Из багажника с любовью

Джефф Стрэнд Я СЛЕЖУ ЗА ТОБОЙ

— В общем, она кладет стейк передо мной, будто это приз какой, я смотрю — а он явно не с кровью. Я просто взбесился. Она даже не присела; стоит — светится вся, будто ей в черепушку фонарик вставили. Ну хорошо, думаю. Не буду поднимать бучу. Я отрезаю кусок, а там вообще сока нет. Ни капельки. Будто она спалила его дотла.

Рассказывая свою историю, он неистово машет вилкой. Трое его дружков-идиотов в полном восхищении. Я говорю себе, что, если бы в ресторане больше никого не было, я мог бы подойти и стукнуть каждого по морде, просто чтобы сменить их дебильные ухмылки на крики. Но тут еще семь человек, не считая поваров и посудомоек на кухне, и столь опрометчиво я не поступлю, так что продолжаю наблюдать.

— И что прикажете делать? Если я говорю, что хочу стейк с кровью, а она приносит его средней прожарки — ничего страшного. Я объясню ей, что она сделала не так. И она в следующий раз исправится. Но эта хрень как минимум сильно прожаренная, и когда я прихожу домой после тяжелого рабочего дня, я хочу есть мой ужин, а не грызть, сечете? Так что я говорю: «Какого хрена?» — а она ведет себя так, будто я ей пощечину влепил. Я не бью женщин, уж я-то себя знаю, а если и бью, то не из-за стейка, но она прямо-таки отшатнулась, ей-богу.

Я разрезаю собственный стейк. Сырой, как я и заказывал.

— И она тут же пускает слезу и спрашивает, мол, разве она неправильно его приготовила, а я отвечаю, мол, да, неправильно, разве не видно. И потом началось: ты меня обидел, ой-ой-ой!

Он кривит лицо и прижимает руки к глазам, неправдоподобно изображая, будто рыдает и вытирает слезы. Его дружки, очевидно сталкивающиеся с такими же проблемами, понимающе ржут.

— Но я-то не виноват. У нее нет работы. Ее дети с нами не живут. Единственное, что ей нужно сделать за весь день, — это приготовить ужин. Или она думает, что я женюсь на телке, которая не умеет готовить стейк? И на самом деле я нормально отношусь к тому, что она запорола стейк. Все ошибаются. Только вот не надо слезу пускать, когда я пытаюсь убедиться, что в будущем стейки не превратятся в говно. Это же логично, да?

Дружки уверяют его, что все совершенно правильно. Теперь уже другой дебил пытается выдать забавный рассказец, так что я стараюсь сосредоточиться на еде. Мое финансовое положение оставляет желать лучшего, и я редко ем в ресторанах, а в таких полуэлитных, как этот, — и того реже. А он очень хорош. Хотел бы я бывать в таких почаще.

Я ем быстрее, чем они, поэтому последние куски растягиваю, ожидая, когда они закончат. Убрав их тарелки и записав заказ на десерт, официант останавливается возле моего столика и спрашивает, не желаю ли и я десерт.

— Нет, нет, а то я лопну, — говорю. Я указываю на красномордого свина, который ржет над чем-то, уверен, не особо смешным. Говорю тихо, несмотря на то что они полностью погружены в беседу и не услышат меня. — Могу я передать вон тому столику бутылочку вина?

— Конечно, сэр. Какое желаете?

Я в винах не особо разбираюсь.

— Есть какая-нибудь дешевая марка, которая не воспринимается как дешевая? Я хочу купить самое дешевое вино из тех, что они не назвали бы дешевыми.

— Они весь вечер пьют «Мерло», тридцать восемь долларов за бутылку.

— А могу я передать один бокал?

— Да, сэр.

— Отлично. Один бокал Терренсу, крупному парню с краю.

Официант уходит. Я бросаю взгляд на покрытый вишней чизкейк, который поглощает пара за соседним столиком, и жалею, что не заказал десерт.

Через несколько минут официант подходит к их столику с огромными кусками торта и пирога. Он ставит бокал красного вина перед Терренсом. Терренс выглядит сбитым с толку и, когда официант указывает на меня, приходит в еще большее замешательство. Я улыбаюсь и поднимаю свой стакан с водой.

Он понятия не имеет, кто я такой.

Он неуклюже поднимает свой бокал в ответ и шепчет что-то остальным за столом. Никто из них не пытается скрыть направленного на меня взгляда. Я вытаскиваю бумажник, рассчитываю сумму чека с приличными чаевыми, кидаю несколько купюр на стол и выхожу из ресторана. Ощущаю себя довольно неплохо.

Если Терренс пойдет домой, то я вернусь в номер своего отеля, посплю немного и завтра продолжу слежку. Но он не идет. Вместо этого он со своими дружками едет в бар в нескольких кварталах отсюда.

Несколько минут я жду на парковке, напевая, чтобы скоротать время, а затем вхожу внутрь.

Заведение наполнено сигаретным дымом. Отвратительно. Ненавижу курево. Но Терренса ненавижу еще больше, поэтому вхожу. Вчетвером они сидят у стойки бара. Терренс — на краю, а возле него — пустой барный стул, но я не хочу просто так взять и плюхнуться рядом. Я хочу, чтобы он сам заметил, что я здесь. В баре есть «Мисс Пэкмен», так что я прохожу к автомату и делаю вид, что играю.

Там я стою минут десять, но пьяный ублюдок так и не замечает меня. Я вижу его отражение на экране видеоигры, так что я знаю, что он это не от скромности делает.

Я отказываюсь от первоначального плана и просто сажусь возле него.

— Могу я купить вам еще выпивки? — спрашиваю.

Он смотрит на меня налитыми кровью глазами.

— Послушай, друган, я не гомофоб. Если вы, геи, хотите жениться и стать такими же несчастными, как и все остальные, — пожалуйста, я не против. Но я против, чтобы всякие пидоры подкатывали ко мне, так что найди-ка себе другое место, чтобы мне не пришлось отвешивать тебе пинка.

Его дружки наблюдают. Интересно, разговаривал бы он так смело, если бы не было поддержки.

— Я натурал, — произношу я. — Извините. Я перепутал вас с другим человеком.

— Да? И кем я, по-твоему, должен был быть?

— Другом.

— Ну, теперь ты знаешь, что я не он.

— Извините за недопонимание, — говорю ему.

Но со стула не слезаю. Подзываю жестом бармена и заказываю пиво.

Несколько секунд я делаю вид, будто не в курсе, что Терренс смотрит на меня, а затем поворачиваюсь к нему.

— Прошу прощения?

— Думаю, тебе стоит пересесть.

— Я прошу прощения, если моя ошибка доставила вам неудобство, — говорю я, глядя ему прямо в глаза. — Но я не так молод, как раньше, поэтому, раз уж сел, я обычно склонен сидеть до тех пор, пока не допью пиво. Думаю, вы можете меня понять. Сколько вам, сорок четыре?

Ему точно сорок четыре. И могу сказать, что он не понимает, то ли это удачная догадка, то ли я знаю, кто он такой.

— Мне тебя сбросить с этого места? — спрашивает Терренс.

Бармен со стуком ставит передо мной пиво.

— Если вы, ребятки, собираетесь устраивать разборки, то давайте где-нибудь в другом месте.

— Мы ничего не устраиваем, — говорю я.

— У меня арендная плата настолько высокая, что я едва содержу это заведение, — говорит бармен, у которого, по всей видимости, настроение выговориться, и он ждет, когда кто-нибудь даст ему повод. — И я не хочу платить лишние бабки, чтобы чинить то, что вы, приматы, поломаете.

— Мы ничего не устраиваем, — повторяю я.

Терренса я не боюсь, но получить по лицу не входит в мои планы. Я достаю бумажник, вытягиваю последние три купюры и бросаю их на барную стойку.

— Три пятьдесят, — говорит бармен.

Черт. Неловко выходит. У меня нет пятидесяти центов. Вся суть в том, чтобы напугать Терренса, а моя неспособность заплатить за пиво явно этому не способствует. Черт.

Я чувствую, как покрываюсь холодной испариной, но тут темно, и я уверен, что Терренс этого не заметит. Я смотрю на бармена, а затем — на Терренса.

— Он заплатит разницу, — говорю я, а затем быстро — но не слишком быстро — соскальзываю со стула и выхожу из бара.

Я надеюсь, что эта четверка не выйдет следом за мной. Подслушав их разговор в ресторане, я понял, что его дружки — те еще паскуды, но они не заслуживают той судьбы, что ожидает Терренса. Немногие заслуживают ее. Когда я решу отомстить, ему будет крайне неприятно.

Имеет ли он хоть малейшее представление, кто я такой?

Он никогда меня не видел. Это чудовище, наверное, даже не знает, что двадцать пять лет назад разрушило мою жизнь. Наверное, думает, что он в безопасности. Возможно, никогда не оглядывается через плечо, не проверяет в кладовой, под кроватью.

Я же полжизни провел в страхе из-за него.

Но теперь я не боюсь.

Они не выходят из бара. Интересно, убедил ли его один из дружков, что оно того не стоит, или они все поржали и вернулись к своей выпивке? Интересно, заплатил ли он пятьдесят центов?

Интересно, стало ли ему страшно — хоть немного?

Проникнуть в его машину легко. А вот ждать его возвращения — тяжело. У меня небольшой рюкзак с разными необходимыми вещами, такими как клейкая лента, но я не взял ничего, чтобы развлечься, пока сижу здесь. Через три часа я начинаю беспокоиться, что он оказался достаточно ответственным, чтобы вызвать такси, но, наконец, вижу, как он ковыляет в сторону автомобиля. Двое его дружков — с ним. Третий ушел час назад.

Сидя на заднем сиденье, я пригибаюсь. На парковке темно, но, естественно, если он повернется назад, то увидит меня. Его шатающаяся походка почти карикатурна, так что, думаю, он не обернется. А если все же обернется, мне придется показать ему пистолет, который я взял с собой. Я надеюсь, что он не обернется.

Он не оборачивается. Я слышу бряцание металла по металлу — его первые две неудачные попытки отпереть дверь. Эта машина последней модели. Обычный ключ не нужен — он может отпереть ее, нажав на кнопку. Но он то ли не может найти кнопку бесключевого доступа, то ли слишком пьян, чтобы вспомнить, что у него она вообще есть.

Наконец он являет чудеса ловкости и забирается в машину. Сигаретная и пивная вонь тут же проникает за ним внутрь, и я чувствую, как меня подташнивает. Сколько сигаретной вонищи может впитать в себя тело?

Терренс захлопывает дверь и запускает двигатель, умудряясь сделать это с первой попытки. Мы сдаем задним ходом с парковочного места. Я не в восторге от идеи ехать на машине с пьяным в стельку, поскольку, если мы оба погибнем в ужасной автомобильной аварии, месть получится так себе. Но я верю, что он сможет довезти нас до первого светофора живыми.

Он поворачивает налево на улицу.

Я прямо за тобой, Терренс, безразличный ты мешок с костями. Ты даже не представляешь, сколько раз я тебя убивал у себя в голове, сколькими способами я разбирал тебя по частям, сколько твоей крови на моих руках.

Я прямо сейчас могу привстать и пустить пулю в его пьяную голову, но это не годится. Он должен понять, что он со мной сделал. И он должен осознать, что он несомненно, безусловно, совершенно определенно не останется без наказания.

Он должен понимать, за что страдает.

Либо Терренсу везет с зеленым светом, либо он просто едет на красный. Мы проезжаем около двенадцати кварталов, прежде чем он, наконец, останавливается.

В этот момент я выпрямляюсь на заднем сиденье. Он открывает рот от изумления и поворачивается. Я тычу ему в лицо пистолетом.

Пистолет настолько близко, что, если бы у него была хорошая реакция, он мог бы выбить его из моей руки. Но я сомневаюсь, что реакция у него хорошая, даже когда он трезвый.

— У меня есть деньги, — произносит он.

— Я знаю, — говорю я. — Ты заплатил пятьдесят центов?

— Нет. То есть да.

— Так нет или да?

— Я бы заплатил. Но бармен не спросил меня.

— Хорошо.

— Мой бумажник в заднем кармане.

— Я его позже украду. Когда загорится зеленый, езжай. Медленно. Никуда не поворачивай. Резко не тормози. Не убирай руки с руля. Не смотри на других водителей и не пытайся тайком делать звонки, иначе я в тебя выстрелю. Я не сказал «убью». Я сказал «выстрелю». Я не планирую тебя мучить, но все зависит от тебя.

Его безобразная туша сотрясается, когда он не может сдержать слезы.

— Пожалуйста, просто возьми деньги.

— Нет.

— Можешь взять машину.

— Не нужна мне твоя машина. Ты ее водил в пьяном виде.

— Пожалуйста…

— Завязывай упрашивать. И вообще не разговаривай. Единственный для тебя способ выжить — сидеть тихо и следовать моим инструкциям.

