Из любви к искусству

Глава 11

Дорогин вернулся в редакцию уже после обеда, держа под мышкой одолженную у Варвары пустую папку, а в руке бутылку «Джонни Уокера» с красной этикеткой. Когда он шел по редакционному коридору, встречные оборачивались ему вслед. Сначала он решил было, что у него что-то не в порядке с лицом или с одеждой, но потом понял, что смотрят не на него, а на бутылку: при доходах рядового журналиста такую выпивку мог позволить себе далеко не каждый.

Он заглянул в фотолабораторию. Дверь лаборатории была заперта изнутри, и в ответ на стук оттуда послышался сердитый голос, который предложил Дорогину убираться ко всем чертям, потому что здесь печатают фотографии, а не занимаются высасыванием из пальца небылиц.

– Эй, Клюев, – позвал Муму, – это я, Дорогин. Точнее, нас тут двое: я и Джонни Уокер. Тебе знаком этот шотландский джентльмен?

– Уно моменте, – ответил Клюев почему-то по-итальянски, и мгновение спустя дверь распахнулась.

– Заходи, – заговорщицким тоном прошипел Клюев, – только быстро, пока стервятники не слетелись. Тебя в коридоре видели?

– Видели, – ответил Дорогин, входя в лабораторию. – И бутылку тоже видели.

В лаборатории царил красный полумрак, в ванночках с растворами плавали отпечатанные фотографии, и десятки снимков сохли на протянутых поперек лаборатории лесках, как белье. Похоже было на то, что Клюев действительно работал.

– Плохо! – воскликнул Клюев. – Ну никуда не годится! Учишь вас, учишь… Бутылка виски на одного – это райское блаженство, на двоих – праздник, на троих – светский прием, а на всю редакцию – сплошное расстройство и перевод ценного продукта. Кстати, откуда такая роскошь?

– Как откуда? – удивился Дорогин. – От Варвары.

– Наглая ложь, – заявил Клюев, любовно поглаживая бутылку. – К тому же очень неумелая. Когда Варваре что-то очень нужно, она может пообещать золотые горы, а потом всегда каким-то образом получается, что ты же ей еще и должен… Одно слово – женщина! Ну так как – дернем по маленькой?

– Я за рулем, – напомнил Дорогин.

– Ну и что? – удивился Клюев. – Это же скотч, а не паленая водяра. Это же лекарство… Впрочем, как знаешь. В конце концов, мне больше достанется. Ты сейчас от Варвары или к ней?

– К ней.

– Тогда захвати снимки, которые она просила. И натюрморт этот захвати. Слушай, что вы с Варварой в нем нашли? Картинка как картинка. Самовар какой-то… Какое отношение он имеет к убийству?

– Никакого, – перебирая еще влажноватые снимки, ответил Дорогин. – Просто понравилась, как ты выражаешься, картинка…

– Очень сильно понравилась, – заметил проницательный Клюев. – На целый литр скотча. Что-то вы темните, ребята.

– Темним, – согласился Дорогин. – На самом деле этот самовар сделан из чистого золота, и школьного сторожа убили из-за него.

– Не хочешь говорить и не надо, – обиделся Клюев. – Иди к своей Варваре, секретничайте с ней дальше. Но за виски спасибо. Заходи почаще.

Дорогин сложил снимки в папку и покинул лабораторию. Закрывая за собой дверь, он услышал позади характерный треск сворачиваемого с бутылочного горлышка алюминиевого колпачка: жадный Клюев торопился спасти от коллег хоть что-нибудь.

В комнате, где работала Белкина, уже было полно народа. Под потолком густым облаком висел табачный дым, с запахом которого успешно соперничал аромат крепкого кофе. Стоял галдеж, обычный для тех случаев, когда все разговаривают со всеми и никто никого не слушает, негромко жужжали включенные компьютеры, мягко стрекотали под чьими-то умелыми пальцами клавиши, шелестела бумага, и Дорогин в очередной раз поразился тому, что в этом гаме люди ухитряются работать, причем не руками, а головой.

Варвара сидела повернувшись к обществу спиной и с бешеной скоростью набирала текст. К ней никто не обращался, зная, что в такие минуты это небезопасно. Возле ее правого локтя остывала забытая чашка кофе, в переполненной пепельнице дымилась целиком истлевшая сигарета. Чувствовалось, что работа Белкиной сдвинулась с мертвой точки и уверенно близится к завершению.

– О! – воскликнул кто-то, увидев Дорогина. – Вот он, кормилец! Погодите, а где же виски?

Услышав слово «виски», Варвара перестала барабанить по клавишам и обернулась.

– Я знаю, где виски, – откликнулся еще один голос. – Я видел, как этот гражданин приятной наружности заходил с бутылкой в фотолабораторию. Вышел он оттуда уже налегке, отчего его наружность сильно проиграла.

– Клюев! – с замогильной интонацией произнес первый голос.

– Отстаньте от человека, пираньи! – подала голос Варвара. – Я могу вам все объяснить, чтобы вы успокоились.

Просто Клюев задолжал кому-то бутылку виски…

– Задолжал? – спросил кто-то. Шум вдруг стих словно по мановению волшебной палочки.

– Ну да, задолжал и решил отдать долг.

– Ого!

Вот это да!

Дает Клюев!

– послышалось с разных концов помещения.

– Вот вам и да, – сказала Варвара. – Я нагрузила его срочной работой, поэтому он дал Сергею денег и попросил его купить бутылку «Джонни Уокера»…

– Деньги у Клюева? Странно… – сказал молодой человек в очках со стальной оправой, боком продвигаясь к выходу.

