Иван Никитин. Его жизнь и литературная деятельность

ГЛАВА V. ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ

Весна 1861 года началась для Никитина печально: 3-го мая он простудился и должен был слечь в постель. Собственно, это было следствием той болезни, которая уже несколько лет подтачивала его силы, по временам только принимая острый характер; но теперь состояние Никитина было очень плохо: у него развилась, кажется, горловая чахотка и он доживал последние дни. Впрочем, благодаря усилиям врачей здоровье Никитина на некоторое время настолько поправилось, что он мог ходить и даже кое-как занимался делами по магазину. Конечно, всякие литературные занятия были брошены, даже чтение возбуждало и расстраивало больного.

Летом этого года в Воронеже было необыкновенное религиозное возбуждение по случаю открытия мощей св. Тихона Задонского, память которого глубоко чтилась в народе. Вся губерния оживилась и наполнилась тысячами богомольцев, собравшихся из разных концов России. Это настроение сообщилось и больному Никитину; он с глубоким интересом читал жизнеописание святого, которое приводило его в восторженное состояние. “Вот это я понимаю! Вот она где, правда-то!” – восклицал Никитин при этом чтении. Другой его настольной книгой в это время сделалось Евангелие.

Печально и одиноко проводил время больной. Летом почти все приятели его разъехались, не покидала его только двоюродная сестра, А. Н. Тюрина, та, которая была и его единственной подругой детства. Старик отец по обыкновению пил и, несмотря на тяжелое положение сына, не оставлял его в покое; он врывался в комнату, где лежал больной, и тут давал волю своей брани. Эти сцены, рассказывает Де-Пуле, были настолько мучительны, что знакомые могли только желать Никитину скорой смерти.

В августе состоялось первое свидание Никитина с В. А. Кокоревым, который оказал ему такую важную услугу при открытии магазина. Свидание это было неожиданным для Никитина и глубоко потрясло его. Вот как описывает его присутствовавший здесь Де-Пуле.

“Входит незнакомый мужчина высокого роста и обращается ко мне с вопросом: “Вы – Иван Саввич?” Я указал глазами на Никитина. “Я – Кокорев”, – сказал вошедший. Лежавший с полузакрытыми глазами Никитин вскакивает с дивана, выпрямляется во весь рост и, взявши за руку Кокорева, голосом, полным прежней силы, хотя часто обрывающимся, начинает ему говорить… Мы затрудняемся сказать, что говорить. Не речь же, не монолог. Но это было в самом деле что-то вроде монолога. В. А. Кокорев был более чем смущен этою сценою: в первый раз он видит Никитина, и в таком положении! Он пробовал было остановить поток смутивших его благодарностей; но тщетно. “Нет, постойте… дайте мне все высказать, – говорил надрывающийся, страстный голос, – вы дали мне новую жизнь… вы… вы спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы в этом городе, здесь мне душно!” Голос Никитина порвался от истерических рыданий, ему сделалось дурно”.

Несмотря на это, Никитин на некоторое время снова ожил, так что близкие люди начали надеяться на его выздоровление. Но это была уже последняя вспышка догорающей жизни. 1-го сентября Де-Пуле получил от него приглашение приехать для составления духовного завещания. Здесь снова выступает на сцену отношение поэта к отцу. Всю выручку от продажи книжного магазина Никитин по завещанию предоставил бедным родственникам; отцу он не уделил ни малейшей части. Несмотря на советы и убеждения близких людей включить в завещание и отца, Никитин оставался непреклонным. “Это бесполезно, и деньги пойдут прахом”, – говорил он. Отец, правда, имел средства, необходимые для жизни, так как распоряжался доходом с постоялого двора. Совершенно верно и то, что деньги, оставленные ему, пошли бы на кутежи и мотовство, и потому трудно осуждать Никитина за такой поступок, хотя в нем выразилось враждебное чувство, не смягченное даже близостью смерти. Вообще, отношения Никитина к отцу, который был его мучителем, представляют довольно сложную психологическую загадку. Это борьба нескольких чувств, где рядом со снисходительностью к слабости и падению близкого человека (которое оплакивает Никитин в “Кулаке”) поднимается ненависть, накопившаяся за годы мучений. Не будем решать, как могут ужиться в душе одного человека такие противоречия, которые подметил еще римский поэт в своих стихах “Odi et amo”. Во всяком случае, отношения с отцом – эта семейная мещанская драма (впрочем, весьма обыкновенная, к несчастью, и в других сферах) – наполняют последние дни умирающего Никитина крайне тяжелыми подробностями. 26-го сентября был день его именин. Вечером по обыкновению пришел навестить его Де-Пуле. Никитин лежал на диване с полузакрытыми глазами; смерть уже отметила его своей печатью. Отец, который на этот раз был совершенно трезвый, начал тихо жаловаться на него Де-Пуле, говорить, что он тревожится, сердится понапрасну, совсем не бережет и убивает себя. “Вот хоть бы вы ему посоветовали успокоиться, нас он совсем не слушает”, – закончил Савва Евтихиевич. При этих словах Никитин быстро поднялся с дивана и стал на ноги, шатаясь и едва держась руками за стол. Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец.