Я лгу. Я не позволю ему выжить ни в коем случае. Но я еще не совсем готов к тому, чтобы он узнал, что конец неминуем. Я хочу, чтобы мы пристально смотрели друг на друга в момент осознания.

— Зеленый, — говорю. — Езжай.

Он едет. Я очень надеюсь, что он не вывернет резко руль или не сделает еще какую-нибудь глупость. Я уверен, что ситуация под контролем, но я всего лишь человек, а испуганный пьяный парень типа него может выкинуть какое-нибудь безумство, например влететь в пожарный гидрант.

— Просто сохраняй спокойствие, — говорю я ему, меняя грозный тон на успокаивающий. — Прорвемся.

Он хнычет. Я бы должен наслаждаться этим, но на самом деле чувствую лишь отвращение. Я уже почти желаю прямо сейчас пустить ему пулю в лоб, но нет, я об этом пожалею.

Через пару минут он снова заговорил.

— Моя жена будет меня искать.

— У тебя нет жены. У тебя есть сожительница по имени Минди. Пытаешься казаться более востребованным? — Для пьяного довольно смышлено, но я не в настроении оценивать по достоинству его смышленость. — Хочешь, чтобы я тебя прямо сейчас грохнул за вранье?

— Я перепутал.

— Наверняка. Ты говорил Минди, что идешь с ребятами выпить? Или это поставило бы под угрозу твое доминирующее положение?

— Это из-за нее?

Нет.

— Может быть.

— Это было всего один раз. Я ей почти ничего и не сделал. — Теперь он рыдает. — А она рассказывала, как она себя вела? Она рассказывала, что она говорила? Ты бы то же самое сделал!

— Ух ты. Я думал, ты по пьяни смышленый, а ты тут исповеди мне лепишь. Не отвлекайся, придурок. Ты ей говорил, что едешь домой? Не ври мне, потому что я проверю исходящие звонки.

— Нет. Я не хотел будить ее.

— Хорошо.

Зная, что Терренс бьет сожительницу, я должен бы чувствовать себя еще лучше по поводу того, что собираюсь с ним делать, но мне, если честно, плевать. Муж-садист, педофил, живодер… мне все равно. Черт, да мне плевать, даже если он все свое время посвящает благотворительности ради безногих сирот или если он на пороге создания лекарства от шести или семи серьезных заболеваний.

Мне не плевать только на то, что он сделал со мной. Я очень узконаправленный человек.

К счастью, он не пытается делать глупости, и довольно быстро его рыдания превращаются в обычный плач. Пару минут за нами едет серебристая машина, но, как только я начинаю волноваться по этому поводу, она сворачивает вправо.

Минут через десять я говорю ему заехать на парковку торгового центра. Когда я проверял его утром, торговый центр выглядел давно заброшенным, а большая часть окон была разбита, так что можно смело предположить, что охраны тут не будет. В любом случае мы туда ненадолго.

Я тычу в Терренса дулом, напоминая о пистолете, а затем выхожу из машины. Отхожу подальше от водительской двери, чтобы он не мог распахнуть ее и ударить меня ей, и приказываю ему выйти.

Он выходит без пререканий.

— Ты меня убьешь? — спрашивает он.

Я качаю головой.

— Поедешь в багажнике. Отопри его и залезай. Быстро.

Чем дольше он ведет автомобиль на мушке, тем больше риск того, что что-то пойдет не так, но ему это объяснять не нужно.

Надо отдать ему должное, он тут же идет к задней части автомобиля, отпирает багажник и поднимает крышку. Возможно, он отчаянно надеется, что это все на самом деле из-за денег и если он будет слушаться, то останется в живых.

Он не особо прыткий, поэтому ему сложно забраться в багажник, но он все же это делает, избежав неловкой ситуации, и я захлопываю крышку.

Затем я понимаю, что долбаные ключи все еще у Терренса.

Я стараюсь не паниковать. Я не помню, чтобы кто-то из нас запирал двери, так что смогу потянуть рычажок изнутри и снова открыть багажник. Ошибка была тупая, совершенно безалаберная, но, по крайней мере, я не облажался настолько, чтобы меня убили.

Естественно, водительская дверь не заперта. Ну слава богу! Я открываю багажник, тычу пистолетом в съежившегося Терренса и приказываю ему бросить мне ключи.

Он так и поступает.

Я снова захлопываю багажник.

Не могу поверить, что произошло нечто подобное. Но теперь я сосредоточен на все сто процентов, и такого больше не повторится.

Сажусь в машину, завожу двигатель и уезжаю.

До места добираться около получаса. Во время поездки уровень моего беспокойства высокий, но терпимый. Девушка Терренса, наверное, спит. А может, и нет. Может, сидит, волнуется. Может, она позвонила одному из его дружков, который сказал ей, во сколько они вышли из бара. Может, дружок ничего не сказал, прикрывая Терренса на случай, если тот был с любовницей, а теперь волнуется за своего собутыльника. Может.

Но как бы там на самом деле ни было, копы не займутся активными поисками сорокачетырехлетнего мужчины, который не пришел домой после ночной попойки. Возможно, его подружка или дружки сообщили, что он сел за руль в пьяном виде, но это маловероятно.

Я не переживаю.

Мы приезжаем на склад. Я останавливаюсь возле металлических подъемных ворот и переключаю коробку на «парковку». Сомневаюсь, что Терренс будет настолько глуп, чтобы колотить по крышке багажника и поднимать шум, но если и сделает так, то толку от этого никакого — слышать тут некому.

Я выхожу из машины и отпираю подъемные ворота. Складское помещение огромное — уместятся четыре автомобиля, — поэтому я поднимаю ворота, забираюсь в машину и заезжаю внутрь.

Я глушу двигатель. Мы же не хотим отравиться угарным газом, да? Вылезаю из машины и закрываю дверь, погружая нас в полнейшую темноту.

Раньше я любил темноту.

В складском помещении почти ничего нет, поэтому не приходится беспокоиться, что я обо что-нибудь споткнусь, пока иду в дальний угол и включаю лампу. Свет — не больше, чем слабое свечение, жуткое и уместное.

Я отпираю багажник и поднимаю крышку.

— Вылезай, — говорю.

Он выкарабкивается из багажника. Затем плашмя лицом вниз падает на пол. Я бы посмеялся над ним, но, конечно, после столь долгого пребывания в таком тесном пространстве ноги бы у любого затекли, и он в этом не виноват. Хотя я ему и не помогаю. Жду, когда к его ногам вернется чувствительность, затем заставляю сесть на деревянный стул.

Пока я его привязываю, он не произносит и слова. Приковать его к чему-нибудь наручниками было бы быстрее и легче, но мне нравится старое доброе ощущение от связывания пленного. С каждым узлом ощущаю прилив удовлетворения.

Я поймал его. Наконец-то я поймал его.

— Знаешь, кто я такой? — спрашиваю я.

Он трясет головой.

— Никаких идей?

— Нет, сэр.

Теперь он вежливый. Милый.

— Не верю.

— Клянусь, никаких идей. Вы взяли не того.

— Нет. Того. Поверь мне. Я долго изучал фотографию с твоей уродливой рожей.

— Тогда кто вы? Что я вам сделал?

— Где ты был двадцатого июля 1988 года?

Глаза Терренса расширяются. Он может не помнить точную дату, но уж как пить дать знает, что произошло летом восемьдесят восьмого.

— Я не понимаю, — говорит он с нотками замешательства и паники. — Я вас не знаю. Я никогда не встречал вас.

— Нет, но ты у меня все отнял.

— Я ничего вам не сделал!

— Брехня! Брех-ня.

Я начинаю слишком сильно злиться. Нельзя позволить ярости возобладать. Все должно быть выверенным. Дьявольским. Идеальной местью.

— Вы не того взяли, я серьезно!

— Повтори-ка еще разок. Посмотрим, что произойдет.

— Я никому не причинял вреда!

— Ты ведь знаешь, кто я, да?

— Нет!

Он лжет. К этому моменту он уже должен сообразить.

Но я выдавливаю из себя улыбку. Подхожу к небольшой полке, на которой лежит только одна вещь.

Я держу перед собой топор.

Внезапно он все понимает.

Этот сучий сын, этот бесполезный боров точно знает, что он сделал. Он помнит, как удивился, когда его самодельное фальшивое удостоверение личности позволило ему пройти фейсконтроль и попасть в клуб. Он помнит, как уговаривал симпатичную девчонку по имени Эмбер пойти с ним. Он помнит, что Эмбер была слегка навеселе и была готова на все, что он задумал. Он помнит свою досаду, когда она сказала, что они не смогут пойти к ней, потому что, если ее соседка услышит, как они развлекаются, она все расскажет парню Эмбер. Он помнит, как жалел, что все еще жил дома со своими родителями.

Он помнит, как рассказывал все это полиции.

Он помнит, как ездил кругами, пытаясь найти местечко, где можно припарковаться. Он помнит, как ему в голову пришла мысль, как он предположил, что Эмбер эта идея не понравится, и как он приятно удивился, когда идея ей не просто понравилась — она была в восторге.

Он помнит, как они пробрались в складское помещение, в котором он работал за гроши. Он помнит, как думал, что отпереть чей-то личный склад (его могли уволить! Это было так незаконно!) и завести туда дающую девку непристойно и опасно. Полная темнота. Так возбуждает.

Он совершенно точно помнит, как трахал ее, хоть он и называл это для репортеров «близостью».

И не важно, как долго он проживет, он не забудет, как она копалась в своей сумочке в поисках сигаретки после секса — и щелкнула зажигалкой. Он не забудет, как обнаружил тела.

Я убил тех восьмерых человек с помощью топора, но не порубил их. Я использовал тупой край, чтобы превратить их головы в неузнаваемое месиво. Именно поэтому пресса прозвала меня «Убийца Обухом» — смело можно считать это худшим прозвищем для серийного убийцы.

Терренс позвонил своему боссу, а затем в полицию.

Я, конечно же, арендовал складское помещение под вымышленным именем и убедился, чтобы мои жертвы, возрастом от двадцати двух до шестидесяти четырех, никак не были между собой связаны. Были и мужчины, и женщины; мне было плевать, лишь бы они ломались, когда я по ним ударяю.

Не важно, как осторожен я был и как аккуратно заметал следы, самым слабым местом в моей череде убийств было то, что я оставлял трупы. Конечно, я бальзамировал их, чтобы уничтожить запах — не только для того, чтобы избежать разоблачения, но и для себя, — но они все лежали там, разложенные на брезенте, все восемь — моя собственная непристойная проба пера в искусстве.

Я не мог шастать по Штатам, пока ФБР расследовало дело с кучей трупов, поэтому заплатил какую-то невероятную сумму денег и получил удостоверение с новым именем в Мексике.

Как оказалось, то ли я был действительно хорош в том, что делал, то ли власти были действительно плохи. Меня так и не идентифицировали как убийцу, по крайней мере, я об этом ничего не слышал.

И двадцать пять лет я провел, прячась в страхе.

Но теперь хватит.

Я аккуратно тычу ему в нос обухом топора.

— Догадался уже?

— Вы не можете винить меня, — настаивает Терренс. — Я вас не знал! Я ничего не делал!

— Разве Убийца Обухом еще хоть раз кого-то убил? — спрашиваю я, снова тыча в него топором, на этот раз сильнее. Не так сильно, чтобы сломать нос, но достаточно, чтобы оставить красную отметину. — Ты знаешь, каково это — отказаться от подобного кайфа? Ты знаешь, каково это — каждую секунду бояться, что полиция вот-вот выбьет твою дверь?

— Но почему я? Почему не копы? Почему не парни из лаборатории? Почему вы преследуете меня? Я против вас ничего не имел! Я даже не знал, кто вы такой!

— Я не могу убивать всех, кто причастен к этому делу. Это было бы нелепо, Терренс. Именно ты все начал. Тебе не стоило говорить. Тебе нужно было просто уйти.

Я ощущаю, что сам начинаю говорить немного безумно. Я понимаю, что это не его вина, что было бы безумием думать, будто он мог не вызвать полицию. Но я его презираю. Мне плевать, насколько это нелогично. Если бы моя голова работала нормально, то я бы не убил восемь человек забавы ради.

— Что вы хотите со мной сделать? — спрашивает он.

— Я собираюсь разбить тебе лицо этим топором. В конце концов я проломлю тебе череп и доберусь до мозга, но собираюсь начать с нижней части твоего лица и буду бить, пока у тебя совсем не останется челюсти. Если бы у меня был какой-нибудь препарат, чтобы держать тебя в сознании на протяжении всего процесса, я бы воспользовался им, но, к счастью для тебя, у меня его нет, так что тебе может повезти, и ты вырубишься на каком-то этапе еще до того, как умрешь.

Терренса начинает тошнить на грудь и веревки.

