Из истории группы "Облачный край"

Сергей Богаев

Годы жизни: 22.12.1961 - 02.06.2011. Русский музыкант. Основатель, лидер группы "Облачный край", г.Архангельск.

ИЗ ИСТОРИИ ГРУППЫ «ОБЛАЧНЫЙ КРАЙ».

ГЛАВА 1, ЧАСТЬ 1:

ОБЛАЧНЫЙ КРАЙ ЭПОХИ К.КИНЧЕВА. “ПОДРОБНАЯ ИСТОРИЯ ЗНАМЕНИТОГО ПИТЕРСКОГО ВИНТИЛОВА ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА”

Это было в конце 80х, где-то зимой 88-89. Группа “Алиса” пригласила нас посетить Ленинград с ответным визитом – за год до этого мы принимали их в качестве почетных гостей на рок-фестивале в Архангельске. С нами поехала группа “Аутодафе”, их фронтмен играл в нашей группе на барабанах. Первый же сюрприз нас “обрадовал” еще на вокзале, когда мы поняли, что барабанщик “Аутодафе” к поезду не явился и билет его пропал. Так и решили выступать – сначала “Аутодафе” как-нибудь, потом мы, и завершит, конечно же, “Алиса”.

Сергей Богаев в студии Андрея Тропилло. 2004.

Погрузились в поезд всей толпой: “Облачный Край”, “Аутодафе” и пара-тройка лиц, нас сопровождавших как всегда, в таких поездках. Даже сам президент Архангельского рок-клуба Ростислав Дубинин поехал с нами. Дело было зимой, уже не помню какой месяц, было довольно прохладно. Где-то между декабрём и февралём. А борьба с алькоголизмом велась в стране уже полным ходом. И если в крупных городах еще можно было что-то найти, то у нас в Архангельске каждый выкручивался как мог. Так мы и ехали, побрякивая на стыках рельс своим нехитрым скарбом. Все было рассчитано так, что должно было хватить до самого Ленинграда, однако всё, что удалось с трудом достать. мы усвоили в полном объёме еще в первую треть пути. На станциях тогда ничего не продавали, а денег на вагон-ресторан или на проводников у нас не было. Поэтому решили – ладно! Будем терпеть до Северной столицы, а там уж нас обещали встретить.

По окончанию напитков эйфория быстро улетучивалась, народ поскучнел, осталось только достать гитарки из чехлов, и каждый молча стрекотал себе потихоньку, благо никакого шума неподключённые электрогитары не производят. Мы сидели, убивали время и поглядывали на часы. Вот уже шесть часов осталось, вот уже четыре, два… И вот, где-то на подъезде к городу замедляем ход и видим: станция Волховстрой-2. Остановились. И вдруг… батюшки! Прямо перед нашим окном ларёк с бутылочным пивом!! Для Архангельска в те годы пиво было вообще делом невиданным, кто не был у нас с середины восьмидесятых, тому трудно понять, что такое для архангельского человека пиво… нечто святое и недоступное, добываемое путем неимоверных трудов и усилий. А тут – прямо перед нашими глазами стоит ларёк и народу никого. Мы все, естественно, кинулись туда, сколько нас было, всё тут же выгребли из карманов, дружно налетели на сопровождавшего нас президента рок-клуба Ростислава Дубинина. У него были кое-какие средства из рок-клубной кассы, он пытался сопротивляться, говорил что деньги не его, а рок-клуба, на что было ему указано, что так как мы, “Облачный Край” и “Аутодафе” являемся самыми что ни на есть яркими представителями этого клуба, то кому как ни нам эти денежки должны помочь в трудную минуту. Разве это не по справедливости? Время стоянки неумолимо заканчивалось, а мы уже окружили нашего куратора плотным, не добрым, сжимающимся кольцом… и он сдался.

На все деньги мы купили прибалтийского пива, каждый нёс сколько смог, когда всё это выставили – получилось, что в купе и места-то мало. Был заставлен весь столик, весь пол, чуть ли не в проходе бутылки, на полках бутылки. Поезд тронулся, мы некоторое время ещё не веря своим глазам сидели, а потом одновременно, как по команде все молча кинулись открывать обо что попало, чем попало – зубами, руками, ножами… и по первой бутылке каждый выпил молча, залпом, взахлёб. Затем полминуты стояла благостная тишина, все молча также взяли по второй, открыли, и уже не торопясь, с чувством глубокого удовлетворения завели неспешный разговор. Мол – хорошо, что поехали, как удачно, что посмотрели в окно, и что ларёк стоял прямо напротив нашего вагона, что президент Дубинин с нами поехал, и что у него с собой было…

Когда до Ленинграда оставалось около часа, половину всего пива уже осушили. Все уже были наполовину косые, кто-то совсем окосел, от такого количества внезапно обретённого счастья, все уже говорили громко, запели песни – каждый свою, кто-то хором подхватывал, кто-то начинал другую, в общем последние километры перед станцией назначения прошли бурно и весело. По прибытии в Ленинград мы попали в тёплые и заботливые руки представителей ленинградского рок-клуба, которые сразу же с пониманием вникли в наше состояние… За час до города туалеты в поезде уже были закрыты, а пива было много и оно уже просилось на волю. Народ мучался, но терпел, а пиво еще оставалось и его пили и пили. Хоть и говорят, что впрок не напьёшься и не наешься, к нам это тогда не относилось. Бросились мы в поиск какой-нибудь открытой почвы, чтобы облегчить свою участь, но встречающие ленинградцы нас остановили, спешно погрузили в автобус и повезли в рок-клуб, чтобы оформить необходимые формальности. Улица Рубинштейна место укромное, мы не стали спрашивать “где здесь туалет” получив у судьбы сатисфакцию прямо на месте, где остановился автобус, благо напротив входа в Театр народного творчества располагался небольшой газон. Совершив необходимые действия в штабе рок-клуба, мы привели себя немного в порядок, и отправились на площадку, в Ленинградский Дворец Молодежи. Приехали… народ уже прибывал, само собой люди шли на Алису, но кое-кто “Облачный Край” тоже знал. Лично сам слышал название нашей группы из уст каких-то ребят из публики. Правда, про “Аутодафе” никто еще не слышал.

Обстановка предвещала лишь всё самое позитивное, роскошный Дворец, хороший аппарат, мягкие кресла в зале и полным-полно народа. Чувствовали, что приближается какое-то важное, знаковое событие в нашей жизни. Ведь это была самая первая наша поездка, в такой большой компании, хорошая площадка, да еще пригласил нас Костя Кинчев, лидер одной из самых лучших групп. Разместились в гримерах за сценой, тут же гонцы из местных добровольцев отправились в магазин, благо в Ленинграде с этим делом посвободней, купили лёгкого вина, а кому-то не лёгкого, потому что после пива, по сути прохладительного напитка, нам нужно было уже согреваться, мраморные стены студёного ЛДМ источали лютую свежесть.

Слегка подкрепившись, порозовев и, подобрев, стали готовиться к концерту. Настроение только повышалось. Хоть и говорили нам, что играть перед “Алисой” дело неблагодарное, мы не испытывали никаких опасений. Просто ожидали чего-то нового, необычного. И не напрасно.

Первыми выступали “Аутодафе”. Барабанить у них пришлось Мише Нефёдову из “Алисы” – перед началом концерта ему спешно показали материал как могли. Конечно это было немного не то, однако Миша отыграл всё четко и ровно. А последнюю, самую лучшую песню, сыграл на барабанах я, потому что ранее, я играл её у них на записи. Песня была в среднем темпе, а я хоть и гитарист, но барабанить тоже неплохо умею, особенно если не очень быстро. В общем получилось довольно убедительно. Народ потихоньку разогревался, потом пришло время нашего выступления. Нас уже поболее знали, к тому времени уже три года, как ходили записи двух альбомов, записанных в Ленинграде – “Ублюжья доля” и “Стремя и люди”, альбомы были удачные и мы выбрали для концерта самые сильные песни из этих альбомов, и публика их уже подхватывала. Все прошло здорово и замечательно, никто в нас пустые бутылки не бросал, время выступления пролетело как сон и ничто не предвещало беды.

Потом небольшой перерыв, выходит “Алиса”, настраивается, мы, тем временем, за кулисами собирали свои вещи и могли бы уже немного расслабиться – концерт уже отыгран и мы можем спокойно отдыхать, благо было припасено у каждого по паре бутылочек винца, типа белого портвейна. Сидим слушаем “Алису”, попиваем вино, сбоку нам было хорошо видно и самих музыкантов и часть публики впереди у сцены, в общем, атмосфера великолепная. Наш клавишник Коля Лысковский, самый молодой из нас, сидел с нами всё отделение и вдруг на последней песне его что-то переклинило. Он молча отставил недопитую бутылку, поднялся и подошел к Паше Кондратенко, мол – “можно мне поиграть…” Павел широким жестом пригласил его к стойке и они вместе стали солировать на электрооргане и только тут, подняв взор в глубину тёмного зала, наш Николай понял, что это концерт, что слева Кондратенко, а справа Кинчев, и он выполз на сцену посреди их выступления. Партию этой песни он и знать не знал, но публика решила, что так и надо, это был завершающий номер и все потонуло в криках.

А тем временем за кулисами стали появляться такие странные люди в костюмах и галстуках, типа клонов из фильма “Матрица” – с одинаковыми оловянными лицами, разве что не в очках. Никто из нас никакого значения тому не придавал. Они ходили везде за сценой как тени и никому не мешали. И милиции становилось всё больше и больше. Bо время выступления “Алисы” музыканты из группы “Аутодафе” решили пройти в партер чтобы послушать, как всё звучит на самом деле. Все служебные двери были перекрыты милицией и людьми в сером, но у нас были на груди приколоты проходки, мы к тому времени хоть и выпили немного, но всё же по стенам не шатались. Уже в тот момент, когда “Алиса” пела на бис, к нам подбежал кто-то из наших с криком: -“Лёху забрали в милицию! Булыгина!!”

Мы недоумённо переглянулись… нас охватило возмущение, представьте – это самый тихий и кроткий из нас гитарист “Аутодафе” и наш художник, который рисовал оформление к нашим альбомам. Самый трезвый из нас, самый скромный попал в беду. Алексей никогда ни в какие скандалы не ввязывался, сколько бы не выпил, всегда ведет себя достойно, в крайнем случае просто тихо спит, а почему-то загребли именно его. Новость эту первым услышал не я, а наш вокалист Олег Рауткин, а уж он напротив, человек буйный, прямо скажу, горячий. Прямо сходу, чуть ли не с криками “наших бьют!” бросился на выручку к Булыгину. Конечно, Рауткин не дипломат, он стал повышать голос и его также заломали. Тут и я пришел, так как уже узнал. Представился художественным руководителем группы и спрашиваю:

– “А в чём, собственно, дело-то?”

На что молодой милиционер мне отвечает:

– “Мы, вообще-то, забрали этого гражданина, а ваш вот тут этот певец, так сказать, прибежал, стал махать руками, кричать, шуметь и за хамское, неуважительное отношение к работникам милиции при исполнении мы забираем и его, а так как вы заступаетесь, то мы забираем и вас”, а так как к тому моменту подошел весь наш коллектив, то забрали и остальных. На вопрос “а зачем всё-таки изначально первого нашего забрали, Булыгина?” один из ментов, который остановил его, вполне серьёзно ответил:

– “Он спускался по лестнице, смотрел на меня и улыбался с особым цинизмом, такую улыбку можно принять только за оскорбление, вот и задержан он за оскорбление при исполнении”.

На самом деле улыбка у Алексея от природы была такая ехидная, как у Георгия Вицина, нельзя же считать такую улыбку оскорблением, ну идет человек, улыбается, глаз не отводит, а смотрит прямо на милиционера и улыбается, а его тормозят, мол – “не улыбайся”… Попытался было вмешаться наш басист, Андрей Лукин, покойный, он как раз “дипломат” был – человек вежливый, спокойный однако страсти уже накалились, никто из нас его голосу не внял, нас уже понесло. В итоге нас всех заломали и повели через фойе на глазах у всей публики в опорный пункт, располагавшийся тут же неподалёку в фойе дворца за дверью с надписью “МИЛИЦИЯ”, туда нас всех и затолкали за перегородку. А там, прямо напротив нас уже сидел гражданин в штатском, было явно, что именно он и руководил всеми стражами порядка. Он и по возрасту был среди них самый старший, а судя по тому, как все исполняли его приказания, видимо и по званию. Начался допрос с пристрастием…

ГЛАВА 1, ЧАСТЬ 2: ОБЛАЧНЫЙ КРАЙ ЭПОХИ К.КИНЧЕВА. “ПОДРОБНАЯ ИСТОРИЯ ЗНАМЕНИТОГО ПИТЕРСКОГО ВИНТИЛОВА ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА”

Часть вторая

– “А что у вас, ребята, в рюкзаках?”

Облачный край: Сергей Богаев, Олег Рауткин, Николай Лысковский. 1983.

На столе перед ним стояли все наши недопитые бутылки, которые мы носили во внутренних карманах курток, но надо сказать, что эти бутылки были с вином, которое вполне официально на законных основаниях продавалось тут же, недалеко, в винном магазине… Мы концерт отыграли, потихонечку, по глоточку употребляли, никто не шарахался пьяный, но все наши куртки были уже обысканы, из карманов были извлечены все предметы, у кого что было – ключи, медиаторы, презервативы, на всякий случай захваченные с собой некоторыми особо предусмотрительными нашими друзьями, недопитые бутылки. Все это не очень интересовало этого дядю, который на мой вопрос:

-“А что же мы ищем собственно?”, ответил:

-“Ты тут дурочку не валяй, всё ты прекрасно знаешь, вот и выкладывай, давай. Знаешь же, и мы знаем, и все знают, так твою так, что у вас всё есть. Поэтому не прикидывайся и подобру-поздорову выкладывай”

Мы все дружно заржали, потому что поняли – речь идет о наркоте, которую мы, архангельские алкоголики в глаза никогда не видели, не интересовались. Говорю:

– “Нет, дядя, у нас ничего для вас нет, увы… Вина вот полно, а больше ничего нет”

– “Да вот нет, дорогой товарищ, ты, я понимаю, у них старший тут, самый тут бойкий, давай-ка, скажи своим орлам, чтоб каждый вытащил, где у него там что зарыто и на стол положил”. Ребята наши сказали, что готовы полностью раздеться, показать все свои достоинства, чтобы граждане милиционеры и не милиционеры смогли убедиться, что того, чего они ищут, у нас нет. Их остановили, но тут молодой сержант, стоящий в стороне, обратил пристальное внимание на мои дембельские сапоги, которые я доставал с антресолей лишь на концерты, и на сей раз был в них. Младший офицер приковал к ним свой умный и пытливый взор, который спустя некоторое время многозначительно поднял на старшего, в штатском. Тот по своему все понял и приказал мне снять сапоги. Носки в таких сапогах никто не носит, для этого существуют портянки, а я как одел сапоги в Архангельске, так и не снимал их, даже в поезде в них спал, поэтому можно было представить последствия их снятия.

