Июнь, июль, август

Глава вторая РАЗНИМАТЕЛИ ДРАК

Веснушки есть признак здоровья и хорошего нрава, как сказал кто-то, а кто — неизвестно. Но сказал он правильно.

Человек, о котором идет здесь речь, был еще и рыжий, голубоглазый, имел широкую, похожую на блин физиономию, большой рот с улыбчивыми розовыми губами, широкий нос и густые белесые брови.

И еще он был довольно-таки толст. Но не той толщиной, про которую кое-кто из ребят любит дразниться: «Жирный — поезд пассажирный!» — а иною, спортивной, которая бывает у штангистов и борцов.

Он, кстати, и был борцом.

И звали его Вадим Купцов.

В лагере ему жилось совсем не плохо, а вернее, даже очень хорошо. Он ездил в «Маяк» каждый год, начав свою жизнь пионерлагериста с пятого отряда. И вот теперь дорос до первого. Это само по себе многого стоит. Но главное, вот уже второе лето он считался в лагере разнимателем драк. Такая, знаете ли, появилась у него штатная должность — с тех пор, как он стал заниматься в секции классической борьбы.

Есть на свете ехидны, есть тихони и тихие сапы, есть обидчивые, есть и всякие прочие. А вот он — разниматель драк. Это, кстати, не самая легкая профессия на свете, и встречается она не часто. Ехидн, скажем, удается нам повидать на жизненном пути куда больше!

В это трудно поверить, но однажды Вадим Купцов разнял даже свою собственную драку, честное слово!

Случай произошел в прошлом году. Вадим тогда хоть и был уже в первом отряде, но среди самых младших: все семиклассники и даже несколько восьмиклассников, а он из шестого.

Ну, а когда ты младший, да еще рыжий, да еще «жирный», охотники поиздеваться найдутся всегда — это уж закон природы.

И действительно: затесался там у них один подлец-умелец, имени которого Вадим сейчас и вспоминать не хотел!

А может, тот человек был не такой уж и подлец, а просто любитель поездить на других бесплатно, — Вадим видел подобных в избытке, да и вы, конечно, тоже.

Началось с чепухи, с незаметных слов. Или просто Вадим решил их не замечать: «Купец! Дай рабочему человеку водицы испить» («рабочему», потому что его фамилия была Слесаренко). Да жалко, что ли? Налил воды из бачка — пей.

Потом еще что-то, еще. И все такие мелочи — внимания обращать не хочется. Тем более Вадим был самый младший, а этот Слесаренко — самый старший, в первом отряде сидел он чуть ли не третье лето.

Потом один раз после тихого часа: «Эй, Купец! Убери за рабочим человеком постель».

Стоп! Вот это уже дело серьезное.

Если ты хоть немного опытен в таких делах, то сразу поймешь: или надо тут же подчиняться и идти в услужение, или жди вооруженной агрессии.

— Знаешь что, Слесаренко, — сказал Вадим, — я вижу, тебе в школе не удается покомандовать, вот ты и решил в «Маяке» отыграться.

Как потом выяснилось, это была чистая правда.

— Ах ты купчина толстопузая! — сказал Слесаренко с некоторым якобы удивлением, и все засмеялись.

Сам же Слесаренко был на редкость худой.

— А я один раз иду, — сказал Вадим, — и вижу — на краю дороги лежит скелет… селедочный.

И все опять засмеялись. У них в тот год подобрался отряд не очень хороший. Будто зрители в Древнем Риме: дайте нам, мол, хлеба и зрелищ, а кто там прав-виноват, мы на это чихали!

Когда они пошли полдничать, этот Слесаренко сзади прыгнул на Вадима:

— А ну, купчина, вези рабочего человека!

Он как будто бы шутил, но уцепился-то крепко и за шею. Тогда Вадим прихватил правой рукой Слесаренкину ногу, присел, упал назад, перекатился через своего противника и встал. А Слесаренко остался лежать, так громко хлопая глазами, что казалось, это было слышно.

Однако он тут же вскочил. Тут же, насколько ему позволили складные руки-ноги.