Он кашляет и отплевывается, и на мгновение я начинаю думать, что он на самом деле задыхается. Я уже готов что-то предпринять, когда он, наконец, произносит:

— Почему сейчас?

Причин не говорить ему этого нет, раз уж он умрет через несколько минут. Но я не хочу. Ему не стоит знать, что у меня был инфаркт, — небольшой, как потом выяснилось, но жутко страшный — и что я, лежа на полу своей халупы, еле дыша, думал о том, как бездарно я потратил последнюю четверть века своей жизни.

Я буду выглядеть слабаком.

Терренс будет много чего обо мне думать за секунды до того, как умрет, но только не то, что я слабак.

Я поднимаю топор и медленно пробую взмахнуть, чтобы убедиться, что лезвие ударит его точно в подбородок. Удар должен быть нисходящий. Я же не хочу, чтобы костные осколки впились слишком глубоко и прервали мою месть раньше времени.

Есть еще некоторые вещи, которые я хочу сказать прямо сейчас, типа «Последнее слово?» или «До встречи в аду», но на самом деле ничего говорить и не нужно. Это должен быть самый приятный миг за двадцать пять лет. Я даже могу расчувствоваться потом, но это нормально, ничего постыдного тут нет.

Жду не дождусь, когда услышу, как он…

Кто-то стучит.

Я замираю.

Мы оба поворачиваем головы в сторону железных ворот, словно глядя на них мы поймем, кто стучит с той стороны. Я снова бросаю взгляд на Терренса и вижу, что он пытается решить, стоит ли ему кричать или нет.

Не стоит. Ей-богу, не стоит.

— Ни звука, — шепчу я, опуская топор. — Если они уйдут, я тебя отпущу.

Это совершенно глупая ложь. Терренс в нее ни за что не поверит. И все же он подумает, что сможет еще немного продлить себе жизнь…

— Помогите! — кричит он.

Выругавшись, я ударяю его топором по голове.

Не только траектория неверна, из-за чего я ударяю его прямо в висок, но и топор повернут не той стороной, и лезвие погружается на несколько дюймов в его череп.

Его рот раскрывается. Обильная струйка крови бежит по щеке.

Я выдергиваю топор. Он выходит из головы и падает на цементный пол с громким звоном.

Кто бы там, за воротами, ни был, он стучит снова, на этот раз более настойчиво.

У меня желание упасть на пол, свернуться в позе эмбриона и поплакать. Но это было бы бессмысленно. Хоть я и облажался с приличной местью, я не собираюсь сдаваться и садиться в тюрьму из-за этого.

Труп слишком тяжелый, чтобы быстро закинуть его в багажник. Вместо этого я опрокидываю стул на бок и бросаю поверх защитную пленку. Тот, кто целенаправленно ищет мертвое тело, тут же определит, где спрятан труп Терренса, но, может, это всего лишь любознательный охранник.

Я засовываю пистолет за пояс штанов за спиной. Не особо укромное место. Но, надеюсь, как-нибудь заболтаю непрошеного гостя.

Я поднимаю ворота.

Там стоит женщина. Ее серебристая машина припаркована перед складским помещением. Она белокурая, милая и слишком молодая для такого отталкивающего болвана, как Терренс. Я никогда не видел Минди воочию, но видел пару ее фотографий.

Она заплаканная и испуганная.

Насколько я вижу, она не вооружена, хотя в ее сумочке может быть все что угодно.

— Где он? — спрашивает она.

Я решаю не оскорблять ее умственные способности и не притворяться, что не знаю, о ком идет речь. Но в первую очередь мне нужно убедиться, что меня не застрелят.

— Опусти сумочку, — говорю я ей.

Она без колебаний бросает сумочку на пол. Очевидно, оружия там нет. Она бы не пришла сюда, если бы полагала, что ей придется драться с вооруженным топором маньяком.

И она уж точно не знает, кто я такой.

— Где он? — повторяет она.

Она бросает взгляд на защитную пленку, затем снова на меня.

Как много она знает? Видела ли она, как он едет со стволом у головы? Видела ли она, как я заставил его залезть в багажник? Когда Терренс крикнул, она барабанила в дверь. Возможно ли, что она его не услышала?

Особой трагедии, если мне придется ее убить, не будет. Она выглядит как идеальная жертва. Но мне на самом деле не нравится идея убивать кого-то из-за моей небрежности. Еще тогда, когда Убийца Обухом активно убивал людей, не было никаких случайных жертв. Я убивал только запланированных.

— Его здесь нет, — говорю я.

— Я его слышала.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— Я слышала, как он кричал: «Помогите!» Я знаю, что он здесь.

Ее рука дрожит, когда она утирает слезу, хотя, если честно, она выглядит скорее злой, чем расстроенной. Я чувствую, что если недооценю ее и расслаблюсь, то могу закончить с топором в голове.

— Ты ослышалась.

Я откровенно пытаюсь тянуть время, пока не соображу, как выпутаться отсюда, не оставляя еще одного окровавленного трупа.

Она смотрит мне прямо в глаза.

— Я никому ничего не скажу.

Тембр ее голоса и мольба в глазах неслабо удивляют меня, поэтому я ей верю. Она не пытается просто спасти свою жизнь.

— Да? — спрашиваю я. — Ты думаешь, что я привез сюда твоего парня, и ты никому не скажешь?

— Верно.

— Почему?

— Что значит «почему»? Ты что, думаешь, я тут мимо проезжала? Я следила за ним. Я знаю, что происходит. Я знаю, что делал Терренс. Это был лишь вопрос времени, когда он трахнет жену не того человека.

Мне это нравится. Если уж говорить о неверных гипотезах, то эта была лучшей из тех, до которых она могла додуматься. Конечно, на мне нет обручального кольца, так что…

— Девушку, — поправляю я.

— Могу я увидеть его?

— Тебе не захочется. Поверь мне.

Она указывает на защитную пленку.

— Он под ней, да?

— Да. Он не проснется. Это все, что тебе стоит знать.

Минди входит внутрь складского помещения. Топор под пленкой вместе с телом Терренса, так что, наверное, мне стоит схватить ее, но вместо этого я просто внимательно наблюдаю. Если она поднимет пленку, я могу рассчитывать как минимум на две секунды шока, тогда и схвачу.

Она подходит к пленке. Затем пинает ее. Сильно.

Она пинает снова и снова, и я начинаю беспокоиться, что она пнет топор и сломает себе ногу. Я вижу, как пара красных пятен проявляется на ткани.

Наконец она всхлипывает и отходит. Стоит ли мне утешать ее? Или стоит убить?

— Как ты это сделал? — спрашивает она.

— Топором по голове.

— В самом деле?

— Да.

— Блин. — Она утирает слезы и хмыкает. — Ух ты. Я думала, ты пристрелил его или типа того.

— Ты бы услышала выстрел.

— А что, глушители уже не делают?

— Я не профессиональный убийца. Просто разозленный парень.

— Наверное. Ты, должно быть, очень разозленный, раз воткнул топор в голову. Не придется самой убивать этого сукиного сына, хотя я бы топор не использовала.

— А что бы использовала?

— Не знаю. Может, яд.

— Ты что, следила бы за ним и кидалась в него ядом?

Я стараюсь шутить, но получается не смешно.

— Я не собиралась его сегодня убивать. Я лишь хотела застать его во время акта. А когда я увидела тебя с ним в машине, я тут же поняла, что произошло.

— Ты хорошо сидишь на хвосте.

— Ты бы так не говорил, если бы ехал со мной. Это было чистое везение, клянусь. — Она неожиданно издает истеричный смешок и быстро прикрывает рот рукой. Несколько раз судорожно вдохнув через нос, она снова опускает руку. — Боже, не могу поверить, что он мертв.

— Переживаешь из-за этого?

— Я чувствую, что должна переживать.

— Не трать слезы. Он получил то, что заслужил.

Она покачала головой.

— Не знаю. Не за то же, что он спал с кем попало. Этот ублюдок постоянно врал и бил женщин, но он не заслужил того, чтобы его голову раскололи пополам.

— Она не раскололась пополам.

— А что ты сделал со своей девушкой?

— В каком смысле?

— Ты убил ее?

— Нет.

— Ты собираешься ей сказать о том, что сделал?

— Черт, нет, конечно.

— Ну, и что дальше?

— Почему ты задаешь столько вопросов?

— А почему бы мне не спрашивать? — Она кладет руку себе на живот. — Ты только что убил отца моего ребенка.

— Ой. — Мне, наверное, стоит сказать что-нибудь более проникновенное, но внезапно мой словарный запас куда-то исчезает. — Я не знал.

— Он тоже.

Когда я открывал ворота, я знал, что все будет сложно. Я не мог себе представить, что будет еще и неловко.

— Ты бы поступил иначе, если бы знал? — спрашивает она.

— Может быть.

— Тогда хорошо, что не знал.

Мне хочется, чтобы она ушла. Я — убийца с топором, но она наводит на меня жуть. И не слишком умно стоять с поднятыми воротами и трупом на полу, хоть и прикрытым.

— Мне нужно закрыть ворота, — говорю я. — Я положу его в багажник и похороню тело.

— Где?

— Тебе не нужно этого знать.

— Справедливо. Но нам нужно продумать нашу историю.

— Ты не мой сообщник. Мы не будем обеспечивать друг другу алиби. Просто притворись, что ты никуда сегодня не выезжала и никому ничего не говори.

— Я хочу тебе помочь.

— Ты шутишь, да?

— Мне нужно поставить точку в наших с ним отношениях. Я не могу это оставить вот так.

— Как? Он мертв! Я его убил, а ты, наверное, переломала ему половину костей. Какая еще точка тебе нужна? Его больше нет в твоей жизни. Иди домой.

Она не двигается с места. Надо было убить ее.

Надо было убить ее, как только поднял ворота. Только полный идиот оставил бы ее в живых. Надо было разбить ей череп, как только я понял, что она не вооруженный до зубов полицейский.

Надо было сделать это до того, как я узнал о ее беременности.

Это не должно влиять на мое решение. Мне плевать на подобные вещи. Я бы никогда не стал делать всякие гадости, как некоторые убийцы, когда узнают, что внутри женщины находится плод, — но если он умрет с ней, то так тому и быть.

Почему она не уходит?

— Я хочу помочь тебе избавиться от тела.

— Большинство людей стараются держаться подальше от преступлений. Тебе-то зачем себя компрометировать? Ты же попадешь в тюрьму! Притворись, что ты меня никогда не видела, бога ради.

— Я плоховато умею притворяться.

Хорошо. Она должна умереть. Других вариантов нет. Я пытался сделать так, чтобы мне не нужно было убивать ее, но она ведь как заноза в заднице, так что я должен это сделать, да? Единственный вопрос: пустить ей пулю в лоб и покончить с этим или сделать это каким-то более удовлетворяющим способом?

Я лишился полноценной мести Терренсу, так что склоняюсь к последнему, но и тянуть с этим рискованно. К этому моменту я должен быть уже далеко.

Она пялится на меня. Она думает, что я пытаюсь решить, принять ли ее помощь, а не убить ли ее быстро или медленно.

— Почему бы не позволить мне помочь?

— Потому что.

— Это не довод, если, конечно, тебе не пять.

— Мне не нужна твоя помощь.

— Может быть, тебе и не нужна моя помощь, но ты же можешь ею воспользоваться? Разве не легче класть тело в багажник вдвоем? Разве не получится выкопать могилу быстрее, если работать вместе?

— Ты беременная.

— И что?

— Беременным женщинам нельзя поднимать мертвые тела.

— Ну я же не на восьмом месяце. По мне даже не видно. Так что глупый довод.

Я почти уверен, что обидел ее. Мне вроде как неловко из-за предположения, что она слишком хрупкая для такой работы.

— Извини.

Не могу поверить, что я только что извинился. Боже!

Почему она просто не уйдет отсюда?

— Все нормально. Позволь мне помочь.

Если это будет продолжаться, я сам себя топором шандарахну, так что мне нужно либо убить ее, либо позволить стать моей помощницей по наведению порядка.

Ладно. Позволю ей пойти со мной. Но если она думает, что ей предстоит что-то вроде совместной серии убийств по всей стране, она ужасно ошибается.

— Хорошо, можешь помочь мне закинуть его в багажник, — говорю я ей. Я уже приготовился, что она закричит: «Уху-у!» — и даст пять, но она просто кивает. — Нам нужно покрепче завернуть его в пленку, но это я сделаю, если ты, конечно, не желаешь покувыркаться там с ним или вроде того.

Она хмурится.

— Зачем ты это сказал?

— Что?

— В каком смысле «что»? Зачем отпускать подобные комментарии?

— Это была шутка.

— А прозвучало не как шутка. Ты хочешь сказать, что я какая-нибудь душевнобольная? Что я была бы не против покувыркаться с трупом моего мертвого парня?

