История правления короля Генриха VII

Тифон, или Мятежник

Поэты рассказывают нам, что Юнона, разгневанная на Юпитера за то, что он породил Палладу без ее помощи, стала умолять богов и богинь, чобы и ей было позволено родить без помощи Юпитера, и когда те, утомленные ее настойчивыми домогательствами, дали согласие, она ударила в Землю, и та, содрогнувшись, раскололась надвое и извергла из своих недр огромное и безобразное чудовище Тифона. Его отдали на воспитание змею, который заменил ему отца. Как только Тифон вырос, он пошел войной на Юпитера и взял его в плен. На своих плечах он отнес его в отдаленный и глухой уголок Земли и, вырезав у него жилы на руках и ногах, унес их с собой, бросив беспомощного и растерзанного Юпитера на погибель. Но тут явился Меркурий, который похитил жилы у Тифона и вернул их Юпитеру. Тот, обретя силы, вновь напал на чудовище. Сначала он поразил его громом, и от крови его ран расплодились змеи; затем, когда Тифон дрогнул и обратился в бегство, метнул в него гору Этна, и та погребла его под своей громадой.

Эта притча придумана в качестве иносказания о переменчивой судьбе королей и о восстаниях, которые время от времени происходят в монархических государствах. Ибо, подобно Юпитеру и Юноне, короли и их королевства суть такие же муж и жена. Однако порой случается, что король, развращенный долговременной привычкой к власти, превращается в тирана и забирает все в свои руки. Не считаясь с советом знатных придворных и сената, он как бы порождает детище из самого себя, иначе говоря, вершит государственными делами по собственному произволу, исходя из своей безраздельной власти. В ответ обиженный народ пробует найти себе предводителя. Обычно это начинается с того, что кто-то втайне обращается к дворянам и вельможам с увещаниями, а после при их попустительстве пытается посеять в народе возмущение. Отсюда в государстве происходит некое брожение, что соответствует младенчеству Тифона. Такое состояние дел поддерживается и углубляется в силу природной развращенности и злонравия подлого народа, который для королей есть то же, что полный злобы и коварства змей. Недовольство распространяется вширь, набирает силу и наконец разражается открытым восстанием, которое по причине бесчисленных бедствий, им навлекаемых и на королей и на подданных, представляется в образе ужасного Тифона, существа о ста головах, олицетворяющих безначалие, из пастей которых пышет пламя — опустошительные пожары, со змеиными шеями — губительные поветрия, столь частые, особенно при осадах, с железными руками — кровавые бойни, с орлиными когтями — грабежи, с телом, поросшим перьями, — бесконечные слухи, толки и тревоги, и тому подобное. Иногда такие восстания столь разрастаются, что король, которого как бы уносят на плечах восставшие, вынужден оставить столицу и главные города королевства, стянуть силы и удалиться в отдаленную и глухую провинцию, где он пребывает с вырезанными жилами богатства и величия. И все же если on мудро переносит свою судьбу, то вскоре умением и ловкостью Меркурия он вновь обретает эти жилы, иначе говоря, с помощью приветливости, мудрых эдиктов и милостивых речей он примиряет умы подданных, пробуждает в них готовность доставлять ему средства и таким образом восстанавливает свою власть в прежней силе. Тем не менее, наученный благоразумию и осторожности, он обычно не желает вверяться удаче и потому избегает генерального сражения, пытаясь сначала свершить некое достопамятное деяние, которым он обесславил бы мятежников. Если он в этом преуспевает, то мятежники, чувствуя, что их силы подорваны, а уверенность иссякает, сначала прибегают к беспорядочным и пустым угрозам, похожим на шипенье змея, а затем, видя, что их положение безнадежное, обращаются в бегство. Вот здесь, когда их войско станет распадаться на отдельные отряды, и наступит время всеми силами, всей громадой королевства, подобной горе Этна, настичь и раздавить их.

