Из окна посольства

ГИТЛЕРОВСКАЯ ГЕРМАНИЯ -- НОВОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Я думаю, что большинство американских граждан читало сообщения, характеризующие фашизм вообще и сообщения из фашистской Германии, а следовательно, достаточно хорошо знает, что там существует система террора, не знающая примера в истории. Дильс гордился сплетенной им сетью шпионажа. От него она перешла по наследству к Гиммлеру. Правая рука Гиммлера -- Гейдрих; один журналист в разговоре со мной назвал его самым подлым и извращенным человеком, какого он когда-либо встречал. Сам Гиммлер, по словам австралийца Робертса, автора книги "Дом, построенный Гитлером", делает погоду в Германии; Роберте утверждает даже, что благодаря могуществу, которое дает ему положение главы гестапо, Гиммлер является единственным логически мыслимым преемником Гитлера, Гиммлер был раньше никому неведомым школьным учителем с запятнанным прошлым; теперь он мастерски и беспощадно орудует рычагами тайной государственной полиции. Но всякому, кто хоть раз видел его или просто отдает себе отчет в той ненависти, с какой относится к нему большинство немцев, в том числе и сами наци, совершенно ясно, что Гиммлер никогда не мог бы занять место фюрера. Низенького роста, брюнет с маленькими черными усиками, он прячет за стеклами очков пронизывающий взгляд крохотных, бегающих глазок хорька. Он неотступно следит за каждым враждебным или просто оппозиционным биением пульса страны.

Фашистская диктатура до такой степени подчинила себе быт, культуру, религию, что народу потребуется, быть может, несколько поколений для того, чтобы опять перевести стрелки часов вперед. При такой невиданной в истории, всеобъемлющей и безжалостной диктатуре от нее не может уйти ни одна живая душа. Надзор осуществляется при помощи системы страха и террора, перед которой бледнеют даже утонченно-гнусные методы инквизиции. Поскольку речь идет о человеческой свободе, о правах личности, Германия представляет собою новое Средневековье. Германское государство и германский народ живут по законам первобытной дикости. Возродился принцип "выживания наиболее приспособленных". Путем насилия, варварства, преследований и гнета правители Германии вернули ее к закону джунглей; наиболее низменные и кровожадные инстинкты возведены в ранг государственных законов. Нацистские волки пожрали страну.

Можно сказать, что большинство наиболее культурных, ценных и нужных для страны людей давно поспешило покинуть Германию. Наци добились успеха, играя на "социалистических" лозунгах, но когда они пришли к власти, то первым делом уничтожили свободные профсоюзы, которых они имели основания бояться. Вместо них они подарили рабочим национал-социалистские "профсоюзы", стоявшие на еще более низком уровне и еще менее представлявшие экономические и политические интересы масс, чем американские союзы крупных компаний. Рабочие, которых насильно заставляли вступать в эти союзы, не имели никакого голоса при выборе их органов: наци просто назначали кого хотели из своих людей. Рабочим, само собою разумеется, запрещено было критиковать нацистов и бастовать или предъявлять какие-либо требования, чтобы добиться улучшения своего положения. У рабочих вообще отняли всякий голос и заставили покорно принять низкую заработную плату и продолжительный рабочий день. Д-р Лей организовал гигантский "рабочий фронт", в который рабочие" обязаны делать взносы; "рабочий франт" устраивает ежегодные летние поездки, и рабочие могут принимать в них участие, если у них есть достаточно денег и они находятся в достаточно хороших отношениях с наци. Эти путешествия -- очень хитрое средство для накачивания нацистскими, идеями сотен, а иногда и тысяч людей. Чиновники "рабочего фронта", разъезжая с вверенными их попечению людьми по Европе, разъясняют им, какие земли должны по праву принадлежать. Германии, как наци намерены завладеть, ими и почему немцы -- такой отсюда следует вывод -- должны поддерживать все, что делает Гитлер.

За рабочими гестапо следит особенно тщательно. Наци отлично знают, что если только недовольство и сопротивление рабочих выльется в организованные формы, от Гитлера и всей его системы ничего не останется. Тысячи людей -- руководителей рабочего класса в догитлеровские дни -- были арестованы, убиты, сосланы в концентрационные лагери. Наци удалось временно разбить рабочее движение. Малейшие попытки сопротивления среди рабочих, в особенности на военных заводах или на родственных предприятиях, искореняются с особенной беспощадностью. Постоянно приходится читать, даже в нацистских газетах, о рабочих, казненных за государственную измену, а всякое несогласие с Гитлером, как известно, считается изменой. Семья жертвы нацистского правосудия, его родственники, его товарищи по работе, если их не заключила в концентрационный лагерь или не убили, не имеют отныне покоя ни в частной жизни, ни на работе. Разгромив массовые организации, которые раньше до некоторой степени обеспечивали политические и экономические права своих членов, и создав густую сеть шпионажа и политического сыска, наци думают, что они задушили все стремления к свободе, столь ярко-дававшие себя знать в рядах рабочего класса Германии до прихода к власти Гитлера.

Разумеется, каждый наци -- фашист не только по своей идеологии и роду деятельности, но и агент национал-социалистской партии. Ему вменяется в обязанность доносить, если он заметит антифашистские настроения среди своих знакомых, в тех домах, где он бывает. Такой шпионаж -- нередкое явление и в тесном семейном кругу. Один немецкий интеллигент говорил моему отцу, что с тех пор как его сын вступил в нацистскую партию, вся семья не знает покоя. Родители боятся говорить откровенно при сыне и его друзьях, боятся, как бы их личные знакомые, бывая у них в доме, не сказали чего-нибудь при юноше. Такие же отношения существуют и между друзьями, безразлично -- мужского или женского пола.

Кроме множества наци, которые считают своим долгом быть тайными агентами нацистской партии, в каждой деревне, в каждой дачной местности, в каждом городе раскинута целая сеть платных агентов гестапо; все они где-нибудь служат и выступают в роли тайных врагов фашизма. В маленьком фабричном городке один служащий муниципалитета распустил среди рабочих слух, будто бы он сочувствует испанскому народу. Через какую-нибудь неделю, завоевав симпатии рабочих и проникнув в их дома, он составил секретное воззвание для сбора денег в пользу испанского правительства. Он успел собрать около пятидесяти, подписей, прежде чем его разоблачили и предостерегли рабочих. Но эти пятьдесят фамилий исчезли из фабричных списков и появились в списках одного концентрационного лагеря.

