Истребители

Возвращение

Радостные вышли мы из госпиталя. Зубная щетка и мыльница в кармане — вот, собственно, и вся моя поклажа на обратную дорогу. Кирилл свое единственное движимое состояние — книгу «Спартак», которую товарищи дали ему, провожая в госпиталь, — вручил на прощание доброй библиотекарше, сделав на обложке надпись: «От больного — за хорошее лечение». Одновременно с новеньким обмундированием нам выдали и деньги…

Ничем не стесненные, полные чувства молодой здоровой силы, шагали мы по пыльным улицам города, залитого солнцем. И, как бывает с фронтовиками, только что вышедшими из госпиталя, нас интересовало, где теперь базируются свои, каким транспортом лучше всего туда добираться и у кого навести об этом справки, какая обстановка на фронте и что с товарищами, все ли живы Внутренне я уже готовился к новой встрече с войной. И в сутолоке всяких дел я не забывал о компасе, который отныне буду всегда носить с собой.

Стояла теплая солнечная погода, казалось, даже какая-то праздничная. Да и что вокруг могло не радоваться нашему выздоровлению?

Возле здания средней школы я увидел турник.

Подойдя, схватился обеими руками за перекладину, прогнулся, пробуя поясницу. Позвонки глухо заныли Сделал небольшой мах и, крякнув, соскочил на землю.

— Еще не разучился? — спросил Кирилл. А я действительно был доволен, доволен тем, что позвоночник не помешал мне выполнить это простое упражнение.

Кирилл, на вид грузноватый, работал на перекладине легко. Спрыгнув, он подвигал плечами, ощупывая затянувшиеся рубцы на спине и сросшиеся ребра.

— Ничего, летать можно! — И тут же счел нужным объяснить, почему подъем разгибом получился не так чисто, как раньше: давно не занимался, а очень люблю!..

По школьному двору степенно разгуливали куры Среди них царственно вышагивал прекрасный петух. Разрыв сильными ногами землю, он взял в клюв приманку и призывно поквохтал, подзывая подругу. Та приняла сладкое угощение, и петух, распустив одно крыло, ласково закружился подле нее, что-то по-своему ей наговаривая. Кирилл не мог остаться безучастным. Он вдруг зашикал, замахал руками, стал хлопать ладонями, озорно разгоняя кур.

Испуганные куры побежали в сторону, но петух не дрогнул. Не выказав никакого испуга, он степенно с державным видом, пошел вслед за своим гаремом, удостоив нас презрительным взглядом: «Ступайте своей дорогой!» Чтобы его лучше поняли, он выразительно пропел. Эта сцена привела нас обоих в бурный восторг.

Мы двинулись дальше. Кирилл, совсем уподобившись мальчишке, позвонил в одно парадное, потом в другое, да и я, наверно, был хорош, когда, вооружившись палкой, стал барабанить по доскам забора, имитируя пулеметные очереди: тра-та-та, тра-та-та… Один за другим мы обошли все магазины на центральной улице.

Когда я купил и надел на руку маленький компас с двухцветной стрелкой, с медным рычажком, почувствовал, что от ходьбы устал и изрядно голоден.

В ресторане было нелюдно. Мы заняли столик в дальнем конце зала неподалеку от двух военных. Один из них был майор с авиационными петлицами и орденом Красного Знамени, другой — капитан-танкист. «Из Монголии, — шепнул Кирилл. — Одного знаю». В ожидании заказа военные тихо беседовали между собой. Потом танкист подошел к нам и сказал, что майор приглашает составить им компанию. Меня обрадовала возможность узнать какие-нибудь новости о Халхин-Голе. Мы познакомились. Но разговор пошел вначале по иному руслу.

— Мы с капитаном заказ сделали, прошу вас, — сказал майор, протягивая Кириллу карточку. Официантка стояла рядом, держа наготове карандашик. Выбрав первое и второе, мы несколько замешкались. Майор оказался догадливым:

— Хотите показать себя трезвенниками, истребители? Это ни к чему. Покажите, на что способны!

— Будем равняться на вас, товарищ майор, — сказал я.

— Так не годится, братцы, — мягко возразил майор. — Вы только что из госпиталя…

— Литр водки для начала, — решительно сказал Кирилл. Официантка записала. — Сто граммов зернистой икры с маслом — дополнительно…

— Отставить такую лошадиную дозу, — вразумительно произнес майор — Если летчик хочет жить и хорошо летать, он больше двухсот граммов выпивать не должен… И то по праздникам!

— Тогда четыреста граммов на двоих, — покорно сказал Кирилл.

Официантка иронически уточнила:

— Всего? Но, может быть, вы еще что-нибудь закажете? — она выжидала, постукивая карандашиком.

— Пока все! — суховато отрезал майор. Официантка пожала плечом и удалилась.

— Видите, как на летчиков смотрит? — майор проводил ее недобрым взглядом. — Если летчик, значит пьет И не одна она так думает. А почему? Да потому, что никто нашу будничную жизнь по-настоящему не знает Нас видят по выходным дням или когда мы в отпуске. Стоит одному нарушить норму, и пошли разговоры. По таким выходкам и судят. А что летчики большую часть своей жизни проводят на аэродроме, дежурят, как пограничники, охраняя покой людей, нередко рискуют собой ради дела, с утра до вечера трудятся, чтобы овладеть сложнейшим мастерством, — этого-то как раз большинство не видит и не знает…

Майор нахмурил брови.

— А что летчик переживает в бою, из которого, бывает, выходит седым, знают только те, кто повоевал. Да… Ну, как себя чувствуем?

— Отлично!

— Когда думаете в часть?

— Хоть сейчас, — ответили мы в один голос.

