Из Лондона в Москву

Опубликование частного дневника требует некоторого пояснения. Я всегда вела дневник, подробно описывая даже ничем не примечательные дни, но всё же я не писатель. Я даже испытываю чувство неловкости, что осмелилась встать вровень с теми, кто публикует свои тоненькие книжки после непродолжительной поездки в Россию. Мои воспоминания не претендуют на всестороннее освещение событий в России. Я посетила только Москву, где главным моим увлечением было создание портретов, а не политика.

Мои впечатления о большевизме и о воззрениях большевистских вождей складывалось из мелких деталей, чаще всего – случайных наблюдений. Например, когда однажды меня спросили, какую позицию занял бы Бернард Шоу в новом Кабинете лейбористов, то они очень удивились, что этот вопрос вызвал у меня только смех.

В Англии есть люди, которые негодуют по поводу моих скульптур Ленина и Троцкого. А в Москве многих возмущал тот факт, что я вылепила бюст Уинстона Черчилля и выразила желание запечатлеть в глине Де Аннунцио.

Но я, прежде всего художник, и поэтому меня интересует внутренний мир человека, а не его политические убеждения. Я люблю человечество таким, какое оно есть, со всеми своими сильными сторонами и слабостями, устремлённостью и страхами, честностью и недобросовестностью, благородством и подлостью. Если я и увидела в большевистских вождях нормальных людей, способных к пониманию и проявлению доброты, то это, скорее всего, потому, что им не чуждо ничто человеческое. Они такие же люди, как и все.

Мои собственные политические убеждения расходятся с точкой зрения мистера Ллойда - Тем не менее, во время званного обеда я оказалась рядом с ним за одним столом и очень приятно провела время, рассуждая на отвлечённые темы, совсем не касаясь политики. Вполне возможно, что и Премьер-министру это тоже доставило удовольствие, поскольку наша беседа предоставила ему возможность отвлечься от повседневных забот. Похоже, что некоторые советские высокопоставленные лица, с которыми мне приходилось общаться, были также довольны, и даже в большей степени, чем мистер Ллойд Джордж, возможностью просто поговорить с человеком, а не вступать в политические дискуссии. Особенно этим отличался Троцкий, очень образованный и открытый человек, в беседах с которым мы вообще не касались Революции!

Перед отъездом в Россию, мой кузен Уинстон Черчилль и Амброуз МакЭвой (Ambrose McEvoy - английский портретист - Ред.) посетили мою мастерскую. Незадолго до этого, во время совместного ланча с МакЭвоем, он рассуждал о том, что мне не следовало открыто встречаться с представителями большевистских эмиссаров в Лондоне, и рекомендовал никому не говорить о предстоящей поездки в Россию. Я помню, что Уинстон назвал большевизм крокодилом, которого надо либо застрелить, либо тихонько обойти, чтобы не потревожить. Но мне показалось, что ему самому нравился первый вариант. Тем не менее, я всегда любила его как брата и восхищалась его бесспорным мужеством и целеустремлённостью. Хотя наши мнения не во всём совпадали, мы всегда находили общие темы, и нам было интересно вместе.

Однажды, во время работы над его бюстом, он задумчиво сказал мне: «Клара! У тебя самое завидное положение в мире: ты – женщина, ты – художница, ты свободна, и у тебя есть дети». Он часто спрашивал меня: «Ты понимаешь, как тебе повезло?». Я же сомневалась, что для женщины самым ценным в жизни является её талант. Да, конечно, всё самое хорошее и интересное, всё, что я ценю в этой жизни, пришло ко мне через мой труд, моё творчество.

Я не всегда работала, поэтому в моих дневниках есть места, посвящённые смене настроений и малоприятным событиям. На страницах дневника я писала о том, что недовольна своим воспитанием. Не каждый готов рассказать о себе. Но меня часто спрашивают, почему я стала работать.

Когда-нибудь, не имея больше сил заниматься скульптурой, на закате своей жизни я стану писать книгу. В ней я честно, шаг за шагом, опишу события своей жизни. Не все захотят прочитать эту книгу, потому что в ней будет говориться не только о счастливых событиях. А многие не любят сталкиваться с реальностью.

Должна признать, что я попусту растратила несколько лет своей жизни. Как и большинство сверстниц, я воспитывалась на том, что девушке моего круга достаточно знать французский язык, делать маникюр и заботиться о причёске, чтобы удачно выйти замуж и прожить потом счастливую жизнь. Я не торопилась с замужеством. Чем больше ко мне приходило осознание того, что от меня ожидали выгодно выйти замуж, тем больше мне хотелось остаться старой девой. Помню, как однажды летним вечером я шла через площадь домой. В одном из домов окна были широко раскрыты и портьеры подняты вверх: там давался бал. С улицы музыки было совсем не слышно, и поэтому вращавшиеся в молчаливом танце фигуры выглядели нелепо. Я словно увидела себя со стороны. Это произвело неизгладимое впечатление. Жизнь казалась скучной, бесцельной и пустой тратой времени.

Вскоре я надолго уехала в Италию. В маленьком рыбацком селении я училась любить и понимать людей. Под небом Анакапри, вдали от туристских троп, а особенно в Риме и Флоренции, где нас повсюду окружают прекрасные творения искусства, а не просто миниатюрные обнажённые фигурки в бассейне, я прониклась любовью к скульптуре. Когда служитель музея поворачивался ко мне спиной, я касалась своим пальцем мраморного тела, при этом руки у меня дрожали, а сердце было готово вырваться из груди.

Зиму я провела в Стокгольме в гостях у принцессы Маргариты и кронпринца Швеции. Принцесса Маргарита, англичанка по происхождению (она была дочерью герцога Коннаута), оказалась чрезвычайно артистичной личностью. Она так талантливо писала картины, что ведущие шведские художники говорили, если бы она не родилась принцессой, то непременно стала бы выдающейся художницей. Хотя у принцессы Маргариты было много различных обязанностей, связанных с её положением, нам удалось плодотворно провести вместе время. Она дружила с некоторыми интересными художниками, и они свободно навещали нас и давали оценки нашим работам. Мы работали с увлечением и достигли больших успехов. В снежных сугробах мне виделись удивительные формы, и я испытывало большое удовольствие, перенося их очертания на холст. Даже краски и тени не так сильно захватывали меня: форма стала главной темой.

Затем произошло то, что должно было произойти. Это случилось в Англии, в один из нескончаемых летних дней, хотя этот день казался слишком скоротечным. Я обручилась и начала готовиться к свадьбе. Следующие четыре года я провела в поместье, на природе, и успела многое забыть. Только изваяние по-прежнему оставалось моей мечтой. Двое чудесных малышей – лучшее из того, что я произвела на свет. Наш сельский дом в стиле Тюдор находился недалеко от Гвилдфорда в графстве Суррей. А в соседнем поместье, называемом Комптон, проживала миссис Уоттс, вдова известного художника Джорджа Фредерика Уоттса.

Ей принадлежала гончарная мастерская. Эта мастерская была с претензией: там создавались изумительные садовые вазы в итальянском стиле и забавные фигурки небольших размеров. В Италии подобная мастерская была бы по плечу только большому мастеру, можно даже сказать гению своего дела, но и в Суррее дело было поставлено хорошо.

Я стала приносить домой ведёрки с глиной и лепить что-то на своё усмотрение. Миссис Уоттс давала мне советы и поощряла моё увлечение. Так что начинала я обычной дилетанткой.

Когда зажёгшийся во мне маленький огонёк стал разрастаться в обжигающее пламя амбиций; когда я поняла, что неодушевлённая глина может оживать, мой прозорливый муж, уставший от домашней неустроенности, сказал: «Хватит». И разгоревшееся пламя было затушено рутинной работой по дому.

Что произошло потом? Война, внезапная и всепоглощающая! Брошенные дома, вооружение, разорившиеся бизнесы, разбитые надежды. Затем – рождение сына, а шесть дней спустя я стала вдовой. Мир переменился. Но погасшему огоньку вновь дали возможность воспламениться. Мой хороший знакомый Джон Твид, бывший ученик Родена, пригласил меня поработать в его мастерской. Там я познакомилась с профессором Лантери, который предложил мне учиться в его частной мастерской при Южно-Кенсингтонском Колледже Искусств. Принцесса Патриция, с которой я дружила в детстве, ради развлечения стала мне позировать. Профессор Лантери помогал моей работе, и маленькая статуэтка вызвала много похвал.

Вскоре профессора не стало. Для меня он навсегда останется святым, даже его внешность напоминала святого. Мне очень его не хватало, он был замечательным другом. Его смерть заставила меня встать на ноги в этом новом мире. И этот новый мир начал давать мне заказы на портреты. Таким образом, я побежала раньше, чем научилась ходить, я научилась шагать (и ползать тоже) потом! Пять лет я училась и одновременно зарабатывала, я бралась за любую работу. Мне повезло, у меня было всё: любимое занятие и здоровье. Вера, воодушевление и способность к работе помогают преодолевать любые трудности нелёгкого пути. И я знаю, впереди у меня ещё долгая дорога, к моей радости, конец её очень далеко. Думаю, мне удалось обрисовать в общих чертах, как я жила до настоящего момента.

Начну описание событий с того дня, когда я встретила в Лондоне Каменева. Начало кажется внезапным, но всё, что произошло до этого, не имеет с ним никакой связи. Довольно часто незначительное событие может круто изменить нашу жизнь. В августе я собиралась вместе с друзьям отправиться в путешествие на яхте. Весь год я много работала и сильно нуждалась в отдыхе. Яхта уже стояла у причала. В день нашего отплытия мой друг предложил познакомиться с Каменевым и Красиным. Я с радостью восприняла это предложение, было очень любопытно встретиться с настоящими большевиками, поскольку не имела о них ни малейшего представления. Я часто думала, что если бы мне предложили на выбор сделать бюст, то я непременно бы выбрала Ленина, самого интересного, загадочного и такого недоступного человека! Даже не могла и мечтать, что мне представиться этот шанс.

Меня часто спрашивают, почему я, женщина, отважилась на общение с большевиками. С большим убеждением утверждаю, что присутствие женщины всегда вызывает рыцарское отношение к ней. Лучше, когда тебя защищают все, а не только один. И в Москве, и в Нью-Йорке, я ощущала это галантное отношение к себе.

Но пора остановиться. Моя книга уже набрана для печати, и посыльный стоит в дверях в ожидании, когда я закончу последние строчки этого вступления. Вспоминается, как долго и напряжённо Уоттс работал над скульптурой «Физическая энергия». Уоттс не был скульптором, но его «Физическая энергия” выразила сущность самого художника. Я не писательница, но подобно Уоттсу, я вложила самое сокровенное в эти строки. И уже ничего нельзя изменить и исправить.

Клэр Шеридан.

Нью-Йорк, 12 февраля 1921 года.

14 августа, 1920 года. Суббота.

Следуя совету Фишера, в 10:30 утра я встретилась с господином М. Он взял такси, и мы отправились на Бонд стрит, где находилось представительство Каменева и Красина. Около двадцати минут нам пришлось подождать в приёмной. Меня охватило волнение. Здесь, сейчас мы увидим этих чудовищ, которые набросятся на нас и растерзают! Большевизм, пошатнувший мир, и эти люди, чужие, совершенного другого круга, и эти мифы, ставшие уже легендой…. И я совсем рядом.

Тем временем, моё внимание привлекли люди, работавшие в приёмной. Кто они такие? Что заставило их вступить на путь большевизма? Чем заняты их мысли, и насколько продуктивны их идеи?

Пока мы ожидали аудиенции, господин М. разъяснил мне, что многие имеют искажённое представление о большевиках. Поэтому я отчасти оказалась подготовленной к встрече.

Наконец, нас пригласили пройти в кабинет господина Каменева, который при виде меня любезно улыбнулся. Мы сразу начали разговор, который вели по-французски, и обсудили, сможет ли он мне позировать. Я спросила, запретило ли новое большевистское правительство искусство в России. Каменев взглянул на меня с удивлением и произнёс: «Mais non! Художники у нас – самый привилегированный класс». Тогда я поинтересовалась, достаточно ли они зарабатывают. Он ответил, что их доходы намного выше, чем у министров правительства. И далее пояснил: в России больше всего ценится Искусство и Талант, и огромное внимание уделяется развитию культуры. Каменев высказал предположение, что следует немедленно приступить к работе над его, Каменева, бюстом. Ведь никто не знает, что может произойти в скором времени, и «какой каприз монсеньера Ллойда Джорджа» окажется приемлемым, чтобы выслать Каменева из страны. Поэтому мы договорились встретиться во вторник, в десять утра. Господин Каменев любезно проводил нас в кабинет Красина. Господин Красин оказался чем-то занятым, у него был посетитель, и не совсем понял, что мне нужно. Но он согласился позировать мне в среду, в десять утра.

17 августа. 1920года. Вторник.

Каменев пришёл точно к десяти часам утра. Сказал, что в его распоряжении всего лишь час времени, но просидел в студии до часу дня, и мы почти без остановки провели в беседе три часа. Не знаю, как мне удалось работать и одновременно столько много говорить. Я больше сосредоточилась на разговоре, и работала машинально. Тем не менее, спустя три часа, бюст получился очень похожим на оригинал.

У него несложный контур лица: оно правильной овальной формы, прямой нос, к сожалению, немного вздёрнутый на конце. Ему трудно было казаться серьёзным, поскольку с его лица не сходила улыбка. Даже когда он сжимал рот, в глазах по-прежнему искрился смех.

Моя скульптурная композиция «Победа» не была накрыта полотном, и когда он вошёл, то сразу обратил на неё внимание. Я пояснила, что это работа представляет собой победу Союзников. Но он воскликнул: «Нет! Это Победа любой эпохи…. Какая боль! Какие страдания! Какой надрыв!». Затем он добавил, что это произведение – самая лучшая пропаганда пацифизма из всего, что ему приходилось видеть.

