История психологии

3.1 Место человека в природе

Джордж Романее (George J.Romanes, 1848–1894) представлял собой редкий тип человека Викторианской эпохи, чьи сомнения в религии были вызваны естественно-научными убеждениями, в первую очередь уверенностью в том, что в мире нет никакого Божественного порядка или плана. Романее с огромным вниманием и интересом читал Чарльза Дарвина (Charles Darwin, 1809–1882). Позднее Дарвин передал Романесу свои заметки об инстинктах, и тот занялся распространением идей учителя в собственных книгах по сравнительной психологии и эволюционной теории. Романее писал: «Если значение идеи оценивать по тем изменениям, которые она производит в умах, то идея [эволюции путем] естественного отбора, бесспорно, наиболее важная из всех, что когда-либо приходили в человеческую голову» [цит. по: 169, с. 5]. Даже делая скидку на простительное в данном случае преувеличение, следует признать, что это серьезнейшая заявка.

Сегодня подобные утверждения встречаются значительно реже из-за упадка веры в прогресс и в нашу способность к поиску и установлению истины. Все более удаляясь от Дарвина и его времени, мы благодаря трудам историков все лучше понимаем: то, что его современники считали революционным, на самом деле было глубоко укоренено в интеллектуальной культуре эпохи. Так, в теориях исторического развития языка уже был поставлен вопрос об эволюции природы человека, а физиология уже пред-

1 Huxley Т.Н. Darwin on the «Origin of Species» (1860) // Man’s Place in Nature and Other Essays. — London: J.M. Dent, 1906.

ставила человека как часть природы, подчиняющейся физическим закономерностям. Кроме самого Дарвина к становлению дарвинизма — названного его именем научного эволюционного мировоззрения — были причастны представители различных областей знания. И хотя прямых предшественников с такими же в точности взглядами у Дарвина не было, едва ли можно считать, что переворот в науке он совершил в одиночку.

Но имя Дарвина по-прежнему у всех на устах: с ним ассоциируется представление о том, что изучение природы человека (и, в частности, изучение психологии) должно быть особой отраслью естествознания. Причина этого очевидна. Благодаря Дарвину мы поверили в то, что человек развивался, подобно растениям и животным, как часть природы, в результате действия причинно- следственных закономерностей. По своему происхождению человек оказался связан с природой, и это лишь укрепило уверенность в том, что и окружающую нас физическую природу, и сущность человека следует описывать в одних и тех же понятиях. Проще говоря, Дарвин показал, что естественная наука может объяснить и человека. Благодаря эволюционному учению появились эмпирические доказательства непрерывной связи, преемственности между человеком и природой. Это, в свою очередь, подтвердило право научной психологии на существование.

Распространенное представление о непримиримом конфликте дарвинизма и религии, нуждающееся в грамотной исторической оценке, во всяком случае отражает широкое общественное значение эволюционной теории. Ведь если в библейской книге Бытия говорится «И сотворил Бог человека по образу Своему» (курсив мой. — Р. С.), то для Дарвина «человек со всеми его благородными качествами… со всеми его высокими способностями, — все- таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения» [10, с. 611]. Несмотря на то, что изучение и комментирование трудов Дарвина продолжается более ста лет, для многих людей эти позиции продолжают выглядеть несовместимыми, что означает необходимость выбора. Задавшись вопросом: «Человек — обезьяна или ангел?», британский премьер- министр Бенджамин Дизраэли проявил остроумие в духе викторианского отношения к Дарвину [цит. по: 64, с. 527].

Эволюционная теория продемонстрировала, что предки человека — животные. Доказательства эволюции, столь убедительно представленные Дарвином в виде конкретных примеров, заставляли читателей (какими бы ни были их взгляды) признать: человек связан с природой чередой плавных переходов. Именно это подчеркивали сторонники Дарвина — такие как Гекели в Англии и Эрнст Геккель (Ernst Haeckel, 1834–1919) в Германии. Гекели писал о происхождении видов: «Вопрос может быть решен лишь в ходе тщательного изучения, предпринятого любящими истину и знающими свое дело натуралистами. Широкая же публика должна терпеливо дожидаться результатов…» [96, с. 298]. Это и сделало Дарвина символом естественно-научного мировоззрения XIX в.: полученное им знание о природе вело к новому видению основ человеческого существования. А то, что критикам Дарвина так и не удалось выстроить собственной убедительной системы аргументов, увеличило престиж научного мировоззрения в целом.

Но дарвиновская теория была и чем-то большим, чем просто хорошо обоснованным утверждением или системой положений, правильность которых доказана фактами. Тот способ объяснения жизни и человеческой природы, которого придерживался Дарвин, был убедителен для ученых, поскольку совпадал с их собственным представлением о науке. Согласно Джорджу Генри Льюису (George Henry Lewes, 1917–1978), привлекательность эволюционной теории заключалась в ее исходной посылке: «процессы, происходящие в Природе, включая нравственные и социальные явления, подчиняются неизменному Закону» [цит. по: 169, с. 124].

Дарвин сопоставил физические и психические черты людей и животных, показав, что нет ни одной человеческой характеристики, которой нельзя было бы найти у животных, пусть даже в простейшей, элементарной форме. Из этого он заключил: фактически нет никакой веской причины, по которой человек не мог бы произойти от животных. В то же время признание естественного отбора было, по мнению Дарвина, единственной возможностью, позволяющей объяснить происхождение человека без нарушения философского принципа единства природы.

В 1860— 1870-е гг. влияние идей Дарвина объяснялось во многом тем, что с ними связывали представление о человеке как о животном. Именно поэтому труды его вызывали такой большой общественный резонанс, а многочисленные карикатуристы изображали самого Дарвина в виде обезьяны, дающей показания в пользу его теории. В начале своего рассуждения о морали Дарвин отметил: «сколько мне известно, никто еще не разбирал его [вопроса о чувстве долга] исключительно с естественно-исторической точки зрения» [10, с. 146]. Но именно этот подход к морали вызывал наибольшие возражения, и именно здесь противники не отступали ни на шаг. Неприемлемым было само представление о нравственности как о предмете «естественной истории», о том, что человеческая сущность должна стать предметом естествознания. Дискуссия, в конечном счете, касалась не фактов, а понятий, лежащих в основе научного знания о человеке. В XIX в. многие становились эволюционистами потому, что эволюционная теория позволяла объединить знания о человеке со знаниями о природе; этого же взгляда придерживаются и наши современники — подавляющее большинство биологов и психологов. Тем не менее у данного воззрения были и остаются критики, предпочитающие иные способы понимания и изучения человека, — в частности в рамках других, не связанных с естествознанием, научных дисциплин. А для адептов религиозных вероучений способность любой науки объяснить проблемы человеческого существования всегда ограничена.

Эволюционная теория (и само имя Дарвина) были тесно связаны с этическими и политическими дискуссиями. Характерное для современной аналитической философии различение фактов и ценностей в XIX в. еще не было распространено. И с самого начала эволюционная мысль стала частью проекта, замешанного на ценностях, который в XVIII в. назывался «наукой о человеке», а в

в. — «наукой об обществе». От этой науки ожидали, что описания фактов будут использованы ею для формулировки предписаний. Наиболее характерной особенностью эволюционной мысли было то, что вопрос «Какое поведение правильно?» сводился к вопросу «Какое поведение естественно?». Это соответствовало общим переменам в западной культуре, приведшим в итоге к мировоззрению, которое историки и философы назвали натурализмом: источником нравственного авторитета является этот, природный, мир, а не потусторонний, трансцендентный.

Природу человека Дарвин описывал в конкретных терминах естественной истории, сопоставляя физические и умственные способности человека и животных. Смысл его утверждения: «человек произошел от некой низкоорганизованной формы» был понятен каждому [10, с. 610]. Дарвин хорошо сознавал возможные последствия, которые труды его могли иметь для этики, религии, веры в прогресс, общественной мысли и философии сознания. Его взгляды по этим вопросам проникали в печать и становились общеизвестными несмотря на его стремление ограничить обсуждение рамками естественной истории. В то же время критики не соглашались с тем, что изучение природы человека можно построить преимущественно на естественной истории. И хотя Дарвин строго придерживался соответствующей терминологии, его работа, по мнению критиков, была шире, закладывая основу натуралистической философии человека.

