Изборник

Повесть временных лет

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

[2]

...

По мнозѣхъ же времянѣх сѣли суть словѣни по Дунаеви, гдѣ есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. И от тѣхъ словѣнъ разидошася по землѣ и прозвашася имены своими, гдѣ сѣдше на которомѣ мѣстѣ. Яко пришедше сѣдоша на рѣцѣ имянемъ Марава, и прозвашася морава, а друзии чеси нарекошася. А се ти же словѣни: хровате бѣлии[3] и серебь и хорутане[4]. Волхомъ бо нашедшемъ на словѣни на дунайския, и сѣдшемъ в них и насилящемъ имъ, словѣни же ови пришедше сѣдоша на Вислѣ, и прозвашася ляхове, а от тѣхъ ляховъ прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне.[5]

Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где ныне земли Венгерская и Болгарская. И от тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. Так, одни, придя, сели на реке именем Морава и прозвались морава, а другие назвались чехи. А вот еще те же славяне: белые хорваты, и сербы, и хорутане. Когда волохи напали на славян на дунайских, и поселились среди них, и притесняли их, то славяне эти пришли и сели на Висле и прозвались ляхами, а от тех ляхов пошли поляки, другие ляхи — лутичи, иные — мазовшане, иные — поморяне.

Тако же и ти словѣне пришедше и сѣдоша по Днепру и нарекошася поляне, а друзии древляне, зане сѣдоша в лѣсѣх; а друзии сѣдоша межю Припетью и Двиною и нарекошася дреговичи; инии сѣдоша на Двинѣ и нарекошася полочане, рѣчьки ради, яже втечеть въ Двину, имянемъ Полота,[6] от сея прозвашася полочане. Словѣни же сѣдоша около езера Илмеря, и прозвашася своимъ имянемъ, и сдѣлаша градъ и нарекоша и Новъгородъ. А друзии сѣдоша по Деснѣ, и по Семи, по Сулѣ,[7] и нарекошася сѣверъ. И тако разидеся словѣньский языкъ, тѣм же и грамота прозвася словѣньская.

Также и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что сели в лесах, а еще другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, которая впадает в Двину и именуется Полота. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, прозвались своим именем — славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами. И так разошелся славянский народ, а по его имени и грамота назвалась «славянская».

Поляномъ же жившимъ особѣ по горамъ симъ, бѣ путь изъ Варягъ въ Греки и изъ Грекъ по Днѣпру, и верхъ Днѣпра волокъ до Ловоти, и по Ловоти внити в Ылмерь озеро великое, из него же озера потечеть Волховъ и вътечеть в озеро великое Нево,[8] и того озера внидеть устье в море Варяжьское.[9] И по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити в Понтъ море,[10] в не же втечет Днѣпръ рѣка. Днѣпръ бо потече из Оковьскаго лѣса,[11] и потечеть на полъдне, а Двина ис того же лѣса потечет, а идеть на полунощье и внидеть в море Варяжьское. Ис того же лѣса потече Волга на въстокъ, и вътечеть семьюдесятъ жерелъ в море Хвалисьское. Тѣм же и из Руси можеть ити по Волзѣ в Болгары и въ Хвалисы,[12] и на въстокъ доити въ жребий Симовъ, а по Двинѣ въ Варяги, изъ Варягъ до Рима, от Рима же и до племени Хамова.[13] А Днѣпръ втечеть в Понетьское море жереломъ, еже море словеть Руское, по нему же училъ святый Оньдрѣй, братъ Петровъ, яко же рѣша.

Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера входит в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в него же впадает Днепр река. Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса вытекает, и течет на север, и впадает в море Варяжское. Из того же леса вытекает Волга на восток и впадает семьюдесятью протоками в море Хвалисское. Так и из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы и дальше на восток достичь удела Сима, а по Двине — до Варягов, от Варяг до Рима, от Рима же и до племени Хама. А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, — по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра.

Оньдрѣю учащю въ Синопии и пришедшю ему в Корсунь,[14] увѣдѣ, яко ис Корсуня близь устье Днѣпрьское, и въсхотѣ поити в Римъ, и проиде въ вустье Днѣпрьское, и оттоле поиде по Днѣпру горѣ. И по приключаю приде и ста подъ горами на березѣ. И заутра въставъ и рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: «Видите ли горы сия? — яко на сихъ горах восияеть благодать божья; имать градъ великъ быти и церкви многи богъ въздвигнути имать». И въшедъ на горы сия, благослови я, и постави крестъ, и помоливъся богу, и сълѣзъ съ горы сея, иде же послѣ же бысть Киевъ, и поиде по Днѣпру горѣ. И приде въ словѣни, иде же нынѣ Новъгородъ, и видѣ ту люди сущая, како есть обычай имъ, и како ся мыють и хвощются, и удивися имъ. И иде въ Варяги, и приде в Римъ, и исповѣда, елико научи и елико видѣ, и рече имъ: «Дивно видѣхъ Словеньскую землю идучи ми сѣмо. Видѣхъ бани древены, и пережьгуть е рамяно, и совлокуться, и будуть нази, и облѣются квасомъ усниянымь, и возмуть на ся прутье младое, и бьють ся сами, и того ся добьють, едва слѣзуть лѣ живи, и облѣются водою студеною, и тако ожиуть. И то творять по вся дни, не мучими никим же, но сами ся мучать, и то творять мовенье собѣ, а не мученье». Ты слышаще дивляхуся. Оньдрѣй же, бывъ в Римѣ, приде в Синопию.

Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуни устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и приплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И наутро встал и сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать божия, будет город великий, и воздвигнет бог многие церкви». И взошел на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился богу, и сошел с горы той, где после возник Киев, и отправился по Днепру вверх. И пришел к славянам, где нынче Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И направился к Варягам, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Удивительное видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою студеною, и тогда только оживут. И творят так всякий день, никем не мучимые, но сами себя мучат, и этим совершают омовенье себе, а не мученье». Те, услышав об том, удивлялись; Андрей же, побыв в Риме, пришел в Синоп.

Полем же жившемъ особѣ и володѣющемъ роды своими, иже и до сее братьѣ бяху поляне, и живяху кождо съ своимъ родомъ и на своихъ мѣстѣхъ, владѣюще кождо родомъ своимъ. И быша 3 братья: единому имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра ихъ Лыбедь. Сѣдяше Кий на горѣ, гдѣ же ныне увозъ Боричевъ,[15] а Щекъ сѣдяше на горѣ, гдѣ же ныне зовется Щековица, а Хоривъ на третьей горѣ, от него же прозвася Хоревица. И створиша градъ во имя брата своего старейшая, и нарекоша имя ему Киевъ. Бяше около града лѣсъ и боръ великъ, и бяху ловяща звѣрь, бяху мужи мудри и смыслени, нарицахуся поляне, от них же есть поляне в Киеве и до сего дне.

Поляне же жили тогда отдельно от других и управлялись своими родами; ибо и до этих братьев, о которых речь пойдет в дальнейшем, были поляне, и жили они родами и на своих местах, и каждый род управлялся сам собой. И были три брата: один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, а сестра их Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по нему Хоривицей. И построили городок во имя старшего своего брата и назвали его Киев, Был кругом города лес и бор велик, и ловили там зверей. И были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и доныне в Киеве.

Ини же, не свѣдуще, рекоша, яко Кий есть перевозникъ былъ, у Киева бо бяше перевозъ тогда с оноя стороны Днѣпра, тѣмь глаголаху: на перевозъ на Киевъ. Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду; но се Кий княжаше в роде своемь, приходившю ему ко царю, яко же сказають, яко велику честь приялъ от царя, при которомь приходивъ цари. Идущю же ему вспять, приде къ Дунаеви, и възлюби место, и сруби градокъ малъ, и хотяше сѣсти с родомъ своимъ, и не даша ему ту близь живущии; еже и донынѣ наречють дунайци городище Киевець. Киеви же пришедшю въ свой градъ Киевъ, ту животъ свой сконча; и братъ его Щекъ и Хоривъ и сестра их Лыбедь ту скончашася…

Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: «На перевоз на Киев». Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду. А между тем Кий этот княжил в роде своем, и ходил к царю, — не знаем только, к какому царю он ходил, но знаем, что великие почести воздал ему, говорят, тот царь, к которому он приходил. Когда же возвращался, пришел он на Дунай, и облюбовал место, и срубил городок невеликий, и хотел сесть в нем со своим родом, да не дали ему близживущие. Так и доныне называют дунайцы городище то — Киевец. Кий же вернулся в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались…

По сихъ же лѣтѣхъ, по смерти братьѣ сея быша обидимы древлями и инѣми околними. И наидоша я́ козарѣ, сѣдящая на горах сихъ в лѣсѣхъ, и рѣша козари: «Платите намъ дань». Съдумавше же поляне и вдаша от дыма мечь, и несоша козари ко князю своему и къ старѣйшинымъ своимъ, и рѣша имъ: «Се, налѣзохомъ дань нову». Они же рѣша имъ: «Откуду?» Они же рѣша: «Въ лесе на горахъ надъ рѣкою Днѣпрьскою». Они же рѣша: «Что суть въдали?» Они же показаша мечь. И pѣшa старци козарьстии: «Не добра дань, княже! Мы ся доискахомъ оружьемь одиною стороною, рекше саблями, а сихъ оружье обоюду остро, рекше мечь. Си имуть имати дань на насъ и на инѣхъ странах». Се же сбысться все: не от своей воля рекоша, но отъ божья повеленья. Яко и при Фаравонѣ, цари еюпетьстѣмь, егда приведоша Моисея предъ Фаравона, и рѣша старѣйшина Фараоня: се хочеть смирити область Еюпетьскую, яко же и бысть: погибоша еюптяне от Моисея, а первое быша работающе имъ. Тако и си владѣша, а послѣ же самеми владеють; яко же и бысть: володѣють бо козары русьскии князи и до днешнего дне.

Вслед за тем, по смерти братьев этих, стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди. И нашли их хозары сидящими на горах этих в лесах и сказали хозары: «Платите нам дань». Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу. И отнесли их хозары к своему князю и к своим старейшинам и сказали им: «Вот, новую дань нашли мы». Те же спросили у них: «Откуда?» Они же ответили: «В лесу на горах над рекою Днепром». Опять спросили те: «А что дали?» Они же показали меч. И сказали старцы хозарские: «Не добра дань та, княже: мы доискались ее оружием, острым только с одной стороны, — саблями, а у этих оружие обоюдоострое — мечи: станут они когда-нибудь собирать дань и с нас, и с иных земель». И сбылось сказанное ими, так как не по своей воле говорили они, но по божьему повелению. Так вот было и при фараоне, царе египетском, когда привели к нему Моисея и сказали старейшины фараона: «Этот унизит когда-нибудь Египет». Так и случилось, погибли египтяне от Моисея, а сперва работали на них евреи. Тоже и эти: сперва властвовали, а после над ними самими властвуют; так и есть: владеют русские князья хозарами и по нынешний день.

…

Въ лето 6367.[16] Имаху дань варязи изъ заморья на чюди[17] и на словѣнех, на мери и на всѣхъ кривичѣхъ. А козари имаху на полянѣх, и на сѣверѣх, и на вятичѣхъ, имаху по бѣлѣ и вѣверицѣ от дыма.

В год 6367 (859). Варяги из заморья взимали дань с чуди, и со славян, и с мери, и со всех кривичей. А хозары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма.

Въ лѣто 6368.

Въ лѣто 6369.

Въ лѣто 6370. Изъгнаша варяги за море, и не даша имъ дани, и почаша сами в собѣ володѣти, и не бѣ в нихъ правды, и въста родъ на родъ, и быша в них усобицѣ, и воевати почаша сами на ся. И рѣша сами в себѣ: «Поищемъ собѣ князя, иже бы володѣлъ нами и судилъ по праву».[18] И идоша за море къ варягомъ, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гътё, тако и си. Рѣша русь, чюдь, словѣни, и кривичи и вси: «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нѣтъ. Да поидѣте княжитъ и володѣти нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собѣ всю русь, и придоша; старѣйший, Рюрикъ, сѣде Новѣгородѣ, а другий, Синеусъ, на Бѣлѣ-озерѣ, а третий Изборьстѣ, Труворъ. И от тѣхъ варягъ прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо бѣша словѣни. По двою же лѣту Синеусъ умре и братъ его Труворъ. И прия власть Рюрикъ, и раздая мужемъ своимъ грады, овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Бѣло-озеро. И по тѣмъ городомъ суть находници варязи, а перьвии насельници в Новѣгородѣ словѣне, въ Полотьски кривичи, в Ростовѣ меря, в Бѣлѣ-озерѣ весь, в Муромѣ мурома; и тѣми всѣми обладаше Рюрикъ. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родомъ своимъ. И поидоста по Днѣпру, и идуче мимо и узрѣста на горѣ градок. И упрошаста и рѣста: «Чий се градокъ?» Они же рѣша: «Была суть 3 братья, Кий, Щекъ, Хоривъ, иже сдѣлаша традоко сь, и изгибоша, и мы сѣдимъ родъ ихъ платяче дань козаромъ». Асколдъ же и Диръ остаста въ градѣ семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владѣти польскою землею, Рюрику же княжащу в Новѣгородѣ.

В год 6368 (860).

В год 6369 (861).

В год 6370 (862). Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть. И не было среди них правды, и встал род на род, и была среди них усобица, и стали воевать сами с собой. И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью подобно тому, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти прозывались. Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И вызвались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли к славянам, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Бело-озере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варяг прозвалась Русская земля. Новгородцы же — те люди от варяжского рода, а прежде были славяне. Через два года умерли Синеус и брат его Трувор. И овладел всею властью Рюрик и стал раздавать мужам своим города — тому Полоцк, этому Ростов, другому Бело-озеро. Варяги в этих городах-находники, а первые поселенцы в Новгороде — славяне, в Полоцке — кривичи, в Ростове — меря, в Бело-озере — весь, в Муроме — мурома, и теми всеми правил Рюрик. И было у него два мужа, не родичи его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: «Чей это городок?» Тамошние же жители ответили: «Были три брата, Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хозарам». Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали много варяг и стали владеть землею полян. Рюрик, же тогда княжил в Новгороде.

Въ лѣто 6387. Умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдавъ ему сынъ свой на руцѣ, Игоря, бѣ бо дѣтескъ вельми.

Въ лѣто 6388.

Въ лѣто 6389.

Въ лѣто 6390. Поиде Олегъ, поимъ воя многи, варяги, чюдь, словѣни, мерю, весь, кривичи, и приде къ Смоленьску съ кривичи, и прия градъ, и посади мужь свои, оттуда поиде внизъ, и взя Любець, посади мужь свои. И придоста къ горамъ хъ киевьскимъ, и увѣда Олегъ, яко Осколдъ и Диръ княжита, и похорони вои в лодьях, а другия назади остави, а самъ приде, нося Игоря дѣтьска. И приплу подъ Угорьское, похоронивъ вой своя, и приела ко Асколду и Дирови, глаголя, яко «Гость есмь, и идемъ въ Греки от Олга и от Игоря княжича. Да придѣта к намъ к родомъ своимъ». Асколдъ же и Диръ придоста, и выскакаша вси прочий из лодья, и рече Олег Асколду и Дирови: «Вы нѣста князя, ни рода княжа, но азъ есмь роду княжа», и вынесоша Игоря: «А се есть сынъ Рюриковъ». И убиша Асколда и Дира, и несоша на гору, и погребоша и́ на горѣ, еже ся ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъминъ дворъ;[19] на той могилѣ поставил Олъма церковь святаго Николу; а Дирова могила за святою Ориною. И сѣде Олегъ княжа въ Киевѣ, и рече Олегъ: «Се буди мати градомъ русьскимъ». И бѣша у него варязи и словѣни и прочи прозвашася русью. Се же Олегъ нача городы ставити, и устави дани словѣномъ, кривичемъ и мери, и устави варягомъ дань даяти от Новагорода гривенъ 300 на лѣто, мира дѣля, еже до смерти Ярославлѣ даяше варягомъ.

В год 6387 (879). Умер Рюрик и, передав княжение свое Олегу — родичу своему, отдал ему на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал.

В год 6388 (880).

В год 6389 (881).

В год 6390 (882). Выступил в поход Олег, взяв с собою много воинов: варяг, чудь, славян, мерю, весь, кривичей, и пришел к Смоленску с кривичами, и принял власть в городе, и посадил в нем своих мужей. Оттуда отправился вниз, и взял Любеч, и также посадил своих мужей. И пришли к горам Киевским, и узнал Олег, что княжат тут Аскольд и Дир. Спрятал он одних воинов в ладьях, а других оставил позади, а сам подошел к горам, неся ребенка Игоря. И подплыл к Угорской горе, спрятав своих воинов, и послал к Аскольду и Диру, говоря им, что-де «мы купцы, идем к грекам от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим», Когда же Аскольд и Дир пришли, все спрятанные воины выскочили из ладей, и сказал Олег Аскольду и Диру: «Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода», а когда вынесли Игоря, добавил: «Вот он сын Рюрика». И убили Аскольда и Дира, отнесли на гору и погребли: Аскольда — на горе, которая называется ныне Угорской, где теперь Ольмин двор; на той могиле Ольма поставил церковь святого Николы; а Дирова могила — за церковью святой Ирины, И сел Олег, княжа, в Киеве, и сказал Олег: «Да будет матерью городам русским». И были у него варяги, и славяне, и прочие, прозвавшиеся русью. Тот Олег начал ставить города и установил дань славянам, и кривичам, и мери, положил и для варяг давать дань от Новгорода по триста гривен ежегодно ради сохранения мира, что и давалось варягам до самой смерти Ярослава.

…

В лѣто 6415. Иде Олегъ на Грекы, Игоря оставив Киевѣ, поя же множество варяг, и словенъ, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и cѣверо, и вятичи, и хорваты, и дулѣбы, и тиверци, яже суть толковины: си вси звахуться от грекъ Великая Скуфь. И съ сими со всѣми поиде Олегъ на конех и на кораблех, и бѣ числомъ кораблей 2000. И прииде къ Царюграду; и греци замкоша Судъ,[20] а градъ затвориша. И выиде Олегъ на брегъ, и воевати нача, и много убийства сотвори около града грекомъ, и разбита многы полаты, и пожгоша церкви. А их же имаху плѣнникы, овѣхъ посекаху, другиа же мучаху, иныя же растреляху, а другыя в море вметаху, и ина многа зла творяху русь грекомъ, елико же ратнии творятъ.

В год 6415 (907). Пошел Олег на греков, оставив Игоря в Киеве; взял же с собою множество варяг, и славян, и чуди, и кривичей, и мерю, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцов, известных как толмачи: этих всех называли греки Великая Скифь. И с этими всеми пошел Олег на конях и в кораблях; и было кораблей числом две тысячи. И пришел к Царьграду; греки же замкнули Суд, а город затворили. И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много греков убил в окрестностях города, и разбил множество палат, и церкви пожег. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других мучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла сделали русские грекам, как обычно делают враги.

И повелѣ Олегъ воемъ своимъ колеса издѣлати и воставляти на колеса корабля. И бывшю покосну вѣтру, въепяша парусы съ поля, и идяше къ граду. И видовые греци и убояшася, и рѣша выславше ко Ольгови: «Не погубляй града, имемъ ся по дань, яко же хощеши». И устави Олегъ воя, и вынесоша ему брашно и вино, и не приа его; бѣ бо устроено со отравою. И убояшася греци, и рѣша: «Нѣсть се Олегъ, но святый Дмитрей, посланъ на ны от бога». И зяповѣда Олегъ дань даяти на 2000 корабль, по 12 гривенъ на человѣкъ, а въ корабли по 40 мужь…

И повелел Олег своим воинам сделать колеса и поставить на них корабли. И с попутным ветром подняли они паруса и пошли со стороны поля к городу. Греки, увидев это, испугались и сказали через послов Олегу: «Не губи города, дадим тебе дани, какой захочешь». И остановил Олег воинов, и вынесли ему пищу и вино, но не принял его, так как было оно отравлено. И испугались греки и сказали: «Это не Олег, но святой Дмитрий, посланный на нас от бога». И приказал Олег дать дани на две тысячи кораблей: по двенадцати гривен на человека, а было в каждом корабле по сорок мужей…

Царь же Леонъ со Олександромъ миръ сотвориста со Олгом, имшеся по дань и ротѣ заходивше межы собою, цѣловавше сами крестъ, а Олга водивше на роту, и мужи его по Рускому закону кляшася оружьемъ своим, и Перуном, богомъ своим, и Волосомъ, скотьемъ богомъ,[21] и утвердиша миръ. И рече Олегъ: «Исшийте парусы паволочиты руси, а словеномъ кропиньныя[22]», и бысть тако. И повѣси щит свой въ вратех показуа победу, и поиде от Царя-града. И воспяша русь парусы паволочиты, а словене кропиньны, и раздра а́ вѣтръ. И рѣша словени: «Имемся своим толстинам, не даны суть словѣном прѣ паволочиты». И приде Олегъ к Киеву, неся злато, и паволоки, и овощи, и вина, и всякое узорочье. И прозваша Олга — вѣщий: бяху бо людие погани и невѣигласи.

Итак, царь Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и ходили присягать друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили к клятве по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, их богом, и Волосом, богом скота, и утвердили мир. И сказал Олег: «Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные!» И было так! И повесил щит свой на вратах в знак победы, и пошли от Царьграда. И подняла русь паруса из паволок, а славяне копринные, но разодрал их ветер. И сказали славяне: «Возьмем свои толстинные паруса, не дали славянам паруса из паволок». И вернулся Олег в Киев, неся золото, и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье. И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными.

…

В лѣто 6420… Иживяше Олегъ миръ имѣа ко всѣм странамъ, княжа в Киевѣ. И приспѣ осень, и помяну Олегъ конь свой, иже бѣ поставил кормити и́ не вседати на нь. Бѣ бо въпрашал волъхвовъ и кудесникъ: «От чего ми есть умрети?» И рече ему кудесник один: «Княже! Конь, его же любиши и ѣздиши на нем, от того ти умрети». Олегъ же приим въ умѣ, си рѣче: «Николи же всяду на нь, ни вижю его боле того». И повелѣ кормити й и не водити его к нему, и пребы нѣколико лѣт не видѣ его, дондеже на грекы иде. И пришедшу ему Кыеву и пребывьшю 4 лѣта, на пятое Лѣто помяну конь, от него же бяхуть рекли волсви умрети. И призва старейшину конюхом, рече: «Кде есть конь мъй, его же бѣхъ поставил кормити и блюсти его?» Он же рече: «Умерлъ есть». Олег же посмѣася и укори кудесника, река: «То ти неправо глаголють волъсви, но все то льжа есть: конь умерлъ есть, а я живъ». И повелй оседлати конь: «А то вижю кости его». И прииде на мѣсто, идѣ же бѣша лежаще кости его голы и лобъ голъ, и ссѣде с коня, и посмеяся рече: «Отъ сего ли лба смьрть было взяти мнѣ?» И въступи ногою на лобъ; и выникнувши змиа изо лба, и уклюну в ногу. И с того разболейся и умре. И плакашася людие вси плачем великим, и несоша и погребоша его на горѣ, еже глаголеться Щековица; есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова. И бысть всѣх лѣт княжениа его 33…

…

В год 6420 (912)… И жил Олег, княжа в Киеве, мир имея со всеми странами. И пришла осень, и вспомнил Олег коня своего, которого когда-то поставил кормить, решив никогда на него не садиться. Ибо когда-то спрашивал он волхвов и кудесников: «От чего мне умереть?» И сказал ему один кудесник: «Князь! Коня любишь и ездишь на нем, — от него тебе и умереть!» Запали слова эти в душу Олегу, и сказал он: «Никогда не сяду на него и не увижу его больше». И повелел кормить его и не водить его к нему, и прожил несколько лег, не видя его, пока на греков ходил. А когда вернулся в Киев и прошло четыре года, — на пятый год помянул он коня, от которого когда-то волхвы предсказали ему смерть. И призвал он старейшину конюхов и сказал: «Где конь мой, которого приказал я кормить и беречь?» Тот же ответил: «Умер». Олег же посмеялся и укорил того кудесника, сказав: «Не правду говорят волхвы, но все то ложь: конь умер, а я жив». И приказал оседлать коня: «Да увижу кости его». И, приехав на то место, где лежали его кости голые и череп голый, слез с коня и, посмеявшись, сказал: «От этого ли черепа смерть мне принять?» И ступил он ногою на череп, и выползла из черепа змея и ужалила его в ногу. И от того разболелся и умер он. Оплакивали его все люди плачем великим, и понесли его, и похоронили на горе, называемою Щековица. Есть же могила его и доныне, слывет могилой Олеговой. И было всех лет княжения его тридцать и три…

…

В лѣто 6453. В се же лѣто рекоша дружина Игореви: «Отроци Свѣньлъжи[23] изодѣлися суть оружьемъ и порты, а мы нази. Поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». И послуша ихъ Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше къ первой дани, и насиляше имъ и мужи его. Возьемавъ дань, поиде въ градъ свой. Идущу же ему въспять, размысливъ рече дружинѣ своей: «Идѣте съ данью домови, а я возъвращюся, похожю и еще». Пусти дружину свою домови, съ малом же дружины возъвратися, желая болыша именья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со княземъ своимъ Маломъ: «Аще ся въвадить волкъ в овцѣ, то выносить все стадо, аще не убьють его; тако и се, аще не убьемъ его, то вся ны погубить». И послаша к нему, глаголюще: «Почто идеши опять? Поималъ еси всю дань». И не послуша ихъ Игорь, и вышедше изъ града Изъкоръстѣня[24] деревлене убиша Игоря и дружину его; бѣ бо ихъ мало. И погребенъ бысть Игорь, и есть могила его у Искоръстѣня града въ Деревѣхъ и до сего дне.

…

В год 6453 (945). В тот год сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, да и ты добудешь и мы». И послушал их Игорь — пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, — поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю еще». И отпустил дружину свою домой, а сам с малою частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом: «Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». И послали к нему, говоря: «Зачем идешь опять? Забрал уже всю дань». И не послушал их Игорь. И древляне, выйдя из города Искоростеня против Игоря, убили Игоря и дружину его, так как было ее мало. И погребен был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Деревской земле и до сего времени.

Вольга же бяше в Киевѣ съ сыномъ своимъ съ дѣтьскомъ Святославомъ, и кормилець его Асмудъ,[25] и воевода б; Свѣнелдъ, — то же отець Мистишинъ. Рѣша же деревляне: «Се князя убихомъ рускаго; поимемъ жену его Вольгу за князь свой Малъ и Святослава, и створимъ ему, яко же хощемъ». И послаша деревляне лучыние мужи, числомъ 20, въ лодьи к Ользѣ, и присташа подъ Боричевымъ в лодьи. Бѣ бо тогда вода текущи въздолѣ горы Киевьския, и на Подольи не сѣдяху людье, но на горѣ. Градъ же бѣ Киевъ, иде же есть нынѣ дворъ Гордятинъ и Никифоровъ; а дворъ княжь бяше в городѣ, иде же есть нынѣ дворъ Воротиславль и Чюдинъ,[26] а перевѣсище бѣ внѣ града, и бѣ внѣ града дворъ другый, идѣ же есть дворъ демьстиковъ[27] за святою Богородицею; над горою, дворъ теремный, бѣ бо ту теремъ каменъ.[28] И повѣдаша Ользѣ, яко деревляне придоша, и возва я́ Ольга къ собѣ и рече имъ: «Добри гостье придоша». И рѣша деревляне: «Придохомъ, княгине». И рече имъ Ольга: «Да глаголете, что ради придосте сѣмо?» Рѣша же древляне: «Посла ны Дерьвьска земля, рекущи сице: мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю, да поиди за князь нашь за Малъ»; бѣ бо имя ему Малъ, князю дерьвьску. Рече же имъ Ольга: «Люба ми есть рѣчь ваша, уже мнѣ мужа своего не крѣсити; но хочю вы почтити наутрия предъ людьми своими, а нынѣ идѣте въ лодью свою, и лязите въ лодьи величающеся, и азъ утро послю по вы, вы же рьцѣте: не едемъ на конѣхъ, ни пѣши идемъ, но понесѣте ны въ лодьѣ; и възнесуть вы в лодьи»; и отпусти я́ въ лодью. Ольга же повелѣ ископати яму велику и глубоку на дворѣ теремьстѣмь, внѣ града. И заутра Волга, сѣдящи в теремѣ, посла по гости, и придоша к нимъ, глаголюще: «Зоветь вы Ольга на честь велику». Они же рѣша: «Не едемъ на конихъ, ни на возѣхъ, ни пѣши идемъ, понесете ны в лодьи». Рѣша же кияне: «Намъ неволя; князь нашь убьенъ, и княгини наша хочетъ за вашь князь»; и понесоша я́ в лодьи. Они же сѣдяху в перегъбѣх въ великихъ сустугахъ гордящеся. И принесоша я́ на дворъ к Ользѣ, и, несъше, вринуша е́ въ яму и с лодьею. Приникъши Ольга и рече имъ: «Добра ли вы честь?» Они же рѣша: «Пуще ны Игоревы смерти». И повелѣ засыпати я́ живы, и посыпаша я́.

Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом, и кормилец его был Асмуд, а воевода — Свенельд, отец Мстиши. Сказали же древляне: «Вот убили князя мы русского; возьмем жену его Ольгу за князя нашего Мала и Святослава, — возьмем и сделаем ему, что захотим». И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге. И пристали в ладье под Боричевым подъемом, ибо вода тогда текла возле Киевской горы, а на Подоле не жили люди, но на горе. Город же Киев был там, где ныне двор Гордяты и Никифора, а княжеский двор был в городе, где ныне двор Воротислава и Чудина, а ловушка для птиц была вне города; был вне города и другой двор, где стоит сейчас двор уставщика позади церкви Богородицы Десятинной; над горою был теремной двор — был там каменный терем. И поведали Ольге, что пришли древляне. И призвала их Ольга к себе и сказала им: «Гости добрые пришли»; и ответили древляне: «Пришли, княгиня». И сказала им Ольга: «Говорите, зачем пришли сюда?» Ответили же древляне: «Послала нас Деревская земля с такими словами: «Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в Деревской земле. Пойди замуж за князя нашего за Мала». Было ведь имя ему, князю древлянскому, — Мал. Сказала же им Ольга: «Любезна мне речь ваша, — мужа моего мне уже не воскресить; но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в нее, величаясь. Утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье». И вознесут вас в ладье». И отпустила их к ладье. Ольга же приказала выкопать на теремном дворе вне града яму великую и глубокую. На следующее утро, сидя в тереме, послала Ольга за гостями. И пришли к ним и сказали: «Зовет вас Ольга для чести великой». Они же ответили: «Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идем, но понесите нас в ладье». И ответили киевляне: «Нам неволя; князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя». И понесли их в ладье. Они же уселись, величаясь, избоченившись и в великих нагрудных бляхах. И принесли их на двор к Ольге и как несли, так и сбросили их вместе с ладьей в яму. И, приникнув к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?» Они же ответили: «Пуще нам Игоревой смерти». И повелела засыпать их живыми; и засыпали их.

И пославши Ольга къ деревляномъ, рече имъ: «Да аще мя просите право, то пришлите мужа нарочиты, да в велицѣ чти приду за вашь князь, еда не пустять мене людье киевьстии». Се слышавше деревляне, избраша лучьшие мужи, иже дерьжаху Деревьску землю, и послаша по ню. Деревляномъ же пришедъшимъ, повелѣ Ольга мовь створити, рькуще сице: «Измывшеся придите ко мнѣ». Они же пережьгоша истопку, и влѣзоша деревляне, начаша ся мыти; и запроша о нихъ истобъку, и повелѣ зажечи я́ отъ дверий, ту и згорѣша вси.

И послала Ольга к древлянам и сказала им: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди». Услышав об этом, древляне избрали лучших мужей, управлявших Деревскою землею, и прислали за ней. Пришедшим древлянам приказала Ольга приготовить баню, говоря им так: «Вымывшись, придите ко мне». И разожгли баню, и вошли в нее древляне и стали мыться; и заперли за ними баню, и повелела Ольга зажечь ее от двери, и сгорели все.

И посла къ деревляномъ, рькущи сице: «Се уже иду к вамъ, да пристройте меды многи в градѣ, иде же убисте мужа моего, да поплачюся надъ гробомъ его, и створю трызну мужю своему». Они же, то слышавше, съвезоша меды многи зѣло, и възвариша. Ольга же, поимши мало дружины, легъко идущи приде къ гробу его, и плакася по мужи своемъ. И повелѣ людемъ своимъ съсути могилу велику, и яко соспоша, и повелѣ трызну творити. По семь сѣдоша деревляне пити, и повелѣ Ольга отрокомъ своимъ служити пред ними. И рѣша деревляне к Ользѣ: «Кдѣ суть дружина наша, ихъ же послахомъ по тя?» Она же рече: «Идуть по мнѣ съ дружиною мужа моего». И яко упишася деревляне, повелѣ, отрокомъ своимъ пити на ня, а сама отъиде кромѣ, и повелѣ дружинѣ своей сѣчи деревляны; и исѣкоша ихъ 5000. А Ольга возъвратися Киеву, и пристрои вой на прокъ ихъ.

И послала к древлянам со словами: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и устрою ему тризну». Они же, услышав это, свезли множество медов и заварили их. Ольга же, взяв с собою малую дружину, отправилась налегке, пришла к могиле своего мужа и оплакала его. И повелела людям своим насыпать великую могилу и, когда насыпали, приказала совершать тризну. После того сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за тобой?» Она же ответила: «Идут за мною с дружиною мужа моего». И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить за их честь, а сама отошла прочь и приказала дружине рубить древлян, и иссекли их пять тысяч. А Ольга вернулась в Киев и собрала войско против оставшихся древлян.

Начало княженья Святославля, сына Игорева. В лѣто 6454. Ольга съ сыном своимъ Святославомъ собра вои много и храбры, и иде на Деревьску землю. И изидоша деревляне противу. И сънемъшемася обѣма полкома на скупь, суну копьемъ Святославъ на деревляны, и копье легѣ сквозѣ уши коневи, и удари в ноги коневи, бе бо дѣтескъ. И рече Свѣнелдъ и Асмолдъ: «Князь уже почалъ; потягнѣте, дружина, по князѣ». И побѣдиша деревляны. Деревляне же побѣгоша и затворишася в градѣхъ своих. Ольга же устремися съ сыномъ своимъ на Искоростѣнь градъ, яко тѣе бяху убили мужа ея, и ста около града с сыномъ своимъ, а деревляне затворишася въ граде, и боряхуся крепко изъ града, вѣдѣху бо, яко сами убили князя и на что ся предати. И стоя Ольга лето, и не можаше взяти града, и умысли сице: посла ко граду, глаголюще: «Что хочете досѣдѣти? А вси гради ваши предашася мнѣ, и ялися по дань, и дѣлають нивы своя и землѣ своя; а вы хочете изъмерети гладомъ, не имучеся по дань». Деревляне же рекоша: «Ради ся быхомъ или по дань, но хощеши мыщати мужа своего». Рече же имъ Ольга, яко «азъ мьстила уже обиду мужа своего, когда придоша Киеву, второе, и третье, когда творихъ трызну мужеви своему. А уже не хощю мъщати, но хощю дань имати помалу, и смирившися с вами пойду опять». Рекоша же деревляне: «Што хощеши у насъ? Ради даемъ медомь и скорою». Она же рече имъ: «Нынѣ у васъ нѣсть меду, ни скоры, но мало у васъ прошю: дадите ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи. Азъ бо не хощю тяжьки дани възложити, яко же и мужь мой, сего прошю у васъ мало. Вы бо есте изънемогли в осаде, да сего у васъ прошю мала». Деревляне же ради бывше, и собраша от двора по 3 голуби и по 3 воробьи, и послаша к Ользѣ с поклономъ. Вольга же рече имъ: «Се уже есге покорилися мне и моему дѣтяти, а идете въ градъ, а я заутра отступлю от града, и пойду въ градо свой». Деревляне же ради бывше внидоша въ градъ, и повѣдаша людемъ, и обрадовашася людье въ граде. Волга же раздая воемъ по голуби комуждо, а другимъ по воробьеви, и повелѣ къ коемуждо голуби и къ воробьеви привязывати цѣрь, обертывающе въ платки малы, нитъкою поверзывающе къ коемуждо ихъ. И повелѣ Ольга, яко смерчеся, пустити голуби и воробьи воемъ своимъ. Голуби же и воробьеве полетѣша въ гнезда своя, голуби въ голубники, врабьѣве же подъ стрехи; и тако възгарахуся голубьници, ово клѣти, ово вежѣ, ово ли одрины, и не бѣ двора, иде же не горяше и не бѣ льзѣ гасити, вси бо двори възгорѣшася. И побѣгоша людье изъ града, и повелѣ Ольга воемъ своимъ имати а́, яко взя градъ и пожьже и́; старейшины же града изънима, и прочая люди овыхъ изби, а другия работѣ предасть мужемъ своимъ, а прокъ их остави платити дань.

Начало княжения Святослава, сына Игорева. В год 6454 (946). Ольга с сыном своим Святославом собрала много храбрых воинов и пошла на Деревскую землю, и вышли древляне против нее. И когда сошлись оба войска для схватки, метнул Святослав копье в древлян, и копье пролетело между ушей коня и ударило ему в ногу, ибо был Святослав еще ребенок. И сказали Свенельд и Асмуд: «Князь уже начал; последуем, дружина, за князем». И победили древлян. Древляне же побежали и затворились в своих городах. Ольга же устремилась с сыном своим к городу Искоростеню, так как жители его убили ее мужа, и стала с сыном своим около города, а древляне затворились в нем и крепко боролись из города, ибо знали, что уготовили себе, убив князя. И стояла Ольга все лето и не могла взять города. И замыслила так: послала она к городу со словами: «До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города уже сдались мне и обязались выплачивать дань и уже возделывают свои нивы и земли, а вы, отказываясь платить дань, собираетесь умереть с голоду». Древляне же ответили: «Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего». Сказала же им Ольга, что-де «я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву в первый раз и во второй, а в третий раз, когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить, — хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь». Древляне же спросили: «Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха». Она же сказала: «Нет у вас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас такой малости». Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: «Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти. Идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город». Древляне же с радостью вошли в город и поведали людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам — кому по голубю, кому по воробью, приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждой птице. И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи. И так загорелись — где голубятни, где клети, где сараи и где сеновалы. И не было двора, где бы не горело. И нельзя было гасить, так как загорелись все дворы сразу. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. И так взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила, третьих отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань.

И възложиша на ня дань тяжьку; 2 части дани идета Киеву, а третьяя Вышегороду к Ользѣ; бе бо Вышегородъ градъ Вользинъ. И иде Вольга по Дерьвьстѣй земли съ сыномъ своимъ и съ дружиною, уставляющи уставы и уроки; и суть становища ее и ловища. И приде въ градъ свой Киевъ съ сыномъ своим Святославомъ, и пребывши лѣто едино.

И возложила на них тяжелую дань. Две части дани шли в Киев, а третья в Вышгород Ольге, ибо был Вышгород городом Ольги. И пошла Ольга с сыном своим и с дружиною по Древлянской земле, устанавливая распорядок даней и налогов. И сохранились места ее стоянок и ловищ до сих пор. И пришла в город свой Киев с сыном своим Святославом и пробыла здесь год.

В лѣто 6455. Иде Вольга Новугороду, и устави по Мьстѣ повосты и дани и по Лузѣ оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и мѣста и повосты, и сани ее стоять въ Плескове и до сего дне, и по Днѣпру перевѣсища и по Деснѣ, и есть село ее Ольжичи и доселе. И изрядивши, възратися къ сыну своему Киеву, и пребываше съ нимъ въ любъви.

В год 6455 (947). Отправилась Ольга к Новгороду и установила по Мете погосты и дани и по Луге — оброки и дани. Ловища ее сохранились по всей земле, и есть свидетельства о ней, и места ее и погосты, а сани ее стоят в Пскове и поныне, и по Днепру есть места ее для ловли птиц и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. И так, установив все, возвратилась к сыну своему в Киев и там жила с ним в любви.

В лѣто 6456.

В лѣто 6457.

В лѣто 6458.

В лѣто 6459.

В лѣто 6460.

В лѣто 6461.

В лѣто 6462.

В лѣто 6463. Иде Ольга въ Греки, и приде Царюгороду. Бе тогда царь Костянтинъ, сынъ Леоновъ;[29] и приде к нему Ольга, и видѣвъ ю́ добру сущю зѣло лицемъ и смыслену, удививъся царь разуму ея, бесѣдова к ней, и рекъ ей: «Подобна еси царствовати въ градѣ с нами». Она же разумевши рече ко царю: «Азъ погана есмь, да аще мя хощеши крестити, то крести мя самъ; аще ли, то не крещюся»; и крести ю́ царь с патреархомъ. Просвещена же бывши, радовашеся душею и тѣломъ; и поучи ю́ патреархъ о вере, и рече ей: «Благословена ты в женах руских, яко возлюби свѣтъ, а тьму остави. Благословить тя хотять сынове рустии и в послѣдний родъ внукъ твоих». И заповѣда ей о церковномь уставѣ, о молитвѣ и о постѣ, о милостыни и о въздержаньи тѣла чиста. Она же, поклонивши главу, стояше, аки губа напаяема, внимающи ученья; и поклонившись патреарху, глаголющи: «Молитвами твоими, владыко, да схранена буду от сѣти неприязньны». Бѣ же речено имя ей во крещеньи Олена, яко же и древняя царица, мати Великаго Костянтина.[30] И благослови ю́ патреархъ, и отпусти ю́. И по крещеньи возва ю́ царь, и рече ей: «Хощю тя пояти собѣ женѣ». Она же рече: «Како хочеши мя пояти, крестивъ мя самъ и нарекъ мя дщерею? А въ хрестеянехъ того нѣсть закона, а ты самъ вѣси». И рече царь: «Переклюкала мя еси, Ольга». И дасть ей дары многи, злато и сребро, паволоки и съсуды различныя, и отпусти ю́, нарекъ ю́ дъщерью собѣ…

В год 6456 (948).

В год 6457 (949).

В год 6458 (950).

В год 6459 (951).

В год 6460 (952).

В год 6461 (953).

В год 6462 (954).

В год 6463 (955). Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И царствовал тогда цесарь Константин, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и увидел царь, что она очень красива лицом и разумна, подивился ее разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей». Она же, уразумев смысл этого обращения, ответила цесарю: «Я язычница. Если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя русские потомки в грядущих поколениях внуков твоих». И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении тела в чистоте. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских». И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице — матери Константина Великого. И благословил ее патриарх и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены себе». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью. А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга». И дал ей многочисленные дары — золото, и серебро, и паволоки, и сосуды различные; и отпустил ее, назвав своею дочерью…

…

В лѣто 6472. Князю Святославу възрастъшю и възмужавшю, нача вои совкупляти многи и храбры, и легъко ходя, аки пардусъ,[31] войны многи творяше. Ходя возъ по собѣ не возяше, ни котьла, ни мясъ варя, но потонку изрѣзавъ конину ли, звѣрину ли или говядину на углех испекъ ядяше, ни шатра имяше, но подъкладъ постлавъ и сѣдло в головахъ; тако же и прочии вои его вси бяху. И посылаше къ странамъ, глаголя: «Хочю на вы ити». И иде на Оку рѣку и на Волгу и налѣзе вятичи, и рече вятичемъ: «Кому дань даете?» Они же рѣша: «Козаромъ по щьлягу[32] от рала даемъ».

В год 6472 (964). Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых. И легко ходил в походах, как пардус, и много воевал. В походах же не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел. Не имел он и шатра, но спал, подостлав потник, с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И посылал в иные земли со словами: «Хочу на вас идти». И пошел на Оку реку и на Волгу, и встретил вятичей, и сказал им: «Кому дань даете?» Они же ответили: «Хозарам — по щелягу с сохи даем».

В лѣто 6473. Иде Святославъ на козары; слыщавше же козари, изидоша противу съ княземъ своимъ Каганомъ, и съсступишася битися, и бывши брани, одолѣ Святославъ козаромъ и градъ ихъ и Бѣлу Вежю взя.[33] И ясы побѣди и касогы.[34]

В год 6473 (965). Пошел Святослав на хозар. Услышав же, хозары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хозар и столицу их и Белую Вежу взял. И победил ясов и касогов.

В лѣто 6474. Вятичи побѣди Святославъ, и дань на нихъ възложи.

В год 6474 (966). Вятичей победил Святослав и дань на них возложил.

В лѣто 6475. Иде Святославъ на Дунай на Болгары. И бившемъся обоимъ, долѣ Святославъ болгаромъ, и взя городъ 80 по Дунаеви, и сѣде княжа ту въ Переяславци,[35] емля дань на грьцѣх.

В год 6475 (967). Пошел Святослав на Дунай на болгар. И бились обе стороны, и одолел Святослав болгар, и взял городов их восемьдесят по Дунаю, и сел княжить там, в Переяславце, беря дань с греков.

В лйто 6476. Придоша печенѣзи[36] на Руску землю первое, а Святославъ бяше Переяславци, и затворися Волга въ градѣ со унуки своими, Ярополкомъ и Ольгомъ и Володимеромъ, въ градѣ Киевѣ. И оступиша печенѣзи градъ в силѣ велицѣ, бещислено множьство около града, и не бѣ льзѣ изъ града вылѣсти, ни вѣсти послати; изнемогаху же людье гладомъ и водою. Собрашеся людье оноя страны Днѣпра в лодьяхъ, об ону страну стояху, и не бѣ льзѣ внити в Киевъ ни единому ихъ, ни изъ града к онѣмъ. И въстужиша людье въ градѣ и рѣша: «Нѣсть ли кого, иже бы моглъ на ону страну дойти и рещи имъ: аще не подступите заутра, предатися имамъ печенѣгомъ?» И рече единъ отрокъ: «Азъ преиду». И рѣша: «Иди». Онъ же изиде изъ града с уздою, и ристаше сквозѣ печенѣги, глаголя: «Не видѣ ли коня никто же?» Бѣ бо умйя печенѣжьски, и мняхуть и́ своего. И яко приближися к рѣцѣ, свергъ порты сунуся въ Днѣпръ, и побреде. Видѣвше же печенѣзи, устремишася на нь, стрѣляюще его, и не могоша ему ничто же створити. Они же видѣвше с оноя страны, и приѣхаша в лодьи противу ему, и взяша и́ в лодью и привезоша и́ къ дружинѣ. И рече имъ: «Аще не подступите заутра къ городу, предаткся хотять людье печенѣгомъ». Рече же воевода ихъ, имянемъ Прѣтичь: «Подъступимъ заутра в лодьях, и попадше княгиню и княжичѣ умчимъ на сю страну. Аще ли сего не створимъ, погубити ны имать Святославъ». Яко бысть заутра, всѣдъше в лодьи противу свѣту и въетрубиша вельми, и людье въ градѣ кликнута. Печенѣзи же мнѣша князя пришедша, побѣгоша разно от града. И изиде Ольга со унуки и с людми к лодьямъ. Видѣвъ же се князь печенѣжьский, възратися единъ къ воеводѣ Прѣтичю и рече: «Кто се приде?» И рече ему: «Людье оноя страны». И рече князь печенѣжьский: «А ты князь ли еси?» Онъ же рече: «Азъ есмь мужь его, и пришелъ есмь въ сторожах, и по мнѣ идеть полкъ со княземъ, бе-щисла множьство». Се же рече, грозя имъ. Рече же князь печенѣжьский къ Прѣтичю: «Буди ми другъ». Онъ же рече: «Тако створю». И подаста руку межю собою, и въдасть печенѣжьский князь Прѣтичю конь, саблю, стрѣлы. Онъ же дасть ему бронѣ, щитъ, мечь. И отступиша печенѣзи от града, и не бяше льзѣ коня напоити: на Лыбеди печенѣзи.[37] И послаша кияне къ Святославу, глаголюще: «Ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабивъ, малы бо насъ не взяша печенѣзи, и матерь твою, и дѣтий твои. Аще не поидеши, ни обраниши насъ, да паки ны возмуть. Аще ти не жаль очины своея, ни матере, стары суща, и дѣтий своих». То слышавъ Святославъ вборзѣ всѣде на конѣ съ дружиною своею, и приде Киеву, цѣлова матерь свою и дѣти своя, и съжалися о бывшемъ от печенѣгъ. И собра вой, и прогна печенѣги в поли, и бысть миръ.

