История правления короля Генриха VII

ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЯ ГЕНРИХА VII[1]

После того как волею Всевышнего Судии, благоприятной для замыслов изгнанника, на Босуортском поле был свергнут и убит король Ричард, третий из носивших это имя, король лишь силою факта, по существу же узурпатор и тиран, каковым он и прослыл на все последующие времена, — королевство унаследовал граф Ричмонд, именуемый с тех пор Генрихом VII[2]. Тотчас после победы новый король, воспитанный благочестивой матерью[3] и по натуре весьма приверженный к соблюдению религиозных обрядов, повелел тут же, на поле битвы, перед всей армией, торжественно пропеть Te Deum laudamus[4]; всеобщие рукоплескания и громкие крики ликования означали провозглашение его королем и как бы присягу войск на верность. Тем временем тело Ричарда после многообразного осквернения и надругательства (отпевания и погребения, которыми простой народ удостаивает тиранов) было бесславно предано земле. Ибо, хотя король со свойственным ему благородством и поручил лестерским монахам похоронить его с честью, сами духовные (не свободные от настроений простонародья) пренебрегли этим, за что, впрочем, не навлекли на себя ничьего упрека или осуждения. Ведь не было такого позора или бесчестья, которых, по мнению любого, не заслужил этот человек, своими руками умертвивший Генриха VI[5] (этого безгрешного государя), повинный в убийстве герцога Кларенса[6], своего брата, убийца двух своих племянников (своего законного короля в настоящем и другого, которому он не дал стать королем в будущем[7]) и к тому же сильно подозреваемый в отравлении собственной жены с целью освободить ложе для женщины, с которой он состоял в родстве в запрещенной для брака степени[8]. И хотя это был государь испытанной воинской доблести, ревновавший о чести Англии, и к тому хороший законодатель, облегчавший участь простого народа, однако его жестокости и убийства родственников перевешивали в общем мнении его добродетели и заслуги, а во мнении мудрых людей и сами эти добродетели были скорее проявлениями притворства и лицемерия, служившими его честолюбию, нежели подлинными свойствами его ума и характера. Люди проницательные (те, кто, видя его последующие действия, оглядывался на то, что им предшествовало) отмечали поэтому, что уже в правление короля Эдуарда, его брата, у него хватало тайных средств, чтобы обращать против правительства брата зависть и ненависть; он ожидал и как-то провидел, что страдающий множеством болезней король долго не проживет и, вероятно, оставит своих сыновей в нежном возрасте, а уж далее он хорошо знал, сколь невелико расстояние от места, занимаемого протектором и первым принцем крови, до престола. Тем же глубоко запрятанным честолюбием объясняли то, что при заключении мирного договора между Эдуардом IV и Людовиком XI во время встречи королей в Пикени[9] и во всех других случаях Ричард, в ту пору герцог Глостерский, всегда становился на сторону чести, упрочивая свою репутацию за счет брата-короля и обращая на себя взоры всех (особенно знати и солдат); казалось, что сластолюбие и брак с женщиной низкого происхождения[10] сделали короля изнеженным и менее восприимчивым к вопросам чести и интересам государства, чем это подобает монарху. Что же касается принятых в правление Ричарда разумных и благотворных законов[11], то они были истолкованы как всего лишь подачки, которыми завоевывал сердца людей узурпатор, в глубине души сознававший, что подлинного права на повиновение подданных он не имеет. Король Генрих, со своей стороны, в самом же начале своего правления, в тот самый момент, когда королевство оказалось в его руках, столкнулся с вопросом весьма трудным и запутанным, вопросом, который мог бы смутить и озадачить мудрейшего из королей, только что оказавшегося на престоле, — тем более, что вопрос этот не оставлял времени на размышление, требуя незамедлительного решения. Ему на долю выпали и в его лице совместились троякого рода права на корону Англии. Во-первых, наследственное право леди Елизаветы, с которой он, согласно ранее заключенному договору с партией, призвавшей его в Англию[12], должен был вступить в брак. Во-вторых, древнее и давно оспариваемое (и словом, и оружием) право Ланкастерского дома, наследником которого Ричмонд себя считал. В-третьих, право меча или право завоевателя, поскольку он пришел к власти, победив в сражении, и поскольку прежде царствовавший монарх был убит на поле брани. Первое из названных прав было наиболее бесспорным и вероятнее других удовольствовало бы народ, который за двадцать два года правления короля Эдуарда IV вполне освоился с мыслью об очевидности прав Белой Розы, или дома Йорков, а милостивое и снискавшее добрую славу правление того же короля в последние годы привязало народ к этой династии. Но Ричмонд хорошо понимал, что опершись на это право, он был бы всего лишь королем из милости и обладал бы скорее супружеской властью, чем властью монарха, последняя же принадлежала бы его королеве, со смертью которой, с потомством или без потомства, ему пришлось бы уступить трон другому. И хотя он добился бы у парламента подтверждения своих прав, он знал все же, сколь велико различие между королем, возведенным на престол в результате волеизъявления сословия, и тем, кто владеет короной по праву, основанному на законе природы и происхождении. Кроме того, уже в то время не было недостатка в тайком передаваемых слухах (позднее набравших силу и послуживших причиной больших бедствий), что двое юных сыновей короля Эдуарда IV (о которых было сообщено, что они были умерщвлены в Тауэре), или один из них, на самом деле не убиты, а тайно увезены, и что они еще живы, — что, окажись это правдой, лишило бы леди Елизавету ее права на престол. С другой стороны, если он опирался на право, принадлежавшее лично ему как представителю дома Ланкастеров, ему пришлось бы считаться с тем, что это право было в свое время аннулировано парламентом и что против Ланкастеров предубеждено общественное мнение королевства; между тем признание их права на престол прямо вело бы к лишению этого права представителей Йоркского дома, которые в ту пору считались бесспорными претендентами на обладание короной. Так что если бы у него не оказалось потомства от леди Елизаветы, в котором бы сошлись обе линии, то снова бы вспыхнуло рождаемое соперничеством двух родов пламя раздоров и междоусобных войн.

Что же касается прав завоевателя, то, несмотря на то, что сэр Уильям Стенли[13], услышав приветственные крики солдат, возложил декоративную корону[14] (ту, что была на Ричарде во время сражения и найдена среди трофеев) на голову короля Генриха, как будто именно здесь пребывало его главное право, последний твердо помнил, на каких условиях он вступил на землю Англии и сознавал, что опереться на право завоевателя значило привести в состояние страха и свою партию, и всех остальных, ибо это право как бы давало ему власть отменять законы, распоряжаться собственностью людей и тому подобные прерогативы абсолютной власти, которые по своей природе столь тяжелы для людей и столь им ненавистны, что сам Вильгельм, именуемый обычно Завоевателем, сколь бы ни пользовался он властью завоевателя для вознаграждения своих норманнов, поначалу воздерживался от ее открытого применения, прикрывая свои действия титулом, основанным на воле Эдуарда Исповедника[15].

Обладая сильным характером, король Генрих решился тотчас бросить жребий; и видя, что со всех сторон его ожидают какие-то трудности, сознавая, что междуцарствие недопустимо и что решение вопроса о престолонаследии не может быть отложено, движимый привязанностью к собственной родословной, предпочитая всем другим тот титул, который делал его независимым, будучи, наконец, по своей натуре и душевному складу человеком, не склонным к опасениям и не любившим заглядывать далеко в будущее, а предпочитавшим пользоваться тем, что приносит текущий день, он решил опереться на титул Ланкастера как на главный, а два других титула — те, что ему давали брак и победа в сражении, должны были служить в качестве дополнительных опор, один — чтобы успокоить тайное недовольство, другой — чтобы подавить открытое сопротивление, не забывая и о том, что в прошлом престол принадлежал Ланкастерскому дому в течение трех поколений и что он мог бы остаться у них навсегда, если бы не слабость и неспособность последнего государя этой династии[16]. Вследствие всего сказанного король в тот же самый день, а именно двадцать второго августа, принял королевский титул своим собственным именем, вовсе не упомянув леди Елизаветы и какого-либо отношения к ней. Этого он неотступно держался и в дальнейшем, что имело своим следствием многие мятежи и другие бедствия. Весь во власти этих мыслей, король перед отъездом из Лестера отправил сэра Роберта Уиллоуби в замок Шерифф-Хаттон в Йоркшире, где по приказу короля Ричарда под надежной охраной содержались леди Елизавета, дочь короля Эдуарда, и Эдуард Плантагенет, сын и наследник Джорджа, герцога Кларенса[17]. Этого Эдуарда комендант замка передал в соответствии с приказом короля в руки Роберта Уиллоуби, который и доставил его со всеми предосторожностями и тщанием в лондонский Тауэр, где он содержался в условиях строгого заключения. Этот поступок короля, будучи актом чисто политическим и государственным, был вызван не столько тем, что он принял во внимание россказни доктора Шоу у Креста св. Павла о незаконном рождении детей Эдуарда IV[18], в каковом случае очередным наследником становился этот юный джентльмен (ибо эта басня никогда не вызывала к себе доверия), сколько твердым намерением избавиться от всех значительных представителей рода Йорков. В этом, однако, король, от силы ли двигавшего им желания или по недомыслию, склонен был проявлять несколько больше пристрастия,чем подобает королю.

Что же касается леди Елизаветы, то ей также было указано возможно скорее отправиться в Лондон и оставаться там со вдовствующей королевой, своей матерью, что она вскоре и сделала, сопровождаемая множеством знати, мужчин и женщин. Тем временем король, не слишком утомляя себя, двигался в направлении Лондона, сопровождаемый криками радости и рукоплесканиями народа, действительно искренними, о чем убедительно свидетельствовали сама форма и полнота выражения народного чувства. Ибо, по всеобщему мнению, это был государь, как бы посланный небесами для того, чтобы восстановить единство и положить конец затянувшимся распрям двух родов, которые, несмотря на периоды затишья при Генрихе IV, Генрихе V и отчасти Генрихе VI, с одной стороны, и при Эдуарде IV — с другой, все время висели над королевством, готовые разразиться новыми потрясениями и бедствиями. И если победа обеспечила ему повиновение, то намерение вступить в брак с леди Елизаветой снискало ему народную любовь; он, таким образом, поистине располагал и повиновением, и любовью подданных.

С другой стороны, король с большой мудростью (от него не были скрыты распространенные в народе привязанности и страхи), желая рассеять всякого рода предположения и опасения, связанные с тем, что престол был им захвачен силой оружия, распорядился, чтобы его передвижение ничем не напоминало военный поход, а воспринималось как путешествие короля, исполненного миролюбия и уверенности.

Была суббота, когда он вступил в Сити, подобно тому как в субботу же им была одержана победа; этот день недели он, руководимый сначала наблюдением, а позднее памятью и фантазией, считал днем для себя благоприятным.

Мэр и представители гильдий Сити встречали его в Шор-дич, откуда при большом стечении народа и в сопровождении множества дворян и знати он вступил в Сити. Сам он при этом ехал не верхом, не в открытых носилках, а в закрытой карете, как человек, который, будучи некогда врагом всего государства и человеком вне закона[19], предпочел держаться в соответствии с величием своего сана и вселять в народ благоговение вместо того, чтобы заискивать перед ним.

Сперва он направился в собор св. Павла, где, не надеясь, что люди очень скоро забудут о том, что он захватил власть силой оружия, он сделал пожертвование в тех размерах, которые счел уместными, и повелел отслужить молебен и вновь пропеть Те Deum, после чего отправился в приготовленные для него палаты во дворце лондонского епископа, где и оставался некоторое время.

Здесь он собрал свой совет[20] и других влиятельных лиц и в их присутствии вновь подтвердил свое обещание вступить в брак с леди Елизаветой. Он сделал это, поскольку то обстоятельство, что, покидая Бретань, он (притворно, преследуя свои цели) подал некоторые надежды на свой брак, в случае если добудет престол, с Анной, наследницей герцогства Бретань[21], на которой вскоре после этого женился Карл VIII Французский, вызвало у многих подозрение, что он не искренен или, по меньшей мере, не тверд в намерении осуществить столь желанный англичанам брак с Елизаветой; эти опасения, хотя за ними не стояло ничего, кроме слухов и пересудов, немало беспокоили и бедную леди Елизавету. При всем том он и действительно намеревался исполнить свое обещание, и хотел, чтобы этому верили (лучший способ уничтожить зависть и противодействие другим его замыслам), но про себя решил не приступать к делу, пока не совершатся его коронация и заседание парламента. Первая — поскольку его совместная с королевой коронация могла бы оставить некоторое впечатление ее соучастия в титуле; второе — чтобы при закреплении короны за ним самим и его потомством это решение, которого он надеялся добиться от парламента, никоим образом не распространялось на королеву.

Около этого времени осенью, в конце сентября, в Лондоне и других частях королевства распространилась эпидемия болезни дотоле неизвестной, которую по ее проявлениям назвали «потливым недугом». Болезнь эта была скоротечной как в каждом отдельном случае заболевания, так и в смысле длительности бедствия в целом. Если заболевший не умирал в течение двадцати четырех часов, то благополучный исход считался почти обеспеченным. Что же до времени, прошедшего прежде чем болезнь перестала свирепствовать, то ее распространение началось примерно двадцать первого сентября, а прекратилось до конца октября, — она, таким образом, не помешала ни коронации, состоявшейся в последних числах этого месяца, ни (что было еще важнее) заседанию парламента, начавшемуся лишь через семь дней после этого. Это была чума, но, по всей видимости, не разносимая по телу кровью или соками, ибо заболевание не сопровождалось карбункулами, багровыми или синеватыми пятнами и тому подобными проявлениями заражения всего тела; все сводилось к тому, что тлетворные испарения достигали сердца и поражали жизненные центры, а это побуждало природу к усилиям, направленным на то, чтобы вывести эти испарения путем усиленного выделения пота. Опыт показывал, что тяжесть этой болезни связана скорее с внезапностью поражения, чем с неподатливостью лечению, если последнее было своевременным. Ибо, если пациента содержали при постоянной температуре, следя за тем, чтобы и одежда, и очаг, и питье были умеренно теплыми, и поддерживая его сердечными средствами, так чтобы ни побуждать природу теплом к излишней работе, ни подавлять ее холодом, то он обычно выздоравливал. Но бесчисленное множество людей умерло от нее внезапно, прежде чем были найдены способы лечения и ухода. Эту болезнь считали не заразной, а вызываемой вредными примесями в составе воздуха, действие которых усиливалось за счет сезонной предрасположенности; о том же говорило и ее быстрое прекращение.

В канун дня Симона и Иуды[22] король обедал с Томасом Буршье, архиепископом Кентерберийским и кардиналом[23], а из Ламбета[24] посуху через мост отправился в Тауэр, где на следующее утро посвятил двенадцать рыцарей-знаменосцев[25]. Но в том, что касается раздачи титулов, он был не слишком щедр. Несмотря на столь недавнее сражение и на столь скоро ожидаемую коронацию, он произвел только троих: Джаспер, граф Пемброк (дядя короля)[26], получил титул герцога Бедфордского, Томас, лорд Стенли (отчим короля)[27], стал графом Дерби, а Эдвард Кортни — графом Девонским; при этом, однако, король имел в виду совершить дополнительную раздачу титулов во время работы парламента, движимый мудрым и приличествующим случаю намерением распределить их так, чтобы одними из них почтить свою коронацию, другими — свой парламент.

Коронация состоялась двумя днями позже, на тринадцатый день октября в 1485 лето Господне. В это время Иннокентий VIII был папой римским[28], Фридрих III германским императором[29], а его сын Максимилиан вновь избранным королем римлян[30], Карл VIII королем Франции, Фердинанд и Изабелла королем и королевой Испании[31], а Яков III королем Шотландии[32]; со всеми этими королями и государствами король поддерживал в это время добрый мир и дружеские отношения[33]. В тот же самый день (как будто корона, оказавшись на голове, вселила в нее мысли об угрозах) он ради большей своей безопасности ввел правило, чтобы его сопровождал отряд из пятидесяти лучников под командой капитана, получивший название «дворцовой стражи»; однако, для того чтобы в этом можно было видеть скорее требование монаршего достоинства, подражание тому, что он встречал за рубежом, чем проявление осторожности, связанной с его личными обстоятельствами, он дал понять, что это установление не является временным, но должно остаться в силе на все последующие времена.

Седьмого ноября в Вестминстере открылось заседание парламента, созванного королем тотчас же после вступления в Лондон. Созывая парламент (и притом с такой поспешностью), он преследовал главным образом три цели. Во-первых, обеспечить закрепление короны за собой и своим потомством. Далее, добиться отмены парламентского осуждения[34] всех своих сторонников (а их было немало), прощения всех враждебных действий, совершенных ими в ходе борьбы на его стороне, и восстановления их в правах, а также осуждения парламентом руководителей и наиболее активных деятелей из числа его врагов. В-третьих, провозглашением амнистии успокоить страхи остальной части вражеской партии, ибо он знал, какой опасности подвергается король со стороны своих поданных, если большинство подданных считает, что подвергается опасности с его стороны. К этим трем специальным основаниям для созыва парламента добавилось то, что, как осторожный и трезвый в своих суждениях государь, он счел за лучшее поскорее показать своему народу, что он намерен править с помощью закона, хотя и вошел в страну с помощью меча, а также постараться приучить их видеть своего короля в том, о ком они еще столь недавно говорили как о враге и изгнаннике. В том, что касалось наследования престола, он (не считая того, что он ни в чем не поступался своей волей и не потерпел бы никакого упоминания о леди Елизавете, в том числе в связи с порядком престолонаследования) действовал с большой мудростью и чувством меры. Ибо, с одной стороны, он не настаивал на том, чтобы соответствующий акт был составлен как заявление или признание прав, а, с другой — хотел, чтобы он имел характер нового закона или ордонанса, но выбрал своего рода средний путь: было постановлено, причем в иносказательных и уклончивых выражениях, «что гарантом, хранителем и носителем права наследования престола является король и т. д.» Эти слова можно было понять и в том смысле, что престол должен остаться у него, но то ли как у имевшего на него право и в прошлом (что было сомнительно), то ли как у того, кто к тому времени был его фактическим обладателем (чего никто не отрицал), — толкование могло быть двояким. Что же касается пределов наследования, то он не настаивал на том, чтобы оно распространялось на кого-нибудь, кроме него самого и его потомства, и обошел молчанием свой род, предоставив решение этого вопроса закону, так чтобы данные ему права могли восприниматься как предпочтение, оказанное лично ему и его детям, а не как полное отстранение дома Йорков от наследования. Именно в этой форме закон и был составлен и принят. В следующем году он добился утверждения этого статута папской буллой с упоминанием, однако (в виде перечня), других его прав, как унаследованных, так и добытых на поле брани. Так тройной венец стал пятерным, ибо к трем правам — наследству двух династий и праву завоевания — присоединились еще два: авторитеты парламента и папского престола. В деле отмены приговоров своим сторонникам и освобождения их от ответственности за все преступления, совершенные при оказании ему помощи, король также добился своего; были приняты соответствующие законы. Некоторые депутаты палаты общин не были допущены к их обсуждению, поскольку эти депутаты были осуждены парламентом и, как лишенные всех прав, не могли участвовать в его работе, ибо было бы величайшей несообразностью, если бы законы принимались людьми, пребывающими вне закона. Дело было в том, что некоторые из тех, кто при короле Ричарде принадлежал к числу самых влиятельных и известных сторонников теперешнего короля, были возвращены в парламент как рыцари и представители городов (заботами или по рекомендации правительства или же свободным волеизъявлением народа), причем многие из них королем Ричардом были в свое время лишены прав путем объявления вне закона[35] или как-то иначе. Король Генрих был несколько обеспокоен этим. Ибо, хотя это решение и выглядело обоснованным и убедительным, оно бросало тень на его партию. Он, однако, мудро не показывая, что сколько-нибудь этим задет, предпочел видеть здесь лишь правовой вопрос и пожелал выслушать мнение судей, которые для этой цели были немедленно собраны в палате Казначейства[36] (служившей для них местом заседаний), и те, поразмыслив, сообщили свое обоснованное и авторитетное мнение; это мнение, в котором были приняты во внимание и закон, и практическая польза, состояло в том, что рыцари и представители городов, законным образом лишенные прав, должны воздержаться от присутствия в палате до тех пор, пока не будет принят закон об их реабилитации. [Этим судьи и ограничились, умолчав о том, понадобятся или нет после такой реабилитации какие-либо новые выборы и вызвано ли удаление этих депутатов из палаты общей неправоспособностью удаляемых или тем, что они не имели права выступать в качестве судей и сторон в своем собственном деле. С юридической стороны вопрос состоял в том, может ли тот или иной личный изъян повлечь за собой политическую неправоспособность, если учесть, что эти лица выступали в качестве уполномоченных государства и в качестве представителей и доверенных лиц графств и городов, при том, что их доверители были ни в чем не замешаны и потому не должны были потерпеть какой-либо ущерб от персонального осуждения их представителей][37].

В то же время перед собравшимися судьями встал наряду с прочими вопрос о том, что следует предпринять в отношении самого короля, который также подвергся лишению прав; было, однако, единодушно решено, что корона исцеляет от всякой порчи крови и перебоев в кровообращении и что с того момента, как она оказалась на голове у короля, источник стал чист, и все обвинения и лишение прав потеряли силу[38]. При этом парламент, блюдя королевское достоинство, все же постановил, чтобы все документы, содержавшие какое-либо упоминание об осуждении короля, были признаны недействительными и изъяты из протоколов.

Что же касается врагов короля, то парламент осудил как изменников[39] покойного герцога Глостера, именовавшего себя Ричардом III, герцога Норфолка, графа Суррея, виконта Ловелла, лорда Феррерса, лорда Цуша, Роберта Рэтклиффа, Уильяма Кэтсби[40] и многих других высокопоставленных и знатных лиц. Эти билли о лишении прав содержали, однако, много справедливых и умеренных статей, исключений и оговорок, явившихся предзнаменованиями мудрости, сдержанности и умеренности, которыми характеризовалось правление этого короля. В вопросе же о прощении остальных из тех, кто выступал против него, король, по зрелом размышлении, счел за лучшее не представлять этого на рассмотрение парламента, а (поскольку речь идет о деле милосердия) присвоить благодарность себе, использовав время работы парламента для того только, чтобы эта весть лучше распространилась по королевству. Поэтому в период парламентской сессии была опубликована королевская прокламация, обещавшая прощение и восстановление в правах всем тем, кто выступал против короля с оружием в руках или участвовал в каких-либо направленных против него действиях, если они открыто сдадутся на его милость и принесут присягу ему на верность, после чего многие вышли из убежищ, а еще большее количество вышло из состояния страха, будучи виновными не менее тех, кто воспользовался правом убежища.

Что касается денег, то король не счел своевременным или уместным обращаться к своим подданным с требованиями такого рода на этой сессии парламента как потому, что он получил от них удовлетворение в вопросах столь большой важности, так и потому, что не мог вознаградить их чем-нибудь вроде общей амнистии (чему мешала непосредственно перед тем объявленная амнистия по случаю коронации); главной причиной было однако то, что ни для кого не было секретом, сколь велики конфискации, произведенные тогда королем в свою пользу; в связи со всем сказанным разумно было ожидать, чтобы траты короны пощадили кошельки подданных, особенно в пору, когда король в мире со всеми своими соседями. Этим парламентом было принято еще несколько законов, почти что формы ради. Один из них обязывал при натурализации платить таможенные пошлины, взимавшиеся с иностранцев, а согласно другому — конфискация и выкуп итальянских товаров в случае их неиспользования[41] осуществлялись в пользу короля. Этими мерами пополнялась его казна, о которой он с самого начала не забывал, и он был бы в конечном счете более счастлив, если бы предусмотрительность первых лет его правления, избавлявшая его от всякой необходимости возлагать бремя налогов на народ, умерила бы и его природные наклонности в этой области. За время работы парламента он пополнил еще несколькими лицами список пожалованных титулами. Лорд Шандо из Бретани стал графом Батом, сэр Жиль Добиньи — лордом Добиньи, а сэр Роберт Уиллоуби — лордом Бруком[42].

С большим благородством и щедростью (эти добродетели в ту пору поочередно выступали на первый план в его характере) король вернул Эдварду Стаффорду, старшему сыну Генри, герцога Бекингема, объявленного вне закона в правление короля Ричарда, не только его титул, но и все его наследственное достояние, которое было велико. В этом им двигало еще и чувство своего рода благодарности, ибо герцог был тем, кто нанес первый удар тирании короля Ричарда и по существу проложил нынешнему королю путь к престолу, устлав его обломками собственной жизни[43]. На этом работа парламента закончилась.

Тотчас после роспуска парламента король послал деньги для выкупа маркиза Дорсета[44] и сэра Джона Буршье, оставленных им в Париже в качестве заложников за деньги, взятые в долг при подготовке похода на Англию. Вслед за этим он воспользовался удобным случаем, чтобы послать лорда-казначея и г-на Брея[45] (которого он использовал в качестве советника) к лорду-мэру Лондона, требуя от города заем в шесть тысяч марок. После долгих переговоров он, однако, смог получить только две тысячи фунтов, которые, впрочем, принял благосклонно, как обычно и делают люди, имеющие обыкновение брать в долг, не нуждаясь в этом.

Около того времени король включил в свой. Тайный совет[46] Джона Мортона и Ричарда Фокса[47], из которых один был епископом Или, другой — епископом Эксетера, людей бдительных и скрытных, которые с ним вместе следили почти за всеми остальными. Оба они были хорошо осведомлены в его делах еще до его вступления на престол и делили с ним тяготы его судьбы. Этого Мортона вскоре, после смерти Буршье, он сделал архиепископом Кентерберийским. Что же касается Фокса, то его он произвел в лорды-хранители своей малой печати[48], а затем постепенно повышал его, переведя из Эксетера в Бат и Уэллс, потом в Дарем и, наконец, Винчестер. Ибо хотя король любил использовать и выдвигать епископов, поскольку, владея богатыми епархиями, они вознаграждали себя за труды из собственных доходов, но повышать их он имел обыкновение постепенно, чтобы не потерять доход от первых плодов[49], который при таком порядке восхождения умножался.

Восемнадцатого января было, наконец, торжественно отпраздновано столь давно ожидаемое и столь желанное бракосочетание короля и леди Елизаветы. Ликования и проявлений радости и веселья (особенно со стороны народа) в день бракосочетания было больше, чем в дни его вступления на престол и коронации; король заметил это, но это ему едва ли понравилось. И правду говорят, что все время их совместной жизни (ибо она умерла раньше его) он не слишком ее баловал[50], хотя она была красива, нежна и плодовита. Отвращение к дому Йорков владело им столь сильно, что оно проявлялось не только в его войнах и государственной политике, но также в спальне и в постели.

К середине весны[51] король, исполненный уверенности в своих силах, как государь, который победил на поле брани, получил от своего парламента все, чего он желал, в ушах которого еще не отзвучали приветственные крики, полагал, что оставшееся время правления будет для него всего лишь игрой и что ему остается наслаждаться величием своего положения. Однако как государь, мудрый и осторожный, он не стал пренебрегать никакими мерами своей безопасности, предпочитая сделать все необходимое сейчас, как упражнение, а не как труд. Так, будучи надежно осведомлен, что жители северных графств не только привязаны к дому Йорков, но были особенно преданы королю Ричарду III, он решил, что с пользой проведет лето, если посетит эти места и личным своим присутствием и влиянием опровергнет слухи. Но в том, что касается мира и спокойствия, король сильно переоценил свое счастье, что доказала длинная череда лет, исполненных бурь и потрясений. Едва он успел добраться до Линкольна, где праздновал Пасху, как получил известия, что лорд Ловелл, Хэмфри Стаффорд и Томас Стаффорд[52], нашедшие в свое время убежище в Колчестере, покинули его, но куда они отправились, никому не было известно. Король пренебрег этой вестью и продолжал двигаться в направлении Йорка. Здесь были получены свежие и более определенные известия, что лорд Ловелл находится недалеко и с большими силами и что в Вустершире подняли оружие Стаффорды и приближаются к Вустеру с намерением осадить его. Король, как государь большого и глубокого ума, не был этим особенно обеспокоен, ибо понимал, что речь идет всего лишь об осколке или остатке армии, разбитой на Босуортском поле, а вовсе не о главных силах дома Йорков. Не сомневаясь в том, что мятежникам нетрудно противостоять, он в то же время не мог с уверенностью рассчитывать на то, что сумеет собрать необходимые для этого силы, ибо находился в центре края, в привязанности к себе населения которого он не был уверен. Но поскольку медлить было нельзя, он быстро собрал и отправил против Ловелла до трех тысяч человек, плохо вооруженных, но вполне надежных (некоторая часть из них была взята из его собственной свиты, а остальные из гольдеров и свиты тех, кому можно было без опаски довериться), под командованием герцога Бедфорда[53]. А поскольку он имел обыкновение предлагать прощение прежде, чем пускал в ход оружие, а не после боя, он поручил герцогу объявить амнистию всем, кто перейдет на его сторону, что герцог и сделал, подойдя к лагерю лорда Ловелла. Случилось именно так, как ожидал король; герольды сыграли роль великолепной артиллерии. Ибо после объявления амнистии лорд Ловелл, не доверяя своим людям, бежал в Ланкашир и после того, как он некоторое время скрывался у сэра Томаса Браутона, перебрался морем во Фландрию к леди Маргарите[54]. И его люди, брошенные своим предводителем, вскоре сдались герцогу. Стаффорды и их войско, услышав о том, что произошло с лордом Ловеллом (на чей успех они возлагали основные надежды), впали в отчаяние и рассеялись. Двое братьев укрылись в Колнхеме, деревне близ Эбингдона; однако Суд королевской скамьи[55], рассмотрев их привилегии, не счел это место пригодным в качестве убежища для предателей[56]; Хэмфри был казнен в Тайберне, а Томас, как следовавший за старшим братом, получил прощение. Итак, этот мятеж угас, едва начавшись, и король, немного почистив своим походом северные графства, прежде не слишком к нему расположенные, возвратился в Лондон.

Позднее в сентябре королева разрешилась от бремени первым сыном, которого король (в честь британской расы, к которой он и сам принадлежал) назвал Артуром, по имени этого достойного древнего короля бриттов, в чьих деяниях, помимо баснословного, содержится и достаточно правды, чтобы его прославить[57]. Ребенок рос крепким и смышленым, хотя и родился восьмимесячным, что медики считали дурным предзнаменованием.

В этом же году, который был вторым годом правления этого короля, спокойствие в государстве было нарушено происшествием, сообщения о котором, имеющиеся в нашем распоряжении, столь голословны, что в реальность его почти невозможно поверить — не в силу самой его природы (ибо такое случалось нередко), а в силу того, каким образом и при каких обстоятельствах развивались события, особенно поначалу. Поэтому мы будем основывать свои суждения на самих фактах, как они проливают свет друг на друга, и (насколько сможем) постараемся докопаться до истины. Король был новичком в своем положении и, вопреки как его собственному мнению, так и тому, что он заслуживал, в королевстве было немало таких, кто его ненавидел. Причиной всему было непризнание прав дома Йорков, к которому основная масса жителей королевства сохранила привязанность. Это с каждым днем все больше и больше отвращало от него сердца подданных, в особенности, когда они увидели, что после бракосочетания и после того, как родился сын, король все же не торопится с коронацией королевы, не удостаивая ее венца королевы-супруги, ибо эта коронация состоялась почти через два года, когда опасность научила его тому, как следует действовать. Но много больше этому способствовал распространившийся повсюду слух (плод заблуждения или коварства врагов), что король намеревается умертвить заключенного в Тауэре Эдуарда Плантагенета, чья судьба столь близко напоминала судьбу детей Эдуарда IV — происхождением, возрастом и самим местом заключения, — что придавало королю весьма неприятное сходство, побуждая видеть в нем еще одного короля Ричарда. К тому же все это время повсюду продолжали шептаться о том, что по крайней мере один из детей Эдуарда IV жив, и слух этот искусно поддерживался теми, кто желал перемен. Характер и привычки короля мало способствовали рассеиванию этого тумана; напротив, ему было свойственно порождать скорее сомнения, нежели уверенность. Так накапливалось горючее и не хватало лишь искры, чтобы оно вспыхнуло. Искрой, от которой позднее разгорелся столь сильный пожар, послужило нечто такое, что поначалу не заслуживало сколько-нибудь серьезного внимания.

Жил в Оксфорде хитрый священник по имени Ричард Саймон; он держал у себя в учениках сына пекаря[58], которого звали Ламберт Симнел, — миловидного юношу лет пятнадцати, облику которого были в какой-то мере свойственны не вполне обычные достоинство и изящество. Этому попу (наслышанному о том, что говорят люди, и чаявшему заполучить какую-нибудь крупную епархию) взбрело в голову подбить парня выдать себя за второго сына Эдуарда IV, считавшегося убитым, а позднее (по ходу дела он изменил свой план) за лорда Эдуарда Плантагенета, в ту пору узника Тауэра, соответствующим образом подготовить его и разучить с ним роль, которую тому предстояло сыграть. Это последнее и есть то, во что (как выше было замечено) почти невозможно поверить; речь идет не о возможности предположить, что самозванцу достанется престол, ибо такое случалось и в древности и позднее; и не о том, что лицу, столь ничтожному, мог прийти в голову столь грандиозный замысел, ибо честолюбивые фантазии подчас захлестывают воображение людей низкого звания, особенно если они опьянены новостями и людскими пересудами. Но вот что представляется совершенно невероятным: что этот священник, будучи вовсе незнаком с тем подлинным лицом, по образцу которого ему предстояло изготовить свою подделку, надеялся, что он сможет так научить своего актера — будь то в жестах или манере поведения, в том, что касается памяти об обстоятельствах прошлой жизни и воспитания или умения должным образом отвечать на вопросы и тому подобное, — чтобы он сколько-нибудь приблизился к сходству с тем, кого должен представлять. Ведь тот, кого предстояло изображать этому парню, был не младенцем, выкраденным из колыбели или увезенным в раннем детстве и потому мало кому ведомым, а юношей, который почти до десятилетнего возраста воспитывался при дворе, где на него были направлены взоры бесчисленного множества людей. Ибо король Эдуард, не чуждый раскаянию в смерти своего брата, герцога Кларенса, сыну его (о котором идет речь), хотя и не вернул отцовского титула, но сделал его графом Уориком, восстановив этим достоинство, которое тот унаследовал по материнской линии, и всю свою жизнь обращался с ним подобающим образом; лишь Ричард III позднее лишил его свободы. Так что не иначе как к этому делу приложило руку какое-то высокопоставленное лицо, лично и близко знавшее Эдуарда Плантагенета и подсказавшее священнику его замысел. Если судить по событиям, которые этому предшествовали и последовали, то наиболее вероятно, что центром, откуда вдохновлялись и направлялись эти действия, была вдовствующая королева[59]. Ибо достоверно известно, что она была неутомима в плетении интриг и что в ее гостиной был составлен удачный заговор в пользу нашего короля против короля Ричарда III, о чем король знал и что было слишком живо в его памяти. К тому же она была в ту пору крайне недовольна королем, считая судьбу своей дочери (как повел дело король) не возвышением ее, а унижением, и никто не смог бы стать лучшим постановщиком и суфлером этого спектакля, чем она. Тем не менее ее замысел, равно как и замысел тех более достойных и мудрых людей, которые сочувствовали делу и были посвящены в тайну, состоял отнюдь не в том, чтобы корона досталась этому ряженому истукану, а в том, чтобы он ценой собственной жизни проложил путь свержению короля; будь это достигнуто, дальнейший ход событий рисовался им по-разному, для каждого со своими надеждами и планами. В пользу этого предположения говорит прежде всего то, что, как только события достигли значительного размаха, одним из первых действий короля было заключить вдовствующую королеву в монастырь Бермондси и отобрать у нее все земли и достояние[60], причем сделано это было по решению узкого круга советников, без соблюдения каких-то юридических процедур, на основании надуманных обвинений, — что, мол, она вопреки обещанию выдала из убежища двух своих дочерей королю Ричарду[61]. То, что эта мера уже в то время оценивалась как неоправданно суровая и по существу, и по исполнению, придает много вероятности предположению, что против нее имелись более серьезные обвинения, которые король, по политическим соображениям и чтобы не вызвать недовольства, предпочел не предавать гласности. Немаловажным является и то обстоятельство, что все это было до некоторой степени окружено тайной и что расследованию отчасти препятствовали. Сам священник Саймон после поимки так и не был казнен; он не только не был судим публично (как многие духовные лица по обвинению в менее тяжких государственных преступлениях), но ограничились тем, что заключили его в тюрьму. Добавьте к этому и то, что, когда граф Линкольн (главная фигура дома Йорков) был убит при Стоукфилде, король открылся кое-кому из приближенных, что он очень опечален смертью графа, ибо благодаря ему король, по его словам, смог увидеть глубину угрожавшей ему опасности[62].

Но вернемся к самому ходу событий. Саймон сначала разучил со своим учеником роль Ричарда, герцога Йоркского, второго сына короля Эдуарда IV; это было тогда, когда говорили, что король вознамерился предать смерти Эдуарда Плантагенета, заключенного в Тауэре, о чем много шептались. Но когда вскоре разнесся слух, что Плантагенет бежал из Тауэра и хитрый священник увидел, сколь тот любим народом и как все радуются его побегу, то переменил образец и в качестве лица, роль которого должен был сыграть его ученик, избрал теперь Плантагенета, поскольку о нем больше говорили и ему больше сочувствовали; к тому же эта версия выглядела более складной и лучше соответствовала слухам о побеге Плантагенета. Опасаясь, однако, что затеянный им маскарад был бы слишком открыт для любопытствующих и подозрительных взоров, если демонстрировать его здесь в Англии, он счел за благо показать его издали (как это делают с декорациями и масками в театре) и отправился для этого со своим учеником в Ирландию, где привязанность к дому Йорков была особенно сильной. В том, что касалось Ирландии, король проявил некоторую непредусмотрительность, не сменив прежних офицеров и советников лицами, в которых он был бы твердо уверен, или, по меньшей мере, не перемешав тех и других; именно так ему следовало поступить, поскольку он знал о сильном тяготении жителей этой страны к дому Йорков и о непрочности здесь государственного порядка, более доступного потрясениям и переменам, нежели в Англии. Но, полагаясь на репутацию своих побед и успехов в Англии, он считал, что имеет достаточно времени, чтобы позднее распространить свое попечение и на другое свое королевство.

Пренебрежение этой опасностью и привело к тому, что, когда Саймон со своим лже-Плантагенетом прибыли в Ирландию, все было почти готово к мятежу, как если бы все было задумано и рассчитано заранее. Первым, к кому обратился Саймон, был лорд Томас Фитцджералд, граф Килдер и наместник Ирландии[63], в чьи глаза он напустил такого тумана (собственным внушением и с помощью юнца, державшегося настоящим принцем), который в смешении, вероятно, с кое-какими внутренними испарениями честолюбия и скрытыми привязанностями самого графа оставил его в полной уверенности, что перед ним настоящий Плантагенет. Граф сразу же снесся по этому вопросу с некоторыми представителями знати и другими лицами из местных, поначалу тайно. Но, обнаружив, что они испытывают сходные чувства, он намеренно позволил тайне выйти наружу и широко распространиться, поскольку они считали небезопасным предпринимать что-либо решительное, не получив представления о настроениях в народе. Но если и господа были готовы восстать, то народ неистовствовал, лелея этот мираж или призрак с невероятным восторгом, отчасти из великой преданности дому Йорков, отчасти из распространившегося в народе гордого желания дать короля Англии. Во всей этой горячке заговорщики не слишком обеспокоились тем, что Джордж, герцог Кларенс, был осужден за измену, поскольку недавний пример короля научил их тому, что осуждение за измену не мешает признанию права на престол. Что же касается дочерей короля Эдуарда, то заговорщики полагали, что по их поводу достаточно высказался король Ричард[64], и рассматривали их как всего лишь орудие партии короля, поскольку они находились в его власти и распоряжении. Таким образом, сопровождаемый удивительно единодушным сочувствием и восхищением, этот лже-Плантагенет был весьма торжественно препровожден в Дублинский замок, где его встречали, обслуживали и чествовали как короля; мальчишка вел себя подобающим образом и ничем не выдал своего низкого происхождения. А несколько дней спустя он был провозглашен в Дублине королем под именем Эдуарда VI, причем ни один человек не обнажил меча в защиту прав короля Генриха.

Король был сильно обеспокоен этим неожиданным происшествием, когда оно достигло его слуха, поскольку, во-первых, речь шла о том, что он больше всего боялся[65], а, во-вторых, произошло это в таком месте, куда он не мог отправиться для подавления мятежа лично, не подвергая себя при этом опасности. Ибо отчасти из природной доблести, отчасти из подозрительности ко всем, кто его окружал (не зная, на кого положиться), король всегда был готов лично добиваться всех своих целей. Он поэтому прежде всего собрал в Чартер-хауз в Шайне[66] свой совет[67], который заседал в большой тайне, но издал три гласных указа, тотчас получивших широкую известность.

Согласно первому из этих указов, вдовствующая королева за то, что она в нарушение соглашения с лицами, ведшими с ней переговоры о браке ее дочери с королем Генрихом, выдала тем не менее своих дочерей из их убежища в руки короля Ричарда, должна была быть помещена в монастырь Бермондси[68] с конфискацией всех земель и другой собственности.

Второй указ предписывал показать народу Эдуарда Плантагенета, содержавшегося в ту пору под строгим надзором в Тауэре, придав этому показу возможно более общедоступную и привлекающую внимание форму — отчасти для того, чтобы опровергнуть порочащий короля слух, что он был тайно умерщвлен в Тауэре, но главным образом чтобы люди увидели легкомысленный и жульнический характер того, что происходило в Ирландии, равно как и то, что тамошний Плантагенет — на самом деле марионетка и самозванец.

Третий состоял в том, что вновь провозглашалась всеобщая амнистия для всех, кто объявит о своих преступлениях[69] и сдастся в руки властей в течение суток, и что эта амнистия будет трактоваться столь широко, что не будет допускать исключений даже для государственной измены (не считая преступлений против особы самого короля). Последнее могло показаться странным, но не было таковым для мудрого короля, знавшего, что наибольшие опасности для него проистекают не от наименьших, а от наибольших измен. Эти решения короля и его совета были немедленно приведены в исполнение. И прежде всего вдовствующая королева была помещена в монастырь Бермондси, а все ее владения поступили в собственность короля. При этом немалое удивление вызвало то, что слабая женщина, уступившая угрозам и обещаниям тирана, по прошествии столь большого промежутка времени (в течение которого король не выказывал никакого неудовольствия) и, что много важнее, после столь счастливого брака короля с ее дочерью, благословенного мужским потомством, должна была из-за внезапной перемены в умонастроении короля или его причуды претерпеть столь суровое обращение.

Эта леди явила пример великой переменчивости судьбы. Сначала из положения жалкой просительницы и безутешной вдовы она была взята на брачное ложе короля-холостяка, прекраснейшего человека своего времени; но и в его правление ей довелось необычным образом утратить свое положение, когда король временно лишился престола и вынужден был бежать. Очень счастлива она была и в том, что имела от него прекрасное потомство и до самого конца сохранила его супружескую любовь (помогая себе несколько подобострастным поведением и тем, что закрывала глаза на его развлечения). Она была очень привязана к своим родственникам, доходя до интриганства в их пользу, что возбуждало немалую зависть в лордах, родственниках короля, считавших, что смешение ее крови с королевской унижает их. К этим лордам королевской крови присоединился и фаворит короля, лорд Гастингс[70], который, невзирая на большую привязанность к нему короля, временами, казалось, не был защищен от падения из-за ее коварства и злобы. После смерти мужа ей довелось пережить трагические события: был обезглавлен ее брат, двое ее сыновей были лишены короны, объявлены бастардами и жестоко убиты. Все это время она, однако, сохраняла свободу, положение и достояние[71]. Но вот позднее, с новым поворотом колеса фортуны, когда ее зятем стал король и она сделалась бабушкой ребенка лучшего пола, она тем не менее (по темным и неизвестным причинам и не менее странному поводу) была вновь низвергнута и изгнана из мира в монастырь, где посещать и видеть ее считалось чуть ли не опасным и где она вскоре и окончила свои дни; по повелению короля ее похоронили рядом с царственным супругом в Виндзоре. Она была основательницей Королевского колледжа в Кембридже. Все это дело породило много злословия по адресу короля, которое, однако (отвлекаясь от государственных интересов), было для него несколько подслащено величиной конфискованного имущества.

Примерно в это же время Эдуард Плантагенет был в воскресный день провезен по всем главным улицам Лондона, чтобы показать его народу. Явившись таким образом перед глазами уличного люда, он, в сопровождении крестного хода, был препровожден в собор св. Павла, где собралось множество народа. Было также разумно предусмотрено, чтобы разные лица из числа обладателей высоких титулов и другой знати (особенно те, которых король подозревал более других, и те, кто лучше других знал Плантагенета) по пути общались с юным джентльменом[72] и забавляли его разговорами, что и, правда, подорвало у здешних зрителей доверие к спектаклю, который разыгрался в Ирландии, по крайней мере у тех, кто уклонился с пути по ошибке, а не из коварства. В Ирландии, однако (где поворачивать назад было уже поздно), это мало или вовсе не оказало влияния. Напротив, свой обман они приписали королю, объявив, что он, дабы победить законного наследника, одурачить мир и пустить пыль в глаза простому люду, обрядил мальчишку, похожего на Эдуарда Плантагенета, и показывал его народу, не постеснявшись надругаться над крестным ходом, лишь бы придать своей выдумке больше правдоподобия.

Около того времени подоспела и всеобщая амнистия. Король и здесь проявил предусмотрительность и отдал строгое распоряжение об охране портов, чтобы беглые, недовольные или подозреваемые лица не могли переправиться в Ирландию или Фландрию.

