История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Глава V, повествующая о том, как бриллиант вводит его счастливого обладателя в еще более высокие круги

Говоря по правде, хотя в предыдущей главе я уделил бриллианту всего несколько слов, в мыслях моих он занимал далеко не последнее место. Как я уже упомянул, булавку доставили от мистера Полониуса в субботу вечером; нас с Гасом не было дома, мы за полцены наслаждались жизнью в Сэдлерс-Уэлз [12]; а на обратном пути, должно быть, еще и выпили подкрепляющего; впрочем, это к делу не относится.

Так вот, на столе лежала коробочка от ювелира; я вынул булавку, и боже мой! — как засверкал, заиграл бриллиант при свете нашей единственной свечи.

— Да при нем и без свечи будет светло! — сказал Гас. — Это бывает, я читал про это в истории…

Я не хуже него знал историю Хаджи-Гасана-Альгабала из «Тысячи и одной ночи». Но мы все равно решили попробовать и задули свечу.

— Он освещает всю комнату, вот ей-богу! — воскликнул Гас; на самом же деле напротив нашего окна стоял газовый фонарь, и, я думаю, потому-то в комнате и было светло. Во всяком случае, в моей спальне, куда мне пришлось идти без свечи и окно которой смотрело на глухую стену, стояла кромешная тьма, хотя бриллиант был при мне, и пришлось ощупью отыскать подушечку для булавок, которую мне подарила некая особа (я не прочь признаться, что это была Мэри Смит), и в эту-то подушечку я воткнул его на ночь. Но странное дело, я столько думал о своем бриллианте, что почти не сомкнул глаз и проснулся ни свет ни заря; и если уж говорить всю правду, сразу же, как дурак, нацепил его на ночную рубашку и стал любоваться на себя в зеркале.

Гас любовался бриллиантом не меньше моего; ведь с тех пор как я воротился в Лондон, и особливо после обеда из оленины и прогулки в карете леди Бум, он решил, что лучше меня нет человека на свете, и к месту и не к месту хвастал «своим приятелем из Вест-Энда».

В тот день мы были приглашены на обед к Раундхэндам, и, так как у меня не было черного атласного галстуха, пришлось воткнуть булавку в муслиновое жабо моей лучшей рубашки, отчего в ней, как ни печально, образовалась дыра. Однако же, как вы видели, булавка произвела впечатление на хозяев дома, на одного из них даже, пожалуй, чересчур сильное; а назавтра Гас уговорил меня надеть ее, когда мы шли в контору; правда, рубашка моя, которая после домашней стирки в Сомерсетшире прямо слепила белизною, на второй день несколько помялась, так что вид у меня был уже не тот.

В конторе все несказанно ею восхищались, все, кроме ворчливого шотландца Мак-Виртера, четвертого конторщика, — он не мог мне простить, что я не оценил крупный желтый камень, который был вделан в его табакерку и который он называл не то карум-гарум, не то что-то в этом духе; да, так все, кроме Мак-Виртера, были от нее в восторге; и сам Абеднего сказал, что бриллиант стоит фунтов десять, не меньше, и что его родитель может хоть сейчас выложить эти деньги, а уж он-то знает в этом толк, ведь отец его ювелир.

— Стало быть, бриллиант Тита стоит по меньшей мере тридцать фунтов, — заключил Раундхэнд. И мы все весело с ним согласились.

Должен признаться, что от всех этих похвал, от уважения, какое мне стали выказывать, у меня малость закружилась голова; и так как все сослуживцы в один голос заявили, что я должен купить черный атласный галстух, такая, мол, булавка непременно этого требует, я сдуру послушался их, отправился в магазин Ладлема, что на Пикадилли, и выложил за этот самый галстух двадцать пять шиллингов; а все оттого, что Гас сказал, чтоб я и не думал покупать какую-нибудь нашу ист-эндскую дешевку, а шел бы в самый лучший магазин. Я вполне мог бы купить в точности такой же галстух на Чипсайд, и он обошелся бы мне всего в шестнадцать шиллингов шесть пенсов; но когда молодого человека обуревает тщеславие и ему втемяшилось в голову заделаться франтом, он — сами понимаете — не может удержаться от сумасбродных поступков.