В год 6476 (968). Пришли впервые печенеги на Русскую землю, а Святослав был тогда в Переяславце, и заперлась Ольга в городе Киеве со своими внуками — Ярополком, Олегом и Владимиром. И осадили печенеги город силою великой: было их бесчисленное множество вокруг города. И нельзя было ни выйти из города, ни вести послать. И изнемогали люди от голода и жажды. И собрались люди той стороны Днепра в ладьях и стояли на том берегу. И нельзя было ни тем пробраться в Киев, ни этим из Киева к ним. И стали тужить люди в городе и сказали: «Нет ли кого, кто бы смог пробраться на ту сторону и сказать им: если не подступите утром к городу, — сдадимся печенегам». И сказал один отрок: «Я пройду», — и ответили ему: «Иди». Он же вышел из города, держа уздечку, и побежал через стоянку печенегов, спрашивая их: «Не видел ли кто-нибудь коня?» Ибо знал он по-печенежски, и его принимали за своего. И когда приблизился он к реке, то, скинув одежду, бросился в Днепр и поплыл. Увидев это, печенеги кинулись за ним, стреляли в него, но не смогли ему ничего сделать. На том берегу заметили это, подъехали к нему в ладье, взяли его в ладью и привезли его к дружине. И сказал им отрок: «Если не подойдете завтра к городу, то люди сдадутся печенегам». Воевода же их, по имени Претич, сказал: «Пойдем завтра в ладьях и, захватив княгиню и княжичей, умчим на этот берег. Если же не сделаем этого, то погубит нас Святослав». И на следующее утро, близко к рассвету, сели в ладьи и громко затрубили, а люди в городе закричали. Печенегам же показалось, что пришел сам князь, и побежали от города врассыпную. И вышла Ольга с внуками и людьми к ладьям. Печенежский же князь, увидев это, возвратился один и обратился к воеводе Претичу: «Кто это пришел?» А тот ответил ему: «Люди с того берега». Печенежский князь снова спросил: «А ты не князь ли уж?» Претич же ответил: «Я муж его, пришел с передовым отрядом, а за мною идет войско с самим князем: бесчисленное их множество». Так сказал он, чтобы припугнуть печенегов. Князь же печенежский сказал Претичу: «Будь мне другом». Тот ответил: «Так и сделаю». И подали они друг другу руки, и дал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы, а тот дал ему кольчугу, щит и меч. И отступили печенеги от города. И нельзя было вывести коня напоить: стояли печенеги на Лыбеди. И послали киевляне к Святославу со словами: «Ты, князь, ищешь чужой земли и о ней заботишься, а свою покинул. А нас едва не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придешь и не защитишь нас, то возьмут-таки нас. Неужели не жаль тебе своей отчины, старой матери, детей своих?» Услышав эти слова, Святослав с дружиною быстро сел на коней и вернулся в Киев; приветствовал мать свою и детей и сокрушался о том, что случилось с ними от печенегов. И собрал воинов, прогнал печенегов в поле, и наступил мир.

В лѣто 6477. Рече Святославъ къ матери своей и къ боляромъ своимъ: «Не любо ми есть в Киевѣ быти, хочю жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: отъ Грекъ злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, изъ Чехъ же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воскъ, медъ и челядь». Рече ему Волга: «Видиши мя болну сущю; камо хощеши отъ мене ити?» Бѣ бо разболѣлася уже; рече же ему: «Погребъ мя, иди ямо же хочеши». По трех днехъ умре Ольга, и плакася по ней сынъ ея, и внуци ея, и людье вси плачемъ великомь, и несоша и погребоша ю́ на мѣстѣ. И бе заповедала Ольга не творити трызны над собою, бѣ бо имущи презвутеръ, сей похорони блаженую Ольгу…

В год 6477 (969). Сказал Святослав матери своей и боярам своим: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае — там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы». Отвечала ему Ольга: «Видишь — я больна; куда хочешь уйти от меня?» — ибо она уже разболелась. И продолжала: «Когда похоронишь меня, — отправляй-ся куда захочешь». Через три дня Ольга умерла, и плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди. И понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу…

В лѣто 6478. Святославъ посади Ярополка в Киеве, а Ольга в деревѣхъ. В се же время придоша людье ноугородьстии, просяще князя собе: «Аще не пойдете к намъ, то налѣземъ князя собѣ». И рече к нимъ Святославъ: «А бы пошелъ кто к вамъ». И отпрѣся Ярополкъ и Олегъ. И рече Добрыня: «Просите Володимера». Володимеръ бо бѣ отъ Малуши, ключницѣ Ользины; сестра же бѣ Добрыня, отець же бѣ има Малъкъ Любечанинъ, и бѣ Добрына уй Володимеру. И рѣша ноугородьци Святославу: «Въдай ны Володимира». Онъ же рече имъ: «Вото вы есть». И пояша ноугородьци Володимера к собѣ, и иде Володимиръ съ Добрынею, уемъ своимь, Ноугороду, а Святославъ Переяславьцю.

В год 6478 (970). Святослав посадил Ярополка в Киеве, а Олега у древлян. В то время пришли новгородцы, прося себе князя: «Если не пойдете к нам, то сами добудем себе князя». И сказал им Святослав: «А кто бы пошел к вам?» И отказались Ярополк и Олег. И сказал Добрыня: «Просите Владимира». Владимир же был от Малуши — ключницы Ольгиной. Малуша же была сестра Добрыни; отец же им был Малк Любечанин, и приходился Добрыня дядей Владимиру. И сказали новгородцы Святославу: «Дай нам Владимира». Он же ответил им: «Вот он вам». И взяли к себе новгородцы Владимира, и пошел Владимир с Добрынею, своим дядей, в Новгород, а Святослав в Переяславец (на Дунае).

В лето 6479. Приде Святославъ в Переяславець, и затворишася болгаре въ градѣ. И излѣзоша болгаре на сѣчю противу Святославу, и бысть сѣча велика, и одоляху болъгаре. И рече Святославъ воемъ своимъ: «Уже намъ сде пасти; потягнемъ мужьски, братья и дружино!» И къ вечеру одоле Святославъ, и взя градъ копьемъ, и посла къ грекомъ, глаголя: «Хочю на вы ити и взяти градъ вашь, яко и сей». И рѣша грьци: «Мы недужи противу вамъ стати, но возми дань на насъ, и на дружину свою, и повѣжьте ны, колько васъ, да вдамы по числу на главы». Се же рѣша грьци, льстяче подъ Русью; суть бо греци лстивы и до сего дни. И рече имъ Святославъ: «Есть насъ 20 тысящь», и прирече 10 тысящь, бѣ бо Руси 10 тысящь толко. И пристроиша грьци 100 тысящь на Святослава, и не даша дани. И поиде Святославъ на греки, и изидоша противу Руси. Видѣвше же Русь убояшася зѣло множьства вой, и рече Святославъ: «Уже намъ нѣкамо ся дѣти, волею и неволею стати противу; да не посрамимъ землѣ Рускиѣ, но ляжемъ костьми, мертвыи бо срама не имамъ. Аще ли побѣгнемъ, срамъ имамъ. Не имамъ убежати, но станемъ крепко, азъ же предъ вами пойду: аще моя глава ляжеть, то промыслите собою». И реша вои: «Иде же глава твоя, ту и свои главы сложимъ». И исполчишася русь, и бысть сѣча велика, и одоле Святославъ, и бежаша грьци. И поиде Святославъ ко граду,[38] воюя и грады разбивая, яже стоять и до днешняго дне пусты. И созва царь боляре своя в полату, и рече имъ: «Што створимъ, яко не можемъ противу ему стати?» И рѣша ему боляре: «Поели к нему дары, искусимъ и́, любьзнивъ ли есть злату, ли паволокамъ?» И посла к нему злато, и паволоки, и мужа мудра, рѣша ему: «Глядай взора и лица его и смысла его». Онъ же, вземъ дары, приде къ Святославу. И повѣдаша Святославу, яко придоша грьци с поклономъ. И рече: «Въведѣте я́ сѣмо». Придоша, и поклонишася ему, и положиша пред нимъ злато и паволоки. И рече Святославъ, кромѣ зря, отрокомъ своимъ: «Схороните». Они же придоша ко царю, и созва царь боляры. Рѣша же послании, яко «Придохомъ к нему, и вдахомъ дары, и не возрѣ на ня, и повелѣ схоронити». И рече единъ: «Искуси и́ еще, поели ему оружье». Они же послушаша его, и послаша ему мечь и ино оружье, и принесоша к нему. Онъ же, приимъ, нача хвалити, и любити, и целовати царя. Придоша опять ко царю и повѣдаша ему вся бывшая. И рѣша боляре: «Лютъ се мужь хочеть быти, яко имѣнья не брежеть, а оружье емлеть. Имися по дань». И посла царь, глаголя сице: «Не ходи къ граду, возми дань, еже хощеши»; за маломъ бо бѣ не дошелъ Царяграда. И даша ему дань; имашеть же и за убьеныя, глаголя, яко «Род его возметь». Взя же и дары многы, и възратися в Переяславець с похвалою великою. Видѣвъ же мало дружины своея, рече в собѣ: «Еда како прельстивше изъбьють дружину мою и мене», бѣша бо многи погибли на полку. И рече: «Пойду в Русь, приведу боле дружины».

В год 6479 (971). Пришел Святослав в Переяславец, и затворились болгары в городе. И вышли болгары на битву против Святослава, и была сеча велика, и стали одолевать болгары. И сказал Святослав своим воинам: «Здесь нам и умереть! Постоим же мужественно, братья и дружина!» И к вечеру одолел Святослав, и взял город приступом, и послал к грекам со словами: «Хочу идти на вас и взять столицу вашу, как и этот город». И сказали греки: «Невмоготу нам сопротивляться вам, так возьми с нас дань на всю свою дружину и скажи, сколько вас, чтобы разочлись мы по числу дружинников твоих». Так говорили греки, обманывая русских, ибо греки лживы и до наших дней. И сказал им Святослав: «Нас двадцать тысяч», но прибавил десять тысяч: ибо было русских всего десять тысяч. И выставили греки против Святослава сто тысяч и не дали дани. И пошел Святослав на греков, и вышли те против русских. Когда же русские увидели их — сильно испугались такого великого множества воинов, но сказал Святослав: «Нам некуда уже деться, хотим мы или не хотим — должны сражаться. Так не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые не знают позора. Если же побежим — позор нам будет. Так не побежим же, но станем крепко, а я пойду впереди вас: если моя голова ляжет, то о своих сами позаботьтесь». И ответили воины: «Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим». И исполнились русские, и была жестокая сеча, и одолел Святослав, а греки бежали. И пошел Святослав к столице, воюя и разбивая города, что стоят и доныне пусты. И созвал царь бояр своих в палату и сказал им: «Что нам делать: не можем ведь ему сопротивляться?» И сказали ему бояре: «Пошли к нему дары; испытаем его: любит ли он золото или паволоки?» И послал к нему золото и паволоки с мудрым мужем, наказавши ему: «Следи за его видом, и лицом, и мыслями!» Он же, взяв дары, пришел к Святославу. И поведали Святославу, что пришли греки с поклоном, и сказал Святослав: «Введите их сюда». Те вошли, и поклонились ему, и положили перед ним золото и паволоки. И сказал Святослав своим отрокам, смотря в сторону: «Спрячьте». Греки же вернулись к царю, и созвал царь бояр. Посланные же сказали: «Пришли-де мы к нему и поднесли дары, а он и не взглянул на них — приказал спрятать». И сказал один: «Испытай его еще раз: пошли ему оружие». Они же послушали его, и послали ему меч и другое оружие, и принесли ему. Он же, взяв, стал хвалить царя, выражать ему любовь и благодарность. Снова вернулись посланные к царю и поведали ему все, как было. И сказали бояре: «Лют будет муж этот, ибо богатством пренебрегает, а оружие берет. Плати ему дань». И послал к нему царь, говоря так: «Не ходи к столице, возьми дань, сколько хочешь». Ибо только немногим не дошел он до Царьграда. И дали ему дань. Он же брал и на убитых, говоря: «Возьмет за убитого род его». Взял же и даров много и возвратился в Переяславец со славою великою. Увидев же, что мало у него дружины, сказал себе: «Как бы не убили какой-нибудь хитростью и дружину мою, и меня», так как многие были убиты в боях. И сказал: «Пойду на Русь, приведу еще дружины».

И посла слы ко цареви въ Деревьстръ, бо бѣ ту царь, рька сице: «Хочу имѣти миръ с тобою твердъ и любовь». Се же слышавъ, царь радъ бысть и посла к нему дары больша первых. Святославъ же прия дары и поча думати съ дружиною своею, рька сице: «Аще не створимъ мира со царемъ, а увѣсть царь, яко мало насъ есть, пришедше оступять ны въ градѣ. А Руска земля далеча, а печенѣзи с нами ратьни, а кто ны поможеть? Но створимъ миръ со царемъ, се бо ны ся по дань яли, и то буди доволно намъ. Аще ли почнеть не управляти дани, да изнова из Руси, совкупивше вои множайша, поидемъ Царюгороду». Люба бысть рѣчь си дружинѣ, и послаша лѣпшиѣ мужи ко цареви, и придоша въ Деревъстръ, и повѣдаша цареви. Царь же наутрия призва я́, и рече царь: «Да глаголють ели рустии». Они же рѣша: «Тако глаголеть князь нашь: хочю имѣти любовь со царемъ гречьскимъ свершеную прочая вся лѣта». Царь же радъ бысть и повелѣ писцю писати вся рѣчи Святославля на харатью. Нача глаголати солъ вся рѣчи, и нача писець писати…

И послал послов к царю в Доростол, где в это время находился царь, говоря так: «Хочу иметь с тобою прочный мир и любовь». Царь же, услышав это, обрадовался и послал к нему даров больше прежнего. Святослав же принял дары и стал думать с дружиною своею, говоря так: «Если не заключим мир с царем и узнает царь, что нас мало, то придут и осадят нас в городе. А Русская земля далеко, печенеги с нами в войне, и кто нам поможет? Заключим же с царем мир: ведь они уже обязались платить нам дань, — того с нас и хватит. Если же перестанут нам платить дань, то снова, собрав множество воинов, пойдем из Руси на Царьград». И была люба речь эта дружине, и послали лучших мужей к царю, и пришли в Доростол, и сказали о том царю. Царь же на следующее утро призвал их к себе и сказал: «Пусть говорят послы русские». Они же начали: «Так говорит князь наш: хочу иметь полную любовь с греческим царем на все будущие времена». Царь же обрадовался и повелел писцу записывать все речи Святослава на хартию. И стал посол говорить все речи, и стал писец писать…

Створивъ же миръ Святославъ съ греки, поиде в лодьях къ порогомъ. И рече ему воевода отень Свѣналдъ: «Поиди, княже, на конихъ около, стоять бо печенѣзи в порозѣх». И не послуша его и поиде в лодьяхъ. И послаша переяславци къ печенѣгомъ, глаголюще: «Се идеть вы Святославъ в Русь, вземъ именье много у грекъ и полонъ бещисленъ, съ маломъ дружины». Слышавше же се печенизи заступиша пороги. И приде Святославъ къ порогомъ, и не бѣ льзѣ проити порогъ. И ста зимовати в Бѣлобережьи, и не бѣ у них брашна уже, и бѣ гладъ великъ, яко по полугривнѣ[39] глава коняча, и зимова Святославъ ту.

Заключив мир с греками, Святослав в ладьях отправился к порогам. И сказал ему воевода отца его Свенельд: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». И не послушал его и пошел в ладьях. А переяславцы послали к печенегам сказать: «Вот идет мимо вас на Русь Святослав с небольшой дружиной, забрав у греков много богатства и пленных без числа». Услышав об этом, печенеги заступили пороги. И пришел Святослав к порогам, и нельзя было пройти. И остановился зимовать в Белобережье, и не стало у них еды, и был у них великий голод, так что по полугривне платили за конскую голову. И тут перезимовал Святослав.

Веснѣ же приспѣвши, в лѣто 6480, поиде Святославъ в пороги. И нападе на нь Куря, князь печенѣжьский и убиша Святослава, и взяша главу его, и во лбѣ его съдълаша чашю, оковавше лобъ его, и пьяху из него. Свѣналдъ же приде Киеву къ Ярополку. И всѣх лѣтъ княженья Святослава лѣтъ 20 и 8.

В год 6480 (972), когда наступила весна, отправился Святослав к порогам. И напал на него Куря, князь печенежский, и убили Святослава, и взяли голову его, и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него. Свенельд же пришел в Киев к Ярополку. А всех лет княжения Святослава было двадцать и восемь.

В лѣто 6481. Нача княжити Ярополкъ.

В год 6481 (973). Начал княжить Ярополк.

В лѣто 6482.

В год 6482 (974).

В Лѣто 6483. Ловъ дѣющю Свѣналдичю, именемъ Лютъ; ишедъ бо ис Киева гна по звѣри в лѣсѣ. И узрѣ и́ Олегъ, и рече: «Кто се есть?» И рѣша ему: «Свѣналдичь». И заѣхавъ, уби и́, бѣ бо ловы дѣя Олегъ. И о томъ бысть межю ими ненависть, Ярополку на Ольга, и молвяше всегда Ярополку Свѣналдъ: «Поиди на братъ свой и прими волость его», хотя отмьстити сыну своему.

В год 6483 (975). Однажды Свенельдич, именем Лют, вышел из Киева на охоту и гнал зверя в лесу. И увидел его Олег и спросил: «Кто это?» И ответили ему: «Свенельдич». И, напав, убил его Олег, так как и сам охотился там же. И поднялась оттого ненависть между Ярополком и Олегом. И постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: «Пойди на своего брата и захвати власть его».

В лѣто 6484.

В год 6484 (976).

В лѣто 6485. Поиде Ярополкъ на Олга, брата своего, на Деревьску землю. И изиде противу его Олегъ, и ополчистася. Ратившемася полкома побѣди Ярополкъ Ольга. Побѣгъшю же Ольгу с вои своими въ градъ, рекомый Вручий, бяше чересъ гроблю мостъ ко вратомъ граднымъ, тѣснячеся другъ друга пихаху въ гроблю. И спехнуша Ольга с мосту в дебрь. Падаху людье мнози, и удавиша кони человѣци. И въшедъ Ярополкъ въ градъ Ольговъ, перея власть его, и посла искать брата своего; и искавъше его не обрѣтоша. И рече единъ деревлянинъ: «Азъ видѣхъ, яко вчера спехнуша с мосту». И посла Ярополкъ искать брата, и влачиша трупье изъ гробли от утра и до полудне, и налѣзоша Ольга в ысподи трупья, вынесоша и́, и положиша и на коврѣ. И приде Ярополкъ, надъ немъ плакася, и рече Свеналду: «Вижь, сего ты еси хотѣлъ!» И погребоша Ольга на мѣстѣ у города Вручога, и есть могила его и до сего дне у Вручего. И прия власть его Ярополкъ. У Ярополка же жена грекини бѣ, и бяше была черницею; бѣ бо привелъ ю́ отець его Святославъ, и вда ю́ за Ярополка, красоты ради лица ея. Слышав же се Володимъръ в Новѣгородѣ, яко Ярополкъ уби Ольга, убоявся бѣжа за море. А Ярополкъ посадники своя посади в Новѣгородѣ, и бѣ володѣя единъ в Руси.

В год 6485 (977). Пошел Ярополк походом на Олега, брата своего, в Деревскую землю, И вышел против него Олег, и исполнились обе стороны. И в битве победил Ярополк Олега. Олег же со своими воинами побежал в город, называемый Овруч, а через ров к городским воротам был перекинут мост, и люди, теснясь на нем, спихивали друг друга в ров. И столкнули Олега с моста вниз. Много людей падало туда с конями, причем кони давили людей. Ярополк, войдя в город Олегов, захватил власть и послал искать своего брата. И искали его, но не нашли. И сказал один древлянин: «Видел я, как вчера спихнули его с моста». И послал Ярополк найти брата, и вытаскивали трупы изо рва с утра и до полдня, и нашли Олега под трупами; вынесли его и положили на ковре. И пришел Ярополк, плакав над ним, и сказал Свенельду: «Смотри, этого ты и хотел!» И похоронили Олега в поле у города Овруча, и есть могила его у Овруча и до сего времени. И наследовал власть его Ярополк. У Ярополка же была жена гречанка, а перед тем была она монахиней. В свое время привел ее отец его Святослав и выдал ее за Ярополка, красоты ради лица ее. Когда Владимир в Новгороде услышал, что Ярополк убил Олега, то испугался и бежал за море. А Ярополк посадил своих посадников в Новгороде и владел один Русскою землею.

В лѣто 6486.

В год 6486 (978).

В лѣто 6487.

В год 6487 (979).

В лѣто 6488. Приде Володимиръ съ варяги Ноугороду, и рече посадникомъ Ярополчимъ: «Идѣте къ брату моему и рцѣте ему: Володимеръ ти идеть на тя, пристраивайся противу биться». И сѣде в Новѣгородѣ.

В год 6488 (980). Вернулся Владимир в Новгород с варягами и сказал посадникам Ярополка: «Идите к брату моему и скажите ему: Владимир идет на тебя, готовься с ним биться». И сел в Новгороде.

И посла ко Рогъволоду Полотьску, глаголя: «Хочю пояти дщерь твою собѣ женѣ». Онъ же рече дщери своей: «Хочеши ли за Володимера?» Она же рече: «Не хочю розути робичича,[40] но Ярополка хочю». Бѣ бо Рогъволодъ пришелъ и-заморья, имяше власть свою в Полотьскѣ, а Туры Туровѣ,[41] от него же и туровци прозвашася. И придоша отроци Володимерови, и повѣдаша ему всю рѣчь Рогънѣдину, дщери Рогъволожѣ, князя полотьскаго. Володимеръ же собра вои многи, варяги и словѣни, чюдь и кривичи, и поиде на Рогъволода. В се же время хотяху Рогънѣдь вести за Ярополка. И приде Володимеръ на Полотескъ, и уби Рогъволода и сына его два, и дъчерь его поя женѣ.

И послал к Рогволоду в Полоцк сказать: «Хочу дочь твою взять себе в жены». Тот же спросил у дочери своей: «Хочешь ли за Владимира?» Она же ответила: «Не хочу разуть сына рабыни, но хочу за Ярополка». Этот Рогволод пришел из-за моря и держал власть свою в Полоцке, а Туры держал власть в Турове, по нему и прозвались туровцы. И пришли отроки Владимира и поведали ему всю речь Рогнеды — дочери Рогволода, князя полоцкого. Владимир же собрал много воинов — варягов, словен, чуди и кривичей — и пошел на Рогволода. А в это время собирались уже вести Рогнеду за Ярополка. И напал Владимир на Полоцк и убил Рогволода и двух его сыновей, а дочь его взял в жены.

И поиде на Ярополка. И приде Володимеръ Киеву съ вои многи, и не може Ярополкъ стати противу, и затворися Киевѣ с людми своими и съ Блудомъ; и стояше Володимеръ обрывся на Дорогожичи, межю Дорогожичемъ и Капичемъ,[42] и есть ровъ и до сего дне. Володимеръ же посла къ Блуду, воеводѣ Ярополчю, съ лестью глаголя: «Поприяй ми! Аще убью брата своего, имѣти тя хочю во отца мѣсто, и многу честь возьмешь от мене: не язъ бо почалъ братью бити, но онъ. Азъ же того убоявъся придохъ на нь». И рече Блудъ къ посломъ Володимеримь: «Авъ буду тобѣ в сердце и въ приязньство». О злая лесть человѣческа! Яко же Давыдъ глаголеть: «Ядый хлѣбъ мой възвеличилъ есть на мя лесть». Се бо лукавьствоваше на князя своего лестью. И паки: «Языки своими льстяхуся. Суди имъ, боже, да отпадуть от мыслий своих; по множьству нечестья ихъ изрини а́, яко прогнѣваша тя, господи». И паки той же рече Давыдъ: «Мужь въ крови льстивъ не припловить дний своих». Се есть совѣтъ золъ, иже свѣщевають на кровопролитье; то суть неистовии, иже приемше от князя или от господина своего честь ли дары, ти мыслять о главѣ князя своего на погубленье, горьше суть бѣсовъ таковии. Яко же Блудъ преда князя своего, и приимъ от него чьти многи, се бо бысть повиненъ крови той. Се бо Блудъ затворися съ Ярополкомъ, льстя ему, слаше къ Володимеру часто, веля ему при стряпати къ граду бранью, а самъ мысля убити Ярополка; гражаны же не бѣ льзѣ убити его. Блудъ же не възмогъ, како бы погубити и́, замысли лестью, веля ему ни излазит на брань изъ града. Рече же Блудъ Ярополку: «Кияне слются къ Володимеру, глаголюще: «Приступай къ граду, яко предамы ти Ярополка». Побѣгни за градъ». И послуша его Ярополкъ, и избѣгъ пред нимъ затворися въ градѣ Родьни на усть Рси рѣки, а Володимеръ вниде в Киевъ, и осѣде Ярополка в Роднѣ. И бѣ гладъ великъ в немь, и есть притча и до сего дне: бѣда аки в Роднѣ. И рече Блудъ Ярополку: «Видиши, колько вой у брата твоего? Нама ихъ не перебороти. Твори миръ, съ братомъ своимъ»; льстя подъ нимъ се рече. И рече Ярополкъ: «Такъ буди». И посла Блудъ къ Володимеру, сице глаголя, яко «Сбысться мысль твоя, яко приведу к тобѣ Ярополка, и пристрой убити и́». Володимеръ же, то слышавъ, въшедъ въ дворъ теремный отень, о нем же преже сказахомъ, сѣде ту с вой и съ дружиною своею. И рече Блудъ Ярополку: «Поиди къ брату своему и рьчи ему: «Что ми ни вдаси, то язъ прииму». Поиде же Ярополкъ, и рече ему Варяжько: «Не ходи, княже, убыоть тя; побѣгни в Печенѣги и приведеши вои»; и не послуша его. И приде Ярополкъ къ Володимеру; яко пользе въ двери, и подъяста и́ два варяга мечьми подъ пазусѣ. Блудъ же затвори двери и не да по немъ ити своимъ. И тако убьенъ бысть Ярополкъ. Варяшко же, видѣвъ, яко убьенъ бысть Ярополкъ, бѣжа съ двора в Печенѣги, и много воева Володимера с печенѣгы, одва приваби и́, заходивъ к нему ротѣ. Володимеръ же залеже жену братьню грекиню, и бѣ непраздна, от нея же родися Святополкъ. От грѣховьнаго бо корени золъ плодъ бываеть: понеже бѣ была мати его черницею, а второе, Володимеръ залеже ю́ не по браку, прелюбодѣйчичь бысть убо. Тѣмь и отець его не любяше, бѣ бо от двою отцю, от Ярополка и от Володимера…

И пошел на Ярополка. И пришел Владимир в Киев с большим войском, а Ярополк не смог выйти ему навстречу и затворился в Киеве со своими людьми и с Блудом. И стоял Владимир, окопавшись, на Дорогожиче — между Дорогожичем и Капичем, и существует ров тот и поныне. Владимир же послал к Блуду — воеводе Ярополка — с лживыми словами: «Будь мне другом! Если убью брата моего, то буду почитать тебя как отца и честь большую получишь от меня; не я ведь начал убивать братьев, но он. Я же, убоявшись этого, выступил против него». И сказал Блуд послам Владимировым: «Буду с тобой в любви и дружбе». О, злая ложь человеческая! Как говорит Давид: «Человек, который ел хлеб мой, поднял на меня ложь». Этот же обманом задумал коварство против своего князя. И еще: «Языком своим льстили. Осуди их, боже, да откажутся они от замыслов своих; по множеству нечестия их отвергни их, ибо прогневали они тебя, господи». И еще сказал тот же Давид: «Муж кровожадный и коварный не доживет и до половины дней своих». Зол совет тех, кто толкает на кровопролитие. Безумцы те, кто, приняв от князя или господина своего почести или дары, замышляют погубить своего князя; хуже они бесов. Так вот и Блуд предал князя своего, приняв от него многую честь; потому и виновен он в крови той. Засел Блуд в осаду вместе с Ярополком, а сам, обманывая его, часто посылал к Владимиру с призывами идти приступом на город, замышляя в это время убить Ярополка, так как, опасаясь горожан, просто его убить он не мог. Сам же Блуд не мог никак погубить его и придумал хитрость, подговаривая Ярополка не выходить из города на битву. Сказал Блуд Ярополку: «Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: «Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка». Беги из города». И послушался его Ярополк, сбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне. И был в Родне жестокий голод, так что ходит поговорка и до наших дней: «Беда, как в Родне». И сказал Блуд Ярополку: «Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим». Так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: «Пусть так!» И послал Блуд к Владимиру со словами: «Сбылась мысль твоя, приведу к тебе Ярополка: приготовься убить его». Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной, о котором уже упоминали, и сел там с воинами и с дружиною своею. И говорил Блуд Ярополку: «Пойди к брату своему и скажи ему: «Что ты мне ни дашь, то я и приму». Ярополк пошел, а Варяжко говорил ему: «Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов». И не послушал его Ярополк. И пришел ко Владимиру: когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазухи. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим. И так убит был Ярополк. Варяжко же, увидев, что Ярополк убит, бежал со двора того теремного к печенегам и часто воевал с ними затем против Владимира. И едва-едва склонил его Владимир на свою сторону, дав ему клятвенное обещание. Владимир же стал жить с женою своего брата — гречанкой, а была она уже беременна, и родился от нее Святополк. От греховного же корня зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей. Потому-то и не любил Святополка отец его, что был он от двух отцов: от Ярополка и от Владимира…

…

В лѣто 6492. Иде Володимеръ на радимичи. Бѣ у него воевода Волъчий Хвостъ, и посла и́ Володимеръ передъ собою, Волъчья Хвоста; сърѣте радимичи на рѣцѣ Пищанѣ, и побѣди радимичѣ Волъчий Хвостъ. Тѣмь и Русь корятся радимичемъ, глаголюще: «Пищаньци волъчья хвоста бѣгають». Быша же радимичи от рода ляховъ; прешедъше ту ся вселиша, и платять дань Руси, повозъ везуть и до сего дне.

В год 6492 (984). Пошел Владимир на радимичей. Был у него воевода Волчий Хвост; и послал Владимир Волчьего Хвоста вперед себя, и встретил тот радимичей на реке Пищанце и победил их. Оттого и дразнят русские радимичей: «Пищанцы волчьего хвоста бегают». Были же радимичи от рода ляхов, пришли и обосновались тут и платят дань Руси, повоз везут и доныне.

В лѣто 6493. Иде Володимеръ на Болгары[43] съ Добрынею, съ уемъ своимъ, в лодьях, а торъки берегомъ приведе[44] на конихъ: и победи болгары. Рече Добрына Володимеру: «Съглядахъ колодникъ, и суть вси в сапозѣх. Сим дани намъ не даяти, поидемъ искать лапотниковъ». И створи миръ Володимеръ съ болгары, и ротѣ заходиша межю собѣ, и рѣша болгаре: «Толи не будеть межю нами мира, оли камень начнеть плавати, а хмель почнеть тонути». И приде Володимеръ Киеву.

В год 6493 (985). Пошел Владимир на болгар в ладьях с дядею своим Добрынею, а торков привел берегом на конях; и победил болгар. Сказал Добрыня Владимиру: «Осмотрел пленных колодников: все они в сапогах. Эти дани нам не дадут — пойдем поищем себе лапотников». И заключил Владимир мир с болгарами, и клятву дали друг другу, и сказали болгары: «Тогда не будет между нами мира, когда камень станет плавать, а хмель — тонуть». И вернулся Владимир в Киев.

В лѣто 6494. Придоша болъгары вѣры бохъмичѣ, глаголюще, яко: «Ты князь еси мудръ и смысленъ, не вѣси закона; но вѣруй в законъ нашь и поклонися Бохъмиту». И рече Володимеръ: «Како есть вѣра ваша?» Они же рѣша: «Вѣруемъ богу, а Бохмитъ ны учить, глаголя: обрѣзати уды тайныя, и свинины не ясти, вина не пити, а по смерти же, рече, со женами похоть творит и блудную. Дасть Бохмитъ комуждо по семидесят женъ красныхъ, исбереть едину красну, и всѣх красоту възложить на едину, та будеть ему жена. Здѣ же, рече, достоять блудъ творити всякъ. На семь свѣтѣ аще будеть кто убогъ, то и тамъ», и ина многа лесть, ея же нѣ льзѣ псати срама ради. Володимеръ же слушаше ихъ, бѣ бо самъ любя жены и блуженье многое, послушаше сладко. Но се ему бѣ нелюбо, обрѣзанье удовъ и о неяденьи мясъ свиныхъ, а о питьи отнудь, рька: «Руси есть веселье питье, не можемъ бес того быти». Потом же придоша нѣмьци от Рима, глаголюще: «Придохомъ послании от папежа»; и рѣша ему: «Реклъ ти тако папежь: земля твоя яко и земля наша, а вѣра ваша не яко вѣра наша; вѣpa бо наша свѣтъ есть, кланяемся богу, иже створилъ небо и землю, звѣзды, мѣсяць и всяко дыханье, а бози ваши древо суть». Володимеръ же рече: «Кака заповедь ваша?» Они же рѣша: «Пощенье по силѣ: «Аще кто пьеть или ясть, то все въ славу божью», — рече учитель нашь Павел». Рече же Володимеръ нѣмцемь: «Идѣте опять, яко отци наши сего не прияли суть». Се слышавше жидове козарьстии придоша, рекуще: «Слышахомъ, яко приходиша болгаре и хрестеяне, у чаще тя кождо вѣрѣ своей. Хрестеяне бо вѣрують, его же мы распяхомъ, а мы вѣруемъ единому богу Аврамову, Исакову, Яковлю».[45] И рече Володимеръ: «Что есть законъ вашь?» Они же рѣша: «Обрѣзатися, свинины не ясти, ни заячииы, суботу хранити». Онъ же рече: «То гдѣ есть земля ваша?» Они же рѣша «Въ Ерусалимѣ». Онъ же рече: «То тамо ли есть?» Они же рѣша: «Разъгнѣвася богъ на отци наши, и расточи ны по странамъ грѣхъ ради наших, и предана бысть земля наша хрестеяномъ». Онъ же рече: «То како вы инѣх учите, а сами отвержени от бога и расточени? Аще бы богъ любилъ васъ и законъ вашь, то не бысте расточени по чюжимъ землямъ. Еда и намъ тоже мыслите прияти?»

В год 6494 (986). Пришли болгары магометанской веры, говоря: «Ты, князь, мудр и смыслен, а закона не знаешь. Уверуй в закон наш и поклонись Магомету». И спросил Владимир: «Какова же вера ваша?» Они же ответили: «Веруем богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех. Та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует невозбранно предаваться всякому блуду. Если кто беден на этом свете, то и на том». И другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание, воздержание от свиного мяса и от питья; и сказал он: «Руси есть веселие пить, не можем без того быть!» Потом «пришли иноземцы из Рима и сказали: «Пришли мы, посланные папой». И обратились к Владимиру: «Так говорит тебе папа: «Земля твоя такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою, так как наша вера — свет; кланяемся мы богу, сотворившему небо и землю, звезды и месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Владимир же спросил их: «В чем заповедь ваша?» И ответили они: «Пост по силе: «если кто пьет или ест, то все это во славу божию», — как сказал учитель наш Павел». Сказал же Владимир иноземцам: «Идите, откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого». Услышав об этом, пришли хозарские евреи и сказали: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова». И спросил Владимир: «Что у вас за закон?» Они же ответили: «Обрезываться, не есть свинины и зайчатины, хранить субботу». Он же спросил: «А где земля ваша?» Они же сказали: «В Иерусалиме». Снова спросил он: «Точно ли она там?» И ответили: «Разгневался бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам» Сказал на это Владимир: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты богом и рассеяны; если бы бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны но чужим землям. Или и нам того же хотите?»

По семь же прислаша грьци къ Володимеру философа, глаголюще сице: «Слышахомъ, яко приходили суть болгаре, учаще тя прияти вѣру свою, ихъ же вѣра оскверняеть небо и землю, иже суть прокляти паче всѣхъ человѣкъ, уподоблешеся Содому и Гомору, на ня же пусти господь каменье горюще, и потопи я, и погрязоша, яко и сихъ ожидаеть день погибели их, егда придеть богъ судить земли и погубит вся творящая безаконья и скверны дѣющия. Си бо омывають ох оды своя, в ротъ вливають, и по брадѣ мажются, поминають Бохмита. Тако же и жены ихъ творять ту же скверну и ино пуще: от совкупленья мужьска и женьска вкушають». Си слышавъ Володимеръ плюну на землю, рекъ: «Нечисто есть дѣло». Рече же философъ: «Слышахом же и се, яко приходиша от Рима поучить васъ к вѣрѣ своей, ихъ же вѣра маломь с нами разъвращена: служать бо опрѣсноки,[46] рекше оплатки, ихъ же богъ не преда, но повелѣ хлѣбомъ служит, и преда апостоломь приемъ хлѣбъ, рек: «Се есть тѣло мое, ломимое за вы…», тако же и чаяло приемъ рече: «Се есть кровь моя новаго завѣта» си же того не творять, суть не исправили вѣры». Рече же Володимеръ: «Придоша ко мнѣ жидове, глаголюще: яко нѣмци и грьци вѣрують, его же мы распяхомъ». Философъ же рече: «Въистину в того вѣруемъ, тѣхъ бо пророци прорѣцаху, яко богу родитися, а друзии — распяту быти и погребену, а в 3-й день въскреснути и на небеса взити. Они же тыи пророки избиваху, другия претираху. Егда же сбысться прореченье сихъ, съниде на землю, и распятье прия, и въскресъ на небеса взиде, на сихъ же ожидаше покаянья за 40 и за 6 лѣт, и не покаяшася, и посла на ня римляны, грады ихъ разбиша и самы расточиша по странамъ, и работают въ странах». Рече же Володимеръ: «То что ради сниде богъ на землю, и страсть такову прия?» Отвѣщав же философъ, рече: «Аще хощеши послушати, да скажю ти из начала, чьсо ради сниде богъ на землю». Володимеръ же рече: «Послушаю рад». И нача философъ глаголати сице…[47]

Затем прислали греки к Владимиру философа со следующими словами: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру. Вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых обрушил господь горящий камень, и затопил их, и потонули. Так вот и этих ожидает день погибели, когда придет бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверны. Ибо, подмывшись, вливают, эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну, и еще даже большую…» Услышав об этом, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто это дело». Сказал же философ: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима проповедовать у вас веру свою. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Сие есть тело мое, преломляемое за вас…», так же, и из чаши вкушая, говорил: «Сие есть кровь моя нового завета». Те же, что не свершают этого, неправильно веруют». Сказал же Владимир: «Пришли ко мне евреи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли». Философ ответил: «Воистину веруем в того. Их же пророки предсказывали, что родится бог, а другие, что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества эти, когда сошел он на землю, был он распят, воскрес и поднялся на небеса. Ожидал бог покаяния от них сорок шесть лет, но не покаялись, и тогда послал на них римлян, и римляне разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Владимир спросил: «Зачем же сошел бог на землю и принял такое страдание?» Ответил же философ: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем бог сошел на землю». Владимир же сказал: «Рад послушать». И начал философ говорить так…

Въ лѣто 6495. Созва Володимеръ боляры своя и старця градьскиѣ, и рече имъ: «Се приходиша ко мнѣ болгаре, рькуще: приими законъ нашь. По семь же приходиша нѣмци, и ти хваляху законъ свой. По сихъ придоша жидове. Сe же послѣ же придоша грьци, хуляще вси законы, свой же хваляще, и много глаголаша, сказающе от начала миру, о бытьи всего мира. Суть же хитро сказающе, и чюдно слышати их, любо комуждо слушати ихъ, и другий свѣтъ повѣдають быти: да аще кто, дѣеть, в нашю вѣру ступить, то паки, умеръ, въстанеть, и не умрети ему в вѣки; аще ли в-ынъ законъ ступить, то на ономъ свѣтѣ в огнѣ горѣти. Да что ума придаете? что отвѣщаете?» И рѣша бояре и старци: «Вѣси, княже, яко своего никто же не хулить, но хвалить. Аще хощеши испытати гораздо, то имаши у собе мужи: пославъ испытай когождо их службу, и кто како служить богу». И бысть люба рѣчь князю и всѣмъ людемъ; избраша мужи добры и смыслены, числом 10, и рѣша имъ: «Идѣте первое в болгары и испытайте вѣру ихъ». Они же идоша, и пришедше видѣша скверньная дѣла и кланянье в ропати; придоша в землю свою. И рече имъ Володимеръ: «Идѣте паки в нѣмци, съглядайте такоже, и оттудѣ идѣте въ греки». Они же придоша в нѣмци, и съглядавше церковную службу их, придоша Царюгороду, и внидоша ко царю. Царь же испыта, коея ради вины придоша. Они же сповѣдаша ему вся бывшая. Се слышавъ царь, радъ бывъ, и честь велику створи имъ въ той же день. Наутрия посла къ патреарху, глаголя сице: «Придоша Русь, пытающе вѣры нашея, да пристрой церковь и крилос, и самъ причинися в святительския ризы, да видять славу бога нашего». Си слышавъ патреархъ, повелѣ созвати крилосъ, по обычаю створиша праздникъ, и кадила вожьгоша, пѣнья и лики съставиша. И иде с ними в церковь, и поставиша я́ на пространьнѣ мѣстѣ, показающе красоту церковную, пѣнья и службы архиерѣйски, престоянье дьяконъ, сказающе имъ служенье бога своего. Они же во изумѣньи бывше, удивившеся, похвалиша службу ихъ. И призваша я царя Василий и Костянтинъ,[48] рѣста имъ: «Идѣте в землю вашю», и отпустиша я́ с дары велики и съ честью. Они же придоша в землю свою. И созва князь боляры своя и старца, рече Володимеръ: «Се придоша послании нами мужи, да слышимъ от нихъ бывшее», и рече: «Скажите пред дружиною». Они же рѣша яко: «Ходихом въ болгары, смотрихомъ, како ся покланяють въ храмѣ, рекше в ропати, стояще бес пояса; поклонився сядеть, и глядить сѣмо и онамо, яко бѣшенъ, и нѣсть веселья в них, но печаль и смрадъ великъ. Нѣсть добръ законъ ихъ. И придохомъ в Нѣмци, и видѣхомъ въ храмах многи службы творяща, а красоты не видѣхомъ никоея же. И придохомъ же въ Греки, и ведоша ны, иде же служать богу своему, и не свѣмы, на небѣ ли есмы были, ли на земли: нѣсть бо на земли такаго вида ли красоты такоя, и не доумѣемъ бо сказати; токмо то вѣмы, яко онъдѣ богъ с человеки пребываеть, и есть служба их паче всѣхъ странъ. Мы убо не можемъ забыти красоты тоя, всякъ бо человѣкъ, аще вкусить сладка, последи горести не приимаеть, тако и мы не имамъ еде быти». Отвещавше же боляре рекоша: «Аще бы лихъ законъ гречьский, то не бы баба твоя прияла, Ольга, яже бѣ мудрѣйши всѣх человѣкъ». Отвѣщавъ же Володимеръ, рече: «Гдѣ крещенье приимемъ?» Они же рекоша: «Гдѣ ти любо».

В год 6495 (987). Созвал Владимир бояр своих и старцев городских и сказал им: «Вот приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира. Мудро говорят они, и чудно слышать их, и каждому любо их послушать, рассказывают они и о том свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова восстанет, и не умереть ему вовеки; если же в ином законе будет, то на том свете гореть ему в огне. Что же вы посоветуете? что ответите?» И сказали бояре и старцы: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь доподлинно разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, узнай, какая у них служба и кто как служит богу». И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом десять, и сказали им: «Идите сперва к болгарам и испытайте веру их». Они же отправились, и, придя к ним, видели их скверные дела и поклонение в мечети, и вернулись в землю свою. И сказал им Владимир: «Идите еще к немцам, высмотрите и у них все, а оттуда идите в Греческую землю». Они же пришли к немцам, увидели службу их церковную, а затем пришли в Царьград и явились к царю. Царь же спросил их: «Зачем пришли?» Они же рассказали ему все. Услышав рассказ, царь обрадовался и в тот же день воздал им почести великие. На следующий же день послал к патриарху, так говоря ему: «Пришли русские испытывать веру нашу. Приготовь церковь и клир и сам оденься в святительские ризы, чтобы видели они славу бога нашего». Услышав об этом, патриарх повелел созвать клир, сотворил как положено праздничную службу, и кадила возожгли, и устроили хоры и пение. И пошел с русскими в церковь, и поставили их на лучшем месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние дьяконов и рассказав им о служении богу своему. Они же были в восхищении, дивились и хвалили службу. И призвали их цари Василий и Константин и сказали им: «Идите в землю вашу», и отпустили их с дарами великими и с честью. Они же вернулись в землю свою. И созвал князь Владимир бояр своих и старцев и сказал им: «Вот пришли посланные нами мужи, послушаем же все, что было с ними», — обратился к послам: «Говорите перед дружиною». Они же сказали: «Ходили к болгарам, смотрели, как они молятся в храме, именуемом мечетью, стоят там распоясанные; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве». Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей». И ответил Владимир: «Где примем крещение?» Они же сказали: «Где тебе любо».

