История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Глава XI, из которой явствует, что можно обладать бриллиантовой булавкой и, однако же, не иметь денег на обед

В этот роковой субботний вечер, в наемном экипаже, приведенном от Воспитательного дома, увезли меня из моего уютного жилища, от моей дорогой женушки, которую по мере сил предстояло утешать мистеру Смизерсу. Он сказал ей, что я вынужден ехать куда-то по делам фирмы; и моя бедняжка Мэри сложила необходимые вещи в небольшой саквояж, повязала мне шею теплым кашне и попросила моего спутника приглядывать, чтобы окна кареты были закрыты, а негодяй, ухмыльнувшись, пообещал исполнить ее просьбу. Путешествие наше было недолгим; доехать до Кэрситор-стрит, Чансери-лейн, стоило всего шиллинг, туда-то меня и доставили.

Дом, перед которым остановился наш экипаж, ничем не отличался от пяти или шести других домов этой улицы, предназначенных для той же цели. Я думаю, всякий человек, даже первейший богач, невольно содрогнется, проходя мимо этих мрачных домов, мимо забранных решетками окон. Блестящая медная табличка на замызганной двери сообщала, что здесь проживает «Аминадаб, чиновник Мидлсекского шерифа». Когда карета остановилась, рыжий еврей небольшого росточку отворил дверь и впустил меня вместе с моим багажом.

Как только мы вошли, он заложил дверь на засов, и я очутился перед другой массивной дверью, запертой на несколько замков; только миновав и ее, мы попали наконец в прихожую.

Описывать этот дом нет надобности. Таких домов в нашем угрюмом Лондоне не счесть. Был тут грязный коридор, и грязная лестница, и две грязные двери из коридора вели в две неопрятные комнаты с массивными решетками на окнах, но при этом убраны они были до отвращения пышно, так что даже вспомнить противно. На стенах было развешано множество дрянных картин в кричащих рамах (они и в подметки не годятся первоклассным работам моего родича Майкла Анджело!); на каминной полке — громоздкие французские часы, вазы и подсвечники; на буфетах — огромные подносы с серебряной посудой; ибо мистер Аминадаб не только сажал под замок тех, кому нечем было платить, но ссужал деньгами тех, кому платить было чем, и, как водится между его собратьями, успел уже перепродать и вновь откупить эти предметы по нескольку раз.

Я согласился провести ночь в малой гостиной, и пока молодая еврейка стелила мне постель на неприветливом узком диванчике (горе тому, кто обречен на нем спать!), меня пригласили в большую гостиную, где, пожелав мне не падать духом, мистер Аминадаб объявил, что я могу бесплатно отобедать с только что прибывшей компанией. Обедать мне не хотелось, но я боялся остаться один даже на короткое время до прихода Гаса, за которым я послал на его квартиру, расположенную неподалеку отсюда.

Сейчас, в восемь часов вечера, в большой гостиной четверо господ как раз собирались обедать. И подумайте! Там оказался мистер Б., светский франт, который только что прибыл в дилижансе, сопровождаемый мистером Локом, надзирателем Хоршемской тюрьмы. Мистер Б. был арестован следующим образом. Беспечный добряк, он на огромную сумму индоссировал векселя своего друга, человека знатного рода и незапятнанной чести, который умолял его об этом и много раз торжественно клялся уплатить по вышеозначенным векселям. Дав свою подпись на векселях, молодой человек с присущей ему беззаботностью забыл и думать о них, и так же, по странной случайности, поступил и его друг; вместо того чтобы в указанный срок быть в Лондоне и расплатиться, друг сей отправился в заграничное путешествие, ни словом не предупредив мистера Б., что отвечать по векселям придется ему. Юноша находился в Брайтоне, где заболел лихорадкой; бейлиф поднял его с постели и под дождем повез в Хоршемскую тюрьму; там он снова слег, а когда мало-мальски оправился, его препроводили в Лондон, в дом мистера Аминадаба, где я его и застал, — бледный, худой и уже явно обреченный, этот добряк лежал на диване и отдавал распоряжения касаемо обеда, на который меня пригласили. На лицо его было больно смотреть, и всякому было ясно, что дни его сочтены.

