Истребители

Тревога

Мы вышли из магазина и молча остановились. Я перехватил громоздкий сверток из руки в руку и вопросительно посмотрел на нее: «Куда бы ты теперь хотела?»

Валя стояла в нерешительности, поглядывая на покупку. Я кивнул в сторону ресторана.

— Конечно, — согласилась она, — ведь у меня дома ничего не приготовлено… Но мне так не терпится примерить обновку, что я готова остаться без обеда…

— Это, Валечка, не уйдет. Покупку стоило бы обмыть…

Ее похудевшее лицо было оживленно, на щеках выступил румянец. Мне очень хотелось поддержать в ней это приподнятое настроение…

Ресторан мы покинули с тем добродушным и довольным настроением, какое бывает у людей после хорошего обеда.

— Автобус! Бежим!..

Мы помчались вперед так резво, как могли, и все же…

— Ушел, — разочарованно, с детской обидой в голосе, проговорила Валя. Ее темные глаза потускнели.

— Не обращай внимания, здесь по выходным всегда так, — поспешил я с объяснением. — Поверь, это даже к лучшему. Я знаю тут тропку через лес, выйдем прямехонько к гарнизону…

Стоял конец мая, держались мягкие, погожие дни.

— Только так, — поставила она условие, — половину дороги пакет несешь ты, половину — я.

Выйдя из города, мы вступили в тишину леса. Вековые деревья, торжественные и величавые, шептались о чем-то своем, старая вырубка, заросшая высокой травой, пестрела цветами. Вдоль тропки поднимались кусты иван-чая, заросли малины жались ближе к опушке. Щебет птиц, цоканье кузнечиков… Как хороши лесные поляны в весеннюю пору!

Я положил на землю покупку и свернул с тропинки, чтобы набрать букет цветов. Рвал не то, что попадалось под руку, а с выбором — броские, яркие, самые веселые цветы, какие поднялись на прогалине. Валя приняла от меня душистую охапку и стала укладывать нежно-зеленые стебли в букет. На ее исстрадавшемся лице наконец-то я уловил улыбку.

На днях мы похоронили ребенка, нашего первенца.

Потрясенная, она утратила ко всему интерес, впадала по временам в какое-то забытье, на глазах худела. Не в моих силах было рассеять ее, отвлечь. И вот только сегодня, сейчас, в этом тихом лесу, она словно начала оживать: в глазах светился тот сильный, мерцающий блеск, которого я в них давно уже не видел…

— Хорошо, что мы не попали на автобус, правда? Здесь неподалеку есть большое озеро, хочешь, пойдем туда?

— Нам и здесь неплохо, кругом лес .. И потом, я смотрю, летчики вообще хорошо живут, всем обеспечены: квартиры отличные, клуб вон какой выстроили…

— Не везде так, Валечка. Кое-где наш брат живет в землянках, в бараках и даже без семей. Это нам пока повезло: живем в благоустроенном гарнизоне… Помнишь, только поженились, приехали в Монино, и комендант гарнизона сразу вручил нам ключи от комнаты…

— Я тогда очень удивилась, — живо отозвалась Валя и с сожалением добавила: — Теперь я каюсь, что не приехала к тебе в училище, в Харьков. На год раньше стали бы жить вместе… А то как поженились, так почти все врозь да врозь… Я так рада, что тебя отсюда никуда не собираются переводить.

— Как знать, — нерешительно протянул я и подумал: «Может быть, сказать сейчас?

…Она все обо мне знает. Знает мое детство, как я жил с матерью и работал в деревне, как семнадцати лет принял участие в коллективизации и борьбе против кулачества. Знает, как ушел в город, имея за плечами сельскую школу, как четыре года спустя нашел свое место в жизни, твердо решив посвятить себя партийной работе. Я рассказывал ей об учебе в комвузе и о том, как по партийной мобилизации был направлен в авиационную военную школу, хотя прежде никогда не думал, не имел никакого желания учиться на летчика; но воля партии для меня — закон.

И вот теперь, военный летчик по профессии, я, естественно, хотел быть на передовых позициях, мечтал принять участие в боях на стороне республиканской Испании и революционного Китая. Недавно два моих товарища по летной школе уехали в Китай, чтобы сражаться против японских захватчиков. Я попросил, чтобы меня тоже послали в Китай. Отказали; предложили поехать на Дальний Восток. Там граница и пахнет порохом. Я с радостью согласился. Вот этого-то Валя пока и не знает — смерть дочки отодвинула, сделала на какой-то срок невозможными все разговоры, связанные со службой. Теперь она сама, первая, спросила меня… Пожалуй, сказать надо сейчас. Как лучше — это сделать?

Решил ничего не утаивать, сказать обо всем прямо.

Она слушала внимательно, не перебивая.

— Что же, — пожала Валя плечом, — земляночка, наверное, там для нас найдется?

Я и раньше был в ней уверен. Но эта ее готовность следовать за мной куда угодно, высказанная так просто, глубоко тронула.

— Вот наши потайные врата, — сказал я с деланной беспечностью, чтобы не показаться расчувствованным, раздвигая лаз в колючей проволоке, ограждавшей территорию гарнизона. Если бы Валю задели острые шипы, боль испытал бы и я — так мне казалось в ту минуту. Она миновала преграду легко.

— Скажи, ты действительно теперь чувствуешь призвание к полетам? Или тебя заставляет летать необходимость?

Я молчал.

— Ведь в летном деле, как и во всяком другом, нужен талант? — осторожно спрашивала Валя.

— Призвание, талант!.. В авиации, знаешь ли, эти слова чаще всего повторяют задавали да лодыри. Человек, как появляется на свет, умеет только кричать да конечностями дрыгать. Если и дальше ему ничего не показывать, то он, как звереныш, будет всю жизнь есть да спать. А если с детства с ним заниматься, то можно любые задатки развить. Я имею в виду здорового ребенка, конечно. Все зависит от воспитания. Что посеешь, то и пожнешь…

— Это наши дома? — грустно спросила Валя.

Я спохватился, неловко вышло, кажется, у меня насчет ребенка.

Я поправил темно-синюю пилотку, разогнал складки под ремнем гимнастерки.

— День отдыха, а все почему-то по домам сидят, — заметила она.

— Могли уйти в город, как и мы с тобой. А потом, сейчас по распорядку — послеобеденный отдых.

Аллеи и площадки, в такое время обычно людные, были непривычно пусты.

Из замочной скважины нашей двери торчала бумажка, свернутая трубочкой. Пока я доставал ключ, Валя вынула записку.

— Наверно, тебе… Ну, так и есть! На, читай.

— Подожди, спешить некуда, — проговорил я, отпирая дверь. Видимо, в ту минуту я и не подозревал, как круто переменится вся моя жизнь.

Мы вошли. Жена быстро развязала сверток и надела шубу.

— Как хорошо, что мы купили ее теперь, разве зимой такую достанешь? — щебетала Валя.

Шуба в самом деле была очень на ней хороша. Я развернул записку, вслух прочел: «Срочно приди ко мне или позвони. Гугашин». Я сразу же узнал знакомую закорючку, — так расписывался только наш командир эскадрильи.

— Что там у тебя? — спросила Валя, не отходя от зеркала. — Может быть, Василий Васильевич приглашает нас в гости?

— Скорее всего, насчет лагерей.

Она напевала новую песенку про Катюшу, а я, сбросив гимнастерку, направился в ванную, как вдруг раздался резкий звонок телефона.

Я взял трубку. Валя стояла передо мной. Я видел ее спину и плечи, охваченные нежным, серебристо-пепельным мехом, и одновременно — ее смуглое, чистое лицо, отраженное в зеркале. А в трубке — голос командира эскадрильи: «Ты где пропадал, комиссар? Собирайся скорее: наша эскадрилья едет на войну. Через пятнадцать минут отправляемся на вокзал».

Я чуть было не выпалил: «Этим не шутят», но спохватился: действительно, шутки плохи! Командир эскадрильи произнес то, к чему, как мне казалось, я всегда был готов, как часовой, стоящий на посту. И я с тревожной радостью протянул: «Ну-у… А куда?» — «Не знаю. Собирайся быстрее. Машины уже выехали из гаража, буду г ждать около дома», — и Василий Васильевич повесил трубку.

— Валечка! Собирай вещи!.. Едем на войну! Она сразу как-то обмякла, румянец схлынул с лица. Тихо проговорила:

— На войну… А я?.. — порывисто, не желая слышать ничего другого, воскликнула: — Значит, и я с тобой?

— Валя, все жены остаются. Ты тоже останешься здесь.