Число агентов гестапо, конечно, возрастает там, где имеется активное сопротивление. Например, у них особенно много провокаторов среди рабочих крупных заводов, в больших городах и среди докеров в приморских портах. Эти люди не только постоянно пристают к рабочим с разговорами о политике, но и стараются вызвать разногласия между ними. Если на заводе есть руководители рабочего движения, они прилагают все усилия, чтобы обнаружить их и их товарищей. Провокатор является, быть может, самым злостным орудием шпионажа. Например, рядовой служащий на заводе естественно недоволен долгим рабочим днем, низкой оплатой труда, все растущей дороговизной жизни, -- а все это неизбежно в условиях фашистской экономики, сколько бы наци ни занимали территорий, изобилующих сырьем и природными богатствами. И если кто-нибудь делает вид, что сочувствует ему и соглашается с ним, то он невольно делится своими мыслями и даже планами на будущее. Со временем он узнаёт, что такие сочувствующие -- опасный народ. Но самое главное заключается в том, что таким путем создается напряженная атмосфера страха и подозрений, в которой невозможны ни нормальное человеческое общение, ни доверие, ни лойяльность. Вся страна объята психозом террора.

Агенты гестапо бывают особенно активны в дни выборов. Им известно, кто в таком-то округе, городе или поселке совсем не подает голоса или подает неохотно. Агент подслушивает разговоры около урн во время выборов, а после выборов -- в ресторанах и пивных. Он вызывает людей на откровенный разговор и, если это ему удается, принимает меры, чтобы виновные как можно скорее понесли наказание. Иногда "преступников" вызывают в местный штаб наци, иногда тут же арестовывают и отправляют в лагерь, иногда хватают ночью на квартире.

Во время моего пребывания в Германии мне не раз приходилось слышать от очевидцев об одном приеме наци: агент гестапо приезжает в деревню, узнает, кто из жителей больше всего нуждается и запаздывает с уплатой налогов и партийных взносов, потом является к одному из таких бедняков и обещает ему, что с него не будут взыскивать налоги и освободят от других долговых обязательств, если он в течение двух-трех недель будет доносить о поведении своего соседа. Доведен-ный до отчаяния человек соглашается, думая, что можно будет сообщать какие-нибудь пустяки, которые не повредят его соседу, и гестапо поверит, что больше ему ничего неизвестно. Через две-три недели агент является к нему, выслушивает донесение, говорит, что вое налоги за него внесены, и опять дает поручение в том же роде. Бедняга отказывается, говоря,

что это не входило в условия, и что он и раньше согласился только потому, что у него были не уплачены налоги.

Если он отказывается наотрез, агент угрожает, что выдаст его односельчанам, разоблачит как шпиона гестапо и погубит его. Это, разумеется, только один из тех трюков, которые гестапо пускает в ход, чтобы запутать невинных людей. Если целый департамент занят обнаружением мелких признаков недовольства, а нацистская партия тратит на это большие средства и содержит огромный аппарат, то не удивительно, что в результате сотни тысяч людей попадают в концентрационные лагери. Наблюдатель может только удивляться, что недовольство и оппозиция, и в организованных формах и стихийно, все еще существуют во всех слоях населения.

Среди высших классов гестапо ведет такую же упорную и беспощадную слежку, как и среди рабочих, хотя это делается, быть может, в более утонченных формах. Но следует сказать напрямик, что где бы ни обнаружилась настоящая оппозиция, у гестапо всегда один и тот же способ для расправы с ней: ликвидация: Среди так называемых обеспеченных классов провокаторов даже больше. Профессора, художники, ученые, интеллигенты не могут уже свободно обмениваться мнениями. Мелкие торговцы и буржуазия вообще должны постоянно остерегаться подозрений и ложных доносов, опасаться продавать свои товары евреям и общаться с лицами, которые не преданы Гитлеру безраздельно. Даже члены семейства Гогенцоллернов не доверяют старым и надежным слугам и следят за каждым шагом новых.

Опыт нашей семьи с телефонами и диктафонами может послужить примером утонченной слежки, которая ведется всегда и всюду, даже среди дипломатического корпуса. В числе наших слуг не было ни одного, при ком мы могли бы говорить свободно. В течение целого года после нашего приезда в Германию, мы считали слухи о работе тайной полиции сильно преувеличенными. Но со временем мы убедились в том, что сведения о нашей частной жизни могут итти только из нашего дома. Наши письма без церемонии вскрывались на границе под предлогом, что в них могли быть вложены деньги. Даже письма со штампом посольства вскрывалась и задерживались. Когда мой отец заявил протест, немецкое министерство иностранных дал ответило, что это было чистой случайностью и пообещало наказать виновника. Впоследствии мы и сами увидели, что это было "чистой случайностью" -- письма вскрывались гораздо аккуратней, почти незаметно. Во всяком случае, нам даже не приходило в голову посылать сколько-нибудь откровенные письма не с дипломатическим курьером, хотя бы на них и был штамп посольства. Но, как я уже говорила, даже этот путь был не совсем надежен. Скорости ради наши письма отправлялись с немецким пароходом. Отец несколько раз намекал американскому министерству иностранных дел на то, что дипломатическую почту перлюстрируют и что он советует посылать ее с более надежным пароходом. Насколько мне известно, его совета не послушали. Мой знакомый, служивший в иностранном посольстве, рассказывал мне случай с двумя дипломатическими курьерами. Один из них был немец, другой -- иностранец, оба они ехали в одном направлении и везли очень важную почту. Дожидаясь поезда на вокзале, немец предложил иностранцу пойти пообедать, а он постережет в это время обе сумки! Одна немка спросила мою мать, не знает ли она, как лучше переправить секретное письмо дочери в Америку. Мать предложила ей отправить письмо через какое-нибудь иностранное посольство. Та засмеялась и сказала, что это не годится, ей нужен более надежный путь.

Тиргартен, этот красивый старинный парк в центре Берлина, использовался не только для катания верхом, демонстрации туалетов, воскресных пикников и прогулок с собачками, но и для тайных переговоров между дипломатами и чиновниками, которые не считали удобным вести эти переговоры у себя дома или на службе. Мой отец прогуливался там с другими послами, пока у них не явилось подозрение, что за ними следят и в этой чудесной романтической обстановке.

Разумеется, за русским и французским посольствами следили не менее тщательно, чем за американским и английским. Мне говорили, что шпионы расставлены и на улице перед посольским особняком, и в самом доме, для того, чтобы доносить обо всех посетителях, о количестве машин, о продолжительности визитов, наравне с более важными делами. Несколько раз следили и за мной, когда я выходила из посольства, и я с большим удовольствием заводила мою "тень" в самые неинтересные и нелепые места.

