Из бездны вод - Летопись отечественного подводного флота в мемуарах подводников (Сборник)

Сигнал этот не был неожиданностью, мы его ожидали. Как раз к этому времени лодка по расписанию должна была быть в полной готовности, и я, взяв с собой карту неприятельских берегов, отправился на "Георгий"{13} за инструкциями.

Я был удивлен, когда флаг-капитан 1 ранга М. С. Смирнов, приняв меня, спросил, что мне нужно. Я ответил, что выхожу в полночь и прибыл за инструкциями. Слегка подумав, он ответил, что мое назначение чрезвычайна секретно, я получу инструкции в последний момент и он просит меня приехать за ними за четверть часа до выхода.

В недоумении я вернулся на лодку и принял участие в последних приготовлениях к походу.

В 11.45 я опять сидел в приемной штаба на "Георгии".

Флаг-офицер{14} Оперативной части лейтенант Г. М. Веселый передал мне, что флаг-капитан{15} сожалеет, но он должен меня задержать на некоторое время, так как адмирал держит сейчас важное сообщение, на котором флаг-капитан обязан присутствовать. Ну, что ж, мое дело маленькое, я мог ждать сколько угодно. Ясно было одно, что лодка выйдет теперь не в полночь, как обыкновенно, а тогда, когда я получу какую-то таинственную инструкцию.

Штаб напоминал растревоженный муравейник. Взад и вперед пробегали офицеры, рассыльные; когда же соседняя дверь приоткрылась, был слышен голос адмирала. Флаг-капитан несколько раз проходил через приемную и каждый раз выражал мне свое сожаление в невольной задержке. Я сидел в своем углу с трубкой свернутых карт и терпеливо ждал... Наконец, к трем часам, все успокоилось. Флаг-офицер отворил дверь и пригласил к флаг-капитану.

В кабинете, кроме флаг-капитана и флаг-офицера, я увидел также начальника разведки флота капитана 2 ранга А. А. Нищенкова, милейшего человека, который поставил дело разведки на черноморском театре на большую высоту. У меня с ним были довольно дружеские отношения. Он иногда давал мне совершенно неофициальные поручения высмотреть для него то или другое у неприятельских берегов, а также снабжал меня такими же неофициальными сведениями, которые могли быть полезными моему "Тюленю".

Флаг-капитан начал объяснять мне наше задание:

- Через несколько дней флот предполагает произвести воздушный налет на Варну. Наши два авианосца{16} под охраной эскадры подойдут к Варне, спустят на воду аэропланы для атаки судов противника. Ваша задача будет состоять в том, чтобы незаметно разведать расположение вражеских судов и тем самым дать возможность распределить наши воздушные силы: направить боевые аэропланы в места наибольшего скопления кораблей.

Порт Варны представляет собой подковообразную бухту в пять миль длиною и столько же в ширину. В глубине ее находится закрытая молом гавань. На гавани канал соединяет ее с озером, где находится внутренняя гавань.

Кроме того, в северо-восточном углу бухты, где расположен дворец болгарского царя, в Евксинограде, имеется еще одна небольшая гавань, защищенная молом, где можно увидеть средоточие подводных лодок{17}.

По сведениям нашей разведки, подходы к Варне были недавно заминированы. С севера и с юга в минных полях имеются фарватеры, расположение которых нам неизвестно. Северные фарватеры всегда открыты, южный закрывается боном.

* * *

Флаг-капитан вручил мне листок с планом минного заграждения. Я стал рассматривать план сначала с интересом, потом с недоумением и, наконец, с тревогой! Все морское пространство его от границы румынских территориальных вод до параллели милях в шести к югу от Варны и от берега до меридиана в семи милях к востоку от нее было солидно заштриховано.

Я стал задавать вопросы:

- Имеются ли какие-либо хотя бы приблизительные сведения о северном фарватере?

- Никаких.

- Могу ли я иметь план Варны большого масштаба? На моих лодочных картах пятимильная Варненская бухта - величиной с ноготь большого пальца.

- Нет. Это все, что имеется.

- Если мы подойдем к восточной границе заграждения, то с высоты нашего перископа с такого расстояния мы ничего открыть не сможем...

Молчание.

Все это так было похоже на те инструкции, которые мы обыкновенно получали! Главное, мне было неясно: что же от меня требуется? Я стал волноваться и обратился к сидящему молча Нищенкову.

- Алексей Александрович, что вы на это скажете?

- Да, задача очень трудная. Все же я полагаю, что попытаться войти в бухту возможно.

Подумавши некоторое время, я попробовал подвести резюме:

- Михаил Иванович, я очень хочу понять, что я должен сделать. Бухта заминирована. Фарватер неизвестен. Разведка извне минных полей бесполезна. Поэтому я желал бы иметь точные приказания.

- В этом случае вам придется отложить выход до утра. Адмирал сильно устал, и я не хочу будить его. Но он, адмирал, приказа войти в бухту вам не даст!

Ага! Наконец-то я понял обстановку. Я припомнил свое размышление еще со скамьи Морского Корпуса об инициативе и ответственности командира корабля, когда подчиненный принимает нужное решение без указки начальника. Понятной также стала оттяжка до позднего часа, когда адмирал ушел спать, и понятно, что приказание войти в бухту - к черту на рога! - дать не может!

Как провести операцию, яснее не стало, но, осознав, что вся ответственность за решение ложится на мои плечи, я, по крайней мере, понял, что от меня требуется. На душе сразу стало спокойнее. Слегка устыдившись своей просьбы об определенных приказаниях, я обратился к флаг-капитану:

- Не будем беспокоить адмирала, Михаил Иванович! Я выйду немедленно, и на месте мы увидим. Сделаем все, что возможно!

В напряженной атмосфере как будто раздался вздох облегчения, а Нищенков, нагнувшись ко мне, попросил, как только я прибуду на лодку, выслать за ним катер на Графскую пристань.

- Как, значит, и вы идете с нами? Я очень, очень рад!

Моральная поддержка для меня! Все же я вернулся на лодку в тяжелом раздумье.

На "Тюлене" все было готово, и все были в напряженном ожидании после необъяснимой проволочки.

К моему сожалению, начальник бригады, который обыкновенно дожидался возвращения командира из штаба и присутствовал при выходе лодки, в этот день чувствовал себя не совсем здоровым и уехал на берег. А с ним-то мне хотелось обсудить наше задание более, чем с кем то ни было!

Я собрал своих офицеров и объяснил им обстановку, не скрывая затруднений. Выслушав меня, мичман Краузе сделал первый конструктивный шаг. Не говоря ни слова, он разложил на столе какую-то старую карту и на обратной ее стороне стал вычерчивать Варну и подходы к ней в увеличенном масштабе. Так что бухта вместо размера с ноготь большого пальца вышла величиной с ладонь.

Прибыл Нищенков. Мы снялись со швартовых, вышли за боны и взяли курс на румынские берега.

* * *

Вскоре после нашего выхода из Севастополя взошло солнце. На душе тоже посветлело, и мы принялись обдумывать наш план.

Как часто бывает в жизни, кажущаяся неразрешимой проблема вдруг упрощается, если разбить ее на составные части и подойти к решению каждой из них в отдельности.

Весь день я провел в беседах со всеми офицерами, а главным образом с Нищенковым. Постепенно общий план обрел детали, и в конце дня мы все уже чувствовали себя весьма бодро.

Заштрихованное пространство, показывающее место минных полей, простиралось вплоть до болгарских берегов. Можно было логически предположить, что минный барьер был поставлен для защиты порта от бомбежки наших кораблей с востока. Неприятель в сильной степени зависел и от снабжения из нейтральной Румынии, которая доставляла ему военные припасы в громадных количествах на судах всех типов - паровых, парусных, крупных и мелких. Поэтому северный фарватер для входа в бухту, чистый от мин, должен был быть широким и не сложным. Неприятель просто не мог себе позволить вводить, выводить с лоцманом каждую парусную шхуну. Поэтому наша лодка без особого риска могла подойти к берегу в румынских территориальных водах и затем идти вдоль него к югу, к северному входному мысу Варненской бухты.

Вот здесь-то и сказалось отсутствие надежных карт!

У румынской границы берег был приглубый, но дальше к югу он сопровождался полосой рифов с подводными и надводными камнями. Эта полоса постоянно расширялась, пока наконец от северного входного мыса риф простирался к востоку на добрую милю. Но даже это расстояние было ненадежным, так как оно было взято с карты, где толщина карандашной линии равнялась нескольким сотням футов. В действительности там могло быть и 1,0 мили, и 1,4 мили! А наша самодельная карта была не карта, а просто схема, в которой все ненадежные черты малого масштаба вошли увеличенными в десять раз.

Поэтому было решено определить точно наше место у румынских берегов, передвинуться к югу, произвести компасную съемку болгарского берега и обратить нашу импровизированную карту в более точную, а затем, пройдя северный входной мыс в расстояние 1,2 мили, и войти в порт.

Глубины по нашему предполагаемому курсу были достаточными, за исключением опасности рифов у входа в самую бухту, где для лодки, идущей под перископом, должно было оставаться под килем всего несколько футов воды.

Рулевой унтер-офицер записывал все пеленги и сейчас же относил это вниз в кают-компанию, где на большом столе была разложена наша импровизированная карта, и на нее Нищенков и Краузе наносили результаты наблюдений и посылали мне обратно с унтер-офицером перемену курса, если таковая была нужна. После Краузе место у перископа на несколько секунд занял Маслов. Он обладал немалым художественным талантом: "сфотографировав" глазом общий вид и выдающиеся детали приметных мест, зарисовывал их по памяти, пока мы скрывали перископ и шли вслепую. А зарисовывать было что. К нашему большому интересу, мы открыли на береговых высотах несколько бетонных сооружений - установок тяжелой артиллерии. Все они были точно нанесены на карту, и возле каждой был зарисован ландшафт.

Все это напоминало практические занятия по съемке в гардемаринском плавании, когда мы на "Буревестнике" в Финском заливе ходили вокруг угрюмого острова Гогланд.

Вот мы уже приблизились к северному входному мысу и нанесли его на карту. С этого момента наши съемки прекратились. Мы взяли точный курс для обхода на расстоянии в 1,2 мили.

Но прежде чем войти, мы предприняли некоторые предосторожности. Ход был уменьшен до самого малого, и лодка была удифферентована слегка на нос, чтобы облегчить сход с мели, если мы ее коснемся.

Наконец опасное место пройдено. Мы - в бухте!

Чрезвычайно живописна вода в бухте: как в зеркале белеют домики, рассыпанные амфитеатром по гористому склону. На самом высоком месте, как бы доминируя над городом, возвышалась громада собора с куполом византийского стиля. Однако на рейде - пусто. За молом - однотрубный пароход. Судя по силуэту, один из болгарских вооруженных пароходов "Борис" или "Кирилл".

За Евксиноградским молом - никого. Очевидно, все суда и корабли укрылись во внутренней гавани - в озере. Медленно описав циркуляцию, мы вышли из бухты, легли на обратный курс и к закату солнца, пройдя болгарские и румынские воды, вернулись в открытое море.

На наших подводных лодках никаких средств для очищения воздуха не существовало, и мы семнадцать часов дышали тем же воздухом, с которым закупорились. Это был рекорд для наших лодок. От ненормального избытка углекислоты всех нас мучила страшная головная боль, которая стала проходить, когда, всплывши, открыли люки, провентилировали лодку, и команда посменно высыпала на мостик вволю наполнить легкие свежим воздухом, а кое-кто и покурить.

Ободренные нашей удачной разведкой северного фарватера и открытием батарейных установок, мы решили дополнить нашу разведку исследованием южного подхода. Зарядив ночью наши истощенные долгим подводным ходом батареи аккумуляторов, мы обошли вокруг минных полей и, погрузившись на рассвете, взяли курс вдоль берега на север. Здесь положение было гораздо проще, и подход к бухте короче. Берег был обрывистым, приглубым, без рифов. И так как погода засвежела и появились белые барашки, я шел, не скрывая перископ, параллельно к берегу и весьма близко от него. Ничего стоящего внимания мы не открыли. Вид берега представлял собой перспективу мрачную и гористую - мыс один позади другого.

Вот возник последний мыс, за которым находилась бухта. Помня из сообщений разведки о том, что южный фарватер закрывается боной, я не стал заходить в бухту и решил повернуть, пройдя предпоследний мыс перед бухтой. Приближаясь к траверзу этого мыса, я увидел справа по носу на близком расстоянии какой-то буек. Я прошел довольно близко от него, провожая его перископом, а когда буек оказался на траверзе, я опять повернул перископ вперед... Ахнул и торопливо скомандовал: "Лево на борт!" Мыс, который я считал предпоследним, оказался последним. Мы опять были в бухте. Опять я увидел амфитеатры рассыпанных белых домиков, византийский купол собора, однотрубный пароход за молом! Когда проложили наш курс на карте, петли наших циркуляции в этот день и предыдущий почти касались друг друга!

Быстро развернувшись, мы пошли опять вдоль берега на юг. Вышли из района минных полей и повернули на Севастополь.

По приходе в родную гавань на следующее утро мы с начальником бригады подводных лодок отправились на "Георгий" и были приняты адмиралом. Комфлота был, очевидно, чем-то озабочен, он казался очень нервным и как-будто рассеянно слушал мой доклад, пока я не развернул нашу достаточно потрепанную и замаранную карту. Сухим языком вахтенного журнала я докладывал обстоятельства нашего похода: "в таком-то часу столько-то минут легли на такой-то курс, в таком-то часу открыли такой-то мыс, погрузились на глубину перископа".

Вдруг цепкий взгляд командующего остановился на карте, и он, указывая пальцем на петли нашей циркуляции в бухте, резко перебил меня:

- Это что такое?

- Это мой курс, ваше превосходительство.

- Как! Значит, вы вошли в самую бухту?

- Так точно, ваше превосходительство!

