История психологии

5.1 Психология в XX столетии

Разветвленная сеть психологических дисциплин и видов деятельности говорит о том престиже, который в XX в. приобрели специализированные знания и методы изучения природы человека. В то же время психологический образ мышления распространяется в среде обычных, рядовых людей: почти каждый стал «психологом». Психологическое знание приобрело само собой разумеющийся авторитет, изменив мир личных переживаний и общепринятые представления о том, что значит быть человеком. В результате на первый план вышло индивидуальное, личностное (в психологическом смысле), проникающее во все сферы жизни. Поэтому можно говорить о формировании нового психологического общества как об отличительной черте XX в. В этом обществе мы живем и поныне.

К середине века психология представляла собой множество специализированных дисциплин. У каждой из них была своя история борьбы за существование, собственное понимание психологии, цсобая профессиональная и организационная идентичность. Масштабы деятельности психологов поражают. Историк психологии XX в. не может ограничиться ссылками на выдающиеся труды или анализом отдельных направлений и научных школ. Ему приходится обобщать результаты работы огромного числа людей: так, в 1992 г. Американская психологическая ассоциация насчитывала 120 000 членов, и даже в небольшой Голландии число психологов достигло 20 000. И если для сотен академических психологов основным местом работы были лаборатория и университетская аудитория, то деятельность тысяч других была связана с коммерческими предприятиями, больницами, тюрьмами, школами. В России большое число новых, неакадемических направлений появилось как следствие политических перемен 1989–1991 гг.

Психологом обычно называют человека с соответствующей профессиональной подготовкой и квалификацией. И все же есть основания думать, что сегодня каждый научился быть в определенном смысле психологом — хотя бы только своим собственным, охотно анализирующим свою жизнь в психологических понятиях. XX столетие, в отличие от всех предшествовавших, было веком психологии. Популярная психология, определение черт личности с помощью вопросников и тестов, различные руководства, помогающие улучшить память и сообразительность, — все это, наравне с активностью профессиональных психологов, стало настоящей приметой времени. Воображение людей приковал к себе и психоанализ, несмотря на пренебрежение и даже презрение со стороны многих академических психологов.

Круг замкнулся: человеческая жизнь давала психологии ее содержание, а созданное на этой основе психологическое знание, в свою очередь, диктовало, как людям жить. Так, всеобщее школьное образование породило необходимость дифференцированной оценки индивидуальных способностей. В результате был придуман коэффициент интеллекта (IQ), который не только стал элементом образовательной политики, но и начал влиять на самооценку людей и выбор ими жизненного пути. Здесь, разумеется, нельзя забывать о важных различиях между психологами, работавшими в научных учреждениях, и теми, кто непосредственно обслуживал социальный и коммерческий сектор. Приобретя огромный размах и следуя собственным правилам и практикам, академические исследования в значительной степени обособились от обычной, повседневной жизни. С популярной психологией у них было мало общего. Так, психологи — создатели теории научения проверяли ее на крысах в лабиринте, что было далеко от конкретного практического вопроса, стоявшего перед школьным учителем: как научить детей учиться? Но обратившись к цифрам, мы увидим, что во второй половине XX в. психологов, зарабатывающих себе на жизнь за пределами чистой науки, было значительно больше, чем занятых внутри нее. Иногда противоречия между академическими и неакадемическими исследователями приводили к расколу старых профессиональных психологических ассоциаций, члены которых расходились в разных направлениях.

Проблема психологического общества привлекала внимание многих известных ученых и публицистов. Озаглавив свою книгу «Упадок человека общественного» (The Fall of Public Man, 1977), американский социолог Ричард Сеннетт (Richard Sennett, род. в 1943 г.) посвятил ее «приватизации» человеческого Я — уходу из социальной области в область индивидуально-психологическую. В результате, по мнению Сеннетта, публичная сфера — сфера коллективных политических действий во имя общественного блага — опустела; в ней остались единичные фигуры профессиональных политиков и «известные личности». В 1970— 1980-е гг. Кристофер Лэш (Christopher Lash) выступил, наряду с другими авторами, с критикой того, что он назвал поколением Я («те» generation) и культом нарциссизма, при котором индивидуальное субъективное Я становится единственной ценностью. Всепоглощающая сосредоточенность современного человека на субъективном Я стала в глазах консервативных критиков кульминацией давно уже идущего процесса — постепенного отказа от средневекового христианства и замены его современным материалистическим индивидуализмом. Нередко психологическое общество воспринимается как окончательная победа светского сознания, исключившего из человеческой жизни понятия души и святости. Действительно, светское понимание человеческого сознания и поведения в XX в. возобладало как раз там, где некогда господствовали религиозные представления, подчеркивавшие исключительную важность души и праведной жизни. Но, как и для любой другой стороны отношений между наукой и религией, черно-белое видение здесь обнаруживает свою несостоятельность. Так, в начале XX в. возникновение новой психологии приветствовалось многими протестантскими священниками, полагавшими, что именно от нее можно ждать помощи в смягчении страданий и проблем их паствы. Интерес пасторов к психологии стал такой же характерной чертой психологического общества, как и светская психотерапия.

Западное общество XX в. было психологическим и в том смысле, что знание об индивидуальных способностях и существующих различиях между людьми стало неотъемлемой частью представлений о себе и собственном месте в обществе. Начиная с колыбели и заканчивая Белым домом, люди присваивали идентичность, сформулированную в терминах психологии различий. Эта идентичность и была человеческим Я, понимаемым как субъективное психологическое начало и одновременно вполне материальная человеческая единица, потребитель товаров и услуг, участник политической жизни современного либерального общества. Психологическая интерпретация субъективного «ядра» человеческой личности соответствовала и основному направлению социальной мысли в западных либеральных демократиях: общественная жизнь основана на индивидуальных выборах, которые совершают отдельные люди, а психология как наука об индивидах призвана объяснить, почему человек делает тот, а не иной выбор.

Общество стало психологическим и в своем понимании нормальности и ненормальности. На языке социологии психологическое общество можно назвать нормативным: описывая природу человека в психологических терминах, мы задаем стандарт, или норму, в соответствии с которой затем оцениваем все проявления разнообразия, или отклонения. Самый очевидный пример — представление об интеллектуальных способностях: отдельные индивиды тестируются и оцениваются исходя из обычных, или среднестатистических, значений. Стандарты нормального и приемлемого индивидуального поведения присутствуют теперь буквально во всех сферах повседневной жизни и социальной политики. Так, мы часто слышим, что, находя себе место в жизни и приспосабливаясь к существующим порядкам, молодые люди демонстрируют «зрелость», как если бы «созревание» было не социальным феноменом, а естественным результатом индивидуального психологического развития. Категория нормальности возникла, как полагают историки, из нужд практики — необходимости поддерживать порядок в школе, тюрьме, семье, клинике, частном хозяйстве и т. д. Поэтому история психологии связана с историей статистики (о которой написано много интересных работ). Психология во многом зародилась в ответ на запросы тех социальных групп, которые были заинтересованы в контроле и дисциплине.

Уже в XIX в. психологи утверждали, что располагают объективными методами анализа индивидуальных различий, претендуя тем самым на особую роль в обществе, для которого столь многое значили индивидуальные способности. Своим влиянием (в той степени, в какой им удалось его завоевать) психологи были обязаны принятой ими роли экспертов, помогающих поддерживать общественный порядок и обеспечивающих нормальное функционирование общества. Ведь именно благодаря их усилиям индивидуальные различия между людьми становятся подвластны общественному контролю. В этом отношении наиболее важной отраслью было образование. В отдельные периоды — что особенно ясно видно на примере Великобритании — решение проблем образования становилось лейтмотивом всего развития психологии как научной дисциплины. Но влияние психологов на социальную политику не следует преувеличивать: важность, которую приписывают своим занятиям психологи, не всегда совпадает с их реальным значением в общественной жизни.

В настоящей главе будут обсуждаться работы по изучению личности и различий между людьми, что позволит наполнить понятие психологического общества конкретным содержанием. В ней также приводится общий очерк исследований индивидуальных способностей в сферах промышленности, образования и воспитания.

5.2 Индивидуальные различия и статистический анализ

Интерес к различиям между людьми играл и продолжает играть основополагающую роль в повседневной жизни. В XIX в. этот интерес принял форму систематических исследований, а затем и науки — дифференциальной, или индивидуальной, психологии. Это происходило различными путями. В этом разделе мы остановимся на первых шагах в изучении человеческого разнообразия с помощью статистических методов. Основное внимание уделяется Британии, где исследование различий сочеталось с верой в зависимость человеческих качеств от наследственности. В следующем разделе обсуждается зарождение тестов интеллекта — сначала во Франции, а затем в США. Еще два раздела посвящены практикам психологической работы с детьми и в организациях. В заключение дается краткий очерк дискуссий о роли природы и воспитания в развитии человеческого характера, а также прослеживается история важного и многозначного понятия «личность».

Как отмечалось выше при обсуждении френологии, искусство определения характера человека было известно с незапамятных времен и служило людям руководством в принятии решений и средством ориентировки в бурном море страстей. Во второй половине XIX в. в США и Британии происходит неожиданное возрождение френологии в связи с деятельностью предпринимателей Фаулеров (Fowlers), которые сделали своим бизнесом популярное психологическое консультирование. Фаулеры занялись продажей фарфоровых бюстов (эти статуэтки сегодня можно увидеть в коллекциях собирателей фарфора), на головах которых были размечены места локализации различных умственных способностей. Врачи и медицинская литература также способствовали распространению представлений о существовании индивидуального характера, темперамента и наследственной предрасположенности. На раннем этапе своего развития психология личности испытала серьезное воздействие со стороны врачей, неизменно задававшихся одним и тем же вопросом: почему одни люди предрасположены к какой-либо болезни, а другие либо совсем к ней не склонны, либо переносят ее легче? Сама эта заинтересованность восходит к глубокой древности, в частности к теории гуморальной медицины и идее индивидуального подхода к пациенту. Френология и медицина, а также всеобщий интерес к проблеме человеческих наклонностей и характера подготовили почву для новой психологии, возникшей на рубеже XIX и XX вв.; она ориентировалась на специальные знания и широко использовала тестирование.

В современной форме научный интерес к проблеме индивидуальных различий сложился под решающим влиянием Френсиса

Гальтона (Francis Galton, 1822–1911). В детстве он был вундеркиндом, когда же вырос — разочаровался в жизни. Вновь обрести ее смысл ему помогла научная миссия — применение эволюционной биологии к изучению социальной сферы. Гальтон был выдающейся, даже эксцентричной личностью. Так, он был склонен к навязчивым вычислениям: он вспоминал позднее, что, гуляя по одной из лондонских улиц, без устали подсчитывал количество фонарей или цветков на длинной каштановой аллее. В 1860-е гг., под влиянием эволюционной теории Дарвина и собственных опасений относительно слабого прогресса в общественной жизни, Гальтон обратился к изучению индивидуальной наследственности и ее роли в развитии общества. Вместо того чтобы исследовать биологический механизм наследственности (что было в то время явно невозможно), он решил изучать ее на основе распределения вариаций, или индивидуальных отклонений, в популяции. Это важное решение выдвинуло на первый план проблему статистического доказательства в биологии и в психологии человека.

Для понимания мыслей Гальтона чрезвычайно важно иметь в виду то глубокое уважение, которое он испытывал к законам природы. Согласно Гальтону, наука о человеке возможна только при условии, что различия в умственных способностях заданы наследственностью так же, как особенности анатомического строения, иными словами, что характер человека определяется не волей и не душой, а наследственностью. В этом и состоял его вклад в научный натурализм — изучение человека в рамках естественно-научного мировоззрения.

Гальтон верил, что для формирования индивидуальных различий наследственность неизмеримо важнее окружающей среды, и взялся доказать это с помощью статистических выкладок, настаивая, что выводы его важны для понимания общественного прогресса. Он был убежден, что прогресс человека и биологическая эволюция — звенья одной цепи. А это значило, что в человеческом обществе (как и в природе) прогресс зависит от качественного содержания и количественного распределения наследуемых вариаций, передаваемых от одного поколения к другому. Прогресс, согласно Гальтону, заключается в как можно более широком распространении желательных наследственных свойств. Он также полагал, что современное индустриальное общество и международная конкуренция предъявляют все большие требования к индивиду, и выступал за такую социальную политику, которая позволила бы увеличить число энергичных и интеллектуально одаренных людей в нации. Особенно его заботил вопрос о способствовании заключению браков между молодыми людьми с хорошей наследственностью. Это привело Гальтона к созданию особой политической программы, названной им евгеникой. Ее сторонники надеялись решить общественные проблемы и повысить благосостоянИе, поддерживая разный уровень рождаемости в группах людей с разными наследственными свойствами и склонностями.

Эти идеи, к которым Гальтон пришел в 1860-е гг., выглядели настоящим откровением, противореча господствовавшим нормам викторианской морали: ведь для викторианца ключом к социальному прогрессу было личное самосовершенствование и образование. Только в конце XIX в. общественные настроения изменились, и у Гальтона появилась восприимчивая к его идеям аудитория. До того, как это произошло, он на протяжении длительного времени занимался проблемой человеческих способностей, и его исследованиям суждено было оказать серьезное и долговременное воздействие на развитие психологии. В книге «Наследственность таланта, ее законы и последствия» (Hereditary Genius: An Inquiry Into Its Laws and Consequences, 1869) Гальтон, основываясь на изучении только биографических данных о жизни выдающихся людей, доказывает: главный фактор, определяющий уровень развития умственных и физических способностей, — не воспитание, а наследственность. В дальнейшем, отказавшись от попыток понять физиологические механизмы наследственности, он займется анализом статистического распределения индивидуальных вариаций среди населения. Дополненное методами, разработанными математиками, это направление стало предшественником современной математической биологии и психологии. Гальтон также разработал ряд новых приемов для измерения и описания индивидуальных вариаций. Так, стремясь собрать как можно больше данных, он организует для посетителей Международной медицинской выставки 1884 г. в Лондоне специальную антропометрическую лабораторию, где каждый может измерить силу своих мускулов и остроту зрения. Наряду с другими исследователями он фиксирует различия узоров на коже пальцев, в результате чего в 1890-е гг. городская полиция Лондона начинает использовать отпечатки пальцев для идентификации личности.

Изучая индивидуальные различия, Гальтон обратился к трудам бельгийского астронома и государственного чиновника Адольфа Кетле (Adolphe Quetelet, 1796–1874), которым суждено было стать важным связующим звеном между возникшей в XVIII в. наукой о государстве и современной аналитической статистикой. Было известно, что результаты различных измерений какой-либо величины, будь то рост солдат в армии или время, за которое звезда пересекает нанесенную на линзу телескопа условную линию, закономерным образом распределяются вокруг среднего значения. В начале XIX в. получаемые при измерениях вариации трактовались как ошибка — уклонение от идеального, точного, истинного измерения. Этот способ рассуждения свойственен и Кетле, который превратил усредненное — идеальное, истинное — значение в понятие об усредненном человеке (l’homme moyen) — основу современных представлений о «среднестатистическом», «нормальном» индивиде.

Кетле был не только ключевым сотрудником правительственной статистической службы в Бельгии, но и организатором первых международных конгрессов статистиков, участники которых хотели сделать статистику самостоятельной научной дисциплиной. Его труды были затем продолжены французским ученым Луи- Адольфом Бертильоном (Louis-Adolphe Bertillon, 1821–1883), основателем Парижского антропологического общества (вместе с Брока), получившим в 1877 г. собственную кафедру за работы по демографии. Бертильон охарактеризовал статистику кратко, но очень точно: «Эта скромная наука… стала… бухгалтером человечества» [цит. по: 53, с. 20]. Один из его сыновей, Жак Бертильон (1851–1922), возглавил городскую статистическую службу Парижа; его интересовала, прежде всего, проблема чрезвычайно низкой и продолжающей падение рождаемости во Франции. Другой сын, Альфонс Бертильон (1853–1914), разработал систему идентификации преступников с помощью систематического сбора их фотографий анфас и в профиль. Названная «бертильонаж», эта система с 1882 г. применялась судебными властями Парижа; в основе используемой классификации типов внешности лежал анализ распределения индивидуальных значений переменных вокруг набора средних. Статистические исследования поощряли точку зрения о том, что человека можно анализировать с позиций законов природы, как и весь остальной мир. По словам Генри Бокля (Henry Т. Buckle, 1821–1862), статистика и история приводят нас к «тому мнению, что действия людей, определяемые исключительно прошлым, должны носить характер единообразия, т. е. что совершенно одинаковые причины постоянно ведут к совершенно одинаковым следствиям» [4, с. 14–15].

