В год вступления своего на московский великокняжеский престол Иван III подтвердил договор отца своего с в. к. тверским{836}. В этом договоре Михаил Борисович подобно отцу своему обязывался быть на ляхов и на Литву за один с московским. Но русским князьям и городам кроме Литвы не было другого спасения от могущественной Москвы: Новгород, перед падением своим, решился передаться Литве; князь тверской, видя страшное усиление Москвы при Иване III, прибегнул к тому же средству, тем более что Тверь издавна союзом с могущественными князьями литовскими поддерживалась против Москвы. Михаил Борисович женился на внучке Казимира и заключил с ним союз{837}: это было явным нарушением договора с Москвою, и в. князь двинул войска свои на Тверь; испуганный Михаил прислал епископа к Ивану и добил ему челом на всей воле его{838}. Заключен был новый договор{839}, в котором в. князь тверской обязался держать в. к. московского старшим братом, равно как и сына его в. к. Иванами был приравнен к меньшому брату московского князя, удельному Андрею Васильевичу; обязался прервать союз и всякое сношение с Казимиром и быть с ним в тех отношениях, в каких захочет князь московский, сноситься с Ордою должен был также с согласия Ивана; наконец, последний взял с него клятвенное обещание: «А в его (Казимирово) ти имя с своею землею не датися, ни твоим детем, ни твоей братье молодшей: а от нас вам от в. князей к литовскому ни которыми делы не отступати».
Может показаться странным, однако, что тверской князь не испытал никакого средства к защите; по крайней мере он мог отчаянною борьбою затруднить завоевание, особенно для Ивана III, который всегда уклонялся от решительной борьбы. Но мы уже имели случай заметить, каких сильных союзников в каждом княжестве имел князь сильнейший; мы видели, что княжество Суздальское и Смоленское пали вследствие измены бояр, та же участь постигла и Тверское.
Тверские бояре, видя опасное положение своего князя, спешили передаться Московскому; чтоб заставить их решиться на это, Иван употребил обыкновенное средство сильных князей: он начал теснить тверитян, показывая им всю выгоду быть московскими подданными; вот как летописец говорит о поведении Ивана III относительно Твери: «Приехали изо Тфери служити к в. к. князь Ондрей Микулинскый и князь Осиф Дорогобужскый. Тогда же бояре вси приехаша тверьскии служити к в. князю на Москву, не терпяще обиды от в. князя; занеже многы от в. князя и от бояр обиды и от его детей боярскых о землях, где межи сошлися с межами: где ни изобидят московские дети боярские то пропало, а где тферичи изобидят а то князь велики с поношением посылает и с грозами к тверскому, а ответом его веры не иметь, а суда не дасть»{840}.
Видя такие поступки со стороны Ивана, Михаил Тверской завел опять тайные сношения с Казимиром; но могло ли быть что-нибудь тайно, когда тверского князя окружали люди, уже передавшиеся московскому: гонец Михаила был схвачен, и грамота его доставлена Ивану, который послал в Тверь с грозными укорительными речами. Михаил спешил умилостивить его, отправил владыку бить челом за вину: в. князь не принял челобитья владыки; Михайл отправил других послов: в. князь не пустил их к себе на глаза и повел войско на Тверь, а когда Иван III вел войско, это значило, что битвы не будет. Когда московские полки обступили город и зажгли посады, тверские крамольники, по выражению летописца{841}, т. е. передавшиеся на сторону Москвы князья служебные и бояре, приехали в стан к Ивану и били ему челом в службу. Тогда несчастный Михаил убежал ночью в Литву, где и умер без потомства{842}; город его был сдан в. к. московскому, который посадил в нем старшего сына и наследника Ивана{843}.
Обратимся к отношениям рязанским. Мы видели, что пои Василии Темном малолетний рязанский князь Василий, отданный умирающим отцом на руки московскому князю, воспитывался в Москве, а Рязанью управляли наместники, назначенные Темным. В 1464 году Иван III отпустил молодого князя в Рязань, который в том же году женился на сестре в. к. московского Анне; свадьба была в Москве{844}.
В 1483 году умер в. к. рязанский Василий, оставя двоих сыновей — Ивана и Федора; в том же году первый как в. князь заключил с Иваном Московским и с родичами его договор{845}. В. к. рязанский обязывается считать себя младшим братом Ивана III и сына его и приравнивается к удельному московскому князю Андрею Васильевичу, обязывается быть за один на всех врагов Москвы и не сноситься с лиходеями ее князя. Теперь в договорах наших князей место ордынских отношений заступают отношения к служебным татарским царевичам, появившимся, как мы видели, со времен Темного. В. к. рязанский обязывается по примеру деда и отца давать известное количество денег на содержание царевичей, которые обороняют всю Русскую землю, причем в. князь московский выговаривает: «А со царевичем с Донья-ром, или кто будет иный царевич на том месте, не канчивати ти с ними, ни съсылатися на наше лихо; а жити ти с ними по нашемудокончанию. Аучнуттебя чем обидети, и нам затобя стояти и боронити». След., татарские царевичи находятся в службе одного московского в. князя как князя всея Руси: его одного знают, с ним одним свершают докончания. В. к. рязанский обязывается не только не принимать служебных князей московского, но обязывается также добывать их без хитрости, если они побегут от Ивана, и, добыв, выдать ему.
Любопытнее для нас договор между князьями рязанскими, родными братьями — в. князем Иваном и удельным Федором. Этот договор также служит доказательством, что в одно и то же время во всех княжествах русских касательно отношений княжеских происходили точно те же явления, какие мы видели в Московском княжестве. Договор между великим и удельным рязанскими князьями совершенно, слово в слово, одинаков с договорами князей московских, великих с удельными{846}. В. к. рязанский, который в договоре с Иваном III приравнен к удельному московскому, в договоре с своим удельным, с своим младшим братом, требует, чтоб тот его великое княженье держал честно и грозно без обиды, «а мне в. князю тобя жаловати, и печаловати ми ея тобою и твоею отчиною. И тобе подо мною в. княженья не хотети, ни твоим детем под моими детми». Доказательством, как ослабели родовые понятия и как на их место усилились понятия о собственности, о произволе собственника, служит то, что рязанские князья считают необходимым укрепить клятвенным договором самое естественное право наследства брата после брата: «А не будет у мене детей, и мне в. князю в. княженьем благословити тобя своего брата; а не будет у тобя детей, и тебе моему брату своей отчины не отдати ни которою хитростью мимо меня в. князя». Несмотря, однако, на это условие, удельный Федор, умирая бездетным, завещал свой удел в. князю московскому{847}.
В 1500 году умер в. к. рязанский Иван, оставя пятилетнего сына, именем также Ивана, под опекою матери и бабки: опять доказательство, как сильно было влияние женщин в Древней Руси. Каковы были отношения Рязани на Москве в это время, видно из следующего наказа, данного Иваном III Якову Телешову, который провожал чрез Рязань кафинского посла. Телешов должен был поклониться в. княгине Агриппине и сказать ей от в. князя московского: «Твоим людем служивым, бояром и детям боярским и сельским, быти всем на моей службе; а торговым людям лутчшим и середним и черным быти у тобя в городе, и ослушается и пойдет кто (на Дон), их бы велела казнити и не учнешь казнити, ино их мне велети казнити и продавати»{848}. Здесь в. князь московский распоряжается силами в. княжества Рязанского; мало того, объявляет, что будет наказывать тех из рязанских подданных, которые ослушаются его приказа.
Кроме Твери при Иване III окончательно присоединены княжества Ростовское и Ярославское. В 1463 году ярославские князья, сохранявшие до сих пор в своем уделе права владетельные, уступили свою отчину в. князю: это дело уладил московский дьяк Алексей Полуехтович{849}. Князья ростовские удерживали еще в своем владении половину города Ростова, тогда как другая половина была присоединена к Москве при Калите; в 1474 году два ростовские князя продали Ивану III и остальную половину{850}.
Иван постарался уничтожить в Московском княжестве последний удел, не принадлежавший потомкам Василия Димитриевича, удел Верейский. Мы видели, что Михаил Андреевич Верейский благодаря своему миролюбивому характеру, чуждому всяких притязаний, успел сохранить свой удел при Василии Темном. В начале княжения Ивана III он возобновил с в. князем договор на прежних основаниях{851}. Это было в 1463 году; в 1465 был заключен другой договор{852}, по которому Михаил должен был возвратить в. князю несколько волостей, пожалование Темного. Однако Иван III не думал удовольствоваться этою уступкою; в том же году мы видим еще новый договор{853}, в котором верейский князь обязывается считать себя моложе всех братьев великокняжеских, даже самых младших. В 1482 году новый договор: верейский князь уступает по смерти своей в. князю отчину свою Белоозеро{854}. Ясно, что Иван III такими требованиями хотел вывести Михаила из терпения, чтоб сопротивление последнего дало ему предлог захватить Верейский удел вооруженною рукою; но Михаил уступал без сопротивления. Скоро, однако, в. князь нашел средство кончить дело, как ему хотелось: за сыном верейского князя Василием была замужем греческая княжна, племянница в. княгини Софии Фоминишны Палеолог. Софья дала за племянницею в приданое вещи, принадлежавшие первой жене Ивана Марии Тверской; в. князь, обрадованный рождением внука Димитрия, хотел подарить невестку Елену этими бриллиянтами и, узнав, что они переданы верейскому князю, послал забрать у него все женино приданое и, обрадовавшись случаю обвинить его в преступлении (в котором если кто и был виноват, то, разумеется, в. княгиня Софья, а не верейский князь), грозился посадить его в заключение вместе с женою: Василий, оскорбленный и напуганный, уехал в Литву{855}.
Этого только и хотелось Ивану III: по древнему праву старшего в роде отбирать удел у провинившегося младшего князя, в. князь при жизни старика Михаила отнял отчину его Верею за мнимую вину его сына и в виде уже пожалования возвратил ее опять Михаилу, обязав его следующим договором{856}: «А с сыном ти своим со князем с Василием не ссылатися никоторою хитростью, а кого к тобе пришлет с какими речьми, и то ти мне в. князю сказати в правду, по сему крестному целованью; а того ти ко мне прислати, ково к тобе пришлет. И что яз к. великий пожаловал тобя своею вотчиною Вереею, что взял есмь в своей вине у твоего сына у князя у Василия: и то все тобе кн. Михайлу держати за собою до своего живота. А отоймет Бог тебя моего брата молодшего к. Мих[аил] Андр[еевич] ино после твоего живота та вся твоя вотчина мне в. князю; а мне в. князю и моему сыну, которому дам ту твою вотчину после своего живота, поминати нам твою душю». Есть что-то страшное в последних словах: прогнать сына от отца, заставить последнего вместо родного сына отказать владение его гонителю и за все за это обещать: «а мне в. князю и моему сыну, которому дам ту твою вотчину после своего живота, поминати нам твою душю!»
В 1485 году умер несчастный старик Михаил Верейский; в своей духовной он говорит, т. е. принужден сказать{857}: «Что моя отчина, чем мя благословил отец мой, и яз благословил дал есмь ту свою вотчину господину и государю в. князю Ивану Васильевичу всея Руси». Здесь слово: благословил звучит также как-то страшно! Важно здесь также выражение: государю, ибо господин было неопределенное выражение учтивости, тогда как государь указывало на отношения служебные, подданнические; южные Рюриковичи опередили в этом отношении северных: они прежде начали называть в. князя литовского осподарем, что одно и то же с словом «государь»: оба означают собственника, хозяина. Даже движимое имение свое Михаил отказывает Ивану III и сыну его. Не смея думать о сыне, несчастный князь умоляет в духовной: «да чтобы господин мой кн. вел. пожаловал, после моего живота судов моих не посудил. А что мои люди, кого буду чем пожаловал жалованьем и деревнями: и государь бы мой к. вел. после моего живота моего жалованья не порушил, чтобы мои люди после моего живота не заплакали, а мене бы государь мой кн. в. во всем в том не положил, занеже тобе государю моему в. князю приказана душа помянути и долг заплатити»{858}.
Когда дело было кончено, Верейский удел присоединен к Москве, в. князь позволил себе склониться на просьбы жены и сына и согласился принять бежавшего Василия Михайловича опять в Московское государство, но только на службу, в качестве служебного князя, не более; вот письмо, отправленное сыном великокняжеским Василием Ивановичем к изгнаннику в 1493 году{859}: «Присылал еси ко отца нашего сыну боярскому к Ивану к Микитину сыну Беклемишова, своего человека Щулепа Васюкова сына Усатаго; а велел еси ему нам бити челом, что бы мы о тебе били челом матери своей в. княгине, что бы мати наша в. к. пожаловала, да и мы печаловались о тебе к государю отцу своему в. к., что бы отец наш пожаловал, похотел твоей службы. И мати наша в. княгини, да и мы, государю отцу своему в. к. о тобе били челом, и отец наш к. в. тебя жалует, хочет твоей службы; и ты бы ко отцу нашему к в. к. поехал». Но изгнанник не поехал на службу к московскому государю по причинам, нам неизвестным; как и где жил он, как и где умер, также ничего не известно.
Но известна нам судьба родных братьев Ивана III. До 1472 года Иван III жил мирно с братьями; однако около означенного года мы встречаем первый договор его со вторым братом Андреем Васильевичем Углицким, или Большим{860}. Этого обстоятельства нельзя упускать из виду, ибо появление договора столь долгое время спустя по восшествии на престол Ивана III могло произойти только вследствие каких-нибудь столкновений, тем более что договор был заключен с одним только Андреем Углицким, который и после является главным деятелем в борьбе с в. князем. В договоре нет ничего нового против известных нам договоров удельных князей с великими.
В 1472 году умер старший из братьев Юрий, князь дмитровский, бездетным; в духовной, которая дошла до нас{861}, он делит по церквам, монастырям и родным села, движимое имущество, совершенно как частный человек, не говоря ничего о богатом уделе своем, Дмитрове, Можайске, Серпухове. Причина такого молчания ясна: благословить поровну всех братьев значило разгневать в. князя; отказать все в. князю значило обидеть остальных братьев: Юрий промолчал. В. князь взял удел себе; братья — Андрей Углицкий и Борис Волоцкий объявили старые притязания на ровный раздел между родичами{862}; на этот раз дело кончилось, однако, перемирием: Иван III отдал Борису Вышгород, взятый перед тем у Михаила Верейского; Андрею Меньшому Вологодскому, который не представлял никаких притязаний, дал Торусу, одному Андрею Большому не дал ничего сам, уже мать его Мария, очень любившая Андрея, дала ему свою куплю, Романов городок на Волге. Из этого распоряжения видно также, что в. к. злобился всего более на Андрея как на зачинщика и, удовольствовав остальных братьев, не дал ему ничего сам: пусть, думал он, мать, которая так его любит, и награждает сама своего любимца. В это же время с обоими братьями Андреем Углицким и Борисом Волоцким были заключены договоры на обычных условиях{863}, причем и Андрей, и Борис обязались не думать об уделе Юрия. Ясно, что эта сделка была совершенно не в пользу братьев: выморочный удел остался за в. князем, они лишались своего права, подтвердив клятвою обязательство не вступаться в означенный удел, и таким образом давали старшему брату право на все выморочные области, какие будут вперед: мир, в котором одна сторона оскорблена, но не обессилена еще окончательно, такой мир ненадежен; оба брата утаили негодование до удобного времени; случай к разрыву не замедлил представиться.
Право бояр отъезжать от одного князя к другому подтверждалось еще во всех договорах между князьями; но оно могло оставаться ненарушимым только тогда, когда существовало несколько независимых княжеств; когда же все княжества поникли пред московским, когда все князья признали старшинство московского, то переход бояр мог иметь место только от первых к последнему: в самом деле, каким образом младший брат, удельный, подчиненный князь, мог принять к себе боярина, навлекшего на себя гнев в. князя, сохраняя по-прежнему свои родственные отношения, не возбуждая нелюбья старшего брата и государя? Это противоречило естественному порядку вещей, противоречило здравому смыслу. Опираясь на это-то странное, несвоевременное право, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий снова вооружились против Ивана III.
В 1479 году в. к. отнял Великолуцкое наместничество у князя Ивана Оболенского Лыка по жалобе граждан, обвинявших его в притеснениях{864}. Иван III нарядил суд, и кн. Оболенский должен был выплатить гражданам все, что взял у них неправдою. Но граждане, говорит летописец{865}, видя, что в. князь взял их сторону, начали взводить напраслины на бывшего наместника, а в. князь потакал им. Оболенский, раздосадованный этим, отъехал к волоцкому князю Борису; Иван послал к брату вытребовать отъехавшего боярина; Борис не выдал и велел сказать старшему брату: «Если кому есть дело до Оболенского, то оно должно быть исследовано в суде». Тогда в. князь решился показать невозможность отъезда от старшего к младшим: он велел тайно схватить Оболенского, сковать и привезти в Москву, что и было исполнено.
Теперь уже Борис, начавший трудное дело, не мог перенести оскорбления, которое было слишком явно; он послал в Углич к старшему из удельных Андрею жаловаться на в. князя. «Неслыханные насилия должны терпеть мы, — говорили князья, — уже теперь нельзя никому отъехать к нам; старший брат кн. Юрий умер — кн. вел. досталась вся его отчина, а нам не было никакого подела; Новгород В. с нами взял, но все досталось ему одному, нам не дал жребия; а теперь уже дошло дело и до насилий: кто отъедет от него к нам, тех берет без суда, ставит нас ниже бояр своих, позабыв отцовское завещание».
Князья не удовольствовались одними жалобами; это время было для них самое благоприятное; страшный заговор в Новгороде занимал все внимание в. князя, король Казимир был заодно с новгородцами, хан Ахмат — заодно с Казимиром: тогда недовольные братья предложили Новгороду также свое участие. Только необыкновенная решительность и деятельность великого князя помогли ему выйти из затруднительного положения{866}: он поспешил двинуться к Новгороду, заставил его сдаться на всю его волю, схватил главных заговорщиков и, выпытав у них об участии братьев, поспешил в Москву предупредить последних. Князья уже обнаружили свои замыслы движением к Новгороду{867}; народ, который едва успел отдохнуть от междоусобий, находился в необычайном страхе; Иван боялся более всего открытой, неверной борьбы, особенно теперь, когда еще с двух других сторон грозили ему Литва и Орда: он послал к братьям уговаривать их возвратиться и как прежде разорвал их союз, удовлетворив одного Бориса, так теперь обещал Андрею Калугу и Алексин, не давая ничего Борису; таким способом он сберегал волости, давая одному вместо двоих и вместе ссорил братьев, разделяя их интересы. На этот раз, однако, хитрость не удалась: братья запрашивали слишком много; они снеслись уже с Казимиром, который дал семействам их для прожития Витебск; Иван III сердился на мать, которую подозревал в единомыслии с любимцем ее Андреем Углицким, и прервал все сношения с братьями.
Но в это самое время нагрянул Ахмат: нашествием его воспользовалась княгиня-мать для примирения сыновей; Иван III в крайности обещал{868} все, мать уговорила Андрея и Бориса возвратиться и с помощью двух владык — знаменитого Вассиана Ростовского и Филофея Пермского примирила их со старшим братом{869}.
По уходе Ахмата Иван III выполнил обещания по-своему: он удовольствовал одного Андрея, дав ему Можайск{870}, а Борису не дал ничего{871}. В то же время умер бездетным кн. Андрей Васильевич Меньшой Вологодский, в духовном завещании он отказал весь удел в. князю, дав остальным братьям только по селу{872}. На этот раз братья не могли жаловаться: завещание собственника долженствовало быть свято исполнено.
Но Иван III не мог простить Андрею Большому того, что он, воспользовавшись затруднительными обстоятельствами, принудил его поделиться выморочным уделом Юрия. В 1484 году умерла мать московских князей инокиня Марфа; как она любила Андрея, доказательством служит множество волостей, которые она ему надавала{873}. Смертию княгини-матери разрывался последний и самый крепкий узел между братьями; после этого видим между ними только одну взаимную недоверчивость, которая должна была повести к печальной развязке. В 1486 г. в. князь взял с обоих братьев клятвенные грамоты не вступаться в уделы выморочные Юрия и Андрея Меньшого, ни в удел Верейский, ни в область Новгородскую и Псковскую, и в примысл в. князя — Тверь{874}; также не сноситься ни с Казимиром, ни с изгнанным в. к. тверским, ни с панами литовскими, ни с Новгородом, ни со Псковом.
Как велика была недоверчивость между братьями, всего лучше доказывает следующее происшествие: в 1488 году боярин Андреев Образец объявил своему князю, что старший брат хочет схватить его; Андрей тотчас же собрался бежать в Литву, но одумался и послал спросить в. князя, за что он держит на него гнев; Иван III поклялся ему небом и землею и богосильным Творцом всея твари, как сказано в летописи, что у него и в мысли того не бывало{875}. Начали доискиваться, откуда разнесся такой слух, и нашли, что великокняжеский сын боярский Мунт Татищев, желая подшутить над Образцом, сказал ему эту новость. Татищева высекли кнутом, хотели даже отрезать язык, да митрополит отпечаловал.
После этого в 1491 году, узнав, что на союзника его Менгли-Гирея Крымского идут татары с востока, Иван III выслал свои полки к нему на помощь, веля и братьям отправить также своих воевод, на что имел полное право по договорным грамотам. Борис послал свои полки вместе с великокняжескими, но Андрей не послал{876} и таким поступком, с одной стороны, возбудил гнев в. князя, не терпевшего ослушания, с другой — еще более возбудил недоверчивость его, так что Иван решился покончить с ним дело. В 1492 году Андрей приехал в Москву; в. к. позвал его обедать и, когда тот явился, велел схватить его и посадить в заключение, где он и умер, равно как двое сыновей его{877}; уделы его были присоединены к Москве.
В одном летописце сохранены слова в. князя в ответ митрополиту, когда тот печаловался ему об заключенном Андрее: «Жалми добре брата моего и не хочу изгубити его, а на себя порока положити, а свободити не могу: про то что ниединою зло на мя замышлял и братию свободил, а потом клялся и ныне паки начал зло замышляти и люди моя к себе притягати, да то бы и ничто, а когда я умру то ему доставати великое княжение, а внук мой кому великим князем быти, и он коли собою того не достанет, то смутит дети моя и будут воеватися межи собою, и татара пришед видя в нестроении будут землю Русскую губить, жечи и пленить, и дань возложат паки, и кровь христианская будет литися, яко бе прежде, и что аз толико потрудихся а то будет ни во что, и вы будете раби татаром»{878}. Из этих слов видно во 1) что Андрей, кроме ослушанья, возбудил еще недоверчивость в. князя переманкою к себе людей его, во 2) Иван III всего более опасался Андреевых замыслов по смерти своей, предвидя, что и без того будут необходимо усобицы между внуком Димитрием и сыном Василием. Другой летописец говорит{879}, что Иван III, узнав о смерти Андрея, приносил слезное покаяние духовенству, которое нескоро простило его; но опровержением такому известию служит то, что двое сыновей Андреевых оставались в заключении, след., в. князь не раскаивался в своей мере.
Бориса Волоцкого не тронули, ибо не было предлога; он скоро умер, оставя удел двоим сыновьям — Феодору и Ивану. Из отношений Ивана III к этим князьям замечательно следующее: в 1497 году{880} они били ему челом чрез митрополита Симона, чтоб он выменял их села, рассеянные в областях великокняжеских, на Тверские волости, ближайшие к их уделу: из этого мы видим стремление удельных князей округлить свои владения. В 1504 году меньшой из волоцких князей Иван умер; в своей духовной{881} он завещает брату своему несколько сел, а удел свой Рузу и половину Ржевы передает в. князю, равно как служилую рухлядь, доспехи и коней.
Обращаемся теперь к самому любопытному явлению, имевшему место в семействе Ивана III, к спору о наследстве между сыном и внуком его. От первого брака на тверской княжне Марии Иван III имел сына именем Ивана, прозванием Молодого. Чтоб отстранить притязание братьев и других родичей, в. князь еще до 1471 года объявил сына своего также в. князем и, заключая договоры, не отделял имени сына от своего: договоры писались от имени двух в. князей — Ивана Васильевича и Ивана Ивановича. Этот Иван Молодой, женатый на Елене, дочери знаменитого молдавского господаря Стефана, умер рано, при жизни отца, оставив сына именем Димитрия. Но уже Иван III был в это время женат на Софии Палеолог, дочери Фомы, деспота морейского, племяннице последнего восточноримского императора Константина, и от этого брака имел сына Василия. Теперь рождался важный вопрос: кому наследовать — сыну или внуку?
Если бы Иван III захотел обратить внимание на старый русский обычай, если б справился с летописями, то нашел бы, что внук должен быть отстранен от старшинства, потому что отец его умер прежде своего отца, не был старшим в роде, и, след., Димитрий не был братом своему дяде, но только племянником, или сыном. Но, во-первых, отец Димитрия Иван был при жизни отца уже в. князем, равным отцу, след., старшим в роде, и потому даже по прежним родовым счетам преждевременная смерть Ивана Молодого не лишала сына его права на старшинство; во-вторых, московскому государю не было нужды до старых родовых счетов, все предки его шли наперекор им, отдавая преимущество племяннику над дядею; Иван III, верный преданию, должен был также отдать преимущество внуку Димитрию пред сыном Василием. Но последний имел за собою также важные преимущества: он был сын Софии Палеолог, от царского корня; ему, разумеется, а уже никак не Димитрию принадлежал герб Римской империи, и София была способна внушить сыну высокое мнение о своем происхождении, своих правах, была способна поддержать эти права. Мы должны обратиться к этому знаменитому лицу, имеющему такое важное значение в нашей истории.