Адмирал преобразился, вскочил со стула, нагнулся над картой и с энтузиазмом дослушал мой доклад, задавая вопросы по ходу дела. Наконец, выразив свою особую благодарность, отпустил нас.

Награды за ту разведку были очень щедры. Мне приказано было представить Нищенкова к Георгиевскому оружию, а всех офицеров - к Владимиру 4-й степени с мечами. Многие матросы получили Георгиевские кресты.

Я был представлен к ордену св. Георгия 4-й степени. Я не был особенно счастлив этим представлением, сомневаясь, что оно пройдет в Георгиевской думе. Ведь, откровенно говоря, эта разведка, как бы успешна ни была, по-моему, Георгия не заслуживала.

В. Подерни. На подводной лодке в 1916 году

Вадим Алексеевич Подерни, лейтенант русского флота, родился в 1889 году. Окончил Морской корпус, затем Учебный отряд подводного плавания. В годы первой мировой войны исполнял обязанности минного офицера 1-го дивизиона подводных лодок Балтийского флота. Замечательный пропагандист идей подводного плавания. Возглавлял один из первых журналов для подводников-"Известия подводного плавания".

После Великой Октябрьской революции служил в Красном Флоте.

Последний привет товарищей, добрые пожелания командующего флотом, и мы выходим для следования в дальний путь, в чужие воды.

"Волчица"{18}, так звали нашу подводную лодку, выходит на добычу. Что-то ожидает ее, открывающую в этом году боевой сезон?

Бросив последний взгляд на скрывающийся порт, мы как бы вступаем в мир иных переживаний. Все береговое отлетело. Весело стучали машины и радостно отзывались в нашем сердце. Каждый оборот винта приближал нас к желанной и долгожданной цели.

Пройдя полпути, чтобы передохнуть, мы решили на ночь "прилечь" на грунт и в течение 3 - 4 часов спокойно поспать. Это самый лучший способ для отдыха, так как все, кроме двух-трех человек, остающихся дежурными и наблюдающими за "жильем", ложатся и засыпают без ежеминутно ожидаемой тревоги.

Делается это очень просто.

Лодка отыскивает подходящую глубину и, остановившись, задраивает люк, все отверстия, через которые могла бы влиться вода, и начинает понемногу заполнять цистерны.

В этот момент на лодке все затихает, каждый следит - не сочится ли где вода, и только раздается голос человека, стоящего у точного, способного показывать до четверти фута, глубомера.

Вот мы дошли до предельной нагрузки, когда лишние пять фунтов способны сдвинуть лодку, и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее заставить ее идти книзу на дно. Этот момент надо уловить и тотчас же приостановить прием водяного балласта.

Глубомер тронулся, и лодка начинает медленно погружаться.

"30, 40, 50... 70 фут!"- выкрикивает голос.

"72, остановился!"

Мягкое прикосновение к грунту, и вы на дне, в полной безопасности от вражеских посягательств. Следы скрыты, в лодке наступает могильная тишина, не слышно звука ударов волны о борт, и лишь изредка корпус лодки, как хорошая мембрана, передает шум винта где-то неподалеку проходящего парохода.

Днем вместе с глубиной меняется и свет, пробивающийся сквозь слой воды и попадающий в лодку через иллюминаторы рубки. Сперва он веселый, желто-зеленого цвета, темнеющий от набегающей волны; затем он сгущается до изумрудного, потом лишь едва чувствуется, и футах на 100-120 в наших водах наступает сплошная темнота. Зачастую, идя на глубине 20 фут, я свободно мог писать, пользуясь внешним светом.

Когда мы легли на грунт, то, усевшись за стол, в ярко освещенной электрическим светом кают-компании, завели граммофон и принялись за чаепитие. Предстоящая операция нас волновала, и, несмотря на течение драгоценных часов отдыха, долго никто не ложился спать.

Мы были накануне событий, и наше состояние духа я уподобил бы состоянию ученика перед выпускным экзаменом. И жутко, и весело!

Еще бы!- мы первые в этом году отправляемся доказать немцам, что им придется считаться с русскими лодками. Что-то будет? Вместе с бравым и опытным командиром мы, новички (а таких было несколько среди офицеров), всячески обсуждали предстоящие возможности и поучались у него различным указаниям. Дело слишком ответственное и серьезное, в особенности имея в виду опытного и хитрого, искусившегося в подводной лодке немца. Но в нас говорил молодой задор и неумирающая надежда. При мысли об успехе - захватывало дух.

Наконец, после долгих разговоров, мы разошлись по каютам. За эти оставшиеся 3 часа надо было набраться сил для дальнейшего, более серьезного пути.

Настала тишина; лишь раздавался храп утомленной команды, да изредка слышался скрежет стального корпуса о песок, это - подводное течение разворачивало лодку.

В ней было так уютно и обыкновенно, что как-то не думалось о том, что мы лежим на дне морском и что зеленая вода плотно охватила и сжала нас в своих объятиях.

В четыре часа утра мы вынырнули из воды, и в перископ было видно, как играло солнце в брызгах скатывающейся с корпуса лодки воды. Еще мгновение - и через открытый люк ворвался утренний свет и вольный воздух. Застучали дизель-моторы, и "Волчица" помчалась дальше к таинственному горизонту.

Солнце весело играет на поверхности волн; дует немного свежий ветер, но в общем погода прекрасная. Для вахтенного начальника - офицера - не представляется трудным вглядываться в горизонт - настолько ясен день и прозрачен воздух.

Равномерный бег лодки, здоровый воздух, сознание полной надежности и исправности всех частей - все это веселило душу и наполняло каждого неиссякаемой энергией.

На горизонте мелькнуло что-то белое. По всей вероятности, мы уже приблизились к обычному пути пароходов и надо нырять под воду, если нас заметят,- то пропал принцип внезапности, а вместе с ним, значит, и какой-либо успех.

Решив погрузиться, командир дал сигнал. Заработали мощные помпы, захлопнулся солидный люк, и на лодке, после стука дизелей, воцарилась тишина,перешли на электромоторы.

По тревоге все исполняется быстро, без суетливости. Приказания, а то и простой знак рукой, принимаются с лету. Все на своих местах, нет никакой неопределенности. Теперь под водой вахтенный начальник наблюдает море в выдвинутый перископ.

Белое пятнышко, отчетливо видимое под лучами солнца, приближается и вырисовывается в небольшой пассажирский пароходик. На корме у него развевается шведский флаг.

Мимо!- он нам неинтересен, и мы перестаем за ним наблюдать, досадуя на то, что даром пропал наш нервный подъем.

Медленно - нам не для чего уходить с проезжей дороги - продвигаемся вперед, все время тщательно шаря перископом по горизонту.

А! вот опять дым, и на этот раз уже не маленький, в виде пятнышка, а кое-что посолиднее.

Меняем курс и идем на это "нечто".

Все ближе и ближе черный силуэт. Нас охватывает чувство охотника, чуящего дичь. По очереди мы смотрим в перископ, делимся мнениями и силимся разгадать: немцы это или нейтральный?

А он - медленный, громоздкий, подползает все ближе и ближе, безмятежно дымя и не чувствуя грозящей опасности.

"Море так спокойно и ласково. Какие могут быть тревоги в этом нашем привычном плавании от берегов Германии к Швеции? Это море - наше, и может ли кто помешать нашей резонной и покуда, в этих смирных водах, безопасной коммерции?"- так, наверное, рассуждает его капитан.

Нашего же командира занимает в это время другой вопрос: надо подойти незамеченным ближе и, прежде чем обнаружить себя для решительных действий, успеть различить накрашенные на борту нейтральные марки национальных цветов.

По ним, главным образом, и отличают национальность пароходов. Кормовой флаг мал, плохо виден, да и большею частью из экономии - чтобы не трепался без нужды, не поднимается. Правда, немцы иногда прибегают к уловкам: выходя из порта в море, они прицепляют на борту съемные щиты, выкрашенные в цвета какой-нибудь нейтральной страны.

Пароход уже близок и занимает большую часть поля зрения перископа, предательское солнце так сильно блестит на масляной краске, что ничего положительного сказать нельзя.

- Посмотрите вы - есть марки или нет!- обращается ко мне командир. Но и я, сколько ни силюсь, разобрать ничего не могу.

- По местам, боевая тревога!

Все примолкли в страстном ожидании. Проходят томительные секунды, и мне, стоящему на своем месте внизу, не видно даже выражения лица командира, чтобы я мог судить о ходе дела.

- Немец!- слышится сверху.- Всплывай!

Сразу на душе становится возбужденно-весело. У всех в глазах пробегает огонек.

Вот уже открыт люк, в него на шесте просунут сигнал по международному своду, приказывающий купцу немедленно остановиться. "Бум, бум",- слышатся орудийные выстрелы, сотрясающие корпус лодки,- это мы подтверждаем свой сигнал угрозой.

Внизу все кончено, и я вылезаю наверх.

Невдалеке от нас, с застопоренной машиной, стоит громадный купец, и на корме у него развевается только что поднятый германский флаг.

- Попался, голубчик!- радостно и взволнованно восклицает командир.

"Сразу легче стало, когда поднял флаг и определил свою национальность. А то, черт его знает, кто он такой? Марок хотя и нет, а вдруг, при ближайшем рассмотрении, окажется шведом или датчанином?"

Но этот оказался настоящим, очень обстоятельным и дисциплинированным немцем. На наш второй сигнал: "Возможно скорее покинуть судно",- он даже поднял ответ, что было уж совсем шикарно, и сейчас же начал спускать шлюпки.

Было видно, какая беготня началась у него на палубе. Встревоженные люди, среди которых были и две женщины: одна, по-видимому, жена капитана, а другая ее горничная,- выбегали из различных помещений корабля и проворно спускались в шлюпки...

Немцы, сами не щадящие людей, привыкли к крутым мерам и теперь, по-видимому, не придавая значения нашему сигналу, спасались с необыкновенной быстротой, почти стряхиваясь в шлюпки с борта. Через две минуты все население, состоящее из 23-х человек, на шлюпках отвалило от парохода. Они направились к лодке, ожидая наших распоряжений.

По приказанию командира я объявил капитану, крупному человеку со здоровым цветом лица и русыми волосами, что ему дается 10 минут для того, чтобы доставить нам с парохода все документы и карты. Он, видимо сдерживая свое волнение, повернул к пароходу и пошел за нужными нам вещами.

В это время наш штурман предложил поднять Андреевский флаг. Неудержимо хотелось показать немцам, которые будут отпущены и, очевидно, возвратятся в Германию, свою национальность.

Конечно, командир только приветствовал это предложение.

К тому же шесту, на котором перед этим поднимали сигнал немцу, пристопорили наш Андреевский флаг. Я тоже помогал и все торопил штурмана, но он, едва справляясь с жесткими веревками, удерживал меня.

- Надо основательнее привязать. Если сорвет, то это будет плохой признак.

Да, конечно, не надо суетиться,- получится неважное впечатление, а мы, моряки, все народ суеверный.

Взявши свертки карт, немецкий капитан отвалил от борта и пошел к нам. Когда он достаточно отдалился от парохода, мы, нацелившись, выпустили мину.

На поверхности воды сразу обозначилась резкая белая полоса, все растущая по направлению к пароходу.

Немцы тоже ее заметили и привстали на шлюпках, наблюдая последние минуты своего парохода.

Этот момент приближения мины к своей цели особенно волнует и даже, я бы сказал, доставляет какое-то острое наслаждение.

Что-то могучее, почти сознательное, дорогое и артистическое по своему выполнению, со страшной быстротой мчится на врага. Вот "оно" уже близко, но пароход еще идет невредимый и исправный - он еще жив, вполне здоров. В нем вертится точно пригнанная машина, идет пар по трубам, трюмы аккуратно нагружены грузом, во всем виден человеческий гений, приспособивший и подчинивший себе эти силы для преодоления стихии. Но вдруг страшный взрыв другого, еще более сильного оружия, изобретенного для борьбы между людьми,- и все кончено! Все смешалось: рвутся стальные листы, лопаются под давлением железные балки, образуется громадная пробоина, и вода, отвоевывая свои права, добивает раненого и поглощает в бездне своей гордое произведение рук человеческих.

Раздался взрыв,- поднялся столб воды и черного дыма, полетели в воздух осколки различных предметов, и пароход, сразу сев кормой, начал свою агонию.

Я видел, как в этот момент немецкий капитан, бывший на шлюпке, отвернулся и закрылся рукой. Может быть, он опасался, что в него попадут кое-какие осколки? Но нет, шлюпка была далеко от парохода; мы, моряки, понимаем, что значит видеть гибель своего корабля.

Через семь минут после взрыва котлов пароход, вставши на дыбы носом кверху, стремительно пошел ко дну. Море, сомкнувшись над местом гибели, по-прежнему приветливо рябилось, блестя на солнце.

Пора двигаться дальше,- не ровен час, еще какой-нибудь враг покажется на горизонте и откроет нас.

Взяв в плен капитана, остальных пассажиров мы оставили на шлюпках, сказав, что "они могут быть свободны". На это некоторые учтиво приподняли фуражки.

Первая удача! Командир и офицеры поздравляли друг друга, весело делясь впечатлениями, а в носу лодки, под надзором, грустил пленный капитан.

Стоило труда, чтобы взять себя в руки, успокоиться от радостного волнения и не слишком увлекаться, помня, что мы в море, да еще среди всевозможных сюрпризов.

И действительно: "Что это там за тычок земли?"

- Перископ неприятельской подводной лодки,- слышится голос вахтенного сигнальщика.

- Погружаться!- приказывает командир и, по пути расспрашивая о направлении, по которому был виден перископ, круто поворачивает в сторону.

Мы погружаемся на глубину 50-ти фут, чтобы совершенно скрыть себя. Нам надо во что бы то ни стало замести свои следы и уйти от преследующей нас лодки. Иначе она будет мешать всем нашим операциям, и нам ничего не останется, как на сегодняшний день позабыть об активных действиях.

А купцы, по-видимому, свободно и не один-два - расхаживают в этих местах.

Неужели же упустить такую добычу!