— Так уж и сейчас? — переспросил майор, вглядываясь в наши округлившиеся в госпитале лица. — Похвально это… Вы бы зашли завтра в штаб, вам помогут. Здесь есть собранные И-16… Пожалуй, на них и улетите…

— Вот это бы здорово!

Майор оглянулся по сторонам и тихонько добавил:

— Теперь нам стали больше давать самолетов.

Это была радостная новость. Вообще, все, что касалось фронтовых дел, представляло для нас первостепенный интерес.

— И нас после Баин-Цаганского побоища начали лучше снабжать танками, — вставил капитан.

Теперь стало ясно, что на соседей нам просто повезло.

— Что же это за побоище?

— Так танкисты окрестили бои на той горе… Баин-Цаган. А правду сказать, там и горы-то нет никакой… Так, бугорок на ровном месте, — наше внимание воодушевляло капитана и он продолжал:

— Основные события происходили с 3 по 5 июля. Японцы тогда нанесли свой главный удар и закрепились на этой горе. Мы их оттуда выкурили. Они в панике бросились через Халхин-Гол. Кто-то из них хотел, очевидно, приостановить отступление и взорвал единственный мост через реку. Самураи кинулись вплавь… Представляете себе картину? Хотя из-за болотистых берегов мы и не могли на танках переправиться на ту сторону, но пули и снаряды доставали японцев везде. На том берегу их тоже наши встречали… Одним словом, устроили побоище куда почище, чем на Хасане, — мало кто ноги унес. Как в песне: «Им не дали отступить, стали танками давить»…

— А сейчас как обстановка? — спросил я.

— Не поймешь, что они дальше намерены делать, — сказал капитан. — После Баин-Цагана все стараются улучшить свои позиции, пробраться снова к самой реке. Значит, чего-то еще замышляют…

— Большую ли территорию захватили японцы?

— Немалую. Местами продвинулись от границы километров на пятнадцать, а по фронту — километров на пятьдесят. Да вы об этом кусочке не тревожьтесь: там, кроме песка, ничего нет. Все плацдармы на том берегу мы удерживаем, а это главное. Если бы нам побольше силенок, то японцев можно было бы в два счета окружить и уничтожить, даже не переходя государственной границы…

Появилась официантка. На подносе, занятом до краев, стоял маленький графинчик с водкой. Майор, перехватив наши удивленные взгляды, рассмеялся:

— Я же предупреждал, чтобы вы действовали по своему усмотрению! Нам с капитаном нельзя — после обеда на службу. А вы пейте, — в его голосе зазвучали повелительные нотки. — Пейте! Сегодня ваш праздник, не каждому доводится отмечать свое возвращение в строй…

Из всех вариантов на мою долю пришелся наилучший: я возвращался в свою эскадрилью лётом. Кирилл в штабе ВВС получил назначение на запад и отправился на вокзал, а я поехал на аэродром, где меня ожидал новенький И-16. Уже здесь можно было заметить, насколько прав майор: авиационная техника в район боевых действий поступала в возрастающих количествах. Качество ее также не оставалось неизменным.

И вот снова Монголия. Теперь она мне кажется не просто умозрительно дружественной территорией, как это было при первом перелете границы, а чем-то близким, дорогим… Ничто так не углубляет чувства, как бои, пролитая кровь за землю, которую довелось защищать…

До города Баин-Тумен, который являлся промежуточной авиационной базой, я летел в составе большой группы И-16. В Тамцах-Булаке расстался с попутчиками, взяв курс на свой аэродром.

Как ни спешил добраться до эскадрильи, строгие правила воздушной навигации призывали к осмотрительным действиям, а после перерыва летчик бывает к ним особенно чуток. Когда оказалось, что до конечного пункта маршрута можно дотянуть только на пределе горючего, я решил сесть заблаговременно, хотя до своих оставалось, как говорится, рукой подать — пять — семь минут лета.

Здесь, на аэродроме соседей, вместе с И-16 стояли новые самолеты И-153 — «чайки», как их называли. Мы слышали о них еще в Москве. Пока моя машина заправлялась, я решил получше рассмотреть их.

«Чайкой» нельзя было не любоваться. Верхняя пара крыльев, изогнутая посередине, как у морской чайки, придавала маленькому самолету изящество и какую-то особенную легкость. Нижние крылья по размерам были меньше и служили как бы опорой для верхних. Биплан был покрашен в беловатый цвет.

— Как бьет И девяносто седьмого? — спросил я летчика — хозяина «чайки».

Он пощупал меня глазами, потом сказал:

— Бьет…

— В любом положении?

— По маневренности превосходит. На виражах, например, быстро заходит в хвост, и тут японец уже никакими приемами не выскочит. Ни вверх, ни вниз не уйдет… У земли, правда, и на средней высоте немного того… скоростенки не хватает.

— А на высоте?

— На высоте полный порядок: мотор высотный!.. Ты разве не слыхал, как мы провели на «чайках» первый бой?

Я объяснил ему, почему не в курсе новостей.

— Тут такое дело вышло! — охотно начал летчик. — Нас повел майор Грицевец. Он при тебе Забалуева спас?.. На земле мы уже договорились, что нас японцы при первой встрече могут принять за И пятнадцатые: видишь, какое сходство! Мы должны этим воспользоваться… Ну вот, летим девяткой! Грицевец впереди, правее его звено Николаева, левее — Паши Коробкова. Японцы! Первым их заметил Саша Николаев — и давай нам махать крыльями. Поняли. Японцев раза в два больше. Когда нас увидели и, видно, приняли за И пятнадцатых, бросились, как осы на мед. Мы на них… Лобовая атака не состоялась: не успели развернуться друг на друга и разошлись левыми бортами… И началась свалка… Тут они разглядели, что к чему, глаза на лоб — и врассыпную. Кто полез вверх, кто в вираж встал, кто по прямой драпает — полная кутерьма! Я к одному в хвост присосался… — И рассказчик рассек одной ладонью воздух перед собой, показывая, как он это сделал, а другой рукой, имитируя действия японца, начал проделывать каскад быстрых вертких движений.