В 1860-е гг. различия стали для Гальтона не просто исходным материалом для вычисления средних значений, но и самостоятельным предметом исследования. Понятие нормального рассеяния вариаций в человеческих популяциях он использовал для анализа распределения и, как он думал, наследования индивидуальных различий. Позднее учеными был описан ряд признаков, вроде роста призывников, продемонстрировавших сходный тип закономерного распределения, который и получил название стандартного. В 1890-е гг. английский математик Карл Пирсон (Karl Pearson, 1857–1936) формализовал это явление, описав особую — имеющую форму колокола — кривую нормального распределения. Впоследствии, в 1911 г., Пирсон стал первым профессором кафедры евгеники, основанной в Университетском колледже в Лондоне и носившей имя Гальтона. Гальтон положил начало изучению так называемой ковариации, используя методы, позднее получившие название регрессионного анализа и позволявшие установить, имеется ли между двумя наблюдаемыми переменными какая-либо существенная связь. Пирсон и другие исследователи стремились придать идеям Гальтона строгую математическую форму, что привело к созданию математической статистики в современном ее понимании. Благодаря этой математической дисциплине проведение психологических исследований стало требовать абсолютно нового уровня компетентности, и знание статистики стало четким признаком, отличающим специалистов-психологов от любителей.

Важно отметить, что Гальтон был первым, кто применил особый подход к индивидуальным различиям: количественный анализ данных полевых исследований, проведенных на обычных людях в их повседневной жизни. В результате научная психология стала основываться на фактах, полученных за пределами лабораторий, в социальном мире. Не ожидая, что общество придет к ним в лабораторию, исследователи сами обратились к жизни общественных институтов.

Для Гальтона распределение вариаций среди населения — явление социальное — определяется индивидуальными различиями в способностях. Это воззрение предвосхитило и непосредственно повлияло на важное представление XX в., согласно которому социальные проблемы обусловлены психологическими факторами: именно оно стало основой общества, названного «психологическим». Сам Гальтон пошел еще дальше, предположив, что социальное положение человека прямо зависит от его врожденных способностей. В «Наследственности таланта» он приводит высокое положение членов одной и той же семьи в нескольких поколениях как доказательство того, что одаренность наследуется. Он верил, что в таком относительно открытом обществе, как британское, природную одаренность ждет столь же «естественная» награда — высокое положение в общественной иерархии. Способности и одаренность женщин им не обсуждаются. Гальтон был консерватором в самом прямом значении этого слова, приверженцем элитарного общественного устройства. По его мнению, социальная иерархия должна сохраняться; истинная причина неравенства заключается в неодинаковом распределении способностей между людьми. Любые же попытки изменить существующее положение дел (к которым столь яростно призывали в 1890-е гг. социалисты и феминистки), по мнению Гальтона, только понизят общий уровень тех, кто управляет страной, ухудшив тем самым качество управления. Короче говоря, Гальтон был приверженцем меритократии — «власти достойных», веря, что именно этот принцип определяет жизнь современной ему Британии.

Техническая и статистическая сторона психологических работ Гальтона была далее развита Чарльзом Спирменом (Charles Spearman, 1865–1945). Поступив юношей на военную службу,

Спирмен скоро оставил ее ради занятий наукой, учился в Лейпциге (у Вундта) и в других немецких университетах, а в 1906 г. был приглашен на кафедру психологии в Университетском колледже в Лондоне. Еще в Германии он опубликовал статью «Общий интеллект и его объективное определение» (General intelligence objectively determined, 1904), задавшую направление его последующей деятельности. После того как он стал заведующим кафедрой в Университетском колледже, Спирмен смог оказать большое влияние на развитие британской психологии.'

Хорошо знакомый с проводившимися в это время во Франции исследованиями Бине (см. ниже), Спирмен утверждал, что интеллект, или способность к эффективной умственной деятельности, определяется неким общим фактором (g factor, от англ. general). Специальные факторы (s factors, от англ. special) воздействуют на формирование особых способностей, например к музыке. Но, по мнению Спирмена и его последователей, существуют и широкие корреляции между развитием различных способностей: так, способности ребенка к математике связаны с его успехами в английском. Эти корреляции как раз и указывают на присутствие общего фактора. В книге «Природа интеллекта и принципы познания» (The Nature of Intelligence and the Principles of Cognition, 1923), Спирмен пишет о том, что задача психологии — определение двух основных параметров: факторов общих и специальных способностей. Свою двухфакторную теорию интеллекта он изложил для широкой публики в книге «Способности человека, их природа и измерение» (Abilities of Man: Their Nature and Measurement, 1927). Под влиянием этих работ стали говорить об уровне интеллекта индивида как о показателе его способностей.

Слово «интеллект» (intelligence) в английском языке использовалось для обозначения умственных способностей (или, в отрицательном смысле, их отсутствия), по крайней мере, с XVII в. В конце XIX в. оно привлекло внимание психологов, стремившихся заменить философскую доктрину разума точной наукой. Многие философы — от Платона до Гегеля — считали анализ разума своей прерогативой и рассматривали его с точки зрения логических процедур, а не как происходящие в сознании процессы. Несколько иным был подход таких философов, как Аристотель и Локк, равно как и многих философов XVIII в.: для них знание выводилось из опыта, а разум представлялся деятельностью сознания, или души, направленной на природный мир. Но подойти к сознанию и разуму всецело с натуралистических позиций впервые удалось эволюционной теории. Вместо «разума» заговорили об «интеллекте» как о способности, присущей различным организмам (а вовсе не только человеку). Это понимание термина присутствует, например, в серии книг Романеса, где на огромном материале развивается и обосновывается положение Дарвина о том, что различия в умственных способностях человека и животных, Как бы велики они ни были, не качественные, а лишь количественные. В «Интеллекте животных» (Animal Intelligence, 1882) — книге, предназначенной широкому читателю, Романее пишет о том, что между обезьяной и человеком в психологическом отношении нет непреодолимой пропасти: «по своей психологии, как и по анатомическому строению, эти животные стоят наиболее близко к Homo sapiens» [133, с. 471]. Интеллект определялся им как способность гибкого приспособления к меняющимся условиям окружающей среды. Это позволяло применять этот термин и к людям, и к животным, что было бы едва ли возможно, используй он слово «разум». Когда французский либеральный мыслитель Тэн захотел познакомить французского читателя с идеями английской психологии, то назвал свою книгу De Intelligence (1870; буквально — «Об интеллекте»; русский перевод — «Об уме и познании», 1894), посвятив ее опровержению устаревших, по его мнению, философских представлений.

В ранних исследованиях Спирмена анализировались корреляции различных способностей у детей из сельской школы, а уровень этих способностей оценивался по выставляемым учителем отметкам. Этот способ измерения был чрезвычайно несовершенным и грубым, и позднее на смену ему пришли тесты. Но Спирмен при этом утверждал, что ему первому удалось то, чего не смогли сделать исследователи предшествовавших поколений, в частности Гальтон и Джеймс Кеттел: продемонстрировать, что измеренные значения различных способностей коррелируют друг с другом, удовлетворяя строгим статистическим критериям. Тем не менее, с самого начала его аргументы были подвергнуты сомнению. Правилен ли выбор Спирменом показателей для измерения? Являются ли они статистически значимыми, и если являются, то можно ли объяснить их одним общим фактором? С одним из психологов — Годфри Томсоном (Godfrey Thomson, 1881–1955) — Спирмен вступил в особенно длительный и ожесточенный спор. Томсон утверждал, что если задачи, предлагаемые ученикам, требуют для своего решения в значительной мере одних и тех же способностей, то и результаты тестов будут сходными. Последовавший шквал публикаций, посвященных подобным темам, придал психологии облик почти недоступной для понимания эзотерической дисциплины, для овладения которой необходимо основательное знание статистики и ее методов (в чем смогло убедиться не одно поколение студентов). Спирмен продолжал настойчиво защищать двухфакторную теорию, отождествляя общий фактор интеллекта с биологическими процессами — «чем-то вроде “энергии” или “силы”, действующей на кору [головного мозга] в целом» [цит. по: 68, с. 95]. Хотя общественные проблемы занимали его меньше, чем Гальтона, Спирмен по-прежнему придерживался мнения, согласно которому общий фактор является врожденным качеством, а значит, селекция на его основе должна стать целью евгеники — политики избирательного воспроизводства населения.

По контрасту с этим многие более поздние исследователи, вне зависимости от того, использовали они понятие общего фактора или нет, считали факторы не реальными сущностями, а всего лишь параметрами измерения, и воздерживались от спекулятивных биологизаторских интерпретаций интеллекта. Впрочем, это не помогло предотвратить распространение в практических ситуациях применения факторного анализа представления об умственных факторах как о реальных, натуральных объектах. Так, психологи распределяли школьников по классам в зависимости от уровня их способностей так, будто за общим и другими факторами стояли реально существующие биологические различия. Сведение интеллекта к одному-единственному измеряемому фактору имело и политические последствия. Это ясно видно, например, из британского правительственного отчета за 1938 г., в котором говорится: «В детстве интеллектуальное развитие протекает так, как если бы оно зависело от одного главного фактора, известного как ’’общий интеллект”… Он, по-видимому, накладывает отпечаток на все мысли, высказывания и поступки ребенка… [а значит,] начиная с очень раннего возраста, можно с известной уверенностью предположить, какого уровня интеллектуальных способностей этот ребенок достигнет в будущем» [цит. по: 140, с. 249–250]. Факторный анализ, таким образом, заключался в ранжировании измерений какой-либо черты, полученных на разных людях, для выяснения того, можно ли объяснить вариации данной черты в популяции каким-либо одним или несколькими факторами или переменными. Такие исследования были чрезвычайно характерны для английской психологии. В 1930-е гг. английский психолог Бёрт использовал для обработки данных сложные статистические методы, созданные математическим биологом Рональдом Фишером (Ronald A. Fisher, 1890–1962); результаты он опубликовал в книге «Факторы ума» (The Factors of the Mind, 1940).

Развитие психометрических методов исследования и интерпретации данных требовало большой изобретательности. Но при этом нередко забывалась банальная истина: сложность и точность арифметических расчетов не может компенсировать некорректность проведенных измерений или неадекватность выборки, на которой они получены. Как на самом деле проводились измерения интеллекта, обсуждается в следующем разделе.

Сначала возникнув как средство для изучения распределения индивидуальных способностей, статистический корреляционный анализ превратился затем в важнейший метод, используемый не только в психологии, но и в других социальных науках. Сталкиваясь с огромными трудностями при изучении умственной деятельности, поведения, общественной жизни, исследователи надеялись, что корреляционный анализ поможет выявить общие закономерности, стоящие за сложными явлениями реального мира. По мнению психологов, изощренный статистический анализ позволяет получать заслуживающие доверия данные во многих видах экспериментального исследования, использующих повторные наблюдения. Повторные измерения вообще характерны для экспериментальной работы, а изучение индивидуальных различий всегда предполагает регистрацию какой-либо характеристики у разных людей, поэтому полученные данные должны подвергаться строгим процедурам обработки, чтобы можно было уверенно говорить о наличии или отсутствии результата — например, корреляции.

Умение проводить корректный статистический анализ экспериментальных данных стало, начиная с 1930-х гг., отличительным признаком научного психолога. Это повлекло за собой по меньшей мере два важных последствия. Во-первых, техническая сторона статистики все более обособлялась, превращаясь в самостоятельную, автономно развивающуюся область. Ни у кого не вызывало сомнений, что именно с этой областью связаны специальные знания, отличающие профессионального психолога от обычного человека. Статистические знания приобрели столь большое значение, что нередко саму дисциплину определяли не на основе ее предмета, а исходя из методов исследования и той подготовки, которая необходима для овладения ими. Многие из психологических журналов требовали от авторов статей обработки и изложения результатов в особой статистической форме. Ведь только в этом случае, утверждали редакторы, к психологии будут относиться как к настоящей научной дисциплине.

Во-вторых, сохранялось противостояние между теми, кто видел за результатами статистического анализа причинно-следствен- ные механизмы, часто понимая их как механизмы наследственности, и теми, кто ничего подобного не усматривал. В этих спорах отразились и более общие философские разногласия, связанные с самим пониманием естествознания. Вопрос заключался в том, описывает ли наше знание реальный мир, либо оно является по природе своей инструментальным — лишь средством упорядочения того, что мы воспринимаем. Частным случаем в этой полемике был спор о спирменовском общем факторе: представляет ли он реальное действующее начало, «силу мозга», у разных людей различную, или же является лишь математической конструкцией, удобной для применения в определенных ситуациях. В подобных затяжных конфликтах, а не в результате их разрешения, и проходило развитие психологии.

Сменив в 1932 г. Спирмена в должности профессора психологии в Университетском колледже в Лондоне, Сирил Бёрт (Cyril Burt, 1883–1971) значительно расширил сферу приложения факторного анализа, одновременно усовершенствовав его математическую сторону. Вслед за Спирменом, который только пытался это делать, Бёрт анализировал эмоциональные и волевые особенности человека, т. е. его личностные и нравственные качества. Он надеялся, что на этом пути ему удастся построить общую психологию на месте психологии дифференциальной. Но прежде чем говорить о результатах, следует вернуться к началу XX в. и вспомнить о тех социальных вопросах, которыми задавался Гальтон при исследовании индивидуальных различий.

Бёрт начал свою карьеру в Ливерпульском университете, а в 1913 г. стал первым психологом в Муниципальном совете Лондона, занимавшемся вопросами образования. И в Ливерпуле, и в Лондоне главным интересом Бёрта была проблема различий между людьми, а отправной точкой для него стало представление Гальтона о врожденности индивидуальных особенностей. И это несмотря на то, что Бёрт, проведший детские годы в Лондоне и получивший образование благодаря социальным стипендиям, был не понаслышке знаком с влиянием среды на распространение бедности и преступности. Бёрт относился к Гальтону с пиететом: ребенком он воочию видел великого человека, а при мысли о том, что работа Гальтона «Исследование человеческих способностей и их развитие» (Inquiries into Human Faculty, 1883) вышла в год его собственного появления на свет, испытывал суеверный восторг. Работая в Муниципальном совете, Бёрт варился в гуще планов и административных реформ, призванных решить социальные проблемы за счет улучшения системы образования. А сам факт его назначения на недавно введенную должность педагогического психолога свидетельствовал, что для проведения в жизнь социальной политики общество наконец-то начало обращаться к экспертам. И в этом отношении деятельность Бёрта можно сравнить с работой Бине, развернувшейся на десять лет раньше. Появление тестов интеллекта стало результатом подключения психологов к решению проблем образования, а именно, необходимости отделить способных детей от неспособных. Изначально психологические тесты были прежде всего технологией, позволяющей регулировать развитие ребенка в соответствии с требованиями массового общества.

5.3 Образование и тесты интеллекта

Во второй половине XIX в. проблемы образования и умственного развития населения оказались в центре внимания государства во многих европейских странах. Законы, принятые в середине века во Франции, а в 1870 г. — и в Англии, заложили основы всеобщего начального образования. С 1882 г. образование стало во франции обязательным для детей с 6 до 14 лет; при этом главным мотивом было стремление сформировать общую национальную идентичность, которая могла бы объединить всех жителей этой большой и преимущественно крестьянской страны. В Англии, где начальное образование стало обязательным с 1880 г., целью, прежде всего, было воспитание людей экономически независимых, способных к принятию здравых и ответственных политических решений. Сходные реформы были проведены и в других странах, и в результате массовое образование стало характерным признаком современного общества. Уже к концу века во многих странах на образование тратились большие средства, что создавало финансовое и административное давление на специалистов, занятых в сфере образования, и позволило расширить круг профессий, представители которых занимались развитием человеческих способностей. Именно это, как отмечалось в предыдущей главе, стало одной из важных причин быстрого роста и профессионализации психологии в США.

Как и следовало ожидать, многие в это время призывали ввести научный подход к обучению, что заставляло задуматься об изучении естественного развития ребенка. Так, в 1880—1890-е гг. в англоязычных странах приобрела популярность система образования по Гербарту — прусскому философу и педагогу, считавшему, что движущей силой обучения должны быть интересы не взрослых, а самого ребенка, которые в своем развитии проходят определенные стадии. Но реальная действительность массовых школ была иной: большие классы, стандартная учебная программа, вечная озабоченность соблюдением дисциплины, часто подменявшая обучение. Ожидалось, что дети достигнут определенного необходимого уровня знаний, измеряемого с помощью проверки. Создатели французской системы образования конструировали стандарты с целью отбора лучших, но вскоре выяснилось, что первоочередного внимания требуют ученики не с высоким, а с низким уровнем способностей. Педагоги в этой ситуации использовали слово «интеллект», чтобы сравнивать успехи разных детей, а также успехи какого-либо одного ребенка по отношению к общему образовательному стандарту. Оставалось сделать лишь один шаг, чтобы заговорить об интеллекте как естественном объекте, некоей «вещи», заключенной в каждом ребенке. Иными словами, интеллект стали использовать не просто как показатель уровня успешности ученика, а как его объяснение. В этом отразилось чрезвычайно характерное для современного психологического общества расхожее мнение: при объяснении социальных явлений ключевым фактором должны быть не институциональные структуры общества, а индивидуальные способности.

Специальные методики измерения интеллекта впервые проникли в систему образования во Франции. В 1890-е гг. Альфред Бине (Alfred Binet, 1857–1911) внес важный вклад в развитие новой психологии, создав в Париже лабораторию, начав выпускать специальный журнал и разработав методы подготовки психологов- экспериментаторов. Он также принимал участие в педагогических исследованиях и стал важной фигурой в психологии индивидуальных различий и в становлении интеллектуального тестирования во Франции.