Надобно признаться, что мистер Б. не имеет никакого касательства к моей скромной повести; но я не могу об нем не рассказать. Он послал за своим поверенным и за доктором; первый поспешно уладил его счета с бейлифом, а второй — все его земные счеты; ибо, вырвавшись из этого страшного дома, он так и не оправился от удара и спустя несколько недель скончался. И хотя все это случилось много лет тому назад, я не забуду его до самой смерти, и часто вижу его погубителя — эдакий преуспевающий господин, вот он катается верхом на прекрасной лошади в Парке, вот небрежно развалился в креслах у окна клуба, и у него, без сомнения, множество друзей и отличная репутация. Неужто он спит спокойно и ест с аппетитом? Неужто он так и не отдал наследникам мистера Б. деньги, которые тот за него заплатил и которые стоили ему жизни?

Ежели история мистера Б. не имеет ко мне никакого касательства и введена сюда единственно ради вытекающего из нее поучения, зачем мне тогда описывать подробно обед, которым угостил меня этот человек в доме на Кэрситор-стрит? Да опять же ради поучения; а потому читатель должен узнать, какой нам подали обед.

Нас было пятеро; а на столе стояли три серебряные миски с тремя супами: из телячьей головы, из воловьих хвостов и из гусиных потрохов. Затем подали огромный кусок лосося, тоже на серебре, жареного гуся, жареное седло барашка, жареную дичь и всевозможные гарниры и соусы. Ежели джентльмену угодно, он вполне может жить подобным образом в доме у бейлифа, и за этой трапезой (к которой, по правде сказать, я не притронулся, ибо, не говоря о том, что я уже обедал, сердце мое было полно тревоги) — за этим пиршественным столом меня и застал мой друг Гас Хоскинс, который пришел сюда тотчас по получении моего письма.

Гас сроду не бывал в тюрьме — и сразу пал духом, когда рыжий Мозес, впустив его, принялся затворять за ним бесчисленные железные двери, а когда он увидел меня за бутылкой кларета, в ярком свете позолоченных ламп, у него язык прилип к гортани; портьеры были сдвинуты и скрывали решетки на окнах, а мистер Б., надзиратель брайтонской тюрьмы мистер Лок, мистер Аминадаб и еще один богатый господин той же профессии и вероисповедания превесело болтали и с виду ничем не отличались от какой угодно благородной компании.

— Если это друг мистера Титмарша, давайте его сюда, — сказал мистер Б. — Я, черт возьми, не прочь поглядеть на мошенника. И хоть убейте, Титмарш, но, я думаю, вы один из самых отъявленных мошенников во всем Лондоне. Вы и Браффа перещеголяли, право слово, ведь по нему сразу видно, что он мошенник, а вы-то! На вас поглядеть — сама честность!

— Продувная бестия, — сказал Аминадаб и, подмигнув, показал на меня своему приятелю мистеру Иегосафату.

— Хорош, — отвечал Иегосафат.

— На него иск в триста тысяч фунтов, — сказал Аминадаб. — Правая рука Браффа, и это в двадцать три года.

— Ваше здоровье, мистер Титмарш, сэр! — в порыве восторга воскликнул мистер Лок. — Доброго здоровья вам, сэр, и удачи вам в другой раз.

— Ну, ну! Он-то не пропадет, — сказал Аминадаб, — об нем не беспокойтесь.

— Иск на сколько? — ошеломленный, вскричал я. — Помилуйте, сэр, вы же арестовали меня из-за девяноста фунтов.