Я раздумываю, стоит ли указывать на то, что «труп мертвого парня» — это тавтология. А почему бы и нет.

— Не нужно говорить «труп мертвого парня». Ты можешь сказать «мертвый парень» или «труп парня» и передать то же самое значение.

Я не особо дотошен в вопросе речевых ошибок. Мне просто не нравится, что она думает, будто ей позволено обижаться на мои шутки. Не обязательно смеяться над ними, но мы тут не равноправные партнеры, и она может оставить свой праведный гнев при себе.

— Проехали, — говорю.

— Я просто хочу знать, что ты имел в виду.

— Я хотел разбавить юморком неприятную ситуацию. Извини, если расстроил твою нежную натуру. — Это не считается за настоящее извинение, потому что я откровенно язвлю. — Если тебя не устраивает, как я общаюсь, можешь идти.

— Хорошо, — говорит она. — Извини. Нет, я не желаю кувыркаться в пленке с моим покойным парнем, но буду рада помочь завернуть его покрепче, чтобы не вытекли биологические жидкости.

Ее язвительность еще более ядовитая, чем моя, но это нормально.

— Ну тогда давай займемся делом.

Мне не хочется таскать тяжелое тело с пистолетом, засунутым за пояс. Минди выглядит испуганной, но не удивленной, когда я его достаю. Я иду в дальний конец складского помещения и кладу его в углу. Если у нее хватит дури побежать за ним, я уверен, что у меня будет куча времени, чтобы сбить с нее спесь.

Это качественная впитывающая пленка, но я знаю, что мы бы все равно испачкались в крови, даже если бы Минди не избила Терренса. К счастью, нам удается перетащить его, крепко завернутого, не особо сильно испачкавшись, — всего несколько капель на моей рубашке и тоненькая струйка на штанах Минди. И хоть не хочется это признавать, но закидывать тело в багажник с чьей-то помощью гораздо легче.

Она плюет в багажник.

— Говнюк, — говорит она.

— Ты понимаешь, что только что плюнула туда свою ДНК, да?

Она замирает. Кладет руку на рот. Затем вытирает слюну с пленки нижней частью своей рубашки.

— Мы же собираемся сжечь все это?

— Ну, пока собираемся.

На самом деле я не особо беспокоюсь о своей ДНК, оставленной по всему месту преступления, так как криминального прошлого у меня нет и я вернусь в Коста-Рику прежде, чем копы что-либо обнаружат. Если Минди в итоге окажется в тюрьме… ну что ж, надо было слушать, когда я говорил ей уйти.

Я поднимаю купленную две недели назад, но так и не использованную лопату и фонарь. Бросаю их в багажник с трупом, а затем закрываю крышку. Минди обходит вокруг машины Терренса и забирается на пассажирское сиденье. Я сажусь на водительское и несколько секунд смотрю на руль, стараясь понять, хочу ли вступать в еще один спор, или мне следует просто уехать отсюда.

— Ты на самом деле хочешь оставить здесь свою машину?

— Не стоит, конечно, но еще я не хочу, чтобы ты от меня уехал.

— Ты можешь поехать за мной.

— А откуда мне знать, что ты не попытаешься оторваться?

— Я же не оторвался от тебя по пути сюда.

— Ты не знал, что я за тобой еду.

Я накидываю ремень безопасности.

— Знаешь что? Мне на самом деле плевать, одна ты поедешь или нет. Если ты не беспокоишься о своей безопасности, то мне-то зачем это делать?

Она пристегивает свой ремень.

— Хорошо. Спасибо.

Я запускаю двигатель, затем смотрю в зеркало заднего вида.

— Если не считать того, что твоя машина мешает мне выехать.

— Ой. Извини. Сейчас передвину.

Минди быстро перелезает в свой автомобиль. Трудно поверить, что все проходило так ровно, когда я был знаменитым убийцей. Сейчас же я ощущаю себя клоуном, мечтающим, чтобы его поймали.

Она передвигает машину ровно настолько, чтобы выпустить меня.

Я сдаю назад, а она торопливо глушит двигатель и вылезает, явно считая, что я собираюсь уехать и оставить ее. Я уже представляю, как она выпрыгивает перед моей машиной — ну, формально машиной Терренса, — прежде чем это действительно происходит.

Но я и не собираюсь уезжать без нее. Я жму на тормоз, и она забирается внутрь.

Мы уезжаем.

И… я понимаю, что оставил там пистолет. Прямо сейчас он мне не нужен, но за сегодня это очередной промах. С этой женщиной на самом деле можно рехнуться.

Она дает мне ровно тридцать секунд тишины (я считал), прежде чем задает очередной вопрос.

— Что ты собираешься делать со своей девушкой?

— Ты уже спрашивала.

— Ты не ответил.

— Ответил.

— Ты не сказал правду.

— Ничего я не собираюсь с ней делать.

— Бред. Ты думаешь, я поверю, что ты узнал о ее интрижке с Терренсом и так разозлился, что убил его, а ей и слова не скажешь?

— Именно так.

— Что ты ей скажешь, когда она про него спросит?

— Ничего она не спросит. Я же его не знаю. Она не скажет: «Слушай, тот парень, с которым я трахаюсь, пропал. Знаешь что-нибудь об этом?» И убил я его не из-за злости. Или мести. Я убил его потому, что не хочу терять ее. Поэтому да, я собираюсь сделать вид, что все в порядке, и буду надеяться, что подобное больше не повторится.

Минди кивает.

— Ясно. Такое я уважаю.

— Спасибо.

— Но предположим, что ты хочешь преподать ей урок.

— Я не хочу.

— Я знаю, что не хочешь, но гипотетически. Что, если ты приходишь после того, как закопал Терренса, и застаешь ее в постели с другим мужиком? Нет, представим, что с двумя. Что, если ты приходишь домой, а она в постели с двумя мужиками?

— Мы сейчас твои собственные фантазии обсуждаем?

— Да, наверное, это перебор. Тогда один мужик. Ты приходишь домой и видишь чужую машину на своей дорожке. Ты думаешь, что это немного странно, так как уже поздно, но ты не слишком обеспокоен. Потом, когда дотрагиваешься до дверной ручки, тебя посещает странное чувство, будто здесь что-то происходит, о чем ты не знаешь, и ты не можешь объяснить почему, но опускаешь ручку очень медленно, пытаясь не издать ни звука, пытаясь прокрасться в свой собственный дом.

— Я с ней не живу, — говорю я.

Минди игнорирует меня.

— Войдя внутрь, ты слышишь шум наверху. Скрип кровати. Стоны. Ты точно знаешь, что слышишь, но не хочешь в это верить, поэтому тихо поднимаешься по лестнице. Идешь по коридору, а шум все громче, и тут ты видишь, что дверь в спальню она оставила открытой.

— Даже если бы я жил с ней, поэтажный план у тебя абсолютно неправильный.

— Ты заглядываешь в спальню, а там — они. Она сверху, оседлала его так, словно хочет, чтобы ты увидел с лучшего ракурса, что там происходит. А ты просто замер от шока. Не можешь поверить в то, что видишь. А потом она тебя замечает. Ваши глаза встречаются… а она даже не останавливается.

— Правдоподобно получается, а?

— Что ты сделаешь?

— То есть у нас тут какая-то альтернативная реальность, в которой я застал ее за изменой, а она даже не соизволила прерваться на секунду?

— Ага.

— Ну, я бы, наверное, попросил ее остановиться.

— Хорошо, давай отмотаем немного назад.

— Давай.

— Ты приходишь домой и застаешь их на месте преступления. Ты ждешь, пока он уйдет…

— Я бы не стал ждать, пока он уйдет.

— В этом сценарии ты ждешь.

— Такого сценария быть не может.

— Не воспринимай ты все так буквально. Я же не прошу тебя подписывать план действий, ради всего святого. Мне просто любопытно. Так что давай предположим, что ты так ошарашен, что не можешь ничего сделать, а потом, когда этот мужик уходит, ты один на один со своей девушкой. Что ты сделаешь?

— Ничего. Я люблю ее. Что бы я ни сделал, сделал бы с ним. Что бы ты обо мне ни подумала, женщин я не бью. Меня так воспитывали.

— Хорошо. — Она молчит очень короткий благословенный миг. — Хочешь знать, что бы я сделала?

— Если бы у тебя была девушка-лесбиянка, которая изменила тебе?

— Естественно.

— И что бы ты сделала? Ткнула битой бутылкой ей в лицо?

— Не-а. Никакого физического насилия. Я бы дала ей понять, что знаю.

— И все?

— Да.

— И ты решила поделиться со мной этим жалким планом?

— О, я бы не вышла и не рассказала бы все. Я была бы умней. Я бы сказала, что сосед жаловался, будто странная машина на нашей дорожке перекрыла тротуар, и притворилась бы, что поверила, какое бы оправдание она ни придумала. И может, каждые пару дней, как только ее чувство вины утихало бы, я бы придумывала какой-нибудь новый способ напомнить ей о случившемся так, чтобы она стала подозревать, что я все знаю, но не была бы в этом уверена.

Она ужасно справляется. Я не хочу спорить с ней, потому что это побудит ее продолжать болтовню, но то, что она сказала, нелепо.

— В самом деле? Убив ее любовника, ты будешь раскидывать повсюду намеки на то, что к этому причастна?

— Мы не убивали ее любовника. Ты невнимателен.

— Так он все еще там? Она все еще спит с ним?

— Да. Или спала, пока чувство вины не начало пожирать ее заживо и она не стала настолько подозрительной, что решила разорвать эти отношения.

— Тогда давай я объясню тебе большую разницу между нами. Ты, вероятно, наслаждалась бы отношениями, в которых мучаешь другого, получая удовольствие от длительной мести. Ну и ладно. Если хочешь угрюмые, раздражающие отношения, не мне тебя судить. Что касается меня, я предпочитаю удалить элемент, вызывающий проблемы, чтобы отношения наладились.

— Ты действительно думаешь, что в твоих отношениях проблемой был именно Терренс?

— Его член, как минимум, был.

— Довольно наивно с твоей стороны. Ты не думаешь, что, помимо убийства ее любовничка топором, что-то еще можешь сделать иначе? Когда последний раз ты дарил ей цветы?

На долю секунды я даже обижаюсь на ее предположение, что я единственный, кто несет ответственность за проблемы в отношениях с моей выдуманной девушкой.

Пора прекращать разговаривать об этом. Если беседа продолжится, в какой-то момент я допущу противоречие. Но, наверное, это не так уж важно. Сейчас я даже не могу вспомнить, почему я ей солгал. Какая разница, если она узнает, что я Убийца Обухом?

Черт, да я, может, уже проговорился. Я же историю не продумывал. Она может знать, что я не тот, кем называюсь. Может, она играет со мной.

Минди должна умереть. Я не настолько мелочный, чтобы убивать кого-то за то, что он раздражает, но если она в этой игре на шаг впереди меня, тогда мне нужно избавиться от нее.

И мне плевать, что она беременна.

Да она, может, и не беременна.

Нет, вероятнее всего, все же беременна. Я бы понял, если бы она лгала.

Убить беременную женщину, в целом, то же самое, что и убить двух человек, а с убийством двух человек у меня не возникает никаких моральных вопросов. Убить двоих за раз вроде бы и круто, на самом деле, если ты уберешь из контекста и никому не скажешь, что вторым человеком был нерожденный ребенок.

Если она так и будет раздражать, я ее убью.

Нет, если она будет раздражать на том же уровне, я пощажу ее, но если станет раздражать больше, то убью.

Это мелочно.

Я не знаю, почему вообще об этом беспокоюсь. Какая разница, за что я убиваю кого-то?

Я позволю ей выполнить половину работы по избавлению от тела, а затем шандарахну по голове лопатой. Если она гордится тем, что жестока, почему бы не устроить ей жестокую смерть?

А она, как ни удивительно, погружается в молчание. Длится это до того момента, пока мы не съезжаем на грунтовую дорогу.

Фантазируя о своей мести, я подумывал оставить Терренса в складском помещении, как поступал с другими жертвами. Почти уже убедил себя, что это хорошая идея. В конце концов, какая разница, где найдут его труп, если я вновь исчезну?

Но… нет. Я не смог это обосновать. Было бы самоубийством позволить обнаруживать мои преступления так же, как раньше. Так что Терренса нужно похоронить.

Минди нервничает. Хорошо. Надеюсь, она напугана. Надеюсь, она в ужасе. Надеюсь, она представляет те непотребства, которые я могу с ней сотворить.

— Мы на самом деле собираемся только закопать его? — спрашивает она.

— Да.

— А это безопасно?

— Для него?

— Ты знаешь, о чем я. Его не найдут?

Я пожимаю плечами.

— В итоге найдут, наверное.

— Это ведь плохо?

— Если бы я планировал пожить тут и вернуться к нормальной жизни — наверное, было бы плохо, выкопай кто его тело.