Эволюция человека, считал Дарвин, — это факт, демонстрирующий реальность прогресса. А значит, из «описания» хода эволюции следуют «предписания» — рекомендации, по какому пути надо двигаться человечеству. Значение теории эволюции для психологии и социологии было в наиболее полной и систематической форме исследовано Гербертом Спенсером (Herbert Spencer, 1820–1903), который в конце концов пришел к мнению о том, что эволюционная теория призвана оказать глубокое влияние на наши этические принципы. Целью Спенсера было создание этической системы, основанной на естественно-научных, эволюционных фактах, что открывало бы путь к социальной гармонии.

Порой, особенно в конце XIX столетия, в языке политиков и моралистов встречалось много терминов из теории эволюции, хотя по вопросу о том, какое будущее сулит человеку естественная история, мнения расходились. Имя Дарвина связывали с очень разными, подчас прямо противоположными воззрениями. Некоторые эволюционисты (Дарвин и Спенсер к ним не относились) отличались глубокой религиозностью. Для других, например для сторонников Дарвина на европейском континенте — Геккеля в Германии и Дмитрия Ивановича Писарева (1840–1868) в России, дарвиновский натурализм стал знаменем политической борьбы против консервативных христианских кругов. В Германии вплоть до 1933 г. наиболее издававшимся автором (если не считать беллетристов) был Вильгельм Бёлыие (Wilhelm Bolsche, 1861–1939), книги которого об эволюции напоминали любовные романы. Этот род научно-популярных сочинений немало способствовал формированию сентиментальных представлений о «естественной» человеческой жизни. Даже в 1920-е гг. немецких рабочих вдохновляли не столько труды Маркса, сколько книга Гекели «Место человека в природе». Идея о том, что эволюция внушает надежду на лучшее будущее, была крайне привлекательной. А русский биолог, аристократ и анархист в изгнании Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) нашел в трудах Дарвина указание на то, что человек по природе своей склонен к взаимопомощи и кооперации. Все, что нужно сделать, чтобы дать дорогу для свободного проявления этой склонности, — это разрушить существующие формы власти. «Дарвинистских» теорий придерживались и милитаристы, и пацифисты.

Идеи и имя Дарвина часто фигурировали в бушевавших в конце

в. спорах о национальных интересах и международной политике. Важные политические ценности, будь то неравенство рас или конкуренция, на языке «дарвинизма» можно было представить как природные, естественные. Наиболее отчетливо это выступало у сторонников колониальных империй в то время, когда и европейские страны, и США бешено соревновались за сферы влияния в разных частях мира. В значительной мере эта составляющая «дарвинизма» связана с тем, что корни эволюционной теории можно найти ив политической экономии. В дискуссиях об эволюции обсуждались биологические и геологические факты. Однако нет ничего удивительного в том, что, описывая жизнь животных и растений, натуралисты использовали также теорию народонаселения Томаса Мальтуса (Thomas R. Malthus, 1766–1834), впервые изложенную в 1798 г. Все образованные викторианцы, интересовавшиеся общественными проблемами, были знакомы с представлениями Мальтуса о бедности, включая идею о том, что жизнь общества подчинена неотвратимо действующим законам. Политическая экономия была признанной наукой, занимавшей важное место среди других наук своего времени, и нам известно о многих случаях переноса научных идей из одной области знания в другую. Но все же поразительно, что для обоих создателей теории естественного отбора — Альфреда Уоллеса (Alfred R. Wallace, 1823–1913) и самого Дарвина — чтение Мальтуса стало моментом истины, своего рода «эврикой», позволившей сформулировать представление об отборе. Ранние эволюционные воззрения Спенсера также были реакцией на труды Мальтуса.

Созданный Мальтусом образ борьбы людей за средства существования возникает в рассуждениях Дарвина и Уоллеса, обосновывающих идею естественного отбора. Ответ на ключевой вопрос — почему происходит эволюция? — заключается для них в следующем: животные и растения борются за выживание, одни разновидности сохраняются, другие вымирают. Избирательное выживание, согласно Дарвину и Уоллесу, это механизм органической эволюции и возникновения новых видов. Их построения включали и много других элементов, приобретая со временем все большую сложность. Но в используемых ими понятиях неизменно прослеживалась связь между представлением Мальтуса о конкуренции людей как двигателе общественного прогресса (каковы бы ни были издержки) и собственными представлениями Дарвина и Уоллеса о биологической борьбе за существование как двигателе эволюции (каким бы масштабным вымиранием животных и растений она ни сопровождалась). И даже если бы Спенсер не ввел в оборот фразу «выживание наиболее приспособленных», викторианцы все равно воспринимали бы естественный отбор сквозь призму политической экономии [150, с. 530].

На протяжении всего XX в. имя Дарвина и идея эволюции в целом продолжали нести человечеству послание, содержание которого шире частных научных представлений. Так, утверждение о том, что человек — это животное (обезьяна), стало настоящим оружием для тех, кто верил, что будущее человечества зависит от безусловного принятия научной картины мира. Именно так обстояло дело в послереволюционной России: большевистское правительство использовало факты, свидетельствующие в пользу эволюции как важное средство просвещения народа и создания образа нового, основанного на научных принципах государства. Посещение Дарвиновского музея в Москве было обязательным и для учеников средней школы, и для солдат Красной армии. Интерес этот принимал и крайние формы: так, в 1920-е гг. было высказано предположение о принципиальной возможности гибридизации человека и человекообразных обезьян, которая позволила бы окончательно убедиться в животной природе человека. Эта идея обсуждалась и западными учеными, планировавшими осуществить эксперименты по скрещиванию на жителях колониальных стран. В Советской России эту задачу взял на себя Илья Иванович Иванов (1870–1932), специалист в области животноводства и искусственного осеменения, работавший в начале XX в. в лаборатории Павлова. В 1920-е гг., при поддержке Академии наук и парижского Института Пастера, он отправился в Западную Африку. Там, не поставив в известность Академию наук, он попытался осуществить искусственное осеменение самок шимпанзе человеческой спермой. По возвращении им был основан обезьяний питомник в Сухуми (Грузия). В нем Иванов собирался поставить опыты гибридизации на женщине, добровольно согласившейся в них участвовать, и самце-орангутанге; однако, не получив необходимых финансовых средств, Иванов был вынужден от своих планов отказаться. Позднее он был арестован, но Сухумский обезьяний питомник, где теперь проводились другие исследования, просуществовал до распада Советского Союза.

От общей характеристики дискуссий об эволюции мы перейдем к рассмотрению конкретного научного вклада Дарвина и Спенсера и попытаемся понять, как и почему психология во второй половине XIX в. становится эволюционной наукой.

3.2 Происхождение человека

И Дарвин, и Спенсер пытались полностью подчинить свою домашнюю обстановку требованиям работы и нередко чувствовали себя проигравшими в этой борьбе. Но если Спенсер был раздражительным и вспыльчивым холостяком, то Дарвин — любимым pater familias, отцом семейства. Их жизненные пути едва ли пересекались: один занимался философией и социологией, другой — естественной историей. Спенсер позднее признавал, что в своих ранних размышлениях об эволюции игнорировал естественный отбор — главный действующий фактор в дарвиновской теории. Но первостепенное значение он по-прежнему придавал наследованию приобретенных признаков. В своих опубликованных работах Дарвин был чрезвычайно вежлив, отмечая, что «психология получит прочное основание на фундаменте, уже прекрасно заложенном Гербертом Спенсером, а именно на необходимости приобретения каждого умственного качества и способности путем нечувствительных градаций» [9, с. 460]. Но в частном общении Дарвин высказывался намного уклончивее, полагая, что Спенсер — слишком отвлеченный мыслитель, чтобы считать его хорошим ученым.