— Ах ты гад купеческий! — И Слесаренко дал Вадиму пощечину. Всей пятерней шлепнул по румяной, довольно-таки упитанной Вадимовой щеке.

Шлепок был несильный. Тренер по боксу, наверное, сказал бы, что Слесаренко лишь обозначил удар. Но звук получился смачный, мясистый такой. И все находящиеся рядом любители хлеба и зрелищ опять засмеялись.

— Ну, купчина? Что дальше?

— Я тебя сейчас положу на обе лопатки и буду держать, пока ты не сдашься.

Народишко между тем уже налип вокруг плотной толпой. Но Вадим этого не видел. Он готовился к бою — весь собранный и сжатый, как стальная пружина. И совсем сейчас он не был похож на «жиртреста». И совсем сейчас он не был похож на «разнимателя драк»!

Пока Слесаренко замахивался для второй пощечины, Вадим быстро шагнул к противнику, захватил его удобно и хорошо — тот ведь не знал контрприемов — и по всем правилам классики, которая, как известно, запрещает подножки и подсечки, бросил нескладного дылдяя через спину.

Бросок, надо сказать, получился прекрасный, быстрый. Слесаренкины пятки описали в воздухе красивую длинную дугу. И потом Слесаренко грохнулся на траву — спиной, так называемой «пятой точкой» и теми самыми пятками, обутыми в незашнурованные кеды. Причем правый кед отлетел в сторону, словно от взрыва.

Слесаренко услышал, что внутри у него что-то хрустнуло, хряпнуло. На самом деле ничего там у него не хрустело. Просто он испугался, весь мгновенно продрог от ужаса. А сверху, по-борцовски плотно, на нем лежал Вадим Купцов.

И тогда этот несчастный восьмиклассник заревел, что называется, «во все воронье горло». И слезы потекли у него из обоих глаз, как из родников с живою и мертвою водой.

— Ты правым-то глазом шибче плачь, Слесарь! — крикнули из толпы.

И тут Вадим, вместо того чтобы праздновать полную победу на костях поверженной державы, вместо того чтобы самому нормально проехать на Слесаренкиной спине до столовой, вдруг встал, поднял за руку помятого Слесаря и сказал кратко, но внушительно:

— Кончайте!

Это произвело на любителей хлеба и зрелищ сильное впечатление. С тех пор, собственно, Вадим и стал считаться разнимателем драк.

А Слесаренко тихо дожил до конца смены и отбыл, и больше его в «Маяке» не видели.

Да он и взросл был для пионерских лагерей… Хотя, может, не так уж и взросл.

Если быть честным, то многие из нас куда охотней согласились бы стать победителями в драках. Слава разнимателя не совсем понятна да и, пожалуй, пресновата. А вот слава победителя много слаще.

Так думал раньше и Вадим Купцов. Когда? Года три-четыре назад, когда он еще не был борцом классического стиля, когда его любой мог отпихнуть по дороге в школьный буфет, тогда он был… ну, в общем-то, обычным хилятиной.

И нос ему расквашивали, если он огрызался. Принимать каратистскую стойку мы умеем по большей части только в мечтах своих. А в реальном поединке слепнем от волнения, да и в немалой степени от трусости, — разве не так? И вместо того, чтоб собрать свои и без того не великие силы, окончательно теряем их.

Нет, не от благородного желания увеличить число физкультурников, а тем более не от желания укрепить пошатнувшееся здоровье Вадим Купцов схватился четыре года назад за эспандер и гантели. Он хотел быть победителем в драках. А для этого нужна уверенность. А для уверенности нужна сила.

Как он узнал довольно-таки скоро, его мышцы любили тренироваться, крепли и росли, словно сами собой. А там Вадима приметил тренер из секции. И узнал он, ученик сперва четвертого, а потом пятого класса, что у него есть реакция и хватка. Многое в нем, оказывается, предназначено как бы специально для борьбы.

Однажды он вдруг выиграл соревнования. И прямо почувствовал, что у него плечи стали шире. Причем не только от гордости, но и от действительно приросших сантиметров.

Помнится, он пришел тогда домой усталый, как грузчик. Но не чувствовал никакой усталости, один только могучий голод. Хотел сказать матери: «Ну, теперь все. Ничего не бойся!»