Я говорил торопливо, больше всего опасаясь ее расспросов:

— Едет одна эскадрилья… Только, пожалуйста, не расстраивайся, лучше помоги мне собраться. Через десять минут мы отправляемся.

Первая догадка — в Китай! Но в Китай подразделениями не уезжали. И я не знал случая, чтобы туда посылали, предварительно не побеседовав, не спросив… о желании… Нет, тут что-то другое. Я вспомнил, как в прошлом году была приведена в готовность вся авиация, чтобы вступиться за Чехословакию, защитить ее от агрессии фашистской Германии. Но сейчас отправляется только одна эскадрилья…

Раз посылают — значит надо.

Сборы были недолгими.

— Меховой комбинезон не возьму: теперь не зима, — и я отбросил его в сторону. За комбинезоном полетели меховые унты и другие теплые вещи, которые также решил не брать. Вытащив из-под кровати чемодан, называемый «тревожным», уложил в него летный шлем с очками и перчатками, жилет меховой, шерстяной свитер и с усилием закрыл. Реглан взял на руку.

— Ну, Валечка! Я готов.

Валя нерешительно спросила:

— Арсений, но куда ты едешь? Ведь войны-то еще нигде нет…

— Пока неизвестно куда…

— Может, ты не хочешь мне сказать? Или нельзя говорить? Но, наверно, это же не секрет для жены, куда уезжает ее муж… Ведь война не может быть государственной тайной, ее нельзя утаить?

— Валечка, дорогая, поверь, я действительно не знаю. Как только будет хоть что-нибудь известно, я сразу тебе напишу… Ну!..

Что-то особенное хотел я сказать ей, но, кроме «Ну!», застрявшего в горле, и какой-то просяще-извинительной улыбки, ничего не смог выдавить из себя. Она порывистым движением охватила мою шею, закрыла глаза, застыла.

Никогда она не была так близка мне и дорога.

— Ладно, теперь иду, — я опустил руки, выпрямился. — Провожать не ходи.

Она поняла, что я живу уже другими мыслями, не принадлежу ей, и еще сильнее прижалась ко мне.

— Иди, дорогой. Долг выше всего на свете, — мягко проговорила она, едва сдерживая слезы. — Я провожу тебя из окна.

В шубе, которую она забыла снять, высокая, с бледным, печальным лицом — такой я ее запомнил в то мгновение.

Я уходил из дому с чувством полного личного счастья И непреклонной решимостью отстоять его, как бы это ни было трудно.

Эскадрилья прибыла в Москву на другой день рано утром. На вокзале нас уже ждали представители командования Военно-воздушных сил. На автобусах поехали в одну из московских военных школ и разместились в ней.

Встретившие товарищи выполнили свои задачи квартирьеров и, сказав: «Пока живите здесь, отдыхайте», уехали. Это вызвало удивление. Направлялись на боевые дела, да еще так срочно, а тут Москва, уютные комнаты, «отдыхайте»…

Под вечер прибыла еще эскадрилья, на другой день — две. Все — истребительные, и все собраны по тревоге. Среди приехавших было много друзей. Вася Гайдобрус, коренастый, порывистый в движениях, с увлечением рассказывал, как они спешили сюда с юга. Высокий, худощавый Паша Господчиков вспоминал нашу курсантскую жизнь в Харькове.

Все мы, воспитанные на героике гражданской войны, на героях Испании, Китая и Хасана и посвятившие свою жизнь защите Родины, мечтали о подвигах. Каждому из нас не терпелось узнать, когда и где предстоит встретиться с врагом, доказать в бою свою верность народу, партии, проявить себя достойными преемниками Чапаева, Лазо, Корчагина, комиссара Пожарского, летчика Серова… И то, что нам никто пока не называл ни места будущих сражений, ни вероятного противника, только сильнее разжигало любопытство.

Конечно, мы понимали: раз не сообщают, значит, так надо, но тайна всегда волнует человека. С особой надеждой все ждали встречи с начальником Военно-воздушных сил.

В клубе школы собрались летчики, инженеры и старшие техники четырех эскадрилий. Несколько минут все сидели в напряженном ожидании. Молча осматривали незнакомое помещение, то и дело бросая настороженные взгляды в сторону главного входа. Командарм задерживался. По залу, как это обычно бывает при длительном ожидании начальства, вначале пошли шепотки, потом разговоры, все более внятные, все более громкие.

Но вот по залу пронеслись предупредительные слова: «Идут!» В дверях появилась большая группа старших командиров, среди них много известных летчиков. Тот, что шел впереди, как бы извиняясь за опоздание, несколько раз повторил: «Садитесь, товарищи, садитесь!» — и для большей убедительности показал рукой на кресла. Когда он поднялся на сцену, все его разглядели. Это был высокий, несколько худощавый майор, с энергичными, волевыми чертами лица; заметно было, что сам он тоже слегка смущен непривычной торжественной обстановкой встречи; на груди майора блестел орден Ленина. В зале воцарилась напряженная тишина. Майор окинул собравшихся беглым взглядом и, довольный установившимся порядком, улыбнулся.

— Сейчас прибудет начальник Военно-воздушных сил командарм второго ранга товарищ Локтионов, — сказал он.

Вслед за тем раздалась резкая команда «Смирно!». Все встали и застыли в напряженном внимании. Тишину прорезали слова чеканного рапорта:

— Товарищ командарм второго ранга! Летный и руководящий инженерно-технический состав сводного истребительного авиационного полка собран по вашему приказанию. Доложил командир полка Герой Советского Союза майор Грицевец.

— Вольно! Садитесь, пожалуйста, — не по-военному, а, скорее, по-домашнему сказал командарм. В его словах не было той строгой, сухой официальности, которая часто проявляется в подобных случаях, дабы подчеркнуть размеры власти.

В словах командарма, когда он начал свою речь, слышна была спокойная, располагающая деловитость, всегда создающая обстановку взаимного уважения. Он говорил почти без жестов, без деланного пафоса, не блистая красноречием, но со спокойствием военного человека, который понимает и верит в свою силу, в могущество своей армии и государства.

— Война уже стучится в границы Советского Союза, — говорил командарм, — и вас посылают на передовые позиции, где придется встретиться с врагом…

О месте возможных боев командарм не сказал. Это озадачило; но мы, как военные, понимали, что обстановка, видимо, еще не ясна, и вопросов не задавали.

В конце выступления к командующему подошел военный, очевидно адъютант, и, волнуясь, что-то ему сообщил.

Командарм извинился, попросил всех собравшихся остаться на местах и быстро вышел.

Возвратившись через несколько минут, он сказал:

— Товарищи! Сейчас меня вызывал по телефону товарищ Сталин и спрашивал, в каком состоянии находится производство винта с изменяемым шагом для нового самолета И-153. Этому самолету он придает большое значение. Видите!.. — Командарм поднял руку, как бы придавая большую силу своим словам. — Сам товарищ Сталин интересуется даже отдельными деталями наших боевых машин.

Командарм рассказал далее о самолете И-153, так называемой «чайке», только что поступающем на вооружение, задал старшим командирам несколько хозяйственных вопросов, тут же приказал своим помощникам исправить обнаруженные недоделки, в частности обеспечить летчиков зимним летным обмундированием, выдать всем фляги для питьевой воды, термосы, месячное денежное содержание на дорогу, командировочные… Иначе говоря, снабдить всем, что необходимо военным, отбывающим на войну.

Деловой, мобилизующий тон совещания, забота о нас, уезжающих в командировку, внимание Советского правительства к вооружению армии — все это произвело большое впечатление.

Как важны такие встречи, сближающие командование и рядовых бойцов!

Приехали в Забайкалье.

Из окоп вагона виден хвойный лес, полукольцом охвативший несколько деревянных домиков железнодорожной станции. У опушки стоят грузовые машины. Там майор Грицевец совещается о чем-то с командирами, встречавшими наш состав. Потом по вагонам передается:

— Командиры и комиссары подразделений — к начальнику эшелона!

Получив короткое указание от майора Грицевца, возвращаемся. Командир эскадрильи Василий Васильевич на ходу зычно скомандовал:

— А ну, со всеми шмотками, выгружайсь! — и недовольно посмотрел на меня. — Видишь, комиссар, поезд пойдет дальше, а нас брать не собираются…

Чемоданы, новенькие портпледы, полученные в Москве, мелькали в окнах и дверях. Через пять минут два вагона опустели. Поезд пошел на восток. Люди стояли возле своих вещей в полном недоумении.

— Вот мы и сели на мель, — с сожалением сказал кто-то.

