Из Питера в Питер

14

Поели какой-то горячей бурды и снова начали спорить.

Ларька с Аркашкой, Катя, Гусинский и Боб Канатьев рассказывали друг другу, как прожили этот месяц. Похвалиться было нечем…

Неподалеку прохаживались Володя и Тося, делая вид, что они никакого внимания на компанию не обращают, так как полностью заняты своим разговором…

Аркашка требовал немедленно на все плюнуть и сейчас же, с ходу, не откладывая ни на минуту, встать и идти домой, в Питер.

- Да! Просто так встать и идти! - шумел он. - Все надо делать просто!

Сначала по неотложным делам исчезли Гусинский и Боб Канатьев… Аркашка долго вертелся, очень подозрительно косился то на Катю, которая, с блаженным видом вытянув ноги, отдыхала после своего путешествия, то на посмеивающегося, жестикулирующего, чем-то смущенного, но все-таки довольного Ларьку… Два раза Аркашка мужественно предлагал Ларьке пойти перекурить «это дело», но Ларька обидно отказывался… Наконец Аркашке пришло в голову, что он тут лишний. Аркашка немедленно встал и ушел. Решительно и бесповоротно, как все, что он делал. С полпути он вернулся, молча и крепко пожал руку Кате, потом Ларьке и удалился с таким видом, будто двигался прямиком на эшафот… Еще раньше ушли Володя и Тося.

Словно продолжая разговор, Катя сказала:

- Я мечтала убежать из дома. А теперь - мечтаю домой! Смешно, правда?

- Вы хотели убежать? - не поверил Ларька.

- Мама у меня удивительная, - жалобно сказала Катя. - Папа тоже очень хороший. Но, знаете, с горя он иногда выпивал…

- С какого это горя? - слегка осклабился Ларька.

- Вы не правы, - строго глядя на его насмешливую физиономию, сказала Катя. - Горе есть у всех. С папой это началось, когда мы остались совсем без ничего. Понимаете, они с мамой испугались революции. Да, испугались, ну и что? До революции мы жили в казенной квартире, отец служил на железной дороге. Они все бросили, убежали в Тихвин - есть такой городок - к маминой тетке. Там было очень плохо. Пришлось возвращаться. Нашу квартиру уже заняли, все вещи пропали. И мы оказались вдруг совсем нищие… Почему-то они никуда не могли устроиться на работу. Знаете, раньше у нас всегда была прислуга… - Катя несколько смущенно, словно извиняясь, взглянула на Ларьку, который явно не хотел верить в горе и переживания таких, которые занимали целые квартиры, держали прислугу, жили барами. - Готовить, стирать, убирать - ничего этого мама не знала, - тем же виноватым тоном продолжала Катя. - Прежде еда, одежда появлялись сами собой. Никому просто в голову не приходило, что может не быть еды. Или чулок… - она пальцем провела по своему штопаному и перештопанному чулку. - И когда всего этого не стало, мама, по-моему, просто ждала, когда опять все появится. Ну, она привыкла к духовной жизни, понимаете, книгам, музыке, всяким удивительным мыслям, и была уверена, что только это и есть жизнь, а варить кашу или мыть полы…

- А моя мать только и делала, что стирала и мыла полы, - сказал Ларька. - Всю жизнь. Может, и вас обстирывала…

- Извините…

Он дернул плечом:

- Ничего, продолжайте.

- Вам же неприятно. Извините.

- Почему это мне неприятно? Вы же не воображаете, как Гольцов, не корчите из себя…

- Так нечего - понимаете? - нечего корчить! - Она быстро, нервно улыбнулась. - Они у меня смешные, родители. То есть это мне теперь так кажется. Как будто я от них уехала очень давно и постарела… Знаете, они спустили все, до белья. У них остались только обручальные кольца и мамина золотая медаль об успешном окончании гимназии. С кольцом и медалью она поклялась не расставаться. Мы два дня не ели, маленькие - братишки мои, близнецы - плакали… Отец решил продать свое кольцо. Они пошли на рынок, чтобы принести пшена, молока, может, немного масла. Отец рассказывал, что мать остановилась у первого же лотка. У нее была странная, блаженная улыбка. Она смотрела туда, где были навалены леденцы на палочках, и шептала: «Леденцы…» И он почти на все деньги купил ей леденцов.

