Из-за денег

Дональд Вестлейк Уступи дорогу

Детектив Абрахам Левин из 43-го участка района Бруклин сидел за своим столом в служебном кабинете и тосковал о сигарете. Пальцы его левой руки самопроизвольно сжимались и разжимались, чувствуя себя неуютно без привычной бумажной трубочки, набитой изнутри табаком. В правой руке он держал карандаш, который время от времени машинально подносил ко рту. Он даже не осознавал, что делает, пока не почувствовал на вкус песчаную шершавость ластика, прикрепленного к концу карандаша. Левин открыл ящик стола, бросил туда деревяшку и попытался сосредоточиться на новостях лежащего перед ним иллюстрированного журнала.

Казалось, что весь мир обернулся против человека, желающего бросить курить. Вокруг него повсюду другие личности дымили сигаретами непринужденно и как бы между прочим. И эта их непринужденность выставляла в неприглядном свете причины решения бросить курить. Попытайся отгородиться от курильщиков с помощью телевидения или радио, и реклама сигарет с ее заманчивыми трюками сведет тебя с ума. Левин давно заметил, что самым популярным выражением во всех развлекательных романах была фраза «Он зажег еще одну сигарету». Государственные деятели и другие знаменитости попадали на прицел теле-кино-фотокамер непременно тогда, когда они затягивались сигаретами. Он только что прочел третий раз в журнале сообщение о том, что папа Иоанн XXIII стал первым прелатом Римской католической церкви, который позволил себе курить на публике.

В раздражении Левин закрыл журнал, но с обложки на него уставился, ухмыляясь с сигаретой в краю рта, губернатор одного из среднезападных штатов. Детектив закрыл глаза и подумал, что он превратил себя в посмешище на склоне лет. И в самом деле, пожилой человек, бросающий после многих лет пристрастия к куреву эту привычку, смешон даже в собственных глазах, а его существование превращается в долгую цепь маленьких неприятностей. В Голливуде могли бы отснять отличную комедию о моих терзаниях — продолжал размышлять Левин — с участием известного комика Харди. Только Харди умер недавно от сердечного приступа.

Абрахам Левин из своих пятидесяти трех лет двадцать четыре прослужил в полиции и уже восемь лет страдал стенокардией. По ночам он обычно долго не мог заснуть, прислушиваясь к молчанию, которое наступало за каждым восьмым или девятым ударом его сердца. Поднимаясь по лестнице или поднимая что-нибудь тяжелое, он тут же замечал, как ему не хватает воздуха, и как пауза в груди становилась короче — на седьмом, шестом и даже на пятом ударе.

Наступит день — говорил он себе, — и мое сердце пропустит два удара кряду, и в тот день Абрахама Левина не станет. Потому что уже не будет третьего удара. Никакого не будет. Навсегда.

В соседней квартире, рядом с его дверью, по ночам плакал грудной ребенок, и Левину казалось, что своим плачем эта новая жизнь как бы напоминала ему о необходимости уступить в скором времени ей дорогу.

Четыре месяца назад он прошел медицинское обследование. Врач тщательно прослушал его сердцебиение, проверил анализы, своими действиями напоминая опытного механика, который взялся определить, подлежит ли капитальному ремонту старый автомобиль, или уже пришла пора выбросить его на свалку.

На прошлой неделе Левин снова обратился к врачу и пожаловался на спазмы в груди и перехват дыхания при волнении. Доктор прописал ему кое-какие лекарства, получил свой гонорар и сказал: «Если вы хотите помочь вашему сердцу, вам следует бросить курить».

За три дня он не выкурил ни одной сигареты. Левин впервые в жизни вдруг начал понимать, почему так кричат арестованные наркоманы, лишенные возможности удовлетворить свою пагубную потребность. Он понемногу стал стыдиться самого себя за такую сильную зависимость от чего-то, столь бесполезного и столь вредного. Три дня он уже выдержал. Выдержит и дальше, каким бы смешным себе не казался.

Открыв глаза Левин снова посмотрел на ухмыляющегося, с сигаретой во рту губернатора и бросил журнал в ящик письменного стола. В кабинете, кроме его напарника Кроули, который с удовольствием покуривал, сидя напротив за столом, стоявшим рядом с канцелярским шкафом, никого не было. Ритчи и Макферлейн, два других детектива из их смены, находились на вызове и скоро должны были вернуться. Левину хотелось, чтобы позвонил телефон или еще что-нибудь произошло, чтобы отвлечься от мысли о курении и занять свой ум и руки. Он с тоской вновь осмотрел комнату, в то время как пальцы его левой руки продолжали непроизвольно сжиматься на столе, одинокие и странно пустые.

Стук в дверь оказался настолько слабым, что Левин едва услышал его, а Кроули даже не поднял головы от бумаг. Но напряженные до предела нервы Левина улавливали любой звук. Он посмотрел, увидел в затуманенном стекле двери короткий силуэт и сказал:

— Войдите.

Кроули очнулся.

— Что?

— Кто-то стоит за дверью.

Левин снова чуть громче отозвался, и на этот раз дверная ручка нерешительно повернулась. В кабинет вошел ребенок.

Это была девочка лет десяти, в розовой кофточке и красной юбке, черных башмаках с медными пряжками и шерстяных белых чулках. Ее очень светлые волосы, тщательно промытые, причесанные и уложенные на голове, перевязанные красной шелковой лентой, падали красивым шлейфом до талии вдоль ее спины. Ее глаза имели голубой, ярко голубой цвет, и кожа ее овального лица была безукоризненно чистой. Эта девочка как будто являла собой живую рекламу детской одежды или готовую иллюстрацию для домашнего женского журнала. Словно Алиса в стране происшествий, она наивными любопытными глазами уставилась на служебный кабинет и детективов 43-го участка, чья работа заключалась в том, чтобы хватать глупых и мерзких типов и передавать их другим субъектам для наказания.

Девочка внимательно осмотрела обоих детективов. Один из них, Кроули, явно соответствовал этому неприглядному помещению, заставленному старой мебелью. Большого роста и плотного телосложения, с квадратным лицом и тяжелой челюстью он производил внушительное впечатление, подкрепляемое, к тому же, холодным выражением глаз и неулыбающимися, всегда сомкнутыми губами. Кроули считали жестоким полицейским, он хорошо играл эту роль и почти был таким же на самом деле.

Другой детектив, Левин, явно казался не на своем месте. Полный, среднего роста, в просторном коричневом костюме, круглолицый, с мягкими глазами и большими губами он всем своим видом как бы выражал собственные заботы, сомнения и слабое здоровье. Седеющие волосы, коротко подстриженные на военный манер, только подчеркивали округлости его внешности. Нет, Левин не походил на сурового полицейского. Скорее, на неудачливого мелкого бизнесмена, на доброго, бедного дядюшку.

Может быть, поэтому девочка обратилась именно к нему.

— Могу я с вами поговорить? — Ее голос был таким же робким, как стук в дверь. Казалось, при первом неосторожном жесте она в испуге убежит.

Левин придал своему голосу вкрадчивое выражение, когда ответил:

— Конечно. Проходи. Садись вот сюда. — Он показал на стоявший у его стола деревянный стул с прямой спинкой.

Девочка переступила порог, тщательно закрыла за собой дверь и бесшумно пересекла комнату, искоса посмотрев на Кроули. Устроившись на краешке стула, едва касаясь пола подошвами башмаков, все еще готовая убежать в любой момент, она внимательно посмотрела на Левина.

— Я хочу поговорить с детективом. Вы детектив?

Левин кивнул.

— Да, я и есть.

— Меня зовут Ами Торнбридж Уолкер, — сказала она серьезно. — Я живу в доме номер 717 по проспекту «Парк вест», квартира 4-а. Я хочу сообщить об убийстве. О недавно совершенном убийстве.