— А что это за станция? — поинтересовался другой.

— Станция «Заготовка медведя». Вот теперь будем в тайге охотиться да грибы собирать, — сострил Холин.

— Не вешать носа! — прикрикнул Василий Васильевич. — Здесь стоят бомбардировщики, а мы — истребители, и надеюсь, долго не задержимся!..

Довод Василия Васильевича подействовал.

Еще немного спустя подошли автомашины, и мы погрузились на них вместе с вещами.

— Жора, здорово проголодался? — спросил командир звена Красноюрченко летчика Солянкина, когда машины тронулись.

— Как волк, — отвечал Солянкин. — Я же сегодня почти не завтракал и не обедал. Почему поезд не остановился на той станции, где рассчитывали нас покормить? В тайгу-то можно было бы и не спешить…

— Не ворчи, старый дед, привыкай: не у себя в гарнизоне! Там чуть что — подавай заведующего…

— Тебе, Иван Иванович, хорошо, — защищался Солянкин, — ты купил в обед десяток яиц да один их в свою утробу и упрятал…

Двигались по разбитой дороге. Грузовики кидало из стороны в сторону и подбрасывало вверх, как катера при сильном шторме. Люди удерживались на ногах, хватаясь друг за друга, смеясь, охая, вскрикивая. Вот грузовик резко уменьшил скорость, и все повалились вперед. Красноюрченко нарочито завопил:

— Тише, разбойники! Раздавите! — И, передохнув, философски заметил: — Раз бездорожье — значит, аэродром близко. Видно, не только у нас в Европе скверные дороги к аэродромам…

— Строители везде строители. Они ведь так считают: раз авиация, то ей летать по воздуху, а не ездить по земле, — поддержал его Солянкин.

Лес стал редеть, и впереди показались деревянные строения военного городка. Когда все расселись в столовой, к нам обратился хлопотливый и энергичный начпрод:

— Мы вас ждали к обеду, а теперь время ужина… Что прикажете подавать?

Летчик Николай Арсенин, богатырского сложения, громко ответил:

— Давайте ужин и обед! Да заодно можно и завтрак. Пройдет!

Когда смех утих, лукавый начпрод сказал, не скрывая удовольствия:

— Я так и знал… Приготовили вам и обед и ужин. А желающие смогут получить в придачу любое блюдо, а то и два из всего нашего меню.

— А как насчет баньки?

— Завтра перед обедом — пожалуйте париться. А сегодня после ужина — в Дом Красной Армии. Там кино и танцы.

— А танцевать с кем?

— Наши все улетели в какие-то далекие лагеря… Так что все гарнизонные любительницы танцев к вашим услугам.

В просторном зале собралось много народу. Женщины, составлявшие большинство, пришли, видимо, не столько ради танцев, сколько из любопытства: не сообщат ли вновь прибывшие что-нибудь об их мужьях?

Громко играла радиола, зал был ярко освещен, слышались смех, приглушенные разговоры.

Мы с Холиным забрались в уголок. Я наблюдал за парами, сожалея, что не умею танцевать.

Рослый, с густой шевелюрой, летчик легко вел маленькую девушку. Стараясь быть повыше, она тянулась на носочках, что делало ее напряженной, даже неуклюжей. Летчик что-то сказал ей, она опустилась, и мы с Холиным увидели, какая она статная. По ее раскрасневшемуся лицу было видно, что танец ей доставляет немалое удовольствие. Летчик, как ни высок относительно своей маленькой партнерши, благодаря своему умению идти г, танце с какой-то необыкновенной легкостью ничуть не стеснял девушку, и она, наперед угадывая каждое его движение, была удивительно ему послушна. Пара хотя и подобралась не по росту, по искусству танца равных себе не имела. Все невольно обращали на них внимание.

Когда радиола заиграла вальс, танцующим стало тесно.

Иван Красноюрченко в этой стремительной карусели совсем преобразился. В надутых, как пузыри, широких бриджах, прихватив полную блондинку, он не вальсировал, а, казалось, катился по залу. Странно было видеть столько прыти в этом внешне неповоротливом человеке.

— А хорошо после шестидневного путешествия размяться, — сказал я Холину. И сразу же осекся, едва взглянув на помрачневшего летчика: стало ясно, что на душе у него скребут кошки.

Через минуту я опять обратился к нему:

— Пошел бы потанцевал, ты ведь умеешь.

— Что-то не хочется, — вяло ответил Холин. — Домой пойду.

— Зря… Смотри, как люди веселятся…

Тяжело вздохнув, я нехотя встал, бросив беглый взгляд на соседку. Она тоже поднялась и смело, с улыбкой подошла ко мне.

— Что вы!.. Я, к сожалению, не танцую…

— Вот и хорошо! — точно обрадовалась она. — Я тоже…

Неуверенно двинулся вперед.

— Отлично! Вы будто всю жизнь танцами занимались!

Я только сейчас, собственно, разглядел ее, эту молоденькую, смуглолицую, хорошенькую девушку. Ее непосредственность обезоруживала, а старательность, с которой она, оставаясь ведомой, направляла все мои движения в такт музыке, придавала этому занятию интерес и даже поднимала уверенность… Между прочим, это был мой первый настоящий танец за всю двадцатишестилетнюю жизнь.

Мы познакомились. Девушку звали Зина. На танцы она пришла вместе со своей сестрой Гирой, и я немедленно был представлен той.

— Проводите нас до дому? — спросила Зина.

Мы вышли из клуба. Было тихо. Даже здесь, в авиагородке, чувствовалась свежесть таежной ночи. В воздухе веяло бодрящим хвойным ароматом. Деревья в темноте, уходя стволами ввысь, напоминали Каких-то Могучих великанов, безмолвно стерегущих отдых людей. На северо-западе чуть догорал бледный остаток зари, проступали зубцы Яблонового хребта.

— Как здесь все прекрасно, чисто!.. — тихо и удивленно произнесла Зина.

— Вы разве нездешняя?

— Нет! Я на днях приехала к сестре, и, как назло, все куда-то улетели… Говорят, в Монголию. Вы не знаете?

— Нет, — насторожился я.

Новость, услышанная впервые, невольно связалась с недавним правительственным сообщением о готовности советского народа защищать границы Монгольской Народной Республики, как свои собственные. Но ведь переброска воинских частей, если она происходит, осуществляется в глубокой тайне…

— А откуда вам известно насчет Монголии?

— Когда дело касается мужей, — жены лучшие разведчики. У мужа Гиры никогда не было карты Монголии, а тут вдруг появилась, и вслед за тем он улетает… Разве это ни о чем не говорит?..

«Действительно, — подумал я, — трудно скрыть перелет нескольких десятков самолетов: это ведь не мотыльки…»

— А потом, — продолжала Зина, — соседка по квартире приехала из Читы, где лежала в госпитале. Так вот, она рассказывала, что из Монголии привезли раненых — воевали с японцами…

Я слушал словоохотливую Зину и не мог не верить ее бесхитростным сообщениям. «Наверно, и наш путь в Монголию».

— Я вижу, не только жены, но и их сестры хорошие разведчики… А вы замужем?

— Нет еще, — с подкупающей простотой ответила Зина и вдруг порывисто, с острым любопытством спросила:

— Вы насовсем прибыли сюда?

— Не знаю…

— Ну вот и наш дом, — сказала Гира.

Расставаясь, я не мог подумать, что через несколько лет доведется встретиться с Зиной в такой обстановке, которую в тот вечер вряд ли я мог и представить себе.

В казарме уже готовились ко сну. Моим соседом по койке оказался Василий Васильевич. Раздеваясь, он иронически заметил:

— Понятно, приему ты в бильярдную не пришел. Танцами увлекаешься! Не ожидал, комиссар…

— Звонил в штаб? — спросил я. — Что-нибудь выяснил? В Монголии, говорят, наши уже воюют с японцами…

— В штабе тоже ничего не знают… А вообще-то обидели нас. Наверняка придется здесь припухать… Ну ничего, — подбодрил он себя, — будем охотиться!

И Василий Васильевич начал рассказывать охотничий анекдот. Завязался, как в шутку иногда называли такие сборища говорунов, «банчек». Видя, что .командир в хорошем настроении, кто-то спросил:

— А нас скоро отсюда… высвободят?

Василий Васильевич нахмурил светлые брови и отрывисто, недовольно бросил:

— Приказано ждать у моря погоды.

И тут же шумно поднялся, пошел умываться. По нетвердой походке нетрудно было догадаться, что наш комэска выпил, и крепко.