Она была в ванной — замачивала белье и сыпала сверху порошок, который падал то пылью, то комками. И когда комками, мать опускала руку в воду и разминала комок.

Услышав Вадима, она повернула голову. Лицо у матери было усталое и в испарине… И боевые слова вдруг не получились у него. Он сказал: «Хочешь, все белье перестираю?»

Потом мать его накормила, и он лег спать. А она стирала. Такой вот был эпизод.

Однако даром он не прошел.

То ли именно с него, то ли просто случайное совпадение, но жизнь Вадима Купцова изменилась. Особенно это стало заметно с класса шестого. Теперь у него не было никаких проблем. Ни в очереди за пирожками его не отталкивали, ни в раздевалке.

Стоп. Мы, кажется, забыли, с чего начали. Ведь он накачивал силу и тренировал ловкость, чтобы самому драться и побеждать. Но теперь почему-то это его не волновало.

Да, такая странная существует на свете вещь. Слабый мечтает о мести и драке. Сильный — но только действительно сильный! — к этим делам равнодушен. Об этом, кстати, довольно ясно сказано в басне «Слон и Моська». Причем сильным человек бывает не только из-за крепких мускулов, но и духом или правотой. Впрочем, это уже больше относится к взрослым.

Вадим Купцов рос действительно крепким парнем. И с ним происходило то самое, о чем говорится в известном изречении: «В здоровом теле здоровый дух». Его мускулы сами как-то делали его голову разумней, а характер добрее. У него и внешность, между прочим, выработалась такая добродушная лишь за последние два-три года. Но никто к этому раньше не приглядывался. И всем казалось, что он от рождения был таким: толстощеким, с улыбающимися розовыми губами и чуть косолапой походкой.

В «Маяке» на своей необычайной должности разнимателя драк он предотвратил не более двух или трех побоищ. Но ведь легенды на то и существуют! Старички — новичкам, а те — другим желторотикам. И малыши из четвертого отряда, растаскивая двух петухов, кричали: «Ясно, ясно, чего захотели! Сперва по душам, потом по ушам. Ду́рки вы, темные вы, как штаны пожарного!» Это все были точные цитаты из Вадимовых шуток.

Так он и жил. И хорошо ему жилось. Да он и в самом деле человеком был неплохим.

Но и для Вадима наступил однажды день испытания. Потому что… Хорошо, конечно, когда выпуклые мышцы делают тебя добрым. Только ведь доброта — это все же что-то посложней и поглубже, а?..

Первый отряд отправился на «Птичку». А что такое «Птичка»?

«Птичка» — так испокон веку звали ее в «Маяке» — это птицефабрика, километрах в трех от лагеря. Целые армады кур, которые сидят в клетках и, просунув головы сквозь железные прутья, без конца молотят носами в кормушки, потому что ничего, как видно, не слыхали о пользе голодания.

Время от времени из клеток по наклонному полу сбегает не торопясь фарфоровое, чуть розоватое яичко и останавливается в специальном желобе, который тянется вдоль длинной куриной улицы.

Надо эти яички собирать, надо глупым курам подсыпать еще и еще корму… Ну и так далее — работы хватает.

Итак, первый отряд отправился на «Птичку»… Зачем?

Во-первых, чтобы пройти трудовое воспитание. А во-вторых, затем еще, чтобы однажды за завтраком весь лагерь мог получить свежайшую, ни с чем не сравнимую яичницу — так сказать, «пионеров идеал».

Первый отряд намеревался вернуться к обеду. Он и вернулся к обеду. Но вернулся какой-то на себя не похожий — стадообразный, унылый, предстоящему компоту не радующийся.

Олег Семенович сразу заметил это. Он смотрел на побитое в неизвестном бою войско и думал над тем, какой бы сейчас им задать вопрос, чтоб и разузнать все, и малость их подбодрить.

