11

В сентябре, часто безоблачном и теплом в этих краях, как назло, зарядили дожди, похолодало.

Все чаще стали размышлять, в чем же выйти на улицу.

Против дождя у некоторых девочек были зонтики; еще меньше отыскалось плащей, да и те имели скорее символическое значение, так как любая капля проходила сквозь них без труда. Мальчики были вооружены против дождя только веселой уверенностью, что каждая лужа с нетерпением ждет своего исследователя, и стремлением потягаться, кто дольше способен мокнуть. Это, конечно, пока шли теплые дожди. Но пошли холодные…

Рассчитывали непременно вернуться в августе; никаких теплых вещей никто не взял.

Впрочем, первые дни они боялись выходить даже во двор приюта. Помнили о холере… А главное, все здесь было незнакомое, чужое. Дома их все знали. И они знали всех. Не только людей, но и стены, от которых так ловко отскакивал в расшибалочку тяжелый пятак, деревья, вокруг которых они кружились, свой двор, сараи, дорогу в школу, каждую выбоину в тротуаре, забор, за которым рычала злая собака, тетку с горячими пирожками, - они знали всех и всему были хозяевами! Все это было если и не их, то словно для них… А здесь они были никем. Даже ничем! И ужасно неприятно становилось слушать, как ругают их Питер. Только Ларька мог откровенно, издевательски посмеиваться, сверкая зубами:

- Кто был ничем, тот станет всем!

Хорошо, что немногие и не сразу догадывались, что это из «Интернационала». Кто был ничем, тот станет всем. Неужели это про них?..

В обносках, пожертвованных сердобольными горожанами, замерзшие, синие, с мокрыми носами, десятки, а потом и сотни мальчиков и девочек выбирались из казармы, несмотря на строжайшие запреты, и разбредались по городу.

С утра ребята забирались на рынки и простаивали у жаровен и прилавков со съестным до тех пор, пока их не прогоняли взашей или не бросали кусок, как собачонкам, которые вертелись тут же и часто прыгали, свирепо клацая зубами, норовя перехватить брошенную еду… Самые маленькие шныряли по столовым и трактирам, убегали от гнавших их официантов… Просить они не умели - только смотрели, провожали застывшими глазами каждый кусок.

Никакие нравоучительные речи и задушевные беседы, что попрошайничать стыдно, позорно, не помогали.

И все-таки они учились. От злости, отчаяния, стремления кому-то что-то доказать…

- Что, собственно, доказать? - недовольно спрашивал Валерий Митрофанович.

- Наверно, что они живы, - отвечал без улыбки Николай Иванович.

Они даже умудрялись переживать свои успехи и неудачи в какой-нибудь химии или древней истории. Ужасались, что Ростик может остаться на третий год в седьмом классе. А если его исключат, что тогда будет?

- Ничего не будет, - отмахивался Ростик.

Но ему никто не верил. И это общее настроение уважения к занятиям как-то действовало даже на него…

К этому времени все запасы, все средства, которыми в свое время Питер и Москва наделили детские эшелоны, были полностью израсходованы.

Восемьсот ребят и их учителя голодали.

Если кого-то из учителей и воодушевляли надежды на расцвет демократии здесь, между Волгой и Уралом, на счастливую судьбу, приведшую их сюда, на какой-то необыкновенный взлет духовных сил России, исключительно благотворный, конечно, для нравственных идеалов учеников, - то обо всех этих прекрасных вещах теперь как-то не думалось… Хотелось есть. Хотелось переодеться во что-нибудь сухое, теплое и крепкое. И нестерпимо хотелось домой, в этот богом проклятый Питер, где злодействовали большевики, но где был хоть какой-то свой дом…

В городе тоже было голодно. Еще в августе из магазинов исчезли мука, сахар; хлеба выдавалось полфунта, а то и четверть фунта в день. За какие-нибудь два месяца цены на рынке подскочили в сорок раз… Налеты старших ребят на огороды пришлось оставить после того, как Ростика и еще троих, забравшихся на ближнее картофельное поле, хозяева избили до полусмерти.

Все, что можно было продать, давно уплыло на рынок. Настал день, когда и Аркашка, долго крепившийся, одним махом и за первую цену, которую ему предложили, загнал кожаную куртку и фуражку.

- Эх, ты! - корил его Ларька, когда узнал об этой операции. - В чем же мы теперь выходить будем! Что братва скажет?

Аркашкину куртку при нужде использовали по очереди - и Гусинский, и Канатьев, и Ларька.

Но Аркашка был горд и счастлив. На вырученные деньги он тайком, через своего верного адъютанта Мишу Дудина, передал Кате два пирожка с ливером и несколько слипшихся розовых леденцов…

Миша со словами «это вам» сунул ей бесценный дар в руки и убежал, как ему было велено. Но Катя догадалась, от кого поступил презент. Она поблагодарила Аркашку и призналась:

- Ужасно трудно побороть голод… Я все время стараюсь думать о чем-нибудь другом, серьезном и всякий раз спохватываюсь, что опять думаю о еде… Так противно!

