Из огня да в полымя: российская политика после СССР

Для специалистов в области социальных наук, пожалуй, нет более востребованной и более сомнительной деятельности, нежели прогнозирование будущих событий и процессов. От экономистов широкая публика ожидает, прежде всего, сообщений о перспективах цен на нефть и валютных котировок, от социологов – предсказаний результатов голосований на будущих выборах, а от политологов – прогнозов политической ситуации в стране и в мире. Те специалисты, которым успешно удается предугадать будущее, порой получают публичное признание, даже независимо от того, насколько содержательно обоснованы их прогнозы. Так, французский историк Элен Каррер д\'Анкосс еще в далеком 1978 году написала книгу о грядущем распаде СССР. При этом она предполагала, что причиной распада станет бунт в советских республиках Средней Азии [228] , который произойдет под радикальными исламскими лозунгами с целью обретения независимости от союзного Центра. Хотя ничего подобного на практике не произошло, а Советский Союз распался по совершенно иным причинам, но Каррер д\'Анкосс была избрана в состав Французской Академии и сейчас занимает пост ее секретаря, несмотря на то, что научная ценность ее прогноза оказалась нулевой (или, возможно, как раз именно благодаря этому факту).

На самом деле, проблема заключается отнюдь не в том, что политические прогнозы тех, кого принято считать экспертами, не намного чаще оказываются фактически верными, да и содержательно обоснованными, нежели предположения интересующихся политическими новостями дилетантов, подобных «пикейным жилетам» из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Ведь практически все прогнозы политического развития – исходят ли они от специалистов или от «пикейных жилетов» – строятся как проекция в будущее ситуации, существующей в настоящее время, с теми или иными поправками. Реальное же развитие событий подчас подчиняется иной логике, понять которую не всегда возможно, особенно с учетом влияния неожиданных и зачастую непредсказуемых факторов, резко меняющих все возможные сценарии. Иногда участникам прогнозов удается предугадать эти факторы, но чаще всего – нет, и тогда политическое прогнозирование превращается в вариант даже не тотализатора, а игры в лотерею.

Тогда зачем нужны всевозможные научные и наукообразные рассуждения о будущем и мира политики в целом, и российской политики в частности? Думается, это занятие все же имеет немалый смысл. Стоит согласиться с мнением Даниэля Трейсмана, полагающего, что «если мы не можем определить, какой из путей выберет история, размышления над их конфигурациями, развилками и пересечениями все равно полезны. Это, по меньшей мере, даст возможность быть готовыми быстро интерпретировать реальное развитие событий. Вместе с тем попытки „систематизировать“ будущее формируют определенную перспективу мышления и привычку видеть перспективу, что полезно и при осмыслении настоящего. Вы волей-неволей начинаете думать о том, как сочетаются друг с другом разные аспекты действительности» [229] .

Итак, мы начнем с характеристики нынешнего положения дел в российской политике (по состоянию на июнь 2012 года) и тех тенденций и ограничений, которые препятствуют кардинальным преобразованиям, с одной стороны, и способствуют сохранению статус-кво, с другой. Затем, рассмотрев вариант закрепления этого положения дел в более или менее длительной перспективе (загнивание), обсудим возможные альтернативы такому развитию событий: варианты «закручивания гаек», предполагающего установление в России репрессивного авторитарного режима (жесткая рука), быстрого и внезапного коллапса нынешнего режима, и наконец, его постепенной («ползучей») демократизации и связанных с ней как шансов, так и реальных либо мнимых опасностей. Некоторые общие суждения о закономерностях политического развития нашей страны станут логическим завершением этой главы и книги в целом.

Диагноз: «институциональная ловушка»

К началу лета 2012 года, казалось, в России восстановилось политическое равновесие по образцу того порядка вещей, который был присущ стране в предшествующее десятилетие. Путин вернулся на пост президента, распределив ключевые позиции и источники ренты («кормушки») среди участников своей «правящей коалиции». «Попутчики» режима в лице «системных» оппозиционных партий, представителей бизнеса, да и значительной части «прогрессивной» общественности, то ли по доброй воле, то ли вынужденно смирились с сохранением статус-кво. Волна массовых протестов в Москве и других городах после серии стычек с полицией выродилась в хотя и не малочисленные, но безопасные для властей хэппенинги. Уступки, которые Кремль сделал общественности, – такие, как возвращение к всеобщим выборам глав исполнительной власти регионов, – оказались выхолощены до того предела, за которым они уже не могли нанести урон правящей группе. Экономика страны росла, хотя и не слишком впечатляющими темпами. Наконец, уровень массовой поддержки властей россиянами, судя по данным опросов, если и не вернулся к временам «золотого века» первого президентства Путина, то, по крайней мере, явно далек от критического спада конца 2011 года.

Поэтому, в общем и целом, можно утверждать, что российские правящие группы смогли достичь своих целей, обеспечив становление и последующую консолидацию важнейших институтов – формальных и неформальных «правил игры» в российской политике, своего рода институционального «ядра» российского политического режима [230] . К этим «правилам игры» относятся:

♦ монопольное господство главы государства в сфере принятия ключевых политических решений (персонализм);

♦ отсутствие открытой электоральной конкуренции элит на фоне несвободных и несправедливых выборов (электоральный авторитаризм);

♦ и де-факто иерархическая соподчиненность региональных и местных органов власти и управления («вертикаль власти»).

Эти «правила игры» явно несовершенны, поскольку им имманентно (неизбежно и неустранимо) присуща неэффективность, проявлениями которой служат крайне высокий уровень коррупции (которая, помимо прочего, создает и стимулы к лояльности почти всех сегментов элит); скрытая, но весьма жесткая борьба заинтересованных групп («башен Кремля») за доступ к ренте и за передел ресурсов; и, в конечном итоге, неспособность правящих групп к проведению реформ, которые могут нарушить сложившееся равновесие (что объясняет и неэффективность попыток авторитарной модернизации страны). Тем не менее, нынешние правила игры, говоря словами Дугласа Норта, если и не полностью служат «интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил» [231] , то, по крайней мере, на сегодняшний день позволяют эти интересы не ущемлять.

Но за внешними контурами восстановления политического равновесия в России кроется глубокое разочарование и нарастающее недовольство тем порядком вещей, который вновь претендовал на свою безальтернативность как на нечто само собой разумеющееся. Это недовольство фиксировали не только массовые опросы и фокус-группы с участием представителей различных социальных групп в разных городах и регионах стран, но и опросы и социологические интервью с участием представителей российских элит. Еще в 2008 году исследование элит, проведенное под руководством Михаила Афанасьева, продемонстрировало, что большинство российского правящего класса поддерживало демократизацию страны, выступая за проведение свободных выборов, конкуренцию партий, ограничение власти президента – но, однако, при этом весьма значительный по численности сегмент «силовиков» в российских элитах жестко выступал против любых демократических начинаний [232] . На фоне «опрокидывающих выборов» и протестов зимы 2011–2012 годов размежевания в элитах и в обществе и рост неприятия статус-кво лишь усилились.

На первый взгляд, нарастание спроса на перемены в различных группах российского общества при продолжающемся предложении все той же прежней «стабильности» со стороны российских властей грозит стать источником политической напряженности в стране и повлечь за собой смену режима. Однако такой вывод был бы преждевременным и необоснованным. Ведь на практике политическое равновесие может поддерживаться не только благодаря привлекательности действующего порядка вещей, но и в силу того, что альтернативы ему выглядят непривлекательными или мало реалистическими, а главное – в силу того, что издержки перехода от одного порядка вещей к другому представляются запредельно высокими (сравнимыми с теми, которые пришлось заплатить российскому обществу в ходе «тройного перехода» 1990-х годов). Как говорится в известной песне: «и уж если откровенно, всех пугают перемены», особенно на фоне недавнего опыта «лихих 1990-х», который воспринимается весьма негативно. Представители бизнеса опасаются рисков нового передела собственности, работники предприятий отраслей, зависящих от государственных заказов, боятся структурных реформ и вызванной ими безработицы, умеренно лояльные властям «системная» оппозиция и «прогрессивная» общественность полагают, что в случае смены режима они не просто окажутся на периферии влияния, но и будут отодвинуты от выделенных им нынешними властями «кормушек». Иначе говоря, для многих из тех, кого не устраивает нынешнее положение дел в стране, сохранение статус-кво оказывается меньшим злом по сравнению с кардинальными политическими преобразованиями.