– “Снимай, давай-ка, шустро свои сапоги, дружок, да повеселее…” – заорал старший, и я заулыбался в предвкушении веселья, и все наши захихикали ехидно, все знали, что будет и чего не будет. А ментов это просто вывело из себя:

– “Сапоги на стол, живо!”

Что ж, не торопясь, я стал снимать сапоги и разматывать портяночки. В маленькой комнатёнке воцарилось такое амбре… просто прелесть! – “Неси”, – прорычал старшой в штатском, – “ставь на стол!”

Я молча разложил на его столе свои портянки и с чувством ехидной мести поставил перед ним сапоги. Старшой кивнул тому, кто помладше, и тот, засунув руку в сапоги, внимательно их ошмонал, естественно, не найдя там совершенно ничего. Как я ему злорадно “сочувствовал”, он перевернул мои портянки, на свет посмотрел, а запах…

В этот момент вдруг ба-бах!, дверь открывается, крики, шум-гам, мать честная… заходит Костя Кинчев и молча, ничего не говоря, прыг через перегородку к нам… и сел. Тут этот старший, забыв про мои сапоги:

-“А ты чо тут делаешь? Тебя-то какого чёрта сюда принесло?”, – на что Константин спокойно так отвечает:

-“А это мои друзья, они приехали по моему приглашению, и я отвечаю за них, хотелось бы узнать, в чем дело, за что вы их взяли, судя по всему, ни за что…”, – сказал он, кивнув по на мои разутые сапоги и размотанные портянки:

-“Все в порядке, отпускать надо, командир.”

Тут этот дядя в штатском очень и очень рассердился, заорал. Вообще-то они по долгу службы все спокойные, выдержанные, а тут он что-то так взбесился:

– “Пошёл вон отсюда, с тобой говорить вообще тут никто не собирается, вон!” Но Костя и не собирался уходить. Тем временем весть о том, что Кинчев сидит на киче облетела весь ЛДМ и не одна сотня алисовских армейцев в момент узнали, что их кумир сидит в кутузке, да не один, а со своими архангельскими друзьями. Вся эта толпа подошла к дверям этой жалкой комнаты милиции, оккупировала её плотным кольцом, все шумели, орали, требовали свободы, раздавались крики: “Костя, Костя!” Фанаты создали такой шум, гвалт, милиционеры и сами были уже не рады, нас за решеткой было уже шестеро, нашему клавишнику, самому молодому Коле Лысковскому стало плохо и он попросил выпустить его в туалет. Получив отказ, он перегнулся через перегородку и фигурально, так сказать, “показал всем ментам, что он о них думает”, чем вызвал еще большее их озлобление. Наблевал практически под стол старшому, ну что, его же предупреждали, просили выпустить, он отказал – вот пусть теперь и нюхает… Вдруг дверь опять открывается и на пороге стоит Дима, вокалист Аутодафе и наш барабанщик. Зрение у него было слабенькое, видит он плохо, влетел на порог, вертит глазами, хоть и в очках, но ничего не понимает. Молодой сержант проявил бдительность: -“О, это один из них, может у него что есть…” А мы ему как заорали: “Дима, беги!!”

Ну, у Димы, надо сказать, реакция молниеносная, не успели милиционеры привстать, протянуть к нему руки, он уже словно ледокол разрубал стоящую у дверей толпу и полетел прочь. А на встречу ему плывет “большое спокойное солнце” – Борис Гребенщиков, он тоже был на концерте и его привлек шум в фойе и он пошел на этот шум, буквально приняв на грудь нашего Диму. Тот врезался в него на полной скорости и очумело глядел, моргая широко раскрытыми глазами, увеличенными линзами с большими диоптриями. Затем Дима также молниеносно исчез, а БГ направился в нашу сторону. И тут же, откуда ни возьмись, появился Виктор Цой, он тоже был на концерте и когда старший в штатском спросил:

-“А тебе-то тут какого еще надо?”, тот так это спокойно, со своим цоевским, таким, пафосом и достоинством ответил:

-“А вот тут у меня в гостинице знакомые, делегация французских корреспондентов, они тоже, как и эти ребята приехали по приглашению руководства города, они желают все это тут заснять и попросили меня привести их сюда.” Человек в штатском сказал ему:

-“Никаких иностранцев чтоб духу тут не было, пошел вон!” Виктор величаво обернулся и безмолвно удалился, а народ всё кричал:

-“Костя, Костя!”, и тут наши стражи принимают мудрое решение – передислоцировать нас в какое-нибудь отделение милиции, подальше от этой беснующейся толпы, от корреспондентов и прочих-прочих. Решение, конечно мудрое, одного они не учли, что для того, чтобы перевезти нас в другое место им надо вывести нас из этого, что оказалось задачей не из простых, ибо народ к нам всё прибывал и прибывал. Вызвали еще несколько нарядов милиции, который встал живым коридором от дверей опорного пункта до служебного входа, а там уже задом стояла машина с мигалками с открытыми дверьми. Так и повели нас по живому коридору, который с трудом сдерживал беснующийся народ, и вот идём мы – гуськом, друг за другом, я, Кинчев, Рауткин и все остальные по этому живому коридору и тут кто-то предложил: “а давайте мы руки за голову сделаем”… прикололись, сделали, а Коля наш, Лысковский вообще оказался босиком, где-то потеряв свои ботинки, представляете, какая картина – идет человек босиком, сквозь строй милиции, руки за голову, и вот в этот самый момент… засверкали вспышки фотоаппаратов. Виктор Цой сдержал обещание! Стражи бросились было отбирать фотоаппараты, а не тут-то было. Нельзя! Это же не наши граждане, у который можно было отобрать, разбить о кафельный пол, засветить плёнку – это были французско-подданные, причем официально приглашённые…

Вывели нас на улицу, затолкали в машину. Армейцы “Алисы” обступили козелок живым кольцом, а Рауткин запел нашу песню про молодого комсомольца-активиста, безответно влюбившегося в девушку лёгкого поведения. Песню эту все знали, запел народ вокруг, милиция орет “заткнитесь”, мы, естественно, не умолкаем, народ поёт, шумит, галдит, вспышки вспыхивают, в общем, бардак полный. Тут газик угрожающе зарычал, начиная своё движение прямо сквозь толпу, ну что делать – против лома нет приёма. Народ с криками покорился судьбе, расступился и повезли нас сам не знаю куда, да и никто не знал. Мы долго плутали по узким улицам Петроградки и привезли нас в какое-то затхлое, маленькое отделение милиции, видимо на самой окраине. Вывели, завели, сидит там такой уставший подполковник предпенсионного возраста, пожилой, на нас глаза поднимает и томно спрашивает:

-“Ну чего опять натворили то, за что приняли?” Мы пожали плечами а Костя Кинчев достойно так ему ответил:

-“Да… рок-н-ролл играем, отец… вот и всё.”

-“А… ясно все с вами…”, тот махнул рукой, – “в общем, я на ваш счет никаких указаний еще не получил, идите вон сядьте там, за решетку, и ради Бога, сидите там по крайней мере тихо, пока там, наверху, решается ваш вопрос.”

Сидим ждем, понимаем, что рано или поздно все равно всех отпустят, обвинений никто уже не предъявляет. По одному он нас вызвал каждого – имя, отчество, где работаешь, где живешь и снова назад за решетку. Сидел читал газетку, и вдруг чего-то он забеспокоился, прислушиваясь завертел головой, и мы тоже слышим – какой то гул с улицы доносился, гул и топот, и так это все по нарастающей, по нарастающей, тревожно приближающийся, и тут мы догадались, что смышлёные алисовские армейцы каким-то образом вычислили-таки наше местонахождение, оповестили всех своих, и через пару часов вся та же толпа, которая была в ЛДМ, была уже здесь, у нашего несчастного отделения милиции, под окном не менее несчастного пожилого офицера. Народ стал скандировать, полетели снежки в окна, посыпались угрозы взять отделение штурмом, и тут подполковник побагровев зарычал:

-“Убирайте своих барбосов к чертовой матери” – на что Костя сказал:

– “А как мы их уберём, это невозможно, они уйдут только вместе с нами”

-“Так тебя то тут никто и не держит”, – закричал офицер, -“нас интересуют вот эти варяги, убирай своих бандерлогов и сам уматывай!”

-“Ни фига” – ответил Костя – “никуда я отсюда не пойду, и выйду отсюда лишь со своими друзьями”

Народ на улице орет, скандирует, атмосфера накаляется, ОМОНа тогда еще не было и подполковник звонит кому-то, кричит, ругается, из трубки орут, мы сидим, народ снаружи беснуется, уже основательно разогретый, возмущенный несправедливостью, портвейном и водочкой заправленный, и где-то уже к трём часам ночи пожилой офицер положил трубку, вытер пот со лба и сказал буквально:

-“Так, всё, пиздец, велено вас всех отпускать, уёбывайте отсюда к хуям собачьим и чтоб через минуту ни вас, ни ваших придурков под окнами не было, а то мы соберем, блядь, всю дежурную милицию города и таких вам наваляем, мало не будет”

-“Ну нет, ну что Вы” – сказали мы, – “Вы отпускаете, мы не в претензии, мы пошли” Вышли на улицу, Костя обратился к людям, дескать “ребята, спасибо огромное, вашими усилиями нас освободили!” Под крики “ура” мы сошли со ступенек, нас тут народ обступил, протягивают нам бутылки с напитками, в общем было ощущение, что мы герои, возвратившиеся чуть ли не из космоса, все вокруг радостные, возбуждённые, и вдруг мы слышим какой-то страшный ритмичный грохот и одновременно истеричный вопль из окна милиции. Оборачиваемся… блин! Это наш басист, покойный Андрей Лукин вместе со своим другом Андрюхой Шаталиным на радостях взгромоздились на крышу автомобиля, как раз принадлежавшего тому подполковнику, который нас отпустил, и в обнимку стали на ней плясать, прямо на крыше, под ликование разгоряченной и возбуждённой толпы. Полковник со всеми “матерями” сделал предупредительный выстрел в воздух, и мы с Костей, как художественные руководители своих коллективов, стащили наших гитаристов за штанины с уже полупродавленной крыши машины и со всей толпой скрылись за углом, а за нашей спиной, по мере удаления, стихала отчаянная ругань подполковника.

Костя всех еще раз поблагодарил, люди стали расходиться по домам. Мне было страшно неудобно перед старым офицером, отпустившим нас, я клял про себя наших отличенцев, однако чувство усталости быстро нивелировало все комплексы, мы побрели по длинной дороге куда-то вдаль, куда и глаза-то уже не глядят, а сами собой закрываются. Метро не работало, денег у нас не было, впрочем и машин тоже. Тут кто-то предложил поехать к кому-то в Купчино, в пустую квартиру. Возник транспортный вопрос – уже было понятно куда, но не непонятно как. Пешком это было нереально, почти 25 километров, на другой конец города. И тут, словно знамение какое-то! Едет пустой Икарус. Костя Кинчев сгруппировал нас на тротуаре, вышел на дорогу и словно Никита Михалков в фильме “Свой среди чужих…” паровоз, Костя остановил собой автобус. Водитель выглядывает, орет матом, на что Костя достает пачку денег, выданных ему после концерта, заходит в автобус и… договаривается! Мы радостно погрузились в теплый, чистый Икарус.

После вонючей ментовки – в такой сервис! Вина у всех – море, потому что все, кто выручал нас, старались сунуть нам кто четверть, кто половину, и вот мы сидим, едем, из каждого кармана торчит, в руках, подмышками, мы мчимся по ночному городу к месту нашего ночлега. Добрались, выгрузились, и остаток ночи провели там. Пели песни, вспоминали прошедший концертный день и все сопутствующие явления, гадали, зачем это было нужно и кому, ведь всё могло быть спокойно и мирно, поиграли -разошлись. Видимо это уставшие от нас архангельские комитетчики подали ленинградским сигнал, что едут типа к вам самые страшные наши охламоны, встречайте, они наверняка что-то привезут (…из Архангельска, то…)

В этот день мы праздновали победу. Впервые выступили в Ленинграде, в хорошем месте с любимой группой. Фотографии наши появились в европейских политических журналах, в определённых кругах этот факт вызвал определённое волнение, а впредь, на рок-концертах милиция вела себя корректней.