— Он туда, а я так, он вверх, а я сюда. Он на «горку», а я уж жду… И как дал из всех четырех точек!.. Из него аж ошметки полетели. И вспыхнул. Самураи горят хорошо, у них ведь бензин в крыльях… Мы в этом бою щелкали их, как орешки. Даже смех брал, как они тикали… Про нас тут легенду пустили, будто мы для приманки выпустили шасси, — так это брехня, сказки. На «чайке» с неубранными шасси набирать высоту нельзя: мотор спалишь. А выпускать да убирать их в воздухе не позволяет запас сжатого воздуха в бортовом баллоне. А потом, сам посуди, как нормальный летчик полетит в бой с неубранными шасси? Это ведь бой!. Тут фокусы не годятся.

Летчик подвел меня к мотору:

— Вот, смотри: все четыре пулемета стреляют через винт. И если они хорошо работают, так все пули, конечно, при точном прицеливании, пойдут в одну точку, и за пару хороших очередей можно этого И девяносто седьмого разрезать пополам, как пилой. Ведь сто пуль в секунду! Это тебе не И шестнадцатый, у которого только два пулемета бьют в точку, а крыльевые — работают, как распылители! «Чаечка» — это, брат, высший класс и по маневренности, и по огню…

Мой собеседник был влюблен в «чайку», и его восторженность не могла не передаться мне.

При звуке ракеты, взвившейся над стоянкой, меня охватило предчувствие боя. Каждая клеточка отозвалась на призывный сигнал с такой силой, как будто я и не оставлял фронтовой аэродром. Мгновенная отрешенность от всех земных забот, все внутри напряглось в готовности к быстрым, внезапным действиям…

Я осмотрел небо. Оно было чистым, ничто не напоминало о необходимости срочного вылета. Между тем на аэродроме капризно зачихали, зафыркали, затрещали моторы, потом все это разноголосье слилось в нарастающий гул, а еще через несколько секунд уже металлический завывающий рев заполнил степь.

Три звена «чаек» начали взлет почти одновременно с эскадрильей И-16. Сразу же бросилось в глаза, что бегут они на взлете намного больше И-16. Оторвавшись от земли, «чайки» подбирали ноги сразу, словно птицы. Это придавало самолетам красоту и легкость.

— Почему они так долго бегут на взлете? — спросил я техника, который заправлял горючим мою машину.

— Воздушные винты неподходящие: промышленность не успела выпустить винты с изменяемым шагом в полете. — Желая блеснуть своей осведомленностью, он добавил: — Вот скоро придут ВИШ один, винты с изменяемым шагом, тогда «чайка» почти с места будет взлетать. Я видел, как она взлетела с новым винтом. Пробежала метров сто и — в воздухе. Вполне современная машина. Им ведь не разрешают перелетать линию фронта ни при каких обстоятельствах: опасаются… Если собьют, то японцы смогут узнать секрет нового самолета…

Я слушал сведущего техника без внимания: над горизонтом уже виден был воздушный бой — взлетевшие «чайки» и И-16 дрались против японцев. Первая атака произошла на встречных курсах: очевидно, японское командование замышляло, используя тактическую внезапность, накрыть новые советские самолеты на земле. Я вспомнил первый налет противника на наш аэродром, штурмовку, которой они подвергли полк, где служил мой земляк, техник из Балахны… Времена меняются! «Чайки», своевременно предупрежденные пограничными постами воздушного наблюдения, заблаговременно сумели взлететь и вместе с И-16 встретили противника, сами навязали ему бой. Как потом выяснилось, противник главными силами своих истребителей решил одновременно нанести сокрушительный штурмовой удар и по другому нашему аэродрому.

Не имело смысла, не зная воздушной обстановки, лететь к линии фронта. Я взял курс на свой аэродром — пошел с набором высоты, опробывая оружие. Острый, быстро выветриваемый запах пороховой гари (по открытой кабине все время гуляют сквозняки), огненные следы пуль возбуждали боевой азарт. С возросшей зоркостью я оглядывал чистое небо, готовый к схватке в любую минуту. Мне даже хотелось, чтобы противник сейчас появился. Вряд ли это возможно — через три минуты наш аэродром, где на каждой стоянке полно истребителей. Вряд ли сюда японцы полезут — опасно…

Аэродром — на горизонте. Подзадрав нос машины, направленный в сторону, берусь за общую гашетку и пробую стрельбу четырех пулеметов разом… И вдруг… в той стороне, где скрывается трасса, вырисовываются самолеты. Их так много, что численность группы сразу и не определишь… Во всяком случае, не менее семидесяти Чьи? Под крылом — аэродром наших истребителей. Не может быть, чтобы японцы рискнули. Впрочем, в таком количестве…

Да, это они! Ударная группа, выделенная для штурмовки аэродрома, приближается… Я окидываю взглядом наши стоянки — они пусты! Замысел врага снова сорван: наши истребители уже в воздухе и приняли строгий боевой порядок; правда, они пока ниже японцев…

Обе эти группы — вражеская и наша — похожи сейчас на две журавлиные стаи, парящие друг над другом. Странная, непривычная для глаза медлительность в их движении. Хорош бы я был, если бы оказался здесь, имея в баках предел горючего.