Не случайно, например, что протестная волна зимы 2011–2012 годов не встретила широкой поддержки со стороны тех слоев российского общества, которые весьма критически оценивали деятельность российских властей [233] . И до тех пор, пока издержки такого равновесия для российских правящих групп и для общества в целом не превышают его текущие выгоды, оно может поддерживаться многими заинтересованными акторами. Хотя продолжение такой политики и может усугубить проблемы страны, но стимулы для нарушения этого равновесия сегодня невелики. Можно утверждать, что в российской политике укоренилась институциональная ловушка, – устойчивое, но неэффективное равновесие, в нарушении которого мало кто заинтересован [234] .

Многочисленные примеры такого рода «институциональных ловушек» хорошо знакомы нам из повседневного опыта. Мы можем наблюдать супругов, которые давно надоели друг другу, и в мечтах, возможно, хотели бы строить свою жизнь вместе с иными партнерами, но понимают, что шансы успешно создать новую семью для них чем дальше, тем больше становятся сомнительными, а издержки, связанные с разводом и разделом имущества, велики и все более возрастают. Или школьного «твердого троечника», который ни шатко ни валко справляется с текущими учебными заданиями и по инерции переходит из одного класса в другой, но не имеет ни внешних стимулов, ни внутренних позывов к тому, чтобы кардинально улучшить свою успеваемость, – хотя и ухудшить, впрочем, тоже. В истории нашей страны наиболее известным и впечатляющим примером «институциональной ловушки» может служить период правления Леонида Брежнева (1964–1982), известный как застой. По сути, почти два десятилетия у власти бессменно находилась «выигрышная коалиция», заинтересованная лишь в поддержании политического статус-кво и не имевшая стимулов для проведения экономических реформ, в то время как спрос на перемены со стороны советского общества оставался латентным и по большому счету так и не был предъявлен. В конечном итоге, время было упущено, потенциал преобразований советской системы оказался растрачен впустую, а политика перестройки, начатая лишь после прихода к власти Михаила Горбачева, оказалась непродуманной и непоследовательной и завершилась полным крахом и политического режима, и всего советского государства. Параллели между нынешним российским политическим режимом и позднесоветской практикой 1970-х – начала 1980-х годов, ставшие в 2000-е – начале 2010-х годов общим местом в отечественной публицистике [235] , говорят о возможных пагубных последствиях «институциональной ловушки» для нашей страны сегодня.

Сформировавшееся в России к началу 2010-х годов политическое равновесие грозит оказаться самоподдерживающимся – не только из-за отсутствия или слабости значимых акторов, способных создать вызовы режиму, но и в силу инерции, задаваемой, в том числе и «правилами игры», сформированными в 1990-е и особенно в 2000-е годы. Проще говоря, по мере сохранения в стране текущего положения дел преодолеть его становится все сложнее. И по мере дальнейшего упрочения нынешнего режима и предлагаемой им институциональной «стабильности» Россия попадает в «порочный круг», чем дальше, тем больше снижая шансы страны на успешный выход из возникшей «институциональной ловушки». И хотя как многие исследования, так и опыт протестной зимы 2011–2012 годов говорят о глубокой неудовлетворенности и российских элит, и российского общества положением дел в стране, их коллективным действиям, направленным на изменения статус-кво, сегодня препятствует не только довольно сильная фрагментация акторов, но и институционально закрепленные барьеры. В самом деле, сложившееся равновесие фактически способствует тому, что стремление к сохранению любой ценой статус-кво в системе власти и управления («стабильность» режима) из средства его поддержания становится для правящих групп самоцелью. Кроме того, неэффективность политических институтов сужает временной горизонт всех без исключения значимых акторов, вынуждая их жертвовать долгосрочными целями во имя получения краткосрочных выгод «здесь и теперь». Поэтому даже если предположить, что те или иные группы в руководстве страны когда-либо сами захотят провести преобразования, ориентированные на повышение эффективности управления страной, то благие намерения почти неизбежно натолкнутся на риски непреднамеренного ухудшения их собственного положения, превосходящие возможные выгоды таких преобразований для самих правящих групп и для страны в целом.

Что уж говорить о гипотетической демократизации ее политического режима? Ведь, пожалуй, главный урок, который извлекли нынешние российские лидеры из опыта горбачевской перестройки, состоит в том, что политики, которые начинают реформы, сопровождающиеся политической либерализацией, рискуют потерпеть полное поражение и лишиться власти – а, следовательно, на этом пути необходимо повесить знак «кирпич». В итоге Россия оказывается в ситуации, когда даже осознание элитами, да и обществом в целом, острой необходимости перемен в стране и кардинального пересмотра приведенных ранее политических институтов не только не создает стимулов к преобразованиям, но и также наталкивается на представление о невозможности реализовать их «здесь и теперь» без существенных потерь для тех, кто рискнет эти перемены воплотить в жизнь.

Возможен ли, и если да, то каким именно образом выход России из «институциональной ловушки» – отказ от нынешних политических институтов неэффективного электорального авторитаризма и выработка новых, более устойчивых и успешных демократических «правил игры»? Ответ на этот вопрос сегодня совершенно неочевиден, по крайней мере в краткосрочной перспективе. И дело не только в том, что пока что условия для такого рода преобразований в России попросту отсутствуют (никто из нынешних акторов не способен, да и не склонен к их проведению). Проблема лежит в иной плоскости – опыт многих стран говорит о том, что выход из «институциональных ловушек» чаще становится побочным следствием мощных внешних (экзогенных) шоков. Речь идет о влиянии войн, этнических конфликтов, революций, природных и техногенных катастроф, экономических кризисов и коллапсов. Однако не только сколь-нибудь обоснованное предсказание такого развития событий, но и попытка предугадать их возможное воздействие на поведение акторов и общества в целом, – задача заведомо неблагодарная.

Скажем, некоторые специалисты полагают, что сохранение стабильности российского политического режима либо его изменение выступают не более чем побочными продуктами экономического развития нашей страны [236] . Отсюда и ожидания того, что возможный спад в экономике, вызванный глобальными процессами (от кризиса в зоне евро и замедления темпов роста в Китае до снижения спроса на нефть и газ в силу технологических перемен в мире), может спровоцировать крушение политического статус-кво в России – например, повлечь за собой подрыв «навязанного консенсуса» и переход к открытой конкуренции акторов, что способствует пересмотру важнейших «правил игры». Не отрицая вероятности такого развития событий, следует иметь в виду, что авторитарные режимы далеко не всегда реагируют на экономические кризисы подобным образом, и зачастую остаются ими не затронуты, а то и «сворачиваются» вовнутрь, утрачивая способность к переменам на долгий срок. Кроме того, стимулы к преобразованиям этих режимов, по мнению ряда исследователей, зависят даже не столько от глубины экономического спада, сколько от его продолжительности. Краткосрочные шоки (подобные экономическому кризису 2008–2009 годов в России) подчас либо не успевают непосредственно сказаться на политических режимах, либо оказывают на них ограниченное воздействие [237] .

Столь же неочевидным является и альтернативное предположение – о том, что длительный, устойчивый и относительно быстрый экономический рост в России как бы сам собой повысит спрос на демократизацию страны со стороны численно разросшегося городского среднего класса и потому неизбежно повлечет за собой политические реформы [238] . Хотя логика такого рода рассуждений вполне обоснованна и подкрепляется ссылками на опыт целого ряда стран, из нее напрямую не следует ни то, что этот спрос непременно будет предъявлен в тот или иной «критический момент» российской истории, ни уж тем более то, что реакцией со стороны правящих групп режима на этот спрос непременно окажется соответствующее адекватное предложение. Поэтому в последующих рассуждениях мы попробуем вывести за скобки перспективы анализа внешних шоков для России и возможных механизмов их влияния по принципу «если случится А, то произойдет В». Не то чтобы вся экономическая и международная среда в обозримом будущем останется примерно такой же, что и сейчас (очевидно, что это практически невозможно). Но поскольку политический процесс в любой стране (а уж тем более в России) – это не просто проекция социальных, экономических и международных условий, а более или менее автономная сфера жизни общества, то не будет слишком уж большой натяжкой постараться объяснить варианты преемственности и/или изменчивости российского политического режима преимущественно влиянием внутриполитических факторов, привлекая альтернативные объяснения в качестве фона, на котором разворачиваются политические процессы, и не более того (но и не менее). Исходя из этого подхода, мы обсудим несколько базовых вариантов относительно краткосрочной (в перспективе не более 5–7 лет) эволюции российского политического режима. К ним относятся:

♦ сохранение в России нынешнего политического статус-кво (говоря языком советского периода, дальнейшее «загнивание» российского режима);

♦ реакция российских правящих групп на вызовы своему господству и/или попытки преодоления низкой эффективности режима путем ужесточения авторитарных тенденций (механизм «жесткой руки»);

♦ внезапный коллапс нынешнего режима под воздействием того или иного стечения обстоятельств (которое может отнюдь не обязательно возникнуть в силу глубоких внешних шоков);

♦ пошаговая и, скорее всего, непоследовательная демократизация политического режима под давлением спроса со стороны российского общества.