Бине был состоятельным молодым человеком, нашедшим свое призвание в психологии. Изначально интересовавшийся гипнотизмом, он с неудовольствием признал, что в своих исследованиях не смог достоверно оценить роль внушения, и вместо медицинской диагностики стал заниматься психологическим изучением личности, сочтя его более надежным способом выявления индивидуальных способностей. В 1880-е гг., когда гипнотизм как экспериментальный и терапевтический метод привлекал широкое внимание, было показано, что индивидуальная реакция на внушение у разных людей может существенно различаться. Этот феномен был замечен Фрейдом, и то же увидел Бине, который сохранил интерес к индивидуальным различиям со времен своих исследований гипноза. Бине принадлежат остроумные наблюдения над развитием его собственных дочерей, Алисы и Мадлен. К примеру, он проследил связанные с темпераментом и стилем деятельности различия в том, как девочки учились. Он также выявил различия в интеллектуальной активности ребенка и взрослого. В 1891 г. Бине начал работать (без жалованья) в новой лаборатории физиологической психологии, открытой в Сорбонне, а в 1894 г., после ухода на пенсию ее основателя Анри Бони (Henry Beaunis, 1830–1921), возглавил лабораторию. С этого момента, вплоть до своей преждевременной смерти, Бине играл исключительно активную роль в развитии экспериментальной психологии, интересуясь главным образом проблемой индивидуальных различий. В 1899 г. он вступил в Независимое общество по психологическому изучению ребенка (La societe libre pour l’etude psychologique de l’enfant) и стал одним из его ведущих сотрудников; участие в Обществе и привело его к исследованиям, результатом которых стало создание теста интеллекта.

Вместе со своими коллегами и студентами Бине в 1890-е гг. приступил к экспериментальному изучению индивидуальных различий. Несмотря на то, что им использовался ряд методов, уже применявшихся в то время в Германии (например, измерение сенсорной чувствительности методом едва заметных различий и определение времени реакции), его подход отличался от немецкого двумя существенными чертами. Во-первых, Бине и его сотрудники ориентировались на методы углубленного изучения (сходные с клиническим обследованием) людей, в некоторых отношениях выдающихся. Сам Бине опубликовал работу о «великих вычислителях» (grands calculateurs) и феноменально одаренных шахматистах (способных, в частности, играть вслепую сразу на нескольких досках). Во-вторых, Бине интересовал уровень развития высших психических способностей — таких как способность к пониманию и эстетической оценке, что резко контрастировало с общим направлением немецких исследований — изучением элементарных процессов восприятия. Иными словами, Бине анализировал такие способности, которые имели значение для реальной жизни, а не только в искусственно сконструированном мире лаборатории. Он писал: «Если мы собираемся понять, чем именно два индивида отличаются друг от друга, то начинать следует с изучения наиболее сложных, характеризующих умственную жизнь человека процессов… хотя подавляющее большинство занимающихся этим исследователей… подходит к вопросу противоположным образом». В 1895 г. Бине и Виктор Анри (Victor Henri, 1872–1940) опубликовали обзорную работу «Индивидуальная психология» (La psychologie individuelle), очертив контуры этой новой области и сформулировав ряд исследовательских тем. По их словам, основной задачей этой области является «осветить практическое значение… [проблемы индивидуальных различий] для педагога, врача, антрополога и даже судьи» [48, с. 411, 417]. Необходимость что-то делать с детьми, умственно отсталыми людьми, расовыми отличиями и преступниками определяла предмет психологии и одновременно придавала ей важное социальное значение. Это оставалось справедливым для развития этой дисциплины и в следующем, XX столетии.

В 1904 г. французское правительство создало для изучения проблемы умственной отсталости специальную комиссию, и Бине был приглашен в ней участвовать. Особую сложность представляли пограничные случаи: исходя из различных критериев, таким детям ставили различные диагнозы, и именно такие школьники часто отнимали много времени у учителя и всего класса. Уже тогда понимали: в результате постановки неверного диагноза могут пострадать дети, не являющиеся в действительности умственно отсталыми. (Осознание того, что стигматизация людей — помещение их в категорию умственно отсталых и ненормальных — сама по себе оказывает на них пагубное влияние, пришло лишь позднее.) Цель, к которой стремились тогда администраторы, была ясна: если умственно отсталых можно выявлять достаточно рано и безошибочно, то их следует изымать из обычных школ. Это позволит оставшимся нормально работать на уроке, а умственно отсталые смогут получить соответствующее образование в специально созданных школах. Дополнительный вес проблеме придавал характерный для того времени страх, что происходит вырождение населения, особенно в среде городских рабочих, о чем свидетельствовали низкая рождаемость и высокий уровень алкоголизма, психической ненормальности, преступности и проституции. В связи с этим возник и интерес к евгенике. Поэтому решение Бине приняться за разработку особых тестов для выявления проблемных детей имело значение не только для школы. Стоит также отметить, что комиссия поручила психологу разобраться в вопросе, прежде относящемся к компетенции медицины. Позднее разграничение полномочий между экспертами-медиками и экспертами-пси- хологами (и, следовательно, различение клинического диагноза и психологического тестирования) не раз становилось основной темой в борьбе психологов за независимый профессиональный статус. Тесты, подобные тем, что были предложены Бине, стали для психологов важным средством, оправдывающим их притязания на особую специализацию и независимость их профессии.

Бине сотрудничал с Теодором Симоном (Theodore Simon, 1873—

, имевшим опыт работы в заведении для умственно отсталых детей. Темой их совместного исследования стал поиск таких заданий, результаты выполнения которых позволяли бы с уверенностью отличать отсталых детей от нормальных. Это получилось лишь тогда, когда они осознали важность возраста: и отсталые, и нормальные дети могут справляться с одними и теми же задачами, но первым это удается только в более позднем возрасте. В результате Бине и Симон разработали серию из тридцати задач, расположенных в порядке возрастания сложности, успешное решение которых соответствует уровню развития нормального ребенка определенного возраста; эти задания и стали «стандартом» для этого возраста. Свои выводы Бине и Симон опубликовали в выпуске «Психологического ежегодника» (L’Annee psychologique) за 1905 г. Тест призван был решить практическую задачу, но, поскольку в его рамках исследовался набор отдельных умственных функций разной сложности, он мог, судя по всему, служить и для оценки некой общей психологической способности (которую Бине и Симон назвали способностью к суждению), а это уже представляло теоретический интерес. Годом ранее Спирмен выступил с утверждением о том, что коэффициенты корреляции между различными умственными способностями свидетельствуют об общем уровне интеллекта. Поэтому психологи немедленно попытались связать новую тестовую шкалу с теорией интеллекта. Сам Бине общего определения интеллекта так никогда и не сформулировал.

Основываясь на новом опыте и на данных, получаемых на больших выборках детей, Бине и Симон дважды модифицировали свой тест: в 1908 г. и в 1911 г., в год смерти Бине. Во Франции распространение этих непростых в применении тестов происходило медленно, несмотря на то, что они уже вошли в обиход в Бельгии, а также — благодаря Клапареду — в 1906 г. в Женеве. В Париже работу Бине продолжил Анри Пьерон (Henri Pieron, 1881–1964), превратив его лабораторию в Сорбонне в Институт психологии, где впервые во Франции начали готовить магистров психологии. Человек широких интересов, Пьерон сыграл важную роль в развитии во Франции как академических, так и прикладных психологических исследований. Работая совместно со своей женой Маргаритой, которая и проводила тестирование, Пьерон обобщал полученные результаты в научных публикациях. Он продолжал подход Бине, для которого главным было создание не общей теории интеллекта, а индивидуальных личностных профилей. Методы Анри и Маргариты Пьеронов использовались, в частности, при отборе кандидатов для работы на городском транспорте Парижа и на французских железных дорогах.

В Англии проблемой умственной отсталости школьников занимался Бёрт в связи с назначением на должность психолога в Муниципальный совет Лондона. Большое внимание он уделял не только клиническим исследованиям, но и разработке тестов, которые можно было бы использовать в условиях школы. Помимо тестов, Бёрта интересовали клинические исследования, и благодаря этому он не сводил тестирование к механической, рутинной процедуре. Бёрт предпринял обширное исследование распределения умственно отсталых по различным районам Лондона. В результате проблема «отсталости», столь часто упоминавшаяся в связи с принятым в 1913 г. Актом об умственной неполноценности, обрела конкретное эмпирическое содержание. Акт предусматривал создание общенациональной системы специальных заведений, находившихся под контролем врачей и предназначенных для так называемых дефективных людей. Полностью программа не была осуществлена из-за Первой мировой войны. Общенациональная система была построена на медицинских представлениях; Бёрту и его помощникам из числа преподавателей и психологов удалось, работая на уровне городской администрации и городской системы образования, создать психологический язык описания ненормальности. Важно отметить, что этот язык мог быть использован не только применительно к умственным нарушениям, но и к преступности. В своей самой, пожалуй, известной книге «Отклоняющееся поведение у подростков» (The Young Delinquent, 1925) Бёрт предложил психологический подход к этой социальной проблеме. Хотя за ним и закрепилась репутация психолога, основное значение придававшего наследственным факторам, следует подчеркнуть, насколько глубоко он анализировал условия жизни своих испытуемых. Он не видел противоречия между политикой всеобщего образования и верой в то, что умственные способности обусловлены врожденными биологическими причинами. Однако Бёрт не понимал, что само взаимодействие между врожденными структурами и окружающей средой, характерное для развития ребенка, является социальным по своей природе. Он никогда не сомневался в том, что методы изучения наследственности у животных можно использовать и для изучения наследственности у человека. Важно, однако, то, что созданные им методы и практики позволили переформулировать общественные проблемы в психологических терминах. Эти методы были главным образом ориентированы на изучение индивидуальных вариаций в умственных способностях и в поведении.

Свой вклад в развитие методов измерения интеллекта внесли и немецкие исследователи. Здесь следует назвать, прежде всего, такого разностороннего психолога, как Вильям Штерн (William Stem, 1871–1938). Он критиковал общепсихологический подход, кото- рый, по его мнению, уводит в сторону от изучения личности, обвиняя коллег в том, что абстрактные категории ума и сознания для них значат больше, чем жизнь конкретных людей. В этом проявился его собственный интерес к проблеме индивидуальных различий. Как и Бине, Штерн видел те трудности, которые стояли на пути строго научного и объективного исследования различий. Штерн занимался и детским развитием, а также, в соответствии с его собственной терминологией, прикладной психологией, для изучения которой он организовал специальный институт в Берлине. Все эти интересы Штерн попытался обобщить и свести воедино в книге «Психологические методы измерения интеллекта» (Die psychologischen Methoden der Intelligenzpriifung, 1912). Он модифицировал созданный Бине и Симоном показатель интеллекта ребенка, предложив поделить измеряемый тестом умственный возраст на хронологический. Полученный индекс был назван им коэффициентом интеллекта, или IQ. Задуманный как удобное средство сравнения результатов тестирования, IQ вскоре стал пониматься так, как если бы он описывал некое реальное измеряемое свойство человеческой природы. В результате IQ вышел за пределы конкретных ситуаций тестирования и превратился в каузальное объяснение на основе наследственных биологических факторов. Сам Штерн (как и Бине) был весьма далек от подобных интерпретаций. Он всегда обращал внимание на то, что даже демонстрируя одинаковые результаты, два разных человека могут достигать их различными способами. Последовательно подчеркивая роль индивидуальности, Штерн утверждал, что «между интеллектом двух людей не существует реальной феноменологической эквивалентности» [цит. по: 68, с. 101]. Прилагательное «феноменологический» у него означает в этом контексте субъективный опыт интеллектуальной деятельности конкретного индивида, неразрывно связанный с индивидуальными особенностями его внутреннего мира. Штерн развил свои представления в теорию персонализма, с которой он знакомил слушателей своих многочисленных лекций, читавшихся в разных частях света, от США до Болгарии.

Работы Бине и Симона вызвали интерес и у американских психологов и врачей, занимавшихся умственной отсталостью и тем, что они считали вкладом фактора наследственности в возникновение социальных проблем. Ключевой фигурой здесь следует считать Генри Годдарда (Henry Н. Goddard, 1866–1957) — школьного учителя, получившего психологическое образование под руководством Холла. В 1906 г. Годдард был приглашен занять несколько необычную должность психолога-исследователя во вспомогательной школе для слабоумных детей в Винланде (штат Нью-Джерси). Работая в этой школе, Годдард использовал сначала экспериментальные методы академической психологии, но вскоре понял, что в первую очередь ему нужны надежные способы классификации детей в соответствии с их умственными способностями. В таких заведениях, как школа в Винланде, главная роль принадлежала врачам; туда помещались не только умственно отсталые, но и дети, страдавшие другими расстройствами, впоследствии идентифицированными как эпилепсия, аутизм, проблемное поведение и т. д. В 1908 г. в ходе командировки в Бельгию Годдард впервые узнал о тесте Бине и Симона. Испытав тест у себя в Винланде, он увидел, что получаемые с его помощью результаты соответствуют оценкам сотрудников школы: «тест отвечает нашим потребностям» [цит. по: 172, с. 63]. То, что шкала Бине и Симона действительно соответствовала запросам клиники, подтверждается и принятым в 1910 г. решением Американской ассоциации по изучению слабоумных (в которой также доминировали врачи), рекомендовавшей использовать психологическое тестирование в качестве главного метода диагностики умственной отсталости.

Непреходящей заслугой Годдарда стало введение психологических знаний и методов в медицину. Но в еще большей степени он был известен своими чрезвычайно упрощенными доводами в пользу главенствующей роли наследственности. Все способности он связывал с общим показателем интеллекта и считал, что за него отвечает один-единственный генетический фактор. В 1912 г. вышла и привлекла всеобщее внимание книга Годдарда «Семья Калликак. Исследование наследственного слабоумия» (The Kallikak Family: A Study in the Heredity of Feeble-mindedness). В ней он описал две ветви одной и той же семьи: у первой присутствовал гипотетический ген слабоумия, у второй — нет. Имя «Калликак» Годдард придумал, соединив два греческих слова: kalos (хороший) и kakos (плохой); две ветви семьи представляют разительный контраст — между приличием и нормальностью, с одной стороны, и пороком и слабоумием, с другой. Многое Годдард просто придумал, даже не претендуя на строгую научность. Тем не менее, его книга стала важным элементом той культуры мышления, в которой считалось, что наука в целом и методы интеллектуального тестирования, в частности, подтверждают преобладающую роль наследственности и правильность соответствующей социальной политики.

В только что основанном частном университете в Стэнфорде (штат Калифорния) группа педагогических психологов, работавшая под руководством Льюиса Тёрмена (Lewis Terman, 1877–1956), стала использовать новые тесты для изучения больших групп детей — не умственно отсталых, а нормальных. Это позволило провести стандартизацию шкал, с которыми соотносились результаты каждого ребенка. В итоге на свет появился тест Стэнфорд-Бине, которому и суждено было в будущем стать основным орудием измерения интеллекта. Тёрмен придавал огромное значение методическим усовершенствованиям, полагая, что объективное тестирование позволит ответить на два чрезвычайно важных политических вопроса: «Является ли социальное и экономическое положение так называемых “низших классов” следствием их слабых природных дарований или результатом недостаточного обучения и воспитания, полученного в семье и в школе?.. Являются ли низшие расы действительно низшими, или же получить образование им мешает простое невезение?» [цит. по: 122, с. 100]. Вполне возможно, слова Тёрмена о «простом невезении» обнаруживают его предрассудки. Однако вопрос о том, подтверждают ли результаты тестирования существование от природы «низших» индивидов и групп, оставался в центре ожесточенных дискуссий, не утихавших даже столетие спустя.

Еще до работ Тёрмена и в значительной степени независимо от Бине, американские психологи, — в частности Эдвард Торндайк (Edward L.Thorndike, 1874–1949) и Роберт Вудворте (Robert S.Woodworth, 1869–1962), — модифицировав экспериментальные методы немецких психологов, создали лабораторные тесты для фиксации индивидуальных различий. Тестирование начало проникать в коммерцию (рекламу), промышленность (при подборе персонала), образование (при определении уровня способностей). Используя возможности, имевшиеся у него как профессора Колумбийского педагогического колледжа в Нью-Йорке, Торндайк возглавил целую армию экспертов по эффективности обучения, которым он передал свое убеждение в том, что научное понимание можно свести к правильному измерению: «Все, что существует, существует в определенной мере и в определенном количестве». Общий оптимистический настрой относительно потенциала научной психологии у Торндайка переходит в патетику: «Ни одно историческое событие, будь то героический поступок отдельной личности, война или революция, не может сравниться по своему значению с тем фактом, что корреляция между интеллектом и нравственностью равна примерно 0,3; этой корреляции человечество обязано, по меньшей мере, четвертью своего прогресса» [цит. по: 57, с. 235]. Казалось, благодаря психологическому тестированию научное мировоззрение становится подлинной движущей силой модернизации.