Мы с братом, в общем, относились к такому положению достаточно серьезно. Но иногда ваше давно утраченное чувство юмора прорывалось, и мы начинали разговаривать с друзьями (разумеется, не немцами) на тарабарском, очень грозно звучавшем языке. Мы знали, что каждое наше слово тщательно записывают на пластинки, и надеялись, что расшифровка наших "разговоров" задаст хорошую работу наци. Сознаюсь, такое отношение очень не серьезно, но оно помогало выносить ужасный гнет, к которому мы так и не в состоянии были привыкнуть.

Когда мой знакомый, имевший связи б нацистских кругах, звонил мне по телефону, он каждый раз называл другую фамилию, и мы заранее вырабатывали условный язык, чтобы наш разговор о месте н времени встречи нельзя было подслушать по телефону. Мы оба знали, что все посольства находятся на подозрении, и что в особенности тщательно следят за американским посольством, так как отрицательное отношение моего отца к фашистской диктатуре было известно.

Хотя мы были убеждены, что диктафоны установлены у нас в доме -- быть может, до нашего приезда или во время нашего отсутствия -- мы иногда разговаривали в тех комнатах, где не было телефона. Один из моих знакомых отказывался разговаривать даже на террасе, выстроенной целиком из стекла и черепицы, где негде было бы спрятать провода.

Совершенно невозможно передать на бумаге, до чего доводила человека эта система шпионажа. Хотя мы пользовались привилегией экстерриториальности и знали, что немцы не посмеют причинить нам особые неприятности, что бы мы ни говорили, все же наши семейные беседы носили такой натянутый и стесненный характер, что мы совершенно перестали походить на нормальную американскую семью. Когда нам нужно было что-нибудь сказать, мы сначала заглядывали и во все углы и за двери, и говорили шопотом, остерегаясь диктафона. Одна из моих приятельниц, очень милая немка, ненавидевшая нацистский террор, иногда таинственно уводила меня в ванную -- где тоже трудно спрятать провода -- и едва слышным шопотом рассказывала какую-нибудь сенсационную новость. И такую жизнь вынуждена была вести четыре года средняя американская семья в условиях фашистской диктатуры!

Мы боялись не только за себя,-- ибо, разумно это или нет, мы все же опасались и за собственную жизнь,-- но и за людей, которых мы принимали у себя, и за тех, которые служили нам источником информации.

Если такая атмосфера существовала в доме представителя одной из самых свободных стран мира, то можно себе представить, как невыносимо мучительно жилось в доме какого-нибудь свободолюбивого немца. Даже теперь, через годы после отъезда из Германии, я никак не могу отучиться от прежних привычек и нередко бессознательно слежу за прислугой и понижаю голос, если собираюсь говорить откровенно. Подозрительность и боязливость укоренились в нас настолько глубоко и. нервная система перенесла такое напряжение, что понадобится много лет на те, чтобы забыть об этих мучительных переживаниях.

Нет сомнения, что среди германского народа существуют организованные формы оппозиции, и это показывает, что человеческая смелость и вера в свою правоту проходят невредимыми и через такие испытания.

Коммунистическая партия, получившая около шести миллионов голосов, когда Гитлер пришел к власти, теперь полностью реорганизована. Разумеется, не вое эти шесть миллионов -- коммунисты, тем не менее, это очень сильная партия. Все вожди, не успевшие скрыться, были расстреляны Гитлером или сидят в тюрьме. Старое руководство уничтожено, и на его место стало новое, которому приходится держаться очень осторожно. Ячейки компартии имеются на каждом германском заводе, в каждом германском городе; они являются самой активной, организованной и боевой политической оппозицией, имеющей определенную программу.

Часто приходится слышать о забастовках -- о них никогда не пишут в немецких газетах. Иногда эти забастовки кончаются победой, и нацистские профсоюзные главари бывают вынуждены удовлетворить требования рабочих, но чаще забастовки пресекаются в самом начале, и с забастовщиками жестоко расправляются тут же на месте. Общая тактика всех политических группировок, враждебных фашизму, сводится к тому, чтобы проникнуть в ряды наци и, если возможно, привлечь их на свою сторону или добиться назначения на важные посты опытных и смелых людей, на преданность которых можно рассчитывать. Я знаю во многих министерствах чиновников, настроенных враждебно по отношению к нацистскому правительству. То же относится и к рабочему населению.

Еще в Германии я слышала о двух политических организациях, которые вели антифашистскую пропаганду путем распространения литературы. Эта литература скрывается под безобидными обложками, под заголовками новых фашистских романов и трактатов, и даже несколько первых страничек соответствуют заглавию. В середину вкладывается другой печатный материал, набранный мелким шрифтом. Формат очень небольшой и, удобный, рассчитан на то, чтобы один экземпляр могли прочитать десять-двадцать рабочих. Тысячи таких книжечек, брошюр и листовок циркулируют по всей Германии; их переправляют из-за границы, но многое нелегально издается и в Германии. Тех, у кого находят такую литературу, карают очень сурово, и можно себе представить, сколько нужно отваги и пламенной энергии для того, чтобы читать и распространять эги книги.

С год или два в Германии работала подпольная радиостанция. Когда наци в конце концов разыскали ее, то вое радисты были расстреляны. Вскоре после этого радиостанция возобновила свою работу. Говорили, что она помещается на грузовике. Народ в Германии мог слушать ее передачи, и слушали очень многие, но sa это арестовывали и сажали в тюрьму. Немцам было запрещено слушать передача из России, и наци всячески старались их заглушить. Однако, имея хороший приемник, можно было довольно явственно улавливать эти передачи и принимать их на короткой волне. Хотя риск был очень велик, мне известно, что многие немцы -- а рядовые обыватели, и важные лица -- постоянно настраивали свои приемники на Москву, частью из любопытства, частью из все возрастающего сочувствия. Такие приемники стоили очень дорого, и потому рабочие не могли слушать Москву. Однако те немцы, которые не в состоянии были покупать дорогие приемники, начали делать свои собственные, дешевые и маленькие, но помогающие им сообщаться с внешним миром.

Всякая весть из внешнего мира желанна, как свежее веяние свободы, и многие готовы итти на любой риск и пожертвовать многим, лишь бы узнать хоть крупицу правды.

Распространение слухов -- испытанный прием, который с момента прихода Гитлера к власти пускается в ход во всех случаях для дискредитации внешней и внутренней политики Гитлера и противодействия ей. Иногда эта слухи принимают форму анекдота, иногда это просто факты, передаваемые как они есть, в противовес так называемой "правде" Гитлера.