Хотя вероятность каждого из этих вариантов поддается оценке с трудом, каждый из них отнюдь не исключен. Более того, все они представляют собой своего рода «идеальные типы», а реальная практика российской политики может представлять собой ту или иную комбинацию нескольких этих вариантов или последовательное либо непоследовательное чередование их элементов. Но мы попробуем по очереди сменить оптику анализа с тем, чтобы не только оценить варианты политического развития, но и понять возможности и риски потенциальных преобразований.

«Загнивание»: на политическом фронте без перемен?

Многочисленные российские, а тем более зарубежные, обозреватели российской политики склонны рассматривать те или иные изменения в политической жизни страны не более чем как следствие закулисной борьбы неких сил в ее руководстве, выступающих на стороне добра или зла (или, в предельном варианте – разных групп, выступающих на стороне противостоящих друг другу сил зла), а сохранение статус-кво – как следствие своего рода баланса во взаимоотношениях между ними. Подобные суждения основаны на уверенности, что неудовлетворенность правящих групп существующим положением дел в стране почти по умолчанию задает стимулы к политическим переменам в том или ином направлении. В предыдущих главах книги было показано, что это далеко не так – и в мире политики в целом и в российской политике в частности. Скорее, логика политического развития, предполагающая сохранение статус-кво в качестве самоцели правящих групп, может быть объяснена даже не поговоркой «от добра добра не ищут», а простой житейской логикой – не искать новых приключений на свою голову.

В самом деле, если та среда, в которой функционирует российский политический режим, в обозримом будущем не претерпит кардинальных перемен, если соотношение сил ключевых акторов и их возможности по извлечению и перераспределению ренты останутся более или менее, что и сейчас, если давление на режим со стороны оппозиции и протестных движений удастся «сбить» до уровня, ненамного превышающего тот, что наблюдался до начала электорального цикла 2011–2012 годов, то не стоит ожидать, что российские правящие группы пойдут на односторонний пересмотр базовых «правил игры», на ревизию институционального «ядра» политического режима. Инерционное развитие событий, предполагающее сохранение нынешних политических институтов России с отдельными, не слишком существенными изменениями, в этом случае выглядит куда более предпочтительным для российских элит по сравнению как с демократизацией режима, так и с поворотом к более репрессивному авторитаризму.

Однако поддержание неэффективного политического равновесия не может происходить само собой – напротив, оно потребует от российских правящих групп немалых усилий. Речь идет не только об умелом сочетании «кнута» и «пряника», сбалансированность которого оказалась нарушена в преддверии выборов 2011–2012 годов. Властям почти неизбежно придется, с одной стороны, прибегать к «точечным» и строго дозированным репрессиям по отношению к своим радикальным оппонентам и проводить политику «разделяй и властвуй» по отношению к противникам умеренным, а с другой – корректировать формальные и неформальные «правила игры», с тем, чтобы не просто сохранить, но и в какой-то мере укрепить институциональное «ядро» политического режима.

Примерами такого рода могут служить те шаги, которые предпринял Кремль по завершении волны протестов зимы 2011–2012 годов. Жесткий разгон протестных акций (таких, как «Марш миллионов» в Москве или уличные лагеря оппозиционеров в Москве и Санкт-Петербурге) и ужесточение санкций за нарушения правил проведения митингов сопровождались и двумя существенными институциональными изменениями: реформой законодательства о политических партиях и возвратом к практике всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов, которые были анонсированы в декабре 2011 года. Однако в обоих случаях пересмотр «правил игры» и отказ от их наиболее антидемократических элементов ставил целью, скорее, закрепить и упрочить статус-кво, пусть и в новом обличий.

Возврат губернаторских выборов отчасти был призван снизить недовольство граждан и локальных элит практикой фактических назначений региональных руководителей, многие из которых не пользовались общественной поддержкой во вверенных им «вотчинах». Но отчасти он также стал реакцией на неспособность ряда назначенных Центром чиновников выполнять главную часть своего неформального контракта с Кремлем – любой ценой доставлять голоса избирателей в ходе федеральных и региональных электоральных кампаний. При этом, по ходу подготовки закона, в документ была внесена норма о «муниципальном» фильтре для выдвижения кандидатов, которая фактически блокировала возможности для выдвижения на выборах кандидатов, не пользующихся поддержкой Кремля, равно как и региональных властей, и оставлявшая возможности для участия в выборах лишь лояльным и не представлявшим никаких угроз для властей представителям «системной» оппозиции.

Аналогично, реформа законодательства о партиях (снижавшая норму численности членов партий с 45 000 до 500 человек) была призвана понизить наиболее одиозные барьеры на пути партийного строительства, которые подталкивали даже часть умеренных и вполне лояльных «попутчиков» режима в ряды «несистемной» оппозиции. Но поскольку все другие элементы регулирования электоральной политики сохранялись неизменными, а механизм регистрации партий оставался разрешительным (на усмотрение властей), то, по большому счету, такая реформа сама по себе не создавала вызовов для Кремля, а при необходимости позволяла ему формировать те или иные коалиции в поддержку статус-кво и лично Путина с участием ЕР и других партий, в том числе вновь созданных.

Как отмечал в этой связи Григорий Голосов, целью подобных политических реформ является «не демократизация, а консолидация авторитарного порядка путем придания ему более эффективной институциональной формы», то есть своего рода работа над ошибками и исправление некоторых эксцессов прежнего этапа строительства авторитаризма в России [239] . В самом деле, и недавняя замена «сверхбольшинства» ЕР в Государственной Думе простым большинством, и создание условий для «управляемой» электоральной конкуренции на региональных и местных выборах, и вероятная замена абсолютного большинства ЕР в региональных законодательных собраниях относительным, и возможное расширение полномочий законодательных собраний (например, согласование с большинством депутатов кандидатур на посты федеральных и региональных министров), и другие шаги такого рода в общем и целом лишь позволят правящей группе кооптировать реальных и потенциальных автономных акторов вместо того, чтобы подавлять их, но, по большому счету, не смогут подорвать ее господство.

Можно ожидать, что курс на «загнивание», предполагающий дальнейшую консолидацию и перегруппировку авторитарного режима, не только не сможет решить никаких проблем нынешнего политического порядка в России, а, скорее всего, лишь обострит их. Вероятно, в этом случае произойдут дальнейшее усугубление проблем принципал-агентских отношений между Центром, региональными и местными органами власти и управления, нарастание коррупции на всех уровнях и перманентные всплески (периодически «разруливаемых») конфликтов групп интересов за передел ренты. «Загнивание» будет означать и резкое увеличение издержек на поддержание политического равновесия (поскольку властям, в том числе, придется увеличить масштабы платы за лояльность соискателям политической и экономической ренты), что никоим образом не повысит эффективность власти и управления.

А что же общество? Спрос на перемены, столь заметно предъявленный властям в ходе волны протестов зимы 2011–2012 годов, может частично быть удовлетворен благодаря отдельным уступкам по мелким вопросам и политике кооптации, частично канализирован в «ниши» относительно успешного решения частных проблем, а частично так и оставаться на уровне латентных проявлений недовольства или явных «бунтов» локального уровня. Иными словами, реакцией значительной части общества на «загнивание», говоря словами Альберта Хиршмана, может стать не активный коллективный и публичный протест, а его противоположность – пассивный индивидуальный уход [240] .