Вступление Соединенных Штатов в Первую мировую войну в 1917 г. и призыв более миллиона человек в армию, по мнению ряда психологов, открыли перед их дисциплиной новые перспективы. Было неизвестно, насколько призванные подходят для службы в армии, поэтому существовали опасения, что усилия и деньги будут потрачены во многом впустую — на подготовку тех, кто не годен к службе из-за умственной неполноценности. Психологи во главе с гарвардским профессором Йерксом, возглавившим в 1917 г. Американскую психологическую ассоциацию, добились через Национальный совет по научным исследованиям (National Research Council) проведения массового тестирования в армии. Предлагалось измерить интеллект сразу у большого числа призванных, чтобы «помочь выявлению и удалению умственно несостоятельных» и «способствовать отбору компетентных людей на ответственные должности [офицеров]» [цит. по: 138, с. 276]. Тестированию подверглось 1 750 тыс. человек. В результате у психологов накопился немалый организационный опыт, а также большое количество данных, которые можно было отныне использовать в целях сравнительного анализа интеллектуальных способностей. Масштабы тестирования в США подразумевали, что тесты предъявлялись одновременно большому числу испытуемых — по контрасту с работами Бине, который мог несколько часов посвятить исследованию одного ребенка.

Массовость тестирования изменила не только его масштабы, но и содержание, и заметнее всего это стало с распространением нового метода — так называемых вопросников с множественным выбором. В них для каждого вопроса приводятся варианты ответов, из которых надо выбрать один; правильные и неправильные ответы оказываются, таким образом, заранее определены. При этом у тестируемого нет возможности проявить свое собственное понимание задания (что, например, считал принципиально важным для психологии личности Штерн). Таким простым способом психологи навязали человеку технологию самопознания, которая определяет, какие именно ощущения, образы, чувства и мысли наиболее естественны.

Благодаря массовому тестированию у психологов также появились широкая аудитория и клиентура, знакомые с методами измерения интеллекта и готовые использовать их на практике. И это несмотря на то, что в академической литературе того времени отношение к тестам оставалось достаточно противоречивым. Нет Данных и о том, что военные получили какую-то выгоду от предоставленной психологам возможности тестировать призывников. Представителей вооруженных сил так и не удалось убедить, что тесты помогут армии действовать более эффективно. Не были они Уверены и в том, что выявление интеллектуального уровня солдат положительно скажется на боевом духе — особенно когда результаты получаются низкими. Зато психологам удалось добиться успеха в правительственных кругах. В 1919 г. психолог Энджелл был назначен председателем Национального совета по научным исследованиям — правительственной организации, занимавшейся проблемами естественных наук; это означало, что к психологии относятся теперь как к полноправной естественно-научной дисциплине. В дальнейшем Энджелл станет президентом Йельского университета и возглавит Йельский институт человеческих отношений (Yale Institute of Human Relations) — крупнейший проект, направленный на синтез знания о человеке.

Результаты проведенных в армии тестов психологи восприняли как подтверждение того, что им и так уже было известно: выросшие в США белые американцы справляются с тестами лучше, чем иммигранты; способности иммигрантов тем хуже, чем дальше на юг или восток Европы расположена их родина; в решении тестовых заданий темнокожие американцы уступают белым. Согласно Йерксу (который оставил службу в чине полковника), Тёр- мену и другим психологам, врожденные умственные различия между людьми абсолютно реальны. Но результаты тестирования могли интерпретироваться (и многими интерпретировались) иначе. В 1920-е гг. тесты критиковались за то, что играли на руку расистским ценностям и теориям, в которых подчеркивалась роль наследственных факторов. Тестирование солдат также вызывало сомнения. Едва ли можно было поверить, что, как следовало из первых, нескорректированных данных, средний умственный возраст призывников составляет тринадцать лет. Споры велись и о том, что именно измеряется в ходе тестирования. В 1923 г. психолог из Гарварда Боринг саркастически заметил: «Интеллектом называется то, что измеряют тесты» [50, с. 187]. Но несмотря на противоречия в оценке самих тестов, в результате массового тестирования психологи заявили о себе как об экспертах, полезных правительству. Это имело прямые последствия для развития психологии. В 1920-е гг. было осуществлено несколько крупномасштабных исследований, и психологию стали воспринимать как технологию эффективного использования человеческого потенциала. В 1922 г. Джеймс Кеттел заявил: в результате Первой мировой войны и проведения армейских тестов на определение уровня интеллекта «психология была нанесена на карту Соединенных Штатов, а иногда и выходила за эти пределы — в сказочную страну» [цит. по: 136, с. 106].

5.4 Личность

В 1920-е гг. тестирование — часто под названием психотехники — быстро развивалось в отраслях промышленности и предпринимательства, а также в сфере образования. Ведь спрос на психологическое тестирование существовал и за пределами школы: клиентов в этом случае интересовал не только уровень интеллекта, но и другие личностные особенности. На этом фоне происходило становление психологии личности — области, которая в годы между Первой и Второй мировыми войнами развивалась наиболее интенсивно. Термин «личность» получил широкое хождение и у психологов, и у обывателей, что ясно указывает на становление психологического общества. Психологическое понимание личности было неотделимо от методов, с помощью которых человека надеялись превратить в измеримую величину, переменную в социальных взаимодействиях. Житейское понимание личности сформировало умение выражать и ценить индивидуальность.

До начала XX в. французское слово регеоппаШё (личность) использовалось значительно чаще, чем его английский эквивалент. Вплоть до 1880-х гг. термин был неразрывно связан с идеалистическими представлениями, согласно которым характер — атрибут человеческой души; впоследствии слово это вошло в обиход у таких психологов, как Рибо и Жане. Психологами оно использовалось в контексте изучения анормальных состояний психики, при обсуждении гипнотизма и наиболее странных и волнующих проявлений психологической индивидуальности. Перу Рибо принадлежит известная книга «Болезни личности» (Les maladies de la personnalhi, 1895); Жане прославился работами о расщеплении личности, поставив под вопрос общепринятые допущения о единстве и целостности Я. Таким образом, понятие личности было теснейшим образом связано со становлением научной психологии во Франции. Согласно определению Жане, личность представляет собой «сопряжение различных описаний, воспоминание всех прошлых впечатлений, воображение будущих явлений. Это — живое представление о моем теле, моих способностях, моем имени, общественном положении, моей роли в мире; ансамбль нравственных, политических, религиозных мыслей» [103, с. 35].

Будучи довольно нечетким, это определение в то же время показывает, какие представления о личности тогдашний читатель мог почерпнуть из таких книг, как «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886). В этой повести Роберта Льюиса Стивенсона отражена загадочность «личности» (Стивенсоном используется именно этот термин) и передано ощущение, что личность — это некая самостоятельно существующая вещь, которую можно обрести, а можно и потерять. Вскоре интерес к спиритизму и паранормальным явлениям побудил британских и североамериканских исследователей использовать слово «личность» применительно к тому гипотетическому началу, которое делает человека единым целым, продолжая существовать и после физической смерти. Основную роль сыграла здесь книга Фредерика Майерса (Frederic

W.H. Myers, 1843–1901), брата Чарльза Майерса — основоположника экспериментальной психологии в Кембридже. Книга вышла уже после смерти автора под заглавием «Человеческая личность и ее существование после смерти» (Human Personality and Its Survival of Bodily Death, 1903). Майерс объяснял паранормальные явления существованием подсознательного (subliminal) Я: так он называл часть психики, которая находится за порогом сознания, но составляет нашу сущностную природу. Бостонский невролог, специалист по болезням мозга Мортон Принс (Morton Prince, 1854–1929) посвятил особую книгу под названием «Диссоциация личности» (The Dissociation of the Personality, 1906) проблеме патологического расщепления человеческой идентичности, или множественной личности.

Задолго до этих работ понятие личности обсуждалось теологами — представителями новой христологии, исследовавшими вопрос о личности Христа. Полагая, что слава Христа заключена в том смирении, с которым он всецело принял человеческий образ, эти христианские теологи рассматривали его как пример для человека — иными словами, как идеальную личность. В английском языке слово «личность» (personality) имело значение духовно-нравственного идеала, целостности, которую («истинную личность») можно обрести лишь в подражании Христу. Тем самым ранние упоминания слова «личность» подразумевали религиозный, духовный смысл. И в этом можно увидеть лишнее подтверждение тому, что религия и психология не были полностью независимыми областями опыта — напротив, в начале XX в. они нередко переплетались. Отчасти это объяснялось тем, что в протестантском вероучении религиозное чувство считалось такой составляющей индивидуального опыта, которую нельзя свести ни к чему другому, подлинным предметом теологического дискурса. В конце XIX в. либеральные протестанты надеялись, что религиозное чувство как особое психологическое состояние или переживание индивида станет связующим звеном между традиционной верой и реалиями современной общественной и экономической жизни. О религиозном опыте как особом психологическом явлении писал Джеймс в книге «Многообразие религиозного опыта. Исследование человеческой природы» (The Varieties of Religious Experience: A Study in Human Nature, 1902) и его друг, швейцарский психолог Теодор Флурнуа (ТЬёоЛоге Flournoy, 1854–1920). Их также чрезвычайно интересовали феномены спиритизма. Для Флурнуа религия была реальным, насущно необходимым человеческим переживанием, которое, как и другие стороны бытия, можно исследовать с помощью психологии и эволюционного учения. Либеральные протестанты также основывались на реконструированном ими облике Христа как идеального человека — человека подлинных чувств, показавшего пример для обычных людей в их повседневном существовании. Эту либеральную теологию с ее образом Христа как личности подвергнет позднее глубокому критическому анализу швейцарский теолог Карл Барт (Karl Barth, 1886–1968); опыт Первой мировой войны и вызванных ею страданий заставил его говорить об абсолютной трансцендентности Бога. Впрочем, к тому времени термин «личность» уже прочно вошел в обиход научной психологии и в большинстве случаев использовался вне связи с религией.

Развитие психологии как особого рода технологии внесло вклад и в трансформацию идеи личности. Тесты на определение интеллекта представляли огромную ценность для школьных администраторов, имевших дело с большими группами детей самого разного происхождения и уровня подготовки. Но когда психологи предлагали свои услуги другим клиентам, включая бизнесменов, они видели, что тех интересует не только интеллект, но и другие способности — в первую очередь, характер.

Уолтер Скотт (Walter D.Scott, 1869–1955), один из пионеров психологии рекламы, в начале XX в. перешел на работу в школу бизнеса в Питтсбурге, где участвовал в разработке критериев для отбора продавцов. В дальнейшем он руководил направлением тес- тологии, которое во время Первой мировой войны нашло применение в армии, — подбором персонала. Отбор кандидатов для той или иной должности предполагал первостепенное внимание к характеру и личности человека. К концу 1920-х гг. во многих корпорациях личностное тестирование стали считать полезным. В это же время возникло движение за психогигиену, целью которого было создание «органичного» общества и адаптация человека к условиям современной жизни. Его сторонники полагали, что тесты могут пригодиться для выявления детей со слабой конституцией, которые нуждаются в особом внимании и обучении в специальных школах. Не в последнюю очередь разработка новых методов стала возможна благодаря большим ассигнованиям — в частности средствам из Фонда памяти Лауры Спел мен-Рокфеллер. А психологи — специалисты в новой области изучения личности — смогли расширить масштабы своей деятельности.

Словом «личность» обозначались все те эмоциональные и мотивационные качества и установки, которые наряду с интеллектом могли иметь значение в контексте рыночных и общественных отношений. Это был превосходный «зонтичный бренд» для многообразных занятий психологов. Но с ним были связаны и интеллектуальные издержки, ибо за измерением параметров личности не стояло никакой психологической теории. Когда говорилось, например, о таких чертах личности, как эмоциональность или зависимость, за этим не стояло никаких общепринятых научных категорий. Слово personality trait — личностная черта — вошло в оборот в 1930-е гг., придав произвольным описаниям личности видимость научной строгости. Примечательно, что занимавшихся тестированием в первую очередь заботило не выявление и анализ тех допущений, которые незримо присутствовали в отношениях между психологами и тестируемыми, а усовершенствование способов измерения личностных черт. Активнее всего изучались черты характера, в наибольшей степени отвечавшие тем практическим целям, которые ставили перед психологами заказчики тестирования. Психологам и растущему числу их клиентов нужны были все более точные методы описания и измерения. Расширив рамки факторного анализа, Бёрт начал рассматривать эмоциональные и динамические аспекты личности; многие психологи в США также разрабатывали новые тесты.

Впервые результаты исследований личности были подытожены в книге «Личность. Психологическая интерпретация» (Personality: A Psychological Interpretation, 1937), написанной Гордоном Олпортом (Gordon W.Allport, 1897–1967), американским учеником Штерна. Многое переживший и незадолго до смерти нашедший приют в США, Штерн надеялся, что эта область исследований, которую он называл персоналистической психологией, сможет каким-то образом компенсировать чрезмерное внимание, которое при описании людей уделялось их интеллекту. В Северной Америке личностное тестирование процветало — но это было не то, к чему стремился Штерн.

Если профессиональные психологи были озабочены проблемами тестирования и измерения, то рядовые люди были увлечены качественными характеристиками личности, которые словно бы позволяли использовать психологические знания в повседневной жизни и языке. Подобно френологии в прошлом, психология личности создала общую почву для научного и житейского подходов к пониманию природы человека. Особенно тесно научные ценности переплетались с общественными в странах континентальной Европы. Здесь процветала научная характерология, использовавшая качественные методы исследования индивидуальных различий. Среди изучавших характер были швейцарский психотерапевт Юнг, анализировавший личность на языке архетипов, голландский экспериментальный психолог Хейманс, разработавший особую схему — так называемый «куб Хейманса» — для представления типов темперамента в трехмерном пространстве, а также немецкий психолог Людвиг Клагес (Ludwig Klages, 1872–1956), исследовавший связь почерка с характером. В 1920— 1930-е гг. соответствующий учебник Клагеса многократно переиздавался, оказав большое влияние на современников. Клагес стал одним из самых известных представителей характерологии, установившим связи между внешней активностью и внутренним содержанием личности.

В 1930-е гг. в обсуждении различий между людьми — индивидуальных и расовых — стала доминировать нацистская риторика, эксплуатировавшая существовавшие публикации о человеческом характере и веру публики в существование «естественных» межличностных различий. Яркий пример преемственности между идеологией Третьего рейха и качественной дифференциальной психологией можно увидеть в деятельности Эриха Йенша (Erich R.Jaensch, 1883–1940). Собственную теорию личности Йенш пересмотрел в свете расовой теории нацистов, а в 1933 г. подчинил своему влиянию ведущий немецкий журнал в области научной психологии «Zeitschrift fur Psychologie» (Психологический журнал). Как раз в это время, в апреле 1933 г., был принят новый закон о гражданской службе, лишавший евреев, а также их жен и мужей, права занимать академические должности.

В 1940-е гг. психология в Северной Америке испытала сильнейшее влияние со стороны европейской интеллектуальной традиции. Это произошло благодаря ученым Франкфуртской школы, эмигрировавшим из Германии и обосновавшимся в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке. Многих из них интересовала взаимная обусловленность политических событий и характеров их участников; тем самым в изучение личности был привнесен качественный подход с ярко выраженным политическим подтекстом. В предназначенной для широкого читателя книге «Бегство от свободы» (The Fear of Freedom, 1941) Эрих Фромм (Erich Fromm, 1900–1980) связывает природу нацистских и фашистских государств с определенной индивидуальной психологией. Своей кульминации этот подход достигает в «Авторитарной личности» (The Authoritarian Personality, 1950) — масштабном исследовании, предпринятом Теодором Адорно (Theodor W. Adorno, 1903–1969) с соавторами и посвященном изучению того личностного типа, который, по их мнению, в наибольшей степени способствует установлению авторитарного политического строя. Исследование началось в 1941 г. как реакция на события в Европе — в частности усиление Германии. Однако в США книга привлекла к себе внимание и вызвала критику не столько своими политическими идеями, сколько методологией изучения личности. Сам Адорно в 1950 г. возвратился во Франкфурт, и его последующие работы были посвящены не эмпирическим, а теоретическим и философским темам.

Во время и после Второй мировой войны возросли инвестиции в количественные методы изучения личности; вообще в период войны нашлась работа для множества психологов. Так, в американских вооруженных силах психологи подвергали тестированию всех кандидатов, претендовавших на офицерские должности. Одним из тех, кто оказал на развитие этой области большое влияние, был Ганс Айзенк (Hans Eysenck, 1916–1997). Во время войны он работал в Лондоне с душевнобольными, показав, что верного и точного диагноза следует скорее ожидать от психологов, использующих тесты, чем от психиатров, получивших клиническую подготовку. Книга Айзенка «Параметры личности» (Dimensions of Personality, 1947) получила высокую оценку коллег, и неслучайно: в область, известную в основном качественными оценками, он ввел количественные критерии. Айзенк предложил анализировать характер по двум шкалам — нейротизма и интроверсии— экстраверсии. В 1960-е гг. психолог Раймонд Кеттел (Raymond B.Cattell, 1905–1998) выделил шестнадцать факторов, или составляющих, личности. Впоследствии это привело к распространению компьютерного тестирования и корреляционного анализа. И Айзенк, покинувший Германию из-за ненависти к нацистам, и Раймонд Кеттел учились у Бёрта. По иронии судьбы, математические методы и жесткие требования к строгости научного исследования стали господствовать именно в изучении личности — области, которая неспециалисту может показаться в высшей степени субъективной. В целой серии книг, выходивших на протяжении более двух десятилетий, Айзенк доказывал, что измеряемые им параметры указывают на врожденные биологические детерминанты психики. Но психологам так и не удалось придти к общему мнению о природе человеческой личности, как не удалось достичь согласия по поводу факторов интеллекта — в отсутствие связных теоретических представлений о том, что именно измеряется.