Мы - недовольны. Но осторожный и опытный командир успокаивает наше волнение и охвативший нас задор и решает охладить их, погрузившись часа на два для похода под водой.

Спокойно, но и скучно идти слепым под водой. Работают лишь рулевые, держащие лодку на заданной глубине.

Пьем чай. Курить под водой нельзя, и потому, в виде компенсации, мы засовываем себе за щеку порцию жевательного табаку.

Проходит два с лишком часа - неприятельская лодка, наверно, осталась позади,- и мы решаем всплыть и осмотреться. Раздается команда: "Столько-то фут". Кладут горизонтальные рули, и лодка начинает приближаться к поверхности.

Вот оголился перископ, и белый свет резанул глаз наблюдателя.

Но что это за черная масса? Да это пароход, чуть не рядом с нами! Сейчас же осмотреть, есть ли марки. Марок не видно. Неужели еще добыча? Вот так неожиданность!

Опять всплываем, люди становятся по местам, бегут к пушкам.

Если мы не совсем откачались, а уж слышны выстрелы из орудий,- люди, по колено в воде, управляются на верхней палубе. Нужды нет, что вода холодная,они этого не замечают, да и никто об этом не думает,- все помыслы направлены к тому, чтобы задержать и не дать уйти пароходу. Поднять опять тот же сигнал: "Немедленно покинуть судно!"

Через несколько секунд вода под кормой парохода перестает бурлить, и он останавливается, грузный, черный.

На пароходе, по-видимому, ничего не собираются предпринимать. Во всю силу своих легких кричу им по-немецки, повторяя требование сигнала.

Они нам что-то отвечают, но что - не слышно, машут руками и, не желая больше продолжать с нами разговора... дают ход, пытаясь уйти.

"А вот ты как?"

"Коли не желаешь слушаться. Разговоры коротки!"

"У аппарата, товсь,-и через минуту:-Аппарат, пли!" Ждать нам нельзя,где-то около бродит неприятельская подводная лодка и сейчас, может быть, подбирается к нам. Производя легкий всплеск, мина выходит из аппарата и мчится на пересечку парохода. Тот делает свои последние обороты.

Вот белая струя мины у самого парохода, и затем раздается взрыв. Над самой серединой встает громадный столб воды.

Пароход садится и начинает погружаться. На палубу выбегают люди, и видно, как они с другого борта торопливо спускают уцелевшую шлюпку.

Мы бросаем шлюпку с людьми,- их подберут проходящие здесь частые пароходы,- и уходим дальше. Оставаться - это значит привлекать на себя внимание, да и ни к чему это: на горизонте появился какой-то дым, надо опять погружаться и выходить к нему.

Через несколько времени из-под горизонта показывается корпус парохода.

- Кто-то ты такой?

У перископа остается вахтенный начальник, а офицеры и командир уже собрались в кают-компании, где горячо обсуждают новую удачу.

- Для ровного счета надо третьего,- слышатся голоса.

- Теперь уж и третий нас не минует,- ввертывает свое слово вестовой, усердно кипятя в электрической посуде господам чай. Всем хочется пить. Все поволновались, покричали, и теперь, сидя за чаем, нет-нет да и улыбнется кто-нибудь довольной улыбкой, вспоминая подробности минувшего. Немецкому капитану сердобольные матросы тоже дали чаю и чудовищный, даже для их аппетита, кусок ситного. В этом у них была своя гордость: "Дескать, лопай и помни, что у нас не то, что в Германии. Всего вволю".

- Пароход близко,- раздается голос вахтенного начальника.

Все улыбки мигом слетают с лица, чай забыт, команда встрепенулась, и все вновь настораживается. Командир у перископа.

Что-то донесется от него? Он один ведь все видит и всем распоряжается.

- Всплывай, комендоры к пушкам, поднять сигнал!-одна за другой раздаются его радостные команды.

- Ура! еще один, третий!

Опять выстрелы, объяснения и требования, обращенные к капитану. Спускаются шлюпки, и люди покидают пароход.

Пущена мина.

Но что это, проклятие!- мина, нацеленная в пароход, вдруг повернула.

Нет, выпрямилась и идет верно. Прибор, исправив ошибку, заставил мину только вильнуть.

Взрыв - и "Бианка", клюнув носом, начала погружаться. Оригинальным было то, что как раз в момент взрыва на пароходе раздался свисток; он замолк лишь тогда, когда вместе с пароходом исчез в волнах.

"Лебединая песня",- мелькнуло у меня сравнение.

Между тем неподалеку от места происшествия, но все же на почтенном расстоянии оказались двое любопытных. Два шведских парохода, находясь на безопасном расстоянии, наблюдали всю картину.

Они успели приблизиться к нам в то время, когда мы останавливали немца.

Подойти ближе они, по-видимому, боялись: "Черт его знает,- рассуждали они,- наверно, нейтралитет нейтралитетом, а вдруг трахнет. Лучше уж держаться подальше".

Впрочем, когда они полным ходом пошли подбирать с погибшего парохода оставшихся на шлюпках людей, то мы разошлись очень близко и, видя шведский флаг, не подумали предпринимать по отношению к ним каких-либо агрессивных мер.

Эти симпатичные шведы любовались редкой картиной потопления немецкого парохода. Интересно, какие человеческие чувства были у них при этом? Нейтральные? Поди, еще фотографировали момент взрыва.

- Ну довольно на сегодня, да и скоро начнет темнеть,- сказал я.

- Да, я устал,- отозвался командир.

Действительно, все чувствовали утомление после дня, полного подъема нервов. Наступала реакция, понижавшая остроту впечатлений. А это уж было нехорошо.

Исключительный "улов" приелся и никого особенно не радовал. Невольно приходила мысль о сбережении сил: ведь впереди было еще немало дней и ночей полного напряжения. Тем более что неприятель, встревоженный громом и треском, произведенными нами, не захочет оставить дерзких без реванша и, конечно, обрушится на нас, прервавших их до сего времени мирное мореходство.

Берегись, "Волчица"! сейчас о твоих деяниях летят телеграммы, и с завтрашнего дня начнется облава.

Пленный капитан был доволен: его одиночество было разделено приходом капитана с "Бианки". Оба, грустные, сидели на матросской койке и вполголоса беседовали о своей горькой участи.

Зарядивши аккумуляторы ночью, на следующий день мы, ободренные вчерашним успехом, вновь начали свое крейсерство. Много пароходов мы видели и ко многим подходили, но,- увы! все они имели нейтральные флаги и марки на борту и только дразнили наш аппетит.

Каждый раз, приготовляя минные аппараты и рассчитывая план атаки, думалось: "Ну, уж этот-то непременно немец". Но, подойдя к деловито и безмятежно идущему купцу, нас постигало разочарование.

Немцев - как вымело. Очевидно, все их рейсы были приостановлены.

Пробродив целый день, около 10-ти часов вечера, когда уж стемнело, мы остановились и принялись за новую зарядку аккумуляторов.

В это время сигнальщик увидел за кормой какой-то мелькнувший из-за волн и довольно быстро приближающийся красный огонь.

"Этого еще недоставало. Кто это мчится?"- подумал я.

Во избежание неприятностей командир решил временно скрыться на большую глубину.

Дано распоряжение приготовиться к погружению.

- Да это миноносец!- слышу голос командира.

Моментально все по местам, спящих нет.

Дают ход электромотору, и раздается громкая команда:

- Ныряй 60 фут!

Но что это? Стоя на своем месте, я ослеплен электрической искрой и вижу, как падает человек.

Как потом выяснилось, в электромоторе произошла поломка, и его рычагом ушибло человека. Мотор стал.

Подскочивший фельдшер кинулся к раненому.

Но терять нельзя ни секунды, пропущенный момент может стоить жизни всей лодки.

Настойчивее и настойчивее раздается голос командира:

- Ныряй!

Стоя на своем посту, я быстро соображаю всю картину.

На нас, по-видимому, несется миноносец. Он нас либо таранит, либо выпустит мину. Мы же ночью слепы, и единственное наше спасение - это большая глубина.

Громадная волна и испортившийся мотор замедляют наше погружение.

- Другой мотор... полный вперед!

Заработал мотор, и стрелка глубомера тронулась. Все замерли в ожидании. Почувствовалось облегчение. Острота момента прошла.

В это время прибегает с носа матрос и докладывает:

- Ваше благородие, около носа прошла мина,- было слышно, как работали ее винты.

- Есть,- отвечаю ему и соображаю: если, несмотря на шум волны, была слышна работа винтов,- значит, мина прошла от борта лодки не далее 3-5-ти футов.

Миновало! Командиру доложу потом, сейчас некогда.

Наконец глубомер показал 60 фут. Теперь мы в безопасности.

Как тихо, хорошо и спокойно.

Надо выяснить поломку мотора,- кажется, она несерьезна.

Только теперь заметил, что рулевые стоят без сапог, как вскочили со сна. По палубе внутри лодки разгуливает влившаяся раньше волна.

Надо ее, во-первых, изолировать и затем откачать: не дай бог, попадет в аккумуляторы, где есть серная кислота,- тогда образуется ядовитый хлор, и мы все задохнемся.

Закипела работа. Исправляли мотор, выкачивали воду и осматривали все механизмы. Бедный матрос был сильно ушиблен в живот и сейчас, лежа на койке, стонал от боли.

- А знаете,- обратился я к командиру,- ведь миноносец выпустил в нас мину, и она прошла вдоль борта. На 5 фут вернее - и мы были бы взорваны.

Приятно было сообщить эту новость потому, что все пережитое было позади.

Когда все успокоилось, мы, собравшись в кают-компании, разбирались в минувшем.

Во взгляде каждого можно было прочесть радость: "Ушли от миноносца".

- Молодчина, Колодий,- обратился командир к сигнальщику, заметившему красный огонь, принадлежавший миноносцу,- представлю к Георгию!

И действительно, недели через три у Колодия на груди красовался новенький Георгиевский крест.

Пленные немецкие капитаны были сами не свои. Команда, бывшая свидетельницей, передавала, что они отлично поняли значение гудящего звука и от испуга только крутили головами. Думаю, что на этот раз, несмотря на весь свой патриотизм, они искренне не желали успеха оружию своих соотечественников.

После вахты и пережитого волнения я, готовый каждую минуту вскочить, не раздеваясь, свалился на койку и, позабыв все волнения, решил, что все-таки сон милее всего на свете. В лодке было тихо, и мы были в безопасности. Разлившаяся по телу теплота погрузила меня в приятную истому, и я крепко заснул.

Глубомер опять показывает 50 фут. Ночью надо проскочить узкое место, где днем могли бы нас заметить и помешать пробраться дальше.

В лодке тихо, светло и монотонно, как всегда под водой на глубине.

Разговор не клеится,- кто пьет чай, кто, пользуясь спокойствием, старается поймать несколько часов сна.

Мы, офицеры, по виду спокойно сидим в кают-компании и лишь изредка перекидываемся фразами. У каждого из нас работает мысль в одном и том же направлении: хочется все обдумать, принять во внимание и учесть всевозможные случайности. Каждый предлагает какую-нибудь комбинацию. Говорим намеками, одной-двумя фразами, но мысль становится каждому сразу понятна. Глядим в карту, и командир, собирая все мнения, ни одного не оставляет неразобранным, не подвергнутым всесторонней критике.

Какая чудная и совершенная школа!

Теория тут же проверяется практикой, и какой практикой! Ум человеческий изощряется до предела. Приходится помнить, что на карту ставится своя и много других жизней. Несчастие может произойти от малейшей оплошности человека. Нечего и говорить о механизмах: неисправность их или просто плохое действие угрожает серьезными последствиями. И потому-то они подвергаются постоянным осмотрам и проверкам.

Однако вот уже 11 часов ночи - час, предназначенный для всплытия. Там наверху теперь темно, и потому под покровом ночи надо всплыть и идти полным ходом.

Вот тут-то и произошел ряд случайностей, чудесных и, во всяком случае, удивительных, спасших нас от верной гибели.

Когда мы всплыли, то, несмотря на все усилия, никак не могли открыть крышки среднего люка. Сколько ни бились - ничего не выходило. Кто-то, после погружения, когда мы были уж на глубине под большим давлением столба воды, видимо для вящей прочности, еще более поджал рычаг, которым задраивалась крышка люка.

Естественно, всплывши, когда давление с крышки снялось, то она (там пружинил слой резины) оказалась так плотно закрытой, что не поддавалась сдвигу. Мы были закупорены как в бутылке.

Что же делать? Надо нырять обратно на ту же глубину и там, вновь под давлением воды, немного приотдать рычаг. Так и сделали.

И вот идя на поверхность и будучи еще под водой, мы почувствовали под килем какие-то глухие удары, как будто мы ударялись обо что-то солидное и державшееся под водой.

- Полный назад,- раздалась команда.

Лодка тронулась назад, и под килем послышались те же загадочные удары, от середины лодки удалявшиеся к носу.

Впечатление было неважное. Но что бы это могло быть?

Рассуждать было некогда. Надо было уходить с этого места - там чуялось что-то недоброе.

"Неспроста это!"- решили мы.

Вылезши наверх, мы застали довольно большое волнение. Полная луна обливала волны желтым светом, дул свежий ветер, и чувствовалась нарастающая непогода. Вдали на горизонте подслеповато мигал маяк.

Открывшаяся картина не действовала успокоительно на наши нервы, наоборот, она сообщала обстановке какой-то зловещий оттенок.

Легли на новый курс. Заинтересованные, мы стали догадываться о только что бывшем непонятном явлении.

Затопленный пароход? Полузатопленная и державшаяся под водой лайба?

Но ни то, ни другое не подходило.

Наши сомнения рассеял штурман, определившийся по маяку и давший точное место.

"Конечно, это сеть!- сразу осенило нас.- Сеть, поставленная немцами против наших подводных лодок".

В самом деле, почему им не поставить ее в таком удобном для них месте? Она как раз перекрывала узкость,- это и по карте видно! Сомнений нет.