Красноюрченко, выразительно проводив взглядом Василия Васильевича, с тревогой в голосе сказал:

— Опять начинается. Теперь добра не жди!

Обращенное ко мне, комиссару, это предупреждение требовало каких-то действий. Каких?

Василий Васильевич — прямая и вместе с тем сложная натура.

Одно время у нас, молодых летчиков, сложилось мнение, что И-16 очень строг в управлении и может на любой высоте и скорости непроизвольно свалиться в штопор. Василий Васильевич с нами не согласился. Нет, твердо возразил он, этот самолет, как никакой из всех предшествующих, послушен воле человека. Только И-16 любит, чтобы его хорошо понимали. Тогда он готов делать все безотказно. Летчик не может жить в дружбе с самолетом, если он не постиг всех его капризов.

И вот каким образом подтвердил Василий Васильевич свои слова.

Набрав над аэродромом столько высоты, сколько нужно для выполнения тринадцати витков, и поставив нос машины в направлении посадочного «Т», он ввел И-16 в штопор. Весь аэродром замер, когда его самолет с быстротой, едва позволявшей вести отсчет, стал выписывать вертикально к земле виток за витком: семь, десять, двенадцать .. Казалось, катастрофа неизбежна. Но умелая рука, подчинявшая себе все движения самолета, без секундной доли промедления прекратила головокружительное вращение на тринадцатом (чертова дюжина!) витке и вывела машину. Вслед за тем с высоты не более пяти метров он пошел на «петлю», описал ее, снова кверху, делая восходящие бочки; потом, медленно опустив нос, выключил мотор и после одного витка спирали приземлился точно у посадочного знака…

Удивительная легкость всех стремительных движений самолета, сочетающаяся с акробатической виртуозностью, делала высший пилотаж Гугашина красивым и увлекательным. Нельзя было не позавидовать!

О нем часто говорили: «Василий Васильевич летает как бог». И он действительно считал себя рожденным для полетов, всерьез верил, что у него талант. Однажды между нами возник спор.

Я был моложе Василия Васильевича и, конечно, не так опытен, но все, что сумел вынести за годы службы в авиации, заставляло меня с большим сомнением, а то и с недоверием относиться к тем, кто считал, будто профессия летчика — удел избранных, будто стать настоящим истребителем может лишь носитель некоего особого таланта… Не встречалось газетной заметки или рассказа о летчике, треть которых, а то и вся половина не была бы посвящена живописанию детских лет героя, с обязательным упоминанием таких подробностей, как восторг юношеской души перед полетами пернатых в небе, как тяга еще с детства мастерить летающие модельки… И все эти заштампованные детали получали всякий раз одно истолкование: таковы, дескать, первые, неясные еще голоса призвания, таков проблеск будущего летного таланта…

А я смотрел на товарищей, прислушивался к их рассказам, к суждениям о нашей летной работе, размышлял, и у меня складывались совершенно иные убеждения.

В самом деле, когда в Горьком производился отбор молодежи в летную школу, то из нас, сотни здоровых, крепких, расторопных ребят, большинство уже определило себе дело по душе, свое призвание.. Ничего общего с авиацией ни у кого не было, никто из этих ста человек даже в аэроклубе не учился. Однако мы сознавали, — очень глубоко сознавали, что нашему народу, стране нужны военные летчики. Это-то и было тем главным, что выводило нас на путь призвания. Сомнения, конечно, были, и, надев курсантскую форму, я не раз с тревогой спрашивал себя: а выйдет ли из меня летчик? Никогда не забыть, как мой инструктор, выстроив летную группу перед По-2, на котором нам предстояло впервые подняться в воздух, спросил: «Нравится?» — «Нравится», — нестройно проговорили мы. «Хорошо будете летать?» — «Будем…» — ответили мы еще тише. «Нра-а-авится… Бу-у-у-дем», — недовольно, даже сердито передразнил инструктор. — Нет, так дело не пойдет. Надо смотреть на эту птичку, — он хлопнул ладонью по крылу, — как на предмет, которым вы должны овладеть в совершенстве. Сомнения и страхи — вон из головы. От вас, здоровых, грамотных хлопцев, требуются отныне три вещи: немного желания, побольше настойчивости и очень много дисциплины. Тогда самолет — ваш верный слуга. Главное в летном деле — поверить в себя, смело и настойчиво трудиться».

И мы трудились. Через три с небольшим года стали летчиками, и никто уже не помышлял себе жизни вне авиации.

И вот Василий Васильевич, которому не нравилось мое мнение о летном призвании, завел однажды такой разговор:

— Ты что, талант не признаешь?

— Признаю…

— А получается, будто ни во что не ставишь, говоришь, это, мол, выдумка летный талант…

— Признаю, Василий Васильевич, но только не богом данный, не врожденный талант, а добытый трудом, воспитанием, любовью к делу…

Он был вспыльчив, а в горячности на слова не разборчивый, но, может быть, потому, что разговор происходил с глазу на глаз и самолюбие его не очень страдало, а возможно, и потому, что такие суждения были ему внове, слушал, не перебивая. Я продолжал:

— Разве весь уклад нашей жизни не разбил на деле «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши люди в Испании использовали современную военную технику и дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»?.. Из каждого человека можно сделать и ученого, и бандита, и государственного деятеля — все зависит от условий. И летчика, конечно, причем отличного, такого, например, как Серов…

— А почему в пример не поставил Чкалова?

— Мы ведь не испытатели… Серов — боевой летчик-истребитель, и нам как-то ближе… Нет, Василий Васильевич, когда говорят: у такого-то врожденный талант, такой-то особо одарен, то я лично думаю, что это пережиток прошлого… Наверняка при коммунизме условия жизни сотрут деление людей на талантливых и простых смертных. Такое деление унижает человека, обрекает на пассивность. Вот я, например, и не мечтал стать летчиком. Что же, выходит, теперь из меня не может получиться истребитель? Так? Никакое предчувствие таланта меня не посещало, это точно!

— Что из тебя получится — не знаю, — сказал Василий Васильевич очень серьезно, — а талант — как деньги. Или есть, или нет.

— Да ведь и деньги у нас трудом наживаются…

Этого сильного и мужественного человека губила водка. У всех в памяти был недавний случай, когда Василий Васильевич чуть было не расстался с авиацией. После грубого проступка, совершенного в пьяном виде, его отстранили от командования, вызывали в Москву и хотели уволить из армии. Василий Васильевич заверил, что с завтрашнего дня о нем ничего плохого никто не услышит. Ему поверили. Вечером того же дня он напился до бесчувствия и учинил громкий скандал. И снова предстал перед высоким начальником, которому обещал исправиться.

— Вы не сдержали своего слова: напились и устроили дебош, — сказал начальник. — Вам больше доверять нельзя!..

— Позвольте! Я вам обещал исправиться с сегодняшнего дня, а напился вчера. Так что мое обещание еще не нарушено.

— Хотите выкрутиться, поиграть словами? Не выйдет!..

— Я говорю только то, что было, и прошу мне верить.

Только из уважения к высокому летному мастерству Василия Васильевича оставили в авиации и предупредили в последний раз.

Вот уже несколько месяцев после этого случая он держался, как сам говорил, в «норме», а сегодня «норма» заколебалась. Тяжело и горько было думать, что этот прекрасный летчик, опытный командир и хороший товарищ может запить в ответственный для эскадрильи момент.

Я уже отдыхал, когда он подошел и, грузно опускаясь на свою кровать, сказал:

— Что, комиссар, задумался? Грустишь?

— А тебе весело?

Он меня понял и с прямотой, ему присущей, сказал в сердцах:

— Не выдержал, согрешил. Обидно: все с Грицевцом уехали, а нас здесь, как прокаженных, высадили.

Он горестно покрутил своей большой головой, очень прямо посаженной на широкие плечи, предвкушая сон, сладко вытянулся.

— Давай-ка, комиссар, спать! Утро вечера мудренее, — и под нос замурлыкал:

— Это что, твоя молитва на сон грядущий? — спросил я, не сдерживая улыбки.

— Успокаиваю себя. Не терплю безделья и неопределенности.

Что правда, то правда, — и по себе, и по поведению других летчиков я мог заметить, как гнетет людей эта неопределенность, неясность обстановки, когда, кажется, нет для всех разумного, полезного занятия. Прискорбно, что первой жертвой этого настроения стал сам командир. Для себя же я твердо наметил: завтра же, с утра, расскажу людям о прошедшей сессии Верховного Совета. Особенно подробно надо остановиться на заявлении нашего правительства о решимости защищать границы дружественной нам Монголии… Далее: надо составить план занятий с летным составом хотя бы на пару дней. Занятия начать завтра же…

Обо всем этом я тут же говорю Василию Васильевичу.