Разумеется, Спенсер не был ученым-естествоиспытателем в том смысле, в каком был им Дарвин, всю жизнь положивший на изучение растений и животных и одержимый интересом к мельчайшим подробностям их жизни. Дарвин был натуралистом, но в то же время он постоянно стремился упорядочить доступные ему факты, связывая их с общей теорией эволюции. Он понимал, что «все наблюдения, если им суждено принести хоть какую-то пользу, должны быть подтверждением или опровержением того или иного воззрения» [59, с. 269]. В своих работах он не просто приводил данные, подтверждающие реальность эволюции, но и глубоко анализировал ее причины и механизм — естественный отбор, и эволюция представала как результат действия законов природы. Несмотря на внесенные со временем коррективы, созданный им подход стал основой для дальнейших биологических исследований.

Лучше всего Дарвин чувствовал себя, когда занимался изучением тех или иных специализированных организмов, например орхидей или земляных червей. Но еще со времени кругосветного путешествия на английском военно-морском судне «Бигль» (1831–1836) — путешествия, принесшего ему известность в научном мире, — его также занимал вопрос о месте человека в природе. Своей высшей точки этот интерес достиг в двух трудах, посвященных проблемам сравнительной психологии: «Происхождение человека и половой подбор» (The Descent of Man and Selection in Relation to Sex, 1871) и «Выражение эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals, 1872). В этих книгах Дарвин применительно к природе человека развивает те же идеи, которые были высказаны им в «Происхождении видов» (On the Origin of Species by Means of Natural Selection, or the Preservation of Favoured Races in the Struggle for Life, 1859). Bee эти книги вызвали бурную дискуссию. Однако к тому времени, когда Дарвин высказал свои идеи о происхождении человека, викторианская публика уже слышала о чем-то подобном, и это позволило приглушить критику. Труд Дарвина выглядел не столько шокирующим откровением, сколько продолжением начатого ранее спора.

Человек всегда занимал центральное место в дарвиновском восприятии природы. Вместе с Дарвином на борту «Бигля» находились трое жителей Огненной Земли — далекого южного берега Южной Америки, — во время годичного пребывания в Англии испытавшие влияние западной цивилизации. Возвратившись на родину, Джемми Батон, Йорк Минстер и Фуэгиа Баскет вернулись к привычному образу жизни. Годы спустя Дарвин вспоминал о своем посещении их страны: «Удивление, которым я был поражен, увидев в первый раз кучку жителей Огненной Земли на диком каменистом берегу, никогда не изгладится из моей памяти, потому что в эту минуту мне сразу пришла в голову мысль: вот каковы были наши предки. Эти люди были совершенно обнажены и грубо раскрашены; длинные их волосы были всклокочены, рот покрыт пеной, на лицах их выражалась свирепость, удивление и недоверие…» [10, с. 610]. Таким образом уже в молодости он смог составить живое представление о первобытном человеке. По возвращении в цивилизованную Англию он начал делать записи, часть которых стала известна историкам под названием «Записные книжки о метафизике». В этих личных записях Дарвин пытается представить, какими должны быть рассуждения о природе человека с последовательно материалистических, натуралистических позиций. Сама идея о том, что человеческие качества формировались постепенно, в результате действия физических причинно-следствен- ных законов, не вызывала у него эмоционального сопротивления.

Возвратившись в 1838 г. в Англию, Дарвин перечитал Мальтуса и творчески объединил свои соображения по поводу политической экономии, природы человека и тех фактических данных о происхождении видов, которые он уже начал собирать. Результатом стала теория естественного отбора.

Дарвин — выходец из респектабельного общества, женившийся на чувствительной и набожной женщине, — понимал, что уважаемые члены общества склонны уравнивать эволюционные спекуляции с политическим радикализмом. Он был также привержен ценностям науки, требовавшей не верить теориям, если те не обоснованы фактами. Все это заставляло Дарвина не спешить с теорией эволюции. Чтобы продумать и обосновать свои идеи, нужно было провести массу конкретных исследований. Значительное место в его размышлениях продолжала занимать политическая экономия. Представление о разделении труда позволило Дарвину понять процесс дивергенции — не простого превращения одного вида в другой, а постепенной дифференциации и распадения старого вида на несколько новых. Его по-прежнему интересовало все, что касалось эволюции человека, включая сопоставление инстинктов человека и животных. Когда наконец он решился отправить «Происхождение видов» в печать, то был крайне озабочен тем, удалось ли ему объяснить возникновение инстинктов. Ведь в то время существование инстинктов рассматривалось как наиболее убедительное доказательство присутствия в природе разумного плана. В тексте книги он специально отметил: «Психология получит прочное основание на новом фундаменте…, а именно на необходимости приобретения каждого умственного качества и способности путем нечувствительных градаций. Новый свет будет пролит на происхождение человека и на его историю» [9, с. 460].

Публикация книги вызвала горячие споры. Лишь через десять лет Дарвин взялся за трудную задачу: привести в порядок свои мысли и заметки о человеке, решив написать новую книгу. Широкое признание эволюции животных и растений, казалось, позволяло надеяться, что, познакомившись со взглядами Дарвина на природу человека, публика не отвернется от эволюционной теории в целом. Он не хотел давать критикам ни малейшего повода сомневаться в его честности и обвинять в том, что он-де скрывает свои взгляды на происхождение человека. Хотя по словам самого Дарвина, в его новом сочинении «едва ли встретятся оригинальные факты, относящиеся к человеку» [10, с. 60]. В своем труде об эволюции человека он также продолжил исследование двух тем, вызывавших у него большой интерес: полового отбора (предпочтение при спаривании как причина избирательного размножения

и, следовательно, эволюции) и выражения эмоций.

Формулируя свои доводы, Дарвин столкнулся с различными сложностями и в «Происхождении человека» уже не смог продемонстрировать той силы и полноты владения фактами, благодаря которым «Происхождение видов» выглядело столь убедительно. Поскольку непосредственных свидетельств эволюции человека не существовало, Дарвин был вынужден использовать косвенные доказательства. Так, если умственные различия между Homo sapiens и животными являются, как предполагал Дарвин, не качественными, а только количественными, это может служить доводом в пользу эволюции человека. Следовательно, стратегия его заключалась в систематическом сравнении умственных и физических способностей человека, с одной стороны, и животных — с другой. Результатом этого стал антропоморфизм: в животных Дарвин видел и описывал то, что характерно для человека. Затем он использовал найденное для доказательства преемственности между человеком и животными. Его оппоненты, напротив, определяли сущность человека в таких понятиях, как душа и моральная ответственность, которые, по их мнению, не были присущи животным, а значит и доводы Дарвина были для них изначально неубедительны. Но, тем не менее, к 1871 г. тот факт, что человеческое тело является результатом эволюции, признавался уже очень многими, за исключением разве что религиозных догматиков.

«Происхождение человека» открывалось сравнением анатомических особенностей человека и животных. Читателю предлагалось вглядеться в друзей и родственников и увидеть у них, например, находящийся с внутренней стороны уха особый валик, названный в книге атавистическим признаком. Это было относительно безопасной темой, уже знакомой читателю: так, в 1860-е гг. издавалась научная и популярная литература о горилле, которую незадолго до того открыли для себя западные люди, и ее сравнение с человеком вызывало особый интерес. В двух последующих главах Дарвин сопоставлял возможности психики человека и животных. Подобно Спенсеру он полагал, что существуют наследуемые способности и дарования. В «Происхождении человека» он пытался доказать, что способности эти, включая язык, нравственное чувство и интеллект, имеются, пусть даже в простейшей форме, у животных. «Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно — количественное только, а не качественное. Мы видели, что чувства и впечатления, различные ощущения и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии в низших животных» [10, с. 172].