— Убийстве?

— Моя мать, — продолжала девочка спокойным и серьезным тоном, — убила моего отчима.

Левин переглянулся с Кроули. Тот сделал гримасу, которая означала: «Девочка немного не в себе. Но выслушай ее, и потом она пойдет домой. Ничего другого не остается».

Левин вновь посмотрел на Ами Торнбридж Уолкер.

— Расскажи мне поподробнее. Когда это произошло?

— Две недели назад, во вторник. 27-го ноября, в два часа тридцать минут после полудня.

Спокойная серьезность девочки придавала убедительность ее словам. Но случаи явки в участок детей с невероятными историями были и раньше. Несовершеннолетние сообщали разное — о мертвых телах, валяющихся в кустах, о летающих тарелках, опустившихся на крыши небоскребов, о налетчиках, разъезжающих в черных автомобилях, о фальшивомонетчиках, орудующих в подвалах. И только, пожалуй, один раз из тысячи такие сообщения соответствовали действительности, а не являлись плодом детской фантазии или шалости.

Поэтому, больше желая пощадить самолюбие девочки, чем по какой-нибудь другой причине, Левин достал карандаш, лист бумаги и приготовился записать, что она скажет.

— Как зовут твою мать?

— Глория Торнбридж Уолкер. А моего отчима звали Альберт Уолкер. Он был адвокатом.

Из другого конца комнаты Кроули слегка улыбнулся по поводу четкой формальности в ответах девочки. Левин молча записал имена и задал следующий вопрос:

— А твоего отца звали Торнбридж, не так ли?

— Да. Джейсон Торнбридж. Он умер, когда я была очень маленькой. Думаю, что моя мать убила его тоже, но в этом я не вполне уверена.

— Понимаю. Но ты абсолютно уверена, что твоя мать убила Альберта Уолкера?

— Да, уверена. Моего отчима. А мой отец, как утверждают, случайно утонул в озере Чамплейн, что я считаю маловероятным, так как он был превосходным пловцом.

Машинально Левин потянулся рукой в нагрудный карман за сигаретами, но их там не оказалось. Внезапно он осознал, что там их и не может быть. Раздражение охватило его, но он постарался не проявлять это чувство ни голосом, ни выражением лица, только спросил:

— Когда ты в первый раз подумала, что твоя мать убила твоего первого… то есть настоящего отца?

— Я никогда об этом не думала до тех пор, пока не убедилась, что она убила отчима. Вполне естественно, после этого я стала думать о странной смерти отца.

Кроули прокашлялся, закурил новую сигарету и прикрыл ладонью рот, чтобы не рассмеяться. Левин продолжил.

— Твой отчим, он тоже утонул?

— Нет. Мой отчим не увлекался спортом. В течение последних шести месяцев своей жизни он был почти инвалидом.

— Тогда как же твоя мать убила его.

— Она прикончила его громким шумом, — ответила девочка спокойно.

Карандаш Левина остановился в своем движении. Детектив скептически посмотрел на девочку, но не обнаружил в ее глазах и на лице даже тени улыбки. «Если она явилась сюда, чтобы пошутить или, заключив пари, скажем, с ее одноклассниками, она ведет себя как великолепная маленькая актриса», — подумал Левин.

Но как он мог составить окончательное мнение о ней? Бездетный человек, женатый на неспособной рожать женщине. Левину все труднее становилось с годами общаться с малолетними. Одной из причин, независимо от того, хотел он или не хотел этого, была его убежденность, что дети могут бегать и играть без пугающих спазмов в груди, что они могут спать по ночам в своих кроватях, совсем не прислушиваясь к стуку сердец, что они будут живы еще десятки лет, — да, еще десятки лет! — в то время как он, Левин, прекратит свое существование.

Прежде чем он подумал, как сформулировать следующий вопрос, девочка соскочила грациозно со стула и сказала:

— Я не могу у вас больше задерживаться. Я зашла в участок по дороге из школы к дому. Если моя мать обнаружит, что мне известно и что я сообщила в полицию, она, возможно, попытается убить и меня тоже. — Она одним движением повернулась вокруг себя и серьезно посмотрела на Кроули. — Не воображайте, что я маленькая, глупая девочка, — сказала она. — Я не лгу и не шучу. Ведь вы так полагаете? Вы вправе не верить мне на слово, но вы обязаны расследовать и установить, говорю ли я правду или нет. Но я сказала вам правду. — Внезапно она вновь повернулась к Левину с видом маленькой рассерженной девочки — нет, не рассерженной, а убежденной в своей правоте, преисполненной строгой формальности, детского чувства справедливости и долга: — Мой отчим был очень хорошим человеком. А моя мать — плохая женщина. В этом вы сами убедитесь и накажете ее. — Она чуть кивнула головой, словно в подтверждение сказанному, и направилась к двери, в которую входили Ритчи и Макферлейн. Они оглядели ее с изумлением, пропустили в коридор и закрыли за ней дверь.

Ритчи взглянул на Левина и указал большим пальцем себе за спину.

— Что это значит?

За него ответил Кроули:

— Девочка пришла, чтобы сообщить об убийстве. Ее мамочка прикончила ее папочку, устроив большой шум.

Ритчи нахмурил брови.

— Ничего не понимаю.

— Я займусь этим вопросом, — сказал Левин.

Не веря тому, что сообщила девочка, он, тем не менее, осознавал справедливость ее требования, чтобы он исполнил свой долг. Тем более, это не составляло особого труда. Всего лишь несколько телефонных звонков. И в то время как Кроули в красках расписывал эпизод Ритчи и Макферлейну, принявшему свою любимую позу, сидя на откинутом стуле с ногами на столе, Левин поднял телефонную трубку и набрал номер справочной газеты «Нью-Йорк таймс». Он отрекомендовался и сказал, что ему нужно. Через несколько минут ему процитировали траурное объявление о смерти Альберта Уолкера, напечатанное 28 ноября. Причина смерти — сердечный приступ. О последних нуждах покойного позаботилось похоронное бюро Джениуса Мерримена. Короткий звонок к Мерримену позволил установить имя врача, лечившего адвоката, — Гарри Шеффилд. Левин, потратив некоторые усилия, дозвонился и до врача.

— Я не понимаю, — сказал ему Шеффилд, — почему полиция интересуется этим делом. Человек умер от инфаркта. Это ясно, как день. Так в чем же проблема?

— Никакой проблемы нет, — заявил Левин врачу. — Мы всего лишь проверяем сигнал. Желательно знать, был ли сердечный приступ внезапным? Страдал ли ваш пациент сердечным заболеванием раньше?

— Да, первый инфаркт с ним случился примерно семь месяцев назад. Второй оказался более обширным и произошел тогда, когда он еще полностью не оправился от первого. Других причин смерти, определенно, не было, если вы это имеете в виду.

— Ничего подобного я не думаю, — возразил Левин. — Между прочим, вы случайно не являлись также лечащим врачом первого мужа миссис Уолкер?

— Нет. Я его не врачевал. Его, кажется, звали Торнбридж, не так ли? Я никогда с ним не встречался. Что, есть вопросы относительно и его смерти?

— Нет, никаких.

Левин пробормотал несколько благодарностей и повесил трубку с сознанием выполненного долга. Затем он повернулся к Кроули и покачал отрицательно головой: — Ничего…

От внезапного грохота слова застряли у него в горле. Левин инстинктивно привстал с кресла. Лицо его побледнело, рот широко открылся, приток крови к голове прекратился, нервы и мускулы словно одеревенели.

Оцепенение продолжалось несколько секунд. Левин опустился снова в кресло и обернулся, чтобы посмотреть, что произошло. Макферлейн неуклюже поднимался с пола, его стул лежал на боку, рядом с ним. Смущенно он улыбнулся Левину: — Слишком далеко я наклонился назад на этот раз.

