Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов

А. Коган Слова, пришедшие из боя

Тридцать пять лет прошло со дня Победы в Великой Отечественной войне, все меньше ее участников остается в живых, все большее число людей знает войну лишь по книгам да кинофильмам. И все же память о войне не уходит, воспоминания о ней остаются для сердца читающего вечно живыми, даже если он, читатель, лично и не пережил, не успел застать войну — родился после Победы.

Литература Великой Отечественной войны оплачена сполна жизнями ее авторов и героев. Судьбы тех и других неразделимы.

(Е. Долматовский)

(С. Гудзенко)

Слова Маяковского: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем» — получают как бы вторую жизнь в литературе Отечественной войны. Испытания, легшие на народные плечи, были и ее испытаниями. «Никогда за всю историю поэзии не устанавливался такой прямой, близкий, сердечный контакт между пишущим и читающим, как в дни Отечественной войны», — говорил в 1944 году А. Сурков. Свыше тысячи писателей (а если считать и тех, кто вошел в литературу уже после Победы, принеся в творчество свой фронтовой опыт, то все полторы тысячи!) участвовало в Великой Отечественной войне непосредственно — в рядах нашей армии и флота, в партизанских отрядах, во фронтовой печати. Большая часть их награждена орденами и медалями, а свыше двадцати — удостоены звания Героя Советского Союза.

На фронт уходят и уже известные, признанные поэты старшего поколения — Прокофьев, Вс. Рождественский, Сельвинский, Сурков, Тихонов, Щипачев; и представители «комсомолии» 20-х годов — Алтаузен, Безыменский, Жаров, Светлов, Уткин; и поэты, вышедшие на «авансцену» незадолго до войны — Грибачев, Долматовский, Инге, А. Лебедев, Матусовский, Симонов, С. Смирнов, Твардовский, Шубин; и поэтическая молодежь призыва 1939–1941 годов — Вс. Багрицкий, Богатков, Гудзенко, Вл. Занадворов, П. Коган, Кульчицкий, Левитанский, Луконин, Львов, Лобода, Майоров, Межиров, Максимов, Наровчатов, Недогонов, Орлов, Самойлов, Старшинов, Слуцкий, Суворов, Соболь; несколько позже — Ваншенкин, Винокуров[1]… Уходят бойцами и политработниками, командирами и партизанами… Иные проводят в строю всю войну; иные могли бы сказать о себе словами Гудзенко: «Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал армейским журналистом в последний год на той войне»; иные — с самого начала в редакциях. Но вражеский снаряд не сверялся с должностным расписанием… Алексей Лебедев и Всеволод Багрицкий, Джек Алтаузен и Иосиф Уткин, Михаил Кульчицкий и Николай Майоров, Владислав Занадворов и Борис Котов, Юрий Инге и Георгий Суворов… Список павших велик — более четырехсот писателей погибло смертью храбрых на фронтах или было расстреляно фашистами за участие в подпольной борьбе.

Цена поэтического слова оплачивалась на войне жизнью… Зато и слово это звучало как никогда громко, вопреки старинной поговорке: «Когда говорят пушки, музы молчат». «Казалось бы, теперь не до слов: спор решает металл, — писал И. Эренбург. — Но никогда слабый человеческий голос не звучал с такой силой, как на поле боя, среди нестерпимого грохота…» В гуле артиллерийской канонады под Москвой, над Волгой и под Берлином советский человек в военной шинели расслышал сурковскую «Землянку», взял на вооружение стихи Твардовского и Симонова, Тихонова и Уткина, Кедрина и Рыленкова, Гудзенко и Орлова, Прокофьева и Долматовского, Светлова и Сельвинского… «Василий Теркин» и «Пулковский меридиан», «Киров с нами» и «Февральский дневник», «Зоя» и «Сын» слагались не через год, не двадцать лет спустя, а тут же, по горячим следам событий. Не было жанров главных и второстепенных, деления работы на основную и вспомогательную: работать приходилось в тех жанрах, бить врага тем видом оружия, какого требовала победа, и все, что могло служить ей, делалось с одинаковой страстью.

«Стихи, проза, очерк и рассказ, листовка, статья, обращение — все было взято на вооружение, — вспоминал позднее Н. Тихонов[2]. По его свидетельству, «бывали дни, когда листовка была важнее рассказа, важнее любой поэмы…»[3].