О посадке теперь нечего и думать. Я напряженно, до боли в глазах всматривался во вражескую армаду. Имея преимущество в высоте, японцы летели как бы в раздумье, не решаясь завязывать бой… В прежние времена, при численном и тактическом превосходстве, противник поступал иначе! Но чего японцы выжидают? Как пригодились бы сейчас «чайки», они бы живо спустили самураев вниз!

Я не сразу понял, что происходит, когда от общего строя японцев вдруг откололся и камнем повалился вниз какой-то одиночка. Было похоже, что японец-смельчак решился первым нарушить затянувшееся выжидание и, пользуясь преимуществом в высоте, отважился атаковать советских истребителей… Он пикировал почти отвесно, не открывая огня… «Хочет таранить? .» Наши вовремя его заметили, и все произошло как нельзя лучше: в последний момент они разомкнули свой строй, а японец, не пытаясь кого-либо ударить, трусливо провалился вниз. Вслед за ним тотчас ринулось наше звено и вогнало самурая в землю.

Психическая атака, рассчитанная на то, чтобы таранным ударом разрушить боевой порядок, вызвать смятение и панику среди наших истребителей, не удалась; японец-смертник, которого специально готовили для этой цели, не оправдал ни затрат, на него положенных, ни тактических надежд, с ним связанных. Его бесславная кончина могла только расстроить других японских летчиков, наблюдавших за ним с высоты. Скорее всего, именно так и произошло: не вступая в бой, японцы стали медленно разворачиваться и со снижением уходить в сторону Маньчжурии, наращивая скорость.

Держась с самого начала боя в стороне, я неожиданно оказался на попутно пересекающихся курсах с японцами. По высоте мы сравнялись… От японского звена, наиболее близкого ко мне, нехотя отвалил один истребитель. Несмотря на могучее прикрытие, решительным в действиях он не был. Вначале направился мне наперерез, но, не сблизившись толком, находясь на безопасной дистанции, неожиданно переменил свое намерение: почему-то отвернулся и пошел в сторону, подставив свой хвост. «Мотор неисправен!» — сообразил я. Если бы коварство врага не было так хорошо известно, я бросился бы за ним, не раздумывая. Теперь же я не спешил… Судя по всему, это был какой-то новичок, плохо понимавший, что происходит в небе. Он шел слепо, по прямой — это-то и подмывало снять его…

Прежде всего я оглянулся. За спиной у меня никого не было… Искушение легкой победы взяло верх. Я бросился вслед за одиночкой. Пока мчался, сокращая расстояние, он летел по прямой. Но вот дистанция сократилась, стала прицельной. Я ловлю японца в перекрестие… Не тут-то было! Его скованность исчезла, он вдруг ожил… Что за черт! А, вон в чем дело: это не японец маневрирует, а просто мой прицел колеблется, как флажок на ветру, — перерыв не прошел бесследно, навык быстрого прицеливания утрачен… Я изо всех сил стараюсь быть точным в движениях…

Вдруг впереди прошла предупредительная трасса — кто-то из наших подавал сигнал об опасности. Я оглянулся… Серебристый диск, сметаемый винтом японского истребителя, вот-вот ляжет на хвост моего самолета… Резким рывком я повалился вниз. «Ушел!» Вместе со вздохом облегчения зло клял себя за горячность… Простаком оказался не японец-одиночка, а я, поддавшийся на приманку, к которой, как потом выяснилось, японцы стали прибегать в последнее время.

Занимая в полете наилучшее для обзора место, японские командиры иногда приказывали по радио своим летчикам выступить в роли приманки — появиться перед советскими истребителями и увлечь за собой какую-нибудь азартную голову. Как только наш истребитель покидал строй, на него наваливалось сверху звено японцев… Едва не сделавшись жертвой этой хитрости, я вновь повторял золотое правило: прежде чем прицелиться в бою — оглянись! За одну секунду обстановка может измениться не в твою пользу. Правило не было новым, но в мое сознание оно внедрялось, должно быть, малыми долями, по крупицам.

Новой явилась мысль о том, как важно для истребителя знать малейшие изменения, происходящие в тактике противника. Вынужденный перерыв в полетах сказывался не только на технике пилотирования и стрельбе, обнаружился явный пробел и в моей тактической подготовке. Пробел был невелик, но мог повлечь за собой поражение…

При выходе из пикирования я увидел, как три японских истребителя — самолет-приманка и пара, охотившаяся за мной, — подворачивают к своей группе. Вероятно, они потеряли меня или решили, что я ушел совсем. Используя скорость, приобретенную на пикировании, весь настороже, я полез к ним.

Звено японцев близко, противник явно меня не видит. Нос моего самолета круто задран. Вот-вот машина потеряет скорость, свалится в штопор. От нетерпения дрожат руки. Целюсь… Очередь… — один японец переворачивается. Я тоже сваливаюсь, потом, прекратив штопорение, перехожу в нормальный полет.

Над моей головой звено наших истребителей нападает на атакованный мной японский самолет. Летчик из него выпрыгивает с парашютом. Я наблюдаю за его приземлением, потом лечу на свой аэродром.

Едва я успел поздороваться с командиром и другими товарищами, как узнал, что прямо со стоянки к месту приземления японца отправляется машина. Мне тоже хотелось посмотреть на самурая.

— Возьми бойца с винтовкой! — предупредительно сказал Трубаченко.

Мы неслись по степи, выдерживая курс по моему маленькому компасу. Через несколько километров увидели грузовик, прибывший сюда ранее. Вдали белел купол парашюта, к нему бежали люди… Мы тоже направились туда, как вдруг послышалась стрельба Бегущие залегли, наш шофер, не дожидаясь команды, резко затормозил: изготавливая оружие, мы с бойцом выскочили из машины и побежали к залегшим в траве людям. Вдруг трое из них с оружием в руках бросились вперед и, сделав несколько прыжков без единого выстрела, упали на парашют, придавив его своими телами. Все поспешили к этой свалке.