И минувшю лѣту, в лѣто 6496, иде Володимеръ съ вои на Корсунь, град гречьский, и затворишася корсуняне въ градѣ. И ста Володимеръ об онъ полъ города в лимени, дали града стрѣлище едино, и боряхуся крѣпко изъ града. Володимеръ же обьстоя градъ, изнемогаху въ градѣ людье, и рече Володимеръ къ гражаномъ: «Аще ся не вдасте, имамъ стояти и за 3 лѣта». Они же не послушаша того, Володимеръ же изряди воа своа, и повелѣ приспу сыпати къ граду. Симь же спущимъ, корсуняне, подъкопавше ст-ѣну градьскую, крадуще сыплемую перьсть, и ношаху к собѣ въ градъ, сыплюще посреди града. Воини же присыпаху боле, а Володимеръ стояше. И се мужь корсунянинъ стрѣли, имянемъ Настасъ, напсавъ сице на стрѣлѣ: «Кладязи, яже суть за тобою от въстока, ис того вода идеть по трубѣ, копавъ перейми». Володимер же, се слышав, возрѣвъ на небо, рече: «Аще се ся сбудеть, и сам ся крещю». И ту абье повелѣ копати преки трубамъ, и преяша воду. Людье изнемогоша водною жажею и предашася. Вниде Володимеръ въ град и дружина его, и посла Володимеръ ко царема, Василью и Костянтину, глаголя сице: «Се град ваю славный взях; слышю же се, яко сестру имата дѣвою, да аще еѣ не вдаста за мя, створю граду вашему, яко же и сему створих». И слышавши царя, быста печальна, и въздаста вѣсть, сице глаголюща: «Не достоить хрестеяномъ за поганыя даяти. Аще ся крестиши, то и се получишь, и царство небесное приимеши, и с нами единовѣрникъ будеши. Аще ли сего не хощеши створити, не можемъ дати сестры своее за тя». Си слышавъ Володимеръ, рече посланымъ от царю: «Глаголите царема тако: яко азъ крешюся, яко испытахъ преже сихъ дний законъ вашь, и есть ми люба вѣра ваша и служенье, еже бо ми сповѣдаша послании нами мужи». И си, слышавша царя, рада быста, и умолиста сестру свою, имянемъ Аньну, и посласта къ Володимеру, глаголюща: «Крестися, и тогда послевѣ сестру свою к тобѣ». Рече же Володимеръ: «Да пришедъше съ сестрою вашею крестять мя». И послушаста царя и посласта сестру свою, сановники нѣкия и прозвутеры. Она же не хотяше ити: «Яко в полонъ, — рече, — иду, луче бы ми еде умрети». И рѣста ей брата: «Еда како обратить богъ тобою Рускую землю в покаянье, а Гречьскую землю избавишь отъ лютыя рати. Видиши ли, колько зла створиша Русь грекомъ? И нынѣ аще не идеши, то же имуть створити намъ». И одва ю́ принудиша. Она же, сѣдъши в кубару, цѣловавши ужики своя съ плачемъ, поиде чресъ море. И ириде къ Корсуню, и изидоша корсуняне с поклономъ, и въведоша ю́ въ градъ, и посадиша ю́ въ полатѣ. По божью же устрою в се время разболѣся Володимеръ очима, и не видяше ничто же, и тужаше велми, и не домышляшеться, что створити. И посла к нему царица, рекущи: «Аще хощеши избыти болезни сея, то въскорѣ крестися, аще ли, то не имаши избыти недуга сего». Си слышавъ Володимеръ, рече: «Да аще истина будеть, то поистинѣ великъ богъ будеть хрестеянескъ». И повелѣ хрестити ся. Епископъ же корсуньский с попы царицины, огласивъ, крести Володимера. Яко възложи руку на нь, абье прозрѣ. Видивъ же се Володимеръ напрасное ищѣленье, и прослави бога, рекъ: «Топерво уведѣхъ бога истиньнаго». Се же видѣвше дружина его, мнози крестишася. Крести же ся в церкви святаго Василья, и есть церки та стоящи въ Корсунѣ градѣ, на мѣстѣ посреди града, идѣ же торгъ дѣють корсуняне; полата же Володимеря съ края церкве стоить и до сего дне, а царицина полата за олтаремъ. По крещенья же приведе царицю на браченье. Се же сведуще право, глаголють, яко крестилъся есть в Киевѣ, инии же рѣша: в Василеве; друзии же инако скажють. Крещену же Володимеру, предаша ему вѣру крестеяньску, рекуще сице: «Да не прельстить тебе нѣции от еретикъ, но вѣруй, сице глаголя:

«Вѣрую во единого бога отца, вседержителя, творца небу и земли» — до конца вѣpy сию»…

И когда прошел год, в 6496 (988) году пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: «Если не сдадитесь, то простою и три года». Они же не послушались. Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. Когда насыпали они, —корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, а Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, так написав на ней: «Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока». Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: «Если сбудется это, — крещусь!» И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною своей и послал к царям Василию и Константину сказать: «Вот взял уже ваш город славный. Слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». И, услышав это, опечалились цари. И послали ему весть такую: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников; если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя». Услышав это, сказал Владимир посланным к нему от царей: «Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи». И рады были цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Ответил же Владимир: «Придите с сестрою вашею и тогда крестите меня». И послушались цари и послали сестру свою, сановников и священников. Она же не хотела идти, говоря: «Иду как в полон, лучше бы мне здесь умереть». И сказали ей братья: «Может быть, обратит тобою бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же если не пойдешь, то сделают и нам то же, что в Корсуни». И едва принудили ее. Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море. И пришла в Корсунь, и вышли корсунцы навстречу ей с поклоном, и ввели ее в город, и посадили ее в палате. По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами и не видел ничего. И скорбел сильно и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тотчас же прозрел он. Ощутив свое внезапное исцеление, Владимир прославил бога: «Теперь узнал я бога истинного». Многие из дружинников, увидев это, крестились. Крестился же он в церкви святого Василия, а стоит церковь та в городе Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг; палата же Владимира стоит с края церкви и до наших дней, а царицына палата — за алтарем. По крещении же Владимира привели царицу для совершения брака. Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят — в Васильеве, а другие и по-иному скажут. Когда же Владимира крестили и научили его вере христианской, сказали ему так: «Пусть никакие еретики не прельстят тебя, но веруй, говоря так:

«Верую во единого бога отца, вседержителя, творца неба и земли» — и до конца этот символ веры»…

Володимер же по семъ поемъ царицю, и Настаса, и попы корсуньски, с мощми святаго Климента и Фифа, ученика его, пойма съсуды церковный и иконы на благословенье себѣ. Постави же церковь в Корсуни на горѣ, идѣ же съсыпаша средѣ града, крадуще, приспу, яже церки стоить и до сего дне. Взя же ида мѣдянѣ двѣ капищи, и 4 кони мѣдяны, иже и нынѣ стоять за святою Богородицею, яко же невѣдуще мнять я́ мрамаряны суща. Вдасть же за вѣно грекомъ Корсунь опять царицѣ дѣля, а самъ приде Киеву. Яко приде, повелѣ кумиры испроврещи, овы исѣщи, а другия огневи предати. Перуна же повелѣ привязати коневи къ хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручай, 12 мужа пристави тети жезльемь. Се же не яко древу чюющю, но на поруганье бѣсу, иже прелщаше симь образом человѣкы, да възмездье прииметь от человѣкъ. «Велий еси, господи, чюдна дѣла твоя!» Вчера чтимь от человѣкъ, а днесь поругаемъ. Влекому же ему по Ручаю къ Днепру, плакахуся его невѣрнии людье, еще бо не бяху прияли святаго крещенья. И привлекше, вринуша и́ въ Днѣпръ. И пристави Володимеръ, рекъ: «Аще кде пристанеть, вы отрѣвайте его от берега; дондеже порогы проидеть, то тогда охабитеся его». Они же повелѣная створиша. Яко пустиша и пройде сквозь порогы, изверже и́ вѣтръ на рѣнь, и оттолѣ прослу Перуня Рѣнь, яко же и до сего дне словеть. По семь же Володимеръ посла по всему граду, глаголя: «Аще не обрящеться кто заутра на рѣцѣ, богатъ ли, ли убогъ, или нищь, ли работникъ, противенъ мнѣ да будеть». Се слышавше людье, с радостью идяху, радующеся и глаголюще: «Аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли». Наутрия же изиде Володимеръ с попы царицины и с корсуньскыми на ДънФпръ, и снидеся бе-щисла людий. Влѣзоша в воду, и стаяху овы до шие, а друзии до персий, младии же по перси от берега, друзии же младенци держаще, свершении же бродяху, попове же стояще молитвы творяху. И бяше си видѣти радость на небеси и на земли, толико душь спасаемыхъ; а дьяволъ стеня глаголаше: «Увы мнѣ, яко отсюда прогоним есмь! сде бо мняхъ жилище имѣти, яко еде не суть ученья апостольска, ни суть вѣдуще бога, но веселяхъся о службѣ ихъ, еже служаху мнѣ. И се уже побѣженъ есмь от невѣгласа, а не от апостолъ, ни от мученикъ, не имам уже царствовати въ странах сихъ». Крестившим же ся людемъ, идоша кождо в домы своя. Володимеръ же радъ бывъ, яко позна бога самъ и людье его, възрѣвъ на небо, рече: «Христе боже, створивый небо и землю! призри на новыя люди сия, и дажь имъ, господи, увѣдѣти тобе, истиньнаго бога, яко же увѣдѣша страны хрестьяньскыя. Утверди и вѣру в них праву и несовратьну, и мнѣ помози, господи, на супротивнаго врага, да, надѣяся на тя и на твою державу, побѣжю козни его». И се рекъ, поветѣ рубити церкви и поставляти по мѣстомъ, иде же стояху кумири. И постави церковь святаго Василья на холмѣ, иде же стояше кумиръ Перунъ и прочий, иде же творяху потребы князь и людье. И нача ставити по градомъ церкви и попы, и люди на крещенье приводити по всѣмъ градом и селомъ. Пославъ, нача поимати у нарочитые чади дѣти, и даяти нача на ученье книжное. Матере же чадъ сихъ плакахуся по нихъ, еще бо не бяху ся утвердили вѣрою, но акы по мертвеци плакахся.

После всего этого Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные, и иконы на благословение себе. Поставил и церковь в Корсуне на горе, которую насыпали посреди города, выкрадывая землю из насыпи; стоит церковь та и доныне. Отправляясь, захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью святой Богородицы и про которые невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью, и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей. «Велик ты, господи, и чудны дела твои!» Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья Отмель, как и до сих пор зовется. Затем послал Владимир по всему городу со словами: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошим, не приняли бы это князь и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду, и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же совершали молитвы, стоя на месте. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не слышно было учения апостольского, не знали здесь бога, но радовался я служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не буду уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам. Владимир же был рад, что познал бога сам и люди его, посмотрел на небо и сказал: «Христос бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей этих, и дай им, господи, познать тебя, истинного бога, как познали тебя христианские страны. Утверди в них правильную и неуклонную веру, и мне помоги, господи, против дьявола, да одолею козни его, надеясь на тебя и на твою силу». И, сказав это, приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них, ибо не утвердились еще они в вере, и плакали о них, как о мертвых.

Сим же раздаяномъ на ученье книгамъ, събысться пророчество на Русьстѣй земли, глаголющее: «Во оны днии услышать глусии словеса книжная, и яснъ будеть языкъ гугнивых». Си бо не бѣша преди слышали словесе книжного, но по божью строю и по милости своей помилова богъ, яко же рече пророкъ: «Помилую, его же аще хощю». Помилова бо ны «Пакы банею бытья и обновленьем духа», по изволенью божью, а не по нашим дѣлом. Благословенъ господь Иисус Христос, иже възлюби новыя люди, Русьскую землю, и просвѣти ю́ крещеньем святымь…

Когда отданы были в учение книжное, то тем самым сбылось на Руси пророчество, гласившее: «В те дни услышат глухие слова книжные и ясен будет язык косноязычных». Не слышали они раньше учения книжного, но по божьему устроению и по милости своей помиловал их бог; как сказал пророк: «Помилую, кого хочу». Ибо помиловал нас святым крещением и обновлением духа, по божьему изволению, а не по нашим делам. Благословен господь Иисус Христос, возлюбивший Русскую землю и просветивший ее крещением святым…

…

Въ лѣто 6500. Иде Володимиръ на Хорваты.[49] Пришедшю бо ему с войны хорватьскыя, и се печенѣзи придоша по оной сторонѣ от Сулы; Володимеръ же поиде противу имъ, и срете я́ на Трубежи на бродѣ, кде нынѣ Переяславль. И ста Володимер на сей сторонѣ, а печенѣзи на оной, и не смяху си на ону страну, ни они на сю страну. И при́ха князь печенѣжьскый к рѣкѣ, возва Володимера и рече ему: «Выпусти ты свой мужь, а я свой, да ся борета. Да аще твой мужь ударить моимь, да не воюемъ за три лѣта; аще ли нашь мужь ударить, да воюемъ за три лѣта». И разидостася разно. Володимеръ же приде въ товары, и посла биричи по товаромъ, глаголя: «Нѣту ли такого мужа, иже бы ся ялъ с печенѣжиномь?» И не обрѣтеся никдѣ же. Заутра приѣхаша печенѣзи и свой мужь приведоша, а у наших не бысть. И поча тужити Володимеръ, сля по всѣмъ воемъ, и приде единъ старъ мужь ко князю и рече ему: «Княже! есть у мене единъ сынъ меншей дома, а с четырми есмь вышелъ, а онъ дома. От дѣтьства бо его нѣсть кто имъ ударилъ. Единою бо ми и́ сварящю, и оному мьнущю усние, разгнѣвавъся на мя, преторже череви рукама». Князь же се слышавъ радъ бысть, и посла по нь, и пршзсдоша и́ ко князю, и князь повѣда ему вся. Сей же рече: «Княже! Не вѣдѣ, могу ли со нь, и да искусите мя: нѣту ли быка велика и силна?» И налѣзоша быкъ великъ и силенъ, и повелѣ раздраждити быка; возложиша на нь железа горяча, и быка пустиша. И побѣже быкъ мимо и́, похвати быка рукою за бокъ, и выня кожю съ мясы, елико ему рука зая. И рече ему Володимеръ: «Можеши ся с нимъ бороти». И наутрия придоша печенѣзи, почаша звати: «Нѣ ли мужа? Се нашъ доспѣлъ». Володимеръ же повеле той нощи облещися въ оружие, и приступиша ту обои. Выпустиша печенѣзи мужь свой, бѣ бо превеликъ зѣло и страшенъ. И выступи мужь Володимерь, и узрѣ и́ печен ѣзинъ и посмѣяся, — бѣ бо середний тѣломь. И размѣривше межи обѣма полкома, пустиша я к собѣ. И ястася, и почаста ся крѣпко держати, и удави печенѣзина в руку до смерти. И удари имь о землю. И кликнута, и печенѣзи побѣгоша, и Русь погнаша по них сѣкуще, и прогнаша я́. Володимеръ же радъ бывъ, заложи городъ на броде томь, и нарече и́ Переяславль, зане перея славу отроко тъ. Володимеръ же великимь мужемь створи того и отца его. Володимеръ же възвратися въ Кыевъ с побѣдою и съ славою великою.

В год 6500 (992). Пошел Владимир на хорватов. Когда же возвратился он с хорватской войны, пришли печенеги по той стороне от Сулы; Владимир же выступил против них и встретил их на Трубеже у брода, где ныне Переяславль. И стал Владимир на этой стороне, а печенеги на той, и не решались наши перейти на ту сторону, ни те на эту… И подъехал князь печенежский к реке, вызвал Владимира и сказал ему: «Выпусти ты своего мужа, а я своего — пусть борются. Если твой муж бросит моего на землю, то не будем воевать три года; если же наш муж бросит твоего оземь, то будем разорять вас три года». И разошлись. Владимир же, вернувшись в стан свой, послал глашатаев по лагерю со словами: «Нет ли такого мужа, который бы схватился с печенегом?» И не сыскался нигде. На следующее утро приехали печенеги и привели своего мужа, а у наших не оказалось. И стал тужить Владимир, посылая по всему войску своему, и пришел к князю один старый муж и сказал ему: «Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; я вышел с четырьмя, а он дома остался. С самого детства никто его не бросил еще оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так он рассердился и разодрал кожу руками». Услышав об этом, князь обрадовался, и послали за ним и привели его к князю, и поведал ему князь все. Тот отвечал: «Князь! Не знаю, могу ли я с ним схватиться, — испытай меня: нет ли быка большого и сильного?» И нашли быка, большого и сильного, и приказали разъярить его; прижгли его раскаленным железом и пустили. И побежал бык мимо него, и схватил он быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука. И сказал ему Владимир: «Можешь с ним бороться». На следующее утро пришли печенеги и стали вызывать: «Где же муж? Вот наш готов!» Владимир повелел в ту же ночь надеть вооружение, и сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа: был же он очень велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И размерили место между обоими войсками и пустили их друг против друга. И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. Раздался крик, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И сделал его Владимир великим мужем, и отца его тоже. И возвратился Владимир в Киев с победою и со славою великою.

…

В лѣто 6505. Володимеру же шедшю Новугороду по верховьниѣ воѣ на Печенѣгы, бѣ бо рать велика бес перестани, в се же время увѣдѣша печенѣзи, яко князя нѣту, и придоша и сташа около Бѣлагорода. И не дадяху вылѣсти из города, и бысть гладъ великъ в городѣ, и не бѣ лзѣ Володимеру помочи, не бѣ бо вой у него, печенѣгъ же множьство много. И удолжися остоя в городѣ, и бе гладъ великъ. И створшиа вѣче в городѣ и рѣша: «Се уже хочемъ померети от глада, а от князя помочи нету. Да луче ли вы померети? Въдадимся печенѣгомъ, да кого живять, кого ли умертвять; уже помираем от глада». И тако совѣтъ створиша. Бѣ же единъ старець не былъ на вѣчи томь, и въпрашаше: «Что ради вѣче было?» И людье повѣдаша ему, яко утро хотят ся людье передати печенѣгом. Се слышавъ, посла по старейшины градьскыя, и рече имъ: «Слышахъ, яко хочете ся передати печенѣгом». Они же рѣша: «Не стерпять людье глада». И рече имъ: «Послушайте мене: не передайтеся за 3 дни, и я вы, что велю, створите». Они же ради обѣщашася послушати. И рече имъ: «Сберѣте аче и по горсти овса, или пшеницѣ, ли отрубъ». Они же шедше ради снискаша. И повелѣ женамъ створити цѣжь, в немь же варять кисель, и повелѣ ископати колодязь, и вставити тамо кадь, и нальяти цѣжа кадь. И повелѣ другый колодязь ископати, и вставити тамо кадь, и повелѣ искати меду. Они же шедше, взята меду лукно, бѣ бо погребено в княжи медуши.[50] И повелѣ росытити велми и въльяти в кадь в друзѣмь колодязи. Утро же повелѣ послати по печенѣгы. И горожане же рѣша, шедше к печенѣгомъ: «Поимѣте к собѣ таль нашь, а вы поидѣте до 10 мужь в градъ, да видите, что ся дѣеть в градѣ нашем». Печенѣзи же ради бывше, мняще, яко предатися хотять, пояша у них тали, а сами избраша лучьшиѣ мужи в родехъ и послаша в градъ, да розглядають в городѣ, что ся дѣеть. И придоша в городъ, и рекоша имъ людье: «Почто губите себе? Коли можете престояти нас? Аще стоите за 10 лѣтъ, что можете створити нам? Имѣемъ бо кормлю от землѣ. Аще ли не вѣруете, да узрите своима очима». И приведоша я къ кладязю, идѣ же цѣжь, и почерпоша вѣдромь, и льяша в латки.[51] И яко свариша кисель, и поимше придоша с ними к другому кладязю, и почерпоша сыты, и почаша ясти сами первое, потомь же печенѣзи. И удивишася, и рекоша: «Не имуть вѣры наши князи, аще не ядять сами». Людье же нальяша корчагу[52] цѣжа и сыты от колодязя, и вдаша печенѣгом. Они же пришедше повѣдаша вся бывшая. И варивше яша князи печенѣзьстии, и подивишася. И поимше тали своя и онѣхъ пустивше, въсташа от града, въсвояси идоша.

В год 6505 (997). Когда Владимир пошел к Новгороду за северными воинами против печенегов, — так как была в это время беспрерывная великая война, — узнали печенеги, что нет тут князя, пришли и стали под Белгородом. И не давали выйти из города, и начался в городе голод сильный, и не мог Владимир помочь, так как не было у него воинов, а печенегов было многое множество. И затянулась осада города, и был сильный голод. И собрали вече в городе и сказали: «Вот уже скоро умрем от голода, а помощи нет от князя. Разве лучше нам так умереть? — сдадимся печенегам — кого пусть в живых оставят, а кого умертвят; все равно помираем от голода». И так порешили на вече. Один старец, который не был на том вече, спросил: «Зачем было вече?» И поведали ему люди, что завтра хотят они сдаться печенегам. Услышав об этом, послал он за городскими старейшинами и сказал им: «Слышал, что хотите сдаться печенегам». Они же ответили: «Не стерпят люди голода». И сказал им: «Послушайте меня, не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что я вам велю». Они же с радостью обещали послушаться. И сказал им: «Соберите хоть по горсти овса, пшеницы или отрубей». Они же радостно пошли и собрали. И повелел женщинам сделать болтушку, из чего кисель варят, и велел выкопать колодец и вставить в него кадку и налить ее болтушкой. И велел выкопать другой колодец и вставить в него кадку, и велел поискать меду. Они же пошли и взяли лукошко меду, которое было спрятано в княжеской медуше. И приказал сделать из него пресладкую сыту и вылить в кадку в другом колодце. На следующий же день повелел он послать за печенегами. И сказали горожане, придя к печенегам: «Возьмите от нас заложников, а сами войдите человек с десять в город, чтобы посмотреть, что творится в городе нашем». Печенеги же обрадовались, подумав, что хотят им сдаться, взяли заложников, а сами выбрали лучших мужей в своих родах и послали в город, чтобы проведали, что делается в городе. И пришли они в город, и сказали им люди: «Зачем губите себя? Разве можете перестоять нас? Если будете стоять и десять лет, то что сделаете нам? Ибо имеем мы пищу от земли. Если не верите, то посмотрите своими глазами». И привели их к колодцу, где была болтушка, и почерпнули ведром и вылили в лотки. И когда сварили кисель, взяли его, и пришли с ними к другому колодцу, и почерпнули сыты из колодца, и стали есть сперва сами, а потом и печенеги. И удивились те и сказали: «Не поверят нам князи наши, если не отведают сами». Люди же налили им корчагу кисельного раствора и сыты из колодца и дали печенегам. Они же, вернувшись, поведали все, что было. И, сварив, ели князья печенежские и дивились. И, взяв своих заложников, а белгородских отпустив, поднялись и пошли от города восвояси.

В лѣто 6579… Бывши бо единою скудости в Ростовьстѣй области, встаста два волъхва от Ярославля, глаголюща, яко «Вѣ свѣвѣ, кто обилье держить». И поидоста по Волзѣ, кдѣ приидуча в погостъ, ту же нарекаста лучьшиѣ жены, глаголюща, яко си жито держить, а си медъ, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя. Она же в мечтѣ прорѣзавша за плечемь, вынимаста любо жито, любо рыбу, и убивашета многы жены, и имѣнье ихъ отъимашета собѣ. И придоста на Бѣлоозеро, и бѣ у нею людий инѣхъ 300. В се же время приключися прити от Святослава дань емлющю Яневи, сыну Вышатину; повѣдаша ему бѣлозерци, яко два кудесника избила уже многы жены по Волъзѣ и по Шекснѣ, и пришла еста сѣмо. Ян же, испытавъ, чья еста смерда, и увѣдѣвъ, яко своего князя, пославъ к нимъ, иже около ею суть, рече имъ: «Выдайте волхва та сѣмо, яко смерда еста моя и моего князя». Они же сего не послушаша. Янь же поиде сам безъ оружья, и рѣша ему отроци его: «Не ходи безъ оружья, осоромять тя». Он же повелѣ взяти оружья отрокомъ, и бѣста 12 отрока с нимь, и поиде к ним к лѣсу. Они же сташа исполчившеся противу. Яневи же идущю с топорцем, выступиша от них 3 мужи, придоша къ Яневи, рекуще ему: «Вида идеши на смерть, не ходи». Оному повелѣвшю бити я́, к прочимъ же поиде. Они же сунушася на Яня, единъ грѣшися Яня топором. Янь же оборотя топоръ удари и́ тыльемь, повелѣ отроком сѣчи я́. Они же бѣжаша в лѣсъ, убита же ту попина Янева. Янь же, вшедъ в град к бѣлозерцем, рече имъ: «Аще не имете волхву сею, не иду от васъ и за лѣто». Бѣлозерци же шедше яша я́, и приведоша я́ къ Яневи. И рече има: «Что ради ногубиста толико человѣкъ?» Онѣма же рекшема, яко «Ти держать обилье, да аще истребивѣ сихъ, будеть гобино; аще ли хощеши, то предъ тобою вынемѣве жито, ли рыбу, ли и́но что». Янь же рече: «По истинѣ лжа то; створилъ богъ человѣка от землѣ, сставленъ костьми и жылами от крове; нѣсть в немъ ничто же и не вѣсть никто же, но токъмо единъ богъ вѣсть». Она же рекоста: «Вѣ вѣвѣ, како есть человѣкъ створенъ». Он же рече: «Како?» Она же рекоста: «Бог мывъея въ мовници и вспотивъея, отерся вѣхтемъ, и верже с небесе на землю. И распрѣся сотона с богомь, кому в немь створити человѣка. И створи дьяволъ человѣка, а богъ душу во нь вложи. Тѣм же, аще умреть человѣкъ, в землю идеть тѣло, а душа к богу». Рече има Янь: «Поистинѣ прельстилъ вас есть бѣсъ; коему богу вѣруета?» Она же рекоста: «Антихресту». Он же рече има: «То кдѣ есть?» Она же рекоста: «Сѣдить в безднѣ». Рече има Янь: «Какый то богъ, сѣдя в безднѣ? То есть бѣсъ, а богъ есть на небеси, сѣдяй на престолѣ, славим от ангелъ, иже престоять ему со страхом, не могуще на нь зрѣти. Сих бо ангелъ сверженъ бысть, его же вы глаголета антихрест, за величанье его низъверженъ бысть с небесе, и есть в безднѣ яко же то вы глаголета, жда, егда придеть богъ с небесе. Сего имъ антихреста свяжеть узами и посадить и́, емъ его, с слугами его и иже к нему вѣрують. Вама же и сде муку прияти от мене, и по смерти тамо». Онѣма же рекшема: «Нама бози повѣдають, не можеши нама створити ничто же». Он же рече има: «Лжють вама бози». Она же рекоста: «Нама стати пред Святославомь, а ты не можеши створити ничто же». Янь же повелѣ, бити я́ и поторгати брадѣ ею́. Сима же тепенома и брадѣ ею поторганѣ проскѣпомъ, рече и́ма Янь: «Что вама бози молвять?» Онѣма же рекшема: «Стати нам пред Святославом». И повелѣ Янь вложити рубль въ уста[53] има и привязати я́ къ упругу, и пусти пред собою въ лодьѣ, и самъ по них иде. Сташа на устьи Шексны, и рече има Янь: «Что вам бози молвять?» Она же рѣста: «Сице нама бози молвять, не быти нама живымъ от тобе». И рече има Янь: «То ти вама право повѣдали». Она же рекоста: «Но аще на́ пустиши, много ти добра будеть; аще ли наю погубивши, многу печаль приимеши и зло». Он же рече има: «Аще ваю пущю, то зло ми будеть от бога; аще ль вас погублю, то мзда ми будеть». И рече Янь повозником: «Ци кому вас кто родинъ убьенъ от сею?» Они же рѣша: «Мнѣ мати, другому сестра, иному роженье». Онъ же рече имъ: «Мьстите своихъ». Они же поимше, убита я́ и повѣсиша я́ на дубѣ: отмьстье приимша от бога по правдѣ. Яневи же идущю домови, а другую нощь медведь възлѣзъ, угрызъ ею́ и снѣсть. И тако погыбнуста наущеньемь бѣсовьскым, инѣмъ ведуща, а своеа пагубы не вѣдуче. Аще ли быста вѣдала, то не быста пришла на мѣсто се, иде же ятома има быти; аще ли и ята быста, то почто глаголаста: «Не умрети нама», оному мыслящю убити я́? Но се есть бѣсовьское наученье; бѣси бо не вѣдять мысли человѣчьскыя, но влагають помыслъ въ человѣка, тайны не сведуще. Богъ единъ свѣсть помышленья человѣчьская, бѣси же не свѣдають ничто же; суть бо немощни и худи взоромь. …

В год 6579 (1071)… Однажды во время неурожая в Ростовской области явились два волхва из Ярославля, говоря, что де мы знаем, кто запасы держит. И отправились они по Волге и куда ни придут в погост, тут и называли знатных жен, говоря, что та жито прячет, а та — мед, а та — рыбу, а та — меха. И приводили к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, мороча людей, прорезали за плечами и вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, и убивали многих жен, а имущество их забирали себе. И пришли на Бело-озеро, и было с ними людей триста. В это же время случилось Яню, сыну Вышатину, собирая дань, прийти от князя Святослава; поведали ему белозерцы, что два кудесника убили уже много жен по Волге и по Шексне и пришли сюда. Янь же, расспросив, чьи смерды, и узнав, что они смерды его князя, послал к тем людям, которые были около волхвов, и сказал им: «Выдайте мне обоих волхвов, потому что оба они смерды мои и моего князя». Они же его не послушали. Янь же пошел сам без оружия, хотя говорили ему отроки его: «Не ходи без оружия, осрамят тебя». Он же велел взять оружие отрокам и с двенадцатью отроками пошел к ним к лесу. Они же исполнились против него. И вот, когда Янь шел на них с топориком, выступили от них три мужа, подошли к Яню, говоря ему: «Видишь, что идешь на смерть, — не ходи». Янь же приказал убить их и пошел к оставшимся. Они же кинулись на Яня, и один из них замахнулся на Яня топором, но промахнулся. Янь же, оборотив топор, ударил того обухом и приказал отрокам рубить их. Они же бежали в лес и убили тут Янева попа. Янь же, войдя в город к белозерцам, сказал им: «Если не схватите этих волхвов, не уйду от вас весь год». Белозерцы же пошли, захватили их и привели к Яню. И сказал им: «Чего ради погубили столько людей?» Те же сказали, что «они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие; если же хочешь, мы перед тобою вынем жито, или рыбу, или что другое». Янь же сказал: «Поистине ложь это; сотворил бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, нет в нем больше ничего, никто ничего не знает, один только бог ведает». Они же сказали: «Мы знаем, как человек сотворен». Он же спросил: «Как?» Они же отвечали: «Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, — в землю идет тело, а душа к богу». Сказал им Янь: «Поистине прельстил вас бес; какому богу веруете?» Те же ответили: «Антихристу!» Он же сказал им: «Где же он?» Они же сказали: «Сидит в бездне». Сказал им Янь: «Какой это бог, коли сидит в бездне? Это бес, а бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами, которые предстоят ему со страхом и не могут на него взглянуть. Один из них был свергнут — тот, кого вы называете антихристом. Низвергнут был он с небес за высокомерие свое и теперь в бездне, как вы и говорите. Ожидает он, когда сойдет с неба бог. Этого антихриста бог свяжет узами и посадит в бездну, схватив его вместе со слугами его и теми, кто в него верует. Вам же и здесь принять муку от меня, а по смерти — там». Те же сказали: «Говорят нам боги: не можешь нам сделать ничего!» Он же сказал им: «Лгут вам боги». Они же ответили: «Мы станем перед Святославом, а ты не можешь сотворить ничего». Янь же повелел бить их и выдергивать им бороды. Когда их били и выдирали расщепом бороды, спросил их Янь: «Что же вам молвят бога?» Они же ответили: «Стать нам перед Святославом». И повелел Янь вложить рубли в уста им и привязать их к мачте лодки и пустил их перед собою в ладье, а сам пошел за ними. Остановились на устье Шексны, и сказал им Янь: «Что же вам теперь боги молвят?» Они же сказали: «Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя». И сказал им Янь: «Вот это-то они вам правду поведали». Волхвы же ответили: «Но если нас пустишь, много тебе добра будет; если же нас погубишь, много печали примешь и зла». Он же сказал им: «Если вас пущу, то плохо мне будет от бога, если же вас погублю, то будет мне награда». И сказал Янь гребцам: «У кого из вас кто из родни убит ими?» Они же ответили: «У меня мать, у того сестра, у другого дочь». Он же сказал им: «Мстите за своих». Они же, схватив, убили их и повесили на дубе: так отмщение получили они от бога по правде! Когда же Янь отправился домой, то на другую же ночь медведь забрался, изгрыз их и съел. И так погибли они по наущению бесовскому, другим пророчествуя, а своей гибели не предвидя. Если бы ведь знали, то не пришли бы на место это, где им предстояло быть схваченными; а когда были схвачены, то зачем говорили: «Не умереть нам», в то время, когда Янь уже задумал убить их? Но это и есть бесовское наущение: бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один ведает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом…

В лѣто 6605. Придоша Святополкъ, и Володимеръ, и Давыдъ Игоревичь, и Василко Ростиславичь, и Давыдъ Святославичь, и брат его Олегъ,[54] и сняшася Любячи[55] на устроенье мира, и глаголаша к собѣ, рекуще: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору дѣюще? А половци землю нашю несуть розно, и ради суть, оже межю нами рати. Да нонѣ отселѣ имемся въ едино сердце, и блюдем Рускыѣ земли; кождо да держить отчину свою: Святополкъ Кыевъ Изяславлю, Володимерь Всеволожю, Давыдъ и Олегъ и Ярославъ Святославлю, а им же роздаялъ Всеволодъ городы: Давыду Володимерь, Ростиславичема Перемышьль Володареви, Теребовль[56] Василкови». И на том цѣловаша кресть: «Да аще кто отселѣ на кого будеть, то на того будем вси и кресть честный». Рекоша вси: «Да будеть на нь хрестъ честный и вся земля Русьская». И цѣловавшеся поидоша в свояси.

В год 6605 (1097). Пришли Святополк, и Владимир, и Давыд Игоревич, и Василько Ростиславич, и Давыд Святославич, и брат его Олег и собрались на совет в Любече для установления мира и говорили друг другу: «Зачем губим Русскую землю, сами между собой устраивая распри? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут войны. Да отныне объединимся единым сердцем и будем блюсти Русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей: Святополк — Киевом, Изяславовой отчиной, Владимир — Всеволодовой, Давыд и Олег и Ярослав — Святославовой, и те, кому Всеволод роздал города: Давыду — Владимир, Ростиславичам же: Володарю — Перемышль, Васильку — Теребовль». И на том целовали крест: «Если отныне кто на кого пойдет, против того будем мы все и крест честной». Сказали все: «Да будет против того крест честной и вся земля Русская». И, попрощавшись, пошли восвояси.

И приде Святополкъ с Давыдомь Кыеву, и ради быша людье вси: но токмо дьяволъ печаленъ бяше о любви сей. И влѣзе сотона в сердце нѣкоторым мужем, и почаша глаголати к Давыдови Игоревичю, рекуще сице, яко «Володимеръ сложился есть с Василком на Святополка и на тя». Давыдъ же, емъ вѣру лживым словесомъ, нача молвити на Василка, глаголя: «Кто есть убилъ брата твоего Ярополка, а нынѣ мыслить на мя и на тя, и сложился есть с Володимером? Да промышляй о своей головѣ». Святополкъ же смятеся умом, река: «Еда се право будеть, или лжа, не вѣдѣ». И рече Святополкъ к Давыдови: «Да еще право глаголеши, богъ ти буди послух; да аще ли завистью молвишь, богъ будеть затѣмъ». Святополкъ же сжалиси по братѣ своем, и о собѣ нача помышляти, еда се право будеть? И я вѣру Давыдови, и прелсти Давыдъ Святополка, и начаста думати о Василькѣ; а Василко сего не вѣдяше ни Володимеръ. И нача Давыдъ глаголати: «Аще не имевѣ Василка, то ни тобѣ княженья Кыевѣ, ни мнѣ в Володимери». И послуша его Святополкъ. И приде Василко въ 4 ноямьбря, и перевезеся на Выдобычь, и иде поклонится къ святому Михаилу в манастырь, и ужина ту, а товары своя постави на Рудици;[57] вечеру же бывшю приде в товаръ свой. И наутрия же бывшю, присла Святополкъ, река: «Не ходи от именинъ моихъ». Василко же отпрѣся, река: «Не могу ждати; еда будеть рать дома». И приела к нему Давыдъ: «Не ходи, брате, не ослушайся брата старѣйшаго». И не всхотѣ Василко послушати. И рече Давыдъ Свягополку: «Видиши ли, не помнить тебе, ходя в твоею руку. Аще ти отъидеть в свою волость, самъ узриши, аще ти не займеть град твоихъ Турова, и Пиньска, и прочих град твоих. Да помянешь мене. Но призвавъ нынѣ и́, емъ и дажь мнѣ». И послуша его Святополкъ, и посла по Василка, глаголя: «Да аще не хощешь остати до именинъ моихъ, да приди нынѣ, цѣлуеши мя, и посѣдим вси с Давыдомъ». Василко же обѣщася прити, не вѣдый лсти, юже имяше на нь Давыдъ. Василко же всѣдъ на конь поѣха, и устрѣте и́ дѣтьскый его, и повѣда ему, глаголя: «Не ходи, княже, хотять тя яти». И не послуша его, помышляя: «Како мя хотять яти? Оногды целовали кресть, рекуще: аще кто на кого будеть, то на того будеть крестъ и мы вси». И помысливъ си прекрестися, рекъ: «Воля господня да будеть». И приѣха въ малѣ дружинѣ на княжь дворъ, и вылѣзе противу его Святополкъ, и идоша в-ыстобку, и приде Давыдъ, и сѣдоша. И нача глаголати Святополкъ: «Останися на святокъ». И рече Василко: «Не могу остати, брате; уже есмъ повелѣлъ товаромъ поити переди». Давыдъ же сѣдяше акы нѣмъ. И рече Святополкъ: «Да заутрокай, брате!» И обѣщася Василко заутрокати. И рече Святополкъ: «Посѣдита вы сдѣ, а язъ лѣзу, наряжю». И лѣзе вонъ, а Давыдъ с Василком сѣдоста. И нача Василко глаголати к Давыдови, и не бѣ в Давыде гласа, ни послушанья: бѣ бо ужаслъся, и лесть имея въ сердци. И посѣдѣвъ Давыдъ мало, рече: «Кде есть брат?» Они же рѣша ему: «Стоить на сѣнех». И вставъ Давыдъ, рече: «Азъ иду по нь; а ты, брате, посѣди». И, вставъ, иде вонъ. И яко выступи Давыдъ, и запроша Василка, въ 5-й ноямьбря; и оковаша и́ в двои оковы, и приставиша к нему сторожѣ на ночь. Наутрия же Святополкъ созва боляръ и кыянъ, и повода имъ, еже бѣ ему повѣдалъ Давыдъ, яко «Брата ти убилъ, а на тя свѣчался с Володимеромъ, и хощеть тя убити и грады твоя заяти». И рѣша боляре и людье: «Тобе, княже, достоить блюсти головы своее. Да аще есть право молвилъ Давыдъ, да прииметь Василко казнь; аще ли неправо глагола Давыдъ, да прииметь месть от бога и отвѣчаеть пред богомь». И увѣдѣша игумени, и начата молитися о Василкѣ Святополку; и рече имъ Святополкъ: «Ото Давыдъ». Увѣдѣв же се Давыдъ, нача поущати на ослепленье: «Аще ли сего не створишь, а пустишь и́, то ни тобе княжити, ни мнѣ». Святополкъ же хотяше пустити и́, но Давыдъ не хотяше, блюдася его. И на ту ночь ведоша и́ Бѣлугороду, иже град малъ у Киева яко 10 верстъ в дале, и привезоша и́ на колѣх, окована суща, ссадиша и́ с колѣ, и ведоша и́ в-ыстобку малу. И сѣдящю ему, узрѣ Василко торчина остряща ножь, и разуме, яко хотят и́ слепити, възпи к богу плачем великим и стенаньем. И се влѣзоша послании Святополком и Давыдомь, Сновидъ Изечевичь, конюх Святополчь, и Дьмитръ, конюх Давыдовъ, и почаста простирати коверъ, и простерта яста Василка, и хотяща и́ поврещи; и боряшется с нима крѣпко, и не можаста его поврещи. И се влѣзше друзии повергоша и́, и связаша и́, и снемше доску с печи, и възложиша на перси его. И сѣдоста обаполы Сновидъ Изечевичь и Дмитръ, и не можаста удержати. И приступиста ина два, и сняста другую дску с печи, и сѣдоста, и удавиша и́ рамяно, яко персем троскотати. И приступи торчинъ, именем Беренди, овчюхъ Святополчь, держа ножь и хотя ударити в око, и грѣшися ока и перерѣза ему лице, и есть рана та на Василкѣ и нынѣ. И посем удари и́ в око, и изя зѣницю, и посем в другое око, и изя другую зѣницю. И томъ часѣ бысть яко и мертвъ. И вземше и́ на коврѣ взложиша на кола яко мертва, повезоша и́ Володимерю. И бысть везому ему, сташа с ним, перешедше мостъ Звиженьскый, на торговищи, и сволокоша с него сорочку, кроваву сущю, и вдаша попадьи опрати. Попадья же оправши взложи на нь, онѣм обѣдующим, и плакатися нача попадья, яко мертву сущю оному. И очюти плачь, и рече: «Кдѣ се есмъ?» Они же рекоша ему: «Въ Звиждени городѣ». И впроси воды, они же даша ему, и испи воды, и вступи во нь душа, и упомянуся, и пощюпа сорочкы и рече: «Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочкѣ кровавѣ смерть приялъ и сталъ пред богомь». Онѣм же обѣдавшим, поидоша с ним вскорѣ на колѣхъ, а по грудну пути, бѣ бо тогда мѣсяць груденъ, рекше ноябрь. И придоша с ним Володимерю въ 6 день. Приде же и Давыдъ с ним, акы нѣкакъ уловъ уловивъ. И посадиша и́ въ дворѣ Вакѣевѣ, и приставиша 30 мужь стеречи и 2 отрока княжа, Уланъ и Колчко.

И пришли Святополк с Давыдом в Киев, и рады все люди, по только дьявол огорчен был их согласием. И влез сатана в сердце некоторым мужам, и стали они говорить Давыду Игоревичу, что «Владимир соединился с Васильком на Святополка и на тебя». Давыд же, поверив лживым словам, начал наговаривать ему на Василька: «Кто убил брата твоего Ярополка, а теперь злоумышляет против меня и тебя и соединился с Владимиром? Позаботься же о своей голове». Святополк же сильно смутился и сказал: «Правда это или ложь, не знаю». И сказал Святополк Давыду: «Коли правду говоришь, бог тебе свидетель; если же от зависти говоришь, бог тебе судья». Святополк же пожалел о брате своем и про себя стал думать, не правда ли это? И поверил Давыду, и обманул Давыд Святополка, и начали они умышлять на Василька. А Василько этого не знал, и Владимир тоже. И стал Давыд говорить: «Если не схватим Василька, то ни тебе не княжить в Киеве, ни мне во Владимире». И послушался его Святополк. И пришел Василько 4 ноября, и перевезся на Выдобечь, и пошел поклониться к святому Михаилу в монастырь, и ужинал тут, а обоз свой поставил на Рудице; когда же наступил вечер, вернулся к обозу своему. И на другое же утро прислал к нему Святополк, говоря: «Не ходи от именин моих». Василько же отказался, сказав: «Не могу медлить, как бы не случилось дома войны» И прислал к нему Давыд: «Не уходи, брат, не ослушайся брата старшего». И не захотел Василько послушаться. И сказал Давыд Святополку: «Видишь ли — не помнит о тебе даже здесь, под твоей рукой. Когда же уйдет в свою волость, сам увидишь, что займет города твои — Туров, и Пинск, и все прочие города твои. Тогда помянешь меня. Но призови его теперь, схвати и отдай мне». И послушался его Святополк и послал за Васильком, говоря: «Если не хочешь остаться до именин моих, то приди сейчас, поприветствуешь меня и посидим все с Давыдом». Василько же обещал прийти, не зная об обмане, который замыслил на него Давыд. Василько же, сев на коня, поехал, и встретил отрок его и предупредил: «Не езди, княже, хотят тебя схватить». И не послушал его, помышляя: «Как им меня схватить? Только что целовали крест, говоря: если кто на кого пойдет, то на того будет крест и все мы». И, подумав так, перекрестился и сказал: «Воля господня да будет». И приехал с малою дружиной на княжеский двор. И вышел к нему Святополк, и пошли в избу, и пришел Давыд, и сели. И стал говорить Святополк: «Останься на праздник». И сказал Василько: «Не могу остаться, брат: я уже и обозу велел идти вперед». Давыд же сидел, как немой. И сказал Святополк: «Позавтракай хоть, брат». И обещал Василько позавтракать. И сказал Святополк: «Посидите вы здесь, а я пойду распоряжусь». И вышел вон, а Давыд с Васильком сидели. И стал Василько говорить с Давыдом, и не было у Давыда ни голоса, ни слуха, ибо был объят ужасом и обман держал в сердце. И, посидевши немного, спросил Давыд: «Где брат?» Они же сказали ему: «Стоит на сенях». И, встав, сказал Давыд: «Я пойду за ним, а ты, брат, посиди». И, встав, вышел вон. И как скоро вышел Давыд, заперли Василька, — 5 ноября, — и оковали его двойными оковами, и приставили к нему стражу на ночь. На другое же утро Святополк созвал бояр и киевлян и поведал им, что сказал ему Давыд, что «брата твоего убил, а против тебя соединился с Владимиром и хочет тебя убить и города твои захватить». И сказали бояре и люди: «Тебе, князь, следует беречь голову свою. Если правду сказал Давыд, пусть понесет Василько наказание; если же неправду сказал Давыд, то пусть сам примет месть от бога и отвечает перед богом». И узнали игумены и стали просить за Василька Святополка; и отвечал им Святополк: «Это все Давыд». Узнав же об этом, Давыд начал подговаривать на ослепление: «Если не сделаешь этого, а отпустишь его, то ни тебе не княжить, ни мне». Святополк хотел отпустить его, но Давыд не хотел, остерегаясь его. И в ту же ночь повезли Василька в Белгород — небольшой город около Киева, верстах в десяти; и привезли его в телеге закованным, высадили из телеги и повели в избу малую. И, сидя там, увидел Василько торчина, точившего нож, и понял, что хотят его ослепить, и возопил к богу с плачем великим и со стенаньями. И вот вошли посланные Святополком и Давыдом Сновид Изечевич, конюх Святополков, и Дмитр, конюх Давыдов, и начали расстилать ковер, и, разостлав, схватили Василька, и хотели его повалить; и боролись с ним крепко и не смогли его повалить. Тут вошли другие, и повалили его, и связали его, и, сняв доску с печи, положили на грудь ему. И сели по обе стороны Сновид Изечевич и Дмитр и не могли удержать его. И подошли двое других, и сняли другую доску с печи, и сели, и придавили так сильно, что грудь затрещала. И приступил торчин, по имени Берендий, овчарь Святополков, подняв нож, и намеривался ударить в глаз, но промахнулся и порезал ему лицо, и видна рана та у Василька поныне. И затем ударил его в глаз и исторг глаз, и потом — в другой глаз и вынул другой глаз. И был он в то время как мертвый. И, взяв его на ковре, взвалили его на телегу, как мертвого, повезли во Владимир. И когда везли его, остановились с ним, перейдя Воздвиженский мост, на торговище и стащили с него рубашку, всю окровавленную, и дали попадье постирать. Попадья же, постирав, надела на него, когда те обедали; и стала оплакивать его попадья, как мертвого. И услышал он плач и спросил: «Где я?» И ответили ему: «В Воздвиженске городе». И попросил воды, они же дали ему. И испил воды, и вернулась к нему душа его, и опомнился, и пощупал рубашку, и сказал: «Зачем сняли ее с меня? Лучше бы в той рубашке кровавой смерть принял и предстал перед богом». Те же, дообедав, поехали с ним быстро на телеге по неровному пути, ибо был тогда месяц «неровный» — грудень, то есть ноябрь. И пришли с ним во Владимир на шестой день. Прибыл же и Давыд с ним, точно некий улов уловив. И посадили его во дворе Вакееве, и приставили стеречь его тридцать человек и двух отроков княжих, Улана и Колчка.

