Итоги № 12 (2013)

Бренд-менеджер / Искусство и культура / Искусство

Бренд-менеджер

/ Искусство и культура / Искусство

Дмитрий Бак: «Не тревожьтесь, выставлять трехмерные движущиеся модели русских классиков никто не собирается»

Известие о том, что харизматичный проректор РГГУ по науке, критик и литературовед Дмитрий Бак покинул родной вуз и занял место директора Государственного литературного музея, всколыхнуло культурную общественность. Интеллектуал и либерал стал членом команды Владимира Мединского? Профессор и светский персонаж вступил в неравную борьбу с пылью и протечками в одном из самых непопулярных музеев столицы? Мы решили расспросить самого Дмитрия Бака, каким ветром его занесло в это неудобное кресло.

— Дмитрий Петрович, скажите, зачем вы это сделали? Зачем из комфортного кресла проректора РГГУ перебрались в столь неочевидное место?

— Затем, что я верю: это перемещение может принести не только радость мне, но и пользу самому музею. Я вижу драматическую разницу между тем культурным потенциалом, которым обладает это, как вы говорите, «неочевидное место», и той позицией, которую оно занимает в культурном, и в первую очередь медийном пространстве. Мне бы хотелось устранить этот зазор... Русская литература — самый конвертируемый продукт нашей культуры, она принадлежит всему миру, поэтому, я думаю, это вполне возможно.

— А вообще зачем нужен литературный музей?

— Как зачем?! Чтобы в него ходили люди! Жители Москвы, российские и иностранные туристы — любители и знатоки Лермонтова, Достоевского, Чехова, студенты, профессионалы, просто читатели... А кроме того, музей может стать коммуникативной и дискуссионной площадкой, местом встречи и общения для самых разных людей, так или иначе причастных к культуре текста. В гигантоманские 1930-е годы основатель Литературного музея Владимир Бонч-Бруевич мечтал преобразовать его в огромный комплекс общей площадью 28 гектаров — аналог Дворца советов, только на литературную тему. В одном из писем он пишет, что это здание должно быть «защищено от атак с воздуха», а внутри предполагалось хранить все, что связано с русской литературой: коллекции из-за рубежа, из Пушкинского Дома и Румянцевского музея... Сейчас, конечно, цифровые технологии делают такие площади избыточными, но сама идея очень показательная.

— И вы верите, что люди в самом деле туда потянутся?

— Без малейших сомнений! И меня в этой вере укрепляет то обстоятельство, что в мире существуют литературные музеи, которые вполне успешны и современны. Конечно, иной раз бывает так, что сравнительно небольшому, компактному музею легче живется, у него очевидная культурная доминанта, отработанные бренды... Помните пародийный рекламный лозунг «Покупайте советские микрокалькуляторы — самые большие в мире»? Очень важно не впасть в пустословие о том, что, мол, перед нами самый большой литмузей в стране и уже поэтому вам, знаете ли, в него нельзя не прийти... Нам только еще предстоит продумывать новые концептуальные контуры музея — это невозможно сделать без консультаций с музейным и научным сообществами, а также, конечно, без содействия органов власти.

— В своем нынешнем виде музей, признаться, выглядит несколько уныло...

— На сегодня я ставлю перед собой три главные задачи. Во-первых, более энергичная работа с информационными поводами. Вот, например, совсем недавно к нам из Парижа поступили бесценные рукописи и альбомы Алексея Ремизова — 300 килограммов! И таких сюжетов на самом деле предостаточно. Во-вторых, необходимо работать с «цифрой» — внедрять технологию интерактивного музея, создавать игровые программы, оцифровывать фонды, разрабатывать возможности виртуального подключения и экскурсий... Литература — искусство, к сожалению, не визуальное и даже, строго говоря, не материальное, поэтому демонстрация, скажем, гусиного пера, которым писал классик, не всякого современного зрителя привлечет. А вот небанально выстроенная вокруг этого пера экспозиция с элементами новых технологий — очень даже может. Ну и, в-третьих, очень важно изменить подход к ивент-менеджменту и экспозиционной работе. Сейчас многие музеи выстроены статично, экспонаты помещены в законсервированный музейный контекст. А вот Дмитрий Лихачев писал о необходимости динамической музеефикации — такой, при которой сохраняется живая, непосредственная связь между музеем и изменяющимся внешним миром. Говоря примитивным языком, очень важно, чтобы из окна музея была видна реальная сегодняшняя жизнь, а не условный идеальный ландшафт. И здесь кстати будет сказать о том, что в музее очень бы неплохо создать отдел современной литературы — включить эту область в общую картину русской словесности, показать, что это длящееся, живое, незавершенное явление.