До сих пор главною заботою московских князей было собирание Русской земли, примыслы, прибытки; из князей — вождей дружины северные князья, преимущественно московские, стали князьями-собственниками, хозяевами; но эти князья, которые кланялись в Орде не только хану, но и вельможам его, от которых родичи еще требовали родственного, равного обхождения, эти князья не были еще окружены тем величием, которым были окружены другие монархи Европы как преемники цезарей, как помазанные свыше. У нас, несмотря на стремления духовенства, в. князю трудно было получить царственное значение именно вследствие родового быта, так долго господствовавшего и затруднявшего развитие идей государственных. Чтоб Церкви успеть в своем стремлении сообщить в. князю царственное величие, нужна была помощь извне, и как на Западе на помощь Церкви пришли предания империи, так точно и у нас на Руси эти предания империи принесены к московскому двору Софиею Палеолог.
Исследуйте движения, перемены, имевшие место при Иване III, и вы увидите, что все движется, изменяет форму для принятия каких-то новых, неизвестных идей. Византийская царевна хочет быть царицею: для этого ей нужен двор по образцу византийского, и этот двор является при Иване III; но прежде всего царевне нужно где жить, и вот в этой бедной Москве, наполненной лачужками, являются дворцы, соборы, тронные палаты, для построения которых вызываются иностранные художники, а для этого заводятся связи с иностранными государствами; наши послы отправляются к западным дворам, просят прислать художников своему государю; император и короли хотят воспользоваться этим случаем для достижения своих целей, предлагают союзы, крестовые походы, браки; московский князь не прочь ни отчего, но хитрый правнук Калиты преследует во всем ближайшую цель, не заходит далеко, не обязывается никакими обещаниями: он не спускает глаз с Орды, Литвы и Польши, для чего пересылается с императором и вместе ищет дружбы султана. Вот следствия появления греческой царевны в Москве для распространения наших иностранных сношений; но гораздо важнее были перемены внутренние, под ее влиянием произведенные.
Никто лучше сметливого Ивана III не мог воспринять тех идей, которые принесла Софья: вот почему он так легко является грозным государем на московском великокняжеском столе; он первый получил название Грозного{882}, потому что первый явился для двора и народа монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающим за ослушание, первый возвысился до царственной, недосягаемой высоты, перед которою боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны были благоговейно преклониться наравне с последним из подданных.
Такая перемена в характере в. князя не могла не возбудить сильного негодования в толпе князей и бояр: Иван III посягнул на важнейшее их право, право отъезда, и по первому мановению грозного самодержца головы крамольных князей и бояр лежали на плахе; отсюда та страшная ненависть князей и бояр к новому порядку вещей, начавшемуся с Ивана III, отсюда та страшная ненависть их к виновнице этой новизны, в. к. Софье.
Для доказательства сказанного раскроем Курбского, адвоката старины и прав князей и бояр; вот откуда все зло в Русской земле, по его мнению: «В предобрый русских князей род всеял диавол злые нравы, наипаче же женами их злыми и чародейцами, яко и во израильтеских царех, паче же которых поимовали от иноплеменников»{883}. Вот обвинения Ивану III и Софье от Курбского: «Також и дед твой (обращается к Ивану IV) со гречкою бабою твоею, сына предоброго Иоанна, отпервыя жены своея, от тверские княжны святыя Марии рожденна, наимужественнейшаго и преславнаго в богатырских исправлениях, и от него рожденнаго, боговенчаннаго внука своего, царя Димитрия, с материю его святою Еленою, ового смертоносным ядом (?), а того многолетным заключением темничным, последи же удавлением погубиша (все это Иван III с Софьею?), отрекшись и забывши Любови сродства. И не удовлеся тем! К тому брата единоутробнаго, Андрея Углицкаго, мужа зело разумнаго и мудраго, тяжкими веригами в темнице за малые дни удавил, и двух сынов его, от сосец матерних оторвавши, о умиленно ко услышанию и тяжко ко изречению! Человеческая злость в толикую презлость провозрастаема, пачеже от христианских начальников! Многолетным заключением темничным нещадно поморил. Князя же Симеона, глаголемаго Ряполовскаго, мужа зело пресильнаго и разумнаго, влекомаго от роду Владимира (!), главным посечением убил. И других братию свою, ближних ему в роду, овых разогнал до чуждых земель, яко верейскаго Михаила (?) и Василия Ярославича (??); а других во отроческом веку еще сущих (bis) такоже темничным заключением, на скверной и проклятой заветной грамоте о увы!
О беда! Ко слышанию тяжко! Заклинающе сына своего Василья, повелел неповинных погубити неотрочне{884}. Також сотворили и иным многим, их же, долготы ради писания, зде оставляется»{885}. Какой дух принесли служебные князья ко двору московскому, какие чувства питали они к московским князьям, всего яснее видно из следующих слов Курбского: «обычай есть московским князем издавна желати братий своих крови й губити их, убогих ради и окоянных отчин, несытства ради своего»{886}.
Но кроме Курбского мы имеем еще другой боярский отзыв о новом порядке вещей, принесенном Софьею. Уже в княжение сына ее Василия боярин Берсень так говорил Максиму Греку: «А как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася; а дотоле земля наша Русскаа жила в тишине и в миру. Как пришла сюды мати великого князя в. княгини Софьа с вашими греки, так наша земля замешалася, и пришли нестроениа великие, как и у вас во Царегороде при ваших царех». На слова Максима: «Господине, мати в. князя в. княгини Софья с обе стороны была роду великого, по отце царский род царегородских, а по матери великого дуксуса ферарийского Италейские страны» Берсень отвечал: «Господине, какова ни была, а к нашему нестроенью пришла. Которая земля переставливает обычьи свои, и та земля не долго стоит; а здесь у нас старые обычьи в. к. переменил; ино на нас котораго дрбра чаяти?» В чем же, по мнению боярина, состояла эта перестановка обычаев? Вот в чем: «Лутче старых обычаев держатися, и людей жаловати, и старых почитати; а ныне деи государь наш запершыся сам третей у постели всякие дела делает»{887}.
Итак, перестановка обычаев состояла в том, что в. князь отстранил влияние бояр, начал думать особо свою думу, и теперь уже бояре не могли сказать ему: «О собе еси, княже, замыслил; а не едем по тобе, мы того не ведали»{888}, потому что московские князья, «желая крови братии своих, несытства ради своего», изгубили родичей, овладели их уделами, и боярам некуда уже было более отъехать.
Не одни недовольные князья и бояре оставили нам свидетельства о великом влиянии Софьи на перестановку обычаев в Русской земле; есть другие свидетельства, более беспристрастные: Герберштейн, бывший в Москве в княжение сына Софьи, говорит об ней: «это была женщина необыкновенно хитрая, по ее внушению в. князь сделал многое». И наши летописцы подтверждают это, говоря, напр., что Софье принадлежит окончательный разрыв с Ордою при Иване III{889}.
Если князья и бояре и по смерти Софьи питали ненависть к ее памяти, называя ее виновницею перемены, перемены к худшему, по их мнению, то ясно, что они не могли быть расположены к ней при жизни ее. Против Софьи были знатнейшие бояре; они поддерживали Елену, вдову Ивана Молодого, и сына ее Димитрия; на стороне же Софьи и сына ее Василия стали члены младшей дружины, дети боярские, и дьяки.
Узнав, что боярская сторона пересиливает и в. к. думает отдать престол внуку, дети боярские и дьяки, сторонники Василия, начали будто бы уговаривать его бежать из Москвы, захватить великокняжескую казну в Вологде и на Вело-озере и действовать силою против Димитрия. Такое безрассудное намерение могло прийти в голову только удальцам, которые готовы решиться на все, лишь бы не оставаться в покое; даже с достоверностию можно положить, как видно из последующего, что это намерение никогда бы и не было приведено в исполнение, что оно существовало только в горячих головах молодых дружинников, у которых вырвались неосторожные слова; но этого было довольно для врагов Софьи: они поспешили объявить Ивану III о страшном заговоре сына его Василия; заговорщиков схватили, пыткою вынудили признание и казнили, в том числе двух дьяков — Стромилова и знаменитого Владимира Елизарова Гусева, составителя Судебника; множество других детей боярских было брошено в тюрьмы{890}.
Сторонники Елены спешили воспользоваться своим торжеством и донесли Ивану III, что Софья принимает к себе женщин-чародеек, которые приносят к ней смертные зелья; женщин схватили, обыскали и утопили ночью в Москве-реке{891}. Бояре достигли своей цели: в. князь удалился от жены и велел приставить стражу к сыну Василию.
Но, удалившись от Софьи, Иван не удалился от мыслей, внушенных ею; отстранив сына ее от престолонаследия, он спешил дать царственное помазание сопернику его, внуку Димитрию, но понятие об этом помазании и значении его внушено было Софьею, и бояре, ненавидевшие Софью за принесение новых понятий, пользуются, однако, ими и называют Димитрия царем помазанным в укору Василию и его сыну{892}. Иван III торжественно венчал внука на в. княжение, причем сам возложил на него венец{893}.
Но боярам трудно было бороться с Софьею, недаром они называли ее чародейкою. В следующем же 1499 году она успела открыть мужу глаза касательно настоящих стремлений враждебной себе стороны, и тогда-то московский в. князь явился грозным перед боярами и князьями, потомками Рюрика и Гедимина.
В челе тогдашнего московского боярства стояли две фамилии, связанные между собою тесным родством, фамилия князей Патрикеевых и князей Ряполовских: Патрикеевы были потомки Гедимина, Ряполовские — потомки Всеволода III. Иван Юрьевич Патрикеев находился в родстве с в. князем, потому что был родной внук в. к. Василия Димитриевича от дочери его Марии; отец Ряполовского спас Ивана III от Шемяки; ни родство, ни заслуги не помогли. В. князь, испытав подробно все бывшие крамолы{894}, т. е. причинившие опалу Софьи и сына ее, нашел измену бояр{895} — князя Ив. Юр. Патрикеева, двоих сыновей его и зятя, кн. Семена Ряполовского, и приговорил их к смертной казни: кн. Ряполовскому отрубили голову на Москве-реке; просьбы духовенства спасли жизнь Патрикеевым: отец со старшим сыном должен был постричься в монахи, младший сын остался под стражею в доме{896}.
С опалою этих вельмож должны были перемениться и семейные отношения в. князя; он начал нерадеть о внуке{897}и объявил сына своего Василия в. князем Новгорода и Пскова; псковитяне, не понимавшие, к чему идет дело, испугались и отправили в Москву послов бить челом в. князю, чтоб не отделял их от Московского государства и оставил под державою Димитрия; тогда Иван III произнес эти замечательные слова, которые показали, что старый обычай на Руси исчез и отныне воля самодержца будет решать вопрос о престолонаследии; но если прежние родовые обычаи не стесняли уже более в. князя, то тем менее могла стеснять его воля старого вечевого города, он сказал послам: «Чи не волен я в своем внуке и в своих детех? Ино кому хочю, тому дам княжество»{898} и велел заключить послов дерзкого веча; псковитяне напрасно беспокоились: Иван не хотел делить Московского государства, не хотел раздирать его междоусобиями, которые могли кончиться только гибелью одного из соперников, и потому решился предупредить борьбу, пожертвовав внуком сыну: железная природа Ивана III делала его способным к такому делу.
В 1502 году в. князь велел посадить под стражу Елену вместе с сыном, 18-летним Димитрием, не велел называть последнего в. князем, ни поминать на ектениях, а сына Василия «пожаловал благословил и посадил на в. княжение Володимирьское и Московское и всея Руси самодержцем, по благословению Симона Митрополита всеа Руси»{899}. Из приведенных слов видно, что благословение Василия было также торжественно, после которого уже ему не нужно было венчаться в другой раз. С этих пор имя в. к. Василия является в грамотах подле отцовского, причем Иван III называется в отличие в. князем большим{900}.
Елена умерла в 1505 году. Об участи Димитрия известия разногласят; один и тот же летописец говорит{901}, что Иван III «внука своего посадил в камень, и железа на него возложил», а после говорит, что уже в. к. Василий «посадил в железа племянника своего и в полату тесну посади». Гораздо яснее становится нам положение Димитрия из духовной{902} его, из которой видно, что при нем оставалось множество сел, завещанных им разным монастырям и церквам, богатая казна, много драгоценных вещей, золотых и серебряных сосудов, из которых многие подарены ему были в. князем Василием; наконец, в духовной Димитрий упоминает о своих боярах, детях боярских, дьяках, постельничих: ясно, что узник, которому позволяли жить с такою царскою пышностию, не мог быть заключен в оковы в камне. Димитрий умер в 1509 году{903}.
Пожертвовав внуком для предотвращения междоусобий, Иван III хотел предотвратить их, по возможности, между старшим и младшими сыновьями своими; для этого в 1504 году он велел нареченному в. князю Василию заключить договор с братом Юрием Ивановичем{904}. Этот договор начинается так: «Милостию Божиею и пречистые его Матери, и по благословению и по повелению государя и отца нашего Иоанна, Божиею милостию государя всея Русии и в. князя володимерского, и московского, и новгородского, и псковского, и блъгарского и иных»: вот титул, принятый Иваном III! Договор совершенно сходен с прежними договорами между в. князьями и удельными.
Замечательны также отношения Ивана III к Рюриковичам Юго-Западной, Литовской, Руси. Мы видели, что Рюриковичи южные подчинились сильному в. князю литовскому, признали его господарем, обязались платить полетнее, с тем чтоб этот сильный владетель оборонял их отчины. Но когда литовские князья продали свое могущество за престол польский, то Рюриковичи, их служебники, увидав обессиление государей своих, начали искать другого защитника: таковым явился для них в. князь московский Иван III, потомок того Всеволода III, без которого предки их не могли обойтись.
В 1492 году князь Семен Федорович Воротынский прислал Александру, наследнику Казимирову, отписку следующего содержания: «Яз, господине, служил есми отцу твоему, господарю своему, в. королю Казимиру, и был есми у отца твоего, господаря моего, у крестном целованьи, на том, что было отцу твоему, осподарю нашему, за отчину нашу стояти и боронити от всякого: ино, господине, сведомо тобе, что отчина моя отстала, и отец твой господине, господарь наш, за отчину мою не стоял и не боронил{905}, а мне, господине, против отчины моее, городов и волостей не измыслил. И к тобе есми, господине, посылал бити челом боярина своего Ивана Карповича, чтобы твоя милость, господарь наш, пожаловал мене потому ж, в докончанье и в крестное целование, как отец твой мене жаловал, города бы еси, господин, мне обмыслил против моей отчины, чем бых мел тобе, осподарю своему, служити: и твоя милость, господине, мене не жаловал, города не дал, и в докончанье не приял, и за отчину за мою не стоял, а бояр моих, господине, не жаловал, не чтил, как отец твой наших бояр жаловал, чтил. Ино господине, не я выступил, твоя милость, осподарь! Ино господине, отца твоего, господаря нашего, крестное целованье и твое с мене долов; заньже, господине, в листу стоит в докончалном отца твоего, осподаря нашего: «А по нашем животе, а кто будет держати в. княжество Литовское наших наместников, ино им принята кн. Семена Федоровича в таковом докончанье; а не имут жаловати и не примут в докончанье, ино со князя Семена Федоровича крестное целованье долов, а ему воля». Ино, господине, отца твоего, господаря великого короля, и твое в. к. Литовского крестное целованье с мене со князя Семена Федоровича долов»{906}. Пославши такую грамоту к Александру, кн. Семен Федорович с племянником Иваном Михайловичем отъехали в Москву, где били челом Ивану III своею отчиною; этого мало: дорогою они заняли на имя в. князя московского литовско-русские города Серпейск и Мещовск, которые хотя скоро и были опять заняты литовскими войсками, однако Иван III не любил уступать раз занятого на его имя и, послав сильное войско, захватил в другой раз эти города{907}.
Князья Семен и Иван Воротынские не были первые отъезжики в Москву: еще при Казимире кн. Василий Кривой Воротынский враждовал во имя Москвы с Литвою{908}; его примеру последовали князь перемышльский и князь белевский с двумя братьями{909}. По приезде Воротынских в. князь послал воевод своих добыть Вязьму, и они добыли ее и привели князей Вяземских в Москву: Ивану III нужно было, чтоб литовско-русские князья не боялись московского завоевания, и потому он пожаловал князей вяземских, возвратил им их отчину с обязательством служить государю московскому, как прежде служили господарю литовскому{910}.
Такое великодушие не было без выгоды для Ивана: в том же 1493 году явился к нему на службу кн. Мих[аил] Ром[анович] Мезецкий, или Мещовский, и привел с собою в виде пленников двоих братьев, хотевших остаться верными Литве{911}. Тогда Иван III послал к Александру объявить: «Што служили тебе князь Сем[ен] Федорович] Воротынский, да кн. Андрей, да князь Василей Белевский, да кн. Мих. Ром. Мезецкий, да князь Андрей Юрьевич Вяземский, и они нынеча нам били челом служити со отчинами: и тобе бы то ведомо было. Штоб еси приказал своим князьям и всим своим людем, штобы нашим слугам (вышеименованным князьям) и их отчинам обиды от них никоторые не было». Александр отвечал: «Што еси к нам присылал посла своего и всказывал до нас о наших слугах, ижь они тобе били челом служити и з отчинами; то есть тобе гораздо зведомо, штож тых князей, наших слуг, деды, отцы и они сами потому доконьчали отцу нашому, королю его милости, и записалися и присягу на том дали, и на нас на детей его, штож им служити нам, к нашому господарьству, к в. княжеству Литовскому неотступно, а мимо нас иныпого господаря им не искати. И дивуем ся тому, иж ты, мимо тыи дела, прыймуешь наших слуг: про то мы их с тое присяги не выпускаем… и ты бы тых наших слуг к собе не прыймал и в отчины бы еси их не вступался, бо они з давна суть наши слуги… А как есми до тобе нашего посла выправили и послали о некоторых наших делех, ино в тыи часы люди твои многии городы наши и волости, Мезецк, а Серпееск, а Масалеск, а Городечну; а Опаков огнем пожгли, а людей наших, который на тых наших городех были, в полон повели со всими их животы и статки; и теж город наш Вязьму взяли, и слуг наших князей Вяземских головами звели; а тыи городы и волости из века отчина наша, в. княжества Литовского земли и воды. Ино сам того посмотри, гораздоль ся то дееть? Коли бы тобе хто у-в отчине твоей шкоду вчинил, жаль бы тобе своего было; а нам нашого по томуж жаль: заньже ты хочешь свою отчину в целости мети. А нам дал Бог сести на отчине нашой, на в. князьстве Литовском, а мы потому ж хочем отчину нашу в целости мети, как было за предков наших»{912}.
Страшное посягание на эту отчину обнаружил московский князь в самом титуле своем, называя себя государем всея Руси, тогда как такая значительная часть Руси была за Литвою. Литовская рада писала первому московскому боярину кн. Ив[ану] Юрьевичу Патрикееву: «Господарь ваш в листе своем к нашому господару написал себе имя свое высоко не по старине, не подлуг того как издавна обычай бывал. Сам же того, княже, посмотри, гораздоль ся то дееть? Старину оставляете, а в новыр дела вступаете»{913}. Но московский собственник помнил также свою старину и отвечал литовскому князю, что Южная Русь издавна достояние потомков св. Владимира, что Гедиминовичи овладели ею, пользуясь невзгодою последних. Александр ясно видел, что эта невзгода теперь на стороне Литвы, и спешил заключить мир с Иваном.
Московский князь написался в договоре{914} государем всея Руси; касательно князей положены следующие условие: «обе в. князю (Александру) не вступатися в мене и в моих детей, в нашу отчину, в город Вязму и в городы и в волости и во вси земли и в воды вяземский, што к Вязме потягло, а князей ти вяземских к собе не прыймати. Также и Федора Блудова и Олександрова Борисова сына Хлепенскаго и князя Романова Фоминьского и их братии и братаничов, Юрева доля Ромейковича и князя Федорова места Святославича: тых отчины, городы и волосты и что к ним потягло, земли и воды вси мои, в. князя Ивановы, и моих детей, к нашому в. княжеству. А князи новосильские и одоевские и Воротынские и перемышльские и белевские, вси мои, в. князя Ивановы, и моих детей, и со всими отчинами к нашому в. княж-ству. А тобе в. к. Александру в них и в их отчины и што к их отчинам потягло, не вступатисе ни чым и не обидити и не прыймати с их отчинами; и мезецкии князи, князь Михаило Романович и князя Иванова дети Федоровича Одыревскаго{915}, кн. Василей и князь Федор, служат мне в. к. Ивану и моим детем, со всеми отчинами, што к их делницам в городе Мезецку и в волостех. Атобе в. к. Александру их не обидити и не прыймати с их отчынами. А што служаттобе, в. к. Александру, мезецкии князи, кн. Федор Сухий, да кн. Василей, а князя Федоровы дети Андреевича, и тыи князи в Мезецку в городе и в волостех ведают свои отчины, делницы свои; а мне в. к. Ивану и моим детем их не обидити и не прыймати их с их отчынами. А што у мене в нятстве мезецкии князи, кн. Семен Романович и кн. Петр Федорович, и мне тых князей отпустити в Мезецк на их отчыну, и они кому похотят, тому служат с своими отчынами{916}, што их делницы в городе в Мезецку и в волостех; и вчнут служить мне и моим детем, ино их тобе не прыймати с их отчинами; а вчнут служить тобе, ино их мне и моим детем не прыймати с их отчинами. А князь великий Иван Васильевич Резанский и брат его, князь Федор и с своими детьми и с своею землею в моей, стороне, у в. князя, Иванове. Атобе в. князю их не обидити, ни в земли их ти не вступатисе. А в чом тобе в. князю к. в. Иван Резанский и брат его кн. Федор согрубят и тобе о том прислати ко мне к в. к. Ивану, и мне тотобе направити; а которые князи служат мне в. князю Ивану и моим детем с твоих отчин, и тобе в. к. Александру с своих отчын, и мне в. князю Ивану и моим детям их блюсти и не обидити{917}; а который имет обидити князей служебных своего брата, и нам о том сослати судей, они тому вчынять исправу без переводу; а князей нам служебных по та места на обе стороны с отчинами не прыймати. А што у тебе у в. к. Александра наших здрадец дети князя Ивановы Можайского и князя Ивановы дети Шемя-чыча и кн. Иван Ярославича сын и их дети, также и князь Михайло Борисович Тферский и князя Михайлов сын Андреевича князь Василей: и тобе в. князю на нашо лихо их не отпущати никуды; а пойдут от тобе прочь, и с земли тобе их опять не прыймати, а жити со мною, с своим братом, и с моими детьми на них везде заодин».
Желая обезопасить себя совершенно от притязаний в. князя московского на обладание всею Русью, Александр объявил ему свое желание вступить в брак с его дочерью Еленою, дабы посредством этого союза, как говорили послы Александровы, между Москвою и Литвою водворилась такая же приязнь, какая была между в. к. Витовтом и зятем его Василием Дмитриевичем{918}. — Странный, роковой намек! Разве Александр позабыл, что, несмотря на кровный союз между Витовтом и Василием, страшная борьба на жизнь и на смерть шла между Москвою и Литвою? Желание Александра исполнилось: между Москвою и Литвою возобновились те же самые отношения, какие имели место при Витов-те и Василии, с тем только различием, что теперь сила была на стороне Москвы и Иван III не хочет пожертвовать спокойствию дочери своею главною целию отнять у Литвы свою отчину, старую, Юго-Западную, Русь.
Иван с своею необыкновенною сметливостию ясно видел, какою могущественною связью служило для обеих половин Руси православие; он видел, как эта связь была ослаблена Витовтом чрез избрание особого митрополита для Киева, и старался предупредить дальнейшее ослабление. С этою целию он согласился на брак своей дочери Елены с в. к. литовским, думая, что православное народонаселение найдет в ней твердую опору и представительство{919}. Вот почему первым, необходимым условием брака он положил, чтоб Елена оставалась в греческом законе, и когда Александр вздумал было внести в условия оставить выбор веры на волю самой в. княгини Елены, то Иван грозился прервать переговоры и настоял на том, что Александр обещался никак не беспокоить жену насчет веры; он приказывал к зятю, чтобы тот не только не уговаривал его дочь к перемене религии, но противился бы этой перемене, если бы даже сама Елена хотела ее, объявляя ясно, что только строгим соблюдением этого условия может поддержаться доброе согласие между обоими государствами{920}. В дальнейших переговорах, веденных между послами Александровыми и московскими боярами, было условлено, чтобы венчать Елену с Александром киевскому митрополиту или какому-нибудь другому православному архиерею, поставить в. княгине греческую церковь во дворце, наконец, чтобы она была окружена слугами и служанками греческого закона{921}. О том же самом приказывал Иван к Александру чрез своих послов; другие послы, отправленные Александром, утверждали, что все будет исполнено так, как условлено между боярами и первыми послами{922}, и ничего не было исполнено.
