные им Василию в Орде, надеялся, что в. князь женится на его дочери; эта надежда вовсе не была дерзкой в то время, когда князья часто женились на дочерях боярских и выдавали за бояр дочерей своих. Дочь Ивана Дмитриевича происходила по матери также от княжеской крови и была поэтому в родстве с в. князем; последний, будучи в Орде, дал свое согласие на этот брак. Но по приезде в Москву дела переменились: мать в. князя Софья Витовтовна имела другие понятия: она не согласилась на брак своего сына на боярской дочери и настояла, чтоб он обручился на княжне Марье Ярославне, внучке Владимира Андреевича Храброго. Тогда Иван Дмитриевич, так сильно ратовавший в Орде против старины княжеской, вспомнил старину боярскую и отъехал от московского князя. Он боялся прямо ехать к Юрию, опасаясь гнева его за недавнюю обиду; и потому кинулся сперва к Константину Дмитриевичу, надеясь пробудить в нем старинные замыслы, потом к тверскому князю^{733}, наследственному сопернику Москвы: но все это уже была старина, над которою сам боярин так недавно наругался в Орде; новым, действительным было могущество Москвы, против которого никто не смел тронуться, могущество, утвержденное с помощию предков Ивана и его самого. Наконец, боярин решился явиться к Юрию и был принят радушно: все прежнее было забыто между двумя заклятыми врагами московского князя.

Но между тем как старый боярин подговаривал старого князя возобновить старинные притязания, в Москве молодые князья, сыновья Юрия Василий Косой и Димитрий Шемяка, пировали на свадьбе в. князя с Марьею Ярославною. Но и здесь нашелся старик, который вспомнил старину, и его напоминовение смутило веселый пир и имело страшные следствия. Князь Василий Косой явился на свадьбу в богатом поясе; старый боярин Петр Константинович рассказал историю этого пояса матери в. князя Софье Витовтовне, историю, любопытную и для нас. Знаменитый пояс был дан суздальским князем Димитрием Константиновичем в приданое за дочерью Евдокией, шедшей замуж за Димитрия Донского; последний тысяцкий Василий Вельяминов, который должен был играть важную роль на княжеской свадьбе, подменил этот пояс другим, меньшей цены, а настоящий отдал сыну своему Николаю, за которым была старшая дочь кн. Димитрия Суздальского Марья. Николай Вельяминов отдал роковой пояс также в приданое за дочерью, которая вышла за нашего боярина Ивана Дмитриевича; Иван отдал его в приданое за дочерью же князю Андрею Владимировичу, сыну Храброго, и по смерти последнего, обручив его дочь, а свою внучку за Василия Косого, подарил жениху пояс, в котором тот и явился на свадьбу в. князя^{734}. Софья Витовтовна, узнав, что за пояс был на Косом, не постыдилась при всех снять его с князя как собственность своего семейства, беззаконно перешедшую в чужое. Юрьевичи, справедливо оскорбленные таким позором, тотчас выехали из Москвы, и это послужило знаком к войне.

В Москве только тогда узнали о движениях Юрия, когда уже он был недалеко с многочисленным войском. В. князь, захваченный врасплох, не мог думать о сопротивлении; он послал бояр своих просить мира у дяди, которого они нашли в Троицком монастыре; но Иван Дмитриевич не дал и слова молвить о мире. «И бысь, — говорит летописец, — межи обоих бояр брань велика и слова неподобныя»^{735}. Тогда Василий, собравши наскоро сколько мог людей, выступил против дяди, но с своею малочисленною и нестройною толпою был разбит наголову сильными полками Юрия за 20 верст от Москвы и бежал в Кострому, где был захвачен в плен. Юрий въехал в Москву и стал в. князем.

Какие же могли быть следствия этого события? Старина, возобновленная Юрием, была новостию в Москве, и потому победитель находился в затруднительном положении, не знал, что делать с побежденным. Сперва, при господстве родовых отношений, сын в. князя при жизни отца имел свою волость, и когда старший в роде заступал место покойного в. князя, то сын последнего оставался на своем столе или переменял его на другой, лучший, что было тогда легко. Но теперь Василий при жизни отца не имел особого удела, его удел была Москва и в. княжение; вытеснив его из Москвы, Юрий, чтобы поместить его где-нибудь, должен был разрушить порядок вещей, установленный завещаниями князей предшествовавших; притом жители Москвы любили Василия как у них взросшего и забыли Юрия.

Далее представлялся вопрос: по смерти Юрия, которая была недалеко по причине его старости, кто долженствовал быть в. князем? По старому порядку вещей — Константин Димитриевич, единственный из оставшихся в живых сын Донского, а после него опять Василий как сын старшего брата. Московский боярин Иван Дмитриевич и сыновья Юрия думали не так: они позабыли старину и знать ее не хотели. Их право не было старинное право старшинства, но право новое, право силы и удачи. Выгнавши Василия из Москвы, Юрьевичи вовсе не думали возобновлять старых родовых счетов с кем бы то ни было; они хотели, по новому порядку вещей, наследовать своему отцу точно так, как Василий наследовал своему, след., эту знаменитую московскую борьбу дяди с племянником никак нельзя смешивать с подобными войнами в старой Руси: в московской борьбе право старшинства было только пустым предлогом, и победитель, который осиливал во имя этого права, тотчас же стремился нарушить его в свою пользу, тотчас возобновлял поведение противника, против которого вооружился. Московский боярин Иван Дмитриевич и сыновья Юрия, повторяю, смотрели на борьбу с Василием с новой точки зрения и хотели воспользоваться своею победою, чтоб тотчас же избавиться от последнего: они не видали в нем родича, с которым хотели считаться правами; они видали в нем независимого владельца, которого собственность дало им в руки военное счастие, и в этой собственности они видели примысл, которым не хотели делиться ни с кем.

Но отец их Юрий был более совестлив или, по крайней мере, не имел столько твердости в характере, чтоб решиться на насильственные меры против племянника. Скоро последний нашел за себя пред ним ревностного ходатая. У Юрия был старинный любимый боярин Семен Морозов; появление ловкого Ивана Дмитриевича при дворе Юрия и перевес, который он взял надо всеми по своим талантам, не могли не оскорбить прежнего любимца: выражаясь местническим языком, Иван Дмитриевич заехал Морозова, оттеснил его на низшую ступень: вот почему Морозов находил удовольствие в том, чтоб противоречить советам Ивана Дмитриевича, и, когда последний вместе с молодыми князьями настаивал на жестоких мерах против Василия, Морозов заступался за несчастного пленника и уговорил Юрия отдать ему в удел Коломну, постоянно переходившую к старшему сыну в. князя московского^{736}.

Но едва прежний в. князь прибыл в свой удел, как начал призывать к себе отовсюду людей, и отовсюду начали стекаться к нему князья, бояре, воеводы, дворяне, слуги, откладываясь от Юрия, которого не знали; одним словом, около Василия собрались все те, которые пришли бы к нему и в Москву по первому зову, но не успели этого сделать, потому что Юрий застал племянника врасплох и этому только был обязан своим торжеством. Тогда Юрьевичи, увидя исполнение своих опасений, обратили ярость на главного виновника отцовской ошибки и убили Семена Морозова во дворцовых сенях, приговаривая: «Ты злодей, крамольник, ты ввел отца нашего в беду, и нам издавна крамольник и лиходей»^{737}. Избегая отцовского гнева, убийцы удалились из Москвы; тогда Юрий, видя себя оставленным москвитянами и собственными детьми, послал к Василию звать его обратно на великое княжение, а сам уехал в Галич, сопровождаемый только пятью человеками^{738}. Так торжественно была показана невозможность восстановления старины! Но борьба этим не кончилась.

Удалясь из Москвы, в пылу негодования на двоих старших сыновей Юрий отделил их дело от своего и заключил с Василием Васильевичем договор, в котором за себя и за младшего сына, Димитрия Красного, отказался принимать к себе Косого и Шемяку^{739}; отказался от выморочного удела брата своего Петра — Дмитрова, за что взял Бежецкий Верх с разными другими волостями: но здесь, разумеется, выгода была на стороне Василия, который утверждал право в. князя наследовать выморочные уделы без дележа с родичами. Юрий не выговорил ничего в пользу Ивана Дмитриевича: все села его были взяты в казну Василия за его вину.

Но Юрий не мог долго сдерживать своих обещаний: когда пришла весть, что Василий послал войско на Косого и Шемяку, то старику жаль стало сыновей, и он послал к ним на помощь свои полки: узнав о таком нарушении данного слова, в. князь пошел на дядю, но тот успел остеречься, соединился со старшими сыновьями и разбил Василия; последний побежал сперва в Новгород Великий, а потом в Нижний и, настигаемый Юрьевичами, сбирался уже в Орду, как вдруг узнал о скоропостижной смерти Юрия, случившейся в Москве в том же 1434 году. Оставленная Юрием духовная написана прежде, а именно — тотчас по приходе из Орды, когда еще он владел Дмитровом^{740}.

