Иван — холопский воевода

Путь к трону

Неяркий зимний свет проникал сквозь слюдяное окно. Царь смотрел на огонек лампады, беззвучно пошевелил губами. В застывшем восковом лице уже не было жизни. У постели умирающего сидела царица Ирина, возле нее стоял Годунов, поодаль — бояре. Федора Иоанновича спросили:

— Кому, государь, оставляешь престол?

Казалось, не услышал царь. Но вот губы его дрогнули:

— Как богу угодно, так и будет.

Седьмого января 1598 года царя Федора не стало. Большой кремлевский колокол, вспугнув тучи галок, возвестил об этом народу.

Незадолго до смерти Федор Иоаннович наказывал жене: «Как приберет господь мою душу, удались от мирского жития. Постригись в монахини. Исполнишь?» — «Исполню», — пообещала Ирина.

Но Борис упросил сестру-царицу не делать этого сразу. Она да патриарх Иов, глава русской церкви, были его опорой. Без них о троне и мечтать нечего. Мстиславский, Шуйский и другие родовитые бояре рвались к престолу. Годуновы не были такими знатными.

Царица согласилась принять пока власть, и Москва, а затем другие города присягнули ей на верность. Но через три дня перед собравшейся в Кремле толпой Ирина объявила о своем пострижении. Она уехала в Новодевичий монастырь, где приняла имя старицы Александры.

Боярская дума решила созвать Земский собор. Это значило, что в столицу должны были съехаться выборные люди от всех сословий со всех городов. Вот они-то, выборные, и составят собор, который назовет нового царя.

Нет, не зря Годунов уговаривал сестру. Понимал, приспело время стать ему государем. Дождался!

Да и кому быть на Руси царем? Годунов и умом горазд, и духом тверд, и говорит красно. Знали, правда, про него и другое — честолюбив, мол, и вероломен. Но кто из прочих бояр без недостатков? А Годунов и править государством может, и в чужих заморских краях о нем с почтением отзываются.

И все же не мог Борис, как раньше при Федоре Иоанновиче, навязывать свою волю Боярской думе. Сидевшие там родственники и доброхоты предлагали избрать его на престол, но высшая знать не желала видеть Годунова царем, считала его худородным выскочкой.

А тут еще пошла по Москве молва, что Борис отравил благочестивого Федора. Заволновались посадские низы. Годунов заперся в своих палатах, а затем уехал в хорошо укрепленный Новодевичий монастырь к сестре — старице Александре.

— Как живешь-здравствуешь, боярин? — спросила она.

— Худо. Вся надежда на тебя и на патриарха…

Патриарх Иов убедил народ в том, что с выборами нужно повременить, покуда не пройдет сорока дней со дня смерти Федора Иоанновича. Сам же зачастил в Новодевичий.

В присутствии духовных чинов патриарх выговаривал царице:

— Ты, старица Александра, от мирских забот ушла, волю покойного государя Федора Иоанновича исполнив.

То дело праведное. А что место свое пустым оставила — богу не угодно. Должно тебе на трон царя устроить.

Так же прилюдно просил он Годунова вернуться к правлению.

Когда кончился сорокадневный траур, Иов сразу же созвал собор на своем подворье. Сторонники Годунова зачитали «боярское свидетельство». Щедро были расписаны заслуги Годунова перед Русским государством! Бориса называли победителем «прегордого» царя Крымского, королей Польского и Шведского. Упомянут был и тот случай, когда больного Бориса посетил Грозный и показал на трех перстах, как равны для него Федор, Ирина, Борис.

На соборе у патриарха было решено: идти всем миром к старице Александре просить, чтоб посадила на царство брата.

А в кремлевском дворце заседала Боярская дума. О Годунове там и слышать не хотели. Но и меж собой согласия не получилось. Никто из достойных собрать большинства не мог.

Патриарх Иов мешкать не стал. По его велению к Новодевичьему двинулось шествие. Но Годунов, выйдя к толпе, заявил со слезами на глазах, что о престоле никогда не помышлял, а потому просить его на царство не надобно. Постоял народ, да так и ушел ни с чем: отказался Годунов государить.

Получалось, напраслину возвели на Годунова — какой же он цареубивец? Более того, добавился новый слух, что правитель собирается постричься в монахи.

На следующее утро с самыми почитаемыми иконами шествие опять направилось к Новодевичьему. На этот раз народу было еще больше. Над толпой колыхались хоругви. Возле монастыря иконы выставили вперед, патриарх возглавил шествие.

В скромных одеждах появился перед народом Борис.

На просьбу патриарха принять царство Годунов обвязал шею платком. Каждому стало ясно: правитель готов наложить на себя руки, но согласия своего не даст. Собравшийся люд был потрясен. От криков и воплей, казалось, дрогнули монастырские стены.

Борис, склонив голову, выжидал. Все шло, как было задумано. Ну что ж, а теперь пусть увидят, что он не жестокосерд, что не может без душевной боли принять страдания народа. Годунов поднял голову.

