Из потаенной истории России XVIII–XIX веков

Пестель и Пален

Декабрист Николай Лорер поместил в свои воспоминания следующий эпизод: «Раз Пестель мне рассказал, что, бывши адъютантом у графа Витгенштейна, стояли они с корпусом в Митаве, где Пестель познакомился с 80-летним Паленом, участвовавшим, как известно, в убийстве Павла I. Полюбив Пестеля, старик бывал с ним откровенен и, заметя у него еще тогда зародыш революционных идей, однажды ему сказал: „Слушайте, молодой человек! Если вы хотите что-нибудь сделать путем тайного общества, то это глупость. Потому что, если вас двенадцать, то двенадцатый неизменно будет предателем! У меня есть опыт, и я знаю свет и людей“»^[189].

Очень близкий к Пестелю член Южного общества делает эту запись в 1860-х годах. Однако большое временнóе расстояние между фактом и воспоминанием о нем не мешает нам признать рассказ достоверным. Во-первых, записки декабриста довольно точны, что не раз доказано во вступлении и комментариях М. В. Нечкиной к этому изданию. Во-вторых, существует много примеров (и перед нами явно один из них), когда декабристы, делясь своими воспоминаниями с друзьями по каторге и ссылке, сначала вырабатывали устную версию мемуаров и только позже закрепляли ее в письме. В-третьих, рассказ Лорера поддается документальной проверке.

Руководитель дворцового переворота 11 марта 1801 г., окончившегося гибелью Павла I, генерал Петр Алексеевич Пален, как известно, был удален Александром I в отставку и поселился в своем имении близ Митавы. Как раз в Митаву прибыл в начале 1817 г. и Павел Пестель, молодой кавалергардский штаб-ротмистр, адъютант Витгенштейна и один из основателей, «старейшина», первого декабристского тайного общества «Союз спасения».

Пробыв в Курляндии более года (до весны 1818 г.), Пестель создал в Митаве отрасль декабристского Союза спасения, куда принял четырех членов и, несомненно, вел деятельность, подчиненную задачам тайного союза^[190].

Встреча 24-летнего Пестеля с 72-летним генералом Паленом, часто наезжавшим в соседний с его имением город, была естественной, и столь же естественно было начаться разговору о способах достижения тайной цели.

Отношение декабристов к перевороту 11 марта было довольно сложным. Наиболее распространенным был взгляд на его участников как на деятелей, руководствовавшихся узкоэгоистическими, а не высокими патриотическими побуждениями. Не раз подчеркивались большие возможности для коренных перемен российской системы, которые существовали в 1801 г., но не были реализованы заговорщиками, удовлетворившимися переменой монарха. Эта точка зрения наиболее ярко представлена в известной формуле пушкинской «Вольности»:

Декабрист Никита Муравьев запишет в Сибири: «Заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России»^[191].

Для Пестеля общение с Паленом имело значение прежде всего как расширение своего историко-политического опыта. На тайных совещаниях декабристов, как известно, обсуждались и методы, движущие силы предшествовавших дворцовых переворотов. Сознавая принципиальную, качественную разницу своего дела и тех задач, что решали заговорщики 1762 или 1801 гг., более того, укрепляясь в своих целях именно различением той и нынешней борьбы, декабристы не упускали при этом случая принять на вооружение и некоторые полезные уроки прошлых конспираторов. Кроме того, не одобряя за многое деятелей 1801 г., первые русские революционеры относились к некоторым из них с интересом, известным уважением. Пален, который постоянно подчеркивал свое самопожертвование, свою правоту в деле 11 марта, который, по мнению Н. Муравьева, Лунина, М. Фонвизина и других декабристов, был не чужд конституционных идей, был Пестелю важен, интересен^[192]. Также и Пестель, несомненно, заинтересовал старика. «Полюбив Пестеля…» — писал Лорер, и эта фраза основывается, конечно, на оценке самого Пестеля, что старик его полюбил… Ведь при всей разнице их мировоззрений формула, являвшаяся «заглавием» первого декабристского общества, «Союз истинных сынов отечества» была из числа тех, которыми Пален охотно оперировал^[193]. Добавим и такое с виду второстепенное, но облегчавшее сближение обстоятельство, как известная степень гвардейского землячества у кавалергарда Пестеля и Палена, начинавшего службу в конной гвардии: поскольку кавалергарды были сформированы из нескольких эскадронов конногвардейского полка, существовала известная преемственность, особая близость двух гвардейских частей; наконец, несомненное обилие общих знакомых, связи петербургские и курляндские — все это позволяло говорить откровенно.