На протяжении первой половины XX в. различного рода тестирование стало таким видом деятельности психологов, который одновременно являлся сугубо профессиональным и представлял интерес для широкой общественности. Это занятие весьма отличалось от узкоэкспериментальных исследований, которые если верить немецким ученым XIX в., одни только и были способны сделать из психологии настоящую науку. Боринг, сыгравший в период между войнами важную роль в становлении психологии как профессии, говорил даже о «разрыве между экспериментальной психологией и психологическим тестированием» [49, с. 577]. А Ли Кронбах (Lee J.Cronbach, 1916–2001), избранный в 1957 г. президентом Американской психологической ассоциации, в своем обращении к ее членам заявил о существовании «двух дисциплин научной психологии» — общей и дифференциальной [56, с. 435–458]. Разрыв был порожден не столько различием интересов академических и прикладных психологов, сколько различием их методов и уровня подготовки. Тем не менее психологам удалось столь быстро увеличить размах своей деятельности именно потому, что они предложили психологическое знание потребителю — в виде технологий решения проблем массового общества, будь то в сфере образования, криминологии, военной службы, подбора персонала или маркетинга. Так, в Голландии в 1950—1960-е гг. правительство финансировало психологические исследования личностей эмигрантов, покидавших страну. Поскольку официальная политика голландских властей заключалась в поощрении эмиграции, правительство хотело, чтобы психологи нашли причины, по которым 40 % эмигрантов возвращались назад уже в течение первых четырех лет. В ходе подобных исследований психология развивалась как профессия и добивалась все большей самостоятельности в академическом мире. Другие составляющие этого процесса анализируются в главе 8 при обсуждении социальной психологии.

5.5 Психология труда

В индивидуальной психологии, технических науках, коммерции, промышленности и государственном управлении использовались одни и те же понятия эффективности, трудоспособности, энергичности, внимания, контроля и утомляемости. По мнению психологов, новые тесты могли быть полезны в самых различных областях: в преподавании, способствуя индивидуальному подходу к учащимся; в отборе персонала, повышая эффективность труда работников; в управлении социальными службами, помогая людям лучше приспособиться к жизни и быть хорошими гражданами своей страны. Социальные науки, чтобы сделать общественную реальность понятной и контролируемой, переходили на психологический уровень анализа, изучая качества и характеристики индивидов.

На рубеже XIX и XX вв. в бизнесе произошли огромные (по мнению некоторых историков — революционные) изменения, иными стали масштабы и сама природа коммерческой деятельности. Признаки изменений можно увидеть в появлении больших универсальных магазинов (например, Bon Marche в Париже), в резком увеличении числа служащих-женщин, в изобретении конвейера, концентрации капитала, господствующем положении национальных и интернациональных корпораций. Западное индустриальное общество постепенно превратилось в общество массового производства и массового потребления. Это резкое увеличение масштабов рынка породило и новые подходы в области управления, финансов, производства, распределения материальных благ, кадровой политики, маркетинга. Сам менеджмент стал объектом изучения, и создание особой науки о нем, как и о любом другом виде социальной деятельности, выглядит совершенно оправданным. Новая наука о менеджменте служила определенной Цели — повышению эффективности бизнеса. Императивы экономического и политического развития заставляют науку искать секрет оптимального использования личных способностей, что выдвигает на первый план отбор персонала как ключевое звено результативного управления. Даже тестирование детей и определение их способностей ради лучшей организации школьного образования можно рассматривать как особую форму отбора персонала, цель которого — в повышении эффективности не какого-то одного предприятия, а общества в целом.

Первые исследователи менеджмента понимали его по аналогии с машиностроением. На рубеже веков многим авторам казалось, что новый виток прогресса связан с неоспоримыми техническими достижениями: в 1880— 1890-е гг. в домах появляются электричество и телефон, а линии электропередачи бесповоротно меняют облик сельских ландшафтов. Первым, кто занялся организацией труда в соответствии с критериями эффективного промышленного производства, был именно инженер — Фредерик Тейлор (Frederick W.Taylor, 1856–1915), начинавший свою карьеру с помощника машиниста. Так возник тейлоризм — направление, в котором эффективность труда понималась механистически. В «Принципах и методах научного менеджмента» (The Principles and Methods of Scientific Management, 1911) Тейлор ищет способы изменить представление о процессе труда у работника и работодателя. То, что в максимизации прибыли и повышении эффективности производства равным образом заинтересованы обе стороны, не вызывало у него ни малейших сомнений; вопрос об отношении труда и капитала игнорировался. Тейлор предложил технику измерения параметров производственного процесса — хронометраж: трудовой процесс разбивается на отдельные операции и фиксируется время, затрачиваемое на их выполнение, что позволяет точно определить вклад каждого работника, а значит, и причитающееся ему вознаграждение. На практике это вело к скорейшему достижению поставленных менеджером задач, но путем механической адаптации человеческих способностей к жестким требованиям машинного производства. Один из лидеров французских профсоюзов назвал тейлоризм «организацией истощения». Эта система управления человеком увековечена в фильмах «Метропо- лис» (1926) Фрица Ланга и «Новые времена» (1936) Чарли Чаплина: кино стало наиболее подходящим средством для выражения этики и эстетики массового общества.

Грубые преувеличения тейлоровского подхода к управлению человеческим потенциалом подвергались широкой критике. В Европе (а также в России) больший интерес вызывало физиологическое изучение трудового процесса и утомляемости, хотя и это направление было связано с политическим вопросом о наиболее эффективных способах расходования энергии нации. Этим исследованиям суждено было сыграть важную роль в появлении психологии труда, создатели которой считали, что могли справиться с задачей лучше, чем тейлористы. В качестве альтернативы тейлоризму выступало, в частности, направление, идеи которого в США отстаивал Гуго Мюнстерберг (Hugo Munsterberg, 1863–1916), — психотехника. Психологи верили в то, что новые методы, включая тестирование, а также новые знания о нормальном развитии, восприятии, учении, моторных способностях и мотивации позволят адаптировать рабочее место под работника, товар под потребителя. Фабричное производство состояло из большого числа повторяющихся операций, а лимитирующим фактором оказывалось зачастую утомление работника. Пытаясь решить проблему, психологи выясняли, какие движения и какая частота их осуществления ведут к утомлению, как влияют перерывы на работоспособность, в какой степени утомляемость и мотивация зависят от повышения зарплаты. Во время Первой мировой войны, поскольку производство достаточного количества оружия и боеприпасов было критически важным для успеха боевых действий на Западном фронте, подобные исследования финансировались непосредственно правительством Великобритании.

Еще одной областью, в которой использовались в то время психологические тесты и экспериментальные методы, были реклама и маркетинг. В годы Первой мировой войны психолог из университета Джонса Хопкинса Уотсон создал по заказу американской армии специальный фильм, призванный предостеречь новобранцев от опасности заражения венерическими болезнями. Проблема, которую пытался решить Уотсон (хотя, по-видимо- му, без особого успеха), заключалась в следующем: как заставить солдат отказаться от секса и как проследить за тем, изменилось их поведение или нет. В дальнейшем, прославившись благодаря вкладу в развитие бихевиоризма, Уотсон в 1920-е гг. работал в нью-йоркской рекламной фирме Уолтера Томпсона (J. Walter Thompson), известной своей ролью в развитии отрасли. К этому времени у рекламных предприятий был уже двадцатилетний опыт сотрудничества с психологами. Еще в 1902 г. психолог из Северо-западного университета Скотт, выступая перед чикагскими бизнесменами, заявил: «Если нам удастся открыть и… выразить в явной форме психологические законы, лежащие в основе искусства рекламы… то к этому искусству мы добавим науку» [цит. по: 126, с. 18].

Участие североамериканских психологов в общественных и коммерческих начинаниях было связано с их приверженностью эволюционной теории и ее понятию функции. Это подразумевало, что приспособление человека к условиям общественной среды является естественным продолжением процесса биологической адаптации. Психологи верили, что, накапливая знания и развивая новые методы, они создают средства эволюционного прогресса человечества. И многие из них готовы были разделить спорную точку зрения бихевиориста Уотсона, заявившего, что «теоретической целью» психологии «является предсказание поведения и контроль за ним» [27, с. 17]. В 1920— 1930-е гг. термин «приспособление» становится общеупотребительным у психологов и психиатров. Так, книга Альберта Поффенбергера (Albert Т. Poffenberger, 1885–1977) «Прикладная психология. Ее принципы и методы» (Applied Psychology: Its Principles and Methods, 1927) открывается следующим примечательным утверждением: «Вся человеческая жизнь состоит в процессе приспособления к окружающей среде» [цит. по: 126, с. 30].

Психологи пытались применить немецкие экспериментальные методы для изучения наиболее востребованных в бизнесе профессий. Представление об обществе как органичном целом восходило к немецким политическим концепциям и к эволюционной теории. Именно оно побудило Мюнстерберга, которого Джеймс пригласил в Гарвардский университет, обратиться к экспериментальным темам, самого Джеймса уже не интересовавшим. Подобно своему соотечественнику Штерну, Мюнстерберг верил в то, что психологические исследования — особенно исследования восприятия — могут иметь непосредственное отношение к задачам промышленности и юридической проблеме достоверности свидетельских показаний. На протяжении первого десятилетия XX в. он вместе со своими коллегами возлагал большие надежды на развитие судебной психологии, пользуясь поддержкой реформаторски настроенных юристов. Но этим надеждам было не суждено оправдаться, поскольку американская судебная система, в которой каждая из сторон — обвинение и защита — приглашают своих собственных экспертов, показания которых зачастую противоположны, обнаружила несостоятельность притязаний психологов.

В написанном им учебнике «Психология и промышленная эффективность» (Psychology and Industrial Efficiency, 1913) Мюнстерберг выдвинул психологический подход к проблеме эффективности труда, альтернативный инженерному подходу Тейлора. Согласно Мюнстербергу, будущее прикладной психологии целиком зависит от прогресса в изучении индивидуальных различий. Психотехника, в развитие которой Мюнстерберг внес столь заметный вклад, процветала и в Европе, особенно в сферах отбора и подготовки персонала. Так, в период между мировыми войнами по австрийским железным дорогам курсировал специальный психотехнический поезд, сотрудники которого тестировали железнодорожников. Примечательно, что транспортники повсюду были одними из главных клиентов психотехников. В 1920 г. лаборатория психотехники была создана и в России, при Народном комиссариате труда, и психотехнические методы широко использовались для тестирования советских работников транспорта.

Накопленный в работе с правительственными учреждениями и частными предприятиями опыт побудил группу американских психологов, возглавляемых Джеймсом Кеттелом, организовать в

г. Психологическую корпорацию. Корпорация предоставляла услуги по консультированию, в которых, как предполагалось, нуждалось общество, и гарантировала их качество. Однако ее ведущие сотрудники основное время отводили академическим занятиям, и в первые годы работы корпорация не могла похвастать сколько-нибудь заметными коммерческими успехами. Широкомасштабный рост психологии как науки в действительности происходил в стенах американских университетов, хотя заявления психологов о практической пользе их дисциплины этому во многом способствовали. Возможности трудоустройства для психологов, не связанных с академическими учреждениями, появились во время и после Второй мировой войны.

Иначе выглядела ситуация в Британии, где в 1921 г. Чарльз Майерс смог организовать Национальный институт индустриальной психологии. Майерс был хорошо знаком с деятельностью своего бывшего студента — австралийского психолога Бернарда Мусцио (Bernard Muscio, 1887–1926). Тот читал в Сиднейском университете лекции по индустриальной психологии, впоследствии опубликованные, а позднее работал в Исследовательском комитете по проблемам утомляемости на предприятиях, созданном в Англии в годы Первой мировой войны. Майерс пришел к выводу, что индустриальная психология имеет огромное общественное значение и нуждается в разработке. В этом его поддержали несколько влиятельных промышленников, а также фонды Карнеги и Рокфеллера, предоставив новому институту финансовую поддержку. Другие исследования Майерса были связаны с вооруженными силами: он разрабатывал специальные тесты для отбора людей с особо чутким слухом, которых затем использовали для обнаружения подводных лодок путем прослушивания с помощью особых приборов. Опыт этой работы убедил его в том, что квалифицированное управление людьми — залог эффективного функционирования государства и народного хозяйства. По его мнению, необходимыми для этого знаниями обладают не инженеры (даже такие, как Тейлор), а психологи. Столкнувшись с тем, что в колледжах Оксфорда и Кембриджа, отличавшихся консервативностью, о психологии мало что знали и нередко относились к ней с прямой враждебностью, Майерс с самого начала обратился за помощью к частным лицам. Деятельность института, которым он руководил на постоянной основе с

г., была тесно связана с решением практических задач. Институт предоставлял широкий спектр услуг для промышленности, правительственных учреждений, чиновников в сфере образования: отбор персонала, планирование производства, маркетинговые исследования. Это позволяло получать необходимое финансирование. В таких работах психологические цели не всегда четко отделялись от целей управления. Институт также проводил исследования, нередко совместно с Исследовательским комитетом по проблемам утомляемости на предприятиях (в 1929 г. переименованным в Исследовательский комитет по проблемам здравоохранения в промышленности), получая на это средства от контролируемого правительством Совета по медицинским исследованиям. В то время, когда получить академическую подготовку по психологии, не говоря уж о работе, было исключительно сложно, Институт предоставлял возможности специалистам и привлекал в психологию новых людей — например, будущего профессора Ливерпульского университета и историка психологии Лесли Херншоу (Leslie S. Hearnshaw).

Хотя психология труда и педагогическая психология в наибольших масштабах развивались в США, ими также интересовались социальные реформаторы различных европейских стран, а также колоний. В странах, целью которых была индустриализация, повышение уровня образования и улучшение материальных и культурных условий жизни, модернизация и научное мировоззрение шли рука об руку. В таких государствах Восточной Европы, как Румыния и Болгария, представители немногочисленной высокообразованной элиты связывали с психологией определенные ожидания, полагая, что она сможет внести свой вклад в процесс общественной и культурной трансформации. Многие студенты и исследователи считали преподавание психологии и педагогики решающим именно потому, что связывали надежды на новую и лучшую жизнь, прежде всего, с наукой. Поскольку обществу нужны были учителя и преподаватели, психология смогла получить некоторую институциональную поддержку. В самых разных странах ее воспринимали и как инструмент, и как символ прогресса.

В Германии у психологии труда была довольно примечательная история. Психологи академические — такие, как Вундт, находившийся уже в преклонном возрасте (он умер в 1920 г.), и гештальт- психологи — подходили к психологии как к науке в немецком смысле этого слова, понимая под нею систематическое и рационально организованное знание. Это означало, что цели, которые они ставили перед психологией, были достаточно далеки от мира коммерции и бизнеса. Общие концепции ума и сознания интересовали их в значительно большей степени, чем дифференцированная оценка человеческих способностей. Более того, студентам, которые хотели изучать психологию, приходилось осваивать и все предметы, входившие в курс подготовки философов. Но, несмотря на это, среди немецких психологов были и такие (наиболее выдающимся из них следует признать Штерна), кто занимался разработкой методов дифференциальной психологии, стремясь к сближению научной работы с миром общественной жизни и экономической политики. Неслучайно в 1920-е гг. Штерн преподавал в новом университете Гамбурга. Поставив себя на службу местным общественным и экономическим интересам, университет этот стал для консервативных профессоров символом культурного упадка современной эпохи. После нацификации системы высшего образования в апреле 1933 г. Штерн был снят с должности как еврей, хотя какое-то время он надеялся, что его идеи управления человеческим потенциалом будут востребованы новым режимом, провозгласившим модернизацию.

Во второй половине 1930-х гг. подготовка Германии к войне сделала чрезвычайно актуальной проблему эффективного использования мужской половины населения. (Женская половина — по крайней мере, в теории — была отправлена домой для деторождения.) Немецкая армия — Вермахт — прислушивалась к профессорам, утверждавшим, что созданные ими методы позволяют успешно отбирать людей на офицерские должности. Именно поэтому немецкая психология и обрела организационную независимость от философии, а также профессиональную идентичность, которых раньше у нее не было. В 1941 г. — в самый разгар войны — психология стала впервые фигурировать в университетских программах в качестве самостоятельного предмета. Альянс с вооруженными силами оказался, однако, недолговечным, ведь на Восточном фронте «отбор» офицеров в ожесточенных боях с Советской Армией был стихийным и стремительным. Обстоятельства, в которых профессиональная психология развивалась в Германии, привели к тяжелым последствиям — и в эмоциональном, и в политическом отношении. После сокрушительного разгрома немецкой армии в 1945 г. — «году нулевом», многие немецкие ученые (в том числе психологи) хотели откреститься от Третьего рейха, утверждая, что период господства нацистов был девиацией, политической катастрофой, не имевшей ничего общего с далекими от политики идеалами науки. И личные, и профессиональные мотивы побуждали ученых настаивать на абсолютной независимости объективных методов исследования от возможных путей их использования на практике. В послевоенные годы интересы немецких психологов сместились в сторону американского бихевиоризма, работ Павлова и других строго экспериментальных направлений, что уводило все дальше от идеи особого прошлого немецкой науки. И только последующие поколения задались вопросом о роли психологов в военной экономике и обратили внимание на то, что психологией в Германии до и после 1945 г. занимались практически одни и те же люди. Отмечалось и то, что возникновение психологии как академической Дисциплины было связано вовсе не с императивом служения идеалам объективной, «чистой» науки, а, в первую очередь, с развитием психологии труда.