Наша беседа получилась очень интересной. Он в деталях рассказывал мне об устройстве советской системы, её целях и задачах. Самая главная наша забота, пояснял он, дети. Они – будущие советские граждане, и поэтому требуют пристального внимания. Если родители не имеют достаточно средств, чтобы вырастить своего ребёнка, тогда заботу о нём берёт на себя государство: оно обеспечивает этого ребёнка одеждой, кормит его, защищает и даёт образование до тех пор, пока ему не исполнится четырнадцать лет. Под опеку государства попадают не только дети, у которых есть родители, но и сироты. Причём родители имеют право навещать своих детей в любое время. Каменев подчеркнул, что эта система привела к увеличению количества зарегистрированных браков в два раза, и изменила отношение к незаконнорожденным детям.

Каменев описал систему всеобщего образования для всех классов. Он рассказал, что особое внимание они уделяют трудящимся, которые в свою очередь начинают ценить даже композиторов Баха или Вагнера.

Они полностью отвергли (уже!) идею о равенстве в оплате труда. Пояснив, что физически крепкий человек способен работать дольше и лучше, Каменев тем самым признал справедливым, что разный труд должен оплачиваться по-разному. А большому таланту, пояснил он, «cela merite d’etre recomense».

Шаляпин, которого раньше называли придворным певцом, сейчас зовётся певцом «народным». «Видимо, - подумала я, - Шаляпин – фигура популярная».

В конце беседы Каменев сделал одно предположение, и надо заметить, что для меня оно не оказалось неожиданным. Он высказал его как бы мимоходом, но я уверена, что ему была интересна моя реакция. Я только что поведала ему о том, что давно люблю русскую литературу, русскую музыку и танцы, русское искусство. И он произнёс: «Вам непременно надо побывать в России». Я ответила, что всегда мечтала об этом, и кто знает, может быть, когда-нибудь…. А он сказал: «Вы можете поехать со мной, и я организую вам сеанс позирования с Лениным и Троцким». Мне показалось, что он шутит, и не знала, что ответить. Наконец, я решила: «Дайте мне знать, когда это можно сделать, и уже через полтора часа я буду готова». Каменев предложил немедленно телеграфировать в Москву о разрешении на въезд!

18 августа. 1920 года. Среда.

Красин появился в десять утра, когда я сидела на улице около дома и просматривала газеты. Как и Каменев, он простился со мной в час дня. У него прекрасная голова, и он позировал словно сфинкс, горделиво и спокойно. Конечно, мы разговаривали, но его французский был не таким беглым, как у Каменева, и иногда нам приходилось переходить на немецкий. Это звучало довольно неуклюже, но мы сказали друг другу всё, что хотели!

Каменев рассказал ему обо мне и сообщил о моей вероятной поездки в Москву. Я же этой темы не касалась, пока Красин сам не упомянул об этом!

Что меня больше всего поразило в этих двух мужчинах, так это их удивительная невозмутимость, уравновешенность и терпение. Может быть, эта характерная черта их национального характера, или их так закалила сибирская ссылка? Они сильно отличались от большинства людей, позировавших мне. Те обычно проявляли нетерпение, куда-то торопились и постоянно вертелись. Красин похож на сфинкса. Он сидит прямо, с поднятой головой, и его заострённый подбородок с аккуратной бородкой дерзко выступает вперёд, рот плотно сжат. Он не улыбался, как Каменев, и не спускал с меня пронзительных глаз, пока я работала. У меня мурашки бегали по коже.

Красин сибиряк. Он рассказал, что его отец был чиновником, а мать – простой крестьянкой, и у них в семье было двадцать два ребёнка. Он сам был седьмым по старшинству и провёл детство в Сибири.

В час дня я горячо поблагодарила его за то, что он так долго и терпеливо позировал. В ответ Красин удивился и спросил: «А вы уже закончили со мной?». Я объяснила, что тороплюсь на поезд. Поэтому, быстро проглотив рыбу и несколько слив, я выбежала из дома к поджидавшему такси. За мной с чемоданом в руках бежал мой помощник. Я успела на поезд в Годалминг (Godlalming), который отправлялся с вокзала Ватерлоо в час пятьдесят. Мне предстояло провести два дня в гостях у семьи Миддлтон.

21 августа 1920 года. Суббота.

Днём я вернулась в свою студию и увидела огромный букет из роз с запиской от Каменева:

Chere Madame,

Je vous prie la permission de mettre ces roses rouges aux pieds de votre belle statue de la Victoire.

Bien a vous,

L.K.

Он навестил меня в четыре часа дня. Я поблагодарила за чудесные розы и только выразила сожаление, что они не красного цвета. Каменев взглянул на меня с непониманием и сказал: «Позвольте, они красные, как кровь Победы». А цветы были бледно розового оттенка! Но я не стала с ним спорить.

Около пяти часов неожиданно пришёл S. L. и очень удивился, застав у меня Каменева. Пока я занималась работой, они разговаривали о каких-то пустяках.

Вечером мы с Каменевым обедали в Cafe Royal, а затем отправились в театр. Постановка оказалась очень слабой, но зрители много смеялись. Каменева удивила эта детская восторженность над явным примитивизмом.

22 августа 1920 года. Воскресенье.

Двенадцать часов с Каменевым! Он пришёл в одиннадцать утра и принёс огромный альбом с фотографиями о революционных событиях. Очень интересно! Просмотрев альбом, мы провели за беседой ещё целый час. На ланч мы отправились в Claridge’s. Затем взяли такси и поехали кататься вдоль набережной. Проезжая Tate Gallery, остановились, вышли из машины, и пошли в галерею. Каменеву хотелось увидеть картину Бёрн-Джонса «Король и нищенка». Наконец, мы нашли её. Каменев долго рассматривал полотно. Наверно, при новом порядке все нищенки стали королевами, а настоящие короли теперь сидят у их ног.

В четыре часа мы пошли прогуляться по Трафальгарской площади. Там проходил митинг. Каменев заявил мне, что ему нельзя приближаться к трибуне, его могут узнать. Он дал обещание Правительству не принимать участие в демонстрациях и не заниматься агитационной деятельностью. Тем не менее, я потянула его за руку к толпе. Непонятно откуда вдруг раздался крик: «Дорогу ораторам!». Люди расступились перед нами и образовали узкий проход к трибуне. К счастью для Каменева, произошла заминка. В толпе почему-то решили, что продвигаться к трибуне нам помогал полицейский. Какой-то молодой человек прокричал: «Остановитесь, господин полицейский! Здесь демократический митинг!». Нам перегородили дорогу. Мы оказались в окружении враждебно настроенных людей.

Один из выступавших, вспоминая 1914 год, сказал, что мы пожертвовали своими мужьями и сыновьями, но это больше недолжно повториться. И я, думая о своём сыне, присоединилась к общему крику: «Никогда, никогда!». В этот момент мне показалось, что атмосфера вокруг меня стала теплее. Когда Лансбери взошёл на трибуну и хотел начать выступление, его встретили восторженными криками. Мне показалось, он меньше оперировал словом «класс» и часто употреблял выражение «дело». На секунду он остановился, произнося: «Нам необходимо остановить…». Толпа разразилась криками: «Слышим! Слышим!» и «Да храни тебя Бог!». В этот момент я чувствовала себя единым целым с окружавшими меня людьми. Кто-то узнал Каменева, и эта новость быстро разнеслась по толпе. Человек, стоявший рядом с Каменевым, спросил, можно ли объявить с трибуны о его присутствии, на что Каменев выразительно ответил: «Нет».

Когда Лансбери закончил своё выступление, кто-то бросил клич собрать деньги на «дело». Зрелище оказалось впечатляющим: посыпался дождь из монет. Очень трогательно было видеть, как бедняки расставались со своей мелочью. Лансбери натянул шляпу на глаза, чтобы уберечь лицо от летящих монет.

Мы стали выбираться из толпы. Люди расступались, давая нам проход. Во все стороны разносилось: «Каменев! Каменев!». Людские лица озарялись, словно они видели перед собой самого Спасителя.

Мы взяли такси и поехали в Хемптон Корт, и там пошли гулять по парку, подальше от городского шума. Посреди большой поляны, прямо на траве Каменев разложил своё пальто, и мы уселись на него. Наши лица обдувал ветер и приятно пригревало солнце. Казалось, надвигалась гроза. Нас окружали ярко-зелёные вязы. Во всём чувствовалось гармония и спокойствие.

Мы делились впечатлениями о прошедшем митинге и о магнетизме толпы. Он отметил, что в тот момент мне ударила кровь в голову. И действительно, если бы мы взошли на трибуну, я бы не растерялась и знала, о чём говорить с людьми. Каменев признался, что очень хотел выступить с речью, и ему стоило больших усилий удержать себя.

Мы говорили до тех пор, пока первые капли дождя не заставили нас подняться и искать укрытия. Мы пообедали в Mitre Hotel. Вскоре небо прояснилось, и последующие полтора часа были посвящены приятному катанию на лодке. Cветил месяц, а на воде играли розовые отблески от китайских фонариков, украшавших лодочную станцию. На фоне темнеющего неба вырисовывался силуэт высокого дерева, казавшегося гигантским кипарисом. Его длинная тень мягко покачивалась на волнах. Казалось, мы перенеслись в Италию. Я сидела на вёслах, что мне всегда нравилось, а Каменев тихонько напевал бурлацкие песни. Вскоре мы опять оживлённо беседовали, и Каменев так увлёкся, что забыл управлять рулём. Мы едва избежали серьёзного столкновения!

Это был незабываемый вечер! Последним поездом мы прибыли на вокзал Ватерлоо, не умолкая ни на минуту. Главным образом мы обсуждали мою предстоящую поездку в Москву. Нам пришлось расстаться на пороге моего дома без четверти двенадцать.

24 августа 1920 года. Вторник.

Я неважно себя чувствовала, но поднялась пораньше, поскольку к десяти должен был прийти Красин. Но в десять часов раздался телефонный звонок, и мне сообщили, что ни господин Красин, ни господин Каменев сегодня видеть меня не могут, поскольку из-за политического кризиса они загружены работой.

Ллойд Джордж в Люцерне при обсуждении мирного договора отверг предложение советской стороны, чтобы польская милиция формировалась из пролетариата. Это, якобы, ущемляло свободу в Польше. Говоря по правде, вся эта дипломатическая возня поднялась из-за того, что Польша оказала сопротивление Красной Армии.

Однако, это довольно сложный вопрос, чтобы его здесь обсуждать.

Вечером позвонил Каменев, сказал, что сможет выкроить время и навестить меня. Я попросила его постараться успеть к ужину. И он явился, измождённый и побитый борец, полный негодования, но способный продолжать борьбу и верить в успех. Он задержался у меня до одиннадцати вечера и сказал, что чувствует себя лучше. Спокойная обстановка благоприятно повлияла на него. Через несколько дней может возникнуть угроза войны, и при сложившихся обстоятельствах они все уезжают в пятницу. Как замечательно: я тоже еду с ними!

25 августа 1920 года. Среда.

Красин пришёл на второй сеанс позирования в пять вечера и оставался у меня до семи тридцати. Я узнала самые последние новости. С ним очень приятно общаться, и мне доставило большое удовольствие работать над его бюстом. Он создаёт впечатление человека с железной волей. Он выдержан, искренен, полон достоинства, горделив, уверен в себе и не тщеславен. Имеет научный подход к событиям и людям. Пронзительный взгляд, чувствительные ноздри, плотно сжатые губы, если он не улыбается, и выраженный подбородок.

26 августа 1920 года. Пятница.

Красин предложил позировать мне в третий раз, явился в пять вечера и ушёл после семи. Угроза войны миновала, и он заверил меня, что, Каменев уедет в Россию в ближайшие две недели. Я пребывала в таком возбуждении, что не могла заснуть. Если отъезд отложится, то десятого сентября мне придётся отправиться в Оксфорд для работы над бюстом F.E., а потом намечено открытие моей выставки, и тогда поездка в Москву отодвинется ещё на более неопределённый срок.

Я работала, не покладая рук, и вскоре бюст Красина был готов. Думаю, он получился на славу. После ужина меня навестил Сидней, и мы начали строить всякие предположения о России, о том, что может произойти. Его чрезвычайно всё это интересует.

27 августа 1920 года. Пятница.

В одиннадцать утра на заключительный сеанс пришёл Каменев. С последней нашей встречи у него заметно улучшилось настроение. Он не переставал посмеиваться по поводу ответа Чичерина Ллойду Джорджу, который по своей сути был неприкрытой пропагандой, но все газеты опубликовали его, поскольку это являлось официальным заявлением!

Этим утром я проснулась совершенно разбитой, у меня тряслись руки, чего раньше никогда не случалось. Каменев пришёл примерно в таком же состоянии. Он рассуждал о политике, сильно разволновался и забавно сдвигал брови, что мне понравилось. Я хорошо поработала и совершенно изменила индивидуальность его бюста. Думаю, он остался доволен.

Как бы, между прочим, он заметил, что не собирается ждать здесь две недели и уедет не позднее следующей пятницы. Интересно, удастся ли ему осуществить это намерение?

Пришёл мой брат Питер со своей знакомой. Это внесло неудобство, я стала отвлекаться, а хотелось закончить последний сеанс в спокойной обстановке. Чувствуя усталость, я решила сделать перерыв в работе.

Мы отправились на ланч в "Claridge’s". Там к нам присоединился Сидней Кук, я представила его Каменеву.

Сидней пригласил нас провести выходные в его доме на острове Вайт. Несколько дней назад Каменев, как и многие добропорядочные иностранцы, выразил желание побывать на острове Вайт (Isle of Wight, остров в Британском канале, к югу от берегов Англии – Ред.). Всё устроилось замечательно! Я планировала навестить своего дорогого сына Дика, но пришлось в качестве компенсации послать ему через Питера забавного игрушечного крокодила.