Под белым полотном, визжа, как недорезанный кабан, бился японец. Трое советских бойцов его укрощали. Вскоре визг прекратился, полотно перестало трепыхаться, из-под него доносился только жалобный стон. Бойцы, распластав под парашютом человека, прижимали его руки и ноги к земле.

— Гаденыш! Стрелять вздумал!.. — зло ругался боец, подбираясь под полотно.

— Не раздавите, черти, — говорил другой.

— Надо бы его, гаденыша, пристрелить, тогда бы он и техника не ранил!

Японец вцепился в шелк обеими руками, боясь показаться на белый свет. Его пришлось раскутать силой.

Он лежал лицом вниз, подле валялся пистолет и кинжал, вынутый из чехла. Я осмотрел пистолет: обойма пуста, патроны все расстреляны. Японца подняли с земли, поставили на ноги. Он с перепугу трясся как в лихорадке, поднял руки без всякого требования. Вид его был жалок: маленькая фигурка съежилась, в глазах не злоба, какую я видел у офицера в госпитале, а мольба о пощаде. И эта убогая личность только что не хотела сдаваться в плен и яростно, до последнего патрона отстреливалась?! Я не мог этому поверить. Трясшаяся от страха фигурка вызывала отвращение.

— Охраняйте, чтобы не сбежал! — сказал я бойцам и пошел к технику, которому врач уже оказывал первую помощь.

Раненый, лежа на спине, корчился от боли. Окровавленный комбинезон был по пояс спущен с его плеч, врач накладывал повязку на грудь. Кровь уже успела просочиться, и марлевый бинт на глазах набухал.

— Хотели… помочь, — с трудом, словно оправдываясь, говорил техник. — Думали… повредился… ранен… а он стрелять… Теперь помру…

— Не говори глупости! — сказал врач, однако вид его был обеспокоенным и тревожным. — Давайте сюда грузовую машину! — крикнул он красноармейцам.

— Может, на легковой? — предложил я.

— Ему нельзя сидеть.

— Мы с добром, а он… стрелять, — еле выговаривал техник, глядя в небо.

— Помолчи, — приказал врач. — Лежи тихо, не шевелись.

Раненый уже ничего не отвечал, губы его посинели, лицо стало землистым. Не издав ни единого стона, удивительно спокойно умирал человек.

У меня защемило сердце. Горький комок подкатился к горлу. Я взял у красноармейца кинжал, сунул его в руки пленному, который тоже смотрел на умирающего, и крикнул, кипя негодованием:

— Харакири! Делай харакири! Вспарывай свое брюхо!

Самурай швырнул кинжал в сторону, что-то жалобно залепетал, трясясь еще сильнее.

Подъехала грузовая машина. Бездыханное тело техника бережно положили на носилках в кузов. Пленного я хотел взять с собой, но врач категорически запротестовал: японец прыгал с парашютом из горящего самолета, возможно, у него есть какие-нибудь повреждения, его необходимо внимательно осмотреть.

С рассказа об этом трагическом случае и начался мой разговор с Трубаченко. Он слушал молча, вытянувшись на металлической койке. Потом не спеша поднялся и сухо, даже недовольно спросил:

— Значит, жалко?

Я искренне ответил:

— Очень!

— А кому на войне жалость нужна? — не с упреком, а с каким-то грустным сожалением спросил Василий Петрович и сам же твердо, убежденно ответил: — Никому, комиссар! Жалости на войне нет места, она, как выхлоп из моторов, только засоряет воздух и мутит голову, мешая воевать… Вот техник из-за нее и погиб. В бою необходима злость. Злость таит в себе силу, как порох…

Он говорил, раздельно выговаривая каждое слово, отчего речь приобретала большую внушительность. Его обычно подвижные глаза уставились в одну точку, на скулах играли желваки — гибель техника он принял близко к сердцу, и я это понимал.

Помолчав, Василий Петрович отрывисто спросил:

— Не устал?

— Нет.

— Будем считать, что ты снова в строю?

— Конечно.

— Полетишь со мной на разведку? В паре?

— Полечу! Только Васильев, наверно, будет еще мою машину проверять…

— Инженер доложил, что твой самолет готов… Значит, минут через двадцать вылетим. На обратном маршруте штурманем японцев.

Мы вышли из палатки.

— Погодка что-то под вечерок начала хмуриться, — сказал Василий Петрович, поглядывая на багровое предзакатное солнце и раскрасневшееся небо. — Ветерок разыгрался, да и облака появились. Боюсь, как бы не было грозы…

— Да-а, — неопределенно отозвался я, думая о том, что сейчас услышу подробные указания на разведывательный полет. Ведь до сих пор мне еще ни разу не доводилось участвовать в разведке. Но Василий Петрович, окинув хозяйским взглядом аэродром и радуясь царящему на нем порядку, стал с довольной улыбкой вводить меня в происшедшие здесь перемены: — Видишь, сколько у нас теперь самолетов? Это, черт побери, куда больше, чем положено эскадрилье по штатам. Да говорят, скоро получим пополнение из И-16, оборудованных каким-то новым ракетным оружием…

— Это что же за оружие?

— Толком я и сам не знаю. Вроде как ракетные снаряды… На крыльях монтируются установки, и на них подвешиваются эти снаряды…

Мы не спеша прохаживались возле командного пункта. Ни на секунду не забывая о предстоящем вылете, я с интересом выслушивал новости, радуясь тому, как растут наши силы в Монголии.