Между тем мятежники в Ирландии отправили тайных гонцов в Англию и Фландрию, которые провели в обеих странах немалую работу. В Англии они перетянули на свою сторону Джона, графа Линкольна, сына Джона де ла Поля, герцога Суффолка, и Елизаветы, старшей сестры короля Эдуарда IV. Этот граф был человеком большого ума и мужества, и в душе его одно время были возбуждены немалые надежды и ожидания. Дело в том, что Ричард III из ненависти к обоим своим братьям, королю Эдуарду и герцогу Кларенсу, и их потомству (кровь обеих линий была на его руках) преисполнился решимости лишить это потомство прав под фальшивыми и неубедительными предлогами — парламентского осуждения в одном случае и незаконнорожденности — в другом, и сделать этого джентльмена (на тот случай, если сам Ричард умрет бездетным) наследником престола. Это отнюдь не было неизвестным королю (установившему за Линкольном тайную слежку), но, вкусив народного недовольства из-за лишения свободы Эдуарда Плантагенета, король не решался умножить такого рода недовольство заключением еще и де ла Поля, считая более благоразумным сохранять его в качестве соперника Плантагенету. К участию в действиях ирландцев графа Линкольна побудил не столько размах там происходившего, в котором было больше шума, чем дела, сколько письма от леди Маргариты Бургундской, ибо помощь словом и делом, которую она оказывала этой затее, давала ему более прочное основание как в отношении репутации, так и в отношении военной силы. Не удержало графа и знание того, что мнимый Плантагенет — всего лишь кукла. Напротив, фальшивый Плантагенет устраивал его больше, чем подлинный, поскольку, если учесть, что самозванец должен был несомненно отпасть сам собой, а об устранении подлинного претендента позаботился бы король, то это открыло бы законный и торный путь для осуществления его собственных прав. Встав на этот путь, он тайно отплыл во Фландрию[73], куда незадолго перед тем прибыл лорд Ловелл, сохранив связь с сэром Томасом Браутоном в Англии, человеком, который располагал большой силой и от которого зависело много людей в Ланкашире. Ибо еще раньше, когда мнимого Плантагенета впервые принимали в Ирландии, к леди Маргарите тоже были отправлены тайные гонцы, которые сообщили ей о том, что произошло в Ирландии, просили ее о помощи делу (как они выражались), столь благочестивому и справедливому и которому в начале его столь чудесным образом сопутствовала Божья помощь, и сделали ей предложение, чтобы все направлялось ею как полновластной покровительницей и защитницей. Дело в том, что Маргарита была второй сестрой короля Эдуарда IV и второй супругой Карла, прозванного Смелым, герцога Бургундского. Не имея от последнего своих детей, она с исключительной заботой и нежностью руководила воспитанием Филиппа[74] и Маргариты, внуков ее бывшего мужа[75], чем завоевала большую любовь и авторитет среди голландцев. Эта государыня (обладавшая твердостью духа мужчины и коварством женщины), располагая большим богатством, которым она была обязана величине полученного от мужа наследства и бережливости своего управления, будучи бездетной и не имея более близкого предмета для забот, поставила своей целью вернуть корону Англии своему дому и избрала своей мишенью короля Генриха, на свержение которого и должны были теперь направляться все ее действия, так что все его последующие беды были от стрел, выпущенных из этого колчана. Она испытывала к Ланкастерскому дому и лично к королю такую смертельную ненависть, что ее нисколько не смягчило соединение двух родов в браке ее племянницы; напротив, она возненавидела и племянницу как средство, с помощью которого король заполучил престол и утвердил его за собой. Вот почему она с такой страстью отдалась этой затее. После совещания с графом Линкольном, лордом Ловеллом и некоторыми другими представителями этой партии было поспешно решено, что оба лорда, в помощь которым предоставлялся полк из двух тысяч немцев, отборных и испытанных солдат, под командой Мартина Суарта (храброго и опытного военачальника), должны были отправиться в Ирландию к новому королю; надежда была на то, что, когда их действия приобретут видимость защиты признанных и твердых королевских прав (при том, что вторым лицом у них был граф Линкольн и учитывая впечатление, производимое помощью из-за рубежа), молва об этом воодушевит и подготовит всех сочувствующих их делу и всех недовольных внутри Англии к тому, чтобы оказать им помощь, когда они вступят в ее пределы. Что же касается самозванца, то было решено, что в случае успеха его следует низложить и признать подлинного Плантагенета, причем граф Линкольн лелеял в этом вопросе свои особые надежды. После того как они прибыли в Ирландию[76] (и, увидев свои силы в полном сборе, осмелели), они обрели большую уверенность в успехе, полагая и рассуждая между собой, что, решив свергнуть короля Генриха, они вступили в игру со значительно лучшими картами, чем король Генрих, когда он решил свергнуть короля Ричарда, и что, раз против них не было обнажено ни одного меча в Ирландии, это знак того, что в Англии мечи скоро будут вложены в ножны или выбиты из рук.

Прежде всего они, чтобы придать этому воцарению больше торжественности, короновали своего нового короля, до того лишь провозглашенного таковым, в кафедральном соборе Дублина и стали затем держать совет о том, что делать дальше. На этом совете некоторые высказывали тот взгляд, что лучше всего было бы сначала утвердиться в Ирландии, сделать ее местом военных действий и завлечь туда самого короля Генриха, в отсутствие которого, как они считали, в Англии должны произойти большие перемены и потрясения. Однако, поскольку это королевство было бедным и они не смогли бы ни держать всю свою армию в одном месте, ни платить своим немецким солдатам, поскольку также и ирландцы, и вообще солдаты, чье влияние (как это обычно бывает во времена народных волнений) управляло действиями их вождей, жаждали испытать свое счастье в Англии, было решено возможно скорее переправить свои войска в Англию[77]. Тем временем король, который поначалу, услышав о том, что произошло в Ирландии, хотя и встревожился, но полагал, что он вполне в силах рассеять ирландцев, как стаи птиц, и разорить этот пчелиный улей с их королем, узнав позднее, что в этом деле участвует граф Линкольн и что его поддержала леди Маргарита, оценил истинные размеры опасности и ясно понял, что на карту поставлена его королевская власть и что ему придется бороться за нее. Сначала, до известия об отплытии графа Линкольна из Фландрии в Ирландию, король полагал, что он, вероятно, подвергнется нападению как с восточной стороны, где следует ждать вторжения из Фландрии, так и с северо-запада из Ирландии; поэтому, приказав провести смотр войскам в обеих частях страны и назначив двух командующих, Джаспера, герцога Бедфорда, и Джона, графа Оксфорда[78] (предполагая и сам отправиться туда, где ход событий в наибольшей мере потребует его личного присутствия), но все же, не ожидая скорого вторжения (ибо уже была глубокая зима)[79], он лично направился в Суффолк и Норфолк с целью укрепить свои позиции в этих графствах. Прибыв в Сент-Эдмондсбери, он узнал, что Томас, маркиз Дорсет (который был одним из заложников во Франции)[80], спешит к нему, чтобы опровергнуть некоторые выдвинутые против него обвинения. Но, хотя король и готов был прислушаться к нему, время было столь ненадежным, что навстречу ему был послан граф Оксфорд, чтобы тотчас препроводить его в Тауэр, благожелательно разъяснив, однако, что ему следует терпеливо перенести это унижение, ибо король вовсе не хочет ему зла, и хочет лишь помешать ему нанести урон делу короля или самому себе, и что король всегда сможет возместить понесенный им ущерб (когда он докажет свою невиновность).

Из Сент-Эдмондсбери король отправился в Норидж, где отпраздновал Рождество[81]. А оттуда (в качестве своего рода паломничества) он прибыл в Уолсингэм, где посетил церковь Богородицы, знаменитую чудесами, и принес молитвы о помощи и избавлении. Оттуда через Кембридж он вернулся в Лондон[82]. Немногим позже мятежники со своим королем (предводимые графом Линкольном, графом Килдером, лордом Ловеллом и полковником Суартом) высадились у Фоулдри в Ланкашире, куда к ним направился сэр Томас Браутон с небольшим отрядом англичан. Король к тому времени (зная теперь, что гроза не надвигается по нескольким направлениям, а должна Обрушиться в одном месте) собрал многочисленное войско и лично (взяв с собой двух вновь назначенных генералов, герцога Бедфорда и графа Оксфорда) двинулся навстречу врагу, дойдя таким образом до Ковентри, откуда выслал вперед отряд легкой кавалерии на разведку, чтобы перехватить несколько отставших солдат противника и с их помощью лучше узнать подробности его передвижения и намерений. Все так и было сделано, хотя короля и без того осведомляли его шпионы в лагере противника.

Мятежники двигались по направлению к Йорку, не позволяя себе грабить страну и совершать насилия, чтобы с большим успехом завоевать расположение народа и создать образ короля, который, движимый без сомнения монаршим чувством, щадит и жалеет своих подданных. Их снежный ком, однако, не рос по мере их продвижения. Люди к ним не шли; в других частях королевства тоже никто не восставал и на их стороне себя не объявлял, что имело причиной отчасти то хорошее впечатление, которое король создал у народа своим правлением, вместе с его репутацией удачливости, отчасти же то, что англичанам была ненавистна мысль, чтобы король явился к ним на плечах ирландцев и голландцев, из которых в значительной мере состояли войска мятежников. К тому же мятежники едва ли проявили много благоразумия, направившись в сторону Йорка, если учесть, что, хотя в прошлом эти места и были рассадником их сторонников, тем не менее именно здесь столь недавно были рассеяны войска лорда Ловелла и здесь же незадолго до того присутствие короля успокоило народное недовольство. Граф Линкольн, обманутый в своих надеждах на приток к нему соотечественников (в каковом случае он старался бы выиграть время) и видя, что отступать уже поздно, решился отправиться туда, где находился король, и дать ему сражение, в связи с чем двинулся к Ньюарку, полагая, что застанет этот город врасплох. Но король незадолго до этого прибыл в Ноттингем, где он собрал военный совет для обсуждения вопроса, что лучше: тянуть время или быстро напасть на мятежников. На этом совете сам король (чья неизменная бдительность питалась подчас беспричинными, мало кому еще приходившими на ум подозрениями) склонялся к тому, чтобы поторопиться со сражением[83]. Но все сомнения по этому поводу вскоре отпали, ибо в самый момент этого совещания к нему подошло большое подкрепление, частью из явившихся по призыву, частью из добровольцев, из многих частей королевства.

Главными лицами из числа пришедших тогда королю на помощь были граф Шрюсбери и лорд Стрейндж из титулованной знати и не менее семидесяти человек из числа рыцарей и дворян, каждый со своим отрядом, что в сумме составило по меньшей мере шесть тысяч солдат, помимо тех войск, которые до этого были у короля. Когда король увидел, что его армия получила превосходное подкрепление и что все его люди рвутся в бой, он утвердился в своем прежнем решении и совершил быстрый переход, заняв место между вражеским лагерем и Ньюарком, ибо не желал, чтобы противнику досталось столь значительное приобретение, как этот город. Граф, ничуть не обескураженный, внезапно напал в тот день на деревеньку под названием Стоук и расположился там на ночь на склоне холма. На следующий день[84] король предложил ему сражение на равнине (поля там обширные и ровные). Граф храбро спустился вниз и вступил с ним в бой. Сохранившиеся свидетельства об этом сражении весьма сухи и небрежны (хотя оно и было в столь недалеком прошлом) и содержат скорее объявление о победе, чем рассказ о ходе сражения. В них говорится, что король разделил свою армию на три части, из которых в бой вступил только авангард, хорошо укрепленный с флангов; что битва была яростной и упорной и длилась три часа, прежде чем победа начала клониться на одну из сторон, хотя о том, каков будет конечный результат, можно было догадаться по тому, что королевский авангард один вел сражение со всем вражеским войском (остальные два корпуса бездействовали); что храбро дрался Мартин Суарт со своими немцами и что то же можно сказать и о тех немногих англичанах, которые были на той стороне; не было недостатка в мужестве и свирепости и у ирландцев, но, поскольку это были почти нагие люди, вооруженные только дротиками и кинжалами, постольку происходившее было скорее расправой над ними, чем сражением; зверское убийство этих людей вселяло в остальных ужас и лишало их мужества; что на поле сражения погибли все предводители, т. е. граф Линкольн, граф Килдер, Фрэнсис, лорд Ловелл, Мартин Суарт и сэр Томас Браутон; все они хорошо дрались, не уступив ни пяди. Только о лорде Ловелле прошел слух, что он бежал и пытался верхом переплыть Трент, но не смог выбраться на другую сторону из-за крутости берега и утонул в реке. Однако по другому сообщению он тогда не погиб, но еще долго после этого жил в пещере или подземелье[85]. Противник потерял по меньшей мере четыре тысячи убитыми, а король половину своего авангарда, не считая множества раненых, ни одного, впрочем, с именем. В плен среди прочих были взяты лже-Плантагенет, отныне вновь Ламберт Симнел, и хитрый поп, его наставник. Что касается Ламберта, то ему король предпочел подарить жизнь, как из великодушия (считая его лишь куклой из воска, который мяли и из которого лепили другие), так и из мудрости, считая, что мертвый он слишком скоро будет забыт, тогда как оставленный в живых он будет постоянно на виду и сыграет роль своего рода противоядия от сходных наваждений в будущем. По этой причине он был взят на службу при дворе в незначительной должности на королевской кухне, так что (в порядке своего рода mattachina[86] человеческой судьбы) он поворачивал вертел с изображением короны, хотя обычно судьба не допускает, чтобы трагедия сменялась комедией или фарсом. А позднее он предпочел стать одним из королевских сокольничих. Что же до священника, то он был подвергнут строгому заключению и о нем больше не слышали; король любил держать под запором грозившие ему опасности.

После сражения король отправился в Линкольн, где повелел отслужить благодарственный молебен по поводу своего избавления от опасности и победы. А чтобы его благочестие распределилось равномерно, свое знамя он послал в дар Уолсингэмской Богоматери, которой перед тем были даны обеты.

Справившись таким образом со столь странной причудой судьбы, он вновь обрел прежнюю уверенность в себе, полагая теперь, что разом пережил все назначенные ему беды. Выпало ему, однако, как раз то, о чем простой народ поговаривал в начале его царствования: что «ему суждено править в муках, знамением тому была потливая болезнь в начале его правления». Впрочем, сколь ни считал себя король в безопасной гавани, такова была его мудрость, что уверенность редко ослабляла отличавшую его способность предвидения, особенно когда речь шла о ближайших событиях; поэтому, пробужденный новыми и неожиданными опасностями, он с должным вниманием занялся тем, как избавиться от всех участников прошедшего мятежа и уничтожить семена чего-либо подобного в будущем, для чего следовало лишить недовольных всех приютов и укрытий, где бы они могли замышлять и готовить заговоры, которые позднее набирали бы силу и превращались в мятежи.

Прежде всего он вновь совершил путешествие из Линкольна в северные графства, хотя это было (в действительности) не столько путешествие, сколько выездная сессия суда. Ибо на всем своем пути король с большой суровостью и строгим розыском вершил суд — то военный, то обычный — и расправу над приверженцами и пособниками покойных мятежников. Не во всех случаях дело кончалось смертной казнью (ибо много крови было пролито в сражении), часто это были штрафы или выкупы, щадившие жизнь и обогащавшие казну. Среди других преступлений тщательному расследованию подверглись действия тех, кто распускал слухи (незадолго до сражения), что победили мятежники, что королевская армия разбита и король бежал; предполагалось, что эта хитрость удержала многих, кто в противном случае пришел бы на помощью королю. Это обвинение, имевшее, впрочем, некоторые основания, было принято и усердно поддержано теми, кто (не будучи сам ни особенно предан королю, ни охвачен рвением прийти ему на помощь) был рад воспользоваться такой возможностью, чтобы под предлогом устрашающих слухов скрыть свое небрежение и холодность. Король, однако, не пожелал заметить этой хитрости, хотя в отдельных случаях он, по своему обыкновению, разоблачал и клеймил виновных.

Что же до устранения корней и причин подобных потрясений и возможности их повторения в будущем, то король начал понимать, в каком месте ему жмет туфель, а именно, что причиной недобрых к нему чувств в народе было унижение дома Йорков. Он был теперь достаточно мудр, чтобы дольше не пренебрегать опасностью, и, желая как-то ублажить недовольных (по крайней мере в том, что касается формы), он решил наконец[87] приступить к коронации своей супруги. И вот, по прибытии в Лондон, куда он вступил с помпой, как триумфатор, и где отпраздновал свою победу двухдневным богослужением (в первый день он отправился в собор св. Павла, где был пропет Те Deum, а на следующий день участвовал в крестном ходе и выслушал проповедь у Креста)[88], королева была с большой торжественностью коронована в Вестминстере. Это произошло 25 ноября[89], на третьем году его правления, иначе говоря, примерно через два года после бракосочетания (подобно крещению в старину, с которым долго медлили в ожидании воспреемников). Столь странная и необычная отсрочка привела к тому, что всякий мог видеть, что это дело было ему не по душе и что совершалось оно под давлением необходимости и в интересах государства. Вскоре после этого, чтобы показать, что опять наступили ясные дни и что заключение Томаса, маркиза Дорсета, было вызвано не столько подозрениями лично в его адрес, сколько обстоятельствами, названный маркиз был выпущен на свободу без расследования или каких-либо иных проволочек.

В то же время король отправил посла к папе Иннокентию, объявляя ему об своем браке и о том, что ныне, подобно Энею, он пересек море прежде тяготивших его тревог и забот и добрался до безопасной гавани, благодаря его святейшество за то, что тот почтил его бракосочетание присутствием своего посланника и предлагая всегда рассчитывать на него лично и на силы его королевства.

Посол, обращаясь с речью к папе в присутствии кардиналов, столь возвеличивал короля и королеву, что вызвал у слушателей пресыщение. Но затем он до такой степени превозносил и обоготворял в своей речи папу, что все сказанное в похвалу его господину и госпоже должно было показаться умеренным и удобовоспринимаемым. Сознавая свою лень и бесполезность для христианского мира, папа был несказанно рад узнать, что отголоски его славы доносятся до столь удаленных мест, и принял посла с большим почетом, окружив его исключительной заботой. Кроме того, посол получил от папы весьма справедливую и достойную буллу, в трех отношениях ограничивавшую право убежища (которое крайне раздражало короля).

Во-первых, оно ограничивалось в том отношении, что если какой-либо воспользовавшийся этим правом человек, ночью или в другое время, тайно покинул убежище, совершил преступление и затем вернулся, то он навсегда лишался этого права.

Во-вторых, в том, что, хотя убежище обеспечивало укрывшемуся в нем личную безопасность от кредиторов, оно не защищало его собственности, находившейся вне убежища.

В-третьих, в том, что если кто-либо пользовался убежищем в связи с обвинением в измене, то король мог назначить своих представителей для наблюдения за ним внутри убежища.

Кроме того, король, чтобы лучше оградить свое достояние от мятежных и недовольных подданных (он видел, что ими наводнена страна), которые могли искать убежища в Шотландии (она не была на замке, как порты), — скорее по этой причине, чем опасаясь проявлений враждебности со стороны шотландцев, — направил еще до своего прибытия в Лондон, из Ньюкасла, официальное посольство к королю Шотландии Якову III для переговоров и заключения договора о мире. В состав посольства вошли Ричард Фокс, епископ Эксетера, и сэр Ричард Эджкомб, управляющий королевским двором, удостоенные там почетного приема и обращения. Но, хотя шотландский король, страдавший от той же болезни, что и король Генрих (как позднее выяснилось, в более опасной для жизни форме), т.е. от недовольных подданных, склонных к мятежу и возмущению, по личным своим наклонностям и очень желал заключить мир, все же, столкнувшись с нежеланием своих пэров и не решаясь вызвать их неудовольствие, он ограничился семилетним перемирием[90], конфиденциально пообещав, однако, что, пока оба короля живы, оно будет время от времени возобновляться.

До той поры король упражнялся в улаживании домашних дел. Но примерно в это время произошло событие, обратившее его взоры за рубеж и вынудившее заняться международными делами. Карл VIII, французский король, благодаря добродетели и удачливости двух своих непосредственных предшественников, деда Карла VII[91] и отца Людовика XI[92], получил французское королевство более цветущим и обширным, чем оно было многие годы до этого. Оно уже было восстановлено в тех своих главных частях, которые в древности принадлежали французской короне, но позднее отделились и оставались лишь в вассальной зависимости от французского короля, не подлежа его суверенитету и будучи управляемы собственными самодержавными государями. Речь идет об Анжу, Нормандии, Провансе и Бургундии. Оставалось лишь присоединить Бретань, и французская монархия была бы восстановлена в своих древних границах[93].

Короля Карла весьма воодушевляла задача вернуть это герцогство, присоединив его к своим владениям, и это его стремление было мудрым и тщательно взвешенным в отличие от стремлений, которые руководили им в его позднейших действиях в Италии[94]. Ибо в то время, только что оказавшись на троне, он как бы продолжал слушаться советов своего отца (советов, но не советников, ибо отец его был сам себе советником и в его окружении было мало способных людей), а покойный король (как он хорошо знал) всегда испытывал отвращение к итальянским прожектам и с особым вниманием следил за Бретанью. Было немало обстоятельств, которые питали воображение Карла зримыми надеждами на успех. Герцог Бретани[95] — старец, впавший в спячку, окруженный продажными советниками, отец двух дочерей, одна из которых болезненна и долго не протянет. Сам же король Карл — в расцвете сил[96], а его французские подданные хорошо подготовлены к войне на роли как командиров, так и солдат (еще не успели одряхлеть солдаты — участники войн Людовика против Бургундии). К тому же он оказался в мире со всеми соседними государями. Что же касается тех, кто мог бы противодействовать его предприятию, то Максимилиан, король римлян, чьи вожделения были направлены на те же объекты (как на герцогство, так и на дочь), не располагал достаточными силами, а английский король Генрих был, с одной стороны, несколько скован в своих действиях по отношению к нему благодарностью за оказанную помощь, с другой же — поглощен собственными домашними заботами. Кроме того, ему представилась прекрасная возможность скрыть свои намерения и оправдать военные действия против Бретани, когда герцог принял у себя и поддержал Людовика, герцога Орлеанского, и других представителей французской знати, выступивших с оружием в руках против своего короля[97]. Поэтому король Карл, решившийся на эту войну, хорошо знал, что никогда противодействие ему не будет столь сильным, как в том случае, если король Генрих, из государственных ли соображений, чтобы помешать росту величия Франции, или из благодарности герцогу Бретани за оказанные ему во времена невзгод благодеяния, ввяжется в эту распрю и объявит себя на стороне герцога. Вот почему, как только он услышал о том, что король Генрих победой упрочил свое положение, он тотчас отправил к нему послов с просьбой о помощи или по крайней мере о том, чтобы он оставался нейтральным. Эти послы нашли короля в Лестере и передали ему свои полномочия следующим образом. Сначала они сообщили королю об успехе, которого добился незадолго перед тем их господин в борьбе с Максимилианом, вернув некоторые из захваченных последним городов[98], причем сделали это, прибегнув к своего рода конфиденциальности, лично королю, как будто французский король рассматривал его не в качестве внешнего или формального союзника, а как того, кто делит с ним одни и те же привязанности и судьбы, с кем ему приятно обсудить свои дела. После этих любезностей и поздравления короля с победой они перешли к возложенному на них поручению и объявили королю, что их господин был вынужден начать справедливую и необходимую войну с герцогом Бретани, так как тот принял у себя и поддержал изменников и явных врагов его особы и государства; что речь идет не о простых людях, попавших в беду и бежавших к нему в поисках убежища, а о людях, знатность которых с очевидностью свидетельствует, что они отправились туда не за тем, чтобы сохранить свою жизнь и достояние, а за тем, чтобы посягнуть на достояние короля, ибо во главе их стоит герцог Орлеанский, первый принц крови и второе лицо во Франции; что поэтому справедливо считать, что со стороны их господина эта война является оборонительной, а не завоевательной, и что ее нельзя было избежать, если заботиться о сохранении своих владений; что не первый удар делает войну завоевательной (такой взгляд не стал бы отстаивать ни один мудрый государь), а первая провокация или, по крайней мере, первые приготовления; более того, что, мол, эта война есть скорее подавление мятежников, нежели война против настоящего врага, ибо дело обстоит таким образом, что его изменников-подданных принимает к себе герцог Бретани, его вассал; что королю Генриху хорошо известно, что это будет за дурной пример, если государи соседних стран будут опекать и пригревать мятежников в нарушение государственного и международного права; что при всем том их господину не осталось неизвестным, что в несчастье король обращался за помощью к герцогу Бретани, но они в то же время знали, что король Генрих не забудет и готовности их короля помочь ему, когда его покинули и собирались предать герцог Бретани и его продажные советники; и что существует большая разница между знаками дружбы, полученными от их господина и от герцога Бретани, ибо герцог мог иметь целью собственную выгоду, тогда как их господин не мог действовать иначе, как движимый чистым благорасположением; ведь если руководствоваться политическими соображениями, то ему было бы выгоднее, чтобы в Англии правил тиран, беспокойный и ненавидимый, а не подобный государь, чьи добродетели не могли не обеспечить ему величие и могущество, когда он стал хозяином положения. Но как бы ни обстояло дело с обязательствами, которые могли быть у короля Генриха перед герцогом Бретани, их господин был все же вполне уверен, что они не помешают королю Генриху Английскому поступить так, как того требует справедливость, и не побудят его ввязаться в столь беспричинную ссору. Вот почему, раз единственная цель этой войны, которую предстоит теперь вести их господину, состоит в избавлении от нависшей над ним угрозы, их король надеется, что король Генрих выкажет такое же сочувствие делу сбережения владений их господина, какое выказал (в свое время) их господин в отношении приобретения королем его королевства; что в соответствии с приверженностью к миру, которую король всегда выказывал, он, по меньшей мере, останется наблюдателем и сохранит нейтралитет, ибо их господин не считает возможным настаивать на его участии в войне, памятуя, сколь недавно он утвердил свое положение и оправился от последствии междоусобицы. Однако при всяком прикосновении к тайне возвращения герцогства Бретани французской короне, путем ли воины или брака с дочерью герцога, послы отстранялись от нее, как от каменной преграды, зная, что она больше, чем что-либо, говорит против них; поэтому они всеми средствами уклонялись от какого-либо упоминания об этом и, напротив, вплетали в свою беседу с королем упоминания о твердом намерении их господина сочетаться браком с дочерью Максимилиана, а также развлекали короля путаными речами[99] о намерении их короля вооруженной силой восстановить свои права на королевство Неаполитанское, лично отправившись туда с войском. Это делалось для того, чтобы исключить все подозрения о существовании у короля какого-либо иного плана, связанного с соседней Бретанью, помимо намерения потушить там пожар, который, как он боялся, мог бы перекинуться и на его владения.

Обсудив все это с членами своего совета, король дал послам ответ. Первым делом он ответил любезностью на любезность, сказав, что он очень рад тому, что французский король получил упомянутые города от Максимилиана. Затем он доверительно рассказал о некоторых достопримечательных эпизодах из случившегося с ним и об одержанной победе. Что касается бретонских дел, то король в немногих словах ответил, что французский король и герцог Бретани — это те два человека, которым он более, чем кому-либо, обязан; что для него будет большим несчастьем, если их отношения будут складываться таким образом, что он не сможет исполнить своего долга благодарности в отношении их обоих; что единственная возможность для него как для христианского короля и общего их друга исполнить все обязанности перед Богом и людьми состоит в том, чтобы предложить себя в качестве посредника в деле восстановления мира и согласия между ними; при этом он не сомневается, что таким путем и владения короля, и его честь будут сохранены более надежно, и это вызовет меньше зависти, чем в случае войны; что он не пожалеет никаких затрат и усилий, даже если пришлось бы отправиться в паломничество, для столь доброго дела; и заключил, что в этом великом деле, которое он принял столь близко к сердцу, он сможет полнее выразить себя с помощью посольства, которое он и отправит спешно к королю для этой цели. С этим и были отпущены французские послы: король не хотел понимать ничего из того, что касалось возвращения Бретани, так же, как послы избежали каких-либо упоминаний об этом; он лишь слегка коснулся этой темы, употребив слово «зависть». На самом деле король не был ни столь непроницательным, ни столь плохо осведомленным, чтобы не понять планов Франции завладеть Бретанью. Но, во-первых, он совершенно не имел желания (какие бы ни распускались им слухи) вступать в войну с Францией. Он любил военную славу, но не усилия по ее обретению; одна, полагал он, обогащает, другие же разоряют. К тому же он испытывал много тайных опасений[100] в отношении собственного народа, в чьи руки он потому не желал вкладывать оружие. При всем том ему, как благоразумному и смелому государю, мысль о войне была не столь уж ненавистна; он скорее был готов избрать этот путь, нежели допустить, чтобы Бретань — столь большое и богатое герцогство и расположенное в столь опасной близости к побережью Англии и ее морским торговым путям — была захвачена Францией. Но надежды короля были на то, что — отчасти из-за легкомыслия, обычно приписываемого французам (особенно, поскольку речь шла о дворе юного короля), отчасти благодаря силе самой Бретани, которая была немалой, но главным образом учитывая обилие сторонников, которых имел во французском королевстве герцог Орлеанский, а значит, и средств для возбуждения общественных беспорядков, которые отвлекали бы французского короля от его бретонского предприятия, учитывая, наконец, силу Максимилиана, который был соперником французского короля, — это предприятие должно было либо найти мирное завершение, либо потерпеть крах. Во всех этих своих расчетах и оценках король, как позднее оказалось, ошибался. Он тотчас послал к французскому королю Кристофера Урсвика[101], своего капеллана, которому очень доверял и к услугам которого часто прибегал, избрав его главным образом потому, что как духовное лицо он больше чем кто-либо подходил для миротворческой миссии. Ему было также поручено, в том случае, если французский король согласится вести переговоры, отправиться затем к герцогу Бретани и привести обе стороны к соглашению. Урсвик сделал заявление французскому королю, имевшее в основном тот же смысл, что и ответ короля французским послам в Англии, и к тому же деликатно внушавшее мысль о прощении герцога Орлеанского и некоторое представление о возможных условиях соглашения. Но французский король, со своей стороны, повел себя на этих переговорах неискренне, с большой долей хитрости и лицемерия; его цель состояла в том, чтобы выиграть время и, обольщая надеждой на достижение мира, оттянуть английскую помощь до той поры, когда он вооруженной силой надежно упрочит свое положение в Бретани. Вот почему он ответил послу, что готов отдать свою судьбу в руки короля и прибегнуть к нему как к третейскому судье, и охотно согласился, чтобы послы тотчас же отправились в Бретань сообщить об этом его согласии и узнать, что думает по этому поводу герцог; он при этом хорошо знал, что герцог Орлеанский, всецело руководивший герцогом Бретани и занявший непримиримую позицию, не пойдет ни на какие мирные переговоры. Таким образом ему удалось одновременно замаскировать перед миром свои притязания и завоевать репутацию государя, действующего справедливо и умеренно, и к тому же обрести расположение английского короля к себе как к человеку, который во всем уступил его воле; наконец, ему удалось (что было еще большим успехом) заставить короля поверить в то, что, хотя он и начал войну, но только затем, чтобы с мечом в руке сломить упорство другой стороны и принудить ее к миру. Расчет был на то, что король Генрих не будет задет вооружением и другими действиями французов и что договор так и останется в стадии подготовки до самого последнего момента, когда французский король станет хозяином положения. После того как французским королем были столь мудро заложены основы успеха, всё последующее происходило в соответствии с его ожиданиями. Ибо, когда английский посол прибыл ко двору Бретани, герцог едва ли был в здравом уме и всеми делами заправлял герцог Орлеанский, который принял капеллана Урсвика и на переданное им послание в несколько высокопарных выражениях отвечал, что герцог Бретани, оказавший королю гостеприимство и бывший ему, можно сказать, приемным отцом, когда тот был в нежном возрасте и испытал на себе превратности судьбы, в настоящее время ожидает от короля Генриха (прославленного короля Англии) храбрых войск себе в помощь, а не пустых разговоров о мире. И если король мог забыть те добрые услуги, которые герцог оказал ему в прошлом, то герцог все же уверен, что король с его мудростью подумает о будущем и о том, как важно для его собственной безопасности и репутации, как за рубежом, так и у собственного народа, не допустить, чтобы Бретань (давняя союзница Англии) была проглочена Францией и чтобы такое множество прекрасных портов и хорошо укрепленных городов на побережье оказалось в распоряжении столь могущественного короля-соседа и столь давнего врага. А поэтому он выражает смиренное пожелание, чтобы король подумал об этом деле как о собственном; на этом он прервал аудиенцию и отказался от каких бы то ни было дальнейших переговоров о соглашении.

Урсвик первым делом вернулся к французскому королю и сообщил ему о том, что произошло. Последний, видя, что все идет в соответствии с его желаниями, воспользовался этим и сказал, что посол может теперь сам видеть то, что король со своей стороны отчасти предвидел раньше; что, учитывая то, в каких руках находится герцог Бретани, мира нельзя достичь иначе, чем действуя и силой, и убеждением; что поэтому он будет продолжать использовать первое из этих средств и хотел бы, чтобы король не бросал другого средства; но что он со своей стороны твердо обещает оставаться во власти короля, следовать ему в вопросе о мире. Это и передал Урсвик королю по возвращении и притом таким образом, как если бы договор отнюдь не был безнадежным делом, но был отложен до тех лучших времен, когда удары молота, сделали бы Бретань более податливой. После этого между двумя королями происходил непрерывный обмен посланиями по вопросу о мирных переговорах, причем один из них действительно желал мира, тогда как другой лицемерил. Французский король тем временем с большими силами вторгся в Бретань, подверг жестокой осаде город Нант[102], и (как человек, не имевший слишком большого ума, но имевший то, что помогало ему успешно притворяться), чем более упорно вел войну, тем настойчивее призывал к миру. Дело дошло до того, что во время осады Нанта, после множества писем и обстоятельных посланий, он, чтобы поддержать свою лицемерную игру и оживить переговоры, иослал к королю. Генриху Бернара Добиньи[103], человека весьма достойного, с настоятельной просьбой как-нибудь довести дело до конца. Король проявил не меньшую готовность оживить и ускорить переговоры и направил во Францию ответное посольство из трех человек — аббата Абингдона, сэра Ричарда Тунстола и капеллана Урсвика, прежде уже привлекавшегося для выполнения иодобного поручения, — которые должны были употребить все возможные усилия для того, чтобы быстро и решительно привести стороны к соглашению.

Примерно в это же время лорд Вудвиль[104] (дядя королевы), джентльмен, исполненный мужества и жажды славы, обратился к королю с просьбой о том, чтобы ему было дозволено тайно собрать отряд добровольцев и без официального разрешения или паспорта (где бы как-то мог фигурировать король) отправиться на помощь герцогу Бретани. Король отказал ему или, по крайней мере, сделал вид, что отказывает, и отдал строгий приказ не трогаться с места, поскольку, как считал король, подобные действия во время переговоров нанесут урон его чести. Тем не менее этот лорд (то ли в силу своего непокорного нрава, то ли вообразив, что король в душе может и не быть против того, о чем он не стал бы объявлять открыто) тайно отплыл на остров Уайт, губернатором которого он был, собрал немалую силу в четыре сотни человек, добрался с ними до Бретани и присоединился к войскам герцога. Когда эти новости достигли французского двора, то многих из молодежи они привели в такую ярость, что английские послы не чувствовали себя в безопасности. Но французский король, как во имя соблюдения дипломатических привилегий, так и потому, что в душе сознавал, что в вопросе о мире большим притворщиком из них двоих был он, запретил нанесение какого-либо ущерба, словом или делом, особам послов или их свите. А вскоре прибыло доверенное лицо короля с поручением очистить его от каких-либо подозрений в связи с поступком Вудвиля, причем в качестве главного доказательства того, что это делалось без ведома короля, было указано на малость этих сил, которые, с одной стороны, никак не напоминали официальную военную помощь, а с другой — не могли сколько-нибудь изменить соотношение сил в пользу Бретани. Хотя французский король и не вполне поверил этому посланию, но, стараясь сохранить видимость дружбы с королем, притворился удовлетворенным. Вскоре после этого английские послы возвратились на родину, причем двое из них посетили также герцога Бретани[105] и увидели, что все осталось по-старому. По возвращении они информировали короля о состоянии этих дел и о том, сколь далек французский король от подлинного стремления к миру; ему предстояло поэтому обдумать какой-то другой курс. К тому же и сам король, вопреки общему мнению, был все это время не столь уж доверчив. Однако его ошибка состояла не столько в легковерии, сколько в неверной оценке сил другой стороны. Дело в том, что (как уже отчасти упоминалось ранее) король представлял себе ситуацию следующим образом. В его суждениях само собой разумелось, что, принимая во внимание укрепленность городов Бретани и численность ее войск, эта война не может закончиться быстро. Он полагал, что решения в войне, затеянной французским королем (тогда бездетным[106]) против прямого наследника французского престола[107], будут приниматься неохотно и неторопливо и что, кроме того, французское государство неизбежно будет переживать беспорядки и потрясения из-за действий сторонников герцога Орлеанского. Он полагал также, что Максимилиан, король римлян, является государем воинственным и могущественным и, по его расчетам, не замедлит оказать помощь бретонцам. Итак, рассудив, что это дело будет долгим, он составил план того, как ему наилучшим образом использовать это время для улаживания своих собственных дел. Первое, что он предполагал сделать, это воспользоваться своим выгодным положением в отношениях с парламентом, зная, что депутаты, принимая близко к сердцу конфликт в Бретани, будут щедро давать деньги. А деньги, которые под звон мечей потекут в казну, с наступлением мира окажутся в его сундуках. Поскольку же он знал, что в народе разгорелись страсти по этому поводу, он предпочел скорее казаться обманутым и усыпленным французами, чем проявить собственную робость, учитывая, что его подданные не могли вполне понимать те государственные интересы, которые вынуждали его быть сдержанным. По всем этим причинам он не видел другого пути, нежели затеять и поддерживать непрерывные переговоры о мире, приостанавливая и возобновляя их по мере необходимости. Кроме того, принимая благословенный облик миротворца, он учитывал и соображения чести. Думал он и о том, чтобы, воспользовавшись завистью, которую вызывал французский король из-за этой войны с Бретанью, укрепить свое положение новыми союзами, а именно с Фердинандом Испанским, с которым они всегда были близки (даже характером и привычками), и с Максимилианом, который был особенно заинтересован в этом. Так что, в сущности, он рассчитывал обрести деньги, почет, друзей и в конечном счете мир. Но эти планы были слишком прекрасны, чтобы король добился успеха и целиком осуществил их, ибо такого рода большие дела обычно являют собой нечто слишком грубое и неподатливое, чтобы с ними можно было справиться при помощи тонких инструментов ума. Так и король обманулся в двух своих главных расчетах. Хотя у него и были основания полагать, что королевский совет остережется втягивать короля в войну против прямого наследника французского престола, но он не учел того, что действия Карла направлялись не какой-либо особой знатного происхождения или высоких достоинств, а людьми недостойными, для которых лучшее средство снискивать похвалы и милости состояло в том, чтобы давать рискованные советы, на которые бы не отважился ни один благородный или мудрый человек. Что же касается Максимилиана, то ему тогда придавали большее значение, чем он того заслуживал, поскольку еще не были известны непостоянство его нрава и стесненность обстоятельств.

После совещания с послами, которые не привезли ему никаких новостей, кроме того, чего он и раньше ждал (хотя похоже, что до того не знал об этом), он тотчас созвал свой парламент[108] и предложил на рассмотрение бретонский вопрос — устами своего канцлера Мортона[109], архиепископа Кентерберийского, выступившего по этому вопросу.

«Милорды и господа, его королевская милость, наш самодержавный господин, повелел мне объявить вам причины, побудившие его созвать в это время свой парламент, что я и сделаю в немногих словах, умоляя его милость и всех вас простить меня, если я сделаю это не так, как следовало бы.

Его милость прежде всего извещает вас о том, что он хранит благодарную память о любви и верности, которые вы выказали на своем последнем заседании[110] утверждением его королевского достоинства, освобождением и восстановлением в правах его сторонников и конфискацией собственности предателей и мятежников; большего не могли единовременно сделать подданные для своего государя. Он столь доволен вами, что решил взять за правило обсуждать со столь верными и испытанными подданными все дела государственного значения, внутренние и внешние.

Итак, для того, чтобы созвать вас в настоящее время, имеется две причины: одна из них связана с международными делами, другая — с вопросами внутреннего управления.

Французский король (как вы, без сомнения, слышали) ведет в настоящее время ожесточенную войну против герцога Бретани.

Его армия стоит сейчас под Нантом[111] и держит этот главный, если не по официальному значению, то по укрепленности и богатству, город герцогства в жестокой осаде; о его надеждах вы можете догадываться по тому, что он начал эту войну с самого трудного. Причины этой войны известны ему лучше, чем кому-либо. Он ссылается на прием и поддержку, оказанные герцогу Орлеанскому и некоторым другим французским лордам, которых король считает своими врагами. Другими усматриваются другие обстоятельства. Обе стороны через своих послов неоднократно просили короля о помощи — французский король о помощи или нейтралитете, бретонцы просто о помощи, ибо этого требует состояние их дел. Король, как христианский государь и благословенный сын святой церкви, предложил себя в качестве посредника в мирных переговорах между ними. Французский король соглашается вести переговоры, но не желает прекращать военные действия. Бретонцы, больше всех желающие мира, меньше, чем кто-либо, проявляют готовность к переговорам — не из самоуверенности или упрямства, а из неверия в искренность намерений другой стороны, ибо война продолжается. Равным образом и король, после того как он приложил больше усилий для достижения мира, чем для достижения какой-либо цели когда-либо в прошлом, и так и не сумел положить конец ни военным действиям с одной стороны, ни недоверию с другой, прекратил свои усилия, не раскаиваясь в них, но отчаявшись добиться успеха. Все вышеизложенное даст вам представление об обстоятельствах дела, относительно которого король просит вашего совета; речь идет ни о чем ином, как о том, следует ли ему вступать во вспомогательную и оборонительную войну на стороне бретонцев против Франции?

А чтобы вы лучше разобрались в этом деле, король повелел мне сказать вам от его имени кое-что о лицах, которые принимают в нем участие, кое-что о последствиях этой истории, поскольку они имеют отношение к нашему королевству, и кое-что о том, какой этим будет подан пример, воздерживаясь тем не менее от каких-либо выводов и суждений, пока его милость не услышит ваших добросовестных и разумных советов.

Во-первых, о самом короле, нашем государе, главном лице, которое вам следует принимать во внимание в этом деле. Его милость заявляет, что он подлинно и неизменно желает править в мире; в то же время его милость отвергает как покупку мира ценой бесчестия, так и принятие такого мира, который создал бы опасность на будущее, но сочтет переменой к лучшему, если Богу будет угодно сменить те внутренние неурядицы и мятежи, которые дотоле нарушали его спокойствие, на почетную войну против внешнего врага.

Что касается двух других лиц, участвующих в этом деле, французского короля и герцога Бретани, то его милость объявляет вам, что речь идет о людях, с которыми он связан более, чем с кем-либо из друзей и союзников, ибо один из них простер над ним свою руку, чтобы защитить его от тирана, другой же протянул руку, чтобы помочь ему вернуть себе престол; поэтому он как частное лицо испытывает к ним равную привязанность. И хотя вы могли слышать, что его милость был вынужден бежать из Бретани во Францию из подозрения, что его предали, но для его милости это ни в какой мере не бросает тень на ранее оказанные ему герцогом Бретани благодеяния, ибо ему хорошо известно, что это было делом рук некоторых порочных людей из окружения герцога, которые действовали во время болезни последнего, без его согласия и ведома[112]. Но, как бы все это ни затрагивало лично его милость, он хорошо знает, что перед лицом более высоких уз, обязывающих его всеми средствами обеспечивать безопасность и благосостояние его любящих подданных, для него теряют силу иные обязательства, проистекающие из долга благодарности, и что, если его милость вынужден будет воевать, он будет делать это без страсти или честолюбивых устремлений.

Что касается последствий этого дела для нашего королевства, то они измеряются тем, как далеко простираются замыслы французского короля. Ибо если речь идет лишь о том, чтобы образумить его подданных, упорство которых покоится на силе герцога Бретани, то нас это не касается. Если же в планы французского короля входит — или даже и не входит в его планы, но все равно может произойти, как если бы именно это было его целью, — превращение Бретани в провинцию и присоединение ее к французской короне, то стоит подумать над тем, что это может значить для Англии, как в смысле роста могущества Франции за счет присоединения к ней страны, простирающей свои мысы в пределы наших морей, так и в том смысле, что это оставляет наш народ незащищенным, лишая его таких верных и надежных союзников, какими всегда были бретонцы. Ибо в этом случае оказывается, что если еще недавно наше королевство было могущественным на континенте, располагая там сначала территориями, а позднее союзниками, такими, как Бургундия и Бретань, бывшими к тому же зависимыми союзниками, то теперь один из этих союзников уже поглощен частью Францией, частью Австрией, другой же вот-вот будет полностью поглощен Францией, и наш остров окажется в ограждении морских вод, окруженный прибрежными владениями двух могущественных монархов.

Что касается подаваемого примера, то и здесь все определяется тем же — намерениями французского короля. Ибо если бы Бретань была захвачена и поглощена Францией, как того ожидает зарубежный мир (склонный объяснять действия государей честолюбием), то это был бы опасный и общеприменимый пример того, как меньшее из соседствующих государств поглощается большим. В таком же положении могла бы считать себя Шотландия по отношению к Англии, Португалия по отношению к Испании, меньшие из государств Италии по отношению к более крупным (то же и в Германии); или же вы сами, если бы кто-то из вас, представителей общин, не мог бы жить в безопасности рядом с кем-нибудь из могущественных лордов. И если бы такой пример был подан, то вину за это возложили бы главным образом на нашего короля, как на лицо наиболее заинтересованное и располагающее наибольшими возможностями не допустить этого. Но, с другой стороны, если считать, что собственным владениям французского короля угрожает большая опасность, то это предприятие может показаться актом скорее необходимости, чем честолюбия, и в распоряжении короля оказывается столь благовидный предлог (хотя, конечно, сила всегда найдет себе предлог), что подаваемый пример перестает выглядеть сколько-нибудь опасным; ясно ведь, что пример того, что делает человек в свою защиту, не может быть опасен, ибо возможность избежать этого находится в других руках. Однако во всем этом деле король полагается на ваше веское и зрелое суждение, которым он и намерен руководствоваться».

Таков был смысл речи, произнесенной лордом-канцлером по вопросу Бретани, ибо король повелел ему повести дело таким образом, чтобы вызвать в парламенте сочувствие задуманному предприятию, не связывая при этом короля какой-либо определенно выраженной позицией.

Канцлер продолжал:

«В том, что касается дел внутреннего управления, король повелел мне сказать вам, что ни у одного короля (за то малое время, что он царствует) не было, по его разумению, большей и основательнейшей причины для двух противоположных чувств, радости и печали, чем у его милости; радости, ввиду необычайного и очевидного благоволения к нему Всемогущего Бога, опоясавшего его царственным мечом и помогавшего этому мечу в борьбе со всеми его врагами, а также благословившего его столь многими и любящими слугами и подданными, на чей надежный совет, полное повиновение и храбрую защиту он всегда мог рассчитывать; печали, ибо Богу не было угодно, чтобы он держал свой меч в ножнах; часто приходилось ему обнажать этот меч (чего он отнюдь не желал, иначе как для отправления правосудия), чтобы отсекать вероломных и неверных подданных, которых Господь, думается, оставил (малую толику дурных среди множества добрых), как хананеев[113] среди народа Израиля, чтобы они, как тернии, жалили их плоть, искушали и испытывали их, хотя конец всегда был таков (благословенно будь за то имя Господне!), что гибель падала на их же головы. Вот почему его милость говорит, что, по его разумению, не кровь, проливаемая на поле брани, сбережет кровь в городах и не маршальский меч установит полный мир в этой стране, но что верный путь к этой цели состоит в том, чтобы в самом начале заглушать ростки возмущения и мятежа и для этой цели измысливать, принимать и приводить в действие добрые и благодетельные законы против бесчинств, незаконных сборищ и всяких объединений и сговоров, устраиваемых вокруг ливрей[114], эмблем и других знаков принадлежности к преступному сообществу и что такими законами, как стальной оградой, можно будет надежно охранить и упрочить мир в стране и подавить всякое насилие, будь то в судах, на дорогах или в частных домах.

Заботу об этих законах, от которых в столь большой степени зависит ваше собственное благополучие и которых настоятельно требует характер нашего времени, его милость поручает вашей мудрости.