«Уход» может проявляться в различных формах – одной из его разновидностей выступает, например, активно обсуждаемое многими россиянами намерение «свалить» из страны на Запад, но так или иначе он безвреден для властей, поскольку не только не подрывает статус-кво сам по себе, но и увеличивает издержки по его преодолению для участников протестов. А без кумулятивного и относительно длительного по времени давления со стороны общества на режим кардинальных перемен ждать не стоит. И это, в свою очередь, будет означать, что политика «загнивания» может продолжаться до тех пор, пока издержки поддержания статус-кво не окажутся запретительно высокими, либо пока нынешнее поколение российских руководителей попросту не уйдет в мир иной, подобно поколению советских руководителей эпохи «застоя», при жизни которых на саму возможность пересмотра институционального «ядра» в стране было наложено табу.

Хотя сценарий «загнивания» на сегодняшний день следует рассматривать как базовый, его успешной реализации в России препятствуют два важных ограничения. Во-первых, для поддержания политического равновесия российским правящим группам потребуется постоянный по времени и при этом значительный по объему приток ренты, позволяющий поддерживать лояльность всех значимых акторов и общества в целом. Во-вторых, с течением времени эффективность манипуляций властей по отношению к общественному спросу на перемены может упасть даже в сравнении с нынешним не слишком высоким уровнем (как известно, можно долго обманывать немногих или недолго обманывать многих, но нельзя всегда обманывать всех). А значит, попытки обеспечить сохранение статус-кво посредством «загнивания» далеко не обязательно достигнут своих целей.

«Жесткая рука» – друг диктатора?

Альтернативный вариант развития событий в России предполагает, что правящая группа будет сталкиваться с нарастанием реальных и потенциальных вызовов своему господству в самых разных формах. Протестные акции в Москве и в других городах страны могут не только разрастаться по численности участников и масштабу, но и приобретать новые (в том числе и насильственные) формы, риски нелояльности со стороны ряда нынешних «попутчиков» режима будут возрастать, а потенциал их кооптации и/или использования других инструментов окажется исчерпан. Опыт ряда авторитарных режимов в самых разных частях мира говорит о том, что в таких условиях их лидеры, прежде всего, склонны брать в руки «кнут» и применять его по полной программе, нежели пытаться использовать лишь одни «пряники». Примеров тому немало: от жесткого подавления южнокорейским режимом студенческого восстания в Кванджу (1980) до введения военного положения коммунистическим режимом в Польше (1981).

И хотя в длительной временной перспективе такая стратегия выживания авторитарных режимов не столь часто оказывается успешной (особенно если уровень их массовой поддержки низок, а протесты приобрели значительный размах), но на более короткой дистанции подобная реакция на кризисы со стороны правящих групп может оттянуть негативные последствия для режимов, хотя платой за это часто становится рост насилия и конфликтов. Таким образом, нельзя исключить, что и российские власти могут прибегнуть к поддержанию своего господства посредством «жесткой руки», то есть с помощью полного или частичного демонтажа демократического «фасада» ряда нынешних институтов и их замены сугубо авторитарными механизмами управления при сохранении институционального «ядра» неизменным. Даже если «закручивание гаек» в российском случае в конечном итоге повлечет за собой срыв резьбы, и поворот к «жесткой руке» окажется самоубийственным шагом, то отложенное самоубийство и его возможные последствия также заслуживают обсуждения.

Трудно предсказывать те конкретные шаги, которые могут быть сделаны Кремлем на этом пути, однако здесь вполне возможны различные ограничения деятельности политических партий и общественных объединений (включая и «лояльные» властям), кардинальный пересмотр законодательства и правоприменительной практики в направлении расширения полномочий правоохранительных органов и спецслужб и дальнейшего ограничения прав и свобод граждан, частичное свертывание деятельности независимых СМИ, давление на общественные организации, отказ властей от кооптации «прогрессивной» общественности и последующий упадок всевозможных консультативных советов и т. д. Более радикальные версии могут включать в себя еще большее сужение полномочий российского парламента путем «добровольного» делегирования исполнительной власти права принимать законы с их последующим утверждением Государственной Думой и Советом Федерации, а также аналогичное делегирование региональными органами власти части своих полномочий Центру. Наконец, логическим следствием движения по этому пути может стать принятие новой Конституции страны, избавленной от рудиментов эпохи «лихих девяностых» в виде деклараций прав и свобод граждан, норм о приоритете международных обязательств России перед внутренним законодательством и прочих либеральных положений. Набор возможных изменений «правил игры», равно как и масштабы и длительность возможных репрессий в отношении противников режима, скорее, будет зависеть не от того, насколько реально велики вызовы для правящих групп и обусловленные ими риски, а от того, в какой мере эти вызовы и риски будут восприниматься ими как критически опасные для собственного выживания. Известно, что у страха глаза велики, но в какую сторону в тот или иной «критический момент» будут смотреть эти глаза и насколько глубоким и долгим окажется страх, предугадать заведомо невозможно.

«Закручивание гаек» даже в наиболее благоприятном для российских властей варианте, скорее всего, позволит им бороться только лишь с некоторыми симптомами патологий политического режима, но не с причинами заболеваний. Не приходится рассчитывать на то, что подобные меры повысят эффективность власти и управления страной: коррупция, «борьба башен Кремля» за передел ренты и нарастание проблем принципалагентских отношений не исчезнут, а попросту приобретут иные формы. Наоборот, можно ожидать, что поворот к «жесткой руке» повлечет за собой для правящей группы резкое увеличение затрат на поддержание политического равновесия в стране. Им придется не только намного увеличить издержки контроля и подавления, с одной стороны, но и пойти на масштабное повышение побочных платежей «силовикам» за их лояльность – с другой. Риски, связанные с превращением правящих групп в своего рода заложников аппарата подавления, присущи всем репрессивным режимам, но в российском случае речь идет не об армии (выступавшей в таком качестве для ряда авторитарных режимов стран Африки и Латинской Америки), а о правоохранительных органах и спецслужбах, которые глубоко вовлечены в масштабное извлечение и перераспределение ренты, а самое главное, не пользуются существенной поддержкой в российском обществе.

Вместе с тем, не стоит ожидать, что возможный поворот российского политического режима к сценарию «жесткой руки» (если и когда он позволит властям достичь своих целей) сам по себе может спровоцировать нарушение политического равновесия, даже если расширение репрессий будет угрожать значительной части прежде лояльных акторов или тем или иным «несогласным» с правящей группой. По крайней мере, до тех пор, пока «уход» в форме отъезда из страны будет оставаться для «продвинутой» части россиян более доступной альтернативой «протесту» против статус-кво, риски сопротивления со стороны общества для правящих групп могут оставаться не слишком велики. Во всяком случае, опыт режима Александра Лукашенко в Беларуси говорит о том, что в отсутствие реалистических альтернатив неэффективные репрессивные авторитарные режимы могут довольно длительное время поддерживать политическое равновесие, сохраняя статус-кво не то чтобы совсем «по умолчанию», но и не подвергаясь опасностям, несовместимым с их выживанием.

В российском случае риски поворота к «жесткой руке» для правящей группы, скорее, обусловлены иными причинами и лежат в иной плоскости. Во-первых, международный опыт говорит о том, что существующие на протяжении некоторого времени авторитарные режимы с изначально низкой репрессивностью довольно редко становятся намного более репрессивными. После длительного успешного опыта раздачи «пряников» эффективное использование «кнута» оказывается не столь простой задачей. Во-вторых, международные последствия поворота российского режима к «жесткой руке», вероятнее всего, окажутся однозначно негативными, и не только с точки зрения престижа страны и ее лидеров, ухудшения экономического климата, роста оттока капитала и т. д. в конечном итоге, все эти неприятности не столь критичны для выживания режима. Но для российских элит внешнеполитическая легитимация играет слишком важную роль, прежде всего, в связи с проблемой легализации доходов на Западе, где живут и проводят значительную часть времени и их семьи, да и сами представители правящей группы. Этот феномен, который Владислав Сурков некогда обозначил словами оффшорная аристократия [241] , задает иные стимулы для части российских элит – на риски своему господству им может оказаться выгоднее реагировать не «закручиванием гаек», а выводом и легализацией активов за рубежом и последующим собственным переездом за границу. Наконец, в-третьих, в случае внезапной смены курса и поворота к «жесткой руке» риски нарушения баланса сил внутри правящих групп и низкая функциональность аппарата подавления в России могут оказаться столь велики, что неудачная попытка применения репрессий и/или их угрозы против сограждан грозит повлечь за собой крах авторитарного режима уже не в сколько-нибудь длительной перспективе, а «здесь и теперь», подобно тому, как это произошло в результате августовского путча 1991 года в СССР. При таком развитии событий «жесткая рука» может привести к непреднамеренным последствиям и оказаться вовсе не «другом диктатора», а одной из возможных причин развития событий в совершенно ином ключе – коллапса авторитарного режима.