Прометей, или Состав человека

По преданию, Человека сотворил Прометей: сотворил из глины, но только примешал в нее частицы, взятые из разных животных. Желая осчастливить и уберечь свое творение и прослыть не только основателем человеческого рода, но также причиной его распространения и умножения, Прометей прокрался на небо с пучком тростника в руке, зажег его о колесницу Солнца и, спустившись с огнем на Землю, даровал его человечеству. Но, получив из его рук столь великое благо, люди (как говорят) вовсе не обнаружили благодарности. Напротив, они составили заговор и обличили его перед Юпитером. Однако поступок их встретил совсем не тот прием, какого он, казалось бы, по справедливости заслуживал, ибо Юпитеру и другим богам это обвинение доставило большое удовольствие. Они так возликовали, что не только позволили человечеству пользоваться огнем, но и сами поднесли ему дар, из всех даров прельстительнейший и желанный — вечную молодость. Вне себя от радости неразумные люди погрузили дар богов на спину осла. По дороге домой осел, которого мучила сильная жажда, остановился у колодца, но змей, приставленный охранять его, не давал ему напиться, требуя в уплату груз, который он нес на спине. Бедный осел принял его условие, и так, за глоток воды, способность вечного обновления перешла от людей к змеям. После того как человечество потеряло свою награду, Прометей помирился с ним, но затаил злобу на Юпитера и, будучи на него в сильном гневе, не счел зазорным провести его, да еще во время жертвоприношения. Заколов (как говорят) двух тельцов, он одну из шкур наполнил мясом и жиром, а другую — костями и, принеся их к алтарю, со смиренным и приветливым видом предложил Юпитеру сделать выбор. Юпитер, питая отвращение к его коварству и неблагочестию, но зная, как следует им противостоять, выбрал шкуру, набитую костями. Позже, раздумывая о способе мести, Юпитер убедился, что наказать дерзость Прометея можно, не иначе как обрушив кары на человеческий род (сотворением которого тот безмерно гордился), и приказал Вулкану создать прекрасную и обольстительную женщину. Когда она была сделана, каждый из богов наделил ее несколькими дарами, за что ее стали именовать Пандорой. Затем ей вложили в руки красивый сосуд, в котором были заключены все несчастия и бедствия человечества и лишь на дне оставалась Надежда. С ним она прежде всего отправилась к Прометею, дабы посмотреть, не захочет ли он взять и открыть его, но осторожный и хитроумный титан этого не сделал. Отвергнутая, она пошла к Эпиметию, брату Прометея, но полной ему противоположности, и тот, не колеблясь, откупорил сосуд. Увидев, как оттуда вихрем вырываются скопища бед, и слишком поздно придя в разум, он поспешил плотнее закрыть крышку, но успел удержать лишь последнего члена сонма, Надежду, лежавшую на дне. Позже Юпитер схватил самого Прометея и, предъявив ему многочисленные и тяжкие обвинения — давнишнее похищение огня, насмешки над величием Юпитера во время обманного жертвоприношения, унизительный отказ от его недавнего подарка и от другого, ранее не упоминавшегося, а также попытку совершить насилие над Минервой, — наложил на него цепи и обрек вечной пытке. По приказанию Юпитера его отвели в Кавказские горы и там столь крепко приковали к скале, что он не мог пошевелиться. Каждый день к нему прилетал орел, который терзал и пожирал его печень. Однако то, что было съедено днем, нарастало за ночь, и потому источник его муки никогда не иссякал. И все же, говорят, что однажды его наказание кончилось, ибо Геркулес, переплыв океан в чаше, доставшейся ему от Солнца, пришел на Кавказ, поразил стрелами орла и освободил Прометея. В честь Прометея некоторые народы учредили игры, именовавшиеся Прометейами, во время которых атлеты состязались в беге с зажженными факелами, и если у кого из них факел угасал, он покидал ристалище, оставляя победу тем, кто бежал следом, а награду получал бегун, первым пришедший к цели с горящим факелом.

В этой басне, как на поверхности, так и в глубине, содержится много верных и глубокомысленных наблюдений. Ибо есть в ней вещи, которые уже давно замечены, а есть и такие, которых не касались вовсе.