А поскольку желание короля таково, чтобы этот мир, в условиях которого он надеется управлять вами и печься о вас, принес не только листву, в тени которой вы могли бы укрыться, но и плоды богатства и изобилия, постольку его милость просит вас уделить внимание вопросам торговли, а также мануфактур королевства и положить конец противоестественному и бесплодному употреблению денег для ростовщичества и незаконных сделок, с тем чтобы они могли быть направлены (в соответствии с естественным их употреблением) в торговлю, законную и пользующуюся покровительством короля, чтобы народ наш был привлечен к занятию полезными ремеслами, чтобы страна могла в большей степени обеспечивать себя плодами своего труда, чтобы исчезла праздность и прекратилось выкачивание наших богатств в уплату за товары заморского производства. И этим вы не должны ограничиваться, но должны сделать так, чтобы выручка за все, что ввозится из-за моря, могла бы тратиться на товары, производимые в этой стране, и чтобы тем самым не допускалось расточение ее богатств за счет торговли, производимой чужестранцами.

Наконец, будучи уверен, что вы не оставите в бедности того, кто желает вам богатства, король не сомневается, что вы позаботитесь как о поддержании его доходов от пошлин и из других источников, так и о том, чтобы от всего сердца оказать ему денежную помощь, если в этом будет нужда, — тем более, что вы знаете короля как рачительного хозяина, пекущегося о благе своего народа, знаете, что получаемое им от вас подобно влаге, исходящей от земли, каковая влага собирается в облако и выпадает обратно на землю; и вы хорошо знаете, как все больше растет могущество королевств вокруг вас, а времена сейчас беспокойные, и поэтому не годится, чтобы кошелек у короля оказался пуст. Больше мне нечего сказать вам; хотел бы я, чтобы сказанное было лучше выражено, но, чего недостает моим словам, восполняет ваша мудрость и добрые чувства. Да благословит Бог ваши дела».

Повлиять на парламент и настроить его нужным образом в этом деле было нетрудно, как по причине соперничества между двумя народами и зависти к росту французского королевства в последние годы, так и в силу опасности, что в руках французов окажутся подступы к Англии, если они получат столь удобную приморскую провинцию, богатую портами и гаванями, и что они смогут вредить Англии, вторгаясь в нее или препятствуя ее судоходству.

Не оставила парламент безучастным и угроза, которой подверглись бретонцы, ибо хотя то, что говорили французы, было внешне убедительным[115], тем не менее доводы в глазах толпы всегда слишком слабы, чтобы не оставлять места для подозрений. В результате депутаты решительным образом посоветовали королю встать на сторону бретонцев и спешно послать им помощь, а также с полной готовностью предоставили королю большую субсидию[116] для оказания этой помощи. Но король, желая, с одной стороны, соблюсти приличие по отношению к французскому королю, обязанным которому он себя признавал, с другой же стороны, желая скорее попугать его войной, чем вступить в нее, отправил новое официальное посольство[117], чтобы уведомить французского короля о решении сословий и повторить свое предложение, чтобы французы воздержались от враждебных действий, или же, если войны не избежать, чтобы они приняли как должное, если, побуждаемый своим народом, у которого дело бретонцев, давних друзей и союзников, вызывало сочувствие, он окажет им помощь. При всем том послы должны были заявить, что во имя соблюдения всех договоров и законов дружбы он ограничил действия своих войск помощью бретонцам, но они ни в коем случае не предназначаются для войны с французами, если только последние не будут удерживать за собой Бретань. Но, прежде чем это официальное посольство добралось до места назначения, партии герцога был нанесен сильный удар, и ее влияние начало клониться к упадку. Вблизи городка Сент-Обен в Бретани состоялась битва[118], в которой бретонцы были разбиты, а герцог Орлеанский и принц Оранский взяты в плен; бретонская сторона потеряла шесть тысяч убитыми и среди них лорда Вудвиля и почти всех его храбро сражавшихся солдат. С французской же стороны погибло тысяча двести человек вместе с их предводителем генералом Жаком Галеотом.

Когда новости об этой битве достигли Англии, пришло время королю (у которого уже не оставалось ни малейшего повода продолжать переговоры, у которого перед глазами было зрелище того, как вопреки его надеждам, Бретань быстро ускользает из рук, и который к тому же знал, что из-за его медлительности в прошлом отношение к нему и его доброе имя немало пострадали как в его собственном народе, так и за рубежом) со всей возможной быстротой отправить войска в помощь бретонцам, что он и сделал, снарядив под началом Роберта, лорда Брука, восемь тысяч отборных и хорошо вооруженных солдат, которые, благодаря попутному ветру, через несколько часов высадились в Бретани, тотчас же соединились с бретонскими силами, уцелевшими от разгрома, быстрым переходом разыскали противника и расположились вблизи от него лагерем. Французы, мудро оберегая плоды своей победы и хорошо зная храбрость англичан, особенно когда их силы свежи, оставались в своих надежных укреплениях и твердо решили уклониться от сражения. Но одновременно, чтобы не давать англичанам покоя и утомлять их, они, пользуясь малейшей возможностью, бросали на них свою легкую кавалерию, но и в этих столкновениях они обычно несли потери, особенно от английских лучников.

Но после всех этих успехов скончался Франциск, герцог Бретани, то есть случилось то, что король мог легко предвидеть и что он должен был принять во внимание и учесть в своих планах, если бы соображения престижа (что-то нужно было предпринять) не возобладали над военным расчетом.

После смерти герцога люди, пользовавшиеся в Бретани наибольшей властью, отчасти будучи подкуплены, отчасти предавшись междоусобным раздорам, привели все в состояние полного хаоса, так что англичане, не находя ни головы, ни тела, с которыми можно было бы соединить усилия, озабоченные и недостатком друзей, и опасностью со стороны врагов, а также наступлением зимы, возвратились домой через пять месяцев после высадки[119]. Итак, битва при Сент-Обене, смерть герцога и отвод английских сил послужили причинами утраты (через некоторое время) этого герцогства — событие, послужившее для некоторых поводом упрекать короля в недостатке проницательности, большинством же объясняемое злосчастным временем, в которое ему довелось править.

Но если такие, связанные с преходящими обстоятельствами, деяния парламента, как помощь и советы в том, что касалось Бретани, не нашли себе благоприятной почвы и не принесли плоды, то в том, что касается долгосрочных плодов парламентской работы, каковыми являются здравые и благотворные законы, содеянное им оказалось непреходящим и сохранилось до сего дня. Ибо по представлению лорда-канцлера этот парламент[120] принял ряд отличных законов, относящихся к вопросам, на которые было указано королем.

Во-первых, полномочия Звездной палаты[121], прежде опиравшиеся на древнее общее право[122] королевства, были для некоторых случаев подтверждены актом парламента. Этот суд есть одно из мудрейших и благороднейших учреждений этой страны. Ибо в распределении полномочий между ординарными судами (кроме высокого суда парламента), в каковом распределении Суд королевской скамьи ведает уголовными делами, Суд общих тяжб — гражданскими делами, Суд казначейства — делами, связанными с королевским доходом, а Суд лорда-канцлера обладает преторской властью[123] в крайних случаях смягчить суровость закона совестью доброго человека, за Королевским советом всегда оставалась высшая власть в делах, которые примером или последствиями могли затронуть интересы государства. Если такое дело было уголовным, то Совет обычно заседал в палате, именуемой Звездной палатой, если гражданским, то в белой палате, или Уайт-холле. И как Суд лорда-канцлера обладал преторской властью решать дела по справедливости, так Звездная палата обладала цензорской властью в делах о преступлениях, караемых смертью. Этот суд Звездной палаты составлен из добрых элементов; в него входят четыре рода лиц: члены Совета, пэры, прелаты и главные судьи; дела, им рассматриваемые, также главным образом четырех родов: акты насилия, мошенничество, прочие виды преступного обмана и действия, ведущие к преступлению, караемому смертью, или особенно отвратительные, но не доведенные до конца. Главное же, против чего был направлен этот акт, это насилие и две основные опоры насилия: массовые сборища, с одной стороны, и своевольное поведение знати — с другой.

От забот об общем мире в стране король обратился к заботе о мире в королевском доме и безопасности своих высших чиновников и советников. Соответствующий закон имел, однако, несколько странные содержание и направленность. А именно, он гласил, что если кто-либо из королевских слуг, саном ниже лорда, замышляет убийство кого-либо из королевских советников или лорда королевства, то его приговаривают к смерти[124]. Полагали, что этот закон был делом рук лорда-канцлера, который, будучи человеком суровым и высокомерным и зная, что при дворе у него несколько смертельных врагов, обеспечивал таким образом собственную безопасность; ему удалось растворить коварство своего замысла в общих формулировках закона, разделив указанную привилегию со всеми другими советниками и пэрами, но при этом он все же не решился распространить действие этого закона на кого-нибудь, кроме лиц, состоящих на королевской службе, чтобы закон не оказался слишком суровым для рядового дворянства и других незнатных людей королевства, которые в том, что для всякого уголовного преступления[125] намерение будет приравнено к деянию, могли видеть покушение на их древнюю свободу и на милосердие законов Англии. Все же довод, приводимый в этом акте (а именно, что злоумышляющий против жизни советников может рассматриваться как косвенно злоумышляющий против жизни самого короля), приложим ко всем подданным в той же мере, что и к придворным. Похоже, что тогда этой меры было достаточно для целей лорда-канцлера; но он дожил и до нужды во всеобщем законе, ибо стал позднее столь же ненавистен всей стране, как ранее был ненавистен двору.

После мира в королевском доме заботы короля распространились на мир в частных домах и семействах; с этой целью был принят прекрасный нравственный закон, гласивший следующее: захват и увоз женщин силой и против их воли (кроме состоящих под опекой и крепостных) подлежит смертной казни. Парламент мудро и справедливо решил, что насильственное завладение женщиной (даже если позднее посулами было получено согласие) представляет собой изнасилование, только растянутое во времени, ибо первое насилие определяет и характер всего, что происходит позднее.

Был принят и еще один закон, для охраны общего спокойствия и предотвращения убийств, которым вносились следующие изменения в общее право королевства: по общему праву королевский иск в случае убийства мог быть предъявлен только по прошествии года и одного дня, которые предоставлялись пострадавшей стороне для предъявления иска путем апелляции[126]; поскольку же опыт показал, что нередко пострадавшая сторона, подкупленная или уставшая от судебного преследования, прекращала иск, что при этом к концу указанного срока дело оказывалось практически забытым и что поэтому преследованием по королевскому иску путем публичного обвинения (всегда более действенному flagrante crimine[127]) пренебрегали, поскольку было определено, что иск путем публичного обвинения может предъявляться в любое время в течение этого года и дня так же, как и позднее, не лишая при этом пострадавшую сторону права предъявления иска со своей стороны.

В это же время король, движимый как мудростью, так и справедливостью, начал понемногу урезать привилегии духовенства, повелев, чтобы клирикам, осужденным за уголовные преступления, жгли руку[128] — как для того, чтобы они могли вкусить телесного наказания, так и для того, чтобы на них осталось клеймо позора. Однако именно за этот добрый акт сам король был позднее заклеймен в прокламации Перкина как достойный проклятия нарушитель обычаев святой церкви.

Для упрочения мира в стране был принят и еще один закон, по которому чиновники и арендаторы короля лишались должностей и держаний в случае незаконного содержания свиты или участия в набегах и незаконных сборищах.

Таковы были законы, учрежденные для борьбы с насилием, в которой главным образом и нуждались эти времена; они были столь разумно составлены, что оказались пригодными для всех последующих времен и остаются таковыми до сего дня.

Добрые и разумные законы были также приняты парламентом против ростовщичества как извращенного употребления денег и против незаконных и фиктивных сделок как извращенного ростовщичества, законы, обеспечивающие исправный сбор таможенных пошлин, и такие, по которым чужеземные товары, ввозимые иностранными купцами, должны были обмениваться на товары отечественного производства, — наряду с другими, менее важными законами.

Но если принятые этим парламентом законы принесли добрые и полезные плоды, то предоставленная в то же время субсидия принесла плод, оказавшийся жестким и горьким[129]. Все оказалось в конце концов в королевских закромах, но произошло это уже после бури. Ибо, когда уполномоченные приступили к сбору налога по этой субсидии в Йоркшире и Даремской епархий, там внезапно вспыхнул сильный бунт; восставшие открыто заявляли, что в последние годы им пришлось вынести тысячу бедствий и что они и не в силах и не желают выплачивать субсидию. Несомненно, что за всем этим стояла не просто какая-нибудь текущая нужда, что во многом сказались давние настроения жителей этих областей, где память о короле Ричарде была столь свежа, что осадком лежала на дне людских сердец и стоило лишь взболтнуть сосуд, как она всплывала на поверхность; несомненно также, что отчасти взрыв возмущения среди них был вызван наущениями со стороны подстрекателей из числа недовольных. Когда это случилось, уполномоченные, будучи несколько удивлены, передали вопрос на рассмотрение графа Нортамберленда, который был высшим представителем власти в этих краях. Граф тотчас же написал ко двору, достаточно ясно извещая короля о том, в каком возбуждении он нашел население этих областей, и прося от короля указаний. Король в манере, не допускающей возражений, отвечал, что он не поступится ни одним пенни из того, что было дано ему парламентом, как потому, что это может поощрить другие области к просьбам о таких же изъятиях или послаблениях, так и потому главным образом, что он никогда не потерпит, чтобы чернь противилась власти парламента, воплощавшей в себе ее же голоса и волю. Получив это послание двора, граф собрал главных судей и фригольдеров[130] области и, говоря с ними тем же повелительным языком, которым писал ему король и в котором вовсе не было необходимости (единственной причиной было то, что суровое дело, к несчастью, попало в руки сурового человека), не только вызвал раздражение народа, но непреклонностью и высокомерием, с которыми он сообщал королевскую волю, вызвал подозрение, что он сам является автором или главным вдохновителем этого решения. Следствием этого было то, что толпа взбунтовавшейся черни, внезапно напав на графа в его доме, убила его[131] и многих его слуг; там они не задержались, но взяв себе в вожди сэра Джона Эгремонда, человека мятежного нрава, давно злоумышлявшего против короля, и, возбуждаемые низким человеком по имени Джон Палата[132], типичным boutefeu[133], который пользовался большим влиянием в среде простонародья, подняли открытое восстание и решительно объявили, что двинутся против короля Генриха и будут бороться против него, защищая свои свободы. Когда короля оповестили об этом новом мятеже (а они, подобно приступам лихорадки, обрушивались на него ежегодно), он, по своему обыкновению мало этим встревоженный, послал против мятежников Томаса, графа Суррея (которого он незадолго перед тем не только выпустил из Тауэра и простил, но и выказал ему особое благоволение), наделив его всеми необходимыми полномочиями; последний вступил в бой с главным отрядом восставших, разбил их и живьем захватил Джона Палату, их зачинщика. Что касается сэра Джона Эгремонда, то он бежал во Фландрию к леди Маргарите Бургундской, чей дворец был убежищем для всех изменивших королю. Джона Палату казнили в Йорке с большой помпой: он как главный изменник был повешен на столбе, приподнятом над квадратной виселицей, а ряд его людей из числа главных сообщников висели вокруг него ступенью ниже; остальные получили общее прощение. Не пренебрег король и своим обычаем быть первым или вторым во всех своих военных предприятиях, подтвердив делом слова, которые он обычно произносил, услышав о мятежниках (что, мол, хотел бы он на них взглянуть). Ибо тотчас же после отправки графа Суррея, он двинулся на них самолично. И даже услыхав в пути новости о победе, дошел до Йорка[134], чтобы умиротворить эти области и восстановить там порядок. Сделав это, он вернулся в Лондон, оставив графа Суррея своим наместником в северных областях, а сэра Ричарда Тунстола — своим главным уполномоченным по сбору субсидии, из которой он не поступился ни одним денье.

Примерно тогда же[135], когда король потерял такого хорошего слугу, как граф Нортамберленд, несчастливое стечение обстоятельств лишило его также верного друга и союзника в лице Якова III, короля Шотландии. Этот несчастный государь, томившийся долгое время в удушливой атмосфере недовольства и ненависти со стороны многих из среды знати и народа, в атмосфере, временами прорываемой волнениями и неурядицами при дворе, был, наконец, доведен своими врагами до полного отчаяния, когда они взялись за оружие и, захватив врасплох принца Якова, его сына, заставили последнего (отчасти силой, отчасти угрозами, что в противном случае они отдадут королевство королю Англии) номинально возглавить восставших, придав таким образом восстанию видимость законности. Когда это произошло, шотландский король (видя свою слабость) обратился к королю Генриху, а также к папе и королю Франции, прося их помочь в улаживании неурядиц между ним и его подданными. Короли не замедлили вмешаться, решительно и с царственным величием[136], и не ограничились просьбами и убеждениями, и прибегли также к официальным протестам и угрозам, заявив, что они считают общей заботой всех королей недопущение такого порядка, при котором бы подданные могли навязывать законы своим государям, и что они соответственно воспротивятся такого рода попытке и покарают за нее. Но мятежники, сбросившие более тяжелое ярмо повиновения, не остановились перед тем, чтобы отринуть и менее тяжкие узы почтения, и, позволив ярости возобладать над страхом, отвечали, что не может быть и речи о мире, если король не отречется от престола. После чего (так как не удалось достичь соглашения) дело дошло до битвы при Бэнноксберне-на-Стривелине. В этой битве король, движимый гневом и справедливым негодованием, проявил опрометчивость и, поторопившись с атакой до того, как к нему подошли все его силы, был, несмотря на ясное и недвусмысленное повеление принца, его сына, убит во время преследования, загнанный на мельницу, расположенную на поле, где происходила битва.

Что касается папского посольства, которое было возглавлено Адрианом де Кастелло, итальянским легатом (и которое по характеру тех времен могло бы оказаться более успешным, чем другие), то оно прибыло слишком поздно для посольства, хотя и не для посла. Ибо, проезжая через Англию и будучи с большим почетом принимаем королем Генрихом (который всегда выказывал большое уважение папскому престолу), он снискал большое расположение короля и вступил в весьма короткие и дружеские отношения с канцлером Мортоном. До такой степени, что король, привязавшись к нему и находя его себе полезным, сделал его епископом Херефордским, а позднее Батским и Уэльским и использовал его во многих своих государственных делах, связанных с Римом. Он был человеком большой учености, мудрости и ловкости в делах государственного управления и, будучи вскоре возведен в кардинальский сан, воздал королю обильную дань благодарности, прилежно и со свойственной ему трезвостью суждений осведомляя его о событиях в Италии. В конце своей жизни он, однако, принял участие в заговоре, который затеяли кардинал Альфонсо Петруччи и некоторые другие кардиналы с целью лишить жизни папу Льва[137]. И это преступление, само по себе отвратительное, было в его случае отягощено своим мотивом, каковым были не озлобление или недовольство, а стремление занять папский престол. К высочайшей степени нечестия здесь примешалось немало легкомыслия и безрассудства, ибо надежду стать папой возбудила в нем (согласно широко распространенному представлению) роковая шутка — предсказание гадалки, гласившее, что папе Льву наследует некто, чье имя будет Адриан, пожилой человек низкого происхождения и большой учености и мудрости, в каковом портрете он увидел себя, хотя воплощение этот портрет получил в Адриане Фламандце, сыне голландского пивовара, кардинале Тортосы и наставнике Карла V, том самом, который, не сменив имени, звался позднее Адрианом VI[138].

Но все это случилось в следующем году, который был пятым годом правления этого короля[139]. В конце же четвертого года король вновь созвал свой парламент[140] — как кажется, не по какой-либо государственной надобности, но, поскольку прежний парламент[141] прекратил свою работу несколько внезапно (в связи с приготовлениями к походу в Бретань), то король думал, что он не достаточно вознаградил свой народ добрыми законами (которыми он всегда расплачивался за поступления в казну); и когда восстание на севере показало ему, что субсидия вызвала повсеместное недовольство, он счел за благо дать своим подданным еще одно удовлетворение и утешение в этом роде. Его время несомненно выделяется хорошими законами, так что он может быть по справедливости провозглашен лучшим законодателем этой страны после Эдуарда I[142]. Ибо его законы (для всякого, кто хорошо их помнит) глубоки и незаурядны; они не созданы по какому-либо конкретному случаю для нужд настоящего, а рождены провидением будущего, стремлением делать свой народ все более и более счастливым по примеру законодателей в древние и героические времена.

Первым делом поэтому он издал закон, отвечающий его собственным делам и времени. Ибо, как сам он в своем лице и своим браком окончательно решил вопрос о правах на корону, так и этим законом он устанавливал подобный же мир в том, что касалось частных владений подданных, постановив, что отныне соглашения в вопросах о владении должны быть окончательными, лишающими прав всех других лиц, и что после уплаты сборов и торжественного провозглашения прав субъекту предстоит «время бодрствования», пять лет с момента вступления во владение, по прошествии которых право навсегда закрепляется за ним — за некоторыми исключениями, относящимися к малолетним, замужним женщинам и тому подобным недееспособным лицам. Этот закон в действительности лишь восстанавливал один из старинных законов королевства, который в свою очередь был установлен в подтверждение общего права. Отступлением от этого права был закон, установленный при Эдуарде III и обычно именуемый статутом «непритязания»[143]. Закон короля Генриха, без сомнения, послужил своего рода предзнаменованием доброго мира, который сохраняется (по большей части) в этом королевстве со времени издания этого закона до наших дней. Ибо законы «непритязания» рассчитаны на времена войны, когда умы людей обеспокоены тем, что они не могут наблюдать за своими владениями, тогда как законы, обеспечивающие безопасность имений, более всего пригодны для времен мира, ибо призваны исключать тяжбы и распри, которые суть одна из язв, отравляющих мир.

Другой закон был установлен исключительно в политических целях, явным образом ради умножения народонаселения и (как показывает его тщательное рассмотрение) ради умножения военного могущества королевства. В это время участились огораживания[144], вследствие которых пахотные земли (а их не обработать в отсутствие крестьянина и его семьи) обращались в пастбище, легко объезжаемое несколькими пастухами, и земли, сдававшиеся в держание на годы, пожизненно и по воле господина (земли, на которых жило большое число иоменов[145]), владельцы превращали теперь в домены[146]. Это вело к обезлюдению и, как следствие, к упадку селений, обеднению приходов, уменьшению десятины и тому подобным обстоятельствам. Король, кроме того, очень хорошо знал и никоим образом не забывал, что еще одним следствием этого было сокращение субсидий и налогов, ибо это всегда так: чем больше в стране джентльменов, тем меньше субсидий. В устранении этой угрозы мудрость короля проявилась замечательным образом, равно как и мудрость тогдашнего парламента. Огораживание они не стали запрещать, ибо это означало бы запретить улучшение наследственных владений королевства[147], не захотели они и принуждать к возделыванию земли, ибо это значило идти против природы и пользы; но они приняли меры, чтобы исключить те случаи огораживаний и превращения пашни в пастбища, которые явным образом вели к обезлюдению — к тому же не называя этого своим именем и не прибегая к открытому запрещению, а как следствие естественного хода событий. Указ гласил, что всякое хозяйство, располагающее двадцатью и более акрами земли, подлежит вечному сохранению и поддержанию, вместе с земельным участком, достаточным для содержания и проживания земледельца и его семьи и ни в каком случае от этого хозяйства неотторжимым (как это было более обстоятельно заявлено в другом законе, изданном позднее, при его преемнике) — под угрозой, что лицо, нарушившее этот указ, лишается владельческих прав, однако не путем народных действий, а путем захвата земли в пользу короля или сюзерена огораживателя, которые получают с нее половину дохода до тех пор, пока дворы и тянувшие к ним земли не будут восстановлены.

Таким образом, сохранение хозяйств с необходимостью обеспечивало их обитаемость, а количество земли, оставляемой для проживания, служило гарантией того, чтобы обитатель был не нищим или коттером[148], а человеком состоятельным, который мог бы держать работников и слуг и у которого плуг не стоял бы без работы. Это замечательным образом сказалось на могуществе и населенности королевства — то, что крестьянские хозяйства в нем были достаточно велики, чтобы избавлять от нужды трудоспособных людей, и действительно привели к переходу значительной части земель королевства во владение и пользование иоменри[149] или людей среднего достатка, занимающих промежуточное положение между джентльменами и коттерами или крестьянами. А насколько это способствовало росту военного могущества королевства, становится ясно, если обратиться к истинным законам войны и примерам других королевств. Ибо, согласно общему мнению людей, знающих толк в войнах (притом, что некоторые из них отклонялись от общего мнения и что последнее может как-то зависеть от особенностей каждого данного случая), главную силу армии составляет пехота. А для того, чтобы создать хорошую пехоту, требуются люди, выращенные не в условиях рабства и нищеты, а в условиях некоторой свободы и достатка. Поэтому если государство благосклонно главным образом к аристократии и дворянству, а землепашцам предоставлена лишь участь быть у них в работниках, либо же участь простых коттеров (каковые суть всего лишь нищие с крышей над головой), то вы можете иметь неплохую конницу, но никогда не создадите надежных пеших отрядов, подобно тому как если при прореживании молодого леса оставить деревья расти слишком густо, то они дадут заросли кустарника, а чистого подлеска будет мало. Именно это можно видеть во Франции и Италии (и кое-где еще в чужих краях), где все население, по существу, делится на благородное сословие Я крестьянство (я говорю о тех, кто живет вне городов) и где вовсе нет среднего слоя; а потому нет и доброго пешего войска, до такой степени, что они вынуждены использовать в качестве такового наемные отряды швейцарцев (и им подобных). Отсюда и получается, что в этих странах много людей и мало солдат. Наш же король, напротив, предусмотрел, чтобы Англия, хотя и Много меньшая по территории, имела в своих войсках бесконечно Польше солдат из среды собственного народа, чем другие государства. Таким образом король тайно посеял зубы Гидры[150], из которых (согласно вымыслу поэта) должны произрасти вооруженные мужи для нужд нашего королевства.

Король повелел также (заботясь о том, чтобы обеспечить могущество своего королевства не только на суше, но и на море), чтобы для поддержания флота в лучшем состоянии вина и вайду[151] из таких краев, как Гасконь и Лангедок, доставляли не иначе, как на английских судах, совершив тем самым поворот в политике этого государства от издавна определявших ее забот о богатстве ж заботам о могуществе, ибо почти все старые законы побуждают (всеми средствами) иностранных купцов ввозить товары всех видов; заботились при этом о дешевизне, государственные же интересы, связанные с могуществом на море, в расчет не принимались.

Король утвердил в этом парламенте также закон, предостерегавший мировых судей и грозивший им наказанием за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, призывавший к подаче жалоб на них сначала их коллегам — мировым же судьям[152], затем в суды ассизов[153] и, наконец, королю или канцлеру, и устанавливавший, чтобы изданная королем прокламация такого содержания читалась В открытых заседаниях четырежды в год, дабы держать их настороже. Желая также видеть свои законы исполняемыми и пожинать благодаря этому либо повиновение, либо плоды конфискаций (чем он к концу жизни стал слишком злоупотреблять), он принял Меры и против распространившейся практики приостанавливать Преследование по уголовным делам, когда иск предъявлялся по тайному сговору сообщниками преступника, что позволяло вести разбирательство не слишком настойчиво и по желанию прекращать его, в то же время лишая силы тот иск, который бы обеспечил эффективное преследование.

Он издал также законы об упорядочении чеканки монет и о наказаниях за подделку употребительных в Англии иностранных денег. А также о том, чтобы никакая плата иностранному купцу не производилась золотом — ради сохранения богатств внутри королевства, ибо золото — это металл, занимающий меньше всего места[154].

Он издал также законы о поддержании торговли тканями и о сохранении шерсти внутри королевства, и, мало того, еще и об ограничении цен на ткани, установив одну цену для более тонкой, другую для более грубой ткани. Я упоминаю об этом как потому, что это было редким делом — устанавливать цены законодательным путем, особенно на наши отечественные товары, так и ввиду мудрости, с которой составлен этот акт, не предписывающий цен[155], но задающий предел, которого они не должны превышать, так чтобы суконщик мог торговать в соответствии со своими возможностями.

Этим парламентом были приняты и другие добрые законы, но названные были важнейшими. В этой связи я хочу, чтобы те, в чьи руки попадает этот труд, отнеслись благосклонно к тому, что я так много внимания уделил законам, установленным в правлении этого короля; тому были следующие причины: как то, что в этом состояла главнейшая добродетель и заслуга этого короля, чьей памяти я воздаю честь, так и то, что это отвечает моим личным склонностям; главное же то, что, по моему мнению, недостатком даже лучших исторических писателей является нередкое отсутствие у них обзора наиболее памятных законов, принятых в то время, о котором они пишут, законов, являющихся подлинно важнейшими деяниями мирного времени. Ибо хотя их и можно найти в самих сводах законов, но это не столь полезно для развития ума королей, советников и государственных мужей, как видеть их занесенными на скрижали времени и включенными в его изображение.

Примерно в то же время король сделал у Сити заем[156] в четыре тысячи фунтов, каковой был вдвое больше того, что они давали прежде, и был должным образом в срок выплачен, точно так же, как предыдущий, ибо король всегда предпочитал поторопиться с займом, нежели запоздать с уплатой, и тем самым сохранять свой кредит.

Не оставил король также своих забот и надежд, связанных с Бретанью[157], но, оказавшись несчастлив в военных действиях, думал теперь добиться успеха политическими средствами и лишить французского короля плодов его победы. Суть его плана состояла в том, чтобы побудить Максимилиана продолжить свое сватовство к Анне, наследнице бретонского престола, и помочь ему добиться успеха. Но дела Максимилиана были в это время расстроены мятежным поведением его подданных во Фландрии, особенно жителей Брюгге и Гента. В Брюгге, например, и в то время, когда там находился сам Максимилиан, внезапно вспыхнуло вооруженное восстание, причем восставшие убили кое-кого из его главных чиновников, а его самого захватили в плен и держали в заточении до тех пор, пока не вынудили его и некоторых его советников дать торжественную клятву простить им все преступления и навсегда отказаться от расследования и возмездия. Но император Фридрих не захотел снести унижение, которому подвергли его сына, и начал против Фландрии жестокую войну, чтобы проучить и наказать мятежников. Однако лорд Равенштейн, главное лицо в окружении Максимилиана, тот, кто вместе со своим господином поклялся не преследовать мятежников[158], притворившись, что действует из религиозных побуждений, в действительности же движимый честолюбием и, как полагали, подстрекаемый и подкупаемый Францией, оставил императора и своего господина Максимилиана, возглавив народную партию и захватил города Ипр и Слейс с обоими замками; и тотчас же послал к лорду Корду, правителю подвластной французскому королю Пикардии, с просьбой о помощи и предложением, чтобы тот от имени французского короля принял под свою защиту эти объединенные города и силою оружия покорил остальное. Лорд Корд с готовностью воспользовался случаем, который был отчасти им же и подстроен, и тотчас же послал на помощь лорду Равенштейну и фламандцам силы, большие, чем он был бы способен собрать внезапно, не ожидай он такого зова заранее, с инструкциями захватывать города между Францией и Брюгге. Французские войска осадили маленький городок под названием Диксмёйде, где с ними соединилась часть фламандских войск. В то время как они держали эту осаду, король Англии, под предлогом безопасности английской территории вокруг Кале[159], но в действительности не желая, чтобы Максимилиан подвергся унижению и был поэтому отвергнут бретонскими штатами в вопросе о браке, послал лорда Морли с тысячью человек к лорду Добиньи, тогда наместнику Кале, с тайными инструкциями помочь Максимилиану и добиться снятия осады Диксмёйде. Лорд Добиньи (распустив слух, что все это делается для укрепления английских границ) отобрал из гарнизонов Кале, Амма и Гина еще около тысячи человек, так что вместе со свежими силами, приведенными лордом Морли, они составили две тысячи человек или более того. Эти силы, соединившись с несколькими отрядами немцев, вошли в Диксмёйде, не замеченные врагами, и, пройдя сквозь город (несколько пополненные за счет сил, находившихся в городе), напали на вражеский лагерь, который охранялся небрежно, как будто ему ничто не угрожало. Произошло кровавое сражение, в котором англичане и их союзники одержали победу и убили до восьми тысяч человек, при том что потери с английской стороны равнялись сотне человек или около того, в числе которых был лорд Морли. Они захватили также богатое вооружение противника и обильные трофеи и доставили все это в Ньивпорт[160], после чего лорд Добиньи возвратился в Кале, оставив раненых и некоторых добровольцев в Ньивпорте. Однако лорд Корд, находившийся в Ипре с большим количеством людей и желавший возместить потери и позор битвы в Диксмёйде, подошел к Ньивпорту и осадил его. По прошествии же нескольких дней осады он решился попытать счастья в штурме, что и сделал однажды[161], преуспев в этом настолько, что захватил в этом городе главную башню и форт и установил на нем французское знамя. Вскоре, однако, они были выбиты оттуда англичанами, которым помогло свежее подкрепление из лучников, на счастье (вовремя) прибывших в Ньивпортскую гавань. После чего лорд Корд, упавший духом и сопоставивший подкрепление, которое было невелико, с размерами достигнутого врагом успеха, снял осаду. В результате этих событий возросло взаимное озлобление королей Англии и Франции, ибо вспомогательные силы французов и англичан пролили во Фландрской войне немало крови друг друга; притом полученные раны еще больше бередили тщеславные речи лорда Корда, который объявил себя открытым врагом англичан и за пределами того, что относилось к его нынешней службе, и любил повторять, что согласен семь лет пробыть в аду, лишь бы отвоевать у них Кале.

Король, защитив таким образом репутацию Максимилиана, посоветовал ему теперь поторопиться с завершением своих матримониальных дел с Бретанью, что Максимилиан и сделал, и, очевидно, преуспел в отношении юной леди и главных лиц ее окружения, поскольку брак был заключен заочно[162], посредством обряда в то время и для этих мест нового. Ибо герцогиня была не только публично обручена, но провозглашена супругой, торжественно возведена на брачное ложе, и, после того как она была уложена, туда взошел посол Максимилиана с верительными грамотами и в присутствии разных благородных лиц, мужчин и женщин, поместил ногу (обнаженную до колена) между брачными простынями с той целью, чтобы обряд можно было считать равносильным совершению брака и действительному познанию супруги. После того как это было сделано, Максимилиан (у которого было свойство бросать дела тогда, когда они приближались к завершению, и довершать их в воображении, подобно лучникам, не дотягивающим тетиву до уровня головы, и которому уложить леди в постель самому[163] было бы не труднее, чем делать из этого спектакль), считая, что все теперь обеспечено, пренебрег на время дальнейшими шагами и занимался своими войнами[164]. Тем временем французский король (посоветовавшись со своими богословами и обнаружив, что это мнимое бракосочетание было скорее изобретением двора, нежели чем-то, совершенным по законам церкви) приступил к делу более реальным образом и, пользуясь тайными средствами и услугами тайных агентов, как матрон из окружения юной леди, так и ее советников, попытался в первую очередь освободить ум самой юной леди от вопросов, касающихся религии и чести, что требовало двойного труда, ибо не только Максимилиан был обручен с леди, но и дочь Максимилиана была обручена с королем Карлом, так что задуманный брак хромал на обе ноги и не был свободен от препятствий с обеих сторон. В том, что касалось обручения с королем Карлом, существовало то ясное и убедительное возражение, что дочь Максимилиана не достигла совершеннолетия и потому не была связана юридическими обязательствами, так что за каждой из сторон оставалось право расторгнуть соглашение. В том же, что касалось обручения Максимилиана с самой леди, им было труднее, ибо ссылаться было не на что, кроме того, что оно совершено без согласия ее государя, короля Карла, под опекой и покровительством которого она находилась и который заменил ей отца, и потому, при отсутствии этого согласия, не имело законной силы. Что до мнимого совершения брака, они потешались над ним и говорили, что, мол, сразу видно, что Максимилиан — вдовец и что он холоден к своей невесте, если согласился сочетаться браком через заместителя и не захотел проделать небольшое путешествие, чтобы не оставалось никаких сомнений. В результате юная леди, под воздействием этих доводов, понемногу прислушиваясь к тому, что со своей стороны говорил французский король (не скупившийся ни на какие награды и обещания), очарованная славой и величием короля Карла (к тому же юного короля и холостяка) и не желавшая сделать свою страну ареной длительной и обещавшей столько горя войны, тайно согласилась принять предложение короля Карла. Но в то самое время, как происходили эти тайные переговоры, король Карл, чтобы лучше уберечь их от каких-либо препятствий и противодействий, прибегнул к своей обычной уловке и, думая устроить свой брак так же, как он вел свои войны, то есть вселяя в короля Англии напрасные надежды, отправил торжественное посольство[165] в составе Франциска, лорда Люксембургского, Карла Мариньяна и Робера Гагьена, генерала ордена Св. Троицы[166] для переговоров о мире и союзе с королем, включив в свое послание статью в форме просьбы о том, чтобы, при наличии на то соизволения короля Генриха (в соответствии с его правом сюзерена и опекуна), французский король мог распорядиться в вопросе о замужестве юной герцогини Бретани так, как он сочтет за лучшее, и предлагая законным порядком лишить силы совершенное Максимилианом заочное бракосочетание. Притом он, чтобы отвлечь всеобщее внимание, все это время не прекращал своих ухаживаний и попечения о дочери Максимилиана, ранее присланной к нему для того, чтобы получить воспитание и образование во Франции, не отпускал ее от себя и, напротив, решительно заявлял, что намерен сочетаться браком именно с ней, а что касается герцогини Бретани, то он желает лишь сохранить свое право сюзерена и выдать ее замуж за какого-либо союзника, который бы от него зависел.

Прибыв к английскому двору, послы вручили доставленное ими послание королю, который направил их в свой совет, где, получив через несколько дней аудиенцию, они устами приора Троицы (который хотя и был третьим по рангу, но считался лучшим среди них оратором) сделали заявление следующего содержания[167].

«Милорды, государь наш король, величайший и могущественнейший из королей, правивших во Франции со времен Карла Великого, имя которого он носит, не счел тем не менее в настоящее время ущербом для своего величия предложить мир, более того, просить о мире с королем Англии. Для каковой цели он послал нас, своих представителей, наставленных и наделенных всеми необходимыми полномочиями для того, чтобы вести переговоры и принимать решения, предоставив, кроме того, нам право и в некоторых других делах открывать его тайные намерения. И да послужит драгоценным залогом любви между великими королями то, что они будут обсуждать друг с другом истинное состояние их дел и обойдут молчанием щекотливые вопросы чести, которыми не должны определяться наши чувства. Уверяю ваши светлости, что невозможно и вообразить ту подлинную и сердечную любовь, которую наш господин король питает к вашему государю, если не быть к нему в той близости, в какой пребываем мы. Столь велико уважение, с которым он произносит имя вашего короля, столь велико удовольствие, с которым он вспоминает их первую встречу в Париже, что всякий раз, как он заговаривает о нем, он тотчас же начинает сетовать о несчастной доле королей, которые вынуждены обращаться не с равными себе, а со своими слугами. Эту любовь к личности и добродетелям вашего короля в сердце нашего господина вложил Бог — без сомнения, на благо христианского мира и для целей, нам пока неизвестных; иного источника у нее быть не может, ибо она была тою же к графу Ричмонду, что и ныне к королю Англии. Такова первая причина, заставляющая нашего короля желать мира и союза с вашим государем, — добрые чувства, живущие в его сердце. Но эти чувства к тому же упрочены государственными соображениями. Ибо наш король со всей прямотой и чистосердечием открывает вам, что, имея благородную, более того, святую цель отправиться в поход в далекие края[168], он считает немаловажным для своего предприятия с точки зрения его репутации, чтобы повсюду знали, что он пребывает в добром мире со всеми своими соседями-государями, и особенно с королем Англии, которого он по всей справедливости чтит более всех других.

Ну а теперь, милорды, позвольте мне сказать несколько слов с целью устранить все сомнения и недоразумения между вашим и нашим государями в том, что касается последних событий, которые, если их не разъяснить, могут, пожалуй, и помешать достижению мира — с тем, чтобы ни один из королей не держал зла на другого за прошлое и не думал, что другой держит зло на него. Речь идет о событиях в двух странах — в Бретани и во Фландрии. Верно, что в обоих случаях скрестились мечи подданных того и другого государей и пришли в противоречие образ действий и намерения королей в отношении их союзников.

В том, что касается Бретани, ваш государь король лучше, чем что-либо, знает, что произошло. Со стороны нашего господина эта война была делом необходимости. И хотя ничто не могло ощущаться острее и болезненнее, чем то, что эту войну вызвало, он вел ее с оливковой, а не с лавровой ветвью в руках, желая больше мира, чем победы. Кроме того, время от времени он обращался к вашему королю с предложением назвать свои условия мира. Ибо при том, что от этого зависели и честь его, и безопасность, он ни то, ни другое не счел слишком драгоценным, чтобы его нельзя было доверить королю Англии. Не стал наш король как-нибудь недружественно истолковывать и посылку вашим королем военной помощи герцогу Бретани, ибо король хорошо знает, что многое короли вынуждены делать для удовлетворения своего народа, и нетрудно отличить то, что исходит от самого короля. Но божьей милостью эта бретонская история ныне закончилась и ушла в прошлое, причем, как надеется король, подобно кораблю на поверхности моря, она не оставит следов в памяти ни того, ни другого из государей; про себя он со своей стороны может сказать это с полной уверенностью.

Что же касается Фландрии, то, если война в Бретани была делом необходимости, эта война была делом справедливости, каковое для доброго короля есть такая же необходимость, как и оборона страны; иначе ему следует отречься от престола. Бургундцы[169] суть подданные французской короны, а их герцог — вассал Франции[170]. Они оставались добрыми подданными, сколь бы дурно ни обращался с ними в последнее время Максимилиан. Они обратились за помощью к королю в надежде на справедливость и избавление от гнета. В справедливости он не мог им отказать; выгоды он не искал. Лучше было бы для Максимилиана, умей он разглядеть, в чем его благо, сдержать ярость восставших и не дать им впасть в отчаяние. Милорды, быть может, сказанное мною излишне, но мой господин король чувствителен ко всему, что хоть немного касается дружеских отношений с Англией. Дружба между двумя королями без сомнения остается целой и невредимой. И то, что скрестились мечи их подданных, ничего не значит для мира между государствами, ибо это вполне обычное дело, когда вспомогательные силы лучших и ближайших союзников сталкиваются и проливают кровь на поле брани. Более того, пусть одно и то же государство многократно посылает помощь обеим сторонам, и все же это вовсе не значит, что оно распалось надвое.

Мне остается, милорды, поделиться с вами новостью, которую, знаю, все ваши светлости будут рады услышать как нечто, в большей мере затрагивающее христианский мир, чем что-либо из случившегося в нем за долгое время. Господин наш король вознамерился пойти войной на королевство неаполитанское, находящееся ныне во владении внебрачной ветви Арагонского дома, но по ясному и неоспоримому праву принадлежащее его величеству[171]; так что, если он не попытается восстановить это право путем справедливой войны, он не сможет ни защитить свою честь, ни оправдать это в глазах своего народа. Однако не это составляет главный предмет его благородных и христианских мыслей, ибо, согласно его решению и надеждам, Неаполь должен послужить лишь мостом для переброски его войск в Грецию, и он не намерен жалеть ни крови, ни денег (даже если придется заложить корону и обезлюдить Францию), пока не сокрушит империю Оттоманов либо не захватит ее по пути в рай. Король прекрасно знает, что такой замысел никогда не мог бы родиться в уме короля, который бы не обращал постоянно своего взора к Богу, к тому, чья это брань и от кого исходят и воля, и деяние. Но к тому же замысел этот отвечает тому имени христианнейшего короля и старшего сына церкви[172], которое он носит (хотя и не будучи его достойным); к осуществлению этого замысла побуждает нашего короля как пример (из времен более давних) короля Генриха IV Английского (первого знаменитого короля из Ланкастерского дома, предшественника, хотя и не предка вашего короля), который к концу своей жизни задался целью (как вам лучше известно) совершить поход в Святую землю, так и пример (ныне стоящий у него перед глазами) той благородной и благочестивой войны за возвращение захваченного маврами королевства Гренада, которую ныне ведет и почти привел к завершению король Испании[173]. И хотя это предприятие может показаться слишком грандиозным, чтобы королю пытаться осуществить своими силами то, в чем (в прежнее время) нашлось достаточно работы для союза, объединившего большинство христианских государей, все же Его Величество мудро полагает, что иногда меньшие силы, будучи совокуплены под единым командованием, добиваются на деле большего (хотя и обещают в людском мнении меньше), чем крупные силы, связанные многообразными соглашениями и союзами, которые обычно вскоре после своего заключения обращаются в раздоры и междоусобицы. Но, милорды, что, подобно гласу с небес, зовет короля к осуществлению этого предприятия, так это раскол в доме Оттоманов. Я не утверждаю, что прежде не бывало, чтобы в этом доме брат шел против брата, но никогда не было такого, чтобы кто-то из них искал убежища у христиан, как это делает ныне Джем (брат царствующего Баязида)[174], муж, храбрейший из них двоих, тогда как другой представляет собой нечто среднее между монахом и философом и более начитан в коране и Аверроэсе, нежели способен держать в своих руках скипетр столь воинственной империи. Такова достославная и героическая решимость нашего короля начать священную войну. А поскольку он делает это не только как монарх великой земной державы, но и как солдат воинства Христова, он начинает со смирения и готов ради этого дела просить мира из рук других христианских королей.

Остается сказать о том, что является не столько существенным предметом обсуждения, сколько просьбой чисто формального характера, с которой наш король обращается к вашему государю. Наш король (как известно всему миру) является сюзереном герцогства Бретань. Вопрос о бракосочетании наследницы престола этого герцогства надлежит решать ему как ее опекуну. Речь идет о частном наследственном праве, а вовсе не о государственном деле. И тем не менее (чтобы ничто не омрачило его отношений с вашим королем Генрихом, в котором он хотел бы видеть свое второе “я” и быть с ним вполне заодно) он просит о том, чтобы с милостивого дозволения вашего короля он мог распорядиться в вопросе о браке своей подопечной так, как он сочтет за благо, и в соответствии со справедливостью мог считать недействительным навязанный и притворный брак с Максимилианом. Вот, милорды, все, что я имею сказать, и прошу простить мне неискусность моих речей».

Таким образом, французские послы, усердно выказывая благорасположение со стороны их короля и не жалея подслащенных слов, пытались смягчить все разногласия между двумя королями; при этом они преследовали две цели: одна состояла в том, чтобы наш король сохранял спокойствие до тех пор, пока не состоится бракосочетание в Бретани (а оно было ни чем иным, как летним плодом, который, как они полагали, почти созрел и вскоре будет сорван); другая была рассчитана на более длительный срок и состояла в том, чтобы привести его в такое состояние духа, чтобы он никак не мог помешать походу в Италию.

Лорды Совета сохраняли молчание, лишь выразив уверенность, что послы не станут ждать какого-либо ответа прежде, чем они доложат королю. И с этим они покинули Совет.