Вторая мировая война была войной ученых, и психологи не остались здесь в стороне. Правительства США, Великобритании и

Германии в беспрецедентном масштабе использовали научных консультантов и технических специалистов. Ясная цель — победа в войне — заставляла самые разные политические партии внутри каждой страны согласиться с политикой планирования и централизованного принятия решений, что, в свою очередь, побуждало правительства использовать принципы научного управления. Этими же идеями вдохновлялась политика советского государства. Под влиянием неотложных нужд войны возникли такие направления современного менеджмента, как системный анализ и исследование операций. От психологов ждали, что они не только адаптируют человека к работе с различными механизмами, но и сделают его составной частью огромной военной машины. Без психологов нельзя было обойтись и при создании удобных в эксплуатации механизмов, в особенности управляющих систем. Многие последствия, которые имело решение военных задач для развития экспериментальной психологии, проявились позднее. Если говорить в общем, из всех проводившихся в то время видов психологической работы наибольшее значение имело тестирование; так, правильный отбор персонала для службы на радарных установках был существенным фактором их эффективности. В американской армии и на военном флоте были созданы и начали применяться различные версии «Общего классификационного теста» (General Classificatory Test — GCT) для отбора людей со способностями и склонностями, необходимыми для выполнения тех или иных задач. Эти тесты разрабатывались с помощью методов факторного анализа, предложенных чикагским психологом Льюисом Тёрстоу- ном (Lewis L.Thurstone, 1887–1955). Его ранние труды были посвящены анализу эффективности человеческой деятельности на основе выделения первичных умственных способностей: этим понятием Тёрстоун хотел заменить приблизительные определения интеллекта.

Война потребовала участия и клинических психологов, занимавшихся проблемами мотивации, стресса и психологических последствий ранения. В Лондоне директор Тэвистокской клиники доктор Джон Рис (John R.Rees, 1890–1969) возглавил обширную программу оказания психологической помощи. Это назначение стало аттестатом зрелости для клинической психологии. Основанная в 1920 г. и финансируемая из частных источников, Тэ- вистокская клиника «осуществляла лечение в соответствии с достижениями современной психологии», предоставляя его тем пациентами с психическими нарушениями, «которые не в состоянии оплачивать услуги врачей-специалистов» [цит. по: 93, с. 284]. Клиника, от которой в 1926 г. отпочковалось специальное детское отделение, одной из первых стала оказывать индивидуальную помощь пациентам с самыми разными психологическими проблемами. В ней были разработаны широко известные программы повышения квалификации для представителей различных профессиональных групп, в частности учителей и врачей. Тем самым психологические приемы и методы проникали в социальные и медицинские учреждения. Государственная поддержка деятельности Тэвистокской клиники, оказанная ей во время войны, свидетельствовала о принятии основных принципов психологического общества. В послевоенные годы эти достижения практической психологии стали оцениваться еще более позитивно. А в 1948 г. при Тэвистокской клинике открылся Институт человеческих отношений (Institute of Human Relations), проводивший исследования и обучавший государственных служащих, представителей промышленности, церкви и добровольных благотворительных организаций психологическим методам работы с группами.

В Соединенных Штатах в годы войны многим психологам довелось приобрести опыт работы в клинике. Учившиеся на крысах, тестах и необихевиористских теориях психологи ощутили теперь вкус к работе с реальными людьми, нуждающимися в помощи. На исходе войны Управлению по делам ветеранов (которое заботится о бывших военнослужащих) удалось получить от правительства финансовые средства, позволившие значительно расширить преподавание клинической психологии и создать дополнительные рабочие места в этой области. Одним из важных последствий явилось то, что в клиническую психологию стало приходить больше мужчин; в качестве клиентов принимались не только дети, но и взрослые. Благодаря усилиям Роджерса и его единомышленников у психологов появилась возможность, работая в медицине, находиться вне прямого контроля врачей: тем самым они создавали собственную область клинической практики. В результате число клинических психологов значительно выросло, а Американской психологической ассоциации пришлось заниматься вопросом о профессиональной идентичности психологов и о соотношении академических и прикладных аспектов их деятельности.

В Западной Европе и англоязычном мире работники правительства, промышленности, здравоохранения, социального обеспечения и образования возлагали большие надежды на сотрудничество с психологами. Самые разные политические круги были согласны с тем, что за социальное обеспечение должно отвечать правительство, и это представление гармонично сочеталось с верой в роль научного подхода в его реализации. В Западной Европе наблюдался беспрецедентный рост числа психологов и повышение самостоятельности психологии как университетской дисциплины; университеты также расширялись, что объяснялось все увеличивавшейся потребностью в квалифицированных специалистах и большей доступностью высшего образования. Престиж и влияние психологии в обществе объяснялись также тем, что как сами ученые, так и широкая публика видели в ней и в других социальных науках род профессиональных занятий, независимых от политики. В 1930— 1940-е гг. все могли убедиться, чего можно ждать от фанатичной приверженности какой-либо идеологии. Для западного общества роль науки заключалась в служении общему благу. Ученые-физики смогли проникнуть внутрь атома, открыв перед человечеством необозримые перспективы, связанные с использованием новых видов энергии. В результате общим местом стало утверждение о том, что на пути к познанию мира осталось единственное препятствие: управление человеческим потенциалом. На фоне хронических неудач в адаптации человека к условиям современной жизни психология давала надежду на лучшее будущее.

Но, несмотря на всю гуманность намерений психологов, распространение психотерапевтического вмешательства и приемов управления межличностными отношениями нельзя считать политически и нравственно нейтральным. Развитие технологий управления человеческим потенциалом создало новые отношения власти и авторитета в обществе и привело к тому, что некие нормы «правильной» жизни стали транслироваться представителями помогающих профессий в их повседневной практике. Если раньше отношения людей определялись их обязательствами во внешнем социальном мире или взаимной договоренностью, то теперь регуляторы этих отношений оказались расположены во внутреннем психологическом пространстве. На первый план вышли индивидуальная приспособленность человека и удовлетворенность своей жизнью, а политические и этические проблемы превратились в предмет интереса психотерапевтов. Новые психотерапевтические техники нашли приложение повсюду — в больнице, школе, семье, супружеской спальне, заводском цехе, тюрьме, трансформируя представления людей о себе и перестраивая их отношения друг с другом. Под влиянием психологии изменялось то, что люди привыкли понимать под собственным Я, и по-другому происходило управление социальными отношениями.

5.6 Психология ребенка

Психологическое общество нельзя считать детищем одного только англоязычного мира. В континентальной Европе ситуация во многом от него отличалась: во-первых, здесь существовало разнообразие культурных и национальных традиций; во-вторых, в XX в. войны, революции и политические конфликты затронули континентальную Европу в беспрецедентных, неслыханных для Британии и Северной Америки, масштабах. В Европе с особой настойчивостью старались постичь смысл страданий, найти их предпосылки в самой природе человека. Некоторые психологи, попав в безнадежные обстоятельства, продолжали свято верить в науку, полагая, что лишь она может спасти человечество. Две мировые войны, крушение в 1989–1991 гг. коммунизма и советской власти, распространение общественной анархии и начало военных действий в Юго-Восточной Европе и на Кавказе — все это побуждало людей обращаться за помощью к социальным наукам и психологии. В ситуации общественной и политической катастрофы люди искали ответ на вопрос, как стали возможны творившиеся на их глазах ужасы, или же — в более оптимистичном варианте — как можно сделать человека немного более совершенным. Многие ученые считали, что если бы только наука имела право голоса в образовании и в государственных делах, она бы больше преуспела в достижении гуманистических целей, чем политики, потерпевшие здесь полное фиаско.

До 1970-х гг. многие интеллектуалы считали марксизм объективной наукой, составляющей основу политики, и верили, что построение научного социализма и познание человеческой природы идут рука об руку. Это было еще одной версией старого проекта эпохи Просвещения: познание самого себя даст человеку свободу. Надежды омрачало только одно, но важное обстоятельство — пропасть между идеалами научного социализма и политической действительностью в СССР. На Западе тоже не обходилось без заблуждений: там политические ценности индивидуализма отождествлялись с человеческой психологией. Индивидуалистические установки были укоренены в моральных и политических представлениях психологического общества, сформировавшегося в Западной Европе и США, и психологи в основном были озабочены поиском путей «естественной» адаптации человеческого Я к требованиям общества. В Центральной Европе и Советском Союзе социалистические ценности также связывались с необходимостью приспособления индивида к социуму. Но, в отличие от западного общества, речь шла о приспособлении как о следовании «объективным» целям, сформулированным коммунистической партией.

Эти сложные проблемы разбираются в данном разделе на примере центральноевропейского города Вены; мы покажем, как надежды на лучшее будущее воплотились здесь в психологических исследованиях детского развития. В 1914 г. Вена была столицей Священной Римской империи — государства с более чем тысячелетней историей, объединявшего 52 миллиона граждан разных национальностей. В 1918 г., после войны, Вена стала просто городом — одним из многих, расположенным в маленькой стране с преимущественно сельским населением. Эпидемия гриппа — «испанки», нехватка продуктов питания, вызванные войной разрушения, рост цен, страх революции или надежды на нее — все это делало жизнь очень трудной. В новой Австрийской республике социалистическое правительство продержалось лишь пять месяцев, но в самой Вене социалисты оставались у власти на всем протяжении 1920-х гг. И до воцарения в 1932–1934 гг. ультраконсервативного диктатора Дольфуса противоречия между социалистической городской администрацией и консервативными провинциями, имевшими большинство в правительстве, были источником постоянных конфликтов. В эти годы (а в какой-то степени и до самого «аншлюса» — включения Австрии в состав Немецкого рейха в 1938 г.) в Вене процветала психология, в особенности педагогическая. Благодаря Фрейду Вена превращается в настоящую Мекку для тех, кто приезжает сюда учиться психоанализу. Некоторые последователи Фрейда утверждают, что его труды призваны коренным образом изменить человека. Молодые идеалистически настроенные люди из Вены и других мест стремились изучать природу человека, и особенно ребенка, чтобы добиться улучшения человеческой жизни вопреки всем бедствиям и кризисам эпохи. В Вене происходит бурное развитие новых психологических направлений, методов исследования, теоретических обобщений, преподавания и организационных структур. И только впоследствии обнаруживается трагическое несоответствие между творческой энергией исследователей и политическим климатом эпохи.

В Венском университете психология формально не преподавалась вплоть до 1922 г., когда под руководством Карла Бюлера (Karl Biihler, 1879–1963) были впервые организованы кафедра и институт психологии. Психологией серьезно интересовались некоторые венские профессора, преподававшие философию (в частности, Брентано и Мах), а с 1902 г. должность профессора медицины на добровольных началах занимал в Венском университете Фрейд. Бюлер привнес сюда свой опыт разностороннего знакомства с теоретическими представлениями и экспериментальными методами немецкой психологии. До этого в Вюрцбурге Бюлер занимался изучением процесса мышления, — в частности субъективного опыта внезапного инсайта, «ага-реакции», — а также исследованиями языка и речи. Отличаясь высокой культурой, он включал задачи психологии в контекст широкого гуманистического и научного мировоззрения.

С назначением Бюлера университет получил сразу двух сотрудников: его бывшая студентка, а затем жена Шарлотта Бюлер (Charlotte Biihler, 1893–1974) оказалась невероятно успешным администратором, одновременно координируя чрезвычайно важную программу изучения развития ребенка. Живая, энергичная (по некоторым отзывам, тщеславная), она смогла привлечь в институт людей, для которых изучение проблем образования и развития ребенка было средством изменения человеческой жизни — ключом к новому, лучшему миру. Заручившись в 1926 г. финансовой поддержкой Фонда памяти Лауры Спелмен-Рокфеллер, Шар- л0тта Бюлер превратила существовавший при институте центр изучения ребенка в совершенно уникальное для Европы учреждение. В это время Карл Бюлер пишет известную работу по овладению языком у детей и авторитетный обзор «Кризис психологии» (Die Krise der Psychologie, 1927), в котором пытается синтезировать идеи различных конкурирующих школ теоретической психологии.

У Шарлотты и Карла Бюлеров было очень четкое и строгое понимание того, как должно выглядеть объективное научное исследование. Карл Бюлер, хотя и не был членом Венского кружка, симпатизировал его идеям. Этот кружок, формально основанный в 1929 г., но реально собиравшийся с 1925 по 1936 гг., объединил позитивистских философов во главе с Морицем Шликом (Moritz Schlick, 1882–1936). Они считали, что осмысленные утверждения бывают двух видов: формальные — в частности логические аксиомы — и эмпирические, верифицируемые в процессе наблюдения. Рекомендуя своим студентам и ассистентам посещать заседания кружка, Бюлер явно хотел, чтобы они научились отличать науку от лженауки, выдающей желаемое за действительное. И следует отметить, что многие психологи и представители общественных наук придерживались тогда такого же мнения: необходимы критерии, позволяющие отличать научные утверждения, доступные опытной проверке, от всех других. В своем институте Бюлеры культивировали научную психологию в строгом смысле слова, не связывая свою работу с сиюминутными практическими задачами и социальными ценностями. Так, занимаясь сбором фактических данных в своем центре изучения ребенка, Шарлотта Бюлер ставила целью не решение конкретных проблем обучения и воспитания, а создание общей теории стадий развития. В исследованиях ей помогала целая команда сотрудников, занятых постоянным наблюдением за младенцами и маленькими детьми из специального коридора со стеклянными стенами. Дети помещались в центр ради наблюдения, а не терапии, и жили там в условиях минимального контакта с сотрудниками — в «стерильных» условиях, якобы очищенных от влияния культурных факторов, — как считалось для того, чтобы изучить развитие «в чистом виде».

Но это не отменяло важного обстоятельства: многие из учеников и последователей Бюлеров были школьными учителями или готовили учителей, работали в экспериментальных школах, специализировались в области медицинской педагогики или занимались проблемными детьми. Бюлеров также пригласили работать в Педагогиуме (Pedagogium) — находившемся в Вене центре подготовки учителей. А значит на практике наука все-таки пересекалась с социальными ценностями, хоть и замысловатыми путями. Во-первых, городские власти создали и финансировали центр, в который принимали проблемных детей; именно эти дети поступали в распоряжение Шарлотты Бюлер, то есть становились предметом ее исследований. Тем самым ее данные оказывались получены на специфической группе детей, собранных вместе в результате неблагоприятных событий — болезни, распада родительской семьи или резкого изменения ее социального статуса. И хотя методы исследования были подчеркнуто научными, темы задавались обществом, пытающимся отреагировать на социальные проблемы. Это было характерно не только для Вены: движения за научное изучение ребенка существовали в то время во многих странах. После того как Шарлотта Бюлер эмигрировала в США, ее собственные идеи завоевали там широкую популярность, чему способствовали более поздние публикации, посвященные психологии жизненного пути.

Во-вторых, для учителей и работавших с детьми ученых была характерна высокая политическая активность. Некоторые, как, например, Мари Ягода (Marie Jahoda, 1907–2001), играли значимую роль в деятельности Социал-демократической партии Австрии, а взгляды их можно охарактеризовать как марксистские. Другие, не проявляя себя в политике, занимались образовательными программами, целью которых было воспитание нового, социально адаптированного и состоявшегося человека. В 1920 г. бывший друг и коллега Фрейда Адлер развернул энергичную кампанию за распространение терапевтического образования и занялся созданием первых консультаций для учителей и родителей, для новых детских садов и экспериментальных школ. Атмосфера Вены этому способствовала. Хотя социалистическое правительство в Австрии продержалось недолго, оно успело начать реформу образования, целью которой было создание равных возможностей при получении образования, модернизация программ обучения и обновление (по крайней мере, в Вене) налоговой системы для финансирования образования и социальной помощи детям. Образовательные и медицинские учреждения Вены работали в тесном контакте друг с другом, а в целом уровень заботы общества о благе ребенка здесь был на порядок выше, чем в других странах, — до тех пор, пока сходную политику не начали проводить социал-демократические правительства в Скандинавии и Голландии. К 1926 г. проблемами детей в Вене занимались примерно сорок различных организаций. И в этой ситуации молодые интеллектуалы — возможно, как раз те, чьи надежды на политическую революцию не оправдались, — поставили свой идеализм на службу образованию и научному изучению ребенка. Имели ли проводимые исследования практическое значение для образования, остается неясным; остается лишь констатировать, что от центра изучения ребенка власти не ожидали и не получали каких-либо конкретных практических советов. Скорее можно говорить о том, что научные исследования психологии ребенка вдохновлялись теми же идеалистическими мотивами, которыми руководствовались деятели образования. Многие в то время разделяли убеждение в том, что понимание природы ребенка и его потребностей позволит обеспечить его будущее. В свою очередь дети, получившие новое воспитание, смогут изменить общество, сделав условия жизни в нем более благоприятными. Даже те психологи, которые были далеки от социалистического мировоззрения, считали само собой разумеющимся, что наука должна финансироваться из общественных средств, взамен предоставляя обществу знания и квалифицированные рекомендации ученых. При этом в реальности оба штатных ассистента Шарлотты Бюлер придерживались довольно консервативных политических взглядов, денег для исследований катастрофически не хватало и значительная часть работ оплачивалась из частных пожертвований. Но энергии и оптимизма было хоть отбавляй.