Любопытны договорные грамоты, заключенные перед этим временем в. князьями Василием и Юрием с удельными князьями — сыновьями Андрея Дмитриевича, внуками Владимира Андреевича и св. князем рязанским^{741}. Они начинаются: «Божиею милостию» или: «Божиею милостию и Пречистыя Богородицы»; внуки Владимира Андреевича называют в. к. Василия Васильевича старшим братом и отцом, дядю его Константина — дядею; в. к. рязанский Иван Феодорович называет себя племянником Юрия Дмитриевича, как он и был действительно, ибо его мать, жена Федора Ольговича, была дочь Донского; но какой же смысл имеет это выражение: «Имети ти мене собе братеничем?»

Это определение отношений, несмотря на то, что родственное, заимствовано, однако, не из прежнего родового быта: прежде существовали только отношения отца и брата, старшие для младших были отцами, младшие для младших — братьями, племянник для дяди был сыном, ибо при единстве рода различия между ближайшими и отдаленнейшими родичами не могло быть; след., различия между сыном и племянником не было, отношения сына к отцу и племянника к дяде были сдвершенно одинакие, и потому мы видим, что в Древней Руси дядя обыкновенно говорит племяннику: сыну! а племянник дяде: отче! Так, сыновья Андрея Дмитриевича, заключая договор с дядею Юрием, прямо называют его отцом, что понятно и определенно: «Целуй ко мне крест к своему отцу в. к. Юрью Дмитриевичю и к моим детем: имети вам мене собе отцем; а мне в. князю вас держати в сыновьстве и во чти, без обиды».

Итак, что же хочет сказать в. к. рязанский, называя себя племянником князя московского, а не сыном? Он хочет сказать то, что между ними существует кровная связь, вследствие которой он будет уважать Юрия как брата своей матери, а тот должен любить и защищать его как сына своей сестры, безо всяких, однако, родовых отношений, которые уже теперь служили сильнейшим князьям для достижения государственных целей; так, если бы рязанский князь назвался сыном московского, то этим самым, по новому порядку вещей, поступил бы к нему в подручническое отношение, тогда как название племянника ни к чему его не обязывало.

По смерти Юрия престол московский занял старший сын его Василий Косой мимо всех родовых прав, по новому обычаю престолонаследия от отца к сыну. Но братья его, два Димитрия — Шемяка и Красный, поспешили доказать ему, что и они действуют по-новому, т. е. преследуют свои личные интересы, а не интересы рода; они послали сказать Косому: «Если Богу неугодно, чтобы княжил отец наш, то тебя сами не хотим»^{742} и в то же время послали к Василию Васильевичу в Нижний звать его на в. княжение в Москву: они знали, что брату их не удержаться в Москве, и потому поспешили добровольным признанием Василия получить расположение последнего и прибавки к своим уделам. Василий Васильевич точно отдал Шемяке удел умершего дяди Константина Дмитриевича — Ржев и Углич, но зато удержал за собою удел дяди Петра — Дмитров и удел Косого — Звенигород^{743}, Косой был изгнан из Москвы и лишен удела: ему не оставалось ничего, кроме самых отчаянных средств, которые, след., условливались его положением и притом еще личным характером.

Вообще, чтоб уяснить себе вполне характеры Косого и Шемяки, надобно войти в их положение; несчастные притязания отца вовлекли их во вражду с Василием Московским, из которой им не было выхода. Когда отец их овладел в первый раз Москвою, они стояли за насильственные средства против особы Василия, зная, что других средств быть не могло в это время, во время такой борьбы, в которой примирение было невозможно, в которой один из соперников должен был необходимо погибнуть. Теперь, когда восторжествовал Василий Васильевич, Юрьевичи чувствовали, что победитель должен употребить против них те же самые средства, какие прежде они сами хотели употребить против него, г если они примиряются с ним, то это примирение вынуждено только обстоятельствами, ненадежно, и обе стороны пользуются таким перемирием для отыскивания средств к возобновлению борьбы.

Но во имя чего же идет эта борьба: во имя ли старых и новых прав? Какое старое право поддерживают Юрьевичи против Василия? Борьба идет во имя права самосохранения: доведенные до отчаяния, озлобленные неудачею, Юрьевичи, можно сказать, повинуются одному животному инстинкту самосохранения, забывают человечность в своих поступках, становятся зверями; но ожесточение Юрьевичей необходимо вызывает ожесточение со стороны Василия, вызывает также насильственные меры.

Косой бежал из Москвы, захватив казну великокняжескую; с помощию последней он не мог иметь недостатка в людях, которые за деньги готовы были служить всякому, не разбирая средств. С толпами таких наемников Косой бросался из одной области в другую, как зверь свирепствуя против тех, со стороны которых встречал хотя малейшее сопротивление^{744}.

Особенно верных помощников нашел себе Косой в жителях Вятки: этот город был основан буйными толпами новгородских выходцев; потомство основателей не утратило их характера, притом болотистая страна была постоянно убежищем беглецов, отверженников общества^{745}; смелые разбойники, равно страшные иноплеменникам и своим, вятчане признавали очень слабую зависимость от в. князей. Вятка была причислена к уделу Юрия Дмитриевича; по смерти его Василий Васильевич не хотел уступить ее Юрьевичам^{746}, зная, что эти усобицы будут постоянно находить себе там готовую дружину. Несмотря на это, вятчане видели в Косом достойного себе предводителя и дружно помогали ему.

Пораженный войском Василия Московского в области Ярославской на реке Которости, Юрьевич бросился в Костромскую область, но и там был настигнут соперником, однако разлившаяся весною река не допустила их до битвы, и они взяли мир^{747}: договор дошел до нас^{748}. В. князь отдал Косому в удел Дмитров; почему же не прежний удел его Звенигород? Почему и прежде Василий не дал этого удела Шемяке, а уступил удел Константина Дмитриевича? Поступок этот объясняется легко из последующих: и после в. князья стараются переменять владения князей удельных, дабы последние, постоянно пребывая в одном уделе, не могли приучить к себе жителей его, приобресть их любовь; вот почему и теперь в. князь не хотел отдать Косому его отчину Звенигород. Юрьевич вступил к Василию в отношения младшего князя и обязывался отдать всю казну, увезенную им из Москвы, равно казну покойного дяди Константина. В этом же договоре встречаем любопытное известие о том, как в это время люди всех сословий, не одни бояре и слуги княжеские, при первом неудовольствии перебегали из одного княжества в другое; в грамоте в. князь выговаривает следующее: «А которые гости суконники вскоромолили на меня на великого князя и на матерь мою на великую княгиню, да вышли с Москвы во Тферь в наше розмирие, а тех ти не приимати».

Косой скоро увидал действительность меры в. князя в перемене удела: он прожил в Дмитрове не более месяца и отправился на север к Галичу в удел брата своего Шемяки^{749}, что не могло быть сделано без согласия последнего; там пришли к нему вятчане, и он пошел с ними разорять великокняжеские области, а между тем Шемяка приехал в Москву звать в. князя к себе на свадьбу: этот зов в то время, когда Косой в уделе Шемяки набирал войска, не мог не показаться подозрительным: Василий велел задержать Димитрия и стеречь в Коломне на все время войны с братом его; такая подозрительность в. князя оправдывается последующими поступками Юрьевичей, которые как слабейшие, не надеясь на силу, прибегали ко всякого рода коварствам для получения успеха; третий же Юрьевич, Димитрий Красный, по своему кроткому характеру не мог возбудить подозрений и был в войсках в. князя. Последний встретился с Косым в Ростовской области; Юрьевич хотел употребить хитрость, чтоб схватить врасплох в. князя, но последний своею смелостию и решительностию избегнул опасности, Косой был совершенно разбит, взят в плен и отвезен в Москву, и когда союзники его вятчане схватили в Ярославле воеводу великокняжеского князя Александра Брюхатого, взяли с него богатый окуп и, несмотря на это, все-таки отвели к себе в плен^{750}, то раздраженный Василий решился покончить дело с Kocым и велел ослепить его. Этот поступок нельзя называть неслыханным злодейством, ибо ожесточенная борьба, в которой решался вопрос о том — быть или не быть, давно уже шла между князьями, борьба, которая, по означенному характеру, должна была решаться гибелью одного из соперников; так, борьба между Москвою и Тверью кончилась гибелью 4-х князей тверских: московские князья убили их в Орде посредством хана, тем не менее того убили; теперь же, в борьбе между московскими князьями, соперники были поставлены в положение гораздо опаснейшее: прежде вопрос шел только о в. княжении Владимирском; торжество одного князя еще не грозило такою близкою гибелью побежденному: он, его сыновья и внуки могли существовать как владельцы независимые, тогда как теперь обстоятельства были уже не те: Косой обнаружил свой характер и свои цели, показал, что, пока он жив, Василий Васильевич не будет спокоен; ханы в это время потеряли прежнее значение, их уже нельзя было употреблять орудием для гибели соперника, и князьям было предоставлено разделываться самим друг с другом.

