Июнь, июль, август

Глава седьмая НАСЛЕДНИЦА ШЕРЕМЕТА

— Ну так что, Яна? Слово ты уже давала… Домой поедем? — говорил начальник с холодной приветливостью.

Она стояла прямо перед его столом и, повернув голову, смотрела в открытое окно, как делают «виноватые дети». За окном были крики, удары мяча, отяжелевшее солнце — словом, вторая половина лагерного дня.

Разговор не получался, и от этого начальник чувствовал себя раздраженным и усталым, чего педагогу допускать не следует.

В углу на стуле сидел вожатый первого отряда Коля Кусков и жевал резинку.

— Давно, Яна, куришь? — спросил начальник.

— Я не помню. — Она чуть заметно подняла и опустила плечи.

— Ну все-таки: с детского сада или позже начала?.. В мае курила?

— В мае, кажется, не курила… — Голос у нее был тусклый и глуховатый. Наверное, она представлялась себе усталой, равнодушной женщиной. А может, и нет, может, это были только его фантазии.

«Сколько же она выкурила за свою жизнь? — подумал начальник. — Пачки три уж наверно испортила».

— А зачем ты красишься?

Впервые она оторвала глаза от столь интересующего ее окна.

— Я вообще не уважаю которые красятся, — сказала она раздельно. — Красились бы по-человечески!

Перед начальником вдруг вспыхнула вынырнувшая из памяти картинка. Утро, начало какого-то праздника. Он, еще совсем не полноватый, шагает на торжественную линейку своей дружины. Навстречу ему бежит девочка: черные косицы машут в разные стороны, белая блузка сидит как влитая, коротенькая юбочка летит… Легко затормозила прямо перед ним: «Здравствуйте, Олег Семеныч!» — «Здравствуй, Яна».

Глаза живые, длинные… И невольно он обернулся: она замелькала опять белыми гольфами — наверное, что-то забыла в отряде… Ему так весело стало. Подумалось: «Растут маячата!» Кажется, с этого он и начал тогда свою тронную речь.

Теперь из-под низкой челки его встречал совсем иной взгляд.

— Значит, не красишься? Извини. Это меня твои необыкновенные ресницы ввели в заблуждение.

Она усмехнулась и снова отвела глаза.

— Ну а что с курением? — И сам себе сказал: «Занудничаешь ты, долбишь одно и то же».

Коля Кусков толкнул языком жевательную резинку, чтоб не мешала говорить:

— Посадить их у костра, в пионерских галстуках, с комсомольскими значками и с сигаретами в зубах! — Он засмеялся, довольный собой.

Яна улыбнулась, и начальник подумал, что, наверное, он и сам так улыбается иногда — из приличия: когда слышит не очень удачную шутку.

— Ты, Яна, достаточно повзрослела… с тех пор, как мы с тобой познакомились. Единственное, что могу тебе сказать: на территории лагеря курить тебе запрещаю. Про влияние никотина на организм девочек — это тебе Андрей Владимирович мог бы рассказать…

Снова она чуть заметно пожала плечами.

— Ну, я так и думал… Хочу напомнить тебе одну вещь. Видела ты, как уезжал отсюда Илья Шереметьев?.. Уверяю тебя, уехав, он не побежал курить и пить водку. Уезжал он отсюда с грустью. Вот такой вот парадокс!

Она продолжала смотреть в окно.

— Ступай… Ты, Яна, должна быть лучше. — И последнюю фразу — как по наитию: — Надо естественней себя вести!

Эти слова как бы стронули ее с места. Яна быстро взглянула на Олега Семеновича и вышла — прямая, узенькая… Рубашка якобы линялая, джинсы якобы потертые, якобы грошовые тряпочные туфли — словом, униформа определенной части московского населения.

Начальник с видимым неудовольствием посмотрел на Колю. Очень хотелось сделать замечание, но он стеснялся. Сочтет меня старым дураком и будет прав… Все же сказал:

— Слушай, какого ты, я не знаю, аллаха?! Я отчитываю Яну, ты сидишь — жуешь эту свою…

Коля улыбнулся внимательно и удивленно:

— Олег Семеныч! Это же наша «резинка»! Называется: конфета жевательная. Вы думаете, это растленное влияние? — Он сделал движение головой куда-то за леса, за моря. — Нет, вполне официальное мероприятие! Продается. Купить вам? — Коля вынул из нагрудного кармашка сплюснутый кубик вроде ириски, положил начальнику на стол.

Олег Семенович неприязненно, через обертку понюхал «жевательную конфету». Ему хотелось сказать, что и водка продается, и те сигареты… «Опять я, наверное, занудничаю, — подумал он. — От жизни стал отставать, что ли?»