— Не делай этого, — ответил Левин дрожащим голосом.

Он прикоснулся тыльной стороной ладони к своему лбу и вытер выступившую на коже холодную испарину. Он почувствовал, что весь дрожит. Рука снова потянулась в нагрудный карман за сигаретой, и на этот раз он испытал острый страх, найдя карман пустым. Он прижал руку сквозь карман к груди, ощутил стук сердца и автоматически стал считать удары: тум, тум, — пауза, — тум, тум, тум, тум, тум, — пауза, — тум, тум.

На шестом ударе, на шестом ударе сердце притормаживало! Так он и сидел, слушал сердце. Постепенно волнение спало, пауза отодвинулась на седьмой удар, затем на восьмой, и Левин, наконец, осмелился пошевелиться.

Он облизал губы, ощущая острое желание курить, самое сильное за последние три дня, а, может быть, и за всю свою жизнь.

Решимость Левина сломалась. Стыдливо он попросил напарника:

— Джек, у тебя не найдется лишней сигареты?

Взгляд Кроули оторвался от Макферлейна, проверявшего, целы ли его кости.

— Я думал, что ты бросил курить, Аб.

— Не здесь. Пожалуйста, Джек.

— Разумеется.

Кроули бросил ему пачку. Левин поймал ее, достал одну сигарету и швырнул остальное обратно. Он достал коробок спичек из ящика стола, положил сигарету в рот, мгновенно ощутив знакомое, успокаивающее уплотнение между губами, и зажег огонь. Он поднял спичку на уровень глаз, уставился на пламя, завороженный внезапно пришедшей на ум мыслью.

Альберт Уолкер умер от инфаркта. Она устроила ему большой шум. Второй инфаркт произошел тогда, когда он еще не оправился от первого.

Левин погасил спичку и вынул сигарету изо рта. Он вспомнил, что его сердце в течение какого-то времени давало сбой на шестом ударе после того грохота, который произвел Макферлейн своим падением.

Может быть, Глория Торнбридж действительно убила Альберта Уолкера?

Убьет ли Абрахам Левин курением Абрахама Левина?

На второй вопрос ему было легче ответить. Левин наклонился и выбросил сигарету вместе с обгоревшей спичкой в корзину.

Над первым вопросом он даже не попытался размышлять. Левин почувствовал, что устал, и ему нужно как следует выспаться. А сейчас он не мог заставить себя логически мыслить.

В тот же вечер за ужином детектив решил посоветоваться с женой.

— Пегги, — сказал он, — у меня возникла проблема.

— Проблема? — спросила его с удивлением жена, небольшого роста, полная, на три года моложе Левина, с короткими рыжеватыми волосами, перманентно ею завитыми. — Если ты уж решил обратиться за советом ко мне, значит, это что-то ужасное.

Он улыбнулся.

— Возможно.

Левин редко разговаривал с женой о своей работе. Другие детективы, значительно моложе его, чаще обсуждали свои дела с супругами, считая это само собой разумеющимся и ожидая от своих жен совета, предположений, интересных идей. Но Левин, представитель старой школы полицейских, полагал и искренне верил, что женщин следует оберегать от знакомства со слишком жестокими сторонами действительности. И только потому, что эту проблему он пока не решился обсудить с Кроули, детектив выбрал в качестве собеседника жену.

— Я старею, — сказал он вдруг, думая о различиях во взглядах между ним и его молодыми коллегами.

— Это вся твоя проблема? — рассмеялась жена. — Не переживай, Аб. Такое происходит со всеми людьми. Лучше попробуй этот соус.

— Позволь мне тебе кое-что рассказать. Сегодня ко мне пришла девочка, лет десяти, опрятно одетая, вежливая, очень умная. Она сообщила, что ее мать убила ее отчима.

— Девочка? — В голосе жены прозвучало изумление. Она тоже считала, что некоторых людей нужно оберегать от жестокостей жизни, особенно детей. — Девочка и такое!

— Подожди. Дай я тебе объясню. Я позвонил врачу, и тот сказал, что отчим умер от инфаркта. Этот человек — мистер Уолкер — уже раньше перенес инфаркт, и второй его прикончил.

— Тогда почему девочка обвиняет мать? — Пегги наклонилась вперед. — Ты думаешь, здесь что-то психологическое?

— Я не знаю. Я спросил девочку, каким образом ее мать свершила убийство, и она ответила, что мать устроила отчиму «большой шум».

— Шутка какая-то, — Пегги покачала головой. — Ох, уж эти дети! И откуда они всего набираются? Телевидение, что ли влияет?..

— Может быть. Я не знаю. Но у отчима было больное сердце. Почти прикованный к постели, инвалид… Внезапный испуг, грохот вполне могли вызвать еще один инфаркт.

— Что-нибудь еще девочка сказала?

— Ничего. За исключением того, что отчим был хороший, а мать — плохая. Да, и еще, что она зашла к нам в участок по пути из школы домой. На минуту. Потому что не хотела, чтобы мать узнала, что она сообщила в полицию.

— Ты отпустил ее? Ты не задавал ей дополнительных вопросов?

Левин пожал плечами.

— Зачем? Ведь я не поверил ей. Ты ведь знаешь, какое у детей воображение.

— А теперь, что ты думаешь?

— Теперь я сомневаюсь. — Он поднял руку и показал жене два пальца. — Теперь в моем уме торчат, как гвозди, два вопроса. Устроила или нет ее мать «большой шум», который убил ее отчима? Если да, то сделала ли она это умышленно, или это просто явилось случайностью? — Левин загнул оба пальца в кулак и внимательно посмотрел на жену. — Теперь ты понимаешь? Может быть, мать девочки на самом деле причинила смерть, но не умышленно. Если так, стоит ли придавать эту историю гласности и усугублять положение этой женщины? Но также может быть, что девочка права, и убийство имело место. Тогда и девочка в опасности, потому что если я ничего не предприму, а мать каким-то образом дознается…

Пегги утвердительно ему кивнула.

— И мне тоже не нравится эта ситуация. Как может защитить себя такая маленькая девочка? Женщина, убившая своего мужа, способна также легко убить и своего ребенка. Нет, Аб, эта ситуация мне совсем не нравится.

Левин потянулся за чашкой кофе и отпил из нее.

— Да, ситуация сложная. Но что я могу сделать?

Пегги покачала головой:

— Такая девочка! Такая женщина! А с другой стороны, может быть, все не так. — Она посмотрела на мужа. — А сейчас давай закончим ужинать. Будем думать позже.

В оставшееся за столом время они говорили о другом. Как обычно, после ужина его желание курить усилилось, и Левин ни на чем не мог сосредоточиться. Они смотрели телевизор. Но, даже ложась в постель, он все еще не мог прийти к какому-то решению. Устраиваясь рядом, Пегги внезапно сказала:

— Ты думаешь о ней, о девочке?

— Я буду спать, думая, закурю ли завтра утром сигарету, — ответил он.

— И забьешь гвозди в собственный гроб, — заметила резко жена. Левин покосился на нее и выключил свет.

Они молча лежали в темноте на большой двуспальной постели, с годами провалившейся к середине от их привычки прижиматься во сне друг к другу. В комнате было прохладно, почти холодно, поэтому и на этот раз Левин прижался спиной к телу жены, прежде чем закрыл глаза. Тепло ее тела согревало его, и он постепенно начал засыпать.

Внезапно какой-то звук вырвал его из состояния полусна. Он вздохнул и выдохнул полной грудью и прислушался. За стеной, в другой квартире, плакал ребенок.

«Уйди, уйди с дороги, дай и нам пространство в этом мире, — говорил про себя Левин, подбирая слова под этот детский плач. — Уступи дорогу новой жизни».