— Да, но иск на вас в полмиллиона, сами знаете. Мелкие-то долги, все эти счета торговцев я не беру во внимание. Я про дела Браффа. Грязная история, но вы-то выпутаетесь. Знаем мы вас. Даю голову на отсечение, когда с судом будет покончено, окажется, что у миссис Титмарш отложена кругленькая сумма.

— У миссис Титмарш есть кое-какие деньги, сэр, — подтвердил я. — Но что из этого?

Все трое громко расхохотались, объявили, что я «комик», «малый не промах», и отпустили еще несколько шуточек, которые я тогда не понял; но впоследствии времени мне, увы, стало ясно, что эти господа почитали меня за большой руки прохвоста и полагали, будто я ограбил Западно-Дидлсекское независимое страховое общество и, дабы сохранить деньги в неприкосновенности, перевел их на имя своей жены.

Посреди этого-то разговору, как я уже упоминал, и вошел Гас и, увидевши, что тут происходит, ка-ак свистнет!

— Господи боже мой! — вскричал Аминадаб. И все расхохотались.

— Садитесь, — пригласил мистер Б. — Садитесь, милейший свистун, и промочите горло! Право слово, вы такие рулады выводите, не хуже флейтиста, что услаждал слух Моисея! А ну-ка, Даб, распорядитесь подать бутылку бургундского для мистера Хоскинса.

И, не успев опомниться, Гас уже сидел за столом и впервые в жизни пил Кло-Вужо. Он сказал, что ему еще не доводилось пробовать бергамского, на что бейлиф презрительно фыркнул и объяснил ему, как называется вино.

— Значит, господа иудеи тоже выпивают? — спросил Гас, и мы засмеялись, но Аминадаб и его соплеменники к нам не присоединились.

— Полно, полно, сэр! — сказал приятель мистера Аминадаба. — Мы все тут тшентльмены, а тшентльмену не к лицу смеяться над тругим тшентльменом.

На этом пиршество окончилось, и мы с Гасом удалились ко мне в комнату посоветоваться о моих делах. Что касаемо, моей ответственности в качестве держателя Западно-Дидлсекских акций, она меня не пугала; ибо хоть на первых порах это и могло доставить мне некоторые неприятности, я ведь не был акционером, а просто у меня на руках были квитанции о подписке на акции, по которым дивиденды выплачивают подписчику, а тетушка отказалась от своих акций. Из-за этого иска я мог не беспокоиться. Но мне было весьма прискорбно оказаться в долгу чуть не на сто фунтов у разных поставщиков, главным образом по милости миссис Хоггарти; а так как она обещала сама оплатить эти счета, я порешил написать ей письмо, напомнить об этом ее обещании и заодно попросить ее вернуть за меня долг мистеру фон Штильцу, тот самый, из-за которого меня арестовали, хотя сделан он был не по ее желанию, а единственно по настоянию мистера Браффа; ведь ежели бы не его приказ, я нипочем не позволил бы себе такой расход.

Итак, я написал к тетушке, умоляя ее заплатить все эти долги, и уверил себя, что в понедельник поутру ворочусь к моей милой женушке. Гас унес письмо и пообещал доставить его на Бернард-стрит к тому времени, как кончится служба в церкви, озаботясь при этом, чтобы Мэри не узнала, в какое трудное положение я попал. Мы расстались около полуночи, и я постарался с грехом пополам выспаться на грязном диванчике в малой гостиной мистера Аминадаба.

Утро выдалось ясное, солнечное, я слышал веселый перезвон колоколов в церквах, и мне так хотелось вместе с моей женушкой идти сейчас в Воспитательный дом; но от свободы меня отделяли три железные двери, и я сделал единственное, что мне оставалось, — прочел молитвы у себя в комнате, а потом вышел прогуляться во дворике позади дома. Поверите ли? Самый этот дворик подобен был клетке! Железная решетка отгораживала его от всего мира; и здесь-то узники мистера Аминадаба дышали свежим воздухом.