— Но все же уточню насчет экспонатов — показывать-то что будете?

— Все то же, что и сейчас, но в иной музейной сценографии и с иной точки зрения. Не должно быть застывшего, консервативного взгляда на классическую литературу, в которой действуют не живые, настоящие люди со своими страстями, пороками, озарениями, успехами и провалами, а абстрактные «великие гении русской словесности», начисто лишенные всего человеческого. Мне кажется, русской литературе необходим ребрендинг под знаком личности! Это не значит, что нужно копаться в грязном белье великих писателей и выискивать жареные подробности. Но вот понять, например, что тот же Лермонтов не был литератором в нашем привычном понимании этого слова, что основное русло его жизни пролегало за пределами литературы, — это же в самом деле очень важно и способно изменить наше восприятие его стихов. Но это не значит, что сами экспонаты в музее должны стать другими. Поэтому не тревожьтесь: выставлять трехмерные движущиеся модели русских классиков никто не собирается.

— То есть те же рукописи, портреты и гусиные перья?

— Конечно, и рукописи, и портреты, и перья... Но ведь и помимо них репутация музея строится нередко на умении экспонировать, на внятном объяснении всем желающим своих творческих принципов. Скажем, РГГУ многие годы сотрудничает с ГМИИ имени Пушкина. И я все время видел реальные плоды энергичной, напористой работы Ирины Антоновой и ее коллег над развитием музея. В Лувре или в Уффици шедевров больше, а кто реализовал за последние годы больше масштабных проектов европейского масштаба — еще вопрос!..

— Что будет с коллективом? Я знаю, что многие сотрудники — особенно старшего возраста — с трепетом ждут сокращений...

— Я с самого первого дня объявил: сокращений по какому-либо одному признаку (будь то возраст, образование, пол и т. д.) точно не будет. Более того, я надеюсь на помощь коллег в формировании новой концепции музея. Другое дело, что каждому придется определиться, готов ли он работать в новых условиях или нет. Тем, кто меня поддержит, а также новым людям, которых я рассчитываю привлечь, я не могу пообещать золотые горы, но могу гарантировать много интересной работы. Впрочем, Министерство культуры поставило перед всеми музеями задачу существенно повысить заработную плату сотрудникам — для этих целей существуют федеральные целевые программы, гранты, российские и зарубежные культурные фонды... Я работал с этим в РГГУ, дело знакомое...

— Кстати, о министерстве: вы разделяете его цели? Вас не пугает перспектива быть причисленным к официозу и разделить ответственность за непопулярную культурную политику?

— Никаких задач, которые бы мне не были близки, передо мною никто не ставил. Во многом мои цели и цели так называемого официоза совпадают. Видите ли, я правда люблю русскую литературу и правда хочу сделать дело, за которое взялся. Я хочу запустить несколько крутых брендовых проектов, хочу, чтобы зарубежные туристы пришли в музеи Чехова и Достоевского, чтобы в Москве появилась полноценная литературная карта города, составленная не только из милых, но старомодных мемориальных досок, как это обстоит сегодня, но и из каких-то более интересных и современных объектов... И до тех пор, пока официоз хочет того же, мы с ним — союзники. Скажу непопулярную вещь: я тоже думаю, что государство не может поддерживать организации, куда сотрудникам надо приходить лишь изредка и за мелкое вознаграждение заниматься тем, что им нравится, даже если прекрасным людям и специалистам нравится заниматься важнейшими фундаментальными проблемами. Я, например, уже много лет вместе с коллегами и друзьями кропотливо занимаюсь архивной работой над текстами Арсения Тарковского. Дело, безусловно, нужное не только мне, но нельзя же надеяться, что кто-то возьмет нашу «бригаду» на довольствие! Время на дворе непростое, технократическое. Да, гуманитариям надо доказывать свою необходимость — это должно бодрить, а не порождать благородную ярость и взгляды свысока на чиновников.

— И в заключение все же спрошу про покинутый вами Российский государственный гуманитарный университет. Вы оставили этот вуз в не лучшие для него времена — его признали неэффективным, поговаривают о возможном расформировании...

— Ну, во-первых, из РГГУ я не ушел — это одно из главных дел в моей жизни, а преподавание — одно из важнейших моих занятий. Я просто больше не работаю проректором, и это решение продиктовано обстоятельствами: я получил амбициозное предложение именно сегодня, и я его осознанно принял. Мне пятьдесят один год, и все это время моя жизнь была устроена по принципу семилетних циклов — и вот как раз сейчас очередной такой цикл, проректорский, закончился. Шучу, конечно, но доля правды в этой шутке очень велика.