– Эй, ты куда собрался? – окликнули его. – Я одалживал ему раньше, чем ты.

– Зато я одолжил больше, – с достоинством ответил молодой человек и, не вступая в дальнейшие пререкания, выскользнул за дверь.

– Пойти прогуляться, что ли? – задумчиво сказал сотрудник с норвежской бородкой, вместе со стулом отъезжая от стола. – Что-то здесь накурено.

– Точно, – поддержали его сразу несколько голосов. – Дышать совершенно нечем. Надо бы проветриться, господа…

В дверях возникла небольшая, тихая, очень интеллигентная свалка. Через несколько минут в комнате остались только Варвара и Дорогин.

– Только бы дверь в лаборатории не сломали, – озабоченно сказала Варвара, прислушиваясь к удаляющемуся топоту в коридоре.

– Слушай, что это с ними? – спросил Дорогин, с удивлением наблюдавший за поспешным исходом журналистов.

– Торопятся получить свои кровные, – усмехнулась Варвара. – Сначала они порвут Клюева, а потом вернутся и примутся за меня.

Он должен всей редакции, от Якубовского до вахтера, и никто уже не надеется получить свои денежки обратно. А тут такая новость… А у тебя что интересного?

Дорогин отдал ей готовые снимки и в общих чертах пересказал свой разговор с Яхонтовым. Слушая его, Варвара курила, задумчиво перебирая фотографии. Ее брови были озабоченно нахмурены. Потом она отложила снимки на край стола, взяла чашечку с остывшим кофе, отхлебнула и сморщилась.

– Гадость какая… Слушай, что-то мне не верится, чтобы школьный учитель мог вот так.., железным ломом по голове… Да еще и рисунок кровью.., не знаю. Сил у него на это, конечно, хватило бы, мальчик он крепкий, но как-то все это… Мне легче поверить в сатанистов, чем в это.

Дорогин тоже закурил, подошел к окну и настежь распахнул форточку.

– Дышать тут у вас действительно нечем, – сказал он. – Слушай, Варвара, зачем тебе вся эта детективная белиберда? Ты писала статью о басмановском чайнике. Ты первая и пока единственная из журналистов знаешь о том, что сервиз Фаберже не выдумка и не гипотеза, а реально существующий набор посуды из чистого золота. Ты нашла место, где он хранился буквально до вчерашней ночи… Может быть, хватит? Тебе не кажется, что ты опять кладешь голову под топор? То, что я тебе только что рассказал, может прийти в голову не только мне, но и тому, кто убил сторожа. У этого человека могут возникнуть в отношении тебя не совсем здоровые желания. Об этом ты подумала?

– Подумала, – сказала Варвара своим обычным легкомысленным тоном. – А ты на что?

– А может быть, оставим богу богово, а кесарю кесарево? – спросил Дорогин. – Может быть, предоставим родной милиции возможность заняться своим делом? Ты и так выполнила за них всю работу, им осталось только взять убийцу.

– Правильно, – сказала Варвара. – А я опять останусь у разбитого корыта. У меня отберут все материалы и запретят что бы то ни было печатать до тех пор, пока не закончится следствие и не состоится суд. А к тому времени все уже забудут и про чайник, и про сервиз, и про сторожа. Скоро начнется суд над вдовой Рохлина. Кто сейчас помнит про то дело? То есть если задумаются, то вспомнят, но этот суп давно остыл в горшке, и подогревать его бесполезно. А ты мне предлагаешь обратиться в милицию! Да я лучше руку себе отрежу! Нет, если ты занят, я тебя не задерживаю. Сама как-нибудь справлюсь. В конце концов, у меня есть пистолет.

Дорогин тяжело вздохнул.

– Ох, Варвара, – сказал он. – Трудно с тобой. Знать бы заранее, убьют тебя или посадят, было бы понятно, что готовить: передачи в тюрьму или венки на могилку.

– Жизнь прекрасна, когда в ней много вариантов, – ответила Белкина. Потом она замолчала, прислушиваясь к доносившемуся из коридора нестройному топоту и шарканью подошв. – Идут, – сказала она. – Возвращаются. И все, как один, жаждут моей крови. Ты погуляй часиков до десяти, а потом приезжай за мной, ладно? Не надо тебе этого видеть, ты от этого зрелища надолго потеряешь аппетит, а главное, окончательно во мне разочаруешься.

Она повернулась спиной к дверям, положила пальцы на клавиатуру компьютера и начала писать с прежней умопомрачительной скоростью, словно вся статья давным-давно целиком, до последней запятой, хранилась у нее в голове. Дорогин подумал, что, наверное, так оно и есть, и позавидовал той легкости, с которой Варвара превращала свои мысли, ощущения и догадки в точные и понятные фразы.

В коридоре он разминулся с компанией разочарованных журналистов, которые возвращались из неудачного набега на крепость хитроумного Клюева. Теперь Дорогину стало ясно, зачем дверь фотолаборатории обита железом: видимо, в дни получки Клюев отсиживался там, тихо вздрагивая, когда сердитые кредиторы принимались гулко барабанить кулаками в оцинкованную жесть.

Усевшись за руль своей машины, Муму посмотрел на часы. Было самое начало четвертого, и до назначенного Варварой времени оставалось почти полных семь часов. Он закурил и задумчиво почесал в затылке, размышляя о том, что Варвара просто рождена для того, чтобы подчинять себе окружающих и командовать ими. «Заедешь за мной часиков в десять…» Как будто он уже дал согласие быть ее телохранителем и получил аванс! Собственно, удивляться тут нечему, Варвара есть Варвара, но вот объяснения с Тамарой наверняка не избежать.