Слух об истории с оленьим окороком и о моем родстве с леди Бум и достопочтенным Эдмундом Престоном дошел и до ушей нашего хозяина, мистера Браффа, — только Абеднего, который сообщил ему эту новость, сказал, что я прихожусь ее светлости двоюродным братом, после чего Брафф стал ценить меня больше прежнего.

Мистер Брафф, как всем известно, был членом парламента от Роттенборо; он считался одним из самых богатых дельцов лондонского Сити, у него в Фулеме бывали самые видные в Англии господа, и мы нередко читали в газетах, какие он там задавал шикарные приемы.

Что и говорить, бриллиант творил чудеса: мало того что он одарил меня поездкой в графской карете, оленьим окороком, двумя корзинами фруктов и вышеописанным обедом у Раундхэнда, он припас для меня еще и иные почести: благодаря ему я был удостоен приглашения в дом нашего хозяина — мистера Браффа.

Раз в году, в июне месяце, сей почтенный джентльмен давал в собственном доме, в Фулеме, грандиозный бал, и по рассказам двух или трех наших сослуживцев, которые там бывали, балы эти отличались редкостным великолепием. Членов парламента — хоть пруд пруди, а лордов и леди видимо-невидимо. Все и вся там было самый что не на есть первый сорт; говорили, сам мистер Гантер с Баркли-сквер поставлял мороженое, ужин и лакеев; лакеев, правда, у Браффа и своих было хоть отбавляй, но гостей собиралось такое множество, что их не хватало. Надо вам сказать, что бал этот давал не мистер Брафф, а его супруга, ибо сам он был диссидентом и навряд ли одобрял подобные увеселения; но друзьям в Сити он признавался, что во всем покоряется супруге; и обычно большинства из них, получив приглашение, везли дочерей на эти балы, ибо у нашего хозяина собиралось великое множество титулованной знати; мне известно, к примеру, что миссис Раундхэнд готова была лишиться уха за честь оказаться там, но, как я уже упоминал, никакая сила не заставила бы Браффа ее пригласить.

Из всех наших служащих на бал были приглашены только двое — сам Раундхэнд и Гатч — девятнадцатый конторщик, племянник одного из директоров Ост-Индской компании, и все мы прекрасно, это знали, потому что приглашения они получили за много недель до великого события и вовсю этим похвалялись. Но за два дня до бала, после того, как бриллиант произвел фурор в конторе, Абеднего, выйдя от хозяина, подошел ко мне и, ухмыляясь до ушей, сказал:

— Мистер Брафф велел, чтоб в четверг ты приходил на бал вместе с Раундхэндом, Тит.

Я решил, что он надо мной смеется, — уж больно странное это было приглашение; мне не доводилось слышать, чтобы кого-нибудь приглашали так нелюбезно и повелительно; но вскорости появился сам мистер Брафф и, проходя через контору, подтвердил слова Абеднего.

— Мистер Титмарш, — сказал он, — в четверг вы приедете на бал к миссис Брафф, там вы встретите кое-кого из ваших родственников.

— Опять он едет в Вест-Энд! — сказал Гас Хоскинс; и я в самом деле поехал вместе с Раундхэндом и Гатчем — в кебе, который нанял Раундхэнд и за который он великодушно заплатил восемь шиллингов.

Не стану описывать этот великолепный прием, не стану рассказывать ни про бесчисленные фонари, что зажжены были в саду, ни про поток карет, устремлявшихся в ворота, ни про толпы любопытных за оградой; ни про мороженое, музыку, цветочные гирлянды и холодный ужин в самом доме. Превосходное описание этого приема появилось в одной светской газете; оно принадлежало перу какого-то репортера, который видел все собственными глазами из окна трактира «Желтый Лев», что напротив, и описал туалеты приглашенных господ совершенно точно — со слов их лакеев и кучеров, кои, наскучив ожиданием, заходили в трактир выпить кружку эля. Имена гостей тоже, конечно, попали в газету, и в числе всякого рода титулованных особ, которые были там названы, среди весьма почтенной публики затесалось и мое имя, что немало насмешило всю контору. На другой день Брафф поместил в газете следующее объявление: «Нашедшему изумрудное ожерелье, потерянное на приеме у Джона Браффа, эсквайра, в Фулеме, будет вручено вознаграждение в размере ста пятидесяти гиней». Кое-кто из наших конторщиков утверждал, что все это выдумки, никто на приеме ничего не терял, а просто Брафф хочет, чтобы все знали, какое у него собирается изысканное общество; но слух этот пустили люди, не приглашенные на прием и потому, без сомнения, снедаемые завистью.