По ослеплении Косого в. князь выпустил брата его Шемяку из Коломны в прежний удел и заключил с ним договор, совершенно одинаковый с предыдущим. В 1440 году встречаем новый договор с Юрьевичами^{751}, где между прочим сказано следующее: «Так же и нынеча што будете взяли на Москве нынешъним приходом у меня и у моей матери, и у моих князей, и у бояр у моих и у детей у боярьских, и што будет у вас, и вам то отъдати». Это место ясно указывает на неприятельский приход Юрьевичей к Москве; летописцы молчат об этом приходе Шемяки под 1440 годом и помещают приход его под 1442, которому предшествовал поход в. князя на Юрьевичам бегство последнего в Новгородскую область^{752}; причиною вражды в. князя к Шемяке в этом случае было то, что Юрьевич ослушался его зова и не пошел помогать Москве, когда она была осаждена ханом Улу-Махметом в 1439 году; соперники были примирены троицким архимандритом Зиновием. Если мы предположим, что в летописи перемешаны года и этот поход 1442 года должно отнести к 1440, после которого и был заключен наш договор, то все объяснится легко и естественно: в 1439 году Улу-Махмет осаждал Москву, Шемяка не явился на помощь, за что тотчас же в. князь пошел на него и прогнал в Новгородскую область; потом Шемяка, оправившись, явился сам под Москвою и заключил мир.

Как бы то ни было, мы уже сказали, что подобные борьбы оканчиваются только гибелью одного из соперников. В 1445 году Шемяка мог думать, что благоприятная ему судьба внезапною, неожиданною развязкою борьбы освобождает его навсегда от соперника. Недавно установленная в Казани Орда своими грабительствами нс давала покоя восточным пределам московских владений, областям нижегородским и муромским. В 1445 году, узнав о движениях казанцев, в. князь с малым отрядом войска и князьями, двоюродными братьями Андреевичами и одним из внуков Владимира Храброго, выступил против хищников, причем посылал к Шемяке до 40 послов (?), зовя его на помощь: Шемяка не явился^{753}. Близ Суздаля в. князь встретился с многочисленными татарскими полками, вступил в битву и, несмотря на отчаянное мужество, был подавлен числом врагов и весь израненный взят в плен^{754}.

Казанский хан Махмет, доставши в руки в. князя и зная отношения его к Шемяке, отправил к последнему посла для переговоров насчет участи пленника. Шемяка обрадовался, принял посла с великою честию и отпустил его, по выражению летописца, «со всем лихом на в. князя», отправив в то же время в Казань своего дьяка хлопотать о том, «чтобы в. князю не выйти на в. княжение»^{755}. Но хан хотел кончить дело как можно скорее и как можно скорее получить выгоды от своей победы, выгоды, разумеется, денежные, ибо о политической зависимости Москвы от Казани он не мог и мечтать; думая, что посол его, долго не возвращавшийся от Шемяки, убит последним, Махмет вступил в переговоры с своим пленником и согласился отпустить его в Москву. Касательно условий освобождения свидетельства разногласят: в большей части летописей сказано: «Царь Улу-Махмет и сын его утвердиша в. князя крестным целованием, что дати ему с себя окуп, сколько может»^{756}. Но в некоторых означена огромная, по тогдашнему времени, сумма — 200 000 рублей^{757}; намекается также и о других каких-то условиях, напр., в Новгороде: «а иное Бог весть, и они в себе». Вероятно, что хан выговорил себе также и земли в России на случай нового изгнания, ибо власть его в Казани не была утверждена вполне^{758}; по крайней мере нельзя согласиться, чтоб окуп в. князя был умеренный, как говорит Карамзин.

Летописи единогласно говорят, что с в. князем выехали из Орды многие князья татарские со многими людьми^{759}; и прежде Василий охотно принимал татарских князей в службу и давал им кормления — средство превосходное противопоставлять варварам варваров же, заставляя их биться за гражданственность, средство, которое Россия должна была употреблять и употреблять вследствие самого своего географического положения. Мы, разумеется, можем только хвалить Василия за употребление этого средства, но современники думали не так: мы видели, как они роптали на отца Василиева за то, что он давал литовским князьям богатые кормления; еще более возбудили их негодование подобные поступки Василия с татарами, ибо в них не могла погаснуть страшная ненависть к этим врагам, которые еще не оставляли тогда притязаний на господство над Русью, т. е. на безнаказанное насилие над ее жителями, и когда к тому еще огромные подати наложены были на народ, чтоб достать деньги для окупа, то негодование на в. князя обнаружилось в самых стенах Москвы: им спешил воспользоваться Шемяка.

Теперь более, чем когда-либо, Юрьевич должен был опасаться Василия, потому что послы его к хану казанскому были перехвачены и в. князь знал об его замыслах; но, занятый отношениями татарскими, он не мог еще думать о преследовании Димитрия: последний спешил предупредить его. Узнав, что в Москве образовалась партия людей, недовольных в. князем и, след., благоприятных ему, Шемяка начал сноситься с князем Борисом Тверским и сыном Андрея Димитриевича Иваном Можайским, у которого и прежде было нелюбье с в. к. Василием^{760}. Он сообщил им слух, который носился тогда об условиях Василия с казанским ханом, условиях, преувеличенных до нелепости неблагонамеренными людьми: шла молва, будто в. князь обещал отдать хану все Московское княжество, а сам удовольствоваться Тверью^{761}. Князья тверской и можайский поверили, или сочли полезным для себя поверить, и согласились действовать заодно с Шемякой и московскими недовольными, в числе которых были бояре, гости и даже чернецы^{762}. Главными действователями при этом были бояре покойного князя Константина Дмитриевича.

Московские изменники дали знать союзным князьям, что Василий безо всякого опасения поехал молиться в Троицкий монастырь^{763}; Шемяка и Можайский овладели врасплох Москвой, потом также нечаянно схватили в. князя у Троицы, привезли в Москву, ослепили и сослали в Углич. Шемяка поступил таким образом с Василием не из мщения за брата; он поступил с ним теперь точно так же, как поступил бы прежде, при первом торжестве отца своего Юрия, если б Морозов не уговорил последнего к снисходительности. В одной летописи, впрочем, приведены причины, по которым ослеплен был в. князь, они любопытны: «Почто еси татар привел на Русьскую землю и городы подавал еси им и волости в кормление; а татар и язык их паче меры любишь, а хрестиан без милости томишь, и злато и сребро татарам даешь? И за тый гнев, что ослепил Василья Юрьевича»^{764}.

Торжество Шемяки, бывшее следствием заговора немногих недовольных, осмелившихся действовать во имя всех, не могло быть продолжительно. Двое малолетних сыновей Василия были спасены из Троицкого монастыря верными людьми и сданы на руки князьям Ряполовским, которые скрылись с ними в Муроме. Шемяка уговорил рязанского епископа Иону отправиться в Муром и вытребовать малюток у Ряполовских с обещанием дать им богатый удел; Иона уговорил Ряполовских уступить желанию Шемяки, поручившись святительским словом в исполнении его обещания; несмотря на то, Шемяка отослал их к отцу в Углич.

Тогда Ряполовские начали думать о средствах, как бы освободить в. князя. В самом начале торжества Шемяки брат жены Васильевой князь Василий Ярославич отъехал из Московского княжества в Литву; мы видели литовских князей в Москве, теперь видим обратное, и в. князья литовско-русские принимают московских выходцев точно так же, как московские принимали литовско-русских, — с честию, дгют им богатые кормления: так, князю Василию даны были в Литве 4 города и многие иные места^{765}. Но в самой Москве оставались люди, верные Василию. Сначала застигнутый врасплох, изумленный столь внезапным торжеством Шемяки и несчастием Василия, двор последнего присягнул было Юрьевичу; но уже и тут некоторые дружинники оказали сопротивление: Федор Басенок не захотел служить похитителю; Шемяка велел заковать его в железа, но отважный дружинник успел вырваться из них, убежать в Коломну, подговорил там многих людей, разграбил с ними Коломенский уезд и ушел в Литву к князю Василию Ярославичу; туда же отъехал и другой князь, Семен Оболенский: Ярославич поделился с ним и с Басенком своим кормлением^{766}.

Когда Ряполовские задумали освободить в. князя, в той думе на Москве были с ними кн. Оболенский Стрига, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, храбрый пришлец, литвин^{767}, благородный дружинник, первый известит князя о беде, первый сложит за него голову^{768}; Семен Филимонов, Русалко, Руно и множество других детей боярских, след., все члены младшей дружины^{769}. Они сговорились сойтись к Угличу в Петров день в полдень. Иван Филимонов пришел ровно в срок, но Ряполовские не могли этого сделать, потому что были задержаны отрядом Шемяки, за ними посланным; они побили отряд, но, зная, что уже опоздали, двинулись назад по Новогородской области в Литву, где соединились с прежними беглецами, а Филимонов пошел опять к Москве^{770}.