На требование в. князя, чтоб Елене была поставлена церковь во дворце, Александр отвечал, что у них запрещено строить вновь греческие церкви; ответ оскорбительный для Ивана, которому давали знать, что распространению православия в Литовской Руси положена твердая преграда; еще оскорбительнее была следующая прибавка от Александра: «А кнегини нашой ее милости церковь греческаго закону в городе есть близко: коли ее милость всхочет до церкви: и мы ей в том не бороним»{923}: дочь в. к. московского должна наравне с последнею из своих подданных, исповедующих гонимую религию, ходить в приходскую церковь! Вот на какое унижение послал дочь свою Иван, который надеялся послать в ней покровительницу православия!{924} Насчет слуг греческой веры Александр отвечал: «Кого ся нам видело к нашей великой княгини приставите, который ся к тому годили, тых есми к ее милости приставили; а ведь жо тым ее милости закону греческому ничего переказы нет»{925}.
В. к. литовский не думал выполнять и другого важного условия, не хотел писать Ивана государем всея Руси, отговариваясь то тем, что хочет соблюдать те же самые формы, в каких писал отец его Казимир к Ивану, то тем, что в. к. московский не отказывается от Киева, то, наконец, тем, что не дает управы его подданным в пограничных ссорах{926}.
Все это в высочайшей степени раздражало Ивана, избалованного счастием, привыкшего к немедленному исполнению своих желаний.
Наконец, московский князь получил весть о том, чего он более всего опасался, о попытках литовского князя обратить жену и православных подданных в латинство. Подьячий Федор Шестаков, бывший при Елене, прислал к вяземскому наместнику кн. Туреню-Оболенскому грамоту, в которой извещал его, что в Литве идут сильные волнения по поводу религии, что Иосиф, владыка смоленский, вместе с Сапегою, изменившим православию, уговаривали в. к. Елену перейти в католицизм, равно как и других православных русских, подданных литовского князя{927}. Еще Иван мог бы усумниться в верности донесения Шестакова, могшего преувеличить дело из ревности к своему государю и православию; но скоро явился в Москву Гедиминович, кн. Симеон Бельский, и бил челом в. князю в службу с отчиною, потому что в Литве настает гонение на православие; он подтвердил донесение Шестакова о старании владыки смоленского Иосифа распространить католицизм между русскими, прибавив, что в том содействуют ему виленский епископ и монахи бернардинские{928}.
Вслед за Бельским явился в Москву князь хотетовский и бояре мценские бить челом в службу по причине гонений за веру; Иван III принял их всех; Александр прислал жаловаться на такое явное нарушение договора, по которому оба князя обязались не принимать к себе князей служебных с отчинами{929}, оправдывался, что никогда не думал неволить своих подданных к перемене веры. Иван отвечал: «Так то князь великий ни кого не нудит к римскому закону? К дочери нашей посылает, и к панам русским и князьям, и ко всей Руси, чтоб приступили к римскому закону. А теперь начал делать новое насилье Руси, чего прежде при отцах его и предках не бывало: сколько велел поставить божниц римского закона в русских городах, в Полоцке и в иных местах; мало того: жен от мужей, и детей от отцов отнимая, силою крестят в римской закон: все это он не нудит Руси к римскому закону? Что же касается до нашего обязательства не принимать служебных князей с отчинами, то мы приняли князя Семена единственно по причине притеснений за веру».
Наконец, в 1500 году прислали проситься в службу к московскому государю князья: Василий Иванович, внук Шемяки, и Семен Иванович, сын Ивана Андреевича] Можайского. Что могло заставить этих заклятых врагов московского князя решиться на такое дело? Разумеется, уже только одна опасность, грозившая их вере. Отцы их были приняты Казимиром и наделены волостьми; Александр подтвердил Можайскому отцовское пожалование, объявлял о верной службе Ивана Андреевича и сына его{930}. И точно, когда в первое размирье князья из Литовской Руси толпами переходили на сторону московского государя, Семен Можайский ревностно боролся с ними в пользу Литвы{931}. Просьба Шемячича и Можайского, извещавших также о притеснениях за веру{932}, не оставляла более Ивану III никакой возможности сомневаться в последних: он спешил предупредить опасность и послал к Александру объявить, что принял Шемячича и Можайского с их отчинами, и вместе вручить складные грамоты{933}.
У меня нет намерения входить в подробности этой войны, славной и счастливой для Московского государства, которое вполне показало свое могущество, свой перевес над Литовскою Русью, даже соединенною с Польским королевством. Александр видел свою слабость, понимал стремления в. князя московского, стремления естественные и необходимые; посол литовский, отправленный просить помощи у брата Александрова, венгерского короля Владислава, говорил так последнему: «Государь мой заключил с московским князем мир и кровный союз для упрочения покоя и приязни; но тот прикрыл этим только свои замыслы, выжидая времени, в которое бы мог удобно привести их в исполнение, замыслы же его состоят в том, чтоб овладеть всем нашим государством. Ваша королевская милость должны оказать помощь государю моему не только вследствие родства, но и для святой христианской веры, которая там, в Литовской земле, вкоренена великим трудом и попечением славной памяти деда вашего Владислава (Ягайло). Начиная с тех самых пор до нашего времени Русь покушается изгладить ее, не только Москва, но и некоторые князья, подданные нашего государя: единственная причина всех восстаний их против отца вашего, короля Казимира, и на вас самих есть святая вера. Когда государь наш узнал об их крамолах, то против некоторых были употреблены строгие меры, другие убежали к московскому князю, который вместе с ними и восстал на землю нашу, выставив предлогом к войне гонение за веру»{934}.
Эти слова указывают нам на ту сильную внутреннюю борьбу, которая произведена была в Литовской Руси безрассудным поведением Ягайла и его преемников, указывают на восстание князей русских за веру, на строгие меры, употребленные против них в. князьями литовскими; из этих слов ясно открывается, что князья Рюрикова и Гедиминова рода отъезжали в Москву именно вследствие насилий и гонений, для избежания казней, открывается, след., вся правота московского государя в его отношениях к Литве. Иван III не скрывал своих намерений, ясно говорил, что вся Русская земля есть отчина потомков св. Владимира, а не Гедимина и что он хочет стоять за свою отчину; так, он велел отвечать папе на ходатайство последнего о мире с Александром: «Мы надеемся, что папе то гораздо ведомо, что короли Владислав и Александр отчичи Полского королевства да Литовския земли от своих предков; а Русская земля, от наших предков, из старины, наша отчина. А коли есмя имали докончанье с своим зятем с в. к. Александром, и мы были тогды те свои вотчины переступили, свойства деля; а коли нам зять наш, к. в. Александр, ни в чем не учал правити: и нам, уповая на Бога, о чем свою отчину оставливати и за нее не стояти»{935}. То же самое говорил он послам польским и венгерским{936}. Когда Александр, истомленный безуспешною и опасною борьбою, запросил мира на прежних основаниях, то московские бояре отвечали послам его: «Тому ся так не льзя сстати, как вы говорите, что бы по старому докончанью быти любви и братству: то ся уж минуло. Коли государь ваш похочет с нашим государем любви и братства, и он бы государю нашему отчины их Русские земли всее поступился»{937}.
При таких требованиях мир был невозможен — заключили перемирие на шесть лет: земли всех князей, отъехавших из Литвы, остались за Московским государством. В перемирной грамоте Иван не позволил писать Киева и других русских городов отчинами в. князя литовского{938}. И теперь Иван III повторил свое неотступное требование, чтоб Александр исполнил все свои обязательства касательно в. княгини Елены, выстроил ей греческую церковь во дворце и приставил к ней панов и паней все греческого закона. На это требование послы Александровы отвечали ему: «Государь наш никогда не нудил жены своей к перемене веры; но папа беспрестанно присылает к нему, требуя присоединения в. княгини к Римской церкви, и теперь посол папин еще у него; государь наш не дал ему никакого ответа, желая объявить об этом твоей милости. Теперь у тебя также находится посол от папы: не угодно ли будет тебе с этим послом сказать что-нибудь св. отцу насчет веры твоей дочери или, может быть, тебе угодно будет отправить в Рим особого посла по этому делу. Папа объявил, что королеве не нужно перекрещиваться, что она, равно как все другие русские, может сохранить вполне все греческие обряды; лишь бы только оказала послушание папе, признала Флорентийское соединение». Иван в ответ повторил старое требование, чтоб Александр исполнил в точности все прежние обязательства касательно жениной веры, прибавив: «И нам о своей дочери, о том деле, о чем к папе посылати своего посла? О том нам деле, о своей дочери, к папе не посылати».
Иван III, зная только одного Александра и свои договоры с ним, не хотел знать папы и входить{939} с ним в сношения касательно соединения Флорентийского, о котором уже порешил отец его Василий Темный. В то же время Иван наказывал своей дочери: «И ты бы, дочка, памятовала Бога, да и наше родство и наш наказ, а держала бы еси свой греческой закон во всем крепко, а к римскому бы еси закону не приступала никоторыми делы, ни церкви бьгеси Римской, ни папе послушна ни в чем не была, ни к церкве бы еси к римской не ходила, душею бы еси никому не норовила, мне бы еси тем и себе и всему нашему роду нечти не учинила, а толкось нешто по грехом станет, ино в том тебе и нам и всему нашему роду велика нечесть, и закону нашему греческому укоризна, и хотя будет, дочка, про то тебе и до крови пострадати, и ты бы пострадала, а того бы еси не учинила. А нешто, дочка, по грехом, поколыблешься, а приступишь к римскому закону, своею ли волею, неволею ли, и нам того зятю своему не перепустити; то межи нас с ним будет беспрестанная рать, а ты, дочка, от Бога душею погниешь, а от нас не в благословеньи будешь. А и мати твоя, отходя сего света, приказала тебе то, чтобы еси, дочка, держала свой греческой закон во всем крепко, а от нее тебе мир о Христе, и благословение, и прощение, а только деи дочка, нешто поколыблешься о греческом законе, и похочешь приступити к римскому закону, и мати твоя тебе приказала, что тебе про то неблагословляет, да и мне тогды тебя про то не благословити». Таков был явный наказ, данный в. к. московским своей дочери, но кроме него был еще другой наказ, который послы должны были сообщить Елене наедине.
Елена, явно посылая к отцу красноречивые грамоты{940}, где писала, что не терпит ни в чем стеснения, где укоряла Ивана в безжалостном поведении его относительно к ней и умоляла примириться с мужем ее, которого во всем оправдывала, тайно чрез преданного ей канцлера Ивана Сапегу{941}доносила в Москву, что хотя ей от мужа касательно веры и мало насилия, но зато терпит большие оскорбления от архиепископа краковского Фридриха, от епископа Виленского Войцеха и от панов литовских, которые говорят ей в глаза, что она не крещена, и поносят греческую веру; что при жизни Александра она в совершенной безопасности, но по смерти его боится насилий. Для предупреждения последних Елена просила отца вытребовать у Александра новую утвержденную грамоту, в которой бы тот обязался не принуждать ее к перемене веры, причем заставить также архиепископа краковского и епископа виленского приложить к этой грамоте свои печати. Иван похвалил дочь за береженье души, своего и родительного имени и поспешил исполнить ее желание{942}.
Так действовал знаменитый правнук Калиты относительно старой, Южной, Руси: достойная дочь его Елена свято выполнила наказ отцовский и завещала его, в свою очередь, старославной отчизне Рюриковичей, где она была представительницею общерусских интересов{943}; и старая Русь также свято выполнила наказ Ивана III: когда пришлось и до крови пострадать за веру отцов, и она пострадала, а нечести имени своему и роду своему не учинила. Шестилетнее перемирие между Иваном III и Александром было заключено с тем, чтобы в это время переговариваться о вечном мире; но вместо того присылались беспрестанно жалобы с обеих сторон на пограничные разбои, на притеснения торговли и т. п. Храбрые сыны старой Руси не переставали переходить на сторону единоверной Москвы{944}, чего не мог сносить равнодушно в. к. литовский: все ясно показывало, что обе половины Руси, насильственно разъединенные под две различные династии, могли заключить вечный мир только при вечном соединении.
В 1505 году умер Иван III. В духовной своей{945} он приказывает детей меньших «Юрья з братьею сыну своему Василию, а их брату старейшему, и вы дети мои Юрьи, Дмитрий, Семен, Андрей, дръжыте моего сына Василия, а своего брата старейшего, в мое место своего отца, и слушайте его во всем; а ты сын мой Василей дръжти свою братью молодшую Юрья з братьею во чти без обиды». Это место повторено в заключении с следующею прибавкою: «А которой мой сын не учнет сына моего Василия слушати во всем, или учнет под ним подъискивати в. княжеств или под его детьми, или учнет от него отступать или учнет съсылатися с кем ни буди тайно или явно на его лихо, или учнут кого на него подъимати, или с кем учнут на него одиначитися: ино не буди на нем милости Божией и пречистые Богоматери, и святых чюдотворец молитвы, и родитель наших и нашего благословения и в сий век и в будущий». Таким заклинанием Иван III хотел предотвратить все те явления, которые имели место в его собственное княжение. Он благословляет «сына своего старейшаго Василья своею отчиною в. княжествы, чем мя благословил отец мой, и что ми дал Бог»; эти в. княжества суть: Московское, Владимирское, Новгородское, Псковское и Тверское. В таком огромном участке, данном Василию, остальные братья его получили по нескольку городов, рассеянных здесь и там: Юрий получил 6, Димитрий 7 с половиною, Семен 3, Андрей 5; уделы младших сыновей, все вместе взятые, совершенно ничтожны перед областью Василия. Иван III, подобно предкам, дал младшим сыновьям части в Москве и села около ее, но уже на правах только частных владельцев, т. е. без права суда уголовного{946}. Далее, в своих уделах младшие братья потеряли важное право независимых владельцев, право бить монету, которое Предоставлено одному в. князю как государю всея Руси, равно младшие братья потеряли право откупа{947}. Князья служебные, имеющие во владении города, как, напр., все недавно присоединившиеся — воротынские, Одоевские и другие, зависят исключительно от в. князя и если вздумают отъехать к младшим братьям, то отчины их отбираются на в. князя; сделано даже ограничение для отъезда бояр и детей боярских: «а бояром и детем боярским ярославским с своими вотчинами и с куплями от моего сына от Василия не отьехати никому никуде; а хто отъедет, и земли их сыну моему». Наконец, важное установление: «А которого моего сына не станет, а не останется у него ни сына ни внука: ино его удел весь в Московской земле и в Тферской земле, что есми ему ни дал, то все сыну моему Василью; а братьи его у него в тот удел не вступаются; а останутся у него дочери, и сын мой Василий те его дочери наделив подает замуж». Этим распоряжением Иван III окончательно отстраняет притязания родичей на выморочные уделы, которые причиняли ему самому столько беспокойства.
Сын Софьи умел воспользоваться всеми преимуществами, уступленными ему по завещанию отца. Уничтожив народовластие во Пскове, сперва пригороде Новгородском, но после успевшем устроить свой быт по образцу старшего города, Василий уничтожил особный быт в. княжества Рязанского, последней независимой отчины Святославова потомства. Мы видели, что рязанские князья: великий — Иван и удельный — Федор договаривались, чтобы в случае беспотомственной смерти одного из них другой был наследником области покойного; но в. князь московский имел возможность изменять в свою пользу договоры рязанских князей, и Федор, умирая бездетным, отказал свой удел Ивану III{948}; таким образом, часть самого города Рязани и место — Старая Рязань принадлежали к Москве уже при Иване III, и сын его Василий еще прежде окончательного присоединения в. княжества Рязанского уже назывался рязанским{949}. Мы видели, как Иван III распоряжался Рязанью во время малолетства в. князя ее Ивана Ивановича; Василий продолжал поведение отца. Когда в. князь рязанский вырос, то увидал себя не больше, как наместником московского князя, причем всякое покушение с его стороны возвратить себе права независимого владетеля неминуемо вело его ко враждебному столкновению с последним, который не любил отказываться от раз приобретенного. Рязанскому князю оставалось на выбор: или добровольно снизойти на степень служебного князя, или отчаянными средствами попытаться возвратить прежнее значение: первое было так унизительно, так тяжко для правнука Олегова, второе так лестно, что он решился на него.
Василию было донесено, что в. князь рязанский вошел в тесные сношения с крымским ханом, для скрепления которых хочет даже жениться на дочери последнего. Василий послал звать рязанского князя в Москву; тот сначала не хотел ехать, предвидя участь, его ожидавшую; но что случилось с князьями нижегородским и тверским, то же самое случилось и с рязанским: приближенный боярин его Семен Крубин предался на сторону Василия и уговорил несчастного Ивана отправиться в Москву, где тот был схвачен и отдан под стражу; мать его заключена в монастырь, Рязанское княжество, за исключением области Пронской, теперь уже все присоединено к Московскому. С рязанцами, которые отличались смелым, непреклонным характером и более, чем жители других княжеств, питали нелюбья к Москве, было поступлено также, как с новгородцами при Иване III и псковичами при Василии: многочисленными толпами переселяли их в другие области. После рязанский князь, пользуясь падением татар, ушел из Москвы в Литву, где и умер безвестно{950}.
Вслед за Рязанью пала другая знаменитая отчина Святославова рода, княжество Северское. Но в это время здесь уже не было Ольговичей: их уделы держали потомки Ивана Калиты Московского, два Василия: один — внук Ивана Можайского, князь стародубский, другой — внук Шемяки, князь Новгорода Северского.
Потомки московских усобников не могли жить мирно в отечестве котор, в старой русской области. Прежде князья губили друг друга в битвах междоусобных, потом губили друг друга посредством татарского хана; теперь, когда не стало хана, могущественный московский князь, господарь всея Руси, заменил его место для князей с тем различием, что московский в. князь воспользовался сознательно их междоусобиями для достижения великой государственной цели. Князья стародубский и новгород-северский питали друг к другу непримиримую ненависть; не смея затевать усобиц, они посылали доносы к в. князю в Москву; Шемячич, по некоторым известиям{951}, уже сгубил несколько князей своими наветами; но скоро и сам пал жертвою доноса: заклятый враг его Василий Стародубский, к которому присоединился еще князь пронский, не дремал.
Еще при жизни Ивана III отец стародубского князя Семен обговаривал Шемячича; Василий Стародубский продолжал отцовские обговоры; ненависть его к Шемячичу была так велика, что он говорил: «Одному чему нибудь быть: или уморю князя Василья Ивановича, или сам подпаду гневу государеву»{952}. Стародубский и пронский князья прислали с доносом в Москву на Шемячича; последний, узнав об этом, отправил в Москву своего посланца умолять в. князя, чтоб позволил ему приехать к себе и оправдаться. Тон записи, по которой должен был говорить в. князю посланец Шемячича, очень для нас любопытен; он показывает, на какую низкую степень сошли владетельные князья перед московскими господарями всея Руси. «И тыб господарь, — пишет Шемячич в. князю, — смиловался ныне пожаловал велел мне своему холопу у себя самому ныне быти, о том бита челом себе, чтоб перед тобою перед господарем стал с теми с очи на очи, что которых ныне брат мой, князь Вас[илий] Семенович, к тебе ко господарю на меня прислал с теми безлепицами. И обыщешь, господарь, в том мою вину, ино в том волен Бог да ты господарь мой, голова моя готова перед Богом да перед тобою; а не обыщешь, господарь, моей вины в том, и тыб, господарь, смиловался пожаловал мене в том, уж ныне от моего брата от кн. Вас. Семен, в тех безлепицах пооборонил, как тебе господарю Бог положит по сердцю, занеже господарь, брат мой наперед сего колко меня обговаривает тебе господарю{953} теми безлепицами и остужает, а хотячи меня тем у тебя у господаря уморити, чтоб тебе не был слугою». Что были частые искушения со стороны Литвы и что, след., постоянная подозрительность московских князей имела основание и совершенно оправдывается, доказательством служат слова Шемячича: «Да и то тебе господарю ведомож, каковы наперед того ко мне из Литвы присылки о том (т. е. об отъезде) ни бывали, и яз, господарь, отца твоего в. князя да и тебя господаря ни в чом не утаивал».
В. князь согласился на просьбу Шемячича, дал ему правду, или опасную грамоту, для приезда в Москву, где тот и оправдался. В. князь велел сказать ему: «Мы услуги у своего у кн. Василия на тебя речей никоторых не слухали. И мы как наперед того безлепичным речем не потакали, так и ныне тому не потакуем, а тебя есмя слугу своего как наперед того жаловали, так и ныне жалуем и вперед тебя, слугу своего, жаловати хотим своим жалованьем; а опытали есмя, что то речи на тебя безлепичные, и мы им и ныне не верим». Один из доносчиков был выдан обвиненному головою; когда же Шемячич просил выдачи и другого доносчика, человека князя стародубского, то в. князь велел отвечать ему: «Тот человек был в Литве полонен, а слышал те речи в Литве, ино было ему того как нам не сказать? И нам тебе того человека выдати нелзе».
Несмотря на уверения, сделанные Шемяке, что доносов на него от князя стародубского не слухали, в. князь, когда еще отправлял чиновников своих звать Шемячича в Москву, наказал им: «Да ехали бы есте ко князю к Вас. Семеновичу, да говорили бы есте ему от нас речь о береженье, да похвальную бы есте ему речь говорили».
Шемячич был отпущен из Москвы с честию в свое княжество: это было в 1517 году. Но в 1523 году Шемячич был опять позван в Москву и заключен в темницу. Шел слух, что причиною заключения было письмо северского князя к наместнику киевскому, в котором он предлагал подданство польскому королю{954}. Что заключение не было без причины, доказательством служит прежнее оправдание. Говорят, будто во время заключения северского князя какой-то юродивый ходил по городу с метлою в руках и на вопрос проходящих, зачем он взял метлу, отвечал: «Владения государя не совершенно еще очищены: пришло удобное время вымести последний сор». Удел князя стародубского присоединен был еще прежде к Москве при посредстве Шемячича, который выгнал своего врага из отчины, вероятно обговорив его в измене пред государем московским{955}. При Василии же присоединен и удел Волоцкий, ибо Федор Борисович умер в 1513 году бездетным{956}.
Теперь обратим внимание на отношения Василия Ивановича к родным братьям. Несмотря на старание Ивана III определить отношения между сыновьями так, чтоб неприязненные столкновения не могли иметь места, Василий не жил в ладу с братьями. Последние не могли забыть старины, прежних родственных отношений к старшему брату и не могли сносить новых государственных. К несчастию, в это время нашлось много людей, которым выгодно было напоминать удельным князьям о старине. Государственные отношения удельных к в. князю уничтожали возможность отъезда, в котором заключалось единственное право бояр и вообще двора, след., интересы бояр были тесно связаны с интересами удельных князей, с поддержанием их прежних отношений к в. князю. Последний, в свою очередь, зная это, опасаясь беспрестанно неприязненных движений со стороны братьев, потеряв к ним всякую доверенность, которая не может существовать при совершенной разрозненности интересов, имел нужду в людях, которые бы следили за всяким словом, за всяким движением братьев; если при дворе в. князя была толпа людей, благоприятствовавших князьям удельным, то при дворе последних были также бояре, дети боярские, преданные в. князю, доносившие ему обо всем, что у них делалось.
В 1511 году в. князь узнал, что братего Семен Калужский хочет бежать в Литву, что двор его, бояре и дети боярские, разделяют умысел князя{957}. Василий велел Семену явиться в Москву; последний, сведав об открытии своего умысла и зная, что готовится ему в Москве, начал просить старшего брата о помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. В. князь простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских.
Касательно отношений Василия к другим его братьям, именно к Димитрию Ивановичу, до нас дошел любопытный акт, наказные речи Ивану Шигоне, как тот должен был говорить Димитрию от имени в. князя наедине{958}: «Брате! Положи на своем разуме, гораздо ли так делаешь? Помнишь, как нам отец наш наказывал меж себя быти? И яз, брате, к тебе о которых делех о своих приказывал с своими детми боярскими, чтоб еси нам в козельских делех и в Ушатого управу учинил, и ты нам не токмо в тех делах управы не учинил, но еще еси сверх того на Ушатого землю посылал, а велел еси Ушатого деревни грабити; а нам еси, с нашыми детми боярскими, ответ не потому учинил, как было пригоже тебе нам ответ учинити. А которую есмя свою грамоту послали к тебе с Федорцом с Борисовым, и ты нам против тое грамоты и ответа никакого не учинил; а ныне еси, брат наш, того бол-шы нам непригожее учинил, прислал еси к нам паробка такого, какого было тобе паробка к нам не пригоже послати, а писал еси к нам в той грамоте, о таких о великих делех нам вычитаа. И яз, брате, того не ведаю, которую есми тебе нечесть и обиду учинил? А ты ко мне так отвечивал с нашыми детми боярскими, а в грамоте еси своей к нам писал: ино, брате, так ли отцу отвечивают и в грамотах пишут?»