Однако он ничего не успел спросить, потому что Валерия Павловна, воспитатель этой скучной компании, вдруг оставила свой отряд и пошла к начальнику. За нею поползло несколько тягучих тревожных взглядов. Но ни слова. Свернули в свою сторону, на свою дорожку. Валерия Павловна в это время уже подходила к начальнику, слегка наклонившись вперед, потому что была высока и полновата.

Они работали вместе бог знает какое лето — десятое, а может, пятнадцатое. Поэтому им не требовалось каких-то предисловий. Но Валерия все же произнесла в сущности совсем не нужную фразу — так сказать, для разгона, для ритуала:

— Есть разговор, Олег.

«Что поделаешь, женщины», — подумал начальник. Но вслух сказал то, что было положено:

— Я слушаю тебя.

Они вошли в маленькое одноэтажное строеньице, которое было кабинетом начальника и на почти официальном языке «Маяка» называлось Замком покаяния.

Сели. Валерия внимательно посмотрела на начальника, как бы проверяя, не болит ли у него что-нибудь. Это все тоже был «ритуал». Олег Семенович терпел, ждал. Наконец не выдержал:

— Господи, Лер, да начни же ты ради Христа!

В этот раз на «Птичке» была работа совершенно санаторного типа: дают тебе тележку, на которой стоит большая плетеная корзина, езди по курино-клеточным улицам, собирай из желобков яйца, аккуратно клади их в корзину. Прилежание здесь требуется ювелирное, настроение ровное и спокойное. Когда везешь такой груз, толкать его никак нельзя.

Но потихонечку дрожание в коленках проходит. И ты становишься уверенным в себе мастером-профессионалом по вождению яичных тележек.

Соответственно и настроение твое меняется. Уже можно пересмехнуться из конца в конец куриного лабиринта, хотя и есть такое научное мнение, что от громкого голоса куры будто бы меньше несут яиц.

И можно, встретившись на перекрестке, заглянуть друг другу в корзинки, а потом с устатку выпить, чокнувшись, по свежайшему яичку. Кто тут тебя осудит? Да никто!

А можно — совсем уж став чемпионом своего дела — проехать мимо какой-нибудь тетки-работницы и сказать ей, что, мол, вызываю вас на соцсоревнование! (А вернее, беру вас на буксир. Этого, конечно, вслух не говорится, но и так все ясно.)

А женщины, надо сказать, работают на этой «Птичке» довольно-таки пожилые, медлительные (оттого, наверное, и приглашает дирекция ребят из «Маяка»). Есть среди них и добрые. А больше — замкнутые, глядящие себе под ноги.

С одной из таких теток и произошла стычка. Теток? Ну пусть теток. А можно было бы назвать ее и бабушкой.

Машка Богоявленская, которая при первой возможности надевала «мини» и маечку с короткими рукавами, и делала, в сущности, очень правильно, Машка, глаза у которой были черные и удивленные, как у птицы, Машка… Ну, словом, такая вот неотразимая для всего «Маяка» Машка наткнулась в каком-то курином закоулке на эту женщину.

Что там у них вышло, и что сказала Богоявленская, и даже кто сказал первый, установить теперь было невозможно. Но пошла заварушка. И как земное притяжение притягивает к себе свинцовый шарик, так Вадима Купцова, разнимателя драк, потянуло в тот самый закоулок.

Ругань он застал в самом разгаре. Богоявленская, опустив голову и презрительно улыбаясь, повторяла одну и ту же фразочку:

— Вы в этом уверены? Да? Вы в этом уверены?

А женщина кричала до ужаса известную, осмеянную в тысяче фельетонов чепуху про современную молодежь, которая… ну и так далее.

Это получалось тем более глупо, что Машка, в сущности говоря, была даже еще не «молодежь», а только девочка. Но тетка, наверное, не столько ориентировалась на нее, сколько на себя. А себя она считала старой, с неудачной, тяжелой и потерянной жизнью.

Но ведь и она когда-то была. И она могла бы когда-то! А вот теперь эти молодые, «молодежь»…

Уж не знаю, за что именно она их обвиняла.

Может, за то, что слишком скорые и спорые, когда она устала.

Может, за то, что слишком веселые, когда ей грустно.

Может, и за то, что они умеют так вот спокойно и ехидно улыбаться, а она не научилась и теперь кричит, орет, не разбирая слов.