Прометей определенно и явно олицетворяет Провидение: из всех же трудов Провидения древние особо выделяли и отличали сотворение и вочеловечение Человека. Одной из причин этого, без сомнения, было то, что природа Человека включает в себя ум и рассудок, который есть вместилище провидения, а поскольку нелепо и немыслимо было бы выводить ум и рассудок из начал грубых и неразумных, то отсюда почти с необходимостью следует, что человеческий дух был наделен провидением не без умысла, воли и согласия великого Провидения. Но это еще не все. Главный смысл притчи, как кажется, состоит в том, что Человека, если вглядеться в конечные причины, можно рассматривать как центр мира, причем в такой степени, что, будь он изъят из мира, все, что оставалось бы там, наверняка пошло бы вразброд без цели и направления, было бы, как гласит пословица, под стать метле без перевязки, и ни во что бы не претворялось. Ибо весь мир дружно трудится на службе у человека и нет ничего такого, из чего бы он не извлекал пользы. Круговращения и ток планет помогают ему различать времена года и разграничивать стороны света. Состояния среднего неба позволяют ему предсказывать погоду. Ветры надувают паруса его кораблей и приводят в движение мельницы и машины. Всевозможные растения и животные созданы для того, чтобы доставлять ему жилище и кров, одежду, пищу и лекарства, облегчать его труд, приносить ему наслаждение и покой, короче, все на свете, как кажется, хлопочет о делах Человека, а не о своих собственных. Так же не без намерения в мифе упоминается о том, что в вещество, из которого сотворен Человек, были примешаны частицы, взятые от различных животных, ибо ничто так не верно, как то, что из всех созданий на свете человек есть самое сложное; ведь недаром древние называли его «малой вселенной». Ибо, хотя алхимики, утверждающие, будто в человеке можно найти любой минерал, любое растение и т. п. или нечто им подобное, толкуют слово microcosm в слишком грубом и буквальном смысле, тем самым портя его изящество и искажая значение, все же остается непреложной и неоспоримой истиной, что среди всего сущего тело Человека имеет самый сложный и вместе с тем целостный состав. Именно поэтому оно обладает столь изрядными возможностями и качествами, ибо возможности простых тел, даже если эти тела надежны и быстры, немногочисленны, поскольку они в меньшей степени преломляются, раздробляются и уравновешиваются смесью; и напротив, изобилие и величие возможностей имеет своим источником смесь и сложносоставность. Тем не менее мы видим, что на первых порах своего существования Человек гол и беззащитен, не знает, чем помочь себе, и терпит множество нужд. Поэтому Прометей со всей поспешностью принялся за изобретение огня, который во всех человеческих невзгодах и трудах есть первый податель облегчения и помощи, и если душу можно назвать формой форм, а руку орудием орудий, то огонь по праву получит имя пособия пособий и средства средств. Ибо его посредством совершается большинство работ, его посредством на бесконечном множестве путей развиваются механические искусства и сами науки.

Далее, описание того, каким образом была совершена кража огня, вполне под стать и соответствует природе явления. Для получения огня к колеснице Солнца был приложен стебель тростника. Но тростником пользуются и для нанесения ударов, как тростью. То есть это с очевидностью указывает на то, что огонь добывают путем сильных ударов или трения одного тела о другое, отчего вещество, из которого они состоят, размягчается и приходит в движение и становится восприимчивым к жару небесных тел и таким образом, тайком, словно украдкой, как бы похищает огонь с колесницы Солнца.