— Ладно, Колька, уйди с глаз! Как придумаю, что тебе ответить, так отвечу…

Коля улыбнулся и встал. Кстати, был он тоже в линялой рубашечке, и в джинсиках, и в тапочках… Соучастник, елки-палки! А ведь сам ее сюда и привел — каяться.

У двери Коля обернулся:

— Так, а чего с Янкой будем делать, Олег Семеныч?

— «Будем посмотреть»… И последите там с Валерией Павловной. По-моему, курение — это у нее так… форма протеста.

— Протеста? Против чего?.. Кого?! — обидчиво спросил Коля.

Начальник развел руками.

Сказать, что ее там действительно задело, в этом разговоре? Две фразы: «Из лагеря уезжают с грустью» и «Веди себя естественней».

Они были некоторым образом связаны. И связь их надо понимать так: она себя ведет неестественно, делая вид, что не дорожит лагерем и готова отсюда уехать в любую секунду.

Ей вспомнился Илья Шереметьев.

Она опоздала на вторую смену — не из-за чего-нибудь, просто хотела выпендриться. Вечером вышла во двор и встретила Шеремета. Он словно искал ее: как-то прямо выскочил, едва она показалась из подъезда.

— Привет, Янка! Чего? Тоже не поехала к Начосу?

Здесь, в Черемушках, услышать это чисто лагерное слово было ей ужасно странно. И Яна вдруг подумала, что Шеремет жалеет о «Маяке».

— Чего ты смотришь-то? — спросил он. — Хочешь, посмокаем? — Это, стало быть, покурим.

Яна прищурилась, так что сквозь ресницы едва виднелись блестящие черные щелочки:

— Ты, Шеремет, как иностранный шпион: говоришь одно, а думаешь другое.

Шереметьев достал пачку «БТ».

— Янка у нас умная дико! Таких обычно ликвидируют в конце второй серии.

Они залезли в кусты, где Шереметьев мог спокойно покурить. Да и Яна подымила с ним за компанию.

Шеремет курил плохо. Он часто плевался, а это значит, что куришь через силу.

— Кончай, — сказала Яна. — Что ты, как я не знаю… Все исплевал!

Тогда Шереметьев бросил сигарету. А Яна нарочно еще покурила свою. У них были сложные отношения…

— Чего будешь летом делать? — спросила она.

— Тут сидеть, — ответил Илья без особого энтузиазма. — Чего мне еще делать?..

— Ну так попросись к Олегу?

— Чокнулась ты? У него свои принципы, а у меня-то свои!

Это Илья говорил про начальника. Он хотя и уехал из «Маяка», а на самом деле, в мыслях, остался. Продолжал спорить с Олегом.

Они все привыкли за много лет детства: зимой школа, летом «Маяк». Дом не дом, а все-таки что-то вроде дома. В общем, их собственность — так называемых ветеранов…

Теперь для Шереметьева это оборвалось. И на следующий год он тоже не приедет. А там уж и кончатся лагерные твои лета. На всю жизнь. Навсегда.

Теперь кандидаткой на вылет стала Яна.

«Веди себя естественней… Шереметьев уезжал с грустью». Шереметьев как раз уезжал с весельем. А оказалось, что действительно с грустью.

Откуда он это все знает, Олег?

Впервые Яна подумала, что вот как существуют постоянные и незаменимые понятия «отец», «мать», так же незаменим для нее и «начальник лагеря»… Интересно, что он там сейчас делает, после того как она ушла? Курит небось! Курит и решает, как бы сделать так, чтобы Янка Алова бросила курить. И тут она поняла, что действительно думает о лагере как о чем-то очень похожем на дом. Вот и выпендривается, хандрит, срывает зло, как она бы выпендривалась и хандрила перед матерью. Ей бы остановиться, а она не может. Наверно, и Шеремет так же.

Она действительно «не могла остановиться». И когда через несколько дней мать приехала навестить ее, Яна объявила, что уезжает отсюда.

— Но Яночка!

Мать сделала страдальческое лицо, и от этого становилось заметно, как много она кладет грима и жидкой пудры… Вообще-то Янина мать умела краситься. И суть ее «крашения» была совсем иная, чем, например, у девчонок из первого отряда. Те красятся, чтоб было заметно. А Янина мать — чтоб было незаметно.

Это открытие грустно тронуло Яну. А мать сказала то, чего никогда не говорила:

— Пойми, Яна. Мне тебя просто некуда деть! Я знаю, ты взрослая. Но ты совершенно невзрослая! Я не могу тебя оставлять на целые сутки одну… Отпуск у меня будет только в октябре! — Тут мать заплакала: и из-за Яны, и из-за отпуска.