Такое открытие заставило нас на мгновение застыть.

Секунд 10-15 дольше, и "Волчица", попала бы под горизонтально плавающее на глубине бревно, на которое навешена сеть.

Сеть, в которую мы влезаем, облипает нас, и при небольшом ее натяжении от движения лодки, рвутся навешенные мины. В лодке образуется пробоина, и... не всплывая на поверхность, не возбуждая ничьего внимания, лодка со всем своим экипажем навсегда ложится на дно морское.

Никто не узнает и не догадается, отчего и где погибла лодка. Смотришь, через несколько времени рядом с погибшей ляжет еще вторая, так же незаметно исчезнувшая.

Позднее наше донесение о предполагаемой сети вполне подтвердилось многими данными.

"Однако, - думалось нам,- как все благополучно сошло и какое ценное сведение мы доставили, добыв его благодаря невероятному счастью".

- Ваше благородие, теперь нам не суждено погибнуть,- сказал мне Стешин, моторный унтер-офицер. Действительно, "Волчице" везло.

Под флагом РККФ

Под флагом РККФ{19}

Подводные лодки не стояли в октябрьскую ночь рядом с "Авророй", но моряки-подводники много сделали для победы революции в гражданской войне.

К началу восемнадцатого подводные корабли оставались лишь на Балтике и Черном море. Подводная лодка "Святой Георгий", перегнанная в Архангельск из Средиземного моря, утратила способность погружаться и могла действовать лишь как надводный корабль. Ее экипаж, спасая от интервентов единственную на Севере субмарину, увел "Святой Георгий" ("Коммунар") вверх по Северной Двине и выбросил ее на отмель.

Главные битвы гражданской войны развернулись отнюдь не на морских - на сухопутных просторах. Тем не менее в боях против белой гвардии было использовано и это весьма специфичное оружие морской войны. Подводным лодкам пришлось стать на время речными канонерками. Так, летом 1918 года по приказу В. И. Ленина с Балтики на Волгу, где белые формировали военную флотилию, были переброшены по железной дороге четыре малые подводные лодки: "Касатка", "Окунь", "Макрель", и "Минога". Они вошли в Красную Волжскую флотилию, а затем перешли на Каспий. Там в 1919 году в боях с англо-белогвардейскими кораблями особенно отличилась подводная лодка "Макрель".

Однако самый первый боевой поход советской подводной лодки состоялся на Балтийском море 27 ноября 1918 года. На разведку морских сил английских интервентов вышла в район Ревеля подлодка "Тур" (с 1922 года "Товарищ"). Пройдя под перископом ре вельс кий рейд, она собрала ценные сведения о кораблях англичан, готовившихся к походу на Петроград.

Вслед за "Туром" отправилась в труднейший зимний поход "Пантера". Ледоколы проложили ей путь из Кронштадта через льды Финского залива. Стояла середина января 1919 года, пора, в какую никогда ранее подводные лодки не выходили в море. Но "Пантеру" вел в бой приказ Реввоенсовета - воспрепятствовать высадке английского десанта на побережье Нарвского залива. Она благополучно вернулась из опасного похода. А летом того же года ей пришлось вступить в неравный поединок с двумя английскими подводными лодками. "Пантера" атаковала одну из них, выпустила две торпеды, но они прошли мимо цели. Зато в следующий раз "пантеровцы" не промахнулись. 31 августа 1919 года, всплыв в районе Копорской губы под перископ, командир подлодки, бывший лейтенант русского флота, А. Бахтин обнаружил два английских эскадренных миноносца. Торпедная атака эсминца "Виттория" открыла боевой счет советских подводников. Этот день навсегда вошел в историю отечественного флота. А имя Бахтина моряки помнят и чтят по сей день. Стало традицией навещать его могилу в дни присяги молодых подводников.

Подводной же лодке "Пантера" выпала удивительная судьба. Почти сорок лет с 1916 по 1955 год - она находилась в строю, пережив три войны: первую мировую, гражданскую и Великую Отечественную.

Кроме "Пантеры" и "Тура", выходили в походы под красным флагом подводные лодки "Волк" и "Вепрь". "Вепрь" был обнаружен англичанами, обстрелян, тяжело поврежден, однако, благодаря героическим усилиям экипажа, лодка благополучно вернулась в Кронштадт.

По-иному сложилась судьба красного подводного флота на Черном море. Почти все подводные лодки здесь оказались в руках белогвардейцев и интервентов. Только в Николаеве стояла недостроенная подводная лодка "АГ-23". Ее ускоренно ввели в строй, и она участвовала в боевых походах против врангелевского флота осенью 1920 года в районе Одессы, а также ходила к берегам Крыма и Кавказа. Именно "АГ-23" (позже она носила имена "Незаможный", "Шахтер", "А-1") можно считать родоначальницей советского подводного флота на Черном море. Как и "Пантера", эта лодка участвовала в трех войнах и погибла в 1942 году во время героической обороны Севастополя.

"После гражданской войны,- вспоминал ветеран советского кораблестроения, инженер-контр-адмирал В. Ф. Критский,- на Черном море осталась одна подводная лодка "Hepпа" На одном из заводов лежали в совершеннейшем беспорядке листы общего набора, детали механизмов, систем и устройств подводных лодок "АГ", купленных в США царским правительством во время первой мировой войны. Часть наиболее ценных механизмов была разграблена и уничтожена, сам завод сильно пострадал. В таких условиях началось восстановление флота, и в частности, подводного".

Не лучше обстояли дела и на Балтике. Вот что сообщалось в докладе Реввоенсовету в 1923 году: "Сейчас осталась только одна лодка, годная для строевой службы, из девяти числящихся в составе Морских сил Балтийского моря,это "Краснофлотец"... Этот краткий перечень говорит сам за себя и показывает, что мы идем к факту полной гибели нашего подводного флота. Только экстраординарными мерами можно задержать его гибель".

И такие меры были приняты. В 1925 году народный комиссар по военным и морским делам М. В. Фрунзе провел с подводниками Балтийского флота несколько специальных совещаний, на которых он рассказал морякам о решении Советского правительства строить новые подводные лодки. Фрунзе очень интересовало, как оценят это решение бывалые подводники. Решить строить - это одно, а строить после десятилетнего перерыва в конструкторских разработках - это совсем другое... Подводники сошлись в едином мнении: советскому подводному флоту, технически независимому от заграницы,- быть!

Среди тех, кто решал тогда эту проблему, а потом испытывал, осваивал первенцы советских лодочных серий, был и ныне здравствующий ветеран подводного флота капитан 1 ранга в отставке А. А. Пышнов. Александр Александрович вспоминает:

- В двадцатые годы мы плавали на стальных подводных "гробах". Изношенные лодки тонули, взрывались, горели... И все же мы знали- на смену видавшим виды "барсам" и "агешкам" вот-вот придут новые корабли. А пока любой ценой надо было сохранить опыт подводных плаваний, накопить его, приумножить. По счастью, десятки патриотически настроенных бывших офицеров дореволюционного подплава щедро делились с нами, красными военморами, своими морскими знаниями, своим боевым опытом. Из истории не должны выпасть их имена: А. Бахтин и К. Грибоедов, А. Гарсоев и Н. Зарубил, А. Иконников и братья Павлиновы, Г. Таубе и К. Немирович-Данченко, Ю. Пуарре и Н. Царевкий...

5 марта 1927 года в присутствии С. М. Кирова к крышке цистерны быстрого погружения первой из строящихся лодок была прикреплена серебряная пластина с названием "Декабрист". Вслед за ним были заложены подводные торпедоносцы "Народоволец" и "Красногвардеец"- "Д-2" и "Д-3". Через четыре года над ними взвились флаги Рабоче-Крестьянского Красного Флота.

Не прошло и двух пятилеток, а на морях всех четырех сторон света, омывающих страну, встали, прикрывая морские рубежи СССР, бригады новейших подводных лодок.

Н. ЧЕРКАШИН

Г. Трусов. По приказу Ленина

Григорий Мартынович Трусов, инженер-капитан второго ранга. Один из старейших советских подводников. Служил машинным унтер-офицером на подводной лодке г Минога", на которой впервые в мировом судостроении были установлены дизельные двигатели для надводного хода.

В 1917 году был произведен в подпоручики по адмиралтейству.

За участие в становлении Красного Флота, за честную и бескорыстную службу Трусову было присвоено высокое звание Героя Труда Красного Балтийского флота. В 1932 году Григорий Мартынович был назначен главным строителем одной из серий подводных кораблей.

В годы Великой Отечественной войны служил на Балтике, затем на Северном флоте. Перу Г. М. Трусова принадлежит ценная монография "Подводные лодки в русском и советском флоте".

После победы Октября Советское правительство обратилось к Германии с предложением о заключении сепаратного мира и прекращении боевых действий на суше и на море. Начались мирные переговоры. Империалистическая Германия, продолжая наступление, предъявила Советской России унизительные условия мира.

Еще до окончания переговоров Совет Народных Комиссаров декретом от 11 февраля 1918 года объявил о роспуске царского флота и организации социалистического флота.

Брестский договор был заключен 3 марта 1918 года. По условиям этого договора советский флот должен был эвакуироваться из портов Эстонии и Финляндии либо разоружиться. Финский залив в это время был покрыт мощным льдом, проход кораблей через который представлялся невозможным. С другой стороны, пребывание флота в прибалтийских портах в разоруженном состоянии не сулило ничего хорошего: немцы приближались к Ревелю и могли захватить корабли. 25 февраля германские войска вошли в Ревель.

Уход кораблей из Ревеля начался еще до занятия города немцами. Подводные лодки пробивались через ледовые торосы вслед за ледоколами, которые оказывали помощь и другим кораблям флота при переходе их в Гельсингфорс. Одну из подводных лодок ("Единорог") довести до Гельсингфорса не удалось - она затонула на середине Финского залива. Других потерь на переходе не было.

Все ценные корабли флота были выведены из Эстонии. В Ревеле остались лишь часть вспомогательных судов, 8 старых подводных лодок, сданных в порт, и плавучие средства порта, неспособные к переходу во льдах.

В конце февраля почти весь Балтийский флот сосредоточился в Гельсингфорсе. Однако этот порт являлся лишь временным пристанищем для флота, так как по условиям Брестского договора предстояло эвакуировать советские корабли из портов Финляндии. В этот период в Финляндии была в полном разгаре гражданская война. Под давлением белофиннов финская Красная гвардия отступала к Гельсингфорсу. В помощь Маннергейму Германия сформировала так называемую "Балтийскую дивизию" фон дер Гольца, которая была направлена на кораблях в Финляндию.

3 апреля 1918 года немцы начали высадку десанта в Гангэ. Базировавшиеся там подводные лодки 4-го дивизиона ("АГ-11", "АГ-12", "АГ-13" и "АГ-15" с их базой "Оланд") в тот же день были взорваны своими командами ввиду опасности захвата кораблей немцами; команды лодок выехали поездом в Гельсингфорс.

Немцы начали продвигаться к столице Финляндии. Над советским флотом в Гельсингфорсе нависла прямая угроза захвата. Положение Балтийского флота стало критическим. Переход флота в Кронштадт казался невозможным, так как Финский залив был покрыт мощным торосистым льдом. Но и оставлять корабли в Гельсингфорсе было нельзя. Совет комиссаров Балтийского флота поставил своей задачей эвакуировать корабли в Кронштадт, невзирая на трудности. Наиболее реакционные офицеры - командиры соединений (флагманы) - оказывали явное сопротивление переводу флота в Кронштадт, доказывая невозможность перехода кораблей во льдах.

Поведение этой части офицеров отражало интересы международного империализма, в планы которого входил захват кораблей Балтфлота в портах Эстонии и Финляндии, а затем нанесение тяжелого удара обороне Петрограда. Но и этот замысел империалистов был сорван благодаря революционному энтузиазму матросских масс, руководимых партией Ленина.

- Советские моряки отлично понимали, что Балтийский флот крайне необходим для защиты Петрограда - колыбели Великой Октябрьской социалистической революции. Поэтому они отдали все свои силы для выполнения труднейшей задачи перевода кораблей в Кронштадт. Этот беспримерный в истории флотов переход кораблей в тяжелых ледовых условиях Финского залива получил историческое название "ледового похода".

6 марта на яхте "Полярная звезда" состоялся пленум судовых и ротных комитетов совместно с членами Центробалта, местного флотского комитета и комиссарами флота. Решение пленума гласило:

"Пленарное собрание предлагает... весь план эвакуации Гельсингфорсской базы разработать Совету комиссаров флота, имеющему право кооптировать сведущих лиц. Все их требования должны исполняться беспрекословно. Все команды должны остаться на своих местах. Немедленно приступить к выводу из Гельсингфорса 1-й бригады линейных кораблей и крейсеров".

12 марта из Гельсингфорса в сопровождении ледоколов вышел первый отряд кораблей, состоявший из линкоров "Петропавловск", "Севастополь", "Гангут" и "Полтава", крейсеров "Рюрик", "Богатырь" и "Адмирал Макаров". Благополучный приход в Кронштадт первой бригады 17 марта ободрил команды остальных кораблей, находившихся в Гельсингфорсе.

К переходу стали готовиться все оставшиеся корабли. Наиболее опасным представлялся переход подводных лодок: в случае повреждения льдом балластных цистерн лодкам угрожало затопление. На случай возможного оставления лодок в Гельсингфорсе на них погрузили зарядные отделения торпед, чтобы взорвать лодки, если немцы попытаются захватить их. Подводники обратились за помощью к судовым комитетам надводных кораблей.

Автор этих строк был участником "ледового похода" и хорошо помнит, как настойчиво подводники боролись за сохранение своих кораблей. 3 апреля делегации судовых комитетов подводных лодок "Тур", "Тигр" и "Рысь" вошли в контакт с судовыми комитетами кораблей "Андрей Первозванный", "Республика", "Олег" и "Баян", готовившихся выйти 4 апреля. Судовые комитеты этих кораблей, выслушав просьбу подводников, согласились взять лодки на буксир.