Далее следует весьма примечательная часть притчи. Люди, говорят нам, вместо того, чтобы обрадоваться и вознести благодарения, пришли в неистовство и набросились на титана с упреками, а после явились перед лицом Юпитера с жалобой на Прометея и Огонь. Более того, этот поступок был ему столь любезен, что в награду он осыпал человечество новыми благодеяниями. Но разве может преступная неблагодарность к своему творцу — порок, который заключает в себе едва ли не все остальные, — заслуживать одобрения? И что за намек содержится в такой выдумке? Впрочем, это совсем не то, что там имеется в виду. Смысл сей аллегории в том, что людские жалобы и сетования на свою природу и мастерство являются следствием прекрасного состояния ума и кончаются добром, тогда как обратное этому ненавистно богам и не приносит удачи. Ибо тем, кто расточает хвалы человеческой природе, какова она есть, и различным искусствам, усвоенным человеком, кто изнуряет себя в любовании тем, что им уже принадлежит, и провозглашает пределом совершенства науки, которыми занимаются и которые развивают их современники, — таким недостает, во-первых, почтительности к божественной природе, с совершенством которой они едва ли не мнят сравниться, а во-вторых, понимания пользы человека, поскольку они полагают, будто уже достигли высот, завершили труды и потому более не имеют нужды в дальнейших поисках. С другой стороны, те, кто жалуется и сетует на природу и искусства, с чьих уст не сходят жалобы, не только (если хорошо разобраться) более скромны в своих чувствах, но постоянно побуждают себя к новым делам и новым открытиям. Тем сильнее все вышесказанное заставляет меня дивиться невежеству и злополучию человечества, которое, подавленное самонадеянной наглостью нескольких личностей, в таком почете держит философию перипатетиков, коя была лишь частью, и притом небольшой частью, греческой философии, что любая попытка придраться к ней не только бесполезна, но подозрительна и даже небезопасна. А я полагаю, что уж, конечно, и Эмпедокла и Демокрита, которые сетуют, первый достаточно запальчиво, а второй весьма трезво, что все на свете скрыто от нашего взора, что мы ничего не знаем, что мы ничего не различаем, что истина погружена в глубокие колодцы, что истинное и ложное странным образом соединены и переплелись между собой (ибо новая академия зашла в этом чересчур далеко), следует одобрить более, чем самонадеянную и догматичную школу Аристотеля. Поэтому да будет всем ведомо, что сетования на природу и мастерство весьма угодны богам и тот, кто избирает это, получит новые щедрые награды божественной благодати; и что жалоба на Прометея, пусть он наш творец и повелитель, — жалоба язвящая и злобная, — есть дело более разумное и полезное, нежели безудержное изъявление благодарности: да будет им ведомо, что главная причина нищеты в заносчивости, порождаемой изобилием.

Теперь перейдем к дару, который люди, как известно, получили в награду за свою жалобу, а именно неувядаемый цветок молодости. Из этого, нам кажется, явствует, что древние не теряли веры в существование способов и снадобий, отдаляющих старость и удлиняющих жизнь. Скорее, они причисляли их к давним принадлежностям человечества, которые то по лености и небрежению впоследствии утратило, а не к чему-то такому, чего оно было полностью лишено или никогда не получало во владение. То есть, по-видимому, они хотят сказать, что подобные дары могли достаться человечеству за правильное использование огня, за справедливое и рьяное обвинение и осуждение ошибок мастерства и что не божья благодать обошла их, а сами они обошли себя, поскольку, получив дар богов, они вверили его ленивому и медлительному ослу. Под ослом, видимо, разумеется опыт, существо глупое и мешкотное, чья медленная черепашья поступь породила в древности сетование на то, что жизнь коротка, но долог путь искусства. Что касается меня, то я, конечно же, думаю, что эти две способности — догматическая и эмпирическая — до сих пор не были прочно соединены и связаны друг с другом, но что доставка божьих даров всегда предоставлялась либо абстрактным философиям — легкокрылым птицам, либо непроворному и медлительному опыту — ослу. Впрочем, в пользу осла следует сказать, что он вполне справился бы с поручением, не охвати его по дороге жажда. Ибо если кто-либо полностью поддастся руководству опыта и будет неуклонно продвигаться вперед, придерживаясь некоего закона и метода, и не позволит жажде наживы или почестей охватить себя по пути, и превозможет побуждение опуститься наземь и снять с себя ношу, дабы насладиться ими, — тому, как я твердо уверен, вполне можно было бы вверить доставку новых божественных милостей.