Плакала она так же, как идет дождь над пустыней… Не знаете? В небе идет, а до земли не долетает — испаряется. Янина мать ловила слезы в уголках глаз и промокала их платочком, чтоб не испортить свою пудру, грим, румяна… Не надо только думать, что все это лежало слоями штукатурки. Все было очень тоненько, как надо. Но потревожить такое, сооружение — потом не восстановишь! Так она и плакала: искренне, но заботясь о своем лице.

Яна, забыв крикнуть, что мать, как всегда, ошибается при оценке ее невзрослости, засмотрелась на материн аккуратный плач. Таким он ей знакомым был, таким родным (приходилось над доченькой-то поплакать), а рассмотрела словно впервые… И надо бы ее пожалеть… Но об этом и о многом другом хорошем Яна подумала уже только после того, как мать уехала.

После слез на мать напала отчаянная решимость:

— Я пойду к Олегу Семенычу!

Родители относились к начальнику в зависимости от отряда, в котором был их ребенок. «Младшие» мамы разговаривали с большим почтением, сдерживая слишком громкое дыхание, потому что, слава богу, наслышаны были, что это за педагог, Олег Семеныч. А «старшие» уже были и сами с усами по части педагогики, уже давно считали себя его друзьями. Он же, втайне, был уверен, что в его обязанности входит воспитывать как ребят, так и их родителей… по возможности, конечно.

— Олег Семеныч! — сказала Янина мать громким шепотом. — Она мне сказала: сяду к нему под окна, закурю, и он меня выгонит! Ведь это ужасно, что девочка произносит такие вещи, Олег Семеныч!

— Она не уедет никуда, — сказал начальник.

— Вы уверены в этом? — спросила Янина мать строго.

— Нет, не уверен.

Отбушевал, отплакал, отцеловался и от… я уж не знаю, что еще, родительский день. Слава тебе, господи, наступил вечер. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать», — как говорил Андрей Владимирыч, которому действительно приходилось считать, а потом выхаживать перекормленных, перегретых на солнце, отравленных консервированными компотами граждан лагерной республики. Родительский день — счастливое бедствие!

Угомонились наконец. Над «Маяком» щедро просы́пались звезды. Снизу им посылали привет пяток часовых, пяток фонарей, стоящих в разных углах территории.

В такие дни лагерь засыпал быстро, несмотря на так называемую эмоциональную перегрузку, о которой любят писать психологи… Все засыпают — и младшие отряды и старшие. Не спит лишь тот, кто приказал себе не спать.

Мы не знаем, что делалось в других отрядах. В первом не спала Яна. Она думала о матери, думала, как не пожалела ее, когда должна была пожалеть. Некоторые считают, что жалость — это пустое чувство, что надо не жалеть, а действовать. Наверно, правильно. Действовать, конечно, лучше. Но когда лежишь вот так вот, а мать от тебя в ста километрах, то хотя бы пожалей. Все же совесть свою потренируешь — на чуткость.

С такими мыслями долго без движения не вылежишь. Яна поднялась. Треснула, прозвенела под ней панцирная кровать. В темноте, в свете лишь нескольких лучей далекого фонаря, она оделась, тихо подошла к окну и раскрыла его. Два окна в спальне и без того были открыты. Зачем Яне понадобилось еще третье открывать?

От стука рамы проснулась Маша Богоявленская. Проснулась испуганно — в самую первую секунду. Но тут же ее охватило ощущение тайны. Янка Алова сидела на подоконнике, свесив ноги в запретную ночную зону, уже на улицу.

— Ты что делаешь? — шепотом спросила Маша.

— Хочу вылезти в окно, — довольно внятно ответила Яна. Шептаться с Богоявленской ей не хотелось.

— Ты на свидание, Янка?

— На свидание, да. Только не с твоим — успокойся.

— Прекрати! Никакого моего тут нет. — Маша специально добавила «тут», чтобы не выглядеть наивным ребёнком.

Яна посмотрела на нее полуобернувшись:

— Вот и молодец… Спи, девочка.

— А если я сейчас кого-нибудь позову?

— Ты же не такая дура, — сказала Яна, как бы объясняя. — И потом, тебе это слабо́. — Она спрыгнула в темноту.

Маша подождала: может, Янка еще что-нибудь скажет. С той стороны окна больше не донеслось ни звука. Маша полежала какое-то время с открытыми глазами. Ей было обидно. «Что я ей сделала? Завидует, что я красивее, вот и все…» Это было очень правдоподобное объяснение. Красота была Машиным огромным плюсом. Но она же и мешала ей жить — в компаниях девочек.

Смирившись с тем, что каждый должен нести свой крест, Маша уснула.

Яна, которая столь уверенно чувствовала себя в разговоре с Богоявленской, здесь, среди тьмы, поняла, что она совсем не так решительна. Очень скоро ей сделалось знобко в одной легкой рубашечке. Она обняла себя за плечи, чтобы унять дрожь, которая была и холодом, и страхом. Куда и зачем ей идти, она не знала. Она ведь, сама не ведая того, сбежала от собственных мыслей: вскочила, оделась и выпрыгнула. Теперь стало ясно, что никакого определенного плана у нее нет.