Связь писателя с читателем на войне была двусторонней. Писатели-фронтовики черпали материал для своего творчества из повседневной фронтовой жизни; в свою очередь, писательское слово играло громадную роль в судьбе читателя, подымало его на подвиг. Это подтверждают тысячи примеров — от широко известной переписки Ильи Эренбурга с фронтовиками до стихотворения А. Суркова «Родина», найденного в кармане убитого бойца.

Народ на войне — вот что стоит в центре советской литературы тех лет, что делает ее подлинно народной и открывает секрет ее воздействия на читателя.

Фронтовая муза… В своем классическом, античном облике она не появится в стихах военной поры: другая жизнь, другая и муза… Не отрешенная, надмирная, — нет, скорее она близка некрасовской музе, разделявшей с народом все его радости и беды. «Это давнишние узы: делит с поэтом судьбу наша военная муза с гневною складкой на лбу» (В. Звягинцева).

(В. Саянов)

Именно так рождались лучшие фронтовые стихи. Рождались — порой вопреки не раз возникавшему в ту пору ощущению: «И кажется, что нет искусства, а есть железо, хлеб и кровь» (М. Львов); «Война, война — святая проза и позабытые стихи» (Г. Пагирев). Строки эти верно передают тогдашнее чувство. Но само это чувство, как показало время, было обманчивым: стихи на войне не были забыты. И Алексей Недогонов, начавший, как и Пагирев, с категорического утверждения:

позже с полным правом скажет о себе и своих сверстниках и товарищах по фронту и по поэзии:

В кратком предисловии невозможно — да и не нужно — разбирать фронтовую поэзию по жанрам. Это тема особых исследований. Но об одном моменте в этом ряду сказать все же следует.

Путь фронтовой музы в Великую Отечественную войну начался с песни. В первые же дни войны газеты печатают «Священную войну» В. Лебедева-Кумача, «Песню смелых» А. Суркова… И дальше: «Землянка» А. Суркова, «До свиданья, города и хаты», «Огонек», «Ой, туманы мои, растуманы…», «В прифронтовом лесу» М. Исаковского, «Песня о Днепре» Е. Долматовского, «Шумел сурово Брянский лес» А. Софронова, «Темная ночь» В. Агатова, «Вечер на рейде» А. Чуркина, «Заветный камень» А. Жарова, «Соловьи» А. Фатьянова, «На солнечной поляночке» Я. Шведова, «Волховская застольная» П. Шубина… Этот список можно множить и множить. Но не в перечнях дело, а в том, что в этих — как правило, очень простых, бесхитростных, зато предельно искренних — стихах с большой силой выражало себя массовое сознание народа, в едином порыве поднявшегося на защиту Отечества. Песня — едва ли не первым из всех поэтических жанров — призвана была мобилизовывать народ на борьбу и победу. Впрочем, «призвана» — тут не то, слово: она сама взяла эту нагрузку на свои плечи и справилась с ней блестяще. В традиционных для народной поэзии «постоянных» эпитетах («сила темная», «смертный бой», «проклятая орда» — в «Священной войне»; «негасимая любовь» — в «Землянке»; «незваные гости» — в «Ой, туманы мои, растуманы…») оказалось точно схвачено состояние души народной в ту пору. И как просветляли эти слова, как подымали на борьбу! По точному воспоминанию И. Шаферана о его военном детстве, «люди, когда пели, словно душой обменивались»[4].

Литература войны отразила, пользуясь выражением Уткина, ее душевную сейсмографию. Это касалось всего — материала, темы, чувств. И, быть может, ни в чем это не прослеживается так ярко, как в трактовке темы Родины — важнейшей темы литературы Великой Отечественной войны.

Общеизвестны многие примеры творческой переклички поэтов разных национальностей и народностей СССР, — переклички, свидетельствующей о том чувстве семьи единой (П. Тычина), которое не только выдержало проверку на прочность, но и оказалось во сто крат обострено, усилено величайшими испытаниями, выпавшими в дни войны на долю всех народов Советского Союза. Понятия Родина и дружба народов стали неразрывны в нашем сознании. Национальные истоки, о которых с такой силой сказал в те дни Демьян Бедный («…Я верю в свой народ несокрушимою тысячелетней верой»), и черты новой, Советской России, с ее интернациональной миссией спасения всего человечества от фашистского варварства (А. Безыменский. «Я брал Париж!»), слились в едином сплаве. Россия закономерно становится во фронтовой поэзии символом Советской родины, которая дороже самой жизни.