Вадим прежде всего решил взять огонь на себя — такой уж он был неисправимый разниматель драк.

— Бабуля, — сказал Вадим, широко улыбаясь, — вы не беспокойтесь. Мы ее в тюрьму посадим. Согласны?

Ну что ж, шутка как шутка. И даже очень недурна психологически, если разобраться. Потому что когда один человек кричит на другого по какому-то пустяковому поводу, а ему говорят: «Вы не волнуйтесь, мы его в тюрьму посадим», то несусветная эта огромность наказания должна, по идее, разъяснить тому, кричащему, что ведешь ты себя нелепо. Остановись!

Но эта работница ни в какие такие психологические моменты не входила. По-настоящему она услышала из всех Вадимовых слов только одно — «бабуля».

Никакая женщина лишний раз услышать его не хотела бы. В том числе и те, которые, на наш взгляд, кажутся старыми. Тут разным там семиклассницам не стоит пожимать плечами: «Не понимаю!» Придет время — поймете. А пока поверьте на слово.

Машка и Вадим, которые считали слово «бабуля» проявлением, так сказать, ласковости, были страшно удивлены, когда тетка накинулась теперь уже на Вадима, да и Машку тоже, как говорится, по головке не гладила.

Но особенно досталось Вадиму. И глаза у него бегают, и сам-то он рыжий, а бог, как известно, шельму метит!.. Тут уже стал народ собираться на такое развлечение. Причем совершенно незлорадно, а просто: идет, мол, бесплатное кино, так почему бы и не посмотреть?

Валерия Павловна, как на грех, задержалась в конторе — на «Птичке» был прямой телефон с Москвой. А когда наконец пришла, то все уже было кончено.

— А ну заткнись! — вдруг закричал Вадим.

Испуганно замолчали двадцать пять тысяч кур. С застывшими улыбками, с недосказанными репликами замер первый отряд. И маленькая тетка-работница (Вадим Купцов был на полголовы выше ее, в два раза шире и в четыре раза сильнее) неожиданно замахнулась на него, хотя стояла шагах в трех и никак не смогла бы дотянуться до него своею короткой рукой. Наверное, она поняла это сама и лишь сказала с невероятной горечью:

— Эх ты… мерзавец!

Собственно, вот эту последнюю реплику и услышала Валерия Павловна. И, мгновенно оценив обстановку, она коротко и повелительно крикнула своим:

— А ну быстро выйдите отсюда все!

Вот уж это она умела: так выстрелить, что ее никто и никогда не посмел бы ослушаться.

Потом она стала разговаривать с этой женщиной и невольно была, конечно, на стороне своих ребят. И не потому, что так уж верила в их правоту, а как… ну, скажем, как всякая тигрица бывает на стороне своих тигрят, понимаете?

— Вы мне расскажите, пожалуйста, что случилось, — попросила она.

Тетенька, которая не привыкла к разным объяснениям, говорила довольно невнятно, да еще и повторяла по пять раз одно и то же. И не забывала то и дело вставлять: «Вы их учительница, да? Ну тогда ясно! Вот вы их, вижу, научили хорошему».

Такое слышать каждому неприятно. А тем более воспитательницам. Нервы у них совсем не такие, чтоб их можно было натягивать на электрогитары. Однако Валерия Павловна все выслушала до конца и даже сумела в общих чертах разобраться, что к чему.

Она ушла, извинившись два или три раза и обещав наказать Вадима Купцова, — частенько люди успокаиваются, когда им скажешь: «Не волнуйтесь, я его накажу!» И на эту тетеньку тоже подействовало обещание, она успокоилась… к сожалению.

Твердым шагом Валерия Павловна вышла из птичника. И тут нервишки немного ее подвели — она обрушила на «тигрят» довольно-таки тяжелую артиллерию. Произошло короткое замыкание взаимного недовольства, во время которого весь первый отряд орал хором. Но Валерия Павловна опытным своим педагогическим ухом сумела и на этот раз расслышать суть. Она поняла, что зря распустила нервы. Ведь неминуемо приходится за это человеку расплачиваться, неминуемо, а он все равно распускает их, словно есть какая-то сладость в сотворении самому себе неприятностей.