Что касается передачи дара змеям, то эта подробность, по-моему, добавлена просто для украшения, если только ее не вставили в упрек человечеству, которое, подчинив огонь и освоив множество искусств, тем не менее не способно добыть себе того, чем природа сама собой наделила многих других животных.

Из неожиданного примирения людей с Прометеем, случившегося после того, как была развеяна их надежда, также выводится мудрое и полезное наблюдение. Оно содержит намек на легкомыслие и опрометчивость людей в отношении к новым опытам. Если опыт не приносит успеха с первого раза, как им хотелось, они чересчур поспешно объявляют его неудачным и, откатившись туда, откуда они отправлялись, возвращаются к старым обычаям.

Итак, обрисовав, каким образом человек причастен искусствам и умственной деятельности, притча переходит к Религии, ибо вместе с искусствами появился и культ божественного, которым немедленно завладело осквернившее его лицемерие. Поэтому, в образе двойного жертвоприношения изящно воплотились личности истинного благочестивца и лицемера. Ибо в одном есть жир, составляющий божью долю, поскольку он может гореть и распространяет сладкий запах, а это олицетворяет пламя любви и фимиам веры, возносящийся во славу Господа. В нем же источник благотворительности; в нем — питательное и полезное мясо. В другом нет ничего, кроме сухих и голых костей, которые, однако, так распирают шкуру, что снаружи она имеет вид прекрасно упитанного жертвенного животного: под этим разумеются те внешние и пустые обряды и церемонии, которыми люди перегружают и перенасыщают богослужение; все это делается скорее напоказ, нежели для воспитания благочестия. Но людям недостаточно того, что они предлагают Богу столь оскорбительные подношения, им обязательно надо представить дело так, будто он сам их выбрал и предназначил себе. Именно такой выбор осуждает от имени Бога пророк, сказавший: «Неужели же, наконец, я избрал этот пост для того, чтобы человек в какой-то день терзал свою душу и склонял голову свою, как тростник»[455].

Коснувшись состояния Веры, притча обращается к нравственности человека и образу его жизни. Всеми признано и признано справедливо, что Пандора олицетворяет наслаждение и похоть, которая как бы возгорелась от подаренного огня после водворения гражданских искусств, культуры и роскоши. Следовательно, сотворение наслаждения приписывается Вулкану, который, таким образом, олицетворяет Огонь. От нее на умы, тела и судьбы людей пролились неисчислимые бедствия, сопровождаемые запоздалым раскаянием: это относится не только к отдельным лицам, но также к королевствам и республикам. Ибо из этого же источника возникли войны, гражданские неурядицы и тиранство. Впрочем, стоит труда проследить, сколь изящно и красиво в мифе, посредством образов Прометея и Эпиметея, изложены две разновидности, так сказать, две картины, или образчика человеческого существования. Последователи Эпиметея — люди непредусмотрительные; они не заботятся о будущем, но думают лишь о том, что доставляет наслаждение сию минуту. Правда, по этой причине они претерпевают множество несчастий, трудностей и бедствий и постоянно заняты противоборством с ними. И все-таки, между тем, они продолжают потакать своей природе и, более того, в меру собственного невежества тешат свой ум многими пустыми надеждами, коими они упиваются, как сладостными снами, и тем скрашивают нищету жизни. Напротив, школа Прометея, то есть порода людей мудрых и предусмотрительных, своей осторожностью и впрямь отвращает и устраняет со своего пути множество зол и несчастий, но этому благу сопутствует и зло, которое состоит в том, что они лишают себя многих наслаждений и разнообразных радостей жизни, перечеркивают свою природу (что еще хуже), мучают и изнуряют себя заботами, беспокойством и внутренними страхами. Ибо, поскольку они прикованы к скале необходимости, их одолевают бесчисленные мысли (которые из-за своей схожести с птицами воплощены в образе орла) — мысли, что ранят, подтачивают и разъедают их печень. Если же временами они и обретают короткий отдых и умственное спокойствие, как случается ночью, то с приходом утра ими овладевают новые страхи и мучения. Немного есть счастливцев, коим выпадает пользоваться преимуществами обоих уделов — сохранять все выгоды предусмотрительности и не подвергаться губительному воздействию забот и волнений. Достигнуть же этого двойного блага можно не иначе как с помощью Геркулеса, то есть с помощью мужества и стойкости духа, который, будучи подготовлен ко всем случайностям, ко всем поворотам судьбы, провидит будущее без страха, наслаждается без прихотей и сносит невзгоды без нетерпения. Следует также отметить, что эта добродетель была присуща Прометею не от природы, а усвоена им извне с посторонней помощью. Ибо врожденное, от природы данное мужество не способно подняться до такой высоты: сия добродетель является из-за океана, ее получают и доставляют нам от Солнца, — ведь она порождение Мудрости, которая подобна Солнцу, и раздумий о непостоянстве и изменчивости человеческой судьбы, которая схожа с плаванием по океану. Оба эти качества удачно выражены в следующих строках из поэмы Вергилия.