Вечером тётушка Дженни (Леди Рандольф Черчилль, мать сэра Черчилля – Ред.) пригласила меня на ужин. У неё был ларингит, и она выглядела больной. Мы ужинали в гостиной. Она расспрашивала меня, чем я сейчас занимаюсь, но я тактично не стала упоминать русских и Россию.

Тётушка заметила, что последнее время меня стали критиковать за слишком вольный образ жизни. Это меня позабавило: я представила негодующую толпу знакомых, завидующих моей свободе, поскольку у них этой свободы не было, а они прекрасно знали, что свобода ценится выше всего.

Я спросила тётушку Дженни: «А что мне остаётся делать? Как жить? Я – вдова, мне самой приходится зарабатывать на жизнь». Она не стала мне возражать. Было бы неуместно заводить разговор о новом замужестве, которое в действительности положило бы конец всему: моей независимости, работе и, наконец, моему счастью, целиком связанным с моим творчеством.

28 августа 190 года. Суббота.

Мой помощник Смит занят в студии отливкой бюстов Каменева и Красина. Я испытала восхитительное чувство облегчения: завершена работа над двумя бюстами и над композицией «Победа». Сейчас у меня временная передышка. Интересно, кто будет следующим?

Каменев заехал за мной в четверть первого, и мы успели на поезд, который отправлялся в Портсмут в двенадцать пятьдесят с вокзала Ватерлоо. На берегу нас уже ждал Сидней. Нам предстояла пересечь канал, чтобы попасть в его дом на острове Вайт недалеко от Ньюпорта. Переправа оказалась приятной, погода стояла тёплая и безветренная. На другом берегу, мы пересели в машину и, проехав семь миль, оказались в поместье Сиднея.

Сразу пошли отдохнуть на теннисный корт. Выпив чая, мы расселись на огромном ковре. Солнце садилось всё ниже и ниже, а мы, затаив дыхание, целый час слушали рассказ Каменева о Русской Революции.

Он говорил по-французски, запинаясь и подбирая слова, но мы его отлично понимали. Больше того, ему удалось передать атмосферу происходивших событий, и перед нами словно оживала картина тех дней. У Каменева настоящий дар рассказчика.

Мы, не прерывая его, слушали с большим вниманием. Каменев начал издалека, вспомнив события двадцатилетней давности, когда он вместе с Лениным, Троцким и Красиным только вступил на революционное поприще. Он поведал нам об их секретных организациях, о том, как их выслеживали, о годах и месяцах, проведённых в тюрьмах и ссылках. Нас пригласили к столу, и за обедом Каменев продолжил свой захватывающий рассказ. Он проговорил почти весь вечер.

Каменев кратко, но очень выразительно охарактеризовал индивидуальность и психологию Ленина. Он рассказывал и о других, в том числе, и о председателе Чрезвычайной Комиссии, "Железном Феликсе", аскете и фанатике, которого Советы назначили главой «La Terreur» - террора.

Об этом человеке Максим Горький написал: «В его глазах застыла мука». Он выполняет свою задачу, страдая в душе, но с твёрдой уверенностью, что это необходимо для светлого будущего, где закон будет стоять на страже порядка. Этот человек спит на узкой кровати за занавеской в своём «кабинете». У него почти нет друзей. Его не интересуют женщины. Но он любит детей и проявляет заботу о своих сотрудниках, когда они переутомлены работой или больны.

Невозможно пересказать любую историю, поведанную Каменевым: так выразительно он сумел их передать. Единственное, о чём я искренно сожалею, что его аудитория состояла только из нас двоих. А сколько бы людей могли получить удовольствие!

29 августа 1920 года. Воскресенье.

После завтрака я спустилась вниз и увидела моих двух друзей, сидящих у камина. Я пожурила их за мерзлявость и потянула в сад. Каменев снова стал рассказывать о революции, и мы слушали его до тех пор, пока не замёрзли. Пришлось вернуться в дом и греться у огня. Господи, говорила я сама себе, не дай мне забыть это удивительное повествование.

В два тридцать, когда погода улучшилась, мы отправились в открытой машине на прогулку по острову. Остановились на высоком берегу, откуда открывался прекрасный вид на бескрайнее море и полоску опустевшего пляжа внизу. Все вышли из машины и стали осторожно спускаться вдоль склона. Холмистая поверхность восхитительного пляжа была покрыта мелкой галькой. Сидней и я стали плескаться в воде, а Каменев, наблюдавший за нами, начал весело смеяться. Пока мы с Сиднеем сидели на берегу, засыпав ноги галькой, Каменев писал посвящённые мне стихи на обороте пятифунтовой купюры.

Не знаю, что стало с этой банкнотой, но Каменев написал на ней четыре строки, и Сидней добавил ещё четыре, на французском. Каменев сравнил меня с Венерой, а Сидней шутливо сказал, что во мне ему больше всего нравятся ноги!

Панорама и скалистый берег напоминали Капри, только краски были приглушёнными. Кто однажды побывал на Капри, никогда не забудет его прелести.

И Каменев, очарованный всей это красотой и величием, заметил, как далеко сейчас казались политика и господин Ллойд Джордж! Вскоре мы с сожалением вернулись к машине и продолжили путь, сделав только одну остановку на пустой дороге, чтобы попить чаю.

2 сентября 1920 года. Четверг.

"Brede Place". Я приехала сюда в понедельник. Отец в Ирландии ловит рыбу, а мама здесь. Думаю, удастся прогуляться на яхте. Каждую минуту жду телеграмму. Сгораю от нетерпения, а телеграммы всё нет. Поэтому я решила на один день съездить в Лондон и прямо с вокзала отправиться к Каменеву. Наконец-то я выясню: уезжаем мы в субботу или нет. Если уезжаем, то вернуться сюда у меня уже не будет времени.

Мои мысли заняты предстоящей поездкой. Сегодня вечером, перед тем как разойтись по своим комнатам на ночь, мой сын Дик не хотел меня отпускать, и мы проговорили дольше обычного. Обняв Дика, я сидела на коленях возле его кроватки. Он признался, что тяжело переживает предстоящую разлуку со мной. Ещё он сказал, что прижмёт меня к стене, будет крепко целовать и не позволит мне завтра уехать. Он был так мил, и я с большим сожалением оставила его, пожелав ему спокойной ночи.

На случай, если со мной что-то случится в этой поездке, я попрошу брата Питера позаботиться о Дике. Не знаю точно, на какую сумму рассчитывать, но правительство будет выплачивать детям мою вдовью пенсию.

Я непременно попрошу тётушку Леонию (сестру моей мамы), которую я обожаю и высоко ценю её советы, помочь Питеру, поскольку на маму мне рассчитывать не приходится. Она, конечно, мне очень дорога, но у нас такие разные взгляды на жизнь и будущее… Мне хотелось бы, чтобы Дик стал человеком современным и либеральным, чтобы ему представилась возможность самому принимать решения, а не просто следовать советам других. До тех пор, пока человек остаётся честным перед самим собой и убеждён в своей правоте, правда всегда будет на его стороне.

Я уверена, что Джон и Маделин Миддлетон пригласят Дика к себе. Семья моего мужа никогда не проявляла интереса к Дику. Семья Вавертрис любят мою дочь Маргариту, заботятся о ней, и она очень привязана к ним. Думаю, что, если со мной произойдёт несчастье, Маргарита останется у них. Я очень благодарна Софи. Мне кажется, с Маргаритой будет меньше проблем, чем с Диком. Хочу надеяться, что она вырастет человеком целеустремлённым, неизбалованным роскошью, и выберет себе профессию по душе. Только работа приносит счастье. В стремлении к успеху, в его достижении человек находит подлинное удовлетворение.

Даже если они вырастут без меня, из них непременно что-то получится, потому что у моих детей есть индивидуальность. Но на всё воля Божья!

Питеру я оставляю доверенность на мою мастерскую. Мои драгоценности – Маргарите. Книги и дневники – Дику. Я не поклонница вещей и придерживаюсь того мнения, что по жизни надо идти налегке, без сожаления освобождаясь от лишнего груза. Думаю, что у меня достаточно средств, чтобы оплатить кое-какие долги.

Мне всё равно, что станется с моими работами. Я всегда творила увлечённо и с душой. Надеюсь, я сделала себе имя. Отлично выполненная работа – предмет моего честолюбия. Творчество – это долгий и трудный путь, но увлекательный и полный неожиданных открытий, и я хочу и дальше идти по этому пути. Беспокоит неизвестность грядущего, но хочу надеяться на лучшее. Четыре года я прожила счастливо, отдавшись любимому творчеству, и мои чудесные дети станут моим продолжением.

Своим детям я говорю: «Работать, работать, всегда работать!». Не бойтесь новых влияний времени, даже если это грозит какой-то потерей. Если есть что терять, теряйте, но ради цели. Боритесь за эту цель, но только при условии, что это верная цель. Помните о миллионах несчастных людей, кому нужна помощь.

Милые дети, я так вас люблю! Да поможет вам Бог!

Пусть написанное здесь будет рассмотрено в качестве завещания на случай, если со мной что-то случится.

3 сентября 1920 года. Пятница.

Я поехала в Лондон и сразу направилась в официальное представительство большевиков на Бонд Стрит. Оставив багаж в такси, я попросила шофёра подождать. В отличие от прошлого визита, меня не сразу провели в кабинет к Каменеву. Пришлось обождать в приёмной, где уже находилось шесть или семь человек. Между собой они начали обсуждать меня на итальянском, французском, немецком и русском! Я старалась держаться с достоинством и надменно. Уверена, в ряды большевиков они меня не зачислили. Во мне взыграло моё английское воспитание! Вскоре появился Питер, мой брат, решивший, что я уже освободилась. Разговаривая с ним, я успокоилась. Затем вошёл восьмой мужчина с огромной кипой бумаг, и гудящая кучка людей сразу притихла, все расселись вокруг стола и, как мне показалось, начали что-то горячо обсуждать.

В это время мимо открытых дверей прошёл Кличко. Заметив меня, он пригласил нас с Питером в свой кабинет. Я поинтересовалась, почему в приёмной так много народу. В ответ он только пожал плечами.

Наконец, объявили, что господа Каменев и Красин готовы меня принять. Я прошла в кабинет Красина. Тут же я узнала то, чего так опасалась: мы не уезжаем завтра. Москва задержалась с ответом на моё прошение о въезде. Оставалась слабая надежда, поскольку в это самый момент расшифровывалась телеграмма из Москвы, но рассчитывать на удачу почти не приходилось.

Красин спросил, удобно ли будет привести его жену и дочь ко мне в студию к четырём часам, после чего Каменев пригласил меня в свой кабинет. Он выразил надежду, что мы непременно уедем в начале следующей недели. Ещё есть шанс.

У Красина оказалась очаровательная семья, но несколько нервозная жена. Как только они покинули мою студию, я отправилась на встречу с господином Х. Мне думалось, что, благодаря своей должности, он мог бы помочь в получении визы в Ревель (Таллин). С моим паспортом всё в порядке, и я могу ехать в Стокгольм. Но Кличко не смог сделать мне эстонскую визу, потому что для этого требовалось разрешение Комиссариата Иностранных дел.

После почти часовой беседы с господином Х., я поняла, что ничего не получится. Он просто разделял общие предрассудки. Я лишний раз убедилась, что не следует посвящать в свои планы посторонних людей, и рассчитывать можно исключительно на Сиднея и S.L. Только эти два человека способны понять меня.

Но мне так необходима эстонская виза, что я решила идти до конца. В противном случае меня ожидала неопределенность.

Господин Х. долго и вежливо объяснял мне, почему он против моей поездки. Он заверил меня, что нависла угроза перемены государственной политики, в результате чего моё пребывание в России станет невозможным. Более того, я подвергну себя большому риску, поскольку меня просто могут расстрелять, как иностранную шпионку. Он поделился со мной своим мнением о Ленине и Троцком (это очень напоминало мнение большинства людей). Сказал, что Каменев ничуть не лучше других, и что русский легко может предать даже друга. Наконец, он прямо спросил, почему я хочу ехать в Россию. С артистическим жаром я призналась, что мечтаю сделать бюст Ленина и привезти его голову в своих руках в Англию!

Затем господин Х. поинтересовался, почему «они» хотят, чтобы я ехала вместе с ними. На этот вопрос у меня не было чёткого ответа, потому что я сама терялась в догадках. Тогда он перевёл разговор на тему о большевизме и спросил: «В чём вы видите главную цель большевиков?».

Это был не простой вопрос. Я подумала и сказала: «Они – очень большие идеалисты. Их идеализм, скорее всего, никуда не приведёт и ничего не изменит, но это не имеет значения».

Он совсем не удивился, и произнёс тихо, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «А достаточно ли у них ума, чтобы…». Думаю, он рассуждал, насколько они расчётливы, чтобы вовлечь и меня!

В конце разговора я задала вопрос: «Вы читали в газетах, что и Герберт Уэлс собирается поехать в Россию?». Господин Х. заметил, что Уэлс способен сам за себя решать. Я заявила, что имею такое же право, на что он сразу отреагировал словами: «Значит, вы по-прежнему хотите ехать?».

Я объяснила, что готова ко всему. Он казался озадаченным, но заверил меня, что постарается сделать всё от него зависящее, чтобы у меня с паспортом не было проблем. Я должна буду увидеться с ним снова через неделю.

Я вернулась домой, и у меня ещё оставалось время, чтобы поужинать с Каменевым в ресторане “Canuto’s”. После ужина, в этот восхитительный и тёплый вечер, мы взяли такси и решили прокатиться в Hampstead Heath. Доехав до парка, мы оставили машину на дороге, а сами пошли прогуляться по утоптанным тропинкам, подальше от людей и световой иллюминации.

На берегу я расстелила свою белую меховую накидку, и мы просидели здесь более часа. Это было так замечательно! Высокие стволы сосен чётко вырисовывались на фоне пылающего заката, а где-то вдали сверкал огнями Лондон. Уединённость, отдалённость от всего и загадочная ночная тишина… Я рассказала Каменеву о разговоре, в котором один серьезный человек предостерегал меня о грозящей моей жизни опасности. Я добавила, что готова идти на риск, но меня волнует судьба детей. Каменев отреагировал забавной тирадой, но с нотками раздражения. Это настолько возмутительно, заявил он, что ему не терпится уехать немедленно, чтобы я своими глазами правду, а, вернувшись, рассказала бы всем и каждому в отдельности, как они заблуждаются относительно реально происходящих событий!