— Жоры нет, — вдруг сказал Трубаченко и остановился.

— Как — нет?

— Потеряли Жору. Погиб…

И ни на один мой вопрос о том, как же это случилось, при каких обстоятельствах сбили Жору Солянкина, правдивый Трубаченко, такой зоркий и осмотрительный в бою, не мог дать ясного ответа: мгновение, в которое смерть подстерегла товарища, никто из летчиков не уловил… Я спросил о Гале.

— Перевелась в другой полк… Ей трудно было… Они ведь серьезно полюбили друг друга…

Трубаченко помолчал, потом вынул из кармана брюк изрядно потрепанную полетную карту и указал точку, расположенную километрах в семидесяти за линией фронта:

— бот сюда мы полетим. Здесь японский аэродром истребителей.

Я тоже вынул карту, отметил точку. По телу пробежал знакомый холодок, предвестник опасного задания.

— Высота тысяч пять, — говорил Трубаченко. — Это вполне позволит уйти, если где-нибудь нас зажмут японские истребители… Ты только лучше смотри за воздухом, а я буду вести разведку… Все ясно?

— Все. Только бы нас темнота не застала, — сказал я, глядя на низкое солнце.

— Спешить нам некуда. Чем поздней, тем лучше. Если там будут самолеты, то завтра утречком, как говорил командир полка, пойдем их штурмовать. — Он сложил карту гармошкой, затем убрал ее и продолжал: — Если они и догадаются, что мы готовимся к штурмовке, то перелететь на другое место сегодня все равно не успеют А завтра с рассветом мы их накроем.

— Понятно! — отвечал я. — Эго будет ответный визит на сегодняшнее их посещение?

— Можно и так считать. Но не только ответ. Коль нас посылают действовать по японским аэродромам, значит, начальство размышляет не об одной лишь обороне!

Я понял, куда клонит командир, и был рад, что поспел вовремя, не опоздал к решительным событиям.

— Значит, будем наступать?

Трубаченко ответил не так решительно, как мне хотелось.

— Черт их знает… Может, будем, а может, и нет… — Он не таился, не секретничал, — он и в самом деле не знал, как ответить.

Доверительно и с застенчивостью, которой я в нем прежде не замечал, командир сразу как-то перешел на другое:

— Сегодня получил письмо от жены.

— Поздравляю! Что пишет?

— Хорошо живет. Кончайте, говорит, скорей с самураями, и прилетайте с победой.

— Мне писем не было?

— Нет, — Трубаченко сочувственно улыбнулся: — Ничего, подожди, и тебе придет… — После паузы напомнил еще раз: — Значит, я над Маньчжурией буду больше смотреть за землей, а ты — только за воздухом… Близко ко мне не жмись, а то стеснишь себя. В паре, конечно, летать на разведку удобней, чем звеном: в случае нападения истребителей легче отбиться…

Немного сутулясь, семеня короткими ногами, он направился к самолету.

Из многих перемен, бросившихся мне в глаза, новый взгляд Трубаченко на боевые порядки был особенно приятен.

Горючее следовало экономить, и мы, не делая над аэродромом круга, сразу легли на курс и пошли с набором высоты.

В определенном смысле полет был для меня ознакомительным. Василий Петрович, желая показать мне линию фронта в новых очертаниях, пересек ее точно посередине, вдоль русла заболоченной речки Хайластин-Гол, впадавшей в Халхин-Гол с востока. Японские зенитчики, очевидно, зазевались и открыли огонь с большим опозданием: разрывы появились, когда мы находились уже в тылу противника; это была стрельба для отвода глаз, чтобы не гневалось начальство…

В последний раз я видел поле боя четвертого июля. Тогда по обоим берегам Халхин-Гола сквозь пороховой дым видны были крупные скопления людей, машин, лошадей. Теперь же я с большим трудом отыскивал внизу ячейки окопов, извилистые ходы сообщений, котлованы, в которых должна была укрываться техника: все ушло глубоко в землю. Лишь редкие вспышки и стелющийся дым на восточном берегу Халхин-Гола, где японцы упорно старались прорваться к реке, выдавали присутствие войск. Внизу шел огневой бой. Обе стороны применяли все средства маскировки, какие были в их распоряжении, и при беглом взгляде с птичьего полета нельзя было даже предположить, что здесь сосредоточиваются десятки тысяч бойцов двух сражающихся армий…

Все это хорошо отвечало нашей внутренней настроенности на поиск, на разведку — на выполнение задания, которое испокон веков требует особого искусства.

Глубже и глубже уходила наша пара в тыл противника. Минуты полета над вражеской землей казались мне необычайно длинными. Я взглянул на часы: только шесть минут прошло с тех пор, как мы пересекли линию фронта. До намеченной точки оставалось не менее тридцати километров.

Появились слоисто-кучевые облака. Опасные облака. Прикрываясь ими, могли незаметно подкрасться истребители противника. Бесшумно расстилаясь в небе, облака настораживали, пугали скрытой неизвестностью. Солнце, опускаясь в золотистую пелену, поблекло, не мешая осматриваться по сторонам. Время по-прежнему шло удивительно медленно.

Вот слева и выше нас что-то — промелькнуло. Если это самолеты, то не наши, наших тут быть не может. Проходит несколько секунд, все проясняется: из-за тучи, вершина которой завалилась на нас, устремляется десяток японских истребителей.