Но раз уж она вышла, надо было куда-то идти. Далеко она не решалась: во-первых, из-за обычного девчоночьего страха перед темнотой, а во-вторых, из-за того, что если б ее увидели сейчас, она могла бы сказать, что просто вышла… ну, в туалет, боже ты мой! И оставьте ваши вопросы!

Рассудив так, она понимала, что права. И в то же время презирала себя за это.

Все-таки она не ушла далеко, а села здесь же, за домом на скамейке.

Это место, как и вообще весь «Маяк», было ей знакомо до каждого куста, до абриса черных деревьев на ночном небе. И Яна невольно подумала, что ей здесь хорошо, что ей здесь лучше, чем было бы в Москве, в пустом дворе перед огромным, подпирающим облака домом… Ну правильно, телефон. А звонить все равно некому. Ну, Шеремет — а что ей, серьезно говоря, Шеремет?

Выходит, она выпендривалась и хандрила, напрашиваясь на вылет, совершенно глупо. И курила сигареты, к которым никак не могла привыкнуть… для чего? Для Олега Семеныча? Чтобы только на нее обратили внимание?

Значит, ей было важно, чтоб на нее обращали внимание? Вот оно что!

В мыслях своих она не раз представляла себя то известной певицей, то, может быть, поэтессой, то артисткой кино. Это была бы обычная младенческая ерунда, если б Яна так хорошо и полно не умела представлять себе, как бы она держалась в той или иной роли.

Да, можно сказать, в любой!

Ей легко виделось, как она сидит в своей артистической уборной перед трельяжем и стирает грим, стирает черный карандаш с век. Как потом идет — очень прямо, спокойно и скромно… «Спасибо, но, право, это лишнее. Нет, я люблю свою работу. Усталость? Что поделаешь!.. В детстве? Да как все девчонки.

А когда я задумывала эту поэму, я жила совершенно одна, за городом, варила себе овсяную кашу на плитке. Да, я обязательно выступлю, немного расскажу о себе. И спою, конечно!»

По телевизору она всегда внимательно следила за знаменитостями и видела, как иной раз они нескладно ведут себя. Ну почти как она перед матерью, перед Олегом Семенычем…

Года два назад ей казалось, она сможет стать любой — кем только захочет. Но два года — это огромный срок, особенно с двенадцати до четырнадцати. И Яна поняла, что никогда не сможет, например, стать балериной — годы ушли. И не станет художницей: она не умела рисовать. Постепенно к ней подкрадывалось опасное чувство, опасное! И однажды она вдруг поняла, что не имеет того, что имеют люди из телевизора, — таланта.

Как это — таланта? А очень просто: пробежаться пальцами по клавишам, чтобы все замерли с первого звука, или упасть под ударом картонного кинжала, или… да любое, даже самое легкое. Например, приблизить лицо к самому телеэкрану и, подыгрывая себе на гитаре, спеть «Бьется в тесной печурке огонь…»

Вернее, так Яна думала, что это самое легкое. Потом она попробовала, и у нее ничего не получилось. То есть настолько ничего, что она поняла: не получится и после ста репетиций!

И еще она заметила одну больно поразившую ее вещь. Знаменитость скажет или совершит какую-нибудь неуклюжесть, а тот, который с ней разговаривает, только засмеется. И даже словно обрадуется, словно даже восхитится ее неуклюжестью. А вовсе не скажет: «Да господи! Научи́тесь же вы не махать руками, будто утопающий».

На такие мелочи просто не обращали внимания. Потому что знаменитости умели главное.

И вот когда она поняла это, когда поняла она, что никому не интересна со своим выдающимся поведением, ей стало худо. Стала она, по выражению старшей пионервожатой Ани, крученая-верченая. И взяла однажды у Илюшки сигарету, сказав: «Я давно на этом кайф славливаю». Ну и тому подобное. Словно мстила себе. Так с горя иногда пускаются в пляс — до изнеможения. Лишь бы не упасть, не расплакаться… Хотя, наверное, опять она слишком переоценивала себя. Но все-таки что-то похожее действительно было.

Наутро она поднялась как ни в чем не бывало. Обычная Яна — резковатая, с изучающими глазами из-под челки, готовая то заговорить с тобой, то обсмеять. Маша из презрения, но в основном из трусости обходила ее стороной.

Коля Кусков стал объяснять здоровенному Лучику, как надо заправлять постель. Яна секунду понаблюдала эту нелепую, с ее точки зрения, сцену, потом произнесла голосом учительницы:

— Ребята, ребята! Сначала прожуйте, потом говорите.