Тогда Шемяка, видя, что у Василия так много доброжелателей, и докупаемый укорами Ионы в несдержании данного слова, захотел примириться с в. князем. Он сам поехал в Углич и выпустил Василия; последний от радости не знал, что говорить, как благодарить Шемяку, называл его старшим братом, винился, что изгубил много православного христианства и еще хотел изгубить^{771}. Шемяка, с своей стороны, винился перед слепцом и дал ему в удел Вологду, укрепив его, однако, прежде крестным целованием и проклятыми грамотами не искать в. княжения^{772}. Но друзья Василия ждали только его освобождения: они толпами кинулись к нему^{773}. Затруднение состояло в проклятых грамотах, данных на себя Василием: кирилловский игумен Трифон снял их на себя, когда в. к. приехал из Вологды молиться в его монастырь^{774}.

После этого Василий двинулся к Твери: тверской князь Борис Александрович видел, что Шемяке не устоять против Василия, и потому спешил сблизиться с последним: он обещал ему помощь с условием, однако, совершенного равенства между в. князьями тверским и московским; также для упрочения союза Борис Александрович требовал, чтоб Василий обручил своего старшего сына и наследника Ивана, которому было тогда только 7 лет, на дочери его Марье. Василий согласился и с тверскою помощию пошел на Шемяку к Москве^{775}.

Между тем князь Василий Ярославич и другие московские беглецы, жившие в Литве, еще не зная об освобождении в. князя, двинулись для этой цели из своего убежища; с другой стороны явились в московских пределах двое татарских царевичей, искавших того же Василия «за прежнее его добро и за его хлеб, потому что много добра его до них было»^{776}. Шемяка с кн. Иваном Можайским выступил к Волоку навстречу Василию, но в его отсутствие Москва так же внезапно и легко была захвачена приверженцами в. князя, как прежде приверженцами Шемяки^{777}. Узнав об этом, последний побежал далее на север в свой наследственный Галич; в. князь двинулся за ним; в Костроме начались переговоры и кончились миром: такие же проклятые грамоты теперь дал на себя Шемяка не искать в. княжения, какие в Угличе дал ему Василий; но если этот не побоялся нарушить их, то не побоится и Шемяка: мир был только перемирием.

Теперь мы должны обратиться несколько назад и посмотреть, что сделал Шемяка, сидя в Москве на великокняжеском столе? Мы уже видели, что его положение было незавидное: отовсюду окруженный людьми подозрительной верности, доброжелателями Василия, он не мог и думать о преследовании целей прежних московских князей, должен был в сношениях с другими князьями пренебречь интересами Московского княжества. Обязанный успехом своим содействию Ивана Можайского, он отдал ему Суздальское княжество, богатый примысл Василия Дмитриевича; но правнуки Димитрия Константиновича, законные наследники Суздальской области, были еще живы: они воспользовались шатким положением Шемяки и Можайского и заставили последнего отступиться от Суздаля; до нас дошел договор их с Шемякою, самый выгодный, какой когда-либо князья заключали с в. к. московским^{778}.

Оба суздальские князя, старший брат Василий Юрьевич и младший — Федор Юрьевич выговаривают, чтобы Шемяка держал их — первого сыном, второго племянником; мы видели, что держать одного сыном, а другого племянником не имело смысла в старину, но теперь имеет, потому что родовая связь рушилась, и ближние родственники имеют другое значение, чем отдаленные; держать одного сыном, а другого племянником значит давать первому более прав, чем второму. Далее в договоре следует статья, довольно невыгодная московского князя. Суздальский князь говорит: «А сын у ти, господине, своему князю Ивану Дмитриевичу держать меня князя Василия Юрьевича братом ровным». След., в случае смерти Шемяки суздальский князь, будучи ровным сыну его и наследнику, имеет ровное с ним право на великое княжение Владимирское. Шемяка обязуется не вступаться в прадедину, дедину и отчину князей — Суздаль, Новгород Нижний, Городец и Вятку. Здесь нарочно прибавлено прадедина, чтоб показать давность права князей на эти областей. Потом Шемяка уступает Суздальским важнейшее право независимых великих князей — ведаться самим с Ордою: «А Орда нам, господине, знати собою». Шемяка обязуется также не заключать никаких договоров с в. к. Василием без ведома князей суздальских. Касательно оборонит ильного и наступательного союза обязанности равные: если сам Шемяка поведет войско, то и князь суздальский доложен сесть на коня; если же пошлет сына, то и князь суздальский посылает только сына или брата. Доказательством, что Шемяка считал великое княжение Владимирское себе непрочным, служит следующая статья: «А что будем где грабила наши бояре и наши люди в твоей отчине в великом княженье: ино тому всему дерть по та места, какоже дасть ти Бог, велит достати своее отчины великого княженья».

Уже давно жители Руси отвыкли от княжеских переходов из одной области в другую, давно уже князья постоянно сидели в одном уделе с боярами своими, и потому интересы князя и дружины его были тесно связаны с интересами княжества, с интересами остального народонаселения; вот почему граждане уже давно отвыкли от грабительства чуждых бояр и отроков, как то было в Древней Руси; но при внуках Донского это явление возобновилось: Юрий Дмитриевич и дети его овладевают несколько раз Москвой, городом, для них и для дружины их чуждым; московитяне, которые жаловались на Василия Васильевича за то, что он обременяет их налогами для уплаты выкупа в Казань, увидали, что при Шемяке, князе чуждом и приведшем чуждую дружину, положение их не улучшилось: Шемякин суд остался для потомства выражением суда несправедливого, точно такого, каким был для древних киевлян суд Ольговичей, для владимирцев суд Ростиславичей. Но если киевляне и владимирцы не могли снести управления Ольговичей и Ростиславичей в то время, когда переход князей был освящен обычаем, то ясно, что московитяне не могли стерпеть Шемякина суда в то время, когда уже они привыкли к другому обычаю: притязания Юрия Дмитриевича и сыновей его имеют ту важность в нашей истории, что они всего лучше показали невозможность возвращения старины, уяснив для народа, что настоящее его положение гораздо выше прежнего.

Мы видели, как владычество Шемяки в Москве было гибельно для чести и пользы Московского княжества; как же скоро возвратился законный владелец, дела пошли по-прежнему: Шемяка и Можайский добили челом своему господину, брату старшему Василию Васильевичу князьями, которые оставались ему верны: Михаилом Андреевичем Верейским, Василием Ярославичем Боровским и Борисом Александровичем Тверским^{779}. Оба князя отступались от пожалованных в. князем волостей, просили только своих отчин, и то не всех; обещались возвратить все взятое ими из казны великокняжеской, особенно грамоты и ярлыки.

Но всего любопытнее для нас высказываемое в договоре их с в. князем недоверие, которое ясно показывает, что мир между князьями не мог быть искренним, что он вынуждался только обстоятельствами: Шемяка и Можайский просят, чтобы в. князь не вызывал их в Москву до тех пор, пока не будет там митрополита, который один как общий отец мог дать им ручательство в безопасности. Эта недоверчивость видна и из других мест договоров. Можайский повторяет: «А што ся, господине, тобе от нас сстало: а того ти, господине князь великий, мне не помнити, не поминати, ни мститися, ни на сердце не держати, ни твоей матери великой княгине, ни твоей в. княгине, ни твоим детем мне и моим детем, и до нашего живота»^{780}. Бьет челом, чтоб дети в. князя сами целовали к нему крест, как скоро исполнится им по 12 лет.

Василий Васильевич исполняет все эти требования; князей, оставшихся ему верными, щедро награждает; так, напр., князя Михаила Андреевича Верейского, брата Ивана Можайского^{781}, князя Василия Ярославича Боровского^{782}, который потерпел для него изгнание и потом оказал такую деятельную помощь, даже у Ивана Можайского не отнимает всех прежних пожалований^{783}.

Но все эти князья входят к нему в прежние отношения, остаются младшими братьями, клянутся держать и сына Васильева в. князем вместо отца; по приказу в. князя садиться на коня без ослушания, и хотя князья выговаривают себе право примысла^{784}, но это право бесполезное, ибо у них отняты средства к примышлению: в. князь обязывает их, чтоб они не принимали служебных князей с вотчинами^{785}; не прикупать волостей в чужих княжествах они также обязались договорами; оставалось одно средство для примысла — завоевание у иноплеменников, но для этого удельные князья были слишком слабы. Один только в. к. московский имел право и возможность делать примыслы, и вот сами враги дают ему самый лучший к тому предлог.

