Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов

В этой комнате все не мое:

Стол треногий, чужая кровать.

Только стопочкой книги, белье,

Долго ль с вами еще кочевать?

А на книгах — твой давний портрет,

Юга, юности нежной черты.

Улыбаешься мне столько лет

Девятнадцатилетняя ты.

Ты со мной под обстрелом была,

Приходила в голодную тьму,

Вдохновляла, жалела, вела,

Чтобы легче шагать одному.

Тридцать лет тебе, тридцать и мне,

В черном волосе белая нить

Не от старости, мы на войне,

Мы еще только начали жить!

Если мне смерть повстречается близко

И уложит с собою спать,

Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский

В боях не привык отступать,

Что он, нахлебавшись смертельного ветра,

Упал не назад, а вперед,

Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра

Вошли в завоеванный счет.

Взметая пыль и жаром обдавая,

Опять с утра ворчит передовая,

Проламывает блиндажи и доты,

Где чернозем с железом пополам.

Два года здесь я, офицер пехоты,

И как я жив — не понимаю сам.

Мой путь лежал над прорезью прицела,

В моей шинели смерть навылет пела.

И думаю я на исходе дня:

Чья нежность душу навсегда согрела

И чья любовь хранит в бою меня?

Не женщины. Я не поладил с ними,

Вздохнув тайком, завидую другим.

С упрямством и причудами моими

Недолго был я женщиной любим.

И та одна, что в горький час разлуки

На шею нежно положила руки,

Остыла, видно, пишет в месяц раз

По дюжине скупых и скучных фраз.

Не поняла она, что в годы бед,

Когда весь мир качает канонада,

И тяжело, и рядом друга нет, —

Сильней любить, сильнее верить надо,

Что там, где, стоны, смерть и ярость сея,

Осколки осыпаются дождем,

Мы нашу нежность бережем сильнее,

Чем пулю в окруженье бережем,

Что, как молитву, шепчем это имя

Губами воспаленными своими

В часы, когда окоп накроет мгла.

Не поняла она… Не поняла!

Забыла все, ушла с другим, быть может,

И росы в травах размывают след.

Зачем ее мне письмами тревожить

И звать назад, когда в том смысла нет?

Зачем кричать в немыслимые дали?

Мой голос до нее дойдет едва ли,

И лишь с предутренней передовой

Ему ответит пулеметный вой.

Я здесь один с невысказанной болью —

И я молчу. А над моей любовью

Растет бугор окопного холма.

Не получать письмá мне перед боем

И после боя не писать письмá,

Не ощутить во сне прикосновенья

Ее заботливых и теплых рук.

Любовь моя, теперь ты — только звук,

Почти лишенный смысла и значенья…

Еще на сердце каждого из нас

Есть облик женщины. И в трудный час

Он нам напоминает дом и детство,

Веселых братьев за столом соседство

И ласку добрых и усталых глаз.

То — мать. Всесильно слово матерей,

В туман высот, в глубины всех морей

Оно за нами следует по свету.

Но мать осталась там… И может, нету

На свете старой матери моей.

Все в гости нас она к себе ждала,

Все в дом родной, в село к себе звала,

Настойки в старом погребе хранила.

Война фронтами нас разъединила,

Судьба нам попрощаться не дала.

Но есть еще одна святая сила.

Она меня любовью осенила,

Благословение дала свое —

Не женщина, не смертная —

Россия,

Великое отечество мое.

Куда б ни шел — она мне путь укажет,

Где б ни был я — она всегда со мной,

На поле боя раны перевяжет

И жажду утолит в палящий зной;

Она ко мне в часы моей печали,

Метет ли снег, ложится ли роса,

Все песни, что над юностью звучали,

И всех друзей доносит голоса.

И если за какой-то переправой

Уже мне не подняться, не вздохнуть,

Она своею выстраданной славой

Среди других и мой отметит путь.

К ее любви, широкой, доброй, вечной,

Всей жизнью мы своей обращены,

И не найти мне на полях войны

Ни теплоты щедрей и человечней,

Ни преданнее друга и жены.

И я, покамест смерть не погасила

В моих глазах последнюю звезду, —

Я твой солдат, твоих приказов жду.