Ось Берлин -- Рим никогда не пользовалась популярностью среди немецкого народа. Люди не понимали, почему Гитлер возвеличивает Муссолини и итальянцев, которые, во-первых, выступали против Германии в мировой войне и, во-вторых, несомненно относятся к низшей расе, согласно фантастической расовой теории Гитлера. Анекдоты на эту тему есть и забавные (где каламбур построен на слове "ось" -- ржавая, скрипучая или сломанная) и серьезные.

Эти слухи и анекдоты, пагубные для Гитлера и разоблачающие такие "благотворительные" затей, как "зимняя помощь" (фонд, который тратится неизвестно на что), высмеивающие Геринга и Геббельса, сеющие недовольство голодным пайком и другими экономическими и политическими условиями в Германии, расходятся по всей стране, от низов и до верхов, от человека к человеку, и вся страна охвачена имл, как пожаром.

В церковных кругах наци ведут преследования с таким же ожесточением, как и среди рабочих. Наци не только пытаются уничтожить католическую церковь, но и неоднократно покушались на протестантскую церковь. Стоит только назвать нашумевшее на весь мир дело пастора Нимеллера. Здесь опять-таки наци пренебрегли общественным мнением и осмелились арестовать одного из лучших проповедников в стране. Немец по происхождению, участвовавший в мировой войне и получивший отличие, он не был связан ни одной из оппозиционных политических группировок. Но и того, что он свободно высказывался с кафедры, хотя бы и не на политические темы, было достаточно, чтобы его обвинили в государственной измене. Протестантская церковь, несмотря на ее необычайную жизнеспособность и наличие в ее рядах исключительно отважных людей, (вероятно, будет ликвидирована Гитлером. Протестантской церкви еще не приходилось выносить такой жестокой атаки, имеющей целью полное уничтожение протестантизма и религиозных принципов, на которых он базируется. На место протестантской церкви хотят поставить церковь "немецких христиан", основанную на фантастических обрядах и варварских повериях и легендах.

Совершенно ясно, что если нацисты неуклонно проводят такую политику по отношению к протестантской церкви, то в отношении католической они успокоятся только тогда, когда она будет либо стерта с лица земли, либо подчинена государству до такой степени, что ее нельзя будет даже назвать католической. Католики, с точки зрения Гитлера, гораздо опаснее протестантов --не только потому, что около трети немецкого народа родилось католиками, но и потому, что католическая церковь берет на себя заботу о воспитании юношества. Поэтому Гитлер закрыл все католические школы и заявил самым категорическим образом, что только государство -- нацистское государство -- имеет право воспитывать юношество и распоряжаться им. Власть католической церкви над католиками -- молодежью и взрослыми -- вошла в анналы истории. Гитлер, сам родившийся католиком, решил перестроить все это заново, причем житейским и политическим запросам народа должно служить государственное воспитание, а мифические Тор и Валгалла и культ германских героев -- его духовным запросам. Становится все более очевидно, что католическая церковь должна немедленно принять какое-нибудь определенное решение: если она сдастся, она погибнет или будет реорганизована в духе, угодном нацистам. Разумеется, большинство бесхитростно верующих католиков едва ли согласится принести свою церковь и свою веру в жертву Адольфу Гитлеру.

Гитлер беспощаден в жестоких гонениях на сановников церкви. Ежедневно читаешь об арестах священников -- обычно их без всяких доказательств обвиняют в предательстве или каком-нибудь мошенничестве. Нередко иностранная печать сообщает о казнях этих священников или о заключении их в концентрационный лагерь. С каждым днем к церкви применяются все более жестокие меры ограничения. Но среди католиков, как и среди протестантов, есть героические люди, -- и священники и частные лица, -- которые требуют осуществления своих прав на свободу. Бывают даже тайные собрания католических священников и протестантских пасторов, где они вырабатывают программу совместных действий.

Женщины, как правило, не подвергаются жестоким насилиям, если они не еврейки, не коммунистки, или тем или иным образом не являются врагами Гитлера, не они морально, интеллектуально и эмоционально обречены на уничтожение. До прихода Гитлера к власти немецкие женщины начинали освобождаться от господства мужчины и уже представляли собой продуктивный, проникнутый самоуважением элемент общества. Из их рядов выходили руководители и организаторы во всех областях жизни, и они начинали объединяться в духе деятельного, спокойного и уверенного феминизма.

Они участвовали в движениях молодежи, входили в молодежные организации, которыми нацисты завладели немедленно после захвата Гитлером власти. Если там оказывались женщины, возглавлявшие какое-нибудь движение или оппозицию, с ними немедленно и быстро расправлялись. Немецкие женщины переживают двойную трагедию: они принадлежат к двум поколениям -- в одном из них, в результате мировой войны, ряды мужчин сократились на 10 процентов, другое произвело на свет сравнительно малое количество детей. В силу этого как в одном, так и в другом поколении нехватает мужчин, что противоречит обещаниям нацистов, сулившим женщинам рай на земле, если они откажутся от всякой общественной деятельности и вернутся к домашнему очагу и к пеленкам.

Молодые женщины и девушки, обращенные в нацистскую веру, вступили в различные женские организации, надели форму и замаршировали, подчиняясь общему духу гитлеровской Германии. Девочки с десятилетнего возраста включаются в организации, где их учат только двум вещам -- заботиться о своем теле так, чтобы они могли родить детей столько, сколько требуется государству, и быть верными национал-социализму. Неудивительно, что мы видим теперь молодое поколение женщин, в такой же мере чуждое духовной жизни, как и мужчины, и всецело подчиненное мужчинам и фюреру.

Хотя нацисты из-за недостатка мужчин вынуждены признать, что не все женщины могут вступать в брак, даже если бы все мужчины-немцы стремились к этому -- чего на самом деле нет,-- они ежегодно выпускают крупные брачные займы, под которые лица, вступающие в брак, могут получать ссуды от государства с долгосрочной выплатой, от которой они освобождаются совершенно, как только родят достаточное количество детей. Противозачаточные меры преследуются и фактически воспрещены.

Однако, несмотря на все эти поощрения, статистика браков и рождаемости в Германии все еще не удовлетворяет Гитлера. Хотя женщинам запрещается пользоваться своим интеллектом, все дороги для них закрыты, руководительницы женского движения преследуются, подвергаются всяческим издевательствам и не имеют доступа ни к какого рода деятельности, все же существуют миллионы женщин, которые вынуждены зарабатывать себе на пропитание таким же тяжелым трудом, как и их мужья. С горчайшей иронией относятся они к исступленным требованиям Гитлера родить как можно больше детей. Материальные льготы, предоставляемые им, могут, в лучшем случае, облегчить несколько первых месяцев ухода за ребенком, а затем им приходится выжимать последние гроши из своих кошельков на расходы питания, крова и дальнейшего ухода за детьми.