Володимеръ же слышавъ, яко ятъ бысть Василко и слѣпленъ, ужасеся, и всплакавъ и рече: «Сего не бывало есть в Русьскѣй земьли ни при Дѣдѣх наших, ни при отцихъ наших, сякого зла». И ту абье посла к Давыду и к Олгови Святославичема, глаголя: «Поидѣта к Городцю, да поправим сего зла, еже ся створи се в Русьскѣй земьли и в насъ, в братьи, оже вверженъ в ны ножь. Да еще сего не правимъ, то болшее зло встанеть в нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская, и врази наши, половци, пришедше возмуть земьлю Русьскую». Се слышавъ Давыдъ и Олегъ, печална быста велми и плакастася, рекуще, яко «Сего не было в родѣ, нашемь». И ту абье собравша воѣ, придоста к Володимеру. Володимеру же с вои стоящю в бору, Володимеръ же и Давыдъ и Олегъ послаша мужѣ свои, глаголюще к Святополку: «Что се зло створилъ еси в Русьстѣй земли, и вверглъ еси ножь в ны? Чему еси слѣпилъ брат свой? Аще ти бы вина кая была на нь, обличилъ бы и́ пред нами, и упрѣвъ бы и́, створилъ ему. А нонѣ яви вину его, оже ему се створилъ еси». И рече Святополкъ, яко «Повѣда ми Давыдъ Игоревичь: яко Василко брата ти убилъ, Ярополка, и тебе хочетъ убити и заяти волость твою, Туровъ, и Пинескъ, и Берестие, и Погорину,[58] а заходилъ ротѣ с Володимером, яко сѣсти Володимеру Кыевѣ, а Василкови Володимери. А неволя ми своее головы блюсти. И не язъ его слѣпилъ, но Давыдъ, и велъ и́ к собѣ». И рѣша мужи Володимери, и Давыдови, и Олгови: «Извѣта о семь не имѣй, яко Давыдъ есть слѣпилъ и́. Не в Давыдовѣ городѣ ятъ, не слѣпленъ, но в твоемь градѣ ять и слѣпленъ». И се имъ глаголющимъ разидошася разно. Наутрия же хотящим чресъ Днѣпръ на Святополка, Святополкъ же хотѣ побѣгнути ис Киева, и не дата ему кыяне побѣгнути, но послаша Всеволожюю и митрополита Николу к Володимеру, глаголюще: «Молимся, княже, тобѣз и братома твоима, не мозѣте погубити Русьскыѣ земли. Аще бо възмете рать межю собою, погании имуть радоватися, и возмуть землю нашю, иже бѣша стяжали отци ваши и дѣди ваши трудом великим и храбрьствомь, побарающе по Русьскыѣй земли, ины земли приискываху, а вы хочете погубити землю Русьскую». Всеволожая же и митрополитъ придоста к Володимеру и молистася ему, и повѣдаста молбу кыянъ, яко творити миръ, и блюсти землѣ Русьскиѣ; и брань имѣти с погаными. Се слышавъ Володимеръ, расплакавъся и рече: «Поистинѣ отци наши и дѣди наши зблюли землю Русьскую, а мы хочем погубити»…

Владимир же, услышав, что схвачен был Василько и ослеплен, ужаснулся, заплакал и сказал: «Не бывало еще такого на Русской земле ни при дедах наших, ни при отцах наших». И тут тотчас послал к Давыду и Олегу Святославичам, говоря: «Идите в Городец, да поправим зло, случившееся в Русской земле и среди нас, братьев, ибо брошен в нас нож. И если этого не поправим, то еще большее зло встанет среди нас, и начнет брат брата закалывать, и погибнет земля Русская, и враги наши, половцы, придя, возьмут землю Русскую». Услышав это, Давыд и Олег сильно опечалились и плакали, говоря, что «этого не бывало еще в роде нашем». И тотчас, собрав воинов, пришли к Владимиру. Владимир же с воинами стоял тогда в бору; Владимир же, и Давыд, и Олег послали мужей своих к Святополку, говоря: «Зачем ты зло это учинил в Русской земле и бросил в нас нож? Зачем ослепил брата своего? Если бы было у тебя какое обвинение против него, то обличил бы его перед нами и, доказав его вину, тогда и поступил бы с ним так; а теперь объяви вину его, за которую ты сотворил с ним такое». И сказал Святополк: «Говорил мне Давыд Игоревич: «Как Василько брата твоего убил, Ярополка, так и тебя хочет убить и захватить волость твою, Туров, и Пинск, и Берестье, и Погорину, а целовал крест с Владимиром, чтобы сесть Владимиру в Киеве, а Васильку во Владимире. А мне поневоле свою голову беречь. И не я его ослепил, но Давыд; он и привез его к себе». И сказали мужи Владимировы, и Давыдовы, и Олеговы: «Не отговаривайся, будто Давыд ослепил его. Не в Давыдовом городе схвачен и ослеплен, но в твоем городе взят и ослеплен». И, сказав это, разошлись. На следующее утро собрались они перейти через Днепр на Святополка, Святополк же хотел бежать из Киева, и не дали ему киевляне бежать, но послали вдову Всеволодову и митрополита Николу к Владимиру, говоря: «Молим, княже, тебя и братьев твоих, не погубите Русской земли. Ибо если начнете войну между собою, поганые станут радоваться и возьмут землю нашу, которую оборонили отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбростью, борясь за Русскую землю и другие земли приискивая, а вы хотите погубить землю Русскую». Всеволодова же вдова и митрополит пришли к Владимиру и молили его и поведали мольбу киевлян — заключить мир и блюсти землю Русскую и биться с погаными. Услышав это, Владимир расплакался и сказал: «Воистину отцы наши и деды наши соблюдали землю Русскую, а мы хотим погубить»…

Житие Феодосия

Подготовка текста, перевод и примечания О. В. Творогова

Градъ есть отстоя отъ Кыева, града стольнааго, 50 попьрищь, именемъ Васильевъ.[59] Въ томь бѣста родителя святаго въ вѣрѣ крьстияньстѣи живуща и всячьскыимь благочьстиемь украшена. Родиста же блаженаго дѣтища сего, таче въ осмыи дьнь принесоста и́ къ святителю божию, яко же обычаи есть крьстияномъ, да имя дѣтищю нарекуть. Прозвутеръ же, видѣвъ дѣтища и сьрьдьчьныма очима прозьря, еже о немь, яко хощеть измлада богу датися, Феодосиемь того нарицаеть.[60] Таче же, яко и минута 40 дьнии дѣтищю, крьщениемь того освятиша. Отроча же ростяше, кърмимъ родителема своима, и благодать божия съ нимь, и духъ святыи измлада въселися въ нь.

В пятидесяти поприщах от стольного города Киева есть город Васильев. В том и наши родители святого, исповедуя веру христианскую и сияя всяческим благочестием. Родилось блаженное чадо их, и потом, на восьмой день, принесли его к священнику, как это подобает христианам, чтобы дать ребенку имя. Священник же, взглянув на отрока, провидел мысленным взором, что смолоду он посвятит себя богу, и назвал его Феодосием. Потом же, как минуло их чаду 40 дней, окрестили его. Рос отрок, вскормлен родителями своими, и был отмечен он божественной благодатью, и дух святой от рождения вселился в него.

Къто исповѣсть милосьрьдие божие! Се бо не избьра отъ премудрыхъ философъ, ни отъ властелинъ градъ пастуха и учителя инокыимъ, нъ — да о семь прославиться имя господне — яко грубъ сы и невѣжа премудрей философъ явися…

Кто постигнет милосердие божие! Вот ведь не избрал пастуха и учителя инокам среди мудрых философов или властителей города, но — да прославится этим имя господне — неискушенный в премудрости стал мудрее философов!..

Мы же пакы поидемъ на прьвое исповѣдание святааго сего отрока. Растыи убо тѣлъмь и душею влекомъ на любъвь божию, и хожаше по вся дьни въ цьркъвь божию, послушан божьствьныхъ книгъ съ всѣмь въниманиемь. Еще же и къ дѣтьмъ играющимъ не приближашеся, яко же обычаи есть унымъ, нъ и гнушашеся играмъ ихъ. Одежа же его бѣ худа и сплатана. О семь же многашьды родителема его нудящема й облещися въ одежю чисту и на игры съ дѣтьми изити. Онъ же о семь не послушааше ею, нъ паче изволи быти яко единъ от убогыхъ. Къ симъ же и датися веля на учение божьствьныхъ книгъ единому от учитель; яко же и створи. И въскорѣ извыче вся граматикия, и яко же всѣмъ чюдитися о премудрости и разумѣ дѣтища и о скорѣмь его учении. Покорение же его и повиновение къто исповѣсть, еже сътяжа въ учении своемь не тъкмо же къ учителю своему, нъ и къ всѣмъ учащимъся съ нимъ?

Мы же опять вернемся к рассказу о святом этом отроке. Рос он телом, а душой тянулся к любви божественной, и ходил каждый день в церковь божью, со всем вниманием слушая чтение божественных книг. При этом не подходил он к играющим детям, как это в обычае малолетних, но избегал детских игр. Одежда его была ветха и в заплатах. И не раз уговаривали его родители одеться почище и пойти поиграть с детьми. Но он не слушал этих уговоров и по-прежнему ходил словно нищий. К тому же попросил он, чтобы отдали его учителю, дабы божественным книгам учился, и достиг этого. И так скоро овладел он грамотой, что поражались все, как смышлен он и разумен и как быстро всему научился. А кто расскажет о покорности и послушании, какими отличался он в учении, не только перед учителем своим, но и перед учащимися с ним?

Въ то же время отьць его житию коньць приятъ. Сущю же тъгда божьствьному Феодосию 13 лѣтъ. Отто лѣ же начатъ на труды паче подвижьнѣи бывати, яко же исходити ему съ рабы на село и дѣлати съ всякыимь съмѣрениемь. Мати же его оставляше и́, не велящи ему тако творити, моляше и пакы облачитися въ одежю свѣтьлу и тако исходити ему съ съвьрьстьникы своими на игры. Глаголаше бо ему, яко, тако ходя, укоризну себе и роду своему твориши. Оному о томь не послушающю ея, и яко же многашьды еи отъ великыя ярости разгнѣватися на нь и бити и́, бѣ бо и тѣлъмь крѣпъка и сильна, яко же и мужь. Аще бо и кто не видѣвъ ея, ти слышааше ю́ бесѣдующю, то начьняше мьнѣти мужа ю́ суща.

В это время истекли дни жизни отца его. Было же тогда божественному Феодосию 13 лет. И с тех пор стал он еще усердней к труду, так что вместе с рабами выходил в поле и работал там с великим смирением. Мать же удерживала его и, не разрешая так поступать, снова упрашивала его одеться почище и пойти поиграть со сверстниками. И говорила ему, что своим видом он себя срамит и семью свою. Но не слушал он ее, и не раз, придя в ярость и гнев, избивала сына, ибо была она телом крепка и сильна, как мужчина. Бывало, что кто-либо, не видя ее, услышит, как она говорит, и думает, что это мужчина.

Къ симъ же пакы божьствьныи уноша мысляаше, како и кымь образъмь спасеться. Таче слыша пакы о святыхъ мѣстѣхъ, иде же господь нашь Иисусъ Христосъ плътию походи, и жадаше тамо походити и поклонитися имъ. И моляшеся богу, глаголя: «Господи мои, Иисусъ Христе! Услыши молитву мою и съподоби мя съходити въ святая твоя мѣста и съ радостию поклонитися имъ». И тако многашьды молящюся ему, и се приидоша страньници въ градъ тъ, иже и видѣвъ я́ божьствьныи уноша, и радъ бывъ, текъ, поклонися имъ, и любьзно цѣлова я́, и въпроси я́, отъкуду суть и камо идуть. Онѣмъ же рекъшемъ, яко отъ святыхъ мѣстъ есмъ и, аще богу велящю, хощемъ въспять уже ити. Святыи же моляше я́, да и́ поимуть въ слѣдъ себе и съпутьника и́ сътворять съ собою. Они же обѣщашася пояти и́ съ собою и допровадити и́ до святыхъ мѣстъ. Таче се слышавъ, блаженыи Феодосии, еже обѣщашася ему, радъ бывъ, иде въ домъ свои. И егда хотяху страньнии отъити, възвѣстиша уноши свои отходъ. Онъ же, въставъ нощию и не вѣдущю никому же, таи изиде из дому своего, не имыи у себе ничсо же, развѣ одежа, въ ней же хожаше, и та же худа. И тако изыде въ слѣдъ страньныхъ. Благыи же богъ не попусти ему отъити отъ страны сея, его же и-щрева матерьня и пастуха быти въ странѣ сеи словесныхъ овьць[61] назнамена, да не пастуху убо отъшьдъшю, опустѣеть пажить, юже богъ благослови, и тьрние и вълчьць въздрастеть на ней, и стадо разидеться.

А тем временем божественный юноша все думал, как и каким образом спасет он душу свою. Услышал он как-то о святых местах, где во плоти ходил господь наш Иисус Христос, и возжаждал посетить те места и поклониться им. И молился богу, взывая: «Господь мой, Иисусе Христе! Услышь молитву мою и удостой меня посетить святые места твои и поклониться им с радостью!» И постоянно молился он так, и вот пришли в его город странники, и, увидев их, обрадовался божественный юноша, подошел к ним, поклонился, приветствовал их сердечно и спросил, откуда они и куда идут. Странники отвечали, что идут из святых мест и снова, по божественному велению, хотят туда возвратиться. Святой же стал упрашивать их, чтобы разрешили пойти вместе с ними, взяли бы его себе в попутчики. Они пообещали взять его с собой и довести до святых мест. Услышав обещание их, обрадовался блаженный Феодосий и вернулся домой. Когда же собрались паломники в путь, то сказали юноше о своем уходе. Он же, встав ночью, и втайне от всех, вышел из своего дома, не взяв с собой ничего, кроме одежды, что была на нем, да и та ветха. И так пошел вслед за странниками. Но милостивый бог не допустил, чтобы покинул он свою страну, ибо еще в материнском чреве указал ему быть в этой стране пастырем разумных овец, ибо если уйдет пастырь, то опустеет пажить, благословенная богом, и зарастет тернием и бурьяном, и разбредется стадо.

Но трьхъ убо дъньхъ увѣдѣвъши мати его, яко съ страньныими отъиде, и абие ногъна въ слѣдъ его, тъкъмо единого сына своего поимъши, иже бѣ мьнии блаженааго Феодосия. Таче же, яко гънаста путь мъногъ, ти тако пристигъша, яста и́, и отъ ярости же и гнѣва мати его имъши и́ за власы, и поврьже и́ на земли, и своима ногама пъхашети и́, и, страньныя же много коривъши, възвратися въ домъ свои, яко нѣкоего зълодѣя ведущи съвязана. Тольми же гнѣвъмь одрьжима, яко и въ домъ ей пришьдъши, бити и́, дондеже изнеможе. И по сихъ же, въведъши и́ въ храмъ, и ту привяза и́, затворьши, и тако отъиде. Божьствьныи же уноша вься си съ радостию приимаше и, бога моля, благодаряше о вьсѣхъ сихъ. Таче пришедъши мати его по двою дьнию отреши и́ и подасть же ему ясти, еще же гнѣвъмь одьржима сущи, възложи на нозѣ его железа, ти тако повелѣ ему ходити, блюдущи, да не пакы отъбѣжить отъ нея. Тако же сътвори, дьни мъногы ходя. По томь же пакы, умилосьрьдивъшися на нь, нача съ мольбою увѣщавати и́, да не отъбѣжить отъ нея, любляше бо и зѣло паче инѣхъ и того ради не тьрпяше безъ него. Оному же обѣщавъшюся ей не отъити отъ нея, съня железа съ ногу его, повелѣвъши же ему по воли творити, еже хощеть. Блаженыи же Феодосии на прьвыи подвигъ възвратися и хожаше въ цьркъвь божию по вся дьни. Ти видяше, яко многашьды лишаемѣ сущи литургии, проскурьнааго ради непечения, жаляшеси о томь зѣло и умысли же самъ своимь съмѣрениемь отълучитися на то дѣло. Еже и сътвори: начатъ бо пещи проскуры и продаяти, и еже аще прибудяше ему къ цѣнѣ, то дадяше нищимъ. Цѣною же пакы купяше жито и, своима рукама измълъ, пакы проскуры творяше. Се же тако богу изволивъшю, да проскуры чисты приноситься въ цьркъвь божию отъ непорочьнаго и несквьрньнааго отрока. Сице же пребысть двѣнадесяте лѣтѣ или боле творя. Вьси же съврьстьнии отроци его, ругающеся ему, укаряхути и́ о та-овѣмь дѣлѣ, и то же врагу научающю я́. Блаженыи же вься си съ радостию приимаше, съ мълчаниемь и съ съмѣрениемь.

Спустя три дня узнала мать Феодосия, что он ушел с паломниками, и тотчас же отправилась за ним в погоню, взяв с собой лишь своего сына, который был моложе блаженного Феодосия. Когда же после долгого преследования наконец настигла его, то схватила и в ярости и в гневе вцепилась ему в волосы, и швырнула его на землю, и пинала его ногами, и, осыпав упреками странников, вернулась домой, ведя Феодосия, связанного, точно разбойника. И была она в таком гневе, что, и придя домой, била его, пока не изнемогла. А после ввела его в дом и там, привязав его, заперла, а сама ушла. Но божественный юноша все это с радостью принимал и, молясь богу, благодарил за все перенесенное. Через два дня мать, придя к нему, отвязала и покормила, но, еще не остыв от гнева, сковала ноги ему и велела ходить в оковах, опасаясь, как бы он снова не убежал от нее. Так и ходил он в оковах много дней. А потом, сжалившись над ним, снова начала умолять его и уговаривать, чтобы не покидал ее, ибо очень его любила, больше всех на свете, и не смогла бы прожить без него. Когда же Феодосий пообещал матери, что не покинет ее, то сняла с его ног оковы и разрешила ему делать, что захочет. Тогда блаженный Феодосий вернулся к прежнему своему подвижничеству и каждый день стал посещать божью церковь. И, видя, что часто не бывает литургии, ибо некому печь просфоры, очень опечалился этому и задумал, по своему смирению, сам взяться за это. Так и сделал: начал он печь просфоры и продавать, и что сверх цены получал, то раздавал нищим. На остальные же деньги покупал зерно, сам же молол и снова пек просфоры. Это уж бог так пожелал, чтобы просфоры, приносимые в церковь, чисты были — дело рук безгрешного и непорочного отрока. Так и провел он лет двенадцать или более. Все отроки, сверстники его, издевались, осуждая его занятия, враг их научал этому. Но блаженный все упреки принимал с радостью, молчанием и смирением.

Ненавидя же испьрва добра золодѣи врагъ, видя себе побѣжаема съмѣрениемь богословесьнааго отрока, и не почиваше, хотя отъвратити и́ отъ таковаго дѣла. И се начатъ матерь его поущати, да ему възбранить отъ таковааго дѣла. Мати убо, не тьрпящи сына своего въ такои укоризнѣ суща, и начатъ глаголати съ любъвию к нему: «Молю ти ся, чядо, останися таковааго дѣла, хулу бо наносиши на родъ свои, и не трьплю бо слышати отъ вьсѣхъ укаряему ти сущю о таковѣмь дѣлѣ. И нѣсть бо ти лѣпо, отроку сущю, таковааго дѣла дѣлати». Таче съ съмѣрениемь божьствьныи уноша отъвѣщавааше матери своеи, глаголя: «Послушай, о мати, молю ти ся, послушаи! Господь бо Иисусъ Христосъ самъ поубожися и съмѣрися, намъ образъ дая. Да и мы его ради съмѣримъся. Пакы же поруганъ бысть, и опльванъ, и заушаемъ, и вься претьрпѣвъ нашего ради спасения. Кольми паче лѣпо есть намъ трьпѣти, да Христа приобрящемъ. А еже о дѣлѣ моемь, мати моя, то послушаи: егда господь нашь Иисусъ Христосъ на вечери възлеже съ ученикы своими, тъгда приимъ хлѣбъ и благословивъ и́, преломль, даяше ученикомъ своимъ, глаголя: «Приимѣте и ядите, се есть тѣло мое, ломимое за вы и за мъногы въ оставление грѣховъ». Да аще самъ господь нашь плъть свою нарече, то кольми паче лѣпо есть мнѣ радоватися, яко съдѣльника мя съподоби господь плъти своей быти». Си слышавъши мати его и чюдивъшися о премудрости отрока и отътолѣ нача оставатися его. Нъ врагъ не почиваше, остря ю́ на възбранение отрока о таковѣмь его съмѣрении. По лѣтѣ же единомь пакы видѣвъши его пекуща проскуры и учьрнивъшася от ожьжения пещьнаго, съжалиси зѣло, пакы начатъ оттолѣ бранити ему овогда ласкою, овогда же грозою, другоици же биющи и́, да ся останеть таковаго дѣла. Божьствьныи же уноша въ скърби велицѣ бысть о томь, и недъумѣя, чьто створити. Тъгда же, въставъ нощию отаи и исшедъ из дому своего, и иде въ инъ градъ, не далече сущь отъ того, и обита у прозвутера, и дѣлааше по обычаю дѣло свое. По томь же мати его, яко его искавъши въ градѣ своемь и не обрете его, съжалиси по немь. Таче по дьньхъ мнозѣхъ слышавъши, къде живеть, и абие устрьмися по нь съ гнѣвъмь великъмь, и, пришедъши въ прежереченыи градъ и искавъши, обрете и́ въ дому презвутерове и имъши влечаше и́ въ градъ свои биющи. И въ домъ свои приведъши и запрети ему, глаголющи, яко: «Къ тому не имаши отъити мене; елико бо аще камо идеши, азъ, шедъши и обрѣтъши тя, съвязана, биющи, приведу въ сии градъ». Тъгда же блаженыи Феодосии моляшеся богу, по вся дьни ходя въ цьркъвь божию, бѣ же съмѣренъ сьрьдьцьмь и покоривъ къ вьсѣмъ.

Искони ненавидящий добро, злой враг, видя, что побеждаем он смирением боговдохновенного отрока, не дремал, помышляя отвратить его от такого занятия. И вот начал он внушать матери Феодосия, чтобы воспротивилась она его подвижничеству. Мать и сама не могла смириться с тем, что все укоряют ее сына, и начала говорить ему с нежностью: «Молю тебя, чадо мое, брось ты свое дело, срамишь ты семью свою, и не могу больше слышать, как все смеются над тобой. Разве пристало отроку этим заниматься!» Тогда божественный юноша отвечал матери смиренно: «Послушай, мати, молю тебя, послушай! Ведь сам господь Иисус Христос подал нам пример уничижения и смирения. Да и мы, во имя его, должны смириться. Он-то ведь и поругания перенес, и оплеван был, и избиваем, и все вытерпел ради нашего спасения. А нам и тем более следует терпеть, ибо этим к Христу приблизимся. А что до дела моего, мать моя, то послушай: когда господь наш Иисус Христос возлег на вечере с учениками своими, то, взяв в руки хлеб и благословив его, разломил и дал им со словами: «Возьмите и ешьте, это — тело мое, преломленное за вас и за многих других, чтобы очистились они от грехов». Так если сам господь наш хлеб назвал плотью своей, то тем более радостно мне, что сподобил он меня приобщиться к плоти своей». Услышав это, удивилась мать премудрости отрока и с тех пор оставила его в покое. Но и враг не дремал, побуждая ее воспрепятствовать смирению отрока. И как-то, спустя год, снова увидев его пекущим просфоры и почерневшим от печного жара, опечалилась она и с той поры снова стала убеждать его, то ласкою, то с угрозами, а иногда и с побоями, чтобы бросил он свое занятие. Пришел в отчаяние божественный юноша и недоумевал, что же ему делать. И вот тогда ночью тайно покинул свой дом и ушел в другой город, находившийся неподалеку, и, поселившись у священника, принялся за свое обычное дело. Мать же, поискав и не найдя его в своем городе, оплакала отрока. Когда же, много дней спустя, узнала, где он живет, то тотчас же, в гневе, отправилась за ним, и, придя в упомянутый город, нашла его в доме священника, и, схватив, с побоями повела в свой город. Приведя домой, заперла его, сказав: «Теперь уж не сможешь убежать от меня; а если куда уйдешь, то я, догнав и разыскав тебя, свяжу и с побоями приведу обратно». Тогда блаженный Феодосий снова стал молиться богу и ежедневно ходить в церковь, ибо был он смирен сердцем и покорен нравом.

Яко же и властелинъ града того, видевъ отрока въ такомь съмерении и покорении суща, възлюби и́ зѣло и повелѣ же ему, да пребываеть у него въ цьркъви, въдасть же ему и одежю свѣтьлу, да ходить въ ней. Блаженыи же Феодосии пребысть въ неи ходя мало дьнии, яко нѣкую тяжесть на собѣ нося, тако пребываше. Таче съньмъ ю́, отдасть ю́ нищимъ, самъ же въ худыя пърты обълкъся, ти тако хожаше. Властелинъ же, видѣвы и́ тако ходяща, и пакы ину въдасть одежю, вящыню пьрвыя, моля и́, да ходить въ ней. Онъ же съньмъ и ту отъда. Сице же многашьды сътвори, яко же судии то увѣдѣвъшю, большимь начатъ любити и́, чюдяся съмѣрению его. По сих же божьствьныи Феодосии шедъ къ единому от кузньць, повелѣ ему железо съчепито съковати, иже и възьмъ и препоясася имь въ чресла своя, и тако хожаше. Железу же узъку сущю и грызущюся въ тѣло его, онъ же пребываше, яко ничсо же скьрбьна от него приемля тѣлу своему.

Когда же властелин того города, увидев столь смиренного и послушного отрока, полюбил его, то повелел, чтобы тот постоянно пребывал у него в церкви, и дал ему светлую одежду, чтобы ходил в ней. Но блаженный Феодосий недолго ее носил, ибо чувствовал себя так, будто носит какую-то тяжесть. Потом он снял ее и отдал нищим, а сам оделся в лохмотья, так их и носил. Властелин же, увидев его в рубище, дал ему новую одежду, еще лучше прежней, упрашивая отрока ходить в ней. Но он и эту снял с себя и отдал. Так поступал он несколько раз, и когда властелин узнал об этом, то еще больше полюбил его, поражаясь его смирению. В то же время божественный Феодосий пошел к кузнецу и попросил его сковать железную цепь, и стал ходить, опоясавшись этой цепью. И так сильно стянул себе поясницу, что железо врезалось в тело его, но он ходил так, будто бы ничто ему не мешало.

Таче, яко ишьдъшемъ дьньмъ мъногомъ и бывъшю дьни праздьничьну, мати его начать велѣти ему облещися въ одежю свѣтьлу на служение вьсѣмъ бо града того вельможамъ, въ тъ дьнь възлежащемъ на обѣдѣ у властелина. И повелѣно бѣ убо блаженууму Феодосию предъстояти и служити. И сего ради поущашети и́ мати его, да облечеться въ одежю чисту; наипаче же яко же и слышала бѣ, еже есть сътворилъ. Яко же ему облачащюся въ одежю чисту, простъ же сы умъмь, неже блюдыися ея. Она же прилѣжьно зьряаше, хотящи истѣе видѣти, и се бо видѣ на срачици его кръвь сущю отъ въгрызения желѣза. И раждьгъшися гнѣвъмь на нь и съ яростию въставъши и растьрзавъши сорочицю на немь, биющи же и отъя желѣзо от чреслъ его. Божии же отрокъ, яко ничьсо же зъла приятъ от нея, обълкъся и шедъ служаше предъ възлежащими съ вьсякою тихостию.

Потом, когда прошло немало дней и настал праздник, мать велела отроку переодеться в светлые одежды и пойти прислуживать городским вельможам, созванным на пир к властелину. Велено было и блаженному Феодосию прислуживать им. Поэтому мать и заставила его переодеться в чистую одежду, а еще и потому, что слышала о его поступке. Когда же он стал переодеваться в чистую одежду, то, по простодушию своему, не уберегся от ее взгляда. А она не спускала с него глаз и увидела на его сорочке кровь от ран, натертых железом. И в ярости набросилась на него, разорвала сорочку и с побоями сорвала с его поясницы вериги. Но божественный отрок, будто ничего не претерпел от нее, оделся и, придя, с обычным смирением прислуживал возлежащим на пиру.

Таче по времени пакы нѣкоторѣмь слыша въ святѣмь Еуангелии господа глаголюща: «Аще кто не оставить отьца или матере и въ слѣдъ мене не идеть, то нѣсть мене достоинъ». И пакы: «Придѣте къ мънѣ вьси тружающеися и обременении, и азъ покою вы. Възьмѣте ярьмъ мои на ся и научитеся от мене, яко крътъкъ есмь и съмѣренъ сьрдьцьмь, и обрящете покои душамъ вашимъ». Си же слышавъ богодъхновеныи Феодосии и раждьгься божьствьною любъвию, и дыша рвениемъ божиемь, помышляаше, како или кде пострѣщися и утаитися матере своея. По сълучаю же божию отъиде мати его на село, и яко же пребыти ей тамо дьни мъногы. Блаженыи же, радъ бывъ, помоливъся богу и изиде отаи из дому, не имыи у себе ничьсо же, развѣ одежа и мало хлѣба немощи дѣля телесьныя. И тако устрьмися къ Кыеву городу, бѣ бо слышалъ о манастырихъ, ту сущиихъ. Не вѣдыи же пути, моляшеся богу, да бы обрѣлъ съпутьникы, направляюща и́ на путь желания. И се по приключаю божию бѣша идуще путьмь тѣмь купьци на возѣхъ съ бремены тяжькы. Увѣдѣвъ же я́ блаженыи, яко въ тъ же градъ идуть, прослави бога и идяшеть въ слѣдъ ихъ издалеча, не являяся имъ. И онѣмъ же ставъшемъ на нощьнѣмь становищи, блаженыи же не доида, яко и зьрѣимо ихъ, ту же опочивааше, единому богу, съблюдающю и́. И тако идыи, трьми недѣлями доиде прежереченааго града. Тъгда же пришедъ и обьходи вся манастыря, хотя быти мнихъ и моляся имъ, да приятъ ими будеть. Они же, видѣвъше отрока простость и ризами же худами облечена, не рачиша того прияти. Сице же богу изволивъшю тако, да на мѣсто, иде же бѣ бъгъмь от уности позъванъ, на то же ведешеся.

Некоторое время спустя привелось ему услышать, что говорит господь в святом Евангелии: «Если кто не оставит отца или мать и не пойдет вслед за мной, то он меня недостоин». И еще: «Придите ко мне, все страдающие и обремененные, и я успокою вас. Возложите бремя мое на себя и научитесь от меня кротости и смирению, и обретете покой душам вашим». Услышал это боговдохновенный Феодосий и исполнился любовью к богу и божественного рвения, помышляя, как бы и где постричься и скрыться от матери своей. Как-то по воле божьей случилось так, что мать его уехала в село и задержалась там на несколько дней. Обрадовался блаженный и, помолившись богу, тайно ушел из дому, не взяв с собой ничего, кроме одежды да хлеба немного, для поддержания сил. И направился он к городу Киеву, так как слышал о бывших там монастырях. Но, не зная дороги, молился он богу, чтобы встретились попутчики и показали бы ему желанный путь. И по промышлению божию ехали той же дорогой купцы на тяжело груженных подводах. Блаженный, узнав, что и они идут в тот же город, прославил бога и пошел за ними следом, держась поодаль и не показываясь им на глаза. И когда останавливались они на ночлег, то и блаженный, остановившись так, чтобы издали видеть их, ночевал тут, и один только бог охранял его. И так, после трех недель пути, достиг он прежде упомянутого города. Придя туда, обошел он все монастыри, желая постричься в монахи и упрашивая, чтобы его приняли. Но там видели плохую одежду отрока и не соглашались его принять. Это уж бог так пожелал, чтобы пришел он на то место, куда бог призвал его еще с юности.

Тъгда же бо слышавъ о блаженѣмь Антонии,[62] живущиимь въ пещере, и, окрилатѣвъ же умъмь, устрьмися къ пещерѣ. И пришьдъ къ преподобьнуму Антонию, его же видевъ и падъ, поклонися ему съ сльзами, моляся ему, да бы у него былъ. Великыи же Антонии казаше и глаголя: «Чядо, видиши ли пещеру сию: скьрбьно суще мѣсто и тѣснѣише паче инѣхъ мѣстъ. Ты же унъ сыи, яко же мню, и не имаши трьпѣти на мѣстѣ семь скърби». Се же, не тъкмо искушая и́, глаголаше, нъ и прозорочьныма очима прозря, яко тъ хотяше възградити самъ мѣстъ то и манастырь славьнъ сътворити на събьрание множьству чьрньць. Богодъхновеныи же Феодосии отвѣща ему съ умилениемь: «Вѣжь, чьстьныи отьче, яко проразумьникъ всячьскыихъ богъ приведе мя къ святости твоеи и спасти мя веля, тѣмь же, елико ми велиши сътворити, сътворю». Тъгда глагола ему блаженыи Антонии: «Благословенъ богъ, чадо, укрѣпивыи тя на се тъщание, и се мѣсто — буди въ немь». Феодосии же, пакы падъ, поклонися ему. Таче благослови и́ старьць и повелѣ великому Никону[63] острѣщи и́, прозвутеру тому сущю и чьрноризьцю искусьну, иже и поимъ блаженаго Феодосиа и по обычаю святыихъ отьць остригы и́, облече и́ въ мьнишьскую одежю.

Тогда вот и услышал он о блаженном Антонии, живущем в пещере, и, окрыленный надеждой, поспешил туда. И пришел к преподобному Антонию, и, увидев его, пал ниц, и поклонился со слезами, и стал просить разрешения остаться у него. Великий Антоний стал беседовать с ним и сказал: «Чадо, разве не видишь пещеру эту; уныло место и непригляднее всех других. А ты, как мне думается, еще молод и не сможешь, живя здесь, снести все лишения». Это он говорил, не только испытывая Феодосия, но и видя прозорливым взором, что тот сам обоснует на этом месте славный монастырь, где соберется множество чернецов. Боговдохновенный Феодосий отвечал ему с умилением: «Знай, честной отец, что сам бог, все предвидящий, привел меня к святости твоей и велит спасти меня, а потому я исполню все, что ты мне повелишь». Тогда отвечал ему блаженный Антоний: «Благословенен бог, укрепивший тебя, чадо, на этот подвиг. Вот твое место, оставайся здесь!» Феодосий снова пал ниц, поклонившись ему. Тогда благословил его старец и велел постричь его великому Никону, священнику и умудренному черноризцу, и постриг он Феодосия по обычаю святых отцов и облек его в монашескую одежду.

Отьць же нашь Феодосии предавъся богу и преподобьнууму Антонию, и оттолѣ подаяшеся на труды телесьныя, и бъдяше по вся нощи въ славословлении божии, съньную тягость отвръгъ, къ въздьржанию же и плътию своею тружаяся, рукама дѣло свое дѣлая и въспоминая по вься дьни псалъмьское оно слово: «Вижь съмѣрение мое и трудъ мои и остави вься грѣхы моя». Тѣмь вьсь съ вьсѣмь въздрьжаниемь душю съмѣряаше, тѣло же пакы трудъмь и подвизаниемь дручааше, яко дивитися преподобьнууму Антонию и великому Никону съмѣрению его, и покорению, и толику его въ уности благонравьству, и укрѣплению, и бъдрости. И вельми о вьсемь прослависта бога.

Отец же наш Феодосий всего себя отдал богу и преподобному Антонию, и с тех пор стал томить плоть свою, целые ночи проводил в беспрестанных молитвах, превозмогая сон, и для изнурения плоти своей трудился не покладая рук, вспоминая всегда, что говорится в псалмах: «Посмотри на смирение мое и на труд мой и прости все грехи мои». Так он душу смирял всяческим воздержанием, а тело изнурял трудом и подвижничеством, так что дивились преподобный Антоний и великий Никон его смирению и покорности и тому, что он, еще юный, столь благонравен, тверд и бодр, и горячо славили за все это бога.

Мати же его много искавъши въ граде своемь и въ окрьстьнихъ градѣхъ и, яко не обрете его, плакаашеся по немь лютѣ, биющи въ пьрси своя, яко и по мрьтвѣмь. И заповѣдано же бысть по всеи стране тои, аще къде видѣвъше такого отрока, да пришьдъше възвѣстите матери его, и велику мьзду приимуть о възвещении его. И се пришьдъше от Кыева и повѣдаша еи, яко преже сихъ 4 лет видѣхомы и́ въ нашемь градѣ ходяща и хотяща острѣщися въ единомь от манастыревъ. И то слышавъши она и не обленивъшися и тамо ити. И ни мало же помьдьливъши, ни дълготы же пути убоявъшися, въ прежереченыи градъ иде на възискание сына своего. Иже и пришедъши въ градъ тъ и обьходи вься манастыря, ищющи его. Послѣди же поведаша еи, яко въ пещерѣ есть у преподобнааго Антония. Она же и тамо иде, да и тамо обрящеть. И се начатъ старьца льстию вызывати, глаголющи, яко да речете преподобьнууму да изидеть. «Се бо многъ путь гънавъши, приидохъ, хотящи бесѣдовати къ тебе и поклонитися святыни твоей, и да благословлена буду и азъ от тебе». И възвещено бысть старьцю о неи, и се изиде къ ней. Его же видѣвъши и поклонися ему. Таче сѣдъшема има, начатъ жена простирати к нему бесѣду многу, послѣди же обави вину, ея же ради прииде. И глаголаше же: «Молю ти ся, отьче, повѣжь ми, аще еде есть сынъ мои. Много же си жалю его ради, не вѣдущи, аще убо живъ есть». Старьць же сыи простъ умъмь и, не разумѣвъ льсти ея, глагола еи, яко еде есть сынъ твои, и не жалиси его ради, се бо живъ есть. То же она къ нему: «То чьто, отьче, оже не вижю его? Многъ бо путь шьствовавъши, придохъ въ сии градъ, тъкмо же да вижю си сына своего. Ти тако възвращюся въ градъ свои». Старьць же к ней отъвѣща: «То аще хощеши видѣти и́ да идеши нынѣ въ домъ, и азъ шедъ увѣщаю и́, не бо рачить видѣти кого. Ти, въ утрѣи дьнь пришедъши, видиши и́». То же слышавъши, она отъиде, чающи въ приидущии дьнь видѣти и́. Преподобьныи же Антонии, въшедъ въ пещеру, възвѣсти вся си блаженууму Феодосию, иже, и слышавъ, съжалиси зѣло, яко не може утаитися ея. Въ другыи же дьнь прииде пакы жена, старьць же много увѣщавааше блаженааго изити и видѣти матерь свою. Онъ же не въсхотѣ. Тъгда же старьць ишьдъ глагола еи, яко много молихы и́, да изидеть къ тебе, и не рачить. Она же к тому уже не съ съмѣрениемь начатъ глаголати къ старьцю, съ гнѣвъмь великъмь въпияаше о нуже старьца сего, яко имыи сына моего и съкрывыи въ пещерѣ, не рачить ми его явити. «Изведи ми, старьче, сына моего, да си его вижю. И не трьплю бо жива быти, аще не вижю его! Яви ми сына моего, да не зълѣ умьру, се бо сама ся погублю предъ двьрьми печеры сея, аще ми не покажеши его». Тъгда Антонии, въ скърби велицѣ бывъ и въшедъ въ пещеру, моляаше блаженааго, да изидеть къ ней. Онъ же не хотя ослушатися старьца и изиде къ ней. Она же видѣвъши сына своего въ таковѣи скърби суща, бѣ бо уже лице его измѣнилося отъ многааго его труда и въздьржания, и охопивъшися емь плакашеся горко. И, одъва мало утѣшивъшися, сѣдѣ и начатъ увѣщавати Христова слугу, глаголющи: «Поиди, чадо, въ домъ свои, и еже ти на потребу и на спасение души, да дѣлаеши въ дому си по воли своей, тъкмо же да не отълучаися мене. И егда ти умьру, ты же погребеши тѣло мое, ти тъгда възвратишися въ пещеру сию, яко же хощеши. Не трьплю бо жива быти не видящи тебе». Блаженыи же рече къ ней: «То аще хощеши видѣти мя по вся дьни, иди въ сии градъ, и въшьдъши въ единъ манастырь женъ и ту остризися. И тако, приходящи сѣмо, видиши мя. Къ симъ же и спасение души приимеши. Аще ли сего не твориши, то — истину ти глаголю — к тому лица моего не имаши видѣти». Сицѣми же и инѣми многыими наказани пребывааше по вся дьни, увѣщавая матерь свою. Онъи же о томь не хотящи, ни понѣ послушати его. И егда отъхожаше от него, тъгда блаженыи, въшедъ въ пещеру, моляшеся богу прилежно о спасении матере своея и обращении сьрьдьца ея на послушание. Богъ же услыша молитву угодьника своего. О семь бо словеси рече пророкъ: «Близъ господь призывающиимъ въ истину и волю боящимъся его творить, и молитву ихъ услышить, и спасеть я́». Въ единъ бо дьнь пришьдъши мати ему глагола: «Се, чадо, велимая вься тобою сътворю, и къ тому не възвращюся въ градъ свои, нъ яко богу волящю, да иду въ манастырь женъ, и, ту остригъшися, прочая пребуду дьни своя. Се бо от твоего учения разумѣхъ, яко ничто же есть свѣтъ сии маловременьныи». Си слышавъ, блаженыи Феодосии въздрадовася духомь и въшьдъ съповѣда великому Антонию, иже, и́ услышавъ, прослави бога, обративъшааго сьрьдьце ея на такавое покаяние. И шьдъ къ неи и много поучивъ ю́, еже на пользу и на спасение души, и, възвѣстивъ о ней княгыни, пусти ю́ въ манастырь женьскыи, именуемъ святааго Николы. И ту постриженѣ ей быти, и въ мьнишьскую одежю облеченѣ еи быти, и поживъши же ей въ добрѣ исповѣдании лѣта многа, съ миръмь усъпе…

Мать же долго искала Феодосия и в своем городе, и в соседних, и, не найдя его, била в грудь себя, и горько плакала о сыне, как по покойнику. И было объявлено по всей той округе, что если кто видел отрока, то пусть придет и известит его мать и получит за сведения о нем большую награду. И вот пришли из Киева и рассказали ей, что четыре года назад видели его там, как искал он монастырь, где бы постричься. Услышав об этом, она не поленилась поехать туда. И нимало не медля, и не побоявшись долгого пути, отправилась в упомянутый город разыскивать своего сына. Пришла в тот город и обошла в поисках его все монастыри. Наконец сказали ей, что он обитает в пещере у преподобного Антония. Она и туда пошла, чтобы найти его. И вот стала хитростью вызывать старца, прося сказать преподобному, чтобы вышел он к ней. «Я, мол, долгий путь прошла, чтобы побеседовать с тобой, и поклониться святости твоей, и получить от тебя благословение». Поведали о ней старцу, и вот вышел он к ней. Она же, увидев его, поклонилась. Потом сели оба, и начала женщина с ним пространную беседу и лишь в конце разговора упомянула о причине своего прихода. И сказала: «Прошу тебя, отец, поведай мне, не здесь ли мой сын? Уж очень горюю я о нем, не зная, жив ли он». Простодушный старец, не догадавшись, что она хитрит, отвечал: «Здесь твой сын, и не плачь о нем, ибо он жив». Тогда она снова обратилась к нему: «Так почему же, отче, не вижу его? Немалый путь прошла я до вашего города, чтобы только взглянуть на сына своего. И тогда возвращусь восвояси». Старец же ей отвечал: «Если хочешь повидаться с ним, то иди сейчас домой, а я пойду и уговорю его, ибо он не хочет никого видеть. Ты наутро придешь и повидаешься с ним». Послушалась она и ушла, надеясь, что завтра увидит сына. А преподобный Антоний, вернувшись в пещеру, рассказал обо всем блаженному Феодосию, который, услышав его, очень опечалился, что не смог скрыться от матери. Наутро женщина снова пришла, и старец долго уговаривал блаженного выйти и повидаться с матерью. Он же не хотел. Тогда вышел старец и сказал ей: «Долго я упрашивал его, чтобы вышел к тебе, но не хочет». Тогда она стала разговаривать со старцем уже без прежнего смирения, в гневе кричала и обвиняла его: «Похитил ты сына моего, в пещере скрыл, не хочешь мне показать его; приведи мне, старче, сына моего, чтобы я смогла повидаться с ним. Не могу я жить, пока не увижу его! Покажи мне сына моего, а не то умру страшной смертью, сама себя погублю перед дверями вашей пещеры, если только не покажешь мне сына!» Тогда Антоний, в смятении и печали, войдя в пещеру, стал упрашивать блаженного выйти к матери. Не захотел тот ослушаться старца и вышел к ней. Она же, увидев, сколь сокрушен сын ее, ибо и лицо его изменилось от непрестанного труда и воздержания, обняла его и горько заплакала. И едва немного успокоилась, села и стала уговаривать слугу Христова: «Пойди, чадо, в дом свой, и все что нужно тебе или на спасение души — то и делай у себя дома, как тебе угодно, только не покидай меня. А когда умру, погребешь тело мое, и тогда, как ты хочешь, вернешься в эту пещеру. Но не могу я жить, не видя тебя». Блаженный же отвечал ей: «Если хочешь видеть меня каждый день, то оставайся в нашем городе и постригись в одном из женских монастырей. И тогда будешь приходить сюда и видеться со мной. При том и душу свою спасешь. Если же не сделаешь так, то — истинно слово мое — не увидишь больше лица моего». Такими и многими другими словами изо дня в день уговаривал он свою мать, но она не соглашалась, и даже не слушала его. И когда уходила от него, то блаженный, войдя в пещеру, усердно молился богу о спасении матери своей и о том, чтобы дошли слова его до ее сердца. И услышал бог молитву угодника своего. Об этом так говорит пророк: «Рядом господь с тем, кто искренне зовет его и боится волю его нарушить, и услышит их молитву, и спасет их». И вот однажды пришла мать к Феодосию и сказала: «Чадо, исполню все, что ты мне велишь, и не вернусь больше в город свой, а, как уж бог повелел, пойду в женский монастырь и, постригшись, проведу в нем остаток дней своих. Это ты меня убедил, что ничтожен наш кратковременный мир». Услышав эти слова, обрадовался блаженный Феодосий и, войдя в пещеру, поведал великому Антонию, и тот, услышав, прославил бога, обратившего сердце ее на покаяние. И, выйдя к ней, долго поучал ее, на пользу ей и для спасения души, и поведал о ней княгине, и послал ее в женский монастырь святого Николы. Там постриглась она, облеклась в монашеское одеяние и, прожив много лет в искреннем покаянии, мирно скончалась…

По вься же дьни святыихъ мясопущь[64] святыи отьць нашь Феодосии отхожаше въ святую свою пещеру, иде же и чьстьное тѣло его положено бысть. Ту же затворяшеся единъ до врьбьныя недѣля[65] и въ пятъкъ тоя недѣля, въ годъ вечерьняя, прихожааше къ братии и, ставъ въ двьрьхъ цьркъвьныихъ, учааше вься и утѣшая подвига ради и пощения ихъ. Себе же недостоина творя, яко же понѣ и ни единоя неделѣ достигнути противу трудомъ ихъ. Многу же скърбь и мьчатание зълии дуси творяхуть ему въ пещерѣ той; еще же и раны наносяще ему, яко же и о святѣмь и велицѣмь Антонии пишеться. Нъ явивыися оному дрьзати веля святому сему, невидимо съ небесе силу подасть на побѣду ихъ.