ГЛАВА 2: ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ ОБЛАЧНОГО КРАЯ

От журнала «Радио» до Мертвых ушей

Сергей Богаев в армии

Если вспоминать всё с самого начала, вернуться к истокам, к моменту зачатия коллектива, нам предстоит сесть поудобнее, и стремительно по спирали времени отправиться вниз, назад в прошлое, прошлое тысячелетие, последнюю четверть двадцатого века, середину 70х годов. На рубеже 74 – 75 года мы, три друга, соседи по подъезду: я, Сергей Богаев, Олег Рауткин и Коля Лысковский стали на распутье – как жить дальше. Игры в индейцев с каждым днем уже утрачивали для нас свою привлекательность. Мы стали поглядывать на девочек, уже не просто как на одноклассниц, детство заканчивалось переоценкой ценностей. Наступало отрочество, заняться было нечем: томагавки, луки и стрелы заброшены, а впереди пустота. Про рок мы еще ничего не знали. В 13-14 лет я серьёзно полагал, что рок-музыка происходит от слова “роковой”, а поп-музыка так называется потому, что исполняли её попы. И вот однажды кто-то из одноклассников принёс пару открыточек, типа звуковое письмо с какими-то песнями. На одной была песня каких-то битлов, про которых все знали, но никто никогда не слышал и не видел. Знали о них исключительно из газет, в которых их творчество ругалось на чем свет стоит. На второй открытке мы услышали чарующие звуки также неизвестной нам группы, и это произвело на нас еще большее впечатление, однако, названий на открытке не было, и мы не знали, кто это играет. Что-то с Запада. Слово-то какое – “западное”, оно было тождественно с “вражеским”. В ларьках “Союзпечати” появилась маленькая пластиночка фирмы “Мелодия”, она называлась “Вокально-инструментальные ансамбли мира”. Там было два ансамбля, одним нам не очень понравился, а вот на другой стороне были две песни, которые навылет пронзили наши сердца. Они поразили нас, но мы не знали кто это. Мы вообще ничего не знали. Самое тяжелое, что мы слышали на тот момент это “Песняры” – они приезжали в Архангельск и у них были и электрогитары, и барабаны, и “ионики” и всё прочее такое блестящее, мерцающее и громкое, и казалось, что круче-то ничего и нету. А тут – на тебе! – совсем другое, совсем “из другой оперы”, и дух музыки и звуки, настроение… В общем, тогда-то мы и определились, куда направить свои усилия – на создание нечто подобного, нами тремя приятелями-соседями, бывшими “индейцами”.

Встал вопрос, на чём играть: не было ни гитар, ни электрооргана, ни ударной установки. Никто играть, естественно, не умел, потому что не на чем было учиться. И вот мой дядюшка привез мне в подарок из Ленинграда гитару фабрики Луначарского, стоимостью 14 рублей 50 копеек. Я обалдел от такого поворота, сами понимаете, что вопрос поиска гитариста был уже однозначно разрешен. Коля Лысковский решил заняться клавишными инструментами, а его старший брат Игорь решил играть на близких им по духу барабанах и петь, у него был громкий и чистый голос. Я посещал кружок радиолюбителей на базе средней школы и уже умел немного паять, отличать диод от транзистора. Самые азы я уже получил, спаял детекторный приемник. В журнале “Радио” напечатали схему простейшего одноголосого клавишного инструмента и я сразу пустился собирать прибор. Мы купили немного копеечных деталей, сколотили коробочку, из досточек мы склеили клавиатурку. Наконец, эта машинка издала первые жужжащие звуки, напоминающие нотки. В качестве ударных мы задействовали различные предметы утвари: нечасто используемые нашими мамами старые тазы, кастрюли, подушки, фрагменты мебели, картонные коробки. Конечно, никто из нас и понятия не имел, как создается музыка нашей мечты. После того, как мне подарили гитару, я год на ней играл даже не зная, как и зачем устроен колковый механизм, и как она настраивается. Я взял и выстроил параллельно, аккуратненько все колки в один ровный ряд, мне казалось, что так оно правильнее. Натянул струны так, чтобы они не болтались, и чтобы можно было подтягивать во время игры ноты. Я еще удивлялся, когда смотрел на гитаристов, почему у них колки по-разному повёрнуты, у одного так, у другого иначе, неужели они сами не видят этот бардак, я думал, что всё должно быть красиво и ровно.

Так я и играл весь 1975 год. Аккорды у меня не получались, сразу же начал играть – сперва одним, затем двумя пальцами, партии были сольными, и не возникало никаких сомнений, никто из нас даже не думал, что гитара звучит как-то не так. И клавиши наши тоже никаких конкретных нот издавать не могли, они издавали просто звук, что совершенно не обламывало, особых диссонансов не было, опять же эти наши кастрюли и тазы – все это создавало такую музыкально-бытовую шумовую волну. В то же время мне подарили кассетный магнитофон, один из первых советских, он назывался ТОН-403, и к нему прилагался микрофон и несколько кассет. Смысл жизни был обретён, путь был выбран однозначно и бесповоротно. Мы пытались играть неизвестные песни неизвестных ансамблей с открыток без опознавательных знаков. Так прошел год, играл-играл я так на этой гитаре с параллельно выстроенными колками, пока не пришел ко мне одноклассник, Витя Ромоданов, он считался у нас в школе лучшим гитаристом, он уже умел играть и петь песни на русском языке про солнечный остров. Он пришел ко мне, узнав, что у меня есть гитара, показать, что самое крутое идет из Москвы. Он взял один аккорд, затем другой, звучит полная фигня, он, ничего не понимая, спросил:

– “А чо у тебя с гитарой то?” – “А что у меня с гитарой, все нормально” – попытался защититься я. – “Да она ж у тебя не настроена-то?” – “Что ты гонишь, Витёк?” – я уже начал обижаться, – “я на гитаре уже год играю, и все нормально, никто не жалуется, вон спроси коллег по группе, они подтвердят” – “А что ты там играешь, ну-ка сыграй” – и я взял гитару и заиграл заученную уже сольную партию, он был потрясён но сказал: – “Серега, ты балда, ты ж аккорды взять никакие не можешь, она не настроена, как же так можно, куда вы катитесь, это же тупик, нужно настраивать гитару как положено.

У Витьки в кармане нашелся камертон, издававший ноту “ля”, такой беленький, похожий на сигаретный мундштук. Он настроил мне гитару, и я подумал: «ё-моё, да, блин, так-то оно куда лучше, одноклассник-то прав…» Мы переглянулись с Колей и Игорем, ничего зазорного в этом не было – мы должны были перенимать полезный опыт. В течение месяца я уже учился настраивать гитару, конечно же, пришлось отказаться от “параллельности” колкового механизма, качество звучания аккордов превзошло эту красоту. Я уже стал использовать аккорды, так как их уже можно было из гитары извлекать, однако желания исполнять песни, которые играли тогда все, умение играть аккордами не прибавило, мы хотели создавать свои собственные композиции, для этого мы и создали наш коллектив, и для этого открылись теперь новые возможности.

Информацию мы получали отовсюду, где могли, гуляли по народу полустёртые мутные фотографии рок групп из западных музыкальных журналов, из них мы и узнали, что в группах существует разделение труда, и наш барабанщик-певец выступил с предложением найти барабанщика, чтобы освободить его для вокала. Вспомнили про нашего соседа Рауткина, с которым раньше играли в индейцев. Мы не воспринимали его как музыканта, но как-то раз пришли ко мне братья Лысковские и сказали, что возле мусорного бака наш сосед нашел выброшенный кем-то пустой посылочный ящик, обстругал две тополёвых палки и как начал по этому ящику барабанить, очень здорово, ты бы, Серёга, пригласил бы Олега к нам.

Все наши репетиции проходили в моей комнате в то время, когда родители были на работе. Я поднялся на пятый этаж и пригласил Рауткина проследовать к нам, попробовать себя в роли барабанщика. Теперь перед ним был не просто какой-то один там ящик, а установка!: тазик один, другой побольше, кастрюлька такая и кастрюлька сякая, подушка, и коробка из под чего-то, и тут он как выдал, как разразился такими дробями, нас это поразило, как громко и главное как изобретательно он дубасил по ним, в общем, вопрос барабанщика был снят, у нас теперь был свой барабанщик! Мы поставили ему наши первые записи, он одобрил, сказал, что готов в этом стиле работать сколько угодно, тем более, что учимся в одной школе, приходим с уроков в одно время, дома никого нет, все на работе, можно было громыхать и орать как угодно до самого вечера. Название группы мы меняли чуть ли не каждый день, до “Облачного Края” было еще несколько лет, однако коллектив единомышленников, понимающих друг друга с полуслова, к тому моменту уже сформировался.

Слушали мы исключительно зарубежных исполнителей тяжелого направления, нравились нам и “Beatles”, и Pink Floyd, и “Queen”, мы хотели играть подобную музыку, только на русском языке. Игорь Лысковский на школьном уровне прекрасно мог петь английском языке, однако это не вызывало у нас особого энтузиазма, потому что на языке можно было взять любую западную музыку, коей в то время уже было достаточно, и послушать, а вот на русском ничего подобного в то время у нас либо еще не было, либо мы просто не знали.

Мы использовали тексты исключительно собственного сочинения, до нас стали доходить первые рок пластинки с детальной информацией на обложках, из которой было ясно, что кто песни исполняет – тот же их и сочиняет, в этом мы и видели отличие рок музыки от эстрады, где слова Добнонравова на музыку Пахмутовой исполнял Кобзон или какой-нибудь вокально-инструментальный ансамбль. В то время в нашей стране сочинять песни имели право только члены Союза композиторов на стихи членов Союза писателей. Мы, естественно, не являлись членами никаких союзов, да и ни коим образом не могли ими являться, но, тем не менее, нам это казалось несправедливым, если у человека душа поёт и есть потребность что-то высказать, кто это может нам запретить? То, что звучало по радио, за редким исключением, нам очень не нравилось, мы стремились внести собственный вклад.

Сергей Богаев

Слушая западные коллективы, мы не могли не отметить звучание, понимали, что просто не знаем, как этот звук достигать. В магазинах кроме радиодеталей не было ничего, что могло бы нам помочь, не было ни книг, ни какой либо другой информации. Мы занялись конструированием, пробовали собирать примочки. Скинулись по три рубля на звукосниматель для моей гитары, однако тот звук, от которого замирало сердце, нами был недостижим. Этот звук назывался “фуз”, и я перерыл много журналов и схем, прежде чем спаял эту примочку. Оконечным каскадом я собрал на отдельной платке фильтр, который тогда называли “квакер”. В итоге, моя примочка дала поразительный результат! Мы зазвучали с фузом и квакером! Это было невероятно…

Нот мы не знали, я сочинял по несколько мелодий в день и тут же их забывал, поэтому ребром встал вопрос фиксации наших потугов на магнитный носитель. Я уже разжился первым бобинным четырёхдорожечным магнитофоном “Нота-303”, что обусловило сильный качественный прорыв. Одним микрофоном, повешенным к люстре за провод, нельзя было ничего записать. Глядя на фотографии западных групп, мы заметили, что к каждому барабану – свой микрофон, к каждому инструменту свой, и это логически было правильно, чтобы каждый инструмент был хорошо узнаваем, без отражения от стен, пола и потолка. Среди друзей и знакомых мы бросили клич: у многих уже завелись разные по классу магнитофоны и к каждому прилагался микрофон, а то и два, в случае стерео, мы попросили всех, кому не жалко, отдать нам свои микрофоны.

Насобирали с десяток, однако микрофонный вход у моей “Ноты” был всего лишь один, не было возможности смешать сигналы с десяти микрофонов, и я нашел единственно верное решение. Срезав с микрофонных проводов “пальчики” и пятиштырьковые разъёмы, я зачистил побольше провода, скрутил их все вместе – земли к земле, а сигналы к сигналам, припаял к этой “бороде” пятиштырьковую “эсгэшку” и вонзил её в микрофонный вход. Все было здорово! Все можно было регулировать расстоянием, углом наклона, это уже были тонкости и очень приятные хлопоты, которые давали простор для творчества, эксперимента: так поставишь – один звук, повернул чуть в сторонку – другой, еще куда-то запихаешь микрофон – третий. В общем, у нас уже стали появляться записи, которые можно было даже и послушать, поставить друзьям. Правда, наши одноклассники не очень хорошо восприняли наши эксперименты с сочинением, нам говорили, мол, парни, что вы маетесь фигнёй, ведь есть же нормальные песни – Солнечный остров, Марионетки, Новый поворот, группы Цветы, Високосное лето… Ходили уже тетрадочки с аккордами из рук в руки, друзья говорили нам, что зачем выдумывать велосипед, все уже готово, зачем эти изыски.

Но для нас это было просто неприемлемо, сомнительное счастье играть то, что кто-то уже сочинил где-то в Москве, а мы тут должны подбирать и исполнять его песни… Уверенные в непогрешимости выбранного нами пути мы выходили на собственную, свою дорогу – исключительно своя музыка и свои тексты. Только так и не иначе. Еще одной из серьёзнейших проблем, ставшей на нашем пути, явилось отсутствие реверберации. Мы уже знали о таком понятии – слушаешь музыку, а там, на голосе, или на барабанах такой красивый хвост висит, или эхо, но мы даже не представляли, какими средствами это достигается. В журнале “Радио” об этом ничего не было, но мы уже поняли, что без этого прибора удовлетворение от нашей игры было не полным, не достаточной глубины. И вдруг, приходит новый журнал, из которого я узнал, что можно из нагревателя от электроплитки извлечь вольфрамовую нить, растянуть её, один конец прикрепить к чему-нибудь статичному, а другой приклеить к динамику усилителя, к которой подключена гитара. На дальнем конце растянутой спирали я прикрепил пьезодатчик, снятый с тонарма проигрывателя грамм-пластинок, сигнал от него послал в другой усилитель.

Эффект превзошел все ожидания! Это был почти настоящий холл-эффект, я играл на гитаре много часов подряд, не пошел в школу и едва дождался прихода друзей. Я им это показал, ребята воодушевились, тут же мы сочинили несколько песен с текстами и музыкой, и в первый же день мы записали минут сорок пять, и если бы родители с работы не пришли, мы могли бы записать и больше. В то время, в 79м, от нас стал постепенно отдаляться Игорь Лысковский, он был круглым отличником в школе и шёл на золотую медаль, и с нами ему было уже тяжело. Мы остались втроём, однако это только сильнее сплотило нас. Вдруг оказалось, что у нашего барабанщика Олега Рауткина просто дивный голос.

Он орал так, что его вокал разносился далеко за пределы нашего двора, причем это ему нисколько не мешало барабанить. Мы потихонечку копили деньги, покупали струны. Я выпилил и сколотил первую электрогитару из обычных строительных досок, покрасил, покрыл её лаком, натянул струны за семь рублей и она звучала более, чем сносно. Намного лучше, чем просто акустика с перегрузкой. Звук у нее был уже жесткий, а еще с моим фузом да квакером вообще… Стоял такой неповторимый пердёж, который просто подхватывал тебя и нес вперед как на крыльях, гитара буквально рассекала пространство. Казалось, весь дом прорезает молниями. Сохранилась фотография этой гитары – она была выкрашена в красный цвет.