И это хорошо видно на примере Лили Рубичек Пеллер (Lili Roubiczek Peller, 1896–1966). Родом из состоятельной пражской семьи, она, тем не менее, стала учительницей, а затем приехала в Вену, чтобы работать у Карла Бюлера. В своих исследованиях Пеллер пыталась приблизить психологию к нуждам детей из рабочих семей. Под влиянием Марии Монтессори (Maria Montessori, 1870–1952) — итальянского педагога, которая в работе с любыми детьми использовала методы, первоначально разработанные для детей с трудностями в обучении, Пеллер организовала в трущобах Десятого района Вены «Дом детей» (Haus der Kinder) — первую австрийскую школу, официально работавшую по системе Монтессори. Объединившись с пятью молодыми женщинами, которым не было и двадцати лет, Пеллер создала коллектив единомышленниц, и на средства, которые Монтессори помогла собрать в Англии, они построили с помощью местных архитекторов и мастеров саму школу. Впоследствии Пеллер стала консультантом городского департамента по охране детства, наладила изготовление мебели и выпуск литературы для школ Монтессори, организовала курсы, посещавшиеся многими из бюлеровских студентов, а также установила контакты с детскими психоаналитиками. В 1930 г. Пеллер познакомила Монтессори с Анной Фрейд — дочерью Фрейда и основоположницей детского анализа. Сама пройдя подготовку в качестве аналитика, Пеллер стала работать в детском саду и центре изучения ребенка «Джексон», созданном в 1937 г. богатой американкой — педиатром Эдит Джексон (Edith Jackson, 1878–1977). Но к тому времени подобные заведения находились под подозрением в политической неблагонадежности, и в результате детский сад дистанцировался от системы социального обеспечения, а значение интеллектуального вклада еврейки Анны Фрейд в организацию центра тщательно скрывалось. Пеллер вскоре эмигрировала в США, поскольку она была замужем за врачом-евреем, а к тому же методы Монтессори и психоанализ вызывали особое отторжение у фашистов.

Похожими путями шли другие; многие из них были женщинами. Психология была для них скорее образом жизни, а не академической специализацией. С психологией связывались большие ожидания: профессиональные знания и методы должны были создать нового человека и новые общественные отношения. Неясно, насколько интересы психологов сказывались на жизни самих детей, но их влияние несомненно в другом — в формировании культуры среднего класса, признававшей значение психологии. Однако этот образ жизни был сметен новой политической системой, не просто враждебной к нему, но нацеленной на физическое его уничтожение. Культивировавшаяся в Австрии и нацистской Германии ненависть к евреям и ко всему, что считалось еврейским, затронула и большое число венских ученых, включая Шарлотту Бюлер. Ополчившиеся на «еврейскую психологию» отождествляли ее с интересом к самовыражению ребенка, а также с идеей социальной помощи детям из рабочих семей. Психологическое общество было чуждо и австрийским фашистам, и пришедшим к власти после аншлюса с Германией национал-социалистам. Идеи построения такого общества вернутся в Центральную Европу после 1945 г., уже через англоязычные страны (хотя и не без влияния европейских психологов, эмигрировавших в Англию и США). В Нидерландах и Скандинавии оригинальная политика в области образования и социального обеспечения встроила многие ценности психологического общества в деятельность государственных учреждений. Поскольку страны эти достигли (особенно после Второй мировой войны) высокого уровня внутриполитического согласия, в них были созданы чрезвычайно благоприятные условия для расцвета психологии и общественных наук. Именно здесь удалось реализовать то, о чем венские исследователи могли только мечтать: наука о личности получила признание общества как основание более рациональной политики.

Так, в 1980-е гг. в Нидерландах был самый высокий в мире процент специалистов-психологов среди населения. Развитие психологии как дисциплины началось здесь после Первой мировой войны. Именно тогда лидеры церкви обратились к психологии за помощью в преодолении материализма и духовного вакуума, который, по их мнению, возобладал к тому времени в жизни обитателей индустриальных городов. Вплоть до 1960-х гг. голландское общество оставалось разделенным на две общины: протестантскую и католическую, у которых были, в частности, свои университеты. Но обе общины придерживались традиционных ценностей, поддерживая антиматериалистические направления в психологии и общественных науках. И протестантские, и католические лидеры ждали от психологии новых знаний о внутреннем мире индивида и его отношении к обществу — знаний, которые позволили бы обновить жизнь на основе христианских ценностей. Любое новшество, введенное в протестантских университетах, сейчас же копировалось в университетах католических, и наоборот. А это ускоряло институциональное развитие психологии. В 1920 — 1930-е гг. вызывал интерес персонализм Штерна — как элемент подготовки учителей. Большое внимание привлекала и характерология — систематическое изучение и классификация типов характера. Широко обсуждались различные характерологические схемы — такие как куб Хейманса. В Голландии особую популярность приобрела графология — подход к оценке личности, заимствованный у Клагеса и основанный на анализе почерка. Само собою разумелось, что целью психологии является поиск подлинных ценностей, которые позволят человеку лучше ориентироваться в жизни. Поэтому психология развивалась и как область специального знания, и как повседневная практика. Язык характерологии, например, позволял эксперту отреагировать на переживаемые человеком проблемы, а самому человеку — отреф- лексировать их. Далее, этот же язык мог использоваться и пастором — в религиозном смысле, и психотерапевтом — во вполне мирском смысле. Характерология была техникой работы с душой и личностью. Она служила связующим звеном между научной дисциплиной, практическим знанием и житейскими представлениями людей о собственном Я.

После 1945 г. популярность характерологии снизилась. Отчасти это объяснялось тем, что некоторые из применявшихся в ней моделей происходили из Германии, неся отпечаток расистских концепций и биологизаторских упрощений. В Нидерландах многие стремились теперь использовать более строгие количественные методы американской тестологии и основываться не на интерпретациях, а на статистическом анализе данных. Однако в университете Утрехта продолжали выступать в защиту качественного подхода. Именно здесь Бойтендайк разработал особый вариант феноменологической психологии, в центре которого лежал идеал нравственной составляющей человеческих отношений. Таким образом, в 1940—1950-е гг. сосуществовали две различные концепции психологии и науки в целом: если для одной наука представляла собой нейтральное, объективное знание, то для другой главным было связанное с ней нравственное содержание. Но в любом случае психология получала поддержку и как научная дисциплина, и, что не менее важно, как практическая деятельность в сферах социального управления, терапии и образования. И когда в 1960-е гг. голландское общество стало более светским и старые конфессиональные различия потеряли значение, привычка давать психологическую интерпретацию индивидуальным проблемам детей и взрослых сохранилась.

Работы по изучению ребенка, его физического, умственного и нравственного развития с конца XIX в. и до начала Второй мировой войны активно проводились в самых разных странах. Для профессиональных психологов это создало новые рабочие места, а сама психология стала включаться в семейную жизнь людей. Предпосылки этих интересов и веры в то, что окружающие условия и воспитание могут изменить природу ребенка, обнаруживаются еще в воззрениях Локка, Руссо, Песталоцци и других авторов XVIII в. Упомянем один из наиболее характерных примеров, свидетельствующих о том, насколько сильной могла быть вера в роль воспитания. В 1854 г. Нью-йоркское общество помощи детям начало подбирать бездомных мальчишек на улицах города и отправлять их на поезде на Средний Запад, где они получали работу на фермах. На протяжении последующих 70 лет этим путем — на поезде Heartland Express — проследовало примерно 150 000 детей, а результаты, судя по имеющимся данным об их дальнейшей жизни, были достаточно успешными. Эта работа велась идеалистами и реформаторами именно в те годы, которые многим историкам видятся временем безраздельного господства представлений о наследственной детерминации природы человека.

В 1920-е гг. ценности тех, кто придавал основное значение окружающей среде, оказали влияние и на специальные исследования, проводившиеся профессиональными психологами. Это подтверждается созданием в 1910 г. «Журнала педагогической психологии» (Journal of Educational Psychology), в большей степени ориентировавшегося на экспериментальные и статистические данные, чем уже существовавший журнал «Педагогическое образование» (Pedagogical Seminary), основанный в 1891 г. Холлом. Холл был известен своими взглядами на психологию как на источник нравственного руководства и педагогического авторитета. Даже названия этих журналов говорят о принципиально различном подходе к изучению ребенка. Далее, еще до того, как Фонд памяти Лауры Спелмен-Рокфеллер принял решение о выделении средств Венскому центру изучения ребенка, он уже финансировал подобные центры, возникшие при американских университетах — Колумбийском и Йельском, а также в Айове, Миннесоте и Торонто. Важно, что все эти центры поддерживали связь между собой. Уже в 1896 г. Лайтнер Уитмер (Lightner Witmer, 1867–1956) организовал при Пенсильванском университете психологическую клинику, в которой проводил диагностику и коррекцию трудностей обучения у детей. Он же начал впоследствии готовить психологов — специалистов в области школьного образования. В открывшейся в 1911 г. Йельской психологической клинике Арнольд Гезелл (Arnold Gesell, 1880–1961) приступил к систематическому исследованию маленьких детей и младенцев, помещаемых в камеру со стеклянными стенами односторонней проницаемости — зеркалом Гезелла, чтобы дети не видели наблюдателей, находящихся снаружи. С помощью фотографирования и измерений он смог описать стадии нормального развития. Затем он и его сотрудники составили атласы детского развития, позволившие каждой матери следить за своим ребенком, сравнивая собственные наблюдения с ожидаемыми в данном возрасте показателями. Тем самым возник новый жанр научно-популярной литературы — руководства для матерей, или, как их стали называть позднее, учебники для родителей (parenting guides). От матери ждали, что она сама станет психологом. Если же быть психологом она не могла или не хотела, а в развитии ребенка — физическом, умственном или нравственном — наблюдались отклонения, то можно было рассчитывать на все более доступную помощь психологов-специалистов.

В 1920-е гг. Бёрт много преподавал в Лондонском колледже повышения квалификации учителей (позднее Институте образования), что явно усилило влияние психологии на педагогическую практику в Великобритании. В 1930-е гг. изучение ребенка перестало быть делом любителей, не получивших профессионального образования. На смену им пришли специалисты с психологической подготовкой, работавшие в специализированных институтах и использовавшие научные методы (в частности, диагностические тесты). Одним из признаков этих изменений стало создание первой кафедры развития ребенка, открытой в 1933 г. в Институте образования. Ее возглавила Сьюзан Айзекс (Susan Isaacs, 1885–1948), директор экспериментальной школы в Кембридже. Собственная ее карьера отчасти следовала по пути, типичному для данной области: от преимущественно практических занятий к академической психологии. Движение за изучение ребенка, помимо всего прочего, подрывало влияние тех, кто продолжал утверждать, что главную роль в формировании характера играет не окружающая среда, а наследственность.

Интерес к ребенку стал, пожалуй, наиболее важным фактором привлечения в психологию огромного числа людей, в особенности женщин, как с профессиональной подготовкой, так и без нее. Но ребенок был не просто естественным объектом, который следовало описать и изучить. На ребенка общество проецировало свои мечты о лучшей жизни, а психология призвана была их исполнить. Ребенок был живым символом надежды. Так уж сложилось, что в Вене, где после 1918 г. старый политический режим окончательно отошел в прошлое, существовала особенно тесная связь между политическими, педагогическими и психологическими идеями и работала особенно активная группа молодых энтузиастов. Но исповедовавшиеся венскими исследователями ценности были интернациональными, и в конечном счете научное изучение ребенка привело психологию буквально в каждый дом.

5.7 Природа и воспитание

В психологическом обществе способности и характер человека определяют как его отношения с другими людьми, так и его представление о самом себе. Для получения точной информации о способностях и характере были разработаны психологические тесты. Но какими бы научными и строгими они ни были, тесты никогда не бывают нейтральными. Любое описание свойств личности предполагает оценку того, что лучше и что хуже в данном социальном контексте. Сказать, что у одного человека интеллект высокий, а у другого низкий, — совсем не нейтральная оценка. В нашем мире различия важны и влекут за собой определенные последствия. Даже самые совершенные современные тесты, применяемые крупными компаниями для отбора персонала или клиническими психологами для выявления функциональных нарушений после несчастного случая, всегда сопряжены с определенными ценностями, соответствующими ситуации. Тесты оценивают людей исходя из этих ценностей. Компании ценят сотрудников с позитивным отношением к жизни; а общество ценит таких своих членов, которые могут самостоятельно передвигаться и себя обслуживать, и, следовательно, не будут для него бременем.

За сто лет, прошедшие с момента изобретения тестов, способы их использования и предоставляемые ими описания личности людей не раз порождали дискуссии нравственно-политического характера. И это не случайность, не превратность исторической судьбы психологии, а неизбежная составляющая любой деятельности, задача которой — описание и сравнение людей.

Самый большой резонанс вызывали споры о том, что важнее для формирования человеческих способностей: природа (наследственность) или воспитание (окружающая среда). Нередко, как это было в США в 1969 г., новости о достижениях науки попадали в заголовки газет. Тогда с утверждением о непосредственной связи между уровнем интеллекта и расовой принадлежностью выступил Артур Йенсен (Arthur Jensen, род. в 1923 г.). Тем самым он поставил под вопрос правомерность либерального подхода к образованию. Другой пример. Образовательная политика в послевоенной Великобритании сопровождалась затяжным конфликтом по поводу правильного распределения ресурсов: разумно ли и дальше развивать систему всеобщего образования (предполагающую, что дети с разным уровнем способностей ходят в одни и те же школы) или, напротив, от нее следует постепенно отказаться? Как сохранить равновесие между природными способностями и идеалом социального равенства? Во многих странах глубокую озабоченность вызывала проблема уголовного наказания: следует ли здесь в большей степени руководствоваться идеей возмездия или задачей перевоспитания преступника? А принятие той или иной точки зрения зависело, в свою очередь, от представления об истоках преступлений: следует ли их искать в характере индивида или в общественных условиях, среде? То, что в центре общественных дискуссий об образовательной и карательной политике оказался вопрос о происхождении психологических состояний и склонностей, еще раз подчеркивает, насколько прочно психология вошла в повседневную жизнь. Мало кто решался объяснять все чем-то одним, либо природой, либо воспитанием. Обсуждалось, в какой степени природные или социальные факторы сковывают развитие человеческого потенциала, и как человек может на них повлиять. Поэтому, сколько бы спорящие не ссылались на объективные научные данные, их рассуждения имели выраженную политическую окраску.

Общее направление дискуссий было задано Гальтоном, сформулировавшим саму проблему природы и воспитания (nature и nurture). Собственное его мнение было абсолютно недвусмысленным. Он считал, что наследственность определяет развитие умственных и физических способностей, и что пределы этого развития у разных людей различны. Социальное положение человека, по его мнению, точно отражает уровень его способностей: поэтому он считал возможным использовать сведения о выдающихся людях из биографических словарей для изучения наследственного таланта. Гальтона критиковали за то, что он не учитывал условий жизни простых людей, мешавших развитию их способностей, — хотя, по мнению самого Гальтона, он как раз принимал это во внимание. Впервые сформулировав свои взгляды в 1860-е гг., Гальтон ясно увидел, насколько велико их расхождение с викторианской этикой самовоспитания, которая подчеркивала роль волевых усилий человека на пути к достижению желаемых целей. Поэтому Гальтон противопоставил свою научную психологию, опиравшуюся на законы наследственности, тому, что он считал ненаучной моралистической психологией. Для него важно было разделить не природу и воспитание, а науку и ненауку; тот же смысл сохранялся в дебатах XX в.

В конце XIX в. доктрины, придававшие основное значение наследственности, пользовались широким, хотя и не всеобщим, признанием. Это было связано с проблемой расовых различий, борьбой за расширение колониальных империй, ростом влияния социализма и феминизма, угрозой алкоголизма и вырождения, с издержками массового общества в целом. Бёрт следовал за Гальтоном, уже в самых ранних своих исследованиях исходя из того, что наследственные характеристики человека поддаются измерению. Затем маятник качнулся в противоположную сторону, и к началу Первой мировой войны разговоры о наследственности поутихли. В 1920-е гг. многих занимала проблема средовой, или социальной, детерминации человеческих способностей; наиболее показателен здесь пример молодых учителей, работавших в венских трущобах. Именно тогда, и преимущественно в США, дискуссия о природе и воспитании приняла свою нынешнюю форму. До 1960-х гг. представление о решающей роли социальных факторов было господствующим. После этого маятник стал возвращаться назад, и в начале XXI в. многие психологи (хотя, разумеется, не все) снова задумываются о загадке наследственности. (К обсуждению содержания дебатов на современном этапе мы вернемся в последней главе.)