Сближение только начиналось, и я с надеждой и тревогой посмотрел на командира. В этот день в сжатые сроки как бы повторялось все то, что я уже испытал и пережил сегодня: короткая погоня за самолетом-приманкой и стычка со звеном японцев послужили подготовительной, переходной ступенькой к серьезной и неравной схватке, которая должна была произойти теперь. На Василия Петровича я полагался всецело. «Сейчас он начнет разворот, а может быть, попытается скрыться в сторону». Не сводя глаз с японцев, я наблюдал за Трубаченко, чтобы не отстать: его бросок в сторону не будет плавным, но я готов!..» Однако в действительности все произошло иначе.

То, что предпринял Василий Петрович, было крайне неожиданным и странным. Будто кто его укусил!.. Он дал полностью газ и с небольшим снижением вырвался вперед. Я последовал за ним, охваченный недоумением: «Неужели не видит?» Отжимаю ручку и увеличиваю скорость в надежде догнать ведущего и покачиванием крыльев предупредить о нависшей опасности. Между нами дистанция в 100 — 150 метров, но мы оба летели на полных мощностях и расстояние не уменьшалось.

Японские истребители, приближавшиеся к нам двумя группами, были теперь отчетливо видны. Их замысел был прост и ясен: в то время как одна группа начала снижаться, чтобы не дать нам возможности уйти из-под атаки пикированием, вторая, не спеша разворачиваясь, занимала удобное положение для нападения сверху.

Волнующее ожидание прошло, страх исчез. Все подчинилось близкой схватке. Противник хладнокровно, продуманно готовит атаку. Верхняя группа уже раскололась на два звена: одно пошло на Трубаченко, второе — на меня. Снизу японцы тоже рассредоточились, создав нечто вроде сетки, — на случай, если мы попытаемся уходить к земле.

Если Василий Петрович без промедления не предпримет какого-то маневра, нам не сдобровать… Любыми средствами предупредить командира! Не отходя от него, по возможности защищая, загораживая своим самолетом, — предупредить! Противник близко. Видны красные круги на крыльях. Неубирающиеся колеса выставились, как когти хищника…

А командир мчится по прямой на полной скорости, врагов он все еще не видит. Я глубоко, размашисто качаю крыльями, — Трубаченко не реагирует… Мои резкие движения притормозили скорость, я еще больше отстал от командира. Одно японское звено подходит ко мне сзади вплотную. Первое, инстинктивное желание — вниз! Но Трубаченко я не брошу. Сдерживая себя и затрудняя противнику прицельный огонь, резко даю ногу. Самолет стремительно отскакивает в сторону, японские пули прошивают консоль. Трубаченко словно ослеп, он мчится по прямой, ничего не замечая! Звено, нависшее над его хвостом, стремительно пикирует. В отчаянии я изо всех четырех точек даю в сторону командира предупредительную очередь; цветные трассы протянулись рядом с ним, но командир не шелохнулся!.. Увертываясь от прицельного огня, я проваливаюсь вниз и тут же снова лезу кверху.

О, несчастье! Василия Петровича нет!

Ах вот он! Командир метеором проносится мимо меня вниз, на японцев, которые уже поджидают нас у земли. Я в точности повторяю его маневр. Вертикально пикируя, он разворачивается в сторону границы, стремительно проскакивает нижний ярус японских самолетов и у самой земли резко выводит машину в горизонтальный полет.

И-97 слишком ветхи для того, чтобы японские летчики рискнули на них повторить маневр, связанный с такой перегрузкой, с такой работой фюзеляжа и крыльев на излом.

Мы летели на бреющем, под плоскостями волнами ходила трава.

От быстрой смены высоты ломило в ушах. Зевая во весь рот, я старался уменьшить боль, но, казалось, она, напротив, усиливается; уж не случилось ли что с барабанными перепонками? Глухо заныла поясница… Но все-таки я был доволен, что выдержал большую перегрузку при выходе из пикирования. Значит, буду летать.

Вслед за Василием Петровичем я сделал небольшую горку, и вскоре боль в ушах прошла. «А как же разведка? — подумал я. — Мы ловко оторвались от опасного противника, но не выполнили главную задачу полета! И что так увлекло Василия Петровича, ради чего мы едва не погибли?»

Я почти не сомневался, что командир от досады забудет и про штурмовку войск, пойдет прямо домой, но ошибся. Трубаченко начал шарить по земле, выискивая подходящую цель. По дороге из Джин-Джин-Суме к линии фронта двигались две грузовые машины, набитые людьми, и одна легковая. На них-то мы и обрушились. Спустя несколько минут один грузовик горел, другой дымил, легковушка валялась на обочине дороги…

Мы возвратились на свой аэродром, когда солнце уже село.

Я нагнал Василия Петровича у командного пункта.

На его возбужденном лице было написано явное удовольствие, и он скорее с одобрением и сочувствием, нежели с упреком сказал:

— Все хорошо! У японцев на аэродроме самолетов восемьдесят, не меньше. Но зачем же так махать крыльями и давать трассу перед моим носом?

Я был крайне удивлен. Выходило, что Трубаченко заметил противника вместе со мной — потому-то он сразу и прибавил скорость. И только сейчас я понял, почему он мчался по прямой, никуда не сворачивая, ни на что не отвлекаясь: он решил во что бы то ни стало прорваться к вражескому аэродрому — объекту разведки. Счет шел на секунды, и, наверно, он не потерял ни одной из них. Но, продолжая разведку ценой такого риска, он одновременно следил и за моими действиями!

Я молчал, хлопая глазами.

— Ты видел их аэродром?

— Нет.