Мы купили маленький пионерский барабан в качестве рабочего, ибо до того эту роль выполнял старый, на ладан дышащий посылочный ящик из прессованного картона. Я уже не помню, как заканчивал школу, мы решили попробовать себя в модном на тот момент жанре рок оперы. Находясь под впечатлением от излишне припопсованной “Jesus Christ Superstar”, мы запечатлевали на ленте свой взгляд на этот жанр. Наша опера называлась “Явление Дикого Персика Народу”.

Смысл оперы пересказывать бесполезно, но тексты были довольно веселыми. Затем я уже стал более серьезно подходить к аранжировкам. Сделал пять или семь таких штук, в которых уже было какое-то развитие: вступление, начало, куплет, припев, проигрыш, финал… можно сказать первые “вполне законченные произведения”. Конечно, сыгранные смешно, с таким звучанием, что… однако в тот момент нам казалось, елки зеленые, это супер! Просто супер! Не Deep Purple, конечно, не Pink Floyd, но знаете ли, по нашим советским меркам, да еще для домашней записи – очень даже ничего. Плюс, я напаял несколько простейших электронных устройств, которые издавали всякие шипящие, визжащие, журчащие, хрюкающие звуки. Каждая песня обогащалась этим, дабы звучание было более насыщенным. Медленно, но верно, увеличивались наши познания в области электротехники, мы обучались технике игры и формировали вкус, пополняли исполнительское мастерство. К началу 80-го года встал вопрос площадки. Нам очень уже хотелось выступить, показать всем чего мы достигли, но где и как? Кто ж разрешит… худсоветы стояли непреодолимой преградой на пути таких умельцев вроде нас, коих уже достаточно к тому времени развелось в стране и даже в Архангельске.

Домашний период развития группы заканчивался. Мы выросли из размеров моей маленькой комнаты, нужно было что-то решать, потому что втроем нам было уже и не повернуться. Я уже закончил школу, Рауткин еще учился в восьмом, а Лысковский в седьмом. Предо мной стал выбор – куда поступать. Аттестат у меня был хороший, но выбор был невелик. В городе было три института и мореходное училище. Папа – моряк, мне тоже в раннем детстве хотелось стать моряком, как отец. Но в мореходочку меня не взяли “по причине хилого здоровья”, что было особенно обидно, ибо взять меня в армию на Новую Землю в тот же год это совсем не помешало.

Сдал экзамены в техникум связи, но когда выяснилось в сентябре, что нужно ехать в колхоз, а мы как раз собирались записывать свой первый альбом, я наотрез отказался ехать убирать картошку. “Ну, тогда ты у нас учиться не будешь” – сказали мне в техникуме связи. Я подумал: ну и пусть, без вас умею паять и разбираюсь немного… А куда было идти, школа окончена, никуда не поступил, в армию рано. Папа был капитаном, стояли они в ремонте на Архангельском судоремонтном заводе “Красная Кузница”. Привел он меня туда, и я поступил в электроцех учеником электрика. Это был один из поворотных моментов, ибо став уже рабочим главного завода города и будучи комсомольцем, я не мог быть не охвачен заботой заводского комитета ВЛКСМ: через неделю работы в качестве ученика меня вызвали в комитет и стали спрашивать чем я живу, интересуюсь. Я не стал скрывать, что больше всего меня увлекает творчество, и живу я только музыкой.

Облачный Край

– “Какой музыкой?” – спросил меня комсомольский секретарь. Ответить “западной” я постеснялся, поэтому ответил: – “Современной музыкой, электрической” – “Понятно”, – говорит, “Пластинки собираешь, записи коллекционируешь?” – “Да нет”, – отвечаю, – “Ансабль у меня. Сами сочиняем, сами играем и записываемся” – “О! Так ты, значит, небось, соображаешь в технике? Усилители всякие, колонки”, – обрадовался он. – “Да как не разбираться, в этом же самое главное – уметь все подключить, настроить и не сжечь”, – говорю. – “Ну что ж, тогда мы тебя привлекаем к нашей заводской дискотеке. Мы их проводим по субботам в Доме Культуры нашего завода”.

Мне разрешили использовать помещение клуба для занятий музыкой в свободное от работы время, не в ущерб проведению мероприятий. Так мы и перебрались из моей комнатки в ДК, где нам дали каморку, а там… Там была ударная установка!!! фабрики имени Фридриха Энгельса, усилитель “Родина”, настоящий, с колонкой, усилитель “Бриг”, пара каких-то электрогитар, раздолбанных, но настоящих, электроорган “Юность”. Мы чуть с ума не сошли, когда узнали, что всем этим мы можем пользоваться, не ограничивая себя в громкости, не бояться, что кто-то по трубе постучит или шваброй в потолок станет долбать. Счастью нашему не было предела, и теперь я после работы, а друзья после школы – сразу туда, в Дом Культуры. Все деньги, которые я зарабатывал тогда, тратились на покупку магнитных лент, если удавалось их подкараулить в магазине – покупали штук по десять, потому что писали мы все подряд, все что приходило в голову.

Жалко, что все уже пообсыпалось давно. Конечно же, качество звучания на новом оборудовании было выше, чем раньше на порядок, не побоюсь этого слова. Стукнуло мне восемнадцать лет, и мы расстались с друзьями – я загремел на Новую Землю, на передовые рубежи противовоздушной обороны. Через пол года медкомиссия пришла к выводу, что дальнейшее моё пребывание на службе Родины невозможно, меня комиссовали по состоянию здоровья, и я вернулся домой.

Радости друзей не было предела. Вернулся на завод, где меня приняли с распростёртыми объятиями, даже подкупили в мое отсутствие новой техники: усилитель “Трембита”, еще один “Бриг” помощнее, мне он особенно понравился. Купили прибалтийский электроорган и самое главное – электрогитара “Урал”! Вот это была еще одна знаменательнейшая веха в истории коллектива. На этой гитаре я играл с восьмидесятого года аж по девяностый, потому что в девяностом году на фирме “Мелодия” в Ленинграде я записывал альбом “Свободы Захотели” еще на этом лохматом инструменте, который я истязал как хотел без страха сломать, да и сломать “Урал” было по силу лишь трактору.

Вооружившись этим всем богатством, мы каждый день проводили в репетициях и записях. Идеи сквозили изо всех мест, вырываясь наружу, а названия еще у нас не было. И тут произошло замечательное событие, которое дало нашей группе название и утвердило наш авторитет в молодёжно-музыкальной среде города. В 81м году вызывает меня уже новый секретарь комсомольского комитета завода Яков Попоренко и говорит:

– “Сергей, дело такое: на следующей неделе у нас проводится городской конкурс советской эстрадной песни и от каждого комитета комсомола при каждом трудовом коллективе посылается на конкурс коллектив. Мы не можем пройти мимо этого события, а у тебя, как я понял, есть ансамбль. Как я слышал, проходя мимо, краем уха, играть вы умеете, получается у вас неплохо. Одно условие – нужно петь песни советских композиторов” Здесь я попал в затруднительное положение – ведь песни советских композиторов это песни кого? Ясно кого… всех, кто тогда были членами союза композиторов. Нас это принципиально не устраивало, и я предложил ему компромисс:

– “Давай, Яша, мы возьмем тексты советских поэтов, а уж музыку-то мы сами напишем, чем я тебе не советский композитор, у меня советский паспорт, я комсомолец, ударник коммунистического труда, разве я не имею права?” – “Ну, хорошо, конечно имеешь право, кто посмеет тебя этого права лишить… а название ВИА вашего какое? Мы сейчас заявку Горком ВЛКСМ составляем, а в графе названия вашего коллектива пока прочерк. Как вы называетесь?”

– “Мертвые Уши”, – отвечаю я, и секретарь Яша сползает от смеха под стол. – “Сергей, какие “Уши”, ты ж взрослый человек, комсомолец, меня только не позорь, нельзя так называться музыкальному коллективу, это же не банда гангстеров, подумай сам»». Я подумал, что действительно, для конкурса советской вокально-инструментальной песни название “Мертвые Уши” как-то не вяжется, но в голову ничего не приходило.

– “Может еще “Большое Железо” мы думали… а что – здесь Красная Кузница, судоремонтный завод, вокруг полно, можно сказать одно железо вокруг. – “Нет, это всё не то”, – отметает секретарь, – “нужно что-нибудь соответствующее нашему региону, отражающее север, нашу природу, колорит, давай может “Поморы”… – “Ну что “Поморы”, еще скажи “Северяне”… Уже есть ВИА “Поморы” и “Северяночка” тоже есть танцевальный ансамбль, может еще “Облачный Край” назваться – видишь тучи у нас всегда постоянно…” -“О! Всё!”, – обрадовался Яша и сразу говорит своей секретарше, – “Пиши, Таня – Облачный Край, пусть так и будет”. У меня-то просто с языка сорвалось, мне не нравилось, но Яков уже все решил. Ну и фиг с ним, подумал я, пусть будет “Облачный Край”, главное что не “Поморы”, не “Северяне” и не “Корабелы”. Название двусмысленное, то ли край в облаках, то ли облака край, в общем, это было не понятно, и вот и хорошо. Зато красиво. На том и порешили. Ушла заявка, в которой я был записан как автор музыки и руководитель ВИА “Облачный Край”. Графу “музыкальное образование” мы деликатно пропустили, дабы не смущать жюри, а то в последний момент наш выход могли и запретить.

Я взял три стихотворения: Твардовского, Симонова и Орлова. Мы сочинили музыку забойную такую, хардроковую, нечто среднее между Deep Purple, Uriah Heep и Black Sabbath, оделись в вельветовые пиджаки и брюки клёш, как вышли да каааак шарахнули… Мы выступали ближе к концу и надо сказать, что до нас песню “Малиновки заслышав голосок” предыдущие коллективы исполняли семь раз, а “Летний вечер” Стаса Намина исполняли аж девять разных коллективов. Но эти песни были признаны, они звучали в эфире, а тут выходят какие-то странного вида битлы, какой-то Облачный край, а еще ведущая объявляет: музыка Богаева на стихи Орлова – “Его зарыли в шар земной” и, такая грудастая, цокая каблучками уходит. И мы… ба-ба-ах! Ну, зал оторопел, жюри – глаза выпучены, я встретился взглядом с секретарём Яшей, комментарии излишне… Пиздец полный, тишина гробовая, и после третьего номера под стук своих копыт мы покинули сцену.

За кулисами гитарист местного ансамбля, который на танцах там играли подскочил и давай хлопать нас по плечу: – “Ну, вы молодцы, ну вы ваще, ну, вы и вдарили, вот уважаю!”. Это нас немножечко приободрило, мы молча прошли к автобусу, молчаливый Яша Попоренко нам ничего не сказал, но по лицу его всё было видно. Приехали на родной завод, выгрузились, потом через пару дней Яше пришлёт такой поджопник от партийного начальства, за то что на его участке действуют такие охломоны от музыки, и что их послали представлять великий Ордена трудового красного знамени завод “Красная Кузница”. Надо отдать должное, Яша нас тогда отстаивал, дескать, ребята молодые, горячие, еще потренируются, еще научатся, но ему твердо сказали: нет, этих ребят никуда и никогда больше выставлять не надо.

Меня не выгнали из клуба, потому что работу, связанную с дискотеками, я как технический специалист обеспечивал, звук на дискотеке был по тем временам великолепный, и больше ни на какие конкурсы нас уже не дёргали. Про этот случай мы уже не вспоминали и всерьез занялись записью нашего первого студийного альбома. Нам были куплены два стереомагнитофона, на ленту я зарабатывал неплохо – хватало на двадцать бобин в месяц. Мы полностью погрузились в работу и не знали, что секретарь нашего комитета комсомола еще долго продолжал и продолжал получать по шее за нас. Вышла обзорная статья про конкурс ВИА в главной городской газете, там чествовали победивший коллектив за лучшее исполнение “Малиновки”, а коллектив нашего завода заклеймили позором, за то, что выставили на конкурс таких несознательных балбесов, как мы. Но Яков обладал крепкими нервами, сам слушал ту же музыку, что и мы, и он всегда нас защищал, и это было только в первый раз, и сколько было еще впереди. Ему впоследствии пришлось краснеть за нас и перед более серьезной организацией, чем какая-то газетёнка, все самое главное еще ему предстояло. Ныне же, Яков Попоренко – медиамагнат – владелец нескольких телеканалов и радио – станций. Даже Архангельская телевизионная вышка теперь принадлежит ему. А тогда, еще, будучи секретарем местного комитета комсомола, он нам очень помог и именно с ним я и связываю самый начальный этап развития нашего коллектива “Облачный Край”. Кто знает, может быть, если бы не он, так и назывались бы мы сейчас – “Мёртвые Уши”.

ГЛАВА 3: КАК «ОБЛАЧНЫЙ КРАЙ» БУХАЛ С ГРУППОЙ «АКВАРИУМ»

В январе 1982 года приехала к нам в Архангельск группа из Ленинграда, досель нам неизвестная, некий коллектив “Аквариум”. Мы были максималистами, и нам казалось, что если мы кого-то не знаем, то этого просто нет, либо это фигня полная внимания не достойная. Накануне ко мне зашел приятель Олег Зайцев, держатель местного салона, пригласил на концерт в ДК Строителей, но я отказался, сказал, что не любитель русскоязычных рок групп, принципиально мы тогда никого не слушали и не воспринимали. Тремя днями ранее мы только-только закончили запись и монтаж нашего первого серьёзного альбома “Облачный Край – 1” и в мыслях ходить на концерты у нас не было.

Облачный край

“Аквариум” прошел нормально, приглашал их ныне известный писатель, а тогда организатор первого нашего рок клуба Николай Харитонов, только после концерта встал вопрос – где ночевать десяти членам ленинградской группы. Билеты были взяты на послезавтра, а на улице январь, вьюга, стужа, замечательный коллектив “Аквариум” стоит с инструментами на ступеньках Дома Культуры и тут наш друг Олег Зайцев, пригласил всех к себе. У него были замечательные условия, в центре города большая двухкомнатная квартира без родителей. Фактически у него был такой салон, именно там зарождалась городская рок-н-рольная тусовка.