Но она ни слова не сказала, что и пирожки и леденцы были строго распределены между ее подопечными, девочками младших классов.

Зато через день Катя сама попросила Аркашку:

- Вы не могли бы достать немного черных ниток? Иголка у меня есть…

Она брала с собой две катушки ниток, черных и белых, но они давно разошлись. Многие девочки из младших классов позабыли взять нитки, а на этих девчонках все горело - и чулки, и сарафаны, и юбки.

У Кати была забавная манера - она ко всему, не только к деревьям или цветам, но даже к мебели и к своей одежде с детства относилась как к живому… Она до сих пор мимоходом делала выговоры ботинкам, если они не хотели налезать ей на ноги, или сердилась на воду за то, что она слишком холодная. Когда у Кати, к ее крайнему огорчению, распоролось по шву любимое черное платье с кружевным воротничком, она долго журила его за измену старой дружбе, но потом пришла к выводу, что это не поможет и платье необходимо как-то зашить.

Житейские проблемы возникали ежеминутно. Такой пустяк - нитки! А где их взять? За катушку ниток на рынке давали целую курицу… Нет, вы представляете? Курицу…

К тому же Катя обнаружила, что и у Володи, и у компании Ларьки особенно, есть что и заштопать и зашить.

- Братва! - рявкнул Ларька, узнав о невыполнимой прямо-таки задаче, поставленной перед ними Катей. - Не подкачаем, братва! Порядок на Балтике!

Аркашка, который ревновал Ларьку и к брату-матросу и к Кате, вдохновенно прочитал, несмотря на пустой желудок, звонкие стихи:

Герои, скитальцы морей, альбатросы,

Застольные гости громовых пиров,

Орлиное племя, матросы, матросы,

Вам песнь огневая рубиновых слов…

Нитки были добыты очень сложным путем. Кое-кто в городе сочувствовал ребячьей колонии, попавшей в такую беду. Например, девочки, помогавшие швеям в мастерской, которая обшивала и чехов и белое воинство, выражали это сочувствие особенно Аркашке и Ларьке. Когда из рук девочек в руки ребят перешли две заветные катушки ниток, ни слова не было сказано о Кате. Девочки из мастерской не подозревали о ее существовании. А мужское коварство - или рыцарство? - позволили Аркашке и Ларьке торжественно вручить нитки Кате.

- Откуда вы их взяли? - ахнула она.

- Да тут один из третьего эшелона захватил лишку, - сверкнул улыбкой Ларька.

Потом она пришивала Володе пуговицу на тужурке, а он обиженно бубнил, поправляя очки, у которых недавно отвалилась дужка:

- Извините, я не понимаю, что вы находите общего с этой публикой - Ручкин, Колчин и прочие…

- Нитки, - усмехнулась Катя.

- Ну при чем тут нитки, вздор.

- Не скажите.

- У вас завелись с ними тайны. Ходят странные разговоры, что у вас одна компания… - Он запнулся, припоминая, как это называется. - Одна бражка… шайка-лейка… И вы даже казнили за что-то этого жалкого Валерия Митрофановича.

- Но ведь он остался жив, - усмехнулась Катя веселее.

- Я вижу, вам тут нравится, - обиженно сказал Володя.

- Нет. - Катя вздохнула, откусывая нитку. - Совсем не нравится…

- Тогда поедем в деревню.

- Куда?

- В деревню… Учителя выясняли, можно ли старших ребят, хоть по одному, по двое, пристроить пока в зажиточные семьи по деревням. Говорят, можно.

- Что же мы там будем делать?

- Подкормимся…

- Даром?

Володя поморщился:

- Должен ведь кто-то о нас заботиться! Ну, станем помогать…

- Пахать? Доить? Что вы умеете? Я ничего не умею.

- Будем их учить всему, что знаем сами.

- Французскому, что ли? Кому нужные такие учителя!

- Все равно тут оставаться нельзя! Тем более, нас собираются выгнать даже из этой крепости…

Правда, наступил и такой день. Солнечный, но очень холодный. Когда Олимпиаде Самсоновне предложили в сорок восемь часов очистить казарму и сдать ее под госпиталь…

К середине сентября власть белых, затеявших контрреволюционный мятеж, зашаталась… Уже в августе красные полки перешли в наступление, но первые удары были еще слабы. Зато десятого сентября наши окончательно вышибли белочехов из Казани; двенадцатого сентября Железная дивизия взяла Симбирск. 7 октября Чапаевская дивизия ворвалась в Самару. Красная армия гнала белых на восток. Но там поднимал голову Колчак, еще один «правитель России»…

В Приуралье все больше поступало раненых из разбитых белых полков и дивизий. Их негде было размещать, вспомнили про казарму…

Сведения о решительном наступлении большевиков почти не проникали к ребятам. Учителя кое о чем догадывались, но не делились этими догадками с учениками Старались прятать газеты, где расписывались всякие ужасы, происходящие якобы в Питере и в Москве, оберегая ребят от политики. Впрочем, некоторые заметно изменились под впечатлением фронтовых вестей, и больше других Валерий Митрофанович. Он все-таки наткнулся однажды на Мишу Дудина, удивился, даже обрадовался и хотел было мчаться в контрразведку, сообщить о «находке»… Но потом задумчиво уставился на Мишу.