— Разумно, — отвечает он сонным голосом.

И тотчас же раздалось его сладкое похрапывание.

Утром вставать никому не хотелось: давала себя знать разница в поясном времени.

Командир угрюмо уставился на часы.

— Да, два часа ночи. Москва сейчас крепко спит…

Он не спеша перевел стрелки (по местному времени семь утра), вынул из брюк серебряный портсигар (подарок за отличные успехи в полетах), но тут же уронил на пол. Звон упавшего портсигара разбудил всех.

— Кто хочет завтракать — поднимайтесь, — неповелительно сказал командир.

Перекидываясь отдельными фразами, летчики вели непринужденный разговор. Только я было хотел напомнить командиру о нашей вчерашней договоренности, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, поспешно вошел представитель технической базы гарнизона.

— Все еще спите, нежитесь? — радостно крикнул он на ходу. — Подъем! Всем подъем! На станцию прибывает эшелон с самолетами! Кто его разгружать будет?!

При таком сообщении у летчиков и техников, еще минуту назад придавленных сонной вялостью, словно выросли крылья. Они окружили доброго вестника, тормошили, засыпая вопросами…

Через двадцать минут все были в столовой.

Старший техник эскадрильи подошел к Василию Васильевичу, и мы втроем наметили очередность работ, установив сроки сборки машин. Нельзя терять ни одного часа!

Едва поднялись из-за стола — новая весть: эшелон без остановки проследовал на восток. Василий Васильевич разразился бранью, громкой и яростной. Общее настроение круто изменилось…

А вечером поезд уносил и нас на восток. Там уже ждали новенькие, еще в заводских ящиках И-16. Теперь предстоит собрать эти машины, облетать их и приступить к тренировкам в воздухе.

Новый аэродром находился почти на стыке монгольской и маньчжурской границ. Из-за рубежа веяло горячим дыханием степей. Открытый пустынный массив Забайкалья был удобным районом для базирования авиации.

Лето здесь, как и обычно, стояло жаркое и сухое. Ясная погода держалась устойчиво. Летчики, истосковавшиеся за время пути по полетам, садились в пахнущие свежей краской истребители. Отныне во власти их — мощные самолеты с короткими крыльями, как бы подчеркивавшими стремительную верткость машины! Два пулемета ШКАС и две пушки ШВАК, стоявшие на И-16, — сила, какой мы еще не видели. С утра и до вечера находились на аэродроме. Кажется, никогда еще так глубоко не сознавалась каждым из нас цена минуты, проведенной в воздухе. Никогда, потому что тревога за страну, за спокойную жизнь своего народа не обострялась прежде с такой силой, как здесь, на стыке монгольской и маньчжурской границ. Здесь впервые узнали о том, чего никто не рассказывал нам ни в Москве, ни в дороге, — мы услышали беглые, короткие, почти без всяких подробностей разговоры о майских воздушных боях наших летчиков с японскими истребителями в районе монгольской границы. Эта информация была поверхностна, во многом не точна и случайна, но главный ее смысл дошел до каждого: в майских стычках, спровоцированных врагом, успех оказался отнюдь не на стороне наших истребителей.

И вот теперь, чем разумнее используем мы каждый тренировочный полет, тем крепче будут наши профессиональные навыки, зорче глаз, тем успешнее сможем громить врага.

В напряженной работе прошло два дня. На третьи сутки последовал приказ: срочно перелететь в Монголию.

Телефонный звонок командира, прервавший воскресный отдых, и этот приказ — начало и конец цепи событий, определяемых одним словом: тревога.

И вот граница. Расставание с Родиной.

Человек не может равнодушно покидать свою страну, хотя бы и на время.

Новые чувства, ранее не испытанные, охватили меня. Как знать, может быть, кому-то из нас больше никогда не придется увидеть родную землю, любимых, друзей, оставшихся в России.

Глаза, которым надо следить за приборами, не могут оторваться от земли. Голые, пустынные сопки Советского Забайкалья по-новому близки и дороги. Вот ушла под крыло станция Оловянная, промелькнул извилистой лентой Онон, блеснула речка Борзя… Наконец, окруженный со всех сторон желтеющими солончаками, под самолетом проплыл пограничный пункт Соловьевск — последняя точка советской земли.

Граница!

Ее следа нет ни на земле, ни в воздухе, она нанесена только на карту. Но всем своим существом, мыслями осязаешь ее под собой. Невольно оборачиваешься, бросая последний взгляд, сжимаешь управление в руках, как бы безмолвно клянешься быть верным родной земле до конца.

Строй пятнадцати истребителей становится плотнее.

Монголия…

Полуденное, очень яркое солнце слепит глаза, светофильтров нет. Загораживаясь от солнца рукой, поглядываем на монгольские равнинные дали. На горизонте колеблется золотистое марево, вокруг ни домика, ни юрты, ни деревца — все голо, пустынно. Кажется, солончаки в содружестве с палящим солнцем погубили все живое.

Неужели везде так? Ведь если придется сесть в этой пустыне вынужденно, то без посторонней помощи ни за что не выберешься… Невольно беспокоясь, правильна ли линия полета, сличаешь карту с местностью. Эскадрилью лидирует майор Т. Ф. Куцевалов. Он в Забайкалье служит давно. Участвовал в майских боях, хорошо изучил Восточную Монголию. Лидер пользуется у нас полным доверием. Опасность внезапного нападения противника, который может разметать нашу необстрелянную группу, также предусмотрена: нас прикрывают, внимательно наблюдая за воздухом, две специально выделенные для этой цели машины. Сила, правда, не очень великая, но мы безгранично верим в ее могущество: самолеты пилотируют Герой Советского Союза Николай Герасимов и Александр Николаев, — они уже имеют немалый боевой опыт.

Впереди на желто-сером фоне, от горизонта до горизонта, проходит темная нить. Что такое? Карта дает ответ: вал Чингис-Хана — наглядное свидетельство того, что ни одно государство, как бы оно сильно и могущественно ни было, не может долго существовать, если оно основано на порабощении народов. На востоке, в ста километрах от линии пути, — оккупированная японцами Маньчжурия; нет сомнения, она со временем тоже освободится от своих поработителей…

За валом Чингис-Хана начинается зеленая степь. Вскоре показываются небольшие строения и юрты города Баин-Тумен.

Эскадрилья идет на посадку. Половина пути пройдена.

На другой день после обеда летим дальше.

Перед вылетом Тимофей Федорович Куцевалов сказал: «Посадка на точке „Ленинград“.

Вон он «Ленинград»…

Необозримая, ровная степь, покрытая цветущим разнотравьем, десятка три истребителей И-16, замаскированных сетями и свежей травой, несколько автомашин. Белеют юрта и две палатки. Посадочное «Т» завершает картину полевого аэродрома «Ленинград».

После посадки первым подошел к командиру эскадрильи Красноюрченко. Я стоял тут же.

— Дождь нужен! — деловито заметил он. — Вон как земля высохла. — И показал на трещины, пробегавшие в разных направлениях. — Трава для скота будет лучше расти! (командир звена думал о народе, на землю которого мы прилетели).

— А где твой планшет? — спросил он вдруг у летчика своего звена Арсенина.

— А разве нужно?

— Конечно! Ты ведь не к теще в гости прибыл, а на фронт! Сейчас нас будут знакомить с обстановкой и могут поставить задачу на вылет… Иди возьми!

Красноюрченко стал перекладывать свои карты. Разглядывая одну из них, техник звена спросил:

— А где же тут Забайкалье?

— Это пятикилометровка. Чтобы Забайкалье легло на такую карту, она должна быть величиной с аэродром. — Красноюрченко тут же достал карту более мелкого масштаба: — Вот где мы находимся… А вот Забайкалье, станция Оловянная…

— Ох, куда залетели!.. Это сколько же километров?

— Почти семьсот.

— И ни одной дороги! — удивился техник. — Только верблюжьи тропы… А как же боеприпасы, горючее будут сюда доставлять?

— Вот по этим самым тропам, на машинах.

— Значит, машины наполовину должны быть загружены горючим для себя, — заправляться здесь негде!

— А ведь, пожалуй, ты прав… — задумчиво проговорил Красноюрченко. — Трудно будет добираться сюда из Союза… Один рейс — полторы тысячи километров в оба конца. Значит, не меньше пяти суток.

— А как у японцев?