- Да что они у вас, ненормальные? Простите, конечно…

- Вы ничего не знаете! - нахмурилась Катя. - Пятнадцать лет назад, когда они только познакомились, папа угостил маму такими же леденцами. Оба вспомнили про это. И не могли удержаться…

- Все равно - чудаки. Дома дети с голодухи пищат, а они леденцы покупают…

- Фу! - надулась Катя. - Вы так-таки и не поняли! Это ужасно…

И она повернулась к Ларьке спиной. Потом встала и ушла. Ларька пожал плечами: «Обиделась… На что, сама не знает. Вот и пойми эту интеллигенцию, да еще девчонок». Ему было все же досадно, как если б он остался виноват…

И все-таки между ними началась странная дружба. Катя и Ларьку опекала, как своих маленьких, и он, посмеиваясь, разрешал ей это. Она пришивала пуговицы и внушала ему, что сострадание и доброта нужнее людям, чем революция… Иногда он не выдерживал и сердился:

- Нет уж! Дудки! Хватит! Теперь мы хозяева, разберемся… Кого надо - и к стенке.

- Кого вы этим убедите?

- А что, разве вашего Фому Кузьмича можно убедить?

- Насилие ничего не доказывает…

- Да? А чего же цари, буржуи, генералы да всякие Фомы Кузьмичи насильничали и насильничают?

- Все равно победят только доброта и любовь.

Он сердито смотрел на нее; постепенно гнев гас, и Ларька примирительно бормотал:

- Я не против. Только когда это будет?

У Кати была карта Южного Урала. Она с трудом добыла ее в Петрограде, когда стало известно об их поездке на лето. Между прочим, на карте был отмечен Ильменский минералогический заповедник, куда предполагались экскурсии.

- Видите, это хребет Косой горы, - печально говорила Катя. - Озера: Аргаяш, Сырык-Куль, Ишкуль, Малый Кисегач…

- Звучит, - одобрил Аркашка.

- Все это на восток, - пренебрежительно отмахнулся Ларька. - А нам - на запад.

И они, все более увлекаясь, принялись разрабатывать пеший маршрут домой - не до Питера и даже не до Москвы, а хотя бы до Волги, где бились красные полки.

- На юг - нельзя, - хмыкал Ларька, рассматривая карту. - Там казаки атамана Дутова, из всех белых зверей - самые звери… На запад - прямой путь. Но тут жестокие бои, не пройдем. Обходом на север - очень далеко. Получается, лучше всего идти на северо-запад, по Белой. Повезет, так спустимся на плотах до Камы. Может, какой-нибудь пароходик подберет, а нет - опять к плотовщикам, и до Волги. Оттуда домой - рукой подать!

- Выходит, ждать, пока вскроются реки! - сдвигал брови Аркашка.

- А ты думал?

Разговорами о том, сбудется поход или не сбудется, они отвлекались от всех огорчений. До сих пор у большинства, и у Ларьки и у Николая Ивановича, не было никакой одежды, кроме летней. Голодали по-старому, но одежда стала главной бедой, без нее невозможно было выходить, а значит - добывать хоть какую-то еду. У компании большую популярность сразу приобрел Катин кожушок. Ведь уже начался ноябрь!

Даже у самых храбрых и стойких, даже у Ларьки екало сердце, когда представлялось, до чего же долго будет тянуться страшная зима… Кто плакал, кто ныл, кто ругался, а кто и умирал. Большая часть учителей разбежалась. Умирать они не хотели. Устроились в тыловых учреждениях белых, и иногда, если просыпалась на короткое время совесть, кое-чем даже помогали буквально погибающим ребятам.

Ларькин митинг с призывом «Даешь домой!» подбодрил на короткое время. Утром, проснувшись на своих тощих тюфячках, под легкими одеялами, на которые ночью каждый наваливал для тепла всю свою одежду, они с раздражением, уныло вспоминали митинг, который теперь представлялся сплошным обманом… И все-таки надеялись: а вдруг Ларька что-нибудь придумает?..