Правильно, с удовольствием подумал он. Съезжу-ка я домой, отдохну. Пообедаем вдвоем, как примерные супруги, попьем кофейку, поговорим… Времени у меня навалом, а если буду опаздывать, позвоню Варваре в редакцию, пусть подождет меня там.

Он вставил ключ в замок зажигания, и тут взгляд его совершенно случайно упал на припаркованный у противоположного тротуара серый «опель-кадет». На первый взгляд в этой машине не было ничего особенного и тем более угрожающего – обыкновенный хэтчбек, сошедший с конвейера никак не позднее восемьдесят пятого года и с тех пор претерпевший множество мелких и крупных неприятностей; но что-то заставило Муму присмотреться к этой машине повнимательнее.

Он не видел, был ли в машине пассажир, но водитель сидел за рулем, повернув к Дорогину широкий стриженый затылок, и курил, выставив в окошко локоть. Что-то в этом затылке и в особенности в этом выставленном в окно локте показалось Сергею мучительно знакомым, виденным совсем недавно, но позабытым за ненадобностью. Он начал перебирать события последних дней, но тут водитель повернул голову и длинно сплюнул в окно, дав возможность полюбоваться своей физиономией, которая была украшена фиолетовым кровоподтеком на левой скуле.

Это был Самсон.

Утренние события напрочь вышибли у Муму из головы и штангиста-коротышку, и его напарника Бориса, так что он был очень неприятно удивлен, обнаружив, что за Варварой продолжают следить. Это было непонятно. Предположение, что двоих мордоворотов нанял учитель Перельман, не выдерживало никакой критики хотя бы потому, что следить за Варварой начали до того, как она познакомилась с историком. По всему выходило, что Борис и Самсон работают на кого-то, кто имеет на Варвару очень большой зуб, и зуб этот растет уже давным-давно. То, что этот клык обнажился именно сейчас, очень не понравилось Дорогину, потому что сильно осложняло его нынешнюю задачу, заключавшуюся в обеспечении безопасности Варвары Белкиной.

Вот же чертова баба, – подумал Сергей, вынимая ключ из замка зажигания. – Легко сказать – обеспечить ее безопасность! Попробуй-ка справиться с задачей, когда эта сумасшедшая так и притягивает к себе неприятности, наживая врагов на каждом шагу!

Я сам виноват. Нечего было с ней связываться. А уж если связался, не стоило ограничиваться полумерами. Нужно было сразу понять, что в этом деле, как всегда, придется идти до конца, и вытрясти из Самсона и его напарника всю правду, пока они были под рукой. Ничего. Лучше поздно, чем никогда. Оживленная улица ничем не хуже оживленного двора: и тут и там все время толчется масса народу, который слегка смущает и отвлекает, но по большому счету не может помешать решительному человеку сделать то, что он задумал. Тем более что дело предстоит пустяковое: подойти, сесть в машину и по-хорошему уговорить ребят рассказать, на кого они работают."

Дождавшись момента, когда Самсон снова отвернулся, Муму открыл дверцу и выскользнул из машины. До серого «опеля» было метров двадцать пять, не считая ширины проезжей части. «Многовато, – прикинул Дорогин. – Наверняка заметят, черти…»

Он оказался прав, но это был один из тех случаев, когда собственная правота его ничуть не обрадовала. До «опеля» оставалось не более десяти метров, когда Самсон вдруг выставил в окно голову, обернулся, всмотрелся в приближающегося Дорогина и в то же мгновение испуганно убрал голову. Стартер старенькой иномарки закудахтал, из выхлопной трубы поползли ленивые клубы сизого дыма. Сергей ускорил шаг, а потом и побежал, но было поздно. Двигатель «опеля» взревел – видимо, Самсон, заводя машину, изо всех сил давил на газ, – выбросил облако дыма, и автомобиль плавно отчалил от бровки тротуара, сразу перейдя на вторую передачу.

О том, чтобы догнать машину бегом, нечего было и думать. Преследовать бандитов на машине тоже не имело смысла: пока добежишь, пока развернешься, они успеют сто раз свернуть в боковую улицу, и поди тогда угадай, в какую именно… Если бы дело происходило на прямом загородном шоссе, догнать дряхлую иномарку не составило бы особого труда, а в центре Москвы шансы на успех практически равнялись нулю.

Вернувшись к своей машине, Дорогин некоторое время размышлял, не лучше ли будет увезти отсюда Белкину прямо сейчас, пока ее «хвост» на время сброшен. В конце концов он пришел к выводу, что в редакции, среди своих коллег, Варвара пребывает в относительной безопасности, в то время как ее домашний адрес бандитам хорошо известен. Пусть она работает, решил Муму и отправился к себе домой, по пути пытаясь решить проблему: стоит или не стоит прихватить из тайника спрятанный там пистолет.

…К дому Варвары они подъехали, когда было уже совсем темно. Приборная панель светилась уютным зеленоватым светом, из колонок лилась тихая музыка. Светящийся циферблат вмонтированных в панель электронных часов показывал 22:40. Варвара курила, устало откинувшись на спинку сиденья, и время от времени непроизвольно зевала, прикрывая рот ладонью. Она больше не вертелась на сиденье, высматривая «хвост», зато Муму непрерывно поглядывал в зеркало заднего вида, уже жалея, что внял голосу рассудка и не взял с собой пистолет.