Таким образом, весь “Аквариум” во главе с Николаем Харитоновым отправился туда. Там и заночевали, хорошенько зависли и крепко выпили по случаю концерта. Поутру они проснулись не в самом лучшем настроении, слишком рано – часов в восемь. Это в крупных городах можно было пойти в ларек с девяти утра и поправить пошатнувшееся здоровье – в Архангельске всё начиналось только с одиннадцати. Состояние у гостей было мрачное – бутылок много, но они все пустые, за окном вьюга, уезжать только на следующий день, и стали что-то ребята ругать город, мол что у вас, ребята, тут за дыра, ни хрена то тут кроме снега нету, пива не купить, толи дело у нас в Ленинграде, можно с бидончиком выйти и дожить до “времени икс”, а тут… Стали спрашивать, ну а вообще, что у вас тут происходит кроме советской эстрады и перезаписи альбомов “Машины Времени” и “Високосного Лета”, неужели у вас все такие отмороженные, не в состоянии ничего родить…

Тут Олег Зайцев, как истинный патриот города возразил, что нет, дескать, есть у нас группа, отлично играют, только что на днях закончили запись первого альбома, абсолютно своя музыка, собственные тексты, так что напраслину вы возводите. “Аквариум” воспринял это с иронией и сарказмом, мол “ага, альбом записали, в Архангельске на бытовой магнитофон, ага, молодцы. И что запись есть?” Олег завел наш альбом погромче, и вот тут-то и произошла перемена в настроении гостей. По мере прослушивания альбома в глазах музыкантов появилась заинтересованность, осмысленность, уже и забыли, что до одиннадцати ждать и ждать, они молча прослушали весь альбом до конца и засыпали Олега вопросами.

– “Такого быть не может, ты хочешь сказать, что это в Архангельске записано?” – “Конечно да, моими друзьями в Архангельске, в пяти минутах хоть бы, какие могут быть сомнения?”, – на что ему были возражения, что это как-то больно слишком хорошо звучит, так все записано, что и по питерским меркам то, слишком достойно, а уж по Архангельским вообще нереально. Больше всего сокрушался оператор группы “Аквариум” Андрей Владимирович Тропилло, он просто не мог поверить Олегу, что в кустарных условиях можно получить такое звучание барабанов и гитар, это не вписывалось ни в какие рамки тогда существующих технических условий, трудно представить, что на заводе Красная Кузница на бытовой магнитофон. Никаких технических пояснений Зайцев дать им не мог, предложил поговорить с самим художественным руководителем коллектива – то есть со мной. Его тут же вытолкали за дверь с условием, чтобы “без него” чтобы не возвращался.

И вот сижу я дома, воскресение, только проснулся, на работу не надо, красота. Тут звонок в дверь, кого, думаю, леший с утра принёс, стоит взъерошенный Олег и кричит:

– “Серега, собирайся, пошли скорей ко мне”. – “Что случилось то?”, – спрашиваю. – “Помнишь, вчера я говорил – концерт был, “Аквариума” из Ленинграда, они потом все ко мне пришли, ночевали, послушали ваш альбом… – “И что, дружище, ты по этому поводу прибежал?”, – говорю. – “Да ты не понимаешь, они зовут тебя, немедленно, прямо сейчас, срочно, сказали, чтобы без тебя не возвращался” – “Да нет, иди ты в жопу со своим Аквариумом, и вообще у меня сегодня другие планы, извини. И тут мой друг, обычно мягкий, но тут настойчиво стал требовать:

Облачный Край и Андрей Тропилло

– “Нет, я без тебя не пойду, неужели тебе самому не интересно рассказать, как это вы все сделали, это так интересно, к тому же такие интересные люди, заинтересовались вашим коллективом, а ты так игнорируешь, неужели действительно тебе не интересно?” На что я в сердцах раздраженно сказал:

– “Да пошли они в задницу, Олег, эти интересные люди, с их своим таким любопытством…”

Ну, действительно, никакого мне дела тогда не было, что кого-то из Ленинграда это заинтересует. Альбом записывался для себя и для своих друзей, и с ним не связывалось никаких… да и какие надежды могли быть в те годы. Но, тем не менее, видя его расстройство, которое так и сквозило, в общем, жалко мне его стало что-то, все-таки товарищ наш. Дошли, он открывает дверь квартиры и c порога кричит: “Привел!”

Я зашел в квартиру и в прихожей все ленинградские гости стоят таким полукругом, и смотрят на меня. И я стою в дверях, смотрю на них. Несколько секунд такая тишина повисла, не то что б тягостная, в общем, фиг его знает, как охарактеризовать эту паузу. Я на них смотрю, они на меня, Олег между нами стоит, с ноги на ногу переминается: – “Вот, как я и обещал, Сергей Богаев, руководитель коллектива “Облачный Край”, а это “Аквариум”, вот оператор Андрей Тропилло”.

Поздоровались, и молчание как бы прорвалось, посыпались вопросы. В основном атаковали три человека – Тропилло, барабанщик Женя Губерман и гитарист – Саша Ляпин. Говорили они одновременно, да какие у вас барабаны, микрофоны, какая гитара, что за примочки использовались, в общем все это меня так ошарашило, такой неподдельный интерес, и самое главное, что на эти вопросы отвечать то было нечего… Тут Олег разрядил обстановку, пригласил за стол, а уже пробил заветный час и кто-то уже сгонял в магазин, стол ломился, и все продолжали осыпать меня вопросами. Особенно озадачил меня Тропилло, который все время спрашивал, какой у нас пульт, на что я ничего ответить не мог, потому что просто не знал, о чем идет речь. У нас не было никакого пульта, и я не понимал о чем он спрашивает. Гости подумали, что их дурачат, потому что на записи каждый из восьми предметов ударной установки был слышен абсолютно отчетливо, что было невозможно без индивидуальной подзвучки каждого барабана, двух тарелок и хай-хета. Тогда я и рассказал им, что нет у нас никакого пульта, и что гитара у меня “Урал”, и что примочки я спаял сам на наших транзисторах МП39Б за двадцать копеек, что вызвало опять много вопросов, почему голос так четко звучит, при такой тяжелой музыке, такая разборчивость всех инструментов очень озадачила ленинградских гостей.

Насколько это было возможно в той обстановке, я объяснял как и что – последовательность записи, что сперва пишем гитару с барабанами, потом накладываем бас и клавиши, эту технологию сейчас рассказывать смешно: чтобы звучал каждый предмет установки нужно соответствующее количество микрофонов. Друзья надарили нам с десяток бытовых, прилагаемых к и магнитофонам микрофонов типа МД200, от которых я отрезал штекера и скручивал их параллельно все – земли к земле и сигналы вместе, и вот уже эта конструкция подключалась в микрофонный вход магнитофона толстой бородой. Без пульта установить оптимальную громкость каждого предмета помогал выбор расстояния от микрофона до барабана. Мы писали кусок, затем слушали что получалось, и расстоянием до источника звука мы добивались баланса между инструментами. В общем – каменный век уже на “то” время. Кромешная нищета в плане оборудования заставляла нас работать головой и ставить эксперименты в таких случаях, на которых нормальные люди в больших городах даже и не заморачивались. Для меня это было настолько просто, обыденно и элементарно, что я сидел и не понимал, почему “Аквариум” смотрел на меня десятком пар круглых от удивления глаз.

Облачный Край

Саша Ляпин особенно прицепился к песне “Юный Натуралист”, она основана на гитарном ходе, который проходит по всей песне и на фоне которого лежит текст, ход довольно замысловатый, он не сложный, но Ляпин уже тогда был выдающимся, признанным гитаристом, для него не было невозможных партий, но тут он подбирает мою, сидел, сидел, первую половину играет, а вторую половину не может, не получается у него, все что-то не то. Спрашивает – “как вот это-то сыграно”, – я беру гитару, показываю, он снова пробует и у него опять не получается. Женька Губерман спросил “а какие у вас пластики, какой фирмы ударная установка?…” -“Да какой в жопу фирмы”, – говорю, я и слов-то таких не знал, – “Какая была в Доме Культуры, написано фабрика имени Энгельса… на заводе Красная Кузница какие еще могут быть фирмы… железо советское, которое гнётся от каждого удара как будто из пластилина сделано… а пластики какие были, такие и стояли, наши родные… почему гитара “Урал”… этот вопрос тоже для меня не понятен. А какая еще может быть у меня еще гитара, я, конечно же, видел на пластинках западных групп гитары Gibson, всякий Fender и прочее, но для нас то это было где-то за пределами досягаемости, в другой вселенной, бас-гитару я сделал сам, клавиши ФАЭМИ, тогда продавалась фигня такая, одноголосая… и прибалтийская такая штуковина – электропиано “МИКИ”, сделанное из полированного ДСП, из чего делали шкафы и тумбочки. Пара усилителей и десять бытовых микрофонов. И всё, не было у нас ничего, кроме твердой уверенности в правоте нашего дела, что собственно, нами и двигало. Так я и рассказал нашим ленинградским друзьям, на что Андрей Тропилло сказал, что верится с трудом, однако запись была, её еще раз прослушали, анализировали, по ходу задавая вопросы. В нынешнее время то альбом тот звучит смешно, однако в 1982 году в городе Архангельске он звучал отнюдь даже не смешно и совершенно не по-детски.

Пока мы разбирали наши технологии, обстановка резко потеплела, народ успел хорошо употребить, все подобрели, порозовели, все говорили практически одновременно друг с другом, звякали стаканы, лился рекой портвейн и водка, самые такие демократические напитки всех времён и народов, никто уже не замечал, что за окном суровая северная зима, какая-то закуска была. Тут кто-то обратил внимание, что я так ничего и не выпил, а надо сказать, хотите верьте, хотите нет, я ведь тогда не употреблял спиртных напитков, пришел из армии, двадцати годков от роду, альбом записали первый, мы ведь тогда не пили. Кто-то обратил внимание “А почему Сергей ничего не пьет?” Тут я сказал, простите, я не пренебрегаю, просто не пью, вот соку бы выпил какого, или лимонаду. Все переглянулись, непонятно, как это, рок-н-рольный музыкант, не пьет. Девушка, которая приехала с Ляпиным, может жена, а может и нет, она наклонилась ко мне и шёпотом, так участливо спрашивает:

– “Сергей, простите, а вы что, больной?”

– “В каком смысле?” – недоумённо вопросил я, – “В каком смысле, девушка, больной?”

– “Ну как, вы же не пьёте, а если вы не пьете, этого же не может быть, ведь если человек не пьёт, наверное у него что-то со здоровьем сильно не в порядке…

– “Нет, я не больной, просто не любитель, это нормально, у нас весь коллектив такой”, – неподдельно удивился я.

Сергей Богаев

Надо сказать, что тогда, когда это всё происходило, я еще не понимал насколько это перевернет дальнейшую жизнь нашего ансамбля, какие наступят последствия этой встречи. Мне казалось, что это просто приятная такая тусовка с близкими по духу людьми, они ставили свои записи, привезли новый свой альбом “Треугольник”, но мы тогда не любили такую музыку, в смысле тихую, спокойную. Для нас тогдашних, с нашим музыкальным образованием это казалось слишком тихо и медленно, не сказать сопливо. Но я отдавал себе отчет, что это было совершенно необычно и очень интересно. Мы слушали то “Аквариум”, то наш альбом, Андрей Владимирович выпытывал у меня все подробности записи и тогда как раз тогда он и произнес сакраментальное: – “Давай, запиши мой адрес, у меня ведь тоже своя студия есть”. Он работал преподавателем кружка акустики и звукозаписи в Доме Юного Техника, где и записывались все гранды отечественной рок музыки на нелегальном положении. – “Мало ли что, если будешь в Ленинграде – заезжай, посмотришь, какая у меня студия, да и мало ли что тут у вас в Архангельске случится, потребуется помощь – приезжай, звони в любое время, обращайся без стеснений”. Я записал его координаты с полной уверенностью, что мне это нафиг не нужно и сто лет не понадобится. Не придал этому никакого значения, но из вежливости записал все на бумажку. Как потом показало время – я очень ошибался.

Народ уже к тому времени совсем раздухарился, уже и песни пошли под живую гитару. Помню, как мне понравился Ляпин, его сосуды уже окончательно расширились до нужной кондиции, кровь забурлила, он взял гитару и в дырках между Гребенщиковым поливал соляки. Я услышал, как человек играет, меня просто поразило, как в меру трезвый человек может такое живьем выделывать, ладно западные пластинки, это понятно, но тут обычный живой человек сидит напротив и так поливает. Это вызвало у меня огромный интерес и поражение, впервые я видел, чтобы так человек играл на гитаре. Кроме меня, конечно. Но это если отбросить ложную скромность. Жалко, что не было возможности куда-то пойти, сыграть вместе джем-сейшн, на базу Красной Кузницы это было невозможно, там все по пропускам. Я не мог провести такую большую компанию подвыпивших, шумных и, главное, слишком волосатых для нашего города людей. Эту идею пришлось замять на корню, и все всё понимали. Мы слушали пленку с записью вчерашнего концерта, но прямо скажу, наибольшее впечатление на меня произвела их живая игра на квартире Олега, еще и Женька палочками подстукивал по стулу, ляпинские соло – это звучало куда интереснее вчерашней пленки.