Король не знал, что и думать о брачных делах в Бретани. Он ясно видел, что французский король стремится подчинить герцогство своей опеке, но его удивляло намерение этого короля связать свой дом браком юридически сомнительным, особенно если учесть, кто был его наследником[175]. Но, взвесив то и другое, он решил, что Бретань потеряна[176], однако при этом вознамерился извлечь для себя выгоду как из бретонских дел, воспользовавшись ими как поводом для войны, так и из дел неаполитанских, используя их как средство обеспечения мира, ибо был прекрасно осведомлен о том, сколь тверды намерения французского короля в этом направлении. Поэтому, посовещавшись несколько раз с членами своего Совета и не желая вполне раскрывать свои планы, он дал указания канцлеру относительно формального ответа послам, сделав это в присутствии своего Совета. После же этого, позвав к себе одного канцлера, велел ему говорить таким языком, который годен только для переговоров, обреченных на провал, а также специально предупредил, чтобы не было сказано ни слова против похода в Италию. Вскоре после этого послы были приглашены в Совет, и лорд-канцлер обратился к ним с такого рода словами: «Милорды послы, по королевскому повелению я отвечу на Ваши, милорд приор, искусные речи, и ответ мой будет краток и недвусмыслен. Король не забывает любви и дружбы, которые в прошлом связывали его с вашим государем. Но нет нужды повторять это, ибо, если все между ними остается по-прежнему, хорошо, если же что-то изменилось, то не словами это можно исправить. Что касается бретонских дел, то король находит несколько странным, что французский король говорит об этом как о своей заслуге. Ибо эта заслуга состояла лишь в том, что он воспользовался нашим королем как инструментом для того, чтобы захватить врасплох одного из его ближайших союзников. Что до вопроса о браке, то король не стал бы в это вмешиваться, если бы ваш господин прибегал для заключения брака к помощи книги[177] а не меча. Что касается Фландрии, то если бы бургундские подданные начали с того, что обратились к вашему королю как к своему сюзерену с жалобой, то в этом была бы видимость законности. Но сначала лишить свободы своего государя и умертвить его слуг, а затем обратиться в жалобщиков — это что-то новое в судопроизводстве. Король говорит, что, как он твердо помнит, когда французский король и он обращались к шотландцам (поднявшим меч на своего короля), оба они говорили иным языком и подобающим монархам образом выразили свое отвращение к покушениям подданных не персону или авторитет государей. Но, милорды послы, в итоге суждение короля по этим двум вопросам сводится к следующему. С одной стороны, он никоим образом не получил от вас удовлетворения в связи с ними, а с другой — он не относится к ним настолько серьезно, чтобы из-за них отказываться от переговоров о мире, если удастся договориться по всем остальным вопросам. Что же касается неаполитанской войны и задуманного похода на турок, то король повелел мне заявить ясно и определенно, что он всем сердцем желает любезному своему брату, французскому королю, чтобы все ему удавалось в соответствии с его надеждами и благородными намерениями, и как только он услышит, что французский король готов к походу в Грецию, то, как ныне ваш господин изволил сказать, что он просит мира у нашего короля, так и король тогда будет просить его о возможности участвовать в этой войне. Но сейчас, милорды послы, я должен предложить на ваше рассмотрение кое-что от королевского имени. Ваш господин король научил нашего короля тому, что говорить и чего требовать. Вы говорите (милорд приор), что ваш король вознамерился вернуть себе незаконно отнятые у него права на Неаполь и что если он этого не сделает, то он не сможет ни защитить свою честь, ни дать ответ своему народу. Представьте себе, милорды, наш господин король то же самое повторяет вам, но в отношении Нормандии, Гиени, Анжу, да и самого королевства Франции. Я не могу выразить этого лучше, нежели вашими собственными словами. Если поэтому французский король согласится, чтобы права нашего господина короля на Францию[178] (или, по крайней мере, выплата денежной компенсации за эти права) стали предметом переговоров, то король согласен продолжить обсуждение других вопросов, в противном случае он отказывается вести переговоры».

Послы, будучи приведены в некоторое замешательство этим требованием, с горячностью отвечали, что они не сомневаются в том, что меч короля, их государя, сможет защитить его скипетр, и что они убеждены, что он бы не смог и не пожелал согласиться на какое-либо умаление французского королевства, будь то в территории или в суверенитете. Но, как бы то ни было, эти предметы слишком важны, чтобы они могли обсуждать их, не имея особых указаний. Было отвечено, что король и не ждал от них иного ответа и что он немедля отправит своих послов к французскому королю. Прозвучал за столом переговоров и еще один вопрос: согласился ли бы французский король получить право распорядиться браком герцогини Бретани с тем изъятием, что он не должен жениться на ней сам? На что послы отвечали, что мысли короля столь далеки от этого, что они не получили на этот счет никаких инструкций. На этом послы были отпущены, все, кроме приора, и за ними тотчас последовали Томас, граф Ормонд[179], и Томас Голденстон, приор храма Христа в Кентербери, отправленные во Францию. Тем временем к обоим королям для их примирения был в качестве нунция папы Александра VI[180][181] послан Лионель, епископ Конкордии[182]. Ибо папа Александр, оказавшись окруженным лигой и союзом главных государств Италии, между которыми он был зажат, и не видя для себя возможности раздвинуть пределы собственного дома (к чему он сверх всякой меры стремился), жаждал замутить в Италии воду, чтобы успешнее ловить в ней рыбу, закидывая сети не из ладьи св. Петра, а из ладьи Борджиа[183]. И, опасаясь, как бы угроза со стороны Англии не удержала французского короля от похода в Италию, отрядил этого епископа для того, чтобы по возможности уладить все разногласия между двумя королями; нунций сначала направился к французскому королю и, встретив с его стороны благорасположение (как ему казалось), двинулся в направлении Англии и встретил английских послов в Кале на пути к королю Франции. Побеседовав некоторое время с ними, он был с почетом доставлен в Англию, где имел аудиенцию у короля. Но, несмотря на то, что его имя[184] было хорошим предзнаменованием для его миротворческой миссии, она окончилась ничем. Ибо к этому времени уже нельзя было скрывать намерение французского короля жениться на герцогине. По этой причине английские послы (увидев, как идут дела) откланялись и возвратились на родину. В то же время было велено покинуть Англию и приору. Последний, пускаясь в обратный путь, распространил (поступая скорее как книжник, нежели как посол) латинские стихи[185], содержащие злую клевету на короля, на которые по повелению короля (хотя в нем-то не было ничего от книжника) был дан ответ подобными же стихами и притом написанными от лица самого короля, но в стиле презрительном и насмешливом.

Примерно в это время у короля родился второй сын, Генрих[186], позднее царствовавший. А вскоре после этого состоялась церемония бракосочетания между Карлом и Анной, герцогиней Бретани[187], за которой он взял герцогство Бретань в качестве приданого, тогда как дочь Максимилиана была незадолго перед тем отослана домой. Когда все это дошло до слуха Максимилиана (который никогда бы не поверил в такую возможность, пока она не стала действительностью, ибо всегда был главным в отношении себя обманщиком, хотя и имел в этом деле прекрасного помощника в лице французского короля) и ему не давала покоя мысль, что одним ударом (а это вдвойне унизительно) ему нанесли поражение как в том, что касалось бракосочетания его дочери, так и в отношении его собственного брака (а в обоих случаях он связывал с браком большие ожидания), он тогда потерял всякое терпение и, отбросив учтивость, которую королям подобает сохранять друг по отношению к другу (даже тогда, когда у них кровь кипит от бешенства), предался злобной брани в адрес персоны и действий французского короля и (тем больше орудуя словами, чем меньше имел возможности действовать) осыпал Карла всеми оскорблениями, какие только мог измыслить, называя его вероломнейшим человеком на земле и утверждая, что брак его есть нечто среднее между прелюбодейством и изнасилованием и что он совершился по справедливому божьему приговору ради того, чтобы (притом, что его недействительность очевидна всему миру) род столь недостойного человека перестал править во Франции. И тотчас же отправил послов[188] как к королю Англии, так и к королю Испании, чтобы побудить их к войне и к заключению наступательного союза против Франции, обещая и со своей стороны участие крупными силами. Вслед за этим король Англии (который, однако, шел своим путем) созвал парламент, что произошло на седьмом году его правления[189], и в первый день его работы (сидя на троне) обратился к лордам и членам палаты общин со следующими словами:

«Милорды, и вы, представители общин; когда я собирался вести войну в Бретани, поручив командование своему военачальнику, то объявить об этом я поручил своему канцлеру. Но теперь, когда я предполагаю вести войну с Францией самолично, я сам и объявляю вам об этом. Целью той войны была защита права другого, цель этой — восстановление нашего собственного права, и, пусть та окончилась неудачей, мы надеемся, что эта закончится победой.

Французский король вносит в христианский мир смуту. Ему не принадлежит и то, что у него есть, а он ищет большего. Он вторгся в Бретань. Он поддерживает мятежников во Фландрии; он угрожает Италии. В отношениях с нами он от притворства перешел к пренебрежению, а от пренебрежения к оскорблению. Он напал на наших союзников; он задерживает платежи; одним словом, он ищет войны. Отец его так не поступал, он искал мира с нами; быть может, нынешний король придет к этому, когда добрый совет или время помогут ему увидеть то, что видел его отец.

Тем временем обратим его честолюбие себе на пользу и не будем держаться за несколько крон дани, но милостию Всемогущего Бога испытаем наше право на самое корону Франции, вспомнив, что был некогда французский король пленником[190] в Англии и что король Англии короновался во Франции. Наших союзников не убыло. Бургундией ныне правит рука более сильная, чем когда-либо, и никогда еще эта страна не имела столько поводов для войны. Бретань не в состоянии помочь нам, но она может вредить им. Новые приобретения скорее отягощают, нежели усиливают. Его врагами внутри собственного королевства были не чернь и не самозванцы, а люди высокого рода. Король Испании (да не будет у вас на этот счет сомнений) присоединится к нам, ибо он не знает, каков будет предел притязаниям французского короля. Наш святой отец (папа) не любит, когда чужеземцы из-за гор появляются в Италии. Но, как бы то ни было, о союзниках следует позаботиться, но не стоит на них полагаться, ибо избави Бог, чтобы Англия не могла добиться своего от Франции без помощи со стороны.

В битвах при Креси, Пуатье, Азенкуре[191] мы были сами по себе. У Франции много людей, но мало солдат; у нее нет постоянных пеших войск. Есть у нее какое-то количество доброй кавалерии, но это войска, менее всего годные для оборонительной войны, где выбор действий принадлежит нападающему. Наши раздоры — вот что лишило нас Франции, и (божьей волею) добрый мир, которым мы ныне наслаждаемся, вот то, что вернет ее нам. Бог доныне благословлял мой меч. За время, что я царствую, я очистил страну от моих дурных подданных и отделил от них моих добрых подданных. Мой народ и я знаем друг друга, а это рождает доверие. И если в королевстве и осталась еще дурная кровь[192], то благородная война с внешним врагом выпустит или очистит ее. Не лишайте меня в этом великом деле ваших советов и поддержки. Если кто-то из вас собирается посвятить сына в рыцари, то он может по закону рассчитывать на помощь своих держателей. Речь идет о рыцарстве королевства, которому я отец, и мой долг заботиться не только о его сохранении, но и о его приумножении. Что же касается денег, то пусть они будут взысканы не с бедняков, а с тех, кому война пойдет на пользу. Франция — не пустыня, и я, исповедуя бережливость, надеюсь повести дело так, чтобы война (по прошествии первых дней) окупала себя. Именем Господним действуйте сообща и не теряйте времени, ибо я созвал этот парламент единственно ради этого дела».

Так говорил король. Но при всем том, хотя он и выказывал большое рвение к войне, и не только перед своим парламентом и двором, но и перед своим Тайным советом (кроме двух епископов и еще нескольких советников), в глубине души у него не было цели вести войну против Франции. На самом деле угроза войны была всегда лишь товаром, за который он хотел выручить деньги. Он хорошо знал, что Франция пребывает ныне в целости и единстве и могущественна как никогда раньше. Опыт войск, посланных им в Бретань, показал, что французы прекрасно научились воевать с англичанами, не подвергая исход борьбы риску сражения, а изматывая их вместо этого длительными осадами городов и строительством хорошо укрепленных лагерей. Яков III Шотландский, его подлинный друг и союзник, умер, а Яков IV (наследовавший ему) был всей душой предан Франции и ему враждебен. Что до таких союзников, как Фердинанд Испанский и Максимилиан, то на них он никак не мог положиться. Ибо у одного были силы, но не было воли, у другого же была воля, но не было сил. Кроме того, Фердинанд только недавно перевел дух от войны с маврами и торговался в это время с Францией за возвращение графств Руссильон и Перпиньян, отданных французам в залог[193]. Не свободен он был и от страха перед недовольными и врагами внутри королевства; имея обыкновение подавлять и усмирять их лично, он не желал, чтобы они обнаружили себя в ситуации, когда он находится далеко за морем и занят войной. Поняв таким образом, что продолжение войны связано с определенными неудобствами и трудностями, он размышлял над тем, как достичь двух целей. Во-первых, как извлечь для себя прибыль из объявления войны и начала военных действий. Во-вторых, как выйти из войны, сохранив свою честь. Что касается прибыли, то ее он собирался извлекать двумя путями: от своих подданных — торгуя войной, и от врагов — торгуя миром, подобно хорошему купцу, получающему доход от вывозимых и обратно ввозимых товаров. Что же касается его чести, которая могла пострадать от прекращения войны, то он здраво рассудил, что поскольку он не мог рассчитывать на военную помощь со стороны Фердинанда и Максимилиана, то бессилие одного и двойная игра другого служили ему достаточными предлогами для того, чтобы согласиться на мир.

Все это он мудро предвидел и столь же искусно осуществил, благодаря чему все падало ему в руки в полном соответствии с его желаниями.

Что касается парламента, то он тотчас же загорелся, будучи расположен (издавна) к войнам с Францией и охвачен желанием (с недавних пор) возместить урон, нанесенный, как считали депутаты, королевской чести потерей Бретани. Поэтому они рекомендовали королю (с большим подъемом) предпринять войну с Францией. И хотя парламент состоял из высшего и низшего дворянства (вместе с именитыми горожанами)[194], члены его, по справедливости больше уважавшие народ (представителями которого они были), чем свои особы, и заключившие из речи лорда-канцлера[195], что таково и желание короля, выразили согласие с тем, чтобы были посланы уполномоченные для сбора пожертвований у людей с достатком. Этот налог (названный «пожертвованием») был изобретен Эдуардом IV и вызвал много недобрых чувств в его адрес. Он был отменен парламентским актом при Ричарде III, стремившемся снискать таким образом расположение народа; теперь король возродил его, но с согласия парламента[196], чего не было при короле Эдуарде IV. Этим путем он собрал исключительно большие суммы. Так, город Лондон (в те дни)[197] пожертвовал более девяти тысяч фунтов, причем собранных главным образом у тех, кто побогаче. Существует предание о дилемме, к которой прибегал епископ Мортон (канцлер) для того, чтобы повышать суммы пожертвований; некоторые называли это его вилкой, другие — его рогатиной. В инструкцию уполномоченным по сбору пожертвований он включил пункт, гласивший, что если они встретят людей, которые живут бережливо, то пусть говорят им, что у них должно быть все необходимое, поскольку они копили; если же те окажутся расточителями, то они должны быть обеспечены необходимым, поскольку это видно из их образа жизни; так что ни те, ни другие не имеют причин уклоняться от пожертвования.

Этот парламент был чисто военным парламентом, ибо он по существу ограничился объявлением войны Франции и Шотландии[198] и принятием нескольких законов, необходимых для ее ведения: о суровом наказании командиров за «выплату мертвым» и присвоение их жалования; о столь же суровом наказании солдат за самовольное оставление службы; об усилении предусмотренных общим правом мер защиты интересов тех, кто находился на королевской службе; о предоставлении желающим возможности беспрепятственно продавать или закладывать свои земли без выплаты файнов[199] за отчуждение, чтобы обеспечить себя деньгами для участия в войне; и, наконец, о высылке всех шотландцев из Англии.

Был также принят статут о распространении по всей Англии установленных казначейством эталонов весов и мер, и еще два или три статута меньшего значения.

После роспуска парламента (а заседал он недолго) король продолжил свои приготовления к войне с Францией, но в то же время не пренебрегал и делами Максимилиана, т. е. умиротворением Фландрии и восстановлением его власти над подданными. В это время лорд Равенштейн, бывший не только мятежным подданным, но и взбунтовавшимся слугой (а потому особенно злобным и неистовым), с помощью Брюгге и Гента захватил (как мы уже говорили) город Слейс и оба его замка и, собрав какое-то количество судов (ибо в городе была гавань), предался своего рода пиратству, грабя и захватывая суда всех стран, проплывающие вдоль этого берега на пути к Антверпену или в какой-либо из районов Брабанта, Зеландии или Фрисландии. Его прекрасно снабжали из Пикардии, помимо продовольствия, которое он получал из Слейса и его окрестностей, и того, что захватывал сам. Французы все еще тайком помогали ему, и он (как всякий, кто участвовал в противоборстве на обеих сторонах) не чувствовал себя в безопасности, если не найдет себе опору в ком-то третьем. Примерно в двух милях от Брюгге в сторону моря был небольшой городок иод названием Дам, служивший для Брюгге фортом и воротами в этот город и связанный также со Слейсом. Этим городком король римлян неоднократно пытался завладеть (не потому, что он сам по себе представлял какую-либо ценность, а поскольку это помогло бы отрезать Брюгге от моря), но всегда неудачно. Однако через этот городок во Фландрию проник герцог Саксонский[200], взявший на себя роль посредника в улаживании конфликта между Максимилианом и его подданными, но (на самом деле) полностью преданный Максимилиану. Под этим предлогом, как лицо нейтральное и для участия в переговорах, он и направился в Брюгге, требуя, чтобы ему дали возможность мирно вступить в город с вооруженной свитой в количестве, отвечающем его достоинству, т. е. (как он сказал), чем больше, тем лучше, чтобы охранять его в стране, охваченной восстанием; при этом он лживо убеждал жителей, что для их же блага собирается обсудить с ними ряд важнейших вопросов. Получив согласие, он отправил вперед свой обоз и квартирьеров для приготовления резиденции, так что его солдаты вошли в город в правильном боевом порядке, но мирно, а за ними последовал и он сам. Прошедшие раньше продолжали спрашивать о гостиницах и квартирах, как если бы они собирались оставаться там всю ночь, и таким образом двигались дальше, пока не пришли к воротам, ведущим прямо к Даму, а жители Брюгге лишь глазели на них и уступали им дорогу. Военачальники Дама и его жители также не ждали ничего дурного от кого-либо проходящего через Брюгге и, заметив вдали войска, предположили, что это подкрепление, присланное их друзьями, знающими о какой-то угрожающей им опасности, и, ничего не заподозрив, пока не стало слишком поздно, дали им войти в свой город. Так, благодаря скорее небрежению, нежели военному искусству, был взят Дам, а Брюгге совершенно блокирован, что привело его жителей в большое уныние. Герцог Саксонский, захватив Дам, немедленно послал к королю дать ему знать, что главное, чем живо фландрское восстание, это Слейс и лорд Равенштейн, и что если король соизволит осадить его с моря, то он также осадит его с суши и таким образом они уничтожат главный источник мятежа. Король, желая поддержать авторитет Максимилиана (чтобы держать Францию в большем страхе)[201], а также одолеваемый жалобами своих купцов на то, что моря кишат судами лорда Равенштейна, сразу же послал сэра Эдварда Пойнингса[202][203], мужа доблестного и с большими заслугами, с двенадцатью кораблями, на которых было достаточно солдат и пушек, очистить море и осадить Слейс с этой стороны. Англичане не только заперли лорда Равенштейна, не давая ему двинуться с места, и держали в жестокой осаде прибрежную часть города, но к тому же штурмовали один из замков, ежедневно возобновляя нападение все последующие двадцать дней (бесшумно сходя со своих кораблей во время отлива), так что перебили множество защитников замка, которые упорно сражались, отбивая их атаки; впрочем, и на стороне англичан был убит брат графа Оксфорда и еще около пятидесяти человек. Но, поскольку осада продолжалась и притом становилась все более суровой, поскольку оба замка (которые составляли главную силу города) были разрушены, один герцогом Саксонским, другой англичанами, и поскольку лодочный мост, устроенный лордом Равенштейном между двумя замками, так чтобы подкрепление могло переходить из одного в другой, был однажды ночью подожжен англичанами, лорд Равенштейн, отчаявшись удержать город, сдал (наконец) по соглашению замки англичанам, а город — герцогу Саксонскому. Когда это было сделано, герцог Саксонский и сэр Эдвард Пойнингс начали переговоры с жителями Брюгге о том, чтобы те покорились своему господину Максимилиану, что те через некоторое время и сделали, оплатив существенную долю военных расходов; это позволило отпустить немцев и подкрепление, присланное из-за границы. Примеру Брюгге последовали другие мятежные города, так что Максимилиан избавился от опасности, хотя (такова уж была его манера вести дела) отнюдь не от стеснительных обстоятельств. А сэр Эдвард Пойнингс (пробыв в Слейсе довольно долгое время, пока все не было улажено) вернулся к королю, стоявшему тогда под Булонью[204].

Примерно в это же время[205] пришло послание от Фердинанда и Изабеллы, короля и королевы Испании, сообщавшее об окончательном освобождении Гренады от мавров, каковое деяние, само по себе весьма достойное, король Фердинанд (никогда не упускавший возможности выставить напоказ какую-либо доблесть) пространно описал в своем послании — со всеми теми подробностями и тонкостями религиозных церемоний, которыми сопровождалось вступление во владение этим городом и королевством. Среди прочего там сообщалось, что король ни в коем случае не желал лично войти в город, прежде чем издали не увидел креста, воздвигнутого над высочайшей башней Гренады, благодаря чему она стала христианской землей; что, прежде чем вступить в город, он возблагодарил Всевышнего, провозгласив устами глашатая с высоты этой башни свою веру в то, что он вернул это королевство благодаря всемогущему Богу и Преславной Деве, и праведному апостолу Иакову[206], и святому отцу Иннокентию VIII, равно как и благодаря участию, деньгами и службой, прелатов, дворянства и простого народа; что при всем том он не двигался из своего лагеря, пока не увидел, как перед его взором прошла небольшая толпа мучеников, из семисот или более христиан (живших в узах рабства у мавров), которые пением псалма благодарили за свое избавление; и что всех их он оделил милостыней, воздав этим благодарение Богу за дарованную ему возможность войти в город. Обо всем этом наряду со многими другими церемониями, являвшими собой показное благочестие, и говорилось в послании. Король, готовый подыграть и подпеть всякому проявлению религиозности и, естественно, с большой любовью относившийся к королю Испании (насколько один король может любить другого), частью за его добродетели, частью видя в нем противовес Франции, получив послание, торжественно повелел всем находившимся при нем дворянам и прелатам, вместе с мэром и олдерменами Лондона, собраться в соборе св. Павла и выслушать то, что им объявит лорд-канцлер, теперь уже кардинал. Когда они собрались, кардинал, стоя на верхней ступени или возвышении, перед хором, тогда как все дворяне, прелаты и городские власти расположились у нижней ступени, обратился к ним с речью, сообщив, что их собрали в этом освященном месте, чтобы они пропели Богу новую песнь. Ибо (сказал он) вот уже многие годы христиане не добывали новых земель у неверных и не расширяли границ христианского мира. Ныне же это совершено доблестью и рвением Фердинанда и Изабеллы, короля и королевы Испании, которые к своей бессмертной славе вернули обширное и богатое королевство Гренаду и многонаселенный и могущественный город того же имени, отобрав их у мавров, которые владели ими на протяжении более семисот лет, за что собравшиеся здесь и все христиане должны воздать хвалу и благодарение Богу и восславить это благородное деяние короля Испании, который явил себя в нем не только победоносным, но и исполняющим апостольское служение, ибо приобрел для христианской веры новые области, тем более что это завоевание совершено без большого пролития крови, почему можно надеяться, что, кроме новых земель, будут обретены и бессмертные души для церкви Христовой, которым Всемогущий (как можно думать) даровал жизнь, чтобы они обратились. После чего он сообщил некоторые из наиболее памятных подробностей войны и победы. А после его речи все собравшиеся совершили торжественный крестный ход, и был пропет Те Deum.

Сразу же после торжества король справил майский праздник в своем дворце в Шайне (ныне Ричмонд), где для того, чтобы разогреть кровь у своих дворян и рыцарства ввиду предстоящей войны, он весь этот месяц устраивал торжественные поединки и турниры. В это-то время и случилось так, что сэру Джеймсу Паркеру и Хью Вогену, одному из джентльменов, бывших в числе королевских привратников, поссорившимся из-за некоторых деталей герба, который герольдмейстер[207] дал Вогену, было присуждено скрестить несколько раз копья друг с другом, и по той несчастливой случайности, что на Паркере оказался поврежденный шлем, он в первом же столкновении получил удар в рот, от чего язык его вышел через заднюю часть черепа, и он тут же на месте умер, что, ввиду предшествовавшей этому ссоры и последовавшей смерти, простыми людьми было итолковано как суд божий.

К концу лета король, приведя свои силы, с которыми он предполагал вторгнуться во Францию, в состояние готовности (хотя они еще не были собраны воедино), послал Урсвика, назначенного к этому времени распорядителем королевской милостыни, и сэра Джона Рейсли к Максимилиану сообщить, что он готов выйти в море и плыть во Францию и ждет лишь известия от Максимилиана, где и когда тот к нему присоединится согласно обещанию, данному через посла Контибальда.

Английские послы, прибыв к Максимилиану, обнаружили, что его возможности весьма далеки от его обещаний, поскольку он совершенно не обеспечен ни людьми, ни деньгами, ни оружием, которых требовало подобное предприятие. Дела обстояли таким образом, что Максимилиан, не имея ни одного из двух необходимых для полета крыльев, — ибо наследуемая им Австрия была не у него в руках (его отец был еще жив), тогда как полученные в качестве приданого земли Фландрии частично составляли вдовью долю его тещи, а частично от них не было пользы из-за недавних мятежей, — был поэтому лишен средств, необходимых для вступления в войну. Послы хорошо это видели, но мудро решили, что лучше сначала сообщить королю и не уезжать, пока не станет известной воля короля относительно дальнейших действий, тем более что сам Максимилиан говорил столь же велеречиво, как всегда, и тянул время, потчуя их уклончивыми ответами, так что формальные обстоятельства их посольства вполне оправдывали их дальнейшее здесь пребывание. В своем ответном письме король, который и раньше сомневался и с самого начала хорошо знал, что ему нужно, похвалил послов за то, что они благоразумно не возвратились, и повелел им хранить в тайне то состояние, в котором они нашли Максимилиана, пока они не получат дальнейших указаний; а тем временем он продолжил подготовку к походу во Францию, скрывая пока известие о бедности и бессилии Максимилиана.

К этому времени в Лондоне была собрана большая и сильная армия, в которой были Томас, маркиз Дорсет, Томас, граф Арундел, Томас, граф Дерби, Джордж, граф Шрюсбери, Эдмонд, граф Суффолк, Эдвард, граф Девоншир, Джордж, граф Кент, граф Эссекс, Томас, граф Ормонд[208], а также большое число баронов, рыцарей и лучших из числа дворян, и среди них Ричард Томас, привлекший к себе много внимания теми доблестными войсками, которые он привел из Уэльса. В целом численность армии достигала двадцати пяти тысяч человек пешими и шестисот всадников, во главе которых король (постоянный в своем доверии и назначениях) поставил Джаспера, герцога Бедфорда, и Джона, графа Оксфорда, под своим общим началом. Девятого сентября, на восьмом году своего правления, он отправился из Гринвича к морю; причем все удивлялись тому, что для начала войны он выбрал это время года (зима была совсем близко), и некоторые считали это знаком того, что война не будет длительной. Король, однако, заявил противоположное, а именно, что, поскольку он замыслил не летнюю прогулку, а упорную войну (без предварительно назначенных сроков), целью которой является возвращение Франции, постольку не слишком важно, когда ее начать, особенно имея позади себя Кале, где он сможет перезимовать, если обстоятельства этого потребуют. Шестого октября он сел на корабль в Сэндвиче и в тот же день высадился в Кале, где должны были соединиться все его силы. Но в этой своей поездке к побережью (каковая, по причинам, о которых сейчас пойдет речь, тянулась гораздо дольше, чем требовалось) он получил послание от лорда Корда (чем горячей тот сражался против англичан во время войны, тем больше оказывали ему доверия в переговорах о мире, считая его к тому же мужем открытым и чистосердечным), где от имени французского короля делались мирные предложения на условиях, которые были королю в какой-то мере по вкусу; поначалу, однако, все это удивительно строго содержали в тайне. Король едва успел прибыть в Кале, как тотчас повеяло миром. Прежде всего возвратились английские послы от Максимилиана из Фландрии и уверили короля, что ему не следует надеяться на какую-либо помощь от Максимилиана, ибо тот не имеет для этого никаких возможностей. У него были добрые пожелания, но не было денег. Эти сведения распространили в армии. И хотя англичане нисколько не были напуганы, ибо солдатам свойственно при получении дурных вестей еще больше храбриться, но все же это было своего рода подготовкой к миру. Сразу же после этого (как и было подстроено королем) пришло известие, что Фердинанд и Изабелла, король и королева Испании, заключили мир с королем Карлом, что Карл вернул им графства Руссильон и Перпиньян, которые некогда были заложены Франции Иоанном[209], королем Арагонским, отцом Фердинанда, за триста тысяч крон, и что от взыскания долга Карл по этому миру также полностью отказался. Это тоже оказалось весьма на пользу миру, как потому, что отпал столь могущественный союзник, так и по тому, что это был прекрасный пример купленного мира, и король, следовательно, оказывался не единственным торговцем этим товаром. Овеваемый дыханием мира, король был рад, что епископу Эксетерскому и лорду Добиньи (губенатору Кале) предстояло встретиться с лордом Кордом для переговоров о мире, но сам он тем не менее со своей армией пятнадцатого октября выступил из Кале и, проделав четырехдневный переход, осадил Булонь.

За время этой осады Булони (которая длилась около месяца) не было ни достопамятных деяний, ни военных потерь. Единственно только был убит сэр Джон Сэвидж, доблестный офицер, с целью осмотра объезжавший верхом стены города. Город был хорошо укреплен и имел достаточный гарнизон, но жители его были измучены и ждали штурма, так что если бы таковой был предпринят (как ожидалось), то он стоил бы много крови, но в конечном счете город был бы взят. Тем временем представителями двух королей был заключен мирный договор на время, пока оба они живы. В этом договоре не было ни одной важной статьи, так что это был не столько договор, сколько сделка. Ибо все осталось по-прежнему, кроме того, что королю Генриху тогда же уплачивались семьсот сорок пять тысяч дукатов в покрытие его расходов во время похода, и двадцать пять тысяч крон ежегодно — в возмещение расходов, понесенных им при оказании помощи бретонцам[210]. Что касается этих ежегодных выплат, то, хотя прежде он возлагал их на Максимилиана, но перемену дающей руки он счел основанием для того, чтобы присовокупить их к основной сумме; к тому же срок прекращения выплат точно установлен не был[211], что давало англичанам возможность рассматривать их как по праву получаемую ими дань. И действительно, она выплачивалась как королю, так и его сыну, Генриху VIII, дольше, чем полагалось бы при любом способе подсчета расходов. Французским королем были назначены большие пенсии всем главным советникам нашего короля, помимо богатых подарков; для того ли король дозволил все это, чтобы избавить свой кошелек от затрат на вознаграждение или чтобы они разделили с ним ответственность за это дело, столь неугодное его народу, — это толковалось по-разному, ибо, несомненно, король вовсе не желал, чтобы этот мир целиком приписывали ему, и поэтому незадолго до его заключения он тайно призвал к себе кое-кого из своих лучших военачальников для того, чтобы они в форме прошения за собственноручной подписью высказали ему свое искреннее желание мира. Но, по правде говоря, этот мир был желанным для обоих королей: для Карла, поскольку мир обеспечивал ему владение Бретанью и освобождал руки для неаполитанского предприятия; для Генриха, потому что мир наполнял его сундуки и потому что он уже тогда предвидел надвигающуюся на него грозу потрясений внутри страны, которая вскоре и разразилась. Но в то же время этот мир вызвал большое недовольство дворянства и главных мужей в армии, многие из которых продали или заложили свои имения в надежде на военную добычу. Они позволяли себе говорить, что король не постеснялся ощипать дворянство и народ себе на оперение. А некоторые потешались над словами, которые король произнес в парламенте — если война начнется, то он не сомневается, что она окупится, — и говорили, что король сдержал обещание.

Покинув Булонь, король отправился в Кале, где оставался некоторое время и откуда написал послание[212] (одно из проявлений учтивости, к которым он иногда прибегал) мэру Лондона и «своим братьям», олдерменам, где слегка хвастался тем, сколь большие суммы он выручил за мир, хорошо зная, что полные сундуки короля всегда радуют Лондон и что эта радость стала бы еще большей, если бы их пожертвование оказалось всего лишь займом. А 17 сентября он вернулся в Вестминстер, где отпраздновал Рождество.

Вскоре после своего возвращения король послал Альфонсу, герцогу Калабрии[213], старшему сыну короля неаполитанского Фердинанда[214], орден Подвязки[215] — честь, которой добивался этот государь и которая должна была поднять его авторитет в глазах итальянцев; они ожидали нападения со сторны Карла и сильно рассчитывали на дружбу с Англией как на средство обуздать Францию. Награда была принята Альфонсом со всеми церемониями и торжественностью, какие только можно измыслить, как и делаются обычно вещи, рассчитанные на то, чтобы о них говорили. Повез ее Урсвик, на которого король возложил это посольство, в качестве пособия после многих бесприбыльных поручений.

В это время короля вновь стали преследовать духи; виною тому были колдовство и чары леди Маргариты, которая вызвала призрак Ричарда, герцога Йоркского (второго сына короля Эдуарда IV), дабы он являлся и мучил короля. Этот камень был подделан куда искуснее, чем Ламберт Симнел: лучше сработан и носили его более могущественные руки, ведь, помимо герцогини Бургундской, его позднее удостоили ношения король Франции и король Шотландии. К тому же Симнел не выделялся ничем, кроме того, что был хорош собой и умел держаться с достоинством; тогда как этот юноша (о котором мы сейчас поведем речь) был такой пройдоха, какого редко видел свет, и мог играть свою собственную роль всякий раз, как оказывался на людях. Поскольку его жизнь являет собой один из самых удивительных примеров перевоплощения, когда-либо случавшихся в древние и нынешние времена, она заслуживает того, чтобы о ней узнали и рассказали во всех подробностях, хотя из-за обыкновения короля показывать вещи по частям, в тусклом свете, ее окутывает столь плотный покров, что она остается загадкой и по сей день.

Леди Маргарита, — которую друзья короля называли Юноной, ибо, подобно гонительнице Энея[216] Юноне, она не оставляла в покое ни неба, ни преисподней лишь бы навредить ему, — желая обосновать свои против него происки, беспрестанно всеми возможными средствами поддерживала и распространяла поверье о том, что Ричард, герцог Йоркский (второй сын Эдуарда IV), не убит в Тауэре (как было объявлено), а остался в живых, так как по умерщвлении старшего брата те, кого послали исполнить это страшное злодеяние, были охвачены раскаянием и состраданием к младшему и скрытно выпустили его на свободу искать свою долю. Эту приманку она бросила за границу в надежде, что толки (вкупе со свежим примером Ламберта Симнела) рано или поздно привлекут птиц, которые на нее клюнут. Кроме того, чтобы не доверяться всецело случаю, она и сама вела поиски, имея за границей тайных агентов (подобных турецким вербовщикам, собиравшим дань детьми), которые высматривали красивых и стройных юношей, годных для изготовления Плантагенетов и герцогов Йоркских. Наконец, ей попался некто, в ком как нельзя лучше соединялось все необходимое, чтобы ее резец принялся за работу над поддельным Ричардом, герцогом Йоркским. Это был Перкин Уорбек, к описанию приключений которого мы сейчас и приступаем. Во-первых, хорошо совпадали годы. Во-вторых, этот юноша был наделен прекрасной внешностью и изяществом; мало того, он обладал даром столь тонкого и пленительного обхождения, что без труда возбуждал жалость и внушал доверие; он словно очаровывал тех, кто его видел или слышал. В-третьих, с раннего детства он так много странствовал или (как говорил король) бродяжничал, что было крайне трудно выследить его гнездо и родителей, да и после общения с ним никто не мог с точностью сказать или установить, кто он такой, — настолько часто он порхал с места на место. И наконец, существовало обстоятельство (упоминаемое одним из писателей того времени), которое, весьма вероятно, имело какое-то влияние на эту историю, а именно то, что король Эдуард IV был его крестным отцом[217]. Ведь если о распутном государе начинают сплетничать в столь низменном доме, это рождает подозрения и кое-кому может и заронить в душу мысль, что в нем, возможно, и впрямь течет кровь рода Йорков; поэтому кто-кто, а этот юноша, которого называли крестным сыном короля Эдуарда, а может быть, в шутку и его сыном, имел причины (хотя и безосновательные) лелеять подобные надежды. Наставников у него, в отличие от Ламберта Симнела, сколько известно, не было, покуда он не попал к леди Маргарите, которая и стала его поучать.

Итак, вот как это произошло. В Турне жил горожанин по имени Джон Осбек, крещеный еврей, женатый на Екатерине де Фаро и состоявший в этом городе на службе. По своим делам он вместе с женой в правление короля Эдуарда IV приехал в Лондон и поселился там на некоторый срок, в каковое время жена родила ему сына, а поскольку его знали при дворе, то Эдуард IV, либо из религиозного великодушия, так как Осбек был выкрестом, либо по чьему-то частному представлению, оказал ему честь и стал крестным отцом его ребенка, которого назвал Питером[218]. Но впоследствии все стали называть мальчика, росшего хрупким и изнеженным, его уменьшительным именем Питеркин, или Перкин. Что же до фамилии Уорбек, то ее ему дали наугад до того, как начались расследования. Однако он сделался под нею столь известен, что она пристала к нему и после того, как узнали его настоящую фамилию Осбек. Еще ребенком он с родителями вернулся в Турне. Немного погодя его отдали в дом родственника по имени Джон Стенбек в Антверпене, и потому он немало времени странствовал между Антверпеном и Турне и другими городами Фландрии, подолгу жил среди англичан, вследствие чего в совершенстве овладел английской речью. Именно в ту пору один из тайных агентов привез Перкина, ставшего миловидным юношей, к леди Маргарите, которая хорошо его рассмотрела и, увидев, что лицом и осанкой он походит на человека благородного происхождения, и, кроме того, обнаружив в нем возвышенный дух и подкупающие манеры, подумала, что наконец-то она отыскала прекрасную глыбу мрамора, из которой изваяет образ герцога Йоркского. Она надолго задержала его при себе, окружив его существование глубокой тайной. За это время, в ходе многочисленных бесед с глазу на глаз, она обучала его сначала царственному поведению и приемам, наставляя, как соблюсти величие, но не утратить печати смирения, наложенной перенесенными невзгодами; затем поведала все обстоятельства и подробности, касавшиеся особы Ричарда, герцога Йоркского, которого ему предстояло играть: описала нрав, приметы и внешность короля и королевы — его мнимых родителей, его брата и сестер, и многих других людей, составлявших в детстве его ближайшее окружение, а также все происшествия, — как скрытые от посторонних глаз, так и общеизвестные, — которые случились до смерти короля Эдуарда и могли удержаться в памяти ребенка. К этому она позже добавила события, случившиеся после смерти короля и до его с братом заключения в Тауэр: как те, что происходили пока он оставался на воле, так и те, что происходили, когда он был в святом убежище. Что до заточения в Тауэре, обстоятельств гибели брата и его собственного побега, то она знала, что в этом его могут уличить очень немногие и потому ограничилась тем, что научила рассказывать гладкую и правдоподобную историю и предупредила, чтобы он от нее не отклонялся. Они также условились о том, что он будет говорить о своих скитаниях на чужбине. В этот рассказ они для достоверности включили много правдивых подробностей, которые, как они знали, могли засвидетельствовать другие, но опять же подобрали их так, чтобы они сочетались с его будущей ролью. Она также научила его, как обходить всевозможные каверзные и коварные вопросы, которые ему, может быть, зададут. Впрочем, при этом она открыла в нем столько природной изворотливости и сметливости, что во многом положилась на его собственные ум и находчивость и потому употребила на это меньше трудов. Наконец, она распалила его воображение несколькими пожалованиями в настоящем и посулами большего в будущем, живописуя главным образом славу и богатство, какие принесет ему корона, если все удастся хорошо, и обещала надежное прибежище при своем дворе, если выпадет худшее. Когда прошло достаточное, по ее мнению, время, чтобы он окончательно затвердил урок, она стала прикидывать, над каким берегом и в какое время должна впервые появиться эта блистательная звезда. Это должно было случиться на горизонте Ирландии, ибо и прежде подобный метеор имел там сильное влияние. Время появления — когда король вступит в войну с Францией. Впрочем, она хорошо знала, что все исходящее от нее будет вызывать подозрение. Поэтому если из Фландрии он сразу направится в Ирландию, то могут подумать, что это произошло не без ее участия. Кроме того, еще не пришло время, так как в ту пору оба короля вели переговоры о мире[219]. Поэтому, чтобы отвести от себя всякие подозрения и не желая еще сколь-нибудь долго задерживать его при себе (ибо у всех тайн, как она знала, короткий век), она выбрала окольный путь и под чужим именем послала его в Португалию с леди Брэмптон, английской дамой (в то время туда как раз направлявшейся) и со своим privado[220], которому было поручено за ним присматривать. Там ему надлежало оставаться, пока он не получит от нее дальнейшие указания. Между тем она не упустила случая подготовить условия для его приема и признания не только в Ирландском королевстве, но и при французском дворе. Он провел в Португалии около года; к тому времени (как уже говорилось) король Англии созвал парламент[221] и объявил войну Франции. Теперь небесные созвездия благоприятствовали Перкину. Поэтому герцогиня немедленно послала сказать ему, чтобы он, как было первоначально задумано, отправлялся в Ирландию. В Ирландии он прибыл[222] в город Корк. Объявившись там, он, по его собственным словам (на позднейших допросах), был окружен толпой ирландцев, которые, увидев его богатое платье, стали внушать ему, будто он герцог Кларенс, который бывал в тех местах прежде, потом — будто он незаконнорожденный сын Ричарда III, и наконец, будто он Ричард, герцог Йоркский, второй сын Эдуарда IV, а он якобы отвергал все их увещевания и вызвался поклясться на святом Евангелии, что он и не первый, и не второй, и не третий, но они в конце концов принудили его и сказали ничего не бояться, и тому подобное. На деле же сразу по прибытии в Ирландию он надел личину герцога Йоркского и всеми средствами, какие он только мог придумать, начал вербовать сторонников и последователей. Он зашел так далеко, что написал письма графам Десмонду[223] и Килдеру[224], в которых призывал их прийти к нему на помощь и примкнуть к его партии, — их подлинники целы по сей день.

Несколько ранее этого времени[225] герцогиня привлекла на свою сторону доверенного слугу короля Генриха, некоего Стефена Фрайона, который был у него французским секретарем, — человека деятельного, но беспокойного и недовольного. Фрайон перебежал от него к королю Франции Карлу и поступил к нему на службу как раз в то время, когда тот начал затевать открытую вражду с королем[226]. Король Карл, постигнув сущность и цели Перкина и будучи сам не прочь использовать любую возможность во вред королю Англии, по внушению Фрайона и подготовленный леди Маргаритой, немедленно отправил некоего Лукаса и Фрайона послами к Перкину, дабы те уведомили его, что король хорошо к нему расположен и желает помочь ему отстоять свое право перед королем Генрихом, узурпатором английского престола и врагом Франции, и хотел бы, чтобы он приехал к нему в Париж. Теперь, когда столь почетным образом его пригласил столь великий король, Перкин почувствовал себя в раю. Сообщив своим друзьям в Ирландии, дабы их ободрить, что он услышал зов судьбы и о своих больших надеждах, Перкин тотчас отплыл во Францию. По приезде к французскому двору он был с великими почестями принят королем, который приветствовал и величал его титулом герцога Йоркского, поселил и устроил в великолепных покоях и, чтобы в еще большей степени придать ему облик государя, приставил к его особе почетную охрану, капитаном которой был лорд Конгрессол. Придворные примкнули к королевской игре (хотя и плохо преуспели в лицедействе), ибо видели, что на это есть государственные причины. В ту же пору у Перкина объявились многие знатные англичане: сэр Джордж Невилль[227], сэр Джон Тейлор и около сотни других. Между ними был и Стефен Фрайон, о котором мы уже говорили; он и тогда и много позже разделял его судьбу и по существу был главным советником и участником всех предприятий. Но со стороны французского короля все это было лишь уловкой, нужной ему, чтобы легче склонить короля Генриха к миру. Поэтому, как только на алтарь мира в Булони была пожертвована первая крупица благовоний[228], Перкин растаял в воздухе вместе с дымом. Впрочем, дорожа своей честью, король Франции не пожелал выдать его королю Генриху (о чем его настоятельно просили), но предупредил об опасности и отослал от двора. Со своей стороны Перкин и сам был готов уехать, опасаясь как бы его не похитили тайно. Поэтому он поспешил во Фландрию к герцогине Бургундской и там представился изгнанником, который после многих превратностей судьбы направил свой челн в те края в надежде обрести безопасную гавань. При этом он ничем не выдал, что уже бывал там прежде, и вел себя так, как если бы он попал туда впервые. Со своей стороны, и герцогиня держалась так, словно видела перед собой чужака и незнакомца и, заявив поначалу, что она хорошо проучена и стала умнее после истории с Ламбертом Симнелом, — и надо же ей было не распознать подделки (впрочем, сказала герцогиня, мало ей и такого урока), она дала понять (все это от начала до конца происходило в присутствии других), что сперва ей хотелось бы расспросить и испытать его и тем самым удостовериться, действительно ли он герцог Йоркский. Однако вскоре, изобразив полное удовлетворение его ответами, она сделала вид, будто ее переполняет нечто подобное изумлению, смешанному с радостью и боязнью поверить в его чудесное избавление, и приветствовала его как восставшего из мертвых, воскликнув, что Бог недаром столь дивным образом уберег его от гибели, уготовив ему великое и счастливое будущее. Что до изгнания из Франции, то они выдали его не за следствие того, что Перкина изобличили или не захотели изобличать как обманщика и самозванца, а напротив, за ясное свидетельство его большого значения, ведь мир (в сущности) стал возможен только после того, как Карл от него отрекся, а следовательно, несчастного принца просто принесли в жертву удобству и честолюбию двух могущественных монархов. Да и сам Перкин неизменно излучал столько любезности и царственного величия, он так убедительно отвечал на любые вопросы, так удовольствовал и ублажал всех, кто к нему являлся, так изящно скорбел и колол презрением всякого, кто выказывал ему неверие — короче, столь изрядно он со всем справился, что все (как вельможи, так и простолюдины) поверили, что он и есть герцог Ричард. Более того, от долгой привычки выдавать себя за другого, от частого повторения лжи, он и сам почти сжился со своей ролью и уверовал в собственный обман[229]. Поэтому герцогиня, как бы отрешившись от последних сомнений, оказывала ему все почести, подобающие государю, всегда называла его именем своего племянника, присвоила ему возвышенный титул Белой розы Англии и назначила ему почетную охрану из тридцати человек — алебардщиков, облаченных в двуцветные ливреи, на которых багрец сочетался с голубизной. Не менее почтительны в обращении с ним были и все ее придворные, будь то фламандцы или иноземцы.

