Истребитель

4

— У вашего сиятельства в сакле всегда немного пахнет прокисшим молоком. Вот, что значит готовить у себя дома овечий сыр, — сказала Марья Игнатьевна. — Я говорила и повторяю, что вам, с вашими запросами и способностями, надо жить в Николаеве.

У нее и теперь был такой вид, как будто она сейчас сделает что-то очень важное и приятное. Войдя в саклю, она критически осмотрела стол, чуть поморщилась, потребовала полотенце и тотчас принялась за работу: перетерла тарелки и чашки, отогнула ключем крышку жестянки с американскими консервами, налила себе водки (Иван Васильевич утаил от Пистолета крошечную бутылку). Ела она с аппетитом и всегда все хвалила, так что на нее было особенно приятно стряпать.

— Я нынче пить не буду.

— Что так, ваше сиятельство! Или нездоровы?

— А что? Исхудал?

— Немного как будто похудели. И отлично, что вы не пьете. По моему, вы в последнее время злоупотребляли. Ну так я выпью без вас… Отличная водка, — говорила она, намазывая лепешку консервами. — Но прежде всего, приятная новость. Вот в чем дело, ваше сиятельство. В Ялте скоро состоится важная международная конференция. Для вас есть работа.

— По дипломатической части? — слабо пошутил он.

— Нет, по истреблению клопов. Во дворце Николая Романова в Ливадии. В этом дворце, как вы знаете, долго был крестьянский санитарий и теперь нужна дезинсекция. Приезжают люди из Москвы, но наши вас рекомендовали как выдающегося местного спеца. Ваша помощь признана необходимой, это хорошо оплачивается, а я догадываюсь, что вам деньжата пригодятся. Во дворце остановится президент Рузвельт…

Она уже все знала: кто приезжает, где кто будет жить. Нашлась работа и для нее: ее включили в комиссию по приведению в порядок Воронцовского дворца. Иван Васильевич был и разочарован новостью, и тронут: понимал, что рекомендовали его не «наши», а она. Он грустно смотрел на нее и думал, что еще в среду мечтал о женитьбе на ней, хотя, вероятно, без всякого права. В старых романах Иван Васильевич читал о хороших и плохих партиях. Теперь слова «партия» в таком смысле никто из молодых верно не понял бы, но понятие, выражавшееся этим словом, осталось, изменились только его признаки. Михайлова, активистка и завженотделом, была прекрасная партия; Марья Игнатьевна, получавшая немалое жалованье, имевшая комнату с собственной кухней и с проточной водой, была хорошая партия; сам он, конечно, был никакая партия. К тому же, в последние годы ему лишь редко приходило в голову, что он еще может нравиться женщи-нам. В одну из таких редких минут была куплена у букиниста книга профессора Патрика.

— …Я сегодня в первый раз по-настоящему осматривала Воронцовский дворец, — говорила она, наливая себе вторую рюмку. — Да-с, сладко жили эти ваши крепостники. У княгини, видите ли, была гардеробная, ну, я вам скажу! Для библиотеки было чуть не целое здание, хотя никто из них, ясно, книг не читал. Картины графье продало, но остались фамильные портреты, мы сегодня совещались, снять их или нет. Решили оставить: под ними выцвели шпалеры. Мебель пришлось привезти из Москвы, теперь будем все расставлять и приводить в порядок. Работы пропасть, а так как в Ялту ездить далеко, то мне отвели комнату в каком-то флигеле. Вот приходите ко мне по вечерам, когда будете возвращаться из Ливадии.

— Не буду возращаться, Марья Игнатьевна, — сказал он со вздохом и сообщил, что его выселяют. У нее на мгновение вытянулось лицо, но тотчас снова показалась улыбка.

— Ясно! — сказала она. — Частные граждане должны поступаться своими удобствами в интересах государства. Куда же вы поедете?

— Не знаю. Думаю, к Ивашкевичам.