Пролетев семьсот километров над безлюдной местностью и не встретив ни одной ни шоссейной, ни железной дороги, мы только здесь, в пустынной степи, впервые по-настоящему задумались о районе возможных боевых действий.

— Смотрите! — озабоченно заговорил Красноюрченко, показывая на маньчжурский город Хайлар и железнодорожную станцию Халун-Аршан. — В распоряжении японцев две железные дороги: одна проходит почти по границе района, где они в мае вторглись в Монголию, а другая — подальше, в 150 километрах… Вот они какое местечко выбрали — тут им выгодно воевать…

— А откуда же здесь воду берут? Неужели возят за сто километров из Халхин-Гола?

— Зачем из Халхин-Гола, — отозвался Василий Васильевич. — Тут до озера Буир-Нур пятьдесят километров. Возможно, поблизости есть и колодец… — И помолчав немного, добавил: — А вы обратили внимание на город Тамцак-Булак?

— Конечно! Полторы мазанки да, наверно, десятка два — три юрт и палаток, — отозвался Солянкин.

— Баин-Тумен, если не считать нашего военного городка и аэродрома монголов, тоже ненамного больше, — заметил Холин, — а это, говорят, третий город по величине во всей Монголии…

— Бедная страна, — раздумывая сказал Василий Васильевич. — Если бы мы не вступились, японцы ее проглотили бы, как удав кролика.

Шум моторов привлек наше внимание. Тревожно оглядели небо и с любопытством стали следить за тем, как три И-16 производят взлет с места стоянки.

— Интересно, куда они полетели?.. — Красноюрченко сличил курс полета самолетов со своей картой. — Ясно куда: на Буир-Нур!

— Может, там уже идут бои?

— Пошли к командиру полка, там все узнаем.

Мы двинулись следом за Василием Васильевичем.

Вскоре эскадрилья перелетела на другой аэродром и вошла в состав 22-го истребительного полка, которым командовал майор Николай Георгиевич Глазыкин. Новую точку, как называли аэродромы в степной части Монголии, с воздуха можно было различить только по выложенному белому посадочному «Т», на который, как на плавучий маяк в открытом море, и вывел эскадрилью майор Герасимов. Спикировав на «Т», он показал нам место посадки и взял курс обратно, на свой аэродром.

Эскадрилью принимал командир полка. Он внимательно проследил посадку каждого самолета и, когда летчики собрались, похвалил:

— Молодцы! Приятно было смотреть, как вы дружно садились. Ну, располагайтесь, побеседуем.

Трава здесь была высокая, в разгаре цветения, и каждый, усаживаясь, с удовольствием вдыхал ее аромат. Солнце позолотило край неба. Все вокруг, словно устав от дневного зноя, затихло.

С опаской поглядывая на горизонт и на свои незаправленные самолеты, мы удивлялись, почему нас так близко перебросили к беспокойной маньчжурской границе. Вдруг покажутся в небе японцы, — мы ведь и взлететь не сможем?

С надеждой уставились все на нового командира полка. Он небольшого роста, энергичный, с моложавым лицом. Строгие, умные глаза внимательно прощупывали каждого. Видимо, командир прекрасно понял наше состояние.

— Не волнуйтесь! — Глазыкин взглянул в сторону Халхин-Гола. — Сегодня они уже в гости не явятся, поздно. А за ночь точка будет всем обеспечена. И горючим, и маслом. Спать будете в юртах, — он показал на еле заметные вдали светлые точки. — Там же для вас приготовлена и кухня. Скоро построят столовую.

«Нас ждали, о нас заботятся». — На лицах летчиков появились улыбки.

Объяснив общую обстановку, майор отпустил летный состав, а командира эскадрильи и меня оставил, чтобы коротко «ввести в историю» халхин-гольского конфликта. И вот что мы узнали.

С начала 1939 года японская военщина неоднократно устраивала провокации восточнее реки Халхин-Гол, часто нарушала границу Монгольской Народной Республики, а с 11 мая перешла к открытым военным действиям, сопровождая их массовыми налетами своей авиации. Одновременно японцы стягивали к границе значительные силы. Наше командование, выполняя условия договора о взаимопомощи, заключенного еще в 1936 году между правительствами Советского Союза и Монгольской Народной Республики, отдало распоряжение перебросить некоторые воинские части к району конфликта. Полк Глазыкина прибыл сюда 26 мая, чтобы усилить уже действовавших здесь истребителей под командованием майора Забалуева. Не изучив района, обстановки, почти ничего не зная о противнике, летчики с ходу вступили в боевые действия. Летать начали мелкими группами. В первом же бою шестерка наших И-16, поднимавшаяся из засады, подверглась нападению большой группы японских истребителей И-96. Три наших самолета было сбито.

— Жалко товарищей… Хорошие были летчики, — сказал майор Глазыкин.

28 мая 2500 японцев при поддержке бомбардировщиков перешли в наступление. Истребители Глазыкина немедленно поднялись в воздух. Группу из десяти И-15 повел Павел Афанасьевич Мягков. На подходе к Халхин-Голу на нее сверху напали японские истребители. Японцев было раза в два больше. Но ни один наш летчик не дрогнул, никто не вышел из боя. Предпочли смерть, но хвост противнику не показали. Никто на аэродром не вернулся: восемь из десяти погибли, двое, подбитые, сели в степи…

— Вот как печально кончились для нас майские бои, — резюмировал Глазыкин.

Из дальнейшего его рассказа мы узнали и о наземных боях.

На земле противника встретили две советские стрелковые роты и около трехсот монгольских кавалеристов. Японцам удалось потеснить наших, однако с подходом резервов наступление противника было приостановлено. Бросив на поле боя около 400 убитых солдат и офицеров, японцы отошли за государственную границу.

Согласно приказу от 21 мая командующего японской дивизией, которая действовала здесь, захватчики имели своей целью «уничтожить войска Внешней Монголии в районе Халхин-Гола». Но вскоре, по-видимому, японская военщина убедилась, что Советское правительство намерено серьезно защищать границы Монголии. С той поры противник особой активности не проявлял. Наша сторона никаких поводов для обострения конфликта не создавала, войска не подтягивала, японские самолеты преследовались только до границы — все делалось для того, чтобы решить конфликт мирным путем. Но вот в последние дни японцы снова начали сосредоточивать свои силы, особенно авиацию. Как они себя поведут дальше — неизвестно, но нужно быть готовым в любой момент дать достойный отпор.

— Ваша первая задача, — сказал Глазыкин, — немедленно изучить район полетов, а то у нас уже были случаи потери ориентировки, и хорошо узнать противника, особенно тактику его истребительной авиации На японских истребителях летчики с опытом войны в Китае. Это — сильные бойцы, и вы должны знать, с кем придется иметь дело. Самолеты у них неплохие, маневренные, но по скорости, хотя и немного, все же уступают нашим И-16. А вот И-15 хуже японских, но скоро мы их отсюда уберем совсем…

К аэродрому подошла колонна автомашин.

— Это для обслуживания вашей эскадрильи, — пояснил командир полка, приглашая поужинать.

Мы с Василием Васильевичем решили сегодня же провести открытое партийное собрание. Вопрос на повестке дня один: «Задачи личного состава эскадрильи в боевой обстановке».

Уже не один раз нам, летчикам, не имеющим боевого опыта, доводилось слушать рассказы Героя Советского Союза Григория Кравченко и Александра Николаева о воздушных боях против японских захватчиков в Китае, а Ивана Лакеева и Сергея Грицевца — о схватках с фашистами в Испании. В каждой из этих бесед всегда было нечто особенное и волнующее. Рассказы боевых командиров строились, в сущности, на весьма обыденных для нас понятиях: осмотрительность, высота, скорость, маневренность, огонь. Но в эти привычные слова всякий раз вкладывалось новое значение, в них открывался новый смысловой оттенок, вытекавший именно из данного конкретного случая. Это заставляло задумываться, и мы начинали понимать: тактика авиации, ее приемы и возможности, формы управления в воздушном бою разнообразны так же, как разнообразны человеческие характеры.

Иногда же, утомленный долгим сидением в кабине самолета — мы дежурили с рассвета и до захода солнца, — я решал про себя, что в тактике ничего мудреного нет, стоит только взлететь, схватиться с противником, как все станет ясно само по себе: бей врага — и точка!.. Это шло от молодого нетерпения, от задора, а разум говорил: одного желания мало, нужны знания, нужен опыт. И я с жадностью ловил каждое слово бывалых летчиков. Боевых действий пока не было, ветераны времени на нас не жалели.