Слежки он не заметил, но это его ничуть не успокоило: засечь «хвост» на ночных улицах было чрезвычайно сложно. Несмотря на все свои старания, он никак не мог разглядеть марку и цвет шедших позади автомобилей: ему были видны только слепящие пятна фар да отблески уличных фонарей на полированных крыльях и крышах.

Он затормозил у самого подъезда и заглушил двигатель.

– Спать? – спросил он у Варвары.

– Рада бы, да не могу, – подавляя зевок, ответила та. – И без того все сроки кончились. Если завтра же утром не сдам статью, она пойдет только в следующий номер, а это еще одна неделя. Боюсь, что ты столько не выдержишь и сдашь меня полковнику Терехову со всеми потрохами.

– Можешь не сомневаться, – заверил ев Муму, продолжая озираться в поисках серого «опеля» и думая о том, что только зря утомляет глаза: ночью все кошки серы.

– Ну вот, – сказала Варвара и, не удержавшись, протяжно зевнула. – Статья в целом готова, но ее еще надо вычитать, выправить, чтобы потом, когда редактор и стилист ее должным образом искалечат, можно было ткнуть Якубовскому в нос первоначальный вариант: смотри, родной, я тут ни при чем…

– Да, – сказал Муму, – веселая у тебя жизнь… До квартиры тебя проводить?

– Не надо. Если ты поднимешься, я, как гостеприимная хозяйка, буду просто обязана хотя бы напоить тебя кофе. А за кофе мне наверняка полезут в голову разные фантазии – все-таки ночь на дворе. В это время нормальные люди не работают, а занимаются совсем другими делами. Так что отправляйся-ка ты к Тамаре и займись этими делами с ней. А я уж как-нибудь сама потихонечку. На двери подъезда кодовый замок – совсем недавно поставили, еще не успели сломать. Ничего со мной не случится. Пока.

Муму все же проводил ее до подъезда, сам закрыл за ней дверь и проверил, хорошо ли защелкнул замок. Потом он вернулся к машине и закурил, решив на свежем воздухе подождать, пока в окнах квартиры Белкиной загорится свет.

Вечер был на удивление теплым, почти летним. Дорогин неторопливо курил и думал о том, что осень в этом году почему-то не торопится: ни дождей, ни заморозков, сплошное бабье лето. Конечно, зимы все равно не миновать, но такая погода ему нравилась, и он искренне желал, чтобы она простояла подольше.

Он докурил сигарету до половины, когда наверху раздался леденящий душу вопль. Кричали в подъезде Белкиной, да так, что Муму непроизвольно вздрогнул и едва не выронил окурок.

Сигарета полетела в сторону. На бегу Дорогин бросил быстрый взгляд наверх и убедился в том, что свет в окнах Варвары до сих пор не зажегся. Тыча непослушным пальцем в кнопки кодового замка, он проклинал себя последними словами. Кто же в наше время доверяет замкам, особенно кодовым замкам на дверях подъездов?!

Лифт опять не работал. Бормоча проклятия, Муму бросился вверх по лестнице. Он несся огромными прыжками, не заботясь о производимом шуме. На площадке между первым и вторым этажом он услышал, что навстречу ему сверху тоже кто-то бежит, громко топоча и разом перепрыгивая через несколько ступенек.

Они услышали друг друга одновременно. Наверху раздался длинный шелестящий звук, как будто кто-то резко затормозил на бегу, скользя подошвами по метлахской плитке, потом со звоном посыпалось стекло, приглушенный мужской голос отпустил короткое ругательство, опять зазвенело стекло, и, когда Дорогин взлетел еще на один лестничный марш, его взору предстало только выбитое окно.

Не давая себе времени на раздумья, он вскочил на подоконник и нырнул во влажную черноту октябрьской ночи. Крытый рубероидом бетонный козырек над крыльцом подъезда с силой ударил его снизу по ногам. Муму спружинил икрами и спрыгнул с козырька на землю, сразу заметив высокую темную фигуру, которая, заметно прихрамывая, убегала вдоль стены дома.

Он сразу понял, что шансов уйти у беглеца почти нет. Судя по хромоте, тот во время прыжка подвернул или ушиб ногу, и теперь догнать его не составляло никакого труда. Дорогин бросился следом, с каждым шагом сокращая разделявшее их расстояние.

Он настиг беглеца на углу дома и уже протянул руку, чтобы схватить его за шиворот, но тот вдруг остановился и резко развернулся на сто восемьдесят градусов, широко взмахнув рукой с зажатым в ней продолговатым темным предметом. Дорогин разглядел надвинутую на лицо шерстяную лыжную шапочку и тусклый отблеск уличного фонаря на сизом тяжелом железе, а в следующее мгновение страшный удар по голове бросил его на землю, разом погасив все огни.

На протяжении рабочего дня Михаил Александрович звонил Белкиной четырежды, всякий раз пытаясь сообразить, что сказать, если журналистка вдруг снимет трубку. Правда, характерного сигнала, говорящего о том, что на другом конце провода сработал определитель номера, в трубке не было, так что разговаривать с Белкиной Перельману было вовсе не обязательно.

Когда рабочий день наконец закончился, Перельман отправился домой и оттуда позвонил Белкиной еще раз. Ему по-прежнему никто не ответил.