Коллапс режима: ужасный конец или ужас без конца?

Коллапс политического режима, то есть его внезапное и относительно быстрое полное крушение в результате массовых протестов или иных внутренних конфликтов, которое сопровождается практически полной сменой правящей группы и отказом от прежних «правил игры», в сегодняшней России, на первый взгляд, маловероятен. Ограничением на этом пути выступает тот факт, что текущая ситуация в стране явно не демонстрирует (по крайней мере, пока) никаких признаков «революционной ситуации», о которых еще почти век назад писал лидер большевиков Владимир Ленин. Хотя «низы и не хотят жить по-старому», но все же масштабы антисистемной мобилизации и потенциал оппозиции явно недостаточны для свержения режима. Вместе с тем «верхи» еще вполне себе «могут управлять по-старому», поскольку уровень консолидации правящих групп и их союзников (пока) остается достаточно высоким. Более того, даже возникновение революционной ситуации само по себе не всегда приводит к революционным исходам политического процесса. Поэтому если не принимать в расчет риски внешних шоков, то коллапс российского режима в обозримом будущем вроде бы не предвидится.

Но зачастую события такого рода происходят отнюдь не вследствие длительного и систематического противостояния режима и оппозиции, а в результате стихийного и иногда во многом даже случайного стечения обстоятельств в тот или иной «критический момент» истории. Ни Февральская революция 1917 года, положившая конец монархии в России, ни падение авторитарного режима в Тунисе в начале 2011 года, запустившее начало «арабской весны», вовсе не были неизбежны и заведомо предопределены – при ином развитии событий прежние режимы в обеих странах могли существовать в неизменном виде еще некоторое (возможно, и относительно длительное) время. Нет оснований для того, чтобы исключить вероятность коллапса и нынешнего российского режима в силу тех или иных непреднамеренных эффектов – особенно в ситуации, когда поддерживать политическое равновесие властям становится все сложнее, и со временем, похоже, будет еще сложнее. Во всяком случае, полностью сбрасывать со счетов вариант коллапса российского режима явно неосмотрительно, но и прогнозировать его гипотетические последствия было бы равнозначно плаванию без руля и ветрил в мутных водах как бы «политологической» фантастики.

Житейская мудрость говорит о том, что порой ужасный конец лучше, чем ужас без конца. Однако в отношении коллапса политических режимов логика далеко не столь очевидна: и опыт краха царизма в России 1917 года, и недавний опыт краха советского коммунизма в 1991 году говорят, скорее, о том, что результатом подобного развития событий зачастую (хотя и не всегда) может стать смена одних авторитарных режимов другими, подчас куда более репрессивными. В самом деле, «на обломках самовластья» порой происходит то захват власти случайно оказавшимися в нужное время в нужном месте политическими предпринимателями, то разрешение конфликтов борющихся не на жизнь, а на смерть новых элит по принципу «игры с нулевой суммой», часто сопровождающееся массовым политическим насилием, то даже восстановление прежнего порядка в том или ином обличий.

Проблема обычно связана с тем, что к коллапсу режима, как к внезапной смерти, окружающие оказываются не готовы, и в условиях острого дефицита времени и высокой неопределенности политические акторы делают ошибочные шаги, а общество подчас «ведется» на неоправданные посулы и ожидания. И если в случае коллапса нынешнего российского режима Владимира Путина на посту главы государства сменит новый авторитарный лидер – скажем, некий гипотетический и условный «Шмутин», – то само по себе это никоим образом не будет означать демократизацию страны, а, скорее, поворот режима от «плохого» к «худшему». Ну и, пожалуй, главное – попытка сохранения власти любой ценой в случае коллапса режима может оказаться самоубийственной не только для российской правящей группы, но и для страны (а то и для всего мира) в целом – в конце концов, революции пока еще не случались в странах, начиненных ядерным оружием. Хотя вариант, при котором Путин будет угрожать пустить в ход ядерную «красную кнопку» в ответ на протесты против режима и требования его отставки, сегодня выглядит, скорее, как завязка сюжета фильма-катастрофы, но ведь реальная жизнь порой, увы, оказывается драматичнее любых придуманных «ужастиков».

И все же не стоит рассматривать прежний политический опыт нашей страны как своего рода препятствие, заведомо непреодолимое даже в случае внезапного коллапса режима. Нельзя исключить и того, что Россия может вполне успешно воспользоваться шансом демократизации, если и когда он ей представится при таком развитии событий. Как писал Мансур Олсон, «автократия предотвращается, а демократия становится возможной в силу исторических инцидентов, при которых баланс сил приводит к патовой ситуации, и распределение сил и ресурсов делает невозможным для любого лидера или группы полное преобладание над остальными игроками» [242] . Но и рассчитывать на то, что такая ситуация сложится сама собой и повлечет за собой успешную демократизацию без специальных усилий со стороны политических акторов и общества в целом, не более оправданно, чем рассчитывать на выигрыш при игре в казино. Во всяком случае, риски в случае внезапного коллапса российского политического режима довольно велики, а позитивные последствия для нашей страны, как минимум, не очевидны.

«Ползучая демократизация»: возможности и РИСКИ

«Ползучая демократизация» [243] представляет собой долгий и извилистый путь – сложный поэтапный, иногда довольно длительный во времени, процесс перехода от авторитаризма к демократии посредством серии стратегических действий как правящей группы, так и оппозиции, меняющих свои стратегии под воздействием шагов друг друга. Суть этого процесса состоит в том, что под давлением оппозиции правящие группы могут пойти на частичную либерализацию режима, а затем (если давление усиливается, а режим не сворачивает либерализацию) на расширение пространства политического участия, что, в свою очередь, приводит как к размежеваниям внутри правящих групп, так и к вовлечению оппозиции в политический процесс.

Дальнейшее развитие событий может предполагать различные варианты: и компромисс между реформистски настроенной частью правящих групп и умеренной оппозицией («соглашение элит», как в случае «круглого стола» в Польше в 1989 году) [244] , и инициативу правящих групп по опережающей демократизации режима, позволяющей удержать власть по итогам конкурентных выборов (как в Южной Корее в 1987 году) [245] , и, наконец, серию противостояний на электоральной арене, правила борьбы на которой со временем могут стать более прозрачными и обеспечить мирный переход власти к оппозиции (как было в Мексике в 1997–2000 годах) [246] .

Такого рода развитие событий в том или ином виде было характерно для «историй успеха» демократизации ряда стран в конце XX века, и нет никаких оснований исключить его и для сегодняшней России. Исходя из этой перспективы, волну политического протеста 2011–2012 годов можно рассматривать как первый (хотя и необходимый, но явно недостаточный) шаг на пути «ползучей демократизации» страны. Однако никто не может гарантировать результат политических изменений в этом направлении: «срывы», отход от пути «ползучей демократизации» и возврат к статус-кво и/или к другим формам авторитаризма ничуть не менее вероятны, чем возможность «истории успеха», – опыт той же Польши или Южной Кореи говорит, что «ползучая демократизация» зачастую оказывается непоследовательной и порой включает в себя несколько попыток.

В самом общем виде можно утверждать, что стратегия правящих групп в России по сохранению и удержанию электорального авторитаризма может измениться, лишь если и когда давление со стороны оппозиции будет не просто усиливаться, но также носить одновременный и кумулятивный характер по разным направлениям – то есть, различные социальные группы и политические силы будут способны сплотить на основе негативного консенсуса и мобилизовать значительную часть своих сторонников. На сегодняшний день потенциал российской оппозиции довольно-таки ограничен – и отнюдь не только из-за организационной слабости, как на общенациональном, так и на субнациональном уровне. Проблема состоит еще и в том, что даже снижение уровня массовой поддержки статус-кво, отмечавшееся специалистами как до, так и после электорального цикла 2011–2012 года, само по себе не усиливает оппозицию автоматически. Проще говоря, оппозиция не воспринимается (по крайней мере, пока) значительной частью российского общества как привлекательная и как реалистическая альтернатива существующему политическому порядку.