Женщины вынуждены работать за гораздо более низкую оплату, чем мужчины. Их принимают иа работу или увольняют по мере надобности.

Большинство женщин из среды мелкой буржуазии и из рабочего класса, вопреки обещаниям о "чисто-женской работе", вынуждено попрежнему заниматься тяжелым трудом после того, как их заставили иступить в брак и родить детей, не считаясь с тем, имеют ли они на это средства или нет. Страна, которой требуется только одно,-- иметь как можно больше солдат и граждан, неизбежно превращает своих женщин в бессловесную тварь, в примитивную самку. Несмотря на то, что Гитлер и прочие нацисты вечно вопят о Volk ohne Raum {Народ без пространства (нем.).}. они приказывают своим мужчинам и женщинам родить как можно больше детей. Это несомненно является еще одним доказательством основной экономической непоследовательности нацизма и ясно показывает всему миру, что Германия одержима безумной идеей мировой экспансии, которая по своим масштабам может сравниться только с ее идеей истребления человечества.

Гитлер и его клика неоднократно заявляли: "Либерализм выставляет много пунктов, касающихся равноправия женщин. Программа нацистов содержит только один: деторождение. В то время как мужчина совершает высочайший акт самопожертвования на поле боя, женщина вступает в этот высочайший бой за свою страну, когда она дает жизнь ребенку"; или: "На женщину в жизни народа возлагается великий долг: забота о мужчине, его душе, теле и духе. Назначение женщины -- заботиться о семейном очаге, о всех жизненных нуждах мужчины с первой до последней минуты его существования..." И наконец: "Новая политическая действительность складывается таким образом, что немецкая женщина отныне будет жить в государстве, созданном и возглавляемом духом мужчины, в государстве... лишенном всякого парламентаризма и раз-навсегда установленном, на существование которого... она не будет иметь непосредственного влияния, как это было раньше..."

Таким образом женщины лишены всех, прав, за исключением права деторождения и тяжкого труда. Им не разрешается принимать участие в политической жизни -- фактически Гитлер намерен лишить их: права голоса. Они лишены возможности образования, возможности проявить себя. Всякая карьера, всякая профессия закрыта для них. Они могут называть себя женщинами только лишь в том случае, если они всецело как физически, так и интеллектуально подчиняются желаниям и нуждам мужчин. Дух женщины должен быть укрощен, интеллект атрофирован, всеми чувствами они должны быть преданы наци; они должны систематически беременеть, быть сильными физически, образцовыми матерями, рабынями и слугами в своем доме и государстве. Прислужница мужского труда и физических желаний мужчины, нужная государству для автоматического продолжения рода, она поистине отброшена назад на целые века, в те времена, когда женщин продавали и покупали как скот, ценя только их здоровое тело и бессловесную покорность. Пройдет много лет, прежде чем немецкая женщина сможет снова поднять голову и почувствовать себя человеком. Нацизм -- это темная пропасть, которая поглощает женское достоинство, свободу и будущее.

От немецкого искусства и науки не осталось ничего, до такой степени разрушительны оказались последствия режима диктатуры и террора. Перед приходом Гитлера к власти многие писатели бежали из Германии со своими семьями, бросив все свое имущество. Позднее те, кто не успел выбраться, были брошены в тюрьмы, многие замучены до смерти, как, например, Эрих Мюзам, или отправлены в концентрационные лагери. Среди них были писатели пацифисты, люди либеральных или социал-демократических убеждений, евреи и марксисты, или люди, так или иначе враждебные правлению изувера Гитлера. И кончилось тем, что в Германии не осталось ни одного крупного писателя, за исключением довольно талантливого Фаллады и старика Гауптмана. Те, которые каким-то чудом не попали под тяжелый кулак Гитлера, вынуждены молчать или должны писать книги, которые удовлетворяют цензуру и одобряются министерством пропаганды.

Театр и кино, лишившиеся всех своих талантливых деятелей-евреев, превратились в нечто крайне заурядное по сравнению с прежним блеском. Само собой разумеется, что все артисты и артистки должны удовлетворять вкусам нацистов. Они должны быть арийцами и соответствовать нацистским идеалам. Они должны выступать в пьесах, которые одобрены или написаны -- если это современные пьесы -- нацистами, а руководить театром должны соответствующие лица. Время от времени на сцене воскрешаются кое-какие старые пьесы -- немецкие классические пьесы, написанные арийцами и прославляющие историю Германии, и иногда Шекспир. Одна из таких пьес была запрещена в Берлине после бурных аплодисментов аудитории во время читки монолога, восхваляющего свободу человека. Большей частью театральный сезон в Берлине так убог, что публика только издевается над каждой премьерой. В современном немецком театре не осталось и следа от того блеска и новизны, которые были присущи ему в дни Рейнгардта.

В кино положение даже еще хуже, если это возможно. Немецкая кинокомедия -- это в лучшем случае тяжелая, сентиментальная, труднопереваримая стряпня. Чувство юмора никогда не являлось отличительной чертой немцев, а при нацизме, который изгоняет малейшие проблески юмора, это особенно дает себя чувствовать. Кинофильмы более серьезного характера так скучны и до такой степени переполнены (Восхвалением нацизма и немецких национальных добродетелей, что достаточно посмотреть одну из них, чтобы проникнуться чувством невыносимой скуки. Это поистине трагично, если припомнить, что немецкое кино до Гитлера славилось на весь мир своими смелыми исканиями и художественным исполнением.

Можно было бы предположить, что нацисты, отдавая себе отчет в низком качестве своих картин и упадке театра, попытаются импортировать хорошие заграничные картины. Однако, напротив, те же самые правила и требования распространяются на все картины. Чарли Чаплин запрещен в Германии потому, что он еврей, так же обстоит дело с братьями Маркс и многими другими, как комическими, так и драматическими, американскими кинозвездами. Когда-то немцы носились с Сильвией Сидней. Рекламы с ее изображением красовались на Курфюрстендам, ее фотографии появлялись во всех газетах. На грех какой-то любознательный молодой человек обнаружил, что она еврейка, и с этого времени Сильвия Сидней бойкотируется в Германии. Германская цензура ограничивает импорт не только с точки зрения национальности актеров, но и характера картин. Тем не менее, всякий раз, когда какая-нибудь заграничная картина попадает на экран, она обычно на целые недели, а то и месяцы переживает местную продукцию.