4 апреля в 5 часов утра лодки вышли из гавани с помощью буксиров и стали пробиваться к кораблям, стоявшим во льдах на рейде. Подводную лодку "Рысь" затерло у маяка Грохара; 6 апреля ее пришлось отбуксировать обратно в гавань.

Лодка "Тур" приняла буксир с броненосца "Республика". Командир лодки "Тигр", подойдя к борту крейсера "Баян", заявил, что может идти своим ходом в полосе воды непосредственно за кормой крейсера. Действительно, лодка "Тигр" дошла таким способом до Кронштадта, не прибегая к помощи буксиров.

Подводная лодка "Тур", не имевшая достаточного количества команды для самостоятельного хода, начала свой переход на буксире у броненосца "Республика". Но в первый же день с наступлением темноты лодка повредила носовую оконечность. Вода заполнила носовую балластную цистерну, лодка получила большой дифферент на нос и стала зарываться под лед, задерживая движение броненосца. Повреждение носовой оконечности произошло от удара форштевнем о корму броненосца, когда его движение затормозилось сопротивлением мощных торосов.

Лодка с большим дифферентом на нос уже не слушалась руля и рыскала. Попадая под мощные торосы, она создавала громадное сопротивление буксировке. Буксирные концы часто рвались, их неоднократно заводили снова и снова; люди ранили себе руки о разорванные концы стальных тросов. Когда буксирные тросы были израсходованы, на "Туре" отклепали и выбросили за борт якорь, а конец якорного каната подняли на борт броненосца и надежно закрепили на кормовых кнехтах. Эта трудная работа команды проводилась в холод и вьюгу, при отсутствии отопления на самой подводной лодке.

Дальнейшая буксировка мешала броненосцу двигаться вперед. Он не имел возможности давать задний ход, что было необходимо для разбега и форсирования ледяных торосов с ходу. Командир броненосца "Республика" доложил флагману о невозможности дальнейшего движения с поврежденной лодкой на буксире. Флагман поднял сигнал: "Отдать буксир, команде "Тура" покинуть лодку и перейти на броненосец". В ответ на этот сигнал судовые комитеты броненосца и лодки потребовали выделить для буксировки "Тура" ледокольный буксир "Силач". Флагман удовлетворил эту просьбу судовых комитетов, и в дальнейшем подводная лодка "Тур" шла на буксире "Силача" до самого Кронштадта. Когда буксиру было трудно пробиваться во льдах с лодкой на буксире, она помогала ему работой своих главных электродвигателей. Воду из поврежденной носовой балластной цистерны периодически откачивали помпой.

10 апреля 1918 года второй отряд кораблей и две лодки пришли в Кронштадт. Лодка "Тур" получила серьезные повреждения носовых балластных цистерн и надстроек, помятых во льдах. Лодка "Тигр", не имевшая повреждений при переходе, разбила носовую оконечность, швартуясь к стенке в Кронштадтской гавани.

Остальные лодки пробивались из Гельсингфорса шхерами, где не было ледяных торосов, и поэтому пришли в Кронштадт без серьезных повреждений. 7 апреля из Гельсингфорса в сопровождении сторожевых судов ледокольного типа вышли лодки "Волк", "Вепрь", "Леопард", "Змея", "Рысь", "Пантера", "Ягуар" и "Ерш". 9 апреля на буксире у транспортов "Тосно" и "Иже" вышли лодки "Кугуар" и "Угорь".

В период с 7 по 12 апреля шхерами ушло из Гельсингфорса 167 кораблей, путь которым прокладывали ледоколы. Последние корабли Балтфлота ушли из Гельсингфорса в 9 часов утра 12 апреля, за три часа до прихода немецкой эскадры, которую наши корабли уже видели на горизонте.

Бывшие в составе Балтийского флота английские подводные лодки "Е-1", "Е-8", "Е-9", "С-19", "С-26", "С-27" и "С-35", их база "Амстердам", а также три английских парохода с разрешения Совета Народных Комиссаров были взорваны англичанами 4 апреля на внешнем свеаборгском рейде.

Ледовый переход Балтийского флота закончился 25 апреля 1918 года. Всего было уведено из Гельсингфорса 236 кораблей, в том числе: 6 линкоров, 5 крейсеров, 54 эскадренных миноносца, 12 подводных лодок, 10 тральщиков, 5 минных заградителей, 15 сторожевых судов, 14 вспомогательных судов, 4 посыльных судна, 45 транспортов, 25 буксиров, 1 паром, 1 плавучий маяк и 7 яхт.

Эти корабли стали основой Красного Балтийского флота и ряда флотилий.

Совершившие "ледовый поход" 12 подводных лодок типа "Барс": "Тигр", "Волк", "Тур", "Леопард", "Змея", "Пантера", "Рысь", "Ягуар", "Ерш", "Угорь", "Вепрь", "Кугуар" и часть старых подводных лодок: "Минога", "Окунь", "Макрель" и "Касатка" - были вскоре использованы для защиты завоеваний Октябрьской революции.

* * *

Молодая Советская Республика переживала грозные дни, напрягая все силы для борьбы с внутренней контрреволюцией и отражения натиска интервентов.

Советское правительство использовало часть подводных лодок на внутренних фронтах гражданской войны. Осенью 1918 года из Петрограда на Волгу были отправлены несколько миноносцев и четыре подводные лодки: "Минога", "Касатка", "Окунь" и "Макрель".

Летом восемнадцатого белогвардейцы подняли восстание против Советской власти и захватили в свои руки Среднее Поволжье, намереваясь развивать наступление на Москву. Началась борьба за юг и Каспий. Враг захватил и вооружил лучшие суда, имевшиеся в среднем течении Волги и Камы, поэтому Красную Волжскую флотилию было необходимо срочно усилить боевыми кораблями.

В. И. Ленин дал указание штабу Балтийского флота перевезти на Каспийское море подводные лодки. Штаб флота выяснил, что по условиям железнодорожных перевозок на Каспий можно отправить только три малые лодки типа "Касатка" и лодку "Минога". Однако эти лодки нуждались в капитальном ремонте, и для этой цели еще осенью 1917 года их привели к Балтийскому заводу. Пришлось в небывало короткие сроки выполнить большой объем ремонтных работ.

28 августа, проверяя выполнение своего задания, В., И. Ленин писал в Морской Генеральный штаб: "Как стоит вопрос об отправке подводных лодок на Волгу и в Каспийское море?

Верно ли, что лишь старые подводки можно отправить?

Сколько их?

Когда дано распоряжение об отправке? Что вообще сделано?

ЛЕНИН"

Не удовлетворившись полученным ответом, В. И. Ленин писал на следующий день:

"Невозможно ограничиться такой неопределенностью: "ищем" (своего имущества?? Необходимо к завтрему представить мне имена "ищущих", дату, с которой они ищут, и т. д.).

"Выясняется возможность отправить" - тоже невероятно неопределенно.

Когда и кто распорядился "выяснить"? Я прошу завтра (30/8) мне это сообщить точно, официально.

Ибо дело с посылкой подводок не терпит отлагательства ни на минуту.

ЛЕНИН"

Указанные четыре подводные лодки срочно отремонтировали и отправили по железной дороге до Саратова, откуда они должны были своим ходом спуститься по Волге до Астрахани.

Начальником дивизиона подводных лодок Каспийской военной флотилии и одновременно командиром подводной лодки "Минога" был назначен командир подводной лодки "Пантера" Юлий Витальевич Пуаррэ.

Первыми из Петрограда были отправлены две подводные лодки "Минога" и "Макрель". Их подняли краном и установили на специальные железнодорожные платформы. Сложнее было произвести спуск лодок с платформ в саратовском затоне, где не было кранов нужной грузоподъемности. Писатель Колбасьев в своем рассказе "Туман" так описывает этот эпизод.

* * *

"Начальник дивизиона, рыжий Антон Сарре (Ю. Пуаррэ.- Н. Ч.) стоял на рубке одной из своих подводных лодок и, размахивая руками, ругался на четырех языках. После продолжительного словесного и прочего воздействия лодка, вздрогнув, медленно съехала боком в грязную волжскую воду...

Завхоз дивизиона сознавал, что из-за недостатка воды лодку спускать иначе чем бортом было невозможно, но тем не менее ожидал немедленной гибели рыжего Антона Сарре вместе с лодкой, и только увидев, что спуск кончился благополучно, смог выдохнуть застрявший в груди воздух...

...- Страшные времена пришли, мой друг Туман,- сказал невысокий белобрысый командир канонерской лодки "Роза Люксембург".- Однако ты, Туман, все-таки не унывай. Только привыкни к тому, что теперь все делается наоборот. Подводные лодки плавают не под водой, а по земле на рельсах, и спускают их не кормой, а бортом. Шестидюймовые пушки снимают с крейсеров и ставят на нефтяные баржи. Табак-махорка выпуска восемнадцатого года при горении стреляет, а бездымный порох выпуска двенадцатого года иногда почему-то не горит..."

* * *

18 мая 1919 года "Макрель" была выслана на боевую позицию к острову Чечень на подходах к каспийскому порту Петровск (ныне Махачкала), где базировались тогда корабли английских интервентов и белогвардейцев. Атакованная английскими торпедными катерами, лодка вынуждена была отойти к рейду форта Александровский. Силы красных в форту были очень незначительны, и враг рвался к нему, чтобы захватить или уничтожить наши корабли.

21 мая в 12 часов дня на флагманском корабле Астрахано-Каспийской военной флотилии - вооруженном пароходе "Каспий" был поднят сигнал: "Дивизиону подводных лодок выйти в море". "Макрель" и "Минога" немедленно подошли к "Каспию" и вместе с ним преградили дорогу вражеским кораблям, которые сразу же повернули обратно в море. Лодки возвратились к своей плавбазе. Но отход противника был только хитростью: вскоре его корабли опять приблизились к форту и открыли огонь. Завязался артиллерийский бой, в котором участвовала даже плавучая база подводных лодок "Ревель".

Силы были неравные. Советским боевым кораблям, наспех переоборудованным из старых грузовых пароходов, приходилось бороться с отлично вооруженными английскими вспомогательными крейсерами и быстроходными катерами. Вражеский снаряд попал в пароход "Ревель", который вспыхнул, как факел. Пламя перебросилось на стоящую рядом с ним "Миногу". Нашей флотилии грозила гибель или захват врагом.

В этот тяжелый момент помощник командира "Макрели" Реноян, исполняющий обязанности командира, растерялся и, бросив лодку на произвол судьбы, сбежал на берег. Командование ею принял на себя боцман Лошманов. Он смело вывел маленькую "Макрель" навстречу врагу. Подводная лодка погрузилась и пошла на сближение с вражескими кораблями. Противник обнаружил "Макрель" и, боясь быть атакованным, повернул на обратный курс. Этим воспользовался Пуаррэ, который вместе с несколькими матросами вскочил в шлюпку и отбуксировал "Миногу" от борта горящего парохода "Ревель".

О подвиге "Макрели" и героизме ее команды в бою у форта Александровский стало известно Советскому правительству. Фактический командир лодки боцман Лошманов был награжден орденом Красного Знамени.

Вскоре из Петрограда в Астрахань прибыли последние две подводные лодки "Окунь" и "Касатка". Каспийская флотилия, в состав которой входил дивизион подводных лодок, укомплектованный экипажами из добровольцев моряков-балтийцев, преданных революции, под руководством Кирова с честью выполнила свой долг в боях с белогвардейцами и интервентами на Волге и Каспии.

Когда боевые действия на Каспийском море закончились, все лодки были поставлены на капитальный ремонт, а их команды во главе с начальником дивизиона Пуаррэ были отправлены в Николаев на Черное море, где по указанию В. И. Ленина начались работы по возрождению Черноморского флота.

А. Бахтин. На "Пантере"

Александр Николаевич Бахтин, бывший лейтенант старого флота, служил старшим офицером на подводной лодке "Волк", участник первой мировой войны. В годы гражданской войны командовал подводной лодкой "Пантера", которая, потопив в 1919 году английский эсминец "Виттория", открыла боевой счет советских подводников. Стал одним из первых кавалеров ордена Красного Знамени среди подводников. Был профессором Военно-Морской академии.

Вступив в строй в конце империалистической войны{20}, подводная лодка "Пантера" в первые годы не успела проявить себя ничем. Благополучно совершив "ледовый поход" в марте 1918 года, она счастливо избежала участи других лодок - перевода на "долговременное хранение". Летом 1918 года она плавала в Ладожском озере, исполняя некоторые военные поручения. Благодаря всем этим обстоятельствам "Пантера" имела сплоченный, бодрый личный состав и исправные механизмы. Это значительно облегчило работу, и на приведение лодки в боевую готовность потребовалось немного времени.

Действиям лодок придавалось очень серьезное значение, и посылки их производились непосредственным распоряжением Реввоенсовета Республики.

Секретная радиограмма требовала произвести разведку лодкой. Вскоре мне было вручено предписание: "Предлагаю вам, по готовности, идти в море для наблюдения за заливом и для осмотра ревельского рейда гавани..." Далее шла подробная инструкция.

В штабе я получил последние данные о безопасных курсах и обстановку. 23 декабря после полудня пришел буксир "Ораниенбаум", и с его помощью "Пантера" начала выходить из забитой льдом гавани.

Вышли.

"Двадцать часов. Всплыл и последовал к Ревелю" (коротко написано в моем донесении о походе).

Мерно стучали дизеля; берегов уже не было видно; лодку слегка покачивало, и она дальше и дальше шла вперед к своей цели.

Совершенно особое настроение создается на лодке, идущей в поход. Все береговые интересы, дела и радости забываются и какой-то невидимой перегородкой сразу отделяются от сознания. Лодка со всем ее экипажем делается особым мирком. Быт сразу ограничивается узкими рамками походной жизни, складывающейся из специфических особенностей плавания. Все служебные дела, сложная совокупность отношений с другими кораблями, с начальством, с портом, с заводом остаются где-то сзади, далекими и ненужными.