Наследница Шереметьева!

А Коля Кусков от неожиданности проглотил свою жевательную конфету…

В середине дня она столкнулась с начальником.

— Ну что, Яна, думаешь делать?

— А что вы мне можете предложить?

— Хм… — сказал начальник. — В таком случае подумаю.

Вечером он говорил о ней на планерке.

— С этой красавицей как-то у нас неблагополучно.

— Крутится она, вертится… — сказала Аня.

— По-моему, она больше не курит. — Коля посмотрел на Валерию Павловну.

— Ну, еще не хватало! — громыхнул начальник. — А вот скажите мне… Все мы ее так или иначе наблюдаем… Вот скажите: кому она из вас нравится?

— Только не мне, — сказал доктор.

Остальные молчали.

— Плохо. — Начальник постукал карандашом об стол.

— Мне она нравится! — сказала Валерия Павловна.

На следующее утро сборный отряд лагеря пошел на операцию под названием «Зябрик». В переводе с маяченского это значило: «Золотые яблоки — работа и качество». Короче говоря, отряд отправлялся «пахать» заброшенный сад.

Естественно, реальную работу могли выдать в основном отряды первый и второй (на них и возлагалась главная надежда). Но дело это было почетное, престижное, интересное, новое. И в сборный включили представителей от всего лагеря. Для «зябриков» придумали эмблему — такую странноватую птичку с лопатой вместо клюва и с граблями вместо хвоста. Сделали знамя: на малиновом поле крупнопородный золотой зябрик…

Построились, развернули знамя, ударили дробь в перевернутую кверху дном лейку… Яна Алова, скрестив на груди руки, словно Наполеон Первый, наблюдала за этой картиной с крыльца первого отряда.

— Ну в чем дело-то, Янка?!

Она спокойно отколола «зябрика» от своей рубашки:

— Каждая курящая девочка может быть иногда нездорова. За справками, как сказал Олег Семеныч, обращаться к лагерному врачу.

Коля покраснел от досады. Он был, в сущности говоря, простой веселый парень, всего лишь на пять лет старше Яны. И терпеть не мог всяких таких штук!

— Яна! — громко позвала Валерия Павловна. — Зря ты так себя ведешь! — И Валерия Павловна отвернулась, чтоб не видеть, как Яна пожмет плечами: «Я больна». Наследница Шеремета!

— Ну что это! — сказал Коля с лимонно-гневной физиономией.

— А зачем она такая нам нужна? — громко, чтоб слышал отряд, ответила Валерия Павловна. — «Зябрик»! Шагом марш! — И запела: — Через две, через две зимы-и, через две, через две весны-и…

— Соберем, — подхватил народ, — соберем могучий урожай! Запомни! Через две…

Правду сказать, Яна скоро пожалела о своем фокусе. Ну осталась — что тут хорошего? Зачем вообще тогда в лагерь ездить?

Бесцельно она пошла бродить по территории. Нащупала в джинсах пачку «БТ» — казалось бы, кури, тренируйся, пока никого нет. Да неохота было по доброй воле глотать эту горечь.

Скоро она прибрела к пятому отряду. Почему к пятому? Потому что Яна, которой было одиноко, шла на голоса и на шум.

Она села на лавочку возле их отрядного дома и стала наблюдать. То есть не то чтоб специально что-то там высматривать, а просто глазела без определенной цели и думала неизвестно о чем.

Девочка в фартуке с улыбающимся тигром на кармане просила:

— Света! Дай веничек!

— Не слышу, — ответила Света Семина. Она что-то писала в тетрадку, лежащую у нее на коленях.

— Света! Дай, пожалуйста, веничек.

— Пожалуйста — дам!

Света подняла голову и тут увидела Яну. Эта раскосая красавица в самом деле не нравилась Свете Семиной. Возможно, Яна чем-то напоминала Женьку, которая, как мы помним, обманула Михаила Сергеевича Зотова. А все жители «Маяка» были, конечно, на стороне бородатого человека.

Но Света хорошо помнила слова начальника на вчерашней планерке. И ей стало неловко: ведь перед нею была только девочка (хотя и она была старше Яны Аловой всего на пять лет). А кроме того, ей надо было заполнить отрядный дневник: старшая вожатая Аня совершенно определенно ей сообщила, что «жить без дневника — это жить без перспективы!» Воспитательница же пятого отряда Татьяна Борисовна, как на грех, уехала в Москву. И вот теперь Света зашивалась.

— Яна, — сказала она негромко, — подойди, пожалуйста, сюда. Ты, кажется, сейчас свободна? Помоги мне с ребятками заняться.

Яна пожала плечами:

— А что, собственно, надо делать?

— Ну, займи их… У нас игровое время.

Уже несколько детей следили за их разговором.