(А. Прокофьев)

В известном стихотворении Симонова, так программно и названном — «Родина», ее образ сначала развертывается, как мы бы сегодня сказали, глобально: «..касаясь трех великих океанов, она лежит, раскинув города…»

Вспоминаешь «клочок земли, припавший к трем березам… речонку со скрипучим перевозом»… то, «где нам посчастливилось родиться», где мы «нашли ту горсть земли, которая годится, чтоб видеть в ней приметы всей земли».

Предельно личное, конкретное, можно сказать — интимное, восприятие Родины характерно было в годы войны для многих поэтов. В стихах Д. Алтаузена Родина смотрит на поэта «глазами белокурого ребенка», убитого фашистами, пишет ему «чистым почерком верной жены». «Если в бой идешь — сливается этот дом со всей Москвой» (А. Жаров. «Моряки-москвичи»). «Держась, как за личное счастье, за каждую пядь земли», — утверждает П. Железнов («На подступах к Москве»). С «пяди» суглинка начинается Родина для лирического героя стихотворения В. Казина «Проводы». Своя боль воспринимается как часть общей — «во имя правды большей, чем твоя» (П. Антокольский. «Сын»).

Неотрывно от темы Родины проходит сквозь всю поэзию Великой Отечественной войны другая ее главная тема — тема партии. В условиях войны коммунистам, как хорошо сказал об этом в своих воспоминаниях Л. И. Брежнев, предоставлялось только одно преимущество — первыми идти в бой, быть всегда там, где решалась судьба Родины, прежде других принимать на свои плечи всю тяжесть невиданных испытаний. Политработники были там, где всего труднее, личным примером, под ураганным огнем подымали воинов в атаку, вместе с бойцами стояли насмерть на оборонительных рубежах — под Могилевом и Брестом, под Вязьмой и Волоколамском, под Пулковом и на Синявинских высотах, на священной земле Сталинграда; вместе с ними форсировали Днепр и штурмовали рейхстаг… Коммунисты шли в первых рядах и погибали первыми; но на смену им вставали в строй новые бойцы. Вставали — и уходили в бой, порой не успев оформить свое вступление в партию, унося на груди записку: «Если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом!..» Таков был свет подвига, сила нравственного примера. И тема партии звучит в стихах и поэмах военной поры прежде всего именно как тема нравственная, коммунисты предстают в этих стихах и как живые, близкие люди, и — одновременно — как образец и норма жизненного поведения — будь то строки Н. Тихонова из его поэмы о двадцати восьми панфиловцах:

Или строки стихотворения Д. Алтаузена «Партбилет», написанного за несколько дней до гибели (и ровно за три года до дня Победы — 9 мая 1942 года). Строки, в которых за образом «мертвого, но прекрасного» бойца, исколотого фашистами, но и после гибели не выпускающего партбилет из намертво сжатой руки, встает пророчески предугаданная судьба самого автора:

Или «Ленин» С. Щипачева — стихотворение, в котором невероятное становится реальностью: статуя Ленина, низвергнутая фашистами с пьедестала в захваченном ими городке, — на рассвете, приводя в ужас фашистов, оказалась «незримой силой поднята из праха»:

Или «Баллада о ленинизме» И. Сельвинского — яркое воплощение того, как пример Ленина в тяжелейших условиях войны воздействовал на поведение простых, рядовых коммунистов, помогал им в их последний час стать выше своей судьбы, — говоря словами Маяковского, «разгромадиться в Ленина». «Молоденький политрук», которого гитлеровцы вешают на глазах у согнанных к месту казни жителей, — последним, отчаянным движением (вот все, что ему осталось на земле!) «вытянул правую руку вперед»:

Или, наконец, пламенное обращение Н. Грибачева к партии:

Мысль о стойкости советских людей в условиях тяжелейшего испытания проходит сквозь всю поэзию войны. Так, стихотворение Б. Лихарева «Камень» (1944), поначалу вроде бы довольно традиционное — о камне, «голом и синем, как лед», что «был нам постелью среди этих полярных широт», — буквально оживает на внутреннем противостоянии последних двустиший:

В те же годы С. Орлов написал пронзительные стихи о боевой машине, которой тяжелей, чем нам: «Мы люди, а она — стальная». А Григорий Люшнин в 1943 году, в концлагере Ней-Бранденбург, — о стремлении к свободе, достигающем такой силы, что «на решетке, сжав зубами, гайку ржавую верчу». И хотя с вышки смотрит часовой и даже «пули сыплет вниз», —

Поэзия войны отразила нелегкую диалектику подвига. Отразила в разных интонациях, от пламенного монолога-клятвы до неторопливого раздумья…

(Е. Долматовский)

Об этом же — памятные всем дудинские «Соловьи», «Высота» Михаила Львова, «На высоте Н» погибшего под Сталинградом Владислава Занадворова:

Или у Александра Ойслендера:

Отчетливо выражено это чувство и в пастернаковской «Смерти сапера»:

Ненависть к врагу — во имя любви к Родине. Именно в этом состояла в годы войны высшая человечность.

писал в декабре сорок первого Алексей Сурков («В смертном ознобе под ветром трепещет осина…»).

(М. Светлов. «Итальянец»)

Но важно и то, о чем еще в первые, самые трудные и ожесточенные месяцы войны писал Михаил Гершензон в стихотворении «Рыжик», обращенном к сыну погибшего на войне фашистского солдата:

Не это ли чувство продиктовало и Борису Богаткову написанные буквально перед последним боем (из которого он не вернулся), проникнутые высоким гуманизмом и интернационализмом строки:

Закон подлинно высокой, социалистической человечности выражен и в «Балладе о черством куске» Владимира Лифшица, и в стихотворении Леонида Вышеславского «Вступаем в немецкое село»:

Противоречивость жизни на стыках мира и войны обусловливала поразительную, порой парадоксальную несочетаемость частей художественной структуры, их, казалось бы, невозможное — и все же в условиях войны вполне реальное — единство. В «Пулковском меридиане» В. Инбер «роскошь зимы, ее великолепья и щедрóты», которым так радовался бы человек в условиях нормальной, мирной жизни, становятся бедствием для жителей осажденного врагом Ленинграда. А коли так — меняется и их эстетическая оценка и функция. «Кристальные просторы, хрусталь садов и серебро воды», — к чему все это «в городе, в котором больных и мертвых множатся ряды»?! Здесь, в этих условиях подобные красóты воспринимаются как кощунство, — «закрыть бы их! Закрыть, как зеркалá в дому, куда недавно смерть вошла». Даже красота заката веет в поэме Инбер «лютой нежностью». Эпитет «лютый» мы издавна привыкли воспринимать в совсем ином контексте, рождающем совсем иные ассоциации: «лютый враг», «лютая злоба», «лютая ненависть»… И вдруг — «лютая нежность»! Поразительное словосочетание; сколько подспудной горечи, не рассказанных жизненных драм вмещает оно…

В поэтической структуре фронтовых стихов вообще тесно сплетены высокое — и бытовое, повседневное. С одной стороны — «завалящая пила», что «так-то ладно, так-то складно» пошла в руках у Теркина (А. Твардовский); с другой —

(О. Берггольц)

С одной —

(М. Кульчицкий);

с другой —

(О. Берггольц)

Высокое и «низкое»: испытания, требующие наивысшего напряжения человеческого духа, заставляющие вспомнить те, что запечатлены в древних мифах («про девушек, библейскими гвоздями распятых на райкомовских дверях», напишет в те дни С. Наровчатов), — и повседневность этих испытаний, дни и ночи войны («А война была четыре года. Долгая была война». — Б. Слуцкий), суровый реализм и высокая романтика — все это живет в военной поэзии, все связано, как было связано в самой жизни тех лет.