Он заявил, что не имеет значения, какую позицию займёт Правительство здесь (а он был готов к тому, что Ллойд Джордж может предпринять что-нибудь в любой момент), на меня это не сможет никак отразиться. Я прибуду в Россию только как скульптор, а не политик.

Затем, смеясь, Каменев сказал, что в России ему следует поставить меня к стенке, скрестив руки на груди (а не завязывать глаза, как делали аристократы!); и когда солдаты вскинут ружья, он бы спас меня в самый последний момент. Пусть бы я пережила весь этот ужас, зато все мои друзья остались бы с носом!

Он поведал, что Врангель потерпел поражение и полностью дискредитировал себя (... хотя только что говорил совершенно другое: крестьянство перешло на его сторону, Врангель намеревался создать новое правительство и совершить контрреволюционный переворот). Поэтому я спросила: «Так где же правда?». И Каменев ответил: «В этом мире нет правды, у каждого – своя правда».

9 сентября 1920 года. Четверг.

Сегодня у меня День рождения, самый беспорядочный за всю мою жизнь! Утром я поработала относительно спокойно. Окончательно завершена композиция «Победа». Мой помощник Смит очищал её поверхность от остатков отливки. Другой помощник, Ригамонт, под моим руководством обтёсывал кусок мрамора, из которого выйдет бюст принцессы Пэт, и мелкие осколки, как шрапнель, разлетались во все стороны. Тем временем пришёл Харт, чтобы получить мои указания относительно мраморных подставок под незавершённые бронзовые работы. В довершении ко всему, появился Фиорини.

Он был очень расстроен, поскольку отливку бюстов Красина и Каменева я поручила выполнить не ему, а Парланти. Фиорини очень хотелось сделать эту работу: один из работников его литейной мастерской симпатизировал большевикам и каждый день спрашивал, когда же привезут эти бюсты. Он сказал, что это большая честь для него, и он готов работать над ними бесплатно… Я чувствовала себя такой виноватой перед ним! Этот маленький итальянец настоящий энтузиаст своего дела. Он встретил Каменева здесь, в мастерской. Каменев пожал ему руку, и Фиорини был так польщён, словно перед ним оказался сам король. Он встал за пьедесталом и настолько тихо простоял весь сеанс, что мы забыли о его присутствии.

Только из-за того, что я знала, насколько Фиорини загружен работой, и поэтому он не успел бы завершить мой заказ к открытию выставки, я обратилась к Парланти, который обещал всё сделать в срок.

Надеюсь, мне удалось поднять его настроение: я пообещала поручить ему работу над дубликатами литья, которые будут подарены Красину и Каменеву. Эта идея осенила меня внезапно, и я ухватилась за неё только, чтобы сделать приятное Фиорини.

Затем зазвонил телефон, и Кличко сообщил, что всё окончательно решено: Каменев уезжает в субботу утром, он уже забронировал места. Мне оставалось купить билет. Я рассказала о проблемах с паспортом. Кличко объяснил, что мне только нужна виза через Христианию (старое название Осло – столицы Норвегии - Ред) в Стокгольм, а в Стокгольме мне окажет содействие Эстонская Дипломатическая Миссия.

На ужин я пригласила Софии Вавертри и Фишера. После ресторана Фишер проводил меня домой. Он – тот человек, который познакомил меня с этим новым, удивительным миром.

10 сентября 1920 года. Пятница.

Во время завтрака позвонил Каменев. Он действительно уезжает завтра. В десять утра принесли телеграмму от Сиднея. Он сообщил, что прибывает из Шотландии в пять вечера. В одиннадцать тридцать я сняла со счёта в "Barclay’s Bank" сто фунтов стерлингов. В одиннадцать сорок Кук доставил мои билеты. В двенадцать я прибыла на Bond Street, чтобы встретиться с Каменевым. Он сказал, что я могу не беспокоиться о паспорте: в Стокгольме он сам всё уладит. В час дня я купила шляпу на South Molton Street. В два часа вернулась в мастерскую, и весь остаток дня писала письма. В четыре тридцать сделала причёску. В семь часов – я опять дома. Укладывала чемоданы, потом ужинала. В десять тридцать приехал Сидней. Во время нашего разговора позвонил Каменев. Он рассказал, что несколько часов назад встречался с Джорджем Ллойдом. Из всего сказанного выходило, что он, Каменев, уезжает завтра и уезжает навсегда. Всё остальное остаётся по-прежнему. Я позвонила S.L., который с трудом поверил, что я готова к отъезду. Позже он пришёл ко мне, и мы втроём проговорили далеко за полночь.

11 сентября 1920 года. Суббота.

Господин Красин и большинство сотрудников Российского Представительства провожали нас на вокзале St. Pancras. Красин преподнёс мне огромную коробку шоколадных конфет, перевязанную алой лентой. Со стороны наша группа, вероятно, выглядела подозрительно. Каждую секунду я опасалась, что встречу кого-нибудь из знакомых, отправляющихся тем же поездом в Йорк.

Пришёл попрощаться S.L., а Сидней, который специально приехал вчера, чтобы провести со мной последний вечер, в одном поезде с нами теперь возвращался в Ньюкасл (Newcastle). Неожиданно появился Ригамонт, что очень меня тронуло.

Сидней, как всегда проявил свои организаторские способности и обнаружил, что в Ньюкасл отправляются два поезда, причём тот, который отходил позже, имел вагон-ресторан. Поэтому мы перенесли свой багаж во второй поезд. При этом я умудрилась потерять свою сумочку, в которой находились сто фунтов стерлингов, все мои наличные деньги! Я разволновалась, но Каменев не расстроился. Вероятно, он считал, деньги не играют большой роли, и в России мне почти не понадобятся.

К моей большой радости, Сидней обнаружил пропавшую сумочку в бюро находок на вокзале Ньюкасл, куда её доставили на предыдущем поезде. Сидней провожал нас до самого парохода. Мне кажется, он до конца не верил в мой отъезд, пока не увидел собственными глазами, как я беспрепятственно прошла паспортный контроль. Только когда пароход отчалил, я смогла перевести дух. В том, что почти никто не знал о моём отъезде, было что-то захватывающее и таинственное.

Мы с Каменевым стояли на палубе, глядя на удаляющийся берег Англии. Туманную дымку пронзали последние золотые лучи заходящего солнца, и Каменев спросил: «Эта земля выглядит так таинственно, не правда ли?». Но для меня это был старый мир, скрытый пеленой тумана. Таинственная земля – впереди, новый мир – конечный пункт нашего путешествия.

Теперь у меня появилась возможность расслабиться и спокойно обдумать, что я делаю. В моём мозгу проскальзывают тревожные мысли, но я не должна им поддаваться. Мне кажется, что Каменев не стал бы приглашать меня в Россию, если бы это мне не доставило удовольствия или грозила опасность. В жизни бывают моменты, когда надо просто кому-то довериться.

12 сентября, воскресенье.

Моя каюта на борту парохода "St. Jupiter". Сейчас 9:45 вечера. Мы только что прошли мимо Бергена. Первая остановка будет завтра утром. Погода стоит спокойная, не штормит.

Я одна занимаю трёхместную каюту: на борту пассажиров не много. Наше путешествие обставлено со всеми удобствами. Единственный из путешествующих, с которым нам довелось разговориться, оказался американцем, назвавшимся товарищем Костелло. Он – газетчик, пишет статьи для «Объединённой прессы» (новый вид социалистической печати). Очень наблюдательный журналист, типичный американец, в постоянном поиске сенсации.

Сегодня днём в течение часа я была переводчиком между американцем и Каменевым. Мне пришлось спрашивать о людях и событиях, о которых я сама не имела ни малейшего понятия. Я даже никогда не слышала о Дебсе (прим., Юджин Виктор Дебс, один из организаторов Социалистической партии Америки – Ред.). А мне всегда думалось, что я знала на перечёт всех революционных вождей во всех странах.

Вечером в моей каюте Каменев курил сигары, и мы разговаривали о философии, религии и революции. Меня очень удивило, что он не верит в Бога. По его мнению, идея о существовании Бога властвует над людьми, а он никому и ничему не хочет подчиняться. Тем не менее, Каменев с большим восхищением рассуждал на тему об учении Христа, который осуждал стяжательство и проповедовал равенство всех людей, и который сказал, что легче верблюду пролезть через игольное ушко, чем богатому человеку попасть в Царство Божие.

13 сентября. Понедельник.

Гранд отель. Христиния. (Осло). Мне кажется, я потеряла счёт времени, и мы уже совершили кругосветное путешествие. В 8:15 утра наш поезд отправился из Бергена. Нам было предоставлено отдельное купе с огромным окном. Начиная от Voss (горнолыжный курорт в Норвегии – Ред.), поезд замедлил ход, потому что дорога шла в гору. Заметно убывала растительность: высокие деревья постепенно сменялись более низкорослыми, затем стал преобладать кустарник, и, наконец, остался только ползучий можжевельник. Суровая северная природа: скалы и камни, падающие с крутых обрывов горные потоки и озёра с леденящей водой, а в тени, отбрасываемой могучими вершинами, лежат островки никогда не тающего снега.

Утром за завтраком в вагоне-ресторане нам не терпелось узнать последние новости, а там были только норвежские газеты. Один господин, читавший газету, сказал нам с сильным акцентом, что забастовка шахтёров продолжается, а лорд-мэр города Корка ещё жив (Корк – город в Ирландии, лорд-мэр этого города Теренс Максуини во время борьбы за независимость умер в лондонской тюрьме в 1920 году после 74 дней голодовки – Ред.). Нам ничего не оставалось, как пребывать в полном неведении.

Ближе к полудню нас разыскал служащий вагона-ресторана и, помахивая газетой, спросил: «Слышали новость?». Затем он слегка поклонился и уточнил: «Господин Каменев, не так ли?». И, развернув газету, показал фотографию Каменева, которая сопровождалась сообщением об его отъезде из Англии в Россию. С этого всё и началось. Каменева узнали, а проводник разнёс это по всему поезду. Поэтому во время коротких остановок, прогуливаясь по платформе, нас просто сверлили взглядами множество глаз.

Во время ланча Каменев поинтересовался у служащего вагона-ресторана, который достаточно хорошо говорил по-русски, где он этому научился. Оказалось, что пятнадцать лет назад этот человек в течение двух лет работал официантом в Петербурге. Каменев заметил, что с тех пор произошли большие перемены, и ему следовало бы побывать там опять и увидеть всё самому. В ответ тот странно заулыбался и сказал, что ему страшно туда ехать!

На станции Finse, расположенной высоко в горах, где вокруг всё было занесено снегом, поезд сделал остановку на десять минут. Мы вышли из вагона, чтобы немного прогуляться. С собой я взяла свой фотоаппарат Кодак. Прямо за платформой у крутого обрыва на фоне нескончаемых снежных просторов возвышался гранитный монолит. К моему великому удивлению, на нём были выбиты имена капитана Роберта Скота и членов его экспедиции, а также дата, когда они отправились из Норвегии покорять Южный полюс. Я была потрясена: такая неожиданная находка в столь отдалённом месте!

В десять вечера мы прибыли в Христианию, где нас встречал Максим Литвинов.

Мне Максим Литвинов представлялся невысоким человеком с пронзительным взглядом, бывшим всегда начеку. А я увидела перед собой представительного, тучного, любезно улыбающегося мужчину. Он сообщил, что в "Grand Hotel" нет свободных номеров, и, повернувшись ко мне, добавил по-английски: «Если вы хотите остановиться в "Grand Hotel", вам следует обратиться за содействием в Английскую Дипломатическую Миссию». Мы все рассмеялись, и я сказала: «Мы не очень-то рассчитывали на Английскую Дипломатическую Миссию».

Прибыв в "Grand Hotel" и зайдя в лифт, я уловила звуки струнного оркестра. Мне подумалось, что эта музыка, такая привычная для роскошных европейских "Grand Hotel" и "Ritz- Carlton" отелей, как-то не вяжется с нашей поездкой. Литвинов проводил меня в комнату одной из его секретарш. Мной овладело странное чувство потерянности и одиночества, особенно когда одна из них стала расспрашивать меня о работе и дальнейших планах. Работала ли я в Советском Представительстве в Лондоне? С досадой мне пришлось объяснять, что я всего лишь скульптор и работала над бюстами Каменева и Красина (которых они, кстати, называли «товарищи»), и что я надеялась с помощью Каменева добраться до России и выполнить там несколько работ. Я чувствовала по их взглядам, что не произвела впечатления настоящего скульптора. Они переменили тему разговора и объявили, что ещё ни одному англичанину не выдана виза, и поэтому здесь в ожидании разрешения на въезд в Россию уже собралось несколько человек. Многообещающее начало! К этому времени я уже выпила три чашки ароматного чая из самовара. Время было позднее, пора спать. Я стала прощаться и извинилась за причинённые неудобства своим вторжением.

Сейчас час ночи. Так хочется спать! У меня нет своей постели, поэтому мне пришлось закутаться в покрывало. Не привыкла спать на чужих простынях! С улицы доносится непрекращающийся шум, а в соседней комнате всё ещё беседуют Каменев и Литвинов.

14 сентября 1920 года. Вторник.

Христиания (Осло). Я хорошо выспалась и позавтракала прямо на кровати. Мне очень хотелось принять ванну, но горничная с кислым выражением лица заявила, что желающих слишком много, и ничем не может мне помочь. Подозреваю, что это просто отговорка: видимо, здесь не очень жалуют большевиков.