Веди меня, Советская Россия,

На труд,

на смерть,

на подвиг —

я иду!

Он не украшен свежими цветами,

Ни флагов, ни знамен вокруг него, —

Укрытый деревянными щитами,

Стоит сегодня памятник его.

Он мог бы даже показаться мрачным,

Но и сквозь деревянные щиты,

Как будто стало дерево прозрачным,

Мы видим дорогие нам черты.

И ленинских бессмертных выступлений

Знакомый жест руки, такой живой,

Что хочется сказать: «Товарищ Ленин,

Мы здесь, мы отстояли город твой».

Лавиною огня и русской стали

Враг будет и отброшен и разбит.

Мы твой великий город отстояли, —

Мы сами встали перед ним, как щит.

И близится желанное событье,

Когда тебя опять со всех сторон

Взамен глухого, темного укрытья

Овеет полыхание знамен.

Ты будешь вновь приветствиями встречен,

Как возвратившийся издалека.

И вновь, товарищ Ленин, с краткой речью

Ты обратишься к нам с броневика.

Все захотят на площади собраться,

И все увидят жест руки живой,

И все услышат: «Слава ленинградцам

За то, что отстояли город свой!»

Широкою стеной окопов

Изрыт врагом передний край,

А рядом, будто в землю вкопан,

Стоит израненный трамвай.

Без света, без колес, без окон,

Покрытый ржавой пеленой,

Вокруг него идет жестокий,

Свирепый, неумолчный бой.

Гремит гроза войны над Стрельной,

Ракет взвиваются огни,

Лишь ветер песней колыбельной

Качает узкие ремни,

Лишь солнца золотая каска

Мелькает в скатке облаков,

Как слезы, он роняет краску

С крутых обугленных боков.

В своем немом оцепененье

Неслышно третий год стоит,

И легких рук прикосновенье

В себе, как память, он хранит.

Те руки ласково сжимали

Стальную руку рычага,

Они безжизненно упали

Под грозным натиском врага,

И кровь вплелась венком багровым

В колосья спелые волос, —

Но продолжался бег суровый

Осиротевших вдруг колес.

И он в предутреннем тумане

Пополз, вставая на дыбы,

И грузно врезался тараном

В полусгоревшие столбы,

А ветер рвался зло и колко,

Пургой и холодом дыша,

И разлеталась на осколки

Его железная душа.

Так третий год среди окопов,

Там, где врага передний край,

Стоит, как будто в землю вкопан,

Войной израненный трамвай.

Но час придет, на рельсах снова

Сверкнет оправа колеса —

Об этом говорят сурово

Орудий наших голоса.

Над фиордами на сотни верст —

Ветром оголенная скала.

В холоде высот —

Щепотка звезд.

Ночь сияньем их заволокла.

Страшное название «ничья»

У земли меж двух передовых.

Слышно замерзание ручья

В стылой глубине,

В камнях седых.

Даже слышно, как молчат снега,

Как скользит по ним небесный свет,

И не слышно, словно нет врага.

Неожиданности — словно нет…

Гибель затаилась, не слышна.

Кто погибнет — чувствует: близка.

И невыносима тишина,

И необходима для броска.

В полночь холодно, в полдень жарко,

Ветер хочет всю пыль смести.

Остается рабочий Харьков

Вехой, пройденной на пути.

Войны слева и войны справа,

В центре — смертная карусель.

И задумчивая Полтава

Перед нами лежит, как цель.

Плач старухи и крик девчурки

На развалинах изб стоит.

Я завидую ныне Шурке[5],

Что в Донбассе ведет бои.

Если б книгу выдумывал я,

Все б описал по-иному:

Цвет крови на траве,

Цвет крови на земле,

на снегу, —

Вид убитого парня на черном снегу,

у разбитого дома.

Что такое — ползти, наступать

и стрелять по врагу.

Если бы я

назвал эту книгу

«Фронтовыми стихами»

И она превратилась бы

в тонну угластых томов,

То она пригодилась бы фронту:

Глухими ночами

Ею печь в блиндаже

разжигал бы сержант

Иванов.