Я, разумеется, надел бриллиантовую булавку и облачился в свое лучшее платье, а именно в синий сюртук с медными пуговицами, о котором я уже упоминал, нанковые панталоны, шелковые чулки, белый жилет и белые перчатки, купленные нарочно для этого случая. Но у моего сюртука, сшитого в провинции, талия была чересчур высока, а рукава коротки, и в глазах собравшейся там знати он выглядел, должно быть, престранно, ибо многие смотрели на меня с недоумением, а когда я танцевал, по всем правилам, с тщанием и живостью исполняя все фигуры в точности так, как нас учил наш сельский учитель танцев, вокруг собралась толпа.

И с кем бы, вы думали, мне выпала честь танцевать? С самой леди Джейн Престон, которая, как оказалось, вовсе не уехала из Лондона и, увидев меня на балу, весьма любезно поздоровалась со мной за руку и пригласила на танец. Милорд Типтоф и леди Фанни Рейкс были нашими vis-à-vis.

Видели бы вы, сколько было желающих посмотреть на нас! А как все восхищались моим искусством: ведь я выделывал самые замысловатые па, не то что прочие кавалеры (в том числе и сам милорд), которые танцевали кадриль словно бы нехотя и надивиться не могли на мои прыжки и выкрутасы. А я уж люблю танцевать — так танцевать в свое удовольствие, и Мэри Смит не раз говорила, что на наших сельских балах нет танцора лучше меня. За танцами я поведал леди Джейн, как мы втроем, не считая кучера, — Раундхэнд, Гатч и я, — ухитрились приехать сюда в одном кебе; и, можете мне поверить, рассказ мой рассмешил ее светлость. Мне не пришлось возвращаться в том же экипаже, и это было очень хорошо, ибо кучер напился в «Желтом Льве» и на обратном пути вывалил Гатча и нашего старшего конторщика, да к тому же затеял драку и подбил Гатчу глаз, — надел, дескать, красный жилет, вот лошадь и испугалась.

Случилось так, что леди Джейн избавила меня от этой неприятной поездки: она сказала, что в ее карете свободно четвертое место, и предложила его мне; и вот ровно в два часа ночи, отвезши обеих дам и милорда, я прикатил к себе на Солсбери-сквер в огромной карете с ярко горящими фонарями и с двумя высоченными лакеями на запятках; и когда мы подъехали к моему дому, они так ретиво заколотили в дверь, что чуть не разнесли не только, ее, но и всю нашу улочку. Видели бы вы Гаса, когда в белом ночном колпаке он высунулся из окна! Он всю ночь не дал мне сомкнуть глаз, расспрашивал про бал да про знатных особ, которых я там видел; а на другой день пересказал все мои рассказы в конторе, по своему обыкновению, изрядно их приукрасив.

— Кто такой этот высокий, толстый, любопытный человек, хозяин дома? со смехом сказала мне леди Фанни. — Знаете, он спрашивал, не родственники ли мы с вами? И я сказала: «О да, конечно!»

— Фанни! — с упреком молвила леди Джейн.

— А что, — возразила мисс Фанни, — ведь бабушка говорила, что мистер Титмарш ей родня.

— Но ты же знаешь, что у бабушки не очень хорошая память.

— Вы не правы, леди Джейн, — сказал милорд. — Я нахожу, что память у нее на диво.

— Да, но иной раз… иной раз она бабушку подводит.

