Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов

Мы в том болоте сутки спали стоя.

Нас донимали мухи и жара.

Оно было зеленое, густое.

В нем от застоя дохла мошкара.

Там не хотели рваться даже мины

И шли ко дну,

пуская пузыри.

…И если б не было за ним Берлина,

Мы б ни за что туда не забрели.

Разбитые дзоты у станции Мга.

Кирпич, и железо, и в пепле снега,

И тишь обгоревшего сада,

И след от воздушных боев в синеве,

И первая кровь на колючей траве,

И первый обстрел Ленинграда…

Лежит мой товарищ на ладожском льду.

Клубится у Гатчины бой.

И это — цена тишине, и труду,

И каждой минуте с тобой.

Еще не все дома прозрели,

И тьма со светом вперебой.

И сколько б мы ни преуспели,

последний бой —

как первый бой.

В нем есть

и ярость овладенья,

атаки жадные мгновенья,

и потных переходов соль,

и кровь,

и вечной славы боль,

и роковые полуметры

очередного рубежа…

Дымятся западные ветры,

в оконных отсветах кружа.

Земли, камней, железа груды,

Бессильно сникли провода,

И у руин притихшей Буды

Ворчит дунайская вода.

Мосты упали на колени

И воду из Дуная пьют.

Всю ночь идут соединенья,

И каблуки всю ночь куют.

И вдоль осколками избитых

Колонн монаршего дворца,

Ночною свежестью умыты,

Войска проходят без конца.

Я эту ночь не позабуду.

Вошли мне в память навсегда

Вся тишь ошеломленной Буды,

Дворец и темная вода.

Я эти песни написал не сразу.

Я с ними по осенней мерзлоте,

С неначатыми, по-пластунски лазал

Сквозь черные поля на животе.

Мне эти темы подсказали ноги,

Уставшие в походах от дорог.

Я с тяжким потом добытые строки,

Как и себя, от смерти не берег.

Их ритм простой мне был напет метелью,

Задувшею костер, и в полночь ту

Я песни грел у сердца, под шинелью,

Одной огромной верой в теплоту.

Они бывали в деле и меж делом

Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.

Я эти песни выдумал всем телом,

Решившим все невзгоды побороть.

Плющом от света отгорожены,

стоят дома старинной моды:

они из карт как будто сложены —

из красных карт одной колоды.

Я на село смотрю и думаю:

здесь, может, тот фашист родился,

с которым я в бою под Уманью

за смерть ребенка расплатился…

Ко мне рука за хлебом тянется,

и женщина с голодным взглядом

не устает шептать и кланяться…

Я не могу ее — прикладом!

Пускай борьба до бесконечности

мне злом испытывает душу —

нигде закона человечности

в борьбе за правду не нарушу.

Детей не брошу ради мщения

в дыру колодезя сырую…

Не потому ль в конце сражения

я здесь победу торжествую?!

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б

не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред

господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины

шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая

осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча

грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья

ремёсел,

нам досталась на долю нелегкая участь

солдат.

У погодков моих нет ни жен, ни стихов,

ни покоя, —

только сила и юность. А когда

возвратимся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник,

такое,

что отцами-солдатами будут гордиться

сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить

не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей

сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге

забьется, —

у погодков моих ни стихов, ни покоя,

ни жен.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б

не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился

последним куском,

тот поймет эту правду, — она к нам

в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым,

охрипшим баском.

Пусть живые запомнят и пусть поколения

знают

эту взятую с боем, суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана

сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных

лежат, —

это наша судьба, это с ней мы ругались

и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом

мосты.

…Нас не нужно жалеть: ведь и мы никого б

не жалели.

Мы пред нашей Россией и в трудное

время чисты.

А когда мы вернемся, —

а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди,

живучи и злы, —

пусть нам пива наварят и мяса нажарят

к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду

ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным

исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг, что

дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу

штыками добудем —

все долюбим, ровесник, и работу найдем

для себя.

Холодные волны вздымает лавиной

Широкое Черное море.

Последний матрос Севастополь покинул,

Уходит он, с волнами споря…

И грозный соленый бушующий вал

О шлюпку волну за волной разбивал…

В туманной дали

Не видно земли.

Ушли далеко корабли.

Друзья-моряки подобрали героя.

Кипела вода штормовая…

Он камень сжимал посиневшей рукою

И тихо сказал, умирая:

«Когда покидал я родимый утес,

С собою кусочек гранита унес —

За тем, чтоб вдали

От крымской земли

О ней мы забыть не могли.

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,

Что с честью нести его будет.

Он первым в любимую бухту вернется

И клятвы своей не забудет.

Тот камень заветный и ночью и днем

Матросское сердце сжигает огнем…

Пусть свято хранит

Мой камень-гранит, —

Он русскою кровью омыт».

Сквозь бури и штормы прошел этот камень,

И стал он на место достойно…

Знакомая чайка взмахнула крылами,

И сердце забилось спокойно.

Взошел на утес черноморский матрос,

Кто родине новую славу принес…

И в мирной дали

Идут корабли

Под солнцем родимой земли.

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя — мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, —

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришел…»

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Еще невнятна тишина,

Еще в патронниках патроны,

И по привычке старшина

Бежит, пригнувшись, к батальону.

Еще косится автомат

На окон черные провалы,

Еще «цивильные» дрожат

И не выходят из подвалов.