Критики Дарвина основное значение придавали мышлению и языку. Рассматривая эволюцию этих способностей, Дарвин исходил из представления, согласно которому содержание сознания определяется опытом. Корни интеллекта он находил в обучении на основе чувственного восприятия, а языка — в выкриках, выражающих чувства по поводу воспринятого. Это едва ли могло помочь в решении глубоких вопросов, мучивших тех, кто занимался анализом разума, сознания, проблем лингвистического значения (семантики). Однако его исследования (как и работы Спенсера) указывали на сравнительное изучение животных, а также исследование различных стадий развития ребенка как на магистральный путь к созданию психологии как науки. Благодаря эволюционной теории две названные темы оказались в центре внимания; до этого они вызывали лишь поверхностный интерес или вообще считались недостойным приложением усилий для образованных людей, поскольку не имели отношения к высшим проявлениям разума. Сам Дарвин опубликовал результаты наблюдений за развитием своего старшего сына Уильяма в раннем детстве. Это направление психологических исследований интенсивно разрабатывалось уже в XX в.

Особое внимание Дарвин уделял нравственному чувству; не следует забывать, что он был викторианцем. «Я вполне согласен с мнением тех писателей, которые утверждают, что из всех различий между человеком и низшими животными самое важное есть нравственное чувство или совесть… Мы видим в нем благороднейшее из всех свойств человека», — писал он. С ложной скромностью он отказывает себе в способности анализировать столь «глубокие» вопросы, но затем смело принимается за их обсуждение: ведь, «сколько мне известно, никто еще не разбирал… [их] исключительно с естественно-исторической точки зрения» [10, с. 146]. С таким подходом к проблеме как раз и не хотели соглашаться его противники: ведь он одним махом ликвидировал различие между культурой и природой. Этот шаг Дарвина стал существенной поддержкой для тех, кто в самой природе человека пытался найти основания нравственного поведения. Существование морального чувства — на языке викторианцев, совести — Дарвин объяснял как результат гипотетической эволюции общественного животного, в ходе ее приобретшего и высокий интеллект. Развитие общественных инстинктов происходило, по его мнению, потому, что шансы животного оставить потомство повышались, если в поисках пищи или защиты от врагов оно вступало в сотрудничество с другими такими же животными. Дарвин полагал, что инстинкты, заставлявшие доисторического, наполовину животного предка человека держаться своей орды или семьи, увеличивали его шансы на выживание. Впоследствии, по мнению Дарвина, к этим инстинктам прибавилась еще и способность к рассуждению и рефлексии, что позволило сопоставлять предпринимаемые действия с их результатами: так, например, неосмотрительное эгоистическое поведение влекло за собой продолжительные страдания. Дарвин предположил, что такое сопоставление, сопровождаемое болью и страданиями, послужило основой для возникновения совести. Развитие интеллекта, по его мнению, привело к появлению языка; благодаря общению и использованию языка возникла культура; действие же совести усиливалось за счет поддерживаемых общественным мнением обычаев. И наконец, в результате того, что приобретаемые виды рефлексивного, осознанного поведения наследовались и передавались следующим поколениям, как полагал Дарвин, возникло подлинное нравственное чувство, присущее цивилизованному человеку. Это, по его мнению, означало, что чувство альтруизма способно возникнуть и развиться в ходе естественного отбора, который со всей очевидностью ведет к «выживанию наиболее приспособленных». Согласно Дарвину, наиболее приспособленным является как раз тот, кто вносит наибольший вклад в благосостояние и благополучие общества, и, тем самым, в свое собственное. Этими доводами Дарвин пытался примирить золотое правило нравственности — поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой, — и представление о пользе такого поведения.

Гипотетические рассуждения о морали так и не смогли стать настоящим фундаментом натуралистической этики, которая ориентировалась бы на происходящее в природе. Те, кто называл себя дарвинистами, придерживались разных мнений о том, в чем именно заключаются наследуемые нравственные инстинкты и как люди должны себя вести. В частности двоюродный брат Дарвина Галь- тон полагал, что люди появляются на свет с неравными способностями. А значит, стремление к общественному и нравственному прогрессу требует создания таких политических условий, при которых люди с выдающимися врожденными способностями получали бы перед другими преимущества — в особенности в том, что касается деторождения. В отличие от Гальтона, создатель анархической утопии Кропоткин утверждал: людям, как и животным, присущ общественный инстинкт, делающий их альтруистами, а значит, прогресс заключается в том, чтобы устранить существующие социальные институты и дать людям простор для самоорганизации в коммунах или общинах.

Сам Дарвин ссылался на теорию естественного отбора, рассуждая о том, какие человеческие качества развились раньше других, и полагая, что действие отбора продолжается в настоящее время. Он безусловно верил в важность конкуренции для эволюции человека: «…можно сомневаться в том, была ли бы достигнута эта цель при помощи наиболее благоприятных обстоятельств, если бы нарастание населения не шло быстро, а следовательно и борьба за существование не была жестока до последней крайности» [10, с. 188]. Дарвин никогда не сомневался, что естественный отбор продолжает быть важным фактором в жизни общества. Наиболее очевидным примером было для него уничтожение туземных народов в колониях и разрушение их культуры под натиском европейской цивилизации. Вообще, согласно Дарвину, наиболее явные доказательства естественного отбора можно обнаружить в человеческой деятельности. За период между путешествием «Бигля» и выходом в свет «Происхождения человека» коренное население Тасмании либо вымерло (если не учитывать потомство от смешанных браков), либо было уничтожено: одно время на них, в самом буквальном смысле слова, охотились; белые фермеры заняли их земли. Для Дарвина, как почти для всех его современников, это было борьбой за существование. Сам Дарвин был либерально настроенным и гуманным человеком, противником рабства и убийств. Но при этом он не проводил ясного различия между уничтожением тасманийцев и событиями, вызванными естественными причинами.

Обсуждая происхождение человеческой морали, Дарвин почти ничего не говорит о языке и культуре. В отличие от Уоллбса, соавтора Дарвина по теории естественного отбора, он не считал появление языка и культуры революцией или поворотным пунктом эволюционного процесса. Согласно Дарвину, естественный отбор продолжает действовать в современном обществе, хотя и подвергаясь влиянию обычаев, законов, морали и религии. Уоллес, однако, высказал глубокую идею, которую, впрочем, сам он дальше не развивал: благодаря возникновению рационального сознания источником эволюционных изменений стала уже не столько природа, сколько сознательное действие человека. «На свет появилось существо, которое не должно было больше меняться вместе с изменяющейся вселенной, — существо, в известном смысле превосходившее природу, поскольку умело ею управлять… Человек не только сам избежал действия естественного отбора, но и смог отобрать у природы часть ее власти, которой до его возникновения она безраздельно пользовалась» [162, с. CLXVI1I]. И это означало, что после возникновения сознания и культуры дальнейшая эволюция стала делом рук человека. Таким образом, говорил Уоллес, происходящие в человеческой культуре изменения подчиняются иным законам — общественным, а не природным, — которые являются предметом изучения антропологии и социологии, а не биологии. С этой точкой зрения Дарвин так никогда и не согласился, продолжая рассматривать человеческую эволюцию как отбор индивидуальных признаков, а не как эволюцию культуры и общества, для которой индивидуальные характеристики могут вообще не иметь никакого значения.

Возможно, в этом заложен один из источников постоянно идущих дискуссий о роли природы и культуры в жизни человека. Одним из наиболее спорных моментов стала позднее евгеника — политика избирательного размножения отдельных групп населения. Евгеника всегда вызывала критику социальных реформаторов, которые думали, что общественные проблемы обусловлены неблагоприятными общественными условиями. Сторонники евгеники считали отбор, происходящий в человеческом обществе, непосредственным следствием естественного отбора. Приверженцы же социальных изменений полагали, что общественные реформы несут с собой этическую культуру, несовместимую с господством отбора.