Из этого акта видно, что в. князь более всего негодует на брата за несоблюдение форм, за недостаток должного уважения к нему, главе государства; ибо, как мы уже прежде сказали, стремление выделиться и во внешности, взойти на высоту, недосягаемую ни для кого другого, становится одним из главных стремлений московских государей со времени Ивана III, чего прежде именно недоставало нашим князьям. Вот почему Василий оскорбляется, что младший брат прислал к нему непригожего паробка и неучтиво писал в грамотах; в. князь основывается на завещании отцовском, где Иван III велит младшим сыновьям держать старшего в отца место: «ино, брате, так ли отцу отвечивают и в грамотах пишут?»
Касательно отношений в. к. Василия к брату его Юрию Ивановичу мы имеем также любопытный акт: это челобитная какого-то Ивана Яганова{959}, заключенного в оковы в начале княжения Ивана IV за донос на князя Юрия. Яганов пишет в челобитной: «Наперед сего служил есмь, государь, отцу твоему в. к. Василью: что слышав о лихе и о добре, и яз государю сказывал, а которые дети боярские князь Юрьевы Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и яз, государь, те все дела государю доносил, и отец твой меня за то ялся жаловать своим жалованьем; а ковати меня государь и мучивати про то не веливал, и велел ми государь своего дела везде искати, и яз, государь, ищучи государева дела и земскаго, да с дмит-ровцы неколко своего животишка истерял». Из этих слов мы узнаём, что Иван Яганов был отряжен в Дмитров, удел князя Юрия Ивановича, для розысков о поведении этого брата великокняжеского: узнаём, что при дворе Юрия были дети боярские, которые чрез Яганова доносили в. князю о всех замыслах его брата.
Как Яганов искал земского и государева дела в Дмитрове, показывает нам рассказ его о том деле, за которое он посажен в оковы при Иване IV: «А что яз, государь, слышал у тех же детей боярских пыочи жестоку речь с Яковом (сын боярский кн. Юрия) вместе, и яз и Яков ту речь сказали твоим бояром; того, государь, не ведаю, сопьяна говорили или вздурясь, мне было, государь, в те поры уши свои не смолою забить: яз, государь, что слышал, то сказал, потомуж как есми, государь отцу твоему служил и сказывал, а не сказати было мне тех речей, жестоких речей, тобе государю, и ктоб те речи тобе государю мимо меня сказал, и мне было быти кажнену от тобя от государя. Не сказали жестоких речей на Якова на Дмитреева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков, и отец твой хотел их казнити. А в записи, государь, в твоей целовальной написано: «слышев о лихе и о добре сказати тобе государю и твоим бояром». Ино, государь, тот ли добр, которой что слышал да не скажет? А не хотел бы яз тобе государю служити, и яз бьц государь, и у князя у Юрья выслужил. Государь князь великий! Отец твой какову речь кто ему скажет, будет сойдетца и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на дело, и он пущал мимо уши; а кто скажет, тому пени не чинил и суда ему не давал в своем деле. Яз, государь, тобя государя и твою мать, благоверную в. княгиню Елену, от неколких смертоносных пакостей избавлял: яз же ныне-ча в тобе кончаю нужною мукою живот свой».
И этому-то брату Юрию, на которого доносили в. князю, что он замышляет против него великие, страшные, смертоносные дела, Василий должен был оставить престол за неимением собственных детей: в. княгиня Соломония, урожденная Сабурова, была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все суеверные средства, обмывалась навороженною водою, прыскала ею белье в. князя, чтоб по крайней мере не дать остынуть любви его к себе, терлась наколдованным маслом, призывала к себе отовсюду колдунов и знахарок{960} — все понапрасну! Детей не было, исчезала и любовь мужа. Наконец в 1525 году в. князь с разрешения митрополита Даниила развелся с Соломониею и в следующем году женился снова на Елене Глинской. Явление не новое: Симеон Гордый поступил точно так же.
Но около Василия было много людей, которые во всяком поступке сына ненавистной Софьи видели преступление, злодейство; знаменитые бояре, потомки владетельных князей, иноки, прежде также бояре, постриженные Иваном III за придворные крамолы, восстали против развода, и Соломония, жертва тиранства Василиева, начала слыть у них святою наравне с Еленою, матерью Димитрия внука, а Елена Глинская разделила участь Софьи Палеолог, жены-чародейки, от которой пошло все зло.
Василий не мог заслужить любви бояр и потомков владетельных князей, потому что, по словам Герберштейна, совершил то, что отец его начал, и явился монархом, каким не был ни один монарх на всем земном шаре{961}. Вот почему Курбский называет Василия «прелютым князем, от чародейцы греческия рожденным»{962}. Опальный боярин Берсень говорил: «Добр деи был отец в. князя Васильев к. в. Иван и до людей ласков, и пошлет людей на которое дело, ино и Бог с ними; а нынешней государь не потому, людей мало жалует». Другой опальный, дьяк Федор Жареный, говорил: «Пропал деи есми; печалника не могу добыти; а государь, по моим грехом, пришол жесток, а клюдем немилостив». Тот же Берсень жаловался: «Государь деи упрям и въетречи против себя не любит, кто ему встречю говорит и он на того опалается». И Берсень, и Жареный поплатились за эти речи: первого казнили смертию, второго били кнутом и отрезали язык{963}.
Но у бояр, и вообще у всех дружинников и слуг вольных, против жестокости в. князя оставалось важное право, право отъезда к другим князьям; в Северо-Восточной Руси исчезли независимые князья, от братьев в. князя нельзя было ожидать покровительства отъехавшему из Москвы боярину; оставался один отъезд, в Литовскую Русь, к в. князю литовско-русскому, и недовольные дружинники стремятся туда.
Для прекращения этого явления из старого, родового, быта московские государи придумывают средство, а именно берут с подозрительных бояр присягу не отъезжать от них: со времен Ивана III, первого государя в Москве, первого князя, который восстал против отъезда боярского, появляются эти клятвенные записи; они умножаются при сыне его Василии, еще более их при внуке его Иване Грозном — признак постоянно усиливавшейся борьбы между двумя правами: правом государя на вечную покорность подданного и обветшавшим правом дружинника переменять вождя, переходить из одной дружины в другую, правом, которое так долго поддерживалось родовыми отношениями княжескими и теперь долженствовавшим исчезнуть вследствие смены их отношениями государственными. При Иване III мы знаем только одну подобную запись: она дана знаменитейшим из бояр его, героем Новгорода и Казани, потомком тверских князей, кн. Даниилом Холмским.
Холмский по случаю какого-то неудовольствия на в. князя вздумал воспользоваться правом отъезда; но его намерение было узнано, его схватили и посадили под стражу. В это время, время столкновения и борьбы различных прав, прав великого князя, князей-родичей и дружинников, духовенство имело также свое право, право великое, священное, право своим посредничеством предотвращать кровавые следствия этого враждебного столкновения прав, предупреждать насилия, при такой отчаянной борьбе неизбежные. Начиналось ли нелюбье между в. князем и одним из младших братьев, митрополит с епископами спешили предупредить его своим ходатайством; опальный боярин прибегал к митрополиту, и тот считал своею обязанностию печаловаться за него пред в. князем, и в. князь уважал печалование святительское. Так, когда князь Даниил Холмский был взят под стражу, митрополит с другими епископами печаловался за него, и в. князь выпустил Холмско-го на поруки духовенства, взяв с него присяжную запись; все эти записи имеют одинаковую форму, с некоторыми малыми по обстоятельствам изменениями, вот она: «Се яз князь Данило Дмйтревич Холмъски, что есмь бил челом своему господину и осподарю в. князю Ивану Васильевичи) за свою вину своим осподином Геронтьем митрополитом всея Руси, и его детми и сослужебники, епископы (след[уют] имена); и осподарь мой к. в. меня своего слугу пожаловал, нелюбье свое мне отдал. А мне кн. Данилу своему осподарю в. к. Ив. Вас. и его детем служити до своего живота, а не отьехати ми от своего осподаря от в. к. И[вану] В[асильевичю], ни от его детей к иному ни х кому. А добра ми ему и его детем хотети везде во всем, а лиха ми своему государю в. к. и его детем мне кн. Данилу не мыслити, ни хотети никакова; а где от кого услышу о добре или о лихе государя своего в. князя, и о его детях о добре или о лихе, и мне то сказати государю своему в. к. и его детем в правду, по сей моей укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем по сей моей грамоте ялся помне осподарю моему в. к. И. В. и его детем и до моего живота господин мой Геронтей митр[ополит] всея Руси, и с теми с своими детми и с служебники, со владыками и с архимандриты, которые в сей моей грамоте писаны. А чрез сию мою грамоту яз кн. Данило Дм. что иму думати и починати, или явится что которое мое лихо пред моим осподарем пред в. к. И. В. и пред его детми: ино не буди на мне милости Божьее и пречистые его Матери, и св. чудотворцев Петр[а] митр[ополита] и Леонтия епископа ростовского, и всех святых; также ни благословения ос-подина моего Геронтия митр, всея Руси, и его детей владык и архимандритов тех, которыми есми бил челом своему осподарю в. к. И. В., не буди на мне ни в сий век, ни в будущий; и осподарь мой к. в. и его дети надо мною по моей вине в казни волен. А крепости деля, яз кн. Данило Дм. Хол[мский] осподарю своему, в. к. И. В. целовал есми честный и животворящий крест, и дал есми на себя сию свою грамоту за подписью и за печатью осподина своего Геронтия митроп. всея Руси»{964}.
Но московские государи, начиная с Ивана III, не довольствовались порукой духовенства и проклятыми грамотами: они требовали ручательства более вещественного и потому заставляли других бояр и дворян ручаться за провинившегося боярина, что он не отъедет, а в случае отъезда поручившийся должен был внести князю известную сумму денег; так, по князе Холмском поручился И. Н. Воронцов, что он в случае его отъезда внесет 250 рублей{965}.
При Василии Ивановиче сын Даниила Холмского не был так счастлив: схваченный и заключенный в темницу, он умер в заключении{966}; однако много было взято записей с других бояр: с Вас. Вас. Шуйского, который обещался: «От своего государя и от его детей из их земли в Литву, также ми и к его братье ни инуды никуды не отьехати и до своего живота»{967}. С кн. Д. Ф. Бельского{968}; с И. Ф. Бельского{969}; с И. М. Воротынского{970}; с кн. Ф. М. Мстиславского{971}: запись последнего любопытна; она показывает, до какой степени доходило государственное зло, которое князья и дружинники считали своим правом; отъехать из Литвы в Москву и потом опять из Москвы в Литву для них ничего не стоило; кн. Мстиславский говорит в начале грамоты: «Се яз кн. Фед[ор] Мих[айлович] Мстиславской, присылал есми из Литвы к государю Василию, Божиею милостию ко государю всеа Русии и в. князю, бити челом, чтобы государь пожаловал велел мне ехати к собе служити; и в. государь меня холопа своего пожаловал, прислал ко мне воевод своих, а велел мне к собе ехати. И как яз приехал к своему государю; и государь меня пожаловал, велел мне собе служити, и жалованьем своим пожаловал. И опосле того сказали государю моему, что яз мыш-лю ехати к Жигмонту королю; и государь меня к. в. пожаловал, опалы своей на меня не доложил, и меня пожаловал: а яз государю своему ввел по себе порукою господина своего Данила митроп[олита] всеа Русии и весь священный собор, и целовал крест у гроба у чюдотворца Петра, и дал есми на собя грамоту за господина своего Данила митроп. вс[еа] Рус[ии] печатью, что мне от государя своего к Жигмонту королю, и к его братье, и к их детем, ни к иному ни х кому никак не отъехати, а служити мне государю своему, в. к. Василью, и добра ему хотети; а государь мой пожаловал меня своим великим жалованьем, дал за меня свою сестричну княжну Настасью. И яз кн. Федор, преступив крестное целованье, и не памятуючи того, что есми государю своему ввел по себе порукою господина своего Данила митр, всеа Русии, и забыв жалованье государя своего в. князя, хотел есми ехати к его недругу к Жигмонту королю; и государь мой, в. г[осударь], по моей вине на меня за то опалу свою положил. И яз кн. Фед. Мих. Мстиславский за свою вину, что есми перед государем своим проступил, и забыв крестное целованье и господина своего Данила митроп. вс. Рус. и всего священного собора по собе поруки, за ту за свою вину бил челом государю своему, в. госуд. Василью, Б[ожиею] м[илостию] г[осударю] вс. Рус. и в. к.: отцом его, господином своим, Данилом митр. вс. Рус., и его детми, своими господами (след[уют] имена); и государь мой, в. гос. Василий, Б. м. г. вс. Рус. и в. к., для прошенья и челобитья отца своего Данила митр, вс? Рус. и архиепископов и епископов, и всего для священного собора, меня своего холопа кн. Фед. Мстиславского пожаловал вины мне отдал». Мстиславский обязуется в грамоте: «А думы мне государя своего и сына его кн. Ивана не проносити никому: а судити. ми суд всякой в правду; и мне дела государей своих беречи и делати прямо без всякие хитрости».
Но М. А. Плещеев, которому также в. к. отдал вины его по ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: «Кто нибуди учнет мне говорити какие речи нибуди на государя моего лихо и о его в. к. Елене, и их детех; и о зелье о лихом кто станет говорити, чтобы дати государю моему, в. к. Василью, или его в. к. Елене или их детем какое зелье лихое, или иное что лихое дело похочет кто учинити: и мне ко государя своего лиходеем никак не приставати, и с ними о том не говорити, и не думати, и не делати мне того самому и проч.»{972}.
И Василий, по примеру отца, не довольствовался одною порукою духовенства, но требовал денежного ручательства: так, кн. Глинского выручили три боярина в 5000 рублях, и за этих троих выручителей поручились еще 47 человек{973}. Такое же двойное ручательство взято и за Шуйских{974}. Умножение клятвенных записей при Василии ясно свидетельствует об усилении борьбы за старое дружинное право отъезда; но эта борьба при Василии ничто в сравнении с тою страшною, кровавою борьбою, которая обнаружилась при сыне его Иване IV.
Мы достигли в нашей истории того времени, когда оба порядка вещей, родовой и государственный, дали друг другу последнюю отчаянную битву, которою знаменуется царствование Грозного. Господство родовых отношений между князьями имело, как необходимо следует ожидать, могущественное влияние на весь общественный состав Руси, имело могущественное влияние на быт городов, на положение дружины: когда, след., родовые отношения между князьями начали сменяться государственными, то эта смена должна была отозваться во всем общественном организме, должна была повлечь изменения и в быте городов, и в положении дружины, двора. Отсюда ясно, что в. князья в своих государственных стремлениях должны были встретить сопротивление не со стороны одних князей-родичей, но со стороны всего того, что получило свое бытие или, по крайней мере, поддерживалось родовыми княжескими отношениями.
Здесь первое место занимает возможность вольного, безнаказанного перехода от одного князя к другому, существовавшая для городов, для членов дружины, для людей из остального даже народонаселения при господстве родовых княжеских отношений и прекращавшаяся при сменении их государственными. Эту-то возможность перехода, являвшуюся для некоторых в виде права (напр., для дружинников и вообще слуг вольных), для других в виде освященного обычая, старины (напр., для старых городов), старое общество поддерживало всеми силами против государственных стремлений московских в. князей, которые справедливо видели в ней несообразность, беззаконие, измену.
Вот смысл борьбы, начавшейся давно в Северной Руси, но обнаружившейся с большею силой при Иване III и дошедшей до крайности при внуке его Иване IV. Если справедливо, что, как говорят, Иван IV был помешан на измене, то вместе с этим должно допустить, что старое общество было помешано на переходе, или отъезде. Из вышесказанного ясно, как несправедливо видеть в строгих мерах Грозного исключительное противоборство каким-то аристократическим, боярским стремлениям, факты противоречат этому: Иван IV вооружался не против одних бояр, ибо не одни бояре были заражены закоренелою болезнию старого русского общества — страстию к переходу, или отъезду.
Иван III и сын его Василий имели одинакий характер, отличавший более или менее всех князей московских, их предшественников: главные черты этого характера — рассудительность, расчетливость, преобладание головы над сердцем; прямые наследники Калиты Иван III и сын его Василий не увлекались никогда чувством.
Совершенно иная была природа Ивана IV: это был бесспорно самый даровитый государь, какого только нам представляет русская история до Петра В., самая блестящая личность из всех Рюриковичей; но с необыкновенною ясностию взгляда, ловкостию в речах и поступках, качествами, полученными в наследство от предков, в Иване было развито в высшей степени другое противоположное начало, женственное, — чувство: сколько Иван был умен и проницателен, столько же был страстен, восприимчив, раздражителен, способен увлекаться, доходить до крайности. Можно легко угадать, какой характер долженствовала принять борьба такого государя с неисцелимым злом старинных притязаний. Притом Иван III и сын его Василий не были еще так далеки от старого порядка вещей, смотрели на него еще исторически, и потому в борьбе своей с ним были необходимо хладнокровнее и умереннее; но Иван IV был уже третий государь на престоле московском, в этом смысле порфирородный, рожденный и воспитанный уже монархом.
Напитанный в детстве высокими понятиями о власти государя, он еще более укрепил эти понятия своею обширною начитанностию, изучением священной, церковной, римской истории; он хотел быть тем же на московском престоле, чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий — на римском; Иван IV стал первым царем не потому только, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне все значение царской власти, первый составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически.
И вот Иван IV, который хочет вести свое происхождение от Августа кесаря (и точно ведет его, только духовно, а не естественно), Иван IV с глубоким убеждением о святости, неприкосновенности своих прав, окружен толпою князей и дружинников, которые толкуют о происхождении своем от князей ярославских, суздальских, смоленских, о том, что государь не должен ничего делать без совета со старшими членами дружины, как водилось прежде, о праве безнаказанного отъезда. Но этого мало: оскорбленный такими противогосударственными притязаниями как государь, Иван IV был глубоко оскорблен лично как человек недостойными поступками окружавших его во время детства и потом трижды еще оскорблен в своей доверенности и в своих чувствах как отец и как муж. Вот почему в борьбе своей со старыми притязаниями Иван IV не только преследует противогосударственные стремления как государь, но вместе преследует врагов своих как человек лично оскорбленный.
Наконец, для такого государя, как Иван IV, с природою в высшей степени восприимчивою и страстною, нужно было самое осторожное, глубоко обдуманное воспитание, надобно было допускать для него только одни благие впечатления — и вместо того от раннего детства его окружали только самыми недостойными сценами и как бы нарочно раздражали самым безумным образом. Что же были за причины подобного воспитания? Мы знаем, что Димитрий Донской, сын его и внук вступали на великокняжеский престол в ранней молодости, когда еще не могли управлять сами, и между тем в начале их княжений мы вовсе не видим тех оскорбительных явлений, которые имели место во время малолетства Ивана IV: напротив, мы видим необыкновенно умное, дружное и деятельное управление бояр для блага князя и княжества; откуда же происходит такая разница?
При Донском, сыне и внуке его интересы князя и бояр были тесно соединены; ни князь, ни бояре не обнаруживали еще противоположных стремлений; бояре московские дружно отстаивали права своего князя и княжества против притязаний других князей, потому что этого требовали их собственные выгоды. Но со времен Ивана III интересы в. князя и бояр разрознились: князь начал руководствоваться идеями государственными, бояре выставили свои несовместимые с этими идеями притязания. По смерти Василия Ивановича опекуншею малолетнего сына его Ивана осталась жена его Елена, уже ненавистная боярам; она не отступала от поведения своего мужа, след., не уменьшила этой ненависти. Не могши управлять одна, Елена вверилась известному лицу из бояр же и таким образом внесла этим предпочтением разделение между последними; отсюда ненависть к любимцу, старание свергнуть его какими бы то ни было средствами, партии между боярами, борьба между партиями. Наконец, еще одно важное различие: при Донском и его преемниках между московскими боярами не было князей ни Рюрикова, ни Гедиминова рода; во время малолетства Ивана IV они наполняли двор, куда принесли свои притязания и свою ненависть к московским государям, лишившим их уделов, сведшим их со степени независимых владельцев на степень слуг своих.
Иван остался после отца 3-х лет. До нас не дошло завещание в. к. Василья вполне; но в летописях сохранены следующие предсмертные слова в. князя касательно сына и государства: «Приказываю своего сына, в. к. Ивана, Богу и пречистые Богородици и св. чудотворцем, и тебе отцу своему Данилу митрополиту всея Руси, и даю ему свое государство, которым меня благословил отець мой, Гос. к. в. Ив [ан] Васильевич] всея Руси; а вы бы моя братия, князь Юрьи и кн. Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем есмя крест целовали и крепости промежь нами»{975}. Из крепостей, данных братьями и о которых упоминает в. к. Василий, мы знаем один договор с кн. Юрием, заключенный в 1531 году, подобный совершенно предыдущим договорам в. князей с удельными, причем повторено условие: «А бояром и детем боярским и слугам промежь нас волным воля». В. князь обязал брата: «А благословлю сына своего Ивана своими великими княжествы: и тобе сына моего Ивана держати в мое место своего господина и брата старейшего; а великих ти княжеств под ним и под моею в. княгинею, и под нашими детми блюсти и не обидити, не вступатися, ни подъискивати ни какими деды, ни которою хитростью»{976}. Но в. князь знал, что слово братьев ненадежно, если бояре будут благоприятствовать их притязаниям, и потому, отпустив митрополита и братьев, остался с одними боярами и так говорил им: «Ведайте и сами, кое от в. к. Владимера Киевского ведется наше государство Владимерское и Новгородское и Московское, мы вам государи прироженные, а вы наша извечная бояре: и вы, братье, постойте крепко, что бы мой сын учинился на государстве государем, были бы в земле правда и в вас бы розни ни которые не было; да приказываю вам М[ихаила] Л[ьвовича] Глинскаго, человек к нам приезжей, держите его за здешняго уроженца, за не же мне он прямой слуга, и были бы есте все вобче и дела земскаго и сына моего дела берегли и делали за один; а ты бы, князь Мих. Глинской, за моего сына в. к. Ивана, и за мою в. к. Елену, и за моего сына князя Юрья кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал»{977}.
Из этих слов в. князя видно все беспокойство его относительно судьбы сына и государства, в котором порядок престолонаследия не был еще утвержден; в. князь должен был напоминать боярам свое происхождение от Владимира Киевского, о том, что он и сын его — их прирожденные государи, отъезд от которых есть измена; Василий знал также, что в случае торжества братьев должны повториться те же явления, какие имели место при деде его Василии Темном, и что малюткам детям его не будет пощады от победителя: вот почему он заклинает кн. Глинского как ближайшего родственника хранить великокняжеское семейство и не щадить для него жизни своей. Как было велико нелюбье бояр к этому знаменитому пришельцу, видно из того, что в. князь не мог ввести его в думу без их предварительного согласия, и то единственно под предлогом близкого родства его с в. княгинею{978}.
Опасение Василия сбылось. Едва прошла неделя после похорон его, как в. к. Елена была извещена о крамоле; летописцы оставили нам об ней два разноречивые свидетельства: одни говорят, что к. Андрей Шуйский вздумал отъехать к дяде в. князя Юрию, что его замысел был открыт, его посадили под стражу, и бояре для прекращения подобных попыток присоветовали Елене схватить и заключить кн. Юрия{979}. Но это. известие, в котором вся вина сложена с кн. Юрия на Шуйского, кажется, придумано после вследствие всеобщей ненависти к Шуйским, что видно из тона рассказа, напр.: «диавол вниде во князя Шуйскаго Андрея», и потом: «он же злодей паки помысли ко князю Юрью отъехать и на в. княжение его поднять, а у князя сего на мысли небывало, понеже бо крест целовал в. князю, как было ему изменить!» Ясно, что последнее обстоятельство вовсе не могло воспрепятствовать князю Юрию к измене: и кн. Андрей Шуйский также крест целовал — как было ему изменить?
Гораздо вероятнее другое известие{980}: «Присылал князь Юрья Ивановичи дьяка своего Третияка Тишкова ко князю Андрею Шуйскому, а говорил ему Третияк ото князя, чтобы поехал ко князю Юрью служити. И князь Андрей Третьяку сказал: князь ваш вчера крест целовал в. князю, что ему добра хотети, а ныне от него людей зовет. И Третьяк князю Андрею молвил: князя Юрья бояре приводили заперши к целованию, а сами князю Юрью за в. князя правды не дали, ино то какое целование, то невольное целование. Князь Андрей то сказал князю Бор[ису] Ив[ановичу] Горбатому, и кн. Борис то сказал боярам. И бояре сказали в. княгине; и в. княгиня, берегучи сына и земли, приказала боярам: вчера есте крест целовали сыну моему, в. к. Ивану на том, что ему служити, и вовсем добра хотети; и вы потому и чините, коли является зло, ино бы ся не распространило. И велела в. княгиня кн. Юрья поймати, и оковав посадити за сторожи в полату, где наперед того кн. Дмитрей внук сидел».