Мне очень понравились тексты Гребенщикова, тексты Машины Времени были слишком поучительны, нас это очень раздражало, такие нравоучения с высоты каких-то таких своих прожитых лет, с высоты какого-то своего особенного понимания чему-то учит и учит. А мы считали, что вроде и сами всё знаем. У “Аквариума” были тексты более подходящими для нас, совершенно противоположные Машине, с юмором, безо всяких сраных философствований и нравоучений. Так и произошел этот первый контакт с музыкальной цивилизацией, который впоследствии оказался для нас знаковым. Как хорошо, что Олег вытащил меня и заставил познакомиться с такими интересными людьми. Николай Харитонов, который все время находился в нашей компании, очень заинтересовался нашим коллективом, потому что слышал ранее про нас, но не воспринимал. Он был тогда главным по рок музыке в Архангельске, его мнение всегда было окончательным, весомым и бесповоротным. Если он приходил к какой-то группе на репетицию, слушал и говорил что нет, это бесперспективное направление, ничего из этого не выйдет, и это уже считалось приговором. Однажды он не вполне легально посетил и нашу репетицию, послушал из-за стеночки, и как мне потом сказали, скривился, мол, ничего хорошего. А тут, когда он увидел реакцию наших ленинградских гостей, он тоже несколько обалдел, потому что их мнение никакому сомнению не подвергалось, уж если такие люди так говорят – то что-то в этом точно есть. С той поры Николай Николаевич удостоил нас вниманием и тоже стал проявлять живой интерес к нашему творчеству. В общем, положительных моментов от этой встречи оказалось масса. Все оно проявилось намного позже – этот день стал вехой для нас.

Под конец нашей встречи, когда мне уже пора было уходить, отношения наши стали уже почти дружеские. И, хотя говорят, что трезвый пьяному не товарищ, а все наши гости были на большой кочерге, а я сидел как стёклышко, но это совсем не мешало – встретились понимающие друг друга люди, и мне казалось странным, что еще вчера да и даже сегодня утром я считал, что ничего у нас в советской стране ничего нет, да и быть не может интересного в плане рок музыки, а вот есть, оказывается, такие люди, которые играют такую музыку, есть такой человек, как Андрей Тропилло, который мне показался таким, ну просто дико умным, он сыпал терминами и произносил слова о которых я и понятия не имел, это производило впечатление – было видно, что он знает проблему изнутри. Я-то в теории был абсолютно лох чилийский, я-то все постигал чисто имперически, методом проб и ошибок, а он всё что ни говорил – подкреплял всякими теоретическими выкладками, что не могло не вызвать моего глубокого уважения и интереса. Было решено, что как только появится свободное время, накопятся отгулы или отпуск, обязательно приеду, и мы что-нибудь может быть и запишем…

Мы обменялись адресами с Гребенщиковым и Губерманом и Ляпиным, мосты были наведены, произошло соприкосновение двух цивилизаций. Эдакий “контакт третьего рода”. Ведь по большому счету – так оно и есть. Прошло уже двадцать два года, а кажется, что было это вчера. Сколько событий произошло с тех пор, но этот день навсегда остался в моей памяти. Озвучилась даже мысль, что, раз уж так произошло, и мы так вот замечательно встретились, познакомились, может стоит сделать какой-то совместный концерт… Но ребята мои еще учились в школе, и пока это было не реально. Я тогда впервые пожалел, что не выпил с ними хотя бы немного, хуже бы точно не было. Где-то часам к двум-трем дня в квартиру набилось уже масса народу, потому что у Олега помимо отсутствия родителей был еще и телефон, что в те времена было особенной редкостью, он успел обзвонить всех, кого мог, и зазвать к себе. Получился маленький такой домашний концерт, я впервые попал на такое мероприятие, досель даже в мыслях не было, что можно такое устроить дома и что может быть такая атмосфера, что можно играть и петь что хочешь… Жалко, конечно, что не было со мной Рауткина и Лысковского, хотя сыграть в акустике мы тогда ничего не могли, это на нас не производило впечатления, но это было ошибочное мнение – я услышал, как могут сыграть музыканты в обычной квартире. У них практически все было под рукой: виолончель, флейта, пара гитар, губная гармошка, любые там кастрюльки, стулья, по которым Губерман подстукивал и все звучало прекрасно, потому что нет никакой аппаратуры совковой, ничего не искажает, не хрипит, не сипит, а звучит все прямо, как есть.

Женя Губерман был удивлен еще и тем, как у нас в записи звучат барабаны. Было известно, что если звук сводит гитарист, то у него под гитару кладется вся остальная аранжировка, и все остальные инструменты запихиваются далеко вглубь, в том числе и барабаны, а у меня, как и у Суворова – барабан любимый инструмент, и никогда своими гитарами я не подавлял ритм-секцию. Женьку удивило такое уважительное отношение с барабанам, и Андрея Тропилло это тоже очень удивило, он не понимал, каким таки образом мы достигли такой звук на МД200, а ведь он был самым опытным на тот момент рок-инженером, который сделал и до того и впоследствии столько много для развития рок-н-рольного дела в нашем Отечестве. Как оказалось, Тропилло и Губерман оказались самими родственными душами, что впоследствии нами было хорошо доказано – это знакомство сыграло большую роль в судьбе “Облачного Края”.

Стоит добавить, что на общем собрании нашего коллектива мы подняли тогда вопрос, что может быть пора бы и завязывать с лимонадами и соками, мы уже не дети и играем, собственно, не для детских утренников, прямо скажем … Так постепенно в нашу жизнь стали входить напитки несколько иного плана, нежели лимонад. Сейчас уже не скажешь, хорошо это или плохо, но именно с этой моей встречи с Тропилло и “Аквариумом” в отношении алкоголя в нашу жизнь были внесены изменения. Втянувшись, мы уже не понимали, как же могли обходиться без этого раньше.

ГЛАВА 4: “ЧУКЧА ИЗ ОРГАНОВ”. КАК ОНИ ВСЁ ЭТО ДЕЛАЛИ…

Итак, к моменту наступления 1983 года в творческом багаже нашего коллектива значилось три альбома самых первых: OK-1, OK-2 и Великая Гармония. За это время мы конечно несколько уже поубавили прыть, потому что писать три альбома подряд в течение одного года можно только по молодости, когда еще накопившиеся идеи буквально переполняют и брызжут и хлещут через край и есть непреодолимое желание как можно скорее это записать. Мы тормознули, решили взяться серьезнее – не гнать такими темпами. Обстановка в стране была уже довольно странная – руководители государства мёрли как мухи и если смерть дорогого Леонида Ильича еще произвела какое-то впечатление, все-таки восемнадцать лет правления, но когда товарищ Черненко ушел в иные миры – это было уже ни в какие ворота…

Сергей Богаев

К записи четвертого альбома мы подошли более серьёзно – это альбом мы писали весь год и вошло в него всего пять песен, довольно достойных, особенно одна, видимо одна из лучших – “Русская – народная”. Альбом хорошо разошелся по городу и даже дальше, но как-то сразу над нашими головами стали сгущаться тучи. Меня по линии завкома, а Олега Рауткина по месту учебы в педагогическом институте уже начинали потихоньку предупреждать о том, что все эти наши увлечения добра не несут, и впоследствии могут серьёзно помешать… мы не понимали чему. Просто не понимали, как это может на нас отразиться. Однако к концу 83, началу 84 стала проявляться некая тенденция – мы чувствовали, что стали закручивать гайки. Партия и правительство всерьез озаботилось всё более возрастающим влиянием рок музыки на растущее поколение, и волей товарища Суслова было принято решения эту самую рок-музыку тлетворную попридушить. Уж больно стала она мешать делу воспитания молодёжи в коммунистических идеалах. Особенно ретиво кинулись исполнять волю партии на местах, и мы на себе это сразу почувствовали.

Уже четвертый год я работал на крупнейшем судоремонтном заводе “Красная Кузница” и вот, в один из дней, подходит ко мне парторг нашего цеха и говорит:

– Cергей! Вот мы, коммунисты, давно за тобой наблюдаем и видим, что ты зарекомендовал себя с хорошей стороны…

А я алкоголем не злоупотреблял, на работу не опаздывал, не прогуливал, дисциплину трудовую не нарушал, вот парторг и отметил, что молодой, положительный, не пьющий, не курящий и кому как не мне, ударнику коммунистического труда, быть кандидатом от нашего цеха в ряды коммунистической партии. Я такого поворота не ожидал, сказал, что, наверное, еще не готов к этому, на что парторг стал убеждать что все за меня и в этом году обязательно от цеха должен быть представлен кандидат и никого лучше меня он в данное время не видит. Мне это членство было до фонаря, но парторг мне нравился и, наверное, как-то сумел повлиять. Не смог я ему отказать, он должен был обязательно представить кандидата и я решил ему помочь. В партию, так в партию. Мне от этого не холодно – не жарко, а человека уважу. Я дал согласие. Прошел все инстанции, а мне было всего 22 года и, чтобы тебя в такие годы приняли, необходимо было получить солидные рекомендации от нескольких партийных собраний разного уровня: партсобрание цеха, завода, собрания комсомольского актива. Везде я прошел, единогласно рекомендован к принятию в члены КПСС и осталась последняя ступень – бюро Соломбальского райкома. Все меня уже заранее поздравили еще накануне, считая, что партийный билет уже в кармане, предвещая, как это здорово отразится на всей моей дальнейшей жизни – стать коммунистом в такие молодые годы.

Этот день стал знаковым. Пришел в райком: сидят несколько таких же как я юных соискателей, они заходят и через несколько минут выходят, прижимая к груди заветную красную книжицу. Вызывают меня. Захожу: просторный зал-кабинет первого секретаря райкома. Длинный стол, накрытый красным сукном. Вдоль стола сидят товарищи коммунисты районного масштаба, а во главе стола сам первый секретарь. Захожу и с порога говорю:

– Здравствуйте.

В ответ тишина. Повисла пауза, тяжелая, леденящая тишина и из этой тишины медленный стальной голос первого секретаря:

– А что это такое за облачная даль?

Облачный Край

Я, честно говоря, даже растерялся, потому что готовился к такому событию: изучил все знаменательные даты, фамилии, был вооружен всей необходимой информацией, но к этому вопросу я никак не был готов. Немного поразмыслив, сообразил:

– Вы, наверное, имеете в виду “Облачный Край”? – Первый секретарь опустил взор в свои записи.

– Да, да, хорошо, Облачный Край, что это такое? Можешь ты нам сказать? Я говорю:

– Это ансамбль, так мы назвались, я и двое моих друзей, вот мы сочиняем и записываем музыку в свободное от работы и учебы время, такое у нас название…

– Ну, понятно, понятно… ну и что же вы несете своим облачным краем, своими песнями, своими произведениями так сказать, что вы несете нашей молодёжи?

Я не знал что ответить, говорю – да ничего мы не несём, просто сочиняем, в свое удовольствие как умеем, мы только учимся на самом деле и еще сами не знаем… На что секретарь оборвал:

– Ты тут дураком не прикидывайся, мы все знаем и ждем от тебя объяснений.

Я не понимал, что от меня хотят, сидевшие по бокам партийцы молчали – сверлили меня холодными взглядами. Я реально почувствовал себя совершившим тяжкое преступление, как на допросе, типа “Покайся, Иваныч, тебе скидка будет”. Не понимая, что от меня хотят, я пожал плечами. Вроде бы всегда старался как лучше, а тут на тебе… Недалеко от него справа сидел товарищ в сером костюме с галстуком, аккуратно причесанный и коротко постриженный, с невыражающим никаких эмоций лицом. Он открыл свою папочку и полушепотом что-то сообщил первому секретарю, а тот и набросился:

– Ну ладно, не понимаешь – хорошо. Ты образец своего так сказать творчества можешь привести какой-нибудь нам тут?

– Я могу вам прочитать текст какой-нибудь из песен, если хотите…

– Вот давай-давай, нам всем очень интересно…

Меня охватила горячая обида – пришел получать партийный билет и такая обструкция, я просто был ошарашен, и по тону первого секретаря было ясно… в партию так не принимают. Передо мной за секунду пролетели воспоминания с того времени, как парторг предложил мне вступить в партию – проход по инстанциям и этот ужасный момент. Я не нашел ничего лучшего, чем процитировать нашу главную песню альбома.

– У нас много песен есть, но я прочитаю одну, называется “Русская народная”:

Ой, ты земля былинная

Земля многострадальная

Огнем не раз горевшая

Моя Святая Русь

Родился здесь и вырос я

Мечтал о вольной волюшке

Какой, не по своей вине

С рожденья был лишен

Здесь есть весьма искусные

Умельцы всевозможные

А чудо-девы русские

Красивы и нежны

Венчает землю русскую

Красой своею славная

Столица златоглавая

Ой, матушка Москва

В палатах и хоромах здесь

Сидят на длинных лавочках

Дубы длиннобородые

Бояре да князья

Ой, государь, не гневайся, –

Каким бы умным не был ты

Коль на местах столько козлов

Какой уж тут прогресс?

Последний куплет я произнёс с особым выражением, сам того не желая, заканчивая декламировать, я обвел правой рукой всех присутствующих на этом собрании. У меня получилось это само собой, я редко читал стихи на публику и этот жест, правда, получился непроизвольно… я закончил, руку опустил и молчу. А в ответ – тишина. Буквально минуту длилась тишина, все восковыми лицами смотрели на меня, потом почти синхронно на первого секретаря, затем снова на меня, затем снова на первого секретаря, и тут он отрывает задницу от стула, медленно встаёт и выставляет вперёд руку с указующим перстом, направленным то ли на меня, то ли на дверь:

– Пошёл вон! Пошёл вон! Воо-он!

Я развернулся, ничего не оставалось делать, как пойти вон. Спиной я чувствовал испепеляюще- сверлящие взгляды сидящих по бокам стола партийцев, впервые, я ощутил на себе настоящую ненависть. Можно представить себе состояние молодого советского человека, комсомольца, не пьющего, не курящего ударника коммунистического труда, когда ему партийный босс вот такие вещи говорит в присутствии руководящих районом партийных деятелей и вновь состоявшихся молодых коммунистов. Я выходил, встречая сочувствующие взгляды сидящих в “предбаннике” за мной в очереди кандидатов – они слышали, что произошло что-то неординарное, и вид у меня был бледный, растерянный, подавленный.

Я не знал, что это только начало событий, которые заставят нас навсегда убраться из родного города. Это был еще только первый гудок.

* * *

Папа ждал меня дома, думал – приду из райкома с кандидатской книжкой, но я не стал ему рассказывать все подробности, не хотел его, прирождённого коммуниста, так волновать. Сказал, что по возрасту мое членство в партии откладывается на неопределенный срок. Я и правда не представлял, что был уже приговорён, мне наивно казалось, что ну не сейчас, так потом… думал все еще будет хорошо. Я не знал, что за канитель вокруг нас затягивается.