Не следует пытаться делать из кратких замечаний Дарвина далеко идущие выводы. Но для тех, кто видит связь между биологической эволюцией и общественно-политической жизнью, Дарвин и сейчас, в начале XXI в., остается авторитетной фигурой. Именно потому так важно понять, в чем заключалась его позиция. Философские и этические воззрения Дарвина не были однозначными. Иногда эволюция рассматривалась им как простое следствие физических законов, не имеющих внутреннего смысла и цели, а человеческое существование — как простая игра случая. Но он также описывал человеческую историю как прогресс, веря, что эволюция ведет к улучшению нравственности. В своих рассуждениях об эволюции нравственного чувства Дарвин пытается примирить обе позиции. Заметим, однако, что его желание трактовать историю человечества как прогресс укоренено не в биологии, а в культуре, о которой Дарвину практически нечего было сказать.

Естественная история человека, по Дарвину, включала и две другие важные темы. В «Происхождении человека» он рассчитывал прояснить запутанную проблему происхождения человеческих рас и расовых различий. По мнению Дарвина, эволюционная теория вбила последний гвоздь в гроб устаревших представлений, согласно которым первобытные люди являются выродившимися потомками высших человеческих типов. И он, и Уоллес полагали, что дискуссия между моногенистами и полигенистами о едином или множественном происхождении различных рас теперь теряет смысл: с эволюционной точки зрения все зависит от того, насколько далекое прошлое мы имеем в виду. Дарвин надеялся, что половой отбор позволит объяснить происхождение расовых

различий, а также возникновение тех вторичных половых признаков, которые не имеют непосредственного отношения к выживанию, — например, особенностей волосяного покрова или определенных черт лица. Согласно его предположению, появление расовых признаков обусловлено половым отбором — точно так же, как специфическая окраска у бабочек. В теории полового отбора содержится, по его мнению, указание и на то, каким образом могли возникнуть виды человеческой активности, не приносящие видимой пользы: например, чувство прекрасного или наслаждение танцем. На самом деле, больше чем наполовину его книга посвящена примерам полового отбора у животных — тому, с чем Дарвин был лучше всего знаком.

В равной степени его занимала вторая тема — выражение эмоций. Ее изучение не только вызывало большой интерес у читателя, но и давало возможность точного эмпирического сравнения людей и животных. В рассуждениях Дарвина по этому поводу заключалась известная ирония. Он сам признавал, что заинтересовался проблемой в связи с трудами анатома Чарльза Белла (Charles Bell, 1774–1842), создателя замечательных гравюр с изображениями эмоций. Белл утверждал, что многие из наших лицевых мышц «суть только чистые орудия выражений», что они «даны нам именно для этой цели». Иными словами, согласно Беллу, Бог создал человеческое лицо как внешнее выражение души. Дарвин же в ответ на это едко замечал: «Я думаю, никто не станет утверждать, что обезьяны были наделены особыми мышцами специально для того, чтобы корчить свои гримасы» [8, с. 6]. С немалым удовольствием Дарвин сравнивал выражения эмоций у человека и животного: приводя изображения рычащей собаки и рассерженного ребенка, он объяснял сходство не Божественным замыслом, а действием естественного отбора.

«Выражение эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals, 1872) представляет собой развернутое исследование по физиогномике — практическому искусству определения человеческого характера по лицу и форме головы. Столь популярное у предшествовавших поколений, оно включало теперь анализ всего тела. У Дарвина это искусство стало частью естественной науки — физиологии. Свое исследование он относил к физиологии потому, что пытался объяснить различные формы выражения эмоций (например, плач или пожимание плечами) тремя общими принципами, исходящими из физиологической организации тела. Принципы соотносились с причинами, вызывающими выражение тех или иных эмоций. Так, Дарвин выделял привычные движения, усвоенные благодаря удовлетворению или облегчению, испытанному в прошлом; вынужденные движения, вызванные определенным настроением или расположением духа, а также движения, обусловленные избытком нерв-

ной энергии. Например, в соответствии с последним из названных принципов рассерженный человек трясет кулаками и размахивает руками. Слезы и плач являются, согласно Дарвину, видовой привычкой, приобретенной в связи с сокращением мускулов вокруг глаз и приливом крови к глазному яблоку во время приступов боли; в результате боль или даже только мысль о ней грозят теперь вызвать слезы. Книга полна описаний различных типов выражения эмоций у животных, а также наблюдений над детьми, дикарями, сумасшедшими, актерами и обычными людьми. Все эти наблюдения создают образ эмоционального человеческого животного, наделенного врожденным репертуаром эмоций: тревогой, отчаянием, радостью, любовью, преданностью, мрачным настроением духа, гневом, отвращением, удивлением, страхом, скромностью, застенчивостью. В результате человеческая жизнь оказывается объяснима с помощью физиологических понятий. Наблюдая за человеческим поведением извне, Дарвин соотносит выразительные движения не с психологическим значением, а с работой мускулов.

Еще в конце XX в. биологи восхищались трудами Дарвина, видя в них начало этологии — науки о поведении животных, а также предвосхищение нового типа психологии, анализирующей человеческую жизнь с точки зрения поведения, а не сознательно преследуемых целей. И действительно, новая психология XX в. стала продолжением и завершением того, что начал Дарвин, — его естественной истории, перемалывавшей совершенно разнородный материал: фотографии одержимых и сумасшедших, описание мужских сосков или выставленного в порыве страсти ярко окрашенного зада обезьяны-мандрила, дневники наблюдений за маленьким сыном Дарвина, наконец, данные об уничтожении туземцев в колониальных странах и даже упреки вечно неспокойной совести викторианца.

По иронии судьбы, впрочем, типичной для англичан, Дарвин, который не верил в Бога и уподобил человека обезьяне, похоронен в самом сердце христианского государства — Вестминстерском аббатстве. Его погребение в 1882 г. стало символом того высокого национального статуса, который приобрели эволюционная теория и ученые, сделавшие ее своим знаменем. Они обязаны своим положением не только Дарвину: трудно разделить вклад, который биология, филология, история, антропология внесли в становление веры в эволюцию человека. В самом деле, характерной чертой западного мировоззрения вплоть до Первой мировой войны было соединение идеи истории и представлений об эволюции и прогрессе. Это подтверждается и оттенками смысла, в котором употреблялись слова «дикарь» и «первобытный человек»: оба служили для обозначения и предков западного человека, и поныне живущих на Земле народов, и животного начала внутри цивилизованного человека — подавленного, но постоянно в нем присутствующего. Картину довершала распространенная в то время вера в рекапитуляцию — так называемый биогенетический закон, согласно которому развитие индивида от стадии ребенка до стадии взрослого является повторением эволюционного развития вида. Американский психолог Холл в 1904 г. писал: «Во многих отношениях большинство дикарей являются детьми, или, принимая во внимание их половую зрелость, — подростками, физически равными взрослым» [цит. по: 86, с. 116–117]. Подобный взгляд связывал представления о дикарях, первобытных людях, детях и сексуальности, казалось бы, с точки зрения эволюционной теории. Моральная и социальная обусловленность таких рассуждений не осознавалась. Тот же язык использовали противники эмансипации женщин: характерные свойства женской природы были для них проявлением примитивных сторон человеческого существа.

3.3 Герберт Спенсер и психология

Трудно переоценить значение эволюционного мировоззрения, в особенности трудов Дарвина, для психологии. Представление о том, что человек является частью природы, стало первым шагом к созданию психологии как естественно-научной дисциплины, сделав ее появление возможным и необходимым. В то же время эволюционные воззрения побуждали ученых расширить область психологических исследований, прежде ограниченную анализом разума и знания, за счет изучения эмоций и инстинктов, первобытных людей, детей и животных. Казалось, именно этот путь ведет к пониманию происхождения психической активности. И следует отметить, что это было лишь частью общего и чрезвычайно важного процесса смены научно-психологического мировоззрения — постепенного перехода к представлениям современной науки, согласно которым сознание — не особый духовный или умопостигаемый принцип, а набор функций, видов деятельности, позволяющих человеку эффективно взаимодействовать с миром. Разумеется, начало этим изменениям было положено до Дарвина — некоторые историки укажут здесь на Аристотеля, — но только в конце XIX в. новые представления прочно закрепились в сознании исследователей. Чтобы понять суть перемен, необходимо обратиться к идеям не только Дарвина, но и Спенсера.