Я отдаю преимущество этому известию по следующим причинам: оно находится в Царственной книге, которая вовсе не потворствует боярам и, однако, не обвиняет во всем кн. Андрея Шуйского; во-вторых, рассказ здесь краткий, холодный, без оскорбительных эпитетов, без приведения от себя причин, как, напр.: «он крест целовал — как ему изменить». Далее, рассказ, при краткости, подробнее; упоминается даже по имени лицо, кто приезжал от кн. Юрия уговаривать Шуйского к отъезду. Впрочем, первый рассказ, в окончании, дополняет рассказ Царственной книги: по нему кн. Андрей сказал брату своему кн. Борису Горбатому, что кн. Юрий зовет его и что он хочет к нему ехать, и звал Горбатого; тот не согласился: тогда Андрей пошел к в. княгине и обговорил Бориса, но последний оправдался, и Андрей был заключен{981}. Как бы то ни было, Юрий умер в заключении «страдальческою смертию голодною», прибавляет летописец{982}.
Оставался другой дядя, князь Андрей Старицкий. В начале княжения Ивана IV Андрей дал на себя племяннику целовальную запись{983} держать его господином старейшим в. князем; обещался: «А кто захочет от тебя ко мне ехати, князьли, или боярин, или диак, или сын боярской, или кто нибуди на ваше лихо: и мне того никак не принята». Здесь право принятия отъезжиков от в. князя ограничивается, или, лучше сказать, совершенно уничтожается выражением: «на ваше лихо», потомучто при всяком почти отъезде предполагалось нелюбье отъехавшего к князю, особенно в то время; почему в. князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет; при всяком отъезде он мог подозревать, что на лихо, и требовать выдачи отъехавшего. Но мы видели, как затруднительно было в то время положение и в. князя, и удельных по взаимной недоверчивости, беспрестанно умножаемой людьми, которые находили в том свою выгоду: правительнице доносили, что Андрей сердится и хочет бежать, Андрея извещали, что его ждет участь брата.
Чтоб прекратить такое тягостное положение, Елена послала звать Андрея в Москву для личного объяснения; Андрей, взяв с нее клятву, что ему не сделают в Москве никакого{984} зла, приехал; в. княгиня уверила его, что она ничего против него не имеет, и просила указать на тех людей, которые мутят между ними; но Андрей не был откровенен, не назвал никого, а сказал, «что на него пришло мнение»{985}.
По возвращении Андрея в свой удел отношения его к московскому правительству не изменились: он продолжал питать прежнюю недоверчивость{986}, продолжал слушать доносы, и, когда по случаю казанской войны в. княгиня послала звать его в Москву, Андрей отказался по причине болезни и просил прислать лекаря. В. княгиня исполнила просьбу; но лекарь, возвратившись, объявил, что болезнь ничтожная; тогда Еленой овладело подозрение, и она отправила разузнать настоящее положение дел в Старице: ей донесли, что у князя Андрея есть прибылые люди и что он притворился больным нарочно, боясь ехать в Москву. Елена прислала вторично звать его к себе, и вторично та же отговорка болезнию; она послала в третий раз, и в третий раз тот же ответ, который дошел до нас{987}.
В этом ответе дядя государев, удельный князь, называем себя холопом в. князя; несмотря, однако, на такой униженный тон, удельный князь не может удержаться, чтоб не напомнить племяннику старины, он пишет к нему: «И ты, г[осу]д[а]рь, нынеча приказал к нам с великим запрещением, чтобы нам однолично у тебя быти, как ся ни иметь; и в том, гдрь, нынеча нам скорбь и кручина великая о том, что тебе, гдрю, наша немочь неверна, и по нас посылаешь неотложно; а преже сего, гдрь, того не бывало, что нас к вам, гдрем, на носилках волочили, И яз, гдрь, грехом своим, своею болезнью и бедою, с кручины отбыл ума и мысли. И ты бы, гдрь, пожаловал показал милость, огрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, как бы, гдрь, мочно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быти бесскорбно и без кручины, как тебе, гдрю, Бог положит на сердце»{988}.
Мы не раз уже замечали, что при дворах удельных князей находились люди, предавшиеся в. князю и извещавшие его обо всем, что у них делалось; один из таких московских приверженцев при дворе старицкого князя, кн. Василий Голубой-Ростовский, прислал тайно ночью к любимцу правительницы боярину кн. Телепневу-Оболенскому с известием, что наутро кн. Андрей сбирается бежать{989}. Тогда Елена отправила к Андрею трех духовных особ{990}, которые должны были говорить ему от имени митрополита: «Слух к нам пришел, что деи хочешь оставити благословенье отца своего, и гробы родителей своих, и святое свое отечество, и жалованье и бреженье гдря свого в. к. Василья и сына его. И поехал бы еси ко гдрю и ко гдрне без всякого сумнения, а мы тобе благословляем и емлем тобя на свои руки». В случае, если Андрей не послушает слов митрополита, посланные должны были наложить. на него проклятие{991}. Не полагаясь, однако, на действительность церковных увещаний и угроз, правительница выслала полки к Волоку наблюдать за движениями старицкого князя и в случае бегства перехватить его.
Андрея тотчас известили об этом движении великокняжеских войск, будто бы прямо посланных захватить его; удельный князь поверил и ускорил бегством, уже заранее приготовленным: он хотел засесть в Новгороде, воскресить там старину и во имя ее ратовать против московского князя. С этою целию Андрей разослал грамоты к помещикам, детям боярским, где говорил: «Князь в. молод, государство держат бояре, у кого вам служить, а я вас рад жаловать»{992}. На этот зов отозвались многие дети боярские и приехали служить Андрею.
Узнав об этом, правительница велела князю Никите Оболенскому спешить к Новгороду, занять его прежде Андрея и защищать до последней крайности, а другой кн. Оболенский, Иван Овчина, любимец Елены, отправился с полками вслед за удельным князем и нагнал его; сперва Андрей выстроил было свои полки против великокняжеских, но скоро оробел и начал ссылаться с московским воеводою, обещая кончить борьбу, если Оболенский даст ему клятву, что в. князь не лишит его свободы и не наложит на него опалы; Оболенский, невзирая на то, что у него не было такого полномочия, дал требуемую клятву и поехал вместе с Андреем в Москву. Здесь он был встречен жестоким выговором от правительницы за то, что перешел границы своей власти и дал своевольно клятву; кн. Андрей был заключен в оковы{993}, в которых через полгода умер; семейство его подверглось также заключению; бояр его, ведавших думу своего князя, казнили смертию; дети боярские, отозвавшиеся на призыв Андрея, были перевешаны по Новгородской дороге в известном расстоянии друг от друга: такими страшными средствами должно было Московское государство тушить междоусобия, лечить язву, завещанную ему старой Русью, родовым бытом; к несчастью, зло было так велико, что и эти насильственные меры были недостаточны для окончательного подавления старых притязаний: они вызвали меры ужаснейшие.
Правление Елены ознаменовано твердостию, мудростию, успехом. При государе-младенце, при внутренних волнениях, окруженное со всех сторон врагами — Литвою, крымскими и казанскими татарами, Московское государство не потерпело никакого ущерба ни в силе, ни в достоинстве своем: дипломатические сношения с европейскими государствами продолжались по-прежнему; заключены договоры с Швециею и Ливонским орденом, набеги татар остановлены; война с Литвою, веденная с примерною твердостию, окончилось счастливым миром; границы государства ограждены новыми крепостями и возобновленными старыми, исправлена монета, выкуплено множество пленных. Елену упрекают в сердечной Слабости, но предмет этой слабости был человек достойный; из всех окружавших ее правительница выбрала лучшего, конюшего боярина кн. Ивана Овчину Телепнева-Оболенского. Если он имел большое влияние на дела правительственные, то означенные успехи внутри и вне не позволят упрекнуть его в недостатке благоразумия; кроме того, он дважды с успехом водил передовые полки в глубь Литвы, успешно кончил борьбу с удельным князем; что Оболенский был чужд насильственных мер, доказательством служит поступок его с Андреем Старицким, за который он подвергся строгому выговору.
Бояре не могли упрекнуть Елену даже в оскорбительном для них самовластии: она ничего не решала без совета с ними, даже в делах церемониала придворного{994}. Несмотря на то, Елена была правительница; если она спрашивала боярского совета, то имела при этом право принять или отвергнуть его; боярам, т. е. самым могущественным по влиянию, хотелось владеть самим, преследовать свои личные отношения друг к другу, которые необходимо сдерживались присутствием главы государства; они надеялись повелевать во время малолетства в. князя и между тем принуждены были повиноваться, повиноваться женщине, которой главным думцем был один из них.
Двор разделился на партии, главой каждой был могущественный боярин, окруженный своими друзьями и клевретами, или целая сильная фамилия, напр., Шуйских, Бельских, Глинских. Как после эти фамилии сменяли друг друга в управлении, так теперь они подыскивались под князем Оболенским, которого привязанность Елены поставила в челе управления; против него вооружился родной дядя правительницы кн. Михаил Глинский, который по своему близкому родству больше других надеялся управлять государством; но Оболенский осилил в борьбе, и Глинский был заключен в темницу, где и умер{995}; соумышленник его М. С. Воронцов был удален от двора.
Между тем отъезды не были забыты: во время разрыва с Польшею двое воевод, отправленных в Серпухов для заготовления полков, кн. Семен Бельский и Иван Аяцкий, отъехали к Сигизмунду; двое других воевод, князья Ив. Бельский и Воротынский, были также заподозрены в соумышлении с отъехавшими и посажены под стражу{996}.
Пример Глинского научил бояр, что удачная борьба с Оболенским невозможна, пока жива Елена, что для свержения Оболенского надобно прежде отделаться от правительницы, и они отделались от нее, в 1538 году Елена умерла от яду{997}.
Тогда боярам открылось свободное поприще сменять одни других в правлении. Первая победа досталась князьям Шуйским, потомкам суздальских князей, которые так долго боролись с Москвою. И, вошедши в число московских бояр, кн. Шуйские не потеряли своего значения и как прежде имели притязания на старшинство между князьями, так теперь хотели старшинства между боярами. При отце Ивана IV кн. Василий Васильевич Шуйский занимал первое место в думе{998}, удержал его при Елене и первый воспользовался ее смертию для свержения Оболенского: в седьмой день по кончине правительницы Оболенский вместе с сестрою его боярынею Челядниною, находившейся при малолетнем Иване, были взяты под стражу за то, говорит летописец, что их государь в приближенью держал. Оболенский умер от недостатка в пище и тяжести оков, сестру его постригли в монахини; заключенные прежде князья Ив. Фед. Бельский и Андр. Мих. Шуйский были освобождены.
Но Шуйским не хотели уступить другие; не менее могущественна, не менее сильна связями была фамилия Бельских, на стороне которой был митрополит Даниил. Бельские мимо Шуйских выпросили у малютки государя повышение двоим из своих друзей, одному боярство, а другому окольничество. За это произошел явный разрыв между двумя фамилиями: Шуйские пересилили, Иван Бельский был заключен в темницу, советник же его дьяк Мишурин — обезглавлен: Вас. Шуйский не смел еще свирепствовать против своего товарища, знаменитого боярина, и выместил свою злобу на дьяке; но по смерти Василия Шуйского брат его Иван начал действовать смелее и свергнул митрополита Даниила, на место которого был возведен Иоасаф. Но мы заметили уже, как русское духовенство было выше всех частных стремлений, и потому не было духовенства Шуйских, Бельских или Глинских, было только русское духовенство и митрополит всея Руси. Вот почему новый митрополит Иоасаф, обязанный своим саном Шуйским, стал, подобно предшественнику, за Бельских, потому что торжество последних обещало перемену к лучшему.
Торжество Шуйских было торжеством фамилии и партии, при котором все члены фамилии и партии хотели поделить выгоды с главным боярином; если глава фамилии и партии стал в челе управления, то его родственники и клевреты должны были получить богатые наместничества, причем спешили наживаться на счет граждан, и правитель не смел укрощать их, потому что, возбуждая их негодование, обессиливал свою партию. Таким образом, когда сам Иван Шуйский грабил великокняжескую московскую казну{999}, родственники и клевреты его грабили области, доставшиеся им в управление{1000}. С другой стороны татары безнаказанно пустошили русские области: боярину, занятому интересами своего рода и партии, некогда было заботиться о делах государственных. «Промежь их, — говорит летописец, — бяше вражды о корыстех, и о племянех их, всяк своим печется, а не государским, ни земским»{1001}.
Тогда митрополит Иоасаф стал просить в. князя, чтоб дал приказ мимо Шуйских выпустить из заключения Ивана Бельского, что и было исполнено. Бельский явился снова в думе; Иван Шуйский, пораженный такою внезапною переменою, не мог противиться и был удален от двора: его послали воеводою во Владимир{1002}, где он выжидал случая снова усилить свою сторону и низложить противную. Его оставили в покое, равно как всех его сторонников; перемена произошла безо всяких насилий и казней; чему должно приписать это: умеренности ли Бельского или страху пред могущественными Шуйскими — решить трудно.
Как бы то ни было, Бельский ознаменовал свое правление милостями к заключенным: сын Андрея Старицкого Владимир с матерью был освобожден из темницы: ему позволили жить на дворе отца его{1003}. Вспомнили и об Димитрии, несчастном сыне Андрея Васильевича Углицкого, брата Ивана III: его освободили из оков: милость неравная! Неужели боялись от полумертвеца Димитрия старых притязаний потому только, что он был дядя в. князю? Гораздо опасйее было освобождение Владимира Андреевича, и особенно его матери Евфросинии, питавшей злой удельный дух, который довел ее и все семейство ее до гибели: дело объясняется тем, что у старицкого князя было много доброхотов, тогда как участь Димитрия никого уже не занимала.
Между тем Иван Шуйский, воеводствуя во Владимире, усиливал свою сторону в Москве между боярами и детьми боярскими. Что побудило бояр подняться против Бельского и перейти на сторону Шуйского? То же самое, что прежде побудило их восстать против князя Оболенского; летописец выражается теми же самыми словами: «Пойман бысть в. князя боярин, кн. И[ван] Федорович] Бельский, без в. князя ведома, советом боярским, того ради, что его государь к. в. у себя в приближении держал, и в первосоветниках, да митрополита Иоасафа, и бояре о том вознегодоваша на кн. Ивана, и на митрополита; и начата зло советовати с своими советники»{1004}.
Недовольные бояре начали пересылаться с Шуйским, который во Владимире взял клятву со многих детей боярских держать его сторону; заговорщики назначили срок 3 генваря 1542 года для исполнения своего намерения, и в ночь на это число Бельский был схвачен и посажен под стражу; в ту же ночь явился в Москву Иван Шуйский из Владимира. Любопытно читать в летописце, что важное участие в этом заговоре принимали новгородцы: «а в том совете быша ново-городцы В. Новагорода все городом»{1005}. Бельский был сослан на Белоозеро и там, по словам летописца, «тайно без в. князя ведома, боярским самовольством кн. Ивана Бельскаго убили»{1006}. Сторонников его также разослали в заточение по разным городам; митрополит Иоасаф потерпел страшные ругательства от заговорщиков, даже жизнь его была в опасности: каменья летели в его кельи; тщетно искал он безопасности во дворце, заговорщики с шумом преследовали его и туда и наконец сослали в Кириллов Белозерский монастырь. На его место был поставлен знаменитый Макарий, архиепископ новгородский, потому что новгородцы все городом участвовали в низвержении Бельского, и по старинной приязни к фамилии Шуйских{1007}. Но и Макарий остался верен преданию митрополитов всея Руси: он отстранился от партий боярских, предоставив себе право в борьбе этих партий вступаться за побежденных, предотвращать насилия, дерзости победителей, а в насилиях и дерзостях не могло быть недостатка в правление Шуйских.
Князь Иван, по-видимому, не пользовался своим торжеством: остальные два года жизни он провел в удалении от дел по причинам, для нас неизвестным; правление было в руках родичей его, троих Шуйских — Ивана и Андрея Михайловичей и Федора Ивановича. Что же делал в это время в. князь, каково было его положение?
По смерти матери Иван был совершенно предоставлен самому себе касательно умственного и нравственного развития. Пытливый ум ребенка требовал пищи: он жадно схватил все, что могли предложить ему век и общество; масса сведений была невелика, делать выбора было не из чего, молодой князь взял все, прочел все, что мог достать прочесть: след., в деле умственном Иван мог еще обойтись без руководителя. Но не так было в деле нравственном: среди эгоистических стремлений партий царственный младенец был предоставлен в руководство одному собственному эгоизму; Иван с ранней юности был окружен людьми, которые в своих стремлениях не обращали на него никакого внимания, беспрерывно оскорбляли его: отсюда Иван необходимо должен был привыкнуть — имея в виду только собственные интересы, не обращать внимания на интересы других, не уважать человеческого достоинства, не уважать жизни человека; если он, как начал себя помнить, не встречал ниоткуда не только сочувствия, даже внимания, то как хотеть, чтоб он сочувствовал, другим, обращал внимание на других? Пренебрегали развитием хороших склонностей ребенка, подавлением дурных, оставляли его предаваться чувственным животвенным стремлениям, потворствовали ему, хвалили за то, за что надобно было порицать, и в то же время, когда дело доходило до личных интересов боярских, молодого князя оскорбляли в самых лучших, самых святых его интересах, именно в привязанности к людям, оскорбляли вдвойне, оскорбляли как государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека, потому что не слушали его просьб, не обращали внимания на его слезы: от этого сочетания потворств, ласкательств и оскорблений, которым беспрерывно подвергался Иван, в нем развились два чувства: презрение к рабам ласкателям и ненависть ко врагам, ненависть к строптивым вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная за личные оскорбления.
Таким образом, употреблю слова, Курбского, в предобрую душу Ивана были всеяны злые нравы, но не дьяволом и не женами злыми и чародейками — сам Курбский говорит, кем и как были всеяны злые нравы: «Питаша его велицые гордые паны, по их языку боярове, его на свою и детей своих беду, ретящеся друг пред другом, ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию. Егдаже начал приходити в возраст, аки лет в дванадесять, начал первее бессловесных крови проливати, с стремнин высоких мечюще их, також и иныя многая неподобныя дела творити, авляющи хотящее быти немилосердое произволение в себе. Егда же уже приходяще к пятомунадесять лету, и вяще, тогда начал человеков уроняти. И собравши четы юных около себя детей и сродных оных предреченных сигклитов, по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человеков, мужей и жен, биги и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне. И воистинну, дела разбойническия самыя творяше, и иныя злыя исполняше, их же не токмо глаголати излишно, но и срамно; ласкателем же все таковое на свою беду восхваляющим: о храбр, глаголюще, будет сей царь и мужествен! Егда же прииде к седьмомунадесять лету, тогда теж прегордые сигклитове начаша подущати его и мстити им свои недружбы, един против другаго»{1008}.
Так этим ужасным потворством раздражительная, восприимчивая природа Ивана была приучена к чувственным наслаждениям; эта привычка в летах зрелых повела к разврату и к той страшной внутренней борьбе, которая происходила в душе царя, вполне сознававшего падение свое в нравственном отношении. В адвокатских письмах своих к Курбскому он еще старается оправдать это падение; но пред лицом религии, которой требования он знал лучше других, он не смел оправдываться и в отчаянии обнаруживал страшные язвы души своей. Человек привык видеть в теле своем и его страстях начало внешнее и враждебное: отсюда стремление подавлять телесные страсти телесными же, внешними подвигами благочестия, отсюда пристрастие Грозного к этим подвигам; но тело очищается чистотою душевною, и телесные страсти умолкают тогда, когда душа исполнена высоких помыслов, а душа Грозного постоянно волновалась гневом, подозрением, презрением: при таком состоянии души успешная борьба его с испорченной в детстве телесной природой была невозможна. К бесстыдным ласкателям, жившим на счет его слабостей, к этим Вяземским и Грязным, царь не мог не питать презрения; но в то же самое время он не мог равнодушно сносить не только гласного укора, но даже грустного молчания людей, оскорбленных его поведением, потому что в этом он видел посягновение на свои права, которые отстаивал от притязаний старины; он не мог отделить укора на безнравственность человека от восстания на власть царя, потому что боярин, укорявший его, не был чист от старинных притязаний, и укор, следствие благородного негодования, доброжелательства к царю, казался последнему дерзостию дружинника, который думал, что царь не мог ничего делать без его совета; боярин выразил свое неудовольствие, а единственное право дружинников, за которое они стояли так упорно, было при первом неудовольствии отъезжать: вот почему Грозный, как скоро встречал недовольное лицо боярина, уже видел в нем человека, замыслившего отъезд, и спешил предупредить изменника.
Я привел слова Курбского для показания поблажек, ласкательств, которыми развращали Ивана в молодости; теперь, с другой стороны, выслушаем самого Ивана для показания тех оскорблений, которые ожесточили его в детстве. В ответном письме своем к Курбскому, высчитав оскорбления, нанесенные ему партиями боярскими, убийство людей, ему близких и приятных, свержение двух митрополитов, Иван обращается к тем оскорблениям, которые были для него всего чувствительнее, к бесчинству бояр в его присутствии, забвению его царственных прав, ненависти, выраженной к его отцу и матери{1009}: он помнил, как бояре при переносе вещей покойной Елены не могли удержаться, чтоб не обнаружить своей ненависти самым мелочным образом: они пихали ногами вещи покойной княгини. Но дадим говорить самому Ивану: «Нас же с единородным братом, свято-почившим Георгием, питати начата яко иностранных, или яко убожайшую чадь. Яковож пострадах во одеянии и во алкании! Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воле и не по времени юности. Едино воспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский седит на лавке, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив; к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабскоеж, ниже начало обретеся: и таковая гордыня кто может понести! Какож исчести таковыя бедне страданиа многая, яже в юности пострадах! Многажды поздо ядох не по своей воле. Что же убо о казне родительскаго ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалованье, а все себе у них поймаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству{1010}; а казну деда и отца нашего бесчисленную себе поймаша; и тако в той нашей казне исковавши себе сосуды злати и сребряни и имена на них родителей своих подписаша, будто их родительское стяжание; а всем людям ведомо: при матери нашей и у князя Ивана Шуйскаго шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи; и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шуба переменити, да во излишнем сосуды ковати. Чтож о казни дядь наших и глаголати? Все себе восхитиша! По сем на грады и села наскочиша, и тако горчайшим мучением, многоразличныя беды, имения ту живущих без милости пограбиша. Соседствующим же от них напасти, кто может исчести? Подвластных же всех аки рабы себе сотвориша, свояжь рабы аки вельможа устроиша; правити же мнящесь и строити, и вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерную от всяких избирающе, и вся по мзде творяще и глаголюще»{1011}.
Подобные явления повторились при вторичном торжестве Шуйских, что вывело тринадцатилетнего Ивана из терпения и заставило его действовать наступательно; какой же будет образ его действия? Такой, какому научили его воспитатели: насилия, казни.
В 1544 году в сентябре Шуйские с своими сторонниками, ненавидя Ф. С. Воронцова за то, как говорит летописец, что его в. государь жаловал и берег{1012}, вздумали отделаться от него явным насилием; во дворце в столовой комнате в присутствии в. князя и митрополита они схватили его, били по щекам, изорвали платье и хотели убить; едва митрополит, посланный государем, вместе с другими боярами успели уговорить их оставить жизнь Воронцову; государь упрашивал Шуйских, что если уже они не хотят видеть Воронцова в Москве, то послали бы его на службу в Коломну; но Шуйские не тронулись просьбами в. князя и отослали Воронцова в Кострому. Это насилие было последним. В декабре того же года в. князь велел схватить Андрея Шуйского и предать его смерти, сторонников его разослать, «и от тех мест начали бояре от государя страх имети и послушание», — говорит летопись{1013}.
Но это было только начало борьбы: боярам трудно было отстать от старых привычек, в. князь также хорошо помнил их прежнее поведение. В следующий год был посажен под стражу кн. Ив. Кубенский, сторонник Шуйских, участник в насилии Воронцову; какому-то Бутурлину отрезали язык за невежливые слова{1014}, Кубенский был прощен, потом подвергся опять опале вместе с другими, и опять прощен по ходатайству митрополита{1015}.
Этих частых опал и частых прощений не должно упускать из виду: они ясно показывают борьбу молодого государя с притязаниями окружавших его, которые беспрестанно обнаруживались. Вместе с Кубенским подвергся опале и старинный любимец государя Воронцов, которого прежде он так отстаивал от Шуйских и которого после падения Шуйских опять приблизил к себе; но Воронцов тотчас обнаружил свои стремления: ему хотелось занять место Шуйских, овладеть волею молодого Ивана; летописец кратко и наивно описывает поведение Воронцова: «и кого государь пожалует без Федорова ведома, и Федору досадно»{1016}. Эти досады честолюбивого боярина вывели из терпения Ивана: он положил опалу на Воронцова вместе с Кубенским и вместе с Кубенским простил; но милость была непродолжительна.