Перельман вернулся в прихожую и открыл стенной шкаф. Чтобы достать старую телогрейку, ему пришлось вынуть из шкафа стоявшую там сумку с украденным сервизом. «Преступник, – с иронией подумал он. – Вор-рецидивист и по совместительству мокрушник. Провернул такое дело и хранит улики в стенном шкафу у себя дома. Ну и ладно. Кто их здесь будет искать? А если за меня возьмутся всерьез, тут уж мне ничто не поможет, зарой я этот хлам хоть на сто метров в землю…»

Ящик с инструментом стоял на полке в туалете. Сантехника в квартире была старая, и Михаил Александрович, очень не любивший одолжаться перед вечно пьяными работниками коммунальных служб, давно освоил специальность слесаря-сантехника. Главный атрибут этой профессии – огромный газовый ключ с тяжелой раздвижной головкой хранился здесь же, в ящике, чтобы быть все время под рукой. Перельман с лязгом выдернул ключ из ящика и взвесил его на руке. Ключ был тяжелый, словно созданный для того, чтобы крушить им черепа.

Перельман завернул ключ в телогрейку, взял все это добро под мышку и вышел из квартиры. Уже запирая дверь на ключ, он подумал, что не мешало бы прихватить с собой какой-никакой нож, но махнул рукой: ножи в доме были только кухонные, из дрянной, чересчур тонкой и легко гнущейся стали, годные только для того, чтобы орудовать ими при приготовлении пищи. Такое, с позволения сказать, оружие наверняка найдется и в доме у Белкиной, так что нечего позориться, угрожая журналистке хлебным ножиком. Газовый ключ, во-первых, страшнее любого ножа, а во-вторых, гораздо эффективнее.

Он втиснулся в свой «запорожец», бросил телогрейку с завернутым в нее ключом на соседнее сиденье и выехал со двора.

Дом Белкиной Перельман отыскал без труда. Он оставил машину на улице и еще раз позвонил журналистке из обнаружившегося поблизости телефона-автомата. Ее номер по-прежнему не отвечал. Михаил Александрович вернулся в машину и вынул из нашитого на спинку переднего сиденья матерчатого кармана старую лыжную шапочку.

Шапочка была очень простая, сплошь черная, по форме сильно напоминавшая презерватив, который превращался в головной убор только после того, как у него подворачивали края. В развернутом виде эта штуковина закрывала лицо до самого подбородка. Перельман носил эту шапочку несколько зим подряд, а потом стал возить в машине на случай непредвиденного зимнего ремонта и в качестве тряпки для протирания лобового стекла.

Старенький перочинный нож-брелок с пилочкой для ногтей и складными маникюрными ножницами лежал в бардачке. Перельман открыл ножницы, поморщился при виде запятнавшей кривые лезвия рыжей ржавчины и принялся кромсать шапку, прорезая в ней отверстия для глаз.

Дырки получились неодинаковыми по форме и размеру, с неровными разлохмаченными краями, как будто были не прорезаны ножницами, а прогрызены молью. Тем не менее смотреть через них было можно. Перельман примерил модернизированный головной убор и посмотрелся в зеркало заднего вида. Получившаяся у него конструкция напоминала не столько маску спецназовца, сколько черный колпак средневекового палача. Ее свободно болтающийся нижний край едва прикрывал рот, оставляя квадратный подбородок Михаила Александровича на виду, а очки предательски поблескивали сквозь неровные прорези, рельефно проступая под натянувшейся трикотажной тканью.

Не снимая шапки, Перельман подвернул ее края кверху, надвинув головной убор до самых бровей. После этого он взял с соседнего сиденья телогрейку и натянул ее на плечи, мучительно изгибаясь и выворачиваясь в узком пространстве салона. Он спрятал ключ под телогрейку и вышел из машины, чувствуя себя ряженым, который проспал маскарад и выскочил из дома с опозданием, когда все нормальные люди уже и думать забыли об отшумевшем празднике.

Он тут же одернул себя. Его вид был вполне обычным: просто работяга из домоуправления, пришедший по вызову починить протекающий кран. Никто не обращал на него ровным счетом никакого внимания. Прохожие скользили по его замасленному ватнику равнодушными взглядами и торопились по своим делам. Большой город тем и хорош, что в нем у каждого есть свои неотложные дела, никто никого не знает и никто ни во что не хочет ввязываться.

Он вошел во двор и двинулся вдоль дома Белкиной, читая укрепленные над дверями подъездов таблички с номерами квартир. Между делом он заметил, что двери оборудованы кодовыми замками, и понял, что его маскарад пришелся очень кстати. Даже в этой телогрейке и с газовым ключом в руке у него могли возникнуть проблемы при проникновении в подъезд: по идее, явившийся устранять неисправности слесарь должен знать код замка. Но со слесаря взятки гладки: напился, закрутился, заболтался с дружками, что-то перепутал и в результате забыл одну-две цифры, а то и весь код целиком.

Он остановился возле нужного ему подъезда и принялся с озабоченным видом шарить по всем карманам, чтобы потянуть время. Откровенно говоря, он имел очень смутное представление о том, что намерен делать дальше. План, если только это можно было так назвать, был предельно прост и заключался в том, чтобы проникнуть в подъезд вместе с каким-нибудь растяпой из жильцов. Но что делать, если в ближайшее время никто не откроет дверь? Торчать здесь, на виду у всего дома, и продолжать с дурацким видом рыться в карманах?

Теперь Перельман с предельной ясностью понимал, что ему с самого начала не следовало ввязываться в это безнадежное дело. Больше всего на свете он любил и ценил покой и безответственность. Теперь не могло быть и речи ни о покое, ни о безответственности. Он собственными руками разрушил мир, в котором жил, не позаботившись как следует продумать план построения нового. Его ослепил блеск золота, он был в цейтноте и сделал поспешный шаг, не предусмотрев всех его последствий. Да какое там – всех! На поверку выходило, что он не предусмотрел даже самых очевидных последствий своих действий и повел дело так, словно думал, что расследовать его будут постовые милиционеры в чине не выше сержанта.