Всегда после мясопуста святой отец наш Феодосий уходил в святую пещеру свою, где и было потом погребено его тело. Тут затворялся он один вплоть до вербной недели, а в пятницу той недели, в час вечерней молитвы, приходил к братии и, остановившись в дверях церковных, поучал всех и утешал в подвижничестве их и посте. О себе же он говорил как о недостойном, что ни в одну из недель не смог он сравняться в подвижничестве с ними. И много раз злые духи вредили ему, являясь в видениях в пещере, а порой и раны ему наносили, как пишут и о святом и великом Антонии. Но явился к святому Антоний и велел дерзать, и невидимо, с небес, даровал ему силу для победы над ними.

Къто бо не почюдиться убо блаженууму сему, еже въ такой тьмьнѣ пещерѣ пребывая единъ, мъножьства пълковъ невидимыхъ бѣсовъ не убояся, нъ крѣпко стоя, яко храбъръ сильнъ, бога моляаше и господа Иисус Христа на помощь себе призывавающа. И тако побѣди я́ Христовою силою, яко къ тому не съмѣти имъ ни приближитися емь, нъ и еще издалеча мьчьты творящемъ ему. По вечерьниимь убо пѣнии сѣдъшю ему и хотящю опочинути, не бо николи же на ребрѣхъ своихъ ляжашеть, нъ аще коли хотящю ему опочинути, то сѣдъ на столѣ, и, тако мало посъпавъ, въстаняше пакы на нощьное пѣние и поклонение колѣномъ творя. Сѣдъшю же ему, яко же речеся, и се слышааше гласъ хлопота въ пещерѣ отъ множьства бѣсовъ, яко же се имъ на колесницахъ ѣдущемъ, другыимъ же въ бубъны биющемъ, и инѣмъ же въ сопѣли сопущемъ,[66] и тако всѣмъ кличющемъ, яко же трястися пещерѣ отъ множьства плища зълыихъ духовъ. Отьць же нашь Феодосии, вся си слышавъ, не убояся духъмь, ни ужасеся сьрьдьцьмь, нъ оградивъся крьстьнымь оружиемь и въставъ начатъ пѣти псалтырь Давидову. И ту абие многыи трусъ не слышимъ бывааше. Таче по молитвѣ сѣдъшю ему, се пакы бещисльныихъ бѣсовъ глас слышаашеся, яко же и преже. И преподобьнууму же Феодосию ставъшю и начьнъшю оно псалъмьское пѣние, глас онъ абие ищазааше. Сице же по многы дьни и нощи творяхуть ему зълии дуси, яко не дати ему ни мало опочинути, дондеже благодатию Христовою побѣди я́, и възятъ от бога власть на нихъ, яко же отътолѣ не съмѣти имъ ни прикоснутися, ни къ мѣсту тому, иде же блаженыи молитву творяше.

Кто не подивится блаженному, как, оставаясь один в такой темной пещере, не боялся он бесчисленных полчищ невидимых бесов, но выстоял в борьбе с ними, как могучий храбрец, молясь богу и призывая на помощь себе господа Иисуса Христа. И так одолел их силой Христовой, что не смели они приблизиться к нему и лишь издали являлись ему в видениях. После вечернего пения садился он, чтобы подремать, ибо никогда не ложился, а если хотел поспать, то садился на стульце и, подремав так немного, снова вставал на ночное пение и коленопреклонение. Когда же садился он, как говорили, то тут же слышал в пещере шум от топота бесчисленных бесов, как будто одни из них ехали на колесницах, другие били в бубны, иные дудели в сопели, и так все кричали, что даже пещера тряслась от страшного гомона злых духов. Отец же наш Феодосий, все это слыша, не пал духом, не ужаснулся сердцем, но, оградив себя крестным знамением, вставал и начинал распевать псалмы Давидовы. И тогда затихло все в пещере, но лишь он садился после молитвы, снова слышались голоса бесчисленных бесов, как и прежде. И снова вставал преподобный Феодосий, и снова начинал распевать псалмы, и тут же смолкал этот шум. Вот так многие дни и ночи вредили ему злые духи, чтобы не дать ему ни на минуту уснуть, пока не победил их с божьей помощью и не получил от бога власти над ними, так что с тех пор не смели они даже приблизиться к тому месту, где молился блаженный.

Се бо пакы бысть пакость творящемъ бѣсомъ въ храмѣ, иде же хлѣбы братия творяаху: овогда муку расыпающе, овогда же положеныи квасъ на състроение хлѣбомъ разливааху и ину мъногу пакость творяще бѣша. Тъгда же старѣи пекущимъ шьдъ съповѣда блаженууму Феодосию пакости нечистыихъ бѣсовъ. То же сь уповая, яко възятъ власть на нихъ отъ бога, въставъ вечеръ и иде въ храмъ тъ, и затворивъ двьри о себе, ту же пребысть въ немь до утрьняя, молитвы творя. Яко же отъ того часа не явитися бѣсомъ на томь мѣстѣ, ни пакости никоей же творити имъ, запрещениемь преподобьнааго и молитвою.

А еще пакостили бесы в доме, где братия хлебы пекла: то муку рассыпали, то разливали закваску для печения хлеба, и много других разных пакостей творили. Тогда пришел старший пекарь и рассказал блаженному Феодосию о проделках нечистых бесов. Он же, надеясь, что получит от бога власть над ними, отправился вечером в дом тот и, запершись, остался там до заутрени, молясь. И с того времени, заклятием преподобного и молитвой, не могли появляться на том месте бесы и творить пакости.

Имѣяше же обычаи сиць великыи отьць нашь Феодосии, яко же по вся нощи обиходити ему келиѣ мниховы вьсѣ, хотя увѣдѣти когождо ихъ, како житие. Егда бо услышааше кого молитву творяща, ти тъгда ставъ прославяше о немь бога, егда же пакы кого слышааше бесѣдующа дъва ли или трие съшедъшеся въкупѣ, то же ту, ударивъ своею рукою въ двьри ти, тако отхожааше, назнаменавъ тѣмь свои приходъ. Таче въ утрѣи дьнь призъвавъ я́, нъ не ту абие обличааше ихъ, нъ яко же издалеча притъчами нагоня, глаголааше къ нимъ, хотя увѣдѣти, еже къ богу тъщание ихъ. Аще бо будяше братъ льгъкъмь сьрьдьцьмь и теплъ на любьвь божию, то сии, въскорѣ разумѣвъ свою вину, падъ, поклоняшеся, прощения прося отъ него прияти. Аще ли будяше пакы братъ омрачениемь бѣсовьскымь сьрьдьце покръвено имыи, то сии станяше, мьня, яко о иномь бесѣдують, самъ чистъ ся творя, дондеже блаженыи обличашеть и́, и епитимиею того утвьрдяше, и отъпустяше. И тако вься прилѣжьно учааше молитися къ господу и не бесѣдовати ни къ кому же по павечерьнии молитвѣ, и не преходити отъ келиѣ въ келию, нъ въ своей келии бога молити, яко же кто можеть и рукама же своима дѣлати по вся дьни, псалмы Давыдовы въ устѣхъ своихъ имуще…

Великий отец наш Феодосий имел обыкновение каждую ночь обходить все монашеские кельи, желая узнать, как проводят монахи время. Если услышит, как кто-то молится, то и сам остановится и прославит бога, а если, напротив, услышит, что кто-либо беседует, собравшись вдвоем или втроем в келье, то он тогда стукнет к ним в дверь, дав знать о своем приходе, и отойдет. А наутро, призвав их к себе, не начинал тут же обличать, а заводил разговор издали, с притчами и намеками, чтобы увидеть, какова же их приверженность к богу. Если брат бывал чист сердцем и искренен в любви своей к богу, то такой, скоро поняв свою вину, падал ниц и, поклонившись, просил прощения. А бывало, что у иного брата сердце покрыто дьявольской коростой, то такой стоит, думая будто о другом говорят, и не чувствует себя виновным, пока блаженный не обличит его и не отпустит, утвердив епитимьей его. Вот так постоянно учил он молиться богу, и не беседовать ни с кем после вечерней молитвы, и не бродить из кельи в келью, а в своей келье молиться богу, а если кто может — ремеслом каким-либо заниматься, распевая при этом псалмы Давидовы…

Бѣаше бо по истинѣ человѣкъ божии, свѣтило, въ вьсемь мирѣ видимое и просиявъшее всемь чьрноризьцемъ съмѣренъмь, съмыслъмь и послушаниемь, и прочиими труды подвизаяся, дѣлая по вся дьни, не дада рукама своима ни ногама покоя. Еще же и въ пещьницю часто исхожааше и съ пекущими веселяшеся духъмь, тѣсто мѣшааше и хлѣбы пека. Бѣаше бо, и преже рѣхъ, крѣпъкъ тѣлъмь и сильнъ. Вься же стражющая бѣ уча и укрѣпляя и утѣшая, никако же раслабѣти въ дѣлѣхъ своихъ.

Был же Феодосий поистине человек божий, светило всему миру видимое и всем черноризцам сияющее: смирением, и разумом, и покорностью, и прочим подвижничеством; все дни трудясь, не давал он ни рукам, ни ногам своим покоя. Часто ходил он в пекарню — с радостью помогал пекарям месить тесто или выпекать хлебы. Он ведь был, как сказано прежде, телом крепок и силен. А страждущих всех наставлял, укреплял и утешал, чтобы не знали усталости в своих делах.

Въ единъ же от дьнии хотящемъ имъ праздьникъ творити святыя богородица, и водѣ не сущи, преже же намѣненууму Феодору, сущю тъгда келарю, иже и многаа ми съповѣда о преславьнѣмь мужи семь. Тъ же шедъ повѣда блаженууму отьцю нашему Феодосию, яко нѣсть къто воды нося. То же блаженыи, съ спѣхъмь въставъ, начатъ воду носити отъ кладязя. И се единъ отъ братия видѣвы и́ воду носяща и, скоро шедъ, възвѣсти нѣколику братии, иже и́, съ тъщаниемь притекъше, наносиша воды до избытъка. И се же пакы дръвомъ нѣколи приготованомъ не сущемъ на потребу варения, шедъ же келарь Феодоръ къ блаженууму Феодосию глаголя, яко да повелиши единому от братия, сущюуму праздьну, да въшедъ приготовить дръва, еже на потребу. То же блаженыи отъвѣща ему: «То се азъ праздьнъ есмь, и се поиду». Таче повелѣ на трапезу братии ити, бѣ бо годъ обѣду, самъ же, възьмь сѣчиво, нача сѣчи дръва. И се по отъядении излѣзъше братия ти, видѣша преподобьнааго игумена своего сѣкуща дръва и тако тружающася. И възятъ къждо сѣчиво свое, таже тако приготоваша дръва, яко же тѣмь довольномъ имъ быти на многы дьни.

Однажды, когда готовились к празднику святой богородицы, не хватило воды, а келарем был тогда прежде упомянутый Федор, который многое рассказал мне о преславном этом муже. И вот пошел тот Федор и сказал блаженному отцу нашему Феодосию, что некому наносить воды. А тот блаженный поспешно встал и начал носить из колодца воду. И вот увидел его носящим воду один из братии и поспешил поведать об этом нескольким монахам, и те, с готовностью прибежав, наносили воды с избытком. А в другой раз не оказалось дров для приготовления пищи, и келарь Федор, придя к блаженному Феодосию, попросил его: «Прикажи, чтобы кто-либо из свободных монахов пошел и приготовил бы дров сколько нужно». Блаженный же ответил ему: «Я свободен, я и пойду». Затем повелел он братии идти на трапезу, ибо настал час обеда, а сам, взяв топор, начал колоть дрова. И вот, пообедав, вышли монахи и увидели, что преподобный их игумен колет дрова, и так трудится. И взял каждый по топору, и потом столько они накололи дров, что хватило их на много дней.

Сице бо ти бѣ тъщание къ богу блаженааго и духовьнааго отьца нашего Феодосия, имяаше бо съмѣрение и кротость велику, о семь подражая Христоса, истиньнааго бога, глаголавъшааго: «Навыкнѣте отъ мене, яко крътъкъ есмь и съмѣренъ сьрьдьцьмь». Тѣмь же на таковое подвизание възирая, съмѣряшеся, послѣдьнии ся вьсѣхъ творя и служьбьникъ, и собою вьсѣмъ образъ дая. На дѣло же преже вьсѣхъ исходя, и въ цьркъви же преже вьсѣхъ обрѣтаяся, и послѣ же вьсѣхъ излазя. Мъногашьды же пакы великууму Никону сѣдящю и дѣлающю книгы[67] и блаженууму въскраи того сѣдящю и прядущю нити, еже на потребу таковууму дѣлу. Таково ти бѣ того мужа съмѣрение и простость. И никто же его николи же видѣ на ребрѣхъ своихъ лежаща, ли воду възливающа на тѣло, развѣ тъкмо руцѣ умывающа. А одежа его бѣ свита власяна остра на тѣлѣ, извьну же на ней и ина свита. И та же вельми худа сущи и тоже сего ради възволочааше на ся, яко да не явитися власяници сущи на нем. О сеи одежи худѣи мнози несъмысльнии ругахуся ему, укаряюще его. Блаженууму же си съ радостию вься приимающю укоризну ихъ, имѣя убо присно на памяти слово господне и тѣмь утѣшая веселяшеся: «Блажени бо, рече, есте, егда укорять вы, егда рекуть всякъ зълъ глаголъ на вы, лъжюще мене ради. Възрадуитеся въ тъ дьнь и възыграите, се бо мьзда ваша мънога на небесѣхъ». Си въспоминая блаженыи и о сихъ утѣшаяся, трьпяше укоризну и досажение от всѣхъ.

Таково было усердие к богу духовного отца нашего, блаженного Феодосия, ибо отличался он смирением и необыкновенной кротостью, во всем подражая Христу, истинному богу, говорившему: «Учитесь у меня, как кроток я и смирен сердцем». Поэтому, взирая на подвиги его, смирялся Феодосий, недостойнейшим изо всех себя ставя, и служа всем, и являясь для всех примером. На работу он выходил прежде всех, и в церковь являлся раньше других, и последним из нее выходил. Сидит, бывало, великий Никон и пишет, а блаженный, присев с краю, прядет нити для переплетения книжного. Вот каковы были смирение этого мужа и простота его. И никто никогда не видел, чтобы он прилег или чтобы водой омыл свое тело — разве только руки и мыл. А одеждой ему служила власяница из колючей шерсти, а сверху носил другую свиту. Да и та была ветха, и одевал он ее лишь для того, чтобы не видели одетой на нем власяницы. И над этой убогой одеждой издевались многие неразумные, попрекая его. А блаженный с радостью выслушивал их укоризны, постоянно помня слово божье, которым утешал и подбадривал себя: «Блаженны вы, — говорит бог, — когда укоряют вас, когда поносят вас словом грубым, клевеща на вас за приверженность ко мне. Возрадуйтесь и возвеселитесь в тот день, ибо ждет вас за это награда великая на небесах». Вспоминал блаженный эти слова и утешался ими, снося упреки и оскорбления.

И се въ единъ дьнь шедъшю великууму отьцю нашему Феодосию нѣкоторааго ради орудия къ христолюбьцю князю Изяславу,[68] далече ему сущю отъ града. Таче яко и пришьдъ и до вечера умудивъшю ему орудия ради. И повелѣ христолюбьць, нощьнааго ради посъпания ему, на возѣ допровадити и́ до манастыря его. И яко бысть идыи путьмь и возяи его, видѣвы и́ въ такои одежи сущааго и мьнѣвъ, яко единъ от убогыхъ есть, глагола ему: «Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, азъ же трудьнъ сыи. Не могу на кони ѣхати. Нъ сице сътворивѣ: да азъ ти лягу на возѣ, ты же могыи на кони ѣхати». То же блаженыи съ вьсякыимь съмѣрениемь въста, въсѣде на кони, а оному же легъшю на возѣ, и идяше путьмь, радуяся и славя бога. И егда же въздрѣмаашеся, тъгда же съсѣдъ, текъ, идяаше въскраи коня, дондеже трудяашеся, ти тако пакы на конь въсядяше. Таче же уже зорямъ въсходящемъ и вельможамъ ѣдущемъ къ князю, и издалеча познавъше блаженааго и съсѣдше съ конь, поклоняахуся убо блаженууму отьцю нашему Феодосию. Тъгда же глагола отроку: «Се уже, чадо, свѣтъ есть! Въсяди на конь свои». Онъ же видѣвъ, еже тако вьси покланяхуться ему, и ужасеся въ умѣ и, трепетен сыи, въста и въезде на конь. Ти тако поиде путьмь, а преподобьнууму Феодосию на возѣ сѣдящю. Вси же боляре, сърѣтъше, покланяхуся ему. Таче дошьдъшю ему манастыря, и се ишедъше вься братия поклонишася ему до земля. То же отрокъ больми ужасеся, помышляя въ себе: кто сь есть, еже тако вьси покланяються ему? И емы и́ за руку, въведе и́ въ трапезьницю, таче повелѣ ему дати ѣсти и пити, елико хощеть, еще же и кунами тому давъ, отъпусти и́. Си же съповѣда самъ братии повозьникъ тъ, а блаженууму о семь никому же явивъшю, иъ сице бѣ убо по вся дьни о сихъ уча братию, не възноситися ни о чемь же, нъ съмерену быти мниху, а самому мьньшю всѣхъ творитися и не величатися, нъ къ вьсѣмъ покориву быти. «И ходяще же — глаголааше имъ — руцѣ съгъбенѣ на прьсьхъ своихъ къжьдо да имате, и никто же васъ да не преходить въ съмѣрении же вашемь, да ся покланяете къждо другъ къ другу, яко же есть лѣпо мьниху, и не преходити же отъ келиѣ въ келию, нъ въ своей келии къждо васъ да молить бога». Сицими же и шгѣми словесы по вся дьни не престая ихъ наказааше, и аще пакы слышааше от братия, кому же сущю от мьчьтании бѣсовьскыихъ, то сия призъвавъ и, яко въ вьсѣхъ искушенихъ бывъ, учааше и наказааше стати крѣпъцѣ противу дияволемъ къзньмъ, никако же поступати, ни раслабѣтися от мьчьтании и бѣсовьсвыя напасти, не отходити имъ от мѣста того, нъ постъмь и молитвою оградитися и бога часто призывати на побѣду злааго бѣса. Глаголааше же и се къ нимъ, яко тако и мнѣ бѣ испьрва. «Единои бо нощи поющю ми въ кели обычьныя псалъмы, и се пьсъ чьрнъ ста предъ мною, яко же, имь мнѣ нельзѣ ни поклонитися. Стоящю же ему на многъ часъ предъ мною, се же азъ постреченъ бывъ, хотѣхъ ударити и́, и се невидимъ бысть от мене. Тъгда же страхъ и трепетъ обиятъ мя, яко же хотѣти ми бѣжати отъ мѣста того, яко аще не бы господь помоглъ ми. Се бо малы въспрянувъ от ужасти, начахъ прилѣжьно бога молити и часто поклоние колѣномъ творити, и тако отбѣже отъ мене страхъ тъ, яко же отъ того часа не бояти ми ся ихъ, аще предъ очима моима являхуть ми ся». Къ симъ же и ина многа словеса глаголааше, крѣпя я́ на зълыя духы. И тако отпущааше я́, радующася и славя бога о таковѣмь наказании добляаго наставьника и учителя ихъ.

Как-то однажды отправился великий отец наш Феодосий по какому-то делу к христолюбивому князю Изяславу, находившемуся далеко от города. Пришел и задержался по делам до самого вечера. И приказал христолюбец, чтобы смог Феодосий поспать ночь, довезти его до монастыря на телеге. И уже в пути возница, видя, как одет Феодосий, и подумав, что это бедный монах, сказал ему: «Черноризец! Вот ты всякий день без дела, а я наработался. Не могу на коне сидеть. Но вот что сделаем: я лягу в телегу, а ты можешь и на лошади ехать». Блаженный же Феодосий смиренно поднялся и сел на коня, а тот лег в телегу, и продолжал Феодосий свой путь, радуясь и славя бога. Когда же одолевала его дремота, то сходил с коня и шел рядом с ним, пока не устанет, и вновь садился верхом. Стало рассветать, и начали встречаться вельможи, ехавшие к князю, и, издали узнав блаженного и спешившись, кланялись они блаженному отцу нашему Феодосию. Тогда он сказал отроку: «Вот уже рассвело, чадо! Садись на своего коня». Тот же, видя, как все кланяются Феодосию, пришел в ужас и, вскочив в трепете, сел на коня. Так и продолжали они путь, а преподобный Феодосий сидел в телеге. И все встречные бояре кланялись ему. Так достигли они монастыря, и вот вышли навстречу все монахи и поклонились Феодосию до земли. Отрок же тот испугался еще больше, думая про себя: «Кто же это, что все так поклоняются ему?» А Феодосий, взяв его за руку, ввел в трапезную и велел досыта накормить и напоить и, дав ему денег, отпустил. Все это рассказал братии сам возница, а блаженный никому не обмолвился о случившемся, но все так же постоянно учил братию не зазнаваться, а смиренным быть монаху, и самого себя считать недостойнейшим изо всех, и не быть тщеславным, и покорным быть всем. «И когда ходите, — говорил он им, — руки прижимайте к груди, и пусть никто не превзойдет вас в смирении вашем, и кланяйтесь друг другу, как подобает монахам, и не ходите из кельи в келью, но пусть каждый из вас молится в своей келье». Такими вот и иными словами всякий день поучал он их беспрестанно, и если снова слышал, что кто-либо страдает от наваждения бесовского, то, призвав его к себе, и — так как сам испытал все искушения — поучал его и наказывал, как противостоять дьявольским козням, ни в чем им не уступая, не ослабеть от видений и бесовских напастей и не оставлять своей кельи, но оградить себя постом и молитвой и постоянно призывать бога, чтобы помог он одолеть злого беса. И говорил им: «Все это и со мной бывало прежде. Вот как-то ночью пел я в келье обычные псалмы, и вдруг черный пес встал предо мною, так что не мог я и поклониться. Долго он так стоял предо мною, но как только, им подстрекаем, хотел я его ударить — он тут же невидим стал. Тогда охватил меня страх и трепет, так что хотел я уже бежать оттуда, если бы господь не помог мне. И вот, немного оправившись от страха, начал я прилежно молиться и преклонять беспрестанно колени, и постепенно оставил меня страх, так что с тех пор перестал я бояться бесов, если даже являлись они передо мною». И много другого рассказывал он, укрепляя монахов на борьбу со злыми духами. И так отпускал их, радостных и славящих бога за то, что поучает их мудрый наставник и учитель.

И се исповѣда ми единъ отъ братия, именьмь Иларионъ, глаголя, яко многу ми пакость творяху въ келии зълии бѣси. Егда бо ему легъшю на ложи своемь, и се множьство бѣсовъ пришьдъше и за власы имъше и́, и тако пьхающе, влачахути и́, и друзии же, стѣну подъимъше, глаголааху: «Сѣмо да влеченъ будеть, яко стѣною подавленъ». И тако по вся нощи творяхуть ему, и уже не могыи тьрпѣти, шедъ съповѣда преподобьнуму отьцю Феодосию пакость бѣсовьскую. И хотя отъити отъ мѣста того въ ину келию. То же блаженыи моляшети и́, глаголя: «Ни, брате, не отходи отъ мѣста того, да не како похваляться тобою злии дуси, яко побѣдивъше тя и бѣду на тя створьше, и оттолѣ пакы больше зъло начьнути ти творити, яко власть приимъше на тя. Нъ се да молишися богу въ келии своей, да и богъ, видя твое трьпѣние, подасть ти побѣду на ня, яко же не съмѣти имъ ни приближитися къ тебе». Онъ же пакы глаголаше ему: «Молю ти ся, отьче, яко отселѣ не могу пребывати въ келии множьства ради живущихъ бѣсовъ въ неи». Тъгда же блаженыи, прекрестивы и́, таче глагола ему: «Иди и буди въ келии своеи, и отселѣ не имуть ти никоея же пакости створити лукавии бѣси, не бо видѣти ихъ имаши». Онъ же, вѣру имъ и поклонивъся святууму, отъиде, и тако въ ту нощь легъ въ келии своей съпа сладъко. И отътолѣ проныривии бѣси не съмѣша ни приближитися къ мѣсту тому, молитвами бо преподобнаго отьца нашего Феодосия отъгоними сущи и бѣжаще отъидоша.

А вот что поведал мне один из монахов, по имени Иларион, рассказывая, как много зла причиняли ему в келье злые бесы. Как только ложился он на своем ложе, появлялось множество бесов и, схватив за волосы, тащили его и пинали, а другие, приподняв стену, кричали: «Сюда волоките, придавим его стеною!» И творили такое с ним каждую ночь, и, уже не в силах терпеть, пошел он к преподобному отцу Феодосию и поведал ему о пакостях бесов. И хотел перейти в другую келью. Но блаженный тот стал упрашивать его, говоря: «Нет, брат, не покидай этого места, а не то станут похваляться злые духи, что победили тебя и причинили тебе горе, и с тех пор начнут еще больше зла тебе причинять, ибо получат власть над тобою. Но молись же богу в келье своей, и бог, видя твое терпение, дарует тебе над ними победу, так что не посмеют и приблизиться к тебе». Монах же снова говорил: «Молю тебя, отче, не могу больше жить в пещере из-за множества бесов, живущих в ней». Тогда блаженный, перекрестив его, снова сказал: «Иди и оставайся в келье своей, и с этих пор не только не причинят тебе никакого вреда коварные бесы, но и не увидишь их более». Поверил он и, поклонившись святому, пошел в свою келью и лег, и выспался сладко в ту ночь. И с тех пор коварные бесы не смели приблизиться к тому месту, ибо отогнаны были молитвами преподобного отца нашего Феодосия и обратились в бегство.

И се пакы чьрньць Иларионъ съповѣда ми. Бяше бо и книгамъ хытръ псати, сии по вся дьни и нощи писааше книгы въ келии у блаженааго отьца нашего Феодосия, оному же псалтырь усты поющю тихо и рукама прядуща вълну или кое ино дѣло дѣлающа. Тако же въ единъ вечеръ дѣлающема има къжьдо свое дѣло, и се въниде икономъ, глаголя блаженому, яко въ утрии дьнь не имамъ купити, еже на ядь братии и на ину потребу. То же блаженыи глагола ему: «Се, яко же видиши, уже вечеръ сущь, и утрьнии дьнь далече есть. Тѣмь же иди и потрьпи мало, моляся богу, некъли тъ помилуеть ны и попечеться о насъ, яко же самъ хощеть». И то слышавъ, икономъ отъиде. Таче всъставъ блаженыи иде въ келию свою пѣтъ по обычаю обанадесяте псалма. Тако же и по молитвѣ, шьдъ, сѣдѣ дѣлая дѣло свое. И се пакы въниде икономъ, то же глаголя. Тъгда отвѣща ему блаженыи: «Рѣхъ ти, иди и помолися богу. Въ утрии дьнь шедъ въ градъ и у продающиихъ да възьмеши възаимъ, иже ти на потребу братии, и послѣдь, егда благодѣявъшюуму богу, отдамы дългъ от бога, таче вѣрьнъ есть глаголаи: «Не пьцѣтеся утрѣишимь, и тъ не имать насъ оставити». Таче отшедъшю иконому, и се вълезе свѣтьлъ отрокъ въ воиньстѣи одении и поклонивъся, и ничьсо же рекыи, и положивъ же на стълпѣ гривьну злата,[69] и тако пакы мълча излезе вънъ. Тъгда же въставъ блаженыи и възьмъ злато и съ сльзами помолися въ умѣ своемь. Таче вратаря възъвавъ, пыташе и́, еда къто къ воротомъ приходи въ сию нощь. Онъ же съ клятвою извѣщася, яко и еще свѣтѣ затвореномъ сущемъ воротомъ, и оттолѣ нѣсмь ихъ отврьзалъ, и никто же приходилъ къ нимъ. Тъгда же блаженыи, призвавъ иконома, подасть ему гривьну злата глаголя: «Чьто глаголеши, брате Анастасе? Яко не имамъ чимь купити братии требования? Нъ сице шьдъ купи, еже на потребу братии. Въ утрѣи же пакы дьнь богъ да попечеться нами». Тъгда же икономъ, разумѣвъ, падъ, поклонися ему. Блаженыи же учааше и глаголя: «Николи же не отъчаися, нъ въ вѣрѣ крѣпяся, вьсю печаль свою възвьрзи къ богу, яко тъ попечеться нами, яко же хощеть. И сътвориши братии праздьникъ великъ дьнесь». Богъ же пакы не скудьно подавааше ему, еже на потребу божествьнууму тому стаду…

И вот еще что рассказал мне чернец Иларион. Был он искусный книгописец и дни и ночи переписывал книги в келье у блаженного отца нашего Феодосия, а тот тихо распевал псалмы и прял шерсть или иным чем занимался. Так же вот в один из вечеров заняты они были каждый своим делом, и тут вошел эконом и сказал блаженному, что не на что купить ни еды для братии и ничего другого, потребного им. Блаженный же отвечал ему: «Сейчас, видишь, уже вечер, а до утра далеко. Поэтому иди, потерпи немного, молясь богу: может быть, помилует нас и позаботится о нас, как будет ему угодно». Выслушал его эконом и ушел. А блаженный снова вернулся в свою келью распевать по обычаю двенадцать псалмов. И, помолившись, сел и принялся за свое дело. Но тут снова вошел эконом и опять заговорил о том же. Тогда ответил ему блаженный: «Сказал же тебе: иди и помолись богу. А наутро пойдешь в город и попросишь в долг у продавцов, что нужно для братии, а потом, когда смилуется бог, и отдадим долг, ведь истинны слова: «Не заботься о завтрашнем дне, и бог нас не оставит». Как только вышел эконом, — свет воссиял, и явился отрок в воинской одежде, поклонился Феодосию и, ни слова не говоря, положил на столп гривну золота и также молча вышел. Тогда встал блаженный Феодосий, и взял золото, и со слезами помолился про себя. Тут же позвал он вратаря и спросил его: «Разве кто приходил этой ночью к воротам?» Но тот поклялся, что еще засветло заперты были ворота, и с тех пор не отворял их никому, и никто не подходил к ним. Тогда блаженный позвал к себе эконома и отдал ему гривну золота со словами: «Что скажешь, брат Анастасий? Не на что купить нужное для братии? Так иди же и купи все, что требуется. А наутро бог снова позаботится о нас». Тогда понял все эконом, и пал ниц, и поклонился ему. Блаженный же стал поучать его, говоря: «Никогда не отчаивайся, но будь крепок в вере, обратись с печалью своей к богу, чтобы он позаботился о нас, как захочет. И ныне устрой для братии великий праздник». Бог же и впредь щедро подавал ему все, что бывало нужно божественному тому стаду…

По сихъ же множащися братии, и нужа бысть славьному отьцю нашему Феодосию распространити манастырь на поставление келии, множьства ради приходящихъ и бывающимъ мнихомъ. И бѣ самъ съ братиею дѣлая и городя дворъ манастырьскыи. И се же разгражену бывъшю манастырю и онѣмъ не стрѣгущемъся, и се въ едину нощь, тьмѣ сущи велицѣ, приидоша на ня разбоиници. Глаголааху, яко въ полатахъ цьркъвьныихъ, ту есть имѣние ихъ съкръвено. Да того ради не идоша ни къ одинои же келии, нъ цьркъви устрьмишася. И се услышаша гласъ поющихъ въ цьркъви. Си же, мьнѣвъше, яко братии павечерняя молитвы поющимъ, отъидоша. И мало помьдливъше въ лѣсѣ, таче мьнѣша, яко уже коньчану быти пѣнию, пакы придоша къ цьркъви. И се услышаша тъ же глас и видѣша свѣтъ пречюдьнъ въ цьркъви сущь, и благоухание исхожаше отъ цьркъве, ангели бо бѣша поюще въ неи. Онѣмъ мнящемъ, яко братии полунощьное пение съвьрьшающемъ, и тако пакы отъидоша, чающе, донъдеже сии съконьчають пѣние, и тъгда, въшьдъше въ цьркъвь, поемлють вься сущая въ и́. И тако многашьды приходящемъ имъ, и тъ глас аньгельскыи слышащеимъ. И се годъ бысть утрьнюуму пѣнию, и пономареви биющю въ било. То же они, отъшьдъше мало въ лѣсъ и сѣдъше, глаголааху: «Чьто сътворимъ? Се бо мниться намъ, привидение бысть въ цьркъви? Нъ се да егда съберуться вьси въ цьркъвь, тъгда, шьдъше и от двьрии заступивъше, вься я́ погубимъ и тако имение ихъ възьмемъ». То же тако врагу на то острящю я́, хотящю тѣмъ святое стадо искоренити от мѣста того. Нъ обаче никако възможе, нъ обаче самъ от нихъ побеженъ бысть, богу помагающю молитвами преподобьнааго отьця нашего Феодосия.

Умножилась числом братия, и нужно было отцу нашему Феодосию расширять монастырь и ставить новые кельи: слишком много стало монахов и приходящих в монастырь. И он сам с братией строил и огораживал двор монастырский. И когда разрушена была монастырская ограда и не сторожил никто монастырь, то однажды, темной ночью, пришли в монастырь разбойники. Говорили они, что в церкви скрыто богатство монастырское. И потому не пошли они по кельям, а устремились прямо к церкви. Но тут услышали голоса поющих в церкви. Они, подумав, что это братия поет вечерние молитвы, отошли. И, переждав некоторое время в лесу, решили, что уже окончилась служба, и снова подошли к церкви. И тут услышали те же голоса и увидели чудный свет, льющийся из церкви, и благоухание из нее исходило, ибо ангелы пели в ней. Разбойники же подумали, что это братия поет полуночные молитвы, и снова отошли, ожидая, когда они окончат пение, чтобы тогда войти в церковь и забрать все, что в ней находится. И так еще несколько раз приходили они и слышали все те же ангельские голоса. И вот уже настал час заутрени, и уже пономарь ударил в било. И разбойники, углубившись немного в лес, присели и стали рассуждать: «Что же будем делать? Кажется нам, что привидение находится в церкви. Но вот что: когда соберутся все в церковь, подойдем и, не выпустив никого из дверей, перебьем всех и захватим их богатства». Это враг их так научал, чтобы изгнать с этого места святое стадо. Но не только этого не смог сделать, но и сам побежден был братией, ибо бог помогал ей по молитвам преподобного отца нашего Феодосия.

Тъгда бо зълии ти человеци, мало помудивъше, и преподобьнууму тому стаду събьравъшюся въ цьркъвь съ блаженыимь наставьникъмь и пастухъмь своимь Феодосиемь и поющемъ утрьняя псалмы, устрьмишася на ня, акы зверие дивии. Таче яко придоша, и се вънезаапу чюдо бысть страшьно: отъ земля бо възятъся цьркы и съ сущиими въ неи възиде на въздусе, яко не мощи имъ дострѣлити ея. Сущей же въ цьркъви съ блаженыимь не разумеша, ни чюша того. Они же, видѣвъше чюдо се, ужасошася и, трепетьни бывъше, възвратишася въ домъ свои. И оттоле умилишася никому же зъла сътворити, яко же и старейшине ихъ съ инѣми трьми пришьдъшемъ къ блаженому Феодосию покаятися того и исповѣдати ему бывъшее. Блаженыи же, то слышавъ, прослави бога, спасъшааго я́ от таковыя съмьрьти. Онъ же поучивъ я́, еже о спасении души, и тако отпусти я́, славяща и благодаряща бога о вьсѣхъ сихъ.

Злодеи подождали немного, пока преподобное стадо соберется в церкви с блаженным наставником и пастухом своим Феодосием и начнет петь утренние псалмы, и бросилась на них, словно дикие звери. Но едва подбежали они, как внезапно свершилось страшное чудо: отделилась от земли церковь вместе со всеми бывшими в ней и вознеслась в воздух, да так, что и стрела не могла до нее долететь. А бывшие с блаженным в церкви не знали об этом и ничего не почувствовали. Разбойники же, увидев такое чудо, пришли в ужас и, трепеща, возвратились к себе домой. И с тех пор в умилении решили никому больше не причинять зла, так что и атаман их с тремя другими разбойниками приходил к блаженному Феодосию покаяться и рассказать ему обо всем, что было. Услышав его, блаженный прославил бога, спасшего их от смерти. А разбойников поучил о спасении души и отпустил их, славящих и благодарящих бога за все, что случилось с ними.

Сицево же чюдо о цьркъви тои и инъгда пакы видѣ единъ от бояръ христолюбьця Изяслава. Яздящю тому нѣколи въ нощи на поли, яко 15 попьрищь от манастыря блаженааго. И се видѣ цьркъвь у облака сущю. И въ ужасти бывъ, погъна съ отрокы, хотя видѣти, кая то есть цьркы. И се, яко доиде манастыря блаженааго Феодосия, тъгда же оному зьрящю, съступи цьркы и ста на своемь мѣстѣ. Оному же тълъкнувъшю въ врата, и вратарю отвьрьзъшю ему врата, въниде и повѣда блаженому бывъшее. И оттолѣ часто приходяше къ нему и насыщался от него духовьныихъ тѣхъ словесъ, подаваше же и от имѣния своего на състроение манастырю.

Такое же чудо с той же церковью видел потом и один из бояр христолюбца Изяслава. Как-то ночью ехал он по полю, в 15 поприщах от монастыря блаженного Феодосия. И вдруг увидел церковь под самыми облаками. В ужасе поскакал он со своими отроками посмотреть, что это за церковь. И когда он доскакал до монастыря блаженного Феодосия, то прямо на его глазах опустилась церковь и стала на своем месте. Боярин же постучал в ворота и, когда отпер ему привратник, вошел в монастырь и рассказал о виденном блаженному. И с тех пор часто приходил к нему, и насыщался его духовной беседой, и жертвовал от своего богатства на нужды монастыря.

И се же пакы инъ боляринъ того же христолюбьця идыи нѣколи съ князьмь своимь христолюбьцьмь на ратьныя, хотящемъ имъ брань сътворити, обѣщася въ умѣ своемь, глаголя, яко аще възвращюся съдравъ въ домъ свои, то дамь святѣи богородици въ манастырь блаженааго Феодосия 2 гривьнѣ золота, еще же и на икону святыя богородиця вѣньць окую. Таче бывъшю сънятию и многомъ от бою оружиемь падъшемъ. Послѣ же побѣжени бывъше ратьнии, си же спасени възъвратишася въ домы своя. Боляринъ же забы, еже дасть святѣи богородици. И се по дьньхъ нѣколицѣхъ, съпящю ему въ полудьне въ храминѣ своеи, и се приде ему глас страшьнъ, именьмь того зовущь его: «Клименте!» Онъ же въспрянувъ и сѣде на ложи. Ти видѣ икону святыя богородиця, иже бѣ въ манастыри блаженаго, прѣдъ одръмь его стоящю. И глас от нея исхожааше сице: «Чьто се, Клименте, еже обѣща ми ся дати, и нѣси ми далъ? Нъ се нынѣ глаголю ти: потъщися съвьрьшити обѣщание свое!» Си же рекъши, икона святыя богородиця невидима бысть от него. Тъгда же боляринъ тъ, въ страсѣ бывъ, таче възьмъ, имь же бѣ обещалъся, несъ въ манастырь, блаженому Феодосию въдасть, тако же и вѣньць святыя богородиця на иконѣ окова. И се же пакы по дьньхъ немнозѣхъ умысли тъ же боляринъ дати Еваньгелие въ манастырь блаженааго. Таче, яко приде къ великууму Феодосию въ манастырь, имыи подъ пазухою съкръвено святое Евангелие, и по молитвѣ хотящема има сѣсти, оному не еще явивъшю Еуангелия, глагола тому блаженыи: «Пьрьвѣе, брате Клименте, изнесн се святое Еуангелие, еже имаши въ пазусѣ своей и еже обѣщалъ еси дати святѣи богородици, ти тъгда сядемъ». Се слышавъ, онъ, ужасеся о проповедании преподобьнааго, не бѣ бо никому же о томь възвестилъ. И тако изнесъ святое то Еваньгелие, въдасть блаженому на руцѣ, и тако сѣдъ и духовьныя тоя бесѣды насытивъся, възвратися въ домъ свои. И оттоле велику любъвь имяаше къ блаженому Феодосию, и часто прихожааше къ нему, и велику пользу приимаше от него.

А как-то некий другой боярин того же христолюбца Изяслава, отправляясь с князем своим христолюбцем против вражеской рати, уже изготовившейся к битве, пообещал в мыслях своих: если вернусь домой невредимым, то пожертвую святой богородице в монастырь блаженного Феодосия 2 гривны золота и оклад прикажу сковать на икону святой богородицы. Потом была битва, и многие пали в бою. В конце концов враги были побеждены, а победители благополучно вернулись восвояси. И забыл боярин, что пообещал святой богородице. И вот несколько дней спустя, когда спал он днем в своем доме, вдруг раздался над ним страшный голос, зовущий его по имени: «Климент!» Он же вскочил и сел на ложе. И увидел перед кроватью своей икону святой богородицы, бывшую в монастыре блаженного. И голос от иконы исходил: «Почему же, Климент, не дал ты мне того, что обещал? Ныне же говорю тебе: поспеши выполнить свое обещание!» Изрекла это икона святой богородицы и стала невидимой. Тогда тот боярин, испугавшись, взял, что было им обещано, понес в монастырь и отдал блаженному Феодосию, а также и оклад сковал для иконы святой богородицы. И вот некоторое время спустя задумал тот же боярин принести в дар монастырю блаженного Евангелие. И вот, когда пришел он к великому Феодосию, спрятав Евангелие за пазухой, и после молитвы собрались они сесть, а боярин еще не достал Евангелия, сказал ему вдруг блаженный: «Прежде, брат Климент, достань святое Евангелие, которое у тебя за пазухой и которое пообещал ты в дар святой богородице, а потом уже сядем». Услышав это, ужаснулся боярин прозорливости преподобного, ибо никому не говорил об этом раньше. И достал он святое то Евангелие и отдал блаженному в руки, и так сели они, и, насытившись духовной беседой, возвратился боярин домой. И с той поры полюбил он блаженного Феодосия, и стал часто приходить к нему, и немалую пользу получал, беседуя с ним.

И егда же сии прихожааху къ нему, то же си и тако по божьствьнемь томь учении предъставляаше тѣмъ тряпезу отъ брашьнъ тѣхъ манастырьскыихъ: хлѣбъ, сочиво и мало рыбъ. Мъногашьды же и христолюбьцю Изяславу и таковыихъ брашьнъ въкушающю, яко же и веселяся, глаголаше блаженому Феодосию: «Се, яко же вѣси, отьче, вьсѣхъ благыихъ мира сего испълънися домъ мои, то же нѣсмь тако сладъка брашьна въкушалъ, яко же нынѣ сьде. Многашьды бо рабомъ моимъ устроишимъ различьная и многоцѣньная брашьна, ти не суть така сладъка. Нъ молю ти ся, отьче, повѣжь ми, откуду есть сладость си въ брашьнѣ вашемь?» Тъгда же богодъхновеныи отьць Феодосии, хотя увѣрити того на любъвь божию, глагола ему: «То аще, благыи владыко, сия увѣдѣти хощеши, послушай насъ, и повѣдѣ ти. Егда бо братии манастыря сего хотящемъ варити, или хлѣбы пещи, или кую ину служьбу творити, тъгда пьрьвое шьдъ единъ отъ нихъ възьметь благословление отъ игумена, таче по сихъ поклониться прѣдъ святыимь олътарьмь три краты до земля, ти тако свѣщю въжьжеть от святаго олътаря и отъ того огнь възгнѣтить. И егда пакы воду въливая въ котьлъ, глаголеть старѣишинѣ: «Благослови, отьче!» И оному рекущю: «Богъ да благословить тя, брате!» И тако вься служьба ихъ съ благословлениедеь съвьрьшаеться. Твои же раби, и яко же рече, дѣлають сварящеся и шегающе и кльнуще другъ друга, многашьды же и биеми суть от приставьникъ. И тако же вься служьба ихъ съ грѣхъмь сътваряеться». То же слышавъ, христолюбьць глагола: «По истинѣ, отьче, тако есть, яко же глагола»…

И когда вот так же приходил кто-нибудь к Феодосию, то после духовной беседы угощал он пришедших обедом из припасов монастырских: подавали хлеб, чечевицу и немного рыбы. Не раз вот так же обедал и христолюбец Изяслав и весело говорил Феодосию: «Вот, отче, ты же знаешь, что всех благ мира полон дом мой, но никогда я не ел таких вкусных яств, как у тебя сегодня. Слуги мои постоянно готовят разнообразные и дорогие кушанья, и все же не так они вкусны. Прошу тебя, отче, поведай мне, отчего так вкусны яства ваши?» Тогда боговдохновенный отец Феодосий, чтобы укрепить благочестие князя, сказал ему: «Раз уж хочешь узнать это, добрый владыка, так послушай, поведаю тебе. Когда братия монастырская хочет готовить, или хлебы печь, или что другое делать, тогда прежде всего идет один из них и получает благословение от игумена, после этого трижды поклонится перед святым алтарем до земли, и зажжет свечу от святого алтаря, и уже от той свечи разжигает огонь. И потом, когда воду наливает в котел, говорит старшему: «Благослови, отче!» И тот отвечает: «Бог да благословит тебя, брат!» И так все дела их совершаются с благословением. А твои слуги, как известно, делают все ссорясь, подсмеиваясь, переругиваясь друг с другом, и не раз побиты бывают старшими. И так вся служба их в грехах проходит». Выслушал его христолюбец и промолвил: «Поистине так, отче, как ты сказал»…

Се бо приспѣвъшю нѣколи праздьнику Усъпения прѣсвятыя богородиця, бѣша же и цьркъви творяще праздьникъ въ тъ дьнь, маслу же не сущю дрѣвяному въ кандила на вълияние въ тъ дьнь. Помысли строитель цьркъвьныи въ сѣмени льнянѣмь избити масла, и то, вълиявъше въ кандила, въжещи. И въпросивъ о томь блаженаго Феодосия, и оному повелѣвъшю сътворити тако, яко же помысли. И егда въсхотѣ лияти въ кандило масло то, и се видѣ мышь въпадъшю въ не, мьрътву плавающу в немь. Таче, скоро шьдъ, съповѣда блаженому, глаголя, яко съ вьсякыимь утвьрьжениемь бѣхъ покрылъ съсудъ тъ съ маслъмь, и не вѣдѣ, откуду вълѣзе гадъ тъ и утопе. То же блаженыи помысли, яко божие есть съмотрение се. Похуливъ же свое невѣрьство, глаголя тому: «Лѣпо бы намъ, брате, надежю имѣти къ богу уповающе, яко мощьнъ есть подати намъ на потрѣбу, его же хощемъ. А не тако, невѣрьствовавъше, сътворити, его же не бѣ лѣпо. Нъ иди и пролѣи масло то на землю. И мало потьрьпимъ, моляще бога, и тъ имать намъ дати въ сии дьнь до избытъка дрѣвянага масла». Таче уже бывъшю году вечерьнюму, и се нѣкъто от богатыихъ принесе къръчагу велику зѣло, пълъну масла дрѣвянааго. Ю же видѣвъ, блаженыи проелави бога, яко тъ въскорѣ услыша молитву ихъ. И тако налияша кандила вься, и избыся его большая часть. И тако сътвориша на утрѣи дьнь праздьникъ свѣтьлъ святыя богородиця…

Настали как-то дни праздника Успения святой богородицы, и надо было праздновать его в церкви, а не хватило деревянного масла, чтобы залить в лампады. И решил эконом добыть масло из льняного семени и, разлив то масло по лампадам, зажечь. И спросил на это разрешения у блаженного Феодосия, и велел ему Феодосий сделать так, как задумал. И когда уже собрался он разливать масло в лампады, то увидел, что мышь упала в сосуд и плавает, мертвая, в масле. Поспешил он к блаженному и сказал: «Уж с каким старанием накрывал я сосуд с маслом, и не пойму, откуда пролез этот гад и утонул!» Но блаженный подумал, что в этом божественная воля. И, укорив себя за неверие, сказал эконому: «Нам бы, брат, следовало возложить надежду на бога, ибо он может подать нам все, чего ни пожелаем. А не так, как мы, потеряв веру, делать то, что не следует. Так иди же и вылей то масло на землю. И подождем немного, помолимся богу, и он подаст нам сегодня деревянного масла с избытком». Уже настал вечер, когда неожиданно какой-то богач принес в монастырь огромную корчагу, полную деревянного масла. И, увидев это, прославил блаженный бога, так скоро внявшего их молитвам. И заправили все лампады, и осталась еще большая часть масла. И так устроили на следующий день светлый праздник святой богородицы.