Шемяка не исполняет договора, ибо не верит, что в. князь, с своей стороны, может исполнить его: везде, в Новгороде и Казани, между князьями удельными и в стенах самой Москвы, отчаянный Юрьевич заводит крамолы, везде хочет возбудить нелюбье к Василию; он не переставал сноситься с Новгородом, называя себя в. князем и требуя помощи от вольных людей, повторяя старое обвинение Василию, что по его поблажке Москва в руках татар. Не прекратил сношений и с прежним союзником своим Иваном Можайским: последний не скрывал этого союза от в. князя, послы его прямо говорили Василию: «Толко пожалует ты, князь великий, князя Дмитрия Юрьевича, ино ты еси и мене князя Ивана пожаловал; а толко не пожалуеши князя Дмитрия, иное то если и мене князя Ивана не пожаловал»^{786}. Отказавшись в договоре с Василием от всякой власти над Вяткою, Шемяка между тем посылал подговаривать ее беспокойное народонаселение на Москву; поклявшись не сноситься с Ордой, Шемяка держал у себя казанского посла, и легко было догадаться, какие переговоры вел с ханом, потому что последний сковал посла великокняжеского; когда же от хана Большой Орды пришли послы в Москву и в. князь послал к Шемяке за выходом, то он не дал ничего, отозвавшись, что хан Золотой Орды не имеет никакой власти над Русью; поклявшись возвратить все захваченное им в Москве через месяц, Шемяка не возвращал и по истечении 6 месяцев, особенно не возвращал ярлыков и грамот.

Далее, в договоре находилось условие, общее всем княжеским договорам того времени: что бояре, дети боярские и слуги вольные вольны переходить от одного князя к другому, не лишаясь своих отчин, так что боярин одного князя, покинув его службу, перейдя к другому, мог жить, однако, во владениях прежнего князя, и тот обязывался блюсти его, как своих верных бояр. Но Шемяка не мог смотреть равнодушно, что бояре его отъезжают в Москву, и вопреки клятве грабил их, отнимал села, дома, все имущество, находившееся в его уделе. Здесь необходимо заметить, как вольный переход бояр и дворян вообще также содействовал к усилению Московского княжества; боярину гораздо лестнее было служить сильнейшему, т. е. великому князю, чем удельному, и потому он с охотой переходил к первому, тем более что отчины его оставались за ним, тогда как на переход от в. князя к удельному боярин мог решиться только в случае крайности, ибо, несмотря на взаимное обязательство, сильнейший князь всегда имел более возможности отомстить неверному боярину захвачением или даже притеснением его отчины. Мы упоминали уже, и после будем иметь случай упомянуть, что сильнейшие князья, или великие, нарочно теснили бояр удельных, чтоб они переходили к ним в службу.

Далее, начиная от завещания Калиты, младшим сыновьям давались части в самом городе Москве, и каждый из них держал тиуна в своей части: Шемяка посылал к своему тиуну в Москве Ватазину грамоты, в которых приказывал ему стараться отклонять граждан от Василия на сторону его, Шемяки: эти грамоты были перехвачены. Тогда в. князь отдал свое дело на суд духовенству.

Если русское духовенство в лице своего представителя, митрополита, так сильно содействовало возвеличению Москвы, то еще более содействовало утверждению единовластия, ибо одно духовенство в это время могло сознательно смотреть и вполне оценить стремление московских князей. Проникнутое понятиями о власти царской, власти, получаемой от Бога и не зависящей ни от кого и ни от чего, духовенство по этому самому должно было находиться постоянно во враждебном положении со старым порядком вещей, с родовыми отношениями, и когда московские князья начали стремиться к единовластию, то их стремления совершенно совпали со стремлениями духовенства; можно сказать, что вместе с мечом светским, великокняжеским против удельных князей постоянно был направлен меч духовный. Мы видели, как митрополит Фотий в самом начале Василиева княжения восстал против замыслов дяди Юрия, как потом кирилловский игумен Трифон разрешил Василия от клятвы, данной Шемяке; но теперь, когда Шемяка не соблюдал своей клятвы и в. князь объявил об этом духовенству, то оно вооружилось против Шемяки и отправило к нему грозное послание, чрезвычайно замечательное по необыкновенному для того времени искусству, с каким написано, по умению соединить цели государственные с целями религиозными.

Послание написано от лица пяти владык, двух архимандритов, которые поименованы, и потом от лица всего духовенства^{787}. Здесь прежде всего обращает на себя наше внимание порядок, в каком следуют владыки один за другим: они написаны по старшинству городов, и первое место занимает владыка ростовский. Ростов Великий, давно утративший свое значение, давно преклонившийся пред пригородами своими, удерживает свое прежнее место относительно церковной иерархии и напоминает, что область, в которой находится теперь историческая сцена действия, есть древняя область Ростовская; за ним следует владыка суздальский, и уже третье место занимает нареченный митрополит Иона, владыка рязанский, за которым следуют владыки коломенский и пермский. Второе, что останавливает нас здесь, это единство, всеобщность русского духовенства; нет духовенства областного, рязанского, тверского, московского. Есть только духовенство всероссийское, чуждое постоянно всяких областных интересов: так, Иона, епископ рязанский, ревностно поддерживает государственное стремление московского князя, и московский князь не медлит дать свое согласие на возведение этого епископа в сан митрополита, зная, что рязанский владыка не принесет в Москву областных рязанских стремлений; исключением здесь является один только архиепископ новгородский, преследующий постоянно интересы своего города, и оттого мы замечаем нерасположение митрополита к архиепископам новгородским, ибо митрополит требует, чтоб духовенство было выше всех областных частных интересов.

В первых уже строках послания духовенство высказывает ясно свою основную мысль о царственном единодержавии: оно сравнивает грех отца Шемяки Юрия, помыслившего беззаконно о в. княжении, с грехом праотца Адама, которому сатана вложил в сердце желание равнобожества. Сколько трудов перенес отец твой, говорит духовенство Шемяке, сколько истомы потерпело от него христианство, но великокняжеского стола все не получил, «что ему Богом не дано, ни земскою из начальства пошлиною». Последними словами духовенство объявляет себя на стороне нового порядка престолонаследия, называя его земскою из начальства пошлиною. Упомянув о поступках и неудачах Юрия и Василия Косого, духовенство обращается к поступкам самого Шемяки и укоряет его тем, что он никогда не являлся на помощь к в. князю в борьбе его с татарами. Упомянув об изгнании и ослеплении в. князя, духовенство делает страшный запрос Шемяке, который, разумеется, оно одно во имя Христа, главы Церкви, могло сделать и пред которым исчезали все другие вопросы: «И разсуди себе, которое благо сотворил ecu православному христианству! Ища и желая большего, и меншее свое изгубил еси. А Божиею благодатию и неизреченными его судьбами, брат твой старейший к. в. опять на своем государстве: понеже кому дано что от Бога, и того не может от него отнята никто». Потом приводится последняя целовальная грамота Шемяки к в. князю и показывается, что Юрьевич не соблюл ни одного условия в договоре. Любопытно видеть, как духовенство отстраняет упрек, делаемый в. князю за то, что он держит в службе татар: «А что татарове во христианьстве живут, а то ся чинить все твоего же деля с твоим братом старейшим с в. к. неуправленья, и те слезы христианские вси на тобеже. Акотораго часа с своим братом старейшим с в. к. управится во всем чисто, по крестному целованью; ино мы ся в том имаем, что тогож часа к. в. татар из земли вон отшлет». В заключении духовенство говорит, что оно по своему долгу било челом за Шемяку в. князю, что тот послушал святительского слова и хочет мира с своим двоюродным братом, назначая ему срок для исправления договора. Если же Шемяка не исполнит и тут условий, в таком случае духовенство отлучает его от Бога, от церкви Божией, от православной христианской веры и предает проклятию.

Шемяка не обращал внимания на угрозы духовенства: в 1449 году он начал неприятельские действия приступом к Костроме, которой, однако, не мог взять; в. князь двинулся против него, с войском вместе шел митрополит и епископы^{788}: Шемяка испугался и заключил мир. Но на следующий год неприятельские действия возобновились: полки Василия под предводительством князя Оболенского встретились с Шемякою у Галича, в злой сече последний был разбит наголову и бежал в Новгород, откуда явился снова в северных областях и засел в Устюге^{789}; изгнанный оттуда, опять убежал в Новгород. В знаменитый 1453 год, год падения Восточной империи, Шемяка своею смертию упрочил покой и могущество новой империи, наследницы Византийской. «Прииде весть к в. князю, — говорит летописец, — что князь Дмитреи Шемяка умер напрасно в Новегороде, а пригнал с тою вестью подъячеи Василеи Беда, а оотоле бысть дияк»^{790}. Другой летописец говорит подробнее: в. к. послал в Новгород дьяка Степана Бородатого с ядом. Бородатый подговорил боярина Шемякина, Ивана Котова, а тот подговорил повара: Юрьевич умер, поевши курицы, напитанной ядом^{791}.