Я прошел по лодке. Большинство подводников спали, набираясь сил. В походе неизвестно, когда придется работать, поэтому спать приходится "вперед". У дизелей, не спеша, вахтенные мотористы щупали подшипники и наблюдали за работой машины. Дежурные стояли у своих механизмов, готовые в любой момент по звонку вскочить и выполнять обязанности по тревоге. Часть лампочек была выключена, и видневшиеся в полумраке спящие фигуры создавали впечатление спокойной, мирной обстановки.

В кают-компании за маленьким столиком, над которым виднелся ряд приборов, сидел штурман, ведя на карте прокладку. Мы стали еще раз подсчитывать, когда подойдем к Ревелю. Маяки горели, и штурман на карте аккуратными кружочками отмечал обсервованные места.

Рулевой в рубке напряженно смотрел на картушку компаса. На мостике, охраняя безопасность корабля, стояли две фигуры в высоких сапогах, фуфайках, рукавицах, теплых шапках, неуклюжие и громоздкие,- вахтенный начальник и сигнальщик.

Постепенно свежело. Волны начинали захлестывать на мостик. Поручни и решетчатые люки покрывались тонкой ледяной коркой.

"3 часа ночи. Прошли траверз южного Гогландского маяка".

Определяться стало затруднительно, волны уже перекатывались через рубку, обливая стоящих на ней людей с ног до головы холодной водой. Компас и пеленгатор обмерзли и покрылись льдом. Штурману приходилось прибегать к разным ухищрениям, чтобы сделать нужный отсчет, причем он получал ледяную ванну и бежал обратно мокрый. Карта потеряла свой чистый, аккуратный вид, промокла; курсы на ней размазались, да и по всей лодке стало сыро, холодно и неуютно.

"9 часов 35 минут. Подошел к маяку Кокшер и погрузился, намереваясь следовать в подводном положении на ревельский рейд".

Однако выполнить это не пришлось, так как оба перископа замерзли, не вращались, не поднимались и не опускались, и вообще в них почти ничего не было видно.

От большой волны лодка плохо держалась на перископной глубине, даже на 40 футах ее качало.

Через некоторое время перископы начали оттаивать, однако видно было хорошо только в кормовой перископ, носовой же торчал бесполезно,- как оказалось потом, он был погнут, отчего его нельзя было опускать. Очевидно, он был погнут водой, представляя большое сопротивление вследствие намерзшего льда.

Тем временем выяснилась еще одна неприятность - начали пропускать клинкеты газоотвода, так что лодка потеряла возможность погружаться больше 50-60 футов.

"В 16 часов, когда позволила ясность кормового перископа, пошел в проход между островом Кокшер и Б. Врангель".

"17 часов. Стемнело. Всплыл и решил следовать на рейд в надводном положении. Пустил один дизель на зарядку, а под вторым последовал дальше".

Погода не представляла ничего утешительного. Небо было покрыто тучами. Ревел ветер, лодку качало и непрерывно заливало ледяными волнами. Был сочельник. Буржуазный Ревель, очевидно, веселился, встречая праздник. Но "замерзающего рождественского мальчика" представлял, несомненно, наш штурман.

Маленький и круглый, как кубышка, от разной теплой одежды, он с трудом протискивался в узкие лодочные люки и загроможденные проходы, бегая с мостика к штурманскому столику по отвесным трапам. Обледенелый и продрогший, он неустанно работал.

В 19 часов мы вышли на Екатеринентальский створ, выводящий на ревелький рейд. На одно мгновенье нам приветливо блеснули огни маяков, но тотчас же непроницаемая снежная стена закрыла все. Началась пурга, нечего было и думать идти дальше. Нужно было скорее выбираться из неприятельского логова. Я скомандовал: "Лево на борт".

Хлопья снега били нас в лицо, так что с трудом можно было смотреть. Впрочем, ничего, кроме снега и волн, не было видно. И мы выходили по прокладке, хотя и не совсем были уверены в точности компаса.

Выйдя на чистую воду, продолжали зарядку.

В 10 часов вечера мне доложили, что перестал действовать руль. Даже неморяку должно быть понятно, какое "приятное ощущение" - оказаться без руля у неприятельских берегов: корабль идет не туда, куда хочет, а куда его влекут ветер и волны, то есть просто он никуда не может идти, а если даст ход, то беспомощно тычется в разные стороны, как слепой щенок.

Были мобилизованы все лучшие силы, и вскоре повреждение нашли: лопнул левый штуртрос между роликами в центральном посту. На всякий случай проверили рулевые приводы и в кормовой цистерне. Эта операция была произведена боцманом, для чего ему пришлось по обледенелой узкой палубе лодки пробираться к самой корме с риском ежеминутно быть сорванным обрушивающимися массами ледяной воды. Он открыл узкую горловину цистерны, осмотрел все при неровном свете аккумуляторного фонарика и проделал такой же обратный путь.

Настроение определенно понижалось. От сильной качки многие начали "травить". В корме было слышно, что при каждом качании лодки тяжело било руль, а оставшийся правый штуртрос натягивался, как струна, и тоже грозил лопнуть.

Погрузиться, чтобы лечь на грунт и укрыться от волны на данной глубине, не позволяли пропускавшие клин-кеты. Приходилось выворачиваться так, как есть, и притом во что бы то ни стало до рассвета, пока нас не могли видеть с островов.

Мы решили переосновать трос, то есть целый его конец перевернуть к роликам, а разорванный - к талрепам в корме, где на свободном месте можно было рассчитывать как-нибудь связать разорванные части. За эту работу взялся наш механик. Это был незаменимый человек в работе и любимец всей команды. Для него не было, кажется, невозможных заданий. За все он брался первым и доводил до успешного конца. Механик посмотрел, что надо сделать, сказал своим басистым говором на "о": "Ну, что ж, это можно",- засучил рукава и начал работать вместе со своим другом - нашим комиссаром и мотористами.

Медленно текло время. Только через два часа упорной работы штуртрос наконец был соединен.

Трудно описать картину, которую представляло собою соединенное место: это была какая-то бесформенная масса железных блоков, цепей и концов, которая лязгала и громыхала при каждой перекладке руля. Тем не менее она исполняла свое назначение, и механик сказал уверенно: "Выдержит".

Около 2 часов ночи оказалось возможным дать ход.

Лодка благополучно вернулась домой.

Последний поход в эту зиму мы совершили в ночь с 15 на 16 января.

В феврале стали на ремонт.

Снова "Пантера" вступила в строй лишь в середине лета 1919 года.

Когда я пришел на лодку, комиссар мне сказал: "У нас спокойная команда".

Это была верная, но слишком скромная характеристика изумительных людей.

Для них не существовало трудностей или сомнений: самую тяжелую работу они делали с твердой уверенностью в ее необходимости для общего дела; в самых рискованных положениях они занимались своим делом, как будто бы опасности подстерегали кого-нибудь другого, а не их самих.

Несомненно, многим из них война и военная служба более чем надоели. Некоторые моряки уже по десять лет были оторваны от мирной работы. А теперь им опять приходилось воевать, но они не роптали, потому что причины и цели этой войны были им понятны.

Необходимо особо отметить их отношение к старому командному составу - на редкость корректное и дружелюбное. В то время как на других лодках, не говоря уже о надводных кораблях, неоднократно бывали случаи различных недоразумений отзвук былой вражды к офицерам, у нас процветала атмосфера взаимного доверия и заботливости, часто весьма трогательной.

24 июля "Пантера" была послана в Копорский залив, где периодически появлялись английские и эстонские суда, базировавшиеся на Биорке.

Около полуночи мы снялись со швартовов и вышли по назначению. К 5 часам утра мы должны были быть у поворотного буя. Однако, вследствие мглистости и ошибки лага, мы перескочили несколько дальше, одновременно благополучно перескочив... и одну из наших линий минных заграждении.

Я застопорил дизеля, чтобы осмотреться.

Спокойное море расстилалось кругом. Горизонт закрывался мглой. Когда начало светать, на горизонте были замечены три смутных силуэта,- вероятно, неприятельские тральщики. Я заполнил цистерны, переходя в позиционное положение, и дал ход, склоняясь к югу, чтобы выйти к маяку на фарватер. Совсем погружаться не хотел, так как предстояло еще перейти линию наших заграждений. Об этом мы не говорили со штурманом, не желая возбуждать лишнего волнения в личном составе; мы без слов понимали друг друга.

Но этот час, пока мы не вышли на чистый фарватер, показался мне необыкновенно длинным.

Наконец рассвело настолько, что открылся Шепелеве-кии маяк. Неприятельских судов уже не было видно за горизонтом. Дав полный ход, мы скоро оказались на фарватере, и я мог облегченно вздохнуть.

В половине восьмого погрузились и под перископом начали входить в Копорский залив.

В 10 часов 45 минут вахтенный начальник, стоявший у перископа, заметил странный предмет, то исчезавший, то появлявшийся. Вскоре оказалось, что это подводная лодка, которая, очевидно, занималась упражнениями. Невдалеке оказалась и вторая лодка.

Сердце забилось усиленно: перед нами был неприятель!

Я наблюдал за ними около часа.

За это время удалось хорошо рассмотреть их: одна была светлого цвета, видимо, типа "Е-9", другая темная - более поздних номеров. Казалось, что это тюлени играют на солнце, то всплывая, то погружаясь.

Это были английские подводные лодки.

В 11 часов 30 минут, видя, что лодки прекратили погружение и держались над водою, я пошел в атаку.

План атаки быстро созрел в голове. Мы находились на солнечной стороне моря, - следовательно, нас плохо было видно. Подойти поближе к лодкам, развернуться кормой, чтобы иметь большую свободу маневрирования, выпустить мину в одну лодку, повернуть и выпустить мину в другую лодку. И все!

На "Пантере" царило напряженное молчание. Каждый понимал серьезность момента и ожидал приказаний, которые исполнялись с безошибочной точностью.

Все шло как по маслу. В каждую лодку выпущено по мине, и... никакого результата. Взрыва не последовало{21}.

Наблюдая в перископ, я увидел, как темная лодка дала ход и пошла на юг, к берегу, а светлая оставалась на месте.

Положив лево руля, я начал разворачиваться, чтобы атаковать светлую лодку носовыми аппаратами.

Тем временем находившиеся в корме пережили жуткий момент: вдоль нашего борта, жужжа, прошла мина. Вероятно, ее выпустила в нас неприятельская лодка, которая дала ход. Об этом случае я узнал только впоследствии.

Подойдя на четыре кабельтова, я выпустил в лодку, стоявшую на месте, еще две мины и видел, как прямо к ней протянулись следы их хода. В этот момент лодка, до того обращенная бортом и представлявшая широкую цель, в которую должны были попасть мины, начала разворачиваться.

Мины прошли с обеих сторон от нее.

Погрузившись до 80 футов, я начал уходить, чтобы не навлечь на себя преследования.

Через час я всплыл и высунул перископ, чтобы осмотреться, но он запотел от перемены температуры, я ничего не увидел и сейчас же погрузился опять.

Через три минуты мы услышали взрыв снаряда. Очевидно, кто-то выстрелил, заметив перископ. Пришлось идти дальше, не показываясь наверх.

Чтобы выйти на фарватер между заграждениями, не всплывая и не обнаруживая себя, пришлось измерять глубину самой лодкой, погружаясь до грунта в поисках характерных, отличительных глубин, по которым и удалось определиться.

В трех с половиной милях от Шепелевского маяка я продул среднюю цистерну, открыл люк и вылез на мостик. Никого не было видно.

Всплыли совсем. Были пушены дизели, и мы пошли домой. Около 8 часов вечера были у борта базы "Память Азова".

Кашу, которую мы заварили своею атакою, пришлось расхлебывать команде подводной лодки "Вепрь". Через несколько дней после нашего похода в том же Копорском заливе она пыталась атаковать миноносец, который быстро обнаружил ее и подверг жестокому обстрелу.

Следующие отрывки из рапорта командира "Вепря" ярко рисуют, что пришлось пережить команде подводной лодки.

"От взрыва сгорел реостат освещения. Свет погас. Осадило вниз перископы, через сальники перископов сильно пошла вода - мотор перископа загорелся. Лопнули водомерные стекла некоторых цистерн. Приток воды в лодку очень увеличился. Магнитный компас перестал показывать. Заклинило рубочный люк. Сорваны барашки крепления горловины носовой цистерны. В нескольких местах повреждена надстройка. Повреждена труба носовой помпы, и нарушены крепления ее к надстройке. Заклинило манипулятор балластной помпы и вентиляционный клапан батареи. Осыпалась краска перископа, не работает указатель уравнительной цистерны. Зарядное отделение мин пробито в двух местах у ударника. Станцию левого главного электромотора сильно накренило во время взрыва, и она требует осмотра.

Командир "Вепря" считает необходимым отдать должное всему составу лодки. В такой опасный момент не было ни шума, ни паники, ни беготни. Все оставались на местах и точно исполняли распоряжения, несмотря на темноту, дым горящей изоляции и шум вливающейся воды".

Стоять в Кронштадте в эту кампанию было довольно беспокойно вследствие частых налетов неприятельских аэропланов.

Иногда они принимали характер настоящих регулярных визитов: утром, днем во время обеда и вечером во время ужина.

С июля их деятельность особенно усилилась.

Сидишь спокойно в кают-компании, вдруг докладывают: "Самолеты!" Выбегаешь наверх и в бинокль разыскиваешь приближающуюся зловещую черную точку в синеве неба. На всех кораблях подняты условные сигналы, обозначающие число аэропланов.

Приподнятое настроение томительного ожидания вдруг разряжается выстрелом. На небе появляется облачко от разрыва снаряда. Один, другой, третий выстрелы наконец превращаются в непрерывную стрельбу, а облачко - в длинную и широкую полосу, которая следует за неприятельским аппаратом. Если вам не удалось найти его сразу, то эта полоса точно укажет его место.

Ближе и ближе. Наконец кажется, что он над нами.