Иов опустился перед Годуновым на колени. Все замерли. Было слышно, как звякнул о каменные плиты нагрудный крест патриарха. Тотчас повалилась на колени толпа. Тогда Борис негромко, но твердо объявил:

— Не по своей воле, а по воле господа… согласен.

Толпа ликовала. Патриарх Иов в монастырском соборе, не медля, нарек Годунова на царство.

Тем не менее надежды Бориса еще не сбылись. Предстояло переманить на свою сторону бояр, предстояла борьба с думой и лишь затем коронация.

Возвращение правителя в Москву посадские встретили радостно. Кто победнее подносили Годунову хлеб-соль, кто побогаче — дорогие подарки. Некоронованный царь хлебом-солью не брезговал, дорогих даров не взял.

Между тем в самой думе не прекращались споры. Никак не могли решить бояре, кому быть преемником царя Федора. Словесным стычкам, казалось, не будет конца.

Годунов опять уехал в Новодевичий монастырь, заявив, что от престола отрекается. Не сгоряча решился на такой шаг Борис. Все было им и патриархом предусмотрено. Иов сразу отправился к сестре Годунова.

— От тебя, старица Александра, — сказал он ей, — ожидает народ высокого указа.

— Что надобно сделать? — спросила старица.

— Дать повеление, чтобы Борис на царство венчался. Промедленье грозит погибелью престола московского.

Так вместо решения Боярской думы появился высокий указ царицы. Против него дума пойти не могла.

По давнему обычаю бояре присягали новому царю в зале, где заседала дума. Годунов решил пренебречь этим обычаем. Посоветовавшись с Иовом, он заявил боярам:

— Крест мне целовать будете в Успенском соборе.

Далее Годунов потребовал, чтобы вся Москва присягнула ему не в «доможительных» церквах, а в Успенском соборе. Много дней подряд с утра до вечера шел посадский люд к Кремлю присягать Борису…

И все же неспокойно было Годунову. Не мог он полностью довериться боярской верхушке. Поэтому не зря велел он включить в присягу слова, что каждый обещается «не соединяться на всякое лихо скопом и на царя заговором не приходити».

3 сентября 1598 года Борис Годунов короновался в Успенском соборе.

Сев на трон, Годунов наградил своих лучших слуг. И в первую очередь дворян. Для служилых людей приказал выдать из царской казны за один год три жалованья.

Казалось бы, все устроилось: престол его, противники подчинены. Но почему в Ливонию дошел слух, будто Годунова убили бояре? Почему польскому королю Сигизмунду III доложили, что на приеме Борис ударил Романова посохом, а тот набросился на царя с ножом?..

Поначалу царь был милостив и к простому люду — налоги поубавил. Только что беднякам эта подачка! Все равно что выжженному полю горсть воды. Крестьяне помнили: по совету Бориса отменил царь Федор Иоаннович выход в Юрьев день[3]. Нет, не чтили в народе боярина Годунова, севшего на царство.

Государевы заботы

Дождливой была весна 1601 года. Водой затопило луга, нивы, огороды. И летом не переставали лить дожди. А с августа грянули заморозки. Собирать с полей было нечего. Такими же выдались еще два года.

Горше всего пришлось Москве с ее торговым да ремесленным людом. Цены подскочили на хлеб — не подступишься. С голоду помирать стали посадские. Господа прогоняли холопов, чтоб только не кормить. За два с половиной года на трех кладбищах похоронено было более ста тысяч москвичей.

По случаю великого голода приказал Годунов раздавать хлеб из казенных запасов. Но те, кому это было поручено, воровали, а в раздачу шла малая доля.

— На нашей нужде наживаются. Бей их! — кричала голытьба и громила амбары.

На дорогах учинялись грабежи.

В Москве в «Разбойный приказ» каждый день текли целые потоки жалоб и челобитных. Помещики, купцы, монастырские сообщали, что от разбойников житья нет — побивают до смерти, дома жгут, товар и деньги отбирают, урожай грабят.

Царь Борис Федорович был обеспокоен. Требовал разбои повывести, посылал в уезды воевод с дворянскими отрядами.

Прошлую ночь Борис почти не спал, сон одолел его лишь под утро. Который день подряд голова тяжелая и в груди покалывает. Но начавшееся нездоровье не тревожило Годунова. Бог даст, болезнь как пришла, так и уйдет, — внушал он себе. Хмур и темен лицом он был от забот, что свалились на его плечи. И мысли черные уносили покой, жгли голову каленым железом.

Рвался к высшей власти, а что приобрел для себя? Ничего, кроме мрака на душе и боли на сердце. Царством он и прежде правил. Хотя прикрывался другим именем, зато лиха не знал. Надежным щитом было имя царя Федора. После смерти Федора подняли бояре грызню. Хотели придавить «княжеским корнем», знатностью, чтобы занять трон. Тут бы стерпеть Годунову и уйти в тень. Пусть и не первым господином в государстве значиться, да жить вольготно. А не как в стае волков — беги, пока можешь, а выбился из сил — съедят.

Не смог он сойти с той высокой горы, на которую взошел. Не смог уступить другому. Уж не он ли, не Годунов, отдал столько сил России: и в походы с войском ходил, и города-крепости строил, и в чужие страны послов посылал. И впустую? Ступил бы на престол боярин родовитый, да без государственного ума и твердости в руках — и все прахом?