Шемяка умер под клятвою церковною: духовенство исполнило свои угрозы. Иона, посвященный в митрополиты, неутомимо действовал против клятвопреступного князя: в конце 1448 года он писал окружную грамоту ко всем: «Благородным и благоверным князем, и паном, и бояром, и наместником, и воеводам, и всему купно христоименитому Господине) людству»^{792}. Извещая о доставлении своем в митрополиты, Иона пишет, чтобы православные христиане пощадили себя от телесной и еще более от душевной гибели и покорились в. князю, и заключает послание угрозою: «Коли вашим ожесточеньем еще кровь христианскаа прольется, тогды ни христианин кто будет именуяся в вашей земли, ни священник священствуя, но вси Божьи церкви в нашей земли затворятся от нашего смирения». Когда Шемяка жил в Новгороде, не переставая враждовать против Москвы, то Иона писал к новгородскому владыке, чтоб тот уговорил Юрьевича к раскаянию и челобитью пред в. князем^{793}.

Вторая грамота Ионы к тому же архиепископу написана уже гораздо резче^{794}. Митрополит отрицает, что никогда в своих посланиях он не называл Шемяку сыном, напротив, говорит он, я не велю ни тебе, ни всему Новгороду с ним ни пить, ни есть, «занеже сам себе от христианства отлучил. А яз как преже того тобе, сыну, писал, так и ныне с своими детми с владыками, да и с всем великим Божиим священьством наша земля, имеем князя Дмитрея неблагословена и отлучена Божией церькви». Любопытно видеть, что новгородский архиепископ напоминает митрополиту о старине, еще любопытнее ответ митрополита на это: «А что ми, сыну пишешь в своей же грамоте, что прежде того русские князи приезжали в дом святыя Софея, в великий Новгород, и честь им въздавали по сим, а прежний митрополиты таких грамот с тягостию не посылывали, ино, сыну, ты ми скажи: преже сего князи и которые, с таким лихом, что учинили над своим братом над в. князем, чрез крестное целование к вам приехав, или б таки также княгиню свою и дети и весь свой кош оставя у вас в Великом Новгороде, да от вас ходя в великое княжение христианство губил и кровь проливал? Как преже того не бывало в нашей земле братоубийства, а к вам с таким лихом князь не приежживал, так и прежний митрополиты в В. Новгород таких грамот с тягостию не по-сылывали».

Сын Шемяки ушел в Литву, где, как прежде враги отца его, нашел себе почетный прием и кормление: политика литовско-русских князей не могла измениться, потому что обстоятельства не переменялись. Но кроме Шемяки в Московском княжестве оставалось еще много князей удельных: ото всех от них Василий должен был избавиться; он начал с Ивана Можайского, как и следовало.

В 1454 году «к. в. Василей поиде к Можайску на князя Ивана Андреевича за его неисправление; онже, слышав то, выбрався з женою и с детми и со всеми своими побеже к Литве; а князь великой пришед к Можайску взять его и умилосердився на вся сущая в граде том пожалова их, и наместники своя посадив, возвратився к Москве»^{795}.

Какое было неисправление Ивана Можайского, узнаем из письма митрополита Ионы к смоленскому епископу^{796}: «Ведаете, сыну, и прежнее, что ся състало оттого князя Ивана Андреевича над нашиим сыном, а над его братом старейшим, а не рку, над братом, но над его осподарем, над в. князем». Здесь глава русского духовенства ясно говорит, что родовых отношений между князьями более не существует, что князья удельные не суть братья великому, но подданные! Вина Ивана Можайского, по словам Ионы, состояла в том, что во время двукратного нашествия татар митрополит посылал к этому князю с просьбой о помощи в. князю, но Иван не явился. Из этих слов видна также тогдашняя деятельность митрополита: не в. князь, но он приглашает удельных князей на войну против неверных. Цель письма — чрез посредство смоленского владыки внушить литовско-русскому правительству, чтоб оно, приняв беглеца, удовольствовалось этим и не позволяло ему враждовать против Москвы, что необходимо должно вызвать неприязненное движение и со стороны Василия Васильевича.

Но не одно ослушание Ивана явиться с войском на зов митрополита навлекло на можайского князя гнев великого; была другая причина вражды, о которой Иона не почел приличным говорить смоленскому епископу, подданному Казимира Литовского: в 1448 году, когда Шемяка не переставал враждовать с Василием, Иван Можайский чрез посредство тестя своего, князя Федора Воротынского, вошел в сношения с Казимиром, требуя помощи последнего для овладения московским престолом^{797}; за что обязывался писаться всегда Казимиру братом младшим, уступить Литве Ржеву, Медынь, не вступаться в Козельск и помогать во всех войнах, особенно против татар. Казимиру, занятому польскими отношениями, некогда было помогать Можайскому, однако Василий Московский не мог терпеть подле себя такого родича и потому при первом предлоге поспешил от него отделаться.

Из остальных удельных князей всех опаснее, всех беспокойнее был Василий Ярославич Боровский, именно потому, что оказал большие услуги в. князю и, след., имел большие притязания на благодарность и уступчивость последнего; эти притязания стояли в прямой противоположности со стремлениями Василия Васильевича: отовсюду необходимо враждебные столкновения с боровским князем. Недоразумения обнаружились скоро между обоими родственниками, что доказывается повторением договорных грамот^{798}.

Эти грамоты замечательны тем, что в них отстраняется всякое родственное приравнение удельных князей к семье в. князя, отстраняется, след., всякое притязание первых на в. княжение: Василий Ярославич Боровский обязуется и с детьми своими считать старшим не только в. князя Василия и старшего сына его Ивана, но и всех младших сыновей, и последних держать так же честно и грозно, как самого в. князя.

Мы видели, что в благодарность за услуги в. князь дал Василию Боровскому Дмитров, но после он выменял его на два города — Звенигород и Бежецкий Верх. Что принудило в. князя к такой мене, нам теперь решить трудно: вероятно, он не хотел видеть чужого владения на пути в северо-восточные области, недавно принадлежавшие заклятым врагам его Юрьевичам, и откуда, след., он мог ждать сопротивления при удобном случае^{799}.

Несмотря, однако, на повторение договоров, неприязнь между шурьями продолжалась, й в 1456 году Василий Ярославич был схвачен в Москве и заточен в Углич, откуда после переведен в Вологду, где и умер; той же участи подверглись и меньшие его дети, старший же вместе с мачехою убежал в Литву^{800}. Летописцы не объявляют вины боровского князя, одна только Степенная книга «глухо говорит: «За некую крамолу»^{801}. Что со стороны Василия Ярославина была крамола и что в. князь принужден был прибегнуть к такой строгой мере, доказательством служит, что Михаил Андреевич Верейский, брат Ивана Можайского, спокойно владел своим уделом, осыпанный пожалованиями в. князя^{802}.

Сын Василия Боровского Иван встретился в Литве с прежним врагом своего отца Иваном Андреевичем Можайским; общая ненависть к в. князю московскому примирила их, и они клятвенным договором обязались действовать заодно^{803}, доставать своих отчин и дедин и пленного отца Иванова, причем Иван Андреевич вошел к сыну боровского князя в отношения старшего брата. В изгнании, лишенные почти всякой надежды, эти князья мечтали о в. княжении; их договор служит самым лучшим оправданием насильственных мер в. князя: если б он не предпринял этих мер, то их предприняли бы против него; сын боровского князя говорит можайскому: «И даст Бог, не по нашим грехом, князя великого побием или сгоним, а даст Бог, господине, достанешь великого княженья». Изгнание и убиение грозило в. князю от князей удельных, которые готовы были на всякую меру, ибо предвидели скорое и необходимое изгнание или убийство от сильнейшего. Замыслы изгнанников не осуществились; попытка некоторых верных дружинников освободить боровского князя также не удалась: они были схвачены и казнены в Москве^{804}.

Обращаемся к отношениям в. князей московских к другим в. князьям; начнем с рязанского. Мы заметили уже раз, что русские княжества составляли две группы — литовскую и московскую. Рязанское княжество принадлежало к последней группе; но во время малолетства Василия Темного, когда в роде Калиты возникли междоусобия и не было решено, кто выйдет из них победителем, рязанский князь признал нужным примкнуть к литовской группе, дабы обезопасить себя со стороны Витовта, против которого теперь нечего ему было ожидать помощи из Москвы.

До нас дошел договор рязанского в. князя Ивана Федоровича с Витовтом, заключенный около 1439 года^{805} в следующих выражениях: «Господину осподарю моему в. к. Витовту се яз князь велики Ив [ан] Федорович] Рязанский, добил есми челом, дал ся есми ему на службу (потому что в родственные отношения к чужеродцу войти не мог), и осподарь мой в. к. Витовт принял меня князя великого Ив. Фед. на службу служити ми ему верно безхитростно, а быти мй с ним за один на всякого, а с кем он мирен, а с тем и яз мирен, а с кем он не мирен, с тем и яз не мирен; в. к. Витовту мене бронити от всякого, а без князя великого ми воли Витовтовы ни с кем не доканчивати ни пособляти».

Таким образом, чего с одной стороны не успевала сделать Москва, то с другой доканчивала Литва, и, когда последняя обессилила, Москва воспользовалась тем, что сделано было ее соперницею: от служебных отношений к в. князю литовскому рязанский в. к. легко, естественно переходил в служебные отношения к в. князю московскому; это была уже для него не новость. В то же время в. князь пронский заключил точно такой же договор с Витовтом «служить ему верно без всякия хитрости»^{806}.