Не исключено, что обиняками или прямо зашел разговор и о какой-то форме участия старого генерала в Союзе спасения. Ведь принял же Пестель в тайное общество, уезжая из Петербурга, Павла Петровича Лопухина: флигель-адъютант императора Павла I и действительный камергер при Александре I, он был, между прочим, сыном П. В. Лопухина и братом покойной к тому времени фаворитки Павла I Анны Лопухиной (Гагариной). Как видим, Пестель не исключал введения в общество представителей более старшего поколения, исторически связанного с прежними политическими событиями и переворотами.

Восстановить беседу двух представителей разных эпох, разных принципов общественного сопротивления было бы крайне интересно. Оба собеседника противостояли «тирании». Оба воодушевлялись идеей освобождения от тирании. Оба — мастера тайной конспирации. Оба размышляли о будущем ограничении самодержавия.

Надо думать, Пален в беседе преувеличивал идейные цели своего заговора и таким образом хотел сблизить свои позиции с позицией Пестеля. Авторитетный знаток материала А. Б. Лобанов-Ростовский сообщал: «Пален сохранял глубокое убеждение, что он […] совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил признательность своих сограждан. Совесть его была совершенно спокойна. На смертном одре он сказал: „Господи, прости мои грехи! С Павлом я уже рассчитался“»^[194].

Однако, говоря о «средствах», декабрист помнил недавние горячие дискуссии его товарищей насчет способов достижения цели, о перемене царствования как удобном времени для революции (и уроки 1801 г. считались, естественно, важнейшей темой). Ведь всего за год до этого Лунин спорил с Пестелем, считавшим, что нужно сначала подготовиться, выработать программу, план; Лунин тогда иронизировал, что «Пестель хочет сначала энциклопедно написать», а лишь потом действовать, и предлагал, как известно, план, отвергнутый товарищами: захватить небольшой группой самых решительных заговорщиков Александра I по дороге из Царского Села в Петербург.

Пален при всем отличии его давних планов от декабристских явно ближе к «лунинским методам»: на 12 апостолов найдется Иуда, и он не советовал Пестелю расширять круг посвященных, рекомендовал действовать паленским методом, который дал результат.

Возможно, Пален вспомнил позже об этом разговоре, когда узнал о восстании декабристов на севере и юге, об аресте Пестеля. (Впрочем, до завершения суда и казни пятерых старый заговорщик не дожил: его не стало 13 февраля 1826 г.) Пестель же, судя по тому, как он рассказывал Лореру о Палене, после митавских бесед тоже кое о чем задумался. Идеи более строгого, централизованного, конспиративного образа действия, идеи железной диктатуры, разумеется, родились не под влиянием Палена, но были отчасти стимулированы той встречей. Лорер воспроизводил рассказ Пестеля в совершенно определенном контексте. Перед строками о митавской беседе говорится: «Пестель был действительно человек с большими способностями, но мы полагали его и тогда слишком самонадеянным, и для республики, о которой он мечтал, недоставало в нем достаточно добродетелей. Правда, он был защитником свободы, а вместе с тем увлекался через меру честолюбием».

После же изложения «паленской истории» Лорер продолжал развивать тему Пестелева «честолюбия»: «И сам он однажды сознался, что многие ему это замечали, на что он им обыкновенно отвечал:

— На наше дело надобно иметь поболее честолюбия, оно одно может и вас подвигнуть к скорейшему начатию. А за себя даю вам слово, когда русский народ будет счастлив, приняв „Русскую правду“, я удалюсь в киевский какой-нибудь монастырь и буду доживать свой век монахом.

— Да, — ответил я ему, улыбнувшись, — чтобы вас и оттуда вынесли на руках с торжеством!»^[195]

Как видим, близкий сподвижник Пестеля находит спустя десятилетия, что вождь Южного общества отчасти следовал совету Палена, предпочитавшего безусловное личное лидерство обширному демократическому тайному обществу.

Другой декабрист — Иван Горбачевский (лично не общавшийся с Пестелем, но «подчиненный» ему по Южному обществу, к тому же встретившийся на каторге с Лорером и другими ближайшими сподвижниками погибшего революционера) запишет много лет спустя: «Пестель был ученик графа Палена, ни более ни менее. Он был отличный заговорщик»^[196].

Здесь к нам доносятся отголоски политических дискуссий, начавшихся до восстания и продолжавшихся в Сибири. Впрочем, односторонность, несправедливость сближения Палена и Пестеля были ясны даже тем, кто это высказывал. Лорер не может ведь ни на минуту забыть, что Пестель, в сущности, не успел восстать, что власть опередила, что нашлись предатели среди многочисленных членов тайного общества.

Рассказ о митавской беседе Лорер сопровождает восклицаниями: «Какая истина! Зловещее пророчество сбылось!»