— Ну, это понятно, мы ведь немного не долетели, а ты в это время как раз от них отбивался. Один мерзавец, мне все же две пробоины в крыле сделал…

Лицо Трубаченко раскраснелось, его темные, очень густые волосы были влажны от пота, и он усиленно и машинально их приглаживал — чувствовалось, как еще возбужден командир. Помянув японские пули, он как бы осекся, смолк на секунду, потом решительно рубанул воздух рукой:

— А вообще, все хорошо! Мы их завтра утречком накроем…

Трубаченко поехал докладывать командиру полка результаты разведки. Я вспомнил слова Кравченко о трех компонентах, решающих исход любого воздушного боя: осмотрительность, маневр и огонь. На этих ли «китов» опирался успех минувшего вылета? Только ли на них?

Осмотрительность? Да, осмотрительность командира была безупречной: Трубаченко вовремя заметил появление противника. И когда это произошло, он, следуя хрестоматийным требованиям тактики, должен был немедленно прекратить выполнение задания, возвратиться. Командир поступил иначе: он продолжал разведку при наведенных на него японских пулеметах, рискуя оказаться сбитым над вражеской землей. Почему? Здесь огромную роль играла не только выучка летчика, отраженная в «трех китах», но и нечто большее — характер советского воздушного бойца, натура, для которой долг перед Родиной важнее жизни.

После этого вылета я как-то заново осмыслил мнимую замкнутость, неразговорчивость Трубаченко. В манере несколько непривычной проявлял себя волевой, решительный человек, человек дела, который не любит, просто не умеет расходовать свою внутреннюю энергию на болтовню. Его скромная деловитость, рабочая сосредоточенность внушали уважение.

Наступили сумерки, когда мы тронулись на ужин, но прохлада не опускалась на степь: в воздухе стояла духота. Летчики шутили, что небесные боги собираются предоставить им отдых по погоде.

— Тебе и без богов японцы разрешили пару дней баклуши бить, — заметил Красноюрченко летчику, самолет которого получил сегодня в бою серьезные повреждения.

— Комэска пообещал мне твой дать, — ответил пострадавший.

— Дожидайся! Вот кончится война, тогда забирай хоть насовсем…

В столовой светили фонари «летучая мышь», бросая слабый свет на самодельные, некрашеные столы и скамьи. Этот оседлый комфорт, равно как и появление на командном пункте железных коек и стола, говорили, что люди в степи начали обживаться. На столе я заметил бутылки с портвейном.

— Теперь для аппетита нам дают по двести граммов вина, — с удовольствием пояснил Красноюрченко.

Сразу же завязался оживленный разговор. Вместе с нами столовались летчики еще одной эскадрильи нашего полка. Петр Граевский, новый помощник командира эскадрильи, с увлечением рассказывал, как при необычных обстоятельствах сбил сегодня в бою японского истребителя:

— Кончилась драка, лечу домой. Смотрю: сбоку группа самолетов. Ну, я для порядка решил пристроиться. Сказано — сделано. Подошел… Глядь, у моих новых «приятелей» колеса торчат, а на крыльях — круги! Я от них блинчиком, блинчиком… А самого червячок так и точит: «Не уходи! Обей! Они тебя не видят, тоже после драки очумели!..» Ну, и дал им горячего до слез!

— В гости тебя они не приглашали?

— Они его в воздухе угостили…

— А вы знаете, что сегодня у нас «в гостях» оказались трое японских летчиков?

— Самую важную персону Виктор Рахов доставил.

— Кого это?

— Рахов аса «неуловимого» сбил. Этот ас — сильнейший среди японцев.

— А слыхали, еще один не сдался в плен и сделал себе харакири?

— А почему те трое не покончили с собой? Это вам известно? — спросил Красноюрченко, загадочно улыбаясь.

— Ну-ка, Иван Иванович, доложи, почему?

— Разочаровались самураи в пользе харакири: бог вместе с микадой теперь их надувают. Вот слушайте… Как-то большую группу японских летчиков, сбитых в воздушных боях, спросили на том свете, куда они пожелают: в рай или в ад? Погибшим на войне, как известно, дается право выбора. Показали летчикам образцы. Рай точно, как по священному писанию: тишина, везде деревья, речки молочные с кисельными берегами, птички поют — вообще все как в раю. Ад представили с музыкой, с богатыми ресторанами, с выбором красивых женщин и так далее… Летчикам понравился больше ад: в раю, заключили они, очень скучно, а в аду хорошо, и главное — денег ни за что не берут. Объявили свое последнее слово — в ад. Их, конечно, сразу привели в избранную ими половину, заперли на все адские замки. Летчики оторопели: кипят котлы со смолой — их соотечественники варятся, на раскаленных сковородах жарят живых людей, крики, стоны — ужас! Истинный ад! Они начали двери ломать, шуметь, возмущаться. Им отвечают: «Вы же сами, по доброй воле выбрали ад». Летчики говорят: «Но сначала-то показали нам красивую жизнь». А им и объясняют: «То были императорские агитпункты!..»

Когда смех стих, Красноюрченко дополнил:

— Японские летчики привыкли развратничать. У них, говорят, даже дома терпимости входят в штаты частей.

— Сегодня мы по ошибке, видать, накрыли такое заведение, — подхватил один из летчиков. — Там из разрушенных блиндажей разноцветные бабочки выпархивали…

К концу ужина приехал командир эскадрильи и сообщил, что с рассветом весь полк полетит штурмовать аэродром.

— Нужно будет сегодня поставить летчикам задачу, — сказал он, торопливо заканчивая ужин. Я ему не посоветовал.

Он возразил, ссылаясь на рекомендацию штаба.

— Зря летчиков перед сном беспокоить не нужно, — убеждал я Трубаченко. — Задание ответственное, опасное, пусть люди отдохнут хорошенько, поспят покрепче… Объяснить порядок действия времени хватит и перед вылетом. А потом, ты же не получал приказа, чтобы именно сегодня довести задание?

— Нет.

Договорились — задачу летчикам поставим утром.