- А ведь мы с твоей мамой хорошие знакомые, - горестно вздохнув, заговорил он задушевно. - Что же ты от меня прятался? Разве я тебе чужой?

И он, еще раз вздохнув, погладил Мишу по голове'

- Счастливая, неповторимая пора детства… Все в игрушки играете. Ну, играйте, играйте…

- Говорили, до осени вернемся домой, - пробормотал Миша, растревоженный напоминанием о матери. - А это что? - Он показал на лужи, которые холодный ветер подернул рябью, словно гусиной кожей. - Вон как холодно…

- Да, домой… - Учитель смотрел куда-то в сторону. - Где он, наш дом?

- Как где? В Питере!

- Ну конечно, - быстро оживился Валерий Митрофанович. - Естественно! Где же еще? Я и говорю - в Питере наш дом родной!

И он пошел было, сплюнув, но вернулся и таинственно прошептал, наклонившись к Мише:

- Может, скоро увидишь маму!

- Нет, правда? - подскочил Миша.

- Все может быть. Что ты скажешь тогда о своем Валерии Митрофановиче?

- Скажу, что вы очень добрый человек…

Не то морщась, не то улыбаясь, словно больной, Валерий Митрофанович еще раз погладил радостно трепещущего Мишу по голове и удалился, велев молчать.

Миша тут же передал разговор Аркашке. Но Аркашка нахмурился и тоже велел помалкивать…

Старшие ребята знали о наступлении наших и ломали головы, как им быть.

Когда белых выбили из Казани, Ларька впервые достал знамя краскома. Хотя и ему и Аркашке очень нравилась Катя, ее не позвали. Ребята забрались в подвал, в заброшенную котельную, где не было ни угля, ни дров, жили одни мокрицы…

Ларька не видел знамени с того дня, как получил его от краскома. Только проверял, на месте ли оно. Он полез на верхотуру, за котел, вытащил обернутый полотенцем сверток, смахнул паутину, медленно развернул, и все увидели плотно сложенное кумачовое полотнище.

- Руками не лапать, - приказал Ларька, когда Гусинский хотел потянуть знамя за кончик, чтобы виднее стала сделанная на нем надпись.

- Под этим знаменем, - мрачно сказал Ларька, - мы соберем свой отряд…

- Красных мстителей! - загорелся Аркашка.

- Лучше красных разведчиков. - Ларька сморщил скуластое лицо так, что глаза стали как прорези в бойнице.

- А что разведывать? - спросил Канатьев.

- Что? Прежде всего узнать, где наши.

- А чего узнавать? - вскинулся Аркашка. - Скоро здесь будут!

- Да, будут! - оскалился Ларька. - А мы?

- Что мы?

- Мы где будем?

Аркашка приуныл:

- Я почем знаю…

Но тут же снова вспыхнул:

- Слушай… давай тут останемся!

- Как ты останешься? - удивился Канатьев.

- Останемся, и все!

- Тебя увезут и не спросят, - махнул рукой Ларька. - Вот если б знать, где наши… Попробовать к ним удрать. Вернуть боевое знамя…

Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью…

- А Катя? - вспомнил Аркашка.

- Взяли б и ее, если б пошла.

- Погоди, а Мишка? - нахмурился Аркашка.

- Дудин, что ли? Мал.

- Что ж, мы его тут оставим?

- Всех не возьмешь.

- Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?

- Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, - нехотя пожал плечами Ларька.

Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.

- Ну, чего опять сцепились? - завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. - Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку…

Аркашка и Ларька притихли.

- Прежде всего - революция, - проговорил Ларька. - Все другое после.

- А революция для кого? - нахмурился Аркашка. - Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки…

- «Для всех!» - передразнил Ларька. - Сказанул тоже!

Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами…

- Может, они нас отобьют? - нерешительно поинтересовался Канатьев.

- А мы бы ударили отсюда с тыла! - тотчас подхватил Аркашка. - С белых только пыль полетит! Даешь, братва!

- Чем ты ударишь? - огрызнулся Ларька. - Если б нам оружие…

- Добудем! В бою!

- Нет, сперва надо связь установить… - Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами…

- Ты чего? - спросил Аркашка.

- Установим с нашими связь - развернем знамя, - твердо заявил Ларька. - Будем красные разведчики…

Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты - санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей…

Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.

- Все-таки офицеры, - объясняли учительницы. - Воспитание! Манеры!

Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.

- Господа, ну что вы делаете! - Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. - Где же дети будут спать? Как вам не совестно…

Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба… Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:

- Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, - он попытался ухватить за талию Анечку, - будет холодно или жестко, зовите нас…

- Господа, что за шутки! - пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.

- Ну, ты мне надоела, старая карга! - обозвал ее рыжеусый. - Вон отсюда, кому сказано!

- Я попрошу быть повежливее…

Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким…»

Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость…

Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух - сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета… Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята… Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата… Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков… Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину…

Загрузка...