Уже философы древности — в частности, Платон, — уподобляли человеческое общество организму, обращая внимание на такие свойства, как упорядоченность, взаимозависимость и взаимосвязь частей как цивилизованного общества, так и тела животного. Французский социальный мыслитель начала XIX в. Анри Сен- Симон (Henri de Saint-Simon, 1760–1825), а также Конт и позднее Спенсер обогатили сравнение новыми идеями о том, как именно осуществляется организация в теле животного. Спенсер переосмыслил идею организации, представив ее как прогрессирующую со временем адаптацию. По его мнению, теория эволюции объясняет существование и функционирование даже самых сложных целостных систем с позиций естественных законов. Чтобы понять функционирование сложной системы — такой как общество или бизнес, — необходимо описать развитие отдельных ее составляющих в их взаимодействии, обеспечивающем поддержание целого. Эта точка зрения была в значительной степени ассимилирована психологической (и социологической) мыслью конца XIX в. Следуя Спенсеру и эволюционной теории, ученые пытались выработать такой подход к пониманию жизни индивида и общества, в котором отдельные части служили бы организованному целому. Это и стало исходным положением функционализма.

Спенсер вырос в среде провинциальных протестантов-нонкон- формистов, где приобрел соответствующие достоинства и слабости. Независимо мыслящий индивидуалист, Спенсер прошел путь от железнодорожного инженера до признанного мыслителя, противника организованной религии, хотя и защитника связанной с нею морали. В молодости он был энтузиастом френологии. Исследование формы его черепа выявило шишки твердости духа, чувства собственного достоинства и добросовестности, а общее заключение гласило: «такая голова, как эта, должна принадлежать служителю церкви» [цит. по: 171, с. 151]. Как и Конт до него, Спенсер создал такую философскую концепцию, в которой центральную роль в человеческой истории играл прогресс естественных наук. Поэтому он разработал систему биологических понятий, описывающих структуру и функции различных частей организма, а затем применил ее к анализу человеческой психологии и общественной жизни. Согласно Спенсеру, чтобы понять психику, надо понять, что именно мы можем делать благодаря тем или иным умственным функциям мозга. Психология не может быть исследованием психики самой по себе: объектом изучения должна быть активность человека.

Спенсер анализировал, что для психологии и социологии означает последовательное принятие теории эволюции человека. Спенсер был эволюционным философом par excellence (образцовым) и его читали и переводили в разных странах мира. В отличие от Дарвина, он не внес в науку новых наблюдений. Но именно он заложил концептуальные основы психологии (и социологии) как отрасли знания, подобной естественным наукам. При этом он сформулировал два главных принципа: преемственности и полезности, сыгравших фундаментальную роль в последующем развитии психологии. Принцип преемственности состоит в том, что естественные законы обладают всеобщей применимостью, охватывая в том числе и все области человеческой жизни. Воплощением этого принципа стал для Спенсера эволюционный закон направленных изменений, действующий на всех уровнях жизни: переход от состояния более простого и неорганизованного к состоянию более сложному и организованному. Согласно принципу полезности, структура любого предмета или явления, будь то Солнечная система или система свободного рынка, определяется адаптивной интеграцией, предполагающей приспособление к имеющимся условиям существования. Оба принципа были чрезвычайно абстрактными, и это впечатление только усиливалось присущим Спенсеру формальным стилем изложения. Вот как, например, он определяет эволюцию. По Спенсеру, это понятие, общее для многих наук: «эволюция есть интеграция материи и сопровождающая ее потеря движения; в ходе интеграции материя переходит от бессвязной однородности к связной неоднородности» [147, с. 321]. Тем не менее его упорство и настойчивость способствовали чрезвычайно важной трансформации интеллектуальной жизни, — ведь Спенсер был первым, кто, по словам Джеймса, «увидел в эволюции универсальный принцип» [101, с. 124].

Спенсер объединил ряд представлений: идею прогрессивной «индивидуализации» английского поэта Кольриджа, «закон развития» немецкого эмбриолога Карла фон Бэра (Karl Е. von Baer, 1792–1876), понятие «физиологического разделения труда» французского зоолога Анри Мильн-Эдвардса (Henri Milne-Edwards, 1800–1885), теорию органического «трансформизма» (transfor- misme) французского зоолога Жан-Батиста Ламарка (Jean-Batiste Lamarck, 1744–1829). Именно эти идеи привели его к заключению: «Прогресс… не случайность, а необходимость» [цит. по: 171, с. 170]. В годы его молодости эволюционная теория Ламарка (возникшая в начале XIX в.) ассоциировалась в Англии с верой в законы общественного прогресса, а также с радикальной критикой господствующих политических и религиозных кругов. Спенсер заимствовал у Ламарка мысль о том, что в ответ на изменения в окружающей среде, действующие на протяжении ряда поколений, в организме возникают структурные и функциональные перемены. Он перенес этот принцип на общество и решил, что в нем заключается механизм общественного прогресса. Тем самым он создал модель, пригодную для описания любых систем, — модель, исходящую из того, что адаптация возникает благодаря опыту, а любая устойчивая структура есть следствие приспособления внутреннего состояния к внешним условиям. В середине

в. эти идеи легли в основу нового подхода к принятию решений, который в Англии и США получил название системного анализа.

Эти общие идеи Спенсер впервые развил в «Основаниях психологии» (The Principles of Psychology, 1855) — книге, которой в

Англии было суждено изменить подход к анализу сознания. Для Локка и его последователей опыт был средством, с помощью которого разум отдельного человека приобретает знания, получая способность к конструктивным действиям в окружающем мире. Для Спенсера опыт — непрерывный исторический процесс, в ходе которого психика — как животных, так и человека — эволюционирует, а их действия согласуются с условиями окружающей среды. Здесь задействована гипотеза о том, что жизнь характеризуется постоянным приспособлением внутренних, протекающих в организме процессов к внешним условиям. Это предположение относилось в равной степени к телу, разуму и поведению, став одной из главных идей Спенсера и позволив заложить основания психологии как науки об адаптивных функциях. Согласно Локку, истинное знание (а значит, и общественное согласие) основано на опыте и приобретенных с его помощью убеждениях. По Спенсеру, разум и культура — также продукты опыта, но опыт он понимает как интеграцию прошедших событий в целях адаптации, приспособления к окружающему миру. Согласно Спенсеру, естественные процессы адаптивной интеграции устанавливают объективные критерии принятия политических и этических решений; следовательно, человечество естественно и с необходимостью идет вперед по пути прогресса.

Если принять, как это делали Кондильяк и Гартли, что содержание сознания целиком определяется опытом, то приходится согласиться с тем, что индивидуальная психика начинается с нуля, с пустого места. Хотя Спенсер и связывал содержание сознания с опытом, он в то же время подчеркивал, что каждый индивид наследует психические функции от предшествующих поколений. Это стало важным шагом вперед, и сразу в двух отношениях. Во-первых, локковский образ новорожденного ума как чистого листа бумаги всегда представлялся невероятным и неправдоподобным: ведь похоже, что дети, как и животные, появляются на свет уже с эмоциями и инстинктами. Во-вторых, представление о том, что эмоциональную жизнь можно свести к соотношению удовольствий и страданий, попросту недоказуемо; таково было возражение Джона Стюарта Милля своему отцу, Джеймсу Миллю. Дарвин придерживался похожего мнения, полагая, что для создания теории эмоций необходимо иметь теорию наследуемых инстинктов. Согласно Спенсеру, идея эволюции позволяет объяснить возникновение наследуемых способностей из опыта, но не индивидуального, а расового или видового. Опыт, полагал Спенсер, получает материальное воплощение в структурах нервной системы, которые могут быть переданы следующим поколениям. «С накоплением малых изменений, возникающих благодаря опыту череды поколений, тенденция психических состояний порождать другие состояния, входящие в состав комплексного переживания, усиливается.