Вот и сейчас, сидя под крылом самолета вместе с летчиками двух звеньев и слушая майора Герасимова, я боюсь упустить какой-нибудь жест его руки, обозначающий целый маневр, короткую фразу, в которой — глубокий тактический вывод. На этот раз Герасимов говорил только об одном составном элементе воздушного боя — об осмотрительности:

— Кто не умеет видеть в воздухе, тот не истребитель, а летающая мишень. Главное условие, решающее успех боя, — осмотрительность. Когда истребитель видит противника, то враг ему уже не страшен, так как есть возможность принять разумное решение. Коль наш И-16 имеет превосходство в скорости над японским И-96, то за нами и инициатива: хочу — нападаю, хочу — выжидаю, а если нужно — выхожу на время из боя. Мы не пехотинцы в окопе. Простора в небе хватает. Истребитель должен опередить противника. Опередил — победил, прозевал — обречен на поражение. Но знать все это — мало. Это надо прочувствовать, больше того, необходимо выработать рефлекс и реагировать на приближение опасности мгновенно. Всегда чувствовать и видеть, что происходит кругом, и своевременно принимать меры. Непрерывно наблюдая за воздухом, обязательно следить и за землей, а то можно заблудиться и даже сесть на территорию противника. Такие случаи бывали. Советую в первых боях по возможности не отрываться от своих ведущих, ни в коем случае не гоняться в одиночку за самолетами противника, никогда не смотреть в одну точку, постоянно крутить головой — эта «гимнастика» приучит вас к осмотрительности…

Майор вспоминает случай, когда он сам, увлекшись погоней, едва не поплатился жизнью. Выразительные жесты смуглых ладоней, несколько точных фраз — и перед нами возникает реальная обстановка боя. Необходимость осмотрительности становится почти физически ощутимой. Я невольно оглядываюсь назад, словно стараюсь увидеть, откуда ему, рассказчику, когда-то угрожала опасность…

В заключение майор Герасимов напомнил, что японские истребители очень легкие, весят всего около 1300 килограммов, поэтому маневреннее наших, посоветовал облегчить И-16. В частности, порекомендовал снять с самолетов все кислородное оборудование, некоторые приборы, а также и радиооборудование. Правда, только на двух наших самолетах стояли приемники, но их сняли еще в Забайкалье. Радиооборудование снимали не потому, что недооценивали, и не потому, что оно громоздкое. Оно просто не работало и оказалось бесполезным грузом.

Кто знает, может быть, эта разумная в ту пору мера и затормозила внедрение радиосвязи в истребительной авиации.

Окончив беседу, Герасимов, сидевший на земле, разжался, словно пружина; его крепкая, рослая фигура выпрямилась. Мы все тоже поднялись. Прощаясь, он окинул нас дружеским взглядом и сказал попросту:

— Вот, братцы-ленинградцы, поимейте в виду мои советы, может, и пригодятся.

Мы смотрели ему вслед с уважением, почти благоговением. Кто-то из летчиков, подражая голосу Герасимова, тенорком произнес: «Ну, братцы-ленинградцы, можете расходиться». Это обращение «братцы-ленинградцы», перенятое у наших боевых инструкторов, стало потом ходячим среди истребителей…

Командный пункт эскадрильи размещался в полевой палатке, натянутой над неглубоким котлованом, служившим укрытием на случай налета вражеской авиации. Справа и слева от входа были оставлены земляные уступы, застланные постелями, — это командиру и мне для дневного отдыха, а земляной выступ в середине служил столом. В жару борта палатки поднимались, и она походила на большой зонт. Теперь вечерело, полотно было опущено.

Василий Васильевич сидел на своей кровати и что-то писал. Старший техник Табелов кричал в телефонную трубку:

— Поймите же: нельзя открыто хранить набитые ленты и снаряды. Роса, ветер, попадает песок, будут задержки при стрельбе… Срочно нужна палатка. Хорошо! Жду!.. Не задерживайте!

Василий Васильевич, договорившись со штабом полка о моем вылете для опробования мотора после регламентных работ, предупредил:

— Только долго не крутись. Темнота застанет… Возле самолета я снял свой меховой жилет и передал Васильеву:

— Не замерзну, на высоту не пойду.

— А то бы завтра утречком слетали, — сказал осторожный и всегда рассудительный техник, глядя на низкое солнце.

— То, что можно сделать сегодня, не откладывай на завтра, — и я стал застегивать парашют. — Если обнаружу неисправность, за ночь устранишь.

Мотор запустился легко и заработал ритмично, ровно. Опробовав двигатель на полных оборотах, я показал Васильеву большой палец, что означало: «Все в порядке!» Потом махнул руками в стороны: «Убрать из-под колес колодки!»

Когда взлетел, солнце уже скрылось, и на землю опускалась темнота. Сделав две бочки, я хотел было идти на посадку, как вдруг заметил впереди себя на большой высоте оранжевые, белые и черные бутоны. Они стояли неподвижно, края их были разорваны. «Что за чудо?». Мне никогда еще не приходилось видеть в небе такую странную картину. Я рассматривал ее с острым любопытством. .. Да ведь это бьет зенитная артиллерия! Начальник штаба полка предупреждал, что разноцветными разрывами будет указываться направление, в котором должны следовать наши истребители, — направление на воздушного противника.

Я стал вглядываться в сторону разрывов.

Лохматых пятен на небе становилось все больше и больше. Некоторые из них начали расползаться, исчезать. Вдруг среди разрывов мелькнула серебристая точка. Вражеский самолет!

Позабыв все на свете, я устремился за ним. Разведчик! Сейчас уничтожу.

Сектор газа давно отведен до отказа, а я все жму на него; ноги с силой уперлись в педали, как бы помогая самолету, и все мое тело подалось вперед… Сближение происходило слишком медленно. Я оказался на одной высоте с разведчиком. Отжимаю ручку «от себя», чтобы увеличить скорость, но желаемого результата не достигаю. Разведчик делает крутой поворот вправо. Стремясь к нему приблизиться, я резко срезаю угол, подворачиваюсь. Крен слишком велик, мой самолет скользит, я снова теряю высоту. Почему разведчик, да еще с неубирающимися шасси, уходит от истребителя? Начинаю нервничать, спешу схватить врага в прицел, но разведчик так далек от меня, что тонкие нити прицела почти закрывают его. Неужели не собью? Неужели уйдет? Нажимаю гашетки. Пушки и пулеметы молчат. «Раззява! — мысленно упрекаю себя. — Ты позабыл подготовиться к стрельбе!» Быстрое движение руки — оружие перезаряжено. Снова прицеливаюсь. Мои движения резки и торопливы, разведчик не дается, выскальзывает из прицела, как ртутный шарик… Но вот он, вот он, пойман!.. Длинный сноп красных и зеленых трассирующих пуль летит ему в догон, проходит ниже, пропадает… Я вижу это и немедленно беру поправку, как раз такую, как нужно. Вторая очередь, третья… В кабине пахнет пороховой гарью. Бурление пушек и пулеметов. Мои светящиеся трассы, кажется, пронзают врага. С нетерпением ожидаю его падения. Сейчас, ну!.. А он, словно заговоренный от смерти, покачал крыльями и, подзадоривая меня, сделал горку, еще больше себя обезопасив…

Я не знал в тот момент, что этот японский самолет, недавно выпущенный, имел на высоте большую скорость, чем И-16… Мои 400 снарядов и 1500 патронов были израсходованы. Оружие замолчало. Я перезарядил его в бессильном отчаянии и нажал на спуск, уже не целясь. Сиротливая зеленая нитка протянулась вниз, в темноту.

«Что такое?» И тут что-то дрогнуло внутри у меня при виде черной бездны под крылом. Земля не просматривалась. Слева чуть рдело небо, бледно мерцал горизонт. Я впился в затухающую полоску зари, будто в моей власти ее задержать; она быстро бледнела, растворялась, гасла. Справа стеной поднималась тьма. В погоне за разведчиком я шел на высоту, где еще было светло, и не заметил, как на земле наступила ночь.

«Где я?» Леденящий ужас резанул по сердцу. Почему-то прежде всего вспомнил Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке, потом летчика республиканской Испании Тархова, плененного фашистами: его тело, разрезанное на куски, было сброшено в мешке на парашюте, прямо на Мадрид…

Весь пыл бесплодной погони за разведчиком угас. Несколько секунд я летел в полной растерянности, ничего не предпринимая. Вихрь печальных мыслей сковал волю.