Пять лет с тех пор минуло. А трон под Борисом до сих пор качается. И опереться не на кого. Боярская знать притихла, а на уме одно — спихнуть Годунова.

Слуги внесли на подносе блюда, золотой кувшин с вином и кубок.

Борис не взглянул на еду.

— Ступайте, — отослал он людей. Налил в кубок вина, отпил.

Вспомнил заседание в думе. В памяти мелькнули лица бояр и думных дьяков. Бегающие глазки Василия Шуйского… Голос вкрадчивый, с хрипотцой.

Годунов жевал, не чувствуя вкуса. Кусок не лез в горло.

Отовсюду шли недобрые вести. В Сибири Алей-царевич на Тюменский уезд напал, потом к Туринскому острогу двинулся, тамошний голова просит помощи. Под Астраханью казаки купцов грабят, и, видать, силы у них много: стрелецкий отряд разбили. Да что окраины? Вокруг Москвы вон как гуляют!

А холопье войско! Надо же, в Комарицкой волости воровские люди старейшину выбрали, Хлопком прозывается, да отряды собрали. Голытьбы-то беглой тьма-тьмущая. Куда им податься? И раньше бродяги да беглые на безделье и воровство всякое сходились. Но чтоб войском на царя идти — такого не бывало. Бунты, верно, случались. Даже в Москве чернь поднималась.

Борис вздрогнул… Воспоминание перенесло его в тот год, когда умер Грозный. В апреле тысячи посадских рвались в Кремль. Гул голосов, удары бревна в ворота Фроловской башни — все слилось в нечто зловещее, неодолимое. Толпа разбила на Красной площади арсенал, захватила оружие, завладела большой пушкой, что стояла на Лобном месте. Царь Федор хватал бояр за руки, просил: «Ступайте. Поговорите с ними. Избави бог, ворвутся». Трясущийся, как лист на ветру, Богдан Вельский… Народ требовал выдать его на расправу. Бельский, баловень Грозного и его советник, удалой опричник и всего лишь три недели назад еще руководивший присягой Федору, не находил себе места от страха, искусал в кровь губы. Чернь кричала, будто Бельский отравил царя Ивана Васильевича. Чуднее не придумаешь. Но любит народ сказки и слухам верит. В тот день опекун[4] ушел в отставку. Сообщили об этом посадским и вывезли Бельского из Москвы. А чтобы народ поживее расходился, ударили из пушек с крепостных стен.

Через два года после того бунта грянул новый. Возмутились посадские, как прослышали, что вместо умершего князя Никиты Юрьева стал правителем Годунов. Против него были Шуйские и митрополит Дионисий. Хотели, чтоб Федор Иоаннович отправил в монастырь бездетную Ирину Годунову, а в жены взял сестру Мстиславского. С того и разгорелся сыр-бор. Шуйские на свою сторону торговцев да прочих посадских приманили. Там и голытьба двинулась: да только ее с оглядкой нужно приваживать. Кипела чернь, снова осаждая Кремль. И опять жалкий царь Федор молил бояр: «Уймите их! Сделайте что-нито бога ради».

Чернь ворвалась в ворота, заполнила Соборную площадь. Они жаждали его, Борисовой, погибели. Хотели видеть правителем воеводу Ивана Петровича Шуйского.

Годунов глядел на разъяренную толпу в узенькое оконце: сжатые кулаки, у иных — дубины и колья. Попадись — порешат мигом. Подумал тогда Борис: все, конец пришел. Но Шуйский Иван Петрович, видать, и сам перепугался. Вовремя понял: одним Годуновым толпа не насытится — полетят и другие боярские головы. Поспешил выйти на площадь, объявить: мол, ударили мы с Годуновым по рукам, будет править с нами в согласии…

Царь встал. Походил по просторной палате, вернулся, сел на место.

Да, хотели, чтобы в правителях был князь Иван Петрович. Старика посадские чтили. Не из последних воевод был, что верно, то верно. Но царя Федора в это время Борис уже держал в руках. Да что старое ворошить. Ныне вон тоже дела веселые — холопье войско на Москву движется. До чего Русь дожила!..

По настоянию Годунова сегодня вышел указ о холопах. Он давал право холопам, которых господа выгнали в голодные годы, получить отпускную. С этой отпускной они становились вольными людьми.

В думе поднялся ропот: не все понимали, зачем понадобился царю такой указ.

Голицын, искоса взглянув на Годунова, поддел:

— А на что им воля? У Хлопка в войске им и так вольно.

— На то, — сдержанно ответил Годунов, — чтоб холоп загнанным волком не был. Такой на любого кинется. Холоп без отпускной все равно что беглый: никто его к себе не примет. Помирай с голоду. Одно остается у беглого — разбойство. А мало ли разбойников Хлопок набрал?.. Молчишь, Голицын?.. Может, кто другой скажет?

— Дозволь спросить, государь, — молвил Гагин. — Без холопов-то добрым людям какое житье? Ежели беглого изловят, возвращают хозяину. А теперь что — минуют два-три года, никого в холопах не останется?