Весть о том, что герцог Йоркский наверняка жив, нависла над Англией, подобно грозовой туче. К тому же имя Перкина Уорбека тогда еще не вышло на свет, и все донесения твердили о герцоге Йоркском: что сначала его приютили в Ирландии, а потом купили и продали во Франции, и что ныне он открыто признан и живет в большой чести во Фландрии. Слухи эти соблазнили многих — кого из честолюбия, кого из легкомыслия и желания перемен, кое-кто был движим убеждениями, большинство же — простодушием, а кое-кто — потому, что был зависим от людей более сильных, которые втайне поддерживали и питали эти сплетни. И вот вскоре молва, принесшая эту новость, уже породила другую, полную злословия и ропота против короля и правительства. Его винили в том, что он обирает народ и унижает знать. Не забыли ему и потерю Бретани и мир с Францией. Но больше всего ему пеняли за зло, причиненное королеве, и за то, что не признана первичность ее прав на престол. Теперь, говорили они, когда Бог явил свету мужского отпрыска дома Йорков, ему несдобровать, как бы он ни притеснял свою бедную супругу. Однако (как бывает с делами, в которые вовлечена чернь и на ход которых она влияет) эти слухи распространились столь широко, что те, кто их выдумал, затерялись среди множества других, ибо слухи подобны блуждающим плевелам, лишенным верного корня, или путанице следов, в которой не найти ни входа, ни выхода. Впрочем, вскоре эти дурные соки пошли в голову и неприметно скопились в нескольких видных особах, каковыми были лорд-камергер королевского двора сэр Уильям Стенли, лорд Фитцуотер[230], сэр Саймон Маунтфорд и сэр Томас Твейтс. Они вступили в тайный сговор в пользу герцога Ричарда, однако никто из них не выдал себя открытым участием в этом деле, кроме двоих — сэра Роберта Клиффорда и господина Уильяма Барли, которые по поручению партии заговорщиков отплыли во Фландрию, чтобы на месте убедиться в истинности всего, что там происходило. Уезжали они не с пустыми руками, а с суммой денег, которую (если увидят и уверятся, что в тех притязаниях есть правда) они дожны были передать как предварительную помощь. Особенно порадовал леди Маргариту приезд сэра Роберта Клиффорда (прославленного и родовитого дворянина). Переговорив с ним, она привела его к Перкину, с которым он потом часто и подолгу беседовал. Наконец, то ли поддавшись убеждениям герцогини, то ли поверив Перкину, он написал в Англию, что знает Ричарда, герцога Йоркского, как самого себя, и что сей молодой человек — несомненно он. Таким образом, все в этой стране готовилось к смуте и мятежу, а между заговорщиками во Фландрии и в Англии установились сношения. В то же время не дремал и король. Однако он полагал, что преждевременным набором и вооружением войска он лишь выкажет страх и окажет слишком много чести этому кумиру. Впрочем, он все же закрыл порты или, во всяком случае, держал их под наблюдением, чтобы и оттуда не впустить и отсюда не выпустить никого подозрительного. В остальном он предпочитал действовать исподволь. Перед ним стояли две цели: во-первых, выявить обман и, во-вторых, разрубить узел заговорщиков. Чтобы установить обман, было всего два пути: первый — убедить весь мир, что герцог Йоркский действительно убит, и второй — доказать, что Перкин — самозванец (независимо от того, жив или мертв герцог). С первым все обстояло так. Засвидетельствовать убийство герцога Йоркского могли только четыре человека: сэр Джеймс Тиррелл (человек, нанятый королем Ричардом), Джон Дайтон и Майлз Форрест, слуги последнего (двое палачей, или мучителей), и священник Тауэра, похоронивший убитых. Из этих четверых Майлз Форрест и священник были мертвы, а в живых оставались сэр Джеймс Тиррелл и Джон Дайтон. Этих двоих король приказал заключить в Тауэр[231] и допросить о гибели невинных принцев. Оба они (как объявил король) дали одинаковые показания о том, что король Ричард направил указ об умерщвлении принцев коменданту Тауэра Брэкенбери, но тот отказался повиноваться, тогда король направил указ сэру Джеймсу Тирреллу, чтобы тот принял у коменданта ключи от Тауэра для исполнения особого королевского поручения (все это происходило на протяжении одной ночи). Сэр Джеймс Тиррелл в темноте тотчас поспешил в Тауэр, сопровождаемый вышеупомянутыми слугами, которых он выбрал для этой цели. Оставшись у подножия лестницы, он послал этих негодяев наверх исполнить задуманное. Они задушили принцев во сне и, сделав это, позвали хозяина посмотреть на их нагие тела, выложенные на обозрение. Их зарыли под лестницей и сверху завалили камнями. Когда королю Ричарду доложили, что его воля исполнена, он осыпал сэра Джеймса благодарностями, однако не одобрил места погребения, ибо счел его слишком низким для сыновей короля. Поэтому, на следующую ночь, по новому указанию короля священник Тауэра выкопал тела и захоронил их в другом месте, которое (по причине смерти священника, вскоре за тем последовавшей) осталось неизвестным. Вот и все, что удалось выяснить в ходе дознания, но король тем не менее не использовал эти показания ни в одном из своих заявлений. Из-за этого, как кажется, дело после допросов оставалось несколько запутанным. Что до сэра Джеймса Тиррелла, то его много времени[232] спустя обезглавили во дворе Тауэра за другую измену. Но Джона Дайтона, чьи показания, как кажется, были для короля более выигрышными, немедленно отпустили на волю, и именно он способствовал распространению этой легенды. Итак, поскольку такое средство доказательства было ненадежным, король с тем большим усердием принялся за другое, силясь выяснить происхождение Перкина. Того ради он отправил в несколько стран, а особенно во Фландрию, множество сметливых лазутчиков и соглядатаев. Из них одни выдали себя за перебежчиков и, явившись к Перкину, примкнули к его окружению, другие под разными предлогами стали выспрашивать, выискивать и раскапывать все обстоятельства и подробности, касавшиеся родителей Перкина, его происхождения, нрава и странствий, короче, всего, что помогло бы составить (как бы) журнал его жизни и дел. Он щедро снабдил своих агентов деньгами, которые те должны были употребить на привлечение и вознаграждение осведомителей, обязав их также постоянно сообщать ему обо всем, что они узнают, и ни в коем случае не прекращать поисков. Поскольку же одно сообщение и открытие всегда влекло за собой другое, он, когда того требовало дело, использовал все новых людей. Некоторых других он использовал в особом качестве и с особой целью: им надлежало вести его главную интригу. Этим было приказано вкрасться в доверие к первейшим особам фландрской партии и узнать, кто их сообщники и поверенные либо в Англии, либо за границей; насколько каждый из них вовлечен в заговор; кого еще они намерены совратить или привлечь впоследствии, а также, если удастся, обнажить до конца подоплеку всех тайн Перкина и заговорщиков, их планов, надежд и козней и притом разузнать как об исполнителях, так и о самих делах. Кое-кто из наиболее доверенных шпионов имел дальнейшие указания войти в доверие к лучшим друзьям и слугам Перкина и переманить их на сторону короля, внушив, сколь шатки расчеты и надежды Перкина и с каким дальновидным и могущественным королем им приходится тягаться, а затем примирить с королем, пообещав прощение и хорошую награду. Однако более всех прочих им надлежало штурмовать, подкапывать и расшатывать верность сэра Роберта Клиффорда, чтобы (если удастся) его залучить, ибо этот человек знал почти все их тайны и его отпадение ввергло бы остальных в величайший страх и растерянность и в какой-то мере расстроило бы заговор. Существует странное предание о том, что король, потерявшийся в чаще подозрений и не знавший, кому доверять, установил сношения с духовниками и капелланами многих вельмож, а также своеобразно использовал один обычай тех времен, приказав наряду с врагами поименно предавать анафеме у Св. Павла своих заграничных шпионов, чтобы противники его уверовали в их полную благонадежность. Эти шпионы исполняли свое назначение столь исправно, что король мог теперь видеть нутро Перкина без всякого вскрытия. Он был хорошо осведомлен и о каждом из участников заговора в Англии. К тому же раскрылись многие другие загадки, но особенно хорошо было то, что удалось завоевать приверженность сэра Роберта Клиффорда и склонить его с охотой и усердием служить королю. Поэтому король (которому его старания принесли богатый барыш и большое удовлетворение в некоторых частностях) сперва разгласил и разнес по всему королевству обстоятельные сведения, разоблачавшие шарлатанство Перкина и его ложь о своем происхождении и скитаниях, — сделано это было не посредством прокламаций (потому что в ту пору расследования еще продолжались и могли что-то прибавить или убавить), но с помощью придворных сплетен, каковые обыкновенно запечатлевают все куда лучше, нежели печатные прокламации. Тогда же он решил, что настало время отправить посольство к великому герцогу Филиппу[233] во Фландрию, дабы убедить его отступиться от Перкина и отослать его от двора. Это дело он поручил сэру Эдварду Пойнингсу и доктору канонического права сэру Уильяму Уорэму[234]. Великий герцог был тогда молод и подчинялся руководству Совета. Перед этим-то Советом и получили аудиенцию послы. И вот доктор Уорэм повел такую речь:

«Милорды, король, наш повелитель, весьма опечален тем, что после того, как Англию и Фландрию столь долгое время почитали как бы мужем и женой, именно вашей стране суждено стать сценой, на которой низкий самозванец разыгрывает роль короля Англии, тем самым не только принося беспокойство и бесчестье его милости, но возбуждая презрение и укоризну всех державных владык. Подделка неживого королевского изображения на монетах есть по всем законам тяжкое преступление. Но подделка живой особы короля есть величайшая ложь, сравнимая разве что с деяниями Магомета или Антихриста, каковые обманом присваивают само божественное достоинство. Король имеет слишком высокое мнение об этом мудром совете и не думает, что кто-либо из вас введен в заблуждение сей басней (хотя вы и могли уступить страстям неких особ), — столь невероятна она сама по себе. Оставим в стороне свидетельства о смерти герцога Ричарда, о которой у короля есть ясные и надежные показания (ведь могут подумать, что во власти короля их изготовить); пусть дело говорит само за себя. Ведь никакая власть не прикажет здравому смыслу и рассудку. Возможно ли (как вы полагаете), чтобы, решившись предать душу проклятию и осквернить свое имя столь гнусным убийством, король Ричард не стал бы действовать наверняка? Или же вы думаете, что кровавые убийцы (которые были его орудиями) вдруг разжалобились в пылу злодеяния, тогда как свирепых и лютых зверей, равно как и людей, первый глоток крови всегда приводит лишь в еще большее исступление и неистовство. Разве не ведомо вам, что кровавые палачи тиранов идут на подобные дела с удавкой вокруг шеи, сознавая, что в случае неудачи их ждет верная смерть. Неужели вы думаете, что такие люди пожертвуют собственной жизнью ради спасения чужой? Допустим, они спасли его, — что бы им было с ним делать? Выпустить на улицы Лондона? Чтобы сторож или первый попавшийся прохожий оттащил его к судье и таким образом все бы вышло наружу? Или втайне держать у себя? Это наверняка было бы сопряжено с большими заботами, расходами и постоянными страхами. Однако, милорды, я чересчур усердствую в этом и без того ясном деле. Король столь мудр и имеет столько добрых друзей за границей, что теперь он знает о герцоге Перкине все с самой колыбели. Поскольку же он великий государь, а у вас здесь наверняка найдется хороший поэт, король готов помочь ему сведениями для его жизнеописания, в котором тот сравнит его с Ламбертом Симнелом, нынешним королевским сокольничим. Посему, скажу вашим светлостям начистоту, — нет на свете ничего более удивительного, чем то. что именно теперь, постарев и достигнув возраста, когда другие женщины оставляют деторождение, леди Маргарита (да простится нам, что мы называем имя этой женщины, чья злоба на короля столь же беспричинна, сколь и бесконечна) породила двух подобных чудовищ, ибо вынашивала она их не девять или десять месяцев, а много лет. К тому же если другие матери порождают детищ слабыми и беспомощными, то эта приносит рослых молодцов, которые вскоре после вступления в мир способны вызвать на бой могущественных королей. Милорды, мы без охоты задерживаемся на этом пункте; уповаем на то, что Господь когда-нибудь даст этой леди вкусить радостей материнства через лицезрение того, как ее племянница царствует в великой чести, окруженная многочисленным потомством, каковое, будь ей то угодно, она могла бы считать своим собственным. Король мог бы просить великого герцога и ваши светлости, чтобы, по примеру короля Карла, который уже избавился от этого недостойного юнца, вы изгнали его из ваших владений, Но так как от старинного союзника король по справедливости может ожидать большего, чем от недавно замирившегося врага, его просьба к вам — о том, чтобы вы выдали его головой, ибо такого рода разбойники и самозванцы достойны почитаться общими врагами человечества и никак не могут находиться под защитой законов какой-либо страны».

После недолгого совещания Совет дал послам следующий короткий ответ: великий герцог из любви к королю Генриху никоим образом не станет помогать мнимому герцогу, но во всем сохранит дружбу с королем. Что же касается вдовствующей герцогини, то она самовластна в землях, отошедших к ней в приданое, и он не может заставить ее поступиться своим имением.

Короля по возвращении послов такой ответ отнюдь не удовлетворил, ибо он-то хорошо знал, что приданое не заключает в себе суверенных прав, таких, как право набора войска. Кроме того, послы без обиняков сказали ему, что, по их наблюдениям, герцогиня имеет в совете великого герцога сильных сторонников, и, хотя великий герцог пытается представить дело так, будто он лишь не препятствует герцогине укрывать Перкина, в действительности он сам исподволь подает ему помощь и содействие. Поэтому король (отчасти всердцах, отчасти из политических соображений) немедленно изгнал из королевства всех фламандцев (вместе с их товарами), приказал своим подданным (а именно купцам — искателям приключений)[235], проживавшим в Антверпене, воротиться назад, перевел ярмарку (которая обычно бывала там, где продавали английские ткани) в Кале и на будущее запретил всякую дальнейшую торговлю[236]. Король сделал это, чтобы оградить свою честь, не желая терпеть открытого оскорбления от искателя английской короны столь близко к своему дому и поддерживать дружественные отношения со страной, где тот обосновался. Кроме того, он имел и дальнюю цель, ибо хорошо знал, что фландрские подданные извлекают из торговли с Англией большую выгоду и его запрет вскоре заставит их тяготиться Перкином и что недавние волнения во Фландрии еще слишком свежи и государю не время вызывать неудовольствие народа. Тем не менее великий герцог изгнал из Фландрии англичан, что его по существу принудили сделать.

Имея верные сведения, что Перкин больше полагался на друзей и сообщников в королевстве, чем на иностранное оружие, король решил, что ему следует воздействовать лекарством на то место, где гнездится болезнь, и сурово наказать нескольких главных заговорщиков внутри королевства, дабы тем самым очистить Англию от гнилых соков и охладить надежды фландрской партии. С тем он приказал почти в один и тот же миг схватить Джона Рэтклиффа, лорда Фитцуотера, сэра Саймона Маунтфорда, сэра Томаса Твейтса, Уильяма Добени[237], Роберта Рэтклиффа, Томаса Крессенора и Томаса Эствуда. Все они были судимы, обвинены и осуждены за государственную измену, а именно за связь с Перкином и обещание ему помощи. Одного из них: лорда Фитцуотера, перевезли в Кале, где его заключили в крепость, но поддерживали в нем надежду на сохранение жизни. Однако вскоре (либо от нетерпения, либо вследствие предательства) он убил своего тюремщика и пытался бежать, за что был обезглавлен. Сэра Саймона Маунтфорда, Роберта Рэтклиффа и Уильяма Добени обезглавили сразу по осуждении. Всех же остальных простили вместе с многими другими, как духовными, так и мирянами, а среди них монахов-доминиканцев и Уильяма Уорсли[238], декана собора св. Павла[239], которых допросили, но до суда дело не дошло[240].

Лорда-камергера в то время еще не трогали. То ли король не хотел возмущать слишком много соков сразу и по обыкновению хороших лекарей решил очистить голову в последнюю очередь, то ли Клиффорд (от которого исходило большинство разоблачений) приберег этот кусочек на свое возвращение, покуда лишь намекнув королю, что он боится, как бы в деле не был замешан кто покрупнее, о ком он подробно доложит государю, когда сможет сделать это лично.

В канун дня всех святых, на десятый год правления короля[241], второй сын короля Генрих стал герцогом Йоркским и вместе со многими другими — пэрами, рыцарями-бакалаврами[242] и высокородными дворянами — при соблюдении всех церемоний посвящен в кавалеры ордена Бани[243]. Наутро после святок король переехал из Вестминстера (где он праздновал Рождество[244]) в лондонский Тауэр. Он сделал это, как только получил известие о прибытии в Англию сэра Роберта Клиффорда (который хранил в своем сердце большинство тайн Перкина). Тауэр же был избран на тот случай, чтобы, если Клиффорд обвинил бы кого-нибудь из вельмож, можно было, не вызывая подозрений, без шума, не рассылая указов о поимке, тотчас же взять их под стражу, ибо недаром двор и тюрьма находились в пределах одной стены. День или два спустя король призвал к себе избранных советников и позволил явиться Клиффорду, который, войдя, первым делом повалился у его ног и самым смиренным образом взмолился о прощении, которое король ему тут же и даровал[245], впрочем, в действительности ему втайне обещали жизнь еще раньше. Затем, вняв повелению рассказать все, что ему известно, он в числе многих других (не будучи даже спрошен) донес на сэра Уильяма Стенли, лорда-камергера королевского двора.

При звуке имени этого лорда король изумился, как если бы до него дошла новость о некоем неведомом и ужасном чуде. Каково ему было слышать, что человек, имевший перед ним столь высокие заслуги, спасший ему жизнь, возложивший на его голову корону, тот, который его милостью и поощрением снискал столь большие почести и богатства, которого привязывали к нему столь тесные узы свойства, так как его брат был женат на матери короля, тот, наконец, кому он доверил уход за своей особой, сделав его своим камергером, — что такой человек, не ведавший опалы, не ведавший недовольства, не ведавший страха, ему изменил. Клиффорда просили вновь и вновь повторять подробности обличения, предупреждая при этом, что в столь невероятном деле, которое к тому же касается столь высокого слуги короля, ему никак не следует заходить слишком далеко. Однако, видя, что он с грустью и постоянством (без колебания и разноречий, но с приличествующими случаю учтивыми оговорками) стоит на том, что он сказал, предлагая в доказательство поклясться своей душой и жизнью, король распорядился его увести. Выказав перед советом немалую свою скорбь, король отдал приказание запереть сэра Уильяма Стэнли в той самой комнате четырехугольной башни, которую он занимал. На другой день его допрашивали лорды. При допросе он отклонил немногое из того, в чем его обвиняли, и не слишком старался оправдать или умалить свой грех. Тем самым, (не очень мудро) рассчитывая ослабить кару признанием, он способствовал своему осуждению. Как видно, он сильно надеялся на свои прежние заслуги и на влияние, которое имел на короля его брат. Но эти преимущества перевешивали различные соображения не в его пользу, которые главенствовали в уме и душе короля. Во-первых, он имел чрезмерные заслуги, тогда как королям больше по нраву обычные заслуги, легко вознаграждаемые. Затем он сознавал свою силу; король же думал, что особо опасен тот, кто возвел его на престол, ибо он способен и свергнуть. В-третьих, перед королем забрезжила возможность конфискации, ибо Стэнли слыл самым богатым подданным королевства: в его замке Холт хранилось сорок тысяч марок в наличных деньгах и посуде, не считая драгоценностей, домашней утвари, стад скота и земледельческих орудий в его угодьях и прочего непомерно большого имения; кроме того, с земель и поместий он ежегодно получал доход в три тысячи фунтов в старой ренте, что по тем временам составляло огромную сумму[246]. Наконец, против него были обстоятельства, ибо, если бы король не испытывал страха за свое государство, он, может быть, и пощадил бы его жизнь, но ввиду того, что над его головой нависла туча столь крупного восстания, ему пришлось действовать наверняка. Поэтому, после шестинедельной отсрочки, которую король по чести решил соблюсти, дабы позволить брату Стэнли ходатайствовать за него и показать миру, что его душа пребывает в разладе, лорд-камергер был судим за государственную измену, осужден и вскоре после того обезглавлен[247].

Впрочем, и состав преступления, за которое пострадал этот благородный муж, и основания и причины его отступничества и отчуждения его сердца от короля доныне остаются лишь темным преданием. Говорят, его преступление состояло в том, что в разговоре с сэром Робертом Клиффордом он сказал, что если бы он наверное знал, что этот молодой человек — сын короля Эдуарда, он никогда бы не поднял против него оружия. Вывести из этого обвинительное заключение представляется довольно трудным, как отправляясь от условной частицы, так и от других слов. В том, однако, что касалось условной формы предложения, судьи (которые были учеными мужами, а трое главных входили в Тайный совет) заключили, что приписывать всем этим «если — то» способность смягчать изменнический смысл слов опасно, поскольку кто угодно мог употребить их при выражении своей злобы и этим застраховаться от опасности. В последующие времена по такому же делу привлекалась Елизавета Бартон, святая дева из Кента[248], которая сказала, что, если король Генрих VIII не возьмет назад свою жену Екатерину, он достоин лишиться короны и умереть собачьей смертью. Можно привести в пример бесконечное число дел подобного рода, и, как кажется, суровые судьи, в них разбиравшиеся, ни разу не постановили об измене на основании условного предложения. Что до утвердительных слов о том, что он не поднимет оружия против сына короля Эдуарда, то, хотя, казалось бы, в них нет ничего мятежного, по сути они открыто и прямо опровергают права короля, как по линии дома Ланкастеров, так и по акту парламента, а это, без сомнения, уязвило короля больше, чем если бы Стенли напал на него с копьем на поле битвы. Ибо уж если Стенли, лицо столь влиятельное и приближенное к королю, будет держаться мнения, что у сына короля Эдуарда всегда больше прав не престол, то вслед за ним то же самое станет говорить и вся Англия. А времена тогда были такие, что речи задевали за живое. Впрочем, некоторые писатели рассеивают сомнения на этот счет, утверждая, что Стенли без обиняков обещал помогать Перкину и послал ему денежную помощь[249].

Теперь о причинах его отпадения от короля. Правда, что на Босуортском поле король был обложен и в некотором роде взят в окружение войсками короля Ричарда, и его жизнь подвергалась явной опасности. Именно тогда Стенли, посланный братом ему на выручку при трех тысячах воинов, так отличился, что король Ричард был убит на месте. Воистину смертные не способны на большее благодеяние, чем то, которое король, — разом обретший спасение и корону, — получил из рук Стенли, ибо оно под стать благодеянию Христа. За эту службу король осыпал его великими дарами, сделал своим советником и камергером и (несколько вопреки своей натуре) закрыл глаза на то, что огромная добыча с Босуортского поля почти полностью попала во владение этого мужа, бесконечно его обогатив. Тем не менее, исполненный гордости от сознания своих действительных и мнимых заслуг, он полагал, что все еще не получил от короля достаточного вознаграждения, во всяком случае, против ожидания, не все давалось ему по первому мановению его руки. Честолюбие его было столь непомерно и безгранично, что он стал домогаться у короля графства Честер. Поскольку же оно всегда составляло своего рода удел в княжестве Уэльс и обычно отходило к сыну короля, его домогательства в итоге повлекли за собой не только отказ, но и неудовольствие, ибо благодаря им король постиг, что его желания неумеренны, а планы обширны и беспорядочны и что он мало ценит его прежние благодеяния. После этого король затаил к нему неприязнь, а поскольку и от крупицы закваски нового неудовольствия зачастую киснет весь ком прежних заслуг, ум короля стал внушать его страсти, что хотя на Босуортском поле Стенли подоспел вовремя и тем спас его жизнь, но он же достаточно долго медлил, чем подверг ее опасности. Однако доказательств против него не было, и он оставался в своей должности до самого падения.

После него лордом-камергером сделали Жиля, лорда Добени[250], мужа больших дарований и доблести, каковые качества были тем более драгоценны, что нрава он был кроткого и умеренного.

По общему мнению, сэр Роберт Клиффорд (который стал государственным доносителем) с самого начала был шпионом короля и во Фландрию бежал с его согласия и ведома. Но это едва ли вероятно как потому, что он никогда уже не вернул вполне того к себе благоволения, какое король оказывал ему до его отъезда, так и главным образом потому, что сделанное им разоблачение лорда-камергера (в чем и состояла его основная заслуга) не основывалось на чем-либо, что дошло до него лишь за границей, ибо все это он знал и прежде.

Эти казни, в особенности же казнь лорда-камергера, главной опоры заговорщиков, которого к тому же выдал сэр Роберт Клиффорд, — а они ему очень доверяли, — быстро остудили Перкина и его сообщников, ибо повергли их в уныние и посеяли в них сомнения. Они теперь были, как песок без извести, худо скреплены воедино, особенно англичане, которые жили настороже, глядели друг на друга отчужденно, не зная, кто на чьей стороне, и думая про себя, что король обещаниями или обманом переманит к себе всякого, кто хоть чего-нибудь стоит. Так оно и получилось в действительности: беглецы потянулись прочь вереницей, сегодня один, завтра другой. В числе последних исчез Барли, приехавший с тем же поручением, что и Клиффорд: этот оставался, пока Перкин полностью себя не исчерпал, но в конце концов помирился с королем и он[251]. Однако падение этого (как полагали) влиятельного и обласканного королевским благоволением вельможи, разбирательство его дела, при взгляде на которое казалось, что о нем уже давно ведется тайное дознание, и вина, за которую он пострадал, состоявшая лишь в том, что он сказал, будто права Йорка лучше прав Ланкастера, — а это мог сказать, или хотя бы подумать, почти всякий, — возбудили среди слуг и подданных короля столь великий страх, что едва ли были такие, кто считал себя в безопасности: люди не осмеливались разговаривать друг с другом, повсюду водворилась подозрительность, отчего, впрочем, положение короля не стало более прочным, хотя он и увеличил свою власть. Ведь быстрее всего губят и более всего гнетут внутренние кровоизлияния и стесненные испарения.

Вскоре появились тучи печатных пасквилей (прорывы скованной свободы слова и семена мятежа), содержавших ядовитую хулу и клевету на короля и некоторых его советников. Чтобы рассеять их, схватили и (после весьма усердного дознания) предали казни пятерых негодяев.

Король тем временем не забывал и про Ирландию, так как именно на ее земле лучше всего приживались грибы и сорняки, растущие по ночам. Поэтому (чтобы уладить там свои дела) он послал туда уполномоченных от обоих сословий: канцлером королевства приора Лэнтони[252], а военным начальником сэра Эдварда Пойнингса, который получил под свое начало отряд солдат и был наделен правом набирать войско и осуществлять гражданскую власть наместника[253] с условием, что граф Килдер обязан ему повиноваться. Но неподвластные Англии, или дикие[254], ирландцы, которые и были главными преступниками, по своему обыкновению укрылись в лесах и болотах, а к ним из наместничества сбежались и все те, кто знал за собой вину. Поэтому сэру Эдварду Пойнингсу пришлось устроить на диких ирландцев дикую охоту, которая в горах была не слишком удачной. Это обстоятельство он (либо из-за досады на свою неудачу, либо из желания защитить себя от немилости) поневоле должен был приписать помощи, которую мятежники тайно получали от графа Килдера, ибо память о том Килдере, что воевал за Ламберта Симнела и погиб при Стоукфилде[255], позволяла подозревать графа даже по самому легкому поводу. Поэтому он приказал схватить графа и отправил его в Англию, где тот на допросе столь убедительно очистил себя от обвинений, что был восстановлен в должности. Тогда Пойнингс, стремясь мирными подвигами искупить скудость заслуг на войне, созвал парламент, принявший достопамятный акт, и по сей день именуемый законом Пойнингса, по которому в Ирландии вступали в силу все статуты Англии. Прежде так не было, да и теперь в Ирландии не действует ни один закон, принятый в Англии с тех пор, а случилось это в десятый год правления короля.

Тогда же в короле обнаружилась склонность, которую впоследствии вскормили и разожгли дурные советники и министры, вследствие чего она обернулась позором его времени, а именно его пристрастие выжимать деньги из кошельков подданных путем конфискаций по уголовным законам. В то время она привела людей в еще больший трепет, ибо они ясно увидели, что это не вызвано необходимостью, а вытекает из характера короля, так как он тогда купался в богатстве, получив деньги по миру с Францией, добровольные приношения подданных и богатую добычу от конфискации имущества лорда-камергера и многих других. Первым из дел такого рода было рассмотрено дело лондонского олдермена сэра[256] Уильяма Кейпела[257], которому по разным уголовным законам присудили уплатить две тысячи семьсот фунтов, но он помирился с королем на тысяче шестистах; однако и позже Эмпсон[258] отрезал бы у него еще немало, если бы не умер король.

Следующим летом[259] король, чтобы успокоить свою мать, которую он всегда нежно любил и почитал, и показать миру, что расправа с сэром Уильямом Стенли (навязанная ему государственной необходимостью) ни в коей мере не ослабила расположения, которое он питал к его брату Томасу, отправился в Лэтэм развеяться в обществе матери и графа и пробыл там несколько дней.

Когда король медленно продвигался в глубь страны, Перкин Уорбек понял, что промедление и выжидание были ему на руку, пока его заговор оставался в тайне и все хорошо складывалось в Англии, но теперь, когда он раскрыт и разгромлен, это ему больше ни к чему (ибо дела, перевалив через вершину, катятся вниз все быстрее и быстрее), и решил испытать удачу в каком-нибудь предприятии на земле Англии, по-прежнему рассчитывая на привязанность простого народа к дому Йорков. Простонародью не нужно столько обещаний, как знатным особам, думал он, и чтобы возбудить его привязанность, достаточно воздвигнуть в поле штандарт. Местом своей будущей вылазки он избрал берег Кента.

К тому времени король приобрел столь прочную славу человека хитрого и дальновидного, что любой случай, любое событие, имевшее удачный исход, уже приписывали и ставили в заслугу его предусмотрительности, как если бы он сам их и подстроил. Так было и на этот раз, когда Перкин задумал высадиться в Кенте. Ведь впоследствии мир отказывался верить во что-либо иное, кроме того, что король, получив тайную весть о намерении Перкина, решил получше заманить его и с тем нарочно уехал подальше на север, чтобы, открыв Перкину фланг, заставить его подойти вплотную и напасть на него предварительно уверившись в надежности Кента.

В действительности же дело было так. Перкин собрал разноплеменную рать, совсем не ничтожную и числом, и отчаянностью солдат, которых по их нраву и образу жизни стоило бояться как друзьям, так и врагам, ибо были они разорившиеся гуляки, а многие — воры или грабители. С ними он вышел в море и в начале июля[260] стал близ кентского берега между Сэндвичем и Дилом. Там он бросил якорь и, чтобы испытать привязанность народа, послал на сушу отряд своих людей, которые стали хвалить войско, которое сойдет следом. Поняв, что за Перкином не следует никто из именитых или знатных англичан и что силы его состоят из чужеземцев, в большинстве своем негодяев и грабителей, способных скорее обчистить окрестности, чем отвоевать королевство, жители Кента обратились к первейшим дворянам графства и, поклявшись в верности королю, пожелали, чтобы ими располагали и распоряжались так, как лучше для блага короля. Посовещавшись, дворяне отрядили часть сил в достаточном числе выйти к воде и знаками выманивать солдат Перкина на сушу, как бы для того, чтобы с ними соединиться, а прочим велели появляться в разных местах берега и создавать видимость поспешного отступления, чтобы тем самым вернее побудить их к высадке. Однако Перкин, играя роль принца, а может быть наученный секретарем Фрайоном, стал уже достаточно сведущ, чтобы знать, что народ, послушный власти, сперва совещается, а потом наступает в походном порядке, тогда как повстанцы сбегаются к главарю беспорядочной толпой, Перкин, говорю я, рассудив о их промедлении и заметив, что вооружены они ни чем попало, а одинаковым оружием, заподозрил неладное. Поэтому лукавый юнец положил и шагу не ступать с корабля, пока не увидит, что все надежно. Тогда, поняв, что больше им никого не выманить, силы короля набросились на тех, кто уже высадился, и порубили их на куски прежде, чем те успели спастись на кораблях. В этой стычке (помимо убитых во время бегства) было схвачено около ста пятидесяти пленников. Поскольку король полагал, что покарать нескольких в назидание другим было бы расплатой, приличествующей дворянину, а такой сброд, как они, должно перерезать до последнего человека, в особенности в начале предприятия, а также зная, что силы Перкина отныне будут состоять из подобного отребья, он для устрашения приказал их всех повесить. Их пригнали в Лондон, связанных веревками, как упряжку лошадей в повозке, и казнили, кого в Лондоне и Вэппинге, кого в разных местах на побережье Кента, Сэссекса и Норфолка, расставив их там вместо вех и маяков, чтобы людям Перкина впредь было неповадно ступать на берег. Король, которого известили о высадке мятежников, хотел было прервать свое путешествие, но, уверившись на следующий день, что они частью перебиты, частью бежали, продолжил свой путь, отправив с поручением в Кент сэра Ричарда Гилдфорда[261]. Тот созвал жителей графства и, весьма похвалив (от лица короля) их верность, мужество и сообразительность, передал им всем благодарность, а некоторым наедине пообещал награду.

16 ноября (в одиннадцатый год правления короля) в Илийском дворце был дан пир для коллегии адвокатов[262], на который пришли девять юристов этой профессии. Чтобы почтить пир, король присутствовал вместе с королевой; этот государь был всегда готов обласкать и ободрить ученых законоведов и немного красовался тем, что управляет подданными посредством законов, так же как законами — посредством юристов.

В том же году король заключил с итальянскими правителями лигу для защиты Италии от Франции. Ведь, завоевав Неаполитанское королевство, король Карл, охваченный своего рода счастливым забытьем, утратил его вновь. Он прошел Италию из конца в конец, не встречая сопротивления, так что правду говорил папа Александр, будто французы пришли в Италию не с мечом, чтобы биться, а с мелком — помечать квартиры для постоя. Точно так же он вступил и в Неаполитанское королевство, которое захватил полностью, по существу не нанеся ни единого удара. Но сразу после этого он совершил и повторил такое множество ошибок, что справиться с ними было не под силу даже самой большой удаче. Он не пожаловал неаполитанских баронов из партии анжеовинов[263], а раздавал награды в угоду корыстным желаниям некоторых своих приближенных. Он захватил и удерживал Остию, а также оградил свободу Пизы, чем заставил насторожиться всю Италию, ибо все начали подозревать, что его планы простираются дальше овладения правами на Неаполь. Он слишком быстро повздорил с Лодовико Сфорца[264], который владел ключами, отомкнувшими для него дверь Италии и закрывшими ее за ним. Он не поторопился затушить угли войны. И наконец, из-за легкости своего беспрепятственного похода по Италии он проникся столь чрезмерным презрением к вооруженной силе итальянцев, что, отлучившись из Неаполитанского королевства, оставил его еще более неустроенным, чем прежде. Так что вскоре все королевство восстало в пользу младшего Фердинандо и французы были полностью изгнаны. Тем не менее Карл не только грозился снова вторгнуться в Италию, но и делал для этого большие приготовления. Поэтому, по настоянию многих итальянских государств (а в особенности папы Александра), упомянутый папа, римский король Максимилиан, король Англии Генрих, король и королева Испании Фердинанд и Изабелла (именно так они именуются на всем протяжении договора), герцог Венеции Аугустино Барбадико и герцог Милана Лодовико Сфорца заключили между собой союз для совместной обороны своих государств, в который, без сомнения, как лен церкви негласно входило[265] и Неаполитанское королевство, хотя имя Фердинанда Неаполитанского среди его главных участников не названо.

В том же году умерла герцогиня Йоркская Цецилия[266], мать короля Эдуарда IV, скончавшаяся в своем замке Баркэмстед в глубокой старости, пережив коронование трех рожденных ею принцев и убийство четырех. Она была погребена в Фодерингэме ее супругом.

В том же году король созвал парламент[267], который принял законы по природе своей столь частные и простые, что они недостойны задерживать внимания читателей этой истории. Однако дальнейшее по справедливости позволяет заподозрить, что король, который отличился созданием прекрасных законов, преследовавших всеобщее благо, все же имел тайный умысел воспользоваться ими как для стяжания богатств, так и для улучшения нравов и потому, имея намерение с их помощью терзать свой народ, тем охотнее их накапливал.

Главным же из законов, принятых этим парламентом, был закон странного свойства, — скорее справедливый, нежели отвечающий нормам права, и скорее великодушный, нежели дальновидный. Этот закон повелевал, чтобы ни один человек, который оружием или иначе какое-то время помогал королю, не был позже за это осужден или приговорен ни в судебном порядке, ни актом парламента, а если и случалось когда-либо такому приговору быть, то полагать его недействительным и без последствий, ибо по государственным соображениям не годится, чтобы подданный вопрошал о справедливости королевских прав, а по совести не годится, чтобы подданный (каким бы ни был исход войны) страдал за свое повинование. Закон этот был проникнут чудесным, благочестивым и благородным духом, подобным (в том, что касалось войны) духу моления Давида о чуме. Давид же сказал: «Если я согрешил, порази меня, но что сделали эти овцы?»[268] Доставало в нем и частей, исполненных благоразумной и глубокой предусмотрительности. Ведь он наилучшим образом отнимал у людей причину заниматься выяснением королевских прав, поскольку (что бы ни выпало) их безопасность была заранее обеспечена. Кроме того, он не мог не привлечь к королю большую любовь и сердца народа, потому что, казалось, о людях он заботится больше, чем о самом себе. И тем не менее он совлек с партии его приверженцев те крепчайшие узы необходимости, которые понуждали их идти на бой и выходить победителями, ибо теперь они полагали, что их жизнь и состояния находятся вне опасности и надежно ограждены, стоят ли они за партию короля или ее покинули. Впрочем, сила и обязательность этого закона в последней его части (позволявшей более ранним актом парламента обусловить или не допустить акт более поздний) сами по себе были призрачными. Ибо верховная абсолютная власть не может ограничить самое себя, а то, что по природе своей подлежит отмене, не может быть установлено навек; это так же немыслимо, как если бы некто в своем завещании назначил и объявил, что, если он в дальнейшем составит другое завещание, считать его недействительным. Что касается акта парламента, то примечательный случай произошел с ним во времена короля Генриха VIII, который, опасаясь, что не доживет до совершеннолетия сына, провел через парламент закон, по которому король и его наследники освобождались от обязанности соблюдать все статуты, принятые до его совершеннолетия, если только сам король по достижении полного возраста не подтвердит их под большой печатью. Однако первым же актом, принятым в правление короля Эдуарда VI, был акт, отменивший этот прежний акт, хотя в то время король был еще несовершеннолетним. Впрочем, необязательные вещи какое-то время могут быть полезными.

Тогда же был принят акт, подводивший опору под обычай добровольных пожертвований: позволялось в судебном порядке взимать суммы, которые жертвователи согласились заплатить, но так и не внесли. Посредством этого акта не только собрали недоимки, но и по существу узаконили само это дело, а приняли его якобы по желанию тех, кто уплатил все до срока.

Этот же парламент принял хороший закон, в силу которого стало возможным привлекать к отчету за ложный вердикт; ведь прежде вердикт был чем-то вроде евангелия и не подлежал отмене. Это не распространялось на уголовные дела — как потому, что они по большей части открываются по королевскому иску, так и потому, что при их рассмотрении и вынесении приговора сменятся два состава присяжных: обвинители и осуждающие, а стало быть, не двенадцать человек, а двадцать четыре. Но, как кажется, это не единственная причина, поскольку на апелляцию она не влияла. Главная причина заключалась в том, что возможность подвергнуться судебному преследованию в случае успешного обжалования не должна останавливать присяжных, решающих вопросы жизни и смерти. Это также не распространялось на иски о выплате менее чем сорока фунтов, ибо издержки на повторное рассмотрение столь мелкой тяжбы превзойдут саму спорную сумму.

Тогда же был принят закон против поползновений неблагодарных женщин, которые, получив во вдовью часть земли от мужа или предков мужа, стремятся к их отчуждению, тем самым разоряя наследников или тех, кто владеет остатком полученных ими земель. Ближайшим родственникам было даровано право подавать на конфискацию, как средство противодействия.

Тогда же прошел благотворительный закон, позволявший бедным истцам in forma pauperis[269] бесплатно пользоваться услугами адвоката, атторнея или клерка, в силу которого бедняки скорее получили возможность досаждать, чем не судиться. Как мы уже говорили, этим парламентом были приняты и многие другие законы, но мы по-прежнему соблюдаем наше правило останавливаться только на тех из них, что не просты по своей природе.

Все это время король заседал в парламенте, как в пору полного мира, и, казалось, придавал замыслам Перкина, который вернулся во Фландрию, не больше значения, чем майским игрищам[270]. Но, будучи мудрым королем, внешне невозмутимым, но внутренне преисполненным тревоги, он отдал приказ наблюдать за прибрежными маяками и воздвигнуть дополнительные там, где они стояли слишком редко, а сам внимательно следил, где разразится дождем эта странствующая туча.

Перкин же, которому посоветовали беспрестанно раздувать свой огонь (питавшийся до сих пор как бы сырыми дровами), снова отплыл в Ирландию[271], откуда он некогда уехал больше из-за надежд на Францию, нежели оттого, что не нашел у ирландцев готовности и поощрения. Но за истекшее с тех пор время усердием короля и трудами Пойнингса дела там пришли в такой порядок, что на долю Перкина не осталось ничего, кроме привязанности дикого и нагого народа. Поэтому совет надоумил его искать помощи у короля Шотландии, молодого и доблестного государя, жившего в ладу со знатью и народом и недоброжелателя короля Генриха[272]. В то же время к королю затаили неприязнь Максимилиан и король Франции Карл — первый потому, что был недоволен королевским запретом на торговлю с Фландрией, второй — оттого, что король внушил ему подозрения своим недавним вступлением в лигу с итальянцами. По этой причине, помимо помощи герцогини Бургундской, которая открыто осуществляла и воплощала замыслы Перкина, у него не было недостатка в тайной поддержке от Максимилиана и Карла, которые настолько беспокоились о его судьбе, что оба тайными письмами и грамотами рекомендовали его королю Шотландии.

С этими надеждами Перкин приехал в Шотландию[273] с богатой свитой и был с почестями встречен шотландским королем (который заранее к этому хорошо подготовился). Вскоре после прибытия его торжественно ввели к королю, который оказал ему царственный прием, восседая в тронной зале в окружении многих своих вельмож. Перкин вошел в сопровождении большой свиты, состоявшей как из тех, кого король послал навстречу ему, так и из приехавших вместе с ним. Приблизившись к королю и слегка наклоняясь обнять его, он затем отступил на несколько шагов назад и громким голосом, так, чтобы его слышали все присутствующие, произнес речь[274].

«Высокий и могущественный король, да соблаговолит Ваша Милость вместе со знатными пэрами, здесь присутствующими, выслушать рассказ о злой участи молодого человека, которому по праву полагалось бы держать в руке державный символ королевства, но который сам превращен судьбою в мяч, бросаемый от несчастья к несчастью, с места на место. Здесь перед собой вы видите Плантагенета, который из детской попал в святое убежище, из убежища в тюрьму, из тюрьмы в руки жестокого палача, а из этих рук в бескрайнюю пустыню (как я воистину могу назвать его), ибо такой пустыней был для меня мир. И вот тот, кто рожден повелевать великим королевством, не имеет и клочка земли, куда бы поставить ногу, кроме того, на котором он стоит ныне по вашей государевой милости. Эдуард IV, покойный король Англии (как Ваша Милость не мог не слышать), оставил двух сыновей, Эдуарда и Ричарда, герцога Йоркского, обоих в малолетстве. Старший, Эдуард, наследовал корону отца под именем короля Эдуарда V. Но их жесткосердный дядя Ричард, герцог Глостер, который из честолюбия сначала жаждал стать королем, а после из желания упрочить свой трон жаждал их крови, послал нанятого им человека (преданного ему, как он полагал) убить их обоих. Однако, жестоко умертвив короля Эдуарда, старшего из двоих, человек, посланный совершить это гнусное злодеяние, был подвигнут отчасти раскаянием, отчасти иным средством к спасению его брата Ричарда, хотя и донес тирану, будто он исполнил его повеление над обоими братьями. Этому донесению как раз поверили и объявили о нем всенародно. Тогда миром и овладела уверенность, что от них обоих безжалостно избавились, хотя правда всегда подает о себе весть, как бы искрами, что летают повсюду, пока не наступит ей срок раскрыться, как и случилось на сей раз. Но всемогущий Бог, остановивший львов[275], спасший малолетнего Иоаса от тирании Гофолии, избивавшей детей царя[276], спасший Исаака, когда над ним была занесена рука, чтобы принести его в жертву[277], уберег и второго брата. Ибо я, ныне стоящий здесь перед вами, и есть тот самый Ричард, герцог Йоркский, брат несчастного государя, короля Эдуарда V, и сегодня самый законный здравствующий наследник по мужской линии славного и благороднейшего Эдуарда, четвертого из носивших это имя, покойного короля Англии.

Как совершился мой побег — то лучше обойти молчанием, или по крайней мере рассказать в большей тайне, ибо моя повесть может затронуть кое-кого из живущих и память тех, кто уже мертв. Пока же довольно напомнить, что тогда была жива моя матушка, королева, которая из дня в день ожидала, что тиран велит убить ее детей. Итак, после того, как милостью божьей я в нежном возрасте бежал из Лондона, меня тайно перевезли за море, где спустя некоторое время люди, меня опекавшие (из-за новых ли страхов, перемены ли намерения или козней, — бог знает), неожиданно меня покинули и я был вынужден скитаться на чужбине и искать скудные средства для поддержания жизни. Разрываемый несколькими чувствами, из коих одно был страх оказаться узнанным и навлечь на себя еще одно покушение тирана, другое же — горечь и печаль оттого, что приходится пребывать в безвестности и влачить недостойное и жалкое существование, я решил дождаться смерти тирана, а после отдать себя в руки моей сестры, очередной наследницы короны. В ту же пору из Франции явился и вступил в королевство некий Генрих Тиддер[278], сын Эдмунда Тиддера, графа Ричмонда, который коварным обманом завладел его короной, мне по праву принадлежащей: так что один тиран лишь сменил другого. Этот Генрих, мой злейший и смертельный враг, как только узнал, что я жив, замыслил мою окончательную погибель и с тем придумал и испробовал все возможные ухищрения. Ведь мой злейший и смертельный враг не только объявил меня самозванцем и давал мне прозвища, вводя тем в заблуждение весь мир, но также, чтобы отсрочить и отвратить мой приезд в Англию, предлагал в подкуп большие суммы денег государям и министрам тех стран, где меня принимали, и дерзко преследовал некоторых слуг, окружавших мою особу, подговаривая одних убить или отравить меня, других же предать и оставить меня и мое правое дело и покинуть мою службу, — таких, как сэр Роберт Клиффорд и другие. Ибо всякий рассудительный человек легко поймет, что Генриху, называющему себя королем Англии, не было бы нужды расточать столь большие суммы денег и обременять себя беспрерывными трудами и хитросплетениями, к моей смерти и гибели устремленными, если бы я был таким самозванцем. Но правота моего дела столь очевидна, что она подвигла христианнейшего короля Карла и госпожу вдовствующую герцогиню Бургундскую, мою дражайшую тетушку, не только признать ее, но и с любовью подать мне помощь. Только мнится мне, что Всевышний Бог, ради блага всего этого острова и соединения, через столь большое обязательство, обоих королевств, Англии и Шотландии, в тесный союз и содружество, предоставил возвести меня на трон Англии оружию и помощи Вашей Милости. Да и не впервые шотландский король помогает тем, у кого вырвали и отняли английское королевство, как недавно на нашей памяти было с особой Генриха VI[279]. Потому, зная, что Ваша Милость дали ясные доказательства того, что ни одним благородным качеством он не уступает своим царственным предкам, я, многонесчастный принц, явился сюда и отдал себя в ваши королевские руки, взывая о помощи в овладении моим королевством Англией и преданно обещая относиться к Вашей Милости не иначе, как к родному брату. По возвращении же моего наследия я с радостью отблагодарю так, как только будет в моей власти».