Через окно малой гостиной они видели, что я читаю молитвенник, и когда я вышел прогуляться в клетке, встретили меня громким хохотом. Один крикнул мне «аминь!», другой обозвал шляпой (что на языке улицы означало — круглый дурак); третий — грубый малый, барышник — удивился, что я до сих пор не бросил молитвенник.

— Что значит «до сих пор», сэр? — переспросил я его.

— А то, что вам уж теперь все равно не миновать виселицы, молодой ханжа, вот что, — отвечал он. — Да, Браффовы молодчики все на один покрой. Я раз хотел продать самому четверку серых кобыл — знатное было дельце, да только он не пошел смотреть их к Тэттерсолу, и даже разговаривать не стал, нынче, мол, воскресенье.

— Не следует порицать набожность, сэр, оттого только, что на свете есть ханжи. И ежели мистер Брафф не пожелал торговать у вас лошадей в воскресный день, он лишь исполнил долг христианина.

В ответ на мой укор эти господа еще пуще расхохотались и порешили, видно, что я прожженный мошенник. Появление Гаса и мистера Смизерса избавило меня от их общества, чему я был весьма рад. Но оба мои посетителя были как в воду опущенные. Их провели ко мне в комнату, и тут же, безо всяких моих на то распоряжений, мистер Аминадаб принес бутылку вина и печенья, что, на мой взгляд, было с его стороны крайне любезно.

— Выпейте вина, мистер Титмарш, и прочитайте-ка вот это письмо, — сказал Смизерс. — Что и говорить, хорошее письмецо вы прислали вашей тетушке нынче утром, вот она вам и ответила.

Я осушил стакан вина и, трепеща, прочитал следующее:

«Сударь мой!

Тебе известно, что я решила отказать тебе мое имущество, вот ты, видно, и надумал свести меня в могилу, штоп поскорей вступить во владение, да только понапрасну стараешься. Твое злодейство и неблагодарность и впрямь свели бы меня в могилу, да только милостью божьей я нашла себе иное утешение.

Чуть не цельный год я жила из-за тебя сущей мучиницей. Всем-то я пожертвовала, покинула свой мирный очаг, тихий край, где все уважали имя Хоггарти; мои ценные мебели и вина, столовое серебро, хрусталь, посуду, все привезла с собой того ради, штоп твой очаг зделать счастливым и почтенным. Супружница твоя, миссис Титмарш, важничала да дерзила мне, а я все сносила, я осыпала вас с ней подарками да милостями. Ничего-то я не пожалела, распрощалась с наилутшим обществом, к коему привычна, ради того единственно, штоп хранить тебя и наставлять и оберечь, коли можно, от транжирства и мотовства; я уж так и предсказывала, что они тебя погубят. Эдакого транжирства да мотовства я сроду не видывала. Масла нисколько не икономят, будто это грязь какая, угля не напасешься, свечи жгут с обоих концов, а уж про чай и мясо и говорить нечего. Мясник такие счета присылает, будто тут не одна, а шесть семей кормятся.

А теперь вот засадили тебя в тюрьму, и поделом, ведь ты обманом выудил у меня три тысячи фунтов, обобрал родную мать, лишил ее, бедняжку, хоть и малого, но единственного дохода (ей-то, конечно, потеря не так тяжела, она весь век свой только что не побиралась); влез по уши в долги, а знал же, знал, что возвращать не из чего и что так роскошествовать не по средствам, а теперь, бесстыжие твои глаза, требуешь, штоп я уплатила твои долги! Нет уж, голубчик, хватит и того, что твоя родная мать будет кормиться милостью прихода, а супружница твоя пойдет мести улицы, и все по твоей вине; уж я-то, хоть ты и выудил у меня целое состояние и довел меня на старости лет до разорения, я-то, по крайности, могу уехать и не вовсе лишусь комфорту, который подобает мне при моем благородном происхождении. Мебели в доме все мои; а как ты сам пожелал, штоп супружницу твою выкинули на улицу, упреждаю тебя, что завтра же все их вывезу.