"Бросит или не бросит?" - неприятно сверлит в голове.

Когда самолет пролетает немного дальше, видно, как от него отделяется черная точка-бомба, летящая скорее и скорее и делающаяся незаметной. Раздается оглушительный взрыв.

Бросив несколько бомб, самолет быстро скрывается.

Чрезмерное внимание, которое неприятельские самолеты начали уделять тому углу гавани у доков, где базировались наши подводные лодки, заставило меня переменить место стоянки нашей "Пантеры". Мы перешли к внешней стенке. Эта предосторожность оказалась очень полезной, так как наша база "Память Азова", у которой мы стояли, через несколько дней (в ночь на 18 августа) была взорвана английским торпедным катером.

17 августа мы спокойно легли спать на нашем новом месте, но в 3 часа 40 минут ночи я был разбужен вахтенным, который доложил, что над городом появились неприятельские аэропланы, обстреливающие рейд. Быстро одевшись, я выскочил наверх и услышал гудение пропеллеров невидимого врага. Самолеты кружились над рейдом, стреляя из пулеметов. Вскоре с одного из них была брошена бомба. По-видимому, они летали довольно низко, но в темноте только временами были видны их смутные силуэты. Разбуженная команда также была вся наверху.

Через некоторое время мы заметили на воде силуэт черного цвета, передвигавшийся с необычайной быстротой и стрелявший из пулемета. Сперва мы принимали его за снизившийся гидроплан, потом оказалось, что это был быстроходный катер.

Спокойная гавань вдруг превратилась в ад. Стрельба из пулеметов, разрывы бомб, взрывы торпед, выстрелы орудий наших кораблей - все слилось в оглушительный грохот.

Все вскоре затихло. На внешнем рейде догорал расстрелянный нашим миноносцем катер, озаряя море зловещим заревом.

Всего в налете участвовало семь английских катеров, из которых три были разбиты в щепки. В этом была исключительная заслуга всех наших комендоров. Неоднократные налеты таких катеров на германские порты во время мировой войны всегда сходили англичанам безнаказанно.

Не прошел им безнаказанно такой разбойничий налет только в советских водах.

Было раннее августовское утро.

Мы получили приказ идти в Биорке.

В 6 1/2 часов утра наша "Пантера" уже выходила из гавани.

Утро было чудесное, за спиною играл всеми красками покидаемый нами Кронштадт, и полным кругом всходило золотое спокойное солнце.

На воде - ни морщинки, ни зыби.

- Приготовиться к погружению! - отдаю команду.

Закрываются люки, убираются трапы.

Сделав крепкий последний глоток густого осеннего воздуха, мы спускаемся вниз.

* * *

В боевой рубке вместе со мной минный машинист и рулевой. Все остальные на своих местах.

Уже шесть часов, как мы под водою. Идем пока что под перископом на глубине в 24 фута.

В корме монотонно жужжат винты. Штурман чаще и чаще наведывается в рубку.

Тревога.

Звонок.

- Все на места!

Из Биорке в Копорский залив идет неприятельский миноносец. Он нам виден. А мы пока что не замечены им.

- Атаковать?

- Подождем. Еще очень светло.

Есть опасность, что при выстреле миной нас выбросит сильно наверх.

Сердце бьется тревожно. С сожалением отрываемся от миноносца и идем своим курсом.

Уже 9 часов. Мы недалеко от Биорке. Перед нами два неприятельских миноносца. Один из них - старый знакомый.

Это тот самый, что ходил на разведку в Копорский залив. Теперь он - рядом с каким-то другим, и теперь-то уж мы его не упустим! Идем прямо на них. Резко сокращаем дистанцию.

Затем резкий звонок - боевая тревога.

- Носовые минные аппараты, товсь!

- Носовые минные аппараты - на товсь,- отвечают оттуда.

- Правый аппарат, пли!

Полминуты еще не прошло после выхода торпеды, а уже для нас ясно, чтомимо.

- Левый - пли!

Снова крепкий удар, и вся лодка подкинута кверху. Даже рубка наружу. Рев и вой где-то рядом.

Вверху взрыв.

- В нос - команда! - кричу я. Надо утяжелить нос.

Теперь мы знаем: в этот раз угодили как следует.

Под обстрелом принимаем 300 пудов балласта и, как камень, идем на дно.

Слышен треск камней под кузовом.

Отрываемся быстро от грунта и, все время держась 80 футов, держим курс на Шепелевский маяк.

Через несколько минут я достаю альбом, в нем помечены суда всего мира.

Нахожу квадрат с фотографией миноносца под литерой "Н", беру ножницы и молча вырезаю.

Окружающие меня понимают, что это значит.

Это я освобождаю альбом от "покойника".

К часу ночи доходим до полосы минных заграждений.

Дальше идти не решились.

Легли прямо на грунт "ночевать" на глубине 94 футов и до 6 1/2 часов "спали".

Спали с мыслью, что вот-вот еще какой-нибудь командир неприятельской лодки так же бесстрастно и холодно достанет альбомчик и ножницы, разыщет там нашу "Пантеру" и одним поворотом руки освободит "свой" альбом от "чужого" покойника.

В 6 1/2 часов утра снова идем под перископом.

И только у самых кронштадтских сетевых заграждений, пробыв 30 часов и 10 минут под водою, мы всплыли наверх.

Сторожевые суда открыли нам ворота.

А в штабе уже было известно, что мы потопили вражеский миноносец.

С маяков служба связи сообщила в Кронбазу, что за нами охотились 9 миноносцев и несколько аэропланов.

Впоследствии, по английским источникам, мы узнали, что нами был взорван эскадренный миноносец "Виттория" (водоизмещение 1365 тонн, скорость 34 узла).

Ю. Пантелеев. Начинали мы так

Юрий Александрович Пантелеев - адмирал, начинал свою службу штурманом подводной лодки Черноморского флота. Был командиром бригады подводных лодок в предвоенные годы. После войны командовал Тихоокеанским флотом.

После похода на "Воровском" мы снова вернулись на курсы. Закончил я их весной 1925 года. Назначение получил на Черное море. Вот и Крым. Не отхожу от окна вагона. На южной земле уже пышная зелень. Цветет миндаль. Поезд ныряет в туннель. Их тут несколько. Вспыхнет на мгновение дневной свет, и снова темнота. Наконец в глаза ударило таким ярким солнцем, что невольно зажмурился. Внизу голубеет Южная бухта. Всматриваюсь в корабли. На каком из них уготовано мне служить?

На перроне нас обступили мальчишки, наперебой предлагая комнату. Жене понравился маленький шустрый мальчуган.

- Давай веди к себе.

Идти пришлось не так далеко. На улице матроса Кошки у подножия Малахова кургана наш проводник постучал в калитку. Во дворе стоял небольшой, утопающий в зелени домик. Встретил нас седой человек в тельняшке. Представился: старожил этих мест, бывший черноморский моряк Иван Афанасиевский. И домик, и его хозяин нам понравились, и мы поселились здесь, на Корабельной стороне.

Оставив жену распаковывать чемоданы, я поспешил в штаб флота.

Маленький трамвайчик - гордость севастопольцев, открывших трамвайное движение на 9 лет раньше, чем в Петербурге,- довез меня до центра города.

Встречные командиры сказали мне, что штаб, Реввоенсовет и политическое управление флота размещаются на "Красном моряке", который стоит у Минной пристани. Я ожидал увидеть большой корабль, а оказался старый-престарый колесный пароходик водоизмещением всего около сотни тонн. После я узнал, что он был построен в Англии еще в 1866 году. Купленный русским правительством, сразу же оказался в Севастополе и стал яхтой главного командира флота и портов Черного моря.

Как яхта высокого начальника пароходик, может быть, был хорош, а как штабной корабль не годился. Теснота здесь была страшная. Каюта начальника отдела кадров флота крохотная. Дверь ее была распахнута настежь. Хозяин каюты сидел у маленького столика, на койке - другой мебели не было - сидел посетитель, какой-то большой командир с широкой нашивкой на рукаве. Остальную часть койки занимали стопки папок.

Собеседники жарко спорили, и на мой осторожный стук никто не обратил внимания. Волей-неволей мне пришлось стать свидетелем разговора. Посетитель просил дать ему четырех штурманов на подводные лодки, а начальник отдела кадров уверял, что может дать только двух. Наконец оба повернулись ко мне и чуть ли не в один голос спросили, что мне надо.

- Вам нужен штурман на подводную лодку. Можете располагать мной.

Начальник отдела кадров просмотрел мои бумаги, поморщился.

- Если метили в подводники, надо было кончать подводный класс. А теперь пойдете на канонерскую лодку.

- Ерунда! - вмешался посетитель.- Он штурман - это основное, а подводным делам мы его научим... Не спорь, Коля, пиши предписание, ведь человек сам просится в подплав, а это не так часто случается.

Начальник отдела кадров махнул рукой и наложил резолюцию.

- Ну, а теперь давайте знакомиться,- сказал посетитель и протянул мне ладонь.- Головачев, начальник отдельного дивизиона подводных лодок Черноморского флота.

Через несколько минут мы с ним уже шли по бухте на тихоходном катеришке. По пути Головачев задавал мне множество вопросов, словно оценивая новое "приобретение". Тогда было не принято обращаться к начальству насчет квартиры, и оно об этом не заикалось. Но все же у трапа плавбазы начдив спросил:

- Между прочим, где вы устроились?

Я ответил, на что последовал спокойный кивок.

Плавбаза подлодок "Березань" - старый транспорт времен первой мировой войны. Удирая из Севастополя, белые взорвали на судне машины, разграбили оборудование. Таким мертвецом оно и стояло в Южной бухте, недалеко от вокзала. Необходимые подводным лодкам зарядовая станция, аккумуляторная мастерская и прочее хозяйство только начинали строиться. Пока же пять подводных лодок сиротливо стояли у плавучих пирсов и находились, что называется, на самообслуживании.

Каюты на "Березани" оказались маленькие, неуютные и совершенно необорудованные. Я поселился вдвоем со штурманом Пивоваровым - моим старым товарищем по службе и учебе. Сначала было тоскливо. Мы, как далекую мечту, вспоминали наши шикарные каюты на линкоре "Марат" и на канлодке "Хивинец".

Кают-компания, где обедал весь командный состав дивизиона, тоже была и темной и убогой. Впрочем, мы на это не сетовали. Важно было другое: коллектив подобрался дружный, в кают-компании всегда было шумно и весело. В такой среде любые бытовые неудобства кажутся пустяком.

Приняли нас, молодых штурманов, очень приветливо. Через пару дней мне казалось, что я уже давно служу в дивизионе. Конечно, это во многом зависело от начдива Головачева и комиссара Голубовского. Оба они были старыми подводниками. В отличие от Головачева, человека шумного и резковатого, Голубовский был мягкий, малоразговорчивый, больше прислушивался к нам, нежели сам говорил. Чуткий, внимательный, он постоянно заботился о людях.

Меня назначили штурманом на подводную лодку "Политрук" - единственную большую лодку типа "Барс". Лодки эти строились еще в царское время по проекту талантливого русского инженера-кораблестроителя И. Г. Бубнова. В первую мировую войну они воевали неплохо. В годы интервенции несколько лодок этого типа белые увели в Бизерту (Африка), остальные взорвали, затопили или привели в полную негодность. Осталась одна-единственная - "Нерпа". После основательного ремонта ей дали новое название и включили в состав Черноморского флота. На ней мы теперь служили. Надводное водоизмещение лодки около шестисот тонн. Скоростью хода она не блещет - шесть - восемь узлов в надводном положении, а под водой с трудом можно выжать пять узлов, да и то на очень короткий срок: аккумуляторные батареи быстро садились.

Корабль наш походил на огромную стальную сигару, начиненную механизмами и без единой водонепроницаемой переборки. При малейшем повреждении корпуса вода могла залить всю лодку. Конструкторы стремились любой ценой уменьшить вес корабля, жертвуя даже его живучестью.

Вооружение состояло из четырех торпедных аппаратов: по два в носу и корме.

Рабочая глубина погружения - до пятидесяти метров. Помню, в первом же походе я заметил, что командир глаз не сводит с глубиномера и, едва стрелка приблизится к цифре "40", громко командует: "Боцман, точнее держать глубину, не ходить дальше сорока метров!" На рулях глубины нес вахту старый подводник боцман В. И. Корнеев. Он, хитровато улыбаясь, докладывал: "Есть, точнее держать! Глубина 35 метров!"

Остальные четыре лодки относились к типу "АГ". Собраны они были уже на советских заводах, хотя и по проекту американского инженера Голланда. Они в два раза меньше нашей, но во всех других отношениях превосходили ее: имели водонепроницаемые переборки, больший ход и в носу четыре торпедных аппарата.

Но вернусь к самому началу моей службы на подводной лодке. Командир "Политрука" Владимир Петрович Рахмин, познакомившись со мной, вызвал старшего помощника.

- Вот вам штурман,- сказал он ему.- Возьмите его под свою опеку. Пусть изучает корабль, а через две недели и сам проверю...

- Есть, будет исполнено! - четко ответил Кирилл Осипович Осипов - человек среднего роста, с хорошей строевой выправкой. Я уже отметил про себя, что на корабле он пользуется уважением и его даже слегка побаиваются, хотя он и сдержан, приказания отдает, не повышая голоса.

С утра и до вечера я лазал по лодке в сопровождении боцмана или одного из старшин, делал заметки в толстой тетради, по вечерам изучал чертежи. Старпом ежедневно просматривал мою тетрадь и, наверно, докладывал командиру. Комиссар Тимофеев тоже интересовался, как протекает учеба, подбадривал меня:

- Не смущайтесь, поначалу у вас, наверно, сумбур в голове. А пройдет время, и все уляжется...

И я занимался еще настойчивее.

Через две недели командир пошел со мной по всей лодке, проверил мои знания и, кажется, остался доволен.