— А что насчет меня?

— Ты хотела поучаствовать. Если ты волнуешься по поводу того, что тебя свяжут с его убийством, вероятно, тебе стоило остаться. Я тебя в машину силком не тащил.

— Тогда не будем обо мне. Звери достаточно быстро могут выкопать тело. Даже если ты собираешься уехать из города, не особо будешь рад, если его кто-нибудь выкопает до того, как сядешь в самолет, так ведь? Почему бы нам не расчленить тело и не избавиться от частей по отдельности?

— Ты хочешь расчленить его тело?

— Нет.

— Если мы его похороним, то он раз — и исчез. Я не хочу следующие три месяца избавляться от его тела по кусочку за раз.

Минди, кажется, не убеждена, что мой план — единственно верный. Я выдавливаю из себя ухмылку.

— Я шучу, — говорю я ей. — Мы его глубоко зароем. Никакое животное не прокопает ради него шесть футов. Никто его не найдет. С тобой все будет в порядке, если ты, конечно, не позвонишь в полицию и не сознаешься во всем.

Она, кажется, верит мне и с облегчением улыбается.

— Спасибо.

Хоть нести тело по лесу тяжело и неудобно, особенно с расположенной на его груди лопатой, это легче, чем волочить его, что я, собственно, и планировал делать изначально.

Мы не разговариваем в процессе. С Минди гораздо приятнее быть рядом, когда она не разговаривает.

Меня одолевают чертовы комары, и, я уверен, ее тоже. К ее чести будет сказано, она не жалуется. Я хочу поныть по этому поводу, но не хочу поощрять на нытье ее, поэтому мучусь в тишине. Я не должен расчесывать укусы. Чесать ноги до крови я буду вечером.

Далеко в лес мы не заходим. Не больше четверти мили.

Если бы я знал, что у меня будет соучастник, захватил бы вторую лопату. Вместо этого я отдал ей фонарь, а сам стал копать.

Несколько минут она ничего не говорит. Когда же заговаривает, предлагает подменить меня. Я отказываюсь.

Теперь я почти желаю, чтобы она начала действовать мне на нервы, потому что все еще планирую убить ее.

Копается быстро. Я так тяжело дышу и так сильно потею, что уже и не думаю об этих гнусных насекомых.

— Ты уверен, что не хочешь, чтобы я тебя подменила? — спрашивает она.

Яма подойдет для неглубокой могилы, и, будь я один, я бы на этом и остановился. Нужно ли копать дальше просто потому, что я обещал ей удостовериться, что тело не найдут? Это как-то глупо. Зачем я вообще обо всем этом думаю? Почему я ее еще не убил? Да, удобно, когда она держит фонарь, но это не повод оставлять ее в живых.

— Хорошо, — говорю я. Отхожу от могилы и передаю ей лопату.

Она неплохо копает. Не настолько, чтобы я подумал: «Ух ты, она раньше этим явно занималась», и, конечно, не так эффективно, как я, но я все же впечатлен.

Каково было бы работать с напарником?

Думать об этом нелепо, но, черт с ней, пока она копает, я спокойно могу и поразмышлять об этом.

Я бы мог совершать убийства. Она помогала бы мне избавляться от тел. А потом мы бы стали неистово заниматься любовью, глядя на убийственный закат.

Судя по всему, такого не будет.

Что бы она сделала, если бы я попытался подкатить к ней? Что бы сказала, если бы я стал заверять ее: несмотря на то что я убил человека, с ее стороны нет совершенно никаких обязательств, она никоим образом не должна воспринимать это как намек, мне хочется, чтобы все было по обоюдному согласию?

Она бы сказала что-нибудь вроде: «Я только что выкопала половину могилы для моего парня. Ты прикалываешься?»

Хотя она сумасшедшая. По крайней мере, немного. Она, может быть, получает какое-то странное сексуальное возбуждение от всего этого и, возможно, ждет, когда я начну действовать. Мы бы могли делать всякие мерзости прямо в свежевскопанной могиле.

Это была бы очень привлекательная идея, если бы не черви.

Готов поклясться, она тащится от червей.

— Перестань, — говорит она.

— Что?

— Пялиться на мою задницу, пока я копаю.

Она не говорит это в стиле «хи-хи-хи, перестань пялиться на мою аппетитную задницу, шалун!» Она говорит так, словно обозначает, что будет признательна, если я перестану пялиться на ее задницу.

— Я не пялился, — говорю я, потрясенный тем, насколько смутился оттого, что она меня подловила.

— Хочешь поменяться обратно?

Я качаю головой.

— Думаю, достаточно. Давай сбросим его.

Она отбрасывает в сторону лопату и выбирается из могилы. Мы берем с двух сторон тело Терренса и сбрасываем его вниз безо всяких церемоний. Судя по звуку при падении, что-то ломается.

— Гори в аду, — говорит она ему.

— Согласен, — добавляю я.

Я поднимаю лопату и начинаю закидывать землю обратно в могилу. Она смотрит, пока его тело полностью не покрывается землей, затем отходит. Не за пределы видимости, но достаточно далеко, чтобы, как ей кажется, я не смог заметить ее слез.

Это нормально. Когда я первый раз избавился от тела, тоже был на эмоциях, а я ведь даже не знал того парня.

Я убью ее, когда зарою могилу.

Это невероятно глупо. Мне нужно убить ее прямо сейчас и положить в могилу. Я что, только что серьезно рассматривал идею закопать могилу, убить Минди и затем выкопать вторую могилу для ее тела?

Если меня поймают и я проведу остаток жизни в тюрьме, то я вроде как заслужил это. Боже, какой же я тупой.

Я сделаю это гуманно. В любом случае, я никогда не мучил людей до смерти. Это же чистый садизм. Я обеими руками за грубое насилие, но какой смысл растягивать его, если, конечно, ты не какой-нибудь душевнобольной извращенец.

Лопатой по голове. Пробить ей череп и сломать шею. Она даже не почувствует. А если я все же ударю неправильно и она упадет на землю, захлебываясь кровью, но все еще живая, я обезглавлю ее лезвием лопаты до того, как она успеет намучиться.

Я должен сделать это сейчас.

Или сохранить ей жизнь.

Ей-богу, если подумать: какие будут минусы в том, что я подвезу Минди до ее машины, пожму ей руку и пожелаю удачи в будущих начинаниях?

Если не брать в расчет такие мелочи, как, например, возможность того, что она все разболтает полиции и пошлет их за мной с факелами, вилами и автоматами?

Нечего тут раздумывать. И пора бы перестать притворяться, будто есть над чем.

— Эй, — окликаю я ее. — Тебе есть что сказать?

— В каком смысле?

— Над могилой. Ты хотела что-нибудь сказать, прежде чем я закончу закапывать могилу? Несколько слов усопшему?

— Я уже сказала. «Гори в аду».

Я киваю.

— Хорошо. Я просто хотел удостовериться.

Я подбрасываю еще пару лопат земли. Минди бормочет под нос проклятия, а затем снова подходит к яме.

— Я же не была замужем за этим сукиным сыном. Я ему ничего не должна.

— Знаю.

Она смотрит в могилу.

— Дорогой Терренс, если бы у меня был полный контроль над твоей судьбой, я, возможно, не зашла бы так далеко, чтобы убить тебя, так что прими мои извинения на всякий случай. И я на самом деле не желаю, чтобы ты горел в аду, но я не хочу, чтобы ты оказался и на небе, поэтому надеюсь, что жизни после смерти нет. И что в твоих глазницах будут копошиться личинки, и если я из-за этого становлюсь плохим человеком — что ж, переживу.

— Хорошо сказано, — говорю я ей.

Мой план стукнуть ее по голове лопатой, пока она говорит с Терренсом, был бы более эффективен, если бы я по-настоящему стукнул ее по голове лопатой, пока она говорила с Терренсом.

Она все еще смотрит в могилу.

Так что я мысленно приношу извинения, которые у меня хватает мозгов не произнести вслух, и даже шепотом, а затем размахиваюсь лопатой.

Размах хороший. Я выполняю его на пять. Он мощный, и цель идеальна. Но она ожидала этого и уклоняется от удара.

Я взмахиваю снова. На этот раз попадаю по ней. Бью не очень основательно и поэтому попадаю в бок, а не в череп. Удар далек от смертельного или даже нокаутирующего, но все же она теряет равновесие и сваливается в могилу.

Я прыгаю за ней. Здесь, вероятно, на мили вокруг никого нет, но лучше убить ее прежде, чем она начнет кричать.

Она бьет меня по голени так, что я вскрикиваю. Такое ощущение, что она разломила долбаную кость надвое.

Она кричит.

Я поднимаю лопату над головой.

Она пинает меня снова, на этот раз попадая носком прямо в пах. Перед глазами все расплывается, и я падаю на колени.

Я выпускаю лопату из рук. Смутно осознаю, насколько близок к идиотскому моменту, когда брошенная мной лопата бьет меня же по голове. Но она все же не попадает по цели и падает на землю.

Минди нападает.

Мы боремся. У нее преимущество из-за того, что мне больно и я дезориентирован, а еще у нее отличные ногти. Но я сильнее и убивал людей.

Она побеждает.

Я не женофоб, но как, черт возьми, она умудряется побеждать?

— Да что с тобой? — кричит она. — Зачем ты это сделал?

Сейчас у меня нет нормального ответа.

Она целится ногтями мне в глаза, но пока что я избегаю попадания.

Я бью ее по шее, но попадаю в плечо. Это слабый удар. Ее он вообще не сдерживает.

Я смягчаю свои удары. Даже здесь, в этой могиле, при совершенно реальной возможности поражения в драке, я смягчаю свои удары. Безумие.

Ее удар в шею не попадает мне по плечу, и он не слабый. Задыхаясь, я хватаюсь за горло.

Она вцепляется в мои волосы, и в следующий миг я оказываюсь лицом в мягкой земле.

— Почему ты предал меня? — рыдая, спрашивает она.

Если поразмыслить, ее слова до смешного шаблонные, но они совершенно точно не звучат шаблонно, потому что мое лицо упирается в могильную землю.

Я настолько растерян, что пытаюсь ответить, из-за чего в мой рот набивается земля. Я пытаюсь высвободить голову и, невероятно, не могу этого сделать.

— Тебе не нужно было этого делать, — произносит она. — Это не должно было произойти. Все же было прекрасно.

Я открываю для себя, что выплевывать землю, пока лицо погружено в нее, неэффективно.

Я не могу дышать. Я задохнусь в этой могиле, если не приложу больших усилий, но теперь Минди у меня на спине, давит мне на голову обеими руками, и я, похоже, в заднице.

Мое лицо упирается во что-то. Может быть, в мертвое лицо Терренса. Нас разделяет пленка, но это все равно жутко. Он что, улыбается?

Чувствовал бы он себя отмщенным, если бы знал, что я умру, лежа на нем лицом вниз, или это была бы дополнительная издевка над его смертью?

Я думаю, издевка.

Мне отчаянно нужен воздух.

Какой ужасный способ умереть.

Я как могу пытаюсь вырваться. Быть может, я смягчал свои удары из-за какого-нибудь ненормального чувства, которое я еще не понимаю, но сейчас я почти наверняка пытаюсь сбросить ее с себя и не могу сделать это.

Мне нужно, чтобы она сжалилась надо мной.

Я пропадаю.

Я пропал.

Я все еще в могиле.

Теперь я сижу, прислонившись к земляной стене. Мое лицо все еще покрыто землей, и я пытаюсь проморгаться. Глаза горят.

Во рту — привкус грязи. Я выталкиваю воздух через нос, пытаясь прочистить ноздри.

Мои руки связаны клейкой лентой.

Минди сидит в могиле вместе со мной.

— Я нашла твой рюкзак в машине, — говорит она. — По крайней мере, я предположила, что он твой, если, конечно, Терренс не таскал с собой набор убийцы, о котором я не знала. Ты довольно неплохо подготовился. — Она выставляет перед собой охотничий нож. — Это на случай более детальной работы над Терренсом?

Это не изобличающее доказательство. Я никогда его ни на ком не испытывал. Но мне все равно не нравится, что она трогает мои вещи.

— Это подарок.

— Не ври мне. Я не позволю тебе разговаривать со мной как с дурочкой. Я хочу, чтобы ты сказал мне, кто ты такой.

Мои ноги тоже связаны клейкой лентой — лодыжки замотаны так, словно на это ушло полрулона. Раз уж я не смог победить Минди, когда пытался поймать ее, безоружную, с помощью лопаты, маловероятно, что смогу повернуть ситуацию в мою пользу, когда я беспомощен, а у нее есть нож.

— Я никто.

— Ты не никто. — Она вытирает свои глаза, красные и опухшие. — Я не умею мучить. Я никогда этим не занималась. Ни малейшего представления, как причинить кому-то максимум боли, но я могу резать и ломать что-нибудь, пока ты не заговоришь. Не заставляй меня, пожалуйста, это делать.