— Ну, вот! Да у них и реквизировали комнату. В Ялте теперь все переполнено. Я не думала, однако, что понадобится и ваша сакля. Постойте, сказала она, еще не зная, хорошо ли придума-ла или нет, — Знаете что: переезжайте ко мне! От Ялты в Ливадию рукой подать.

— К вам? — сказал Иван Васильевич, пораженный и почему-то приятно сконфуженный — Как к вам?

— Так, ко мне. Раскумекайте сами: это вы мне окажете услугу, я по крайней мере буду спокойна за мою квартиру. Вы будете держать ее в полном порядке, — сказала она, без большой уверенности в голосе. Взгляд ее задержался на его косоворотке. — Только одно: моей кровати не трогайте, вы будете спать на диване. Постельное белье и подушку я вам, ясно, дам. Не благодари-те, буза!

— Я очень тронут, но… Я не могу не благодарить…

— Так предположим, что вы меня уже поблагодарили, а я сделала вашему сиятельству реверанс. Как вам не совестно!.. Неужто у вас, правда, будет шашлык? Где вы достали баранину?

— Достал. Но кроме шашлыка ничего не будет, даже фруктов не мог нынче достать, — сказал Иван Васильевич, у которого не хватило денег для покупки сладкого.

— Ясно. Вы не князь Воронцов, чтобы устраивать обеды из четырех блюд… Где же он, шашлык? Ах, да, на крыше, — сказала она и захохотала. Смех у нее был особенно милый. — Хотите, я помогу? Нет? Ну, так карабкайтесь вы на крышу, живо.

Он засуетился, взял тарелку, побежал. На крыше, схватив сковородку, задумался: жить у нее, в ее комнате, спать на ее диване! И тут же вспомнил это. Радость как рукой сняло. Он вздохнул и пошел вниз, держа впереди себя вертел вертикально, как держат свечу. Она тем временем в сакле критически осматривала его диваны, шкапчик, хозяйство. «Почти ничего пригодиться не может… Кошмы выбросить… Плохо живет. Но правда, он очень, очень славный человек, верный друг. Во многих отношениях он лучше всех молодых, да пожалуй и умнее». Она увидела, что он незаметно поддерживает пальцем кусок мяса на вертеле, опять залилась смехом.

— …Нет, нет, ничего, я так… Просто мне очень весело и уютно с вашим сиятельством. Да, да, недурно жили эти крепостники, — говорила она, снимая с вертела мясные кружки. — Четыре вам, четыре мне, по братски. — Он вспомнил, что до этого, раз кто-то при нем назвал ее Марьей Васильевной и что ему это было приятно: точно она была его сестрой. — У княгини в гардеробной стояло шестнадцать огромных шкапов, каждый чуть не больше вашей сакли!

— Князь Воронцов, — сказал Иван Васильевич, — в 1815 году командовал чем-то во Франции. Наши офицеры жили весело и все понаделали там долгов. Так вот, чтобы не запятнать русского имени, он за них за всех заплатил долги из своих средств.

— Какой дурак!

— Человек он был, кажется, в известном смысле нехороший. Но это не помешало ему создать то чудо искусства, — сказал он, показывая коркой хлеба в сторону окна. — У этих людей был размах. Сами они, быть может, в искусстве смыслили не так много, но боюсь, что только при них, при их строе, и могли создаться все чудеса искусства: дворцы, соборы, даже картины.

— Опять буза! Мы в порядке социалистического строительства создадим не такие чудеса.

— Вам, быть может, удастся создать то, что у каждого человека будет своя комната с проточ-ной водой и балкончик с горшком цветков. И я нисколько не иронизирую: проточная вода и балкончик с цветочками великая вещь. К несчастью, пока у нас нет и этого. Но о произведениях искусства не говорите: для них нужна свобода духа… Она будет? Может быть, но люди живут только один раз! Вот я, маленький человечек, не так счастлив, что я и подобные мне — это глина, из которой делаются кирпичи для чужих дворцов, все равно княжеских или ваших.