Спустя несколько дней в очередную рабочую смену мне на пост позвонили из заводоуправления:

– Богаев! Срочно в отдел кадров.

Я, будучи дежурным электриком по заводу, подумал, что нужно что-то починить и, взяв инструмент, направился в контору. Захожу, говорю:

– Здравствуйте, я дежурный электрик, что у вас произошло?

За столом сидит начальник отдела кадров и широкими глазами на меня пристально смотрит. Надо сказать, что мы и раньше встречались, он никогда ранее не проявлял ко мне никакого интереса, а тут вылупился так, как если бы я зашел к нему без головы. Он вскочил, весь какой-то бледный, (видимо вспомнил, как подписывал мне кандидатскую рекомендацию) и быстро выпалил:

– Так, садись здесь, обожди – и выскочил из кабинета как пробка из бутылки. Через пару минут в кабинет вошли двое. Их надо было видеть! От одежды до лиц, выражения глаз – как в самых лучших фильмах про шпионов. Они были в темных костюмах с тёмными галстуками и по национальному признаку, идущего впереди, я все понял. Знакомые музыканты – студенты меня уже предупреждали, что есть в комитете государственной безопасности такой персонаж, как майор Ваучейский и капитан Кочегаров. Ваучейский был ненцем. Не путать с немцем, Ваучейский был ярким представителем населения северных районов. Студентов проще всего было прижимать к ногтю – они панически боялись отчисления и как следствие того, попадания в ряды вооруженных сил. Они никогда не рассказывали подробностей, единственно, что просачивалось сквозь их напуганный рассказ это то, что разговаривал с ними чукча из органов. Поэтому я сразу понял, кто ко мне пришел.

– Здравствуйте, – я начал первый, – товарищ Ваучейский? На лице его промелькнула тень смущения – понятно, он не ожидал.

– Откуда ты знаешь мою фамилию? – недоуменно спросил он.

– Да кто же вас не знает, – я пытался шутить, но майора это только разозлило. Прошли, сели – ненец на место начальника отдела кадров и рукой указал мне сесть справа, а капитан Кочегаров сел сбоку, впился в меня своим взглядом аки клещ, чтобы наблюдать мои реакции на вопросы старшего.

До меня уже дошел смысл странного выражения и цвета лица начальника отдела кадров, представляли, что они пришли и ему сказали, он, наверное, подумал, что поймали диверсанта-шпиона на его закрытом предприятии… Два с половиной часа эти работники государственной безопасности могущественного государства планеты, меня, можно сказать пацана 22-х лет стали упорно, сперва потихоньку и так, по нарастающей, нагнетая и нагнетая, стали принуждать подписать бумажку.

– Мы не будем долго рассусоливать, вот бери – пиши: я, Сергей Богаев, обязуюсь впредь песни собственного сочинения не производить и не распространять. Дата и подпись… Я на них посмотрел, на чистый лист и возмутился:

– Вы что, серьёзно? Как я могу такое обязательство написать, а вдруг у меня сочинится песня, я же не могу противодействовать, если песня придет в голову, то я её обязательно сочиню, что тогда? На что мне было сказано:

– Ты тут давай, дурака не валяй, всё очень серьезно, всё настолько серьезно, что ты видимо в силу своей тупости наверное не понимаешь, на сколько серьезно, поэтому так вот и говоришь, поэтому просто давай, поменьше болтай, бери ручку и пиши то, что тебе сказано.

Я отказался, говорю, нет, я не буду такое подписывать, вы хотя бы мне объясните, чем, с какой стороны я смог заинтересовать такую организацию, как ваша?

Они переглянулись, – ну, что ж, сейчас мы тебе покажем и докажем чем ты нас смог заинтересовать. Майор кивнул капитану, и тот достал из папочки стопку листов, это были распечатки всех наших текстов.

– Ты, вообще, в школе-то учился, слышал такое сочетание слов, как антисоветская агитация и пропаганда?

– Да, я знаю, что это такое, но какое значение это может быть применительно ко мне?

– Вот сейчас мы тебе и покажем, – и начинают мне зачитывать тексты моих песен. Это было удивительно: бывает, человек перепил, и мозги его заплывают и он мелет всякую чушь, но тут, в здравом уме, представители комитета государственной безопасности, это вам не пуп царапать, начинают нести такой бред:

– То, что вы поете можно понимать и так и так, вот вы имеете ввиду одно – вам 22 года, а другому 14! Он по-другому поймет. Вот сейчас я тебе покажу, берет в руки текст.

Облачный Край

Я никогда не думал, что Сельхозрок – песня молодого агронома из ОК2 может вызвать какие-то нарицания… по сюжету песни молодой человек окончил сельско-хозяйственный институт, получил диплом агронома и по распределению едет в деревню. Приехал на маленький полустанок, трава по пояс, поезд ушел и повисла тишина и только птицы щебечут, ветер шумит, трава, солнце, кузнечики стрекочут, до деревни где-то километра два-полтора, проселочная дорога без асфальта, грунтовая, тёплая земля, а вокруг, слева и справа поля пшеницы, колосится, переливается волнами, парень снимает ботинки и босиком идет вдоль этих полей и поёт:

Дыхание земли

Всецело ощущаю

Я пятками босыми

Стоят хлеба

Безбрежной полосой

О, Как я очарован ими

Вот это мне майор Ваучейский и зачитал. Я был просто обескуражен, у нас есть и покруче песни, но он зачитал именно этот куплет.

– Ты чего прикидываешься, ты, что не понимаешь, что этим текстом ты хочешь сказать, что пока у нас и существуют временные трудности, что у нас народ до сих пор не может обеспечить себя обувью, что у нас такие низкие зарплаты, что народ не может себе купить ботинки?? Ты специально своими песнями обостряешь, у нас временные трудности, понятно, но ты просто пятая колонна, ты как предатель себя ведешь, а молодые ребята тебя слушают.

Меня наполнило чувство злости и обиды. Я не знал, что ему ответить, я думал, что за хуйня происходит? Чувство несправедливости обуяло – как же это так? Пришли два идиота, непонятно каким образом получивших погоны, и лепят такой идиотизм! Это что вокруг происходит? Как не странно, но я верил тогда в какое-то подобие справедливости существующего строя и общества, я слышал, конечно, много рассказов о сталинских репрессиях и от родителей тоже, но я был уверен, что все это в далёком прошлом, что сейчас у нас совсем другие времена и вот на тебе! Я высказал всё, что думал о них, не особо заботясь о последствиях. Будучи немного постарше, я б, наверное, не стал бы так себя вести, но в тот момент я просто не понимал, с чем имею дело. Высказал все, что думал об организации пришедшей ко мне, молодому рабочему-ударнику и тон мой был нелицеприятен. Они просто не ожидали такого отпора.

– А что-то у тебя, Богаев, видать с психикой не в порядке, давай, как мы сейчас позвоним, ты бледный какой-то, вот-вот бросишься на нас, Богаев, может нужно проверить тебя хорошенько, а? Опасен ты для общества, нужно тебя увезти немножко отсюда. Поедем в клинику…

– А вот тут Вы не правы, товарищ Ваучейский, вы ошиблись по поводу моей психической несостоятельности, потому что не далее, как вчера мы все проходили общезаводскую комиссию, где я, электрик четвертого разряда с допуском высотных работ с напряжением свыше шести тысяч вольт, был освидетельствован и допущен городской медицинской комиссией ко всем видам опасных работ. Так что не удастся у вас применить ко мне этот номер. Можем сходить через дорогу в поликлинику и посмотреть медкнижку.

– Ну ладно, вот еще тогда, давай, почитаем песенки твои:

Берегись, душман

Трепещи душман

Не отдам тебе Афганистан

Как Азербайджан

Как Узбекистан

Буду защищать Афганистан

– Что ты хотел эти сказать?

– А что я могу сказать, там воюют наши солдаты, граждане Советского Союза, воюют на территории чужого государства, а воюют как за свою землю, как бы они защищали Украину, Белоруссию, Таджикистан, Киргизию и Узбекистан, Азербайджан – вот так же они защищают Афганистан, на что мне было сказано:

– Ты что, разве ты не знаешь, что наши солдаты там не воют?

– А что же они там делают?

– Ты что, программу время не смотришь, мудак, они помогают мирному населению Афганистана налаживать народное хозяйство – дороги строят, больницы, бани ремонтировать.

– Не знаю, говорю, откуда у вас, у представителей такой конторы, такая информация, но у меня уже несколько моих знакомых корешей там успели послужить, и им повезло вернуться живыми, а кое-кто и не вернулся, так вот как у меня в песне написано, так там все и происходит, поэтому вы мне лапшу про восстановление народного хозяйства, пожалуйста, не вешайте.

Страх уже пропал, в голову ударила кровь. Ну, что они могли со мной поделать? Я не был студентом, у них не было на меня рычагов давления, в армии я уже отслужил, работаю на заводе пролетарием, куда меня пошлёшь, дальше фронта, как говорится, не пошлёшь…

– Ну ладно, что с тобой поделать, будем разговаривать с тобой в другом месте.

Сергей Богаев

Они встали и молча ушли, презрительно вздыхая. Я вернулся на рабочее место, а туда уже успела дойти информация, все подумали, что из уголовного розыска ко мне пришли, я сказал, что они ошиблись, и все в порядке. Однако эти два долбоёба не нашли ничего лучшего и прямо оттуда направились прямиком на работу к моей маме. Приехали к ней, зашли, она работала начальником цветочного хозяйства города Архангельска, кабинетики там маленькие, все слышно, у мамы посетители были, а они с порога достали свои удостоверения и сказали:

– Мы по поводу вашего сына, должны вас предупредить, что ваш сын будет привлечен к ответственности за антисоветскую агитацию и пропаганду. Если вы не сможете на него повлиять, то вы его долго не увидите.

Что руководило мудаками, было ясно. Я сомневаюсь, что была какая-то команда свыше так действовать, это было их личная месть за то, как я с ними вел себя, не испугался, и вот они нашли такое слабое место, пришли к маме и опозорили её на весь коллектив. Мама знала о сталинских репрессиях, пережила блокаду и, в итоге, я пришел с работы и узнал, что маму увезли на скорой прямо с рабочего места.

Вот такое было начало наших взаимоотношений с властью, хотя конечно, никакой строй свергать мы и в мыслях не имели, просто пели, играли от души то, что приходило в голову, что волновало. Отображали в песнях то, что было небезразлично, но вот преступили черту, тем самым навлекли на себя гнев людей, которые в те годы уже душили и топтали рок-музыку по всей стране.

В один прекрасный день мы приходим на очередную репетицию в дом культуры, вахтёр ключ не дает, говорит, не велено давать по распоряжению директора, вот, идите к нему. Я прошел к директору, он говорит правда, распорядился, дескать, приходили пожарники и нашли грубые нарушения в эксплуатации – такое количество проводов у вас везде на полу, на стенах, все это грозит жутчайшим пожаром и он приказал все убрать там. Я стал убеждать его, что сам электрик, и это гитарные провода, там ток максимум от батареек, но директор был неумолим.

– Вы скажите, что на самом деле случилось, я хочу знать, в чем дело… Директор помолчал немного и говорит:

– Ты знаешь, вот когда я был в твоем возрасте – тоже был молодой, горячий, тоже много говорил порой, то, что не надо говорить, и делал то, что не надо делать… Ну, ты понял, надеюсь, всё?

– Да. я понял. Понял, что провода тут не причем. Директор еще добавил, что не далее, как вчера приходили двое в штатском, ты знаешь, кто это такие?

– Да, я, скорее всего, знаю, кто это.

– Ну, всё тогда, Сергей, не обижайся, но я в этой ситуации ничего не могу поделать, как мне было сказано, так я и действую.

Мне было все понятно, я был к нему без претензий. С этого момента судьба группы Облачный Край в Архангельске было предопределена. Город для нас был закрыт.

ГЛАВА 5, ЧАСТЬ1: АНДРЕЙ ТРОПИЛЛО ЗАПИСЫВАЕТ ГРУППУ “ОБЛАЧНЫЙ КРАЙ”. – “ДВА ЛИТРА ЧИНЗАНО”

…К весне 1984 года положение нашего коллектива сложилось довольно плачевное. Мы обошли все учреждения культуры Архангельска в поисках помещения для звукозаписи и репетиций, но безуспешно. Везде получив отказ, приуныли. О концертных выступлениях Облачного Края не могло быть и речи. Друзья мои уже стали несколько отходить от музыкальной жизни: Лысковский оканчивал школу и сдавал экзамены, а Рауткин переходил на второй курс Харьковского института физкультуры, перевелся на Украину. Материал у нас был, но негде было его записать и вдобавок, я остался фактически один.

Андрей Тропилло. 1984 год.

(фото из архива Алексея Вишни)

Рокерская жизнь Архангельска совсем захирела – в основном наша Мельпомена состояла из студентов трех ВУЗов: медицинского, педагогического и лесотехнического. Их достаточно было вызвать куда надо и пригрозить отчислением, чтоб они быстренько попрятали свои гитары в дипломаты с тетрадями и постриглись. Лично я в армии уже отслужил, работал на заводе, и мне это было не страшно. Не желая никак подводить своих товарищей, я решил на время отпустить их восвояси – учиться и налаживать собственную жизнь. Тут я и вспомнил про Ленинград и предложение Андрея Тропилло записаться в нормальной студии.

В нашей северной тусовке уже ходили слухи о том, что в Ленинграде все проще с этим делом, даже образован некий Рок-Клуб, под крышей которого объединены практически все ленинградские рок-музыканты и у них официально есть возможность выступать. Их даже не разгоняет милиция и никаких мер к музыкантам со стороны власти не применяется. Вольный город, в общем. Я нашел телефон Андрея и позвонил.

– “Давай, собирай своих парней, и приезжайте” – Тропилло нисколько не колебался. Он работал в Доме Юного Техника и преподавал в кружке Акустики и Звукозаписи, а летом все пионеры на каникулах, студия была свободна. Весьма относительно свободна, надо сказать, поскольку в Питере было много групп, а Тропилло, на тот момент, был только один. Я предупредил, что никто, кроме меня, приехать не сможет; Андрей обнадежил, что в Ленинграде много кайфовых музыкантов и раз такое дело, найдется, кому сыграть и на клавишах и на барабанах.