— Мммм… Х-хорошо… — Яна повернулась к малышам, которые продолжали сбегаться на разговор старших. Лишь три-четыре нелюбопытные личности смотрели куда-то в сторону. — Ребята! — сказала она слишком звонким голосом и оглянулась на Свету, ей хотелось сказать: «Только вы не смотрите, ладно?» Но это было бы слишком по-детски.

— Ну, смелее! — сказала Света. — Ребятки! Вы ведь знаете, первый отряд у нас шефы. И вот к нам пришла Яна Алова. Какую, ребята, мы игру покажем Яне?

Яна успела сказать себе: «Чего я их боюсь-то?» Кстати, здесь была половина первоклассников, а половина вообще из детского сада. Но это она узнала потом. А сейчас она ринулась вниз головой, как несмелые, но отчаянные купальщики бросаются в воду.

Это страшно… Если вы не верите, вы попробуйте: страшно, когда на тебя разом смотрят тридцать пять человек. И чего-то от тебя ждут необыкновенного. Первые полчаса она вообще не помнила себя, сколько потом ни вспоминала. Только как бы со стороны слышала свой излишне громкий голос и чувствовала бесконечную резиновую улыбку на губах. И двигалась, как паровой каток, — все время она натыкалась на кого-нибудь из них. И махала руками, чего, естественно, в другое время не разрешила бы себе никогда.

Она перевела дух и стала помнить себя лишь после того, как неожиданно услыхала Светин голос: «Слушай, молодец! А у тебя неплохо получается, Яна!» Странно признаться, но ей это было приятно.

Она увидела себя в очерченном кругу, с мячом в руках. Она подбросила этот мяч и крикнула:

— Слава!

Белобрысый мальчик, которого звали Ярослав Горицын, кинулся за мячом. А все остальные и сама Яна брызнули в разные стороны. Это была древняя игра «Штандар». Смысл ее состоял в том, чтобы водящий «осалил» мячом кого-нибудь неводящего.

«Штандар!» Яна остановилась, как требовали того правила, и ее поразило, до чего она легко три секунды назад выкрикнула это: «Слава!» Будто всю жизнь только и делала, что звала их всех по именам.

Потом она опять нырнула в гущу игры, уже не забывая, что у нее «неплохо получается», но в то же время боясь остановиться, посмотреть на себя со стороны.

— Ребятки, ребятки, все! Руки мыть! Пора готовиться к обеду.

И тогда Яна почувствовала, что она еле жива. Прошло часа два с половиной. Она даже не могла сообразить, куда ей теперь деваться. За нее сообразили.

— Яна, с нами! Со мной… Ага, какая хитренькая! Со мной, Яночка, пожалуйста…

Уже совершенно «на автопилоте» она стала смотреть за тем, как они моют руки. И это было ошибкой, потому что человек десять сейчас же захотели, чтоб им руки мыла только Яна.

Конечно, Света Семина видела Янины недоделки. Например, видела, что вокруг Яны только самые боевые. А остальным с нею слишком шумно. И все-таки она сказала:

— Честно, Яна, очень хорошо! И ребятки довольны… Смотри, как едят!

Яна, на мгновение став знаменитостью, сказала неуклюже:

— Да ладно… Вы разве так не смогли бы?

Света совершенно искренне не заметила этой бестактности:

— Я? Конечно, нет. У меня сил не хватит. Представляешь, три смены так выкладываться! Я и стараюсь, чтоб они побольше сами жили… стараюсь их приучить.

«Вот как? — думала Яна, оставшись наконец одна. — Сил не хватает? А у меня хватит!.. Ей и нравилось и не нравилось, как работает Света: у нее на каждый случай жизни были готовы какая-нибудь шутка, словечко, стишок. Например, октябренок вбегает в отрядный дом. Света ему: «Стоп, что надо вспомнить?» А вспомнить надо речевку: «Не несем мы пыль с дорожки — вытер ножки, снял сапожки!»

Или еще вот. Когда они куда-то идут строем, то непременно растянутся: первые бодренько так шагают, кто в середине — уже поленивей, а последние вообще плетутся. Света всегда идет с передними, а Яну отправляла назад. И вот она остановится:

— А это у нас что такое? Пятый отряд или червяк? Нет, это у нас не отряд. Это у нас червяк номер пять!

За день три раза они ходили строем (на обед, на полдник и на ужин), и три раза Света им рассказывала про червяка, а про «вытер ножки» — несчетно…

Как это назвать? Примитивной работой? Но Яна заметила — Света им нравится. «А как у меня было в пятом отряде, — подумала Яна, — тоже стихи?» И неожиданно вспомнила: «А под вечер поскорей зубы чисть и ноги мой…» Нет, как-то не так, как-то складней было. Шеремет, наверно, помнит… Она попробовала представить себе, каким был Шереметьев в пятом отряде, и не смогла: очень уж он с тех пор здоровым стал лбиной!