Вот он печь растопил, мой сержант Иванов,

и не спится —

Руки греет над ней,

удивляется:

ночи глухи!

В белый парус снегов

загляделась большая бойница,

Месяц ходит вокруг.

Это есть фронтовые стихи!

Вот сержант Иванов

письма пишет на

противогазе:

Как живет,

где живет,

что дела и харчи неплохи,

Что пора бы домой, —

ждешь меня?

Обращаясь с наказом:

Ты себя береги!..

Это есть фронтовые стихи!

Вот сержант Иванов

в атаку выводит пехоту.

Сам в цепи.

И бегут, выдвигая штыки.

Пот стирает с лица Иванов

(он устал от тяжелой работы),

Улыбнулся друзьям.

Это есть фронтовые стихи!

Вот Иваново-город.

Снег идет. Темновато.

В клубе «Красная Талка» — собранье.

Ткачихи тихи.

Иванова, ткачиха,

читает письмо от сержанта,

Все встают и поют.

Это вот — фронтовые стихи!

Фронтовые стихи — это чувство победы,

такое,

Что идут и идут неустанно

на подвиг и труд,

Все — туда,

где земля стала полем последнего

боя.

Иногда умирают там.

Главное —

это живут!

Чтоб стать мужчиной — мало им родиться,

Чтоб стать железом — мало быть рудой:

Ты должен переплавиться. Разбиться.

И, как руда, пожертвовать собой.

Готовность к смерти — тоже ведь оружье.

И ты его однажды примени.

Мужчины умирают, если нужно,

И потому живут в веках они.

Бейте,

бейте шомполами, —

Все равно не закричу!

На решетке, сжав зубами,

Гайку ржавую верчу,

На свободе быть хочу!

Вот она, друзья, смотрите!

До нее подать рукой,

И я знаю,

как мне выйти

В мир из камеры сырой,

Хоть и смотрит часовой.

Смотрит,

грубо окликая,

С вышки пули сыплет вниз.

Есть ли сила в нем такая

Задержать меня —

не знаю.

Я ведь гайку перегрыз.

Мы немца в полночь навестить хотели.

Разведчик сверил время. И — в седло!

Следы подков запрыгали в метели,

И подхватило их, и — понесло…

Но без него вернулся конь сначала,

а после — мы дошли до сосняка,

где из сугроба желтая торчала

с ногтями почернелыми рука.

Стояли сосны, словно часовые.

И слушали мы, губы закусив,

как весело — по-прежнему живые —

шли на руке у мертвого часы.

И взводный снял их. Рукавом шершавым

сердито льдинки стер с небритых щек

и пальцем — влево от часов и вправо —

разгладил на ладони ремешок.

— Так, значит, в полночь, хлопцы!

Время сверьте!..

И мы впервые поняли в тот час,

как просто начинается бессмертье,

когда шагает время через нас!

Тяжелый танк вступает в бой…

Он обгоняет пламя,

Мостя дорогу за собой

Фашистскими телами.

Как мертвецов на берега

Выносит в час прибоя,

Их смерть бросает на снега

В застывших позах боя.

Вот этот лег, упав вперед, —

Пришла к нему расплата:

Землей набит открытый рот,

Земля в руке зажата…

…Но танк уже исчез в дыму.

Где след его найдете?

Враги подобрались к нему

На трудном повороте.

Мотор заглох как неживой,

И, пользуясь моментом,

Его накрыли с головой

Пылающим брезентом.

Но чтоб не думали враги,

Что сдастся он без боя,

Водитель сдвинул рычаги

Слабеющей рукою.

Танкистов мучила жара,

И немцам страшно стало,

Когда пошла на них гора

Горящего металла.

Он взял рубеж рывком одним,

Он шел неудержимо.

Летели по ветру за ним

Седые космы дыма…

Отброшен враг, огонь погас,

И бой притих в долине.

Из уст в уста идет рассказ

О танке Половчини.

Он возникает тут и там

Как мститель в самой гуще,

И настигает капитан

Идущих и бегущих.

Клубится в поле снежный прах

На узком перекрестке.

Трещат у танка на зубах

Машины и повозки.