— Ты три года сперва прожить смоги. Далеко заглянул, — невесело пошутил Борис и пояснил: — Указ о холопах нам сейчас надобен, чтобы бегство пресечь. Дорога ложка к обеду. А что через год станется, увидим. Отменить указ тоже в нашей власти.

Вслед за указом Годунов предложил думе принять еще одно важное решение: подавить Хлопка нужно «многою ратью» с воеводами.

Кого назначить во главе войска, дума не обсуждала. Годунов хотел сам поразмышлять об этом после. Выбор его остановился на Иване Басманове, который и раньше побивал воровских людей.

Против Хлопка

Не сразу вышел из Москвы Басманов. Пока войско собиралось и снаряжалось, минул почти месяц. Наконец отряды общим числом до четырех тысяч выступили.

Было начало сентября 1603 года. Земля повсюду раскисла, по дороге шли — месили месиво. Отряды состояли не только из конных дворян. В поход были взяты и пешие стрельцы, что еще больше замедляло движение.

Басманов слыл воеводой крепким, надежным. Приказ Годунова принял как должное, а не по нутру был ему этот поход: опять досталось сражаться со смердами, ничтожными холопами, ворами, разбойниками. Нападают из засад, от большого открытого боя уходят, ищи их по лесам и оврагам. Да ежели и побьет он чернь, другие воеводы скажут: «Не велика заслуга — холопов шапками закидать».

Где находится Хлопок со своими мятежниками, уяснить было нелегко. Местные либо не знали, либо не хотели выдавать, а потому говорили кому что взбредет. Басманов посылал разведчиков, наказывая все выведать точнее:

— Без «языка» не возвращайтесь, шкуру спущу.

Разведчики кивали.

— Постараемся. Как не привести…

Дабы исполнить приказ, хватали любого подозрительного. С такими «языками» от волокиты[5] пользы не было. А то и вовсе разведчики не возвращались: кому охота под горячую руку лезть.

…Стрельцов Фому и Пахома никто в разведку не посылал. Они вышли из лагеря Басманова по своей воле. Путь их лежал к селу, что находилось в стороне от дороги. У каждого была за спиной котомка: думали раздобыть снеди.

Фома был невысок, но кряжист, его то и дело тянуло перекинуться словечком. Второй стрелец повыше и посуровее видом, предпочитал отмалчиваться. Шагал он широко, не обходя дорожных луж, лишь брызги летели из-под ног.

— Эх, — вздыхал Фома, — жизнь наша собачья. На дожде мокни, живи впроголодь, а чуть что — по шее…Да не иди ты так прытко. За тобой не поспеть. У тебя ноги будто ходули.

Пахом сбавлял шаг, и некоторое время стрельцы шли рядом. Но вскоре Пахом опять вырывался вперед. Тем временем дорога, по которой они двигались, свернула к лесу.

— Эй! — позвал приотставший Фома. — Слышь-ка, Пахом!

— Чего тебе?

— Бери прямиком. Лec-то нам не надобен.

— Не бойсь. Чай, мы с тобой не купцы, — усмехнулся Пахом. Но все же сошел с тропы.

Теперь они брели по мокрому полю, и Фома опять клял судьбу, ругал разбойников, поносил и господ, и холопов, из-за которых пришлось маяться.

— Холопы, чай, тоже люди, — заметил Пахом, — а живут на что хужей нашего.

— Много ты знаешь… Да постой! Куда припустил, будто смерть за ним гонится?

Пахом приостановился, обождал товарища, но ничего не сказал. Он вспомнил, как встретили вчера бродягу. Думали, беглый. Оказался княжеский холоп. Из Москвы путь держит, а куда — самому неведомо. Где лучше. Только где оно лучше — один бог знает. Холоп рассказал, что князь прогоняет всех слуг со двора.

«Пошто прогоняет?» — спросил Пахом. «В хлебный недород кому охота в доме лишние рты держать». — «А отпускную чего не жалует?» — «Чтоб после сызнова взять в холопы. Ежели до той поры с голоду не помрем». — «Да ваш князь злодей, — проговорил Пахом. — Креста на нем нет». И осекся: неподалеку проходили люди из дворянской сотни. При них лучше язык на замке держать.

А еще вспомнился Пахому брат Павлуша. Когда пришел он в последний раз навестить брата, сказали, нету, мол, теперь на подворье Павлушки. «Где же он?» — растерялся стрелец. «С Болотниковым убег». Пахом схватил княжеского челядинца за грудки. «Чего напраслину порешь?» — «Хороша напраслина, когда десять холопов со двора подались».

И вот теперь Пахом шагал и думал: где же Павлушка? Не на Дон ли подался? Болотникова он видел на подворье один раз. Братишка говорил о нем, мол, заступается, стрелять из лука учит, гостинцев дает… Да только с тех пор годы пробежали. Жив ли Павлушка? И ежели он у Хлопка в войске, что ж тогда будет — брат супротив брата пойдет?

Смеркалось, когда стрельцы приблизились к деревенской околице. Решили заглянуть сперва в крайнюю избу, разузнать, к кому зайти, чтобы не терять времени попусту.