В 1546 году в. князь выехал на охоту около Коломны: вдруг окружили его человек 50 новгородских пищальников с какими-то просьбами; это было вовсе не время для челобитья, притом Иван не мог жаловать новгородцев, хорошо помня, что они все городом помогли Шуйским против Бельского: он велел отослать челобитчиков; новгородцы вспомнили старинное вече и вместо того, чтоб послушаться приказа государева, начали бить колпаками и бросать грязью в его посланцев. Иван отправил отряд своих дворян для отсылки дерзких: новгородцы не уступили и тем; когда раздраженные дворяне хотели употребить силу, пищальники вооружились и начали стрелять в дворян, загорелась битва, и с обеих сторон было убито человек по шести; государь не мог проехать прямо к своему стану и принужден был пробраться окольными дорогами.
Легко представить, какое впечатление должна была произвести такая дерзость на ревнивого к своим правам Ивана; он не знал характера новгородцев, не знал их старых привычек и думал, что бояре подучили их к сопротивлению. Ожесточенный последними и потеряв к ним всякое доверие, Иван с ранней молодости начал дарить своею доверенностью людей новых, без родовых преданий и притязаний, — дьяков; в это время в особенной милости был у него дьяк Василий Захаров: ему государь поручил розыскать о причинах поступка новгородцев. Дьяк донес, что новгородцев подучили бояре, кн. Кубенский и Федор Воронцов с братом Василием. Тогда Иван велел предать означенных бояр смертной казни{1017}. Летописцы говорят{1018}, что дьяк оклеветал бояр: это очень вероятно, ибо в интересах дьяков, людей новых, было поддерживать нелюбье государя к старинным родам.
В 1547 году Иван торжественно венчался на царство: в. князь московский, государь всея Руси, принял титул царя, которым прежде на Руси величали только двоих императоров — византийского и римско-германского, да ханов монгольских. Мы заметили уже прежде, что слово царь значило у нас гораздо выше, чем князь, и было синонимом самодержца: этим названием московский государь окончательно выпутывался из родовых отношений, ибо титул в. князя все еще напоминал только старшего в роде князей.
Скоро после венчания на царство Иван женился на дочери покойного окольничего Романа Юрьевича Захарьина; царю было тогда 17 лет. Самыми приближенными к нему особами были дяди его Глинские и потом новые родственники по жене Романовы: им только мог доверять вполне царь по единству интересов; вот почему обе эти фамилии возбудили против себя ненависть остальных бояр. К несчастью, старые и новые родственники, Глинские и Романовы, соперничали между собою, а, с другой стороны, Глинские успели раздражить и народ, потворствуя насилиям слуг своих{1019}. Вследствие этого в 1548 году бояре, ненавидевшие Глинских и не могшие теперь свергнуть их ни насилием, ибо не имели более силы, ни посредством царя, ибо тот не доверял им, воспользовались страшным пожаром для возмущения народа против Глинских. Юрий Глинский был умерщвлен разъяренною чернию, которая бросилась было и в село Воробьеве, где жил тогдё царь, с требованием выдачи других Глинских; но была разогнана строгими мерами, принятыми Грозным{1020}.
До сих пор Иван был занят только отношениями к боярам; но теперь бояре вздумали осоюзиться с народом, употребить народ для достижения своих целей: царь увидал опасность и хотел прервать этот союз. После похода на Казань, продолжать который помешала ему оттепель, Иван в 1549 году велел «собрати свое государство из городов всяка-го чину»{1021}. В воскресенье царь вышел с крестным ходом на Лобное место и после молебна начал говорить митрополиту следующее: «Умоляю тебя, святый владыко, будь моим помощником и поборником любви; потому что я знаю всю твою ревность к благу общему. Тебе известно, что я остался от отца четырех лет, а от матери осьми; родственники мною пренебрегали, бояре и вельможи не радели обо мне и самовластвовали, восхитив сами себе саны и почести моим именем, и некому было возбранить им в том. Лихоимцы, хищники и судьи неправедные! Какой ответ дадите нам теперь за столько слез, от вас пролитых, но я чист от всех их беззаконий, которые пусть падут на одни их главы». Потом Иван поклонился на все стороны и продолжал: «Люди Божии, дарованные нам Богом! Умоляю вас во имя веры вашей в Бога, во имя любви вашей к нам: теперь мне нельзя вознаградить вас за все ваши обиды, раззорения, налоги, претерпенные вами во время моей беспомощной молодости от бояр моих; умоляю вас, оставьте друг другу прежние вражды, забудьте прежние оскорбления, кроме разве таких, которых снести невозможно, а вперед я вам сам буду судья и оборона, сам буду раззорять неправды и возвращать похищенное».
Давно уже молодой государь приблизил к себе бедного дворянина Алексея Адашева и сделал своим ложничим: знак полной доверенности от подозрительного государя в то ужасное время крамол{1022}. Этого-то бедного дворянина молодой царь поставил после себя стражем правосудия; до нас дошли высокие слова, сказанные Иваном Адашеву: «Алексее! Взял я тебя от нищих и от самых молодых людей. Слышах о твоих добрых делах, и ныне взысках тебе выше меры твоея, ради помощи души моей; хотя и твоего желания на сие нет, но обаче аз возжелал, не токмо тебе, но иных таких, чтоб печаль мою утолил и на люди моя, Богом врученный нам, призрел. Вручаю тебе челобитные приимати у бедных и обидимых, и назирати их с рассмотрением. Да не убоишися силных и славных, восхитивших чести на ся, и своим насилием бедных и немощных погубляющих, ни бедного слезам ложным и клеветающих напрасно на богатых, хотящих ложными слезами неправедно оболгати и правым быти; но вся испытно рассмотряти и к нам истинну приносити, бояся суда Божия, и избрати судей правдивых от боляр и от вельмож»{1023}.
Не одного Адашева взыскал царь ради помощи душе своей; сильную помощь этой растерзанной, озлобленной душе оказал вначале Сильвестр, священник Благовещенского дворцового собора, родом новгородец. По своему званию священника дворцовой церкви Сильвестр беспрестанно был на глазах у Ивана, а замечательная личность этого человека, резко выдававшаяся из толпы людей, занятых одними мелкими интересами и крамолами, не могла не обратить на него внимание государя. Что влияние Сильвестра началось давно, доказательством служит известие, что по мысли его было освобождено из темницы семейство князя Андрея Старицкого{1024}, а это освобождение имело место еще в 1541 году{1025}. Чем более вырастал Иван и приходил в сознание своего положения, тем более прилеплялся к Сильвестру и усиливалось влияние последнего на дела.
Странно было бы представлять себе Сильвестра каким-то загадочным сверхъестественным существом, явившимся в первый раз пред царя во время большого московского пожара и так напугавшим воображение Ивана, что тот совершенно подчинился его влиянию. Не надобно также упускать из виду расстояний времени, протекшего от одного события до другого; так, напр., если мы поместим тотчас за пожаром и появлением Сильвестра созвание выборных и речь царя на Лобном месте (тогда как пожар был в 1547 году, а созвание выборных имело место в 1549), то этим сокращением времени скроем естественное, постепенное развитие умственных и нравственных сил царя: чего он не мог сознать вполне и совершить в 17 лет, то он сознает и совершает в 19: это ясно! Но при этом ясно также, что поступки Ивана были следствием его естественного, самостоятельного развития, а не совершались под исключительно чуждым влиянием.
Сильвестр и Адашев были давно в глазах царя, но не имели большого влияния на дела, потому что сам царь еще не имел его; с возрастанием же Ивана возрастало влияние этих двух людей, которых он взыскал на помощь душе своей, по его собственному выражению. Нравственное влияние обоих — и Сильвестра, и Адашева — на царя, нравственная помощь от них душе его бесспорна; сильная религиозность Ивана давала особенно Сильвестру большую власть над ним по самому сану его: в делах, касающихся религии и нравственности, Иван слушался Сильвестра, как добрый христианин слушается духовного отца{1026}, достойного служителя алтаря{1027}.
Привыкнув советоваться и слушаться Сильвестра в делах религиозных и нравственных, питая к нему доверенность неограниченную, царь не мог не советоваться с ним и в делах политических: но здесь-то и начало борьбы между царем и Сильвестром» Сильвестр относительно ясности политического взгляда был несравненно ниже Ивана; но, привыкши требовать исполнения своих религиозных и нравственных советов от него как от частного человека, Сильвестр требовал исполнения и своих политических советов; тогда как царь не мог своих светлых государственных мыслей принести в жертву уважению своему к Сильвестру: отсюда тягость, которую начал чувствовать государь от несправедливых притязаний Сильвестра; напр., Иван первый зачал в себе великую мысль, что Россия может утвердить свое могущество и не бояться Востока только тогда, когда усвоит себе плоды европейской цивилизации, для чего необходимо непосредственное сношение с Европою, которому неодолимую преграду поставлял Ливонский орден, не пускавший в Россию ученых и художников из справедливого опасения ее могущества; отсюда твердое намерение царя покорять Ливонию. Против этого намерения восстала вся дума и особенно Сильвестр: они советовали царю завоевать Крым, что необходимо должно было повлечь к борьбе с Турциею, которой трепетала еще вся Европа и против которой у тогдашнего Московского государства, разумеется, не было никаких средств к сопротивлению; Иван понимал всю безрассудность этого совета и отверг его, преследуя войну ливонскую{1028}.
Как же поступил Сильвестр в этом случае? Он не постыдился говорить царю, что болезнь его, его жены и детей есть Божие наказание за то, что он не слушается его советов{1029}. Так употреблял во зло Сильвестр доверенность Ивана! Мало того: он употребил во зло глубокое религиозное чувство царя, позволив себе обмануть его какими-то ложными видениями{1030}. Кто изучал сколько-нибудь душу человеческую, тот знает, что все возможные оскорбления прощаются гораздо легче, чем обман, потому что при последнем оскорбитель рассчитывает на слабоумие оскорбляемого, а такой расчет простить трудно! Вот почему и частные люди, и цари, и целые народы так жестоко, кроваво мстят за обман. Наконец, неблагоразумие Сильвестра и его стороны нанесло самый тяжкий удар сердцу царя.
В 1553 году Иван опасно занемог: ему предложили сделать духовную и взять клятву в верности сыну своему, младенцу Димитрию, с кн. Владимира Андреевича Старицкого и бояр{1031}. Но тут-то обнаружились, с одной стороны, притязания родичей, князей удельных, с другой — притязания бояр; двоюродный брат царский Владимир Андреевич не замедлил выставить свои права на престол по смерти Ивана мимо племянника Димитрия, вопреки новому обычаю престолонаследия, за который так стояли все московские князья. Что удельный князь выставил устарелое право, тут нет еще ничего удивительного — есть предания, есть понятия, от которых нельзя освободиться, которые родятся с нами и умирают с нами вместе: так удельные предания вымерли только с последним удельным князем; но удивительно то, что Сильвестр стал на стороне старых притязаний, на стороне удельного князя, руководствуясь мелким духом партий. Сильвестр, пользуясь неограниченною доверенностию царя в выборе людей, необходимо, если б даже и не хотел того, должен был составить при дворе и во всех частях управления многочисленную и сильную партию людей, которые, будучи обязаны ему своим возвышением, своими должностями, разделяли с ним одни стремления; так, из дошедших до нас актов известно, что царь, избирая какого-нибудь сановника, посылал Сильвестра поговорить с ним, изведать его ум и нравы{1032}.
Ясно, что доверенность царя к Сильвестру разделяли все сторонники последнего. Влияние этой партии могло встретить препятствие только в одном близком к царю семействе Романовых: отсюда ненависть Сильвестровых сторонников к царице Анастасии и ее родственникам, ненависть, которая, разумеется, не могла не вызвать и со стороны Романовых подобного же чувства. Сторонники Сильвестра сравнивали Анастасию с Евдокией, женою византийского императора Аркадия, гонительницей Златоуста, разумея под Златоустым Сильвестра{1033}; Курбский называет Романовых клеветниками и нечестивыми губителями всего Русского царства{1034}. И вот в случае смерти царя и во время малолетства сына его правительницею будет Анастасия, которая, разумеется, даст большое влияние своим братьям, и сторонники Сильвестра объявляют решительно, что они не хотят повиноваться Романовым и потому признают наследником престола Владимира Андреевича.
Князь Владимир Воротынский и дьяк Ив. Мих. Висковатый явились к старицкому князю и потребовали от него присяги Димитрию; Владимир Андреевич «почал кручиниться прытко», говорит летопись; удельный князь вспомнил старину, вспомнил свое прежнее значение и с гневом отвечал на настойчивые требования Воротынского: «Ты бы де со мною не бранился, ни мака (пак?) бы де ты мне и не указывал; а против меня и не говорил». Воротынский дал ему заметить, что теперь уже не та пора, что они оба равны по государственным отношениям своим к царю, оба его слуги: «Я дал душу государю своему царю и сыну его: что мне служити им во всем в правду и с тобою мне, и служу им государем своим, а тебе служити не хочу и за них государей своих с тобой говорю; а будет где доведется по их государей своих велению, и дратьса с тобою готов».
Между боярами началась страшная брань, крик и шум. Больной царь все это слышал: он призвал их к себе и напомнил клятву служить ему и детям его, причем выразил идею государства, олицетворенного в особе государя, идею, которой никто, кроме его, не понимал: «кто не хочет служить государю младенцу, тот не захочет служить и взрослому». Надобно было пройти многим векам постоянного государственного развития, чтобы потомок варяга, вождя сбродной дружины, мог произнести слова, что подданный должен служить не человеку, который может быть взрослый и младенец, но государству, олицетворенному в государе. «И коли мы вам ненадобны, и то на ваших душах», — заключил царь свое увещание. Против царских речей, речей с государственным смыслом, возвысил голос потомок суздальских, кн. Ив. Мих. Шуйский; Шуйскому еще было извинительно говорить, Шуйский говорил по священным преданиям предков; но после него послышался голос человека, которого сына царь самодержавною властию из ничтожества возвысил над князьями и боярами, голос Федора Адашева, отца государева любимца. «Тебе государю и сыну твоему крест целуем, — говорил старик Адашев, — а Захарьиным нам Даниилу с братией не служити; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Даниилу с братиею; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды ведали многие». — «И бысть мятеж велик, — прибавляет летопись, — и шум, и речи многие во всех боярех, а не хотят пеленичному служити».
К вечеру царь успел привести к присяге нескольких бояр, но остальные пели свою старую песню: «Веть де нами владеть Захарьиным, а чем нами владеть Захарьиным, а нам служити государю младу, и мы учнем служити старому князи Владимиру»: как в этих словах еще отзываются старые дружинные понятия о службе взрослому вождю преимущественно пред младенцем!
Государь велел написать целовальную запись, по которой приводить к присяге кн. Владимира Андреевича, и как скоро последний пришел к больному, тот потребовал у него присяги, но старицкий князь явно отказался дать ее. Эта запись замечательна тем, что в ней право отъезда совершенно уничтожено: «А князей ми служебных с вотчинами и бояр ваших не приимати, также ми и всяких ваших служебных людей, без вашего веленья, не приимати к себе никого»{1035}. Бояре, исполнившие волю царя, присягнувшие Димитрию, начали уговаривать сторонников Сильвестра, чтоб последовали их примеру, но те отвечали им жестокою бранью, «говорячи им, что они хотят сами владети, а они им служити, и их владения не хотят».
Между тем Владимир Андреевич и мать его собирали к себе своих боярских детей и давали им деньги, чтоб после смерти царя иметь в них помощь для исполнения своих замыслов. Верные царю бояре, узнав об этом, выговаривали старицкому князю за неприличие его поступков и не стали пускать его к больному Ивану: тогда Сильвестр начал противиться верным боярам и осмелился даже сказать им: «Зачем вы не пускаете к государю князя Владимира: он ему доброхотствует». Бояре настаивали на своем, и оттоле, говорит летопись, «бысть вражда межи бояр и Селивестром, и его советники».
На другой день после взятия присяги с бояр ближних царь призвал опять всех остальных бояр и опять потребовал от них присяги; обратившись к боярам, поцеловавшим крест, он говорил им: «Пожалуйте, попамятуйте, на чем есте мне и сыну моему крест целовали; не дайте бояром сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с ним в чужую землю где Бог наставит»; потом сказал Романовым: «А вы Захарьины чего испужались; али чаете бояре вас пощадят; вы от бояр первые мертвецы будете, и вы бы за сына за моего да и за матерь его умерли; а жены моей на поругание бояром не дали». Из этих слов видно, что Романовы испугались сильного сопротивления враждебной стороны, и царь напоминал им, что их судьба тесно связана с судьбою царицы и царевича, что если они поддадутся требованиям противной стороны и присягнут Владимиру вместо Димитрия, то и в таком случае пощажены не будут. Из слов царя бояре ясно увидали, как он хорошо понимал их, как хорошо предвидел будущую участь своего семейства, которое будет изведено, как была изведена мать самого Ивана — Елена; летопись говорит, что бояре испугались этих слов царя, в которых был вызов на смертельный бой, по высказании которых примирения уже быть не могло, и бояре испугались: они пошли в переднюю комнату целовать крест.
Приводить к присяге начал кн. Воротынский; когда кн. Турунтай Пронский подошел ко кресту и увидел подле него Воротынского, то не утерпел, чтоб не начать боярской которы, он сказал Воротынскому: «Твой отец да и ты по смерти в. к. Василья первый изменник, а теперь приводишь ко кресту!» Воротынский отвечал: «Я изменник, но привожу тебя ко кресту, чтобы ты служил государю и его сыну; ты прямой человек, а креста не целуешь и служить им не хочешь!» Пронский не нашел, что возразить на это, и присягнул. Но один из самых близких бояр, и даже родственник царский, кн. Д. Ф. Палецкий, которого дочь была за родным братом царя Юрием Васильевичем, Палецкий, который один из первых присягнул Димитрию, послал торговаться с Владимиром Андреевичем и его матерью: «Если вы дадите зятю моему Юрию (неспособному царствовать) хороший удел, то я готов служить вам». Верные бояре насильно взяли клятву с Владимира Андреевича: они сказали ему, что не выпустят его из дворца до тех пор, пока не присягнет; к матери его царь посылал трижды с требованием, чтоб привесила свою печать к целовальной записи сына; «и много речей бранных говорила», — прибавляет летописец{1036}.
Но все эти крамолы остались тщетными: царь выздоровел. Он встал с постели здоровый телом, но жестоко больной душою, жестоко оскорбленный как государь сопротивлением бояр государственному уставу престолонаследия, оскорбленный как отец, как муж, наконец, как человек, обманувшийся в чувствах людей, которых считал к себе близкими, к которым питал полную доверенность{1037}. Оправившись от болезни, царь, по обещанию, отправился на богомолье в Кириллов Белозерский монастырь; но при этом у него была еще другая цель.
Еще начиная с княжения Ивана III, монахи Иосифова Волоцкого монастыря играют важную роль в делах московского двора. Св. Иосиф Волоцкий прославился своею борьбою с жидовской схариевою ересью, начавшеюся при Иване III в Новгороде, перешедшею оттуда в Москву и утвердившеюся при дворе: отсюда дело этой ереси совпадает с придворными переменами, имевшими место в княжение Ивана III. В. княгиня Елена, вдова Ивана Молодого и мать Димитрия, принадлежала к схариевой ереси{1038}; но за Елену стояли бояре, Курбский называет ее святой; пока Елена и ее партия были в силе, до тех пор была в силе и ересь: еретик Зосима, симоновский архимандрит, стал митрополитом; увещаний Иосифа Волоцкого не слушали, с открытыми еретиками в Новгороде обошлись милостиво.
Падение Елены и ее партии было знаком к преследованию еретиков и торжеству Иосифа, след., последний, борясь против ереси, должен был вместе бороться против Елены и ее партии, т. е. партии боярской, и с тем вместе необходимо был на стороне Софьи и ее сына Василия. Отсюда ненависть бояр к монахам Иосифова Волоцкого монастыря, которые постоянно находятся на стороне Василия в борьбе его с боярами; вот почему Курбский называет этих монахов, или осифлян, по его выражению, подобными в злости в. князю Василию, скорыми помощниками его и во всех злых потаковниками и подражателями{1039}. Игумен Иосифова монастыря Даниил был возведен при Василии в сан митрополита, другой монах того же монастыря Вассиан Топорков — сделан епископом коломенским: оба, верные преданию своего монастыря, стояли на стороне Василия в борьбе его с древними притязаниями, и оба потому были ненавидимы боярами.
Курбский называет Даниила прегордым и лютым{1040}; Берсень говорил об нем: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве: учителна слова от него нет никотораго, а не печалуется ни о ком; а прежние святители сидели на своих местах в манатьях и печаловались государю о всех людех»{1041}. Но этот упрек Берсеня митрополиту Даниилу в том, что он пренебрегал своею обязанностию печаловаться у государя за опальных бояр, несправедлив: до нас дошло 6 записей боярских, в которых Даниил является печальником за провинившихся бояр и своим ручательством освобождает их от опалы{1042}.
Как бы то ни было, по смерти Василия и Елены бояре воспользовались своим торжеством, чтоб свергнуть Даниила и Вассиана; но последний пережил боярщину и в описываемое нами время находился в Песношском монастыре: к нему-то, к этому ненавистнику бояр, спешил Иван. Партия Сильвестра предвидела всю опасность для себя от этого свидания и спешила воспрепятствовать ему. В Троицком Сергиеве монастыре жил тогда знаменитый Максим Грек, враг Даниила и Вассиана, заточенный при Василии за сопротивление разводу с Соломониею, освобожденный при Иване старанием Сильвестровой стороны, которая теперь употребляет его средством для отклонения царя от поездки, т. е. от свидания с Вассианом. Когда царь по пути заехал в Троицкий монастырь и зашел к Максиму, тот начал уговаривать его отложить дальнейшую поездку; Максим говорил Ивану, что вместо путешествия он должен озаботиться вдовами и сиротами воинов, падших под Казанью; совет был прекрасен, но царь не мог понять, почему исполнение обета съездить в Кириллов монастырь может помешать ему озаботиться семействами убитых под Казанью воинов, почему одно было несовместно с другим? «Если ты меня не послушаешь, — грозил ему Максим, — если позабудешь осиротелые семейства и поедешь с упрямством, то сын твой не возвратится живой с дороги». Такая настойчивость могла только возбудить или усилить уже возбужденные подозрения Ивана, и он отправился на свидание с Вассианом. Сторонники Сильвестра, сопровождавшие царя, заметили, как Вассиан шептал что-то царю на ухо, знали, что совет его не может быть для них благоприятен, и с ужасом видели, что царь изъявил за него Вассиану живейшую благодарность{1043}; Курбский пишет, будто Вассиан сказал царю: «Если хочешь быть самодержцем, то не держи себе советника мудрейшего». Разумеется, это одна только догадка бояр, потому что если кто шепчет на ухо, то верно не с намерением, чтоб другие это слышали.
Смерть царицы Анастасии, последовавшая в 1560 году, повела к окончательному разрыву между царем и Сильвестровою партиею. Самое естественное чувство после потери любимого человека — это усиленная привязанность к тому, что любил покойный, и усиленная вражда к тому, чего не любил; но Иван знал вражду, существовавшую между Анастасией и Сильвестровой стороной; враги последней не замедлили дать знать царю, что смерть Анастасии была чрезвычайно выгодна для врагов ее; Иван помнил, что мать его была отравлена, и не мог не заразиться подозрением, особенно в то ужасное время; кто, подобно Курбскому, с такой щедростию расточает другим обвинения в отраве, тот не должен жаловаться, что его и друзей его подозревали в том же!
Предмет и пределы нашего сочинения не позволяют нам войти в подробности кровавой борьбы, которую вел Иван Грозный с древними притязаниями дружинников и потомков князей-родичей. Ужасы этой борьбы преувеличены пристрастными писателями, но только преувеличены, а не вымышлены; казней, преследований в Москве, Новгороде, Твери отрицать нельзя, сам Иван об них свидетельствует{1044}. Историк не должен быть адвокатом того или другого исторического лица; его обязанность при описании подобной борьбы состоит в том, чтобы, основываясь на актах несомненных, уяснить смысл борьбы, ее значение в истории народа. Обратимся же к этим несомненным актам.