Обычно, когда возникали такие вот ситуации, но все ж ситуации, которые она держала в руках, Валерия Павловна говорила:

— Так, ясно. Возражения принимаю, но через час. А пока надо действовать быстро. Приказываю… — Тут она приказывала, что именно и кому предстоит сделать. Потом добавляла: — На все про все четыре минуты!

Почему четыре, почему не пять, шут его знает, так сложилось. Но это действовало. Что-то было тут военное и необычное.

Теперь, однако, Валерия Павловна не могла им приказать, раз она сорвалась, несправедливо кричала на них. Поэтому она сказала:

— Ладно. Возвращаемся в лагерь… А там разберемся!

Это все она рассказала Олегу, своему другу, своему начальнику. Взрослые, как известно, чаще всего бывают высокого мнения о своем профессиональном умении. А педагоги особенно.

Однако тут был особый случай, и Валерия Павловна знала: как он решит, Олег, так она и сделает. Потому что так и будет правильно.

— Так сделаем, Лер, — сказал начальник. — Сразу после обеда давай его ко мне.

И встал, Валерия Павловна продолжала сидеть. И смотрела на начальника.

— Ну, поговорю с ним — да и все… С Купцовым… В общем, я пошел! — И пока она не успела задать вопрос: — На «Птичку».

Он сел в знаменитый на весь «Маяк» пожарный (потому что красный) «Запорожец», купленный когда-то в долг. Однако долг был отдан, а машина осталась. В этом, кстати, огромное преимущество вещей перед деньгами.

Он ехал со скоростью примерно велосипедиста: ему надо было подумать.

И обратно, с птицефабрики, он ехал тем же самым манером. И все думал, думал. О Вадиме Купцове — разнимателе драк, который всегда на вопрос: «Где твой отец?» — отвечает, что в Сибири, что он инженер-строитель и так далее и тому подобное.

На самом деле этот «инженер-строитель» живет от них через две улицы. И не будь у Вадима таких бицепсов, и трицепсов, и дельтовидных мышц, и всего прочего такого же, он бы, напившись, опять приходил, этот «строитель», и учинял в доме то, что он всегда раньше учинял.

И не так-то легко было Вадимовой матери воспитать сына разнимателем драк — дорог-то на свете много, а особенно дорожек…

Это все знал Олег Семенович. И потому отлично понимал, каково для Вадима было услышать: «Ходите тут, только яички государственные воруете!» — так ему крикнула та женщина. «Кто ворует?!» — «Да уж ты, лупоглазый, верно!»

Тогда Вадим и закричал, словно ему зуб выдирали: «Заткнись, старая попадья!»

Он подъехал к лагерю. Дежурные распахнули ворота и отсалютовали как положено. Они очень были довольны собой, а еще больше тем, что в тихий час не надо идти в палату, а можно находиться здесь, на краю опустевшего и притихшего лагеря, словно нежданно сюда пришла из Ленинграда белая ночь.

Вадим Купцов уже сидел перед Замком покаяния, один, как и рассчитывал Олег Семенович.

Начальник не хотел, чтоб Валерия Павловна присутствовала при их разговоре: ведь своим криком она провинилась перед отрядом и, стало быть, не имела права судить. Этого он не собирался объяснять ни воспитательнице, ни тем более Вадиму.

Строго говоря, ситуацию надо было бы «прокачивать» на сборе, поскольку история была известна всему отряду и почти весь отряд принимал в ней участие. Но начальник не был уверен, что весь отряд сумеет понять то, что сейчас собирался он сказать Вадиму. Вернее, он не был уверен, что сумеет это хорошо сказать всему отряду. А Вадиму сумеет: разниматель разнимателя поймет. Должен понять… А потом уж пусть Вадим переводит его взрослые слова на язык первого отряда.

Он был настоящий педагог, Олег Семенович, и поэтому знал, что умеет далеко не все.

— Заходи, — сказал он Вадиму без улыбки, но и без враждебности. — Садись и расскажи, как все было.