Пока я завтракала, заглянул Каменев. Он принёс целую кипу газет со своими фотографиями на первых полосах. В одной из заметок говорилось, что он прибыл «в сопровождении высокой и элегантной дамы, которая в одной руке держала фотоаппарат "Кодак", а в другой – коробку конфет; она не похожа на русскую и говорила по-французски».

Во время ланча я познакомилась с госпожой Литвиновой и была очень удивлена, узнав, что она англичанка и хорошо знает семью Meynells и дружит с Гербертом Уэллсом.

У неё необычная короткая стрижка. Она произвела впечатление женщины, далёкой от политики и революционной борьбы. Скоро у Литвиновых прибавление семейства: они ждут третьего ребёнка.

После ланча мы поехали в окрестности Христиании, и зашли на телеграф, расположенный на вершине холма, поросшего лесом. Оттуда открывался чудесный вид. С нами был четырёхлетний Миша, старший сын Литвиновых. Кудрявый, большеглазый, очень хорошенький ребёнок. Он напомнил мне «Смеющегося мальчика» Донателло. Миша говорит: «Зачем мой папа большевик?» и просит свою маму позвать служанку и ничего не делать самой. Литвинов его просто обожает и балует без меры. На обратной дороге мы с Литвиновым наперегонки сбегали с горы. К моему великому стыду, ему удалось меня обогнать. Я хорошо бегаю, а он тучный мужчина, но с дыханием у него было всё в порядке!

Мы возвращались в город на открытой машине, и они всю дорогу распевали русские народные песни. Всё-таки большевики очень весёлые создания!

В отель мы прибыли вовремя, собрали багаж и успели на поезд, идущий в Стокгольм. Прощание было очень тёплым и трогательным. Литвинов сказал, что, если в Стокгольме возникнут проблемы с визой, мне следует вернуться в Христинию, и он пошлёт кого-нибудь со мной, чтобы провезти меня через Мурманск. Но госпожа Литвинова выразила уверенность, что всё будет в порядке. «Такие люди всегда добиваются своего», - заметила она, но пояснять своей мысли не стала. А я задумалась, к какому сорту людей она меня причислила.

Две секретарши попросили передать привет своим друзьям в Москве. Казалось, они очень завидовали нашему отъезду. Одна из них, с прекрасными каштановыми волосами, с жаром рассказывала мне, какие возможности открыла Революция для женщин. Сама она – убеждённая коммунистка и, не покладая рук, работает по десять часов в день за мизерную зарплату. Её последними словами были: «Поезжайте и убедитесь сами, а когда вернётесь в Англию, рассказывайте о нас только хорошее!».

15 сентября 1920 года. Среда.

Стокгольм. Мы прибыли в восемь тридцать утра. На вокзале нас встречал Фредерик Шторм, руководитель левого крыла Социалистической партии Швеции. Я нашла этот приём забавным. Ведь в предыдущие годы меня лично встречал наследный принц, и мы в королевском кортеже отправлялись во дворец. Теперь, проезжая мимо старинного дворца, я с грустью смотрела на окна принцессы Маргариты. Когда-то я гостила в этом дворце. Казалось, это было так давно и в другом мире.

Нас довезли до "Grand Hotel", но в нём не было свободных номеров. Тогда мы развернулись и направились в роскошную квартиру, принадлежащую Красину, где в его отсутствие проживал товарищ Юон (Juon).

Мы нашли там гостеприимный приём и обильный завтрак. Юон – высокий и широкоплечий мужчина, половину его лица скрывает чёрная борода. У него хорошие манеры. Необычайно большие зрачки придают его глазам выражение острой наблюдательности и любознательности. Его брат – известный в России художник. С Каменевым они говорили в основном по-русски. Я начинаю понимать интонации, но не рассчитываю на скорое усвоение русского языка. Думаю, что в ближайшие недели мне придётся больше полагаться на своё зрение.

Во время завтрака позвонили из "Grand Hotel" и предложили нам номера люкс. Поэтому мы вернулись, и работники гостиницы были с нами весьма вежливы. С этого момента мы стали объектом внимания журналистов. Набежали газетные репортёры, чтобы взять у нас интервью. Некоторые из них говорили только по-немецки, кто-то мог изъясняться на плохом английском, кто-то разговаривал по-французски. Ко всему этому примешивались шведская и русская речь. От такого смешения языков просто кружилась голова!

Среди этих людей особенно выделялась одна фигура. Это был Рязанов, семидесятилетний старик с греческим профилем, растрёпанной бородой и ястребиным взглядом. Весьма примечательная личность! Этот человек провёл пять лет в одиночной камере за свои убеждения. Он был вежлив по отношению ко мне. Рассматривая меня, его взгляд смягчался, и он уже не казался таким суровым и мрачным.

Другой человек, привлёкший моё внимание, оказался поэтом и коммунистом по имени Торре Норман (Torre Norman), который перевёл Руперта.

Господин Шторм сопровождал меня в Эстонское Консульство, чтобы получить визу в Ревель. Там, как я и ожидала, возникла масса препятствий, ничего не было подготовлено, а пароход уходил завтра в четыре дня. И всё же я была уверена, что всё разрешится. Ведь невозможно, чтобы это оказалось концом моего путешествия!

Большой компанией мы обедали в ресторане, на нас обращали внимание. Затем мы все отправились в Skansen, прекрасно провели время и выпили чаю.

Вечером Каменев ушёл на какую-то важную встречу. Пока он отсутствовал, я пыталась отбиваться от назойливых журналистов, которые непрестанно звонили по телефону и просили об интервью. В десять часов вернулся Каменев, и мы поужинали в гостиной. Он выглядел ужасно уставшим. Один репортёр постучался в двери и попросил о встрече с Каменевым, но я настояла, о переносе этой встречи на следующий день. Мне показалось, Каменев с радостью согласился.

16 сентября 1920 года. Четверг.

Стокгольм. Утром я позвонила по телефону в королевский дворец и попросила соединить меня с кронпринцем. Каменев советовал мне не рисковать: учитывая, в какой компании я оказалась, во дворце мне могут оказать весьма холодный прём. Пришлось ему разъяснить, что кронпринц – самый демократичный принц во всей Европе.

Принц Густав был сильно удивлён. Он загорелся идей немедленно меня увидеть и пригласил на ланч, чтобы вдоволь наговориться. Каменев с интересом прислушивался к нашему разговору. Позже он признался мне, что ему понравился «стиль». Это удивило меня. Неужели он ожидал, что я поведу себя как-то иначе? Я попросила принца сделать мне одолжение и разрешить Эмми, служанке принцессы Маргариты, прийти ко мне и помочь с покупками. Эмми не замедлила явиться, мы мило встретились, и она оказала мне большую помощь: Эмми знала, в какие магазины меня повести, к тому же она говорила по-шведски.

Я поручила ей забрать посылки на моё имя, а сама взяла такси и сказала шофёру: «Дворец кронпринца!». Он утвердительно кивнул и поехал совсем в другую сторону. Мы остановились напротив "Kronprinzen Hotel". Спорить было бессмысленно. Мне ничего не оставалось, как вбежать в отель и найти кого-нибудь, кто говорил бы по-английски. Я объяснила свою ситуацию. Это очень позабавило работников отеля и шофёра такси, когда ему разъяснили, куда мне на самом деле было нужно!

Принц Густав выглядел таким одиноким в этих огромных залах, где ещё совсем недавно звучал её голос (кронпринцесса скончалась в мае 1920 года). Он предложил мне присесть и стал расспрашивать о моих планах и самой поездке. Принц с интересом слушал меня и заметил, что я поступила совершенно правильно, уладив вопросы персональной выставкой в октябре, иначе пришлось бы пожертвовать поездкой. Он выразил беспокойство о возможных опасностях, но искренне добавил, что это моё личное дело, и никто не имеет права решать за меня. Конечно, его интересовало, что за люди Каменев и Литвинов. Ничего не утаивая, я поделилась своими впечатлениями.

Пока мы разговаривали, позвонил Каменев и сообщил, что Консулат Эстонии предоставил мне визу.

Нас пригласили к столу. Фрейлины и A.D.C. казались озадаченными. Для них, привыкших к строгому этикету, было невероятным, что приходилось сидеть за одним столом с человеком, едущим в Россию в компании с Каменевым, чтобы там лепить бюсты Ленина и Троцкого!

Принцу очень хотелось, чтобы я не чувствовала ни в чём недостатка. По его приказанию мне принесли две огромные жестяные коробки печенья и сигареты. Ко всему прочему, он отложил свои предстоящие поездки в Афины и Италию в надежде, что мы снова встретимся, когда я буду возвращаться обратно. Принц галантно проводил меня до такси, ожидавшим во внутреннем дворе, и пожелал удачи.

Я вернулась в "Grand Hotel" и к своему ужасу увидела большую группу «товарищей», сидевших за столом в номере у Каменева. А нам предстояло немедленно уехать, чтобы успеть на пароход, отплывающий в Ревель (Таллин).

17 сентября 1920 года. Пятница.

Сейчас вечер. Мы только что причалили в финском порту Hongo. По приказу властей, никому не разрешено покидать пароход. Между Россией и Финляндией мир ещё не установлен, поэтому Каменев, сойди он на береге, может быть запросто арестован. Последний раз, когда он прибыл в Финляндию, не зная, что город в руках белых, его заключили в тюрьму на три месяца, слава Богу, не расстреляли. Пока всё в порядке. Наш небольшой пароход держится вблизи Оландских островов. На ночь нам придётся пришвартоваться в Hongo, поскольку до Ревеля ещё сутки пути, а на этом участке попадаются плывучие мины.

Полдня я проспала в своей каюте, а вторую половину дня провела на палубе в беседах. Я совсем потеряла счёт времени, кажется, что наше путешествие длится бесконечно. На борту совершенно нечем заняться. Почти все пассажиры направляются в Россию. Мы с интересом разглядываем друг друга, стараясь угадать, кто есть, кто. На одном пароходе собрались Товарищи, возвращающиеся домой, журналисты, коммерсанты и банкиры. Кто-то надеется беспрепятственно покинуть Ревель, и кому-то это удастся, а кое-кто потерпит неудачу.

Каменев находится в центре всеобщего внимания, и нам удалось завязать несколько знакомств. У нас образовалась небольшая группа друзей, с которыми мы как будто давно знакомы. Завтра прибудем в Ревель. Это настолько здорово, что даже трудно поверить! Совсем недавно я волновалась, что не попаду на этот пароход, а сейчас, кажется, что целый мир плывёт мне навстречу!

18 сентября 1920 года. Суббота.

На закате мы отчалили от Hongo, но поднялся такой шквальный ветер, что пришлось бросить якорь у входа в бухту и несколько часов переждать непогоду. Никто не жаловался на задержку, как будто, никто никуда не торопился. Никого не волновало, что мы выбились из графика. Похоже, нами овладело чувство покорности перед неизбежными обстоятельствами. Скорее всего, покорность судьбе – русская черта.

Солнце ослепительно сияло, когда мы, наконец, вышли в открытое море. В это время у меня завязался очень интересный разговор с господином Ашбергом, шведским банкиром

Ашберг вовлёк меня в обсуждение политической экономики, о которой я не имела ни малейшего понятия. Он рассказывал интересные вещи о коммерческих и деловых связях между большевиками и Германией, при этом для меня выяснилось, что большевики на самом деле игнорируют немецкий рабочий класс и имеют дело исключительно с немецкими банкирами.

По моим понятиям, они и не могли действовать иначе. Но я так плохо разбиралась в подобных вещах, что пришлось задать массу вопросов. Надеюсь, со временем мне удастся разобраться. Тот факт, что я нахожусь под крылом Каменева и направляюсь в Россию, видимо, даёт людям основание, разговаривать со мной как с мужчиной. Это так не похоже на натянутые светские разговоры в душных аристократических гостиных. Некоторые даже осмеливаются затрагивать вопросы о вещах, о которых говорить не принято, и просят замолвить словечком перед Каменевым!

На закате мы прибыли в Ревель. Готические замки и звуки старинных колоколов, как в Италии, напомнили каждому, что это уже не Скандинавия. Единственный автомобиль, стоявший на берегу, оказался встречавшей нас машиной. Вместе с нами по трапу на берег спускался мужчина, в котором я подозревала британского агента. Садясь в коляску, он заметил с иронией, обращаясь прямо ко мне: «Как предусмотрительно с вашей стороны иметь машину».

Нас поджидали двенадцатилетний сын Каменева и ещё двое детей Гуковского, Советского Представителя в Ревеле.

Пришлось плотно уложить багаж, потому что места для него оказалось очень мало. Александр Каменев и солдат Красной Армии встали по бокам машины на подножки. Таким образом, наш перегруженный автомобиль, отчаянно дребезжа, покатился по узким средневековым улочкам.

Всё, что произошло потом, вспоминается как в тумане. Я очень устала, и город был погружён во тьму. На небе сияли звёзды, но уличные фонари не горели. Мы подъехали к унылому зданию под названием Отель «Петербург», который, как оказалось, был целиком предоставлен в распоряжении большевиков. Помещения были грязными и мрачными, по ним ходили странного вида люди, разговора которых я совсем не понимала. Они с удивлением смотрели на меня, многие пожали мне руку. Каменев был настолько занят, что не разъяснил мне, каковы наши планы, и что мы будем делать, а, может быть, он просто забыл, что я не могла понять, что происходит. Каменева окружило множество людей, и я не могла даже близко подойти к нему со своими вопросами. Поэтому мне ничего не оставалось, как бродить вокруг, присматриваться ко всему происходящему, и полагаться только на свои глаза, ведь русской речи я совсем не понимала! Каменев оказался в центре бесконечных споров, при этом все говорили одновременно и очень громко. Сначала я подумала, что они обсуждают какие-то важные государственные дела, а оказалось, что вопрос стоял о том, где мы все будем ужинать. Наконец, решили, что мы пойдём к кому-то из товарищей, и его жена накормит нас ужином. Поэтому мы вышли на улицу и пошли пешком по вымощенной камнем мостовой. На улицах было много народу. Люди двигались словно тени, их лица становились различимыми, только когда попадали в полоску света около входных дверей. Мы шли парами. Рядом со мной шагал Александр Каменев, хороший и внимательный мальчик, но он умел говорить только по-русски.