Мистер Смизерс подтвердит тебе, что я собиралась отказать тебе все, чем владею, а нынче утром я при нем торжественно разорвала свое завещание; и тем отрекаюсь от тебя и ото всего твоего нищего семейства.

Сьюзен Хоггарти.

P. S. Я пригрела змею на своей груди, и она меня ужалила».

Признаюсь, прочитавши по первому разу это письмо, я пришел в такую ярость, что чуть не позабыл про бедственное положение, в которое оно меня ввергает, и про грозящую мне погибель.

— Ну и дурень же вы были, Титмарш, что написали ей такое письмо! — сказал мистер Смизерс. — Сами себя зарезали, сэр… лишились завидного наследства… одним росчерком пера отняли у себя пять сотен годовых. Моя клиентка миссис Хоггарти, в точности как она вам отписала, вышла со своим завещанием из спальни и у нас на глазах швырнула его в огонь.

— Еще, слава богу, жены твоей не было дома, — прибавил Гас. — Она поутру пошла в церковь с семейством доктора Солтса и приказала сказать, что весь день у них пробудет. Ты ж знаешь, она всегда старалась держаться подальше от миссис Хоггарти.

— Она никогда не умела соблюсти свой интерес, — сказал мистер Смизерс. — Вам бы, сэр, всяко потакать тетушке, а денег занять у кого другого. Мне ведь почти удалось уговорить ее, чтоб не убивалась об том, что она потеряла на тех треклятых акциях. Я ей рассказал, как уберег от Браффа все ее прочее состояние, уж он бы, негодяй, непременно пустил его по ветру! Предоставь вы это дело мне, мистер Титмарш, уж конечно, я бы вас помирил с миссис Хоггарти. Я бы все как есть уладил. Я бы сам ссудил вам эти жалкие гроши.

— Да неужто? — воскликнул Гас. — Вот это добрая душа! — И он схватил руку Смизерса и так ее сжал, что у поверенного слезы выступили на глазах.

— Вы благородный человек, — сказал я. — Знаете мои обстоятельства, знаете, что отдавать мне не из чего, и все-таки ссужаете меня деньгами.

— Э, сэр, тут-то и загвоздка! — отвечал мистер Смизерс. — Я сказал: ссудил бы. И так оно и есть; законного наследника миссис Хоггарти я ссудил бы деньгами хоть сейчас. Ведь Боб Смизерс такой человек: для него нет большей радости, как сделать доброе дело. Я бы с превеликим удовольствием вас выручил, и ничего бы мне не надо, только расписочку моей уважаемой клиентки. А теперь, сэр, дело другое. Как вы сами изволили справедливо заметить, нет у вас никакого обеспечения.

— Да, ровным счетом никакого.

— А без обеспечения, сэр, какая может быть ссуда, сами понимаете. Вы человек бывалый, мистер Титмарш, и, я вижу, наши с вами понятия сходятся.

— А женин капитал? — напомнил Гас.

— Что там женин капитал! — отмахнулся Смизерс. — Миссис Сэм Титмарш несовершеннолетняя, она из своих денег и шиллингом распорядиться не может. Нет-нет, с несовершеннолетними я связываться не желаю! Но обождите! У вашей матушки есть в нашей деревне дом и лавочка. Дайте мне на них закладную и…

— Ничего подобного я не сделаю, сэр, — отвечал я. — Матушка и так уже довольно пострадала по моей вине, и ей надо еще заботиться об сестрах. Буду вам очень признателен, мистер Смизерс, ежели вы ни словом не обмолвитесь ей об моем нынешнем положении.

— Вы благородный человек, сэр, — сказал мистер Смизерс, — и я в точности исполню ваше пожелание. Более того, сэр, я сведу вас с весьма почтенной лондонской фирмой, с моими досточтимыми друзьями мистерами Хигсом, Бигсом и Болтунигсом, они сделают для вас все, что возможно. И на этом, сэр, позвольте пожелать вам всего наилучшего.