Конечно, такая ситуация отнюдь не представляет собой устойчивое равновесие «раз и навсегда» – напротив, оно может быть подорвано в результате внешних шоков, например, связанных с изменением массового восприятия положения дел в экономике. Однако немало здесь будет зависеть и от самой российской оппозиции. Опыт «ползучей демократизации» в ряде стран показывает, что для достижения цели противникам режима необходима даже не столько организационная консолидация, сколько сочетание различных методов борьбы против общего врага в лице правящих групп и взаимная поддержка тех шагов своих потенциальных союзников, которые «раскачивали лодку» сложившегося статус-кво, доведя его до полного слома. Важным условием успеха такого сотрудничества является и поиск различными сегментами оппозиционеров поддержки у разных социальных групп общества, и (что немаловажно для сегодняшней России) отказ от публичной борьбы оппозиционеров друг с другом во имя достижения главной цели, их способность к тактическим компромиссам и готовность к гибкому пересмотру своих идейных воззрений. Но пока что российские оппозиционеры склонны бороться друг с другом активнее, нежели чем с режимом, держаться за идейные штампы, выдавая их за свои политические принципы, и апеллировать к одному и тому же узкому кругу соратников, а не искать новые группы поддержки. Им еще предстоит многому научиться на опыте своих предшественников, как успешных, так и провалившихся.

Важнейшим механизмом, способным подорвать нынешнее авторитарное равновесие в России, помимо массовых протестных выступлений в разных формах, служат выборы. Это не означает, что переход России к демократии, если и когда он произойдет, станет результатом победы оппозиции над правящей группой на выборах, которые проходят по нынешним «правилам игры». Электоральный авторитаризм в России в обозримом будущем сам по себе не исчезнет, и в этом плане можно говорить лишь об «опрокидывающем» эффекте выборов, подобном произошедшему в ходе думского голосования в декабре 2011 года и позднее на выборах мэров ряда городов (Ярославль, Тольятти – март 2012). Однако кооперация оппозиции, выдвижение ею согласованных кандидатов и списков, и, в конце концов, поддержка любых кандидатов, кроме кандидатов «партии власти», могут нанести Кремлю максимальный урон. И если региональные и местные выборы, а в особенности – выборы мэров городов и глав исполнительной власти регионов – повлекут за собой целый каскад «опрокидывающих» эффектов, то нельзя исключить, что правящая группа вынуждена будет пойти по пути гораздо более серьезной (не только косметической, как сегодня) опережающей либерализации режима в преддверии общенационального цикла думских (2016) и президентских (2018) выборов, меняя и формальные и неформальные правила их проведения и расширяя политические возможности для оппозиции. В этом случае можно ожидать, что в ряде регионов все чаще будут наблюдаться примеры того, как некогда лояльные «попутчики» правящих групп начнут выступать под лозунгами оппозиции, а то и опираться на ее поддержку, апеллируя к протестным настроениям избирателей. Если эти тенденции пойдут «вширь» (в разные регионы и города) и «вглубь» (усиливаясь во времени), то общенациональные выборы при таком развитии событий могут стать ключевым вызовом сохранению режима, в особенности в условиях высокой неопределенности.

Однако успешная демократизация не происходит сама собой лишь вследствие свержения авторитарного режима. Она становится возможной (но не гарантированной), если и когда важнейшим политическим акторам удается не просто принять новые демократические «правила игры», но и добиться их успешного воплощения в жизнь, – иными словами, эти правила должны стать работающими как с точки зрения предотвращения монополии на власть, так и с точки зрения эффективного управления страной. Принять такие правила и выполнять их удается далеко не всегда. Так, например, одним из результатов украинской «оранжевой революции» стало ограничение власти президента страны и увеличение полномочий премьер-министра. Но разделение функций между ними оказалось слишком размытым, партийная система страны была не в состоянии обеспечить баланс различных политических сил, и в итоге в течение всего периода президентства Виктора Ющенко (2005–2010) украинская политическая жизнь была отмечена острыми конфликтами между ним и премьер-министрами (Тимошенко, Януковичем, и снова Тимошенко), а управление страной оказалось отчасти парализовано. Неудивительно, что этот опыт был признан настолько неудачным, что в 2010 году Украина вернулась к конституционным нормам, которые действовали в стране до 2004 года и служили тогда предметом для повсеместной критики. Тем самым эффекты демократизации Украины, которые были достигнуты в ходе «оранжевой революции», оказались отчасти сведены на нет [247] .

Поэтому тем политикам, которые заботятся о демократизации России, необходимо будет извлечь уроки и из чужих ошибок, и из отечественного опыта 1990-х и 2000-х годов. В самом деле, большинство тех политических институтов, которые сформировались в России за два десятилетия, не подлежат эволюционному улучшению посредство частных изменений и поправок. В то же время, надо отдавать себе отчет в том, что кардинальная смена «правил игры» может привести как к тому, что одни недемократические правила будут сменены другими, так и к тому, что игра по новым (пусть и более демократическим) правилам может принести для нашей страны ничуть не лучшие результаты. Эти риски неизбежны, но их можно и нужно минимизировать.

Обсуждение того, какие новые «правила игры» окажутся полезны для демократизации России, могло бы занять целую главу этой книги. Нет необходимости повторять детально проработанные предложения о реформах разделения властей, избирательной системы, федеративных отношений, региональной политики и местного самоуправления в России (например, высказывавшиеся Григорием Голосовым) [248] или проекты реформ судебной и правоохранительной системы, представленные Институтом проблем правоприменения [249] . Проблема лежит в иной плоскости – не в том, что у специалистов нет продуманных идей касательно того, «как нам обустроить Россию», а в том, что само по себе формирование и внедрение новых «правил игры», скорее всего, станет следствием соотношения баланса сил и интересов различных политических акторов, и влияние специалистов на этот процесс не стоит преувеличивать. Но все же минимальный консенсус элит и общества в целом в отношении необходимости ограничения произвола исполнительной власти, введения эффективной системы «сдержек и противовесов», обеспечения политической подотчетности и препятствования монополизации власти как в Центре, так и в регионах, кажется, необходим. Пока преждевременно говорить о том, какие конкретные институты окажутся востребованы в процессе демократизации в России, однако и политическим акторам, и экспертам, и обществу в целом надо быть готовыми к возможности пересмотра «правил игры» и не упустить свои шансы вновь, подобно тому, как произошло в начале 1990-х годов. В то же время, принятие таких «правил игры» будет возможно лишь в процессе демонтажа нынешнего режима или непосредственно после его падения – до тех пор говорить о новых демократических институтах в России как о первоочередной задаче будет попыткой поставить телегу впереди лошади.

Эффективный институциональный выбор сам по себе отнюдь не создает гарантий успеха демократизации, но он позволяет существенно снизить риски этого процесса. Предельно огрубляя, отметим, что эти риски для России (как, впрочем, и для других стран) обычно сводятся к следующему: либо демократизация приведет к власти экстремистские политические силы, способные подорвать перспективы успешного развития страны и привести к насилию и хаосу, либо она обернется столь вопиющей неэффективностью управления, что повлечет за собой тяжелые последствия вплоть до территориального распада страны. В какой мере эти суждения оправданны для сегодняшней России?

Дискуссии об опасностях демократии не уникальны и не специфичны для России – всегда находятся специалисты, которые исходят из наиболее мрачных ожиданий, тем самым явно или неявно соглашаясь, что сохранение статус-кво (авторитарного режима) выступает меньшим злом по сравнению с демократизацией. Так, еще в период перестройки Андраник Мигранян и Игорь Клямкин выступили с критикой ускоренной демократизации СССР, утверждая, что из-за слабости гражданского общества в стране она приведет к хаосу [250] . Иными мотивами руководствовались Анатолий Чубайс и его ленинградские соратники, в 1990 году предложившие Горбачеву проект рыночных преобразований, который предусматривал возможности силового ограничения нарождавшихся тогда политических и гражданских свобод (таких, как свобода слова, права на забастовки и др.) [251] . Их аргументация строилась на том, что рыночные реформы в условиях демократизации могли быть повернуты вспять под напором популизма (подобно тому, как это произошло в ряде стран Латинской Америки), и наиболее эффективной стратегией экономической политики в этой ситуации стала бы «изоляция» правительства от интересов социальных групп [252] , предполагающая отказ от демократии. Чубайс оставался верен себе и много лет спустя, в 2008 году, он отмечал: «Представьте, организовали в стране по-настоящему полностью демократические выборы, основанные на волеизъявлении трудящихся с равным доступом к СМИ, к деньгам…. Результат таких выборов оказался бы на порядок хуже, а возможно, просто катастрофичен для страны» [253] .