На минуту на него накатило отчаяние. Он смертельно устал, ему до чертиков надоела вся эта детективно-сатанинская муть, которую он сам же и затеял, и больше всего на свете Михаилу Александровичу Перельману хотелось сию минуту отправиться домой, выпить стакан водки, а лучше даже не водки, а обыкновенной валерьянки – в общем, чего-нибудь выпить, и завалиться спать на полсуток.

"Правильно, – сказал он себе. – Давай, родной! Полный вперед. Лечь спать, проснуться и сделать вид, что ничего не было. Сервиз выкинуть на помойку и жить, как жил. Лучше бы, конечно, вообще не вставать с дивана всю оставшуюся жизнь почитывать книжечки, пялиться в телевизор и жрать куриные окорочка, но так не получится. Вся беда в том, что теперь не получится даже жить по-прежнему, потому что адская машинка уже тикает и, если не успеть ее разрядить, разнесет в клочья…

Потом минутная слабость прошла. Перельман взял себя в руки, не спеша вынул из кармана сигареты и закурил, озираясь с таким видом, словно точно знал, зачем сюда явился и что будет делать дальше.

В ту же минуту, словно в награду за твердость духа, откуда-то возникла дамочка лет двадцати пяти, нагруженная тяжелым пластиковым пакетом с продуктами, прошла мимо Перельмана к подъезду и принялась набирать код. Перельман сунул под мышку свой страховидный ключ и лениво, нога за ногу, побрел за ней следом.

Дамочка открыла дверь и оглянулась на Перельмана. Видя, что она его дожидается, тот слегка ускорил шаг.

– Вы лифтер? – спросила она.

– Какой, на хрен, лифтер? – слегка переигрывая, возмутился Перельман. – Сантехник я. Не видно разве?

Он показал дамочке свой ключ. Дамочка была явно разочарована.

– А лифт починить вы не можете? – на всякий случай спросила она, пропуская Перельмана вперед.

– Не, – сказал Перельман, – лифты не по нашей части. Мы все больше насчет канализации… А у вас что, лифт не работает? Достали, козлы! Опять по лестницам вверх-вниз пешкодралить, а ноги-то не казенные…

Он еще что-то ворчал, возмущался и жаловался, но дамочка уже перестала его слушать. Раз сантехник не мог починить лифт, он был ей абсолютно неинтересен. Похоже, у нее не возникло ни тени подозрения. Перельман давно заметил, что очень многие люди склонны относиться к очкарикам с оттенком снисходительности и считать их абсолютно безобидными созданиями, как будто незначительный дефект зрения был серьезным недостатком наподобие умственной отсталости. Он сам носил очки с пяти лет, но это не мешало ему порой бросать сочувственные взгляды на очкариков, одетых в рабочие комбинезоны. Очки очень плохо сочетались с замасленной робой, особенно когда их обладатель не был пожилым человеком. Ни рост, ни телосложение не играли здесь никакой роли: для среднего обывателя очкарик всегда был и оставался этаким безобидным и беззащитным книжным червем, которому сильно не повезло в жизни и который был достоин всяческого снисхождения и даже жалости.

Дождавшись, когда где-то наверху хлопнет закрывшаяся за дамочкой дверь квартиры, Перельман стал неторопливо подниматься по лестнице, держа на виду газовый ключ. Отыскав нужную квартиру, он позвонил в дверь. Он отчетливо слышал, как внутри мелодично дилинькает звонок, но кроме этих протяжных трелей из-за двери не доносилось ни звука. Квартира журналистки Белкиной была пуста.

Перельман посмотрел на часы и недовольно поморщился. Рабочий день давно закончился, а Белкина что-то не торопилась домой. Михаил Александрович вздохнул. Необходимость дожидаться Белкину на лестнице его беспокоила мало. Гораздо сильнее тревожила неопределенность собственного положения. А что, если это все-таки не та Белкина? Что, если она вернется не одна, а с мужчиной? А может быть, она вообще замужем или имеет постоянного любовника, у которого есть ключ от ее квартиры и который ни с того ни с сего войдет в самый неподходящий момент?

«Да пропади оно все пропадом, – подумал Перельман. – Какой смысл есть себя поедом? Все эти неприятности могут произойти, а могут и не произойти. Заранее этого все равно не узнаешь, так что нечего трепать себе нервы. Нужно верить, что все обойдется, и тогда все действительно обойдется и сложится наилучшим образом.»

Он спустился вниз на один пролет, уселся на подоконник, закурил еще одну сигарету и, чтобы немного отвлечься, стал думать о том, как ему поступить с Белкиной. В конце концов, было просто необходимо продумать как следует, чтобы какая-нибудь нелепая случайность опять не испортила все дело.

Ну допустим, от случайностей никто не застрахован, а вот как сделать так, чтобы эта писака ненароком не переполошила весь подъезд своими воплями? Потом, чтобы заставить ее говорить, может оказаться недостаточно просто показать ей издали газовый ключ. Ее придется бить, а может быть, и резать. "Черт, веревки я не взял, – с досадой подумал Перельман. – Надо будет ее как-то привязать. К стулу. А лучше всего к кровати.