Меньших ребят все чаще приходилось чуть не силой поднимать с тюфячков. Они спрашивали:

- А зачем вставать?

- Что же ты, так и будешь лежать?

- Так и буду. Все равно есть нечего, делать нечего…

Вставали только на уроки. Этот закон еще держался.

Над тем, кто пробовал бросить учить уроки, зло и жестоко издевались, даже били. Считалось, что такой - слабак, ничтожество. Тем более что в каждой группе находились ребята, на которых остальные равнялись.

- Была бы вода, - говорил в младшей группе Миша Дудин, вскакивая с тюфячка и поеживаясь так весело, будто холод доставлял ему редкостное наслаждение.

- На что она, - вяло отвечали ему, выбираясь из-под наваленных одежд.

- Без пищи человек может прожить знаешь сколько? Ого! Сколько хочешь! А без воды и двух дней не проживешь. Вот дождь идет - и хорошо, воды больше будет. И снег пусть - все равно вода, нужная…

- Аш два о, - говорили с некоторым уважением.

И вспоминали, что сегодня как раз химия. Начинали шелестеть учебниками…

И это утро началось так же. Но потом по приюту пошел тревожный говор: «Прискакали казаки! Забирают Ларьку и Николая Ивановича…» Все кинулись к окнам.

По двору, на сытых конях, разъезжали, как завоеватели, меднорожие казаки. Посмеивались, замахивались нагайками. Двое вели Николая Ивановича, подталкивая впереди Ларьку. В стороне вернувшийся с казаками Валерий Митрофанович взирал на все это с жадным любопытством.

В потрепанном, измызганном сюртучке, в черной косоворотке, застегнутой на все пуговицы, в разбитых ботинках, Николай Иванович выглядел как бродяга.

- Кто таков? - гаркнул на него казачий офицер.

- Учитель Петроградской седьмой гимназии.

- Так это ты, большевицкая морда, устраиваешь тут красные митинги, агитируешь за Питер и Москву, где жиды засели? Тащи его, ребята!

Тут же с крыльца кубарем скатились Аркашка, Гусинский, Канатьев и еще некоторые ребята - между ними и Миша Дудин, конечно.

- Эй, эшелонские! - призывал Аркашка. - Наших бьют!

Приют загудел, как улей… Ребята посыпались отовсюду, но казаков было все-таки человек двадцать, все на конях, вооруженные… Они хлестали тех, кто оказался ближе, нагайками, а то и шашками - пока плашмя…

Тут в казачьего офицера угодил первый камень. Он обернулся и увидел в двух шагах Катю. Она подхватила новый камень и прицеливалась дрожащей рукой, громко говоря:

- Так будет с каждым, кто нападает на детей!

- Перепороть! - скомандовал офицер. - Всех!

И казаки, сгрудив коней, нахлестывая нагайками, стали загонять орущих ребят в приют.

Тогда на крыльце появилась величественная женщина. Она медленно шла, гордо откинув седую голову, в великолепном, шитом блестками, платье. Остановись над первой ступенькой, женщина подняла к строгим глазам черепаховый лорнет и, увидев казачьего офицера, жестом приказала ему подъехать. Даже ребята не сразу узнали в этой удивительной женщине Олимпиаду Самсоновну…

- Что здесь происходит, есаул? - резко спросила она. - И почему вы не явились ко мне, раз удостоили нас своим визитом?

Он невольно спрыгнул с коня, невольно отдал честь. Ничего подобного он явно не предполагал встретить.

- Отставить, - бросил есаул сквозь зубы своим казакам.

Порка отменялась. Нагайки исчезли. Кони отступили. Лупоглазые, меднолицые казаки с испугом дивились на Олимпиаду Самсоновну.

Однако у есаула было предписание на арест Николая Ивановича и Ларьки. Ссылаясь на то, что его отряд подвергся нападению, он требовал также ареста Аркашки и Кати…