Мы добрались до отеля (Отель! Это заведение очень напоминало дешёвую гостиницу). Нас провели в номер, где мы нашли гостеприимный приём. Радушная хозяйка, жена товарища, говорила со мной на приличном французском.

На столе уже стоял самовар. Мы выпили душистого чаю с лимоном и с копчёной осетриной, положенной на большие куски белого хлеба, намазанного маслом. Каменев и два товарища настолько оказались увлечёнными беседой, что ничего не попробовали. Один товарищ что-то говорил, Каменев делал пометки в блокноте, а наш хозяин, маленький нервозный мужчина, скатывал хлебные катышки.

Хозяйка наседала на меня с расспросами: «Что вас заставило покинуть Лондон?». И далее: «Как долго вы добирались от Стокгольма до Ревеля? О, дорогая, вы прибыли с опозданием на полтора дня! Вы не в курсе местных событий. Позвольте мне вам кое-что рассказать… Действительно ли господина Каменева chasse (попросили) из Англии? Правда, что Красин тоже скоро вернётся?.. Какие у вас прекрасные волосы, мадмуазель! Это ваш естественный цвет? И вы не делаете завивку?.. Это верно, что в Англии голод? Я слышала, что у вас исчезли сахар и масло. Здесь тоже начнётся голод, когда ваши рабочие объявят забастовку… Вы привезли с собой плащ от дождя? А зонтик? А других туфель у вас нет, на толстой подошве? Вы ведь слышали, что в России ничего нельзя достать. У вас есть галоши? Это замечательно! А мыло вы привезли? Вы знаете, вам постирают бельё, если у вас окажется для этого мыло…».

Каменев ушёл на какую-то встречу. Было очень поздно, и я сильно устала в этой маленькой комнате, наполненной едой и табачным дымом. Закончив пить чай, Александр Каменев и красноармеец, который был приставлен к нам с момента приезда, проводили меня обратно. Я не знала, что делать, поскольку не могла ни с кем объясниться. В тускло освещённых коридорах бродили какие-то люди. Меня провели в тускло освещённую комнату, на стенах которой висели портреты Ленина и Троцкого, и здесь мне пришлось сидеть, не раскрывая рта, поскольку все вокруг говорили только по-русски. Спустя некоторое время, к моей радости пришёл Каменев.

В этом чуждом окружении Каменев казался единственным и самым надёжным другом во всём свете, и я кинулась к нему, как утопающий хватается за соломинку. Как оказалось, кто-то проникся ко мне сочувствием, видя мою беспомощность, когда я пыталась обратиться к окружавшим людям на трёх непонятных языках, и послал за Каменевым. Каменев спросил меня, что я здесь делаю, как будто я сама это знала! Каменев провёл меня в другое, более просторное, помещение. Там за круглым столом сидели люди с серьёзными лицами. Шло важное совещание, я присела в углу, подумав, что, понимай я русский язык, меня бы сюда вряд ли бы допустили. Наконец, мне надоело смотреть на них и ничего не понимать, я достала из сумки карандаш и листок бумаги и стала писать письмо Дику. Это была последняя возможность отправить письмо в Англию без всякой цензуры. Чувства переполнили меня, когда я представила его сейчас спящим розовощёким крепышом с разбросанными поверх одеяла ручонками. Дик и Маргарет знают, что когда я в отъезде, то являюсь к ним во сне. Они часто находят лепесток розы или целый розовый бутон, а иногда – лёгкое пёрышко, которые я оставила на их подушках, в качестве доказательства, что я была с ними. Никогда раньше, находясь в отъезде, мне не приходилось испытывать такого душевного единства с ними, как в эту ночь, когда я особенно чувствовала себя потерянной и одинокой. Позже я написала F.E., принося свои извинения за то, что не смогла приехать к нему в Charlton, чтобы выполнить работу над его бюстом. Я переживала по этому поводу, ведь мой поспешный отъезд из Англии, когда мне даже не удалось оповестить своих друзей и знакомых, мог быть расценен как проявление крайней бестактности. Забавно, что никто из этих людей, даже Каменев, никогда не слышал о F.E. или Smith, лорде Birkenhead или лорде Chancellor. Chancellor of Exchequer они ещё могут знать, но о других министрах у них нет ни малейшего понятия.

Когда собрание закончилось, меня представили послу Гуковскому, в комнате которого, как оказалось, мы все находились. Это невысокий, сгорбленный человек, повредивший спину в автомобильной катастрофе несколько лет назад. У него рыжие волосы и борода. Маленькие прищуренные глаза смотрят так пронзительно, что мурашки бегают по коже. Гуковский спросил, какова цель моей поездки в Россию, и, услышав ответ, поинтересовался: «Неужели вы думаете, что Ленин станет вам позировать?». Его глаза весело поблёскивали. «Вы глубоко заблуждаетесь, ничего у вас не получится», - заключил он и захихикал.

Каменев вышел, чтобы переговорить по телефону с Чичериным, который находился в Москве, и всё никак не возвращался. Я терпеливо ждала его. Гуковский начал собирать свой багаж. Несомненно, он поедет вместе с нами. Наблюдать за мужчиной, собирающегося в дорогу – занятие интересное и трогательное, но вскоре и это мне наскучило. Я почувствовала, что от нахлынувших переживаний и усталости, очень хотелось расплакаться и заснуть. Когда же, наконец, вернётся Каменев, и как долго мне его ждать? Спустя какое-то время, я обнаружила, что молодой секретарь Исидора Эммануиловича Гуковского по имени Гай (Gai), прекрасно говорит по-английски. От него я узнала, что наш поезд отправляется в Москву «около полуночи», и я могу ехать на вокзал и искать своё купе. Следовало бы сообщить об этом мне раньше, поскольку уже почти была полночь! Александру Каменеву и нашему красноармейцу я, как могла, объяснила, что мне срочно надо ехать на вокзал. Конечно, нужного нам поезда мы там не нашли, оказалось, он стоял на запасном пути. Я присела на каменную ступеньку в ожидании, наслаждаясь возможностью подышать свежим воздухом. Когда наш «wagon-de-luxe», наконец был подан, я опешила: ничего подобного раньше мне видеть не приходилось! Это был специальный состав, находящийся в личном распоряжении Комиссара Железных дорог, шикарно отделанный и очень удобный. Как только прибыли Каменев, Исидор Эммануилович Гуковский и его маленькая дочь, поезд отправился. В полночный ужин нам подали чай и чёрную икру.

19 сентября 1920 года. Воскресенье.

Мы ехали всю ночь и весь день. Сейчас вечер. Наш особый поезд уже три часа стоит на какой-то маленькой станции в ожидании поезда из Петрограда, к которому прицепят наш вагон, и мы поедем в Москву. Нам предстоит провести в дороге целую ночь. В Москву мы прибудем завтра утром.

Прошедший день был тёплым и солнечным. Я вышла в тамбур, откуда можно было любоваться проплывающими пейзажами. Мы пересекли две широкие реки по временно возведённым мостам, поскольку сами мосты лежали внизу в руинах: год назад их взорвал Юденич, отступая от Петрограда. Берега рек были изрыты окопами и блиндажами с колючей проволокой. В девять утра я выпила чашку чая с хлебом и чёрной икрой, то же самое у меня было на обед и на ужин. В поезде нет вагона – ресторана, и весь запас еды мы держим в ящике. Кроме чёрной икры имеются и другие продукты, только я не могу их есть. Сыр, странного вида ветчина, какие-то подозрительные сосиски и немного яблок.

Сопровождавший нас красноармеец по фамилии Маринаский, оказался шофёром. А я думала, он офицер. Он ест вместе с нами, курит с нами, вступает в разговоры и учтиво накрывает стол, а потом убирает. Всё это выглядело в порядке вещей, пока я не узнала, что он шофёр! Всё-таки моё буржуазное воспитание постоянно преподносит мне сюрпризы! У Маринаского приятное, чисто выбритое лицо и массивный квадратный подбородок как у американцев.

Днём, когда наш поезд три часа стоял на станции, мы имели возможность прогуляться вдоль путей. Рядом с железной дорогой тянулся лес, и мне хотелось туда пойти. В лесу было так замечательно! Приятно пружинил под ногами мягкий мох. Дети бросились собирать ягоды и ярко-красные мухоморы, которые они потом торжественно преподнесли мне.

На обратном пути Каменев, его сын и я нашли сухой участок земли, обильно засыпанный сосновыми иголками. Мы приятно растянулись на этой мягкой подстилке, и под негромкий разговор своих спутников я тихо заснула. Меня разбудили, когда солнце стало клониться к закату. В самом сердце России, в окружении большевиков, я провела такой идиллический час!

20 сентября 1920 года. Понедельник.

Вчера вечером, когда наш поезд тронулся в путь, Каменев ушёл переговорить с Зиновьевым, который прибыл в поезде из Петрограда и сейчас тоже направлялся в Москву. Зиновьев – Председатель Петроградского Совета. Каменев отсутствовал весь вечер, а в два часа ночи он постучался в моё купе. Принося извинения, что разбудил меня, Каменев пояснил, что у него есть новости, которые, как он надеялся, будут мне интересны. Зиновьев только что рассказал ему, что во время сегодняшнего заседания была получена телеграмма, сообщающая о нашем приезде. Это вызвало оживление, а Ленин заметил, как бы они не относились к визиту англичанки, она проделала долгий и трудный путь, поэтому надо будет уделить ей внимание и побывать у неё на сеансе. «Как видите, Ленин согласился вам позировать. Надеюсь, за такую новость вы на меня не в обиде, что я разбудил вас среди ночи?» - спросил довольный Каменев. Он пребывал в приподнятом настроении. Как выяснилось, Зиновьев заверил его, что никто не собирается обвинять Каменева по поводу провала его миссии в Англии.

В Москву мы прибыли в десять тридцать утра. Я не сразу вышла на перрон, а тактично дала возможность Каменеву встретиться с женой без моего присутствия. Я наблюдала за ними из окна: их взаимные приветствия после долгой разлуки выглядели весьма прохладными. Я ждала, пока они разговаривали, прохаживаясь по платформе. Наконец, госпожа Каменева зашла в моё купе и поздоровалась со мной за руку.

У Ольги Каменевой были маленькие карие глаза и тонкие губы. Каменева бросила взгляд на остатки завтрака на нашем столе и раздражённо заметила: «В Москве мы так шикарно не живём». О, Господи! А я-то думала, они живут совсем не так. Супруги не останавливаясь, всё время о чём-то говорили по-русски. С беспристрастным лицом я смотрела на них. Я смирилась с тем, что ничего не понимаю. Выходя из вагона, она сказала мне: «Лев Каменев отвык от России, здесь люди называют его буржуем!». Лев Каменев смачно сплюнул на платформу, вероятно, чтобы доказать обратное. Это так на него не похоже!

Мы сели в шикарный, с открытым верхом, Роллс-ройс. И машина на всей скорости, отчаянно сигналя, помчалась по улицам, как будто мы спешили на пожар. Госпожа Каменева обратилась ко мне: «В Москве довольно грязно, не правда ли?». Действительно, с этим трудно не согласиться. Мы въехали в Кремль: водитель предъявил специальное разрешение. Кремль располагается на высоком берегу реки и виден со всех сторон. На его территории находятся Большой Дворец, дворцовые постройки, соборы, монастыри и церкви. Весь этот комплекс обнесён массивной стеной с башнями. Ярко светило солнце, когда мы въезжали в Кремль, и ослепительно сверкали золотые купола соборов и церквей. Куда не посмотришь, кругом видишь только купола и башни.

Через арку машина подъехала к какому-то зданию и остановилась у бокового входа. Мы вышли из машины и, нагрузившись багажом, молча пошли по бесконечным каменным лестницам и коридорам в квартиру Каменева. Невысокая горничная крестьянского вида с жёлтым платком на голове выбежала нам навстречу и поцеловала Каменева в губы. Странно, но мне сразу не предложили отдельной комнаты. После одиннадцати дней, проведённых в дороге, так хотелось отдохнуть и распаковать чемоданы! Вместо этого, возобновилась очередная дискуссия, и мне ничего не оставалось, как молча присесть.

На завтрак мне подали кофе и переваренный, сухой, уже остывший рис. Наконец, когда мы с Каменевым на минуту оказались наедине, я спросила, что мне делать, и стала упрашивать его отправить меня в гостиницу. Оказалось, что здесь нет гостиниц, всё принадлежит Правительству. Однако имеются Гостевой Дом. Каменев неохотно рассказал об этой возможности, мотивируя тем, что мне там будет неудобно и одиноко. Он попросил положиться на него и пообещал уладить вопрос с моим проживанием через два часа.

Между тем, я вместе с Александром вышла прогуляться по Кремлю и сделала много фотоснимков своим «Кодаком». Вокруг было столько замечательного и удивительного! Хорошо, что мне не понадобилось выходить за пределы Кремля, ведь у меня не было пропуска. Затем мы вернулись, а я всё ждала и ждала, когда же появится Каменев и разъяснит, что мне делать. Медленно тянулся день, и я чувствовала себя всеми покинутой. Чтобы скоротать время, я принялась читать попавшуюся мне на глаза книгу де Мопассана «Иветта». Я не любила эту новеллу, и была благодарна Богу, что большевизм наконец-то уничтожил этот отвратительный мир праздного человека. На закате я сидела на подоконнике у открытого окна и слушала перезвоны колоколов, звеневших в этот час по всей Москве. Подо мной располагалась аллея, и верхушки деревьев, уже тронутые осенними красками, дотягивались до моего окна. Я думала о Дике: сегодня день его рождения. Думаю, он спрашивает всех: «А где мама? Почему её ещё нет? Она скоро придёт?». Стемнело, а я по-прежнему смотрела в окно. Анна Андреевна, невысокая горничная, тихо вошла в комнату, мягко ступая в лаптях по полу, и положила мне руку на плечо. На плохом немецком она сказала, что я не должна «traurig sein» - быть печальной.