— Я никто, — настаиваю. — Твой парень натягивал мою девушку, и я его убил. Вот и все.

Она не нашла ничего такого, что противоречило бы моей истории. Она совершенно нелогична.

— Все, если не считать того, что ты пытался меня убить.

— Мне нужно было подчистить концы. Ничего личного.

— Конечно. С чего бы убийство должно быть чем-то личным, а? — Она вертит нож, перебрасывая его из одной руки в другую. — Я не говорю, что между нами что-то было. Никаких искр. Ничего такого, что бы нас держало вместе после похорон Терренса. Но… тебе не нужно было трогать меня. Честное слово, не стоило.

— Извини.

— Не извиняю.

— Нет, я серьезно, ей-богу.

Хотел бы я, чтобы она связала мне руки за спиной, ведь тогда удалось бы незаметно попытаться освободиться и застать ее врасплох. Но руки у меня на коленях. Если бы я мог закинуть их ей на шею, может быть, что-нибудь и вышло бы, но маловероятно.

— Я не собираюсь тут распускать нюни, — говорит она. — Просто хочу, чтобы ты знал, что не стоило этого делать.

— Я знаю. Это была ошибка.

— Расскажи мне правду, почему ты убил Терренса.

— Я уже рассказал.

— Ты и вправду собираешься заставить меня это сделать? Вместо того, чтобы дать прямой ответ, ты вынуждаешь меня выпытывать его из тебя.

— Я не знаю, что тебе сказать. Если ты считаешь, что именно это нужно сделать, если ты дошла до того, что хочешь вынудить меня дать тебе информацию, которой у меня нет, тогда я никак не смогу тебя остановить.

Она снова вытирает глаза. Слеза бежит по щеке, оставляя узкую полоску на грязи, в которой измазано ее лицо.

— Тогда позволь мне убедиться, что я на сто процентов правильно тебя поняла, — говорит она слегка надтреснутым голосом. — Ты сознательно решаешь не отвечать на мой вопрос, и, таким образом, я вынуждена буду пытаться заставить тебя говорить. Все верно?

— Не сваливай все на меня, — говорю я ей. — Если хочешь резать меня, это все на тебе. Это твой выбор. Если ты считаешь, что у тебя потом будут проблемы, если тебе кажется, что это будет преследовать тебя, тогда, может, не стоит этого делать.

Заметила ли она, что я вспотел?

А это важно? Невиновный человек потел бы в таких обстоятельствах.

Минди выглядит печальной. Не просто смирившейся с тем, что ей придется сделать, а неподдельно печальной.

Она подносит лезвие ножа к моему левому глазу.

— Я Убийца Обухом, — выпаливаю я.

Я плохо переношу боль, когда она моя.

Она недоверчиво усмехается.

— Так вот ты кто! Какого черта я раньше не додумалась?

— Ты меня знаешь?

— Конечно, знаю. Ты серьезно думаешь, что я, живя с Терренсом, ничего не знала об Убийце Обухом? Он использовал эту историю, чтобы подкатить ко мне в баре.

— Я сказал тебе, кто я. Убери, пожалуйста, нож.

Она опускает нож, но не прячет его.

— И что, он тайно пытался выследить тебя, и тебе пришлось убить его до того, как он раскрыл твое настоящее имя?

— Не так изощренно.

— Месть?

— Да.

— Месть за то, что он рассказал полиции, как случайно обнаружил тела убитых тобой людей?

— Да.

— А ты считаешь, что он не должен был ничего рассказывать? Что ему следовало просто продолжить свой вечер, словно ничего не произошло?

— То, что сделал я, не имеет ни малейшего отношения к нравственной составляющей того, что сделал он. Он разрушил мою жизнь. Вот и все.

— Но в этом же нет никакого смысла.

— Его там и не должно быть.

— Я предпочитаю вещи, в которых он есть.

Она снова начинает играть с ножом. Я уже буквально мечтаю, чтобы она убрала его.

— Ты меня отпустишь? — спрашиваю я.

— Не знаю.

— Ты же не хочешь иметь на совести убийство человека. Даже такого, как я.

Она снова приставляет нож к моему глазу.

— Не торопи меня. Будешь торопить, я поддамся импульсу, а мой импульс — убить тебя. Так что не надо, черт возьми, меня торопить.

— Извини.

— То есть, по сути, ты мне сказал, — говорит она, еще ближе поднося нож к моему глазу, — что убил человека, которого я люблю, отца моего ребенка, никогда меня не обманывавшего.

Я слегка начинаю паниковать.

— Он обманывал тебя. Ты знаешь, что это так.

— Нет, я подозревала, что это так. Я думала, именно это он сегодня и делал. Но он не делал.

— Делал. Клянусь.

— С кем?

— Этого я не знаю. Но я знаю…

— Ничего ты не знаешь. Он мог быть полностью невиновным.

— Он же ударил тебя.

— Но смерти он за это не заслужил.

— Не согласен.

— Ты его убил, потому что ты психованный серийный убийца. Ты не восстанавливал никакой справедливости. Ты просто чудовище, садист.

Рядом с моим глазом нож. А я даже не смог бы воткнуть его в чей-нибудь глаз. Нужно, чтобы она убрала нож куда-нибудь, иначе я лишусь глаза.

— Я тебя люблю, — говорю я ей.

— Что?

— Я бы мог убить тебя, как только ты села в мою машину… Черт, да я мог это сделать, как только ты зашла на склад. Но я этого не сделал. Обычно я свои чувства не понимаю, а вот это понимаю. Я люблю тебя.

Это неправда. До того, как она ткнула меня лицом в грязь, я, быть может, испытывал к ней легкое влечение, но теперь нет.

Нож она не убирает.

— Да пошел ты, — говорит она.

Должен отметить, что, скорее всего, это ответ, который я заслужил.

Наконец Минди опускает нож.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

— Я доставлю тебя в милой подарочной упаковке в полицию.

— Правда? Ты помогала мне в убийстве отца твоего ребенка, а теперь собираешься вовлечь в это дело копов?

— В убийстве я тебе не помогала. Ты, шизик, сделал все сам. Помогала тебе избавиться от тела? Ну и ладно, будет логично сказать им, что я знала, кто ты такой, и боялась за свою жизнь, так ведь? Я была убита горем. Я пошла с тобой, потому что боялась тоже оказаться в могиле.

— Ты никак не могла знать, кто я такой.

— Неужели? Когда мы с моим парнем познакомились, он рассказал мне, что это именно он обнаружил жертв Убийцы Обухом. Когда же его жестоко убивают, моя первая мысль: «Эй, наверное, это Убийца Обухом». И это почти не преувеличение — аж противно, что я сама об этом не подумала.

— Не сработает. Они тебе не поверят.

— Конечно, поверят. Даже если бы на мне все это время была камера, все было бы отлично. В общем, теперь так: я знала, что ты Убийца Обухом, и ты попал прямо в мою ловушку. Мы даже добавим немного героизма: я не позволила тебе отпустить меня на складе, потому что боялась, что ты мог преследовать кого-то еще, и не хотела упустить тебя из виду.

— И это не сработает.

— Посмотрим. Знаешь, ради чего стоит рискнуть? Ради известности и славы за то, что отдала серийного убийцу в руки правосудия. Это обеспечит моего ребенка, так что спасибо тебе.

Ей больше не нужно вытирать слезы с глаз.

— То есть ты собираешься спекулировать на убийстве? Тогда ты не лучше меня.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Ой, как мило. Даже по стандартам неудачника, пытающегося спастись от тюрьмы, как-то бесхребетно полагать, что хорошее дело, такое как избавление общества от жестокого, больного на голову серийного убийцы, — это безнравственный поступок только потому, что за него полагается вознаграждение.

— У нас тут философская дискуссия?

Она отматывает кусок клейкой ленты от рулона.

— Нет, потому что ты сейчас перестанешь болтать.

Она отрывает ленту и наклеивает мне на рот.

Дышать тяжело, потому что в носу еще осталась грязь.

— Есть несколько способов сделать это, — говорит она. — Я могла бы снова начать душить тебя, пока не потеряешь сознание, но не уверена, что ты проспишь так долго. Я достаточно сильно волновалась, что ты очнешься, когда бежала обратно от машины. Так что эту идею мы отметаем.

Даже если бы мой рот не был заклеен, я бы ничего не сказал.

— Следующий вариант — подрезать тебе подколенные сухожилия. Разочек полосну по каждому, и ты никуда не убежишь. Но дело в том, что жалкий тип вроде тебя может истечь кровью до смерти, так что эта идея тоже нерабочая. Можно закопать тебя по шею в землю, но тогда я буду выглядеть отталкивающе, а этого я не хочу.

Я вношу приглушенное предложение.

— Не болтай, — говорит она. — Я думаю.

Я продолжаю говорить через клейкую ленту. Что она сделает — перережет мне горло за то, что я отказываюсь заткнуться?

Ну, может быть, — не знаю, на что эта дамочка сейчас способна, — но я готов рискнуть.

Она разрезает ленту. Больно.

— Что?

— Да просто обмотай меня всего, бога ради, — говорю. — Как мумию. И тогда я никуда не смогу уйти.

Хотелось бы, чтобы это был какой-то хитроумный план с моей стороны, но, если она полностью обмотает меня клейкой лентой, я действительно не смогу сбежать. Я просто не хочу, чтобы она решила, что идея с сухожилиями достойная. Или что мне будет сложнее ориентироваться в лесу, если она выколет мне глаза.

— Я бы могла так сделать, — кивая, говорит она. Она выглядит гораздо более спокойной и бесстрастной. А мне бы хотелось, чтобы она снова стала измотанной, слегка истеричной и раздражающей. — Но разве ты не хочешь просто прокатиться со мной в машине?

Я киваю.

— Дай мне руку, — говорит она.

— Зачем?

— Просто дай мне руку. Протяни ее.

— Нет уж.

— Будет лучше, если я закопаю тебя по шею? А что, если тебя найдут дикие звери?

— Дикие звери меня не найдут.

— Ну тогда муравьи. Огненные муравьи. Прямо на твоей голове. Будут на ней копошиться и искусают тебя до полусмерти.

Я протягиваю руки. Хочется думать, что она просто разрежет ленту, связывающую мои запястья, но, судя по всему, у нее другое намерение. Минди смотрит мне в глаза, и я вижу, что она взвинчивает себя. Ничего хорошего в этом нет.

— Я должна показать тебе, что не боюсь вонзить в тебя нож.

Без колебаний она втыкает мне нож в верхнюю часть руки.

Она всаживает его не очень глубоко, но кровь тут же начинает течь, и, черт возьми, это больно! Я уже готов разразиться потоком ругательств, но мне удается взять себя в руки.

— Мы друг друга понимаем? — спрашивает она.

— Зачем ты это сделала?

— Чтобы доказать, что я могу.

— Но пырять-то не надо было.

— Надо. В этом-то и вся суть.

Не могу поверить. Она меня пырнула. Она душила меня, пока я не отрубился, а теперь пырнула меня. Все это настолько неприемлемо, что я даже не могу выразить словами.

— Мне воткнуть тебе нож во вторую руку? — спрашивает она. Она говорит тоном мамы, спрашивающей сына, шлепнуть ли его еще разок, или он будет вести себя хорошо.

— Нет, — говорю я, стараясь звучать как беспощадный серийный убийца, а не хныкающий сопляк. Это чрезвычайно тяжело делать.

— Хорошо. В следующий раз я не буду колоть тебя в другую руку. Ты обманул мое доверие, так что я буду вонзать в тебя нож, пока ты не умрешь. Ясно?

— Ясно.

Она начинает перерезать клейкую ленту, связывающую мои голени. Нож очень хороший, но ее умение перерезать ленту не особо выдающееся, так что требуется некоторое время. Я сдерживаю желание отпустить саркастическую ремарку.

Наконец мои ноги свободны. Минди направляет на меня нож, словно предупреждая, затем встает.

— Поднимайся, — говорит она.

— Ноги затекли, — отвечаю я ей, — так что, если я споткнусь, не воспринимай это как нападение.

— Может, тогда подождем, пока ноги отойдут, чтобы я не убила тебя по недоразумению?

— Устраивает.

Я сижу. Есть у меня странность: я люблю ощущение покалывания, когда к конечности возвращается чувствительность. Но сейчас это не доставляет мне удовольствия.

— Готов? — спрашивает Минди.

— Ага.

— Вставай.

Я встаю. Не спотыкаюсь.

Она очень быстро отворачивается от меня и выбирается из могилы. Я, наверное, мог бы схватить ее, но, скорее всего, получил бы удар ножом в лицо. Я дождусь более подходящего момента для нападения.