Вглядимся в самые, казалось бы, «прозаичные», обыденные из стихов войны — не о подвиге в его высшем, мгновенном озарении, а именно о суровом, каждодневном труде войны, ее буднях. Полемика с ложной романтикой, с иллюзорностью довоенных представлений в них налицо, — но означало ли это отход от всякой романтики, подавление бытия — бытом? Нет, перегрызенная военнопленным гайка (из уже упоминавшегося стихотворения Г. Люшнина) — не только бытовая реалия: она вырастает до символа нашей духовной стойкости, бессмертия нашего дела. И то «болото» (из одноименного стихотворения С. Аракчеева), в котором «от застоя дохла мошкара» и даже мины «не хотели рваться» — настолько оно отвратительно, — тоже зарисовано не только для зримости пейзажа: пребывание в нем становится мерой стойкости: «…если б не было за ним Берлина, мы б ни за что туда не забрели».

Нужно, однако, помнить: переход от предвоенных — книжно-романтических — представлений о войне к ее суровой реальности оказался нелегким. Для поэтов это был разрыв не только со старыми представлениями о войне, но и со старым арсеналом образных средств, облюбованных и не раз опробованных при привычном, «априорном» решении темы.

Война перечеркнула довоенные романтические представления о ней, оказалась совсем не такой, какой казалась. Но, вспоминая сегодня те дни, С. Наровчатов скажет с высоты времени,

Мокрая траншея… Серенький рассвет… Как далеко это от проносящихся со свистом всадников и вертящихся пропеллерами сабель из довоенных представлений о войне, воплощенных в начале последнего дошедшего до нас стихотворения М. Кульчицкого — «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..». И как близко к той реальной войне, которая — повторим еще раз слова Кульчицкого, продолжающие то же стихотворение, — «совсем не фейерверк, а просто трудная работа»; а главное — близко к подлинной жизни, к высокой, не книжной бытийности…

(Николай Панченко. «Из дневника солдата»)

Крошево, хлябь, месиво — что говорить, «невеселые» слова! Но здесь, в этом контексте, они оттеняют радость наступления, счастье освобождения родной земли…

Переход от мира к войне был не только переходом от книжных представлений о ней к суровой реальности. Это было — в полном смысле слова — смешение мира, вздыбленного войной, «перетряска» всех прошлых представлений не только о войне, но и о жизни в целом. Легко ли привыкнуть к тому, что во время боя даже «солнце в огне пожара чадило, как головня» (П. Железнов. «На подступах к Москве»). Меняются местами, вступают в неожиданные сочетания внутри художественной структуры война — и мир, земля — и небо, солнце над головой — и головешки от костра, труд оратая — и ратника.

Но труд и на войне оставался трудом, пусть другим по характеру, по цели, и все же — прежде всего — трудом, работой. Трудом пехотинца, роющего окоп, и артиллериста, тянущего по грязи пушку; трудом сапера, военного строителя, шофера… Это трудовое начало показано в военной поэзии ярко и многообразно: то — в момент наивысшего подвига водителя, везущего снаряды и попадающего под обстрел вражеского самолета (П. Шубин. «Шофер»); то — в своей бытовой повседневности, как в стихотворении А. Гитовича о солдате, дни и ночи корчующем пни на болоте, чтобы «одно к одному по болоту легли настила тяжелые бревна» и «на запад бойцов повела его фронтовая дорога», или как в стихотворении Николая Новоселова «На пути к победе»:

Это стихотворение датировано 1942 годом, оно принадлежит ленинградцу. А в 1945-м дальневосточник Петр Комаров написал о бойцах, пришедших с Запада на Восток, чтоб разгромить империалистическую Японию:

Что это: быт или бытие? Кажется, какое там «бытие», — сплошная проза… Но вспомним еще раз С. Аракчеева («Болото»): «И если б не было за ним Берлина, мы б ни за что туда не забрели…» Подчеркнуто приземленные детали озаряются высокой целью, и это переводит их в иной, высший план.

Едва ли не ярче всего оба стилистических «потока» — «высокий» и «низкий», бытийный и бытовой — скрещиваются в замечательном стихотворении Смелякова «Судья» (1942). «Высокая» стилистика («он все узнáет оком зорким») сливается в стихотворении с земными, живыми подробностями — «теплой сырой землей», которую зажимает в костенеющей руке сраженный пулей «суровый мальчик из Москвы». Именно взаимопроникновение этих двух начал и сообщает стихотворению такую душевность, теплоту. «Горсть тяжелая земли» перерастает в «горсть отвоеванной России», которую умирающий, «уходя в страну иную, …захотел на память взять», и эта горсть в день Страшного суда «будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли».