Он через рвы летит вперед —

В глазах мелькают пятна.

И землю ту, что он берет,

Он не отдаст обратно.

Ты различишь его в огне

По свету славы вечной,

По насеченной на броне

Звезде пятиконечной.

Говорят, что степень зрелости:

примерять, прикидывать,

чтоб остаться в цельной целости,

чтобы виды видывать.

Я всегда в глаза завидовал

тем, кто мог прикидывать,

но потом в душе прикидывал:

стоит ли завидовать?

Если случаем положено,

то яснее ясности —

жизнь солдат не отгорожена

от беды-опасности.

Сокрушаться, братцы, нечего:

смерть в бою сговорчива, —

люди метой не помечены,

пуля неразборчива.

Пуля-дура скосит каждого —

петого, отпетого…

Говорят — ни капли страшного,

если все неведомо.

Если свистнет во мгновение,

вспомнишь ли заранее

матушки благословение,

женки заклинание?..

Для солдата степень зрелости:

это — жить душой без хворости,

на крутой звериной смелости,

на любой проклятой скорости.

На движении рискованном,

на ночном совином зрении,

на бессмертном,

бронированном

танковом ожесточении…

Мы время по часам заметили

И кверху поползли по склону.

Вот и обрыв. Мы без свидетелей

У края вражьей обороны.

Вот тáм она, и там, и тýт она —

Везде, везде до самой кручи.

Как паутиною, опутана

Вся проволокою колючей.

Он наших мыслей не подслушивал

И не заглядывал нам в душу.

Он из конюшни вниз обрушивал

Свой бешеный огонь по Зуше.

Прожекторы, как ножки циркуля,

Лучом вонзались в коновязи.

Прямые попаданья фыркали

Фонтанами земли и грязи.

Но чем обстрел дымил багровее,

Тем равнодушнее к осколкам,

В спокойствии и хладнокровии

Работали мы тихомолком.

Со мною были люди смелые.

Я знал, что в проволочной чаще

Проходы нужные проделаю

Для битвы, завтра предстоящей.

Вдруг одного сапера ранило.

Он отползал от вражьих линий,

Привстал, и дух от боли заняло,

И он упал в густой полыни.

Он приходил в себя урывками,

Осматривался на пригорке

И щупал место под нашивками

На почерневшей гимнастерке.

И думал: глупость, оцарапали,

И он отвалит от Казани

К жене и детям вверх, к Сарапулю, —

И вновь и вновь терял сознанье.

Все в жизни может быть издержано,

Изведаны все положенья,

Следы любви самоотверженной

Не подлежат уничтоженью.

Хоть землю грыз от боли раненый,

Но стонами не выдал братьев,

Врожденной стойкости крестьянина

И в обмороке не утратив.

Его живым успели вынести.

Час продышал он через силу.

Хотя за речкой почва глинистей,

Там вырыли ему могилу.

Когда, убитые потерею,

К нему сошлись мы на прощанье,

Заговорила артиллерия

В две тысячи своих гортаней.

В часах задвигались колесики.

Проснулись рычаги и шкивы.

К проделанной покойным прóсеке

Шагнула армия прорыва.

Сраженье хлынуло в пробоину

И выкатилось на равнину,

Как входит море в край застроенный,

С разбега проломив плотину.

Пехота шла вперед маршрутами,

Как их располагал умерший.

Поздней немногими минутами

Противник дрогнул у Завершья.

Он оставлял снарядов штáбели,

Котлы дымящегося супа,

Все, что обозные награбили,

Палатки, ящики и трупы.

Потом дорогою завещанной

Прошло с победами все войско.

Края расширившейся трещины

У Криворожья и Пропойска.

Мы оттого теперь у Гомеля,

Что на поляне в полнолунье

Своей души не экономили

В пластунском деле накануне.

Жить и сгорать у всех в обычае,

Но жизнь тогда лишь обессмертишь,

Когда ей к свету и величию

Своею жертвой путь прочертишь.

Что мы пережили, расскажет историк,

Был сон наш тревожен, и хлеб наш был

горек.