С этими словами мистер Смизерс взял свою шляпу и удалился; и, как мне стало после известно, посовещавшись с моей тетушкой, в тот же вечер отбыл из Лондона почтовым дилижансом.

А я отрядил моего верного Гаса к себе домой и велел осторожненько рассказать обо всем происшедшем моей Мэри, ибо опасался, что миссис Хоггарти в гневе обрушит на нее эту новость безо всякой подготовки. Но через час он воротился, еле переводя дух, и сказал, что миссис Хоггарти уже уложила и заперла сундуки и отбыла в извозчичьей карете. Зная, что бедняжка Мэри вернется только к вечеру, Хоскинс не захотел до тех пор оставлять меня одного; и, проведя со мною весь этот мрачный день, он в девять часов вновь оставил меня и понес ей эту мрачную весть.

В десять раздался громкий нетерпеливый звонок и стук в наружную дверь, и через минуту бедняжка кинулась в моя объятия; я изо всех сил старался ее утешить, а в уголку тем временем громко всхлипывал Гас Хоскинс.

Наутро мне оказал честь своим визитом мистер Болтунигс, но, услыхавши, что у меня всего-то денег три гинеи, заявил без околичностей, что законники живут единственно гонорарами. Он присоветовал мне съехать с Кэрситор-стрит, ибо квартира эта мне не по карману. Я совсем приуныл, и тут появилась Мэри (накануне с превеликим трудом удалось уговорить ее покинуть меня на ночь одного).

— Эти грубияны ворвались в дом в четыре часа утра, — сказала она, — за четыре часа до свету.

— Какие грубияны? — спросил я.

— Их прислала твоя тетушка за мебелью, — отвечала Мэри. — Они все упаковали до моего ухода. Все унесли, я им не препятствовала. Даже и глядеть не стала, что наше, что ее, очень уж тяжко у меня на душе. С ними был этот противный мистер Уопшот. Когда я уходила, он провожал последний фургон. Я забрала только твое платье, — прибавила она, — да кое-что из своего, да книжки, которые ты все читал, да еще… еще вещички, которые я шила для… для маленького. Слугам было уплачено по Рождество, и я уплатила им остальное. И подумай только, милый, как раз когда я уходила, пришел почтальон и принес мои деньги за полгода — тридцать пять фунтов. Это ли не счастье?

— А по моему счету вы собираетесь платить, мистер как-вас-там? — вскричал в эту минуту Аминадаб, распахивая дверь (он, надо быть, держал совет с мистером Болтунигсом). — Эту комнату я отвожу для джентльменов. Вашему брату она, видно, не по карману.

И тут — верите ли? — он вручил мне счет на три гинеи за те два дня, что я столовался и жил в этом гнусном доме.

Когда я выходил, у дверей собралась толпа зевак; и будь я один, я готов был бы провалиться сквозь землю; но сейчас я думал только об моей дорогой, милой женушке которая доверчиво опиралась на мою руку и улыбалась мне ангельской улыбкой, — да, да, словно ангел небесный вошел со мною во Флитскую тюрьму.

О, я и прежде любил ее, и какое же это счастье — любить, когда ты молод, полон надежд, когда все улыбается тебе и само солнце светит для тебя; но лишь когда счастье тебе изменит, поймешь, что значит любовь хорошей женщины! Бог свидетель, изо всех радостей, изо всех счастливых минут, выпавших мне на долю, ни одна не сравнится с этой недолгой поездкой по Холборну в тюрьму, когда щечка моей женушки покоилась на моем плече! Вы думаете, я конфузился бейлифа, что сидел напротив нас? Ничуть не бывало. Я целовал ее, и обнимал, да, да, и вместе с нею лил слезы. Но еще мы не доехали до места, а уж слезы у ней высохли, и она вышла из экипажа и вступила в тюремные ворота раскрасневшаяся и веселая, будто принцесса, явившаяся на прием к королеве.