Большинство крупных немецких дирижеров и композиторов изгнано из Германии или покинуло страну по собственному желанию.

Само собой разумеется, что всякого рода джазы внушают Гитлеру отвращение и страх. Только немногие ночные клубы позволяют себе давать выступление джазов, и джазы эти очень низкого качества. Гитлер разрешает двум-трем таким заведениям существовать в Берлине ради иностранцев и дипломатов, которые живут или приезжают в столицу Германии,-- иностранцев, которые широко пополняют казну нацистов. Но разрешение это дано очень неохотно и может быть взято обратно в любой момент.

Фрицу Крейслеру, венцу с мировой известностью, запрещено выступать в Германии, хотя он и живет там со своей женой американкой. Возможно, что нацисты учуяли каплю еврейской крови в нем или в его жене -- может быть, он высказывался когда-нибудь против Гитлера.

Кое-кто из "зарубежных музыкантов еще приезжает в Германию, но многие, даже не будучи евреями, не желают ступить ногой в страну нацистов, как, например, Тосканини.

Разумеется, в области живописи, скульптуры и архитектуры наблюдается то же унылое бесплодие. Гитлер и в частных разговорах, и гласно заявлял, что он не допустит никаких этих "новшеств". На Мюнхенской художественной выставке s 1937 году он со своими друзьями собрал то, что, по их мнению, считалось лучшими образцами немецкого искусства. Общее впечатление от этой выставки -- будто стоишь перед раскрашенными фотографиями. Многие исключительно талантливые художники были внесены в черный список. При таком отношении к искусству Гитлер, если судить по его отбору на Мюнхенской выставке, должен был бы выкинуть и таких художников, как Сезанн, Ренуар, Ван-Гог, Гоген и большинство живописцев великой французской современной школы, единственной школы, которая на протяжении столетий произвела настоящую революцию в искусстве. Всех этих гениев он бросил бы в мусорную яму.

Гитлер так же остро, как современную живопись, ненавидит и современную архитектуру. Всякий раз, когда проектируется постройка нового здания, автор и его проекты проходят строжайшую цензуру нацистов. Все вновь построенные партийные учреждения являют собой образец того, что Гитлер считает искусством. Их можно видеть по всей Германии и в особенности в Мюнхене, где, так сказать, на пепелище старого Мюнхена вырос новый нацистский город.

Несомненно, что диктатура личных вкусов Гитлера в области искусства окажется такой же жестокой и беспощадной, как во всех других, тем более, что он считает себя особенно компетентным в этой области, а также и потому, что некогда он был лишен возможности проявить свой "гений". Теперь он является властителем, которого никто не может остановить, он сам может выбирать род искусства, который должен существовать в Германии, и даже сам берется обсуждать проекты зданий.

Поэтому нет ничего удивительного, что он беспощадно подавляет всякое художественное дарование, не отвечающее его вкусам. Художнику труднее выразить в своем искусстве какой-нибудь протест против Гитлера, чем писателю. Он не может внести неуловимый сарказм в постройку здания, или написать картину, которая при внимательном анализе оборачивалась бы протестом.

Модный скульптор современной Германии -- это некий скандинавец Торак. Он делал бюсты многих великих, или так называемых великих, людей. Его работы отличаются чудовищно тяжелым стилем. Гитлер любит его, потому что независимо от того, какую бы голову ни лепил Торак, он всегда придает ей черты животной силы, мощи, бьющей через край жизненной энергии, соответствует это оригиналу или нет. Как-то он сказал мне, что работа над бюстом Гитлера, который ему заказан, будет трудным делом. Прошлым летом его посылали в Берлин устраивать берлинскую выставку. Перед зданием выставки была изображена группа мужчин и женщин, которые просто ошеломляли зрителя своей грубой, животной мощью. Головы их были наподобие горошины в увеличенном размере, а тела -- огромные обтесанные глыбы камня, представляющие собой синтез тевтонской красоты.

Состояние немецких университетов хорошо известно всему миру. В то время как мой брат заканчивал свой курс в Берлине, три лучших немецких историка были сняты со своих постов или ушли сами. Со времени прихода Гитлера к власти, в Америку и Англию направлялся непрерывный поток эмигрантов интеллигентов. Приятно сознавать, что мы так много выиграли от диктатуры нацистов, но для немецкой молодежи это трагедия. В Германии теперь не осталось ни одного университета, который мог бы достойно называться этим именем. Все они превратились в учреждения пропаганды нацизма. Число студентов сократилось, в особенности число учащихся женщин,-- они составляют сейчас максимум 10 процентов всего состава учащихся. История, не говоря уже о прочих примыкающих областях науки, преподносится исключительно с нацистской расовой точки зрения. Ректоры университетов назначаются преимущественно из нацистов. Профессора должны приносить присягу верности режиму. Входя в аудиторию и покидая ее, они должны произносить "Хайль Гитлер". Разумеется, современная история, начиная с мировой войны по настоящее время, должна трактоваться с величайшей осторожностью. Штреземан и Веймарская республика, все государственные лица и крупные фигуры демократической эры или вовсе не упоминаются, или всячески поносятся. Нет возможности вести настоящие исследования ни в одной области, которая задевает какие-либо нацистские теории. А такие теории существуют и господствуют в любой области, от антропологии вплоть до английской литературы. Тысячи профессоров, в число которых, разумеется, входят и евреи, эмигрировали в другие страны. Сотни других были уволены или отстранены. Многие были прикончены втихомолку. И бесчисленное количество людей науки вынуждено к молчанию под угрозой лишиться жизни и свободы.

Молодежь не поощряют итти в университет; много других дорог открыто для молодых мужчин и женщин, принявших нацистскую веру. Если они не выражают желания итти в армию или на нацистскую работу, а упорствуют в своем стремлении получить университетское образование, их заставляют пройти год обучения в трудовых лагерях. Здесь они занимаются сельскохозяйственным трудом, и их пичкают нацистской пропагандой. После этой суровой практики им разрешается поступить в университет, причем отбирается ограниченное количество, и отбор этот делают сами нацисты или их агенты в университете. Затем они должны провозглашать "Хайль Гитлер" и жить и думать согласно стандарту наци. Гитлер считает, что если его план воспитания применять от самой колыбели, то не имеет значения, на какие истины студент может случайно набрести в университете. К тому времени он будет настолько пропитан идеями наци, так прочно воспримет их мировоззрение, что ничто другое не сможет оказать на него влияние.