Стихотворение «закольцовано» не только композиционно, но и стилистически. Мы вернулись — по видимости — все к той же конкретной детали: горстке земли с пашни, зажатой умирающим в руке. Но насколько тяжелее стала эта горсть, сколько вместила в себя!.. И с какой силой легла на наши, читательские сердца, если мы ощутили гибель юного фронтовика как свое личное горе…

О Великой Отечественной войне существует громадная литература — от популярных изданий до фундаментальных исследований: цифры, факты, документы, свидетельства очевидцев. И все же цифры остаются цифрами. А чтобы ощутить самому — заново или впервые — накал этих героических лет, — для этого существует только один путь — путь сопереживания, лишь одно средство — искусство. Лишь оно в силах перенести читателя из сегодня — во вчера, сделать чужой душевный опыт — твоим, личным…

Сохраняя память сердца о поре наивысших испытаний и трудностей, поре наивысшего духовного взлета, литература о войне, и прежде всего — литература самих военных лет, передает эту память все новым и новым поколениям читателей, закаляя их сердца, подымая на нелегкую борьбу за торжество высоких идеалов. Этой цели служит и настоящий сборник.

Несколько слов о принципах отбора материала для данной книги.

1. В книгу вошла не вся русская советская поэзия, связанная с темой войны, а лишь лирика, причем — лирика именно военных лет, по преимуществу — непосредственно фронтовая. Исключения сделаны в отношении:

а) главы из произведения, без которого немыслима никакая антология фронтовой поэзии, — «Василия Теркина» А. Твардовского;

б) нескольких поэтов, для которых пребывание в воинском строю было невозможно по возрасту или состоянию здоровья, но чьи стихи были хорошо известны и на фронте и в тылу и с полным правом могут быть отнесены к фронтовой лирике, то есть лирике, широко читавшейся и любимой на фронте, ставшей поэтическим оружием (П. Антокольский, Д. Бедный, М. Исаковский, С. Маршак, Б. Пастернак и др.). А некоторые из этих стихов и рождались в результате поездок на фронт.

2. Из многонациональной советской поэзии для книги — в соответствии с профилем издания — отобраны стихи поэтов, пишущих на русском языке. Таким образом, это не фронтовая лирика в целом, а один очень важный ее пласт — фронтовые стихи русских советских поэтов.

3. Учитывая характер издания, стихи большей частью печатаются в редакции военных лет.

4. В силу небольшого объема сборника составитель и редакция решили отказаться от стремления представить всех — понемногу, а отобрали стихи, по их мнению наиболее характерные для поэзии войны в целом, а из них — те, что сохраняют свое звучание и поныне.

Несомненно, такой отбор был в какой-то мере субъективен: другие составитель и редактор отобрали бы для другой книжки иные стихи и, возможно, с неменьшим основанием. Существуют — и с полным правом — сборники, построенные по принципу тематическому; есть целая серия изданий, специально посвященных поэтам, павшим на фронтах войны («Имена на поверке», «Стихи остаются в строю», «Пять обелисков», «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» и т. д.); есть сборники, где стихи войны соседствуют с пронзительными человеческими документами той поры («Строки, добытые в боях»)…

Наш отбор диктовался стремлением сочетать, насколько это возможно, два подхода, два угла зрения: исторический — и сегодняшний, современный; из многих высокопатриотических стихов войны представить прежде всего те, которые сохраняют и сегодня не только благородное гражданское, но и поэтическое звучание. Сохраняют — не благодаря техническим изыскам, поэтической «вольтижировке», небывалости рифм, ритмики, аллитераций, а благодаря прямому и, если так можно сказать, адекватному выражению души народа на войне, богатства его чувств и мыслей. В этом смысле поэзия войны и сегодня сохраняет для нас значение нормы и образца.

Передать это ощущение сегодняшнему молодому читателю, донести до него в поэтическом слове высокий нравственный мир народа, сражавшегося за свою землю и за свободу всего человечества, донести так, чтобы время словно бы сдвинулось, чтобы человек, читающий эти стихи сегодня, ощутил себя там, на полях сражений, в том времени, в дыму и пламени тех дней, и чтобы память о тех днях послужила нам и сегодня, — такова цель настоящего сборника.