– Спокойствие! – воскликнул умирающий. – Теперь поздно говорить о спокойствии! Я себя убиваю? Нет, – вот мой убийца.

Горящие глаза его обратились к ошеломленному и уничтоженному отцу. Умирающий опустился на диван, застонал и обратился к стене, погрузившись снова в забытье.

Наступило 16 октября. Подвыпивший отец, который ничего не знал о содержании духовного завещания и тревожился об этом, с утра не выходил из комнаты умирающего сына. Он стоял у его изголовья и беспрестанно взывал:

– Иван Саввич! Кому отказываешь магазин? Иван Саввич! Где ключи? Подай сюда духовную!

Умирающий судорожно вздрагивал и умолял глазами сестру отвести старика в другую комнату. Де-Пуле, присутствовавший при этой сцене, с трудом его успокоил, сказав, что духовная у него и что деньги все целы. “Я был уничтожен картиной такой смерти”, – рассказывает он. “Баба, баба!” – еще был в силах проговорить Никитин. Это были его последние слова.

Дикая драма не прекратилась даже и после смерти Никитина. Старик отец, узнав, что он обойден в духовном завещании, неистовствовал и шумел даже у гроба сына… Впрочем, впоследствии он спокойно говорил об этом, объясняя все наговором злых людей, потому что “Иван Саввич не таковский был человек, чтобы забыть отца. А что они между собой ссорились, так мало ли что бывает: ведь и горшок с горшком сталкиваются!”

Похороны Никитина приняли характер общественного события. Гроб его провожала масса публики с начальником губернии во главе; много было учащейся молодежи, гимназистов, семинаристов и кадетов. Никитин похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом с могилой А. В. Кольцова. Лучшей эпитафией ему могло бы стать известное стихотворение, написанное им за год до смерти, которое проникнуто глубокой тоской умирающего. Мы приводим его целиком:

Несмотря на свой угрюмый и замкнутый характер, несмотря на некоторые несимпатичные черты, которые проявились в последние годы его жизни, Никитин оставил по себе светлое воспоминание в близко знавших его людях. Мы видели уже, с какой симпатией относились к нему Второв и Придорогин. С такой же симпатией говорит о нем и Де-Пуле, близко стоявший к Никитину в последние годы его жизни и оставивший нам свои воспоминания о нем. Все это свидетельствует о том, что в суровой и непривлекательной на первый взгляд натуре поэта-мещанина было какое-то обаяние, которому поддавались даже люди, стоявшие выше его по своему умственному развитию. Это обаяние, по словам Де-Пуле, заключалось в том, что “этот человек был олицетворение труда, живое воплощение идеи, замысла; вблизи его нельзя было ни задремать, ни опустить рук”. Эти качества здоровой натуры человека, вышедшего из простого народа, сохранились в Никитине, несмотря на крайне тяжелые условия его существования и на внутренний разлад между его стремлениями и жизнью, который уже с молодых лет ему пришлось испытать.

Жизнь Никитина крайне бедна внешними фактами, но зато интересна и поучительна история его внутреннего развития. В сущности, вся его недолгая жизнь (он умер 37-ми лет) была борьбой между поэтическим призванием, которое он чувствовал в глубине души, и тяжелой судьбой. Душевные муки этой борьбы лучше всего выражены самим Никитиным в заключительных строфах его “Кулака”:

Темная среда, из которой вышел Никитин, конечно, должна была наложить на него свою печать. Но лучшая часть его души осталась в его произведениях.