И став, в конечном счете, органической, она дает то, что мы называем чувством, склонностью или предпочтением». С течением времени умственный акт из процесса превращается в нервную структуру. Этим объясняется, в частности, что «самая сильная из всех страстей — страсть любовная, — когда возникает впервые, безусловно, предшествует всякому опыту» [148, с. 606].

Итак, благодаря Спенсеру эмпирическая психология включила в себя изучение инстинктов и эмоциональных склонностей. Но его взгляды имели и более широкое значение. Для противников эмпирической психологии и естественно-научного подхода к сознанию инстинкты и эмоции всегда выступали в роли важного аргумента. Английские моралисты с любовью описывали инстинкты животных (например, строящих соты пчел) и человеческие качества (скажем, нравственное чувство) как доказательства присутствия Божественного замысла в природе и, в особенности, в природе человека. В то же время, по мнению консервативных философов, разуму присущи априорные категории, связанные с логической необходимостью, но не выводимые из опыта, а значит, данные Богом. Считая этих авторов главными защитниками консервативных политических порядков в Англии, Спенсер надеялся выбить из-под них опору. Идея эволюции, по мнению Спенсера, позволяет говорить о том, что, хотя эмоциональные и рациональные способности и даны от рождения, они, в то же время, обязаны происхождением опыту — эволюционному опыту. И то, что казалось убедительным свидетельством в пользу христианского идеализма, предстало теперь в виде свидетельства в пользу психологии как естественной науки. Цель Спенсера заключалась в повышении статуса науки в целом, с тем чтобы она заняла в национальной культуре место, до тех пор принадлежавшее христианской философии.

Спенсер верил, что благодаря его работам философские споры о происхождении знания — между идеалистами (такими как Лейбниц и Кант) и эмпиристами (такими как Локк и Джон Стюарт Милль) — остались далеко в прошлом. Он признавал, что знание создается умом благодаря априорным категориям, но в то же время считал, что сами категории являются апостериорными с точки зрения эволюции. «Так называемые формы мысли являются результатом постоянно происходящего процесса приспособления внутренних отношений к внешним; фиксированными отношениями окружающей среды производятся фиксированные отношения в разуме. Так оказалось возможным примирить априорный и эмпирический взгляды» [149, с. 547]. Подобное психологическое решение философской проблемы вызвало в 1890-е гг. возражения философов во главе с Фреге, что привело к возникновению аналитической философии XX в. Но, рассуждая в духе своего времени — викторианской эпохи в пору ее расцвета, Спенсер хотел чтобы философия следовала по натуралистическому пути, который он считал единственно научным. Подобный натуралистический подход снова получил распространение в англо-американ- ской философии конца XX в., особенно в философии сознания.

Потребовалось определенное время, чтобы доводы Спенсера были оценены по достоинству: его ранние работы по психологии прошли большей частью незамеченными. В конце 1850-х гг., тогда же, когда Дарвин выступил со своей эволюционной теорией, Спенсер заручился финансовой поддержкой, позволившей ему написать «Синтетическую философию». Это серия книг, в которой были систематически изложены его эволюционные воззрения: открывали ее «Основные начала» (First Principles, 1860–1862), а завершилась она через тридцать лет работами по этике и социологии. Второе издание «Оснований психологии» (1870–1872), в котором Спенсер пересмотрел и уточнил свои аргументы, уже привлекло внимание читателей. В это же время Спенсер стал приближаться к конечной цели своих поисков — построению системы этики и индивидуалистической политики, обоснованной естественными законами прогресса.

3.4 Функциональное объяснение

Спенсеру удалось создать теоретические принципы, позволившие психологии обратиться к функционализму. Объяснения чего- либо через его функцию стали преобладающими в Соединенных Штатах, где психология и социология впервые стали полноправными академическими дисциплинами. Но приверженность функциональному объяснению выходила за границы Северной Америки: достаточно вспомнить Дюркгейма в социологии, Бронислава Малиновского (Bronislaw Malinowski, 1884–1942) в антропологии или Альфреда Маршалла (Alfred Marshall, 1842–1924) в экономике. В дальнейшем ученые отказались от спекулятивных эволюционных реконструкций, распространенных во времена Спенсера, и взамен призвали к детальному изучению функций отдельных частей целого, непосредственно наблюдаемых в настоящем. Применительно к психологии это означало проведение лабораторных наблюдений над людьми и животными. Более того, функциональный анализ стал стандартной практикой в области менеджмента, оценки персонала и производства: в центре подобных работ стояло понятие эффективности, понимаемой как увеличение прибыли. В западных политических дискуссиях социальные проблемы стали рассматриваться с точки зрения успешной интеграции людей и общественных институтов. В этом контексте психологи стремились к изучению приспособительной деятельности людей, и редко когда задавались вопросом о том, объединены ли эти люди общими политическими целями, или каким должно быть общество, в котором они живут.

Но сначала нам следует понять причины, по которым американская психология конца XIX в. была столь привержена функциональным объяснениям. Особенно серьезно американцы отнеслись к эволюционным принципам преемственности и полезности. Ранее христианские философы понимали душу как особое начало, наделенное познающими, нравственными и духовными способностями, — тем, чего нет у предметов материального мира. Сведя содержание сознания к полученному из опыта и связав его с материальными процессами, Локк и его последователи подорвали эту позицию. В том же направлении двигались физиологи и медики. А для эволюционистов психика стала закономерным продуктом развития природы. Согласно их представлениям, для понимания психики необходимо определить ее место в истории природы — или, по выражению Спенсера, в «непрерывном приспособлении внутренних отношений к внешним» [148, с. 374]. В этих рассуждениях психические явления сопоставлялись с физическими как различные функции одной и той же сложной естественной системы, будь то организм животного или человека. Старую философскую проблему отношения психики и тела оказалось возможным переосмыслить с позиций эволюционной теории, представив ее как эмпирическую проблему взаимосвязей между уровнями различной сложности в естественных функциях — взаимосвязей не только актуальных, но и существовавших в прошлом. Сходное решение могло быть у проблемы соотношения природы и культуры: культура теперь рассматривалась как самая поздняя, наиболее сложная стадия естественной эволюции организованных целостностей, связанная с появлением человека. Благодаря функциональным объяснениям, основное внимание стало уделяться не субъективным отчетам о смысле происходящего, а функциям действий, которые могли наблюдаться объективно.

Однако в повседневной практике исследователи занимались не столько анализом всех этих теоретических возможностей, сколько конкретной эмпирической работой. Появились новые направления — сравнительная психология и психология развития, занимавшиеся исследованием животных, детей и процессов научения, а не анализом сознания и разума. В 1894 г. Болдуин, который основал (вместе с Джеймсом Кеттелом) журнал «Психологическое обозрение» (Psychological review) и возглавлял психологические лаборатории в Торонто, Принстоне и университете Джонса Хопкинса, отметил: «Новая функциональная концепция исходит из вопроса о том, каким образом психика действует как целое и адаптируется к окружающей среде… Психика рассматривается как продукт развития — и развития взрослого из ребенка, и эволюцион-

ного развития, в результате которого появилось сознательное существо — человек» [цит. по: 127, с. 168]. Функционалистскую психологию занимало то, что люди делают и как они ведут себя в окружающем мире.