На стук их в двери появился крестьянин. Увидев перед собой двух краснокафтанников[6], испуганно отпрянул.

— Здорово, хозяин! — Стрельцы шагнули в сени. — Чего как от нечистой силы пятишься? Мы тебе худа не сделаем.

— Не ждал никого об эту пору, — отвечал хозяин, а сам все посматривал за спины вошедших: не появится ли еще кто. Выглянул за дверь — ни души. — Погодь-те, — сказал он. — Я первый пройду: притолка низка — в темноте зашибетесь.

Изба была тесной. За большим столом сидело человек десять.

— Эй, ребята, — сказал один из них, рябой, с орлиным носом, — гляньте, каких гостей хозяин привел.

Громкий говор стих, и все уставились на Фому и Пахома.

Сняв шапки, стрельцы перекрестились на икону:

— Хлеб да соль!

— Подвиньтесь. — Рябой кивнул своим, затем обратился к стрельцам: — Куда, молодцы, путь держите и откуда?

— Мы, вишь, люди князя Басманова, — охотно заговорил Фома, — а идем с войском Хлопка бить.

— И велико ли войско ваше?

— Конных тысячи две будет, и пеших, почитай… — Договорить он не успел, потому что Пахом ткнул его локтем в бок и повел глазами в угол, где были сложены сабли и кистени.

«Никак тоже люди военные, — подумал Фома, и вдруг его аж в пот бросило: — Уж не разбойники ли?» В ту же минуту сидевшие рядом на лавке люди выхватили у них из ножен сабли. Пахом рванулся было, но трое повисли у него на плечах.

— Связать их! — скомандовал рябой.

Стрельцов тут же скрутили веревками.

— Может, так сподручнее про войско говорить, а? — с издевкой спросил рябой.

Пленники молчали.

— Добро. — Он отцепил у них ножны. — Хотят с Хлопком повстречаться — поможем. Там языки-то им развяжут.

…Через два дня на передовой отряд Басманова, оторвавшийся от войска, неожиданно напали мятежники. В первых рядах был атаман Хлопко.

— Государь, войско холопье разбито. Хлопко, а с ним до ста бунтарей закованы в цепи, — доложили царю.

— Слава богу, — сказал Годунов. — Пусть Басманов придет: хочу его видеть.

— Он убит, государь.

— Басманов? — помрачнел Борис.

— Да, государь. Пулей убит.

— А говорили, у холопов топоры да рогатины.

— У них и пушки имелись, государь. Битва была долгой. Они окружили наш передовой отряд. Поди никого бы не осталось, не поспей войско вовремя.

— Привести заводчика всех бед — Хлопка.

— Неможно, государь. Не гневайся. Изранен весь.

— Повесить вора на площади, — велел царь. — Да поспешайте, пока не издох.

Воеводу Ивана Басманова похоронили с почестями в Троице-Сергиевом монастыре.

Фома и Пахом остались в живых. После допроса атаман велел их отпустить. Но в войско они не вернулись — посчитали, забьют их там, как изменников. Решили стрельцы уйти в донские степи.

Нелегкий предстоял им путь. Уж кто-кто, а служилые хорошо знали приказ властей: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено». Москва посылала отряды против донцов, приказывала ставить заслоны, пойманных же сажать по тюрьмам или казнить.

Лжедмитрий

Пока усмирял Годунов низы, заволновалась боярская верхушка. Царю стали повсюду мерещиться заговоры. Начались и пытки, и казни, почти как в пору Ивана Грозного.

А тут и новое лихо для царя приспело: пошел слух, будто жив царевич Димитрий и готовится согнать Годунова с престола, а в Угличе-то, мол, убит не царевич, а кто-то другой.

Злодея-самозванца было велено поймать и доставить. Но кто он такой? Откуда взялся?

Годунову донесли, будто царевичем Димитрием назвал себя бывший инок Гришка Отрепьев родом из обедневших галицких дворян. Обитал он в Чудовом монастыре Московского Кремля. Хорошо знал грамоту, и одно время патриарх Иов брал его к себе для книжного письма. Как-то, напившись вина, похвалялся Гришка монахам, что, мол, будет он в Москве царем. Хотели схватить Отрепьева за такие речи. Но его и след простыл. Объявился через год в Речи Посполитой, и уже не под своим именем, а как царевич Димитрий, наследник московского престола.

Хитро «признался» в том бывший монах: вроде бы во время болезни. Звал он в беспамятстве отца своего — Ивана Васильевича: «Спаси, отче, Москву от погибели, от незаконного царя Годунова. А меня, твоего сына Димитрия, хотел он зарезать. Да спасся я божей волею. А матушку мою в монастырь упрятали. Один я как перст. И никто не знает, что жив я. Только бог все видит да ты, царь Московский, Иван Васильевич».

