Из записной тетради (отрывки)

Бывает и прямо противоположное.

Книга знаменитого Жироду «Аполлон де Беллак». Эта пьеса поставлена в 1942 году, возобновлена через пять лет превосходным артистом Луи Жуве, отпечатана на изумительной бумаге (восьми разных образцов) с рисунками Мариано Андре, гравированными на дереве Жильбером Пуальо.

Содержание пьесы: Агнесса приходит искать работы в Бюро великих и малых изобретателей (остроумие начинается с названия бюро). Встреченный ею там мосье де Беллак, «изобретатель единого овоща», дает ей совет: говорите всем: «Какой вы красавец!» Она всем ото и говорит: швейцару конторы, секретарю, членам правления, председателю. Успех везде полный. Дальше что? Больше ничего. В пьесе, очевидно, проводится новая и тонкая мысль о том, что люди падки на лесть. Эта мысль развита на 117 страницах.

Может быть, пьеса отличается блеском диалога, остроумием отдельных фраз? Нет, ничего такого в ней нет. Автор всецело положился на ценность основной мысли и на то, что при его славе он может писать что угодно: глубокий символический смысл поклонники найдут всегда.

Я отнюдь не хочу сказать, что все произведения Жироду таковы. Конечно, многое гораздо лучше. Все же, как могла создаться эта необычайная слава во Франции, в стране ума и остроумия? В статье об одном французском издателе сообщалось, что он открыл Пруста и Жироду. Хорошо еще, что Пруст был на первом месте. И едва ли совершенно невозможное сопоставление этих двух имен кого-либо особенно удивляет. Жорж Леметр написал целую книгу о Прусте, Жироду и Поле Моране — это еще лучше. Что ж, всего лет восемьдесят тому назад у нас писали: «Наши лучшие писатели, как Толстой и Хвощинская».

Время ставит на место многое, но не все; очень часто, но не всегда.

«Какой стилист!» — говорил мне о Жироду один французский писатель, горячий его поклонник. С этим трудно вполне согласиться. Нет ничего хуже смешения стилей» В России Шолохов иногда пишет, как Островский. А то вдруг появляется страница под «Тараса Бульбу»: «Да в бою колупнула его пуля в голову, вытек на рубаху голубой Максимкин глаз, забила ключом кровь из развернутой, как консервная банка черепной коробки. Будто и не было на белом свете вешенского казака Грязнова». А еще где-то в «Тихом Доне» генерал Богаевский выступает на заседании, «изломив стылую тишину». Нельзя в одной книге писать и как Островский, и как Пшибышевский.

Когда теперь неопытный романист называет небо синим или голубым, это вызывает улыбку. Но когда Шолохов называет небо ультрамариновым, это, хотя по другой причине, еще забавнее. Тем более что тут же в книге сделано подстрочное примечание: «Ультрамарин — яркая синяя краска». Химик мог бы указать автору «Тихого Дона» и еще его других синих красок. Было бы еще «красочнее».

Однако всероссийскую славу Шолохова нельзя считать незаслуженной. Он и Паустовский, столь на него непохожий, — лучшие советские писатели.