Перкин закончил свой рассказ, и король Яков ласково и мудро отвечал ему, что, кто бы он ни был, он не раскается, что отдал себя в его руки. С того самого времени (хотя вокруг не было недостатка в тех, кто пытался уверить его, что все это обольщение) он, то ли очарованный любезным и пленительным обхождением Перкина, то ли склонившись на рекомендации великих чужеземных государей, то ли желая воспользоваться поводом к войне с королем Генрихом, стал во всем угождать ему, как подобало особе Ричарда, герцога Йоркского, принял участие в его деле и, чтобы устранить последние сомнения в том, что он принимает его за великого государя, а не за подставное лицо, дал согласие, чтобы этот герцог взял в жены леди Екатерину Гордон, дочь графа Хантли и близкую родственницу самого короля — молодую девственницу редкой красоты и добродетели.

Вскоре[280] король шотландцев, сопровождаемый Перкином, с большим войском (состоявшим, впрочем, больше из пограничного люда, несколько неожиданно поднятого по тревоге) вступил в Нортамберленд. Перкин же, чтобы возвещать о себе по мере своего продвижения, велел рассылать впереди себя прокламацию следующего содержания[281], составленную от имени Ричарда, герцога Йоркского, истинного наследника короны Англии.

«Богу, который низводит с престола могучих и возводит смиренных и не попускает упованиям праведных пропадать втуне, стало угодно, чтобы мы наконец обрели средство явить себя во всеоружии нашим ленникам и народу Англии. Но не с тем помыслом пришли мы, чтобы нанести им вред, ущерб или пойти против них войной, а единственно ради того, чтобы избавить себя и их от тирании и угнетения. Ибо наш смертельный враг Генрих Тиддер, вероломный узурпатор английской короны, нам по праву рождения и наследования принадлежащей, сам в глубине сердца признавая наше несомненное право (поскольку мы и есть тот самый Ричард, герцог Йоркский, младший сын и ныне единственный наследник по мужской линии благородного и славного Эдуарда IV, покойного короля Англии), не только лишил нас королевства, но также всеми бесчестными и коварными способами пытался заполучить нас и лишить жизни. Но если бы его тирания простиралась только на нашу особу (хотя наша королевская кровь учит нас воздавать за обиды), мы скорбели бы не так сильно. Этот же Тиддер, который похваляется, что он сверг тирана, с первого дня вступления на узурпированный им престол, мало в чем преуспел, кроме как в тирании и в ее подвигах[282].

Ведь даже король Ричард, наш жестокосердный дядя (хотя его и ослепляла жажда власти), во всех прочих своих поступках, как подобает истинному Плантагенету, был благороден, хранил честь королевства и довольство и спокойствие знати и народа. Наш же смертельный враг, сообразно низости своего рождения, попрал под ногами честь народа, продавая за деньги наших лучших союзников и превращая в товар кровь, поместья и состояния наших пэров и подданных, — мнимые ли войны, позорный ли мир[283], лишь бы обогащалась его казна. Ничем не лучше были его ненавистное самоуправство и злостные происки в родных пределах. Во-первых, дабы упрочить свое неправое дело[284], он обрек на жестокую смерть многих дворян нашего королевства (которых он подозревал и страшился), а среди них наш кузен лорд-камергер[285] сэр Уильям Стенли, сэр Саймон Маунтфорд, сэр Роберт Рэтклифф, Уильям Добени, Хэмфри Стаффорд и многие другие, и это помимо тех, кто дорого выкупил свою жизнь, внеся непомерный выкуп, а некоторые из этих дворян и поныне пребывают в святом убежище. Кроме того, он долго держал и продолжает держать в тюрьме нашего достопочтенного и возлюбленного кузена Эдварда, сына и наследника нашего дяди герцога Кларенса, и других, не давая им вступить во владение законным наследством, чтобы они, обретя силу и власть, не стали помогать нам в нашей нужде, как подобает вассалам. Он также принудил нескольких наших сестер и сестру нашего упомянутого кузена графа Уорика и нескольких других дам королевской крови выйти замуж за своих родичей и друзей простого и низкого звания и, отстранив от себя всех благонамеренных дворян, наделял благосклонностью и доверием лишь епископа Фокса, Смита, Брея, Ловела, Оливера Кинга[286], Дэвида Оуэна, Ризли, Турбервиля, Тайлера, Чоумли, Эмпсона, Джеймса Хоберта, Джона Катта, Гарта, Генри Уайета[287] и прочих худородных злодеев и негодников, подобных этим, которые через свои воровские выдумки и поборы с народа стали главными зачинщиками, устроителями и вдохновителями беззакония и беспорядка, царящих теперь в Англии[288].

Памятуя о вышесказанном, а кроме того, о великих и святотатственных преступлениях, которые наш упомянутый великий враг и его приспешники в угоду нечестивой и языческой политике всегда совершали против свобод и привилегий матери нашей святой церкви к негодованию всемогущего Бога, о многочисленных предательствах, ужасных убийствах, избиениях, грабежах, вымогательствах, о ежедневном ограблении народа посредством десятин, налогов, податей, принудительных займов и прочих незаконных обложений и вопиющих поборов и о многих других мерзостных преступлениях, ведущих к порушению и разорению всего королевства, мы, милостью божьей, с помощью первейших лордов нашей крови и по совету других упомянутых особ позаботимся, чтобы товары нашего королевства употреблялись к наибольшей выгоде его; чтобы обмен товарами между королевствами осуществлялся и производился с большей пользой для благосостояния и процветания наших подданных, чтобы все вышеперечисленные десятины, налоги, подати, принудительные займы, незаконные обложения и вопиющие вымогательства были запрещены и отставлены и обращались бы к ним отныне только в таких случаях, в каких издревле имели обычай наши благородные прародители, короли Англии, когда им требовались помощь и поддержка их подданных и верных ленников.

И далее: настоящим мы из милости и милосердия также объявляем и обещаем всем нашим подданным отпущение и полное прощение всех прошлых преступлений против нас или нашего государства, совершенных из приверженности нашему упомянутому врагу, которым как нам хорошо известно, они были введены в заблуждение, если они в должный срок явят себя перед нами. А кто придет среди первых помочь нашему правому делу, тем мы столь щедро окажем нашу государственную благосклонность и милость, что удовлетворим все чаяния их и их ближних и при жизни, и после смерти. Кроме того, мы будем поступать так, чтобы всеми средствами, какие Бог вложит нам в руки, дать королевское удовлетворение всем разрядам и сословиям нашего народа: оберегать свободы святой церкви в их целости, ограждать почести, привилегии и преимущества наших пэров от неуважения и умаления соответственно достоинству их крови; кроме того, мы снимем с нашего народа ярмо всех тяжких нош и подтвердим хартии и вольности наших городов и местечек, кои расширим там, где то заслужено, и во всем подадим нашим подданным повод думать, что в нас возродилось благословенное и любезное правительство последних лет нашего благородного отца короля Эдуарда.

Поскольку же предание смерти или поимка живым нашего упомянутого смертельного врага могут дать способ отвратить большое пролитие крови, которое может последовать, если он принуждением или щедрыми посулами увлечет за собой для сопротивления нам какое-то число наших подданных, чего мы желаем избежать (хотя нас, конечно, оповестили, что наш упомянутый враг намерен и готов бежать из страны и уже отправил за границу огромные богатства, нашей короне принадлежащие, чтобы тем лучше прожить на чужбине), настоящим мы объявляем, что всякий, кто схватит или задержит нашего упомянутого врага, будь он сколь угодно низкого звания, получит от нас в награду 1000 фунтов деньгами, которые ему тотчас и будут выложены, а также сто марок годового дохода; помимо того, что он и перед Богом и перед всеми добрыми людьми заслужит за уничтожение такого тирана. Наконец, да будет всем ведомо (и мы призываем Господа в свидетели), что хотя Бог и подвиг сердце нашего дражайшего кузена короля Шотландии собственной особой прийти нам на помощь в нашем правом деле, это случилось без уговора или обязательства, или даже требования чего бы то ни было, что могло бы повредить нашей короне или подданным, а напротив, по обещании со стороны нашего упомянутого кузена, что как только увидит он нас в достаточной силе, дабы взять верх над нашим упомянутым врагом (а это, мы надеемся, случится очень скоро), то он не медля с миром возвратится в свое королевство, удовольствовавшись одной лишь славой столь почетного предприятия и нашей верной и преданной любовью и приязнью, каковые мы и утвердим отныне милостью Всемогущего Бога к великому удовольствию обоих королевств».

Но прокламация Перкина мало к чему побудила народ Англии. Кроме того, едва ли он стал желаннее, когда явился с такими спутниками. Поэтому, видя, что к Перкину никто не спешит, что нигде не поднимается возмущение в его пользу, король Шотландии обратил свое предприятие в набег и огнем и мечом опустошил и разрушил графство Нортамберленд. Однако, прослышав, что против него высланы войска и не желая, чтобы они настигли его людей, когда их отягощает ноша награбленного добра, он с большой добычей вернулся в Шотландию, отложив дальнейшие действия на другой раз. Говорят, что, когда Перкин, исправно игравший роль принца, увидел, что шотландцы принялись опустошать местность, он, пылая негодованием и громко сетуя, явился к королю и потребовал, чтобы война не велась таким образом, ибо его разуму не мила корона, добытая ценой крови и разорения его страны. На это король не без насмешки отвечал, что сомневается, заботит ли его чужая собственность, и что он был бы своему врагу чересчур добрым управителем, если бы сберег для него страну.

К тому времени, а шел одиннадцатый год правления короля, перерыв в торговле между англичанами и фламандцами стал весьма чувствительно досаждать купцам и того и другого народа, что подвигло их употребить все, какие они могли придумать, средства, к тому, чтобы воздействовать на своих государей и расположить их к возобновлению сношений. В этом им способствовало время. Ибо великий герцог и его совет стали убеждаться, что Перкин оказался не более чем бродягой и гражданином мира, а ссориться из-за кукол могут только дети. В свою очередь король после нападения на Кент и Нортамберленд[289] придавал делу Перкина меньшее значение и даже не представлял его к отчету на совещаниях государственной важности. Но больше всего этому королю, любившему достаток и богатство, нужна была здоровая торговля, а он не мог терпеть каких-либо заторов в воротной вене, распределяющей эту кровь[290]. Однако он пока сохранял величавую внешность, как тот, кого должны упрашивать первым. Да и купцы — искатели приключений (компания в то время сильная и крепкая богатыми людьми и внутренним устройством) держались уверенно и по-прежнему забирали английские товары, хотя из-за отсутствия вывоза они лежали у них на руках мертвым грузом. Наконец, в Лондоне между уполномоченными обеих сторон начались переговоры. От короля выступали лорд-хранитель печати епископ Фокс, виконт Уэллс, приор монастыря св. Иоанна Кендалл, начальник архивов[291] Уорэм (который приобретал все большее влияние на мнения короля), Урсвик, бывший мастером на все руки, и Райзли. От великого герцога выступали адмирал лорд Беверс, президент Фландрии лорд Верунделл и другие. Они заключили превосходный договор[292] о дружбе и взаимоотношениях между королем и великим герцогом, содержавший статьи о государственных делах, торговле и свободном рыболовстве. Это был тот самый договор, который фламандцы по сей день называют intercursus magnus, — во-первых, потому, что он полнее договоров третьего и четвертого годов правления короля, и, во-вторых, чтобы отличать от договора, принятого на двадцать первый год правления короля, который они называют intercursus rnalus. В этом договоре была особая статья, воспрещавшая каждому из государей принимать мятежников другого. В ней говорилось, что если любой такой мятежник будет востребован у союзного государя государем этого мятежника, то государь обязан незамедлительно посредством прокламации приказать ему покинуть страну, а если тот не сделает этого в пятнадцатидневный срок, он должен быть поставлен вне закона и лишен защиты. Впрочем, Перкин в этой статье не упоминался; не вошел же он в нее, видимо, потому, что не был мятежником. Таким способом ему подрезали крылья, отняв у него последователей-англичан. Договор включал особое положение, распространявшее его действие на земли вдовствующей герцогини. После того как взаимоотношения были восстановлены, английские купцы вернулись в свой особняк в Антверпене, где их встретили шествием и изъявлениями великой радости.

Той же зимой, на двенадцатый год своего правления, король снова созвал парламент[293], выступая в котором сильно преувеличил враждебность короля Шотландии и размеры жестокого грабительского набега, который тот недавно совершил: этот король, по его словам, хотя и жил с ним в дружбе и не терпел от него никаких обид, горит к нему столь великой ненавистью, что до дна испил чашу пьяной браги Перкина, которого повсюду изобличили и отовсюду изгнали, и когда он постиг, что не в его силах причинить какой-либо вред королю, он обратил оружие против беззащитных людей, единственно для того, чтобы ограбить и обезлюдить его владения, вопреки законам войны и мира. Король заключил, что и во имя чести, и во имя безопасности людей, которых он обязан защитить, он не может оставить эти злодейства безнаказанными. Парламент хорошо его понял и предоставил ему субсидию, ограниченную суммой в 120 000 фунтов, помимо двух пятнадцатых: поистине его войны всегда оборачивалась для него подобием богатой жилы, дававшей удивительную разновидность руды: сверху железо, а снизу золото и серебро. Никаких достойных упоминания законов этот парламент не принимал, ибо много времени на создание законов ушло в прошлом году, да и созван он был лишь по причине войны с Шотландией. Правда, был принят закон по иску купцов — искателей приключений Англии против купцов Лондона за то, что те установили монополию и поборы на товары, а сделано это было, по-видимому, для того, чтобы они могли немного оправиться после лихого времени, которое они пережили по причине перерыва в торговле. Все эти нововведения были устранены парламентом.

И все же королю суждено было сражаться за свои деньги. Он избежал встречи с врагами на чужой земле, но ему пришлось бороться с мятежниками в родных пределах. Ибо, как только начали взимать субсидию в Корнуолле, там стали выражать недовольство и роптать, — а корнуэльцы были народом не робкого десятка, могучие телом, хотя и жили в скудости на бесплодной земле, а многие, кто добывал олово, от нужды жили под землей. Они говорили, что нельзя терпеть, чтобы из-за малого наскока шотландцев, которых скоро и след простыл, их стирали в порошок податями; что платить должны те, у кого всего в избытке и кто живет в безделии, а они едят хлеб, заработанный в поте лица своего, и никто его у них не отнимет. И если взволновался человеческий прибой, то, как всегда, нет недостатка в мятежных ветрах, от которых он шумит еще больше. Вот и этот лорд вскоре выдвинул двух зачинщиков или главарей возмущения. Один был Майкл Джозеф, кузнец и коновал из Бодмина, большой говорун и оттого не менее желавший, чтобы говорили про него. Другой был Томас Флэммок, адвокат, который приобрел среди соседей большой вес, при всяком удобном случае убеждая их, будто закон на их стороне. Этот человек изъяснялся ученым языком и говорил так, словно знал, как поднять восстание, но не нарушить мира. Он внушал людям, что в данном случае, т. е. в случае войны с Шотландией, нельзя ни предоставлять, ни взимать субсидий, поскольку для отражения набегов законом предусмотрена щитовая служба[294]; тем более этого делать нельзя, когда все спокойно, а война — лишь предлог для того, чтобы обирать и грабить народ. А потому незачем им стоять, как овцам перед стригалями, пусть надевают доспехи и берутся за оружие, но не с тем, чтобы причинить вред хоть одной душе, а чтобы идти и доставить королю петицию о сложении с них непосильных платежей и наказании тех, кто подал ему такой совет, другим же в науку, чтобы знали, как поступать в будущем. От себя он добавил, что ему неведомо, могут ли они исполнить долг истинных англичан и добрых ленников иначе, как избавив короля от злоумышленников, которые погубят и его и страну. Они метили в архиепископа Мортона и сэра Реджиналда Брея, которые в этой распре служили для короля заслоном.

После того как эти двое, Флэммок и кузнец, своей болтовней, обращенной когда ко многим, когда к единицам, вызвали в толпе изъявления согласия, они предложили себя в главари на тот срок, пока не объявятся лучшие, которые, сказали они, не заставят себя ждать, и далее заверили толпу, что будут не более чем ее слугами и первыми встретят любую опасность, они же не сомневаются, что столь доброе дело объединит запад и восток Англии и что (если посмотреть правильно) все это — такая же королевская служба.

Наслушавшись этих подстрекательств, народ вооружился, — большинство луками со стрелами, бердышами и прочими орудиями грубого деревенского люда, — и под водительством своих главарей (что в таких случаях всегда по нраву черни) тотчас выступил из Корнуолла[295]. Без убийств, насилий и грабежей они прошли через Девоншир и остановились у Тонтона, что в Сомерсетшире. В Тонтоне они в запале убили рачительного и усердного уполномоченного по сбору субсидии[296], которого они называли провостом[297] Перкина. Оттуда они направились в Уэльс, где к ним вышел лорд Одли (с которым их главари заблаговременно тайно снеслись), дворянин древнего рода, но бунтарь, искатель народной любви и ниспровергатель, которого они с величайшим удовольствием и радостью поставили над собой военачальником, гордые тем, что теперь их возглавляет дворянин. Лорд Одли увел их из Уэльса к Солсбери, а от Солсбери к Винчестеру. Там глупому люду (который, в сущности, сам вел своих главарей) взбрело на ум, что их надо вести в Кент, ибо вопреки всякому разуму и здравому рассуждению они вообразили, что к ним примкнут его жители, хотя лишь недавно те выказали великую верность и любовь королю. Однако этот грубый люд слышал, как Флэммок говорил, будто никому еще не удавалось завоевать Кент и потому там живут самые вольные люди Англии. Под влиянием этой пустой болтовни они стремились приложить руку к великим делам, полагая, что выступают за свободу подданных. Но благодаря недавней королевской доброте, а также доверию и власти, которыми пользовались граф Кент и лорд Абергавенни[298] и лорд Кобэм, в графстве к их приходу было так спокойно, что они не получили пополнений ни от дворян, ни от йоменов. Многих, кто был попроще, это настолько обескуражило и привело в такое уныние, что некоторые потихоньку бежали от войска и вернулись домой. Но самые стойкие и замешанные больше других не отступались и скорее даже возгордились, нежели утратили надежды и мужество. Ибо, пусть сначала их несколько напугало, что к ним не идут люди, вскоре они приободрились, видя, что, хотя они прошли с запада на восток Англии, на них до сих пор не напали королевские войска. Поэтому они продолжали путь и стали лагерем на пустоши Блэкхит[299] между Гринвичем и Элтэмом, грозясь либо вызвать на битву короля (ибо теперь море вздыбилось повыше голов Мортона и Брея), либо у него на глазах взять Лондон, где они предполагали найти столько же трусости, сколько и богатства.

Но вернемся к королю. Весть о волнениях в Корнуолле, вызванных сбором субсидии, повергла его в сильную тревогу, причиной которой было не это возмущение само по себе, а то, что оно случилось именно в такое время, когда над ним нависли другие угрозы. Ибо он опасался, как бы на него разом не обрушились война с Шотландией, мятеж в Корнуолле и интриги и заговоры Перкина и его приспешников, так как он хорошо знал, сколь опасен для монархии тройственный союз оружия иностранца, недовольства подданных и притязаний самозванного государя. Тем не менее это событие застало его отчасти хорошо подготовленным. Сразу по роспуске парламента король набрал сильное войско, с которым хотел напасть на Шотландию. Со своей стороны и король Шотландии Яков делал большие приготовления, намереваясь либо обороняться, либо вновь вторгнуться в Англию. Но в отличие от его сил войско короля не просто собиралось в поход, а было готово немедленно выступить под водительством лорда-камергера Добени. Однако, едва проведав о мятеже в Корнуолле, король задержал выступление этих сил и оставил их при себе для несения службы и ради своей безопасности. Одновременно он отправил на север графа Суррея[300], поручив ему оборонять и укреплять те края в случае нападения шотландцев. Но образ действий, принятый им в отношении мятежников, полностью отличался от его прежнего обыкновения, которое всегда состояло в том, чтобы со всей решительностью и быстротой преградить им путь или напасть на них, едва они выступят. Так он привык, но ныне, помимо того, что годы умерили его нрав, а длительное царствование уменьшило любовь к опасностям, перед его мысленным взором снова и снова возникали спешащие с разных концов многоликие призраки бед, и потому он посчитал самым лучшим и надежным собрать силы воедино в центре королевства, в согласии с древним индийским образом: чтобы ни одна из сторон надуваемого пузыри не раздувалась сверх меры, руку надобно держать посередине пузыря. К тому же ничто не заставляло его изменять этому замыслу. Ведь мятежники не грабили страну, — тогда было бы бесчестием оставить народ без защиты, — а силы их не прибывали, что заставило бы его поторопиться и ударить по ним, пока они не слишком выросли. И наконец, такой образ действий, по-видимому, соответствовал логике вещей и логике войны. Ведь восстания простонародья обычно яростны лишь в начале. Кроме того, они давали ему над собой преимущество, поскольку их утомил и измучил долгий переход, и полнее отдавались на его милость, поскольку они были отрезаны от родных краев и не могли, ударившись в бегство и отступив, возобновить смуту.

Поэтому, когда мятежники стали лагерем на холме у Блэкхит, откуда им открывался вид Лондона и окружающей его живописной долины, король, зная, что теперь в его же интересах разделаться с ними столь же быстро, сколь долго он отсрочивал столкновение, ибо следовало показать, что промедление объясняется не безучастной нерасторопностью, а мудрым расчетом в выборе времени, вознамерился со всей поспешностью напасть на них, однако действовать настолько предусмотрительно и наверняка, чтобы ничего не оставить на волю случая или судьбы. Поскольку у него были весьма большие и мощные силы, он, чтобы обезопасить себя от всяких случайностей и неожиданностей, разделил их на три части. Первую возглавил граф Оксфорд, а помогали ему графы Эссекс и Суффолк[301]. Этим пэрам было назначено при нескольких эскадронах конницы, пеших отрядах и достаточном числе пушек обойти холм, на котором стояли мятежники, и, поместившись позади него, охватить подножие и перерезать все спуски, кроме тех, что вели в сторону Лондона, тем самым как бы поставив на этих диких зверей ловушку. Вторую часть войска (а именно ту, которая должна была участвовать в деле более других и с которой он связывал наибольшие надежды) он отдал под командование лорда-камергера, которому надлежало ударить мятежникам в лоб со стороны Лондона. Третью часть своих сил (тоже многочисленное и доблестное войско) он оставил при себе, чтобы быть готовым к любому повороту событий, поддержать бой, довершить победу, а заодно и заслонить город. С этой целью он сам расположился лагерем на полях св. Георгия, став между городом и мятежниками.

В Лондоне же, когда поблизости появился лагерь мятежников, началось великое смятение, как обычно в богатых и многолюдных городах, особенно в таких, которые благодаря своей величине и зажиточности царят над местностью и чьим жителям нечасто приводится видеть из окон своих домов и с башен стен неприятельское войско. Больше всего лондонцев тревожила мысль о том, что им противостоит грубая толпа, которую невозможно, если понадобится, склонить к соглашению, на уступки или к правильным переговорам, но которая, скорее всего, намерена предаться грабежам и разбою. И хотя они слышали, будто в походе мятежники вели себя тихо и скромно, они сильно опасались, что воздержание продлится недолго и внушит им тем больше голод и охоту наброситься на добычу. По этой причине в городе поднялся изрядный шум: кто бежал к воротам, кто к стенам, кто к реке, и все без конца возбуждали себя тревогой и паническим страхом. Тем не менее лорд-мэр Тейт и шерифы Шоу и Хэддон решительно и исправно исполняли свой долг, вооружая и расставляя людей; к тому же для совета и в помощь горожанам король прислал нескольких испытанных в войне капитанов. Впрочем, скоро, уразумев, что король так распорядился делом, что, прежде чем приблизиться к городу, мятежникам надо будет выиграть три сражения, что он сам встал между мятежниками и ними и что главная задача состояла скорее в том, чтобы всех их, никого не упустив, поймать в ловушку, а уж в победе сомнения не было, они понемногу успокоились и утратили страх, тем более что они питали доверие (и немалое) к трем военачальникам — Оксфорду, Эссексу и Добени, людям славным и любимым в народе. Что касается Джаспера, герцога Бедфорда, которого король обычно в числе первых призывал на свои войны, то он в то время был болен и вскорости умер.

Сражение состоялось двадцать второго июня[302], в воскресенье (день недели, который выбрал сам король), хотя со всем доступным ему искусством он старался посеять ложное мнение, будто готовится дать мятежникам бой в понедельник, чтобы застать их врасплох. Лорды, назначенные в окружение, еще несколько дней назад расположились в удобных (для перехвата мятежников) местах вокруг холма. Пополудни, ближе к вечеру (ибо следовало окончательно уверить мятежников, что в тот день им не драться) па них двинулся лорд Добени и первым делом выбил их заставу с Дептфордского моста. Мятежники сражались с большим мужеством, но, находясь в малом числе, были тут же отброшены и бежали на холм к основному войску, которое, прослышав о приближении королевских сил, в большом замешательстве выстраивалось в боевые порядки. Однако они не поставили заслон на первой же высоте перед мостом, чтобы тот поддержал отряд, занимавший мост, равно как не вывели главный полк (который стоял в глубине пустоши) к подъему на холм, так что граф вместе со своими силами поднялся на холм и без боя овладел вершиной. Лорд Добени ударил на них столь яростно, что лишь по случайности не сгубил удачи всего дня. Сражаясь во главе своих воинов, он неосмотрительно выступил вперед и был захвачен мятежниками, но его тут же отбили и вызволили. Мятежники выдерживали бой недолгое время и сами по себе не выказали недостатка в личной храбрости. Но они были худо вооружены, не имели хороших командиров, конницы и артиллерии и потому их без труда рассекли на части и обратили в бегство, а их вожди — лорд Одли, кузнец и Флэммок — сдались в плен живыми (поскольку обыкновенно главари возмущений суть не слишком мужественные люди). Число убитых со стороны мятежников доходило до двух тысяч[303], а все их войско, как говорили, насчитывало шестнадцать тысяч[304]. Почти все остальные были захвачены в плен, поскольку холм (как уже говорилось) окружали королевские войска. Со стороны короля погибло около трехсот человек, причем большинство из них пали от стрел, которые, как сообщают, были в длину с портновский аршин[305]: вот какой большой и мощный лук могли, по рассказам, натянуть корнуэльцы.

Как только была добыта победа, король посвятил многих дворян в рыцари: кого на Блэкхит, где враг был разбит его военачальником (и куда он приехал совершить церемонию), кого на полях св. Георгия, где стоял лагерем он сам. Кроме того, в качестве награды он открытым эдиктом даровал имущество пленников тем, кто их захватил, чтобы получили его либо натурой, либо в любом другом виде, как сумеют договориться. После почестей и наград настал черед суровости и казней. Лорда Одли в порванном бумажном балахоне, разрисованном его перевернутыми гербами, провели от Ньюгейтской тюрьмы до Тауэра к там обезглавили[306]. Флэммока и кузнеца пытали на дыбе и вытягиванием, а затем четвертовали в Тайберне. На повозке смертников кузнец (как можно судить по словам, которые он произнес) ублажал себя мыслями о том, что он будет славен во все последующие времена. Какое-то время королю хотелось отправить Флэммока и кузнеца в Корнуолл, чтобы казнить там для вящего страху. Но, получив донесение, что графство еще не замирилось и народ бурлит, он счел за лучшее не раздражать его еще сильнее. Все прочие мятежники были помилованы прокламацией и получили грамоту о прощении за малой печатью. Итак, во искупление этого крупного мятежа король, помимо крови, пролитой на поле боя, удовольствовался жизнью лишь, трех преступников.

Странно было видеть, сколь различны и неравномерны королевские приговоры о казни и помиловании: сначала можно было подумать, будто все здесь решает своего рода лотерея или случай. Однако при более пристальном взгляде становится ясно, что на это были свои причины — причины, может быть, более важные, чем мы теперь, отделенные столь долгим временем, способны различить. После кентского возмущения (в котором участвовала лишь горстка людей) было казнено до ста пятидесяти человек, тогда как после такого мощного восстания — всего трое. Возможно, король поставил в зачет погибших в бою или не хотел выказывать суровость по отношению к взбунтовавшемуся простонародью, или безобидное поведение этого люда, прошедшего с запада на восток Англии без насилий и грабежей, несколько смягчило его и подвигло к состраданию, или. наконец, он проводил большое различие между людьми, восставшими из прихоти, и теми, кто восстал из нужды.

После победы над корнуэльцами к королю из Кале явилось почетное посольство от французского короля, которое прибыло в Кале еще за месяц до того, но было там задержано ввиду смуты и содержалось в почете на королевском обеспечении. Едва узнав об их прибытии, король отправил к ним гонца с просьбой потерпеть, пока не уляжется небольшой дым, поднявшийся в его стране, что не замедлит о том. что его всерьез беспокоило, он (по своему обычаю) отзывался на людях пренебрежительно. Повод для посольства был не слишком значительный: испросить отсрочку платежей и уладить некоторые частности в отношении границ; на деле оно приехало засвидетельствовать дружбу и ласковыми речами утвердить короля в доброй приязни. Что же до недавнего договора короля с итальянцами, то его отмены не потребовали ни устно, ни вручением грамот.

Однако тем временем, пока корнуэльцы шли на Лондон, король Шотландии, хорошо осведомленный обо всем происходящем и знавший, что стоит улечься этим волнениям, и ему не миновать войны с Англией, не стал упускать благоприятной возможности и, рассудив, что королю теперь не до него, снова перевел войско через английскую границу и с частью сил осадил Норэмский замок, а другую часть отправил грабить окрестности. Но епископ Даремский Фокс, человек мудрый и способный в настоящем провидеть будущее, заранее предполагая, что так оно и будет, распорядился сильно укрепить свой Норэмский замок и доставить в него всевозможные припасы, а кроме того, разместил в нем множество отборных солдат: по величине замка несоразмерно много, так как рассчитывал скорее на бешеный приступ, нежели на долгую осаду. Он, далее, распорядился, чтобы окрестные жители укрыли скот и имущество в крепких и труднодоступных местах и отправил гонца к графу Суррею (который расположился лагерем неподалеку в Йоркшире) с просьбой поспешить на подмогу. Так что и шотландский король ничего не смог поделать с замком и его люди вернулись[307] лишь со случайной добычей. Когда же он понял, что на него с большими силами идет граф Суррей, он вернулся в Шотландию. Граф, увидев, что осада снята, а неприятель отступил, со всей быстротой пустился в преследование, надеясь перехватить короля и дать ему бой. Но, не догнав его вовремя, он осадил замок Атон, одну из сильнейших (как тогда считалось) крепостей между Бервиком и Эдинбургом, и вскоре ее взял. Немного спустя, ввиду того, что шотландский король все дальше отступал в пределы своей страны, а погода стояла чрезвычайно ненастная я бурная, граф вернулся в Англию[308]. Так что (по существу) с обеих сторон походы свелись к осаде одного замка и взятию другого, а такой итог не соответствовал ни мощи войск, ни пылкости ссоры, ни величине ожиданий.

В разгар этих бедствий, как внутренних, так и внешних, из Испании в Англию приехал Питер Хайалас, которого некоторые называли Элиасом (без сомнения, он был предтечей тех благоприятных обстоятельств, которыми мы наслаждаемся в наши дни, ибо через посредство его посольства между Англией и Шотландией установилось перемирие, перемирие повлекло за собой мир, мир — бракосочетание, а бракосочетание — союз королевств), — человек большой мудрости и (по тем временам) не без учености, а послали его король и королева Испании Фердинанд и Изабелла вести переговоры о браке их второй дочери Катерины с принцем Артуром. С договором этим он управился весьма неплохо и почти довел его до завершения. Но между тем так случилось, что после одной из бесед, которые он вел с королем об этом предмете, король (который обладал большим умением быстро проникать в душу послов чужеземных государей, если эти люди ему нравились, и подолгу совещался с ними о своих собственных делах и даже использовал их на своей службе) между прочим завел речь и о том, как бы положить конец распрям и разногласиям с Шотландией. Ибо король, естественно, не любил бесплодных войн с Шотландией, хотя и наживался на слухах об их приближении, и в государственном совете Шотландии у него было немало людей, советовавших своему королю пойти ему навстречу и оставить войны с Англией; выдавая себя за добрых друзей отечества, они на самом деле пеклись об интересах короля. Только он был слишком умен, чтобы самому предлагать шотландцам мир. С другой стороны, он нашел союзника в лице Фердинанда Арагонского, который как нельзя лучше подходил для его целей. Ведь после того как король Фердинанд, имея доверительное сообщение, что брак безусловно состоится, взял бы на себя роль союзника короля, но со свойственной испанцам приверженностью долгу не уклонился бы от советов королю в его делах. Король же, по по недостатку самостоятельности, но употребляя себе во благо настроения всякого человека, воспользовался этим, дабы исполнить то, что, как он считал, ему либо неприлично, либо неприятно производить от своего лица, перекладывая ответственность на Фердинанда, по чьему совету он якобы действовал. Поэтому, ему угодно, чтобы Хайалас (как бы по собственному почину и предложению) поехал в Шотландию для переговоров о примирении обоих королей. Хайалас взялся за это дело, и явившись к королю шотландскому Якову, сначала весьма искусно склонил его прислушаться к оолее осторожным и смиренным советам, а потом отписал королю, что, как он надеется, мир упрочится и утвердится без особого труда, если он пришлет мудрого и умеренного советника, который мог бы договориться об условиях. Король тотчас же направил епископа Фокса (находившегося в то время в своем замке Норэм) для совещания с Хайаласом, после чего они оба должны были начать переговоры с представителями шотландского короля. Представители обеих сторон встретились[309]. Однако после долгих споров о статьях и условиях мирного договора, предложенных с той и с другой стороны, они так и не смогли заключить мира. Главным препятствием было требованиие короля выдать ему Перкина как источник бесчестья для всех королей и лицо, не охраняемое международным правом. Король же Шотландии наотрез отказался это сделать, говоря, что сам он плохой судья правам Перкина, но он принял его как просителя, защитил как беглеца, искавшего убежища, дал ему в жены свою близкую родственницу, помогал ему силой оружия в уверенности, что он — государь, и теперь по чести не может выдать его врагам, ибо это означало бы перечеркнуть и признать ложью все, что он перед тем говорил и делал. Не добившись выдачи Перкина, епископ (получивший от короля известные гордые инструкции[310] — таковыми они, как бы там ни было, представлялись, хотя в конце имелась оговорка, которая передавала все на усмотрение епископа и повелевала ему ни в коем случае не доводить дело до разрыва) перешел ко второму пункту инструкций, который был о том. что шотландский король лично встретится с королем в Ньюкасле. Когда об этом доложили шотландскому королю, он ответил, что хочет договариваться о мире, а не ехать его выпрашивать. В соответствии с другой статьей инструкций епископ потребовал возвратить добычу, захваченную шотландцами, или выплатить за нее возмещение. Но шотландские представители ответили, что добыча эта все равно, что вода, пролитая на землю, которую невозможно собрать, и что подданные короля куда лучше способны снести свою утрату, чем их господин ее возместить. В конце концов, как люди разумные, и те и другие скорее сделали подобие перерыва, чем разорвали переговоры, и заключили перемирие на несколько последующих месяцев[311]. Тем временем король Шотландии, не меняя своей официальной позиции в отношении Перкипа, которой он придерживался до сих пор, стал вследствие частых бесед с англичанами и многих других предупреждений подозревать, что он самозванец, и потому благородным образом призвал его к себе и, перечислив все благодеяния и милости, которые он ему оказал (сделал своим союзником, вот уже два года бросает вызов могущественному и богатому королю, ведя наступательную войну за его дело, более того, отказался от почетного мира, который ему предлагали на хороших условиях, если только он выдаст его головой, а также глубоко оскорбил своих вельмож и народ, чьего недовольства он не может вызывать слишком долго), посоветовал ему самостоятельно подумать о своей судьбе и выбрать более пригодное место изгнания, прибавив, что он не должен был бы этого говорить, но англичане разоблачили его перед шотландцами, ибо он уже два раза опрашивал всех своих приближенных и никто из них не принял его сторону; тем не менее он исполнит то, что сказал при их первой встрече, а именно, что он не раскается, отдав себя в его руки, ибо он не покинет его, а предоставит ему суда и все, что еще нужно, чтобы доставить его, куда ему будет угодно.

Перкин, никогда не сходивший с подмостков своего величия, отвечал королю в нескольких словах: он видит, что его время еще не пришло, но, как бы ни сложилась его судьба, он будет думать и говорить о короле по чести. Уезжая, он даже не помыслил направиться во Фландрию, ибо опасался, что с тех пор, как год назад великий герцог заключил с королем договор, эта страна превратилась для него в западню, но вместе с женой и теми из сторонников, кто не захотел его оставить, переправился в Ирландию.

В двенадцатый год правления короля, немного раньше описываемого времени[312], папа Александр, который более других любил тех государей, чьи страны лежали дальше от Италии и с кем у него было меньше всего дел, а также весьма признательный королю за его недавнее вступление в лигу защитников Италии, наградил его освященным мечом и венцом[313], которые доставил его нунций. Папа Иннокентий некогда сделал то же самое, но его награду приняли не столь торжественно[314]. Ибо король послал мэра и его собратьев встретить папского посланца на Лондонском мосту, а вдоль всех улиц, ведущих от подножия моста к дворцу при соборе св. Павла (в котором тогда расположился король), стояли одетые в ливреи горожане. Наутро, в День всех святых, король, следуя за мечом и венцом, которые несли перед ним, в сопровождении многих прелатов, пэров и первейших придворных прошествовал в собор св. Павла. После шествия он сел на хорах, а лорд-архиепископ, стоя на ступеньках хоров, произнес длинную проповедь, в которой он говорил о том, какую большую и высокую честь оказал королю папа (поднеся эти награды и знаки благословения), и о том, как редко и за какие высокие заслуги их даруют, а затем перечислил главные деяния и добродетели короля, которые в глазах его святейшества сделали его достойным этой большой чести.

Все это время восстание в Корнуолле (о котором мы говорили), казалось, не имело никакого отношения к Перкину, за тем исключением, может быть, что его прокламация, обещавшая упразднить поборы и платежи, затронула верную струну, и корнуэльцы, случалось, поминали его добром. Но теперь распространяющиеся волнения привели к тому, что пузыри стали встречаться друг с другом, как это бывает и на поверхности воды. Королевское милосердие (к тому времени корнуэльские мятежники, взятые в плен и получившие прощение, а многие, как уже говорилось, выкупленные у захвативших их солдат по два шиллинга двенадцать пенсов каждый, вернулись в свое графство) придало им скорее смелости, чем благоразумия, так что они сговорились не говорить соседям и землякам, что, простив их, король сделал доброе дело, ибо ему ли не знать, что если он повесит всех, кто думает так же, как они, в Англии останется слишком мало подданных, и начали подбивать и подзадоривать друг друга возобновить смуту. Самые смышленые из них, прослышав, что Перкин в Ирландии, нашли способ послать к нему с известием, что, если он к ним приедет, они будут ему служить. Услышав эту весть, Перкин воспрял духом и стал совещаться со своими главными советниками, которых у него было трое: Херн, бежавший от долгов торговец шелком и бархатом, портной Скелтон и писец Эстли (ибо секретарь Фрайон его покинул). Они сказали ему, что и по дороге в Кент, и по дороге в Шотландию его видело чересчур много глаз, поскольку первый слишком близко от Лондона, прямо под носом у короля, а вторая — родина народа, внушающего англичанам столь сильное отвращение, что, люби они его куда сильнее, то и тогда никак не приняли бы его сторону из-за компании, в которой он явился. Вот если бы ему повезло оказаться в Корнуолле при первом возмущении, когда народ стал браться за оружие, его к этому времени уже короновали бы в Вестминстере, ибо все эти короли (как он уже успел убедиться) продадут бедных принцев за пару башмаков, а ему следует полностью опереться на народ, и потому они посоветовали ему со всей доступной быстротой плыть в Корнуолл, что он и сделал, переправившись туда на четырех маленьких барках с семьюдесятью или восьмьюдесятью воинами. Он причалил в бухте Уитсэнд-бей в сентябре и без промедления явился в Бодмин, родной город кузнеца[315], где к нему собралось до трех тысяч грубых мужланов.

Там он выпустил новую прокламацию, в которой ублажал народ щедрыми обещаниями и разжигал его выпадами против короля и правительства. И, как бывает с дымом, который не растворится, пока не достигнет наибольшей высоты, ныне, перед своим концом, он поднял свой титул и начал величать себя уже не Ричардом, герцогом Йоркским, а Ричардом IV, королем Англии[316]. Советники надоумили его во что бы то ни стало овладеть каким-нибудь хорошим укрепленным городом, чтобы, во-первых, дать своим людям изведать сладость богатой добычи и надеждами на такую же поживу привлечь к нему всех распущенных и пропавших людей, и, во-вторых, иметь надежное убежище, куда бы его силы могли отступить в тяжелый момент или при неудаче на поле боя. Поэтому они собрались с мужеством и осадили Эксетер[317], самый сильный и богатый город в тех краях. Подойдя к Эксетеру, они поначалу воздерживались применять силу, а стали кричать и горланить, рассчитывая напугать жителей, а также в нескольких местах из-под стены окликали и убеждали их примкнуть к ним и стать на их сторону, говоря, что, если их город первым признает короля, он превратит его в новый Лондон. Однако им не хватило ума сколько-нибудь регулярно посылать своих агентов или отобранных людей, чтобы их прельщать и вести с ними переговоры. Со своей стороны, горожане выказали себя стойкими и преданными подданными. Более того, между ними не только не произошло хоть малого смятения или разлада, но все приготовились дать доблестный отпор и отстоять город. Ибо они прекрасно видели, что мятежники пока не столь многочисленны и сильны, чтобы их бояться; и у них были все основания надеяться, что прежде, чем тех станет больше, к ним самим подоспеет королевская подмога. Да и без того они почитали за крайнее зло отдаться на милость этому голодному и беззаконному люду. Поэтому, приведя внутри города все в добрый порядок, они тем не менее в нескольких местах стены незаметно спустили на веревках нескольких гонцов (чтобы, случись неудача с одним, дошел бы другой), которые должны были предупредить короля об опасности и воззвать о помощи. Перкин и сам опасался, что вскорости следует ждать подмоги и потому решил бросить все силы на приступ. С этой целью, послав людей, вооруженных штурмовыми лестницами в нескольких местах взобраться на стену, он в то же время попытался взломать одни из ворот. Но у него не было ни пушек, ни осадных орудий, и, после того, как он увидел, что их не взять ни таранами из бревен, ни железными ломами, ни прочими подручными средствами, ему не оставалось ничего иного, как их поджечь, что он и сделал. Но горожане, хорошо осознавшие опасность, не стали дожидаться, пока огонь поглотит ворота, а изнутри нагромоздили у них и на некотором пространстве вокруг вязанки хвороста и другое топливо, которое они тоже подожгли и так огнем потушили огонь. Тем временем они возвели земляные валы и выкопали глубокие рвы, которые должны были заменить стену и ворота. Приступ также закончился весьма неудачно: мятежники были сброшены со стен, двести человек было убито[318].

Прослышав, что Перкин осадил Эксетер, король развеселился и сказал окружающим, что на западе высадился король проходимцев и теперь, он надеется, ему доведется воочию его увидеть, каковой чести он до сих пор не удостаивался. Те, что был тогда рядом с королем, явственно заметили, что он и правда весьма обрадован вестью о том, что Перкин на английской земле, где ему некуда отступить. Он подумал, что наконец излечится от этой давно мучившей его болезни. Чтобы воспламенить сердца всех мужей, он всеми возможными средствами разгласил, что те, кто ныне послужит ему и положит конец этим бедствиям, будут любезны ему никак не меньше, чем тот, кто подоспел в одиннадцатом часу и получил плату за весь день[319]. И вот, как бывает в конце представлений, на сцену разом вышло множество исполнителей. Он приказал лорду-камергеру, лорду Бруку и сэру Раису ап Томасу[320] с наличными силами поспешить на выручку городу и распустить слух, что за ними следует королевское войско под водительством самого короля. Граф Девоншир с сыном, семейства Керью и Фулфордов и другие первейшие особы Девоншира (которые не были званы от двора, но прослышали, что сердце короля столь жаждет этой службы) с наспех собранными войсками поторопились первыми подать помощь Эксетеру, предупредив подмогу короля. То же и герцог Бекингем со многими храбрыми дворянами, которые, не дожидаясь, пока либо король, либо лорд-камергер придут к цели, взялись за оружие и, дабы выделиться своим рвением, сами образовали отряд войск, сообщив королю о своей готовности и пожелав узнать его волю. Так что, как говорится в пословице, в паденье всяк святой пособник.

Когда сразу со стольких сторон до него донесся лязг оружия и шум враждебных приготовлений, Перкин снял осаду[321] и двинулся к Тонтону, не отрывая одного глаза от короны, но другим уже начиная косить в сторону святого убежища, хотя корнуэльцы, ставшие теперь, как железо, которое после многократного разогрева и закалки делается неподатливым — скорее сломается, чем согнется, — клялись и божились оставаться с ним до последней капли крови. Уходя от Эксетера, он имел от шести до семи тысяч человек, многие из которых, привлеченные молвой о столь крупном предприятии и в расчете на поживу, явились, когда он уже стоял перед Эксетером, хотя по снятии осады некоторые улизнули. Подступив к Тонтону, он, изображая бесстрашие, весь день делал вид, что усердно распоряжается приготовлениями к бою, но близ полуночи в сопровождении трех десятков всадников бежал в Бьюли, что в Нью-Форесте, где вместе со многими из своей свиты отдался под защиту святого убежища, покинув корнуэльцев на произвол судьбы. Впрочем, тем самым он освободил их от клятвы и выказал обычную для него жалостливость, удалившись, чтобы не видеть, как прольется кровь его подданных. Едва прослышав о бегстве Перкина, король немедленно выслал пятьсот всадников догнать и перехватить его прежде, чем он достигнет моря или того малого островка, который называли святилищем. Но к последнему они прискакали слишком поздно. Поэтому им оставалось лишь окружить убежище и поддерживать вокруг него крепкую охрану, дожидаясь, пока не станет известна дальнейшая воля короля. Что до других мятежников, то они (лишенные своего предводителя) без единого удара сдались на милость короля. Король же, который (подобно лекарям) имел обыкновение пускать кровь скорее для спасения жизни, нежели ради кровопролития, и никогда не проявлял жестокости, если был в безопасности, увидев, что угроза миновала, в итоге простил их всех, кроме нескольких отпетых злодеев, которых повелел казнить, чтобы тем оттенить свою милость к прочим. Кроме того, несколько всадников были спешно посланы к горе св. Михаила в Корнуолле, где Перкин оставил леди Екатерину Гордон, которая и в счастье и в горе безгранично любила мужа, добродетелями супруги умножая добродетели своего пола. Король отправил их столь поспешно, так как не знал, беременна ли она, ибо в этом случае дело не закончилось бы на одном Перкине. Когда ее доставили к королю, он, как передают, принял ее не только с состраданием, но и с любовью, поскольку жалость лишь усиливала впечатление от ее изумительной красоты. Обласкав ее, он во имя радости лицезреть эту красоту и во славу себе отослал ее в свиту королевы и назначил ей весьма почтенное содержание, которым она пользовалась и при жизни короля и много лет после его смерти. Вскоре из-за ее истинной красоты все придворные начали называть ее именем Белой розы, некогда украшавшим фальшивый титул ее мужа.