В 1547 году двое князей, Мих. Вас. Глинский и Ив. Турунтай-Пронский, замыслили отъезд, были схвачены, прощены и дали записи не отъезжать ни к польскому королю, ни к папе римскому, ни к угорскому королю, ни к цесарю, ни к френцовскому королю, ни в Крым, ни в Ногаи, ни в Астрахань, ни в Казань, ни к братьям царским{1045}; 34 человека поручились за Пронского{1046}. В 1554 году были пойманы на отъезде кн. ростовские{1047}: главного из них зачинщика, Семена, сослали на Белоозеро. Год спустя по смерти Анастасии взята запись с кн. Вас. Мих. Глинского, который также проступил{1048}. В том же 1561 году царь счел нужным взять клятвенное обещание с 8 бояр в случае его смерти служить сыну его Ивану, мимо которого иного государя не искать, и ни к кому не отъезжать{1049}. В 1562 году 29 человек поручились по кн. Ив. Дмитр. Бельском, что ему не отъехать ни в которые государства, ни в уделы, и за этих поручников поручились еще 120 человек{1050}; и в том же году тот же Ив. Дмитр. Бельский уже снова бил челом за свою вину, что «преступил крестное целованье, и забыв жалованье государя своего изменил, з Жигимонтом Августом королем ссылался, и грамоту от него себе опасную взял, и хотел бежати от государя своего». Несмотря на это, царь Иван Грозный «холопа своего пожаловал, вины ему отдал»{1051}. В записи Бельский обещается: «Служити мне государю своему, и по нем сыну его большому, которой на государстве будет. А которые дети государя моего на уделех будут, и мне к ним не отъехатижь; также ми и к удельным князем ни х кому не отъехати». В следующем 1563 году Бельский с 6 другими боярами выручал другого отъезжика, кн. Александра Ив. Воротынского{1052}; за поручников поручились, по обыкновению, еще 56 человек. В следующем 1564 году выручен был Ив. Вас. Шереметев также двойным ручательством{1053}. В 1565 году бил челом боярин Яковлев за проступку{1054} и прощен за поручительством. В том же году был выручен из-под опалы Лев Андр. Салтыков с 2 сыновьями{1055} и кн. Вас. Сем. Серебряный с сыном{1056}. В 1566 году бил челом за проступку знаменитый воевода кн. Мих. Ив. Воротынский и выручен двойным ручательством{1057}. В том же году выручен был кн. Ив. Петр. Охлябинин и обещался никуда не отъехать и в чернецы не постригаться{1058}; в том же году был выручен боярин Очин-Плещеев{1059}.
Любопытнее предыдущих запись Ив. Фед. Мстиславского: в 1571 году крымский хан Девлет-Гирей пошел к Москве; царские воеводы Бельский, Морозов, Мстиславский, Шереметев, Воротынский, Татев, Темкин, вместо того чтоб отразить хана от столицы, расположились в ее предместиях и позволили татарам сжечь Москву. Дорогу хану к Москве указали изменники — 6 детей боярских{1060}. Царь в речи своей послам ханским говорил: «Брат наш (Девлет-Гирей) сослався с нашими изменники с бояры, да пошел на нашу землю; а бояре наши еще на поле прислали к нему с вестью въстречю, а люди наши с ним не бились, и пришед Москву зжег»{1061}. Можно было бы подумать, что Иван напрасно обвинял воевод, хотя поведение их в самом деле было очень подозрительно; но вот что говорит сам кн. Мстиславский в записи, данной им после этого случая: «Се яз кн. Ив[ан] Мстиславской, что есми Богу, и св. Божьим церквам и всему православному крестьянству веры своей не соблюл, а государю своему ц[арю] и в. к. И[вану] Васильевичу] всея Русии и его детям, и его землям, и всему православному крестьянству и всей Русской земле изменил, навел есми с моими товарыщи безбожнаго крымскаго Девлет-Кирея царя»{1062}. По ходатайству митрополита Кирилла и 24 других духовных особ царь простил Мстиславского, взявши с него означенную проклятую грамоту за поручительством троих бояр, которые обязались в случае отъезда Мстиславского внести в казну 20 000 рублей, за поручников поручились еще 285 человек{1063}. Через 10 лет после этого тот же Мстиславский опять бил челом с двумя сыновьями, что они пред государем «во многих винах преступили»{1064}. Всех дошедших до нас записей, данных боярами при Грозном, 23!
Но всего любопытнее для нас переписка отъехавшего боярина, кн. Андрея Курбского, с царем. В письмах своих к Ивану, равно в истории его царствования, Курбский вполне обнаруживает старинные притязания дружинников, и преимущественно потомков князей-родичей; с своей стороны, в ответных письмах царь высказывает свои понятия о царской власти, свою теорию об ней. В этой драгоценной переписке перед нами говорят старая и новая Русь, Русь с родовым бытом и Русь с бытом государственным, говорят в лице своих представителей — Курбского, отъезжего боярина, потомка ярославских князей, и Ивана в. к. московского, первого царя. Таким образом, вместо сухой, мертвой летописи, где летописец очень часто опускает самое важное для нас, в сочинениях Курбского, и особенно в его переписке с царем, мы имеем живую, страстную речь двоих борцов, двоих представителей противоположных стремлений; вместо летописца, который так часто скрадывает причины явлений, Курбский и царь высказывают нам свои задушевные мысли, свои чувства, руководившие их поступками, раскрывают тайные пружины борьбы.
Разумеется, беспристрастия в истории Курбского и в переписке его с царем искать нельзя: оба — и царь, и Курбский суть не иное что, как адвокаты своего дела; речь их страстна, они щедры на сильные эпитеты, щедры на неумеренную брань чужим, на неумеренную похвалу своим.
Мы упоминали уже о старинных притязаниях дружинников, вынесенных ими из Древней Руси, о притязаниях на обычай совета и право отъезда. Адвокат этих дружинных притязаний Курбский ясно высказывает их в своих сочинениях{1065}: рассказав о свидании царя с Вассианом Топорковым и о совете, который последний будто бы дал Ивану, не слушаться бояр, Курбский обращается к Вассиану с следующею апострофою: «О глас воистинну диаволий! Всякия злости и презорства и забвения преполон! Ты забыл, епископ, что написано во 2-й книге Царств: когда Давид советовался с своими вельможами, желая исчислить народ израильский, и все вельможи советовали не считать, но царь не слушал советников своих; ты забыл, какую беду навел Бог за непослушание Синклитскому совету? Чуть весь Израиль не погиб! Ты забыл, что принесли безумному Ровоаму гордость и совет юных, и презрение совета старших?» Приведши многие другие места Св. Писания, подтверждающие его мысль, Курбский выражает ее так: «Царь же аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советников, но и у всенародных человек: понеже дар духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, но по правости душевной; убо не зрит Бог на могутство и гордость, но на правость сердечную, и дает дары, сиречь елико кто вместит добрым произволением». Потом Курбский хвалит Ивана III, который совершил такие великие подвиги только потому, что слушался советников своих; мы видели в другом месте, что Курбский называет Ивана III злым тираном, истребителем родичей и дружины: но ни Курбский, ни Иван IV не обращали внимания на такие противоречия, очень естественные в людях, пишущих под влиянием страсти и стремящихся во что бы то ни стало защитить свою основную мысль. Что Курбский был потомком князей-родичей и не забывал этого, видно также из его сочинений. Говоря о вельможах, падших жертвами Ивана Грозного, отца его и деда, Курбский не преминет прибавить их родословную, не преминет сказать, что то были благородные княжата, потомки таких-то и таких-то князей; в одном из писем своих к царю Курбский говорит: «И уже не разумею, чего уже у нас хощеши? Уже не токмо единоплеменных княжат, влекомых от роду великаго Владимира, различными смертьми поморил еси, и движимыя стяжания и недвижимыя, чего еще был дед твой и отец не разграбил; но и последних срачиц, могу рещи со дерзновением, по Евангельскому словеси, твоему прегордому и царскому величеству не возбранихом»{1066}.
Из этих слов видно, что борьба Грозного с боярами своими была продолжением борьбы предков его с князьями-родичами; из этих же слов видно, что потомкам князей-родичей не нравился новый титул царя, принятый Иваном, потому что этот титул, как уже сказано выше, выпутывал его окончательно из родовых отношений, и потому Курбский сопоставляет свои слова так: «твоему прегордому и царскому величеству». Но самым лучшим доказательством той ненависти, которую потомки князей-родичей питали к московским в. князьям, служат следующие слова Курбского{1067}: оправдываясь в обвинении, взводимом на него царем, будто он участвовал в отравлении царицы Анастасии и в умысле возвести на престол Владимира Андреевича, Курбский пишет: «Аще и зело много грешен семь и недостоин, но обаче рожден бых от благородных родителей, от племени ж в. князя смоленскаго Феодора Ростиславича; яко и твоя царская высота добре веси от летописцев русских, иже тое пленицы княжата не обыкли тела своего ясти и крове братии своей пити, яко есть некоторым издавна обычай, яко первее дерзнул Юрий Московский в Орде на святаго в. князя Михаила Тверскаго, а потом и прочие, сущие во свежей еще памяти и пред очима, что Углицким учинено и Ярославичем и прочим единыя крови, и како их всеродне заглажено и потреблено… еже ко слышанию тяжко, ужасно! От сосцев матерних оторвавши, во премрачных темницах затворенно и многими леты поморенно, и внуку оному блаженному и присно Боговенчанному А тая твоя царица, мне, убогому, ближняя сродница. А о Владимере брате воспоминаешь, аки бы есть мы его хотели на царство: воистину, о сем не мыслих: понеже и недостоин был того. Атогды ж семь угадал грядущее мнение твое на мя, когда еще сестру мою насилием от меня взял еси за того-то брата твоего, наипаче же могу поистине рещи со дерзновением, в тот ваш издавна кровопивственный род».
Мы видели, как московские в. князья, начиная с Ивана III, старались уничтожить вредный обычай отъезда клятвенными записями, чтоб в случае нарушения последних иметь право смотреть на отъезжиков как на изменников; так смотрел Иван Грозный, так любил называть бояр своих, которые все больше или меньше не были чисты от притязаний на право отъезда, единственное право, завещанное им стариною.
Теперь посмотрим, какое мнение имели дружинники об этих проклятых грамотах, которыми они принуждались отрекаться от их драгоценного права. Вот что отвечает отъезжий боярин князь Курбский царю: «А еже пишеши, имянующи нас изменники для того, иже есмя принуждены были от тебя по неволе крест целовати, яко тамо есть у вас обычай, аще бы кто не присягнул, горчайшею смертию да умрет; на сие тебе ответ мой: все премудрые о сем згажаются, аще кто по неволе присягает или клянется, не тому бывает грех, кто целует, но паче тому, кто принуждает, аще бы и гонения не было; ащели же кто, прелютаго ради гонения, не бегает, аки бы сам себе убойца, противящеся Господню словеси: аще, рече, гонят вас во граде, бегайте в другий; аки тому и образ Господь Бог наш показал верным своим, бегающе не токмо от смерти, но и от зависти богоборных жидов»{1068}.
Прежде мы упоминали также о том, что царь Иван, с малолетства озлобленный на бояр, дарил своею доверенностию дьяков как людей новых, без старинных притязаний; при нем дьяки заведовали не только письменною и правительственною частью, но являются даже воеводами, каковы, напр., были дьяки Выродков{1069} и Ржевский; вот что говорит о дьяках Курбский: «Писари же наши русские, им же кн. великий зело верит, а избирает их не от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичев, или от простаго всенародства, а то ненавидячи творит вельмож своих»{1070}.
Но касательно проклятых грамот и дьяков кроме Курбского мы имеем еще свидетельство другого отъезжика: это письмо стрелецкого головы{1071} Тимофея Тетерина к дерптскому наместнику Мих. Яковл. Морозову. Тетерин, постриженный царем в монахи, свергнул с себя иноческий образ и отъехал; на укорительное письмо воеводы Морозова он отвечал следующее{1072}: «Называешь, господине, нас изменники не-подельно, и мыб, господине, и сами так, подобяся собаке, умели против лаяти, да не хотим того безумия сотворити, а были бы мы, господине, изменники тогды, коли бы мы, малыя скорби не претерпев, побежали от государева жалованья: а то, господине, и так виновата, что не исполнили долго Христова слова и апостольскаго, и не бежали от гонителя, а побежали уже во многих нестерпимых муках и от поругания ангельскаго образа. И ты, господине, бойся Бога, паче гонителя, и не зови православных христиан, без правды мучимых и прогнанных изменники. А твое, господине, честное Юрьевское наместничество не лучше моего Тимохина чернечества; был еси наместник пять лет на Смоленске, а ныне тебя государь даровал наместничеством Юрьевским с пригороды — что Турский Мутьянскаго (Волошского) воеводством; жену у тебя взял в заклад{1073}, а доход тебе не сказал ни пула; велел тебе две тысячи проести занявши, а Полукашину заплатите нечем; а невежливо, господине, молвити: чаю недобре тебе и верят! Есть у великаго князя{1074} новые верники дьяки, которые его половиною кормят, а большую себе емлют{1075}, которых отцы вашим отцам в холопство не пригожались, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют. И Бог за грехи у вас, государь, ум отнял, что вы над женами и над детками своими и над вотчинами головы кладете, а их губите, а тем им не пособите. Смеем, государь, вопросити: каково тем женам и деткам, у которых мужей или у детей отцов различными смертьми побили без правды?»
Теперь обратимся к ответам Ивана Грозного. Прежде всего мы должны заметить, что положение царя в отношении к Курбскому было чрезвычайно выгодно: Курбский в свое оправдание не мог сказать даже того, что сказал Тетерин, Курбский не претерпел никакого гонения от царя; он покинул знамена отечества потому только, что сторона, которой он был членом, партия Сильвестра потеряла свое значение при дворе, подверглась опале, Курбский бежал потому, что друзья уведомили его об одном гневном слове, сказанном против него Иваном{1076}; но одного отъезда мало: Курбский становится предводителем польских войск, пустошит русские области; сын православной Церкви разрушает храмы православные.
В начале ответа Иван говорит о своем праве на престол, праве древнем, неизменном, неутраченном: «Самодержавства нашего почин от св. Владимира, родихомся во царствии, а не чюжое восхитихом»{1077}. Это свое право противополагает он устарелому, утраченному праву Курбского на княжество Ярославское. Что Курбский имел действительно притязания по крайней мере на титул князя ярославского, доказывает его переписка со многими лицами в Польше, где он величает себя князем Андреем Ярославским. Так как основные положения Курбского суть следующие: царь должен слушаться совета бояр, бояре имеют право отъезда, то основные положения царя, наоборот, суть следующие: царь не должен находиться ни под чьим влиянием; боярин, имеющий притязание на право совета, есть изменник: «Се ли совесть прокаженная, яко свое царство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли сопротивен разуму, еже не хотети быти работными своими владенну? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладаему и повеленну быти? Русское самодержавство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи»{1078}. Последними словами царь намекает на образ правления в Польше, куда отъехал Курбский. Как защитник нового порядка вещей, как потомок государей московских Иван в ответ потомку ярославских князей высказывает цель своего правления и превосходство нового порядка вещей, превосходство единовластия; приводя слова апостола Павла, царь сравнивает старую и новую Русь с ветхим и новым заветом: «И аще убо, якоже вместо креста, обрезание тогда потребно быша; тако и вам вместо царскаго владения потребно самовольство. Тщужеся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единаго истиннаго Бога, в Троице славимаго, и от Бога даннаго им государя; а от междоусобных браней и строптиваго жития да престанут, ими же царствия растлеваются. Аще убо царю не повинуются подовластные, никогда же от междоусобных браней престанут. Или се сладко и свет, яко благих престати и злое творити междоусобными браньми и самовольством?»{1079}
В этих словах самое высокое понятие о царской власти: истина и свет для народа — да познает Бога и от Бога данного ему государя. Но кроме государственного смысла эти слова имеют еще смысл исторический: неужели новый порядок вещей, при котором Русь приводилась в сознание своего единства в едином царе, при котором явился наконец наряд и смолкли усобицы, неужели этот новый порядок вещей хуже прежнего времени, времени кровавых междоусобий и нестроений: «или се сладко и свет, яко благих престати и злая творити междоусобными браньми и самовольством!»
При таком сознании своего царского достоинства Иван хорошо понимал, что ответ его на письмо Курбского есть недостойная царя слабость; но, как уже выше сказано, Иван был человек чувства и потому не выдержал; раскаяние в этой слабости видно из некоторых слов царя, напр.: «О провинении же и прогневании подовластных наших перед нами: доселе руские владетели неизтязуемы были ни от кого же, но повольны были подовластных своих жаловати и казнити, и не судилися с ними ни перед кем; и аще же и не подобает рещи о винах их, но выше реченно есть»{1080}.
На обвинения в жестокости царь отвечает: «Жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольныж есмя»; на обвинение в облыгании своих подданных изменою Иван отвечает: «И аще аз облыгаю: о ином же истина о ком явится? Чесо ради нам сих облыгати? Власти ли своих работных желая, или рубища их худа; или коли бы их насыщатися?»{1081}
Но выставляя права своей власти, вооружаясь против старинных притязаний, Иван должен был вооружиться еще против других притязаний: Курбский принадлежал к той партии, которой главою был священник Сильвестр; мы упоминали уже, как неограниченная доверенность и уважение царя к Сильвестру подали последнему повод вмешиваться в политические дела, идти в них наперекор Ивану, которого превосходства умственного Сильвестр; к несчастию для себя и для своих, не сознал. Вот почему, когда притязания Сильвестра повели к борьбе, когда неблагоразумное поведение его во время болезни царской поселило в душе Ивана вместо любви и доверенности ненависть и недоверчивость, то с тем вместе уважение уступило место презрению, и царь в письмах к Курбскому называет Сильвестра невеждою: «Или мниши сие быти светлость благочестивая, еже обладатися царству от попа невежи? Нигдеже бо обрящеши, иже не ра-зоритися царству, еже от попов владому. Ты же убо по что ревнуеши? Иже во грецех царствие погубивших и турком повинувшихся? Сию убо погибель и нам советуеши?»{1082}
Мы видели, что Курбский, защищая дружинный обычай совета, мастерски выбрал примеры из Св. Писания; царь, отстаивая свои права от притязаний сторонников Сильвестра, не менее удачно пользуется библейскими примерами; он пишет Курбскому: «Воспомяни же, егда Бог, изводяще Израиля из работы, егдаубо постави священника владетилюдьми, или многих рядников? Но единаго Моисея, яко царя, постави владетеля над ними; священствовати же ему не пове-ле, но Аарону брату его повеле священствовати, людскаго же строения ничего не творити; егда же Аарон сотвори людские строи, тогда и от Бога люди отведе. Смотри же сего, яко не подобает священником царская творити. Тако же Дафан и Авирон хотеша восхитити себе власть, и сами погибоша; и какову Израилю погибель наведоша? Еже вам бояром прилично! После того же, бысть судия Израилю Исус Навин, священник же Елеазар; оттоле, даже и до Илии жреца, обладаху судии: Иуда и Барак, и Иефоае, и Гедеон и инии многии, и каковы советы и победы на противные поставляху и Израиль спасаху! Егда же Илия жрец взя на ся священство и царство, аще сам праведен бяше и благ, но понеже обоюду припадши богатству и славе, како сынове его Офни и Финеес заблудиша от истины, и как сам и сынове его злою смертию погибоша и весь Израиль побежден бысть до дни Давыда царя. Видиши ли, яко священство и рядничество не прилично царским владети»{1083}.
Я сказал прежде, что Иван, начитавшись Библии и римской истории, хотел быть таким же царем на Руси, каким были Давид и Соломон в Иерусалиме, Август, Константин и Феодосий в Риме. При таких стремлениях ему, разумеется, был чрезвычайно оскорбителен грубый тон боярина князя Курбского, помнившего свое происхождение от одного родоначальника с царем; вот почему Иван в неумеренно гневных выражениях напоминает Курбскому о должном уважении к особе царя примером из византийской истории: «И может ли сие невежда разумети, якож ты, собака, и того ге рассудишь, како трие патриарси собрашася со множеством святителей к нечестивому Феофилу царю, и многосложный свиток написаша, таковая ж хуления, яко же ты, не написаша, аще и нечестив бяше царь Феофил»{1084}.
Я упомянул также, что в переписке своей и Курбский, и царь иногда проговариваются, высказывают свои задушевные мысли и чувства; так, в письмах Курбского высказался вполне потомок лишенных владения князей; Иван не раз обнаруживает главную причину ненависти своей к боярам, именно не признание царем сына его Димитрия. Оправдываясь в казни бояр, царь говорит, что они превзошли всех изменников древней истории, говорит, что св. Константин казнил родного сына, св. Феодор Ростиславич, предок Курбского, пролил в Смоленске множество крови в самую Пасху, что Давид казнил своих изменников, и, след., московские бояре должны быть также казнимы, потому что они «Богом им даннаго и рождшагося у них на царстве, царю преступив крестную клятву, отвергоша, и елико возмогоша злая сотвориша, всячески, словом и делом и тайными умышлениями; и чесому убо они сих неподобнее злейшим казнем?»{1085} В другом месте царь говорит: «Како же убо доброхотных сих изменников наречеши? Яко же убо во Израили, еже со Авимелехом от жены Гедеоновы, сиречь наложницы, лжею согласившеся и лесть сокрывше, воедин день избиша семдесят сынов Гедеоновых, еже убо от законных жен ему быша, и воцариша Авимелеха: тако же убо и вы собацким своим, изменным обычаем хотесте во царствии царей достойных истребити, и аще не от наложницы и от царствия расстоящася колена хотесте воцарити. И се ли убо доброхотны есте и душу за мя полагаете, еже подобно Ироду ссущаго млека младенца, смертию пагубною хотесте света сего лишити, чюжаго же царствия воцарствити? Се лй убо за мя душу полагаете и доброхотствуете?»{1086} В другом месте, описав явления, имевшие место во время его болезни, Иван заключает: «Се убо нам живым сущим такова от своих подовластных доброхотства насладихомся: что же убо по нас будет?»{1087}
Если Курбский, боярин и потомок ярославских князей, ведет начало зла от Ивана III, если он называет кровопийственным весь род московских князей, то Грозный, с своей стороны, знает также старину, знает, откуда, когда и как началась борьба, которую ему суждено было довести до такой ужасной крайности; если Курбский называет Ивана «лютостию, рожденною в законопреступлении и сладострастии»{1088}, то Грозный, с своей стороны, считает себя вправе называть Курбского рождением исчадия ехидного, изменником прирожденным. «Извыкосте, — говорит царь, — от прародителей своих измену чинити, яко же дед твой князь Михаило Карамыш со князем Андреем Углицким на деда нашего, великого государя Ивана умышлял изменные обычаи; такоже и отец твой князь Михайло с в. к. Дмитрием внуком на отца нашего, блаженныя памяти великаго государя Василия, многи пагубныя смерти умышляли, такоже и мати твоея дед Василий и Иван Тучко, многая пакосная и укоризненная словеса деду нашему в. государю Ивану износили; такоже и дед твой Михайло Тучков, на преставление матери нашей, великия царицы Елены, дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменная словеса изрече, и понеже еси рождение исчадия ехиднаго, посему тако и яд отрыгаеши»{1089}.
Мы видели, что Курбский и подобные ему отъезжики считали проклятые грамоты недействительными как вынужденные; царь же, с своей стороны, утверждает, что отъезжики нарушением записей губят не только свои, но и прародителей своих души. «Како же неусрамишися раба своего Васьки Шибанова, — пишет Иван к Курбскому, — еже бо он благочестие свое соблюде, и пред царем и предо всем народом, при смертных вратех стоя, и ради крестнаго целования тебе не отвержеся, и похваляя и всячески за тя умрети тщашеся. Ты же убо сего благочестия не поревновал еси: единого ради моего слова гневна, не токмо свою едину душу, но и всех прародителей души погубил еси: понеже Божиим изволением, деду нашему, великому государю, Бог их поручил в работу, и они, дав свои души, и до смерти своей служили, и вам, своим детем, приказали служити и деда нашего детем и внучатом»{1090}.
В заключение я должен обратить внимание на те места в письмах царя, где он, по-видимому, сам признается, что при Сильвестре он не имел никакой власти, что все делал Сильвестр с своими сторонниками и, след., можно заключить, что первая блестящая половина его царствования принадлежит не ему, а Сильвестру. Но я уже заметил раз, что оба — и Курбский, и царь — пишут под влиянием страсти, вследствие чего впадают в противоречия; если основная мысль Курбского состоит в том, что. царь должен слушаться советников, то основная мысль Ивана, что подданные должны повиноваться царю, а не стремиться к подчинению царской воли воле собственной; такое стремление есть величайшее из преступлений, и всею тяжестию его Иван хочет обременить Сильвестра и его сторонников, вот почему он приписывает им самое преступное злоупотребление его доверенности, самовольство, самоуправство, говорит, что вместо его они владели царством; тогда как он сам облек их неограниченною своею доверенно-стию; вот эти знаменитые места: «И паче вы растленны, что не токмо повинны хотесте мне быти и послушны, но и мною владеете, и всю власть с меня снясте, и сами государилися, как хотели, а с меня все государство сняли: словом аз бых государь, а делом ни чего не владел»{1091}. Впрочем, эти строки не должно отделять от предыдущих, из которых оказывается, что самовластие, в котором обвиняет царь Сильвестрову партию, являлось только как стремление, вызывавшее противоположное стремление со стороны царя: «Выль растленны, или аз? Что аз хотел вами владети, а вы не хотели под моею властию быти, и аз за то на вас опалялся?»{1092}
В другом месте царь, щеголявший остроумием, ловкостию в словопрении, низлагает Курбского следующею уверткою, не думая, что после можно будет употребить его адвокатскую тонкость против него же самого: «А еже убо речеши, яко ратных ради отлучений, мало зрех рождышия тя, и жены своея, отлучения ради, не познах, и отечество оставлях, но всегда в дальних и окольных градех наших против врагов наших ополчахся, претерпевал еси естественный болезни и ранами учащен еси от варварских рук, в различных бранех, и сокрушенно уже ранами все тело имеешь: — и сия тебе вся сотвориша тогда, егда вы с попом и Алексеем владесте. И аще не годно, почто тако творили есте? Ащеж творили есте, то почто, сами своею властию сотворив, на нас воскладаете?»{1093}
Наконец, третье место, которое можно привести в доказательство, что поход на Казань предпринят не Иваном, что сторонники Сильвестра везли его туда насильно: «Таже, но Божию изволению, со крестоносною хоруговию всего православнаго христианскаго воинства, православнаго ради христианства заступления, нам двигшимся на безбожный язык казанский, и тако неизреченным Божиим милосердием, иже над тем бесерменским языком победу давше, со всем воинством православнаго христианства здраво во свояси возвратихомся: чтоже убо изреку от тебе нарицаемых мученик доброхотство к себе? Тако убо: аки пленника всадив в судно, везяху с малейшими людьми сквозе безбожную и неверную землю: аще небы всемогущая десница Вышняго защитила мое смирение, то всячески живота гонзнул бы»{1094}. Приводя это место, во 1) не должно упускать из виду начальных слов: нам двигшимся, что уже совершенно противоречит невольному везению как пленника; во 2) царь говорит, что это везение как пленника имело место уже на возвратном пути, по взятии Казани, след., не под Казань, а из Казани бояре везли царя, как пленника! Ясно, что Иван жалуется здесь на бояр, которые не берегли его во время дороги чрез неприятельскую землю, что здесь слово пленник вовсе не означает невольного похода, но относится к выражению «безбожная и неверная земля»: «меня везли сквозь неприятельскую землю с малым отрядом, как будто бы я был взять в плен». Сюда же относятся и слова Курбского, который говорит, что когда царь во время казанской осады, видя бегство своих, потерял дух, то в эту решительную минуту бояре велели поставить христианскую хоругвь у городских ворот, «и самого царя, хотяща и не хотяща, за бразды коня взяв, близь хоругви поставиша»{1095}.