Каменев вернулся в половине одиннадцатого. Он очень устал и заявил, что уже поздно, мы всё обсудим завтра, и на ночь я должна остаться здесь. Вскоре пришла с работы госпожа Каменева. Она рухнула в кресло и стала рукой тереть брови, стараясь сбросить с себя физическую усталость. Мне предоставили комнату Александра, через которую они проходили, чтобы попасть к себе в спальню. А мне пришлось ходить через их спальню в ванную комнату, поскольку в моей спальне не было умывальника. Александра уложили спать на диване. В одиннадцать вечера Каменев ушёл на заседание, и я слышала, как он, вернувшись, проходил через мою комнату в четыре часа утра.

21 сентября, 1920 года.

Кремль, Москва. Я проснулась, хорошо отдохнув за ночь. За окном приветливо сияло солнце. Каменевы ушли на работу, она – в десять утра, он – в одиннадцать. Вместе с Александром я вышла погулять по территории Кремля. Пока он играл в футбол с Сергеем Троцким – сыном Троцкого, я сидела между колонами Александровского Мемориала. В моей голове роилось тысячи мыслей. Сергей – двенадцатилетний сын Троцкого, славный мальчик, широкогрудый, с прямой спиной. Он выглядит как наследный принц в обличье сына простолюдина.

В час дня за мной пришёл двоюродный брат Льва Каменева. Он хорошо говорит по-английски и по-французски. За Кремлёвскими воротами меня остановил пожилой мужчина, одетый как простой крестьянин, и спросил на английском языке, не я ли Сильвия Панкхёрст (Sylvia Pankhurst) (английская социалистка и феминистка – Ред.). Услышав мой отрицательный ответ, он продолжал: «Но вы англичанка? Надеюсь, преданная коммунистка?». На последний вопрос я ничего не ответила, только пожала ему руку.

Мы направились в Музей Александра III (Музей изящных искусств на Волхонке, сейчас музей Пушкина – Ред.), сквер перед которым усыпан фигурами больших бронзовых орлов, сброшенных с фронтона. Как символично: сверженные исполины! В Музее развешены копии с классических картин, многие оригиналы которых принадлежат Британскому Музею. Но расположение и оформление настолько удачные, что здесь греческие и ассирийские копии производят большее впечатление, чем их оригиналы в Лондоне.

По музею водили экскурсию школьников (упитанных и хорошо одетых). Ещё нам встретился рослый пожилой крестьянин с давно нестриженными волосами и орлиным носом, который признался, что мечтал перед смертью узнать, что же такое это за штука, музей. И этот мужчина, и школьная учительница обратились к нам с вопросами по поводу окружавших произведений искусства, поскольку экскурсоводов в музее не было. Даже если бы я и говорила по-русски, то затруднилась бы дать пояснения по поводу греческого храма с кариатидами, перед которым мы все стояли. Вероятно, что дети (а крестьянин наверняка) никогда не слышали об Акрополе или греческой мифологии. С чего же начать? Можно было бы просто сказать: «Какая красота! Посмотрите внимательно. Правда, красиво?». И надеяться, что они увидят, почувствуют эту красоту. Однажды в Кенсингтонском музее мне довелось услышать рассказ экскурсовода австралийским солдатам по поводу работ Родена. С тех пор я уверена, что искусство можно чувствовать, но нельзя объяснить.

В конце концов, мы нашли путеводитель по музею и распрощались с крестьянином и школьниками. Когда я вернулась обратно, Каменев ещё были на работе. Я немного поела, поскольку проголодалась, и сделала вывод, что по-прежнему остаюсь гостить в Кремле. Ближе к вечеру я отважилась самостоятельно выйти на улицу, пройдя нескончаемую череду коридоров и лестничных площадок. Я побродила вокруг дома, продолжая находиться под впечатлением от великолепия сверкающих на солнце золотых куполов и мёртвой тишины соседствующих с ними царских палат. Над Кремлёвским Дворцом, где раньше развевался царский штандарт, теперь кружили стаи ворон. Часы в башне над Кремлёвскими воротами издают жалостливый и гнетущий звон. Они «жалуются» каждые пятнадцать минут, четыре раза в час. Кажется, что кремлёвские куранты пытаются сказать: «Моего народа больше нет! И мне грустно, грустно, грустно…». Несомненно, жалобный звон раздавался, когда Наполеон занял Москву, и позже, в мирное время. Куранты всегда будут жаловаться. Людям от них – никакой радости.

Мной овладело странное чувство. Кажется, что я стою посреди Версаля вскоре после свержения Людовика XVI. Меня переполняют эмоции, которые трудно выразить словами.

Вечером Александр повёл меня в "Theatre des Arts" (Театр Искусств). Внушительных размеров здание, много зрителей. Постановка оказалась превосходной. Пьеса, в основу которой была положена старинная польская легенда, называлась «Corrodine» и была так хорошо поставлена, что я, не понимая языка, с интересом смотрела на сцену. Перед нами сидела госпожа Зиновьева с каким-то товарищем, и я обрадовалась, когда они заговорили со мной по-французски. Только позже, я узнала, кто она такая, вспомнив, к своему великому изумлению, что я говорила ей о своём занятии и то, что Зиновьев собирался мне позировать. Госпожа Зиновьева спросила, поеду ли я для этого в Петроград. Я ответила, что такой необходимости нет, поскольку Зиновьев сейчас в Москве; и как только я найду подходящее помещение для студии, он сразу же придёт позировать. Непонятно, почему она рассмеялась.

22 сентября 1920 года.

Москва. Госпожа Каменева ушла на работу как обычно: в десять часов утра. Полчаса спустя, за завтраком, Лев Борисович, как здесь его называют, пообещал, что не пойдёт на работу и не будет заниматься никакими делами до тех пор, пока не устроит меня на новом месте, в Гостевом Доме. С переездом пришлось задержаться: по неотложному делу к Каменеву пришёл Джон Рид, американский коммунист. Хорошего телосложения, приятной внешности молодой человек, который добровольно покинул свою родину и целиком посвятил себя работе здесь. Я понимаю русскую душу, но что заставило этого с виду нормального парня из Соединённых Штатов так круто изменить свою жизнь? Мне говорили, что его книга «Десять дней, которые потрясли мир» - лучшая книга о революции, её уже зачислили в классику и стали изучать в школе.

На пути нас перехватил художник, назвавшийся Розенфельдом, обутый в парусиновые туфли. Здороваясь, он поцеловал Каменева.

Розенфельд предложил показать мне музеи и другие достопримечательности. Мы могли общаться только по-немецки. К сожалению, его немецкий оказался намного хуже моего, и это очень осложняло наше общение. Наконец, в полдень, мы освободились и начали выносить мои вещи. Я попрощалась с Кремлём, и машина перевезла нас по мосту через реку. На другом берегу, напротив Большого Кремлёвского Дворца, находился Гостевой Дом большевиков. Особняк раньше принадлежал крупному сахарозаводчику.

Сейчас здесь проживают работники Комиссариата Иностранных дел, господин Ротштейн (Rothstein), и американский финансист господин Вандерлип (W.B. Vanderlip) ранее уже бывавший в России.

Мне предоставили шикарную спальню и гардеробную, стены которых обиты зелёной камкой (узорчатым шёлком). Эти комнаты больше напоминают гостиную, чем спальню. После национализации в особняке ничего не стали менять, все вещи остались на своих местах. Здесь смешаны два стиля: современная готика и неоклассицизм. Потолок одного из залов расписан Фламенгом. Но самые дорогие картины (а среди них – три работы Коро) были переданы музею. В таком особняке наслаждаешься комфортом и атмосферой гостеприимства, даже если его убранство не отвечает вашему вкусу.

Рассказывают, что бывший владелец имел другие дома за границей и проводил в Москве всего лишь несколько недель в году. Его состояние было таким огромным, что он, вкладывая свои капиталы за рубежом и не испытывая ни в чём недостатка, тратил крупные средства на украшение своего московского Palazzo.

Один из старых слуг продолжает жить при особняке, обслуживает нынешних гостей, следит за порядком в надежде, что вернётся прежняя власть, а вместе с ней – и старые хозяева. Он открыто говорит, что не является большевиком, и с большим достоинством прислуживает нам за столом и поддерживает наше скромное проживание. Он обращается с нами, как с аристократами, и ожидает от нас поведения, достойного воспитанных леди и джентльменов.

Весь день я занималась тем, что распаковывала вещи и обустраивала моё новое жилище. Каменев обещал зайти, но, видимо, у него не нашлось времени. Однако он позвонил по телефону и сообщил, что за мной заедут и повезут на балет.

В театре мы сидели в ложе для иностранных гостей. Балет назывался «Coppelia». Прекрасная постановка и превосходный оркестр! Театр имеет размеры Ковент-Гарден. Партер окружён ярусами великолепных бордовых с золотом балконов и лож. В зале не было свободных мест. Зрители состояли из трудящихся, которые попали в театр по бесплатным билетам, выданным профсоюзами. Они представляли собой пёструю, буднично одетую толпу. В царской ложе, предназначенной для Комиссаров и их жён, сидел человек в фуражке. В соседней с нами ложе – женщина с повязанной на голове косынкой.

Интересно было наблюдать за атмосферой в зрительном зале. Люди, опираясь локтями на край балконов, замерев, смотрели на сцену. Не слышалось покашливаний и даже вздохов. Только когда Копелия, механическая кукла, ожила, радостно засмеялись дети. По окончании действия зрители повскакивали со своих мест и бросились не к выходу в фойе, а сгрудились в проходах около сцены, чтобы поближе разглядеть артистов и похлопать им. Эти люди, проработавшие весь день, получили большое удовольствие от спектакля и давали полную волю переполнявшим их чувствам.

Единственное недоразумение, которое несколько омрачило мне вечер, возникло из-за миниатюрной стенографистки из Комиссариата Иностранных дел, сидевшей вместе с нами в ложе. Она обратила внимание, что на мне был приколот значок в виде звезды, а на руках надеты белые перчатки. Эти предметы, заметила эта особа, несовместимы: белые перчатки носят только буржуи. Я стала возражать, что решающее значение имеет не то, что у меня надето на руки, а то, что у меня в сердце. Но это её не убедило, и чтобы не раздувать ссору, я сняла перчатки. Учитывая, что на мне была красная юбка из твида, красного цвета вязаная кофта и плотно облегающая голову шляпка, я не думала, что белые перчатки придают мне вызывающий вид.

Получив огромное удовольствие от спектакля, мне, тем не менее, пришлось вытерпеть удушливый запах, возникший в результате большого скопления немытых тел. Это не удивительно: в стране нет мыла, и большинство людей года по два, не меняя, ходят в одной и то же одежде.

Из театра я ехала в одной машине с господином Ротштейном. Я хотела припомнить хоть какие-нибудь критические статьи о нём, которые мне встречались в английской прессе, но я только смогла вспомнить, что ему запретили вернуться в Англию. Он производит впечатление энергичного и сильного человека. Думаю, он очень умён. Мы вместе поужинали. Наш разговор постепенно перешёл на скользкую тему: национализация женщин. Я непроизвольно заметила, что это явление нанесло самый сильный ущерб большевизму, а серьёзные люди на Западе продолжают верить этой нелепице. Господин Ротштейн несколько грубо перебил меня: «Вероятно, вы имеете в виду тот ограниченный круг людей, которые читают Morning Post?». Неужели он прав, думала я. И этот «ограниченный круг людей», к мнению которых я прислушивалась всю жизнь, совсем не в счёт?

23 сентября 1920 года.

Четверг. Москва. Утром я потратила много времени на организационные вопросы, не прибегая к помощи Каменева. Как выяснилось позже, в этом не было необходимости. Джон Рид говорил, что я не могу приступить к работе, пока не обеспечу себя всем самым необходимым. При этом я должна рассчитывать только на себя, а не перекладывать ответственность на кого-то другого. С другой стороны, господин Вандерлип советовал мне сохранить выдержку и спокойно ожидать наступления подходящего момента. Однако, испытывая нетерпение, я заполучила себе в помощники господина Розенфельда, который неожиданно приехал на машине с Александром Каменевым. Розенфельд любезно вызвался сопровождать меня в поисках подходящего помещения для студии. Художественная школа находилась довольно далеко, и, хотя её сотрудники проявили интерес, но они почти ничего не могли мне предложить. В Академии Художеств, которая, как я поняла, только что заново открылась, в одной из галерей нашлось место для работы, но оно меня не устроило. Мы побывали в Строгановском училище, где господин Коненков, выдающийся русский скульптор, предложил посмотреть одно из помещений.

Помещение напоминало пустую кухню, выходившее окнами на безликий задний двор. Два сопровождавших нас студента не проявили большого интереса к моей затее. Подумать только, вероятно, думали они, приехать в Россию в надежде, что сам Ленин будет ей позировать! Было очевидно, что они не верили в такую перспективу. Каменев предупредил меня, что большинство художников, с которыми мне предстоит общаться, не являются большевиками. Вероятно, что студенты принадлежали к этой категории людей и отнеслись ко мне соответственно. Одна студентка оказалась приветливее остальных и обратилась ко мне на французском языке: «Если у вас такие высокопоставленные друзья, пусть они позаботятся о вашем питании. Ведь мы здесь проводим весь день, с девяти утра до шести вечера, и ничего не едим». Я спросила, почему она не приносит еду с собой, и получила ошеломляющий ответ. Оказывается, существует жёсткий государственный контроль по распределению продовольствия, и продовольственных магазинов вообще нет. Я так была потрясена, что не стала задавать больше вопросов. Ясно, что я понятия не имею о том, что происходит, и выгляжу в их глазах достаточно глупо. Другой студент сказал: «Мадам, мы живём надеждой, что всё перемениться. Мы ждём уже два года. Не знаем, когда это произойдёт, только верим, что проснёмся однажды утром, и весь этот кошмар закончится!». Я попыталась возразить и напомнила, что были шесть лет войны война, потом блокада, но чувствовала, что не имею права оправдывать перед ними сложившуюся ситуацию.