Мускулы, а не мозги -- вот что является конечной целью университетского обучения как для юношей, так и для девушек. Если учащийся обнаруживает способности к спорту или к военной выучке, если он вызубрил наизусть символ нацистской веры, если он показал себя дисциплинированным солдатом и способным членом партии, то для нацистов не имеет значения, приобрел он какие-нибудь знания или нет. По правде сказать, люди интеллектуального склада подвергаются таким насмешкам, к ним относятся с таким презрением и ненавистью, что лучше уж студенту не проявлять своих интеллектуальных качеств и той любознательности и способности объективно мыслить, которая так ценится и поощряется в наших университетах. Если студент желает стать педагогом, он опять-таки должен пройти строгую проверку, должен показать себя верным приверженцем нацистской идеологии, являть собой как в физическом, так и в умственном отношении безупречный образец высшей северной расы.

Все области практической и теоретической мысли подчинены вопросам военной науки. Все дарования направлены на усовершенствование военной машины, включая и средства химической войны.

Так в искусство, в науку, во все специальности, в общую интеллектуальную культурную жизнь нацисты повсюду вносят разрушение, и немало десятилетий должно пройти, прежде чем это удастся восстановить. Блеск прошлого, те неоценимые вклады, которые Германия внесла в мировую культуру, ныне подменены пропагандой и техникой мракобесия, усовершенствованной системой обеспложивания, лживыми баснями и садизмом, на которые все страны мира, за исключением Италии и Японии, смотрят с ужасом.

Мой отец был так ошеломлен и подавлен упадком немецкой культуры, которую он знал, будучи студентом в Лейпциге, что его охватывал ужас при одном проезде через какой-нибудь университетский город. Он надеялся, что его объективные, критически широкообъемлющие лекции смогут пробудить уснувшие стремления и идеалы его аудитории. Несколько раз, перед тем как выступить в каком-нибудь германском университетском городе, он осторожно давал понять, чтобы ему не предлагали никакой ученой степени. Я уверена, что при других обстоятельствах, ничто не могло бы доставить ему большей радости, чем почетная ученая степень, полученная от германского университета, который он посещал, будучи студентом; но он вынужден был бы отказаться принять эту степень, если бы она была предложена ему при гитлеровском режиме.

Уничтожение свободы как в частной, так и в общественной жизни немецкого народа превратило Германию в страну, в которой могут жить только фанатики или люди, поставившие себе целью вырождение человечества. Немало книг написано о жизни в концентрационных лагерях, об истреблении еврейского народа, о беспощадном преследовании всех, кто не выражает полного сочувствия Гитлеру. Однако память человеческая коротка, и мы, невидимому, приучаемся мириться не только с чудовищностью бомбардировки мирных городов и злодейскими способами современной войны, но также и с чудовищным, немыслимым жертвоприношением человеческих жизней в кипящем котле гитлеровского человеконенавистничества. Я никогда не смогу забыть то, что я знаю о немецких концентрационных лагерях, потому что я не раз встречалась, и в Германии, и за ее пределами, с людьми, которые в течение многих месяцев или лет терпели невыносимые мучения и переживали муки ада в этих зловонных ямах. Когда я чуть ли не каждый день читаю в газетах о новых казнях, новых арестах, новых насилиях, новых допросах секретной полиции, я всякий раз снова испытываю ужас, мучение и жалость и чувство нестерпимого негодования.

Хотя всем хорошо известно, что приходится переживать заключенным в концентрационных лагерях, многие все же склонны думать, что люди, которые рассказывают об этом, стремятся внушить ненависть к режиму или произвести впечатление. Я знаю, что рассказы эти правдивы. Мне приходилось жить с людьми, которые отбыли свой срок в чистилище и видели, как другие несли эту кару. Кое-кому удалось бежать. Некоторые были выпущены на свободу после того, как их духовные и физические силы были сломлены. Многие были свидетелями того, как их друзей замучили насмерть или убили. Люди, с которыми мне приходилось разговаривать, были социалисты,-- художники, писатели,-- абсолютно невинные в тех преступлениях, в которых их обвиняли. Читатель должен понять, что я должна быть крайне осторожной, рассказывая об этом, что я лишена возможности приводить какие-либо источники, потому что кое-кто из этих людей, их друзья и родственники, и посейчас еще живут в Германии.

Мне приходилось встречаться в Берлине и позднее в Европе с одним молодым человеком, который теперь эмигрировал за границу. Это был подающий надежды писатель, довольно ядовитый сатирик, абсолютно безвредный с политической точки зрения, одаренный и обаятельный. Однажды ночью в его квартиру ворвалась секретная полиция, произвела обыск и нашла у него "коричневую книгу гитлеровского террора", которую его приятель забыл у него накануне. Его заключили в тюрьму Колумбия, худшую из политических тюрем Германии. Здесь его продержали несколько месяцев, прежде чем отправили в концентрационный лагерь. За преступление, в котором он был неповинен, его били по ногам дубинкой, утыканной гвоздями. Ноги у него распухли, началось гангренозное воспаление, и он едва избег ампутации. Теперь, спустя два года, он все еще ходит как калека и время от времени вынужден ложиться в больницу, потому что ноги его распухают и приходится выкачивать гной. Во время его пребывания в первой тюрьме, его поставили в шеренгу с другими заключенными для осмотра, и тюремщики издевались над ними. Ему задавали вопросы, на которые он пытался отвечать спокойно. Тюремщики плевали ему в лицо. Тогда он решил не отвечать вовсе. Следствием этого "наглого" молчания было то, что ему стали запихивать в глотку зажженные папиросы. Он рассказывал, что это обычное обхождение с заключенными. Он рассказывал еще, что его и других его товарищей по заключению заставили стать на колени и открыть рот, и караульные мочились им в рот.

Один студент, с которым я встречалась в первый год пребывания в Берлине, был на подозрении -- у него нашли запретную литературу. Он был отправлен в концентрационный лагерь, где прошел через все стадии ужасов и мучений. Его ежедневно били деревянными палками по голове, избивали резиновой дубинкой, свинчаткой. Он представлял собой сплошную кровавую массу, и рубцы от ран остались у него навсегда. Нацисты лечили его тем, что вливали иод в открытые раны. Его и его товарищей по камере в течение первых недель заключения будили ночью через каждые десять минут, заставляли стоять навытяжку, в то время, как караульные светили им фонарями в лицо и делали вид, что производят проверку. По истечении этих недель они превратились в физических и психических калек, потеряли способность спать ночью, а днем их выгоняли на непосильную работу. Однажды караульные -- обычно выбираемые из штурмовиков, завоевавших себе репутацию свирепостью, преданностью фашизму и садизмом -- заставили его встать, обвели мелом место, на котором он стоял, и продержали его так два или три дня. Когда он пытался сойти с места, его беспощадно били. К концу этого времени ноги его так распухли, что он не мог ни ступать, ни двигать ими.