Но разве можно верить Курбскому, которого основная мысль состоит в том, что все хорошее сделано советниками царя, а не им самим, разве можно верить Курбскому, который не стыдится обвинять Ивана III в смерти собственного его сына? Кто верит в беспристрастие показаний Курбского, тот не имеет никакого права отвергать показаний царя, а царь вот что говорит: «И егда начало восприяхом, за Божиею помощиею, еже брани на варвары, егда первое посылахом на Казанскую землю воеводу своего, князя Сем[ена] Ив[ановича] Микулинского с товарищи, како вы глаголали? Се яко мы в опале своей их послали, казнить их хотя, а не своего для дела! Ино, се ли храбрость, еже служба ставити в опалу? И тако ли покоряти прегордые царства? Таже, сколько хождения не бывало в Казанскую землю, когда не с понуждением, с хотением ходисте? Но и всегда аки на бедное хождение ходисте! Егда же Бог милосердие свое яви нам и тот род варварский христианству покори, и тогда како не хотесте с нами воеватися на варвары, яко более пятинадесять тысяч, вашего ради нехотения, с нами тогда не быша! Како же и в тамошнем пребывании всегда развращенная советовасте, и егда запасы истопиша, како три дни стояв, хотесте во своя возвратитися? И повсегда не хотесте во многопребывании надобна времени ждати, ниже глав своих щадяше, ниже бранныя победы смотряюще, точию: или победив, наискорейше побежденным бывшим, скорейше во своя возвратитися. Таже и войны многоподобныя, возвращения ради скораго, остависте, еже последи от сего много пролития крови христианския бысть{1096}. Како, еже убо и в самое взятие города, аще бы не удержах вас, како напрасно хотесте погубити православное воинство, не в подобно время брань начата?{1097}Та же убо по взятии града Божиим милосердием, вы же убо, вместо строения на грабление те косте!»{1098}
Кому же верить: царю или Курбскому? Ни тому, ни другому: оба не беспристрастны, оба преувеличивают, оба противоречат самим себе. Надобно верить одним несомненным фактам, а эти факты показывают: во 1) что Иван был не трус (хотя личная храбрость в государе не есть еще важное достоинство, часто даже недостаток) и что его вовсе не нужно было везти в поход как пленника и удерживать от бегства «хотяща и не хотяща». Этот же самый Иван взял Полоцк, когда уже при нем не было людей, могущих везти его как пленника; правда, после Иван не водил сам полки в поход и удалялся при первом известии о приближении неприятеля: но это было уже тогда, когда воеводы начали признаваться в записях, что они наводили врагов на Русскую землю; во 2) что когда Сильвестр владел полною доверенностию царя, и тогда последний не был слепым орудием в руках Сильвестра и его сторонников, но всегда сохранял полную свободу следовать и не следовать советам той стороны, и когда следовал, то с ясным сознанием их пользы, и, след., все добро, сделанное Сильвестром и его стороною, принадлежит царю, который сознательно, с полной свободой принимал советы и отвергал безрассудные.
Я уже упоминал о войне ливонской, которую Иван предпринял против желания Сильвестровой стороны, хотевшей покорения Крыма; но вот еще другие примеры: после взятия Казани, говорит Курбский{1099}, все мудрые и разумные, т. е. Курбский с товарищи, советовали царю остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить покорение страны, но царь «совета мудрых воевод своих не послушал; послушал же совета шурей своих (т. е. Романовых)». Это ясно показывает, что Иван имел полную свободу поступать по совету тех или других, не находясь под исключительным влиянием какой-нибудь стороны{1100}. Потом, когда в 1555 году царь выступил против крымского хана и пришла к нему весть, что одно русское ополчение уже разбито ханом, то многие советовали ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь склонился на совет последних{1101}, т. е. на совет сторонников Сильвестра, потому что когда Курбский хвалит, то хвалит своих; причем надобно заметить, что это событие имело место уже после болезни царя, когда он потерял расположение к стороне Сильвестра.
Таким образом, мы видим, что Иван в одном случае действует по совету одних, в другом — других, в некоторых же случаях следует независимо своей мысли, выдерживая борьбу с близорукими советниками. Но нам не нужно много распространяться об этом предмете: никакое подыскивание под слова Ивана с целию отнять у него славу великого государственного деятеля и приписать ее советникам его, никакое подыскивание подобного рода не может устоять против свидетельств современников и людей, близких к ним, иностранцев и русских, которые все единогласно величают великий ум царя, его неутомимую деятельность, его правосудие{1102}.
До сих пор нас занимала борьба Ивана IV с притязаниями бояр, преимущественно потомков князей-родичей; теперь обратимся к борьбе домашней, с удельным князем, двоюродным братом царя Владимиром Андреевичем. Мы видели замыслы и поступки Владимира во время болезни царя; такие поступки забыть было трудно, тем более что Владимир и мать его Евфросиния не давали забывать старых своих поступков, повторяя их, не оставляя своих удельных притязаний. Я упоминал о клятвенной записи, насильно взятой с Владимира в 1553 году; в следующем 1554 году после рождения другого царевича, Ивана, государь взял с двоюродного брата другую запись держать этого Ивана вместо царя в случае смерти последнего{1103}. До какой степени Иван не доверял брату, доказывает следующее обещание Владимира: «А жити ми на Москве в своем дворе; а держати ми у себя во дворе своих людей всяких… а боле ми того людей у себя во дворе не держати; а опричь ми того, служилых людей своих всех держати в своей отчине».
О предусмотрительности царя насчет движений со стороны удельных князей свидетельствует следующее обещание, взятое с Владимира: «А хоти которой брат родной учинитца недругом сыну твоему царевичю Ивану, и отступит от него: и мне с тем его братом в дружбе не быти, ни ссылатися с ним. А пошлет мя сын твой царевичь Иван на того своего брата, которой от него отступит: и мне на него ити, и делати над тем его братом всякое дело без хитрости, по приказу сына твоего царевича Ивана. А князей ми служебных с вотчинами и бояр, и дьяков, и детей боярских и всяких людей сына твоего к себе никак не приимати. А которые ми бояре, и дьяки ваши и всякие люди чем низгрубили при тебе государе моем царе и в. к. Иване: и мне тех им грубостей не помстити никому ни чем. А без бояр ми сына твоего, никотораго дела не делати, которые бояре в твоей душевной грамоте писаны, и не сказав ми сыну твоему и его матери, никакова дела не вершити; как ми прикажет сын твой и мать его, потому ми всякие дела вершити. А по грехом, мать моя княгини Ефросинья учнет мя наводити на которое лихо сына твоего царевича Ивана, или на матерь его лихо учнет мя наводити: и мне матери своей княгини Ефросиньи в том ни в чем не слушати, а сказати митее речи сыну твоему царевичю Ивану, и его матери в правду без хитрости. А хоти мя мать моя и не учнет наводити на лихо, а изведаю, что мать моя сама захочет которое лихо учинити, или умышляти учнет которое лихо над сыном твоим царевичем Иваном, и над его матерью, или над его бояры и дьяки, которые в твоей государя нашего душевной грамоте писаны: и мне то лихо матери своей сказати сыну твоему ц[аревичю] Ивану и матери его в правду без хитрости, а не утаити ми того никак никоторыми делы, по сему хрестному целованью. А возметь Бог и сына твоего ц. Ивана, а иных детей твоих государя нашего не останетьжеся: и мне твой государя своего приказ весь исправити твоей царице в. к. Анастасие{1104}, по твоей государя своего душевной грамоте и по сему крестному целованью, о всем по тому, как еси государь ей в своей душевной грамоте написал».
В следующем месяце того же года взята была со Владимира третья запись с некоторыми против прежней дополнениями{1105}: удельный князь обязуется не держать у себя на московском дворе более 108 человек.
Несмотря на все эти записи, Владимир Андреевич не оставлял своих притязаний: в 1563 году, говорит летопись{1106}, «положил гнев свой (царь) на княгиню Ефросинью, да на сына ея, потому что прислал к царю в слободу княж[ий] Володимеров Андр. дьяк Савлук Иванов память, а писал многие государские дела, что кн. Ефросинья и сын ее многие неправды к царю чинят, и того для держать его скована в тюрме; а царь велел Савлука к себе прислати — и по его слову многие сыски были, и тех неисправления сысканы; и пред митрополитом и владыки царь кн. Ефросинье и сыну ея неправды их известил». После этого Ефросинья постриглась, но смуты не прекратились.
В 1566 году царь переменил брату удел: вместо Старицы и Вереи дал ему Дмитров и Звенигород{1107}. Еще в 1564 году, после Савлукова доноса, царь переменил Владимиру всех бояр и слуг: мы видели, что и отец Ивана употреблял те же средства для удержания удельных от восстания. Наконец, в 1569 году Владимир погиб от яду, как говорят некоторые{1108}иностранцы, но не от тайной отравы, как погиб Шемяка от прадеда Иванова Василия Темного; говорят, будто Грозный, укоряя двоюродного брата в умысле отравить его, заставил его самого выпить яд. Другие иностранцы говорят иначе о смерти Владимира{1109}; в наших летописях сказано только, что царь «повеле убити брата своего»{1110}.
Считаю приличным окончить описание борьбы Грозного с притязаниями старины следующими словами царя, в которых он высказывает свое право, бесправие удельных, стремление дружины восстановить старину, вызвавшее со стороны его отчаянные меры; царь пишет к Курбскому: «Аз восхищеньем ли, или ратью, или кровью сел на государство? Народился есми, Божиим изволением, на царстве; и не помню того, как меня батюшка пожаловал благословил государством, и взрос есми на государстве. А князю Владимиру почему было быти на государстве? От четвертаго удельнаго родился. Что его достоинство к государству? Которое у его поколенье? Разве вашея измены к нему, да его дурости? Что вина моя перед ним: что ваши же дяди и господа отца его уморили в тюрьме, а его и с матерью также держали в тюрьме. И я его и матерь от того свободи и держал в чести и в дружестве, а он было уже от того и отшел. И яз такия досады стерпети не мог: за себя есми стал! И вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточайше почал против вас стояти: яз хотел вас покорити в свою волю, и вы за то как святыню Господню осквернили и поругали! Осердясь на человека, да Богу ся приразили»{1111}. В этих словах: «И вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточайше почал против вас стояти» заключается разгадка ужасов царствования Грозного, разгадка борьбы, начавшейся при Боголюбском и при Иване IV доведенной до крайности, борьбы между старою и новою Русью, между родовым и государственным бытом.
Но в своей ожесточенной борьбе против обветшалых прав и притязаний Иван IV должен был встретиться с обычаем великим, священным. Несколько раз уже упоминал я об участии духовенства в означенной борьбе между старою и новою Русью, мы видели, что духовенство стояло за государственный быт против родового, могущественно способствовало торжеству первого, но, верное идее христианства, духовенство русское предоставило себе священное право среди отчаянной борьбы сдерживать насилия, не допускать торжествующее начало употреблять во зло свою победу на счет побежденного; усердно помогая московскому государю сломить гибельные для отечества притязания князей и дружинников, духовенство в то же самое время брало этих князей и дружинников под свой покров, блюло над их жизнию как членов Церкви, как членов тела Христова: такой великий смысл имел обычай митрополита и вообще духовенства печаловаться за опальных. Когда Иван Грозный, по его собственному выражению, почал жесточайше стояти против бояр, когда в отчаянной борьбе со стариною он придумал средство оторваться от этой ненавистной старины, отделившись от государства, от земли, окружив себя выборною дружиною, в челе которой вел открытую войну с изменниками своими, т. е. людьми, верными старине, с князьями, боярами, новгородцами, в это время царь необходимо должен был встретиться с правом митрополита печаловаться за опальных; легко догадаться, какой исход долженствовало иметь это столкновение царя с правом митрополита в самом пылу отчаянной борьбы, не допускавшей ни мира, ни даже перемирия. Митрополит с характером более уклончивым, видя такую борьбу, отстранился бы от нее; царь мог бы также отстранить духовенство от вмешательства в борьбу, выбрав человека, способного забыть предания предшественников.
Но к славе Грозного историк должен сказать, что это был царь в высокой степени добросовестный, царь вполне сознававший свои права, но с тем вместе сознававший и свои обязанности; добросовестность Грозного не могла допустить его поставить в челе Церкви человека недостойного, и таким образом Иван, отыскивая митрополита достойнейшего, отыскивал себе сильного противника — и нашел его: то был знаменитый Филипп.
С островов Белого моря, из Соловецкого монастыря царь вызвал Филиппа в Москву и объявил, что он должен быть митрополитом; Филипп отказывался от этой чести, царь настаивал; тогда соловецкий игумен сказал ему, что он не может быть митрополитом при опричнине.
До сих пор митрополит всея Руси ревностно помогал московскому князю стать государем всея Руси, собирать Русскую землю, утвердить в ней единство; но теперь опять это единство было нарушено опричниною, которая, по самому назначению своему, должна была стоять во враждебном отношении к земщине, и Филипп, верный преданиям русской митрополии, не хочет терпеть опричнины. «Аще царство разделится, запустеет», — говорил он Ивану{1112}; царь отвечал: «Восташа на мя мнози… того ли не веси, яко моиже меня хотят поглотити». Наконец Филипп уступил и дал запись: «в опришнину ему и в царьской домовой обиход не вступатися, а по поставленьи, за опришнину и за царьской домовой обиход митропольи не отставливати»{1113}.
Но отказавшись от вмешательства в опричнину, Филипп не отказался от права печаловаться. Тщетно царь избегал свиданий с митрополитом, боясь печалований: столкновения были неизбежны, Филипп не уступил своего священного права и непобежденный пал в борьбе, к вечной славе Русской церкви, которая чтит в нем одного из величайших своих представителей.
В 1584 году умер Иван Грозный. Из нескольких упоминаемых духовных завещаний до нас дошло Одно 1572 года{1114}. В этой любопытной грамоте ясно обнаруживается состояние души царя, который был вполне убежден, что он и семейство его непрочны на московском престоле, считал себя изгнанником, а государство в военном положении до тех пор, пока он со своею опричниною не истребит враждебные начала и не утвердится снова на престоле; при этом он не предвидел еще близкого конца борьбе и в духовной делает наставления сыновьям, как они должны жить до ее окончания.
Завещание начинается исповедью царя, в которой замечательны следующие слова: «Тело изнеможе, болезнует дух, струпи телесны и душевны умножишася, и не сущу врачу исцеляющему мя, ждах, иже со мной поскорбит, и не бе, утешающих необретох, воздаша ми злая во благая, и ненависть за возлюбление мое».
Наставление детям начинается словами Христа: «Се заповедаю вам, да любите друг друга… А сами живите в любви, а воинству поелику возможно навыкните. А как людей держати и жаловати, и от них беречися, и во всем их умети к себе присвоивати, и выб тому навыкли же; а людей бы есте, которые вам прямо служат, жаловали и любили их, ото всех берегли, что бы им изгони ни от кого не было, и оне прямее служат; а которые лихи, и выб на тех опалы клали не вскоре, по рассуждению, не яростию. А всякому делу навыкайте, и божественному и священному и иноческому, и ратному, и судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, и как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствы что имеет: то бы есте сами знали. Также и в обиходах во всяких, как кто живет, и как кому пригоже быти, и в какове мере кто держится, тому б есте всему научены были: ино вам люди не указывают, вы станете людям указывати, а чего сами не знаете, и вы не сами станете своими государствы владети, а люди. А что, по множеству беззаконий моих, Божию гневу распростершуся, изгнан есмь от бояр, самоволства их ради, от своего достояния, и скитаюся по странам, аможе Бог когда не оставит, и вам есми грехом своим беды многия нанесены: Бога ради не пренемогайте в скорбех… А докудова вас Бог помилует, свободит от бед, и вы ничем не разделяйтесь, и люди бы у вас за один служили, и земля бы за один, и казна бы у вас за один была: ино то вам прибыльнее. А ты, Иван сын, береги сына Федора, а своего брата, как себя, чтоб ему ни в каком обиходе нужды не было, а всем бы был исполнен, что бы ему на тебя не в досаду, что ему не дашь удела и казны. А ты, Федор сын, у Ивана сына, а своего брата старейшаго, докудова устроитесь, уделу и казны не прося, а в своем бы еси обиходе жил, смекаясь, как бы Ивану сыну не убыточнее, а тебя б льзе прокормити был, и оба бы есте жили за один и во всем устроивали, как бы прибыточнее. А ты бы, сын Иван моего сына Федора, а своего брата молодшаго, держал и берег и любил и жаловал его и добра ему хотел во всем, так как себе хочешь и на его лихо ни с кем не ссылался, а везде бы еси был с Федором сыном, а своим братом молод-шим, и в худе и в добре один человек… и ты б его берег и любил и жаловал как себя, а хотя буде в чем пред тобою и проступку какую учинит, и ты б его понаказал и пожаловал, а до конца б его не разорял; а ссоркам бы еси отнюдь не верил, занеже Каин Авеля убил, а сам не наследовал же. А Бог благоволит вам, тебе быть на государстве, а брату твоему Федору на уделе: и ты б удела его под ним не подъискивал, а на его лихо ни с кем не ссылался; а где по рубежам сошлась твоя земля с его землею, и ты б его берег и накрепко бы еси смотрел правды, а напрасно бы еси не задирался, а людским бы вракам не потакал: занеже аще кто и множество земли приобрящет и богатства, а трилакотна гроба не может избежати, и тогды то все останется. А ты сын мой Федор, держи сына моего Ивана в мое место отца своего и слушай его во всем, как мене, и покорен буди ему во всем и добра хоти ему, как мне родителю своему, во всем, и во всем бы еси Ивану сыну непрекословен был, так как мне отцу своему, и во всем бы еси жил так как из моего слова; а будет благоволит Бог ему на государстве быти, а тебе на уделе, и ты б государства его под ним не подъискивал, и на его лихо не ссылался ни с кем, а везде бы еси с Иваном сыном был в лихе и в добре один человек; а докуды, по грехом, Иван сын государства не доступит, а ты удела своего, и ты б с сыном Иваном вместе был за один, и с его бы еси изменники и с лиходеи никоторыми делы не ссылался; а будет тебя учнут прельщать славою и богатством и честию, или учнут тебе которых городов поступать, или повольность которую учинят мимо Ивана сына, или на государство учнут звати, а ты б отнюдь того не делал и из Ивановой сыновниной воли не выходйл, как Иван сын тебе велит, так бы еси был, ани на что бы еси не прельщался; а где тебя Иван сын пошлет на свою службу, или людей твоих велит тебе на свою службу послати, и ты б на его службу ходил и людей своих посылал, как коли сын мой Иван велит; а где по рубежам Иванова сыновня земля сошлась с твоею землею, и ты б берег того накрепко, смотрел бы еси правды а напрасно бы еси не задирался и людским бы еси вракам не потакал: занеже аще кто множество богатства или земли приобрящет, а трилакотнаго гроба не может избежати… И ты б, Федор сын, сыну моему Ивану, а своему брату старейшему, во всем покорен был и добра ему хотел во время, так как мне и себе и во всем в воли его буди до крови и до смерти; ни в чем ему не прекослови; а хотя будет на тебя Иванов сыновей гнев, или обида в чем ни будь, и ты бы сыну моему Ивану, а своему брату старейшему, непрекословен был, и рати никакой не вчинял, и собою ничем не боронился, а ему еси бил челом, чтоб тебя пожаловал, гнев свой сложить изволил и жаловал тебя во всем, по моему приказу; а в чем будет твоя вина, и ты б ему добил челом, как ему любо — и послушает челобитья, ино добро, а не послушает, и ты б собою не оборонялса ж».
В этом наказе наше внимание обращает, во-первых, желание царя, чтобы дети его не разделялись до тех пор, пока старший из них Иван не сломит всех крамол и не утвердится на престоле; ибо в противном случае удельный князь будет самым верным орудием в руках недовольных. Во-вторых, в своем завещании Грозный не довольствуется уже, подобно предшественникам, одним неопределенным приказом младшему сыну держать старшего в отца место, он определяет, в чем должно состоять то сыновнее повиновение: младший должен быть в воле старшего до крови и до смерти, ни в чем не прекословить, а в случае обиды от старшего не сметь поднимать против него оружие, не сметь обороняться: этим приказом Грозный уничтожает de jure междоусобия в царском семействе, ставит младшего брата в совершенно подданнические отношения к старшему, теперь уже младшие братья не смеют сказать старшему, подобно древним Ольговичам: «Ты нам брат стариший, аже ны не даси, а нам самем о собе поискати». Одним словом, этим приказом Грозный дорушивает родовой быт, родовые отношения между князьями.
Что Грозный еще не был уверен в счастливом для своего семейства окончании борьбы, свидетельствуют следующие слова завещания: «Нас же родителей своих и прародителей, не токмо что в государствующем граде Москве или инде где будете, но аще и в гонении и во изгнании будете, в божественных литургиях, и в понихидах и в литиях, и в милостынях к нищим и препитаниях, елико возможно не забывайте».
Грозный благословляет старшего сына своего Ивана «царством Русским (достоинством), шапкою Мономаховскою и всем чином царским, что прислал прародителю нашему царю и великому князю Владимеру Мономаху царь Константин Мономах из Царяграда; да сына же своего Ивана благословляю всеми шапками царскими и чином царским, что аз промыслил, и посохи и скатерть, а по немецки центурь. Да сына же своего Ивана благословляю своим царством Русским (областью), чем меня благословил отец мой князь великий Василей и что мне Бог дал». Здесь встречаем важную отмену против распоряжений прежних государей: удельный Федор не имеет никакой части в городе Москве. Ему в удел дано 14 городов, из которых главный Суздаль; но Федор получил эти города уже не на прежних удельных правах, потому что в духовной прибавлено: «а удел сына моего Федоров емуж (царю Ивану) к великому государству». Если родится сын от царицы Анны, то Г розный завещает ему 6 городов, из которых главный Углич: вероятно, это тот самый удел, который был отдан после св. Димитрию: Углич, Устюж-на, Холопий городок, Кашин, Ярославец, Верея.
При Грозном были еще князья, владевшие отчинными своими городами, напр., в духовной говорится: «А князь Михаило Воротынский ведает треть Воротынска, да город Перемышль, да город Одоев Старое, да город Новосиль, да Остров, Черну со всем потому как было исстари, а Иван сын в то у него вступается. А князи Одоевские, Оболенские, Воротынские, Трубецкие, Мосальские, и их сынове, своими вотчинами сыну же моему Ивану к великому государству, и служат все сыну моему Ивану; а которой тех князей и их детей отъедут от сына моего Ивана к сыну моему Федору, или куды нибудь, и тех вотчины сыну моему Ивану»; то же самое распоряжение сделано касательно тех князей, бояр и детей боярских, которых вотчины в уделе Федора.
Однако Грозный не хотел видеть князей владельцами старых их отчинных городов, особенно князей Воротынских, близких к Литве, и потому переменил кн. Михаилу Ив. Воротынскому его старые отчинные города — Одоев и другие — на отдаленный северный Стародуб, прежнюю отчину Ряполовских{1115}.
Наконец, касательно опричнины Грозный говорит так сыновьям в завещании: «А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора, как им прибыльнее и чинят; а образец им учинен готов».
Но в 1584 году уже не было в живых царевича Ивана; оставался Федор и малолетний брат его от седьмого брака Димитрий, который получил в удел Углич. Там в 1591 году последний из удельных погиб страшною смертию.