Но когда Витовт умер и Литва ослабела от междоусобий, а в Москве Василий Васильевич взял явный верх, тогда рязанский князь приступил опять к московской группе, признал Василия старшим, заключил с ним оборонительный союз и признал посредничество его в сношениях своих с в. князем пронским^{807}. Этот князь Иван Федорович умер в 1456 году, отдал восьмилетнего сына своего на руки в. к. Василию: последний перевез малютку вместе с сестрою к себе в Москву, а в Рязань послал своих наместников^{808}. Такая доверенность, оказанная московскому князю, продлила еще, как увидим, на несколько времени существование Рязанского княжества с тенью независимости.

Другой характер имеют в это время отношения в. к. московского к тверскому. Во время малолетства Васильева и смут московских в. к. Борис Александрович подобно в. к. рязанскому примкнул к Литве, хотя на гораздо выгоднейших условиях: в 1427 году он заключило Витовтом договор следующего содержания^{809}: «Се яз князь великий Борыс Александрович Тферский взял есми любовь такову за своим господином зъ дедом, зъ великим князем Витовтом, литовским и многих русских земель господарем: быти ми с ним за-один, при его стороне, и пособляти ми ему на всякого, не выимая; а господину моему деду в. к. Витовту мене в. к. Бориса Александровича, своего внука, боронити от всякого, думою и помочью, а в земли и в воды и вовсе мое великое княжение Тферское моему господину деду, в. к. Витовту не вступатися». В. к. тверской не позволяет Витовту никакого вмешательства в отношения свои к князьям удельным, знак, что в это время все в. князья в отношении к удельным преследовали одинакие цели, все стремились сделать их из родичей подручниками, подданными: «А дядем моим, и братьи моей, и племени моему, князем, быти в моем послусе: я к. в. Борыс Александрович волен, кого жалую, кого казню, а моему господину деду в. к. Витовту не вступатися; а который въсхочеть к моему господину деду, в. к. Витовту со отчыною, и моему господину деду, в. к. Витовту со отчыною не приимати: пойдеть ли который к моему господину деду, к в. к. Витовту, и он отчыны лишон; а у отчине его волен я в. к. Борис Александрович, а моему господину деду, в.к. Витовту не вступатися»^{810}.

Но когда по смерти Витовта начались усобицы в Литве и поляки выставили против известного уже нам Свидригайла ничтожного брата Витовта Сигизмунда, имевшего слабость присягнуть в верности королю и королевству Польскому^{811}, то в. князь тверской увидал, что ему не для чего быть более на литовской стороне, и заключил оборонительный союз с Василием Московским, причем является совершенно равным и независимым в. князем^{812}; оба в. князя называют себя только братьями, не более; Борис Александрович выговаривает, чтоб московский князь не принимал тверских областей в дар от татар: пример Суздальского княжества был еще в свежей памяти! Оба князя клянутся быть за один на татар, на ляхов, на Литву, на немцев; Борис обязывается сложить целование к Сигизмунду Литовскому, объявив ему, что он стал одним человеком с в. к. Московским, и без последнего не заключать договоров ни с каким владетелем литовским. Как независимый в. князь Борис выговаривает для себя, для детей и внучат своих право беспрепятственно сноситься с Ордою^{813}.

Но когда в 1449 году в. к. Василий Васильевич заключил договор с Казимиром Литовским, тверской в. к. объявлен снова на стороне литовской, об отношениях же его к в. к. московскому сказано, что он с ним в любви и в докончаньи^{814}. В том же году мы встречаем договор Бориса Александровича с Казимиром, в котором тверской князь обязывается: «пособляти ему нам везде, где будет ему надобе; где будет нам близко, ино ми пойти со свею силою самому, а с ним ми сто-яти заодно противу всих сторон, никово не выймуючы, хто бы коли ему не мирен был»^{815}.

И после 1454 года, вероятно вследствие тесного родственного союза, опять встречаем договор тверского князя с московским, в котором оба клянутся быть за один на татар, на ляхов, на Литву и на немцев^{816}.

Так Тверь подобно Новгороду колебалась между Литвою и Москвою, соперничеству между которыми одолжена была продлением своей независимости. В означенном договоре замечательно следующее условие: «А што от тебе отступил князь Иван Можайской, да княжь Дмитрив сын Шемякин князь Иван, или которой ти иный брате згрубит: и мне в. к. Борису и моим детем, и братье моей молодшей к собе их не приимати; а быти нам с тобою на них за один и с твоими детми, Також, брате, которой мой брат молодшей и из меншии моее братьи згрубят мне в. к. Борису Алекс[андровичу], и моему сыну князю Михайлу, и меншим моим детем, кого ми Бог даст, и тобе в. к. Василию, и твоим детем в. к. Ивану и князю Юрью, и меншим твоим детем тех вам к себе не приимати, а быти вам со мною с в. князем Борисом и с моими детми на тех за один». Оба свата обязываются в заключении: «А отнимет Бог котораго из нас; и вам, брате, печаловатися нашими княгинями и нашими детми».

И в сношениях с князем тверским митрополит Иона принимает деятельное участие. До нас дошло послание его к тверскому епископу^{817} о том, чтобы он убедил своего князя подать помощь в. к. Василью против татар. Из этого послания открывается, какою могущественною связующею силою было в Древней Руси духовенство и как неутомимо преследовало оно мысль государственного единства, общности русских интересов. «И благословляю тобя, — пишет митрополит к епископу, — чтобы еси о том сыну моему в. к. Борису Алекс[андровичу] говорил, и бил челом и докучал твердо, по своему святительскому долгу, чтоб сын мой в. к. Бор. Алекс, к в. к. Василию Васильевичу своих воевод послал на тех безбожных. Занеже сыну, ведомо тебе, что тамо учинится, великим Божиим милосердием, тому в. государю в. князю которое что добро, к строению християньскому и тишине, и то обеих тем великих государей и всего нашего православнаго християньства общее добро».

Василий поправил ошибку Шемяки касательно примысла отца своего — Нижегородского княжества. Суздальский князь Иван Васильевич видел, что ему не удержать дара Шемяки против Василия, и потому заключил с последним договор^{818}, в котором добровольно отказался от Суздаля и Нижнего, возвращал в. князю все ярлыки, прежде на эти княжества взятые, и сам брал от Василия в виде пожалования один Городец да несколько сел в Суздальской области с условием, что если он отступит от в. князя, то эта вотчина переходит к последнему, а он, Иван, подвергается церковному проклятию.

В заключение мы должны обратиться к событиям в Литовской Руси, во сколько они касаются отношений между Рюриковичами. Василий Димитриевич, умирая, поручил своего сына покровительству Витовта: но это была только одна родственная учтивость. Вместо покровительства 80-летний Витовт два раза входил в пределы Московской Руси, один раз в Псковскую, другой — в Новгородскую область, и взял огромные суммы денег и с той, и с другой; мы видели, что он принял в службу князей рязанского и пронского в явный ущерб своему внуку. К счастью последнего, Витовта гораздо более занимали дела на западе, а смерть его, последовавшая в 1430 году, была знаком к усобицам в Литовской Руси и положила конец наступательному движению ее князей на Русь Московскую.

Православно-народная сторона в Литовской Руси выбрала в преемники Витовту известаого уже нам Свидригайла^{819}; поляки выставили против него брата Витовтова Сигизмунда, которому и удалось ограничить Свидригайла одною Волынью и частию Подола. Но Сигизмунд, поддерживаемый поляками, навлек всеобщее негодование своею жестокостию и был убит князьями Черторыйскими. Тогда на его место был выслан из Польши 14-летний Казимир; поляки думали и в нем иметь орудие для исполнения своих замыслов, но ошиблись; Казимир, несмотря на молодость, окруженный литовскими и русскими боярами, начал действовать в интересах Литовско-Русского княжества и примирился с дядею своим Свидригайло. Увидев это, поляки противопоставили ему Михайла, сына убитого Сигизмунда.

Разумеется, что для Василия Московского было выгодно поддерживать междоусобия между Гедиминовичами, точно так как для последних было выгодно поддерживать их в роде Калиты; и таким образом выгоды Юго-Западной Руси продолжали и теперь находиться в противоположности с выгодами Северо-Восточной. Усиление Свидригайла, благодетельное для Южной Руси, было вредно для Василия Московского, потому что Свидригайло был побратим дяди Юрия^{820}; вот почему Василий благоприятствовал Сигизмунду и сыну его Михаилу в борьбе с Свидригайло и Казимиром, а убийца Сигизмунда князь Черторыйский жилу Шемяки и вместе с ним приходил воевать на Москву^{821}. В 1444 году, когда Михаил вместе с Болеславом Мазовецким воевал с Казимиром, и московские полки входили в литовские области, за что литовцы отомстили вторжением в следующем году^{822}; означенный Михаил Сигизмундович умер в Москве.