Не все гладко шло поначалу у Отрепьева в чужой стране. Немало поскитался он по монастырям, служил у разных панов. Но не падал духом, от своей цели не отступался. Попытался связаться не только с влиятельными поляками, но с запорожским казачеством. Весной 1603 года подался в Сечь, которая в то время клокотала от волнений. Казаки закупали оружие, привлекали холопов и беглых мужиков в свое войско. Здесь собиралась та армия, что позже двинется с самозванцем на Москву. Самозванец всем сулил волю и деньги, на Дон послал казакам свое знамя с черным орлом на красном фоне…

Вернувшись из Сечи, Отрепьев попал в город Брачин к видному польскому князю Адаму Вишневецкому. Именно здесь и произошло «признание».

«Царевич он или нет — кому ведомо? — размышлял князь. — Скорее все-таки самозванец. Но пользу нам это принести может. Пусть король Сигизмунд решает, как быть».

Знал Вишневецкий и о неладах Годунова с боярами, и о волненьях крестьянских, и о смутах московских: самая пора царем поставить нужного, своего человека.

А пока князь велел прибрать покои для «царевича Димитрия», а слугам повиноваться ему с поклонами.

Получив донесение от Вишневецкого, король Сигизмунд III потребовал выяснить подробности. И князь записал исповедь самозванца, что спас-де его в Угличе воспитатель, который загодя узнал о готовящемся покушении. Он подменил царевича другим мальчиком. Того-то якобы и зарезали.

Когда князь спросил, зачем царевич надел рясу, Отрепьев путано ответил, что воспитатель вверил его на попечение некой дворянской семье. Там он содержался в доме до кончины верного друга. Тот перед смертью посоветовал: дабы избежать погибели, нужно сменить мирское имя, постричься в монахи и жить в обители…

В эту «исповедь» Григорий привнес кое-что из своей жизни. В монахи он постригся, в самом деле спасая свою голову. Связано это было с его службой у Михаила Романова. В 1600 году Борис Годунов подверг Романовых опале: царю донесли, будто они собирались отравить его семью. В одну из ноябрьских ночей у романовского подворья разыгралось настоящее сражение. Царские стрельцы брали его приступом. Челядь отчаянно отбивалась.

Романовы были наказаны: их отправили в ссылку, старший — Федор был пострижен и отправлен в далекий монастырь. Расправа коснулась и романовских слуг. Многие из них нашли смерть под пытками. Расторопный Отрепьев успел постричься, чтобы избежать кары.

Поначалу московские власти скрывали, что самозванец был связан с боярской верхушкой. Его по-всякому порочили: мол, пьянствовал он в миру, крал, «по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь…». Годунов надеялся, что поляки выдадут Отрепьева как беглого.

Но когда о спасенном царевиче Димитрии заговорили по всему Русскому государству, Годунов понял, что ложь о Гришке пользы не принесет. Пришлось обращаться к помощи патриарха. Иов сказал народу:

— Противный богу злодей Гришка Отрепьев жил у Романовых во дворе и заворовался[7], от смертной казни постригся в чернецы и был по многим монастырям. Служил он и на патриаршем дворе, понеже был грамоте зело горазд и сперва смиренным прикинулся. Да воровство свое Гришка не бросил, а сбежал в Литву… Знайте, православные, не царевич Димитрий то, но вор-расстрига…

В феврале 1604 года Вишневецкий повез самозванца в Краков — столицу Речи Посполитой. Помчались на запад две кареты да охрана — конная челядь. В одной из карет сидел одетый в дорогие наряды Отрепьев.

По дороге остановились в Самборе у воеводы Юрия Мнишка. Принимали Лжедмитрия с почетом. Были подарки, музыка, обед в его честь.

Нашлись и люди, подтвердившие его царское происхождение. Димитрия «узнал» один из холопов самборского воеводы. Крепко поддержал Отрепьева канцлер Лев Сапега. Он объявил, что его слуга Петрушка, проживший детские годы в России, был хорошо знаком с царевичем в Угличе. Слуге же перед встречей с Отрепьевым было велено запомнить: у царевича возле носа бородавка и одна рука короче другой.

Правда, увидев «царевича» в окружении свиты, холоп растерялся. Отвесив поклон, он стоял молча, словно воды в рот набрал. Положение спас сам «Димитрий».

— Кого вижу! — воскликнул он. — Никак Петрушка?! И ты здесь, в Литве… Сколько же лет минуло!

Слуга как проснулся.

— Государь истинный… Димитрий Иоаннович! — Он опустился на колени, стал целовать руки Отрепьеву, приговаривая: — Позволь, позволь, государь, приложиться… сперва к этой, что подлиннее… теперь к этой, что короче… Узнал я тебя, Димитрий Иоаннович, аж дух перехватило… Вот и бородавка у носа… Поболе стала, а тогда махонькой была, с ползернышка…

В Самборе Отрепьев увидел дочь воеводы Марину. Красавица ласково улыбалась царевичу.

— Счастлива была вас видеть, — сказала ему при прощании.

А в Кракове бывшего монаха пригласил во дворец сам король Сигизмунд III. С робостью явился туда Отрепьев. Но король был приветлив, на пиру поднял кубок и произнес, обращаясь к знатным панам:

— За друга нашего, за царевича Димитрия!