Боголюбивыи же кънязь Изяславъ, иже по истинѣ бѣ теплъ на вѣру, яже къ господу нашему Иисусу Христу и къ прѣчистѣи матери его, иже послѣ же положи душю свою за брата своего[70] по господню гласу, сь любъвь имѣя, яко же речеся, не просту къ отьцю нашему Феодосию и часто приходя къ нему и духовьныихъ тѣхъ словесъ насыщаяся от него. И тако въ единъ от дьнии пришьдъшю тому, и въ цьркъви сѣдящема има на божьствьнѣи тои бесѣдѣ, и годъ бысть вечерьнии. Тако же сии христолюбьць обрѣтеся ту съ блаженыимь и съ чьстьною братиею на вечерьниимь славословии. И абие божиею волею дъждю велику лѣющюся, блаженыи же вид-ѣвъ тако належание дъждю, призъвавъ же келаря, глагола ему: «Да приготовиши на вечерю брашьна на ядь кънязю». Тъгда же приступи къ нему ключарь, глаголя: «Господи отьче! Меду не имамъ, еже на потрѣбу пити кънязю и сущиимъ съ нимь». Глагола тому блаженыи: «Ни ли мало имаши?» Отвѣща он: «Еи, отьче, яко ни мало не имамъ, бѣаше бо, яко же рече, опроворотилъ таковыи съсудъ тъщь и ниць положилъ». Глагола тому пакы блаженыи: «Иди и съмотри истѣе, еда осталося или мало чьто от него будеть». Онъ же отвѣщаваше рекыи: «Ими ми вѣру, отьче, яко и съсудъ тъ, въ немь же таковое пиво, опровратихъ и тако ниць положихъ». То же блаженыи, иже по истина испълъненъ духовьныя благодѣти, глагола тому сь: «Иди по глаголу моему и въ имя господа нашего Иисуса Христа обрящеши медъ въ съсудѣ томь». Онъ же, вѣру имъ блаженому, отъиде и пришьдъ въ храмъ и по словеси святааго отьца нашего Феодосия обрѣте бъчьвь ту правѣз положену и пълъну сущю меду. Въ страсѣ же бывъ и въскорѣ шьдъ, съповѣда блаженому бывъшее. Глагола тому блаженыи: «Мълъчи, чадо, и не рьци никому же о томь слова, нъ иди и носи, елико ти на трѣбу кънязю и сущиимъ съ нимь; и еще же и братии подай от него, да пиють. Се бо благословление божие есть». Таче пакы дъждю прѣставъшю, отъиде христолюбьць въ домъ свои. Бысть же тако благословление въ дому томь, яко же на мъногы дьни довъльномъ имъ тѣмь быти.

Боголюбивый же князь Изяслав, истинно благочестивый в вере к господу нашему Иисусу Христу и к пречистой матери и сложивший впоследствии голову свою за своего брата по призыву господню, как говорят, искренне любил отца нашего Феодосия и часто посещал его и насыщался духовными его беседами. Вот так однажды пришел князь, и сидели они в церкви, беседуя о боге, а время было уже вечернее. Так и оказался тот христолюбец с блаженным и честной братией на вечерней службе. И вдруг, по воле божьей, пошел сильный дождь, и блаженный, видя, что раздождилось, призвал келаря и сказал ему: «Приготовь ужин для князя». Тогда пришел к нему ключник, говоря: «Господин отец наш! Нет у меня меду для князя и спутников его». Спросил его блаженный: «Нисколько нет?» Он ответил: «Да, отче! Нисколько не осталось, я же говорил, что опрокинул пустой сосуд и положил набок». Блаженный же снова посылает его: «Пойди и посмотри лучше, вдруг осталось что-нибудь или немного наберется». Тот же говорит в ответ: «Поверь мне, отче, что я и сосуд тот, где было питье, перевернул и положил набок». Тогда блаженный, поистине исполненный духовной благодати, сказал ему так: «Иди и по слову моему и во имя господа нашего Иисуса Христа найдешь мед в том сосуде». Он же, поверив блаженному, вышел и отправился в кладовую, и свершилось чудо по слову святого отца нашего Феодосия: стоит опрокинутый прежде бочонок и доверху полон меду. Испуганный ключник тотчас вернулся к блаженному и поведал ему о случившемся. Отвечал ему блаженный: «Молчи, чадо, и не говори об этом никому ни слова, а иди и носи, сколько будет нужно князю и спутникам его; да и братии подай, пусть пьют. Это все — благословение божие». Тем временем дождь перестал, и христолюбец отправился к себе домой. И таково было благословение на монастыре том, что и впредь на много дней еще хватило меда.

Въ единъ же пакы от дьнии от единоя вьси приде мьнихъ манастырьскыи къ блаженому отьцю нашему Феодосию, глаголя, яко въ хлѣвинѣ, иде же скотъ затваряемъ, жилище бѣсомъ есть. Tѣмь же и многу пакость ту творять въ немь, яко же не дадуще тому ясти. Многашьды же и прозвутеръ молитву творить и водою святою покрапляя, то же никако; осташася зълии ти бѣзси, творяще муку и доселѣ скоту. Тъгда же отьць нашь Феодосии въоруживъся на ня постъмь и молитвою по господню гласу, еже рече: «Сь родъ изгоняться ничимь же, тъкъмо молитвою и постъмь». Тѣмь же уповая блаженыи, яко имать прогънати я́ от мѣста того, яко же дрѣвле от мѣсильниця. И прииде въ село то и вечеръ въниде единъ въ хлѣвину ту, иде же бѣси жилище имяхуть, и, затворивъ двьри, ту же прѣбысть до утрьняя, молитву творя. Яко же от того часа не явитися бѣсомъ на то мѣсто, се же ни въ дворѣ пакости творити никому же. Молитвами преподобьнааго отьца нашего Феодосия, яко се оружиемь отгънани быша от вьси тоя. И тако пакы блаженыи приде въ манастырь свои, яко храбъръ сильнъ, побѣдивъ зълыя духы, пакостьствующа въ области его.

Однажды к блаженному отцу Феодосию пришел из некоего села монастырский монах, рассказывая, что в хлеве, где стоит скот, живут бесы. И немало вреда приносят они там, не давая скоту есть. Много раз уже священник молился и кропил святой водой, но все напрасно: остались там злые бесы и по сей день мучают скот. Тогда отец наш Феодосий вооружился для борьбы с ними постом и молитвой, ибо сказал господь: «Ничем не истребится этот род бесовский, только молитвой и постом». Поэтому и надеялся блаженный, что сможет изгнать бесов из хлева, как прежде прогнал из пекарни. И пришел в то село, и вечером, войдя один в хлев, где обитали бесы, запер двери и молился там до утра. И с тех пор они там больше не появлялись и во дворе никому уже не вредили. Так молитвами преподобного отца нашего Феодосия, словно оружием, изгнаны были бесы из села. И возвратился блаженный в свой монастырь, словно могучий воин, победив злых духов, вредивших в области его.

Пакы же нѣколи въ единъ от дыши къ сему блаженому и преподобьному отьцю нашему Феодосию приде старѣи пекущиимъ, глаголя, яко мукы не имамъ на испечение хлѣбомъ братии. Глагола тому блаженыи: «Иди, съглядаи въ сусѣцѣ, еда како мало мукы обрящеши въ немь, донъдеже пакы господь попечеться нами». Онъ же вѣдяашеся, яко и помелъ бѣ сусѣкъ тъ и въ единъ угълъ мало отрубъ, яко се съ троѣ или съ четверы пригъръщѣ, тѣмь же глаголааше: «Истину ти вѣщаю, отьче, яко азъ самъ пометохъ сусѣкъ тъ, и нѣсть въ немь ничьсо же, развѣ мало отрубъ въ угълѣ единомь». Глагола тому отьць: «Вѣру ми ими, чадо, яко мощьнъ есть богъ, и от тѣхъ малыихъ отрубъ напълънить намъ сусѣкъ тъ мукы, иже яко же и при Илии сътвори въдовици оной, умъноживъ от единѣхъ пригъръщь мукы множьство, яко же прѣпитатися ей съ чады своими въ гладьное врѣмя, донъдеже гобино бысть въ людьхъ. Се бо нынѣ тъ же есть, и мощьнъ есть и тако же и намъ от мала мъного сътворити. Нъ иди и съмотри, еда благословление будеть на сусѣцѣ томь». То же слышавъ, онъ отъиде, и яко въниде въ храмъ тъ, ти видѣ сусѣкъ тъ, иже бѣ пьрьвѣе тъщь, и молитвами преподобьнааго отьца нашего Феодосия пълънъ сущь мукы, яко же прѣсыпатися ей чрѣсъ стѣну на землю. Тъгда же въ ужасти бысть, видя таковое прѣславьное чюдо, и въспятивъся, блаженому съповѣда. То же святыи къ тому: «Иди, чадо, и не яви никому же сего, нъ сътвори по обычаю братии хлѣбы. Се бо молитвами преподобьныя братия нашея посъла богъ милость свою къ намъ, подая намъ вься на потрѣбу, его же аще хощемъ»…

Некоторое время спустя пришел как-то к блаженному и преподобному отцу нашему Феодосию старший над пекарями и сказал, что не осталось муки, чтобы испечь для братии хлебы. Ответил ему блаженный: «Пойди посмотри в сусеке, ну, как найдется в нем немного муки, на то время, пока господь снова не позаботится о нас». Тот же помнил, что подмел сусек и замел все отруби в один угол, да и тех немного: с три или четыре пригоршни, и поэтому сказал: «Правду тебе говорю, отче, сам вымел сусек, и нет там ничего, разве только отрубей немного в одном углу». Отвечал ему отец Феодосий: «Поверь мне, чадо, что велик бог и от той пригоршни отрубей наполнит нам сусек мукой, как при Илье превратил одну пригоршню муки во множество, чтобы смогла некая вдовица перебиться с детьми в голодное время, пока не настала пора урожая. Вот так и ныне: сможет бог из малого сделать много. Так пойди же и посмотри, вдруг благословен будет тот сусек». Услышав слова эти, вышел он, и когда приблизился к сусеку, то увидел, что молитвами преподобного отца нашего Феодосия сусек, прежде пустой, полон муки, так что даже пересыпалась она через стенки на землю. Пришел он в ужас, видя такое славное чудо, и, вернувшись, рассказал обо всем блаженному. Святой же ему в ответ: «Иди, чадо, и, не говоря никому, испеки, как обычно, хлебы на братию. Это по молитвам преподобной нашей братии ниспослал нам бог свою милость, подавая нам все, что мы желаем»…

Бысть въ то врѣмя съмятение нѣкако от вьселукавааго врага въ трьхъ кънязьхъ, братии сущемъ по плъти, яко же дъвѣма брань сътворити на единого старѣишааго[71] си брата, христолюбьца, иже по истинѣ боголюбьця Изяслава. То же тако же прогънанъ бысть от града стольнааго, и онѣма, пришьдъшема въ градъ тъ, посылаета же по блаженааго отьца нашего Феодосия, бѣдяща того прити къ тѣма на обѣдъ и причетатися неправьдьнѣмь томь съвѣтѣ. То же, иже бѣ испълъненъ духа святаго, преподобьныи же Феодосии разумѣвъ, еже неправьдьно суще изгънание, еже о христолюбьци, глаголеть посъланому, яко не имамъ ити на трапезу Вельзавелину и причаститися брашьна того, испълнь суща кръви и убийства. И ина же многа укоризньна глаголавъ, отпусти того, рекыи, яко да възвѣстиши вься си посълавъшимъ тя. Нъ обаче она, аще и слышаста си, нъ не възмогоста прогнѣватися на нь, видяста бо правьдьна суща человека божия, ни пакы же послушаста того, нъ устрьмистася на прогънание брата своего, иже от вьсея тоя области отъгънаста того, и тако възвратистася въспять. И единому сѣдъшю на столѣ томь брата и отьца своего, другому же възвративъшюся въ область свою.[72]

Был в то время раздор — по наущению лукавого врага — среди трех князей, братьев по крови: двое из них пошли войной на третьего, старшего своего брата, христолюбца и уж поистине боголюбца Изяслава. И был изгнан он из своего стольного города, а они, придя в город тот, послали за блаженным отцом нашим Феодосием, приглашая его прийти к ним на обед и присоединиться к неправедному их союзу. Но тот преподобный, исполнен духа святого, видя, что несправедливо изгнание христолюбца, ответил посланному, что не пойдет на пир Вельзевулов и не прикоснется к тем яствам, исполненным кровию и убийством. И много еще, осуждая их, говорил и, отпуская посланного, наказал ему: «Передай все это пославшим тебя». Они же, хотя и не посмели прогневаться за такие слова на Феодосия, видя, что правду сказал человек божий, но и не послушали его, а двинулись на брата своего, чтобы изгнать его из удела того, и затем вернулись назад. Один из них сел на престоле отца и брата своего, а другой отправился в свой удел.

Тъгда же отьць нашь Феодосии, напълнивъся святаго духа, начать того обличати, яко неправьдьно сътворивъша и не по закону сѣдъша на столѣ томь, и яко отьця си и брата старѣишаго прогънавъша.[73] То же тако обличаше того, овъгда епистолия пиша, посылааше тому, овъгда же вельможамъ его, приходящемъ къ нему, обличааше того о неправьдьнѣмь прогънании брата, веля тѣмь повѣдати тому. Се же и послѣ же въписа къ нему епистолию велику зѣло, обличая того и глаголя: «Глас кръве брата твоего въпиеть на тя къ богу, яко Авелева на Каина». И инѣхъ многыихъ дрѣвьниихъ гонитель, и убоиникъ, и братоненавидьникъ приводя, и притъчами тому вься, еже о немь, указавъ и тако въписавъ, посъла. И яко тъ прочьте епистолию ту, разгнѣвася зѣло, и яко львъ рикнувъ на правьдьнааго, и удари тою о землю. И яко же отътолѣ промъчеся вѣсть, еже на поточение осужену быти блаженому. То же братия въ велицѣ печали быша и моляаху блаженааго остатися и не обличати его. Тоже тако же и от боляръ мънози приходяще повѣдахуть ему гнѣвъ княжь на того сущь и моляхуть и́ не супротивитися ему. «Се бо, — глаголааху, — на заточение хочеть тя посълати». Си же слышавъ, блаженыи, яко о заточении его рѣша, въздрадовася духъмь и рече къ тѣмъ: «Се бо о семь вельми ся радую, братие, яко ничьсо же ми блаже въ житии семь: еда благодатьство, имѣнию лишение нудить мя? Или дѣтии отлучению и селъ опечалуеть мя? Ничьсо же от таковыхъ принесохомъ въ миръ сь, нъ нази родихомъся, тако же подобаеть намъ нагомъ проити от свѣта сего. Тѣмь же готовь есмь или на съмьрьть». И оттолѣ начать того укаряти о братоненавидѣнии, жадааше бо зѣло, еже поточену быти.

Тогда же отец наш Феодосий, исполнившись духа святого, стал обличать князя в том, что неправедно он поступил и не по закону сел на престоле том, изгнав старшего брата своего, бывшего ему вместо отца. И так обличал его, то письма ему посылая, а то осуждал беззаконное изгнание брата перед приходившими к нему вельможами и велел им передать его слова князю. А после написал ему большое письмо, грозя ему такими словами: «Голос крови брата твоего взывает к богу, как крови Авелевой на Каина!» И, приведя в пример многих других древних притеснителей, убийц, братоненавистников и в притчах поступок его изобличив, описал все это и послал. Когда же прочел князь это послание, то пришел в ярость и, словно лев, рыкнув на праведного, швырнул письмо его на землю. И тогда облетела всех весть, что грозит блаженному заточение. Братия же в великой печали умоляла блаженного отступиться и прекратить обличения князя. И многие бояре, приходя, говорили о княжеском гневе и умоляли не противиться ему. «Он ведь, — говорили, — хочет заточить тебя». Услышав, что говорят о его заточении, воспрянул духом блаженный и сказал им: «Это очень радует меня, братья, ибо ничто мне не мило в этой жизни: разве тревожит меня, что лишусь я благоденствия или богатства? Или опечалит меня разлука с детьми и утрата сел моих? Ничего из этого не принес я с собой в мир сей: нагими рождаемся, так подобает нам нагими же и уйти из мира сего. Поэтому готов я на смерть». И с тех пор по-прежнему обличал братоненавидение князя, всей душой желая быть заточенным.

Нъ обаче онъ, аще и вельми разгнѣвалъся бѣ на блаженааго, нъ не дьрьзну ни единого же зъла и скьрьбьна сътворити тому, видяаше бо мужа преподобьна и правьдьна суща его. Яко же прѣже многашьды, его ради, завидяаше брату своему, еже такого свѣтильника имать въ области своеи, яко же съповѣдаше, слышавъ от того, чьрноризьць Павьлъ, игуменъ сыи от единого манастыря, сущиихъ въ области его.

Однако князь, как ни сильно гневался на блаженного, не дерзнул причинить ему ни зла, ни печали, видя в нем мужа преподобного и праведного. Недаром же он прежде постоянно завидовал брату своему Изяславу, что был такой светоч в земле его, как рассказывал слышавший это от Святослава черноризец Павел, игумен одного из монастырей, находившихся в его уделе.

Блаженыи же отьць нашь Феодосии, много молимъ бьтвъ от братье и от вельможь, наипаче же разумѣвъ, яко ничьсо же успешьно сими словесы тому, остася его, и оттолѣ не укаряаше его о томь, помысливъ же въ себѣ, яко унѣ есть мольбою того молити, да бы възвратилъ брата си въ область свою.

А блаженный отец наш Феодосий после многих просьб братии своей и вельмож, а особенно видя, что ничего не достиг обличением своим, оставил князя в покое, и с тех пор уже больше не укорял его, решив про себя, что лучше будет умолять его, чтобы возвратил своего брата в принадлежавшую тому область.

Не по мнозѣхъ же дьньхъ разумевъ благыи князь тъ прѣложение блаженааго Феодосия от гнѣва и утѣшение, еже от обличения того, въздрадовася зѣло, издавьна бо жадааше бесѣдовати съ нимь и духовьныихъ словесъ его насытитися. Таче посылаеть къ блаженому, аще повелить тому прити въ манастырь свои или ни? Оному же повелѣвъшу тому приити. То же сии, съ радостию въставъ, приде съ боляры въ манастырь его. И великому Феодосию съ братиею ишьдъшу ис цьркъви и по обычаю сърѣтъшю того и поклоньшемася, яко же е лѣпо, кънязю, и тому же цѣловавъшю блаженаго. Таче глаголааше се: «Отьче, не дьрьзняхъ приити къ тебѣ, помышляя, еда како гнѣваяся на мя и не въпустиши насъ въ манастырь». То же блаженыи отвѣща: «Чьто бо, благыи владыко, успѣеть гнѣвь нашь, еже на дьрьжаву твою? Нъ се намъ подобаеть обличити и глаголати вамъ, еже на спасение души. И вамъ лѣпо есть послушати того». И тако же въшьдъшема въ цьркъвь и бывъши молитвѣ, сѣдоста, и блаженому Феодосию начьнъшю глаголати тому отъ святыихъ кънигъ, и много указавъшю ему о любъви брата. И оному пакы многу вину износящю на брата своего, и того ради не хотящю тому съ тѣмь мира сътворити. И тако же пакы по мнозѣи тои беседѣ отъиде князь въ домъ свои, славя бога, яко съподобися съ таковыимь мужьмь бесѣдовати, и оттолѣ часто приходяше къ нему и духовьнаго того брашьна насыщаяся паче меду и съта: се же суть словеса блаженааго, яже исходяахуть от медоточьныихъ устъ тѣхъ. Многашьды же великыи Феодосии къ тому хожаше, и тако въспоминаше тому страхъ божии и любъвь, еже къ брату.

Некоторое время спустя заметил благой тот князь, что утих гнев Феодосия и что перестал тот обличать его, и обрадовался, ибо давно жаждал побеседовать с ним и насытиться духовной его беседой. Тогда посылает он к блаженному: разрешит ли он прийти к себе в монастырь или нет? Феодосий же велел ему прийти. Обрадовался князь и прибыл с боярами в монастырь. И великий Феодосий с братией вышли из церкви и, как положено, встретил его и поклонился, как подобает кланяться князю, а князь поцеловал блаженного. Потом же сказал он: «Отче! Не решался прийти к тебе, думая, что гневаешься на меня и не впустишь в монастырь». Блаженный же отвечал: «А может ли, благой владыка, совладать гнев наш с властью твоей? Но подобает нам обличать вас и говорить о спасении души. А вам должно послушать это». И так вошли они в церковь и после молитвы сели, и начал блаженный Феодосий говорить словами Священного писания, и не раз напоминал ему о братолюбии. Тот же снова возлагал всю вину на брата своего и из-за этого не хотел с ним примириться. И после долгой беседы вернулся князь домой, славя бога за то, что сподобился беседовать с таким мужем, и с тех пор часто приходил к нему и насыщался душевной пищей, более чем медом и сытой, таковы были слова блаженного, исходившие из медоточивых уст его. Много раз и Феодосий посещал князя и напоминал ему о страхе божьем и о любви к брату.

И въ единъ от дьнии шьдъшю къ тому благому и богоносьному отьцю нашему Феодосию, и яко въниде въ храмъ, иде же бѣ князь сѣдя, и се видѣ многыя играюща прѣдъ нимь: овы гусльныя гласы испущающемъ, другыя же оръганьныя гласы поющемъ, и инѣмъ замарьныя пискы гласящемъ,[74] и тако вьсѣмъ играющемъ и веселящемъся, яко же обычаи есть прѣдъ князьмь. Блаженыи же, бѣ въскраи его сѣдя и долу нича и яко малы въсклонивъся, рече къ тому: «То будеть ли сице на ономь свѣтѣ?» То же ту абие онъ съ словъмь блаженааго умилися и малы просльзиси, повелѣ тѣмъ прѣстати. И оттолѣ, аще коли приставите тыя играти, ти слышааше блаженаго пришьдъша, то повелѣвааше тѣмъ прѣстати от таковыя игры.

Однажды пришел к князю благой и богоносный отец наш Феодосий и, войдя в палаты, где сидел князь, увидел множество музыкантов, играющих перед ним: одни бренчали на гуслях, другие гремели в органы, а иные свистели в замры, и так все играли и веселились, как это в обычае у князей. Блаженный же сел рядом с князем, опустив очи долу, и, приклонившись, спросил у него: «Вот так ли будет на том свете?» Тот же умилился словам блаженного и прослезился и велел прекратить музыку. И с тех пор, если, пригласив к себе музыкантов, узнавал о приходе блаженного, то приказывал им прекратить игру.

Многашьды же пакы, егда възвѣстяхуть приходъ тому блаженаго, то же, тако ишьдъ, того сърѣташе, радуяся, прѣдъ двьрьми храму, и тако вънидоста оба въ храмъ. Се же, яко же веселяся, глаголаше преподобьному: «Се, отьче, истину ти глаголю: яко аще быша ми възвѣстили отьця въетавъша от мьртвыихъ, не быхъ ся тако радовалъ, яко о приходѣ твоемь. И не быхъ ся того тако боялъ или сумьнѣлъ, яко же преподобьныя твоея душа». Блаженыи же то же: «Аще тако боишися мене, то да сътвори волю мою и възврати брата своего на столъ, иже ему благовѣрьныи отьць свои прѣдасть». Онъ же о семь умълъче, не могыи чьто отвѣщати къ симъ, тольми бо бѣ и врагъ раждьглъ гнѣвъмь на брата своего, яко ни слухъмь хотяше того слышати.

И много раз впоследствии, когда сообщали князю о приходе блаженного, то он выходил и радостно встречал его перед дверями хоромов своих, и так оба входили в дом. Князь же как-то сказал преподобному с улыбкой: «Вот, отче, правду тебе говорю: если бы мне сказали, что отец мой воскрес из мертвых, и то бы не так обрадовался, как радуюсь твоему приходу. И не так я боялся его и смущался перед ним, как перед твоей преподобной душой». Блаженный же отвечал: «Если уж так боишься меня, то исполни мою волю и возврати своему брату престол, который передал ему благоверный отец». Промолчал князь, не зная, что отвечать, так ожесточил его враг против брата, что и слышать о нем не хотел.

Отьць же нашь Феодосии бѣ по вься дьни и нощи моля бога о христолюбьци Изиславѣ, и еще же и въ ектении веля того поминати, яко стольному тому князю и старѣишю вьсѣхъ, сего же, яко же рече, чрѣсъ законъ сѣдъшю на столѣ томь, не веляше поминати въ своемь монастыри. О семь же едъва умоленъ бывъ от братиѣ, повелѣ и того съ нимь поминати, обаче же пьрьвое христолюбьца ти тъгда сего благаго.

А отец наш Феодосий дни и ночи молил бога за христолюбца Изяслава и в ектении велел упоминать его как киевского князя и старшего надо всеми, а Святослава — как мы говорили, против закона севшего на престол, — не велел поминать в своем монастыре. И едва умолила его братья, и тогда повелел поминать обоих, однако же первым — христолюбца, потом же и этого, благого.

Великыи же Никонъ, видѣвъ таковое съмятение въ князихъ суще, отъиде съ инѣма дъвѣма чьрьноризьцема въ прѣжереченьти островъ, иде же бѣ манастырь съставилъ,[75] и блаженому Феодосию мъного того моливъшю, яко да не разлучитися има, донъдеже еста въ плъти, и не отходити ему от него. Обаче онъ не послушавъ его о томь, нъ, яко же рече, отъиде въ свое мѣсто.

Великий Никон, видя княжеские распри, удалился с двумя черноризцами на прежде упомянутый остров, где в прошлом основал монастырь, хотя много раз умолял его блаженный Феодосий не разлучаться с ним, пока оба живы, и не покидать его. Но не послушал его Никон и, как мы сказали, ушел на свое прежнее место.

Тъгда же отьць нашь Феодосии, напълнивъся духа святааго, начатъ благодатию божиею подвизатися, яко же въселити тому въ другое мѣсто, помагающу тому святому духу, и цьркъвь же велику камениемь възградити въ имя святыя богородиця и приснодѣвыя Мария. Пьрьвѣи бо цьркъви древянѣ сущи и малѣ на приятие братии.

Тогда же отец наш Феодосий, исполненный духа святого, задумал по благодати божьей переселиться на новое место и, с помощью святого духа, создать большую каменную церковь во имя святой богородицы и приснодевы. Марии. Старая же церковь была деревянной и не могла вместить всей братии.

Въ начатъкъ же таковааго дѣла събьрася множьство людии, и мѣсто на възгражение овѣмъ ова кажющемъ, инѣмъ же ино, и вьсѣхъ не бѣ подобьно мѣсто княжю полю, близь прилежащю. И се по строю божию бѣ благыи князь Святославъ туда минуя и, видѣвъ многъ народъ, въпроси, чьто творять ту. И яко же увѣдѣвъ и съвративъ коня, приѣха къ нимъ, и, яко от бога подвиженъ, показа тѣмъ мѣсто на своемь поли, веля ту възградити таковую цьркъвь. Се же яко же и по молитвѣ тому самому начатъкъ копанию положити. Бѣаше же и самъ блаженыи Феодосии по вься дьни съ братиею подвизаяся и тружая о възгражении таковаго дому. Обаче аще и не съвьрыии его живъ сы, нъ се и по съмьрьти того, Стефану приимъшю игуменьство и богу помагающю тому молитвами преподобьнааго отьца нашего Феодосия, съвьрыпено дѣло и домъ съграженъ. Ту же братии преселивъшемъся, и онъдеже малу ихъ оставъшю и съ тѣми прозвутеру и диякону, яко же по вься дьни и ту святая литурьгия съвьрьшаеться.

Собралось множество людей на закладку церкви, и одни указывали одно место, где построить ее, другие — другое, и не было места лучше, чем на находящемся вблизи княжеском поле. И вот, по воле божьей, проезжал мимо благой князь Святослав и, увидев множество народа, спросил, что здесь происходит. А когда узнал, то повернул коня и подъехал к ним и, словно богом подвигнут, показал им на то самое место на своем поле, веля здесь и построить церковь. И тут же, после молитвы, сам первый начал копать. И сам блаженный Феодосий каждый день трудился с братией, строя здание это. Но, однако, не закончил его при жизни, а после смерти его, при игуменстве Стефана, с божьей помощью по молитвам отца нашего Феодосия, закончено было дело и построено здание. Переселилась туда братия, а на прежнем месте осталось их немного, и с ними — священник и дьякон, так что всякий день и здесь совершалась святая литургия.

Се же житие преподобьнааго и блаженааго отьца нашего Феодосия, еже от уны вьрьсты до сьде от многаго мало въписахъ. Къто бо довъльнъ вься по ряду съписати добрая управления сего блаженааго мужа, къто же възможеть по достоянию его похвалити! Аще бо искушюся достойно противу исправлению его похвалити, нъ не възмогу — грубъ сы и неразумичьнъ.

Вот какова жизнь преподобного и блаженного отца нашего Феодосия, которую — от юных лет и до старости — описал я вкратце. А кто сможет по порядку описать все мудрое управление этого блаженного мужа, кто сможет похвалить его по заслугам! Хотя и пытаюсь я воздать достойную хвалу делам его, но не смогу — невежда я и неразумен.

Многашьды же сего блаженаго князи и епископи хотѣша того искусити, осиляюще словесы, нъ не възмогоша и акы о камыкъ бо приразивъшеся отскакаху, ограженъ бо бѣ вѣрою и надежею, еже къ господу нашему Иисусу Христу, и въ себе жилище святааго духа сътвори. И бысть въдовицямъ заступьникъ и сирыимъ помощьникъ и убогыимъ заступьникъ и, съпроста рещи, вься приходящая, уча и утѣшая, отпущааше, убогыимъ же подавая, еже на потрѣбу и на пищю тѣм.

Много раз князья и епископы хотели искусить того блаженного, в словопрении одолеть, но не смогли и отскакивали, словно ударившись о камень, ибо огражден он был верой и надеждой на господа нашего Иисуса Христа, и святой дух пребывал в нем. И был он заступник вдовиц и помощник сирот, и нищих заступник, и, попросту говоря, всех приходивших к нему отпускал, поучив и утешив, а нищим подавал, в чем нуждались они и на пропитание.

Мънози же того от несъмысльныихъ укаряхуть, то же сии съ радостию та приимаше, се же, яко же и от ученикъ своихъ многашьды укоризны и досажения тому приимати, нъ обаче онъ, бога моля за вься, прѣбываше. И еще же и о худости ризьнѣи мнози от невѣглас, усмихающеся тому, ругахуться. Онъ же и о томь не поскърьбѣ, нъ бѣ радуяся о поругании своемь и о укоризнѣ и вельми веселяся, бога о томь прославляше.

Многие из неразумных укоряли его, но с радостью сносил он все попреки, как сносил не раз укоры и досаждения от своих учеников, все равно, однако, молясь за всех богу. И еще многие невежды, насмехаясь над ветхими ризами, издевались. И об этом он не печалился, но радовался и поруганию и укоризнам, и в веселье великом славил за это бога.

Яко же бо аще къто не зная того, ти видяше и́ въ такой одежи суща, то не мьняаше того самого суща блаженааго игумена, нъ яко единого от варящиихъ. Се бо и въ единъ дьнь идущю тому къ дѣлателемъ, иде же бѣша цьркъвь зижющеи, сърѣте и того убога въдовиця, яже бѣ от судии обидима, и глагола тому самому блаженому: «Чьрьноризьче, повѣжь ми, аще дома есть игуменъ вашь?» Глагола тои блаженыи: «Чьто трѣбуеши от него, яко тъ человѣкъ есть грѣшьнъ?» Глагола тому жена: «Аще грѣшьнъ есть, не вѣмь, тъкъмо се вѣмь, яко многы избави от печали и напасти и сего ради и азъ придохъ, яко да и мнѣ поможеть, обидимѣ сущи бес правьды от судии». Таче блаженыи увѣдѣвъ, яже о неи, съжалиси, глагола той: «Жено! Нынѣ иди въ домъ свои, и се, егда придеть игуменъ нашь, то же азъ възвѣщю ему, еже о тебѣ, и тъ избавить тя от печали тоя». То же слышавъши, жена отъиде въ домъ свои, и блаженыи иде къ судии и, еже о ней, глаголавъ тому, избави ту от насилия того, яко же тому посълавъшю възвратити тои, имь же бѣ обидя ю́.

Когда кто-нибудь, не знающий Феодосия, видел его в такой одежде, то не мог и подумать, что это и есть тот самый блаженный игумен, а принимал его за повара. Так вот однажды шел он к строителям, возводившим церковь, и встретила его нищая вдова, обиженная судьей, и обратилась к самому блаженному: «Черноризец, скажи мне, дома ли игумен ваш?» Спросил и ее блаженный: «Что ты хочешь от него, ибо человек он грешный?» Отвечала ему женщина: «Грешен ли он, не знаю, но только знаю, что многих избавил он от печалей и напастей, того ради и я пришла, чтобы и мне помог, ибо обижена я судьей не по закону». Тогда, расспросив обо всем, пожалел ее блаженный и сказал ей: «Иди сейчас домой, и когда придет игумен наш, то расскажу ему о тебе, и избавит он тебя от печали». Услышав это, женщина отправилась домой, а блаженный пошел к судье и, поговорив с ним, избавил ее от притеснений, так что судья сам послал вернуть ей то, что отнял.

Тако же сии блаженыи отьць нашь Феодосии многыимъ заступьникъ бысть прѣдъ судиями и князи, избавляя тѣхъ, не бо можахуть ни въ чемъ прѣслушати его, вѣдуще и́ правьдьна и свята. Не бо его чьстяху чьстьныихъ ради пърътъ, или свѣтьлыя одежа, или имѣния ради мъногаго, нъ чистаго его ради жития и свѣтьлыя душа, и поучение того многыихъ, яже кыпяхуть святымь духомь от устъ его. Козьлины бо тому бѣахуть, яко многоцѣньная и свѣтьлая одежа, власяниця же, яко се чьстьная и цесарьская багъряниця, и тако, тѣмь величался, ходяше и житиемь богоугодьно поживъ.

Вот так блаженный отец наш Феодосий заступался за многих перед судьями и князьями, избавляя их, ибо не смел никто его ослушаться, зная праведность его и святость. И чтили его не ради дорогих нарядов или светлых одежд и не ради великого богатства, но за непорочную его жизнь, и за светлую душу, и за многие поучения, кипящие святым духом в устах его. Козлиная шкура была ему многоценной и светлой одеждой, а власяница — почетной багряницей царской, и, в них оставаясь великим, богоугодно провел он дни свои.

И уже на коньць жития прѣшьдъ, прѣже увѣдѣвъ, еже къ богу, свое отшьствие и дьнь покоя своего, правьдьныимъ бо съмьрьть покои есть.

И вот настал конец жизни его, и уже заранее узнал он день, когда отойдет к богу и настанет час успокоения его, ибо смерть — покой для праведника.

Тъгда же уже повелѣ събьрати вьсю братию и еже въ селѣхъ или на ину кую потрѣбу шьли и, вься съзъвавъ, начатъ казати тиуны, и приставьникы, и слугы, еже прѣбывати комужьдо въ порученѣи ему служьбѣ съ вьсякыимь прилежаниемь и съ страхъмь божиемь, въ покорении и любъви. И тако пакы вься съ сльзами учаше, еже о спасении души и богоугодьнѣмь житии и о пощении, и еже къ цьркъви тъщание, и въ той съ страхъмь стояние, и о братолюбии, и о покорении, еже не тъкъмо къ старѣишинамъ, нъ и къ съвьрьстьныимъ себѣ любъвь и покорение имѣти. Глаголавъ, отъпусти я́, самъ же, вълѣзъ въ келию, начатъ плакатися, бия въ пьрьси своя, припадая къ богу и моляся ему о спасении души, и о стадѣ своемь, и о мѣстѣ томь. Братия же, ишьдъше вънъ, глаголаху къ себѣ: «Чьто убо сии сицево глаголеть? Егда, къде отшьдъ, съкрытися хощеть въ таинѣ мѣстѣ, ти жити единъ и намъ не вѣдущемъ его». Яко же многашьды въсхотѣ тако сътворити, нъ умоленъ бывааше о томь от князя и от вельможь. Братии о томь паче молящися. И тако же и ту тако тѣмъ мьнящемъ.

Тогда повелел он собрать всю братию и тех, кто в села ушел или по каким иным делам, и, созвав всех, начал наставлять тиунов, и приставников, и слуг, чтобы каждый исполнял порученное ему дело со всяческим прилежанием и со страхом божьим, с покорностью и любовью. И опять поучал всех со слезами о спасении души, и о жизни богоугодной, и о посте, и о том, как заботиться о церкви и стоять в ней с трепетом, и о братолюбии, и о покорстве, чтобы не только старших, но и сверстников своих любить и покоряться им. Поучив же, отпустил их, а сам вошел в келью и начал плакать и бить себя в грудь, кланяясь богу и молясь ему о спасении души, и о стаде своем, и о монастыре. Братия же, выйдя на двор, стала говорить промеж себя: «Что такое он говорит? Или уйдя куда-нибудь, хочет скрыться в неизвестном месте и жить один без нас?» Ибо не раз уже собирался он так сделать, но уступал мольбам князя и вельмож и особенно мольбам братии. И теперь они подумали о том же.

Таче по сихъ блаженаго зимѣ възгрозивъши и огню уже лютѣ распальшу и́, и не могыи къ тому ничьто же, възлеже на одрѣ, рекъ: «Воля божия да будеть, и яко же изволися ему о мънѣ, тако да сътворить! Нъ обаче молю ти ся, владыко мои, милостивъ буди души моей, да не сърящеть ея противьныихъ лукавьство, нъ да приимуть ю́ ангели твои, проводяще ю́ сквозѣ пронырьство тьмьныихъ тѣхъ мытарьствъ, приводяще ю́ къ твоего милосьрьдия свѣту». И си рекъ, умълъче, къ тому не могыи ничьто же.

А блаженный тем временем трясся в ознобе и пылал в жару и, уже совсем обессилев, лег на постели своей и промолвил: «Да будет воля божья, что угодно ему, то пусть и сделает со мной! Но, однако, молю тебя, владыка мой, смилуйся над душой моей, пусть не встретит ее коварство дьявольское, а примут ее ангелы твои и сквозь препоны адских мук приведут ее к свету твоего милосердия». И, сказав это, замолк, и говорить уже не в силах.

Братии же въ велицѣ скърьби и печали сущемъ его ради. Потомь онъ 3 дьни не може ни глаголати къ кому, ниже очию провести, яко многыимъ мьнѣти, яко же уже умрѣтъ, тъкъмо же малы видяхуть и́ еже сущю душю въ немь. Таче по трьхъ дьньхъ въставъ, и братии же вьсеи събьравъшися, глагола имъ: «Братие моя и отьци! Се, яко уже вѣмь, врѣмя житию моему коньчаваеться, яко же яви ми господь въ постьное врѣмя, сущю ми въ пещерѣ, изити от свѣта сего. Вы же помыслите въ себѣ, кого хощете, да азъ поставлю и вамъ въ себе мѣсто игумена?» То же слышавъше, братия въ велику печаль и плачь въпадоша, и по сихъ излѣзъше вънъ и сами въ себѣ съвѣтъ сътвориша, и яко же съ съвѣта вьсѣхъ Стефана игумена въ себѣ нарекоша быти, деместика суща цьркъвьнааго.

Братия же была в великой скорби и печали из-за его болезни. А потом он три дня не мог ни слова сказать, ни взглядом повести, так что многие думали уже, что он умер, и мало кто мог заметить, что еще не оставила его душа. После этих трех дней встал он и обратился ко всей собравшейся братии: «Братья мои и отцы! Знаю уже, что истекло время жизни моей, как объявил мне о том господь во время поста, когда был я в пещере, что настал час покинуть этот свет. Вы же решите между собой: кого поставить вам вместо меня игуменом?» Услышав это, опечалились братья и заплакали горько, и потом, выйдя на двор, стали совещаться между собой и по общему согласию порешили, чтобы быть игуменом у них Стефану, регенту церковному.

Таче пакы въ другыи дьнь блаженыи отьць нашь Феодосии, призъвавъ вьсю братию, глагола имъ: «Чьто, чада, помыслисте ли въ себѣ, еже достоину быти въ вас игумену?» Они же вьси рекоша, яко Стефану достоину быти по тебѣ игуменьство прияти. Блаженыи же, того призъвавъ и благословивъ, игумена имъ въ себе мѣсто нарече. Оны же много поучивъ, еже покарятися тому, и тако отпусти я́, нарекъ имъ дьнь прѣставления своего, яко въ суботу, по възитии сълньца, душа моя отлучиться от тѣлесе моего. И пакы же призъвавъ Стефана единого, учааше и́, еже о паствѣ святааго того стада, не бо и не отлучашеся от него, служа тому съ съмѣрениемь, бѣ бо уже болѣзнию лютою одьрьжимъ.

На другой день блаженный отец наш Феодосий, снова призвав к себе всю братию, спросил: «Ну, чада, решили вы, кто достоин стать вашим игуменом?» Они же все отвечали, что Стефан достоин принять игуменство после Феодосия. И блаженный, призвав Стефана к себе и благословив, поставил его вместо себя игуменом. А братию долго поучал слушаться его и отпустил всех, назвав им день смерти своей: «В субботу, после восхода солнца, покинет моя душа тело мое». И, снова пригласив к себе одного Стефана, поучал его, как пасти святое то стадо, и тот уже больше не отлучался от него и смиренно прислуживал Феодосию, ибо становилось тому все хуже.

И яко же пришьдъши суботѣ и дьни освитающу, посълавъ блаженыи призъва вьсю братию, и тако по единому вься цѣлова, плачющася и кричаща о разлучении таковааго имъ пастуха. Блаженыи же глагола имъ сице: «Чада моя любимая и братия! Се бо и утробою вься вы цѣлую, яко отхожю къ владыцѣ, господу нашему Исусу Христу. И се вамъ игуменъ, его же сами изволисте. Того послушаите, и отьца того духовьнааго себѣ имѣите, и того боитеся, и по повелѣнию его вься творите. Богъ же, иже вься словъмь и прѣмудростию сътвори, тъ васъ благослови и сънабъди от проныриваго без бѣды, и неподвижиму и твьрьду, яже къ тому вѣру вашю да съблюдеть въ единоумии и въ единои любъви до послѣдьняаго издыхания въкупѣ суще. Даи же вамъ благодать, еже работати тому бес прирока, и быти вамъ въ единомь тѣлѣ и единѣмь духомь въ съмѣрении сущемъ и въ послушании. Да будете съвьрьшени, яко же и отьць вашь небесьныи съвьрьшенъ есть. Господь же буди съ вами! И о семь же молю вы и заклинаю: да въ неи же есмь одежи нынѣ, въ тои да положите мя тако въ пещерѣ, иде же постьныя дьни прѣбываахъ, ниже омываите убогаго моего тѣла, и да никъто же от людии мене, нъ вы едини сами да погребете въ прѣжереченѣмь мѣстѣ тѣло се». Си же слышавъше братия от устъ святаго отьца плачь и сльзы изъ очию испущааху.

Когда же настала суббота и рассвело, послал блаженный за всей братией и стал целовать их всех, одного за другим, плачущих и вопиющих, что разлучаются с таким пастырем. А блаженный им говорил: «Чада мои любимые и братия! Всем сердцем прощаюсь с вами, ибо отхожу к владыке, господу нашему Иисусу Христу. И вот вам игумен, которого сами пожелали. Так слушайте же его, и пусть будет он вам отцом духовным, и бойтесь его, и делайте все по его повелению. Бог же, тот, кто все сотворил словом своим и премудростью, пусть благословит вас, и защитит от лукавого, и сохранит веру вашу нерушиму и тверду в единомыслии и взаимной любви, чтобы до последнего дыхания были вы вместе. Да будет на вас благодать — служить богу безупречно, и быть всем как одно тело и одна душа в смирении и послушании. И будьте же вы совершенны, как совершенен и отец ваш небесный. Да пребудет господь с вами! И вот о чем прошу вас и заклинаю: в какой одежде сейчас я, в той и положите меня в пещере, где провел я дни поста, и не обмывайте ничтожное тело мое, и пусть никто из людей, кроме вас самих, не хоронит меня на месте, которое я вам указал». Братья же, слыша слова эти из уст святого отца, плакали, обливаясь слезами.

Блаженыи же пакы угѣшая глаголааше: «Се обѣщаюся вамъ, братия и отьци, аще и тѣлъмь отхожю от васъ, нъ духомь присно буду съ вами. И се, елико же васъ въ манастыри семь умьреть, или игуменъмь къде отсъланъ, аще и грѣхы будеть къто сътворилъ, азъ имамъ о томь прѣдъ богъмь отвѣщати. А иже отъидеть къто о себѣ от сего мѣста, то же азъ о томь орудия не имамъ. Обаче о семь разумѣите дьрьзновение мое, еже къ богу: егда видите вься благая умножающаяся въ манастыри семь, вѣдите, яко близь владыки небесьнааго ми сущю. Егда ли видите скудѣние суще и вьсѣмь умаляющеся, тъгда разумѣите, яко далече ми бога быти и не имуща дьрьзновения молитися къ нему».

А блаженный снова утешал их, говоря: «Вот обещаю вам, братья и отцы, что хотя телом и отхожу от вас, но душою всегда буду с вами. И знайте: если кто-либо из вас умрет здесь, в монастыре, или будет отослан куда-нибудь, то если и грех какой совершит, все равно буду я за того отвечать перед богом. А если же кто по своей воле уйдет из монастыря, то до такого мне дела нет. И из того разумейте вы дерзновенье мое перед богом: если видите, что процветает монастырь наш, знайте, что я возле владыки небесного. Если же когда-либо увидите оскудение монастыря и в нищету впадет он — значит, далек я от бога и не имею дерзновенья ему молиться».

Таче и по глаголѣхъ сихъ отпусти я́ вънъ вься, ни единого же у себе оставивъ. Единъ же от братиѣ, иже вьсегда служааше ему, малу сътворь скважьню, съмотряше ею. И се блаженыи въставъ и ниць легъ на колѣну, моляше съ сльзами милостивааго бога о спасении душа своея, вься святыя призывая на помощь и наипаче же — святую владычицю нашю богородицю, и тою господа бога спаса нашего Иисус Христа моля о стадѣ своемь и о мѣстѣ томь. И тако пакы по молитвѣ възлеже на мѣстѣ своемь и, мало полежавъ, таче възьревъ на небо, и великъмь гласъмь, лице весело имыи, рече: «Благословленъ богъ, аще тако есть то: уже не боюся, нъ паче радуяся отхожю свѣта сего!» Се же, яко же разумѣти есть, яко обавление нѣкое видѣвъ, сице издрече. Яко по томь опрятавъся и нозѣ простьръ, и руцѣ на пьрьсьхъ крьстообразьнѣ положь, прѣдасть святую ту дупло въ руцѣ божии и прѣложися къ святыимъ отьцемъ.