А на планерке в это время Света Семина рассказывала о Яне.

— Из нее может вырасти очень неплохой педагог, — так она говорила, словно у нее стаж работы был не полтора лета, а примерно лет двести.

— А мы хотели на сборе ее поведение обсудить! — почти с сожалением произнес Коля.

— Придется отложить! — тоже с сожалением протянул начальник, но не выдержал и улыбнулся: — А насчет ее педагогических… — Он покачал головой. — Нет… Она просто способная. И нам надо сделать, чтоб и таким девицам тоже было интересно!

Оставшись один, он снова думал о Яне. «Может вырасти очень неплохой педагог…» Да нет, здесь душа нужна совсем другая. Он стал перебирать в памяти тех, с кем работал: Колю, Свету, Люсю, доктора, их совершенно безответную и даже, может быть, излишнюю доброту, которая помогает им и ссориться беззаветно, и скоро прощать, и торчать на планерках до часу. А главное, не бояться того, что твои ученики вырастут умнее и способнее тебя.

И снова настало утро. На завтраке Света Семина, которая твердо осталась при своем мнении насчет Яниного педагогического будущего, решила осуществить одно мероприятие. Маленькие уже поели — они всегда приходили немного раньше, — а старшие еще только садились. И тут не очень складный, но громкий хор пятого отряда прокричал трижды:

— Яна Алова! Приходи к нам!

Наступила всеобщая пауза. Не менее полусотни ложек замерли перед открытыми ртами.

Тут, может быть впервые, многие увидели, какие, на самом деле, огромные у Янки глаза.

Представление, однако, только начиналось. Пятый отряд встал, построился — на этот раз уж действительно длинной колбасой, которая вилась между столами и сейчас же загородила все проходы. Толкаясь, колбаса двинулась к Яне. У каждого октябренка было в руке по цветку, по одному всего цветку. И каждый отдавал свой цветок ей.

Теперь уж даже самые скучные люди оставили в покое молочную овсянку. Такая торжественность распространилась по столовой, словно здесь исполняли фуги Иоганна Себастьяна Баха или словно Яна была, по крайней мере, вторая женщина-космонавт.

«Красота, — думал начальник, — вот это красота! Ай да Светка!»

Яна чувствовала себя совершенно растерянной и… счастливой, хоть трудно ей было в этом признаваться, наследнице Шеремета. На нее свалилась слава. Во многом незаслуженная — будем искренни. Но ведь слава! И Яна опять не умела повести себя, как следовало бы по ее понятиям… по ее вчерашним понятиям. Да, она нелепо волновалась, а никто этого не замечал.

Света Семина стояла, прислонившись к дверному косяку, растерянно улыбаясь — еще растеряннее самой Яны: она и не думала, что затевает такую неожиданно хорошую вещь.

Когда последние цветки переходили в Янины руки, раздались аплодисменты. Это начальник начал. Ну а стоит только начать — обвалилась целая овация! «Испортишь Яну, — подумал начальник. И сам себе ответил: — Ничего, не испорчу, она же не дура… Эх, каждый бы день с чего-нибудь такого начинать!»

Да-с, Яна стала знаменитостью «Маяка». И тотчас поняла она, сколь трудно это — пройти «очень прямо, спокойно и скромно».

Когда она шла в свой пятый отряд, народишко за ней хвостом тянулся — любопытные. Света Семина, можно сказать, ее спасла.

— А сейчас, — объявила она хрипловатым от постоянного напряжения голосом, — отправляемся на экскурсию в лес. Изучать породы разных деревьев и загорать.

До обеда Яна опять жила на полном самовозгорании, как наверное, не живут и артисты под куполом цирка.

Лишь в конце она сумела собрать себя в единый человеческий разум.

— Нет, после полдника не смогу: наш отряд идет на «Птичку». — И до того уж голос у нее получился воспитательский! Между тем «Птичка» для нее представлялась теперь сущим отдыхом.

— Вот видите, ребята, как первому отряду приходится много работать! — сказала Света тоже очень воспитательским голосом.

— А мы… а мы за это!.. — вдохновенно закричал мальчик со странной фамилией Сорока.

— А мы за это будем хорошо спать, — закончила Света уже сверхвоспитательским голосом, тогда Яна сумела расслышать и свою «воспитательность».

Народ из Яниного отряда всю первую половину дня проводил тренировку к походу: ставили палатки, а заодно смотрели, какую надо заштопать, а какая и так сойдет, чистили котелки от прошлогодней копоти. Мальчишки точили топорики и саперки. Это я все говорю к тому, что Яна пришла в столовую как бы незамеченной — спаслась от своей славы. И была этому рада.