Я не знаю, чувствовать ли облегчение от ее плана или волноваться. Если она на самом деле хочет передать меня копам, самым безопасным было бы сделать, как предложил я: обмотать меня клейкой лентой и оставить так. Зачем рисковать: сажать меня в машину и ехать со мной в город.

Если исключить вероятность того, что она полная дура (во что я не верю), все это может быть обманом. Минди пытается напугать меня, но, как только достигнет своей цели, она меня отпустит.

Или у нее на уме что-то похуже.

Зачем убивать по-быстрому в лесу, если можно сделать это не торопясь в звуконепроницаемом подвале?

Одно я знаю наверняка: в тюрьму я не пойду. Минди, может, и будет великим героем, отдавшим Убийцу Обухом в руки правосудия, но это будет труп Убийцы Обухом. Пусть рассказывает репортерам, как она раз за разом вгоняла мне нож в спину.

— Вылезай из могилы, — говорит она мне.

Я выставляю перед собой руки.

— Я не могу это сделать со связанными руками.

— Перестань! — взбешенно кричит она. — Даже не начинай эту хрень! Не надо играть со мной в игры. Делай, что тебе говорят и когда тебе говорят, и не надо держать меня за дуру!

— Хорошо, — говорю я. — Извини.

Естественно, я пытался развести ее на то, чтобы она разрезала клейкую ленту, но, если честно, вылезать из ямы, когда ты не можешь упереться руками, действительно нелегко.

Чтобы выбраться, мне приходится сделать несколько попыток, и она, наверное, думает, что я прикидываюсь, но не пыряет меня, и это хорошо.

— Повернись туда, — говорит она, указывая в сторону машины.

Я поворачиваюсь, как мне сказано.

Она идет за мной. Тычет мне в спину ножом, достаточно больно, но кожу не прокалывает. Я вздрагиваю.

— Иди помедленнее, — говорит она.

У нее нож и фонарь, поэтому предполагаю, что она не сможет схватить меня, если я рвану от нее. Но она может пырнуть меня или огреть по голове, так что я должен очень осторожно выбрать момент.

И все же я наверняка убегу.

До машины недалеко, даже если идти медленно, поэтому мне нужно выбрать хороший момент побыстрее. Я попытаюсь заговорить с ней, чтобы отвлечь.

— Тебе же такая жизнь не нужна, — говорю я ей.

— В смысле?

— Популярность.

— Я не беспокоюсь по этому поводу. Она утихнет. Убийцы остаются знаменитыми навсегда, но никто не помнит тех, кто их поймал. Кто поймал Теда Банди?

— Не знаю. Копы.

— Попробуй что-нибудь другое. Давай, попробуй убедить меня поменять план. Я хочу послушать, что у тебя есть.

— Ты вроде бы сказала не играть с тобой в игры.

— Это другое. Разрешаю тебе говорить.

— Они не поверят твоей истории. Они узнают, что ты причастна к смерти Терренса.

— Мы это уже обсудили. Если у тебя нет ничего новенького, тогда да, тебе лучше не говорить.

— Ты можешь…

— Знаешь что? Не говори. У тебя был шанс, ты его упустил, повторив все ту же надоевшую чепуху. Мне больше не интересно.

— У меня есть хороший довод, — говорю я ей.

Она снова колет меня в спину. И я уже не уверен, что она не проткнула кожу.

— Черт!

— Я же сказала не разговаривать.

По спине потекла струйка.

— Сука!

— А я все думала, сколько времени тебе потребуется, чтобы дойти до таких слов. Стандартно.

— Слушай, когда ты всаживаешь нож в спину, ты действуешь как сука. Ничего женоненавистнического в моих словах нет.

— Я не всаживала. Я просто ткнула.

— У меня кровь идет.

— Ой, прости. Хочешь, мамочка поцелует твою бо-бо, и тебе тут же станет лучше? Хочешь, я наклею тебе пластырь с маленькими картинками реактивных самолетиков? Ой, бедный, бедный Убивашка. Не знаю, как спать-то буду после того, как проделала в твоей спинке крошечную дырочку.

То ли она потеряла страх передо мной, то ли это гиперкомпенсация. И хоть я подозреваю, что второе, но могу предвидеть обе вероятности. Она спокойно может в конце убить меня, но уж точно не раньше, чем высмеет.

Минди узнает, кому из нас нужно бояться.

Без всяких сомнений узнает.

Или… просто убегу. Я могу застать ее врасплох, если сделаю это прямо сейчас.

Я убегаю.

Возможно, я бы и смог убежать от нее, но мои руки связаны, а у нее ключи от машины, поэтому, если в конце концов она пустится в погоню, у нее будет машина, а у меня нет. Так что для меня наилучший вариант — просто оторваться от нее достаточно сильно, чтобы найти себе какое-нибудь неприметное местечко.

— Ты что, прикалываешься? — кричит она мне вслед.

Я не отвечаю.

Я бегу быстрее, чем когда-либо в жизни. Или, если точнее, я прикладываю больше усилий, чтобы бежать, чем когда-либо в жизни. К сожалению, неровная почва и неспособность разобрать дорогу влияют на мою скорость.

Ветви хлещут меня по лицу.

Левой ногой я натыкаюсь на корень дерева или что-то такое же шероховатое, но, хоть и спотыкаюсь, на землю не падаю.

Бежит она за мной?

Думаю, не бежит.

Это было бы дико.

Затем я слышу шаги и дыхание. Она все же бежит.

— Не уйдешь от меня! — кричит она.

Меня она не убеждает. Я напуган, но в данный момент высоко оцениваю свои шансы. Рывок на старте должен помочь.

Она все еще кричит:

— Я убью тебя, если ты не вернешься! На куски порублю! А ну возвращайся, что б тебя!

Ага, разбежалась. Я продираюсь через лес. Ей стоило быть более осторожной. Когда у тебя в заложниках дикий серийный хищник, недостаточно просто держать нож у его спины, если ты, конечно, не хочешь, чтобы он…

Что-то хватает меня за ногу, и я падаю.

Хорошо, мою ногу на самом деле ничто не схватило, но, когда я споткнулся, ощущения были похожие. Мое падение — не мягкое, после которого можно спокойно вскочить снова на ноги, а полноценное — лицом вниз и с кровью.

Луч фонаря скользит возле меня.

Я кашляю и сплевываю, пытаясь подняться на ноги. Я так и не вычистил грязь из ноздрей, поэтому дышать кровоточащим носом однозначно неудобно. Я высмаркиваю кровь на рубашку и продолжаю бежать.

Она все еще следует за мной.

По лицу хлещет еще больше ветвей. Боже, тут что, выращивают долбаные бритвенные деревья?

— Ну я тебе и вломлю! — сообщает мне Минди.

Похоже, она очень сильно расстроена из-за меня.

Надо было получше все обдумать, раз уж она, по всей видимости, способна гоняться за человеком по лесу с ножом. Мы бы не стали равноправными партнерами, но она могла бы выполнять силовые задания.

Моя нога подворачивается с легким треском, который звучит так, словно бы лодыжка говорит: «Все, в ближайшее время никакого бега». Я ударяюсь о землю еще сильнее, чем несколько секунд назад, и чувствую себя так, словно расколол нос прямо посередине.

Я ползу по земле, надеясь найти укромное местечко. Может, потайной ход. Или пещеру. Теперь я не придирчив.

Я не дышу.

Я вижу Минди. Она в пятидесяти ярдах от меня, водит фонарем взад-вперед, ищет. Каким-то образом я умудрился упасть на землю так, что она не увидела, где я.

Я не могу сдерживать дыхание. Довольствуюсь тем, что дышу тихо и как можно меньше шевелюсь. Рядом, правда, нет ни куста, ни чего другого, чтобы укрыться, так что, вероятно, Минди меня в ближайшее время найдет, но она новичок в охоте за людьми, так что, возможно, и собьется с курса.

— Ты где? — кричит она, словно ожидая, что я отвечу.

Она делает полный оборот. Луч фонаря проходит прямо над моей головой.

— Выходи, выходи, где бы ты ни был, — говорит Минди.

Провоцировать она не умеет.

Она так и стоит там, пытаясь определить, куда идти. Неужели я и вправду так легко ушел от нее?

— Я тебя все равно найду, — заявляет она. — От меня не уйдешь. Выйдешь сам, я тебя отпущу.

Так и поверил, думаю я. Даже я бы не использовал такое махровое вранье. Ей стоило придумать что-нибудь поправдоподобней.

— Найду сама, сниму с тебя шкуру живьем! — Она выставляет перед собой нож. — Я тебя обстрогаю вот этим самым ножом! И плевать, как сильно ты будешь орать! Плевать, что копы найдут нас и я сяду с тобой вместе в тюрьму! Ты меня понял, сукин сын? Хочешь так сдохнуть или все же решим по-другому?

Минди паникует. Она полагает, что я все еще бегу. И убежал уже далеко. Она думает, что ей придется выйти из этого леса и всю жизнь потом ждать моего возвращения.

Она знает, что я терпелив в таких вещах.

Мне невероятно больно, и да, сейчас я испуган, но, если она меня не найдет, меня полностью удовлетворит ее жизнь в страхе. Я бы нашел способ изредка отправлять ей напоминания о себе.

Мне бы это понравилось.

Скорей бы она пошла в неправильном направлении.

К сожалению, она все еще водит вокруг лучом фонаря. Я испытываю соблазн уползти в место понадежней, но одна хрустнувшая ветка — и она меня обнаружит. Я должен лежать тихо. Попытаться слиться с местностью. Визуализировать невидимость.

Визуализировать невидимость? Что за тупая мысль.

Что-то заползает ко мне на руку, и я вздрагиваю. Не могу хорошо рассмотреть, но, когда я его сбрасываю, мне кажется, что это муравей. Большой. Возможно, я приземлился прямо на муравейник. Смешно — уржаться просто.

Минди расхаживает туда-сюда. Я не вижу ее лица, но сдается мне, что на нем восхитительное выражение тревоги. Почем знать, может, я у нее прямо за спиной. Или у меня нож, о котором она не знает. Лезвие прямо сейчас может быть в нескольких дюймах от ее шеи.

Мне хотелось бы увидеть, как Минди вдруг оборачивается, словно представляя именно такую картину, но она так не поступает. Она лишь продолжает водить вокруг лучом.

Сдавайся. Просто иди дальше. Тебе не найти меня.

Что-то ужалило меня в ногу. Может, я и в самом деле возле муравейника. Невероятно. Мне придется позволить этим мелким ублюдкам жалить меня, потому что, если я шевельнусь, она меня услышит.

— Эй! — кричит Минди. — Нам незачем это делать! Мы оба в заднице друг без друга. Как ты собираешься добираться домой?

Придумала бы что-нибудь получше. Вопрос транспорта не сильно меня тревожит.

— Если мне придется уехать без тебя, я соберу здесь всю полицию города. Лес будет просто кишеть ими. И ты не сможешь убежать.

Это уже получше. Но так как в ее планах было доставить меня в полицию или освежевать живьем, я все еще не слишком убежден, что стоит раскрывать мое местоположение.

Несколько секунд она молчит. Минди держит фонарь перед лицом, пока трет глаза, затем снова опускает его.

— Я люблю тебя! — выкрикивает она.

Я смеюсь. Теперь она просто в отчаянии.

Черт. Не стоило смеяться.

Она услышала?

Нет. Слава богу. Я вытираю кровь с губ и продолжаю наблюдать за ней.

Муравей жалит меня в поврежденную лодыжку. Он продолжает жалить меня, даже когда я медленно сгибаю колено…

Нет. Из-за этого хрустят листья. Я замираю.

Она светит прямо в мою сторону.

Такое ощущение, что сейчас у меня случится инфаркт.

Свет бьет мне прямо в глаза.

Теперь она светит на себя, держа фонарь прямо под подбородком, как человек, рассказывающий историю о привидениях.

— Привет, — говорит она, глядя на меня и улыбаясь.

И тут наступает момент полного унижения — мой мочевой пузырь не выдерживает этого. Я не обмочил штаны, когда она держала нож у моего глазного яблока, но сейчас чувствую мокрое тепло и жалею, что не помер тогда, лежа лицом в грязи.

— Я тебя вижу-у-у! — поет она.

Я не отвечаю. Может, она меня на самом деле и не видит.

Нет. Это совершенно нездоровый самообман. Она меня увидела. Она смотрит прямо на меня.

Минди направляет луч на лезвие ножа.

— Ты готов к этому? — спрашивает она.

Ее голос слегка дрожит. Она делает вид, что играет с жертвой, но нужды в этом нет, потому что я ранен и безоружен, а у нее мой нож.

— От страха отнялся язык?

Не могу позволить ей думать, что меня парализовало от страха.

— Не подходи сюда, — говорю я ей.

— А почему нет?

— Потому что, если подойдешь, я разорву тебя голыми руками.

Из-за моего опухшего носа слова звучат не так устрашающе, но я надеюсь, что мысль они донесли.