Я вернулась домой совершенно подавленной, не добившись никаких результатов. В десять вечера я сидела в позолоченной гостиной с господином Вандерлипом, когда зазвонил телефон - это был Каменев. Он с ходу заявил, что нашёл подходящее помещение в Кремле, и что я должна буду там обустроить свою студию, потому что все интересующие меня лица работают в Кремле, это единственная возможность пригласить их позировать, поскольку они очень загружены работой. Каменев добавил, что утром пришлёт кого-нибудь за мной. Он поинтересовался, как я себя чувствую, и извинился за невозможность навести меня, так как очень занят. Просил не волноваться и пообещал, что всё будет хорошо. Я отправилась спать в приподнятом настроении.

24 сентября 1920 года.

Пятница. Москва. Секретарша госпожи Каменевой пришла за мной в десять утра. У Кремлёвских ворот нас уже ждал товарищ. Он был художником, молодой, с бородой, который говорил только по-русски. Нам выписали пропуска в массивное здание треугольной формы. Раньше здесь размещался Сенат (здание Судебных установлений), а теперь проводятся заседания. Сейчас это считается Главным Строением, и над ним развивается красный флаг. Войдя в здание, мы долго шли, как казалось, по бесконечным каменным коридорам. Кругом суетились чем-то занятые люди. Мы зашли кабинет товарища Уначидзе, который поразил меня своей внешностью - один из самых великолепных людей, которых я когда-либо видела - в натуре Местрович, - чрезвычайно крупный мужчина с шапкой рыжих волос на голове.

К сожалению, он тоже говорил только по-русски. Товарищ Уначидзе показал мне помещение, в котором мне предстояло работать. Это просторная, почти пустая комната, полукруглой формы, с простыми, белой побелки, стенами. В углу – массивная железная дверь с круглыми отверстиями, за ней – небольшая камера, в которой стоит сейф. Этот сейф опломбирован советскими печатями. Камера, как мне пояснили, раньше использовалась для содержания преступников. Видимо, этим объясняется запущенность и гнетущая атмосфера помещения, несмотря на солнечный свет, льющийся через три больших окна. Напротив, через внутренний двор, находится Арсенал. Вдоль его стены на лафетах установлены пушки, украшенные вензелями с буквой N в окружении лавровых венков, что даёт ключ к пониманию о времени их создания.

Пока я оглядывалась вокруг, появился Каменев и попросил составить список того, что мне необходимо для работы. Затем он отвёз меня на машине домой и оставался у меня до двух часов дня. Эти редкие моменты между работой, когда мы проводили вдвоём, очень дороги нам обоим. Он сообщил, что вечером я пойду на митинг в театр, и пообещал, что мне предоставят место в ложе рядом со сценой, откуда я всё хорошо увижу. Каменев собирался выступить на этом митинге с отчётом о своей миссии в Англии. Мы приехали с опозданием, когда митинг уже начался. Нас провели в Царскую ложу. Все кресла оказались заняты. Здесь собрались турки, китайцы и персы. Никто не уступил мне места и не предложил сесть. Господин Вандерлип и я стояли в проходе. Люди входили и выходили. Турки и персы (с тех пор я не выношу запаха герани) постоянно толкали нас. Во мне вскипела моя английская кровь, и я поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не смогу относиться к туркам, персам и китайцам, как к братьям!

Чуть позже нас с господином Вандерлипом перевели в ложу рядом со сценой. Здесь тоже было много народу, но не азиатов. Самое главное, сцена находилась прямо перед нами. Изливая потоки яда, выступала германская социалистка Клара Цеткин.

Немецкий язык звучит грубо, и злобная старуха, вытирая некрасивое лицо огромным носовым платком, была просто страшна. Она не говорила, а истерично кричала. Поэтому разобрать смысл её выступления я смогла только в общих чертах. Затем поднялся Троцкий и по-русски пересказал речь Клары Цеткин. Он очень заинтересовал меня. Это худой, подтянутый мужчина, с решительным выражением лица. Весь его облик говорит о целеустремлённости и буйной энергии. Во мне вспыхнуло желание вылепить его бюст. В этом человек есть что-то притягательное, поэтому работа над его образом обещала быть очень плодотворной. В переполненном зале стояла тишина. Все внимательно и сосредоточенно смотрели на сцену.

После Троцкого слово предоставили госпоже Коллонтай. У неё короткие тёмные волосы. Возможно, она произнесла хорошую речь, но я не могу судить. Устав от долгого стояния, и ни слова не понимая по-русски, я покинула театр в тот момент, когда при многократном повторении имён Черчилля и Ллойда Джорджа зал взрывался от дружного хохота.

25 сентября 1920 года.

Суббота. Москва. Чувствую, что у меня опускаются руки. Каждый встречный спрашивает, зачем я приехала в Москву. Все они уверены, что у меня нет никаких шансов вылепить бюст Ленина и особенно бюст Дзержинского, известного свои затворничеством. Тем не менее, целый день я занималась организацией своей студии. К моим дверям доставили полный мешок закаменевшей сухой глины. Пять мужчин и одна девушка безучастно стояли в стороне и смотрели, как я ломиком разбивала эту застывшую массу. Наконец, мне удалось их выпроводить, за исключением одного человека, отличного плотника, который внимательно следил за моими действиями и понимал, что мне требуется. Он оказал замечательным помощником: сбил для меня три арматуры, а затем три часа месил глину, пока она не стала такой консистенции, с которой можно работать. Когда в дверях появился Каменев и привёл с собой Зиновьева, мои руки были по локоть вымазаны глиной, а платье и волосы усыпаны глиняной пылью. Зиновьев рассмеялся, и сказал, что время его сеанса явно откладывается на несколько дней, которые мне понадобятся, чтобы привести себя в порядок. Но я заверила его, что к завтрашнему дню всё будет готово. И добавила, что человек с таким пониманием, как у этого плотника, вполне может занять министерское кресло. Каменев перевёл плотнику мои слова, а затем повернулся ко мне: «В нашей стране всё возможно». Перед уходом Каменев протянул мне пропуск в Кремль, действительный до конца декабря. Теперь я не буду ни от кого зависеть, и смогу по своему желанию ходить туда и обратно. Я не ушла домой до тех пор, пока не приготовила две заготовки бюстов для последующей работы. Я очень устала, но полна надежд, помня русскую поговорку, что дела в России делаются медленно, но верно.

26 сентября 1920 года.

Воскресенье. Москва. Вместе с господином Вандерлипом я сходила в церковь. Мы выбрали Храм Христа Спасителя, огромный кафедральный собор на левом берегу Москвы-реки, построенный в благодарность за спасение от наполеоновского нашествия. Собор украшен пятью злотыми куполами, которые мне служат ориентиром, если я заблудилась в городе. Служба уже началась, и мы смешались с толпой, состоявшей, как это не странно, преимущественно из мужчин. Роскошные, расшитые золотом, малиновые облаченья священников, казалось, ещё сильнее подчёркивали убогость и нищету прихожан с их хмурыми лицами. Какие глупые мысли возникают в самые торжественные моменты: например, когда поп освящал молящихся крёстным знамением, держа в каждой руке по подсвечнику с тремя свечами, я непроизвольно посмотрела вниз, беспокоясь, что капли воска упадут на ковёр, и они действительно упали! Когда стали передавать поднос для пожертвований, я наблюдала за пожилым крестьянином, стоявшим рядом. Он полез в карман и нерешительно помял в руках несколько бумажек. Было очевидно, что он пытался для себя решить, отдать ли ему все деньги или только их часть. В конце концов, он бросил на поднос все имевшиеся у него бумажки, маленькая жертва, которая, я уверена, ему зачтётся.

Хор, певший без музыкального сопровождения, был великолепен. На лицах прихожан читались искренняя вера и надежда. Можно утверждать, что глубокие религиозные чувства помогли русским людям пережить страшные годы лишений и предотвратить дальнейший хаос.

После церкви я одна пошла прогуляться, наслаждаясь ласковым осенним солнцем, и зашла в Третьяковскую галерею, в которой богато представлены различные художественные школы. Самая знаменитая картина коллекции – «Иван Грозный убивает своего сына», но из всего, что я видела, особенно запомнились три бюста работы скульптора Конёнкова, с которым я познакомилась в Строгановском училище. Эти бюсты выполнены из дерева. По замыслу, композиции и исполнению это настоящие шедевры, которые нельзя описать словами. Какое-то время я замерла в восхищении, любуясь этими современными работами. Я сразу ушла из галереи, потому что после таких произведений искусств ни на что смотреть уже не хотелось.

В три часа дня я спешила в Кремль, так как позвонил Каменев и сообщил, что на сеанс придёт Зиновьев. Я прождала его до четырёх часов. Наконец, он явился, возбуждённый, уставший и суетливый. Его пальто было наброшено на плечи, поскольку, просунуть руки в рукава, у него не было времени. Он скинул шляпу и рукой пригладил непослушную тёмную курчавую шевелюру. Затем присел, беспокойно оглядываясь по сторонам. Потом он взял в руки газету и начал её просматривать, изредка бросая на меня повелительные взгляды, убеждаясь, что я приступила к работе. Зиновьев произвёл на меня впечатление чрезвычайно противоречивого человека. У него бойцовские глаза и брови, но рот капризной и раздражительной женщины.

Постепенно Зиновьев освоился и, закончив читать газету, перекинулся со мной несколькими словами. Иногда он закидывал голову назад, как будто предаваясь каким-то мечтам. У него внешность поэта. Ему только тридцать восемь лет. Удивительно, как все эти революционеры молоды! От него я услышала, что Миллеранд (Millerand) стал Президентом Франции При этом Зиновьев безразлично пожал плечами и заметил, что это не имеет никакого значения. Ещё я узнала, что намеченная в Англии забастовка откладывается на неделю. Перед тем как уйти, он отметил, что бюст ему нравится, и что я должна лепить бюст Ленина.

Я шла пешком домой, любуясь красивым закатом, последние лучи которого, отражаясь, играли на золотом куполе Храма Христа Спасителя. Я шла и пела, радуясь, что, наконец, приступила к работе. Люди с удивлением смотрели на меня. Вероятно, для них это было непривычным зрелищем.

27 сентября 1920 года.

Понедельник. Москва. Теперь события стали разворачиваться быстрее, и моё длительное терпение не пропало даром. Сегодня мне позировал Дзержинский. Он является Председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, или как его называют на Западе – «организатор Красного Террора».

Каменев очень много рассказывал мне про Феликса. Дзержинский пробыл в студии полтора часа, позировал спокойно и молчаливо. У него очень грустные глаза, кажется, что в них стоят слёзы, но добрая и приветливая улыбка. Лицо узкое, скуластое. Особенно выделяется нос: очень изящный, а тонкие бескровные ноздри выдают чувственную породистость. По происхождению он поляк.

Пока я работала, внимательно в него всматриваясь, он произвёл на меня любопытное впечатление. Наконец, крайне удивлённая его невозмутимостью, я воскликнула: «Вы сидите, совершенно не шелохнувшись!». Мы общались по-немецки, но беглого разговора не получалось. Всё же он ответил: «Выдержки и спокойствию меня научили тюрьмы». Я поинтересовалась, как долго он скитался по тюрьмам. «Четверть своей жизни, одиннадцать лет», - прозвучал ответ. Его освободила революция. Ясно, что не стремление к власти или желание политической карьеры сделали этого человека революционером. Его путеводной звездой стала фанатичная вера в справедливость во имя человеческого счастья и прогресса.

Ради этой благородной цели человек высокого интеллектуального склада должен был провести в заключении.

По понедельникам театры закрыты, артисты отдыхают (они работают по воскресеньям). Поэтому я ужинала с господином Вандерлипом, который поведал мне много интересного. Но при сложившихся обстоятельствах мне не следует пересказывать услышанное. Я не вызывала его на откровенность, а лишь внимательно слушала, и мне показалось несправедливым, когда в конце вечера господин Вандерлип заметил: «Вы теперь так много знаете, что мне лучше уехать из России раньше вас». Хотя он хорошо относится к людям, с которыми работает, но он – капиталист в полном смысле этого слова и гордится этим. Как настоящий англичанин, оказавшийся за границей, господин Вандерлип стремится выделиться, показать, что он не такой, как все, испытывая при этом чопорное чувство своего превосходства. После ужина его пригласил к себе Чичерин, и я провела остаток вечера с Михаилом Бородиным.

Михаил Маркович, как все зовут Бородина-Грузенберга, проживает в нашем особняке. У него непослушная тёмная шевелюра, волосы отброшены со лба назад, подстриженная бородка, глубоко посаженные глаза и непроницательное, как маска, лицо. Он басистым голосом говорит по-английски как американец. Я его редко вижу, поскольку он проводит на работе половину дня и всю ночь, как и остальные работники Комиссариата Иностранных Дел. Обычно Бородин опаздывает на ужин, быстро всё съедает и уходит из-за стола раньше нас всех. Как только Вандерлип удалился, Бородин выключил в гостиной все лампы, кроме одной, которую зажёг ещё Вандерлип. Я спросила, зачем он это сделал, на что Бородин, оглядывая освещённую комнату, слегка вздрогнул. «Этот выскочка!», - только и произнёс он. Затем опять уселся в глубокое кресло и, пристально смотря на меня, спросил: «На какие средства вы живёте?». Он впервые заговорил со мной, и мне показалось, что от моего ответа зависит вся моя жизнь! К счастью, никто здесь не знает о моей семье, о том, в каких условиях я росла и воспитывалась. Я не веду праздный образ жизни. Я твёрдо стою на ногах и имею собственные принципы. Бородин озадачил меня. Я теряюсь в догадках, что он подумал, когда я ответила на все его вопросы.