«А ведь ребенок прав, — подумал он. — Мы должны заботиться о детях, воспитывать их и в конце концов уступить им дорогу. Да, плачущий ребенок прав».

«Завтра я сделаю что-нибудь для этой маленькой девочки», — решил детектив.

Утром в участке Левин прежде всего поговорил с Кроули. Он сел на стул для посетителей, приставленный к столу напарника.

— Я хочу обсудить с тобой вопрос о девочке

— Не против. Я ведь и сам думал о ней вчера вечером.

— Нам следует проверить ее версию.

— Согласен. Мне кажется, что я смогу что-нибудь разузнать о смерти ее отца, Джейсона Торнбриджа, так его звали?

— Действуй, — сказал Левин. — А я тем временем зайду в школу, поговорю с учителями. Если девочка известна им склонностью выдумывать всякую чепуху, тогда все ясно.

— Правильно. Ты знаешь, в какой школе она учится?

— В частной школе Латмора, что на Третьей улице.

Кроули сдвинул в недоумении брови.

— Разве она тебе это говорила? Я что-то не слышал.

— Нет. В какой школе она учится, девочка не говорила. Но частная школа Латмора — единственная, где она может учиться. — Левин смущенно улыбнулся. — Я немного поиграл в Шерлока Холмса. Она сказала, что зашла к нам по пути из школы домой, и только три школы расположены в этом направлении, то есть на линии от нас до проспекта Парк-вест — три школы, до которых она может ходить пешком. — Левин выставил вперед три пальца и стал загибать их по одному. — Школа святого Алоиза, но она не была одета в форму учеников этой школы. Есть вторая — государственная школа, расположенная в восточной части проспекта Парк-вест. Но девочка слишком нарядно одета и хорошо воспитана по сравнению с учениками этой школы. Поэтому остается частная школа Латмора.

— О’кей, Шерлок, — сказал Кроули, — отправляйтесь к утонченным типам в школу Латмора. Я покопаюсь тем временем в обстоятельствах несчастного случая с Торнбриджем.

— Кто-то из нас должен доложить о наших действиях лейтенанту. Сказать ему, что мы хотим предпринять.

— Хорошо. Иди и доложи.

Пальцы на левой руке Левина снова сжались в щепотку, напомнив ему о желании выкурить сигарету. Но это был четвертый день его воздержания, и детектив не сдавался.

— Джек, — сказал он напарнику, — я думаю, что у тебя это лучше получится, если ты доложишь о нашем деле лейтенанту.

— Почему я? Почему не ты?

— Я думаю, что он ценит тебя больше.

Кроули хмыкнул.

— Что за ерунду ты говоришь?

— Нет. Я думаю, это так, Джек, — умудренно улыбнулся Левин. — Если я доложу ему о девочке, он решит, что я драматизирую факты, воспринимаю их слишком эмоционально или что-нибудь еще. И он скажет, чтобы мы бросили это дело. Тебя он считает уравновешенным типом, со здравым смыслом. Если ты скажешь, что дело серьезное, он тебе поверит.

— Не валяй дурака.

— Ты уравновешенный тип, со здравым смыслом, — повторил Левин. — А я слишком эмоционален.

— У льстеца нет хлопот. Хорошо, я доложу. Отправляйся в школу.

— Спасибо, Джек.

Левин с трудом втиснулся в свое черное пальто, покинул кабинет, спустился по лестнице и вышел на тротуар. Частная школа Латмора располагалась на расстоянии трех кварталов справа от участка. Левин направился к ней. Падал снег, но небо было относительно ясным. Левин шел, принюхиваясь к снегу, глубоко засунув руки в карманы. На улице желание курить мучило его меньше, и поэтому он не торопился.

Школа Латмора была одним из многочисленных частных учебных заведений, которые стали заменять хиреющую государственную школьную систему, с давних пор подрываемую противоречивой политикой муниципальных властей. Она располагалась в старом особняке, представлявшем собой, однако, одно из лучших строений данного квартала. Большие буквы на стеклянной панели двойной двери обозначали предназначение особняка, и сразу же за дверью стрелка на стене указывала, где располагалась дирекция.

Левин не хотел представляться как полицейский, но сидевший за дверью привратник проявил такую официальность и любопытство, что у детектива не было выбора. Левин добился встречи с председателем учебного совета миссис Пиджеон.

Директриса, озадаченная, обеспокоенная, настороженная и удивленная визитом представителя полиции, горела нетерпением узнать, что нужно детективу от частной школы Латмора, и была готова дать решительный отпор в случае предъявления необоснованных претензий. Левин, чувствуя это, попытался объяснить свой визит как можно мягче и неопределеннее.

— Я хотел бы поговорить с одним из ваших учителей. О девочке, которая посещает эту школу.

— Что с девочкой?

— Вчера она сделала сообщение в полицию. Нам несколько трудновато проверить это сообщение и, возможно, кое-что прояснится, если мы узнаем побольше о самой девочке, о ее наклонностях, привычках и тому подобное.

Озабоченность и настороженность в поведении миссис Пиджеон уступили место защитной реакции.

— Какую информацию вы желаете получить?

— Речь не идет о чем-то серьезном. Я бы не хотел вдаваться в детали.

— Школа в этом как-нибудь замешана?

— О, нет, нет, — заверил Левин. — Никоим образом.

Защитная реакция сменилась холодной вежливостью.

— Итак, вы хотите поговорить с ее учителем.

— Да.

— Как зовут девочку?

— Ами Уолкер. Ами Торнбридж Уолкер.

— Я знаю ее! — Лицо миссис Пиджеон вдруг выразило удовольствие, но не от вида Левина, а от воспоминания о девочке. Затем выражение удовольствия также внезапно уступило место удивлению. — Речь идет об Ами? Неужели это она явилась к вам вчера?

— Да, она.

— Ну, что же. — Директриса беспомощно огляделась вокруг, словно выискивая повод для вопроса, который мог бы развеять уклончивость Левина. Но, очевидно, так ничего и не придумав, отправилась разыскивать мисс Гаскелл, учительницу пятого класса. Левин постоял немного в одиночестве, потом опустился в большое кожаное кресло, чувствуя себя неуютно в кабинетной тишине, усиленной плотными занавесками на окнах.

Он прождал минут пять, пока миссис Пиджеон не вернулась в сопровождении мисс Гаскелл, оказавшейся общительной, энергичной женщиной лет сорока, в строгом костюме и туфлях на низком каблуке, — отнюдь не сухопарой высокорослой особой, которую он себе заранее вообразил. Левин быстро встал, когда миссис Пиджеон представила его и с ударением сказала: — Постарайтесь быть кратким, мистер Левин. Вы можете побеседовать в этом кабинете.

— Благодарю вас.

Миссис Пиджеон тут же вышла, а Левин и мисс Гаскелл остались стоять посредине комнаты, разглядывая друг друга. Он указал на кресло:

— Может быть, вам лучше присесть.

— Благодарю. Миссис Пиджеон сообщила мне, что вы хотите кое-что узнать об Ами Уолкер.

— Да, я хотел бы услышать, что отличает ее от других ваших учеников. Все, что вы думаете о ней.

Мисс Гаскелл улыбнулась.

— Я могу сказать, что она исключительно умный и очень воспитанный ребенок. Я назначила ее старостой класса. Она всегда, по крайней мере, на месяц впереди в учебе, чем остальные, особенно в чтении. И более здравомыслящего ребенка я не встречала.

Левин потянулся за сигаретами, но, вспомнив, что их у него нет, задержал неловко руку, опустил и прижал ее к своему боку.

— Ее отчим умер две недели назад, не так ли?

— Это правда.

— Как они относились друг к другу? Ами и ее отчим?

— Она боготворила его, хотя он женился на ее матери лишь год назад. Ами ведь не помнит своего настоящего отца. Мистер Уолкер заменил ей его и, естественно, девочка, так долго росшая без отца… — Тут мисс Гаскелл развела руками. — Она очень высоко ценила его, — добавила учительница.