Только Лучик, якобы равнодушно, поинтересовался:

— Ты чего, Янка, в поход пойдешь с нами или нет?

— Пойдет-пойдет, — сказал Коля Кусков. — Пятый отряд в рюкзак посадит и пойдет.

Против обыкновения Яна ничего не ответила, а просто рухнула за стол, взяла свой стакан компота. Так уж у нее было заведено: все начинали обед с первого, она — с компота.

Потом был тихий час, который она весь до последней минутки проспала — сурок сурком. Потом они отправились на «Птичку».

Перед выходом к ним в палату заглянула Валерия Павловна:

— Готовы? Мальчишки ждут!

Яна уже собиралась выйти, когда Валерия сказала:

— Девочки, ведь работать идем. Зачем вы так наряжаетесь?

К Яне это, собственно, отношения не имело. Ее наряд всегда был один: джинсы и какая-нибудь рубашечка. Это относилось к некоторым. К Богоявленской в первую очередь.

— Вот ты, Маша. Надела длинную юбку, как для танцев. Зачем?

— В длинном, Валерия Павловна, как раз танцевать неудобно.

— Ну все равно… Переоденься, я тебя прошу.

Все тактично потянулись к выходу.

— Видите, и «молнию» заело… — услышала Яна у себя за спиной голос Богоявленской.

— Ничего, давай помогу.

— Ладно, я переоденусь, но только для вас, учтите, Валерия Павловна!

— А пудру для кого с носа сотрешь?

— Ни для кого! — тихо, но твердо ответила Маша. — Вот вы учтите: я сейчас красивая, а я вообще склонна к полноте. Потом на меня, может, вообще не будут смотреть.

Яна вышла и прикрыла дверь. Больше слушать ей было неудобно… А все же Валерия — как она спокойно Богоявленскую уговорила. И правильно! Там работницы в спецовках, а эта придет длинной юбкой сиять. Но как все же Валерия: без крика. И причем слова — самые простые. Только, может, голосом особенным. А Машка надо же: «Я склонна к полноте…» Яна вспомнила Машину фигуру: да, действительно склонна! Но ты подумай: такая царица-королица и вдруг призналась в своем самом, можно сказать, кошмарном ужасе. И причем только Валерии…

По дороге на птицефабрику Яна шла рядом с Валерией Павловной. Народ по жаре плелся кое-как (червяк номер один). А они две шагали впереди.

— Можно у вас спросить, Валерия Павловна… Вы, такая… ну… умная, а работаете воспитательницей! — И, перехватив взгляд Валерии: — Нет, я вас уважаю, вы же знаете! Но как-то…

— Потому, Яна, ты меня и уважаешь, что я на своем месте.

Сколько-то времени они шли молча, и Яна переваривала услышанное.

— А ты не хочешь быть педагогом?

— Я?! Что вы! — так она сказала эту фразу, словно хотела добавить: «Что я, с ума сошла?!» — да постеснялась.

«Выходит, опять прав Олег» — подумала Валерия Павловна. И тут же стала выскребать из души своей неприязнь, возникшую вдруг к Яне.

А ничего не подозревавшая Яна все думала о той фразе. Выходит, как же? Можно стать кем хочешь?.. Лишь бы на своем месте… Уж Валерия не станет врать из воспитательных целей!

Очень смутно и глубоко ей подумалось, сколько всего важного для себя она узнаёт от этих много лет известных ей людей.

Неожиданно она сказала:

— Валерия Павловна, давайте на третью смену Шереметьева вернем!

— Он тебе… нравится? — спросила воспитательница.

— Ну, в общем… У меня не только эти соображения.

Валерия Павловна заставила себя не улыбнуться:

— Это, Яночка, надо с начальником…

— Ну а в принципе вы как?

— Позволь на этот вопрос не отвечать.

После ужина Яна пришла в Замок покаяния.

— Вы курите, Олег Семеныч?

Он ответил ей твердым и совсем не ласковым взглядом: а хорош ли твой вопрос?

— Подарок вам принесла. — Яна положила на стол затасканную пачку «БТ».

Начальник раскрыл ее — штук десяти не хватало.

— Курила еще?

— Нет.

Они посмотрели друг на друга.

— Ты чего улыбаешься, Янина?

— Я дело себе нашла, Олег Семеныч…

— Да уж… — Наконец он сообразил: — Ты что торгуешься, а? Чего тебе надо?

— Верните Шеремета, Олег Семеныч!

Он молчал, сощурив глаза и глядя в окно, как она когда-то.

— Вопрос сложный.

— Почему?

— Потому что он сам не поедет!

— А вы его попросите!

Начальник удивленно посмотрел на нее. Увидел ее совершенно серьезные глаза.

— Ну ты даешь, Янка!