Да чтó там! Сравнения ввек не найти,

Чтоб путь описать, где пришлось нам пройти!

Сидели в траншеях, у скатов горбатых

Бойцы в маскировочных белых халатах.

Гудели просторы военных дорог,

Дружили со мною сапер и стрелок.

Ведь я — их товарищ, я — их современник

И зимнею ночью, и в вечер весенний

Хожу по дорогам, спаленным войной,

С наганом и книжкой моей записной,

С полоской газеты, и с пропуском верным,

И с песенным словом в пути беспримерном.

Я голос услышал, я вышел до света,

А ночь батарейным огнем разогрета,

Синявино, Путролово, Березáнье,

Ведь это не просто селений названья,

Не просто отметки на старой трехверстке —

То опыт походов, суровый и жесткий,

То школа народа, — и счастье мое,

Что вместе с бойцами прошел я ее.

Черный крест на груди итальянца, —

Ни резьбы, ни узора, ни глянца,

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты нá поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,

Так мечтал о вулкане далеком!

Как я грезил на волжском приволье

Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом

Отнимать итальянское лето,

Но ведь пули мои не свистели

Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,

Где собой и друзьями гордился,

Где былины о наших народах

Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина

Иностранным ученым изучена?

Нашу землю — Россию, Расею —

Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне

Для захвата далеких колоний,

Чтобы крест из ларца из фамильного

Вырастал до размеров могильного…

Я не дам свою родину вывезти

За простор чужеземных морей!

Я стреляю — и нет справедливости

Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь нé жил и нé был!..

Но разбросано в снежных полях

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах…

Высоко над ямами и рвами

Раненой, истерзанной земли,

Вешний воздух бороздя крылами,

Через фронт летели журавли.

Словно стая наших самолетов

Проплыла равниной голубой,

Немцы из зенитных пулеметов

Прострочили небо над собой.

Не несет весна удачи фрицам,

Дни идут, а наш напор жесток.

Вот и позавидовали птицам,

Их прямой дороге на восток.

Прямо к солнцу поднимаясь круто,

Вражьему огню наперерез,

Пронеслись, не изменив маршрута,

Вольные кочевники небес.

Улыбаясь, мы на птиц взглянули.

Не для них наш припасен свинец:

Немцу предназначенную пулю

В журавля не выпустит боец.

Пусть себе кочуют на свободе

И приветным криком говорят:

«С доброй вестью к вам весна

приходит,

С доброй вестью журавли летят!»

От врага опять ушла добыча.

Скрылись в затуманенной дали,

Громко, торжествующе курлыча,

Трубачи победы — журавли.

И у нас на фронте тоже лето,

Дым, стрельба да марево вдали.

Вся земля в защитный цвет одета.

На цветах качаются шмели.

А в лесу, где притаились пушки,

Где росинки бисером висят,

Обитают зычные кукушки

И кукуют раз по пятьдесят…

Забудет город

про свои лишенья,

Оправятся разбитые дома.

Вот этот мост

был некогда мишенью,

Над площадью

господствовала тьма.

И яростные прыгали зенитки,

Размахивая вспышками огней,

Здесь жизнь людей

казалась тоньше нитки,

Порвется,

только прикоснешься к ней.

Здесь сад был в ледяной броне.

По краю

Его я брел,

неся домой еду.

А тут я вдруг подумал:

«Умираю».

А умереть нельзя.

И я дойду.

Но майской ночью

в бестревожном свете

Над медленно скользящею водой

Другие люди,

может, наши дети,

Пройдут своей походкой молодой.

Они не вспомнят нас,

и будут правы,

Поглощены волнением своим.

Что ж,

на земле мы жили не для славы.

Мы гибли,

чтоб легко дышалось им.

Пришел и рухнул, словно камень,

Без сновидений и без слов,

Пока багряными лучами

Не вспыхнули зубцы лесов,

Покамест новая тревога

Не прогремела надо мной,

Дорога, дымная дорога —

Из боя в бой, из боя в бой…

Умолкнет гром, пройдут года,

Мы постареем вдвое, втрое,

И будет сложена тогда

Легенда-сказка о герое.