— Да, подводит, миледи, — сказал я. — Ведь если помните, ее светлость графиня Бум сказала, что мой друг Гас Хоскинс…

— Тот, которого вы так храбро защищали, — перебила меня леди Фанни.

— …что мой друг Гас тоже приходится ее милости родней, а этого уж никак не может быть, я знаю всех его родных, они живут на Скиннер-стрит и на Сент-Мэри Эйкс, и они… они не такой хорошей фамилии, как мы.

Тут они все рассмеялись, и милорд сказал не без надменности:

— Можете мне поверить, мистер Титмарш, что леди Бум связана с вами узами родства не больше, чем с вашим приятелем Хоскинсоном.

— Хоскинсом, милорд. Я так прямо и сказал Гасу. Но видите ли, он ко мне очень привязан, и ему уж так хочется верить, будто я родич леди Бум, что, как я ни спорю, а он всем про это рассказывает. Правда, — со смехом прибавил я, — это послужило к моей выгоде.

И я рассказал им про обед у миссис Раундхэнд, на который меня пригласили только ради моей бриллиантовой булавки и ради слухов о моем аристократическом родстве. Потом я весьма красноречиво поблагодарил леди Джейн за великолепный подарок — за фрукты и олений окорок — и сказал, что ее дарами насладилось множество моих добрых друзей и все они с величайшей признательностию пили за ее здоровье.

— Олений окорок! — в крайнем изумлении воскликнула леди Джейн. — Я, право, не знаю, как вас понять, мистер Титмарш.

Мы как раз проезжали мимо газового фонаря, и я увидел, что леди Фанни, по своему обыкновению, смеется и большие черные глаза ее, обращенные на лорда Типтофа, горят лукавством.

— Если уж говорить правду, леди Джейн, — сказал он, — то шутку с оленьим окороком затеяла сия молодая особа. Надо вам сказать, что я получил упомянутый олений окорок из угодий лорда Готлбери и, зная, что Престон не прочь отведать готлберской оленины, сказал леди Бум (в тот день для меня нашлось место в карете графини, так как мистера Титмарша поблизости не случилось), что намерен отослать олений окорок к столу вашего супруга. И тут леди Фанни всплеснула ручками и сказала, что нипочем не допустит, чтобы оленина пошла Престону, ее надо послать джентльмену, о чьих недавних приключениях мы как раз перед тем беседовали, — мистеру Титмаршу, с которым, как заявила Фанни, Престон обошелся весьма жестоко, и потому наш долг вознаградить пострадавшего. Итак, леди Фанни настояла, чтобы мы сразу же отправились ко мне, в Олбени[13] (вы ведь знаете, я останусь на своей холостой квартире еще всего только месяц)…

— Вздор! — перебила леди Фанни.

— …настояла, чтобы мы сразу же отправились ко мне в Олбени и извлекли оттуда упомянутый олений окорок.

— Бабушке очень не хотелось с ним расставаться! — воскликнула леди Фанни.

— А потом она распорядилась ехать к дому мистера Титмарша, где мы и оставили олений окорок, присовокупив к нему две корзины фруктов, которые леди Фанни самолично купила у Грейнджа.

— И более того, — прибавила леди Фанни, — я уговорила бабушку зайти в комнаты к Фрэн… к лорду Типтофу и сама продиктовала ей письмо и завернула олений окорок, который принесла его ужасная экономка — имейте в виду, я к ней ревную! — завернула этот олений окорок в газету «Джон Буль».

Помню, в том номере напечатано было одно из «Писем Рэмсботтома» [14]; мы с Гасом прочли его в воскресенье за завтраком и едва не померли со смеху. Когда я рассказал про это дамам, они тоже посмеялись, и добросердечная леди Джейн сказала, что прощает сестру и надеется, что и я ей прощу; и я пообещал прощать ее всякий раз, как ей вздумается вновь нанести мне подобную обиду.

Больше я уже никогда от них не получал оленьих окороков, зато получил нечто другое. Эдак через месяц посыльный доставил мне визитную карточку «Лорд и леди Типтоф» и огромный кусок свадебного пирога, львиную долю которого, увы, съел Гас.