Я взял несколько отгулов, немного за свой счет, купил билет на самолет за 19 рублей и прилетел. Волновался: раньше мы приезжали в Ленинград с мамой, а тут я один, неизвестно куда приехал, и честно говоря, я не представлял, как смогу записаться с незнакомыми музыкантами в непривычном месте… я ступил на эту землю, и половина моих фобий рассосались сами собой. Взял такси и поехал на Охту.

Чем ближе мы подъезжали к студии, тем меньше сомнений у меня оставалось. Тропилло вышел на улицу меня встречать – тут и я подъехал. Мы поднялись на третий этаж, где находился кружок Андрея и, переступив через порог, окинув взглядом это помещение и всё, что там находилось – ахнул. Увиденное превзошло все мои фантазии. Мне казалось, что наша студия в Красной Кузнице – это некий прорыв в студиостроении – но по сравнению с этой – конечно же, детство золотое. Две больших комнаты, разделённых большим двойным окном, а в аппаратной большие студийные магнитофоны, под оконной рамой – огромный микшерский пульт.

От моего восторженного созерцания всех этих богатств меня отвлек заданный смущенным тоном вопрос Андрея – “а как у тебя, Серега, обстоят дела с финансами?”. Я спросил в чем проблема, Андрей намекнул, что времени то уже 12, и как говорится “время срать, а мы еще не ели”…

С финансами у меня было очень даже неплохо: я поехал в Ленинград сразу после зарплаты, а зарплата у меня была как у нормального советского пролетария на – 250 рублей – не то, что у простого советского преподавателя. К тому же, незадолго до отлета в Ленинград я купил билет “Спортлото”, угадал четыре номера из пяти и выиграл аж 168 рублей. Андрей провел меня по близлежащим торговым точкам, которые меня поразили обилием всяких продуктов, потому что по сравнению с Архангельском – в Питере был настоящий продуктовый и напиточный рай.

Мы наполнили два больших продуктовых пакета довольно-таки вкусными и полезными вещами, которые ранее я видал лишь по телевизору: сосиски, пару сортов колбасы, сыры мягкие и твердые, а главное!… в одном из охтинских гастрономов был отдел “Бакалея”, а в нем… там я увидел в реале то, что ранее мне было доступно лишь на киноэкране – итальянский напиток “Чинзано” из фильма “Возвращение высокого блондина” – я сразу взял целых два литровых пузыря мечты моей юности, на что Тропилло стал меня отговаривать, дескать мол “вот же есть нормальное, за рубль семьдесят, португальское вино ленинградского разлива”, на что я возразил, что такого я и в Архангельске теоретически могу отыскать, а вот Чинзано я даже во сне ни разу не видел – только в кино.

Мы принесли это все в студию, разложили на столе и приняли решение не приступать к работе в день приезда, а как следует отметить начало нового этапа наших взаимоотношений. Андрей нарыл где-то два гранёных стакана и мы их подняли за то большое и светлое, что нас ждет впереди, за то, чтоб ничто не сбило нас с дороги, которую мы сами для себя выбрали и которая для нас – самое важное в жизни.

Вермут Чинзано Бьянко алк 14.8 0.5 л ст бутылка Италия.

Уже через полчаса мне казалось, что мы знакомы триста лет, Андрей произносил много всяких непонятных технических терминов, неведомых ранее словосочетаний, я слушал и делал такой умный вид, понимающе кивал и Тропилло было тоже приятно, что он общается с подкованным в техническом плане специалистом – ведь несколько лет до того я уже занимался подобным делом, результаты которого получили высокую оценку Андрея и музыкантов группы “Аквариум” – я имею в виду наш первый альбом и первый приезд ленинградцев в Архангельск. Хотя мне приходилось пользоваться средствами куда скромнее, чем располагали здесь. Мы общались практически на равных, что мне было, несомненно, приятно. Я все больше убеждался в том, что, не зря-таки, бросил все, и приехал.

В какой-то момент нашей беседы Андрей предупредил меня, что, несмотря на кажущуюся по сравнению с Архангельском вольницу – ухо необходимо держать востро, не забывать, в какой стране мы живем, и расслабляться не стоит. Наш ансамбль уже был занесен в списки запрещенных групп и Андрей порекомендовал мне никому из случайно зашедших работников ДЮТ не говорить про Архангельск и не произносить название нашего коллектива вслух. Я поклялся держать рот на строгом ошейнике, однако прокололись мы буквально в течение часа. Один из зашедших работников дома пионеров, как раз тот преподаватель, которого Тропилло подозревал в стукачестве, кинул беглый взгляд на стоящие на столе два пакета с “Чинзано”, на которых было большими буквами написано – “Архангельску – 400 лет” и спросил с хитрым прищуром: – “Северянин?” Я стал отнекиваться, выдумывать с какой я станции метро, но тот хмыкнул, кивнув на мои пакеты, и удалился с миром.

Ближе к вечеру встал вопрос о ночлеге, Андрей уже все продумал. За год до того, я состоял в переписке с его учеником Лешей Вишней, который жил на Большеохтинском проспекте, в нескольких минутах ходьбы от студии, и жил он один в огромной квартире – родители летом уезжали на дачу.

О Лешке вообще разговор особый – я очень удивился, получив его письмо: он написал, что занимается в кружке у Андрея Тропилло и наш альбом, который я выслал в Ленинград год назад, Тропилло представлял на занятиях как дидактический материал – наглядное пособие по кустарно-домашней звукозаписи, как пример созидания “всего из ничего”… Алексей очень проникся этой идеей и тоже решил соорудить у себя дома некое подобие студии и вот этими мыслями он и поделился в своем письме.

В каждой строке буквально сквозила такая подкупающая искренность и неподдельный энтузиазм, с которым Вишня собирался заниматься делом, которое и меня больше всего интересовало – запись музыки собственного сочинения на магнитный носитель. Отмечу, что звукозапись для Вишни было всегда приоритетней исполнения – он начал записывать себя задолго до того, как у него появилось, что записывать.

Прекрасная, просторная, квартира была в полном распоряжении Алексея – это было очень редкое и ценное явление – когда любимым делом, можно заниматься ни в каком-нибудь подвале, старом гараже или переоборудованном складском помещении, а в благоустроенной квартире, когда тебе не капают на мозги ни родители, ни соседи. В силу того, что Вишня был человеком общительным, с прекрасным чувством юмора – его квартира стала излюбленным культовым местом самых лучших музыкантов Питера, неким культурным центром. В итоге, когда мы допили наше Чинзано – встал вопрос о горизонтальном положении, и мы с Тропилло направились к Алексею. Зашли в магазинчик, купили пару пузырей, еды.

Несколько минут – и нам открывает дверь большой человек с доброй улыбкой на лице. Тропилло представил нас друг другу и Вишня с порога стал демонстрировать мне свою домашнюю студию, которая также поразила меня своими техническим на тот момент совершенством и я еще раз подумал о том, сколь же велика разница между Архангельском и Ленинградом, и мои последние сомнения в целесообразности моего приезда растворились в дыму Лешкиных папирос. В один день я побывал аж в двух студиях звукозаписи, да таких, о которых сам мог только мечтать, и даже не представлял, что в нашей стране в личной собственности может быть такое великолепие. Оказалось, что есть – у людей, с которыми мне посчастливилось быстро найти общий язык.

Наше общение затянулось, уже затемно Тропилло заторопился к семье, мы посадили его в такси и отправились спать. Но было не остановиться – Вишня ставил мне записи разных ленинградских и московских коллективов – знакомил меня с неведомым ранее явлением “подпольный русскоязычный рок”.

Конечно же, в Архангельске ничего подобного я услышать не мог – если бы кто-нибудь из наших исполнителей вышел на сцену и спел бы “я есть я, меня избрал народ, вот так вота бубубу вас в рот” на манер московского “ДК” – был бы неминуемо “расстрелян на месте”. У меня было впечатление, что я посетил какую-то другую страну. Совершенно сбивало с ног осознание мысли, что чем ближе к центру – тем больше свободы. В Москве, столице, где Политбюро и это самое ЦК – тут же рядом и “ДК”… В определенном смысле, прослушивание “ДК” в тот момент меня сильно раскрепостило, и наши тексты стали жестче, а так как я всегда все сочиняю непосредственно “на станке” – во время записи, это влияние сказалось уже на “Ублюжьей доле”.

Спать совершенно не хотелось, хотелось прямо сейчас схватить гитары и что-нибудь записывать. Однако часам к семи, Алексей постелил мне в просторной спальне, и я долго пытался уснуть. Навалившие на меня впечатления первого дня в Ленинграде отбивали сон, и все же когда мне удалось погрузиться в небытие – снилось что-то сумбурное, хаотичное и не поддающееся описанию.

Проснувшись ближе к полудню, я вышел на кухню и здесь меня ожидал следующий нокаут судьбы – на стопе стояло несколько бутылок пива, что для Архангельска – абсолютно экстраординарно. Гостеприимный хозяин с утра успел сгонять в магазин и когда я проснулся – в сковородке его уже что-то скворчало. И хотя похмелья сильного и не было, однако очень приятно, что день начался с таких эмоций. А тут и Тропилло позвонил – сказал, что труба зовет, и я засобирался.

Стал упаковывать свои гитары – Урал, свердловского завода музыкальных инструментов и самодельный трехструнный бас, который я сделал сам, выпилив на заводе необходимые детали. Три струны на нем были потому, что то ли материал я выбрал слишком хилый, то ли просто ошибся в расчетах – при натягивании четвертой струны гриф гитары выгибался дугой, инструмент принимал форму лука. Три струны он еще как-то держал, что мне вполне было достаточно – в записи все равно никто этого не распознал, потому что, как говорится – не от того наши домики покосились, и при наличии определенной квалификации и на трех струнах можно было достойно сыграть практически любые басовые партии, что я и делал. Кроме этих гитар я привез свой агрегат типа фуз, который я сам спаял в 80м году и до тех пор ни на что не менял, потому что благодаря именно этому техническому средству у нас был такой, ни на что не похожий, гитарный звук.

Со всем эти скарбом я направился в студию. Там уже были несколько музыкантов из групп “Пикник” и “Тамбурин” и когда я распаковал весь этот парк своих инструментов – рокеры, обступив мое добро полукругом, стали дико ржать и показывать пальцем. На вопрос “как же на таких дровах можно музыку играть” я ничего не ответил, подумав, что “играть надо уметь и все”… Через некоторое время Тропилло прогнал всех лишних, водрузил на магнитофон AMPEX, размером с холодильник, бобину с широкой пленкой, диаметром с долгоиграющую грампластинку и мы начали звукозапись.

Алексей Вишня на квартире у Нины Трубецкой. 1984г.

Фото А.С.Волкова (фото из архива Алексея Вишни)

Барабанщика со мной не было, так как я приехал один, без ансамбля, решено было использовать неведомую мне досель технологию записи под метроном. Была у Андрея советская драм-машина “Лель”, звук у нее был наимерзейший, но в качестве метронома её можно было использовать вполне, хотя её собственный шум был едва ниже самого звука. Мы выбрали темп, записали метроном на первый крайний канал, и вот таким образом я стал поочередно записывать весь материал – песню за песней, как всегда уже окончательно додумывая партии в момент записи. Аккомпанирующую гитару и бас первой песни я записывал два часа – очень волновался и привыкал к магнитофону. Затем, дело пошло побыстрее.

Мне так понравилась многоканальная запись, я понял – все наши опыты с бытовыми магнитофонами безвозвратно ушли в прошлое и впереди у нас новые ориентиры. Мое восхищение Андреем Тропилло росло – все-таки человек, рискуя рабочим местом, смог в таких партизанских, подпольных условиях своими руками создать такое дело… На фоне всей этой эйфории меня обуяла жуткая досада, что всего этого не видят мои друзья – Коля и Олег.

Пока я в течение первой недели записывал гитары, Тропилло искал барабанщика, что представилось делом отнюдь не простым, ибо музыку такого плана играли довольно-таки редко. Наконец, уже, когда были записаны гитары и бас – появился барабанщик группы “Тамбурин” Саша Петелин – мы друг о друге ничего не знали, но он откликнулся на предложение Андрея поиграть в студии.

Послушав материал он оживился – “Псс, да что тут играть-то, проще пареной репы, я-то думал, что действительно что-нибудь сложное…”, но здесь он, надо сказать, слегка погорячился, потому что после нескольких пробных дублей оказалось, что музыку такую играть ему еще не доводилось и что это посложнее, чем то, что он выигрывал в группе “Тамбурин”: он сыграл несколько песен, из которых в альбом вошла лишь одна – “Соси – посасывай” – там он сыграл действительно здорово, мы её оставили. Но вечером, уже прослушивая записанный материал, решили все-таки, что Петелин не очень подходит для нашего проекта и надо искать другого – более жесткого, техничного, агрессивного и энергичного.

Тропилло вспомнил, что есть у него барабанщик, который сможет выполнить такую задачу – тем более что я его уже знал – Женя Губерман, он приезжал с Аквариумом в Архангельск, о чем я уже писал. Когда Женя сел и начал сходу играть, я просто обалдел. С музыкантами такого уровня мне еще общаться не приходилось, к тому же барабаны я сам очень люблю, это один из любимых моих музыкальных инструментов. И когда я услышал, как на мою гитарную музыку накладывается такое звучание ударной установки с такой техникой, с такой выдумкой – я просто припух от восторга, от неожиданности и от всех нахлынувших на меня чувств! К тому же Женя оказался в общении таким простым, приятным человеком, что было очень удивительно – было лестно, что настоящий профессиональный музыкант, в отличие от нас, дворовых любителей, и такой вот музыкант согласился с нами играть. Еще меня удивило то, что Женя вообще не пил никогда и ничего, страшно сказать – ни вина, ни водки и даже игнорировал пиво, что для меня было вообще что-то из области запредельных высот. Тем не менее, это было так.