Как шел он, не жалея сил,

Против жестокого теченья

И в смертный час произносил

Высокопарные реченья,

Как предавался он мечте

В ночи, перед кровавой сшибкой…

Мы будем слушать сказки те

С веселой старческой улыбкой.

Ведь мы к героям тех годин

В землянки запросто входили,

И ели с ними хлеб один,

И из одной баклажки пили.

Без нимба светлого на лбу,

Глотая пыль, топча порошу,

Они несли свою судьбу,

Как кирпичей тяжелых ношу.

Таскали сумки на горбах,

Со смертью в прятки не играли

И с грубым словом на губах,

Когда случалось, умирали.

Их явь и их ночные сны

Цвели цитатами едва ли.

А вот судьбу своей страны

Они в обиду не давали.

Пусть их прикрасят — не беда.

Воображенье любит мощи.

А человечья жизнь всегда

Была грязней, святей и проще.

Ни куста,

ни стога,

ни вороны —

черный камень,

серая зола…

На переднем крае обороны

танк советский бомба обожгла.

Он железной печкою пылает,

он продут огнем,

и потому

лейтенант советский посылает

радио

майору своему.

По переднему несется краю,

слышат фронт

и вся родная Русь:

— Я горю,

горю,

но не сгораю!

Я горю,

горю,

но не сдаюсь!

У нас уже с деревьев на ветру

Ковром шушинским пала позолота,

И голубой порошей поутру

Затягивает желтые болота.

Я гость здесь в этой хмурой стороне,

Но, солнечный товарищ мой далекий,

Мне с каждым днем становятся родней

И эти непроезжие дороги,

И трупы сломанных войной берез,

И боль еще дымящихся развалин,

И дети в них, печальные до слез,

И деревень старинные названья.

Товарищ мой, рассвет еще далек,

Кусочек неба звездами украшен,

В немецкой фляжке тлеет фитилек,

И жадно спят бойцы, устав на марше.

Еще немало дней нам глину мять,

Шинелей не снимать в походе длинном, —

Чтоб в стороне чужой чужая мать

Меня, прижав к груди, назвала сыном.

К последнему, Уленька, я подошел рубежу.

Но стонет железо: «Найду его, спать уложу!»

Нашло. Среди поля я лег. Обо мне не печалясь,

Некошеных трав стебельки надо мною качались.

Глядели очами незрячими травы в росе,

Как длинный покойник лежит на ничьей полосе.

И ты не дождешься. Но был я душой дивизьона,

И я возвращусь. Я приду к тебе с Волги и с Дона,

С Невы, отовсюду, где рать уцелела моя,

И каждый, стуча, тебе скажет: «Открой, это я!»

И ты, что была мне невестой, сестрой и женою,

Открой свою душу для всех, кто сражался со мною.

Над головою пуля просвистела;

Шальная иль прицельная она?

Но, как струна натянутая, пела

Пронизанная ею тишина.

Меня сегодня пуля миновала,

Сердцебиенье успокоив мне,

И тот же час в лесу закуковала

Веселая кукушка на сосне.

Хорошая народная примета:

Нам жить столетья, пополам деля

Всю ярость бурь и солнечного света,

Все, чем богата русская земля.

Нет,

Не до седин,

Не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы

Полмига, полшага прожить;

Прижаться к земле

И в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

Мне б только

Вот эту гранату,

Злорадно поставив на взвод,

Всадить ее,

Врезать, как надо,

В четырежды проклятый дзот,

Чтоб стало в нем пусто и тихо,

Чтоб пылью осел он в траву!

…Прожить бы мне эти полмига,

А там я сто лет проживу!

Что нам тысячи километров!

Имя вслух мое назови —

И домчится, как песня, с ветром

До окопов голос любви.

Я сквозь грохот тебя услышу,

Сновиденье за явь приму.

Хлынь дождем на шумную крышу,

Ночью ставни открой в дому.

Пуля свалит в степи багровой —

Хоть на миг сдержи суховей,

Помяни меня добрым словом,

Стынуть буду — теплом повей.

Появись, отведи туманы,

Опустись ко мне на траву,

Подыши на свежие раны —

Я почувствую, оживу.