Человек, привязанный к кровати с разведенными в стороны руками и ногами, ощущает себя совершенно беззащитным. Особенно если это женщина…"

Он представил себе, как силой разводит плотно сдвинутые ноги журналистки на максимально возможную ширину и по одной привязывает их к кровати. Красивые, черт их побери, ноги. Длинные и стройные… «А почему бы и нет, – подумал он, чувствуя растущее возбуждение. – Где-то я читал, что изнасилование сильно ослабляет волю к сопротивлению. Особенно хорошо этот метод должен действовать на мужчин, но и с женщиной сгодится. А если это не поможет, так, по крайней мере, будет что вспомнить. Белкиной все равно не пережить этой ночи, так что терять мне нечего. Жалко будет губить такую красоту, ни разу ею не попользовавшись.»

Ждать ему пришлось довольно долго. От мыслей о допросе и сопутствующем ему изнасиловании он перешел к мечтам о том, как легко и славно ему будет житься за границей на вырученные от продажи сервиза деньги. Но Белкина все не шла, и сквозь приятные мысли сильнее и явственнее проступала тревога. К половине одиннадцатого вечера Перельман окончательно уверился в том, что Белкина не придет. Она могла остаться ночевать у подруги или у мужчины, который будет при свечах делать с ней то, о чем мечтал Перельман, – разумеется, по основательно сокращенной программе.

Он решил ждать еще. О том, что будет, если журналистка так и не явится домой, Перельман старался не думать. Каждая минута была чревата разоблачением. Если не заставить Белкину замолчать, он погиб. Погиб в самом прямом и зловещем смысле слова, никакой мелодрамой тут даже и не пахло…

Примерно через пятнадцать минут внизу лязгнула железная дверь подъезда. Перельман встал с подоконника, приготовившись сделать вид, что просто спускается по лестнице, как делал уже раз пять на протяжении этого бесконечного вечера.

Снизу кто-то поднимался, бренча связкой ключей. Шаги были легкими, а когда поднимавшийся навстречу Перельману человек ступал по керамической плитке, которой были выложены площадки, раздавалось отчетливое цоканье каблуков, яснее всяких слов говорившее о том, что по лестнице идет женщина.

У Перельмана сильно забилось сердце. Он еще не мог видеть женщину, но уже не сомневался в том, что это Белкина – именно та Белкина, которая ему нужна, а не какая-то другая. Он бесшумно взбежал на этаж выше и затаился на площадке, заглядывая вниз через перила.

Он не ошибся – это действительно была Варвара Белкина. Она выглядела усталой. В правой руке у нее была связка ключей, а в левой зажат ремень сумочки, которая болталась на нем, почти задевая за ступеньки лестницы. Белкина подошла к дверям своей квартиры и вставила ключ в замочную скважину.

Перельман опустил на лицо маску и стал на цыпочках спускаться по лестнице. Он решил напасть на журналистку в тот момент, когда она откроет дверь квартиры, чтобы не устраивать возню на лестничной площадке. Наброситься, втолкнуть внутрь, захлопнуть за собой дверь и сразу же ударить по голове, чтобы не орала…

Замков было два. Варвара отперла верхний, вставила ключ в прорезь нижнего. Ключ дважды повернулся с отчетливыми щелчками. Дверь начала открываться.

Перельман бесшумной тенью метнулся с последней ступеньки лестницы через площадку. Он знал, что успеет и сделает все именно так, как нужно, но в последнее мгновение проклятый газовый ключ задел рукояткой железную перекладину перил. Перила отозвались протяжным металлическим звуком, похожим на удар гонга. Белкина резко обернулась, увидела несущуюся на нее темную фигуру с занесенной для удара рукой и издала полный ужаса нечеловеческий вопль, похожий на визг циркулярной пилы, вгрызающейся в твердую древесину.

Но это было еще полбеды. Беда стряслась в тот момент, когда Белкина с неожиданным проворством увернулась от просвистевшего в воздухе газового ключа и вдруг наградила Перельмана двумя быстрыми пинками – сначала в голень, а потом в промежность. Удар получился не слишком сильным, но он все-таки заставил Перельмана присесть, и в этот момент проклятая журналюга юркнула в квартиру, как мышь в нору, и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Перельман с маху ударился о дверь всем телом, но было поздно: чертова баба успела запереться. Зато в двери соседней квартиры щелкнул отпираемый замок. Этот звук показался Перельману громким, как пистолетный выстрел. Михаил Александрович понял, что теперь его спасут только ноги.

Он бросился вниз по лестнице, перепрыгивая разом по четыре ступеньки и с грохотом приземляясь на кафель лестничных площадок. Он бежал, чувствуя, как стремительно несутся секунды, и на площадке третьего этажа вдруг услышал, что кто-то бежит ему навстречу, тоже спеша, перепрыгивая ступеньки, топоча и на бегу вполголоса бормоча проклятия.

«Милиция!» – пронеслась в голове паническая мысль. Перельман резко затормозил, поскользнувшись на кафеле, и метнулся к окну. Газовый ключ с треском ударил по стеклу, с оглушительным звоном посыпались кривые осколки. Запретив себе бояться и думать, Перельман вскочил на подоконник и тут же, не потратив ни секунды на колебания, прыгнул вниз, на бетонный навес крыльца.