Прибор показывал 7600 метров высоты, но я не ощущал ни кислородного голодания, ни холода — страх, как бы не оказаться в японском плену, заглушал все. Слова майора Герасимова об осмотрительности наполнились новым, физически ощутимым смыслом. Как глупо все получилось! Мне стало обидно за свою горячность… Взяв себя в руки, силился припомнить, где летел. Ни время взлета, ни курса, с каким сломя голову погнался за разведчиком, не запомнил, и теперь ничто не могло мне помочь в ориентировке, хотя бы приблизительно определить местонахождение.

Кроме тьмы, спрятавшей землю, внизу ничего нельзя было обнаружить. Когда я суетливо озирался по сторонам, самолет накренялся то на одно крыло, то на другое, стрелка компаса разболталась… Правильны ли ее показания? «Паникуешь! — сказал я себе с упреком. — Компас врать не может: здесь никаких магнитных аномалий нет. А девиацию сам устранял. Действуй по правилам!»

Самовнушение подействовало.

Засек по часам время, с большим трудом прекратил беспорядочное колебание компаса, отсчитал курс полета, стал снижаться. Растерянность, парализовавшая волю, пропала. Мысль заработала четко и ясно. Припомнив, что помчался за разведчиком, а потом рванулся вправо, я по карте приближенно взял направление на свой аэродром. Теперь жизнь действительно была поставлена на карту.

Время тянулось поразительно медленно. Десять минут полета показались вечностью. В кабине стало темно. Стрелки приборов и надписи без специальной подсветки различались плохо. Попытка включить освещение кабины не удалась: самолет не был подготовлен к ночным полетам.

2000 метров. Нигде ни огонька, словно подо мною и впереди все вымерло. Глаза жадно ищут хотя бы какой-нибудь маячок света — тщетно, не за что зацепиться. Горизонт пропал, определять свое положение в пространстве не по чему. Управлять самолетом в темноте стало трудно, я должен смотреть за приборами и искать свой аэродром. Руки нервно дрожат. Чувство одиночества, полной оторванности от мира отдается тупой, саднящей болью. Лететь по прямой мучительно. То и дело ловлю себя на желании свернуть влево, свернуть вправо; в стороне, мне кажется, непрерывно мерцают спасительные огоньки. Но это — самообман. Неужели начинаются галлюцинации? Во тьме прежде мне никогда не приходилось летать. Ночью все делается подозрительным, незнакомым, даже мой самолет — он вроде бы стал другим, в нем появилось какое-то странное своенравие. Сомнения душат, неуверенность и мнительность порождают безотчетный страх и суету, слепят глаза, сковывают ум. Хватаешься за первую подвернувшуюся мысль. Ох, уж это ожидание! Спасение в спокойствии и выдержке.

Часы показали, что обратный полет продолжается пятнадцать минут. В этот момент мне стало ясно, каким будет финал: горючее кончится, и я повалюсь во тьму с неработающим мотором. Только бы не на территорию противника. Небо кажется куда добрее и ближе, чем притаившаяся внизу земля. Продолжать полет с прежним курсом можно не более пяти минут, в противном случае я перемахну восточный выступ Монголии и окажусь в Маньчжурии. Надо садиться. Но как?

Ночью я еще никогда не производил посадки на скоростном истребителе. Неужели удар о землю и всему конец? Решаю: встать в вираж и наблюдать, не появится ли где ракета. На аэродроме сейчас наверняка дают сигналы… Но из опасения привлечь внимание японцев их может и не быть. Тогда, выработав горючее, прыгну на парашюте…

И вдруг слева — красные, белые и зеленые шарики, прорезающие ночную мглу. Наши! Радость захлестнула меня. Как быстро меняются чувства в полете: то накал ненависти, доведенной до самозабвения, то смертельный страх, то беспредельная радость. Равнодушию нет места!

Внезапно резанула тишина: мотор остановился. Слышно, как бьется сердце. В небе спокойно сияют звезды. Бесшумно, точно в какой-то безжизненной страшной яме, теряю высоту. А может, все же выпрыгнуть? А самолет? Его легкое посвистывание в этой тишине — как стон живого существа… Будь что будет, — попробую сесть.

Сел.

Столовая находилась под открытым небом. Она состояла из двух походных кухонь, вблизи которых, прямо на земле, были разостланы скатерти. Летчики рассаживались возле них, подгибая ноги на восточный лад. Комарья было так много, что казалось, где-то в отдалении гудит самолет.

— Пока мы не бьем японцев, давайте тренироваться на комарах, — острил Арсенин.

— Правильно, Коля! Бить их надо, — подхватил Красноюрченко. — Только ты что-то плохо с ними расправляешься: смотри, голову тебе отгрызут, тогда поздно будет.

Из темноты вышла высокая девушка-официантка — первая женщина, которую мы увидели на этом степном аэродроме. Она была оттуда, из России… Мне известно о ней немножко больше, чем другим. Заведующий столовой, посвящая меня в «кадровый вопрос», рассказал о девушке-официантке, которая не рада своему добровольному приезду в Монголию, просит, чтобы ее отпустили. «А на кого столовую бросить, товарищ комиссар, побеседуйте с ней, чтобы не уезжала». Вот она, эта официантка.

— Есть жареная и отварная баранина. Кому что принести? — спросила девушка.

Летчики притихли. Высокая, красивая, стараясь придать своему лицу безучастное выражение, она, глядя во тьму, переспросила:

— Так что же кому? Я жду…

— А гарнир какой?

— Рис. Больше ничего. Только рис.

— Бедно, бедно!

Потом стали делать заказы. Девушка хотела было уже идти, как вдруг раздался робкий голос Солянкина:

— А на гарнир что?

Все громко рассмеялись. Кто-то сказал: «Он, видно, только очнулся». Девушка тоже улыбнулась.

— Рис… — повторила она Солянкину с сочувствием. — Вам жареную или отварную баранину?

— С чем вы ни принесете, он все съест, — ответил Красноюрченко.

Иван Иванович, принимая тарелку с бараниной, бросил в мою сторону:

— Не грех бы за первую встречу с противником выпить.

— Скорее уж за благополучное возвращение, — уточнил я.

— Да, тебе этот вылет запомнится, — заметил Василий Васильевич, — не будешь забываться!

— На всю жизнь!

— А чем черт не шутит, ведь мог и завалить разведчика, — задорно вставил Красноюрченко. — Воевать так воевать, как говорится, грудь в крестах или голова в кустах.

— Эта поговорка для нас не подходит, — заметил командир, — мы не наемные солдаты, чтобы воевать только за награды.

Я поддержал его:

— Мы воюем не за ордена. Но не надо забывать, что мы живем по принципу — от каждого по способностям, каждому по труду. Так что ордена являются высшим видом поощрения за труд.

— Если не поощрять отвагу на войне, — сказал Василий Васильевич, — То трусы обрадуются, а герои глубоко обидятся.

— Вот и я об этом же говорю, только другими словами, — согласился Красноюрченко.

— Девушка, скажите, пожалуйста, как вас зовут?

— Галя, — несмело ответила официантка.

— Вы извините меня, — продолжал Красноюрченко с весьма серьезным и даже недовольным видом, отчего все насторожились. — За счет этого субъекта, — он показал на Солянкина, — вы принесли мне порцию баранины уменьшенных размеров. Прошу исправить ошибку. У нас никому не полагается оказывать предпочтения.

Приятно было видеть, как нашлась она, отводя шутливый удар Красноюрченко и как бы беря под защиту Солянкина:

— Я вначале приносила вам на пробу, а теперь вот… Кушайте, пожалуйста! — и она протянула командиру звена сразу две порции.

Ужин закончился, все мы погрузились в полуторку, а Солянкин продолжал топтаться возле скатерти.

— Эй, проголодавшийся! — крикнул кто-то из летчиков. — Ты еще одну отбивную заказываешь?

Я хорошо видел Солянкина. Он решительно надвинул пилотку, скосился в сторону полуторки, но, прежде чем направиться к нам, перевел взгляд на Галю, всем своим видом показывая, что больше ему задерживаться нельзя и что он очень сожалеет об этом. Знал, конечно, что за ним наблюдают десятки внимательных, настороженных глаз, но нашего скромницу, тихоню Солянкина, словно подменили… Из тех немногих слов, которые он произнес, прощаясь с девушкой, донеслось только одно: «До завтра!»

С какой-то светлой и горестной надеждой наблюдал я эту короткую сценку…

Машина тронулась. Фары прожекторами шарили по степи. Минут десять мы петляли, отыскивая направление на жилье. Потом свет выхватил юрты. Освещая путь, мы уверенно поехали вперед. Конечно, если бы дорога была проторенной, мы бы так не рыскали.

Это чем-то напомнило мне недавнюю погоню за разведчиком.