Однако все дело в том, что Пестель, учась, соглашаясь, отвергая, размышляя над чужим опытом, никогда бы не смог стать Паленом. У того, старого генерала, дело вышло, может быть, именно благодаря недостатку принципов; у этого, молодого полковника, не выйдет, и, может быть, обилие благородных идей отчасти мешает… Один считал себя Брутом — потомки не согласятся; другой принесет в жертву себя, попадет в герои, мученики — совсем в другую историческую категорию, чем смелый цареубийца Пален.

Но в 1817-м еще далеко до развязки, и отзвуки митавских обсуждений интересны для истории формирования декабристских идей и планов.

Запись авторитетного и памятливого соратника Пестеля резко оттеняет разницу двух заговоров: декабристское движение не могло по природе своей не пройти стадии коллективного, осознанного обсуждения, подлинного тайного сообщества.

Но разве Пален не привлек многих? Разве в деле 11 марта не участвовали десятки людей? Представление о долгом существовании обширного антипавловского заговора очень распространено. Между тем дело было много сложнее, и слова Палена, сказанные Пестелю, помогают многое понять и в предыстории 11 марта.

Своей «исповедью» Пален признавал, что, держа в резерве когорту недовольных, зондируя, прощупывая именно тех, кто «молчит и действует»^[197], он до поры не открывал замыслов и почти никого не осведомлял о конкретном плане, сроке, даже целях: притом сколько угодно объяснялся с близкими соучастниками насчет необходимости регентства, сохранения жизни Павлу после переворота при внутренней убежденности, что царя надо убить (в чем позже откроется Ланжерону)^[198].

Фактически в 1801 г. наблюдаются три категории действователей: первая — вожди, самые посвященные; о главных тайнах были осведомлены заранее, за несколько недель, кроме Палена, еще братья Зубовы.

Вторая категория — позже вовлеченные, но не участвующие в разработке стратегии: главные исполнители. Их роль огромна непосредственно перед действием и во время его. Это командиры полков Талызин, Депрерадович, Уваров. Это Беннигсен, появившийся в столице позже других, однако его исключительная роль в решающий момент позволяет перевести его в «первую категорию».

Третья группа — средние и младшие офицеры, те самые «средние чины», которые в конце концов и задушат Павла I; они отобраны по принципу их недовольства, неприязни, ненависти к павловской системе, однако практически не знают ничего до самого последнего часа. Не они вступают в дело — их отправляют.

Около полуночи с 11 на 12 марта 1801 г. на квартире Талызина, как известно по нескольким воспоминаниям, пировали несколько десятков офицеров, заранее собранных по указанию Палена (и наследника — будущего царя Александра I)^[199]. Любопытно, что примерно таково же было число участников-офицеров 13–14 декабря 1825 г.: несколько десятков декабристов готовились к своему делу и попытались его осуществить.

Однако внешнее сходство «порядка чисел» тем более оттеняет качественную разницу событий. Декабристы знали, куда и зачем идут. Все они недавно или давно — члены тайного союза с великой программой перестройки России.

В 1801 г., по наблюдениям чрезвычайно осведомленного современника, лидеры переворота желали «дать заговору созреть только среди двух-трех главарей и довести его до сведения многочисленных участников драмы только тогда, когда наступит момент исполнения»^[200].

Почти никто из обер- и штаб-офицеров, собравшихся 11 марта 1801 г., не знал или в лучшем случае смутно догадывался, как развернутся дальнейшие события.

Около полуночи на квартире Талызина появились Пален, Зубовы, Беннигсен. Пален выпил за здоровье нового императора, вызвав первоначально смущение собравшихся (этот факт отмечен рядом мемуаристов). Однако через минуту офицеры узнали, что грехи им отпущены вперед, что дело производится с согласия наследника. Практически собравшихся не спрашивали — им приказывали.

Реальные отношения руководителей заговора с рядовыми участниками здесь совсем иные, чем у декабристов с их равенством и сравнительно широким обсуждением целей и средств.

И в 1825-м, и в 1801-м структура заговора во многом предвосхищала структуру той власти, которая была бы плодом успеха. Конституционное правительство декабристов было бы естественным продолжением тех планов и замыслов, которые вынашивались до восстания. «Улучшенное самодержавие» Александра I было задумано и предвосхищено убийцами Павла.

Затронутый сюжет далеко не исчерпывает очень интересную и малоисследованную тему «11 марта — 14 декабря». Требуют особой разработки проблемы привлечения солдат, обеспечения успеха, ближайших и отдаленных целей каждого движения.

Требуется и основательное изучение того, как воспринималась декабристско-пушкинским поколением политическая акция, совершенная «отцами».