Один известный поэт, пожилой еврей, слывший пацифистом, но отнюдь не интересовавшийся политическими партиями и движениями, был заключен в тюрьму одновременно со своим другом. Этот друг рассказывал мне чудовищные вещи о тех садистских пытках, которым подвергался этот болезненный, кроткий старый человек. Однажды ночью его, в присутствии других заключенных, заставили раздеться донага. Тюремщики подожгли ему волосы на теле. Когда он начал слишком громко кричать от боли, они вылили на него ведро с мочей, чтобы погасить огонь. Другой раз его снова заставили раздеться донага и заставили танцовать на столе среди горящих свечей и ведер с человеческими экскрементами под какой-то разнузданный плясовой мотив. После нескольких часов этого унизительного представления он изнемог и упал, опрокинув на себя ведро. Этот мужественный человек говорил своему другу, что он будет терпеть эти пытки до конца, что он иг" исполнит желания наци, которые жаждут его смерти. Если он умрет, пусть его семья и друзья знают, что его убили нацисты. Спустя несколько месяцев его труп, покрытый рубцами, язвами, кровоподтеками, нашли висящим на веревке в камере. Нацисты объявили, что он покончил самоубийством.

Большинство заключенных, мужчин и женщин, заставляют чистить уборные голыми руками, при этом им говорится, что если они хотят есть чистыми руками, то они могут облизать их. Одного молодого антифашистского профессора заставляли неоднократно прикладываться к раскаленной докрасна печке. Нет числа пыткам, которым ежедневно подвергаются заключенные. Рассказы о них вызывают ужас и тошноту. Уголовные преступники не подвергаются таким издевательствам. Это удел политических заключенных, на них сосредоточивается вся злобная мстительность и садистское извращение фашистов. Многие сотни тысяч -- это устарелая цифра -- немецких мужчин и женщин, которые жили в этих концентрационных лагерях или все еще "живут" в них, запомнят это на всю жизнь. Большинство из них, хотя они, может быть, и разбиты физически, не утратило мужества. Они ведут борьбу, сидя в заключении в концентрационных лагерях, перенося пытки, с которыми ничто не может сравниться,-- они ведут борьбу и сейчас, молча и объединившись. Они представляют собой армию людей, пылающих ненавистию и местью, которые ждут дня возмездия.

Хотя, как я уже говорила ранее, я умышленно избегала подчеркивать эту область фашистского террора, я разделяю со всем цивилизованным миром чувство возмущения, которое я испытываю тем глубже и острее, что мне лично приходилось встречаться со многими жертвами этих гнусных жестокостей. Случаи, которые я описывала, это то, что мне рассказывали сами потерпевшие. Чуть ли не каждый день мне приходится слышать и читать о фашистских насилиях, о преследованиях, которым подвергаются люди, оказывающие малейшее сопротивление. В каждой европейской и американской газете за пределами Германии вы найдете подробные и подлинные рассказы о концентрационных лагерях, о той смерти заживо, на которую обречены заключенные. Люди любой национальности, любых убеждений и религии замучиваются до того, что теряют человеческий облик. Мужчин и женщин избивают до смерти, расстреливают "при попытке к бегству", доводят до самоубийства, а иногда дают ложные сведения о том, что они покончили самоубийством, подвергают их неслыханным по изобретательности пыткам, которым разум человеческий отказывается верить. Половые преступления самого чудовищного характера практикуются тюремщиками в концентрационных лагерях. Самые низменные, самые садистские и разрушительные инстинкты превозносятся в этой стране, которая с приходом Гитлера потеряла право стоять в рядах цивилизованных народов. Я считаю, что ужас гитлеровского режима можно сравнить только с глубокой темной первобытностью самых диких племен и с самыми страшными годами инквизиции при Торквемаде.

Зимой 1937 года мы вернулись домой; вся наша семья, все мы остались живы после этих ужасных переживаний, но нельзя представить себе более тяжелого испытания для нашего здоровья, сердца, нервов и душевного состояния. Спустя четыре месяца моя мать умерла, а я поставила себе целью описать чистилище, из которого мы вышли.

Здоровье моей матери так пострадало от всех ужасов берлинской жизни, что его уже нельзя было восстановить. Через две-три недели все то нервное напряжение, в котором она так долго жила, сказалось на ее сердце. Она не могла выдержать внезапного перехода от того противоестественного существования, которое ей приходилось вести, к нормальной обстановке. Ее силы, ее нервы так истощились за эти годы, что она уже не могла бороться с болезнью. Весной 1938 года она скончалась внезапно от разрыва сердца.

Мой отец, пользуясь своим влиянием, после возвращения на родину поднял борьбу против фашизма в Америке, а мой брат и я дали молчаливый обет бороться всеми силами против фашизма в Европе и препятствовать его возникновению в Америке.

Жизнь в США, после того как мы в течение пяти лет терпели диктатуру в Германии, казалась нам многообещающей и радостной. Нам просто не верилось, что мы снова можем свободно разговаривать, думать и писать как хочется. Но мы теперь имели возможность смотреть на американскую жизнь более трезво и сравнить ее с тюрьмой, из которой мы только что вырвались. Мы встречались и разговаривали с мужчинами и женщинами из высших финансовых кругов общества, и они откровенно одобряли Гитлера и его методы. Нам приходилось слышать t высказывания о том, что Америке нужен сильный человек, который способен защитить капитал и обуздать рабочего. Мы с изумлением слушали разглагольствования изоляционистов, которые не могут не видеть, как явно сказывается влияние фашизма в реакционном движении в Америке, Канаде, Южной Америке и во всем мире.

Мы были свидетелями захвата Австрии, раздела Чехословакии, беспримерного массового уничтожения евреев.

Если мы не будем поддерживать Рузвельта и его методы управления, если мы не будем поддерживать во всем мире демократию там, где она еще сохранилась, если мы, как единый американский народ, не придем раз и навсегда к заключению, что не существует такого понятия, как изоляция, когда мы живем в соседстве с другими странами, то мы слишком поздно для себя обнаружим, что боремся с разрушительным фашистским духом чуть ли не в одиночку, поддерживаемые наверняка только Россией.

Ради этого позитивного и неотложного дела я с глубоким рвением и надеждой написала эту книгу.

"Интернациональная литература", No 9-10, 1941