Сигизмунд и Лжедмитрий заключили тайное соглашение. Хотя король и не мог выступить открытой войной против Русского государства, но сказал, что поможет царевичу собрать войско «из добровольцев», по своей охоте пошедших на Москву, чтобы вступиться за настоящего царя. За поддержку самозванец обещал поделиться царской казной и передать Речи Посполитой часть русских земель.

Вернувшись в Самбор, самозванец посватался к Марине. Но воевода не отдал ему в жены дочь. И здесь между Лжедмитрием и Мнишком был составлен договор: станет царевич русским царем — получит Марину, а за это одарит ее Псковом и Новгородом, самому же воеводе достанутся земля Смоленская и часть Северской.

Начались сборы войска. К самозванцу шел всякий люд — охотники поживиться грабежом да насилием, наемники, готовые продать свою саблю кому угодно, с южных земель атаманы привели казаков, которых притеснял московский царь.

Не на шутку перепуганный Годунов посылал Сигизмунду грамоты, уверял, что Димитрия давно нет в живых, что походом на Москву собирается идти подлый самозванец. Король читал их с усмешкой…

В октябре войско Лжедмитрия выступило.

Теперь в народе только и говорили, что жив, дескать, царевич Димитрий. Годунов повелел языки резать за такие разговоры, да было поздно.

И не слухи уже всех бередили: Лжедмитрий рассылал по городам и селам «грамоты прелестные»[8]. Называл он Годунова захватчиком, а народу русскому обещал свою милость показать: одним славу сулил, другим — богатство, третьим — «вольность и во всех винах пощаду».

Без боя сдавались ему города. Голытьба верила в «хорошего» царя, ждала Димитрия. Воеводы, страшась ее гнева, распахивали перед самозванцем ворота, встречали хлебом-солью.

Уже перешли к нему Моравск и Чернигов, Путивль и Рыльск, Курск и Кромы. Повсюду велел царевич не трогать местных жителей, зла им не чинить. Кормил он посулами дворян и купцов: погодите, как сяду на трон — получайте в награду и поместья, и льготы торговые. А кое с кем рассчитался немедля — освободил от налогов южные уезды. Не навечно, на десять лет. Да и как не порадеть: больше всех помогали ему южане в походе на Москву.

По всему государству уже бурлили восстания. Недовольные Годуновым быстро пополняли отряды Отрепьева…

Казаки действовали в тылу годуновских войск. Среди царских ратников начался разброд, многие дворяне покидали полки, возвращались по домам.

Лжедмитрий продвигался к Москве. Его гонцы теперь увозили письма в Краков — королю и в Самбор — Юрию Мнишку. Отрепьев сообщал о победах и о том, как любит его русский народ. Писал, что близок час, когда станет Марина Мнишек царицей.

Тревожный, медленно угасающий звук большого колокола оповестил: умер Борис Годунов. Неожиданная смерть царя в тот апрельский день 1605 года всполошила город.

Кинулся народ на площадь к Лобному месту: кого же объявят государем? Но никто из бояр не явился к шумевшей толпе. С криками «Димитрия!» повалили посадские в Кремль и там узнали: займет престол царевич Федор, сын Годунова. Разъярилась толпа, хотела громить дворы Годуновых и Сабуровых, но засевшие там стрельцы из ружей ударили. Отступила чернь.

По приказу Годуновых вышел к народу дьяк, стал увещевать:

— За кого, православные, шумите?.. За Гришку-расстригу, за самозванца?.. Царь наш Федор Борисович…

Но говорить ему не дали. Из толпы потребовали: пусть старая царица, мать Димитрия, сядет у городских ворот, дабы каждый мог спросить ее, жив ли царевич. И опять кричали:

— Долой Годуновых!.. Хотим Димитрия.

— На трон прямого царевича!..

Против самозванца Федор Борисович послал воеводу Басманова и Голицына. Но те сдали армию самозванцу.

Правительство принялось готовить Москву к обороне. И вновь восстали посадские. Боярская верхушка устроила переворот — царь Федор Борисович и его мать были убиты. Свергнут был патриарх Иов, что всегда стоял за Годуновых.

Ничто уже не преграждало путь Лжедмитрия к Москве. С пышной свитой, в окружении польских военачальников въехал он в русскую столицу 20 июня.

Напрасно ждал народ добрых перемен в своей жизни. Не избавил «хороший царь» ни от крепостной неволи, не издал ни указов справедливых. Но продолжал обещать и Юрьев день крестьянам, и волю холопам. А на деле как было при Годунове, так и осталось.

Дворец Лжедмитрия охраняла немецкая стража. На пирах вино и мед рекой лились. Поляков в Москву без счета понаехало. Над обычаями русскими шляхтичи насмехались, а чуть что — выхватывали саблю.

Москвичей это возмущало. На поляков стали косо поглядывать.

Бояре тоже призадумались: как же так — при русском царе русским нет ни почета, ни почестей? Замыслили бояре заговор. Лжедмитрий узнал о заговорщиках — во главе их стояли Шуйские. Самозванец хотел было казнить самого рьяного из них — Василия, но в последний момент простил.