И, тишиною потрясен,

Солдат, открывший миру двери,

Не верит в день, в который он

Четыре долгих года верил.

Ты вниз поглядел из окна самолета —

И ты не увидел привычной земли:

Глухие разводья, протоки, болота,

Озера и топи лежали вдали.

Там чахлые травы шептались и дрогли,

И плакали чибисы, злясь на судьбу.

И серая цапля, как иероглиф,

Стояла, — должно быть, с лягушкой в зобу.

Бездонные топи. Озера, болота —

Зеленая, желтая, рыжая мгла.

Здесь даже лететь никому неохота.

А как же пехота все это прошла?..

Еще кого здесь выжечь хочет

Пороховая эта мгла?

Последний житель,

Черный кочет, —

Все,

Что осталось от села.

Огнем и кровью все полúто —

И штык, и скатка, и душа,

И только небо не разбито

На переходе рубежа.

Далекий сорок первый год.

Жара печет до исступленья.

Мы от границы на восход

Топтали версты отступленья.

Из деревень, в дыму, в пыли,

Шли матери, раскинув платы.

Чем мы утешить их могли,

Мы, отступавшие солдаты?

Поля, пожары, пыль дорог,

Короткий сон под гулким небом,

И в горле комом, как упрек,

Кусок черствеющего хлеба.

«Год восемнадцатый не повторится ныне!» —

Кричат со стен слова фашистских лидеров.

А сверху надпись мелом: «Я в Берлине»

И подпись выразительная: «Сидоров».

Полощут небывалые ветра

Наш гордый флаг над старым магистратом.

И город взят. И отдыхать пора,

Раз замолчать приказано гранатам.

А жителей как вымела метла,

В безлюдном затеряешься просторе…

Как вдруг наперерез из-за угла

Метнулось чье-то платьишко простое.

Под ситцевым изодранным платком

Иззябнувшие вздрагивают плечи…

По мартовскому снегу босиком

Ко мне бежала девушка навстречу.

И прежде чем я понял что-нибудь,

Меня заполонили гнев и жалость,

Когда, с разбегу бросившись на грудь,

Она ко мне, бессчастная, прижалась.

Какая боль на дне бессонных глаз,

Какую сердце вынесло невзгоду…

Так вот кого от гибели я спас!

Так вот кому я возвратил свободу!

Далекие и грустные края,

Свободы незатоптанные тропы…

— Как звать тебя, печальница моя?

— Европа!

Есть такая песенка в Унгарии,

пели в дни войны ее

одну

(с грустью провожают очи карие

капитана-венгра на войну).

Кружится пластинка патефонная —

веры и заклятья талисман,

напевает женщина влюбленная:

— Висонтлааташра[7], капитан!

Дни и ночи та пластинка кружится —

хриплое эстрадное былье, —

скорбная хозяйка дома

Жужица

каждый вечер слушает ее.

Кончится круженье патефонное —

бой стенных,

полночный

зимний час, —

вновь заводит женщина бессонная

все одну и ту ж,

в который раз!

…От карпатского селения Улáури —

через Будапешт

на Сомбатель —

над землею этой

в белом трауре

кружится гигантская метель.

Сумасшедшая пластинка кружится,

кажется,

что к Дону сквозь туман

в этот час выходит в черном Жужица:

— Висонтлааташра, капитан!

Мы над скорбью женщины не охали,

не вздыхали лживым

холодком,

спусковыми у виска не грохали,

в двери не стучали кулаком.

Мы ей отвечали состраданием,

мы щадили ту слезу в глазах,

что зовется вдовьим заклинанием

на кровавых всех материках.

Вот человек — он искалечен,

В рубцах лицо. Но ты гляди

И взгляд испуганно при встрече

С его лица не отводи.

Он шел к победе, задыхаясь,

Не думал о себе в пути,

Чтобы она была такая:

Взглянуть — и глаз не отвести!

Зеленой ракетой

Мы начали ту

Атаку

На дьявольскую высоту.

Над сумрачной Лицей

Огонь закипел,

И ты распрямиться

Не смог, не успел.

Но взглядом неробким

Следил, неживой,

Как бился на сопке

Отряд штурмовой.

Как трижды катились

С вершины кривой,

Как трижды сходились

Опять в штыковой:

Удар

и прыжок —

На вершок,

на аршины,

И рваный флажок

Заалел над вершиной.

В гранитной могиле,

Сухой и крутой,

Тебя мы зарыли

Под той высотой.

На той высоте

До небес взнесена

Во всей красоте

Вековая сосна.

Ей жить — охранять

Твой неначатый бой,

Иголки ронять,

Горевать над тобой.

А мне не избыть,

Не забыть до конца

Твою

неубитую

Ярость бойца.

В окопе холодном,

Безмолвный уже,

Ты все на исходном

Лежишь рубеже.

И, сжатый в пружину,

Мгновенья,

Года

Готов — на вершину,

В атаку, туда.

Где в пламя рассвета,

Легка и грустна,

Зеленой ракетой

Взлетает сосна.

                
                  Я знаю, никакой моей вины
                
              

                
                  В том, что другие не пришли с войны
                
              

                
                  И что они — кто старше, кто моложе —
                
              

                
                  Остались там. И не о том же речь,
                
              

                
                  Что я их мог и не сумел сберечь.
                
              

                
                  Речь не о том. Но все же, все же, все же…