— Его смерть подействовала на нее?

— Девочка была очень потрясена и поэтому целую неделю не посещала школу. Она не могла оставаться дома и ночевала, насколько я знаю, у бабушки, которая ее очень любит. Ее мать даже дважды вызывала доктора, чтобы он помог успокоить нервы дочери.

— Кстати, о ее матери. — Левин не знал, что делать со своими руками. Он сложил их на животе. — Какие отношения у нее с Ами?

— Нормальные, насколько мне известно. Я никогда не замечала и следа какого-либо несогласия между ними. — Она снова улыбнулась. — Но мои контакты с Ами ограничены, естественно, только классными часами…

— Вы думаете, несогласие между ними возможно?

— Нет, так я не думаю. Я даже не хотела и намекать на нечто подобное. Просто я не в состоянии досконально ответить на ваш вопрос.

Левин утвердительно кивнул.

— Вы правы. У Ами не слишком большое воображение?

— Она очень находчива в детских играх. Вы это имеете в виду?

— Я говорю о способности сочинять невероятные истории.

— О, она — не выдумщица. — Учительница отрицательно покачала головой. — Ами совсем не склонна сочинять сказки. Наоборот, она очень здравомыслящий и практичный ребенок. Ее суждения всегда обоснованы. Как я уже сказала, именно поэтому она староста класса.

— По вашему мнению, она не могла придти в полицию, чтобы сообщить нечто нереальное?

— Думаю, что нет. Если Ами что-то вам сообщила, значит это почти определенно — правда.

Левин вздохнул.

— Благодарю вас. Очень признателен.

Мисс Гаскелл встала с кресла.

— Не могли бы вы мне сказать, что кроется за этой «невероятной историей»? Может быть, я смогу оказать вам какую-то помощь.

— Преждевременно что-либо вам объяснять, мисс Гаскелл. По крайней мере, до тех пор, пока мы не установим некоторые обстоятельства…

— Но если я чем-то могу помочь…

— Благодарю вас. Вы уже помогли.

Возвратившись в участок, Левин прошел в служебный кабинет и повесил пальто на вешалку. Кроули посмотрел на него из-за своего стола и сказал:

— Тебе везет, Аб. Буря пронеслась мимо тебя.

— Буря?

— Мать Ами была здесь. Доктор Шеффилд позвонил ей и сообщил, что ты интересуешься смертью ее мужа. И, кроме того, ей позвонили из школы Латмора и сказали, что к ним приходил полицейский и расспрашивал о ее дочери. Естественно, ей очень не понравилось вмешательство полиции в ее семейные дела.

— Вмешательство?

— Так именно она и заявила, мистер Эхо, — усмехнулся Кроули.

— Я хочу закурить… Что ей сказал лейтенант?

— Она с ним не разговаривала. Она беседовала со мной.

— Но ведь ты доложил ему о том, что сообщила девочка?

— Да, и он дал нам два дня на проверку сигнала.

— Прекрасно. А что ты выяснил о смерти Торнбриджа?

— Несчастный случай. К такому выводу пришло в свое время расследование. Подозрительных вопросов не возникло. Он отправился купаться слишком рано после ленча, с полным желудком. Случились спазмы, и он утонул. А что ты разузнал о девочке?

— Ее учительница говорит, что ей можно верить. Что она реалистична и практична. Если она что-либо утверждает, значит, это так.

Кроули сделал гримасу.

— Это не совсем то, что я ожидал услышать, Аб.

— Я тоже не ожидал. — Левин сел за свой стол. — Ну, а теперь расскажи о твоей беседе с матерью.

— Я сказал ей все, как есть. Другого выхода не было. Сказал о заявлении девочки.

— Все правильно. Выбора нет, и мы должны идти до конца. Как она прореагировала?

— Она не поверила.

Левин пожал плечами.

— Поверит после того, как подумает.

— Видимо. Но она выглядела очень удивленной. Говорила, что понятия не имеет, почему Ами так поступила.

— Ты спросил, где она была, когда умер ее муж?

— Она говорит, что ее не было дома. — Кроули открыл свой блокнот. — Кто-то должен был находиться неотлучно при нем, но адвокат не хотел пользоваться услугами профессиональной медицинской сестры. Поэтому, когда Ами вернулась домой из школы во второй половине дня, мать ушла за покупками в универсам. Ее муж был жив, когда она оставила квартиру, и мертв, когда она возвратилась. Так она утверждает.

— Она утверждает, что Ами была дома, когда он умер?

— Да. Что Ами была дома, в своей комнате, и смотрела телевизор. Мать обнаружила Уолкера мертвым и вызвала врача.

— А что насчет шума?

— Она ничего особенного не слышала и понятия не имеет, что Ами имеет в виду.

Левин вздохнул.

— Теперь ясно, что имеется расхождение в объяснениях случившегося. Ами утверждает, что мать была дома и устроила «большой шум». Мать, наоборот, говорит, что находилась в универсаме в момент смерти мужа. — Его пальцы вновь потянулись было за сигаретами в нагрудный карман, но вместо этого почесали плечо. — Какое у тебя сложилось впечатление о матери, Джек?

— Женщина с характером. Очевидно, привыкла, чтобы все было так, как она хочет. И, конечно, она находилась в разъяренном состоянии. Роль заботливой сиделки не для нее. Но мне кажется, что она озадачена обвинением, которое сделал ее ребенок, и не знает, почему девочка так поступила.

— Я должен вновь поговорить с Ами, — сказал Левин. — Когда у нас будут все факты, мы проанализируем их внимательно и попытаемся выяснить, кто из них двоих лжет.

Кроули заметил:

— Я спрашиваю себя, не попытается ли она заткнуть девочке рот?

— Давай пока не будем думать об этом. У нас впереди еще целый день. — Левин взял телефонную книгу и посмотрел номер школы Латмора.

Детектив разговаривал с девочкой в одиннадцать часов следующего дня в кабинете миссис Пиджеон с ее разрешения. По его просьбе их оставили одних.

Ами, аккуратно одетая, как вчера, выглядела по-прежнему серьезной и спокойной. Левин объяснил ей, что было сделано для проверки ее сообщения, и что ее мать известили о проводящемся расследовании.

— Я сожалею, Ами, но у нас не было другого выбора. Твоя мать должна знать.

Ами, казалось, обдумала его слова сосредоточенно и всесторонне.

— Я думаю, что вы поступили правильно, — сказала девочка. — Теперь она не посмеет причинить мне зла, зная, что вы проводите расследование. Это было бы очень неосмотрительно с ее стороны. А моя мать — хитрая женщина, мистер Левин.

Левин улыбнулся, сам того не осознавая.

— У тебя удивительно выразительная речь, Ами.

— Я много читаю. Хотя иногда мне довольно трудно заполучить в библиотеке интересные книги. Мне еще мало лет, поэтому я обязана пользоваться абонементом в отделе детской литературы. — Она слегка улыбнулась. — Я открою вам один секрет. Я иногда беру без разрешения те книги, которые мне нравятся, и возвращаю незаметно на полки, когда прочту их.

«Торопится жить», — подумал детектив и вновь вспомнил плач ребенка в соседней квартире.

— Я хочу поговорить с тобой, — продолжил он вслух, — о том, что произошло в тот день, когда твой отчим умер. Твоя мать утверждает, что она находилась в универсаме и, вернувшись, застала его мертвым. Что ты скажешь?

— Это чепуха, — ответила она не задумываясь. — Не она, а я ходила за покупками. Как только я пришла из школы, она послала меня в универсам. Но я вернулась домой быстрее, чем она ожидала.

— И что же?