Но значительных военных действий между Москвою и Литвою не могло быть: князьям обеих было много дела у себя дома, и потому гораздо деятельнее шли между ними мирные переговоры, и в 1449 году был заключен между обоими в. князьями договор, о котором уже было отчасти упомянуто выше^{823}. Здесь Казимир и Василий клянутся быть везде за один и взаимно помогать друг другу на всех врагов, особенно на татар; обязываются в случае смерти одного из них печаловаться детьми покойного; Казимир обещается не принимать Димитрия Шемяки, Василий — Михаила Сигизмундовича; любопытно видеть, как установлены отношения обоих в. князей к Новгороду и Пскову: «В Новгород Великий и во Псков, и во вси новгородские и во псковские места, тобе королю и в. к. не вступатися, а и не обидети их; а имуть ли ти ся новгородцы и псковичы давати, и тобе королю их не прыймати. А в чом тобе королю и в. к. Казимиру новгородцы и псковичы зъгрубят, и тобе мене великого князя Васи-лья обослав да с ними ся ведати, и мне в. к. Василию не вступатися, ни помолвити про то на тебе, а в земли и в воды новгородские тобе королю и в. к. Казимиру не вступатися. А с немцы ти, брате, держати вечный мир; а с новгородцы опришный мир, а со псковичы опришный мир, а некоторыми делы имуть нежи себе воеватися и тобе королю и в. к. межи ими не вступатися. А коли мне в. князю Василию новгородцы и псковичы зъгрубят, а всхочу их показнити: и тобе королю Казимиру за них не вступатися». Московскому князю нет дела до вечников, которые величают себя волиными людьми: если они поссорятся с Казимиром, то тот может де-лати с ними, что хочет, лиши бы не вступался в земли и воды новгородские, отчину московского собственника!

Не менее замечателино установлены в договоре отношения обоих в. князей — литовского и московского — кв. князю рязанскому: «А брат мой молодший, к. в. Иван Федорович Рязанский со мною с в. к. Василием в любви, и тобе королю его не обидети, а в чом тобе, брату моему, королю и в. к. Ив. Фед. Ряз. зъгрубит, и тобе королю и в. к. мене обослати о том: и мне его въсчюнути, и ему ся к тобе исправити; а не исправитися к тобе, моему брату, рязанский: и тобе королю рязаниского показнити, а мне ся в него не вступити. А всхочет ли брат мой молодший в. к. Иван Федорович, служыти тобе, моему брату королю и в. к. и мне в. к. Василию про то на него не гневатнся, ни мстити ему». Должно быти, Василий оченн был уверен в преданности рязанского князя, что допустил подобное условие^{824}.

Несмотря, однако, на договор, прочного мира между Москвою и Литвою быти не могло: мы уже выше сказали, что Михаил Сигизмундович был принят в Москве, где и умер: это было противно обязателиствам; с своей стороны, Казимир принял сына Шемяки и потом Ивана Андреевича Можайского и Ивана Василиевича Боровского; первые два получили от него богатые волости: Шемячич — Рыльск и Новгород Северский^{825}, Можайский — сперва Бранск^{826}, потом Стародуб и Гомей^{827}. Уже на другой год по заключении приведенного договора между Москвою и Литвою начались недоразумения, подавшие повод к новым переговорам, причем митрополит Иона должен был принять роль посредника^{828}.

Мы не должны забывать тех Рюриковичей, которые остались в Юго-Западной, старой, Руси, и отношений их к в. князьям литовско-русским. В описываемое время они все уже вошли в служебные и подданнические отношения к Гедиминовичам, что доказывают следующие дошедшие до нас грамоты: 1) Договорная грамота князя Федора Львовича Новосильского и Одоевского с в. к. литовским^{829} Казимиром 1442 г.; она написана в следующих выражениях: «Милостью Божиею и господаря в. к. Казимера, королевича, я князь Федор Лвович Новосильский и Одоевский бил есми челом в. к. Казимиру королевичу, иж бы мене принял у службу: и в. к. Казимир королевичъ, по моему чолобитью, мене пожаловал, прынял мене у службу, по князя великого Витовтову доконъчанью. А мне ему служити верне, без всякое хитрости, и во всем послушъному быти; а мене ему во чьсти и в жалованья и в доконъчаньи держати; потому ж, как дядя его мене держал господар в. к. Витовт во чьсти и в жалованьи. А полетнее мне давати по старыне. А быти мне по великого князя Казимирове воли: с кем в. к. Казимир мирен, ино и я с ним мирен; а с ким в. к. Казимир не мирен, с тым и я немирен; а в. к. Казимиру боронити мене от всякого, как и своего. А без в. к. Казимировы воли, мне ни с ким не доканьчивати, а ни пособляти никому, ни которыми делы. А нешто смыслит Бог над в. князем Казимиром, ино мне и моим детем служыти Литовъской земли, который будет дерьжати Литовъское княженье, или его наместнику, хто будеть после него дерьжати княженье Литовъское. А в. к. Казимиру, по моем жывоте, к моим детем и к моему наместнику, у — в отчыну князя Федора Лвовича, в земли и в вод не въступатися, поколь рубеж Новосильской земли и Одоевской, его отчыне, опро-че того што давно отошло. А што смыслить Бог над князем Федором Лвовичем, а хто останется детей его, тому вся его отчына дерьжати; а в. к. Казимиру, по моем жывоте, и грамоту доконьчалную такову ж дати, как ся грамота, и дерьжати ему из потомуж, как мене в. к. принял в службу и доконьчал со мною. А толко хто не въсхочет правды дати и грамоты своее таковыж не въсхочет дата, а потому ж их не въхочет держати: ино снять целованье долов, а нам воля. А суд и управа в. к. Казимиру королевичу давати нам о всих делах, суд без перевода. А зъехався судьям в. князя з нашими судьями, судити целовав крест, без всякой хитрости, в правду, на обе стороне; а о што сопруться судьи о которых делех, ино положите нам на господаря в. к. Казимира; а кого обвинит, тое судьям ненадрбе, а виноватый истець заплатит. А зъ в. князем московским, хто будеть Московское княженье великое держати, и с в. князем переславским (т. е. рязанским), хто будеть Переславъское княженье великое дерьжати, и со князем великим проньским, хто будеть княженье Пронъское великое дерьжати; ино им межы сбе суд по старывне; а чого межи себе не въправять, ино положыти на в. к. Казимирове воли, и в. к. Казимиру того досмотрети и въправити, коли тыи три князи великий, верьху писаный, зъ великим князем Казимиром будуть в доконьчаньи, или зъ его сыном, или наместником, который будеть держати после его великое княженье Литовъское. А о чем коли мы сами князи Новоселскии супремъся, и нам положыти на господаря в. к. Казимира; и в. к. Казимиру межы нас то управити». 2) Князь Федор Воротынский в 1448 году взял от Казимира в наместничество город Козельск и поклялся: «Тот город дерьжати на господаря на своего на короля, к в. княженью Литовъскому»^{830}. 3) В 1455 году Казимир подтвердил и детям кн. Федора Воротынского право на волости, пожалованные отцу их: «А узревши его верную службу к нам то учинили. И его детем також с того верно нам служите»^{831}. 4) В 1459 г. князья новосельские и Одоевские, Иван Юрьевич, Федор и Василий Михайловичи заключили договор с Казимиром, совершенно сходный с приведенным выше^{832}. Московский беглец Иван Можайский также должен был войти к Казимиру в служебные отношения^{833}.

В 1462 году умер Василий Темный. Дабы предотвратить все споры касательно великокняжеского наследства, Василий еще при жизни назвал сына своего Ивана в. князем и начал писать имя его подле своего в грамотах. Соединив в одно все уделы Московского княжества, кроме Верейского, Василий снова дал уделы меньшим сыновьям, но эти уделы были ничтожны в сравнении с огромным участком старшего сына, в. князя Ивана, который получил Коломну, Владимир, Переяславль, Кострому, Галич, Устюг, Вятскую землю, Суздаль, Нижний, Муром, Юрьев, Боровский удел Василья Ярославича и часть удела Ивана Можайского^{834}. Любопытно, что богатые примыслы отца своего — Суздаль, Нижний и Муром — Темный отдал сполна старшему сыну. В завещании Василья в первый раз область великого княжества Владимирского смешивается с областями княжества Московского, Владимир, Переяславль, Кострома входят в счет уделов старшего сына наравне с городами московскими и другими примыслами. И в духовной Темного уступлена большая власть княгине-матери: ей поручено поделить того сына, у которого каким-нибудь случаем отнимется удел: «А дети мои из ее воли не вымуться»^{835}. Завещатель приказывает меньшим сыновьям слушаться старшего брата, как отца, а последнему держать младших в братстве, без обиды; но эти обычные и неопределенные выражения не могли ни к чему обязать ни старшего, ни младших: теперь нужны были точнейшие определения прав и обязанностей, и старшему дана была полная возможность определить их в свою пользу.