Из-за спешки прыжок вышел не совсем удачным. Левую лодыжку пронзила острая боль. «Перелом, – подумал Перельман. – Вот, собственно, и все…» Он осторожно шевельнул ступней, уверенный, что сейчас же свалится в обморок от новой вспышки боли. Боль была, но вполне терпимая. Никакого перелома, с облегчением понял он. Даже вывиха нет. Обыкновенное растяжение, причем легкое. С этим можно жить, ходить и даже довольно быстро бегать. Вот именно – бегать! Волка ноги кормят, а зайца они, знаете ли, спасают…

Он по возможности мягко спрыгнул с козырька, невольно зашипев от боли в ноге, и, прихрамывая, бросился бежать по узкой полоске асфальта, что тянулась вдоль стены дома, отделяя ее от палисадника. Позади послышался звон потревоженного стекла, удар подошв о крытую рубероидом поверхность козырька и сразу же – глухой шум второго прыжка. Преследователь не колебался ни секунды и, похоже, умел управляться со своим телом даже лучше Перельмана.

Михаил Александрович оглянулся через плечо, пытаясь разглядеть того, кто гнался за ним. Это его едва не погубило: он немедленно споткнулся и едва не растянулся на асфальте, с огромным трудом удержав равновесие. Боль в растянутой лодыжке усиливалась с каждым шагом, а шаги преследователя приближались с каждой секундой. Этот тип, похоже, не только хорошо прыгал, но и бегал, как скаковая лошадь.

У него словно прорезался третий глаз, расположенный на затылке, и этим глазом он будто наяву видел темную фигуру, которая гналась за ним по пятам и должна была вот-вот настигнуть, повалить и, не давая опомниться, заломить руку с ключом до самого затылка, чтобы лежал тихо и не рыпался. Когда ощущение, что его сию же секунду схватят за шиворот, достигло непереносимой, почти панической остроты, Перельман резко остановился и крутнулся вокруг своей оси, наугад махнув зажатой в руке тяжелой железякой, как старинным рыцарским мечом. Ключ со свистом рассек воздух и, к большому удивлению Перельмана, попал именно туда, куда было нужно, – прямо по черепу преследователя, на какой-нибудь сантиметр выше правого виска.

Удар получился неожиданно сильным. От этого удара неудобная сдвоенная рукоятка вырвалась из ладони Михаила Александровича. Кувыркнувшись, ключ улетел в темноту и упал где-то там с глухим металлическим лязгом.

Преследователь пошатнулся, тяжело мотнул головой, колени его подломились, и он мягко, почти без шума упал на землю. Это было как в кино, и Перельман испытал короткую вспышку злобной боевой радости. То была радость победителя, выигравшего очередную смертельную схватку. Теперь поверженного противника следовало добить, но для этого пришлось бы шарить в темноте, отыскивая проклятый ключ. Куда он хоть улетел-то?.. В какую сторону?

У него над головой с шумом открылось окно. В подъезде Белкиной тяжело громыхнула дверь, и Перельман увидел, что кто-то неразличимый в темноте бежит прямо к ним, светя себе под ноги карманным фонариком. Он бросил последний взгляд на поверженного противника и лишь теперь увидел, что это приятель Белкиной, который приезжал утром в школу вместе с журналисткой. Не фотограф, а другой – тот, что не задавал вопросов и вообще делал вид, что жутко скучает, а потом тихо смылся из музея и купил у этой дуры Ирочки ее проклятый натюрморт.

Вспомнив о натюрморте, Перельман люто пожалел о том, что выронил ключ. С каким удовольствием он бы сейчас разнес череп этому негодяю, который погубил его, от нечего делать разрушив все его мечты!

Он повернулся спиной к подъезду Белкиной и, хромая сильнее прежнего, бросился в темноту.

За ним никто не погнался, и через десять минут он благополучно подошел к своей машине совсем с другой стороны, описав для этого широкий круг по темным дворам и избавившись по дороге от телогрейки и шапочки.

Машина завелась, что называется, с полпинка, чего за ней не водилось уже очень давно. «Запорожцу» словно передалось паническое состояние хозяина, и он вел себя просто идеально, лучше любой хваленой иномарки. Вскоре Перельман уже захлопнул за собой дверь своей пустой, уже начавшей приобретать стойкий запах холостяцкого жилья квартиры и с облегчением привалился к ней спиной.

Облегчение было кратковременным, а потом тоска навалилась на него, как тонна сырой земли, забила горло, наполнила ноздри и стала медленно душить. Перельман съехал спиной по скользкому пластику двери и сел на пол, свесив голову между колен и обхватив руками затылок. В голове было пусто, и в груди клубилась холодная сосущая пустота, и из этой непрозрачной пустоты вдруг всплыла совершенно идиотская мысль о том, что его семья за границей, а значит, носить передачи в тюрьму будет просто некому. Вот и живи там теперь без сигарет и без карманных денег…

"Поесть, что ли, – подумал он без энтузиазма. – Ведь с самого утра маковой росинки во рту не было. И не спал уже почти двое суток… А в СИЗО, говорят, спят по очереди, потому что на всех просто не хватает коек…

Бежать надо, вот что. Здесь я точно пропаду, это уже доказано. И бежать нужно не завтра и даже не через час, а сию же секунду, пока не начали искать и не перекрыли все дороги. Брать с собой этот треклятый сервиз, садиться в машину и гнать, пока не кончится горючее, а потом поймать попутку и рвануть совсем в другом направлении. Пусть ищут ветра в поле. Денег нет, но это поправимо. Об аукционе можно забыть, о выезде за границу тоже, но свою шкуру спасти еще можно. А сервиз… А что – сервиз? На войне как на войне. Можно пилить и продавать частями – разным людям, в разных городах…"

Он тряхнул головой, отгоняя сон, и уперся ладонями в пол, готовясь встать.

И тут прямо над ним как гром с ясного неба грянул дверной звонок.