После этих слов отослал всех от себя, никого у себя не оставив. Лишь один монах, который всегда служил Феодосию, проделав дырочку небольшую, следил через нее. И вот встал блаженный и склонился ниц, моля со слезами милостивого бога о спасении души своей, всех святых призывая на помощь, а всего более — святую владычицу нашу богородицу, и молил ее именем господа бога, спасителя нашего Иисуса Христа о стаде своем и монастыре. И снова, помолившись, лег на постель свою и, немного полежав, вдруг взглянул на небо и воскликнул громко с радостным лицом: «Благословен бог, что так свершилось: вот уже не страшно мне, но радуюсь я, что отхожу от света сего!» И можно думать, что сказал он так, увидев явление некое, потому что потом выпрямился, вытянул ноги, и руки крест-накрест сложил на груди, и предал святую душу свою в руки божьи, и приобщился к святым отцам.

Тъгда же братия сътвориша надъ нимь плачь великъ и тако, възьмъше того, понесоша въ цьркъвь, и по обычаю святое пѣшие сътвориша. Тъгда же, акы нѣ от коего божьствьнааго явления, подвижеся вѣрьныихъ множьство, и съ усьрьдиемь сами придоша и бѣша прѣдъ враты сѣдяще и ожидающе, донъдеже блаженааго изнесуть. Благовѣрьныи же князь Святославъ бѣ не далече от манастыря блаженааго стоя, и се видѣ стълъпъ огньнъ, до небесе сущь надъ манастырьмь тѣмь. Сего же инъ никъто же видѣ, нъ тъкъмо князь единъ, и яко же от того разумѣти проставление блаженаго, и глагола сущимъ съ нимь: «Се, яко же мьню, дьньсь блаженыи Феодосии умьре». Бѣ бо прѣже того дьне былъ у него и видѣлъ болесть его тяжьку сущю. Таче посълавъ и увѣдѣвъ истѣе прѣставление, плакася по томь много.

Тогда горько плакали братья над телом его, а потом, подняв, понесли его в церковь и отпели, как подобает по обычаю. И тут же, словно по какому божественному указанию, собралось отовсюду множество благочестивых, и с готовностью пришли и уселись перед воротами, ожидая, когда вынесут блаженного. А благоверный князь Святослав, который находился недалеко от монастыря блаженного, вдруг увидел, что огненный столп поднялся до неба над тем монастырем. И никто больше этого не видел, только князь один, и поэтому догадался он, что преставился блаженный, и сказал окружавшим его: «Вот сейчас, как мне кажется, умер блаженный Феодосий». Был он незадолго перед тем у Феодосия и видел его тяжелую болезнь. Тогда, послав и услышав, что и вправду преставился он, горько о нем заплакал князь.

Братии же врата затворивъшемъ и никого же пустящемъ по повелѣнию блаженааго, и бѣша присѣдяще надъ нимь и ожидающе, донъдеже разидуться людие, и тако того погребуть, яко же самъ повелѣ. Бѣша же и боляре мнози пришьли, и ти прѣдъ враты стояще. И се по съмотрению божию пооблачилося небо, и съниде дъждъ. То же ти тако разбѣгошася. И абие пакы дъждь прѣста и сълньце въсия. И тако того несъше въ прѣжереченую пещеру, положиша и́, и запечатьлѣвъше и отъидоша, и безъ брашьна вьсь дьнь прѣбыша.

Братия же заперла ворота и никого не пускала, как велел блаженный, и сидела над телом его, ожидая, когда разойдутся люди, чтобы тогда и похоронить его, как он сам повелел. И немало бояр пришло и стояло перед воротами. И вот по велению божьему затянуло небо облаками, и пошел дождь. И разбежались все люди. И тотчас же снова перестал дождь, и засияло солнце. И так отнесли Феодосия в пещеру, о которой говорили мы прежде, и положили его, и, запечатав гроб, разошлись, и весь день пребывали без пищи.

Умрѣтъ же отьць нашь Феодосии въ лѣто 6000 и 582, мѣсяца маия въ З, въ суботу, яко же прорече самъ, въсиявъшю сълньцю.

Умер же отец наш Феодосий в год 6582 (1074) месяца мая на 3 день, в субботу, как и сам предсказал — после восхода солнца.

Поучение Владимира Мономаха

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

Азъ худый, дѣдомъ своимъ Ярославомъ, благословленымъ, славнымъ, наречный въ крещении Василий, русьскымь именемь Володимиръ,[76] отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы…[77] и хрестьяных людий дѣля, колико бо сблюдъ по милости своей и по отни молитвѣ от всѣх бѣдъ! Сѣдя на санех,[78] помыслих в души своей и похвалих бога, иже мя сихъ дневъ грѣшнаго допровади. Да дѣти мои, или инъ кто,[79] слышавъ сю грамотицю, не посмѣйтеся, но ему же люба дѣтий моихъ, а приметь е́ в сердце свое, и не лѣнитися начнеть тако же и тружатися.

Я, смиренный, дедом своим Ярославом, благословенным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею из рода Мономахов… и христианских ради людей, ибо сколько их соблюл по милости своей и по отцовской молитве от всех бед! Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться.

Первое, бога дѣля и душа своея, страх имѣйте божий в сердци своемь и милостыню творя неоскудну, то бо есть начатокъ всякому добру. Аще ли кому не люба грамотиця си, а не поохритаються, но тако се рекуть: на далечи пути, да на санех сѣдя, безлѣпицю си молвилъ.

Прежде всего, бога ради и души своей, страх имейте божий в сердце своем и милостыню подавайте нескудную, — это ведь начало всякого добра. Если же кому не люба грамотка эта, то пусть не посмеются, а так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безлепицу молвил.

Усрѣтоша бо мя слы от братья моея[80] на Волзѣ, рѣша: «Потъснися к нам, да выженемъ Ростиславича[81] и волость ихъ отъимем; иже ли не поидеши с нами, то мы собѣ будем, а ты собѣ». И рѣхъ: «Аще вы ся и гнѣваете, не могу вы я ити, ни креста переступите».

Ибо встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: «Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей и волость их отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы — сами по себе будем, а ты — сам по себе». И ответил я: «Хоть вы и гневаетесь, не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить».

И отрядивъ я́, вземъ Псалтырю, в печали разгнухъ я́, и то ми ся выня:[82] «Векую печалуеши, душе? Векую смущаеши мя?» и прочая. И потомь собрах словца си любая, и складохъ по ряду, и написах. Аще вы послѣдняя не люба, а передняя приимайте.

И, отпустив их, взял Псалтырь, в печали разогнул ее, и вот что мне вынулось: «О чем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» и прочее. И потом собрал я эти полюбившиеся слова и расположил их по порядку и переписал. Если вам последние не понравятся, начальные хоть возьмите.

«Вскую печална еси, душе моя? Вскую смущаеши мя? Уповаи на бога, яко исповѣмся ему». «Не ревнуй лукавнующимъ, ни завиди творящимъ безаконье, зане лукавнующии потребятся, терпящии же господа, — ти обладають землею». И еще мало, — «И не будеть грѣшника; взищеть мѣста своего, и не обрящеть. Кротции же насладить землю, насладяться на множьствѣ мира. Назираеть грѣшный праведнаго, и поскрегчеть на нь зубы своими; господь же посмѣется ему и прозрить, яко придеть день его. Оружья извлекоша грѣшьници, напряже лукъ свой истрѣляти нища и убога, заклати правыя сердцемь. Оружье ихъ внидеть в сердця ихъ, и луци ихъ скрушатся. Луче есть праведнику малое, паче богатства грѣшных многа. Яко мышца грѣшных скрушится, утвержаеть же праведныя господь. Яко се грѣшници погыбнуть; праведныя же милуя и даеть. Яко благословящии его наслѣдять землю, кленущии же его потребятся. От господа стопы человѣку исправятся. Егда ся падеть, и не разбьеться, яко господь подъемлеть руку его. Унъ бѣх, и сстарѣхся, и не видѣхъ праведника оставлена, ни сѣмени его просяща хлѣба. Весь день милуеть и в заимъ даеть праведный, и племя его благословлено будеть. Уклонися от зла, створи добро, взищи мира и пожени, и живи в вѣкы вѣка».

«Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня? Уповай на бога, ибо верю в него». «Не соревнуйся с лукавыми, не завидуй творящим беззаконие, ибо лукавые будут истреблены, послушные же господу будут владеть землей». И еще немного: «И не будет грешника; посмотришь на место его и не найдешь его. Кроткие же унаследуют землю и насладятся миром. Злоумышляет грешный против праведного и скрежещет на него зубами своими; господь же посмеется над ним, ибо видит, что настанет день его. Оружие извлекли грешники, натягивают лук свой, чтобы пронзить нищего и убогого, заклать правых сердцем. Оружие их пронзит сердца их, и луки их сокрушатся. Лучше праведнику малое, нежели многие богатства грешных. Ибо сила грешных сокрушится, праведных же укрепляет господь. Ибо грешники погибнут, — праведных же милует и одаривает. Ибо благословляющие его наследуют землю, клянущие же его истребятся. Господом стопы человека направляются. Когда он упадет, то не разобьется, ибо господь поддерживает руку его. Молод был и состарился, и не видел праведника покинутым, ни потомков его просящими хлеба. Всякий день милостыню творит праведник и взаймы дает, и племя его благословенно будет. Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир, и отгони зло, и живи во веки веков».

«Внегда стати человѣкомъ, убо живы пожерли ны быша; внегда прогнѣватися ярости его на ны, убо вода бы ны потопила».

«Когда восстали бы люди, то живыми пожрали бы нас; когда прогневалась бы на нас ярость его, то воды бы потопили нас».

«Помилуй мя, боже, яко попра мя человѣкъ весь день боряся, стужи ми. Попраша мя врази мои, яко мнози борющиися со мною с выше». «Возвеселится праведник, и егда видить месть; руцѣ свои умыеть в крови грѣшника. И рече убо человѣкъ: аще есть плодъ праведника, и есть убо богъ судяй земли». «Измий мя от врагъ моихъ, боже, и от встающих на мя отъими мя. Избави мя от творящих безаконье, и от мужа крови спаси мя; яко се уловиша душю мою». «И яко гнѣвъ въ ярости его, и животъ в воли его; вечеръ водворится плачь, а заутра радость». «Яко лучьши милость твоя, паче живота моего, и устнѣ мои похвалита тя. Тако благословлю тя в животѣ моемь, и о имени твоемь въздѣю руцѣ мои». «Покры мя от соньма лукаваго и от множьства дѣлающих неправду». «Възвеселитеся вси праведнии сердцемь. Благословлю господа на всяко время, воину хвала его», и прочая.

«Помилуй меня, боже, ибо попрал меня человек; всякий день нападая, теснит меня. Попрали меня враги мои, ибо много восстающих на меня свыше». «Возвеселится праведник и, когда увидит отмщение, руки омоет свои в крови грешника. И скажет человек: «Если есть награда праведнику — значит, есть бог, творящий суд на земле». «Освободи меня от врагов моих, боже, и от восстающих на меня защити меня. Избавь меня от творящих беззаконие и от мужа крови спаси меня, ибо уже уловили душу мою». «Ибо гнев в мгновение ярости его, а вся жизнь в воле его: вечером водворится плач, а наутро радость» «Ибо милость твоя лучше, чем жизнь моя, и уста мои да восхвалят тебя. Так благословлю тебя при жизни моей и во имя твое воздену руки мои». «Укрой меня от сборища лукавых и от множества делающих неправду». «Возвеселитесь все праведные сердцем. Благословлю господа во всякое время, непрестанна хвала ему», и прочее.

Яко же бо Василий учаше,[83] собрав ту уноша, душа чисты, нескверньни, тѣлеси худу, кротку бесѣду и в мѣру слово господне: «Яди и питью бесъ плища велика быти, при старых молчати, премудрыхъ слушати, старѣйшимъ покарятися, с точными и меншиими любовь имѣти; без луки бесѣдующе, а много разумеѣти; не сверѣповати словомь, ни хулити бесѣдою, не обило смѣятися, срамлятися старѣйших, к женам нелѣпымъ не бесѣдовати, долу очи имѣти, а душю горѣ, пребѣгати; не стрѣкати учить легкых власти, ни в кую же имѣти, еже от всѣх честь. Аще ли кто васъ можеть инѣмь услѣти, от бога мьзды да чаеть и вѣчных благъ насладится». «О Владычице богородице! Отъими от убогаго сердца моего гордость и буесть, да не възношюся суетою мира сего» в пустошнѣмь семь житьи.

Ибо как Василий учил, собрав юношей: иметь душу чистую и непорочную, тело худое, беседу кроткую и соблюдать слово господне: «Еде и питью быть без шума великого, при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь; не свиреповать словом, не хулить в беседе, не много смеяться, стыдиться старших, с непутевыми женщинами не беседовать и избегать их, глаза держа книзу, а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни во что ставить всеобщий почет. Если кто из вас может другим принести пользу, от бога на воздаяние пусть надеется и вечных благ насладится». «О владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и дерзость, чтобы не величался я суетою мира сего» в ничтожной этой жизни.

Научися, вѣрный человѣче, быти благочестию дѣлатель, научися, по евангельскому словеси, «очима управленье, языку удержанье, уму смѣренье, тѣлу порабощенье, гнѣву погубленье, помыслъ чисть имѣти, понужаяся на добрая дѣла, господа ради; лишаемъ — не мьсти, ненавидимъ — люби, гонимъ — терли, хулимъ — моли, умертви грѣхъ». «Избавите обидима, судите сиротѣ, оправдайте вдовицю. Придѣте, да сожжемъся, глаголеть господь. Аще будуть грѣси ваши яко оброщени, яко снѣгъ обѣлю я́», и прочее. «Восияеть весна постная и цвѣтъ покаянья; очистимъ собе, братья, от всякоя крови плотьскыя и душевныя. Свѣтодавцю вопыоще рцѣмъ: «Слава тобѣ, человѣколюбче!»

Научись, верующий человек, быть благочестию свершителем, научись, по евангельскому слову, «очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела подчинению, гнева подавлению, иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела, господа ради; лишаемый — не мсти, ненавидимый — люби, гонимый — терпи, хулимый — моли, умертви грех». «Избавляйте обижаемого, давайте суд сироте, оправдывайте вдовицу. Приходите, да соединимся, говорит господь. Если будут грехи ваши как обагренные, — как снег обелю их», и прочее. «Воссияет весна поста и цветок покаяния; очистим себя, братья, от всякой крови телесной и душевной. Взывая к светодавцу, скажем: «Слава тебе, человеколюбец»!»

Поистинѣ, дѣти моя, разумейте, како ти есть человѣколюбець богъ милостивъ и премилостивъ. Мы, человѣци, грѣшни суще и смертни, то оже ны зло створить, то хощемъ и́ пожрети и кровь его прольяти вскорѣ; а господь нашь, владѣя и животомъ и смертью, согрѣшенья наша выше главы нашея терпить, и пакы и до живота нашего. Яко отець, чадо свое любя, бья, и пакы привлачить е́ к собѣ, тако же и господь нашь показал ны есть на врагы побѣду, 3-ми дѣлы добрыми избыти его и побѣдити его: покаяньемъ, слезами и милостынею. Да то вы, дѣти мои, не тяжька заповѣдь божья, оже тѣми дѣлы 3-ми избыти грѣховъ своихъ и царствия не лишитися.

Поистине, дети мои, разумейте, что человеколюбец бог милостив и премилостив. Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить, кровь его пролить вскоре. А господь наш, владея и жизнью и смертью, согрешения наши превыше разумения нашего терпит, так и во всю жизнь нашу. Как отец, чадо свое любя, бьет его и опять привлекает к себе, так же и господь наш показал нам победу над врагами, как тремя делами добрыми избавляться от них и побеждать их: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь божия, как теми делами тремя избавиться от грехов своих и царствия небесного не лишиться.

А бога дѣля не лѣнитеся, молю вы ся, не забывайте 3-х дѣлъ тѣхъ: не бо суть тяжка; ни одиночьство, ни чернечьство, ни голодъ, яко инии добрии терпять, но малым дѣломь улучити милость божью.

Бога ради, не ленитесь, молю вас, не забывайте трех дел тех, не тяжки ведь они. Ни затворничеством, ни монашеством, ни недоеданием, которые иные добродетельные претерпевают, но малым делом можно получить милость божию.

«Что есть человѣкъ, яко помниши и́?» «Велий еси, господи, и чюдна дѣла твоя, никак же разумъ человѣческъ не можеть исповѣдати чюдес твоихъ; и пакы речемъ: велий еси, господи, и чюдна дѣла твоя, и благословено и хвално имя твое в вѣкы по всей земли». Иже кто не похвалить, ни прославляеть силы твоея и твоих великых чюдес и доброт, устроеных на семь свѣтѣ: како небо устроено, как ли солнце, како ли луна, како ли звѣзды, и тма, и свѣт, и земля на водах положена, господи, твоимъ промыслом! Звѣрье разноличнии, и птица и рыбы украшено твоимъ промыслом, господи! И сему чюду дивуемъся, како от персти создавъ человѣка, како образи разноличнии въ человѣчьскыхъ лицих, — аще и весь миръ совокупить, не вси въ одинъ образ, но кый же своимъ лиць образом, по божии мудрости. И сему ся подивуемы, как птица небесныя изъ ирья идуть,[84] и первое, въ наши руце, и не ставятся на одиной земли, но и сильныя и худыя идуть по всѣмъ землямъ, божиршь повелѣньемь, да наполнятся лѣси и поля. Все же то далъ богъ на угодье человѣкомъ, на снѣдь, на веселье. Велика, господи, милость твоя на нас, иже та угодья створилъ еси человѣка дѣля грѣшна. И ты же птицѣ небесныя умудрены тобою, господи: егда повелиши, то вспоють, и человѣкы веселять тобе; и егда же не повелиши имъ, языкъ же имѣюще онемѣють. «А благословенъ еси, господи, и хваленъ зѣло!» Всяка чюдеса и ты доброты створивъ и здѣлавъ. «Да иже не хвалить тебе, господи, и не вѣруеть всѣм сердцемь и всею душею во имя отца и сына и святаго духа, да будеть проклятъ».

«Что такое человек, как помыслишь о нем?» «Велик ты, господи, и чудны дела твои. Разум человеческий не может постигнуть чудеса твои». И снова скажем: «Велик ты, господи, и чудны дела твои, и благословенно и славно имя твое вовеки по всей земле». Ибо кто не восхвалит и не прославит силу твою и твоих великих чудес и благ, устроенных на этом свете: как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет? И земля на водах положена, господи, твоим промыслом! Звери различные и птицы и рыбы украшены твоим промыслом, господи! И этому чуду подивимся, как из праха создал человека, как разнообразны человеческие лица, — если и всех людей собрать, не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по божьей мудрости. И тому подивимся, как птицы небесные из рая идут, и прежде всего в наши руки, и не поселяются в одной стране, но и сильные и слабые идут по всем землям, по божьему повелению, чтобы наполнились леса и поля. Все же это дал бог на пользу людям, в пищу и на радость. Велика, господи, милость твоя к нам, так как блага эти сотворил ты ради человека грешного. И те же птицы небесные умудрены тобою, господи: когда повелишь, то запоют и людей веселят; а когда не повелишь им, то, и имея язык, онемеют. «И благословен, господи, и прославлен зело!» Всякие чудеса и эти блага сотворил и совершил. «И кто не восхвалит тебя, господи, и не верует всем сердцем и всей душой во имя отца и сына и святого духа, да будет проклят!»

Си словца прочитаюче, дѣти моя, божественая, похвалите бога, давшаго нам милость свою: а се от худаго моего безумья наказанье. Послушайте мене: еще не всего приимете, то половину.

Прочитав эти божественные слова, дети мои, похвалите бога, подавшего нам милость свою: а то, дальнейшее, — это моего собственного слабого ума наставление. Послушайте меня: если не все примете, то хоть половину.

Аще вы богъ умякчить сердце, и слезы своя испустите о грѣсѣх своих, рекуще: яко же блудницю и разбойника и мытаря помиловалъ еси, тако и нас грѣшных помилуй! И в церкви то дѣйте и ложася. Не грѣшите ни одну же ночь, аще можете, поклонитися до земли; а ли вы ся начнеть не мочи, а трижды. А того не забывайте, не лѣнитеся, тѣмъ бо ночным поклоном и пѣньем человѣкъ побѣжаеть дьявола, и что въ день согрѣшить, а тѣмь человѣкъ избываеть. Аще и на кони ѣздяче не будеть ни с кым орудья, аще инѣх молитвъ не умѣете молвити, а «господи помилуй» зовѣте беспрестани, втайнѣ: та бо есть молитва всѣх лѣпши, нежели мыслити безлѣпицю, ездя.

Если вам бог смягчит сердце, пролейте слезы о грехах своих, говоря: «Как блудницу, разбойника и мытаря помиловал ты, так и нас, грешных, помилуй». И в церкви то делайте и ложась. Не пропускайте ни одной ночи, — если можете, поклонитесь до земли; если вам занеможется, то трижды. Не забывайте этого, не ленитесь, ибо тем ночным поклоном и молитвой человек побеждает дьявола, и что нагрешит за день, то этим избавляется. Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то «господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, — нежели думать безлепицу, ездя.

Всего же паче убогых не забывайте, но елико могуще по силѣ кормите, и придайте сиротѣ, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте сильным погубити человѣка. Ни права, ни крива не убивайте, ни повелѣвайте убити его. Аще будеть повиненъ смерти, а душа не погубляйте никакоя же хрестьяны. Рѣчь молвяче, илихо и добро, не кленитеся богомь, ни хреститеся, нѣту бо ти нужа никоея же. Аще ли вы будете крестъ целовати к братьи или к кому, а ли управивъше сердце свое, на нем же можете устояти, тоже цѣлуйте, и цѣловавше блюдѣте, да не, приступим, погубите душѣ своеѣ. Епископы, и попы, и игумены… с любовью взимайте от них благословленье, и не устраняйтеся от них, и по силѣ любите и набдите, да приимете от них молитву… от бога. Паче всего гордости не имѣйте в сердци и въ умѣ, но рцѣм: смертни есмы, днесь живи, а заутра в гробъ; се все, что ны еси вдалъ, не наше, но твое, поручил ны еси на мало дний. И в земли не хороните, то ны есть великъ грѣхъ. Старыя чти яко отца, а молодыя яко братью. В дому своемь не лѣнитеся, но все видите; не зрите на тивуна, ни на отрока, да не посмѣются приходящии к вам ни дому вашему, ни обѣду вашему. На войну вышедъ, не лѣнитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни ѣденью не лагодите, ни спанью; и сторожѣ сами наряживайте, и ночь, отвсюду нарядивше около вои тоже лязите, а рано встанѣте; а оружья не снимайте с себе вборзѣ, не розглядавше лѣнощами, внезапу бо человѣкъ погыбаеть. Лжѣ блюдися и пьяньства и блуда, в томъ бо душа погыбаеть и тѣло. Куда же ходяще путемъ по своимъ землямъ, не дайте пакости дѣяти отрокомъ, ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селѣх, ни в житѣх, да не кляти вас начнуть. Куда же поидете, иде же станете, напойте, накормите унеина; и боле же чтите гость, откуду же к вам придеть, или простъ, или добръ, или солъ, аще не можете даромъ, — брашном и питьемь: ти бо мимоходячи прославять человѣка по всѣм землямъ, любо добрым, любо злымъ. Болнаго присѣтите; надъ мертвеця идѣте, яко вси мертвени есмы. И человѣка не минѣте, не привѣчавше, добро слово ему дадите. Жену свою любите, но не дайте имъ надъ собою власти. Се же вы конець всему: страхъ божий имѣйте выше всего.

Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его. Если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей. Епископов, попов и игуменов чтите, и с любовью принимайте от них благословение, и не устраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы получить по их молитве от бога. Паче же всего гордости не имейте в сердце и в уме, но молвите: смертны суть; сегодня живы, а завтра в гробу; все это, что ты нам дал, не наше, но твое, поручил нам это на немного дней. И в земле ничего не сохраняйте, это нам великий грех. Старых чти, как отца, а молодых, как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте; не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам, ни над домом вашим, ни над обедом вашим. На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряжайте и ночью, расставив охрану со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает. Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напойте и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, то пищей и питьем: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте ей власти над собой. А вот вам и основа всему: страх божий имейте превыше всего.

Аще забываете сего, а часто прочитайте: и мне будеть бе-сорома, и вамъ будеть добро.

Если будете забывать это, то чаще перечитывайте: и мне не будет стыдно, и вам будет хорошо.

Его же умеючи, того не забывайте доброго, а его же не умѣючи, а тому ся учите, яко же бо отець мой, дома сѣдя, изумѣяше 5 языкъ,[85] в томъ бо честь есть от инѣхъ земль. Лѣность бо всему мати: еже умѣеть, то забудеть, а его же не умѣеть, а тому ся не учить. Добрѣ же творяще, не мозите ся лѣнити ни на что же доброе, первое к церкви: да не застанеть васъ солнце на постели; тако бо отець мой дѣяшеть блаженый и вси добрии мужи свершении. Заутренюю отдавше богови хвалу, и потомъ солнцю въсходящю, и узрѣвше солнце, и прославити бога с радостью и рече: «Просвѣти очи мои, Христе боже, иже далъ ми еси свѣтъ твой красный!» И еще: «Господи, приложи ми лѣто къ лѣту, да прокъ, грѣховъ своих покаявъся, оправдивъ животъ», тако похвалю бога и сѣдше думати с дружиною, или люди оправливати, или на ловъ ѣхати, или поѣздити, или лечи спати: спанье есть от бога присужено полудне. О тъ чина бо почиваеть и звѣрь, и птици, и человѣци.

Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь — как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего к церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные. На заутрене, воздавши богу хвалу, и потом на рассвете, увидев солнце восходящее, с радостью прославьте бога и молвите: «Просвети очи мои, Христе боже, давший мне свет твой дивный!» И еще: «Господи, умножь годы мои, чтобы впредь, в остальных грехах своих покаявшись, исправил жизнь свою»; так я хвалю бога и тогда, когда сажусь думать с дружиною, или собираюсь творить суд людям, или ехать на охоту или на сбор дани, или лечь спать. Спанье в полдень назначено богом; по этому установленью почивают ведь и звери, и птицы, и люди.

А се вы поведаю, дѣти моя, трудъ свой, оже ся есмь тружалъ, пути дѣя и ловы с 13 лѣт. Первое к Ростову идохъ, сквозѣ вятичѣ,[86] посла мя отець, а самъ иде Курьску; и пакы 2-е к Смолиньску со Ставкомь с Гордятичемъ,[87] той пакы и отъиде к Берестию[88] со Изяславомь, а мене посла Смолиньску, то и-Смолиньска идохъ Володимерю.[89] Тое же зимы той посласта Берестию брата на головнѣ, иде бяху ляхове пожгли, той ту блюдъ городъ тихъ. Та идохъ Переяславлю отцю,[90] а по Велицѣ дни ис Переяславля та Володимерю — на Сутейску[91] мира творить с ляхы. Оттуда пакы на лѣто Володимерю опять.

А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как трудился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет. Сначала я к Ростову пошел сквозь землю вятичей; послал меня отец, а сам он пошел к Курску. И затем снова ходил я к Смоленску со Ставком Гордятичем, который затем пошел к Берестью с Изяславом, а меня послал к Смоленску, а из Смоленска пошел во Владимир. Той же зимой послали меня в Берестье двое братьев на пожарище, что поляки пожгли, и там правил я городом утишенным. Затем ходил в Переяславль к отцу, а после Пасхи из Переяславля во Владимир — в Сутейске мир заключить с поляками. Оттуда опять на лето во Владимир.

Та посла мя Святославъ в Ляхы; ходивъ за Глоговы до Чешьскаго лѣса,[92] ходивъ в земли ихъ 4 мѣсяци. И в то же лѣто и дѣтя ся роди старѣйшее новгородьское.[93] Та оттуда Турову, а на весну та Переяславлю, таже Турову.

Затем послал меня Святослав в Польшу; ходил я за Глогов до Чешского леса, и ходил в земле их четыре месяца. И в том же году и сын родился у меня старший, новгородский. А оттуда ходил я в Туров, а на весну в Переяславль, и опять в Туров.

И Святославъ умре,[94] и язъ пакы Смолиньску, а и-Смолиньска той же зимѣ та к Новугороду; на весну Глѣбови в помочь.[95] А на лѣто со отцемь подъ Полтескъ, а на другую зиму с Святополкомъ подъ Полтескъ, — ожьгъше Полтескъ; онъ иде Новугороду, а я с половци на Одрьскъ,[96] воюя, та Чернигову. И пакы, и-Смолиньска къ отцю придох Чернигову. И Олегъ приде, из Володимеря выведенъ, и возвах и́ к собѣ на обѣдъ со отцемь в Черниговѣ, на Краснѣмь дворѣ,[97] и вдахъ отцю 300 гривен золота. И пакы и-Смолиньска же пришедъ, и проидох сквозѣ половечьскыи вой, бьяся, до Переяславля, и отца налѣзохъ с полку пришедше. То и пакы ходихомъ, том же лѣтѣ, со отцемь и со Изяславомь битъся Чернигову с Борисомь, и побѣдихомъ Бориса и Олга.[98] И пакы идохом Переяславлю, и стахом во Обровѣ.[99]

И Святослав умер, и я опять пошел в Смоленск, а из Смоленска той же зимой в Новгород; весной — Глебу в помощь. А летом с отцом — под Полоцк, а на другую зиму со Святополком под Полоцк, и выжгли Полоцк; он пошел к Новгороду, а я с половцами на Одреск войною, и в Чернигов. И снова пришел я из Смоленска к отцу в Чернигов. И Олег пришел туда, из Владимира прогнанный, и я позвал его к себе на обед с отцом в Чернигове, на Красном дворе, и дал отцу триста гривен золота. И опять из Смоленска же придя, пробился я через половецкие войска с боем до Переяславля и отца застал вернувшегося из похода. Затем ходили мы опять в том же году с отцом и с Изяславом к Чернигову биться с Борисом и победили Бориса и Олега. И опять пошли в Переяславль и стали в Оброве.

И Всеславъ Смолнескъ ожьже, и азъ всѣдъ с черниговци о двою коню, и не застахом… въ Смолиньскѣ. Тѣм же путем по Всеславѣ пожегъ землю и повоевавъ до Лукамля и до Логожьска,[100] та на Дрьютьскъ воюя, та Чернигову.

И Всеслав Смоленск пожег, — а я с черниговцами верхом с поводными конями помчался, но не застал… в Смоленске. В том походе за Всеславом пожег землю и повоевал ее до Лукомля и до Логожска, затем на Друцк войною, и опять в Чернигов.

А на ту зиму повоеваша половци Стародубъ весь, и азъ шедъ с черниговци и с половци, на Деснѣ изьимахом князи Асадука и Саука,[101] и дружину ихъ избиша. И на заутреѣ за Новымъ Городом[102] разгнахомъ силны вой Белкатгина,[103] а семечи и полонъ весь отяхом.[104]

А в ту зиму повоевали половцы Стародуб весь, и я, идя с черниговцами и со своими половцами, на Десне взяли в плен князей Асадука и Саука, а дружину их перебили. И на следующий день за Новым Городом разбили сильное войско Белкатгина, а семечей и пленников всех отняли.

А въ вятичи ходихом по двѣ зимѣ на Ходоту[105] и на сына его, и ко Корьдну,[106] ходихъ 1-ю зиму. И пакы по Изяславичихъ[107] за Микулинъ,[108] и не постигохом ихъ. И на ту весну къ Ярополку совкуплятъся на Броды.[109]

А в Вятичскую землю ходили подряд две зимы на Ходоту и на сына его и к Корьдну ходил первую зиму. И опять ходили мы и за Ростиславичами за Микулин, и не настигли их. И на ту весну — к Ярополку на совещание в Броды.

Том же лѣтѣ гонихом по половьцихъ за Хоролъ,[110] иже Горошинъ[111] взяша.

В том же году гнались за Хорол за половцами, которые взяли Горошин.

И на ту осень идохом с черниговци и с половци, с читѣевичи, к Мѣньску: изъѣхахом городъ, и не оставихом у него ни челядина, ни скотины.

На ту осень ходили с черниговцами и с половцами-читеевичами к Минску, захватили город и не оставили в нем ни челядина, ни скотины.

На ту зиму идохом къ Ярополку совокуплятися на Броды, и любовь велику створихом.

В ту зиму ходили к Ярополку на совещание в Броды и союз великий заключили.

И на весну посади мя отець в Переяславли передъ братьею, и ходихом за Супой.[112] И ѣдучи к Прилуку[113] городу, и срѣтоша ны внезапу половечьскыѣ князи, 8 тысячь, и хотѣхом с ними ради битися, но оружье бяхом услали напередъ на повозѣхъ, и внидохом в городъ; только семцю яша одиного живого,[114] ти смердъ нѣколико, а наши онѣхъ боле избиша и изьимаша, и не смѣша ни коня пояти в руцѣ, и бѣжаша на Сулу тое ночи. И заутра, на Госпожинъ день, идохом к Бѣлѣ Вежи,[115] и богъ ны поможе и святая богородица: избихом 900 половець, и два князя яхом, Багубарсова брата, Асиня и Сакзя, а два мужа толко утекоста.

И весной посадил меня отец в Переяславле выше всей братии и ходили за Супой. И по пути к Прилуку городу встретили нас внезапно половецкие князья, с восемью тысячами, и хотели было с ними сразиться, но оружие было отослано вперед на возах, и мы вошли в город. Только семца одного живым захватили да смердов несколько, а наши половцев больше убили и захватили, и те, не смея сойти с коней, побежали к Суле в ту же ночь. И на следующий день, на Успение, пошли мы к Белой Веже, бог нам помог и святая богородица: перебили девятьсот половцев и двух князей взяли, двух Багубарсовых братьев, Осеня и Сакзя, и только два мужа убежали.

И потомь на Святославль[116] гонихом по половцих, и потомь на Торческый городъ, и потомь на Гюргевъ[117] по половцих. И пакы на той сторонѣ у Красна половци побѣдихом; и потомь с Ростиславомъ[118] же у Варина[119] вежѣ взяхом. И потомь ходивъ Володимерю,[120] паки Ярополка посадих, и Ярополкъ умре.[121]

И потом на Святославль гнались за половцами, и затем на Торческ город, и потом на Юрьев за половцами. И снова на той же стороне, у Красна, половцев победили, и потом с Ростиславом же у Варина вежи захватили. И затем ходили во Владимир, опять Ярополка там посадил, и Ярополк умер.

И пакы по отни смерти[122] и при Святополцѣ, на Стугнѣ бившеся съ половци до вечера, бихом — у Халѣпа,[123] и потомь миръ створихом с Тугорканомъ и со инѣми князи половечьскими; и у Глѣбовы чади[124] пояхом дружину свою всю.

И снова, по смерти отца и при Святополке, на Стугне бились мы с половцами до вечера, бились у Халепа, и потом мир сотворили с Тугорканом и с другими князьями половецкими, и у Глебовой чади отняли дружину свою всю.

И потомь Олегъ на мя приде с Половечьскою землею к Чернигову, и бишася дружина моя с нимь 8 дний о малу греблю, и не вдадуче внити имъ въ острогъ; съжаливъси хрестьяных душь и селъ горящих и манастырь, и рѣхъ: «Не хвалитися поганым!» И вдахъ брату отца его мѣсто, а самъ идох на отця своего мѣсто Переяславлю. И выидохом на святаго Бориса день[125] ис Чернигова, и ѣхахом сквозѣ полкы половьчскиѣ, не въ 100 дружинѣ, и с дѣтми и с женами. И облизахутся на нас акы волци стояще, и от перевоза и з горъ. Богъ и святый Борисъ не да имъ мене в користь, — неврежени доидохом Переяславлю.

И потом Олег на меня пришел со всеми половцами к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней за малый вал и не дала им войти в острог. Сжалился я над христианскими душами и селами горящими и монастырями и сказал: «Пусть не похваляются язычники!» И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И вышли мы на святого Бориса день из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около ста человек, с детьми и женами. И облизывались на нас половцы точно волки, стоя у перевоза и на горах. Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля.

И сѣдѣхъ в Переяславли 3 лѣта и 3 зимы, и с дружиною своею, и многы бѣды прияхом от рати и от голода. И идохом на вои ихъ за Римовъ,[126] и богъ ны поможе: избихом я́, а другия поимахом.

И сидел я в Переяславле три лета и три зимы с дружиною своею, и много бед приняли мы от войны и голода. И ходили на воинов их за Римов, и бог нам помог, перебили их, других захватили.

И пакы Итлареву чадь избиша, и вежи ихъ взяхом, шедше за Голтавомь.[127]

И вновь Итлареву чадь перебили, и вежи их взяли, идя за Голтав.

И Стародубу идохом на Олга, зане ся бяше приложилъ к половцем. И на Богъ идохом, с Святополком на Боняка за Рось.

И к Стародубу ходили на Олега, потому что он сдружился с половцами. И на Буг ходили со Святополком на Боняка за Рось.

И Смолиньску идохом, с Давыдомь смирившеся. Паки идохом другое с Вороницѣ.[128]

И в Смоленск пошли, с Давыдом помирившись. Вновь ходили во второй раз с Вороницы.

Тогда же и торци придоша ко мнѣ, и с половець читѣевичи, идохом противу имъ на Сулу.

Тогда же и торки пришли ко мне с половцами-читеевичами, и ходили мы им навстречу на Сулу.

И потомь паки идохом к Ростову на зиму, и по 3 зимы ходихом Смолинску. И-Смолиньска идох Ростову.

И потом снова ходили к Ростову на зиму, и три зимы ходили к Смоленску. Из Смоленска пошел я в Ростов.

И пакы, с Святополком гонихом но Боняцѣ, но ли оли… убиша,[129] и не постигохом ихъ. И потомь по Боняцѣ же гонихом за Рось, и не постигохом его.

И опять со Святополком гнались за Боняком, но… убили, и не настигли их. И потом за Боняком же гнались за Рось, и снова не настигли его.

И на зиму Смолинску идохъ, и-Смоленска по Велицѣ дни выидох; и Гюргева мати умре.[130]

И на зиму в Смоленск пошел; из Смоленска после Пасхи вышел; и Юрьева мать умерла.

Переяславлю пришедъ на лѣто, собрах братью.

В Переяславль вернувшись к лету, собрал братьев.

И Бонякъ приде со всѣми половци къ Кснятиню,[131] идохом за не ис Переяславля за Сулу, и богъ ны поможе, и полъкы ихъ побѣдихом, и князи изьимахом лѣпшии, и по Рожествѣ створихом миръ съ Аепою, и поимъ у него дчерь, идохом Смоленьску. И потомь идох Ростову.

И Боняк пришел со всеми половцами к Кснятину; мы пошли за ними из Переяславля за Сулу, и бог нам помог, и полки их победили, и князей захватили лучших, и по Рождестве заключили мир с Аепою, и, взяв у него дочь, пошли к Смоленску, и потом пошел к Ростову.

Пришед из Ростова, паки идох на половци на Урубу[132] с Святополком, и богъ ны поможе.

Придя из Ростова, вновь пошел на половцев на Урубу со Святополком, и бог нам помог.

И потомь паки на Боняка к Лубьну, и богъ ны поможе.

И потом опять ходили на Боняка к Лубну, и бог нам помог.

И потомь ходихом к Воиню[133] с Святополком; и потомь пакы на Донъ идохом с Святополком и с Давыдомъ, и богъ ны поможе.

И потом ходили к Воиню со Святополком, и потом снова на Дон ходили со Святополком и с Давыдом, и бог нам помог.

И к Выреви[134] бяху пришли Аепа и Бонякъ, хотѣша взяти и́ ко Ромну[135] идох со Ольгомь и з дѣтми на нь, и они очутивше бѣжаша.

И к Вырю пришли было Аепа и Боняк, хотели взять его; к Ромну пошли мы с Олегом и с детьми на них, и они, узнав, убежали.

И потомь к Мѣньску ходихом на Глѣба, оже ны бяше люди заялъ, и богъ ны поможе, и створихом свое мышленое.

И потом к Минску ходили на Глеба, который наших людей захватил, и бог нам помог, и сделали то, что задумали.

И потомь ходихом къ Володимерю на Ярославця,[136] не терпяче злобъ его.

И потом ходили к Владимиру на Ярославца, не стерпев злодеяний его.

А и-Щернигова до Кыева нестишьды ѣздих ко отцю, днемъ есмъ переѣздилъ до вечерни. А всѣх путий 80 и 3 великих,[137] а прока не испомню менших. И мировъ есмъ створилъ с половечьскыми князи безъ одиного 20, и при отци и кромѣ отца, а дая скота много и многы порты своѣ. И пустилъ есмъ половечскых князь лѣпших изъ оковъ толико: Шаруканя 2 брата, Багубарсовы 3, Осеня братьѣ 4, а всѣх лѣпшихъ князий инѣхъ 100. А самы князи богъ живы в руцѣ дава: Коксусь с сыномь, Акланъ, Бурчевичь, Таревьскый князь Азгулуй,[138] инѣхъ кметий молодых 15, то тѣхъ живы ведъ, исѣкъ, вметахъ в ту рѣчку въ Салню. По чередам избьено не съ 200 в то время лѣпших.

А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни. А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать, и при отце и без отца, а раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто. А самих князей бог живыми в руки давал: Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич, таревский князь Азгулуй, и иных витязей молодых пятнадцать, этих я, приведя живых, иссек и бросил в ту речку Сальню. А врозь перебил их в то время около двухсот лучших мужей.

А се тружахъся ловы дѣя: понеже сѣдох в Черниговѣ, а и-Щернигова вышед, и до сего лѣта по сту уганивал и имь даром всею силою кромѣ иного лова, кромѣ Турова, иже со отцемь ловилъ есмъ всякъ звѣрь.

А вот как я трудился, охотясь: и пока сидел в Чернигове, и из Чернигова выйдя, и до этого года — по сотне загонял и брал без трудов, не считая другой охоты, вне Турова, где с отцом охотился на всякого зверя.

А се в Черниговѣ дѣялъ есмъ: конь диких своима рукама связалъ есмь въ пущах 10 и 20 живых конь, а кромѣ того же по ровни ѣздя ималъ есмъ своима рукама тѣ же кони дикиѣ. Тура мя 2 метала на розѣх и с конемъ, олень мя одинъ болъ, а 2 лоси, одинъ ногами топталъ, а другый рогома болъ. Вепрь ми на бедрѣ мечь оттялъ, медвѣдь ми у колѣна подъклада укусилъ, лютый звѣрь[139] скочилъ ко мнѣ на бедры и конь со мною поверже, и богъ неврежена мя съблюде. И с коня много падах, голову си розбих дважды, и руцѣ и нозѣ свои вередих, въ уности своей вередих, не блюда живота своего, ни щадя головы своея.

А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах десять и двадцать, живых коней, помимо того что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул, и бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей.

Еже было творити отроку моему, то сам есмь створилъ, дѣла на войнѣ и на ловѣхъ, ночь и день, на зною и на зимѣ, не дая собѣ упокоя. На посадники не зря, ни на биричи,[140] сам творилъ, что было надобѣ, весь нарядъ, и в дому своемь то, я творилъ есмь. И в ловчих ловчий нарядъ сам есмь держалъ, и в конюсѣх, и о соколѣхъ, и о ястрябѣх.

Что надлежало делать отроку моему, то сам делал — на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах и о ястребах заботился.

Тоже и худаго смерда и убогыѣ вдовицѣ не далъ есмъ сильным обидѣти, и церковнаго наряда и службы сам есмъ призиралъ.

Также и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным и за церковным порядком и за службой сам наблюдал.

Да не зазрите ми, дѣти мои, ни инъ кто, прочетъ: не хвалю бо ся ни дерзости своея, но хвалю бога и прославьляю милость его, иже мя грѣшнаго и, худаго селико лѣт сблюд от тѣхъ часъ смертныхъ, и не лѣнива мя былъ створилъ, худаго, на вся дѣла человѣчьская потребна. Да сю грамотицю прочитаючи, потъснѣтеся на вся дѣла добрая, славяще бога с святыми его. Смерти бо ся, дѣти, не боячи, ни рати, ни от звѣри, но мужьское дѣло творите, како вы богъ подасть. Оже бо язъ от рати, и от звѣри, и от воды, от коня спадаяся, то никто же вас не можеть вредитися и убити, понеже не будет от бога повел ѣно. А иже от бога будеть смерть, то ни отець, ни мати, ни братья не могуть отьяти, но аче добро есть блюсти, божие блюденье лѣплѣѣ есть человѣчьскаго.

Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его, ибо меня, грешного и ничтожного, столько лет хранил от тех смертных опасностей и не ленивым меня, дурного, создал, но к любому делу человеческому способным. Прочитав эту грамотку, потщитесь делать всякие добрые дела, славя бога со святыми его. Смерти, дети, не бойтесь, ни войны, ни зверя, дело исполняйте мужское, как вам бог пошлет. Ибо если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня уберегся, то никто из вас не может повредить себя или быть убитым, пока не будет от бога поведено. А если случится от бога смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут вас отнять от нее, но если и хорошее дело — остерегаться самому, то божие обережение лучше человеческого.

О многострастный[141] и печалны азъ! Много борешися сердцемь, и одолѣвши, душе, сердцю моему, зане, тлѣньнѣ сущи, помышляю, како стати пред страшным судьею, каянья и смѣренья не приимшим межю собою.

О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не примирившись между собою.

Молвить бо иже: «Бога люблю, а брата своего не люблю», — ложь есть. И пакы: «Аще не отпустите прегрѣшений брату, ни вам отпустить отець вашь небесный». Пророкъ глаголеть: «Не ревнуй лукавнующим, ни завиди творящимъ безаконье». «Что есть добро и красно, но еже жити братья вкупѣ!» Но все дьяволе наученье! то бо были рати при умных дѣдѣх наших, при добрых и при блаженыхъ отцихъ наших. Дьяволъ бо не хочет добра роду человечскому, сваживаеть ны. Да се ти написах, зане принуди мя сынъ мой, его же еси хрстилъ, иже то сѣдить близь тобе, приелалъ ко мнѣ мужь свой и грамоту, река: «Ладимъся и смѣримся, а братцю моему судъ пришелъ. А вѣ ему не будевѣ местника, но възложивѣ на бога, а станутъ си пред богомь; а Русьскы земли не погубим». И азъ видѣх смѣренье сына своего, сжалихси, и бога устрашихся, рекох: онъ въ уности своей и в безумьи сице смѣряеться — на бога укладаеть; азъ человекъ грешенъ есмь паче всех человекъ.