— «Ваших»! Сказал! Они не «ваши», а «наши». Эти дворцы теперь принадлежат народу, то есть вам.

— Неужто? Конечно, в известном смысле это и так, но вот, представьте себе, я здесь живу без малого тридцать лет и не чувствую, что этот дворец мой. Не все ли равно мне, живут ли в нем князья или помещаются никому не нужные учреждения? А показывали дворец посетителям и при Воронцовых. Нет, дворец не мой, Марья Игнатьевна, и мне он, конечно, ни к чему. Вот, если бы хоть эта сакля была моя, это было бы уже недурно, да вот, видите, меня из нее погнали. Не в этом дело! — разгорячившись говорил Иван Васильевич. Хвастайте тем, что действительно есть. Войну мы выиграем, это так, честь и слава. Показали, что можно обходиться без банкиров, спекулянтов, биржевиков, тоже честь и слава. Правда, для этого пришлось создать во сто раз больше чекистов, чем прежде было мошенников, но я понимаю, это достижение, оно имеет историческое значение, хвастайте, далее привирайте, это так. А вот об искусстве вам лучше не говорить и о духовной культуре тоже: они невозможны при таком нечеловеческом гнете. Россия глупеет, Марья Игнатьевна! Ах, как поглупела Россия! Мне иногда кажется, что в ней теперь живет какой-то другой народ, а мой старый вымер. Что ж, были на наших местах какие-то древляне или там скифы, и кровь у них была наша, и биологические признаки наши, а на нас ведь они все-таки походили мало. Так и теперь, порою я думаю, народилось новое племя, в некоторых отношениях наверное очень хорошее, но другое и грубое племя, Марья Игнатьевна, ведущее грубую жизнь, грубеющее с каждым днем, все более безнадежно… Разве возможно искусство при нашем зверином быте! У нас ничего духовного нет и быть не может! — сказал Иван Васильевич и подумал, что прежде не сказал бы этого даже ей, хотя знал твердо, что она не донесет. «Видно, у нас надо заболеть раком, чтобы вслух говорить правду…»

— Сказал! — изумленно заметила Марья Игнатьевна, в самом деле очень недовольная. — По вашему, что Воронцовы покровительствовали искусству! Справились бы вы об этом у Пушкина, он как раз хорошо знал этого князя. Или вам жаль Воронцовских латифундий?

— Нет, вы меня не поняли. Зачем мне «латифундии»? Слава Богу что их отобрали. Вы думаете, я им этого не прощаю? Нет, нет, не заблуждайтесь. Я поглупения России им не прощаю и никогда не прощу! Наш народ был одним из самых умных в мире, наша интеллигенция была тонкая, чуткая, гуманная, и такая же была наша литература. А теперь? На обложке самого модного романа одобрительно сообщено об авторе, что он от такого-то года по такой-то служил в ЧеКа. Мыслимо это было в мое время или в какое угодно другое? Роман, конечно, дрянной, читать стыдно. А наша жизнь, наша молодежь? «Буза», «чуба накрутят», «собирай манатки»… Он хотел было добавить: «у вас гражданин, похоже на рачек», но спохватился, увидев, что она побледнела. «За бузу!» — Ради Бога, не сердитесь, я не то хотел сказать, совсем не то.

— То-то и есть, что не то! — сказала Марья Игнатьевна. Ей не хотелось с ним ссориться. — Вы нездоровы, Иван Васильевич и стали плохо собой владеть. Надо быть осторожнее… То есть, я говорила и повторяю, что надо критически относиться и к своим мыслям, и к своим действиям. Вот вы так любите вашу духовную культуру, а посмотрите, как вы живете. Окурки кидаете в чашку, это партия вас заставляет, что ли? Или может быть советский строй запрещает вам убирать вашу саклю, а? Нет, положительно вам надо переехать в Николаев. Меня приглашают туда читать курс, как только кончится война, говорила она, опять примирительно улыбаясь.