Рахмин все больше и больше начинал мне нравиться, и уже казалось, что это лучший из всех командиров лодок на дивизионе. Всегда опрятно одетый, чуть суровый, хмурый на вид, Владимир Петрович был строг, иногда даже резок, но всегда справедлив и, что очень важно, никогда не ущемлял достоинства своих подчиненных.

Наш отдельный дивизион подводных лодок был тогда единственным солидным боевым соединением флота. Ведь кроме него в строю находились лишь эсминец типа "Новик", только что восстановленный и названный "Незаможником", старый крейсер "Коминтерн" - так назывался теперь знаменитый "Очаков", на котором лейтенант Шмидт поднял красный флаг в 1905 году, несколько не менее старых канонерских лодок, тральщиков да дивизион торпедных и сторожевых катеров. Морская авиация лишь начинала зарождаться. Восстанавливались старые батареи береговой обороны. С этого начинался советский Черноморский флот. И все эти древние старики нам очень пригодились, на них росли, воспитывались и обучались кадры будущего могучего флота.

С радостью узнали мы, что Советское правительство приняло решение строить новые подводные лодки по проектам советских конструкторов, а находящиеся уже на стапелях легкие крейсера и эсминцы вооружить современной артиллерией. Все эти решения очень скоро стали осуществляться, и Северная бухта Севастополя перестала служить только одному старику - "Коминтерну".

Боевая подготовка подводных лодок в те дни имела ряд особенностей. Сейчас она покажется очень примитивной. И рассказываю я о ней с единственной целью показать читателю, как далеко мы шагнули вперед. Это был начальный этап нашего роста. Он далеко позади. Но именно от него начинался победный курс нашего флота в просторы Мирового океана.

В море, на специальные полигоны, мы выходили почти каждый день, кроме субботы, воскресенья и понедельника. Возвращались в базу всегда к ужину - к 18 часам. Командный состав и сверхсрочники, не занятые дежурством, увольнялись на берег ежедневно, в воскресенье вообще разрешалось не являться на службу всем, кроме дежурных. Этот день считался для всех днем отдыха. Краснофлотцы же увольнялись на берег в среду, субботу и воскресенье.

Полигоны для учебы и тренировок находились в прибрежной полосе, почти у самого Севастополя, что позволяло сократить переходы в надводном положении. К тому же на подходе к главной базе и другим портам Черного моря еще сохранилась минная опасность со времен первой мировой и особенно недавних лет гражданской войны. Минные поля тралились, но тральщиков не хватало, к тому же траление на море - дело не только опасное, но и долгое.

Не раз мы обходили минное поле, и командир обращался ко мне с грозным предупреждением:

- Штурман! Будьте внимательны! Однажды мы тут вышли за кромку фарватера и кормовыми рулями поддели мину. Всплыли с ней вместе. К счастью, все кончилось благополучно...

После таких напоминаний пробегал холодок по коже. Я спешил на мостик, чтобы лишний раз взять пеленги на маяки и точнее определить свое место.

В первой половине лета лодки отрабатывали одиночные задачи, главным образом срочное погружение, с тем чтобы в случае обнаружения "противника" быстро уйти на глубину. Но как мы ни старались, а меньше чем за три - четыре минуты срочное погружение не получалось. И это уже считалось за благо...

Ближайший к базе учебный полигон, напротив селений Кача и Бельбек, делили на зоны "А" и "Б". Нам осточертели ежедневные хождения в эти "ванны", и краснофлотцы - вечные остряки и балагуры - сложили песню, которая заканчивалась припевом:

Если хочешь умереть от скуки,

Сходи, товарищ, в "Аз" и "Буки"...

Во второй половине лета начиналась тактическая подготовка всего флота. Корабли собирались в Тендровском заливе.

Однажды пришел туда и колесный старец "Красный моряк" со всем штабом и Реввоенсоветом флота. Флот отрабатывал отражение ночных атак торпедных катеров и другие задачи. Подводникам эти сборы мало что давали, так как погружаться в заливе из-за малых глубин мы не могли. Видимо, наше присутствие на сборе было необходимо для создания большей масштабности.

После сбора флота проходили тактические учения. Основная задача была оборонительного характера: флот совместно с береговыми батареями должен не допустить высадку десантов в районе Севастополя или Одессы. Для этого в море, на позиции, намеченные штабом, высылались подлодки, где мы и ожидали появления "противника". Если, бывало, повезет и "противник", что называется, наткнется на нас, то мы выходили в атаку, обозначая торпедный залп стрельбой воздухом. Никакой связи с разведкой у нас не было, и в ожидании цели мы часто сутками елозили в отведенном квадрате.

Торпед на флоте было мало, их берегли, поэтому стреляли редко и обязательно на небольших глубинах. Дело в том, что торпеды частенько тонули. В таких случаях к месту происшествия спешил водолазный бот. Водолазы шарили на дне и не всегда находили торпеду. Потеря торпеды считалась большим ЧП, и командир лодки имел по этому случаю много неприятностей.

Хотя мы назывались подводниками, но под водой плавали мало: берегли электроэнергию для выхода в атаку. На позицию шли в надводном положении, и наше подводное плавание продолжалось не более часа. При движении корабля под водой аккумуляторы выделяли много газов, давление в лодке сильно повышалось, дышать становилось трудно и приходилось всплывать и вентилировать помещения.

Считалось, что торпедами можно стрелять с дистанции всего четырех-пяти кабельтовых. Если расстояние оказывалось больше, атака признавалась плохой. При дистанции десять кабельтовых (1,85 километра) вероятность попадания в цель принималась близкой к нулю. Стрелять полагалось только одной торпедой.

Ни о каких совместных действиях подлодок тогда не могло быть и речи, ибо не было еще приборов для связи между лодками в подводном положении. Многие командиры увлекались поиском районов с "жидким грунтом" - с разными по плотности слоями воды, между которыми лодка могла без движения удерживаться длительное время на одном уровне. Тем самым экономилась электроэнергия. Тогда эта идея имела некоторый тактический смысл, и ею особенно много занимался Сергей Владимирович Сурин, командир подлодки "Коммунар" (бывшая "АГ24"),человек образованный, энергичный, занятый поисками новых, более эффективных форм боевого использования наших кораблей.

Все пять командиров подводных лодок дивизиона были представителями лучшей части интеллигенции тех лет. Образованные, опытные подводники, они пользовались заслуженным авторитетом у подчиненных. И не случайно в дальнейшем эти товарищи заняли ведущие должности на флоте. Так, Сурин стал инспектором подводного флота, Горняковский - командир подлодки "Марксист" - после войны командовал учебным отрядом на Тихоокеанском флоте. Рахмин долгое время был начальником штаба бригады новых больших лодок на Балтике. Крупные должности занимали впоследствии Б. Ворошилин и Г. Шредер.

Это были смелые, ищущие люди. Как-то я нес вахту на плавбазе. Наша лодка в эти дни стояла на текущем ремонте, остальные находились в море. И вдруг замечаю: почти у борта плавбазы забурлила вода, послышалось шипение, будто лопнул воздухопровод, а затем из воды вырос перископ. Еще через мгновение на поверхности показалась подводная лодка "Коммунар". Она всплыла у бона, на месте своей обычной стоянки. Открылись люки, и краснофлотцы, перепрыгнув на бон, закрепили швартовые концы. На мостике уже стоял улыбающийся командир лодки Сергей Владимирович Сурин. Он помахал мне рукой и весело объявил:

- Прорыв в базу "противника" прошел успешно...

Все произошло так быстро и неожиданно, что вахтенные сигнальщики, наблюдавшие в основном за входом в бухту, так ничего и не заметили.

Конечно, и мне, и сигнальщикам потом здорово попало от комдива Головачева. В этот, да и в последующие дни за обедом и ужином в кают-компании только и было разговоров, что о маневре Сурина и о том, как вся вахта на "Березани" его проспала. Наш же командир В. П. Рахмин загадочно молчал. Тоже, видно, что-то надумал.

Так и оказалось. Когда мы направлялись в море, командир, удифферентовав лодку, сразу же погрузился, и мы, изредка чуть-чуть поднимая перископ, прошли всю Южную и Северную бухты и всплыли уже в море. Командир, не отрываясь от перископа, радовался, что катера и ялики проходят рядом и никто нас не замечает. В тот год бонов у входа в главную базу не было, как не существовало и брандвахтенной службы, а с берегового наблюдательного поста заметить перископ очень трудно...

Однако вскоре эти "подводные фокусы" запретили.

Нынешних подводников наверняка удивит не только наша тогдашняя боевая учеба, но и многие детали повседневной жизни моряков. На каждом корабле один из молодых специалистов по совместительству являлся ревизором, ведающим финансами и хозяйственными делами. Почему-то везде это "счастье" выпадало штурману. В помощь ему назначался артельщик из числа наиболее разворотливых краснофлотцев. В зависимости от числа членов экипажа отпускались деньги на питание. Они хранились в моем маленьком переносном сейфе.

Учитывая пожелания команды и исходя из наших финансовых возможностей, мы с артельщиком накануне вечером составляли меню, а утром чуть свет он с кем-либо из краснофлотцев отправлялся на базар, закупал все, что требуется на завтрак, обед, ужин, причем брал у торговцев расписки. Продукты, доставленные на корабль, приходовались, затем отправлялись на камбуз плавучей базы.

Поскольку пайков мы не получали, то каждый экипаж питался по своему вкусу и разумению, в пределах денежного лимита. Ревизоры соревновались, кто лучше и вкуснее накормит свою команду. Питались вообще-то мы сытно.

Конечно, я не сразу стал опытным хозяйственником: на первых порах каждый месяц приходилось покрывать недостачу из собственной зарплаты. На других лодках тоже такое случалось.

Осенью, после проведения тактических учений, весь флот под флагом командующего совершал поход по портам Крыма и главным образом Кавказа - до Батуми включительно. При этом проводились тактические учения с высадкой десантов, артиллерийской стрельбой и т. д.

Подводные лодки выходили из порта обычно раньше других кораблей, занимали назначенные позиции и при появлении крейсера "Коминтерн" производили по нему учебные атаки, не выпуская торпед.

Посещение портов обычно выливалось в своеобразный праздник. Население, особенно молодежь, горячо нас приветствовало, местные власти устраивали в театрах, клубах и в парках встречи с моряками. На флоте эти походы получили прозвище "мандариновых". Объяснялось это тем, что осенью на Кавказе поспевали фрукты и корабли получали от местных властей в подарок целые ящики яблок и мандаринов. Все, кто располагал деньгами, старались и домой прихватить хоть немного фруктов. Охотно покупали моряки и крохотные финиковые пальмы в горшочках - тогда этот сувенир был в большом ходу. Но где хранить покупки? Нашим друзьям с надводных кораблей все было проще. А каково нам, подводникам,ведь у нас нет ни кают, ни шкафов?

Перед уходом из Батуми стало известно, что весь наш дивизион идет в Поти надводным ходом для отработки совместного плавания. Командир, объявив это, строго предупредил:

- Ничего лишнего с собой не брать!

Многие приуныли. И я тоже. Угораздило купить проклятую пальму и мандарины... Был у нас старшина сверхсрочник Сапиро - отличный радист, но балагур нестерпимый. Заметив мою озабоченность, он хитро улыбнулся:

- Штурман, куда будем девать наши подарочки?

Развязность его мне не понравилась, и я сердито ответил:

- За борт! Слыхали, что командир сказал?

- Ничего, подождем за борт выкидывать.

Через несколько минут он снова подошел ко мне.

- Забирайте-ка свои покупки и следуйте за мной.

Мы прошли в нос. У открытых крышек торпедных аппаратов суетились старшина торпедистов и боцман. Они укладывали в пустые трубы аппаратов пакеты, кульки и злосчастные пальмы. Туда уложили и мои свертки. Крышки аппаратов закрылись.

Сапиро довольно улыбался.

- Ну как, здорово придумал?

Я был смущен всей этой махинацией, но успокаивала мысль, что в торпедных аппаратах не только мои покупки. Наш механик П. И. Печеник, минер А. Т. Заостровцев и многие другие воспользовались услугой торпедистов.

На рассвете дивизион вышел в море, произвел ряд эволюции по сигналам комдива. После посещения красивого, вечно зеленого Батуми настроение у всех было бодрое, жизнерадостное. Погода стояла отличная, на небе ни облачка, море тихое.

На флагманской лодке замелькали флажки. Читаем семафор, адресованный нам: "Командиру. Занять позицию пять миль западу маяка Поти. Атаковать противника. После атаки следовать Поти. Комдив".

Все, кто находился на мостике, невесело переглянулись.

Через некоторое время дизели застопорили, и по лодке разнесся властный голос командира:

- Приготовиться к погружению. Стрелять будем воздухом из носовых торпедных аппаратов.

Минер осторожно предложил командиру "для практики" стрелять кормовыми, но командир как ножом отрезал:

- Сперва носовыми!

Сапиро не находил себе места. В конце концов он не выдержал, отозвал в сторону комиссара Тимофеева и шепнул ему на ухо:

- Стрелять носовыми нельзя.

- Почему? - удивился комиссар.- Ну-ка посмотрим.

Он спустился вниз и приказал открыть крышки торпедных аппаратов. Под дружный матросский смех Сапиро стал вытаскивать содержимое труб.

Пришел командир. Он кипел, чертыхался. С трудом Тимофеев уговорил его пока за борт ничего не выбрасывать. Но попало нам изрядно. Нашего командира возмутил не сам факт приобретения "сувениров", а отношение к боевому оружию.

- Это же надо, вместо торпед напихали в аппараты всякого хлама!

Возвращались мы в базу чудесным осенним днем. На море ни малейшей ряби, а солнце немилосердно жгло. Даже в легком рабочем кителе было нестерпимо жарко.

Неожиданно мы увидели, что справа от нас прямо на лодку быстро мчится, оставляя на поверхности пенящий след, не то перископ, не то торпеда. Мы понимали, что ни того, ни другого быть не может. И все-таки на мостике все оцепенели. Только подойдя ближе, мы разглядели, что это дельфины. Они неслись стремительно, и их плавники действительно издали походили на перископы.