В Кремле он собрал стрельцов, сказал им:

— Как зеницу ока, должны вы беречь истинного царя. Разве мог кто-нибудь почти без войска овладеть таким великим царством, когда бы у него не было на то права? Бог того никогда бы не допустил. Я подвергал жизнь опасности не для того, чтобы самому возвыситься, но дабы освободить вас от крайней нужды и рабства, в которое поверг вас изменник отечества царь Борис…

Хоть и ссылался Лжедмитрий на поддержку бога, а крепко начал жалеть, что пораспускал донских и запорожских казаков, которые шли с ним в войске от самой границы.

Почувствовал Отрепьев, что нетверда под ним земля московская. Как меж молотом и наковальней оказался он. С одной стороны народ, с другой — бояре.

А тут еще поступила весть, что по Волге с казаками движется к Москве царевич Петр — внук Ивана Грозного, сын царя Федора Иоанновича. На самом деле был он из посадских людей, родился в Муроме и звали его Илейкой. Но казаки, с которыми он гулял по Тереку, а затем по Волге, избрали его «царевичем». В Москву они шли, чтоб получить от государя жалованье.

Казаки прислали к Лжедмитрию гонцов с письмом. Прочитав послание, тот спросил:

— Сколько же сабель в войске царевича?

— Сорок сотен, государь, — ответили казаки.

— Будет вам от меня жалованье, — подумав, молвил самозванец. — А племяннику моему Петру Федоровичу передайте: получит он в удел княжество.

С тем гонцы и удалились.

Войско «царевича» было на руку самозванцу. Но двигалась подмога медленно. Тогда он отправил своего человека — Третьяка Юрлова на Волгу, торопить казаков. Из государевой грамоты «царевич Петр» узнал, что наказывают ему с войском «идти к Москве наспех».

— Поспешим, — обещал Юрлову «Петр». — Выручим Димитрия Иоанновича.

Прознав о переписке самозванцев, бояре всполошились, начали тайно подбивать на бунт посадских. Больше всех старался Шуйский.

На рассвете 17 мая 1606 года самозванец пробудился от колокольного звона. Только что отпраздновавший свою свадьбу с Мариной Мнишек, он спросонок решил, что продолжают звонить в его честь.

— А это что?! — вздрогнул самозванец, подойдя к окну и увидев вооруженную толпу. — Оборони, господи… Стража!..

Разметав охранников, посадские кинулись во дворец с криками:

— Бей его!..

Отрепьев выпрыгнул в окно, но был найден и убит на месте. Тело самозванца сожгли, а пепел смешали с порохом и пальнули из пушки в ту сторону, откуда он пришел…

…«Царевич Петр» добрался со своим войском до Вязовых гор, что возле Свияжска, и там узнал о смерти Лжедмитрия. Ехавший из столицы казак сообщил:

— На Москве Гришку-расстригу убили всем миром.

Илейка Муромец повернул войско и двинулся вниз по Волге.

В тот мрачный день в Кракове тучи висели так низко, что казалось, их вот-вот коснутся высокие шпили соборов. Король Сигизмунд III слушал доклад Адама Вишневецкого, вернувшегося из Москвы.

— Ваше величество, — рассказывал Вишневецкий, — в Москве был убит не только самозванец, но и больше тысячи поляков.

Король уже знал об этих событиях.

— Вся Москва поднялась, ваше величество. Это был не просто боярский заговор, но сражение. Стрельцы палили из ружей. Чернь бежала с топорами и дубинами.

— Как удалось тебе спастись, князь?

— Помог Василий Шуйский.

— Русский царь?

— В тот день он еще не был царем. Через два дня доброхоты Шуйского прокричали толпе на площади его имя с Лобного места. И этого было достаточно. Хотя многие называют его «полуцарем».

— А что сделал Шуйский, — спросил Сигизмунд, — с доброхотами Лжедмитрия?

— Был очень осторожен. Казнить бояр-противников он не решился. Выслал подальше от Москвы. Одного из самых опасных — князя Шаховского — отправил воеводой в Путивль. Это тоже ссылка. Но, ваше величество, не успел Василий Шуйский занять престол, как в народе заговорили, что царь Димитрий жив, а на многих боярских воротах было ночью написано, что «царь Димитрий повелевает разграбить дома изменников». Шуйский с трудом подавил восстание.

— Да… — помолчав, произнес король. — На Руси мертвых любят больше, чем живых.

— Особый случай, ваше величество. Царевич Димитрий — пострадавший. На Руси жалеют пострадавших.

— Не очень-то они пожалели самозванца.

— Он вел себя недальновидно и легкомысленно.

— К тому же и нас пытался обманывать, — добавил король. — А ведь когда был здесь, наобещал для Речи Посполитой золотые горы. Ничего, подыщем другого…

Не знал король, что в это время уже ехал к Польше Михаил Молчанов, выдававший себя за Димитрия. Он должен был рассказать о своем «чудесном» спасении: в Москве, мол, убит другой. Обещать, что опять наберет войско и расправится с боярами-заговорщиками. Но пока, дескать, всем нужно идти в Путивль к воеводе Шаховскому.

И верно, князь Григорий Шаховской, ненавидевший Шуйского, замыслил поход на столицу. Он-то и попросил Молчанова на время стать самозванцем.