Минди идет в мою сторону.

— Тогда мне просто придется обрубить тебе руки.

— Таким ножом ты мне руки не обрубишь.

— Я не сказала, что сделаю это быстро.

По крайней мере, я могу убраться от этих муравьев. Я несколько раз хлопаю по штанам, чтобы убить тех, что меня кусают, и начинаю вставать.

— Не стоит ради меня вставать, — говорит Минди.

Не могу понять: Минди идет медленно из-за того, что ей кажется, будто так страшнее, или из-за того, что она не уверена, хочет ли вообще ко мне приближаться.

Я окончательно встаю. Моя нога ужасно болит, но я не позволяю себе упасть.

— Если подойдешь, умрешь.

— У тебя на носу что-то.

— Пошла к черту.

Она останавливается в десяти футах от меня.

— Ну так что будем делать, мистер Убийца Обухом?

— Разойдемся в разные стороны. И забудем, что тут что-то произошло.

Минди качает головой.

— Не вижу тут для себя награды.

— Не думаю, что за мою поимку дают награду. По крайней мере, уже не дают.

— Я не про буквальную денежную награду, — говорит она. Она не добавляет «идиот», но это подразумевается. — Я все равно буду пожинать лавры за то, что привела тебя.

— Или снимешь с меня шкуру живьем.

— Ага. Или так. Ты что предпочитаешь?

— Может, положишь нож? Мы сможем проверить, кто из нас на самом деле круче.

— Вот что я тебе скажу, Убивашка. Если я сейчас внезапно превращусь в слабоумную, я тут же обдумаю твою идею.

Я пожимаю плечами.

— Без боя я не сдамся.

— А я другого и не ждала.

Я поднимаю кулаки в воздух.

— Ну тогда давай. Если ты думаешь, что победишь меня, подходи и докажи это. Когда я отниму у тебя нож, думаю, я начну с того, что отрежу тебе язык. Это чертовски больно. В твоем языке куча нервных окончаний. Затем я располосую тебе щеки — сделаю большую и суперширокую улыбку.

Она не двигается.

— Потом займемся старой доброй расчлененкой, — сообщаю я ей. — Растяну твои кишки как можно дальше. Я не буду заставлять тебя их есть — это было бы грубо, но, может, заставлю немного их облизать.

Насколько я вижу, она не реагирует.

— Затем я вскрою твою грудную клетку и вырежу сердце. Я никогда не ел сердца. Думаю, стоит попробовать. Может, после тебя я продолжу это безумие с поеданием сердец. Что думаешь?

— Думаю… — она замолкает, но затем направляет луч фонаря прямо мне в пах, — …что ты обоссал штаны.

Она надвигается на меня с ножом.

Я к этому готов.

Она делает взмах ножом, но я отбиваю ее руку кулаком. Нож падает на землю.

Затем она бьет меня фонарем по голове, и я тоже падаю.

Она лупит меня фонарем четыре или пять раз, пока не пропадает свет и не разлетаются в разные стороны кусочки пластика. Думаю, одна из батареек выбивает мне зуб.

Глаза застилает кровь, но, кажется, я вижу, как Минди поднимает нож.

Да, нож определенно у нее.

Она склоняется надо мной.

Я пытаюсь сказать что-нибудь угрожающее. Но в итоге только сплевываю немного крови.

Она всаживает лезвие глубоко мне в грудь.

Я кричу. Хотелось бы перетерпеть боль и ужас без крика, но не получается. Мне нужно кричать.

Минди прижимает нож к моему горлу, и вдруг меня перестает волновать унизительность крика. Никогда в жизни я так не боялся, и если она узнает об этом, то сжалится надо мной. Может, она не сумеет убить испуганного и совершенно беспомощного человека.

— Пожалуйста! — пытаюсь кричать я, хотя это скорее бульканье, чем крик. — Не убивай меня! Пожалуйста, не убивай!

— Я давала тебе шанс.

Я неистово мотаю головой. Кровь каплями слетает с моих волос, словно вода с собаки, отряхивающейся после купания.

— Нет! Я исправлю то, что наделал!

— Ты чего? Я вообще тебя не понимаю.

— Я исправлю то, что наделал! Исправлю!

— Ты исправишь то, что наделал? Ты это сказал?

Я киваю. О боже, я тут до смерти истеку кровью, если она мне не поможет.

— Я даже не знаю, к чему это относится. Ты имеешь в виду, что исправишь попытку убить меня? Попытку убежать? О чем ты вообще говоришь?

Я не знаю, о чем говорю. Я просто не хочу умирать.

— Пожалуйста!

— Если я сохраню тебе жизнь, ты попытаешься еще что-нибудь выкинуть.

— Нет! Нет! Не выкину! Обещаю!

— Выкинешь.

— Нет, нет, нет, нет, нет! Я ничего не сделаю! Клянусь!

— Как я могу тебе доверять?

— Можешь!

— Но откуда я знаю, что могу тебе доверять?

Я должен заставить ее поверить мне. Я должен показать ей, что ничего не сделаю. Я сяду в тюрьму, если она так хочет. Но я не знаю, что сказать, чтобы она мне поверила. Я пытаюсь сморгнуть кровь, чтобы удалось посмотреть ей в глаза и показать, насколько я искренен.

— Хорошо, — говорит она. — Я возьму тебя с собой в машину. Но сначала перережу твои подколенные сухожилия.

Не уверен, что полностью теряю сознание, но, пока ползу по тропинке в темноте, я то уплываю, то возвращаюсь. Мои ноги поначалу чертовски болели, но теперь, когда я волочу их за собой, я их не чувствую. В коленях, однако, ощущений много. Мне кажется, что я их практически содрал. С ладонями почти так же.

Мы двигаемся очень медленно, но Минди, кажется, не теряет терпения. Она меня даже не пинает.

У машины Минди перебинтовывает мои порезы и раны клейкой лентой. К местам, которые больше всего кровоточат, она не очень хорошо приклеивается. Я едва способен забраться на пассажирское сиденье машины, но несколько уколов кончиком ножа в спину побуждают меня приложить максимум усилий.

Внезапно мы уже в пути. Машина Терренса вся в крови. Теперь мои руки замотаны клейкой лентой за спиной, что очень неудобно, хоть я и не жалуюсь.

Минди оглядывается на меня.

— Когда ты убивал людей, ты использовал какие-нибудь препараты, чтобы они оставались в сознании? Уколы или еще что-нибудь?

— Нет.

Я не говорю ей, что подумывал об этом недавно. Не стоит пытаться с ней подружиться.

— А ты знаешь о таких? Будет гораздо печальней, если я не смогу держать тебя в сознании.

— Не знаю.

— Ну и ладно.

— Мне кажется, я умру от потери крови.

— Не-а. Я довольно неплохо тебя замотала. Некоторое время продержишься. А как только я скажу полиции, кто ты такой, они захотят подлечить тебя, чтобы получить чистосердечное признание.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать. Чтобы напомнить ей, что она вышла за рамки необходимого для моего усмирения. Что она превратила меня в покалеченную развалину. Что общественность не будет в восторге от этого, и жизнь Минди будет лучше, если никто не узнает, что она сделала.

Но я ничего не говорю. Потому что обещал не пытаться выкидывать разные фокусы, и я не хочу, чтобы она пырнула меня еще раз, если я нарушу это обещание.

А еще я думаю, что и в самом деле истеку кровью, если о моих ранах кроме нее никто не позаботится. Даже если мы остановимся у аптеки и она прихватит марлевые повязки и обеззараживающее, без настоящих медиков я умру.

Жаль, что у меня нет знакомых в уголовном мире, которые подлатали бы меня без лишних вопросов.

— Как жаль, — говорит Минди. — Мы бы могли похоронить Терренса и разойтись.

— Ага.

— Хочешь послушать музыку?

— Не-а.

— А я хочу.

Она включает радио и переключает станции. Но там не играет ничего приличного, так что мы снова едем в тишине.

Я выкашливаю кровь, которую не могу вытереть со рта.

— Ты отвратителен, — сообщает мне Минди.

Я теряю сознание на секунду, а затем вдруг быстро прихожу в себя, увидев несколько полицейских машин. Они все припаркованы возле полицейского участка, а мы едем прямо к зданию.

Теперь я в тюрьму не хочу.

Минди встает прямо перед главным зданием и глушит двигатель.

Смотрит на меня.

— Готов?

— Нет.

— Как думаешь, сколько можно просидеть на парковке перед полицейским участком с окровавленным пассажиром в машине?

— Не знаю.

— Наверное, недолго.

— Скорее всего, да.

— Я бы могла открыть тебе дверь. Позволить убежать и пасть под градом пуль. Тебе бы такое понравилось?

— Нет.

Она барабанит пальцами по рулю.

— Осталось недолго.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Жду.

Она вынимает ключ из замка зажигания, просовывает палец через кольцо от связки и крутит его пару раз, напевая жизнерадостную мелодию.

— Бьюсь об заклад, тебя посадят в одиночку, — говорит она. — Это хорошо. Меньше будут насиловать.

— Хорошо.

Минди вставляет ключ обратно в замок, заводит машину и отъезжает от здания. Мы выруливаем на улицу и уезжаем.

— Напугала, а? — спрашивает она.

Я испытываю такое облегчение, что едва могу говорить. Мне уже даже плевать на то, что я истекаю кровью.

— Скажи мне кое-что, — говорит она. — Что ты на самом деле хотел сделать со своей девушкой после убийства Терренса?

— У меня нет… — Затем я улыбаюсь, несмотря на то что это больно и кровь течет по уголкам рта. — Я бы взял тебя с собой, — говорю я. — Мы устали бы после того, как его закопали, но при этом были бы возбуждены, а она бы и не знала, что мы идем за ней.

И я рассказываю ей, что бы мы сделали, во всех порнографических деталях.

Минди это нравится.

Мы на весельной лодке посередине озера. Лодка довольно жалкая, но ее было легко украсть.

Минди украла ее. Мои руки все еще связаны за спиной. Она мне еще до конца не доверяет.

— Вот где я мечтала избавляться от тел, — говорит Минди, работая веслами. — Только я никак не могла разобраться: безопасней сбрасывать их в одно озеро или во много разных озер.

— Не уверен, что лучше, — признаю я.

— Даже в моих самых ярких фантазиях я знала, что в действительности никогда этого не сделаю. Не как ты. Я хотела, поверь мне, но, не знаю, то ли слишком боялась, что меня поймают, то ли это было связано с нравственностью. А позже просто решила, что была ненормальным подростком. Я обо всех этих чувствах уже сто лет не думала.

— Ничего дурного в таких чувствах нет.

Она смеется.

— Конечно, есть. Я это знаю. Но сегодня я для себя открыла, что они все еще там. То, что я испытала с тобой, было страшно и унизительно, но — и надеюсь, ты не обидишься на меня за это, — мне понравилось причинять тебе боль. Не из-за мести. Просто понравилось делать это.

Она опускает руку, и ее пальцы оставляют следы на воде.

— Я собираюсь попробовать это сделать. По крайней мере, один раз до того, как стану мамой. Я бы хотела стать героем, который схватил Убийцу Обухом, но, как бы это ненормально ни звучало, я думаю все же пойти по его стопам. Правда, я хочу другое имя.

— Минди Кромсатель?

— Не-а.

— Минди… Терзатель? Минди Мачете?

— Нет и нет.

— У меня дерьмовое имя. Если мы собираемся быть партнерами, почему бы тебе не выбрать самой?

— Думаю, Минди — плохое имя для убийцы. В любом случае ты не можешь сам придумать себе прозвище. Это делает пресса. Кстати, как твое настоящее имя?

— А я тебе разве не говорил?

— Не припоминаю.

— Клайд.

— Клайд? Правда?

— Ага.

Неправда.

Она наклоняется и нежно целует меня в губы.

— Приятно познакомиться с тобой, Клайд. Но, надеюсь, ты не рассчитывал, что мы станем партнерами. Ты мне помог, даже больше, чем ты думаешь. И мне кажется неправильным просить больше, чем ты уже дал, так что… прощай.

Я отбиваюсь, и когда становится ясно, что мне не победить, пытаюсь прикинуться балластом, но она выкидывает меня за борт.

Мои раны пронзает боль, когда я ударяюсь о холодную воду. Упал на брюхо. Без всякого достоинства.

Я тону быстро.

Я неистово брыкаюсь и пытаюсь разорвать ленту, связывающую мои руки. Брыкаться не получается. И разорвать ленту тоже. Адреналин весь вышел.

Мне кажется, что у меня будет инфаркт еще до того, как я достану до дна.

А достану ли я до дна? Я даже не могу сказать, тону я или взмываю вверх. Я всплываю?

Кругом сплошная темнота.

Я не прекращаю кричать, пока не заканчивается воздух.

Я не могу дышать.

Я не могу дышать.

Я не могу дышать…