Но оправданны ли опасения, что в случае демократизации политического режима в России к власти придут радикальные националисты (и тогда страна рискует потонуть в волнах этнического насилия и конфликтов) либо радикальные левые популисты, которые положат конец рыночной экономике и похоронят надежды на ее успешное развитие на долгие годы? Если вывести за скобки фобии и откровенные политические спекуляции, то эти опасения выглядят, как минимум, преувеличенными. В самом деле, результаты массовых опросов показывают, что радикальные взгляды не пользуются поддержкой россиян, а анализ предыдущего опыта посткоммунистической политики в России говорит, что радикализм левого и/или националистического толка и в 1990-е годы не имел сколько-нибудь устойчивого спроса в российском обществе (интерпретировать в этом духе высокие показатели голосования за КПРФ или ЛДПР в 1990-е годы означало бы откровенно грешить против истины).

Более того, в этот период партии и движения, выступавшие с позиций этнического русского национализма, оказались неспособны не только заручиться серьезной поддержкой избирателей в ходе выборов, но и сформировать дееспособные политические организации, ограничиваясь шумными, но не слишком эффективными манифестациями. Конечно, в стране есть немалый спрос и на левые лозунги социальной справедливости и выравнивания доходов (что неудивительно на фоне высокого уровня неравенства в России и массового неприятия в обществе итогов приватизации 1990-х годов), и на ксенофобские и антииммигрантские лозунги. Но делать из этого выводы о неизбежности левого популизма и/или радикального национализма в России не стоит. И дело не только в том, что россияне в массе своей не склонны поддерживать проявления массового насилия даже в отношении тех социальных групп, которые не вызывают у них больших симпатий (как, скажем, те же мигранты). Но и в том, что партии и политики, приходящие к власти под левыми лозунгами, далеко не всегда проводят левую популистскую политику, а порой даже реализуют вполне себе правую повестку дня (подобно Кардозу и Луле в Бразилии), и наоборот – правые политики осуществляют левый курс. Во всяком случае, вера в то, что угрозы «красной диктатуры» и/или «русского фашизма» станут неизбежными побочными эффектами демократизации нашей страны, основательно засевшая в головах части отечественных публицистов в конце 1980-х – начале 1990-х годов, на сегодняшний день лишена всяких оснований. Скорее, наоборот, риски такого рода могут возрастать как раз в случае, если нынешний политический режим в России будет «загнивать» в течение более или менее длительного времени – тогда намерение «всё отнять и поделить» и впрямь окажется реализовано, причем в наименее цивилизованных формах.

Фобии другого рода – о неизбежности упадка в стране качества управления экономикой и уровня правопорядка, вплоть до угрозы территориального распада России – довольно широко распространены главным образом из-за того, что прежний травматичный для России опыт преобразований 1990-х годов – сознательно или нет – проецируется и на нынешнюю ситуацию. Хотя в одну и ту же реку, как известно, нельзя войти дважды, но генералы и солдаты часто готовятся лишь к прошедшей войне. Между тем, повторение сегодня сценария одновременного полного краха прежней экономической и политической системы и распада государства (подобно произошедшему в начале 1990-х) выглядит явно нереалистичным последствием возможной демократизации нашей страны. Вряд ли можно ожидать того, что уровень коррупции и беззакония в России в этом случае кардинально увеличится, а экономические проблемы резко усугубятся. Скорее, напротив – многие специалисты указывали на то, что демократизация, в общем и целом, способствовала успеху экономических преобразований в ряде посткоммунистических стран Восточной Европы и позволяла, пусть и не сразу, улучшить состояние дел с правопорядком.

Особый разговор – о рисках распада страны. Они активно обсуждались в начале 1990-х годов, сразу после коллапса Советского Союза [254] , но так и не воплотились в реальные угрозы ни тогда, ни в последующий период (за исключением случая Чечни, которая действительно фактически находилась вне рамок российской политической и экономической системы в течение более чем десяти лет). Если же говорить об объективных причинах, которые могли бы повлечь за собой территориальный распад России, то если «вывести за скобки» проблемы республик Северного Кавказа, таковых просто не наблюдается. Наша страна достаточно гомогенна в культурном отношении, интегрирована экономически, да и те политические силы, которые могли бы стать агентами сепаратистских настроений, на сегодняшний день просто отсутствуют. Предельно огрубляя, можно утверждать, что в выходе из состава России и оформлении тех или иных регионов в качестве независимых государств почти никто всерьез не заинтересован (более того, вызовы такого рода и в 1990-е годы использовались лидерами некоторых республик и регионов лишь в качестве средства шантажа по отношению к Центру). А в отсутствие реальной заинтересованности со стороны тех или иных акторов риски распада останутся только лишь фобиями, от которых России со временем предстоит избавляться.

Наконец, есть еще один аргумент, который подчас звучит как «последний довод» против демократизации нашей страны. Он связан с рисками утраты или резкого ограничения суверенитета России и превращения ее в марионетку (если не в колонию) США, Запада и/или других развитых держав. Любые возражения против него наталкиваются не только на возможные обвинения в отсутствии патриотизма, но также и на довольно широко распространенные представления о том, что «коварный зарубеж» спит и видит, как бы обобрать Россию, захватив контроль над ее природными ресурсами, и затем довести ее до полного коллапса. Хотя победить эти представления силой логических контраргументов практически нереально, а риторика защиты российского суверенитета от любых внешних посягательств обычно скрывает лишь стремление защитить интересы ее правящей группы от рисков внешних санкций, проблему суверенитета не стоит сбрасывать со счетов. Ее сложность для сегодняшней России, однако, лежит в совершенно иной плоскости. Она связана не только с тем, что во взаимозависимом глобализирующемся мире любой стране все сложнее изолировать внутреннюю политику от международного влияния по принципу «что хочу, то и ворочу», но и с тем, что, по большому счету, вопрос для сегодняшней России стоит не в сохранении суверенитета, а в том, чье именно внешнее влияние на ее внутреннюю политику окажется более значимым. Грубо говоря, будет ли Россия через какое-то время восточной провинцией Европы (или «Запада») или западной провинцией Китая. Этот выбор, если бы он встал на повестку дня сегодня, большинство российских элит, да и общество в целом, сделали бы в пользу первого варианта, однако интересы правящих в России групп подталкивают ее ко второму. Но беда в том, что сохранение нынешнего режима в более или менее длительной перспективе, скорее, приведет к тому, что этот вопрос будет вообще решаться без российского участия – страна просто рискует «провалиться» между мировыми экономическими и технологическими лидерами и в итоге оказаться никому не нужной. Таким образом, даже самым горячим защитникам российской самодостаточности необходимо признать: выбор между демократизацией и отсутствием таковой с точки зрения перспектив суверенитета страны – это даже не выбор между плохим и худшим, а между возможностью самостоятельного выбора и отсутствием такового.

Но даже если принять как императив, что эволюционная «ползучая» демократизация необходима и наиболее желательна в качестве сценария политического развития России, означает ли это, что она неизбежна для нашей страны в обозримом будущем?

Задача со многими неизвестными

Прогнозирование в социальных науках в целом и в политической науке в особенности похоже на решение задачи с большим количеством неизвестных величин, которые подчас невозможно измерить даже «здесь и теперь», не говоря уже о сколь-нибудь обоснованной оценке перспектив их изменений со временем. Поэтому оценивать вероятность каждого из четырех описанных вариантов траектории политического развития России: «загнивание», «жесткая рука», «коллапс режима» и «ползучая демократизация» – занятие, возможно, и увлекательное, но познавательно не слишком полезное. Каждый из этих вариантов отнюдь не исключен, равно и как их комбинация либо последовательность, анализ вариантов которой также наталкивается на сходные препятствия.

Список неизвестных величин, которые могут обусловить тот или иной вариант или привести к смене одного из них на другой либо к некоему их сочетанию, сам по себе слишком широк и не специфичен по отношению к сегодняшней российской политической ситуации. Поэтому нет необходимости перечислять все те факторы, воздействие которых на возможные изменения политического режима в нашей стране (да и не только в нашей) заведомо непредсказуемо. Но есть как минимум три неизвестные величины, динамика которых особенно значима в нынешнем российском контексте – от нее зависит, в каком именно направлении могут оказаться «развернуты» возможные изменения политического режима.