— Когда я вышла в холл из лифта, я услышала внезапный грохот в нашей квартире. Я открыла ключом дверь, и грохот повторился. Я вошла в коридор и увидела, что моя мать выходила из комнаты отчима. Она улыбалась. Вдруг она увидела меня, и ее лицо сразу же приняло выражение горя и ужаса. Она сказала, что случилось что-то ужасное, и немедленно стала звонить по телефону доктору Шеффилду. Моя мать хорошо играла свою роль. Она одурачила доктора Шеффилда.

— Почему ты ждала две недели, прежде чем придти к нам?

— Я не знала, что мне делать. — Внезапно вся ее серьезная сосредоточенность куда-то исчезла, и Левин увидел перед собой растерянного ребенка, чувствующего себя очень неуверенно в мире взрослых. — Мне казалось, что никто мне не поверит, и я боялась, что мать заподозрила меня. Боялась, что если я расскажу, она что-нибудь сделает и со мной. Но в понедельник на уроке обществоведения мисс Гаскелл говорила об обязанностях различных правительственных учреждений и их сотрудников — пожарников, полицейских и всех других, и она заявила, что долг полиции — расследовать любое преступление и проследить, чтобы виновные понесли наказание. Поэтому вчера я пришла в участок и сообщила вам об убийстве. Ведь не имеет значения, верите ли вы мне или нет. Ваш долг — произвести расследование моего сообщения.

Левин согласно вздохнул.

— Мы этим и занимаемся сейчас. Но нам нужно нечто больше, чем твои слова. Ты понимаешь? Нам нужны доказательства.

Она кивнула головой вновь с серьезным и сосредоточенным видом.

— В какой магазин ты ходила в тот день?

— В универсам. Тот, что на Седьмой улице.

— Ты знаешь кого-нибудь из продавцов в универсаме? Припомнит ли кто-нибудь из них тебя?

— Я не думаю. Ведь это очень большой универсам. Вряд ли продавцы там обращают внимание на покупателей.

— Ты не встретила кого-нибудь из знакомых, когда ходила за покупками, кто бы мог подтвердить, что именно ты, а не твоя мать, находилась вне дома, когда умер твой отчим?

Девочка задумалась, приложив палец к губам, и, спустя некоторое время, отрицательно покачала головой.

— Я не помню. Да и никого не знаю в нашей округе. Все мои знакомые — это друзья моих родителей, мои друзья по школе и одноклассники. Но они живут не там, где наш дом.

Типичная для Нью-Йорка ситуация. В маленьком городе его обитатели знают друг друга, соседей, знают все, что происходит вокруг. Но в Нью-Йорке даже ближайшие соседи остаются многие годы незнакомцами. По крайней мере, в многоквартирных домах и даже в старых, менее населенных жилых строениях, в одном из которых жил Левин.

Детектив решил, что пора завершать разговор с девочкой.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал он. — Теперь о шуме, который ты упоминала. Как ты думаешь, чтобы это могло быть?

— Я не знаю. Точно не знаю, что это такое. Как будто кто-то ударил в гонг и что-то в этом роде.

— Может быть, ударили колотушкой по железному тазу?

— О, нет. Шум был громче, значительно громче.

— И у твоей матери ничего не было в руках, когда она вышла из спальни?

— Нет, у нее ничего не было.

— Хорошо. Посмотрим, что можно сделать. Ты можешь вернуться в класс.

— Благодарю вас. Благодарю за то, что вы мне помогаете.

Детектив улыбнулся.

— Это мой долг. Как правильно ты заметила.

— Вы бы все равно занялись этим делом, мистер Левин. Вы очень хороший человек. Как мой отчим.

Левин приложил к своей груди ладонь, накрыв сердце.

— Возможно. В некотором отношении… А теперь иди в класс. О, нет. Подожди. На всякий случай возьми вот это.

Девочка молча стояла, пока Левин вынул шариковую ручку, оторвал от лежащего на столе миссис Пиджеон блокнота чистую страницу и написал на листке два телефона — служебный и домашний. — Если ты почувствуешь, что находишься в любой опасности, я повторяю — в любой, позвони мне немедленно.

— Спасибо. — Она сложила листок вчетверо и спрятала его в карман юбки.

Без четверти четыре после полудня Левин и Кроули встретились снова в их служебном кабинете. Последний только что вернулся со встречи с доктором Шеффилдом. По мнению врача, Ами сочинила всю эту историю, необоснованно обвиняет мать, по-видимому, потому, что смерть отчима тяжело отразилась на нервной системе девочки. Совершенно определенно доктор Шеффилд заявил, что не верит в возможность совершения миссис Уолкер убийства ее мужа и не представляет, по какой причине она могла бы решиться на такой шаг.

Левин и Кроули пообедали в закусочной, что размещалась через улицу напротив их участка, и разошлись, каждый с намерением выявить кого-нибудь, кто видел девочку или ее мать в универсаме в день и во время смерти мистера Уолкера. Они решили, если найдется свидетельство, что кто-то из двоих — дочь или мать — лжет, это свидетельство и явится ключом к разгадке. Левин направился к универсаму, а Кроули — к многоквартирному дому, где жила Ами. До позднего вечера они опрашивали разных людей, задавали свои вопросы, но все безрезультатно.

Кроули уже находился в кабинете, когда Левин вошел, совершенно измотанный от усталости и последними усилиями, потребовавшимися от него, чтобы подняться на второй этаж. Он посмотрел на Кроули и отрицательно покачал головой.

— И у меня ничего. Ничего сколь-нибудь существенного, — ответил напарник.

Левин с трудом снял с себя пальто и повесил его на вешалку.

— Никто не помнит, не видел, не знает. Мы живем в городе незнакомцев, Джек.

— Прошло две недели. В подъезде сидит привратник, но и он не помнит так далеко. Он привык видеть одних и тех же жильцов, входящих и выходящих и, естественно, он не в состоянии даже сказать, кто именно выходил вчера и когда.

Левин посмотрел на стенные часы.

— Девочка должна уже вернуться домой из школы.

— Я хотел бы знать, что они сейчас говорят друг другу. Если бы могли подслушать, мы бы знали куда больше, чем сейчас.

Левин возразил.

— Нет. Виновна мать или нет, обе они говорят одно и то же. Смерть произошла две недели назад. Если миссис Уолкер действительно совершила убийство, она уже уверовала, что это сошло ей с рук. Она будет отрицать, что бы Ами ей не сказала. В тех же самых выражениях, если бы на самом деле была невиновна.

— А что, если она убьет девочку? — спросил Кроули.

— Она не сделает этого. Если Ами исчезнет, или с ней произойдет несчастный случай, или ее убьет кто-нибудь под видом грабителя, мы сразу же заподозрим ее. Она не может себе позволить пойти на такой риск. В случае с мужем все, что от нее требовалось — это обмануть доктора, который склонен верить ей безоговорочно. Кроме того, в любой смерти таится много непредвиденного. На этот раз ей пришлось бы разделаться со здоровым десятилетним ребенком и обмануть двух сотрудников полиции, вовсе не склонных поверить ей в чем-нибудь. — Левин усмехнулся. — Нет, девочка, возможно, теперь в большей безопасности, чем до того, как она явилась к нам. Кто знает, что замышляла ее мать, пока мы ее не предупредили.

— Хорошо. Все это вроде так. Но что нам делать дальше?

— Завтра я хочу осмотреть квартиру Уолкера.

— Но почему бы нам не сделать это сейчас?

— Дадим ей ночь на размышление. Если она не избавилась от какой-нибудь улики за две недели, она, все равно, о ней не вспомнит. Да я и не ожидаю что-нибудь найти. Все, чем мы располагаем, — подтвержденные ничем слова десятилетнего ребенка. И эксгумация трупа ничего не даст, потому что не было орудия убийства. Смерть Уолкера наступила от естественных причин. И будет отнюдь не самым легким делом на свете доказать, что эти причины кем-то умышленно усилены.