Этот подход представлял безусловную ценность для психологов, стремившихся работать с животными, ведь животным едва ли можно задавать вопросы о том, что они думают. Во многих психологических текстах конца XIX в. — таких, как сочинения английских философов и психологов Джеймса Уорда (James Ward, 1843–1925) и Джорджа Стаута (George F.Stout, 1860–1944) — психология определялась как изучение сознания. Под этим понималось сознание взрослого образованного человека, что лишало всякого смысла исследование поведения животных, а также детей. Эволюционная же теория в целом и функциональный подход, в частности, способствовали появлению альтернативного взгляда на предмет психологии. Благодаря этому стало возможно заниматься психологией животных в том смысле, в каком этот термин вошел в обиход американских психологов, стремившихся превратить психологию в естественную науку. Любопытно, что Болдуин способствовал приглашению в университет Джонса Хопкинса бихе- виориста и зоопсихолога Уотсона, для которого психология сводилась к изучению различных поведенческих функций. Приверженность функциональным объяснениям была продиктована и практическими интересами. Указывая на адаптивный характер психики и поведения, психологи смогли убедить потенциальных спонсоров в своей способности решать социальные и человеческие проблемы. Именно это стало ключевым фактором, определившим масштабные успехи психологии в XX столетии, как будет показано в следующих главах.

Ведущая роль принадлежала здесь Уильяму Джеймсу (William James, 1842–1910) — уроженцу богатой бостонской семьи, старшему брату писателя Генри Джеймса. Вся интеллектуальная и эмоциональная жизнь Джеймса была связана со стремлением соединить истины физиологической науки с духовными идеалами в рамках целостного эволюционного мировоззрения. Получив — в том числе в Германии — исключительно широкое образование, включая медицинский диплом, с 1875 г. Джеймс стал преподавать психологию в Гарвардском университете. В качестве главного учебника он использовал «Основания психологии» Спенсера. Джеймс связал воедино психологический эксперимент — в том виде, в каком он практиковался в Германии, — с физиологией, медициной и функциональным объяснением, взятым из теории эволюции. Джеймс написал «Основания психологии» (The Principles of Psychology, 1890) — книгу, отличавшуюся красочностью стиля и живостью метафор, которую многие психологи до сих пор считают непревзойденной. Впоследствии Джеймс уделял основное вни-

мание философским темам; стремление давать функциональные объяснения с точки зрения эволюции привело его к теории знания, получившей известность как прагматизм. Опыт, которым можно руководствоваться в жизни, — даже опыт ненаучный — был для Джеймса формой истины. Поэтому он занимался изучением парапсихологических явлений (Джеймс даже сотрудничал с бостонским медиумом миссис Пайпер), а также написал книгу о психологии религии — «Многообразие религиозного опыта. Исследование человеческой природы» (The Varieties of Religious Experience. A Study in Human Nature, 1902).

В 1870-е гг. Джеймс принял участие в жарких дискуссиях о том, что эволюционный принцип преемственности дает для понимания соотношения психики и мозга. Уже в это время позиция Джеймса заключала в себе многое из его будущей философии. Если сознательная умственная деятельность есть результат эволюционного процесса, тогда, рассуждал Джеймс, у этой деятельности должна быть какая-то адаптивная функция — подобно функции оперения у птиц или любого другого органа у животных и растений. Неверно поэтому рассматривать сознание как эпифеномен — нечто вроде свистка на паровом котле, не имеющего никакого отношения к силе двигателя. Мысль эта отвечала присущей Джеймсу глубокой потребности в вере — вере в то, что его поступки и вся его жизнь имеют какой-то смысл. В этом он отличался от Гекели, в порыве увлечения сравнившего сознание с боем часов. «Душа, — писал он, — относится к телу точно так же, как бой часов к часовому механизму; сознание же откликается на звук боя, издаваемого часовым механизмом» [97, с. 242]. Джеймс же предположил, что сознание имеет какое-то значение, и одно время он пытался определить его как «сознательный интерес» — элемент целенаправленности нашего сознания, влияющий на поведение: «умственные интересы, гипотезы, постулаты — в той мере, в какой они составляют основу человеческих действий, которые, в свою очередь, изменяют мир, — помогают создать провозглашаемую ими истину. Иными словами, сознание — с самого зарождения и до его вершин — предполагает спонтанность и возможность выбора» [102, с. 67]. Это свойство сознания Джеймс описывает и как избирательное внимание: «Действие сознания — свойственное, похоже, только ему, — заключается в том, что сознание всегда выбирает из многообразия доступного опыта что-то одно, игнорируя все остальное» [100, с. 46].

Джеймс принимал всерьез человеческие цели и ценности и рассматривал их как реальную силу, воздействующую на окружающий мир; в известной мере он вернул в природу те цели и ценности, которые были изгнаны из нее механистической наукой. Хотя его попытки не увенчались полным успехом, они способствовали пониманию того, что наука не уничтожает веру в человека как в существо, наделенное сознанием. Для психологов, использовавших функциональное объяснение, сама наука с точки зрения эволюционного подхода является средством адаптации, позволяющим поставить совершающиеся во Вселенной процессы на службу человеку. И это стало не чем иным, как интеллектуальной разновидностью «американской мечты»: все возможно, все зависит от действий человека.

Джеймс был не единственным ученым, полагавшим, что человеческое сознание вносит в эволюционный процесс нечто новое. Ту же мысль ранее высказал Уоллес, а в 1890-е гг. — психологи Ллойд Морган (С. Lloyd Morgan, 1852–1936) в Англии и Болдуин в США. Широкую известность получила и работа философа Джона Дьюи (John Dewey, 1859–1952), также испытавшего большое влияние эволюционной теории. За этой работой, хотя она едва затрагивала конкретные проблемы психологических исследований, позднее признавали выдающиеся теоретические достоинства. Это статья «Понятие рефлекторной дуги в психологии» (The Reflex Arc Concept in Psychology, 1896), в которой Дьюи представил центральный элемент механистического анализа нервной системы — рефлекс — как процесс. Он доказывал, что структурные компоненты рефлекторной дуги — ощущение, переработка в центральной нервной системе, движение — не существуют отдельно друг от друга, и что для правильного понимания рефлекса необходим анализ его роли в процессе адаптации организма как целого. Дьюи также считал, что психологи не должны заниматься изучением элементов сознания отдельно от целостной активности организма, которой они принадлежат, — от действий, в которых они возникают, и от действий, к которым они приводят. Позднее, в 1920-е гг., оппоненты бихевиоризма критиковали с тех же позиций подход к поведению как сумме стимулов и реакций, определяемых односторонними каузальными связями, а не как целостному и непрерывному процессу.

Дьюи был хорошо знаком не только с британской теорией эволюции, но и с немецкой философией, для которой было характерно понимание разума как развивающегося в историческом процессе. Человек высоких социальных идеалов, Дьюи рассматривал собственные академические занятия как значимые для общества. Он считал, что в своем адаптивном развитии общество движется в сторону просвещенной демократии. Дьюи был самым влиятельным философом своего поколения, занимавшимся вопросами образования, в том числе и в качестве декана факультета философии, психологии и образования в только что созданном Чикагском университете. Впоследствии он более трех десятилетий работал в Колумбийском педагогическом колледже в Нью-Йорке. Через Джорджа Мида, разделявшего интерес Дьюи к немецкой философии, его идеи проникли в американскую социальную психологию и социальную теорию; кроме того, они способствовали возникновению философии прагматизма.

Подведем итог: между 1830 и 1900 гг. статус эволюционной теории изменился. Идея эволюции из гениального озарения отдельных радикальных ученых, всецело посвятивших себя естественной истории, превратилась в raison d’etre — руководящий принцип прогрессивного демократического общества. На одном уровне дискуссии обсуждались эмпирические доказательства происхождения видов путем модификации (превращения одного в другой), а на другом — понятия, которыми следует описывать сущность человеческой жизни. Эволюционное мировоззрение способствовало появлению научных объяснений, обращающихся к функциям того, что необходимо объяснить. Это дало политикам интеллектуальный базис для поисков лучших способов адаптации человечества к окружающему миру. Психологи и обществоведы верили не просто в эволюцию, но и в то, что их науки являются высшим ее достижением. В дополнение к истории идей мы обратимся теперь к процессу институционализации психологии, которая за пятьдесят лет, прошедших до 1914 г., превратилась в самостоятельную дисциплину, хотя так и не достигла идейного единства.