Во-первых, речь идет об изменениях общественных настроений (как на уровне элит, так и на уровне общества в целом) и связанных с ними характеристик политического поведения россиян. Нет необходимости объяснять, насколько эти изменения важны сами по себе, но сложность заключается еще и в том, что эти тренды поддаются оценке с большим трудом именно в условиях авторитарных режимов. Ведь помимо того, что находящиеся в распоряжении специалистов познавательные средства – такие, как массовые опросы или фокус-группы, – далеко не совершенны, при авторитаризме их данные подчас оказываются систематически искажены из-за эффекта «фальсификации предпочтений» [255] , или, проще говоря, своего рода «фиги в кармане», которую граждане до поры до времени скрывают от окружающих, сообщая социально приемлемые с точки зрения режима сведения. Такого рода «фигу» граждане иногда достают из кармана и демонстрируют властям в самый неожиданный «критический момент».

Порой смена декларируемых предпочтений может повлечь за собой даже крах авторитарного режима (как, например, это произошло в Восточной Германии в 1989 году), но подчас «фига» может оставаться в кармане на протяжении долгого времени, и об истинных предпочтениях граждан так и не узнает ни режим, ни его противники до тех пор, пока новые вызовы сохранению статус-кво не возникнут как бы «из ниоткуда». А поскольку внешне стабильный авторитарный режим может оказаться опрокинут в любой вдруг возникший «критический момент» (и правящие группы об этом риске знают), то поведение всех участников политического процесса становится заведомо непредсказуемо. С одной стороны, власти в условиях авторитарных режимов (Россия здесь не исключение) подчас реагируют на любые вызовы по принципу «у страха глаза велики» и стремятся обезопасить себя от тех рисков, которые не слишком для них опасны. С другой стороны, похожие на мантры заклинания о том, что рано или поздно авторитарный режим падет, могут так долго оставаться всего лишь благими (или не очень благими) пожеланиями, что когда они рано или поздно станут реальностью, то к переменам мало кто окажется готов, подобно тому, как произошло в период краха коммунистического режима и распада СССР в начале 1990-х годов.

Во-вторых, ключевым вопросом для выживания любых авторитарных режимов является мера готовности применения правящими группами механизмов силового подавления своих противников и возможные последствия таких шагов. В российском случае эта проблема стоит особенно остро. В самом деле, репрессивные режимы обычно не слишком задумываются о применении силы, когда речь идет о малейших угрозах их выживанию, и массовое политическое насилие (а то и просто убийства) своих сограждан для них – дело рутинное. Среди постсоветских государств примером может служить Узбекистан, где был жестоко подавлен «бунт» в Андижане в мае 2005 года. Иначе, однако, обстоят дела для авторитарных режимов, не практикующих массовые репрессии или от них отказавшихся ранее, – они могут оказаться перед нелегким выбором в ситуации вынужденного поворота от «пряника» к «кнуту». Даже если в этом случае включение машины репрессий не влечет за собой непосредственных политических последствий для режима, оно на долгие годы определяет выбор стратегии правящих групп (как это было в СССР после бойни в Новочеркасске в 1962 году). Да и сам ключевой вопрос «бить или не бить (массы, выступающие против режима)?» решается подчас в зависимости от прежнего опыта применения массового насилия правящими группами, подобно тому, как происходило в Китае в 1989 году, когда силовое подавление выступлений на площади Тяньаньмынь стало возможным в силу того, что верх в ходе дискуссий в руководстве страны о тактике противодействия оппозиции взяли ветераны революции, привыкшие убивать сограждан еще со времен борьбы Коммунистической партии за завоевание власти.

Российский опыт в этом отношении специфичен не только из-за низкого уровня репрессивности режима, но и из-за ненадежности средств массового подавления, – армия (выполняющая эти функции в ряде военных режимов) в подобном качестве в России не может быть использована, а спецслужбы, рассматривающиеся в качестве главной опоры репрессивной политики, выступают, перефразируя Иосифа Бродского, скорее как воры, нежели как убийцы. Стоит подчеркнуть, что для нынешних российских руководителей не стоит вопрос о моральных ограничениях такого рода выбора – об этом говорит опыт уничтожения ими взятых в заложники сограждан наряду с боевиками во время террактов в театральном центре на Дубровке в Москве в 2002 году и в Беслане в 2004 году (вопрос о сохранении их жизней не мог стоять в принципе). Но неверно было бы и сводить этот вопрос лишь к техническим границам возможностей подавления, которые оказываются пройдены, если и когда на акции протеста выходит настолько много протестующих, что всех их подавить попросту невозможно (известно высказывание шефа служб безопасности ГДР в адрес Хонеккера в ноябре 1989 года: «Эрих, мы не можем побить столько людей») [256] .

Скорее, следует задать вопросы в иной последовательности: (1) решатся ли российские лидеры в случае реальной или воображаемой угрозы их политическому выживанию отдать приказ о массовом насилии в отношении сограждан; (2) если да, то будет ли этот приказ успешно выполнен, и позволит ли им насилие избавиться от подобной угрозы; и (3) если да, то окажутся ли вследствие такого шага российские лидеры заложниками исполнителей своего же приказа. Ответы на все эти вопросы, как минимум, неочевидны, и остается лишь рассчитывать на то, что на деле они могут так и не встать в политическую повестку дня нашей страны.

В-третьих, наконец, ни мы, ни российские лидеры, ни Россия в целом так и не знают степени управляемости (или, точнее говоря, неуправляемости) нашей страной со стороны правящих групп. Речь идет не о проявлениях сепаратизма на региональном уровне управления или сознательного саботажа принимаемых правящими группами решений нижестоящими чиновниками – такого рода проявления сегодня для России не характерны и нет оснований ожидать их в ближайшем будущем. Речь идет о том, что в условиях высоко коррумпированного авторитарного режима иерархия «вертикали власти» просто-напросто не справляется даже с относительно небольшими перегрузками и нештатными ситуациями – например, в случаях стихийных бедствий, подобных лесным пожарам летом 2010 года, когда с проблемами локального уровня поневоле вынужден был справляться федеральный Центр в режиме «ручного управления», а нижестоящие звенья «вертикали власти» систематически дезинформировали вышестоящее руководство.

Техногенные и природные катастрофы, точно так же, как экономические кризисы, в случаях, если и когда они происходят, могут стать тестом на выживание не только для «вертикали власти», но и для режима в целом, подобно тому, как трагическая Чернобыльская катастрофа 1986 года сыграла немалую роль в трансформации политического режима в СССР – именно после нее в полной мере стала очевидной вся пагубность информационной закрытости страны и невозможность принятия адекватных решений ее руководством. Последующий же поворот к политике гласности нанес по советскому режиму неотразимый удар.

Мы не можем предугадать всех возможных последствий управленческих кризисов любого масштаба и уровня в России сегодня, но не будет большой ошибкой полагать, что при сохранении в стране нынешнего политического режима и попытках удержания статус-кво любой ценой деградация всего аппарата управления государством и проблемы принципал-агентских отношений со временем будут лишь усугубляться. А, следовательно, те или иные вызовы, сами по себе не столь существенные с точки зрения управления страной, могут в тот или иной «критический момент» истории не встретить должного и своевременного ответа – известная строчка «враг заходит в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя» наглядно иллюстрирует эту проблему. Хорошо известно, что коррупция в системе хлебных поставок в Петрограде в феврале 1917 года спровоцировала относительно локальные выступления протеста столичных жителей, вскоре переросшие в революцию, которая положила конец монархии и всему прежнему политическому порядку царской России. И отнюдь нельзя исключить типологически сходного развития событий в нашей стране сегодня – пусть даже их фактическое наполнение может носить совершенно иной характер.

Даже этого короткого перечня неизвестных величин: (1) «фальсификация предпочтений» и непредсказуемость поведения россиян; (2) уровень готовности и способности правящих групп эффективно подавлять сопротивление граждан; (3) управленческая деградация и неспособность к реализации антикризисной политики – вполне достаточно для того, чтобы снять вопрос о сколь-нибудь реалистической оценке вероятности тех или иных сценариев политического развития нашей страны. Но помимо конкретных развилок и поворотов ситуации «здесь и теперь», существует и общая логика политической эволюции режимов и обществ, и нам необходимо за деревьями текущих событий в России увидеть и лес тех политических тенденций, которые определяют настоящее и могут определить и будущее политики в нашей стране.