— Если бы хоть один человек видел девочку в универсаме! — убежденно сказал Кроули. — Это наша единственная зацепка, Аб. Наш единственный шанс.

— Мы можем снова расспросить людей завтра. Но я сомневаюсь, достигнем ли мы чего-нибудь. Может быть, завтра нам повезет. Если ударит молния…

— Может быть, — отозвался Кроули.

Левин снова оделся в пальто и отправился домой. Он нарушил свою обычную привычку почитать немного газету, сидя на крыльце, и вместо этого сразу прошел на кухню и стал пить кофе, рассказывая Пегги о том, что ему удалось сделать за день. Она задавала ему вопросы, и он отвечал на них. Некоторые соображения жены Левин мысленно обсудил со всех сторон и отверг их. На протяжении всего вечера они время от времени несколькими словами или замечаниями касались вновь темы разговора, но это ни к чему их не привело. И все-таки оба соглашались в том, что девочке пока ничего не грозит.

Грудной ребенок плакал за стеной, когда в одиннадцать часов они легки в постель. Этот плач не давал Левину некоторое время уснуть, и его мысли вновь и вновь возвращались к обстоятельствам смерти Уолкера. Раз или два он машинально искал рукой сигарету, едва отдавая себе отчет, что он делает. Его сосредоточенность на возможной причастности матери Ами к убийству и беспокойство о безопасности девочки оказались гораздо сильнее, чем болезненная реакция на то, что он бросил курить. И теперь, когда он лежал с открытыми глазами в темноте, мысль о сигаретах даже не приходила ему в голову. Он снова и снова повторял про себя, что сказала мать, что сказала дочь и, устав от этих повторений, погрузился в глубокий сон.

Левин проснулся в холодном поту, внезапно осознав, что знает правду. Как будто она пришла во сне, или кто-то ему нашептал в ухо, пока он спал. Теперь он знал наверняка.

Она убьет ее сегодня и останется безнаказанной. Он знал, как она это сделает и когда, и что не будет никакой возможности ее разоблачить, не будет доказательств, ничего.

Хотя в темной комнате было тепло, он сел в кровати, весь дрожа, и потянулся к ночному столику за сигаретами. Он ощупал лакированную поверхность и, внезапно вспомнив, что не курит, ударил в ярости кулаком по столику. Она останется безнаказанной!

Вот если бы он мог вовремя успеть туда, он остановил бы ее. Если бы вовремя… Левин откинул в сторону одеяло и вылез из постели. Пегги что-то пробормотала во сне и еще глубже уткнулась в подушку. Он тихо собрал свою одежду и на цыпочках вышел из спальни.

Левин зажег свет в гостиной. Настенные часы, висевшие над телевизором, показывали без десяти час ночи. Может быть, еще есть время. Может быть, она все еще ждет, пока жертва уснет. Возможно, не успела подмешать в стакан воды снотворного или что-нибудь пострашнее, чтобы сделать глубокий сон окончательно беспробудным…

Он схватил телефонную книгу и разыскал номер небольшой компании по найму такси, расположенной недалеко от их дома. Левин позвонил и сказал диспетчеру, что ему срочно нужна машина, и тот ответил, что через пять минут она будет у подъезда.

Детектив быстро оделся, затем прошел на кухню, взяв карандаш и бумагу, и оставил Пегги записку: «Я должен отлучиться. Постараюсь скоро вернуться».

Автомобильный сигнал коротко прозвучал снаружи, и Левин немедленно покинул квартиру, погасив за собой свет. Когда он спускался по лестнице, он снова услышал плач ребенка у соседей. Он подумал, что плач навязчиво преследует его, и тут же забыл об этом. У него не было времени размышлять о странностях жизни, таких, как смысл детского плача или курение сигареты, или прерывистость его дыхания, возникшее от спешки, с которой он покидал дом. Он дал адрес водителю — проспект «Парк вест», откинулся на сиденье, когда машина рванулась с места. Левин несколько успокоился от быстрой езды по ночному городу.

Он заплатил четыре доллара, включая чаевые. «Если она все еще жива, то это будет чудо столетия», — подумал Левин и побежал в подъезд и дальше — через холл, к лифтам. И тут он вспомнил звук, который он принял за плач ребенка, когда покидал свою квартиру. — «Нет, это был не плач, — внезапно осознал он, — это звонил телефон. Его телефон».

В отчаянии он сильно нажал на кнопку лифта, и тот медленно стал спускаться с одиннадцатого этажа. «Да, это был не плач, а телефонный звонок!» — вновь сказал себе Левин.

Значит, она уже сделала свое дело. Он опоздал. Он опоздал уже тогда, когда садился в такси…

Лифт открылся, и он, войдя в него, поднялся на четвертый этаж. Левин мысленно даже представил, как звонил телефон, и Пегги, полусонная, взяла трубку. Как звучал голос девочки, испуганный, умоляющий, приглушенный. Да, он опоздал.

Дверь в квартиру 4-а оказалась полуоткрытой, а внутри из-за темноты ничего не было видно. Рука Левина потянулась к бедру, но он слишком спешил. Пистолет остался дома, на журнальном столике в гостиной.

Детектив осторожно перешагнул порог, всматриваясь в темноту. Слабый свет исходил из плафона, подвешенного в холле, освещая часть ковра на полу. Все остальное в квартире было невозможно разглядеть.

Он ощупал стену около двери, нашел выключатель и нажал на него.

Свет в холле погас.

Левин напрягся. Темнота была полной. Что-нибудь подстроено с электрической пробкой? Подложили в нее медную монетку? В этом доме в каждой квартире, очевидно, имелся свои разборный щит. И она знала об этом. Замыкания случались и раньше. И она, очевидно, устроила еще одно.

Но зачем? Для чего это ей нужно?

И телефонный звонок — тот, что он услышал, выходя на улицу. Каким-то образом она подстроила что-то, потому что знала, что Левин направляется сюда, и что ему известна правда.

Он попятился назад к двери. Он понял, что нужно добраться до лифта, спуститься вниз, позвонить в участок. Там найдутся электрические фонари, есть дежурные детективы. Эта темнота не для него, когда он в одиночестве.

Внезапно перед ним появилась страшная рожа — зеленоватая, уставившаяся на него огромными белками глазниц, излучающая холодный свет — гротескное изображение лица дьявола. Левин инстинктивно закричал, слюна страха наполнила его рот, он попятился назад от ужасного видения, врезался спиной в стену. И в этот момент дьявольское изображение исчезло. Он стал ощупывать пространство вокруг себя дрожащими руками, потеряв окончательно ориентацию. Необходимо найти дверь, выбраться отсюда. Она пытается убить его, потому что догадалась, что он знает, и она хочет добить его тем же способом, каким убила Уолкера. Хочет остановить его сердце.

Пронзительный вопль, казалось, разорвал на части барабанные перепонки в его ушах. Громкий, необычайно громкий, увеличенный далеко за пределы человеческого голоса вопль ненависти пронял его до костей, заставил ухватиться руками за стену и прислониться к ней всей дрожащей спиной. Рот его раскрылся, пытаясь наполнить воздухом неподвижную грудь. Сердце Левина конвульсивно забилось, как недостреляное животное. Эхо вопля не успело еще истерзать его сознание, как этот страшный пронзительный звук раздался снова, на этот раз еще громче, вынуждая его тело трепыхать, словно бабочку на иголке.

Он отшатнулся от стены, ослепленный темнотой и страхом, желая только одного, — как можно скорее выбраться отсюда, подальше от этого ужаса. Споткнувшись о мягкое кресло, Левин потерял равновесие, тяжело перевалился и рухнул на пол.