Король продолжал свой поход и, встреченный ликованием, вступил в Эксетер[322], где он раздал большие похвалы и благодарности горожанам и, сняв меч, висевший у него на боку, отдал его мэру и повелел, чтобы отныне его всегда носили перед ним. Он также приказал казнить нескольких зачинщиков корнуэльского бунта, принесенных им в жертву горожанам за страх и лишения, которые те им причинили. В Эксетере король спросил свой совет, должно ли ему пообещать Перкину жизнь, если тот покинет убежище и добровольно сдастся. Мнения совета разделились. Некоторые предлагали королю силой изъять его из святилища и предать смерти, что дозволительно в случае необходимости, при которой обходятся и без самих освященных мест и предметов. Они также не сомневались, что папа окажется сговорчивым и согласится либо заявлением, либо в крайнем случае индульгенцией одобрить его поступок. Другие высказывали мнение, что, поскольку все и без того спокойно и не сулит беды, то и не следует навлекать на короля новых поношений и нападок. Третьи стояли на том, что король никогда не сумеет уверить мир в том, что касается самозванства Перкина, и узнать всю подоплеку заговора, если обещанием жизни и прощения и другими честными средствами не заполучит его в свои руки. Впрочем, все они в своих речах много сокрушались о королевской доле и со своего рода негодованием корили его судьбу, пожелавшую, чтобы этого мудрого и добродетельного государя столь давно и столь часто испытывали и тревожили призраки. На это король отвечал им, что испытание призраками ниспосылает ему сам всемогущий бог и что сие не должно беспокоить его друзей; сам же он всегда презирал их и скорбит лишь о том, что они подвергли такому горю и страданиям его народ. Однако в итоге он склонился к третьему мнению и потому отправил нескольких лиц для переговоров с Перкином, который с радостью согласился на такое условие, видя, что он в плену и лишен всяких надежд, ибо, попытав счастья и с государями, и с простонародьем, и с великими, и с малыми, он повсюду встречал только ложь, слабость или невезение. Пребывая в Эксетере, король также назначил лорда Дарси[323] и еще нескольких представителей, которые должны были обложить штрафами всех тех, кто имел хоть какое-нибудь имущество и каким-либо образом предоставлял или оказывал помощь или пособничество Перкину или корнуэльцам, будь то на поле боя или во время бегства. Эти представители исполняли службу столь неукоснительно и сурово, что обильные денежные кровопускания, ими учиненные, сильно омрачили впечатление, произведенное милостивым отказом короля от кровопролития. Перкина доставили ко двору, но не привели перед лицо короля, хотя тот, чтобы удовлетворить любопытство, порой наблюдал за ним из окна или когда проходил мимо. Внешне он пользовался свободой, но сторожили его со всей возможной заботой и бдительностью, чтобы повезти вслед за королем в Лондон. Всякий может вообразить, какому осмеянию он подвергался, стоило ему выйти на сцену в новой роли приживала и шута, на которую он сменил прежнюю роль государя. В этом усердствовали не только придворные, но и простой люд, который увивался вокруг него на каждом шагу, так что по стае птиц уже издали можно было сказать, где сова: кто глумился над ним, кто ему дивился, кто бранил, кто рассматривал его лицо и движения, чтобы было потом о чем посудачить. Словом, за показное почитание и почести, которыми он столь долго пользовался, ему сполна перепало насмешек и презрения. Как только прибыл в Лондон, король потешил и город таким майским празднеством. Его неторопливо, но без какого-либо унижения, провезли верхом через Чипсайд и Корнхилл[324] до Тауэра, а оттуда назад в Вестминстер, посреди тысячеголосого гула насмешек и упреков. Но, как бы в дополнение к зрелищу, на некотором удалении от Перкина на лошади везли его ближайшего советника, который в прошлом был королевским кузнецом и коновалом. Когда Перкин укрылся в святилище, этот молодец променял священное место на священное одеяние, оделся отшельником и в таком наряде скитался по стране, пока не был опознан и схвачен. Этот ехал связанный по рукам и ногам и не вернулся вместе с Перкином в Вестминстер, а остался в Тауэре, где его через несколько дней казнили. Вскоре Перкина с усердием допросили, ибо кто лучше него мог рассказать о себе самом. После того, как была записана его исповедь, из тех ее частей, которые, как полагали, были пригодны для обнародования, сделали выдержки и в таком виде напечатали и распространили в королевстве и за границей, чем король себе нимало не помог, ибо насколько пространно и подробно она рассказывала о происхождении отца и матери Перкина, его деда и бабки, дядей и двоюродных братьев, а также о том, из каких мест и куда он странствовал, настолько же мало или не по существу — обо всем, что касалось его замыслов или предприятий с его участием, и уж вовсе ни словом, ни намеком не упоминала о самой герцогине Бургундской, которая, как известно всему свету, как раз и вложила жизнь и душу в эту затею, — так что люди, не найдя в ней того, чего искали, принимались сами выискивать неведомо что и сомневались больше прежнего. Но король предпочитал скорее не удовлетворить любопытство, чем раздувать угли. В то время не было ни новых дознаний, ни тюремных заключений, которые позволяли бы думать, что изобличен или осужден кто-либо из знатных особ, хотя из-за скрытности короля всегда оставалось дремлющее сомнение.

В ту же пору[325], ночью, во дворце короля в Шайне рядом с собственными королевскими покоями неожиданно вспыхнул сильный пожар, поглотивший большую часть здания и много дорогой утвари, что дало королю повод возвести великолепный Ричмондский дворец, который стоит по сей день.

Несколько ранее этого времени произошло еще одно памятное событие. Жил тогда в Бристоу некто Себастьян Габато[326], венецианец, муж сведущий и искусный в космографии и мореплавании. Этот муж, видя успехи Христофора Колумба и, может быть, ревнуя о предприятии, подобном тому, что позволило генуэзцу лет за шесть до того[327] сделать славное открытие на юго-западе, проникся уверенностью, что земли можно открыть также на северо-западе. И уж, наверно, у него были на этот счет более твердые и веские основания, нежели поначалу у Колумба. Ибо, поскольку оба великих острова Старого и Нового света по виду и очертаниям шире к северу и уже к югу, возможно, что первое открытие было сделано там, где земли сходятся всего ближе. А еще прежде того были открыты некие земли, которые открыватели приняли за острова, а на деле оказалось, что это северо-западная часть Американского континента. Быть может, кое-какие сообщения подобного рода, впоследствии дошедшие до Колумба и им утаенные (ибо ему хотелось, чтобы его открытие предстало как дитя его знаний и удачи, а не последствие предыдущего плавания), вселили в него уверенность, что к западу от Европы и Африки в сторону Азии простирается не одно лишь море, — уверенность большую, нежели могли дать предсказание Сенеки, или предания, сообщенные Платоном, или природа течений и ветров и тому подобные домыслы, выдававшиеся за те основания, на которые якобы должен был опираться Колумб, хотя мне также небезызвестно, что его успех приписывали случайному открытию, сделанному на потерявшем управление корабле неким испанским капитаном, который умер в доме Колумба. Габато же, поручившись королю, что найдет остров, наполненный богатыми товарами, побудил его снарядить в Бристоу корабль для открытия этого острова, вместе с которым вышло три малых корабля лондонских купцов[328], нагруженных крупными и мелкими изделиями, пригодными для торговли с дикарями. Он уплыл, как он утверждал по возвращении (и представил в доказательство сочиненную им карту), весьма далеко на запад с уклоном в четверть градуса к северу на северную сторону Terra de Labrador, пока не достиг широты шестидесяти семи с половиной градусов, где море было все еще открытым[329]. Достоверно известно также, что судьба была готова предложить королю всю обширную Вест-Индскую империю и лишь случайная задержка, а не отказ со стороны короля, лишила его столь огромного приобретения. Ведь, получив отказ от короля Португалии (которому не под силу было объять сразу и восток и запад), Христофор Колумб послал своего брата Варфоломея Колумба сговориться о своем плавании с королем Генрихом. Но вышло так, что в море его захватили в плен пираты и из-за этой случайной помехи он явился к королю слишком поздно, — так поздно, что еще прежде, чем выговорил у короля условия для брата, тот успел завершить свое предприятие, и, таким образом, Вест-Индия волей провидения досталась тогда Кастильской короне. Однако это столь раздосадовало короля, что не только на это путешествие, но и в шестнадцатый год своего правления и потом снова в восемнадцатый он даровал все новые полномочия на открытие и присоединение неизведанных земель.

В четырнадцатый год[330] чудесным провидением Господа, который все преклоняет на свою волю и великое готовит в ничтожном, случилось пустячное и досадное происшествие, которое повлекло великие и счастливые последствия. Во время перемирия с Шотландией в город Норэм развлечься в компании тамошних англичан приехали молодые шотландские дворяне, которые от праздности повадились ходить к замку и подолгу его оглядывать. За этим занятием их два или три раза заметил кто-то из гарнизона замка, и, поскольку из памяти еще не изгладилась недавняя вражда, в них либо заподозрили шпионов, либо таковыми обругали. Тут же завязалась перебранка; от брани перешли к потасовке, так что многие с той и с другой стороны получили раны, а так как шотландцы были в городе чужаками, то им и досталось больше, — до того, что некоторые из них были убиты, а остальные поспешно бежали. Уцелевшие подали жалобу и о деле этом неоднократно спорили перед губернаторами приграничья с той и с другой стороны, однако никаких положительных мер не приняли, вследствие чего король Шотландии решил взяться за него сам и, будучи в большом запале, послал к королю герольда сделать заявление, что, если шотландцы по условиям перемирия не получат возмещения, он объявит войну. Король, который уже довольно испытывал судьбу и был наклонен к миру, отвечал, что происшедшее случилось полностью вопреки его воле и без его ведома, но если виноваты солдаты гарнизона, то он позаботится, чтобы их наказали, а перемирие будет соблюдено по всем пунктам. Но такой ответ показался шотландскому королю всего лишь проволочкой, нужной, чтобы жалоба сама собой выдохнулась со временем, и не удовлетворил, а скорее ожесточил его. Епископ Фокс, который узнал от короля, что шотландский король по-прежнему недоволен и раздражен, и встревожился, что повод к разрыву перемирия будет исходить от его людей, слал к шотландскому королю, дабы умиротворить его, смиренные и покаянные письма. Король Яков, смягченный покорностью и красноречием епископа, написал ему, что, хотя он отчасти и тронут его письмами, он все же не получит полного удовлетворения, пока не поговорит с ним сам: и о том как уладить нынешние разногласия, и о других делах, способных послужить благу обоих королевств.

Посоветовавшись с королем, епископ отправился в Шотландию. Встреча состоялась в Милроссе, аббатстве монахов-цистерианцев[331], в котором тогда жил король. Сперва король в резком тоне изложил епископу свою обиду, возникшую из-за дерзкого нарушения перемирия людьми из замка Норэм, на что епископ Фокс дал смиренный и гладкий ответ, который маслом пролился на открытую рану, вследствие чего она стала заживать. Это происходило перед королем и его советом. После король говорил с епископом наедине и открылся ему, сказав, что все эти временные перемирия и миры быстро заключаются и быстро нарушаются, а он желал бы более тесной дружбы с королем Англии, и тут же посвятил его в свои мысли о том, что если бы король дал ему в жены леди Маргариту, свою старшую дочь, то их союз стал бы нерасторжимым: он хорошо знает, какое место епископ заслуженно занимает при своем господине и каким пользуется влиянием, поэтому, если бы он принял это дело близко к сердцу и прилежно похлопотал о нем, у него нет сомнений, что оно удастся. Епископ скромно отвечал, что он скорее счастлив, нежели достоин быть посредником в таком начинании, но он приложит все усилия. Вернувшись, епископ дал королю отчет обо всем, что произошло, и, увидев, что он отнесся к этому более чем благосклонно[332], дал королю совет сперва приступить к заключению мира, а потом постепенно перейти к брачному договору. После этого был заключен мирный договор, опубликованный незадолго до Рождества[333], в четырнадцатый год правления короля. В соответствии с ним мир должен был длиться сколько будет жизни обоих королей и еще год после смерти того, кто проживет дольше. Этот договор содержал статью о том, что ни один англичанин не может вступить в Шотландию и ни один шотландец в Англию, не имея при себе рекомендательного письма от короля своей страны. На первый взгляд могло показаться, что ее цель — сохранить отчуждение между двумя народами, но в действительности ее ввели для того, чтобы приковать к месту пограничные кланы.

В тот же год у короля родился третий сын, которому при крещении дали имя Эдмонд, однако вскоре он умер[334]. Тогда же пришло известие о смерти короля Франции[335] Карла, по котором отслужили торжественную и пышную панихиду.

Прошло немного времени и Перкин, который был сделан из ртути (а ее трудно ухватить или удержать в затворе), начал затевать смуту. Обманув своих стражей[336], он сбежал и во всю прыть пустился к морскому берегу[337]. Но на него тотчас поставили все мыслимые ловушки и учинили за ним столь усердную погоню и розыск, что ему поневоле пришлось повернуть обратно. Он проник в Вифлеемский дом, называемый Шайнским приорством (которое имело привилегию святилища), и сдался приору этого монастыря. Приор слыл святым и был в те дни окружен всеобщим почитанием. Он явился к королю и стал умолять его лишь сохранить Перкину жизнь, во всем остальном предоставляя его судьбу усмотрению короля. Многие из окружения короля снова еще жарче, нежели прежде, убеждали его схватить и повесить Перкина. Однако король, которому высокомерие не позволяло ненавидеть тех, кого он презирал, решил схватить проходимца и забить его в колодки. Итак, обещав приору его жизнь, он велел его выдать. Спустя два или три дня[338] его заковали в железа и забили в колодки на эшафоте, воздвигнутом во дворе Вестминстерского дворца, и продержали так весь день. На следующий день то же самое повторилось на перекрестке в Чипсайде, и в обоих местах он вслух читал свою исповедь, о которой мы упоминали ранее. Из Чипсайда его перевели и заточили в Тауэр. Несмотря на все это, король (чего мы уже отчасти касались) настолько вырос во всеобщем мнении, что его стали считать участником распоряжений судьбы, так что никто уж не мог сказать, какие дела принадлежат одной, а какие другому. Ведь все верили, что Перкина предали, а его побег случился не без тайного ведома короля, у которого он во все время своего бегства был на крючке, и что король подстроил это, дабы иметь повод предать его смерти и наконец-то с ним развязаться. Впрочем, это маловероятно, ибо те же соглядатаи, что следили за его побегом, могли бы преградить ему путь в святилище. Однако этому плющу, обвившему древо Плантагенетов, суждено было погубить самое дерево. Ибо, недолго пробыв в Тауэре, Перкин принялся вкрадываться в доверие и задабривать своих стражей — слуг коменданта Тауэра сэра Джона Дигби, которых было четверо: Стрейнджвейз, Блюэт, Эствуд и Лонг-Роджер. Он нагромождал горы обещаний, чтобы совратить этих людей и добиться побега. Но, хорошо зная, что его собственная судьба столь презренна, что он не может питать чьих-либо надежд, а действовать ему следует только с их помощью, ибо наград у него не было, он сам с собой выстроил обширный и роковой заговор, чтобы привязать к себе Эдуарда Плантагенета, графа Уорика, тогдашнего узника Тауэра, который под гнетом томительной жизни в долгом заключении, а также непрестанно возвращающегося страха, что его казнят, стал без меры податлив всему, что сулило ему свободу. Если слуги не польстятся на него самого, думал Перкин, то польстятся на этого молодого принца. Поэтому после того, как он записками, переданными через одного или двух из них, заручился согласием графа, было условлено, что эти четверо ночью тайком убьют своего господина, коменданта Тауэра, завладеют деньгами и имуществом, какие окажутся под рукой, достанут ключи от Тауэра и выпустят Перкина и графа. Но этот заговор был раскрыт до его осуществления. И снова мнение о великой мудрости короля возвело на него злую славу о том, что Перкин лишь послужил ему приманкой, дабы завлечь в ловушку графа Уорика. И надо же было такому случиться, чтобы в тот самый миг, когда составлялся заговор (в этом тоже видели происки короля), как по волшебству объявился поддельный граф Уорик, сын сапожника именем Ральф Уилфорд, молодой человек, которого подучил и наставил монах-августинец Патрик. Вместе они откуда-то из Суффолка пришли в Кент, где не только исподволь тайно внушали всем, будто Уилфорд настоящий граф Уорик, но монах, обнаружив в народе легковерие, имел смелость провозгласить это с амвона и подстрекал народ оказывать ему помощь. После этого их обоих немедленно изловили и Уилфорда казнили[339], а монаха присудили к пожизненному заключению. Все это — и то, что эти события совершились столь своевременно и позволили королю увидеть, какую опасность для него в его положении представляет граф Уорик, а это извинило его последующую суровость; и безрассудство монаха, который столь напрасно и отчаянно обнаружил заговор прежде, чем он успел хоть сколько-нибудь окрепнуть; и спасение его жизни, которое на деле составляло привилегию его ордена; и жалость простонародья (которая, если она сливается в мощный поток, всегда несет с собой сплетни и злословие) — заставило всех скорее говорить, нежели верить, что все это лишь уловка короля. Как бы там ни было, после того, что случилось, Перкина (который согрешил против помилования в третий раз), наконец подвергли суду. Он был обвинен в Вестминстере[340] судьями, получившими поручение слушать и решать, и на основании многих измен, совершенных и осуществленных им после высадки на сушу в пределах королевства (ибо судьи посоветовали, что его следует судить как иностранца), приговорен к смерти, а через несколько дней казнен в Тайберне, где он снова вслух читал свою исповедь и перед смертью подтвердил ее истинность. Так кончил свою жизнь этот королек-василиск[341], способный уничтожить всякого, кто не заметил его первым. Эта пьеса была одной из самых длинных на памяти истории и, возможно, имела бы другой исход, не встреться ему столь мудрый, решительный и удачливый король.

Что до трех советников Перкина, то они в свое время прибегли к защите святилища так же, как и их господин, но то ли в силу полученного прощения, то ли из-за того, что не вышли из убежища, не попали под суд.

Вместе с Перкином казнили мэра Корка и его сына, главных попустителей его измен. Немного спустя были вынесены приговоры восьми участникам тауэрского заговора, из которых четверо были слугами коменданта. Впрочем, из этих восьмерых казнили только двух. Сразу же после этого суд под председательством графа Оксфорда (в то время отправлявшего должность стюарда Англии) предъявил обвинение несчастному принцу, графу Уорику, которому вменялось в вину не то, что он пытался бежать (ибо попытка не осуществилась, да и побег по закону нельзя было приравнять к измене, поскольку граф содержался в тюрьме не за измену), но то, что он вместе с Перкином замышлял поднять смуту и уничтожить короля. Тот признал обвинение справедливым и был вскоре обезглавлен на Тауэр-Хилл[342].

Вместе с жизнью этого благородного и достойного сострадания мужа, Эдварда графа Уорика, старшего сына герцога Кларенса, пресеклась мужская линия дома Плантагенетов, который в царственном величии и славе процветал со времен знаменитого короля Англии Генриха П. Притом отпрыскам этого дома нередко доводилось омыться собственной кровью. С той поры сохранились лишь те ветви, что были привиты другим родам, — как царствующим, так и другим из числа знатных. Однако потушить злобу, которую король навлек на себя его казнью, не могли ни ссылки на преступления графа, ни доводы о государственной необходимости. Тогда король рассудил за благо перенести все это дело за границу и возложить его на своего нового союзника, короля Испании Фердинанда. Эти короли понимали друг друга с полуслова и скоро кое-кому были показаны письма из Испании, где, между прочим, шла речь о брачном договоре, по поводу которого Фердинанд прямо писал королю, что он не видит гарантии того, что его сын унаследует престол, пока жив граф Уорик, и что он не склонен обрекать свою дочь на беды и опасности. Но, хотя этим король отчасти и отвел от себя злобу, он, сам того не ведая, как бы дурным пророчеством навлек на этот брак проклятие и несчастье, которое потом сбылось, поскольку и принц Артур лишь очень недолго прожил после свадьбы, и сама леди Екатерина[343] (печальная и набожная дама) много позже, когда ей впервые объявили волю короля Генриха VIII развестись с ней, обронила слова о том, что ее греха в том нет, но, видно, так Бог судил, ибо ее прежний брак был запятнан кровью, что было намеком на кровь графа Уорика[344].

В этот пятнадцатый год правления короля в Лондоне и в разных частях королевства была сильная чума. Поэтому, переменив много мест жительства, король, то ли для того, чтобы избежать опасности недуга, то ли для того, чтобы иметь случай встретиться с великим герцогом, то ли для того и другого вместе, отплыл с королевой в Кале. По его прибытии туда великий герцог отправил к нему почетное посольство, чтобы приветствовать его в тех краях и оповестить, что, если королю угодно, он приедет оказать ему почтение. Вдобавок к тому послы спросили короля, не будет ли ему угодно назначить место вне стен городов и крепостей, поскольку именно по этой причине он некогда отказался встретиться с французским королем. Хотя, как он сказал, он проводит между двумя королями большое различие, все же ему не по сердцу создавать прецедент, по которому того же самого от него впоследствии будет ожидать кто-нибудь другой, кому он доверяет меньше. Король принял знаки вежливости, согласился с извинением и назначил местом встречи церковь св. Петра близ Кале. Между тем королевское посещение великого герцога состоялось; его посетили личные послы короля лорд Сент-Джон и секретарь, которым великий герцог (отправляясь к мессе в церковь Сент-Омер) оказал честь, поместив лорда Сент-Джона по свою правую руку, а секретаря по левую, и так между ними поехал в церковь. В день, назначенный для встречи, король верхом приехал к месту неподалеку от церкви св. Петра, где хотел принять великого герцога. Когда они сблизились, великий герцог торопливо спешился и вызвался подержать королю стремя, чего король не захотел позволить, а сошел с лошади без помощи, и оба они обнялись с большой приязнью. В церкви, где для них было приготовлено место, между ними состоялась долгая беседа, касавшаяся не только подтверждения прежних договоров и облегчения торговли, но и возможности перекрестных браков между вторым сыном короля герцогом Йоркским[345] и дочерью великого герцога, а также между Карлом[346], сыном и наследником великого герцога, и второй дочерью короля Марией[347]. Впрочем, эти брачные пустоцветы выросли единственно из дружественных мечтаний и соревнования в любезности, хотя впоследствии один из браков был заключен договором, но не осуществился на деле[348]. Однако на протяжении всего времени, что оба государя беседовали и совещались в пригородах Кале, и с той, и с другой стороны было довольно изъявлений сердечной приязни, особенно со стороны великого герцога, который (помимо того, что он был государем замечательно доброго нрава) сознавал, сколь сухо обошелся с королем его совет в истории с Перкином и силился всеми средствами восстановить короля в былой приязни. К тому же отец и тесть, ревностно ненавидевшие французского короля, постоянно штурмовали его слух советами положиться на дружбу короля Генриха Английского, и поэтому он был рад случаю воплотить в действительность их наставления, называя короля покровителем, отцом и заступником (теми самыми словами, которые король повторил, удостоверяя городу любовное отношение к нему великого герцога[349]) и другими именами, какие он только мог придумать, чтобы выразить свою любовь и уважение королю. Короля также посетили губернатор Пикардии и бейлиф[350] Амьена, посланные от короля Франции Людовика засвидетельствовать ему почтение и сообщить о своей победе и завоевании герцогства Миланского. Король, по-видимому, был весьма доволен почестями, которые он, будучи в Кале, получил из тех краев, ибо в посланном из Кале личном письме мэру и олдерменам Лондона он со всеми подробностями изложил новости и события, с ними связанные, что, без сомнения, вызвало немалые пересуды в городе. Ибо, хотя король и не умел, подобно Эдуарду IV, поддерживать в горожанах благорасположение, он тем не менее всегда их весьма привечал и с ними считался, наделяя благодушием и другими государевыми милостями.

В тот же год умер Джон Мортон[351], архиепископ Кентерберийский, канцлер Англии и кардинал. Он был мудр и красноречив, но по натуре своей суров и заносчив, весьма любезен королю, но нелюбим знатью и ненавидим народом. Не обошли его имя из какого-то особого к нему благоволения и в прокламации Перкина, хотя в ней его не отнесли к ретивым королевским счетоводам, поскольку в своем сане кардинала он нес на себе образ и подобие папы. Он незримо и усердно мирволил королю, но так делал больше потому, что был его старинным слугой еще в годину лишений, а также оттого, что его привязанности были замешаны на неистребимой злобе к дому Йорков, в правление которых он подвергся преследованиям. К тому же его стремление избавить короля от людской злобы превышало стремление короля от нее избавиться. Ибо тому не было свойственно уклоняться от злобы, он предпочитал сносить ее и действовать от своего лица в любом угодном ему деле, отчего неприязнь к нему все возрастала, становилась всеобщей, хотя и менее дерзкой в своих проявлениях. Впрочем, что до королевских вымогательств, то впоследствии время показало, что, потакая склонностям короля, епископ скорее их умерял. Ричард III посадил его в своего рода заключение в доме герцога Бекингема, которого он втайне подстрекал восстать против короля. Когда же герцог дал обязательство и уже думал, что в бурю епископ будет его главным кормчим, тот сел в лодку и бежал за море. Но чем бы еще ни был он знаменит, он заслуживает самой счастливой памяти, ибо главным образом благодаря ему стало возможным объединение обеих Роз. Он умер преклонных лет, но крепкий здравием и духом.

Следующий год, шестнадцатый год короля и лето господне одна тысяча пятисотое, был в Риме юбилейным[352][353], Но, чтобы избавить верующих от опасностей расходов, связанных с путешествием в Рим, папа Александр рассудил за благо переслать благословения тем, кто, видя, что не может приехать за ними лично, заплатит взамен по сходной цене. С этой целью в Англию был направлен папский уполномоченный испанец Джаспер Понс — избранник более достойный, нежели уполномоченные папы Льва, которые впоследствии орудовали в Германии[354], ибо он исполнял дело с большой мудростью и подобием святости и столь преуспел, что собрал для папы по всей стране изрядные суммы денег и притом почти ни в чем не провинился. Полагали, будто часть денег присвоил себе король. Но из письма[355], которое несколько лет спустя написал королю из Рима его пенсионер кардинал Адриан, явствует, что эта не так. Ибо кардинал, который по поручению короля должен был убедить папу Юлия[356] поторопиться с изданием буллы на брак принца Генриха с леди Екатериной и нашел, что папа весьма несговорчив, в качестве главного доказательства заслуг короля перед Святым престолом приводил довод о том, что он не притронулся к казне, собранной Понсом в Англии. Впрочем, дабы создать видимость (для успокоения простого народа), что деньги предназначены для святого дела, тот же нунций привез королю послание папы, в котором тот заклинал и призывал его лично пойти на турок. Ибо, побуждаемый долгом вселенского отца, и едва ли не своими глазами видя успехи и достижения этих великих врагов веры[357], папа многократно держал в конклаве при послах чужеземных государей совет о священной войне и общем походе христианских властителей против турок. На этих совещаниях было решено, что венгры, поляки и богемцы должны воевать с Фракией, французы и испанцы — с Грецией, а папа (готовый пожертвовать собой ради столь славного дела) вместе с королем Англии, венецианцами (и другими могучими морскими державами) через Средиземное море поведет к Константинополю мощный флот. И будто для того и послал его святейшество нунциев ко всем христианским государям, чтобы прекращали между собой распри и ссоры и немедля начинали готовить войска и деньги на осуществление этого священного предприятия. Король (который хорошо понимал римский двор) дал на это скорее торжественный, нежели серьезный ответ. Он сказал, что нет на свете государя, который, подобно ему, столь радостно и послушно стремился бы собственной особой и со всеми наличными силами и казной вступить в священную войну. Но расстояние до места таково, что какой бы величины ни собрал он войско для морского похода, на его набор и снаряжение ему потребуется по меньшей мере вдвое больше средств и времени, чем другим государям, чьи страны расположены поблизости. Кроме того, и устройство его кораблей (у него не было галер), и навыки лоцманов и мастеров не слишком годятся для плавания в тех морях. Поэтому не лучше ли, если на море его святейшество будет сопровождать кто-либо из королей, кому это более удобно ввиду близкого местоположения их стран, ведь это позволило бы скорейшим образом и с меньшими издержками подготовить все и мудро избежать соперничества и разделения власти, каковые возникли бы между королями Франции и Испании, случись им обоим идти по суше войной на Грецию. Он же со своей стороны не поскупится на помощь и пожертвования. Но если все же эти короли откажутся, то пусть лучше его святейшество дождется времени, когда будет готов король, нежели выступает в одиночку. Но прежде он все-таки должен увидеть, что христианские государи полностью оставили и уладили все разногласия между собой (у него самого таковых нет). И чтобы ему передали в пользование несколько добрых городов на побережье Италии, куда его люди могли бы отступить и укрыться. С таким ответом Джаспер Понс, нимало не раздосадованный, вернулся восвояси.

Тем не менее благодаря этому заявлению (каким бы поверхностным оно ни было) король приобрел за границей такую высокую репутацию, что недолго спустя родосские рыцари[358] избрали его покровителем их ордена; так все помогает умножению славы государя, снискавшего столь большое уважение за свои мудрость и умение.

В эти последние два года случились гонения на еретиков, что в царствование этого короля бывало редко, да и тогда дело чаще кончалось наложением епитимьи, нежели сожжением. Одного из них[359] король (хотя и был неважным богословом) имел честь обратить в ходе диспута в Кентербери.

В том же году, хотя духи больше не преследовали короля, ибо, покропив где кровью, где водой, он прогнал их прочь, его посетили некие тревожные видения, по-прежнему явившиеся с той стороны, где был дом Йорков. Было же так: графу Суффолку, сыну Елизаветы, старшей сестры короля Эдуарда IV и ее второго мужа Джона, герцога Суффолка, и брату Джона, графа Линкольна, погибшего при Стоукфилде, человеку нрава несдержанного и вспыльчивого, как-то случилось в припадке ярости убить человека. Король даровал ему прощение, но, желая то ли бросить на него тень, то ли заставить глубже прочувствовать свою милость, вынудил его принародно молить о прощении. Как водится с гордецами, это привело графа в исступление. Ибо бесчестье оставляет более глубокие следы, чем милость. Он впал в недовольство и тайком бежал во Фландрию[360] к своей тетке герцогине Бургундской. Короля это насторожило. Однако, наученный испытаниями умело и своевременно применять противосредства, он так обработал его посланиями (да и сама леди Маргарита из-за частых неудач в алхимических опытах начала от них уставать и, кроме того, была отчасти благодарна королю, ибо он не тронул ее имени в исповеди Перкина), что тот на хороших условиях вернулся и примирился с королем.

В начале следующего года, семнадцатого года правления короля, в Англию, в Плимут, второго октября прибыла леди Екатерина, четвертая дочь короля и королевы Испании Фердинанда и Изабеллы, и четырнадцатого ноября в возрасте около восемнадцати лет[361] была в соборе св. Павла обвенчана с принцем Артуром, которому тогда было около пятнадцати. Ее встреча, въезд в Лондон и свадебные торжества были устроены с большой и неподдельной пышностью, о чем свидетельствуют и их стоимость, и живописность, и порядок. Все заботы об устройстве празднеств легли на епископа Фокса, который был не только достойным советником в делах войны и мира, но также добрым распорядителем работ и добрым церемониймейстером и кем угодно еще, в зависимости от того, какая служба была нужна двору и государству великого короля. Переговоры об этом браке продолжались почти семь лет, что отчасти объяснялось малолетством брачной пары, в особенности принца. Но истинной причиной было то, что оба государя — мужи, наделенные большой политической мудростью и глубокой проницательностью, долгое время наблюдали каждый за превратностями счастья другого[362], хорошо зная, что между тем такие переговоры сами по себе создавали за границей впечатление о тесном союзе и дружбе между ними, отчего обе стороны, по-прежнему оставаясь независимыми, много выигрывали при осуществлении своих раздельных целей. Однако в конце концов, когда положение обоих государей начало день ото дня становиться все завиднее и прочнее и они, оглядевшись вокруг, не увидели лучшей партии, договор этот скрепили.

Денег, принесенных принцессой в приданое (которое она актом отречения передала королю), было двести тысяч дукатов, из которых сто тысяч вносились десять дней спустя после венчания, а остальные сто тысяч двумя годичными платежами, однако часть их поступала в виде драгоценностей и посуды, и поэтому были приняты должные меры для их справедливой и беспристрастной оценки. Во вдовью часть или наследство леди выделили по одной трети княжества Уэльс, герцогства Корнуолл и графства Честер, каковые земли впоследствии должны были перейти в ее безраздельную собственность. Долю ее вдовьего наследства на случай, если она станет королевой Англии, оставили неопределенной, однако положили бы ей не меньше, чем у любой другой королевы Английской земли.

В эмблемах и аллегориях, украшавших свадебные празднества, было множество астрономических иносказаний. Леди уподобляли Геспере, а принца Арктуру, а старого короля Альфонса[363], величайшего астронома среди королей и предка леди Екатерины, изображали прорицателем этого брака. Кто бы ни составлял тогда такие забавы, ни у кого они не выходили вполне одинаковыми. Но можете быть уверены, что ни один не забыл так или иначе помянуть короля Артура[364] и родство леди Екатерины с домом Ланкастеров[365]. Впрочем, как видно, — не к добру это низводить счастье со звезд. Ибо несколько месяцев спустя в начале апреля юный принц (который в то время привлек к себе не только надежды и любовь своей страны, но также взоры и ожидания иноземцев) скончался в замке Лудлоу, где у него, как у принца Уэльского, были резиденция и двор. Ввиду того, что он умер столь молодым, а также но причине воспитательных приемов его отца, который не любил окружать детей известностью, о нем не осталось сколь-либо заметной памяти. Известно лишь, что он был не по летам усерден и сведущ в науках и не по примеру большинства государей равнодушен к внешнему величию.

В последующие времена, когда мир столь сильно занимал развод короля Генриха VIII с леди Екатериной, возникли споры, разделял ли Артур ложе со своей супругой, имевшие целью приобщить это обстоятельство (плотскую близость) к делу. Правда, сама леди Екатерина это отрицала, или во всяком случае на том стоял ее адвокат, который не хотел поступаться таким преимуществом, хотя главный вопрос заключался в том, обладает ли папа достаточной полнотой власти, чтобы расторгнуть этот брак. Споры продолжались и тогда, когда на престол вступили наследницы Генриха, королевы Мария и Елизавета, чьи легитимации были несовместимы[366], хотя парламент своим актом и утвердил их права престолонаследия. Во времена, благоприятствовавшие легитимации королевы Марии, ее сторонники пытались посеять уверенность, что между Артуром и Екатериной не было плотской близости, — не то чтобы они старались из желания поставить под сомнение неограниченную власть папы расторгнуть брак даже в таком случае, но единственно чести ради и чтобы представить это дело в более выигрышном свете. Во времена же, благоприятствовавшие легитимации королевы Елизаветы (которые длились дольше и наступили позже), утверждалось обратное. Однако в памяти осталось лишь то, что между смертью принца Артура и провозглашением Генриха принцем Уэльским пропустили полгода[367], а это, как полагали, было сделано ради того, чтобы выждать полное время, по которому стало бы ясно, понесла ли леди Екатерина от принца Артура. Опять же, для лучшего подтверждения этого брака сама леди Екатерина заполучила буллу, где был пункт, которого не было в первой булле. Когда излагались причины иска о разводе, в качестве улики приводили также игривую историю о том, как однажды поутру, поднявшись с ее ложа, принц Артур спросил напиться, чего раньше с ним не водилось, и, поняв по улыбке дворянина, его постельничего, принесшего ему пить, что он это отметил, со смехом сказал ему, что он побывал в глубине Испании, где очень жарко, и совсем иссох от этого путешествия и что если бы тот сам посетил столь знойные края, то иссох бы еще больше, чем он. К тому же принц умер около шестнадцати лет от роду[368] рано возмужавшим и крепким телом.

В феврале следующего года Генриху герцогу Йоркскому, были пожалованы титулы принца Уэльского и графа Честера и Флинта. Ибо герцогство Корнуэльское отходило к нему по статусу. Король, будучи скуповат и не желая расставаться со вторым приданым, но более всего (и по своей натуре, и из политических соображений) радея о продолжении союза с Испанией, убедил принца, хотя и не без сопротивления[369] с его стороны (а это было возможно в те годы, когда тому не исполнилось и двенадцати лет), жениться на принцессе Екатерине: тайным предопределением господа этому браку суждено было стать причиной великих событий и перемен.

В том же году король Шотландии Яков женился на леди Маргарите[370], старшей дочери короля, каковой брак состоялся заочно. Об этом объявили у Креста св. Павла двадцать пятого января, вслед за чем был торжественно пропет Те Deum. Известно, что радость, которую при этом выказал город, изъявивший ее колокольным звоном, светом костров и прочими знаками народного благоволения, превзошла все, что можно было ожидать после столь большой и столь недавней вражды, да еще не где-нибудь, а в Лондоне, который лежит достаточно далеко от места событий и не испытал бедствий войны, в поэтому ее следовало бы по праву приписать тайному озарению и наитию (каковые часто проникают не только в сердца государей, но также в кровь и жилы народа) относительно грядущего счастья, из этого воспоследовавшего. В августе брак осуществился в Эдинбурге. Король провожал дочь до самого Коллиуэстона, где поручил ее попечению графа Нортамберленда, который с большой свитой из лордов и придворных дам доставил ее в Шотландию к мужу королю. Переговоры об этом браке длились почти три года[371], с того самого времени как шотландский король открыл свой замысел епископу Фоксу. Король дал за дочерью десять тысяч фунтов, а вдовья часть и наследство, выделенные ей шотландским королем, равнялись двум тысячам фунтов годовых после смерти короля Якова и одной тысяче годовых в настоящем на ее иждивение или содержание: все это заключалось в землях, дававших наилучший и наивернейший доход. Рассказывают, что, пока шли переговоры, король передал это дело на рассмотрение в совет и кто-то за столом с привычной советникам свободой (в присутствии короля) высказал соображение, что, случись господу забрать обоих сыновей короля бездетными, английское королевство перейдет к королю Шотландии, а это нанесет ущерб английской монархии. На это ответил сам король, сказавший, что даже если это и произойдет, то не Англия присоединится к Шотландии, а Шотландия к Англии, ибо меньшее притягивается большим, и что для Англии такой союз более безопасен, нежели союз с Францией. Это прозвучало как пророчество и заставило умолкнуть тех, кто поднял этот вопрос.

В тот год судьба послала не только свадьбы, но и смерти, притом тех и других поровну. Так что празднества и пиры, посвященные обоим бракам, были уравновешены погребальными торжествами по принцу Артуру (о котором мы уже говорили) и королеве Елизавете, умершей родами в Тауэре; недолго прожил и новорожденный младенец. В тот же год умер сэр Реджиналд Брей, который был замечателен тем, что из всех советников пользовался от короля наибольшей свободой, но эта свобода лишь сильнее оттеняла лесть; впрочем, ему досталась более тяжелая, нежели он заслуживал, ноша негодования, поднявшегося из-за вымогательств.

Это время было порой великого процветания королевских владений: их ограждала дружба Шотландии, усиливала дружба Испании, хранила дружба Бургундии; все домашние неурядицы были подавлены, а шум войны (подобно далеким раскатам грома) удалялся в сторону Италии. И тут натура, которая во многих случаях благополучно сдерживается узами судьбы, стала брать свое, и словно сильным потоком понесла влечения и помыслы короля в сторону стяжания и накопления богатства. А так как орудия для желаний и прихотей короля найти всегда легче, нежели для служения и чести, то он в своих целях, вернее, свыше своих целей, привлек двух исполнителей, Эмпсона и Дадли, слывших в народе королевскими кровососами и обиралами, — мужей беззастенчивых, равнодушных к дурной славе и к тому же получавших свою долю хозяйского дохода. Дадли был хорошего роду и красноречив, один из тех. кто способен благопристойной речью выставить в добром свете любое ненавистное дело. Эмпсону же, сыну решетника, главное было добиться своего, не важно какими средствами. Итак, эти двое, по образованию юристы и тайные советники по должности (а ведь хуже всего, когда извращено лучшее) обратили закон и правосудие в источник бедствий и средство грабежа. У них было обыкновением обвинять подданных в различных преступлениях, придерживаясь поначалу видимости закона; когда же в суд поступал иск, они тотчас же приказывали заключить ответчика в тюрьму, однако проходили разумные сроки, а его не призывали держать ответ, но подолгу томили в темнице и о помощью разнообразных ухищрений и запугиваний вымогали огромный штраф или выкуп, говоря при этом о полюбовном соглашении и смягчении наказания.

Под конец же, предъявляя обвинение, они перестали соблюдать даже видимость правосудия, а рассылали предписания схватить людей и доставить их к себе на дом, где заседал чрезвычайный суд, состоявший из них самих, да кое-кого еще, и посредством одного лишь допроса, без присяжных, вершили скорую расправу, присвоив себе право разбирать как иски короны, так и гражданские тяжбы.

К тому же они распространяли королевскую власть на земли подданных, обременяя их держаниями in capite[372]. Для этого они сначала подыскивали ложные обвинения, а йотом с их помощью навязывали опеки, ливреи[373], передачу права на доход первого года держания и отчуждение собственности (таковы плоды подобных держаний), при том, что одновременно (под разными предлогами или посредством проволочек) лишали людей возможности опротестовать эти ложные доказательства но закону.

Лицам, пребывающим под опекой короля, далее по достижении совершеннолетия не позволялось вступить во владение их землями, иначе как по внесении огромного выкупа, много превосходившего любые разумные ставки.

Кроме того, они досаждали людям совершенно безосновательными исками по поводу нарушения границ королевских землевладений.

Людям, объявленным вне закона за совершенные ими преступления, предоставлялась возможность получить помилование лишь ценой уплаты чудовищных сумм денег; гонители настаивали на строгом соблюдении закона, который в таких случаях предписывает конфискацию имущества. Более того, вопреки закону и здравому смыслу они утверждали, что объявленные вне закона должны понести наказание, предоставив королю в пользование на целых два года половину своих земель и рент. Они также запугивали присяжных, заставляя тех выносить требуемые вердикты, если же те ослушивались, заключали в тюрьму и штрафовали.

Этими и многими другими способами, которым не дай Бог Повториться, они и терзали народ, уподобившись ручным соколам, которые охотятся для хозяина, и диким, промышляющим для себя, что и позволило им скопить большие богатства. Однако главным их орудием были уголовные законы; тут уж они не щадили ни великого, ни малого, не разбирались, применим закон или не применим, в силе он или устарел, пуская в ход все новые и старые статуты, притом что многие из них были приняты скорее ради устрашения, чем для строгого их применения. Под рукой у них всегда была толпа доносчиков, сыщиков и лжесвидетелей, так состряпать можно было что угодно: и состав преступления и обвинительное заключение.

По сей день бытует рассказ о том, как король гостил у графа Оксфорда (первейшего своего слуги и в мирное, и в военное время), который со всем радушием и великолепием принимал его в своем замке Хэннингем. Когда король уезжал, слуги графа, одетые в ливреи с гербами, подобающим образом выстроились по ту и другую сторону от входа и создали королю живую улицу. Король подозвал графа и сказал ему: «Милорд, я много наслышан о вашем гостеприимстве, но то, что я вижу, превзошло молву. Эти благородные дворяне и йомены, которых я вижу по обе стороны от себя, конечно же, ваши слуги». Граф улыбнулся и ответил: «С позволения Вашей Милости, эти люди не состоят в моем услужении. Большинство из них — мои вассалы, которые ради такого случая явились помочь мне, а больше для того, чтобы увидеть Вашу Милость». Король едва заметно отпрянул и сказал: «Клянусь честью, милорд, благодарю вас за отменный прием, но я не могу потерпеть, чтобы у меня на глазах нарушались мои законы. С вами должен поговорить мой поверенный». Тот же рассказ сообщает, что граф откупился не менее чем пятнадцатью тысячами марок[374]. Чтобы нагляднее изобразить то внимание, с которым король относился к этим делам, скажу, что в давние времена мне приводилось видеть приходную книгу Эмпсона, где почти на каждой странице имелись собственноручные подписи короля, а в некоторых местах поля были испещрены замечаниями, подобными вот этому, сделанному напротив следующей памятки:

«Также: получено от имярек пять марок исхлопотать прощение; если же прощение не будет получено, деньги вернуть, если только проситель не удовлетворится иным».

А напротив этой памятки (собственной рукой короля): «Удовлетворен иным образом».