Обычно ребята стоят перед учителем или воспитателем. Так уж принято, что ли. Сохраняется некоторая дистанция: я, мол, старший — сижу, а ты стоишь. Сейчас Олег Семенович уничтожил дистанцию. Это не было его хитростью, просто он не считал себя вправе заставлять невиновного и взрослого человека стоять перед ним.

Ребята, да в сущности и все люди, волнуясь, начинают нести всякую бестолковщину и уж только потом говорят дело. То же случилось и с Вадимом. Начальник не перебивал его.

— Ну, вот и все, — наконец сказал Вадим.

Олег Семенович смотрел ему в глаза. Вадим в рассказе не пустил в ход свою главную атомную бомбу — не сказал, что женщина обругала его вором. Почему? Наверно, потому, что они, как ни вертись, пили там яички. Еще небось и соль прихватывали с собой из лагеря.

— Значит, пили все-таки? — спросил он и улыбнулся.

— Ну и что! — Вадим покраснел. — Это все видели… И зачем же вы заставляли рассказывать, а сами уже знаете!

— Я выслушал ее, теперь хотел выслушать тебя. — Начальник пожал плечами. — А знаешь, кто эта женщина?

Вадиму вопрос не понравился. Да кто б ни была — хоть мать космонавта, — оскорблять человека все равно не имеет права!

А начальник слишком хорошо знал таких женщин… военных.

На самом деле они не были по-настоящему военными, то есть не воевали. Но их ребята, их женихи… те, которые могли бы стать их женихами, были убиты. Сразу после войны песенка гуляла такая, дурацкая довольно-таки: «Три деревни, два села. Восемь девок, один я».

Поколение тех женщин и тех убитых ребят было старше его собственного поколения всего лет на десять. Ну, может, чуть больше. И всю, представляете себе, всю жизнь было им плохо, одиноко.

А со старостью и того хуже…

И эту историю я собираюсь рассказывать тринадцатилетнему парню?

И все-таки стал рассказывать.

«Ну и что, — хотел ему ответить Вадим, — и вы считаете, что она может спокойно орать? Она военная… Отлично! Она военная, а я мирный!»

Однако вместо этого он сказал:

— Извините меня, Олег Семеныч!

— А я-то при чем?

— Воспитываете меня, воспитываете… Уж я скоро сам отцом буду…

Начальник засмеялся:

— Нет, не скоро, слава богу.

Посидели, глядя друг на друга, улыбаясь. Только конца как-то не было у разговора.

— В общем, ступай, — сказал начальник. — Как отряд считает, так и я считаю, так и Валерия Павловна считает: ты не виноват. Ступай в палату… спи.

Вадим неопределенно пожал плечами:

— Сами говорите, а сами вроде что-то утаиваете…

— Я бы тебя очень попросил после тихого часа пойти на «Птичку». И перед этой женщиной извиниться.

— Она ведь уже со смены сменилась.

— Ну так найди, где она живет! — твердо сказал начальник.

Вадим сидел, глядя в окно. И думал о своей матери, которая была моложе той тетки, куда моложе! Но иной раз придет мрачная, злая, лучше с ней не заговаривай, а то что-нибудь ляпнет, потом неделю будешь обиду отскребать. И все же он ее… прощал, всегда прощал. Может быть, потому, что чувствовал себя сильнее и… взрослее, чем она. Хотя и понимал, что живут они на ее деньги, что он всего лишь нахлебник. Ну только если чего по дому…

И все-таки чувствовал себя взрослее. А потому никогда не обижался долго. Теперь он так же подумал и об этой женщине — ведь он был разнимателем драк.

— Как ее там зовут-то? — спросил он несколько ворчливо. — Тетя Клава вроде?

— Татьяна Александровна ее зовут. Фамилия Сараева.

«Неужели он заранее знал, что я извиняться буду?» — подумал Вадим.

Начальник поднялся, и вслед за ним Вадим:

— Пойду, Олег Семенович?..

В открытое окно начальник смотрел ему вслед. Шел Вадим легко, по-мальчишески. И уже по-борцовски, чуть косолапя. И уже по-взрослому — задумчиво приопустив голову.