Дабы утешить и ободрить дух мужей, миф упоминает также о том, что сей могучий герой приплыл в чаше или в каком-то другом сосуде. Сделано это для того, чтобы они разуверились в узости и немощи их собственной природы и не ссылались на нее в свое оправдание, как если бы она была полностью неспособна на такого рода мужество и стойкость, которых истинную природу хорошо угадал Сенека, сказавший: «Признак истинного величия — сочетать в себе немощность человека и невозмутимость бога».

Теперь я должен вернуться к той части мифа, которую я, дабы не нарушать связности предшествующего изложения, намеренно обошел стороной. Я имею в виду последнее преступление Прометея — покушение на целомудрие Минервы. Ведь именно за этот проступок — бесспорно весьма серьезный и тяжкий — он понес наказание от когтей орла, разрывавшего его внутренности. Преступление, на которое намекает миф, есть, по-видимому, не что иное, как попытки, нередкие среди людей, пресыщенных искусствами и многознанием, подчинить господству чувства и разума самое божественную мудрость, попытки, которые неизбежно выливаются в терзания ума и бесконечное, неотступное беспокойство. А посему людям надлежит благоразумно и смиренно различать божественное и человеческое, откровения чувства и веры, если они не хотят исповедовать и еретическую религию, и мифическую философию.

Остается последний пункт, а именно состязания в беге с зажженными факелами, учрежденные в честь Прометея. Опять же, как и огонь, в память о котором праздновались эти игры, они символически обозначают науки и искусства. Из этого символа вытекает весьма мудрое внушение о том, что совершенство наук зиждется не на стремительности или способностях каждого отдельного исследователя, а на преемственности. Ибо самые сильные и быстроногие бегуны, возможно, не лучшим образом приспособлены к тому, чтобы донести горящий факел до конца, поскольку он может погаснуть как на слишком быстром, так и на слишком медленном бегу. Впрочем, похоже на то, что состязания и игрища с факелами уже давно прекратились, ибо первенство во многих науках по-прежнему принадлежит их творцам — Аристотелю, Галену, Эвклиду, Птолемею — тогда как их последователи не сделали, да и не пытались сделать, ничего значительного. А как бы хотелось, чтобы игры в честь Прометея, то есть Человеческой Природы, были возрождены, чтобы победа впредь не зависела от неверного колеблющегося пламени в факеле каждого отдельного мужа, но чтобы на помощь им явились соперничество, соревнование и удача. Поэтому следует призывать людей пробудиться, дабы они, каждый в свою очередь, испытали собственные силы и счастье, а не предоставляли всех трудов усилиям духа и ума немногих личностей.

Таковы идеи, которые, как я полагаю, скрыты в этой, столь привычной и обыденной басне. В ее глубинах немало такого, что имеет замечательное соответствие с таинствами христианской веры. Особенно странствие Геркулеса, его плавание в чаше ради освобождения Прометея. Здесь Геркулес, по-видимому, персонифицирует Слово Господне, поспешающее в утлом челне плоти во имя искупления грехов рода человеческого. Но я намеренно воздерживаюсь от всякой свободы домыслов подобного свойства из боязни занести чуждый пламень на алтарь Господа.