Я упоминаю об этом, пожалуй, потому, что это изобличает в короле скаредность, соединенную, однако, с подобием справедливости. Такие вот мелкие песчинки и зерна золота и серебра (по-видимому) немало помогают в накоплении больших богатств. Врочем, тем временем, чтобы поддержать в короле бдительность, граф Суффолк, который слишком предался веселью на свадьбе[375] принца Артура и глубоко увяз в долгах, еще раз возымел намерение стать странствующим рыцарем и поискать приключений в чужих краях и потому, взяв с собою брата, снова бежал во Фландрию. Смелости ему, без сомнения, придало то, что в народе слышался громкий ропот против королевского правительства. Как муж легкомысленный и скоропалительный, он думал, что всякое испарение соберется в грозу. Были у него и сторонники в королевском окружении, ибо ропот в народе пробуждает недовольство в знати, а это обыкновенно приводит к тому, что у смуты появляется предводитель. Воспользовавшись своими привычными и проверенными приемами, король побудил сэра Роберта Керсона, коменданта замка в Гамме (который был в то время за морем и потому с меньшей вероятностью пострадал от короля), оставить свою службу и выдать себя за приверженца графа. Этот рыцарь, проникнув в тайны графа и узнав от него, на кого он больше всего надеялся и кем мог располагать, под великой тайной сообщил об этом королю, однако в то же время сохранил свою репутацию и доверие графа. На основании его сообщений король арестовал графа Девоншира Уильяма Кортни, его шурина, женатого на леди Екатерине, дочери короля Эдуарда IV; Уильяма де Ла Поля, брата графа Суффолка; сэра Джеймса Тиррелла[376]; сэра Джона Уиндэма и некоторых лиц помельче и заключил их под стражу. Тогда же были схвачены Джордж лорд Абергавенни и сэр Томас Грин; но подозрений о них было меньше, содержались они не так строго, и вскоре их выпустили на свободу. Граф Девоншир, в котором текла кровь Йорков (что само но себе пугало короля, хотя тот был вполне безобиден), как человек, чье имя могло стать знаменем других заговоров и козней, оставался узником Тауэра на протяжении жизни короля. Уильям де Ла Поль также долгое время пребывал в заключении, хотя и не столь суровом. Что же до сэра Джеймса Тиррелла (об отмщении которому по-прежнему взывала из-под алтаря кровь невинных принцев, Эдуарда V и его брата), сэра Джона Уиндэма и других лиц помельче, то они были судимы и казнены[377]; обоим рыцарям отрубили головы. Тем не менее, чтобы упрочить доверие к Керсону (который, вероятно, еще не завершил всех своих подвигов), у Креста св. Павла в пору упомянутых казней была обнародована[378] папская булла об отлучении и проклятии графа Суффолка и сэра Роберта Керсона и некоторых других, названных по имени, а также всех пособников упомянутого графа, — здесь следует признать, что небеса были в этом случае принуждены слишком преклониться к земле, а религия — к политике. Впрочем, вскоре[379], увидев, что его дело сделано, Керсон вернулся в Англию и вновь обрел милость короля, однако снискал худую славу в народе. Его возвращение привело графа в замешательство и, поняв, что он лишен надежд (леди Маргарита по прошествии времени и по причине испытанных неудач также охладела к таким опытам), после недолгих скитаний по Франции и Германии и кое-каких затей, свойственных изгнанникам (в них больше шума, чем дела), он, утомившись, вновь удалился во Фландрию под покровительство великого герцога Филиппа в то время, когда смерть Изабеллы сделала его королем Кастилии по праву его жены Хуаны.

В тот девятнадцатый год своего правления[380] король созвал парламент. Можно легко догадаться, насколько возросло всевластие короля над парламентом, если столь ненавистный всем Дадли был назначен спикером палаты общин. Этот парламент принял немного[381] памятных статутов, касавшихся общественного управления, однако те, что были приняты, как и прежде, несли на себе печать мудрости и политической прозорливости короля.

Был принят статут об упразднении всех дарственных или арендных грамот, выданных тем, кто не явился на законный вызов служить королю на войне, против врагов, или мятежников, а также тем, кто покинули королевство без разрешения короля, за исключением некоторых духовных лиц, однако на том условии, что они будут получать королевское содержание с того дня, как выйдут из монастыря и до своего возвращения назад. Ранее был принят такой же закон о должностях, а этим статутом его действие распространялось на земли. Впрочем, по тому, сколь много статутов было принято в правление этого короля, можно легко понять, что король полагал, будто всего безопаснее дополнять законы военного времени законами парламента.

Был принят еще один статут, запрещавший ввоз изделий из чистого шелка и из шелка, смешанного с другой нитью. Однако он касался не целых кусков ткани (поскольку в то время в королевстве еще не было этого производства), а вязаных или плетеных шелковых вещей, таких как ленты, кружева, чепцы, пояса, которые англичане вполне умели делать сами. Этот закон устанавливал верный принцип: там, где иностранные материи суть только излишества, следует запретить ввоз иностранных изделий. Ибо это либо вытеснит излишество, либо пойдет на пользу промышленности.

Был также принят закон о возобновлении выдачи грамот на содержание тюрем и о возвращении их в ведение шерифов, поскольку привилегированные должностные лица препятствуют отправлению правосудия не меньше, чем привилегированные должности.

Был также принят закон об учреждении надзора над изданием специальных законов или ордонансов в корпорациях, которыми они, будучи братствами во зле, многократно нарушали прерогативу короля, обычное право королевства и свободу подданного. Поэтому решили не принимать их к исполнению без дозволения канцлера, казначея, двух или трех старших судей, или двух судей округа, в котором расположена корпорация.

Еще один закон был направлен на то, чтобы свезти серебро королевства на монетный двор, поскольку он запрещал расчеты обрезанной, неполновесной или испорченной монетой без восполнения недовеса, за исключением лишь случаев допустимого износа, который не принимался во внимание ввиду невозможности установить его величину; таким образом предполагалось задать работы монетному двору и начеканить новых серебряных монет взамен старых.

Был также принят длинный статут против бродяг, в котором можно отметить две вещи: во-первых, нежелание парламента держать их в заключении, что было накладно, перегружало тюрьмы и не служило в назидание другим. Во-вторых, то, что в статутах времен этого короля (а этот закон девятнадцатого года не единственный в своем роде) преследование бродяг всегда сочеталось с запрещением для слуг и людей низкого звания игры в кости, карты и т. п., и с разорением и закрытием питейных заведений, как если бы они были побегами единого корня и подавление одного было бы бесполезно без другого.

Что до мятежей и вассалов, то редко какой парламент в то время не принимал против них законов, поскольку король всегда настороженно следил и за ростом могущества вельмож и за настроением толпы.

Этот парламент предоставил королю субсидию[382] от мирян и от духовенства. Однако еще прежде, чем истек год, были изданы полномочия на сбор добровольного пожертвования[383] — хотя тогда не было войны, не было страхов. В том же году Сити уплатил пять тысяч марок за подтверждение свобод горожан, что больше пристало делать в начале царствования короля, чем под его конец. Немало выиграл от недавнего статута и монетный двор, перечеканивший четырехпенсовые и двухпенсовые монеты в двенадцатипенсовые и шестипенсовые. Что до мельниц Эмпсона и Дадли, то они замололи пуще прежнего. Даже удивительно видеть, сколько золотых дождей разом проливались над королевской казной. Последняя выплата испанского приданого. Субсидия. Добровольное пожертвование. Перечеканка. Выкуп городских свобод. Разные другие доходы. Это тем более изумительно, что тогда король совсем не имел таких предлогов, как войны или бедствия. Теперь у него оставались один сын и одна незамужняя дочь. Он был мудр. Он был высокомерен. Ему не было нужды прославляться богатством: он обладал столькими иными совершенствами; врочем, жадность всегда найдет пищу для честолюбия в самой себе. Возможно, он хотел оставить сыну такое королевство и такое состояние казны, с какими тот мог бы выбирать свое величие там, где ему будет угодно.

В том же году[384] состоялся пир ордена адвокатов, что при этом короле случалось уже во второй раз.

В ту же пору[385] скончалась королева Кастилии Изабелла, достославная и благородная дама, украшение своего пола и времени, основа последующего величия Испании. Король воспринял это событие не просто как новость, но счел, что оно в большой степени влияет на его собственные дела, особенно в двух отношениях: в отношении примера и в отношении последствий.

Во-первых, он понимал, что после смерти королевы Изабеллы Фердинанд Арагонский оказался в таком же положении, в какое попал он сам после смерти королевы Елизаветы, а положение Хуаны, наследницы Кастилии, было таким же, каким положение его собственного сына Генриха. Ибо королевства, доставшиеся обоим королям по праву их жен, не оставались за мужьями, а переходили к наследникам. И хотя у него в запасе было больше стали и пергамента, нежели у другого, т. е. победа на поле боя и акт парламента, тем не менее естественное право наследования по крови (даже в сознании мудрого человека) порождало сомнение в их надежности и достаточности. Поэтому он проявил замечательное усердие, выведывая и наблюдая, как обстоят дела у короля Арагона, после того как тот удержал Кастильское королевство за собой и продолжал им править: владел ли он им самостоятельно или как управитель своей дочери, и похоже ли было, что он удержит его на деле или его подменит зять. Во-вторых, в уме он примеривался к мысли о том, что недавнее событие способно совершить переворот в христианском мире. Ибо если прежде он сам в союзе с Арагоном и Кастилией (которые тогда были единым целым) и в дружбе с Максимилианом и его сыном великим герцогом Филиппом был чересчур сильным противником для Франции, то теперь он начал опасаться, что французский король (который был весьма заинтересован в дружбе молодого короля Кастилии Филиппа), сам Филипп, ставший теперь королем Кастилии (и не ладивший с тестем из-за нынешнего управления Кастилией), и, в-третьих, отец Филиппа Максимилиан (который всегда был переменчив, и самое большее, что можно было предугадать в его действиях, — это то, что в другой раз он не станет медлить так же долго, как в прошедший) — все трое могущественные государи, образуют между собой некую тесную лигу и конфедерацию, в силу чего он не то чтобы подвергнется опасности, но останется при одной лишь дружбе бедного Арагона, и если до того он был в некотором роде вершителем судеб Европы, то теперь ему надлежало поступиться и позволить встать над собой столь сильному союзу. Он также (как кажется) имел склонность жениться и подыскивал себе подходящую партию за границей. В частности, он прослышал о красоте и добродетельном поведении молодой королевы Неаполя, вдовы младшего Фердинанда[386], которая пребывала тогда в почтенном возрасте двадцати семи лет: он рассчитывал, что по этому браку в его руки будет помещена какая-нибудь часть Неаполитанского королевства, которое одно время было предметом раздора между королями Арагона и Франции и лишь незадолго до того обрело новое правление, — а заклады он сохранять умеет. Поэтому он отправил с посольством и поручением трех доверенных лиц — Фрэнсиса Марсина, Джеймса Брейбрука и Джона Стейла — скорее разузнать о двух разных вещах, нежели вести переговоры[387]: во-первых, о натуре и нравах молодой королевы Неаполя; во-вторых, о всех подробностях положения Фердинанда, касающихся его будущности и намерений. А чтобы им было удобнее наблюдать за теми, кто сам избегает наблюдения, он послал их под правдоподобными предлогами, дав им любезные и хвалебные письма от принцессы Екатерины к ее тетке и племяннице, старой и молодой королевам Неаполя[388], и снабдив также книгой с новыми мирными статьями. Хотя ее уже доставили для пересылки постоянному послу Испании в Англии доктору де Пуэбла, тем не менее, давно не получая известий из Испании, король рассудил за благо поручить своим посланникам воспользоваться посещением обоих королев, дабы передать книгу ко двору Фердинанда, и потому дал им с собой ее копию. Инструкции касательно королевы Неаполя были столь подробны и обстоятельны, что напоминали указания о ее осмотре или о составлении описания ее особы, включая вопросы о ее нраве, внешности, сложении[389], осанке, здоровье, возрасте, привычках, поведении, состоянии ее дел и ее имуществе. Будь король молод, можно было бы подумать, что он влюблен, но так как он находился в преклонных летах, это следует объяснить тем, что он наверняка был весьма целомудрен, ибо хотел найти все сразу в одной женщине и таким образом без долгих поисков утвердиться в своих привязанностях. Но вскоре он остыл к этой партии, услыхав от своих посланников, что некогда во вдовью часть молодой королевы входили значительные владения в Неаполитанском королевстве, которые давали хорошую прибыль во времена ее дяди Фридриха[390], как, впрочем, и во времена французского короля Людовика, но по его разделе доходы упали; с тех же пор, как королевство в руках Фердинанда, все идет на содержание войска и гарнизонов, а она получает лишь пенсию или иждивение из его казны.

Другая часть расследования принесла веские и обстоятельные сведения, из которых король во всех подробностях узнал о нынешнем положении короля Фердинанда. Из этого доклада королю стало ясно, что Фердинанд продолжал править Кастилией как управитель своей дочери Хуаны в силу завещания королевы Изабеллы и отчасти в силу обычая королевства (как он утверждал); все указы издавались именем его дочери Хуаны и его собственным именем, как управителя, без упоминания ее мужа Филиппа. И что, хотя король Фердинанд и поступился титулом короля Кастилии, он намерен владеть королевством без отчета и всевластно.

Из него также явствовало, что он тешит себя надеждами, будто король Филипп позволит ему править Кастилией в течение жизни, и что у него есть план как побудить его к этому, а именно через некоторых его близких советников, преданность которых принадлежала Фердинанду, а главным образом с помощью угрозы, что, если Филипп на это не пойдет, он женится на какой-нибудь молодой даме и тем самым, если у него родится сын, отстранит его от наследования Арагона и Гренады; и, наконец, показав ему, что испанцы не станут терпеть правления бургундцев до тех пор, пока Филипп от долгой жизни в Испании не сделается похож на прирожденного испанца. Но во всем этом, несмотря на то, что доводы были мудро изложены и рассмотрены, Фердинанд потерпел неудачу; впрочем, Плутон был ему милее Паллады[391].

В том же докладе посланники, будучи людьми невысокого звания и оттого чувствуя себя вольнее, затронули струну, касаться которой было довольно опасно, ибо они ясно заявили, что испанский народ, как знать, так и простолюдины, больше склоняется на сторону Филиппа (с условием, что он привезет с собой жену), чем к Фердинанду, а причиной назвали многочисленные налоги и подати, которыми он его обложил, совершенно так же, как в случае с самим Генрихом и его сыном.

В том же докладе содержалось известие, что секретарь Фердинанда Амасон под великой тайной сделал послам предложение о браке между принцем Кастильским Карлом и второй дочерью короля Марией и заверял короля, что шедшие тогда переговоры о браке между упомянутым принцем и незаконнорожденной дочерью французского короля будут прекращены и что упомянутую дочь должны выдать за наследника французского престола Ангулема[392].

В нем также было кое-что по поводу разговоров о женитьбе Фердинанда на мадам де Фуа[393], родственнице французского короля, которая впоследствии действительно состоялась. Но это, как сказано в докладе, стало им ведомо во Франции, а в Испании о том умалчивают.

С возвращением посольства, пролившего яркий свет на его дела, король получил надежные сведения и понял, как ему держаться между королем Арагонским Фердинандом и его зятем королем Кастильским Филиппом. Он решил сделать все от него зависящее, чтобы они были заодно друг с другом, но, удастся это или нет, поддерживать с ними ровные отношения и носить личину их общего друга, чтобы не потерять дружбы ни того, ни другого, хотя с королем Арагонским находиться в более доверительном общении, а с королем Кастилии в более изысканном и любезном. Однако его очень привлекло предложение о браке с его дочерью Марией, — как потому, что это был величайший брак христианского мира, так и потому, что им он привязывал к себе обоих союзников. И вот, в помощь его союзу с Филиппом, ветры принесли ему свидание с ним. Ибо Филипп, чтобы вернее застигнуть врасплох короля Арагона, избрал для этого зиму и в январе на двадцать первый год правления короля с большим флотом отплыл из Фландрии в Испанию. Но тут его самого застигла врасплох жестокая буря, рассеявшая его корабли и прибившая их к разным местам на побережье Англии. Что же до короля с королевой, то, спасаясь от неистовства непогоды, их потрепанный и близкий к гибели корабль в сопровождении лишь двух небольших барков стрелой влетел в порт Веймута. Король Филипп, который был по-видимому, непривычен к морю, сильно измученный и совсем больной, вынужден был сойти на берег, чтобы восстановить силы, хотя, делая так, он поступал вопреки мнению совета, полагавшего, что высадка ведет к промедлению, тогда как его обстоятельства требуют поспешности.

Слух о том, что к берегу пристал мощный флот, позвал страну к оружию. Еще не ведая толком в чем дело, к Веймуту с наскоро собранными силами подступил сэр Томас Тренчард, однако, разобравшись в сути происшествия, он в высшей степени покорно и величественно пригласил короля и королеву в свой дом и тотчас отрядил гонцов ко двору. Вскоре подоспел сэр Джон Кэроу, тоже с большим отрядом хорошо вооруженных людей, но и он, узнав, что случилось, отнесся к королю с тем же покорством и почтением. Король Филипп, рассудив, что они всего лишь подданные и не посмеют отпустить его в путь без ведома и разрешения короля, сдался на их мольбы задержаться, пока не придет ответ от двора. Услышав такую новость, король сейчас же приказал графу Арунделу ехать к королю Кастилии и дать ему понять, что он столь же опечален его несчастием, сколь рад его избавлению от опасностей пучины, а вместе с тем и случаю самому оказать ему почтение; он желает, чтобы тот чувствовал себя как в своей собственной стране, а король со всей возможной поспешностью едет обнять его. Граф явился к нему с великой пышностью в сопровождении блестящего эскорта из трехсот всадников и для вящего великолепия — при зажженных факелах. Когда он передал поручение короля, король Филипп, увидев, куда клонится дело и желая поскорее уехать, поскакал к королю в Виндзор, а королева последовала за ним с частыми остановками. При встрече оба короля употребили все мыслимые знаки любви и благоволения, а король Кастилии шутливо заметил нашему королю, что теперь он наказан за нежелание вступить в стены его города Кале, когда они виделись в последний раз. Но король ответил, что и стены, и моря — ничто там, где открыты сердца, и что здесь он оказался не для чего иного, как для того, чтобы повелевать. После одного — двух дней отдыха король завел речь о возобновлении договора, сказав, что, хотя особа короля Филиппа осталась прежней, его ранг и положение повысилось, а в таких случаях между государями принято возобновлять договоры. Пока же для этого готовилось все необходимое, король, выбрав подходящее время, увлек короля Кастилии в уединенную комнату, учтиво дотронулся до его руки и, сменив выражение лица на несколько более озабоченное, сказал: «Сир, Вы спаслись на моем берегу; я надеюсь, Вы не допустите, чтобы я разбился о Ваш». Король Кастилии спросил, что он имеет в виду. Я имею в виду, ответил король, того самого повесу, моего подданного графа Суффолка, который нашел покровительство в Вашей стране и начинает разыгрывать шута, когда всем прочим это уже надоело. Король Кастилии отвечал: я полагал, сир, что Ваше благополучие выше таких мыслей. Но если это Вас беспокоит, я его прогоню. Король отвечал, что лучше всего, когда подобные шершни остаются в своем гнезде, и хуже всего, когда они летают на воле, и что он желал бы, чтобы его ему доставили. На это король Кастилии, чуть смутившись, с некоторым замешательством отвечал: этого я не могу сделать ни по своей чести, ни, еще меньше, по Вашей, ибо все подумают, что Вы обошлись со мной, как с пленником. Король тут же сказал: тогда и дело с концом. Ибо я приму бесчестье на себя и Ваша честь будет спасена. Король Кастилии, который высоко ценил короля и, кроме того, помнил, где он находится, и не знал еще, на что ему может пригодиться дружба короля, ибо ему самому была внове его испанская держава и предстояло сходиться и с тестем, и с народом, приняв спокойный вид, сказал: сир, Вы ставите мне условие, но то же самое сделаю и я. Вы получите его; но поручитесь честью, что Вы не лишите его жизни. Обнимая его, король сказал: согласен. Снова сказал король Кастилии: Вам также, верно, не будет в неудовольствие, если я напишу к нему таким образом, чтобы он приехал отчасти по своей воле. Король ответил, что это хорошо придумано, и если ему будет угодно, то он сам присоединится к нему и отошлет графу подобное послание. Они отправили письма по отдельности, а тем временем продолжали пировать и развлекаться, поскольку король стремился заполучить графа до того, как уедет король Кастилии, а король Кастилии не менее сильно стремился показать, что действует по принуждению. Кроме того, приводя многие мудрые и превосходные доводы, король убеждал короля Кастилии руководствоваться советами его тестя Фердинанда, столь благоразумного, столь опытного и столь удачливого государя. Король Кастилии (который был в не слишком хороших отношениях со своим тестем) отвечал, что, если и его тесть потерпит, чтобы он правил его королевствами, он будет им и править.

От обоих королей немедленно отправились гонцы звать графа Суффолка, который вскоре попал под обаяние обращенных к нему ласковых слов и, получив заверения, что ему сохранят жизнь, а также надеясь на свободу, согласился вернуться на родину. Его провезли через Фландрию в Кале, оттуда доставили в Лувр и под достаточной охраной препроводили и сдали в Лондонский Тауэр[394]. Между тем, чтобы потянуть время, король Генрих устраивал все новые пиры и развлечения и, после того, как он принял короля Кастилии в братство Подвязки, а тот взамен сделал его сына принца кавалером ордена Золотого руна[395], он сопровождал короля Филиппа и его супругу королеву в Сити, где им оказали самый великолепный прием, какой только можно было приготовить в столь короткий срок. Но едва графа Суффолка примчали в Тауэр (что и было самое главное), как увеселениям наступил конец и короли расстались. Тем не менее за это время они в основном заключили договор, датированный в Виндзоре, который фламандцы называют «intercursus malus»[396], ибо кое-что в нем более выгодно англичанам, чем им самим, в особенности то, что он не подтверждает их право на свободное рыболовство у берегов и в морях Англии, каковое было даровано им договором «undecimo»[397], поскольку все его статьи, подтверждавшие прежние договоры, точно и осмотрительно сведены единственно к вопросам торговли и ими ограничены, а не наоборот.

Было замечено, что сильная буря, занесшая Филиппа в Англию, сорвала со шпиля собора св. Павла золотого орла, который при падении рухнул на фигуру черного орла, находившуюся во дворе собора, где теперь стоит школа, и разбил на куски — своеобразный случай нападения сокола на домашнюю птицу. Это было истолковано как дурное знамение, сулившее беду императорскому дому; это толкование сбылось также и в отношении сына императора Филиппа, — сбылось не только в бедствии недавней бури, но и в том, что последовало дальше. Ведь после того как он прибыл в Испанию и беспрепятственно вступил во владение Кастильским королевством — поскольку Фердинанда, который рассуждал столь уверенно прежде, с трудом допустили переговорить с зятем — Филипп вскоре занемог и скончался. Впрочем, времени прошло достаточно много и наиболее мудрые придворные успели заметить, что, останься он жив, его отец подчинил бы его своей воле в такой степени, что повелевал бы если и не его привязанностями, то во всяком случае замыслами и планами. Итак, вся Испания в прежнем составе вернулась под власть Фердинанда; впрочем, главным образом это произошло ввиду нездоровья его дочери Хуаны, которая горячо любила мужа (и имела от него много детей) и была не менее горячо любима им (хотя ее отец, чтобы навлечь на Филиппа нелюбовь испанского народа, распускал слухи, будто он плохо с ней обращается) и потому, не в силах снести скорби от его кончины, она впала в помешательство[398], от каковой болезни ее отец, как полагали, даже не пытался ее излечить, ибо она только способствовала укреплению его королевской власти в Кастилии. Так что, как говорила молва, и счастье Карла III, и невзгоды Фердинанда походили на сон, ибо и то и другое пролетело столь быстро.

В ту же пору король возымел желание привлечь в дом Ланкастеров небесную благодать и стал ходатайствовать перед папой Юлием о причислении короля Генриха VI к лику святых, — главным образом по причине его знаменитого предсказания, что наш король обретет корону. Юлий (как принято) передал дело нескольким кардиналам, да уверятся, действительно ли он совершил святые деяния и чудеса, но оно угасло под проверкой. Общее мнение было таково, что папа Юлий запросил чересчур дорого, а король не захотел платить по его цене. Но скорее всего папа, который крайне ревновал о достоинстве римского престола и его дел, и знал, что король Генрих VI слывет в мире не более чем обыкновенным человеком, убоялся, что, не соблюдя расстояния между невинными и святыми, можно уронить почтение к этой чести как таковой.

В том же году продолжались переговоры о браке между королем и леди Маргаритой[399], вдовствующей герцогиней Савойи, единственной дочерью Максимилиана и сестрой короля Кастилии, дамой мудрой и славной добродетелью. Об этом предмете оба короля говорили во время своей встречи и вскоре речь о нем возобновили: в качестве главной фигуры в этом деле король использовал своего тогдашнего капеллана, а впоследствии великого прелата Томаса Уолси[400][401]. В конце концов дело завершили с большими и обширными выгодами для короля, но лишь с обещанием de future[402]. Возможно, что к этому короля побуждали все разраставшиеся слухи о предстоящей женитьбе на мадам де Фуа его большого друга и союзника Фердинанда Арагонского, отчего этот последний начал сближаться с французским королем, с которым он прежде всегда был в разладе. Так уж устроен мир, что самые прочные и нелицемерные привязанности королей рано или поздно понемногу уступают место другим. К тому же существует предание (передаваемое в Испании, не у нас), что короля Арагона (после того, как он узнал, что открыто готовится брак между Карлом, юным кастильским принцем, и Марией, второй дочерью короля — брак, план которого хотя и принадлежал королю Арагона, но был поддержан и доведен до совершенства Максимилианом и друзьями с этой стороны) стали мучить подозрения, что король Генрих стремится править в Кастилии[403] в качестве регента во время малолетства своего зятя. Казалось, что трое соперничают за власть над этой страной: Фердинанд, дед с материнской стороны, Максимилиан, дед с отцовской стороны, и король Генрих, тесть юного принца. Нет, разумеется, ничего невероятного в том, что правление короля Генриха было бы для испанцев предпочтительнее правления двух других монархов. Ибо кастильская знать, которая недавно предпочла короля Филиппа королю Арагона и так далеко раскрыла свои склонности, не могла втайне не питать недоверия и отвращения к этому королю. Что до Максимилиана, то он по двадцати причинам не мог быть нужным им человеком. Впрочем (учитывая осторожность короля, за которым никогда не замечали опрометчивости или любви к риску), мне кажется не слишком вероятным, чтобы у него было такое намерение, — разве что, болея грудью, он хотел дышать более теплым воздухом.

Брак с Маргаритой не раз откладывали ввиду нездоровья короля[404], которого теперь, на двадцатом году его правления, стала беспокоить подагра, но, кроме того, его легкие подтачивала мокрота, скопившаяся в груди, и трижды в год, в особенности весной, у него были тяжкие приступы астмы. Несмотря на это, он продолжал заниматься делами с неменьшим усердием, чем раньше, когда был здоров. В то же время, как бы вняв такому предупреждению, он серьезно задумался о будущем мире и о том, как с помощью казны, употребленной с большей пользой, чем на оплату услуг папы Юлия, стать святым самому и сделать таковым короля Генриха VI. Ибо в тот год он давал большую, чем обычно, милостыню и выпустил из тюрем города всех узников, сидевших за долги до сорока шиллингов. Он также поспешил с основанием благотворительных заведений, и на следующий год, который был двадцать третьим годом его правления, завершил Савойскую больницу. Кроме того, услышав громкие жалобы народа на притеснения Дадли, Эмпсона и их сообщников, дошедшие до него отчасти через посредство преданных приближенных, отчасти из публичных проповедей (которые считали своим долгом произносить проповедники), он был охвачен великим раскаянием. Впрочем, Эмпсон и Дадли, которые не могли не слышать об угрызениях королевской совести, продолжали бесчинствовать с прежним размахом, как если бы деньги короля и его душа относились к разным епархиям. В тот же двадцать третий год был подвергнут (уже во второй раз) жесткому судебному преследованию сэр Уильям Кейпел; ему вменили в вину плохое управление в должности мэра, но больше то, что, узнав, будто некие платежи сделаны фальшивыми деньгами, он не постарался узнать, кто были преступники. За этот и другие проступки его присудили к уплате двух тысяч фунтов, но, будучи человеком неробким и закаленным прежними невзгодами, он отказался платить, и к тому же говорил о суде оскорбительные речи, за что его взяли в Тауэр, где он оставался до смерти короля. Равным образом и Кнесворт, незадолго до того бывший мэром Лондона, а также его шериф, за злоупотребления в должности подверглись дознанию и заключены были в тюрьму, откуда их освободили за тысячу четыреста фунтов. Хэуиса, лондонского олдермена, довели до беды, и он умер, томимый думами и душевным страданием, не дождавшись окончания своего дела. Сэра Лоуренса Эймера, который также бывал мэром Лондона, и обоих его шерифов присудили к штрафу в тысячу фунтов. А сэра Лоуренса за отказ платить бросили в тюрьму, где он пребывал до тех пор, пока на его место не посадили самого Эмпсона.

Неудивительно (когда проступки были столь легки, а взыскания столь тяжелы), что накопления короля, оставленные им после смерти, — по большей части хранившиеся в Ричмонде, в тайниках под его собственным ключом, — исчислялись (как утверждает предание) примерно в миллион восемьсот тысяч фунтов; даже по нынешним временам — деньги огромные.

Последним из государственных дел, завершивших собою земное блаженство короля, было заключение достославного брака между его дочерью Марией и принцем Кастильским Карлом, впоследствии великим императором, — оба находились пока в нежных летах. Этот договор был совершен епископом Фоксом и другими уполномоченными в Кале за год до смерти короля. Как видно, ему самому этот союз доставил столь большое удовольствие, что в написанном сразу же после этого события письме городу Лондону, в котором повелевается ответить на него всеми возможными изъявлениями радости, он высказывается в том смысле, что ныне, имея зятьями короля Шотландии и принца Кастильского и Бургундского, он полагает, что воздвигнул вокруг своего королевства стену из меди. Итак, теперь, когда этот великий король находился на вершине мирского блаженства, устроив высокие браки для своих детей, снискав громкую славу по всей Европе, накопив едва вообразимые богатства, пользуясь неизменным постоянством своих знаменитых удач, к его счастью могла прибавиться лишь своевременная смерть, способная предохранить его от любого удара судьбы в будущем, каковой, бесспорно, вполне мог его постигнуть (ввиду великой ненависти к нему его народа[405] и прав его сына, стоявшего тогда на пороге восемнадцатилетия, бывшего принцем смелым и щедрым и покорявшего всех одним своим видом и обличьем).

Чтобы увенчать последний год своего правления подобно первому, он совершил деяние благочестивое, редкое и достойное подражания. Ибо, как бы в предвидении второго коронования в лучшем царстве, он даровал всеобщее прощение преступникам. Кроме того, он объявил в завещании свою волю о возвращении сумм, неправедно собранных его чиновниками.

С тем сей Соломон Англии (ибо Соломон тоже облагал свой народ чрезмерно тяжелыми поборами), прожив пятьдесят два года, из коих он правил страной двадцать три года и восемь месяцев, будучи в полной памяти и в благословеннейшем уме, с великой кротостью снося снедающий недуг, отошел в лучший мир двадцать второго апреля одна тысяча пятьсот восьмого года[406] в Ричмондском дворце, каковой он сам же и построил.

Этот король[407] (если говорить о нем так, как он того заслуживает) был загадкой наилучшего свойства — загадкой для мудрецов. Было (и в его добродетелях и в его судьбе) нечто достойное не столько книги увещеваний, сколько созерцания.

Он был бесспорно религиозен, что проявлялось как в чувстве, так и в набожности. Но, хотя он и умел верно (по тем временам) разглядеть суеверие, его порой приводило в ослепление человеческое лукавство. Он благоволил к церковникам. Он оберегал привилегии святых убежищ, хотя и претерпел из-за них немало зла. Он построил много богоугодных заведений, помимо достопамятной Савойской больницы, и вместе с тем был втайне великий милостынник, что свидетельствует о том, что его публичные начинания были скорее во славу божию, нежели в его собственную. Он всегда проявлял любовь к миру и искал его, а его обычным предисловием ко всем договорам были слова о том, что, когда Христос явился в мир, звучала песнь мира, когда же он его оставил, мир был им заповедан[408]. Эта добродетель не могла проистекать из страха или мягкости, ибо он был храбр и деятелен, и потому, без сомнения, была истинно христианской и нравственной. Однако он знал, что мира не добиться, выказывая желание избежать войны. Поэтому он грозил войной и распускал воинственные слухи до тех пор, пока не выговаривал выгодных условий мира. Немало значило и то, что столь большой почитатель мира был столь удачлив в войне. Ведь его оружие брало верх, будь то в войнах с чужеземцами или гражданских, да и сам он не знал, что такое поражение. Война, начатая его высадкой на берег Англии, а также восстания графа Линкольна и лорда Одли закончились его победой; войны с Шотландией и Францией — миром, о котором просил противник; война в Бретани — смертью герцога[409]. Мятеж лорда Ловелла и эксетерский и кентский мятежи Перкина — бегством бунтовщиков еще до начала боевых действий. Словом, ратная удача никогда ему не изменяла. Она была тем более надежной оттого, что усмирять возмущения подданых он предпочитал лично — порой его участие ограничивалось помощью и содействием военачальникам, но он постоянно находился в деле. Впрочем, в этом им руководила не только отвага, но отчасти и недоверие к другим. Он много заботился и радел о законах, что тем не менее не мешало ему поступать по собственной воле. Ведь ее осуществляли таким образом, что от этого не страдали ни прерогатива короля, ни его доход. Впрочем, так же как законы порой подгонялись под прерогативу, он и прерогативу подчинял парламенту. Ведь вопросы чеканки денег, войны и военной дисциплины (входившие в компетенцию абсолютной власти) он передавал в парламент. В его время хорошо отправлялось правосудие, за исключением тех случаев, когда одной из сторон был сам король, а также когда адвокаты чересчур вторгались в область meum и tuum[410]. Ведь в его цравление суд был поистине правым, в особенности поначалу. Но больше всего заслуг у него в той области права и политики, которая наиболее долговечна и, так сказать, претворена в медь и мрамор, а именно в создании хороших законов. К тому же при всей своей строгости он был милосердным государем: в его время пострадало всего трое вельмож — граф Уорик, лорд-камергер и лорд Одли, хотя первые два потерпели вместо многих других, заслуживших нелюбовь и дурную славу у народа. Однако никогда прежде рука правосудия не проливала столь мало крови во искупление столь больших восстаний, как после Блэкхита и Эксетера. Что до суровости, с какой обошлись с теми, кто был захвачен в Кенте, то она постигла лишь самое отребье народа. Его помилования шли как впереди, так и по пятам его меча. Но вместе с тем у него было странное обыкновение перемежать большие и непредвиденные помилования с жестокими казнями, чего (принимая в расчет его мудрость) нельзя приписать непостоянству или неровности его нрава. Объяснить это можно либо тем, что он имел на это причину, о которой мы теперь не знаем, либо тем, что он положил себе за правило не быть однообразным и пользоваться обоими способами по очереди. Но чем меньше он проливал крови, тем больше взимал денег, так что кое-кто даже высказывал предположение, что он потому столь бережлив в одном случае, чтобы выжать побольше денег в другом, ибо все вместе было бы невыносимо. От природы он бесспорно стремился скопить состояние и был не очень расположен радоваться чужому богатству. Люди (которые ради сохранения монархий проникнуты естественным желанием обелять своих государей, пусть даже несправедливо обвиняя их советников и министров) приписывали это влиянию кардинала Мортона и сэра Реджиналда Брея, которые, как выяснилось впоследствии (будучи его старейшими и самыми влиятельными советниками), столь же потакали его прихотям, сколь и умеряли их. Тогда как сменившие их Эмпсон и Дадли (будучи личностями, которые могли выслужиться перед ним, не иначе как рабски следуя его склонностям) не только уступали ему (что делали и их предшественники), но также прокладывали ему путь к этим крайностям, за которые он сам при смерти испытывал раскаяние и которые его наследник отверг и стремился исправить. Для его крайней алчности в то время придумывали множество оправданий и объяснений.

Одни полагали, что беспрерывно досаждавшие ему восстания побудили его возненавидеть свой народ. Другие — что все это делается для того, чтобы сбить с них спесь и содержать в принижении. Третье — что он хочет оставить сыну золотое руно. Четвертые подозревали, что у него большие замыслы в отношении заморских стран. Но, пожалуй, ближе других к истине были те, кто не простирал свои объяснения столь далеко, а скорее приписывал это характеру, возрасту, миру и состоянию ума, сосредоточенного только на достижении одной цели. К последнему я должен добавить, что, имея каждый день возможность наблюдать нужду в деньгах других государей и ухищрения, к которым они прибегали с целью их раздобыть, он по сравнению с ними еще больше убеждался, сколь счастлив обладатель полной казны. Что касается затрат, то он никогда не скупился на расходы, которых требовали его дела; возводившиеся им здания блистали великолепием, но его награды были весьма ограниченными. Словом, он употреблял свои щедроты скорее на возвеличение короны и памяти о себе, нежели на вознаграждение чужих заслуг. Он был высокомерен и любил во всем поставить на своем и все сделать на свой лад, как поступает всякий, кто чтит самого себя и хочет властвовать на деле. Будь он частным лицом, его назвали бы гордецом, но он был мудрым государем и таким образом лишь соблюдал расстояние между собой и другими. Здесь он ни для кого не делал исключения, не допуская ни малого, ни большого посягательства на свою власть или тайны. Ведь им не руководил никто. Королева (несмотря на то что она подарила ему много детей, а также и корону, хотя последнее он предпочитал не признавать) ничего не могла с ним поделать. Он весьма почитал свою мать, но мало ее слушал. Людей, общество которых было бы ему приятно (таких, как Гастингс при короле Эдуарде IV, а позднее Чарлз Брэндон при короле Генрихе VIII), у него не было, если не считать таких людей, как Фокс, Брей и Эмпсон, потому что они столь подолгу находились при нем. Это напоминало инструмент, подолгу употреблявшийся работником. В нем не было и следа тщеславия, однако наружное великолепие и величие он выдерживал неукоснительно, ибо сознавал, что величие заставляет людей склоняться перед ним, тогда как тщеславие склоняется перед ними.

Своим союзникам за границей он был верен и с ними справедлив, но не откровенен. Скорее, он так усердно выведывал про них, а сам был настолько замкнут, что они для него стояли как бы на свету, а он для них — в темноте; впрочем, между ними не было отчуждения и соблюдалась видимость взаимной осведомленности о делах. Что же до мелкой зависти к иностранным государям и соревнования с ними (что часто встречается среди королей), то этого за ним никогда не водилось, — напротив, он предпочитал заниматься собственными делами. Хотя его слава была велика дома, она была намного большей за границей. Ведь иностранцы, не имевшие возможности следить за развитием событий и судившие о них по их итогам, отмечали, что он все время с кем-то сражается и все время побеждает. Кроме того, она проистекала также из сообщений, которые зарубежные государи и государства получали от своих постоянных послов в Англии и от агентов, которые во множестве посещали двор и которых он не только жаловал любезностью, наградами и доверительным обхождением, но и (во время бесед) приводил в восхищение своим всеобъемлющим пониманием мировых дел: хотя все эти суждения он извлекал главным образом из разговоров с ними самими, но сложенные воедино они казались достойными восхищения каждому в отдельности. Потому-то в письмах к своим повелителям они всегда столь высоко отзывались о его щедрости и искусном правлении. Более того, даже вернувшись домой, они обыкновенно продолжали поддерживать с ним сношения, — столь ловок он был в умении создавать прочную привязанность иностранцев.

Он пекся о том, чтобы получать надежные сведения из всех зарубежных краев и щедро за них платил. Для этого он использовал не только свое влияние на постоянных послов чужеземных государей в Англии и на своих пенсионеров при римском дворе и других дворах христианского мира, но также расторопность и бдительность своих послов в иностранных державах. Его инструкции на этот счет всегда были подробными и четкими и содержали гораздо больше статей относительно сбора сведений, нежели ведения переговоров, причем от послов требовалось в каждой отдельной статье дать особый ответ на каждый его вопрос.

Что до тайных агентов, которые и дома и за границей раскрывали заговоры против его, то поистине в его положении это было необходимо: ведь под него постоянно вели подкоп столько кротов. Нельзя это и порицать, ибо если правомерно подсылать лазутчиков к отъявленным врагам, то тем более это оправданно по отношению к заговорщикам и предателям. Однако оказывать им доверие на основании присяг или проклятий — это, пожалуй, непростительно, ибо это слишком святые одежды для маскарада. Впрочем, наверняка польза от шпионов и инквизиторов была еще и в том, что (помимо того, что их труды послужили раскрытию многих заговоров) молва о них и подозрительность, ею вызываемая без сомнения, удержали многих от новых заговоров.

С королевой он был нисколько не угодлив и отнюдь ее не баловал, но обходился с ней дружески, уважительно и без ревности. К детям он был полон родительской любви, заботился об их воспитании, стремился выделить им долю наследства побольше, постоянно следил, чтобы они не терпели недостатка в должном почете и уважении, но не слишком желал, чтобы их озарял свет народной приязни.

Он часто обращался в свой Совет и нередко заседал в нем сам, ибо знал, что таким путем он укрепляет свою власть и проверяет свое суждение; он был также терпим к свободе высказывания и обсуждения, которой пользовались советники, пока сам не объявлял своей воли.

Знать он держал в кулаке и предпочитал выдвигать на государственные должности церковников и юристов, которые были более послушны ему и менее заинтересованы в расположении народа, что увеличивало его всевластие, но не безопасность. Более того, именно это, по моему убеждению, было одной из причин волнений его беспокойного царствования. Ибо знать, хотя и была лояльна и послушна, тем не менее не объединялась с ним и не мешала всякому идти своим путем. Он не боялся способных людей, как Людовик XI. Напротив, ему служили самые способные люди того времени, без которых он не смог бы столь успешно устроить свои дела. На войне — Бедфорд, Оксфорд, Суррей, Добени, Брук, Пойнингс. В прочих делах — Мортон, Фокс, Брей, приор Лэнтони, Уорэм, Урсвик, Хасси[411], Фровик[412] и другие. Причем его не заботило, насколько хитры были те, кого он нанимал, поскольку он полагал себя гораздо изворотливее их. Он был столь же и верен в своем выборе сколь верен своему выбору. Ибо, как это ни странно, хотя сам он был замкнутым государем и бесконечно подозрительным, а его время изобиловало тайными заговорами и тревогами, тем не менее за двадцать четыре года своего правления он не сместил и не уволил ни одного советника или дворцового слугу, за исключением лорда-камергера Стенли. Что касается отношения к нему его подданных в целом, то здесь дело обстояло так: из трех чувств, которыми природа привязывает сердца подданных к суверену, — любви, страха и почтительности — более всего ему принадлежало последнее; второе — в добрую меру, а первое и совсем мало, ибо он отдавал предпочтение двум другим.

Был он государем печальным, самоуглубленным, полным дум и тайных наблюдений, писал собственной рукой множество заметок и памяток, особенно таких, которые касались людей: кого взять на службу, кого наградить, о ком справиться, кого опасаться, кто от кого зависит, какие были партии, и тому подобное, тем самым (как бы) ведя дневник своих мыслей. По сей день бытует забавная история о том, как его обезьянка (подученная, как полагают, кем-то из приближенных) порвала на куски его главную записную книжку, случайно оставленную без присмотра, из-за чего двор, не любивший этих многомысленных помет, едва не умер от веселья.

Он был действительно полон страхов и подозрений. Но сдерживал и подчинял он их с той же легкостью, с какой им поддавался, и поэтому они не представляли опасности, тревожа его самого больше, чем других. Правда, что замыслов у него было такое множество, что они всегда вязались между собой, правда и то, что, с одной стороны, они приносили пользу, а с другой — доставляли вред. Кроме того, порой он не мог правильно взвесить соотношение того и другого. Ясно, что поначалу он сам питал слух, причинивший ему позже столько неприятностей (о том, что герцог Йоркский, вероятно, спасся и жив): тогда у него было бы больше причин не царствовать по праву своей жены. Он был приветлив, любезен и красноречив и становился необыкновенно ласков и льстив на слова, когда желал кого-либо убедить или добиться того, к чему лежало его сердце. Он был скорее прилежен, чем умен, и читал большинство сколько-нибудь достойных книг на французском языке. Впрочем, он понимал и по-латыни, как явствует из того, что кардинал Адриан и другие, которые вполне могли писать по-французски, обычно писали к нему на латыни.

О его удовольствиях сведений нет. Впрочем, из инструкций Марсину и Стейлу касательно королевы Неаполя видно, что он знал толк в красоте. К развлечениям он относился так же, как великие государи к пирам, — приходил, бросал на них взгляд и удалялся. Ибо никогда еще не жил государь, который столь полно отдавался бы делам и был бы в них настолько самим собой: ведь даже в разгар ристаний и турниров, балов и маскарадов (которые тогда называли игрищами с личиной) он скорее оставался царственным и терпеливым зрителем, чем обнаруживал заметное участие.

Без сомнения, как и у всех мужей (а более всего у королей) его судьба воздействовала на его натуру, а натура — на судьбу. К обладанию короной его привела не просто судьба частного лица, которая могла наделить его умеренностью, но судьба изгнанника, развившая в нем все задатки наблюдательности и предприимчивости. Поскольку же его времена были скорее благоприятными, нежели спокойными, они успехом подняли его уверенность в себе, но почти испортили его характер тревогами. Его мудрость, часто помогавшая ему избегать бед, обратилась скорее в умение избавляться от опасностей, когда они уже наседали, чем в дальновидность, способную предотвратить и устранить их издали. Даже по природе зоркость его ума походила на одну из разновидностей зрения, позволяющую видеть лучше вблизи, нежели вдаль. Ибо его изобретательность возрастала в зависимости об обстоятельств, особенно когда положение становилось опасным. Опять же независимость того, чем вызывались непрестанные тревоги его жизни, его ли недальновидностью, упрямством, ослепляющей его подозрительностью или чем-то еще (поскольку им больше неоткуда было проистекать), конечно же, они не могли не быть связаны с какими-то большими недостатками и коренными изъянами в его характере, обычаях и поступках, которые он достаточно старательно скрывал и поправлял с помощью тысячи мелких уловок и предосторожностей. Но они лучше всего видны из самого повествования. Однако если его при всех недостатках сравнить с современными ему королями Франции и Испании, то окажется, что его отличала большая гибкость в политике, чем Людовика XII Французского, и большие цельность и чистосердечие, чем Фердинанда Испанского. Впрочем, если Людовика XII заменить на Людовика XI, который жил несколько раньше, тогда сочетание венценосца получится более совершенным. Ибо Людовика XI, Фердинанда и Генриха можно назвать tres magi[413] тех времен. В заключение скажем, что если и не совершил этот король ничего более великого, то он тем и не задавался, ибо всего задуманного он достиг.

Внешне он был привлекателен, чуть выше среднего роста, хорошего телосложения, но худощав. Его лицо выражало благочестие, что делало его немного похожим на монаха: не будучи отчужденным и замкнутым, оно не было и подкупающим и приятным, а скорее принадлежало человеку благожелательному. Однако оно проиграло бы под кистью художника, ибо выглядело всего лучше, когда он говорил.

К рассказу о его достоинствах можно присовокупить одну — две истории, придающие ему даже некоторую святость.

В ту пору, когда к его матери леди Маргарите сватались многие знатные женихи, ей однажды ночью приснилось, что некто в обличье епископа, облаченный в священнические ризы, прочит ей в мужья Эдмунда графа Ричмонда (отца короля). Более того, она не имела других детей, кроме будущего короля, хотя сменила трех супругов. Как-то раз, умывая руки на большом пиру, король Генрих VI (чья невинность придавала его лику святость) остановился взглядом на короле Генрихе, тогда еще молодом юноше, и сказал: «Вот тот, кто будет мирно владеть тем, из-за чего мы ныне сражаемся». Но истинно благословенной оказалась его судьба доброго христианина, равно как и великого короля, — счастье при жизни и раскаяние при смерти. Так он вышел победителем из обоих сражений — греха и креста.

Он родился в Пемброкском замке[414], а похоронен в Вестминстере. Саркофаг и часовня над ним представляют собой один из великолепнейших и красивейших памятников Европы. Его посмертный памятник-усыпальница стала для него более богатым жилищем, нежели при жизни его были Ричмонд и другие дворцы. Я могу лишь уповать, что таковым будет для него и сей памятник его славы.