Он лежал на спине, раскинув руки, в своем черном пальто, беззащитный и беспомощный, чуть поджав ноги под себя, пытаясь восстановить дыхание, ни о чем не думая, безумно напуганный, как заяц перед пастью охотничьей собаки. Огненные круги вращались перед его закрытыми глазами, и каждый вздох продирался внутрь, в легкие через почти невыносимую боль в сжатой спазмами гортани. Левин ждал, когда его добьют.

Но ничего не произошло. Тишина не разрывалась новыми воплями. Квартира оставалась погруженной в темноту. Постепенно здравый смысл возвратился к Левину, он смог закрыть рот, с трудом проглотил слюну, восстановив контроль над движением рук и ног, прислушался.

Ничего. Ни звука.

Она, конечно, услышала, как он упал. И сейчас она ждет, чтобы убедиться, что он мертв. Если он снова начнет двигаться, она вновь устроит свой «большой шум». Но сейчас она просто ждет.

И это ее ожидание позволило Левину окончательно собраться с мыслями. Он понял, что дьявольское лицо, которое он видел, — ничто иное, как раскрашенный фосфорисцирующими красками воздушный шар, который проткнули иголкой, когда он закричал. А пронзительный вопль исходил скорее всего из динамиков стереомагнитофона, включенного на полную мощность. Ничто не могло убить или искалечить его, если только сохранять присутствие духа и примерно представлять, где она и что хочет сделать.

«У меня больное сердце, — говорил он себе, — но не такое уж больное, как было у Уолкера, еще не оправившегося от первого инфаркта. Ее трюки убили его, но они не убьют меня».

Он продолжал тихо лежать, восстанавливая силы, успокаиваясь, полностью приходя в себя. Вдруг он увидел, как зажегся ручной фонарь, и тонкий луч света ударил ему прямо в лицо.

Левин поднял голову, посмотрел в источник света. Он ничего не мог видеть, когда сказал:

— Нет, Ами, на этот раз у тебя ничего не получится.

Фонарь погас.

— Ты напрасно стараешься, — продолжал Левин говорить в темноту. — Если твои трюки не сработали сразу, когда я не был к ним готов, теперь они бесполезны.

— Твоя мать мертва, — сказал он тихим размеренным голосом, зная, что она вслушивается в каждое слово. — Ты убила ее тоже. Своего отчима и свою мать. И когда ты позвонила мне домой, чтобы сообщить, что она якобы покончила самоубийством, ты догадалась, что я знаю правду. И ты решила убить и меня. Я, наверное, сказал тебе, что и у меня больное сердце, такое же слабое, какое было у твоего отчима. Поэтому, если бы тебе удалось убить меня, это был бы еще один сердечный приступ, вызванный видом трупа твоей матери.

Тишина казалась такой же полной и глубокой, как лесное озеро. Левин осторожно подобрал под себя колени и, стараясь не шуметь, принял сидячее положение.

— Ты хочешь знать, как я догадался? Помнишь, в понедельник мисс Гаскелл на уроке обществоведения говорила об обязанностях полиции. Но мисс Гаскелл сказала мне, что ты всегда, по меньшей мере, на месяц вперед в учебе. Две недели до того дня, когда умер твой отчим, ты прочитала об обязанностях полиции в учебнике, и именно тогда ты решила убить отчима и мать. — Он протянул руку, дотронулся до перевернутого им кресла, оперся на него и медленно поднялся на ноги, продолжая говорить: — Одно я не могу понять, почему ты их убила. Да, ты крадешь книги из библиотеки, которые тебе не разрешают читать. Может быть, все из-за этого? Или из-за чего-нибудь другого?

Она заговорила в первый раз из темноты, видимо, находясь в другом конце комнаты.

— Вы никогда этого не поймете, мистер Левин, — сказала она, и ее детский голос звучал холодно, равнодушно, презрительно — совсем по-взрослому.

И Левин вдруг представил, как она убила Уолкера, лежавшего беспомощно в постели, прислушивавшегося к прерывистому биению надломленного сердца, — точно так, как это часто делал Левин по ночам, — прислушиваясь и ожидая… И вдруг этот дикий, раздирающий душу вопль, внезапный среди безобидной послеобеденной тишины, исходящий отовсюду, наваливается на него…

Левин содрогнулся.

— Нет, — сказал он, — это ты не понимаешь. Для тебя, что украсть книгу, что загубить чужую жизнь — одно и то же. Ты еще ничего не понимаешь.

Она заговорила снова, по-прежнему с презрением.

— Для меня все было плохо, даже когда она была одна… Не делай то, не делай это… А потом она вышла замуж за него, и вот оба они стали следить за мной, повторяя как попугаи, «нет», «нет», «нет», как будто других слов у них для меня не было. Я могла спокойно себя чувствовать только у бабушки.

— Так вот почему ты убила! — Левин словно вновь услышал тот детский плач, там в его доме, за стеной, как бы символизирующий гигантское эхо очень молодого человеческого существа, непреклонно требующее, чтобы с ним считались. И, находясь сейчас в этом пристанище ужаса, он почувствовал сильный гнев: недоразвитое, еще не приспособленное к самостоятельной жизни существо, тем не менее, уже готово убивать и убивать!

— Ты знаешь, что с тобой сделают? — спросил он ее. — Нет, они тебя не казнят. Ты слишком молода для этого. Они признают тебя сумасшедшей и запрут навсегда. И там, куда тебя поместят, будут охранники и надзирательницы, чтобы постоянно приказывать тебе, что надо делать и что нельзя. Они будут командовать тобою в миллион миллионов раз больше, чем ты себе это представляешь. И они поместят тебя в маленькую комнату с дверью, закрытой на замок, и не выпустят тебя оттуда. Они не разрешат тебе делать то, что ты хочешь. Абсолютно ничего из того, что ты хочешь.

Он обошел вокруг кресла, дотронулся рукой до стены.

— Ты уже ничего не можешь сделать мне сейчас, — сказал Левин. — Я не выпью тот яд, который ты подложила матери, и твои трюки, как я уже говорил, не сработали. И никто не поверит в письмо с признанием в самоубийстве, которое ты подделала. Сейчас я позвоню в участок, и они приедут, заберут тебя и запрут в той маленькой, узкой комнате, о которой я тебе говорил, — запрут окончательно и навсегда.

Фонарь выпал из ее руки с глухим стуком на пол. И он услышал, как она выбежала из комнаты и скрылась где-то в глубине квартиры. Левин сделал несколько шагов, осторожно выставив руки впереди себя, наклонился, ощупал пол, пока не обнаружил фонарь. Он поднял его, включил и последовал за ней.

Он нашел ее в спальной матери, стоящей на подоконнике. Декабрьский ветер дул в настежь открытое окно. Мертвая женщина лежала на кровати, а записка о самоубийстве белела на ночном столике. Он направил луч света прямо на девочку, и она предупредила его.

— Не подходите, не подходите ко мне.

Он медленно стал приближаться, повторяя:

— Они запрут тебя. Запрут. В маленькой, очень маленькой, очень маленькой комнате.

— Нет, они не сделают этого! — вскрикнула она и исчезла с подоконника.

Левин тяжело вздохнул, осознав им содеянное, и подумал, что он так и должен был поступить. Она все равно еще не понимала предназначения смерти, потому так легко и бросилась в ее объятия. «Родители зачинают детей и в детях кончаются родители». — И снова необузданный гнев охватил его при этой мысли.

Он подошел к окну, перегнулся через подоконник и увидел сломанную куклу, лежащую на тротуаре, далеко внизу. В другой квартире, над его головой заплакал грудной ребенок, нарушая ночную тишину, — «уступи дорогу, уступи дорогу…».

Левин посмотрел вверх.

— Мы уступим, уступим, — прошептал он. — Конечно, уступим, но в свое, отведенное нам судьбой время. И не торопи нас.