В каждом конкретном случае психология и политика взаимодействовали по-своему. В США в 1920-х гг. обсуждение сосредоточилось на ограничительном Иммиграционном Акте, принятом в 1923 г. и воплотившем страхи перед наплывом иммигрантов — их количеством и качеством. С начала XX в. все большее число иммигрантов прибывало из стран Южной и Восточной Европы, из Турции, Закавказья, Китая и Японии. Многие опасались, что этих людей не удастся успешно интегрировать в американское общество, и что по своим способностям они значительно уступают уроженцам северо-западной Европы. Принятие Акта нельзя приписать влиянию психологов, хотя некоторые — в частности, Карл Бригэм (Carl С.Brigham, 1890–1943) из Принстона — и видели в результатах армейского тестирования свидетельство того, что «новые» и «старые» иммигранты различаются по уровню интеллекта. Также и Годдард какое-то время занимался тестированием интеллекта у иммигрантов, работая на пропускном пункте на острове Эллис, на пути в Нью-Йорк. Насколько можно было судить по результатам тестов, у иммигрантов не из Западной Европы уровень способностей был низким, и по очень простой причине, как это быстро понял сам Годдард. Тесты предполагают, что тестируемый в определенной степени знаком с языком и культурой тестирующих. Возможно, не повлияв на само содержание дискриминационных законов, тестирование, тем не менее, создавало вокруг иммигрантов неблагоприятную атмосферу. Результаты тестов фигурировали в публичных спорах о природе и воспитании и о будущем образовательной системы.

Изучая проблему культурных различий, социальные антропологи — в особенности Франц Боас (Franz Boas, 1858–1942) и его американские ученики — исповедовали идею суверенности культуры. По их мнению, то, что разделяет людей, имеет мало общего с биологической наследственностью [61]. И это хорошо сочеталось с одной из особенностей американской политической жизни — верой в способность людей адаптироваться к новым социальным условиям. Большие средства вливались в систему государственного образования; кое-что из этого перепадало и психологии. Сама же способность человека приспосабливаться к резким изменениям подверглась суровому испытанию в 1930-е гг. — во времена правления Франклина Рузвельта и начатого им Нового курса.

Боас сам был иммигрантом из Германии. На новую родину он привез интерес к проблеме взаимодействия культурных и психологических процессов, например в развитии речи. В Берлине Боас был ассистентом Бастиана в Королевском этнографическом музее — научном учреждении, где предпочтение издавна отдавалось культурным, а не биологическим, в частности апеллирующим к наследственности, теориям прогресса. В 1899 г. Боас становится профессором антропологии в Колумбийском университете. Ему суждено оказать серьезное влияние на развитие этой науки в Северной Америке, ее постепенное превращение из музейной профессии, какой она была на всем протяжении XIX в., в университетскую дисциплину. Проведя полевые исследования различных индейских племен Британской Колумбии (Канада), Боас подытожил их результаты в книге «Ум первобытного человека» (The Mind of Primitive Man, 1911). Он решительно отверг идею эволюционной иерархии народов, в которой так называемые примитивные племена помещались на нижестоящей ступени. Важно, что осмысление этих культур проводилось им в соответствии с тем, как описывали окружающий мир сами индейцы. Боас отстаивал общность природы человека. В год выхода его книги он опубликовал другое исследование, посвященное измерению различных параметров черепа у потомков иммигрантов. Ему удалось показать, что форма черепа у последующих поколений меняется. Хотя прямых ссылок на дискуссию в статье не содержится, общий вывод Боаса недвусмыслен и ясен: предположительно фиксированные биологические характеристики той или иной расы способны изменяться в зависимости от локальных условий. Доводы Боаса указывали на то, что уровень развития тех или иных способностей не зависит от расовой принадлежности или «примитивности» исследуемого человека. Индивидуальные способности необходимо понимать в контексте определенной культуры, в связи с их значением для носителя этой культуры. Это также очертило сферу интересов антропологии, независимую от общей психологии.

Антропология обратила на себя всеобщее внимание в 1930-е гг. благодаря ученице Боаса Маргарет Мид (Margaret Mead, 1901–1978) и ее книге «Взросление на Самоа» (Coming of Age in Samoa, 1928). В середине 1920-х гг. Мид, которой самой тогда было около 25 лет, начала изучение молодых девушек на Самоа. Их легкую и беззаботную жизнь она противопоставила нервной и напряженной атмосфере, в которой росли их американские ровесницы. Предполагалось, что изучение особенностей полового созревания (тема была предложена Боасом) предоставит новые аргументы в пользу того, что развитие ребенка обусловлено не жесткими биологическими закономерностями, а культурой. С этих позиций Мид критиковала более ранние работы психолога Холла. Те, кто приписывал главную роль в формировании личности воспитанию и образованию, нашли в книге Мид подтверждение своих взглядов: развитие ребенка — процесс открытый, не имеющий заранее заданного исхода, и все дело в том, чтобы усилиями общества в целом, а учителей и матерей — в особенности, создать наиболее благоприятные условия для новых поколений. Как писала Мид в 1930-е гг. «природа человека неправдоподобно пластична и каждый раз точно и специфически откликается на специфические культурные условия» [цит. по: 61, с. 134]. На протяжении многих лет Мид использовала результаты этнографических исследований для обсуждения проблем воспитания, половых ролей и личности, волновавших американцев. Более поздняя книга Мид «Мужское и женское» (Male and Female, 1949), впрочем, знаменует отход от крайностей ее первоначальной позиции, в которой среде придавалось совершенно исключительное значение. Много лет спустя методология ее исследования на Самоа была подвергнута резкой критике, а ценность ее взглядов на психологию и культуру поставлена под сомнение. Но в середине XX в. Мид была одной из самых влиятельных и известных защитниц роли культуры в формировании личности.

По мере того как тесты интеллекта (в 1930-е гг. к ним прибавились тесты личности) становились рутиной, для таких характеристик, как мужественность и женственность, стали также искать индикаторы, в том числе количественные. В 1903 г. чикагский психолог Элен Брэдфорд Томпсон (Helen Bradford Thompson, 1874 —

заявила, что у психологии нет доказательств тому, что мужчины и женщины существенно различаются по интеллекту и другим способностям. Впрочем, она считала, что существовавшие психологические методы не позволяли дать окончательного ответа на этот вопрос. Однако в 1920-е гг. были разработаны специальные тесты на межполовые различия, и психологи сумели обнаружить то, что искали. В итоге различия полов (термин «гендер» тогда еще не использовался) стали обсуждаться в рамках дискуссии о природе и воспитании. Критики новых тестов говорили о том, что психологи-мужчины — в частности Тёрмен и Йеркс — привнесли собственные предрассудки в созданные ими методики. Социологи и антропологи (например, Боас) скептически относились к утверждениям о врожденных психологических различиях; Мид констатировала, что «личностные особенности обоих полов формируются обществом» [цит. по: 61, с. 135].

1920-е гг. были также временем расцвета бихевиоризма Уотсона (об этом пойдет речь в следующей главе). Представление о том, что природа человека является результирующей внешних стимулов, Уотсон довел до крайности. Он утверждал, что из любого ребенка (если он физически нормален) можно сделать кого угодно. Вместе со своей ученицей и второй женой Розали Райнер Уотсон активно выступал в печати, нередко — в популярных изданиях. Их позиция повлияла, по крайней мере, временно, и на содержание информационно-просветительских брошюр, выпускавшихся на государственные средства. Даже когда проблема обсуждалась более взвешенно, с учетом того факта, что ребенок проходит в своем развитии различные стадии, представление о решающей роли среды все равно накладывало на родителей и учителей огромную ответственность. Ведь каждый их шаг обязательно скажется на ребенке, на его будущей личности. Однако это было не только бременем, но и надеждой: в демократическом обществе все люди могут быть равны, независимо от их врожденных способностей.

В 1930— 1940-е гг. в Германии и Японии идеи мирового господства осуществлялись на практике через расистские принципы. Для американских антропологов это стало дополнительным аргументом в критике биологизаторских теорий различий между людьми. После Второй мировой войны очень многие отвергли понятие расы как не имеющее никакого реального содержания, предложив классифицировать людей по их культурным и этническим различиям. В то же время ряд генетиков, изучавших, в частности, распределение групп крови среди населения, утверждали: раса как строго биологическая категория не потеряла своего значения. Впоследствии, в 1960-е гг., термины «раса» и «интеллект» снова появились в политическом лексиконе. Это было связано с подъемом движения за гражданские права в США, созданием здесь программ компенсаторного образования для темнокожих граждан, а также освободительной борьбой различных стран против политического и экономического империализма Запада. Проблема природы и воспитания разделила не только психологов, но и общество в целом. Обе стороны соединяли научные доводы с выражением общественных и политических симпатий. Для тех, кто отводил главную роль наследственности, раса и интеллект были биологической реальностью, которую можно описать при помощи методов генетики или факторного анализа. Они видели себя в авангарде науки, предостерегающей политиков, обреченных на неуспех в своих попытках обеспечить всеобщее равенство. Те же, кто главную роль приписывал среде и видел в достижениях индивида результат воздействия социальных условий, обвинял оппонентов в том, что свои правые политические взгляды они прикрывают риторикой об объективных фактах природы. Подобно их предшественнику Гальтону, сторонники концепции наследственности подчеркивали неоспоримость своих научных данных, противопоставляя их спутанным и неясным представлениям, якобы типичным для обывателей с их стремлением выдавать желаемое за действительное. Решающим для исхода дискуссии, таким образом, стал вопрос о том, насколько в действительности научными были доводы защитников наследственности, в чем сомневались поборники роли среды.

Спор разгорелся снова, когда профессор психологии из Калифорнийского университета Йенсен опубликовал статью, озаглавленную: «Насколько мы можем поднять IQ и школьную успеваемость?» (How much can we boost IQ and scholastic achievement?

Ожесточенность последовавшей полемики объяснялась не только конкретным содержанием статьи, но и ситуацией в обществе. Именно в это время начались демонстрации студентов против войны во Вьетнаме; большие надежды возлагались на планы радикальных социальных реформ, в частности на программу Head Start, призванную устранить препятствия, как предполагалось, сдерживавшие социальное продвижение афроамериканцев. Многим показалось, что консерваторы заходят слишком далеко в психологических спекуляциях, когда один из сторонников Йенсена, гарвардский психолог Ричард Херрнстайн (Richard J. Herrnstein, род. в 1930 г.), назвал студенческие протесты подростковым бунтом — и это несмотря на то, что во Вьетнаме шла уже настоящая война. В самой статье Йенсена говорилось о том, что специальная программа, обеспечивавшая темнокожим студентам преимущества в получении образования, потерпела крах, что объяснялось влиянием наследственности. Йенсен также обрушился на «страусиную политику тех, кто отрицает роль биологических факторов в возникновении индивидуальных различий и пренебрегает генетикой, что может затруднить дальнейшие исследования интеллекта и проникновение в существо проблемы» [цит. по: 68, с. 194, 195]. Автор заново обосновал представление о врожденном общем интеллекте, считая его ключевым фактором, определяющим различия между людьми и имеющим прямое отношение к социальной политике. В заключение Йенсен заявлял, что существование врожденных генетических различий в уровне интеллекта у темнокожих и белых американцев подтверждается данными абсолютно безупречных исследований.

В своей работе Йенсен с восхищением ссылался на Бёрта. Нужно сказать, что в Англии параллельно шло обсуждение той же проблемы, хотя и менее эмоциональное. В 1968 г. лейбористское правительство попыталось, исходя из идеи всеобщего образования, ликвидировать различия между разными типами средних школ, предназначенных для детей с разным уровнем способностей. Эта инициатива встретила сильное сопротивление. Накал противостояния заметно возрос после появления серии открытых писем, авторы которых, в том числе Айзенк и Бёрт, выступили против уравнительного подхода к образованию. Айзенку, написавшему ряд учебников и популярных книг по психологии, было легче добиться внимания общественности — как ученых, так и широкой публики. Он был уверен в правоте Гальтона, подчеркивавшего врожденный биологический характер способностей. Это разъярило левых критиков, обвинивших Айзенка в проталкивании политики дискриминации, замаскированной рассуждениями о природных пределах человеческих способностей. Сам Айзенк представлял свою деятельность как развитие методов факторного анализа, с помощью которых он надеялся выявить биологические причины различий между людьми.

Но связанные с Айзенком споры отошли на второй план, когда разразилась буря вокруг работ Бёрта (умер в 1971 г.), пользовавшегося репутацией самого выдающегося дифференциального психолога Англии. Суть научной проблемы в очередной раз восходит к Гальтону. В 1875 г. Гальтон опубликовал работу, в которой сравнивал характер и способности однояйцевых близнецов, разлученных при рождении и воспитанных в разных семьях. Тогда, как и сейчас, представлялось резонным мнение о том, что если каким-то данным и суждено внести ясность в вопрос о природе и воспитании, то получены они будут при изучении близнецов. Но случаи разлученных однояйцевых близнецов весьма редки. Даже если их удается обнаружить, ученым необходимо выяснить историю близнецов, сравнить с контрольными испытуемыми и продолжать исследование на протяжении долгого времени. Пусть однояйцевые близнецы были действительно разлучены; их могли усыновить (или удочерить) похожие друг на друга семьи: ведь агентства по усыновлению используют для отбора родителей сходные критерии. Вопреки всем этим сложностям, Бёрт собрал материал о примерно тридцати случаях, на основе которых сделал вывод о ключевой роли природы, а не воспитания. Согласно Бёр- ту, однояйцевые близнецы демонстрируют сопоставимый уровень способностей, даже когда воспитываются в разной социальной среде. Это положение вошло во все учебники и руководства по психологии. Хотя к данным Бёрта относились не без оговорок, ему, по мнению многих, удалось продемонстрировать, что научная психология способна достичь объективных результатов и в исследованиях на щекотливые — с политической точки зрения — темы.

И вот все это в одночасье рухнуло. В ряде журналистских расследований и академических исследований — последние были проведены Леоном Камином (Leon J.Kamin, род. в 1927 г.) и опубликованы в книге «Наука и политика IQ» (The Science and Politics of I.Q., 1974) — предметом интереса авторов стали удивительная точность данных Бёрта и несоответствия в текстах написанных им статей. Были высказаны предположения о том, что Бёрт не только манипулировал данными, но и выдумывал несуществующих близнецов и даже помогавших ему исследователей. Также выяснилось, что он произвольно вмешивался в тексты чужих статей в редактируемых им журналах, чтобы сделать их более согласующимися с его собственной позицией. С глубоким сожалением биограф и почитатель Бёрта Херншоу был вынужден подтвердить правильность этих выводов и признать факт обмана. Свое недвусмысленное заключение Херншоу сопроводил тонкой и точной характеристикой самого Бёрта — его сильных и слабых сторон как человека и как психолога. Несмотря на возражения некоторых его членов, Совет Британского психологического общества также признал, что Бёрт совершил подтасовку фактов. По мнению критиков, Совет предпочел обвинить одного человека, вместо того чтобы публично признать слабость своей дисциплины, в которой легко принимали за чистую монету явно сомнительные исходные данные и расчеты. В конце 1980-х гг. правота критиков Бёрта была, в свою очередь, поставлена под вопрос. В глазах общественности это свидетельствовало о том, что полемика о природе и воспитании еще далека от завершения. По иронии судьбы, результаты длительных наблюдений за однояйцевыми близнецами, проведенных в США, заставили большинство психологов в 1990-е гг. признать, что наследственность оказывает на человеческий характер и способности существенное влияние.

Непрекращающиеся споры о природе и воспитании говорят о двух важных вещах. Во-первых, категории природы и воспитания чрезвычайно широко использовались в повседневном языке, шла ли речь о семье, друзьях, самом себе или героях телевизионных новостей, — от банкиров до убийц. С помощью этих понятий психологическое общество пыталось определить место индивида в системе многообразных общественных отношений. Общество прислушивалось к тому, что по этому поводу говорят специалисты, так как психология уже играла центральную роль в попытках западного человека осмыслить и упорядочить свою жизнь. Но поскольку политического согласия насчет того, как должна быть устроена жизнь, не было, дебаты о значении природы и воспитания могли продолжаться до бесконечности.

Во-вторых, развитие человека можно в принципе описать и без обращения к таким абстрактным и общим понятиям, как природа и воспитание. Наследственные задатки, какими бы они ни были, всегда проявляются в определенных условиях среды — в том социальном мире, в котором проходит жизнь индивида. Так, жизнь детей с синдромом Дауна — болезнью, которая, как стало известно примерно с 1960 г., обусловлена хромосомной аберрацией, могла быть очень разной в зависимости от местных условий и от получаемой детьми помощи. Те из них, с кем занимаются дорогостоящие личные воспитатели, добиваются совсем иных результатов, чем дети, живущие в детских домах. Всегда есть выбор того, что может быть сделано, идет ли речь о системе образования, социальной помощи или социальной политике. Можно это решение оправдать, сославшись на какие-либо психологические детерминанты, природные или социальные, но от этого оно не перестанет быть решением жить так, а не иначе. Считать же психологию исключительно естественной наукой, предмет которой существует независимо от социального мира и которая станет окончательным руководством к жизни, значит отказаться от выбора. К сожалению, именно этого многие ожидают от психологии и сейчас.