Ибо кто молвит: «Бога люблю, а брата своего не люблю», — ложь это. И еще: «Если не простите прегрешений брату, то и вам не простит отец ваш небесный». Пророк говорит: «Не соревнуйся лукавствующим, не завидуй творящим беззаконие». «Что лучше и прекраснее, чем жить братьям вместе». Но все наущение дьявола! Были ведь войны при умных дедах наших, при добрых и при блаженных отцах наших. Дьявол ведь ссорит нас, ибо не хочет добра роду человеческому. Это я тебе написал, потому что понудил меня сын мой, крещенный тобою, что сидит близко от тебя. Прислал он ко мне мужа своего и грамоту, со словами: «Договоримся и помиримся, а братцу моему божий суд пришел. А мы не будем за него мстителями, но положим то на бога, когда предстанут они пред богом; а Русскую землю не погубим». И, увидев смирение сына моего, сжалился я и, бога устрашившись, сказал: «Он по молодости своей и неразумию так смиряется, на бога возлагает; я же — человек, грешнее всех людей».

Послушах сына своего, написах ти грамоту: аще ю́ приимеши с добромь, ли с поруганьемь, свое же узрю на твоемь писаньи. Сими бо словесы варих тя переди, его же почаяхъ от тебе, смѣреньем и покаяньем хотя от бога ветхыхъ своихъ грѣховъ оставления. Господь бо нашь не человѣкъ есть, но богъ всей вселенѣ, иже хощеть, в мегновеньи ока вся створити хощеть, то сам претерпѣ хуленье, и оплеванье, и ударенье, и на смерть вдася, животом владѣя и смертью. А мы что есмы, человѣци грешни и лиси? — днесь живи, а утро мертви, днесь в славѣ и въ чти, а заутра в гробѣ и бес памяти, ини собранье наше раздѣлять.

Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли ты ее по-доброму или с поруганием, то и другое увижу из твоего письма. Этими ведь словами предупреждал я тебя, объяснил, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от бога отпущения прошлых своих грехов. Господь наш не человек, но бог всей вселенной, — что захочет, во мгновение ока все сотворит, — а сам все же претерпел хулу, и оплевание, и удары и на смерть отдал себя, владея жизнью и смертью всех. А мы что такое, люди грешные и худые? Сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и в чести, а завтра в гробу и забыты. Другие собранное нами разделят.

Зри, братъ, отца наю: что взяста, или чим има порты? но токмо оже еста створила души своей. Но да сими словесы, пославше бяше переди, брат, ко мнѣ варити мене. Егда же убиша дѣтя мое и твое[142] пред тобою, и бяше тебѣ, узрѣвше кровь его и тѣло увянувшю, яко цвѣту нову процветшю, яко же агньцю заколену, и рещи бяше, стояще над ним, вникнущи въ помыслы души своей: «Увы мнѣ! что створих? И пождавъ его безумья, свѣта сего мечетнаго кривости ради налѣзох грѣх собѣ, отцю и матери слезы».

Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей. С этими словами тебе первому, брат, надлежало послать ко мне и предупредить меня. Когда же убили дитя, мое и твое, пред тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее подобно цветку, впервые распустившемуся, подобно агнцу заколотому, сказать, стоя над ним, вдумавшись в помыслы души своей: «Увы мне, что я сделал! И, воспользовавшись его неразумием, ради неправды света сего суетного нажил я грех себе, а отцу и матери — слезы!»

И рещи бяше Давыдскы: «Азъ знаю, грѣх мой предо мною есть воину». Не крове дѣля пролитья, — помазаникъ божий Давыдъ, прелюбодѣянье створивъ посыпа главу свою и плакася горко; во тъ час, отда ему согрѣшенья его богъ. А к богу бяше покаятися, а ко мнѣ бяше грамоту утѣшеную, а сноху мою послати ко мнѣ,[143] зане нѣсть в ней ни зла, ни добра, да бых обуимъ оплакалъ мужа ея и оны сватбы ею́, въ пѣсний мѣсто: не видѣхъ бо ею́ первѣе радости, ни вѣнчанья ею́, за грѣхы своя! А бога дѣля пусти ю́ ко мнѣ вборзѣ с первым сломь, да с нею кончавъ слезы, посажю на мѣстѣ, и сядеть акы горлица на cycѣ древѣѣ желѣючи, а язъ утѣшюся о бозѣ.

Надо было бы сказать тебе словами Давида: «Знаю, грех мой всегда передо мною». Не из-за пролития крови, а свершив прелюбодеяние, помазанник божий Давид посыпал главу свою и плакал горько, — в тот час отпустил ему согрешенья его бог. Богу бы тебе покаяться, а ко мне написать грамоту утешительную да сноху мою послать ко мне, — ибо нет в ней ни зла, ни добра, — чтобы я, обняв ее, оплакал мужа ее и ту свадьбу их вместо песен: ибо не видел я их первой радости, ни венчания их за грехи мои. Ради бога, пусти ее ко мне поскорее с первым послом, чтобы, поплакав с нею, поселил у себя, и села бы она как горлица на сухом дереве, горюя, а сам бы я утешился в боге.

Тѣм бо путем шли дѣди и отци наши: судъ от бога ему пришелъ, а не от тебе. Аще бы тогда свою волю створилъ, и Муромъ налѣзлъ, а Ростова бы не заималъ, а послалъ ко мнѣ, отсюда ся быхом уладили. Но сам разумѣй, мнѣ ли бы послати к тебѣ достойно, ци ли тобѣ ко мнѣ? Да же еси велѣлъ дѣтяти: «Слися къ отцю», десятью я есмъ послалъ.

Тем ведь путем шли деды и отцы наши: суд от бога пришел ему, а не от тебя. Если бы тогда ты свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростова бы не занимал и послал бы ко мне, то мы бы так все и уладили. Но сам рассуди, мне ли было достойно послать к тебе или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал.

Дивно ли, оже мужь умерлъ в полку ти? Лѣпше суть измеряй и роди наши. Да не выискывати было чюжего, — ни мене в соромъ, ни в печаль ввести. Научиша бо и паропци, да быша собѣ налѣзли, но оному налѣзоша зло. Да еже начнеши каятися богу, и мнѣ добро сердце створиши, пославъ солъ свой, или пископа, и грамоту напиши с правдою, то и волость възмешь с добромъ, и наю сердце обратиши к собѣ, и лѣпше будемъ яко и преже; нѣсмъ ти ворожбитъ, ни местьникъ. Не хотѣхъ бо крови твоея видѣти у Стародуба: но не дай ми богъ крови от руку твоею видѣти, ни от повелѣнья твоего, ни котораго же брата. Аще ли лжю, а богъ мя вѣдаеть и крестъ честный. Оли то буду грѣх створилъ, оже на тя шедъ к Чернигову, поганых дѣля, а того ся каю; да то языком братьи пожаловахъ, и пакы е́ повѣдах, зане человѣкъ есмь.

Разве удивительно, что муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать худого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла. И если начнешь каяться богу и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдой, тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: ни враг я тебе, ни мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба; но не дай бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления твоего, ни от кого-либо из братьев. Если же я лгу, то бог мне судья и крест честной! Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошел к Чернигову из-за язычников, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и еще им поведал, ибо я человек.

Аще ти добро, да с тѣмь… али ти лихо е, да то ти сѣдить сынъ твой хрестьный с малым братомъ своимь,[144] хлѣбъ ѣдучи дѣдень,[145] а ты сѣдиши в своемъ[146] — а о се ся ряди; али хочеши тою убити, а то ти еста, понеже не хочю я лиха, но добра хочю братьи и Русьскѣй земли. А его же то и хощеши насильем, тако вѣ даяла и у Стародуба и милосердуюча по тебѣ, очину твою. Али богъ послух тому, с братом твоимъ рядилися есвѣ, а не поможеть рядитися бес тебе. И не створила есвѣ лиха ничто же, ни рекла есвѣ: сли к брату, дондеже уладимся. Оже ли кто вас не хочеть добра, ни мира хрестьяном, а не буди ему от бога мира узрѣти на оном свете души его!

Если тебе хорошо, то… если тебе плохо, то вот сидит подле тебя сын твой крестный с малым братом своим и хлеб едят дедовский, а ты ешь свой хлеб, об этом и рядись. Если же хочешь их убить, то вот они у тебя оба. Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле. А что ты хочешь добыть насильем, то мы, заботясь о тебе, давали тебе и в Стародубе отчину твою. Бог свидетель, что мы с братом твоим рядились, если он не сможет рядиться без тебя. И мы не сделали ничего дурного, не сказали: пересылайся с братом до тех пор, пока не уладимся. Если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, пусть тому от бога мира не видать душе своей на том свете!

Не по нужи ти молвлю, ни бѣда ми которая по бозѣ, сам услышишь; но душа ми своя лутши всего свѣта сего.

Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего.

На страшнѣй при бесуперник обличаюся, и прочее.

На Страшном суде без обвинителей сам себя обличу, и прочее.

«Премудрости наставниче[147] и смыслу давче, несмысленым казателю и нищим заступниче! Утверди в разумѣ мое сердце, владыко! Ты дажь ми слово, отче, се бо устнама моима не възбрани въпити ти: милостиве, помилуй падшаго!» «Упованье мое богъ, прибежище мое Христосъ, покровъ мой святый дух». «Надеже и покрове мой, не презри мене, благая! Тебе бо имуще, помощницю в печали и в болезни и от злых всех, и тебе славлю, препѣтая!» «И разумѣйте и видите, яко азъ есмь богъ, испытаяй сердця и свѣдый мысли, обличаяй дѣла, опаляяй грѣхы, судяй сиротѣ, и убогу, инищю». «Всклонися, душе моя, и дѣла своя помысли, яже здѣя, пред очи свои принеси, и капля испусти слезъ своих, и повѣжь явѣ дѣянья и вся мысли Христу, и очистися». «Андрѣа честный, отче треблаженый, пастуше Критьскый! Не престай моляся за ны чтущая тя, да избудем вси гнѣва, и печали, и тля, и грѣха, и бѣдъ же, чтуще память твою вѣрно». Град свой схрани, дѣвице мати чистая, иже о тебѣ вѣрно царствуеть, да тобою крѣпиться и тобѣ ся надѣеть, побѣжать вся брани, испромѣтает противныя и творить послушанье. «О препѣтая мати, рожьшия всѣх святых пресвятаго Слова! Приимши нынешнее послушанье, от всякия напасти заступи и грядущия мукы к тебѣ вопьющих. Молим ти ся, раби твои, и преклоняем си колѣни сердця нашего: приклони ухо твое, чистая, и спаси ны в скорбех погружающаяся присно, и сблюди от всякого плѣненья вражья твой град, богородице! Пощади, боже, наслѣдья твоего, прегрѣшенья наша вся презри, нынѣ нас имѣя молящих тя, на земли рожьшюю тя бе-сѣмене, земную милость, изволивъ обратитися, Христе, в человѣчьство». Пощади мя, Спасе, рожься и схрань рожынюю тя нетлѣнну по рожествѣ, и егда сядеши судити дѣла моя, яко безгрѣшенъ и милостивъ, яко богъ и человѣколюбець. Дѣво пречистая, неискусна браку, богообрадованая, вѣрным направленье! Спаси мя погыбшаго, к Сыну си вопьющи: «Помилуй мя, господи, помилуй; егда хощеши судити, не осуди мя въ огнь, ни обличи мене яростью си; молит тя дѣва чистая, рожшая тя, Христе, и множество ангелъ и мученикъ зборъ».

«Премудрости наставник и смысла податель, неразумным учитель и нищим заступник! Утверди в разуме сердце мое, владыка! Дай мне дар слова, отче, устам моим не запрещай взывать к тебе: милостивый, помилуй падшего!» «Упование мое — бог, прибежище мое — Христос, покров мой — дух святой!» «Надежда и защита моя, не презри меня, благая! Тебя имею помощницей в печали, и в болезни, и во всех бедах, и тебя славлю, воспетая!» «Разумейте и узрите, что я бог, испытующий сердца и ведающий мысли, обличающий дела, опаляющий грехи, дающий суд сироте, и убогому, и нищему». «Преклонись, душа моя, и о делах своих помысли, содеянных тобою, глазами своими обозри их, и каплю испусти слез своих, и поведай открыто все дела свои и мысли Христу, и очистись». «Андрей честной, отче преблаженный, пастырь Критский! Не престань молиться за нас, чтущих тебя, да избавимся все от гнева, и печали, и тления, и греха, и бед, чтущие память твою верно». Град свой сохрани, дева-матерь чистая, который царствует честно под твоим покровительством, пусть он тобой укрепляется и на тебя надеется, побеждает во всех битвах, сокрушает врагов и покоряет их. «О воспетая матерь, родившая святейшее из святых Слово! Приняв нынешнее приношение, защити нас от всякой напасти и от грядущей муки — к тебе взывающих. Молимся тебе, рабы твои, и преклоняем колена сердца нашего: склони ухо твое, чистая, и спаси нас, вечно в скорбях погруженных, и соблюди от всякого пленения вражеского твой город, богородица! Пощади, боже, наследие твое, прегрешения наши все прости, видя, что мы молимся теперь тебе, на земле родившую тебя без семени, земную милость, изволением своим воплотивший, Христе, в человека». Пощади меня, Спасе, родившийся и сохранивший родившую тебя нетленною по твоем рождении, когда воссядешь судить дела мои, как безгрешный и милостивый, как бог и человеколюбец! Дева пречистая, не искушенная браком, богом обрадованная, верующим наставление, спаси меня, погибающего и к сыну твоему вопиющего: «Помилуй меня, господи, помилуй! Если хочешь судить, не осуждай меня на вечный огонь, не обличай меня яростью своею — молит тебя дева чистая, родившая тебя, Христе, и множество ангелов, и мучеников сонм».

О Христѣ Исусѣ господѣ нашемъ, ему же подобаеть честь и слава, отцю и сыну и святому духу, всегда и нынѣ, присно, вѣкъ.

Во имя Христа Иисуса, господа нашего, которому подобает честь и слава, отцу и сыну и святому духу, всегда и ныне и присно во веки!

Девгениево деяние

Подготовка текста, перевод и примечания О. В. Творогова

Преславный Девгений на 12 лето мечем играше, а на 13 лето копнем, а на 14 лето покушашеся вся звери победити и начат прилежно нудити отца своего и стрыев: «Пойдите со мною на ловы». И рече ему отец: «Еще еси, сыну мой, млад, о ловех не молви, понеже жаль ми тебе, млада, нудити». И рече Девгений отцу своему: «Тем, отче, не нуди мене, понеже имам упование на сотворшаго бога, яко несть ми нуды в том, но великое утешение».

Преславный Девгений на двенадцатом году мечом играл, а на тринадцатом — копьем, а в четырнадцать лет захотел всех зверей одолеть и начал изо дня в день упрашивать своего отца и дядей: «Пойдите со мной на охоту». И сказал ему отец: «Еще молод ты, сын мой, не говори об охоте, боюсь за тебя, юного, что устанешь». Отвечал Девгений отцу своему: «Этим, отец, не пугай меня, так как надеюсь я на бога-творца, что будет мне охота не труд, а великая утеха».

И то слово слышав отец юноши, яко так глаголет юноша, и совокупи вся вои и град весь и рад бысть с ним ехать на лов. И мнози идяху из града того на ловы за ним, зане слышаху Девгениеву дерзость. И вышедше из града на ловы, отец его ловит зайцы и лисицы, и стры его ловят, а Девгений им смеяшеся, и в пустыню вниде, и сниде с коня, яко сокол млады, на божию силу надеясь.

Услышал отец слова, сказанные юношей, и собрал всех воинов и весь город, и рад был поехать с ним на охоту. И многие из того города собрались поохотиться, так как слышали об удали Девгения. И, выехав из города на охоту, стал отец Девгения ловить зайцев и лисиц, с ним и братья его охотятся, а Девгений посмеялся над ними, и заехал в места нехоженые, и соскочил с коня, точно молодой сокол, надеясь на божью силу.

И два медведя по тростию хождаше, и с ними дети их бысть. И очюти медведица юношу, против ему поскочи и хотяше его пожрети. Юноша же еще не учен, како звери бити, и поскочи вборзе, переди ея похвати и согну ея лактями, и все, еже бе во чреве ея, выде из нея, борзо мертва бысть в руку. Други медведь бежаше во глубину тростия того.

И бродили в камыше два медведя, и медвежата с ними. И почуяла медведица юношу, выскочила ему навстречу и хотела его сожрать. А юноша, не научен еще, как зверей бить, подскочил к ней и, опередив, обхватил ее и сдавил локтями, да так, что все потроха ее вышли наружу, и она тут же издохла в его руках. А другой медведь убежал в камышовые заросли.

И кликну его стрый к нему: «Чадо, стерегись, доколе не скочит на тебе медведь». И Девгений радостен бысть, и поверже свою рогвицу на месте, на нем же стояше, яко скоры сокол, медведя наскочи. И медведь к нему возвратись, разверзь уста своя, хотя его пожрети. Юноша же борзо скочи, и ухвати его за главу, и оторва ему главу, и вборзе умре в руку его. От рыкания ж медведя того и от гласа юноши голк велик побеже.

Тут окликнул Девгения дядя его: «Берегись, чадо, бросится на тебя медведь!» Обрадовался Девгений и, оставив палицу свою там, где стоял, словно быстрый сокол, налетел на медведя. Повернул медведь ему навстречу, оскалил пасть свою, норовя его сожрать. Но юноша стремглав подскочил, схватил его за голову и оторвал голову, и тотчас издох медведь в его руках. А от рева медвежьего и от крика юноши гул по лесу раскатился.

И Амера царь к сыну кликну: «Девгений, сыну мой, стерегись, понеже лось бежит вельми велик, тебе же укрытися негде». То слышав, Девгений поскочи, яко лев, и, догнав лося, похвати его за задние ноги, надвое раздра.

И крикнул сыну Амир-царь: «Девгений, сын мой, берегись: бежит на тебя огромный лось, а тебе негде укрыться». Услышав это, Девгений бросился, точно лев, за лосем, догнал его и, схватив за задние ноги, разорвал надвое.

«О чюдо преславно божиим дарованием! Кто сему не дивится? Какова дерзность явись млада отрочати, кто лося догна быстрее лва! От бога ему надо всем силу имети. Како победи медведи без оружия! О чюдо преславно! Видим юноши 14 лет возрастом суща, но не от простых людей, но от бога есть создан».

«О чудо преславное по божественному дарованию! Кто этому не подивится? Какую удаль проявил молодой отрок, догнав лося, быстрее, чем лев! От бога дана ему сила, чтобы всех одолеть. А как победил медведя без оружия! О чудо преславное! Видим юношу четырнадцати лет, но не простой это человек, а самим богом создан».

Но глаголаше меж собою, и абие зверь, лют зело, из болота выиде, из того же тростия. И узреста юношу, и часто глядаху, дабы не вредил юноши. Девгений ж влечаше лосову главу в правой руке и два медведя убитие, на левой руке — раздраны лось. И стрый рече ему: «Приди, чадо, семо и мертвая та поверги. Зде суть ины живы зверь, понеже то есть не лось раздрати надвое, то люты лев, с великою обороною итти к нему». Отвещаша юноша: «Господине стрыю! надеюсь на творца и на его величие божие и молитву материю, яжь мя породи». И то слово Девгений рече ко стрыю, прииде и восхити меч свой вборзе и противу звери поиде. Зверь же обрел юношу к себе идущу и начат рыкати, и хвостом своя ребра бити, и челюсти своя разнем на юношу, и поскочи. Девгени ж удари его мечем во главу и пресече его наполы.

Так говорили между собой, и внезапно свирепый зверь выскочил из болота, из того же камыша. И увидели юношу говорившие и стали следить, как бы не напал на него зверь. А Девгений волочил правой рукой голову лося и двух убитых медведей, а левой разодранного лося. И крикнул ему дядя: «Беги, чадо, сюда и брось этих мертвых. Здесь иной зверь, живой, это не то что лося разорвать надвое: это свирепый лев, осторожно иди к нему». Отвечал ему гоноша: «Господин мой, дядя! Надеюсь на творца, и на могущество божье, и на молитву родившей меня матери». И, ответив так дяде, подбежал Девгений, схватил свой меч и пошел навстречу зверю. Зверь же, увидев идущего к нему юношу, зарычал и стал бить себя хвостом по бокам и, разинув пасть свою, прыгнул на него. Но Девгений ударил его мечом по голове и рассек на две половины.

И начат отец его ко стрыю глаголати: «Виждь, стрыю, величия божия, како рассечен бысть лев, яко же и прежни лось». И борзо поскочиста отец со стрыями и начаста целовати его во усто, и очи, и руце, и глаголаху к нему вси: «Видеще, господине, твоего велегласнаго возраста, и красоты, и храбръства, кто не подивится?» Бе бо юноша возрастом вельми леп паче меры, а власы имуще кудрявы и очи вели. Гораздно на нь зрети — лице ж его, яко снег, и румяно, яко червец,[148] брови же черны имяше, перси ж его сажени шире. Видев же отец юношу вельми красна, радовашесь и глагола к нему: «Чадо мое милое, преславны Девгений, зной зол и велик в полудни бысть. Всяки зверь сохранился бяше в пустолесие. Пойдем, чадо, к студеному источнику, измыеши бо лице свое от многаго пота и во ины порты облечешися, а рудныя с себе снимеши, понеже от зверинаго пота, и медвежи капани, и лютаго зверя крови порты на тебе орудишась. Измыю твои руце и нозе и сам аз».

И начал отец Девгения говорить своему брату: «Видишь, брат мой, каково могущество божье: рассечен и лев, как перед этим лось». И подбежали к Девгению отец и дяди, и начали целовать его в губы, целовать ему глаза и руки, и говорили ему все: «Кто не подивится, господин, стати твоей, красоте твоей и храбрости!» Был же юноша как никто другой статен, волосы у него кудрявые, глаза большие. Любо на него посмотреть: лицо у него как снег, и румяно, как маков цвет, брови же у него черные, а в плечах — косая сажень. Видя же прекрасного юношу, радовался отец и говорил ему: «Чадо мое милое, славный Девгений, нестерпим зной полуденный. Всякий зверь прячется в чаще. Пойдем же, чадо, к студеному ручью, омоешь лицо свое потное и оденешь на себя другие одежды, а окровавленные с себя снимешь, ибо от звериного пота, и медвежьих потрохов, и крови львиной обагрилось платье твое. А я сам омою руки твои и ноги».

Во источнике бо том свети, а вода яко свеща светится. И не смеяше бо к воде той от храбрых приитъти никто, понеже бяху мнози чудеса: в воде той змей велик живяше.

А в ручье том сияние было и светилась вода, как свеча. И не смел никто из храбрецов подойти к той воде, ибо было там много чудесного: в той воде жил огромный змей.

И пришедши им ко источнику, и седоша около Девгения, и начата мыти лице его и руце. Он же рече: «Руце мои умываете, а еще им калатися». И того слова юноша не скончав, абие змей велик прилете ко источнику, яко человек явись троеглавой, и хотяше людей пожрети. И узре Девгений, и вборзе меч свои похвати, и противо змия поиде, и 3 главы ему отсече, и начат, руки умывати. И вси предстоящи почюдишася такой дерзости, юже юноша показа на лютом звери, и нача хвалу богу воздавати: «О чюдо велие! О вседержителю владыко, создавы человека и велику силу дав ему надо всеми силными и дивно храбрыми, показал человеки сильнее их».

Придя к ручью, сели все вокруг Девгения и начали омывать лицо его и руки. Он же сказал: «Моете руки мои, а им еще быть грязными». И не успел юноша договорить, как к ручью прилетел огромный змей, точно человек трехглавый, и хотел пожрать людей. Увидев его, Девгений быстро схватил свой меч и вышел навстречу змею, и отсек три головы его, и стал мыть руки. И все спутники юноши удивились такой удали и храбрости его в борьбе со львом и стали славить бога: «О чудо великое! О владыка вседержитель, создавший человека и даровавший ему силу великую на одоление всех сильных и безмерно храбрых».

И начата юношу прилежно целовати и ризы с него совлекоша. Исподни ж быша хлада ради, а верхни бяху червлены, сухим златом[149] тканы, а предрукавие драгим жемчюгом сажены, а наколенники его бяху драгая паволока, а сапоги его вси златы, сажены драгим жемчюгом и камением магнитом. Острози его виты златом со измарагдом камением.

И начали юношу наперебой целовать и сняли с него одежды. Нижние же одежды одеты были для тепла, а верхние были багряные и расшиты сухим золотом, а наплечники украшены драгоценным жемчугом, а наколенники его из дорогих паволок, а сапоги его золотые и украшены дорогим жемчугом и камнем магнитом. Шпоры его из витого золота с изумрудами.

И повеле юноша борзо ко граду погнати, да мати его не печалует по нем. И приидоша в домы своя вси и начата веселитись. И радостно пребываша паче всех Девгениева мати, веселяшеся занеже породи сына славнаго и велегласнаго и краснаго.

И велел юноша тотчас скакать к городу, чтобы не тревожилась о нем мать. И вернулись все по домам своим и стали веселиться. И больше всех радовалась мать Девгения, что родила сына такого славного, сладкогласного и красивого.

Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь, грива же у него плетена драгим камением, и среди камения звонцы златы. И от умножения звонцов, и от каменей драгих велелюбезны глас исхождаше на издивление всем. На лядвиях коневых драгою паволокою покрыто летняго ради праха, а узда его бысть златом кована со измарагдом и камением. Конь же его бысть борз и горазд играти, а юноша храбр бысть и хитр на нем сидети. И то видя, чюдишася, како фарь под ним скакаше, а он велми на нем крепко седяще и всяческим оружием играше и храбро скакаше.

А конь у Девгения был бел, словно голубь, а в гриву вплетены драгоценные камни, и среди камней — золотые колокольчики. И от камней драгоценных, и от колокольчиков раздавались всем на удивление чудесные звуки. Круп коня от летней пыли покрыт дорогим шелком, а уздечка окована золотом с камнем изумрудом и иными самоцветами. Конь же его быстроногий и гарцует под ним славно, а он сидит на нем ловко и смело. И, видя то, удивлялись все, как скачет под ним конь, а он крепко сидит на нем и разным оружием играет и скачет без страха.

Богу нашему слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Богу нашему слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Преславны же Девгени взя молитву у отца своего и у матери своей, и совокупи воя немного, и взя с собою драгоценые порты и звончатые гусли, и всяде на конь свои борзы фарь, и поиде ко Стратигу.[150]

Преславный Девгений получил благословение у отца своего и у матери своей, собрал небольшое войско и, взяв с собой дорогие одежды и звонкие гусли, сел на своего быстрого коня и поехал к Стратигу.

И доиде сумежия Стратиговы земли. И не доиде до града за пять поприщ, и устави войско свое, и повеле им около себя стражу поставити и крепко имети, а сам поеде ко граду Стратигову. И приеде во грат, во врата града Стратигова, и встрете юношу Стратигова двора, и вопроша его о Стратиге и о сынех его и самой Стратиговне.

И достиг рубежа Стратиговой земли. И, не доехав до города его пяти поприщ, остановил он войско свое и велел вокруг расставить стражу крепкую, а сам поехал в город Стратигов. И приехал в город, въехал в ворота городские, и повстречал юношу — слугу Стратига, и стал расспрашивать его о Стратиге и о сыновьях его и о дочери, Стратиговне.

Отвещав же ему юноша: «Нет господина нашего Стратига царя дома, но в-ыной стране ловы деюша и с четырмисыны своими. И о Стратиговне вопрошавши, ино, господине, несть таковыя прекрасныя на свете сем. Мнози суть приежали, а никто в очи ея не видал, занеже Стратиг храбер и силен, и сынове и прочие войско ево, един на сто найдет, а сама Стратиговна мужескую дерзость имеет, иному некому подобна суть, разве тебе».

Отвечал же ему юноша: «Нет господина нашего Стратига-царя дома, охотится он в дальней стране с четырьмя сыновьями своими. А о Стратиговне спрашиваешь, так нет, господин, такой же красавицы во всем свете. Многие приезжали, но никто не видел ее, потому что и Стратиг храбр и могуч, и сыновья его, и все его воины: один против сотни выходит, а сама Стратиговна отважна, как мужчина, и никто, кроме тебя, не может с ней сравниться».

Слышав же Девгени радостен бысть, занеже суть указана ему и написано: прикоснется Стратиговне и жития сего 36 лет.[151] И поеде же Девгений градом Стратиговым и приеде ко твору Стратигову, и нача взирати на твор Стратигов.

Услышав это, обрадовался Девгений, потому что было ему предсказано и записано: если женится на Стратиговне, то проживет 36 лет. И поехал Девгений по городу Стратигову, и приехал ко двору его, и стал смотреть на двор Стратигов.

Видев же Стратиговна и приниче ко окну, а сама не показася, Девгени же вспят возвратяся, взирающе на двор. И тогда девая видевше и подивися.

Увидев его, Стратиговна прильнула к окну, но сама не показалась. Девгений вновь возвратился, осматривая двор. Смотрела на него девица и дивилась.

Бе бо время преминуло на нощь, а Девгени поиде во своя шатры, взя с собою юношу того, любовь велику до него имея, совлещи повеле с него порты худыя и облещи в драгия, и сотвори радость велику в ту нощь со своими милостивники. А заутра воста рано и повеле своей дружине имети у себе сторожу и рече им: «Разделитеся на многия пути и друг друга стерегите. Аще к вам приидет Стратиг, аз же не приготовлюсь, и начнет вам пакости творити со многих стран, и бейтеся с ним не ужасно, донеле же аз не приспею».

Но время шло к ночи, и вернулся Девгений в свои шатры, взяв с собою полюбившегося ему юношу, и велел снять с него простые одежды и одеть его во все дорогое, и пировал всю ночь со своими любимыми слугами. А наутро, встав рано, велел своей дружине выставить дозоры и сказал: «Разойдитесь по разным дорогам, но друг друга из вида не теряйте. Если нападет на вас Стратиг и начнет досаждать вам со всех сторон, а я еще не готов буду к бою, то бейтесь с ним в полсилы, пока я не подоспею».

То слово изрек, и облечеся во многоценныя ризы, и повеле взяти гусли со златыми струнами, и повеле приняти юношу новоприятаго, и поехал сам-четверт ко двору Стратигову, и взя гусли, начат играти и нети, понеже дана ему божия помощь, иже имеет всегда на себе. Всегда ему доспеется, а прекрасной девице Стратиговне похищенной быти от Девгения, сына Амиро царя.

И, сказав так, оделся в дорогую одежду, и велел захватить с собою златострунные гусли, и с юношей, новым другом своим, поехал сам-четверт ко двору Стратигову, и, взяв гусли, стал играть и петь, ибо во всем ему была божья помощь. Всегда все удастся ему, а прекрасной девице Стратиговне суждено быть похищенной Девгением, сыном Амира-царя.

И слышавши того гласа дева и прекраснаго играния, бысть ужасна и трепетна, к оконъцу приниче и узре Девгения самого четверта мимо двор едуща. И вселися в ню любовь. И начат звати Кормилицу и рече ей: «Как юноша мимо двор еха и ум ми исхити! И ныне молю ти с всем сердцем прилежно: иди и глаголи к нему предвари». И когда возвратися юноша, и виде кормилица и рече к нему: «Кую дерзость имаши и что есть тебе орудие к сему дому? Но не смеет птица пролетети мимо двора сего: от моей госпожи мнози главы своя положиша». И ответа Девгений: «Кто тя посла глаголати мне?» И рече ему: «Мене посла госпожа моя, прекрасная Стратиговна, жалуючи юность твою, да быша тебе не вредили». Глагола к ней: «Молви госпоже своей: тако рек Девгений — вборзе приклони лице свое ко оконцу и покажи образа своего велелепного, и тогда уведаешь, чего ради раждающе.[152] Аще ли того не сотворишь, не имаши живота имети себе и въси твои родители». И услышав, девица Стратиговна ко оконцу скоро припаде и начат глаголати к Девгению: «Свете светозарны, о прекрасное солнце! Жаль ми тебе, господине, аще моей ради любьве хощеши ся погубити, зане ини мнози мене ради главы своя положиша, а не видев, ни глаголав со мною. А ты кто еси, показав велию дерзость? Отец мой вельми храбр, и братия моя сильни суть, а у отца моего мужие — един от них на 100 наедет. А ты имаши мало с собою вой». Глагола Девгений к девице: «Аще бы я бога не боялся, смерти бы предал тя. Даждь ми ответ вскоре, что имаши на уме: хощеши ли слыти Девгениева Акрита жена или требуеши ему быти раба полоненна?»

И, услышав голос его и звуки прекрасные, испугалась девица, затрепетала и, прильнув к оконцу, увидела, как Девгений сам-четверт проезжает мимо двора. И вселилась в сердце ее любовь. И, позвав кормилицу, сказала она ей: «Как это юноша мимо двора проехал, а сердце мое похитил! И прошу тебя от всего сердца: иди и задержи его своей беседой». И когда снова проезжал юноша мимо двора, увидела его кормилица и обратилась к нему: «Откуда столько дерзости в тебе и что нужно тебе в доме этом? Мимо двора нашего птица пролететь не смеет: из-за моей госпожи многие головы свои сложили». И спросил Девгений: «Кто послал тебя говорить со мною?» Отвечала ему: «Послала меня моя госпожа, прекрасная Стратиговна, жалея юность твою, как бы не причинили тебе зла». Он же сказал ей: «Молви госпоже своей: вот что сказал Девгений — выгляни скорее в окно, покажи лицо свое прекрасное и тогда узнаешь, зачем… Если же этого не сделаешь, то не быть живой ни тебе, ни всему твоему роду». Услышав это, прильнула девица Стратиговна к оконцу и начала говорить Девгению: «Свет светлый, солнце прекрасное! Жаль мне тебя, господин, что можешь погубить себя из-за любви ко мне, ибо многие за меня свои головы сложили, даже не видя меня и словом со мной не перемолвись. А ты кто таков, решившийся на такую неслыханную дерзость? Ведь отец мой безмерно храбр и братья мои могучи, а воины у отца моего — каждый из них может с сотней сражаться. А у тебя с собой мало воинов». Отвечал Девгений девице: «Если бы я бога не боялся, то предал бы тебя смерти. Но ответь мне скорее, что в мыслях у тебя: хочешь стать женой Девгения Акрита или хочешь быть его полонянкой — рабыней?»

Слышав же то, дева слезно отвеща ему: «Аще имаши любовь ко мне велию, то ныне мя исхыти, яко отца моего дома нет, ни сильной моей братии. Или чему ти исхитити мене? Аз сама еду с тобою, токмо в мужескую одежду облецы мя, зане имам мужескую дерзость. Аще путем мя нагонят, то сама оборонюсь. Мнози бо предо мною не успеют ничто же сотворити».

Услышав это, отвечала ему девушка, плача: «Если любишь меня так сильно, то похищай немедля, пока нет дома ни отца моего, ни могучих моих братьев. Да и зачем тебе меня похищать? Я и сама с тобой поеду, только дай мне мужскую одежду, ибо удали я молодецкой. Если нагонят меня по пути, то не дам я себя в обиду. Многие меня одолеть не смогут».

И то слышав, Девгений радостен бысть и рече к девице: «Несть на сердце тако, яко же ты глаголеши, понеже ми есть в том срам от отца твоего и от братии твоей. Начнут глаголати: татьбою приехав, Девгений девицу от нас исхыти. Но сице ти глаголю: повеленное мое сотвори. Когда приидет отец твой и братия твоя, скажи им исхищение свое». И рече ей: «Выди пред врата».

Слыша эти слова, обрадовался Девгений и сказал девице: «Не лежит у меня сердце к тому, о чем ты говоришь, ибо покрою я себя позором перед отцом твоим и братьями. Станут говорить: точно вор, Девгений похитил у нас девицу. Но вот что скажу тебе: сделай так, как я повелю. Когда вернется отец твой и братья твои, расскажи им о своем похищении». И позвал ее: «Выйди за ворота».

И поклонися Девгению, и прият Девгений единою рукою, и посади ю́ на гриве у коня, и начат ю́ любезно целовати, и ссади ю́ с коня своего. Девица же не хотяше отлучитися от него, и рече Девгений: «Возвратися и сотвори, яко же ти рекох, до отца твоего пришествия ожидай и мене к себе, пристроившесь, стани вне храма пред сеньми».

И поклонилась она Девгению, и, подхватив одной рукой, посадил Девгений ее на холку своего коня и начал ее нежно целовать, а потом снял с коня своего. Девица же не хотела отходить от него, но Девгений сказал: «Возвращайся и сделай так, как я тебе повелел, как вернется отец твой, так жди меня к себе, и будь готова: стань у дома перед сенями».

И тако рек, поцелова ю́ и поиде от нея. И пусти во град юношу, его же взят пред градом, и приказа ему с вестью быти, как приедет Стратиг. То слово рек, а сам поиде к шатру своему и сотвори радость велию з дружиною своею.

И, сказав так, поцеловал ее и ускакал. И отпустил в город юношу, которого встретил перед воротами, и приказал ему сообщить, когда вернется Стратиг. И, сказав это, направился к шатру своему и стал пировать весело со своей дружиной.

И абие Стратиг с лова приехав, а юноша к Девгению с вестью приспе, и рече Девгению: «Стратиг приеха». И повеле Девгений фара своего борзаго седлати, а сам облечесь во многоценыя ризы и поеха на полубице инаходом, а фара борзого повеле пред собою вести. И приехав во град, вседе на фар свой, милостивники пусти пред градом, а сам взят копие и ко двору Стратигову приеха.

Тут возвратился Стратиг с охоты, а юноша поспешил с вестями к Девгению и сказал ему: «Стратиг приехал». И велел Девгений оседлать своего борзого коня, а сам оделся в одежды дорогие и поехал на коне-иноходце, а борзого коня повелел вести перед собою. И, въехав в город, сел на коня своего, а любимых слуг своих оставил у городских стен, сам же взял копье и поехал к двору Стратига.

Она ж дева начат поведати отцу своему, еже ей повеле Девгений. И рече Стратиг: «Ту думу думали мнози храбри, и не збытся». И то слово изрече Стратиг, а славны Девгений приспе. И услышав девица гром фара и глас златых звонцов и скочи борзо пред сени, где ей Девгений повеле.

Девица же поведала отцу своему, что велел ей сказать Девгений. И ответил Стратиг: «Об этом помышляли многие богатыри, да не вышло». И только сказал те слова, как подоспел славный Девгений. И, услышав топот коня и звон золотых колокольчиков, выскочила девица и стала перед сенями, где Девгений ей повелел.

А Девгений ударив во врата копием, и врата распадошась, и въехав на двор, и начат велегласно кликати, Стратига вон зовы и сильныя его сыны, дабы видели сестры своя исхищение. Слуги же Стратига зовяху и поведа ему, какову Девгений дерзость показа, на дворе стоя без боязни, Стратига вон зовы.

А Девгений ударил в ворота копьем, и рассыпались ворота, и въехал во двор, и начал взывать громогласно, чтобы вышли к нему Стратиг и могучие его сыновья и увидели бы сестры своей похищение. Слуги стали Стратига звать и поведали ему о дерзости Девгения: на дворе стоит без страха и Стратига к себе вызывает.

И слышав Стратиг Девгения, и не ят веры, глаголя сице: «Зде в мой двор птице не смеет влететь, ниже человеку внити». И поиде вон из храма. Девгени же стоя три часы, ожидаяи его, и не бысть ему никаков ответ, а ини предстоящи не смеяху ничто же глаголати.

И услышал Стратиг голос Девгения, но не поверил, говоря: «Сюда, в мой двор, птица не смеет влететь, не то что человек войти». И вышел из дома своего. А Девгений три часа стоял, ожидая его, и не дождался ответа, а слуги и сказать ничего не посмели.

И повеле Девгений девице преклонитися к себе, и яко орел исхити прекрасную Стратиговну, и посади ю́ на гриве у борзаго своего фара, и рече Стратегу: «Выеди и отъими дщерь свою прекрасную у Девгения, да не молвиши тако, что пришед татьбою украде». И то слово изрек, и поехав з двора, сладкую песнь пояху и бога хваля. И ту песнь сконча, и пред град выеде к милостивником своим, и посади девицу на коне иноходом, и поиде к шатром своим.

И приказал Девгений девице подойти к нему, и, как орел, подхватил прекрасную Стратиговну, посадил ее на холку своего борзого коня и крикнул Стратигу: «Выйди, отними дочь свою прекрасную у Девгения, чтобы не сказал, будто я, словно вор, украл ее». И с этими словами поехал со двора, распевая звонкую песню и славя бога. И окончил песню, и выехал за город к любимым слугам своим, и, посадив девицу на коня-иноходца, поехал к шатрам своим.

И шед на гору борзе обозревся, ест ли но нем погоня. И рече девице: «Велика есмь срама добыл, аще не будет по мне погони, хощу возвратися и понос им сотворити». Девгений милостивники нарядив и повеле воем стрещи около девицы, а сам поеде во град ко двору Стратигову. И поеха во двор Стратегов, и удари в сени Стратиговы копием, и сени распадошася, и вси быша во ужасти во дворе. И начат велегласно кликать, вон зовы Стратига и рече: «О Стратиже преславны, кою дерзость имаши или сынове твои, иже есмь исхитил у тебе тщерь, и не бысть по мне погони от тебе, ни от сынов твоих? И еще возвратихся и понос ти велик сотворих, да не глаголе ши последи, что татьбою пришед, исхити у мене тщерь. Аще имевши мужескую дерзость у себе, и кметы твои, то отъими у мене тщерь свою!» И то слово изрече, и поеха з двора, и возвратись вспять, и кликну велегласно: «Аз еду из града и пожду вас на поле, да не молвите, что пришед и обольстив, побеже от нас».

И, взойдя на гору, тотчас обернулся: нет ли за ним погони? И сказал девице: «Покрою я себя великим позором, если не будет за мной погони, хочу вернуться и им самим бесчестье нанести». И отрядил Девгений своих верных слуг, и повелел воинам стражу нести вокруг девицы, а сам вернулся в город ко двору Стратига. И въехал на двор Стратигов, и ударил копьем в сени дома его, и рассыпались сени, и ужас охватил всех, кто был во дворе. И кликнул Девгений громогласно, вызывая к себе Стратига: «О Стратиг преславный, где же отвага твоя и сыновей твоих, если я похитил твою дочь, но не помчались за мной в погоню ни ты сам, ни сыновья твои? И опять я вернулся, и великое, бесчестье тебе нанес, чтобы не стал ты потом говорить, что, как вор, я пришел и дочь твою похитил. Если же есть мужская отвага в тебе и в воинах твоих, то отними же у меня свою дочь!» И, сказав так, выехал со двора, и опять возвратился, и снова воскликнул громогласно: «Я выеду из города и буду ждать вас в поле, чтобы не сказали потом, что пришел, обманул и бежал от вас».

Услыша Стратиг и зело вострепета и начат кликати сыны своя: «Где суть мои кметы, иже 1000 емлют, а ини и по две и по 5000 и по десяти тысящ? И ныне борзо совокупите их и протъчи сильни вои!»

Услышав эти слова, Стратиг затрясся в гневе и начал звать сыновей своих: «Где же воины мои отборные, из которых каждый тысячу полонит, а иные и по две тысячи, и по пяти, и по десяти тысяч? Так немедля же соберите их и других могучих воинов!»

Девгени же приде к девице и ссади с коня своего и рече девице: «Сяди, обыщи мя, главу мою, дондеже отец твой и братия твоя приидут с вои своими. Аще аз усну, то не мози будити мя ужасно, но возбуди мя тихо». И сяде девица, начат ему искати главу, и Дивгений усне, а девица имея у себе стражу.

А Девгений, приехав к девице и сойдя с коня своего, сказал ей: «Сядь и поищи у меня в голове, пока не придут отец твой и братья твои со своим войском. Если же я усну, то не буди меня, пугая, а буди осторожно». И села девица, и стала искать у него в голове, и уснул Девгений, а девица сон его стерегла.

Стратиг же собра множество вой своих и кметы своя, и тысящники, и поиде отъимати тщерь свою у Девгения. И выехаша из града со многими вои своими, и узре девица, и бысть ужасна, и начат будити Девгения тихо, со слезами рекуще так: «Востани! воссия солнце, и месяц просветится. Стратиг бо уже приспе на тя со многими вои своими, а ты еще не собра своих вои! Как ему даешь надежду тверду?»

Стратиг же собрал множество воинов своих и богатырей своих, и тысячников, и пошел отнимать дочь свою у Девгения. И выехал из города с бесчисленными своими воинами, и увидела их девица, и в ужасе стала будить Девгения, осторожно со слезами говоря ему: «Вставай! Солнце засияло, и месяц засветил. То Стратиг уже пришел на тебя с бесчисленным войском своим, а ты еще своих воинов не собрал! Зачем же вселяешь в него надежду?»

Девгений же восстав рече: «Не требую аз человеческия помощи, но надеюсь на силу божию». И въекочи, и сяде на борзем своем фаре, и препоясася мечем, и рогвицу свою взем, и начат девицы вопрошати: «Хощеши ли отцу своему и братии живота, или вскоре смерти предам?» И начат девица прилежно молитись: «Господине, богом зданы силою, не предай отца моего смерти, да греха не имаши и поношения от людей, да не глаголют тебе, что тестя убил». И начат ея вопрошати: «Скажи ми отца своего и братию, каковы суть». И начат ему девица глаголати: «На отце моем брони златы и шелом злат с драгим камением и жемчюгом сажен, а конь его покрыт паволокою зеленою; а братия мои суть в сребряных бронех, токмо шеломы на них златы, а кони их покрыты паволоками червлеными».

Отвечал Девгений, вставая: «Не прошу я помощи от людей, но надеюсь на силу божию». И вскочил на своего борзого коня, и опоясался мечом, и палицу свою взял, и стал спрашивать у девицы: «Хочешь ли ты, чтобы остались живы отец твой и братья, или я их тотчас смерти предам?» И начала девица его умолять: «Господин, получивший силу от бога, не предай отца моего смерти, не соверши греха, не покрой себя позором в глазах людей, пусть никто не скажет тебе, что ты тестя убил». И начал расспрашивать Девгений: «Скажи мне, каковы отец твой и братья?» И стала ему девица говорить: «На отце моем золотые доспехи и шлем золотой, драгоценными камнями и жемчугом осыпан, а конь его под зеленой паволокой; а братья мои в серебряных доспехах, только шлемы у них золотые, а кони под паволоками красными».

И то слышав, Девгений поцеловав ю́, и против их поеха, издалече стрети их, и яко дюжи сокол ударися посреди их, и яко же добрый косец траву положи: первое скочи — уби 7000, и абие возвратися — уби 20 000, третий ударися — и Стратига нагна, удари его рогвицею тихо сверх шелома и с коня сверже. И начат Стратиг молитись Девгению: «Буди тебе радоватись с восхищеною девицею, прекрасною моею дщерью! Подаждь ми живот!» И тут пусти его Девгений, а сынов его превяза, нагнав, и приведе их; а Стратига не вяза. А иных превяза, яко пастух овец пред собою погна, где девица стояще. И узре девица отца и рече: «Аз, отче, преже ти глаголах, ты же мне не ят веры». И повале Девгений своим милостивником Стратиговы вои гнать связаны, а самаго Стратига и сынов его особою поняти.

Услышав это, поцеловал ее Девгений, и поскакал им навстречу, и как сильный сокол ударил в середину войска и, как хороший косец траву косит: раз проскакал — убил семь тысяч, назад возвратился — убил двадцать тысяч, третий раз поскакал — Стратига нагнал, ударил его слегка дубинкой по верху шлема и сбросил с коня. И начал Стратиг молить Девгения: «Будь ты счастлив с похищенною девицею, прекрасной моей дочерью! Даруй мне жизнь!» И отпустил его Девгений, а сыновей его, догнав, связал и повел с собой; а Стратига не связывал. А воинов, связав, как пастух стадо овечье, погнал перед собою туда, где стояла девица. И увидела девица отца и сказала: «Вот говорила же я тебе, отец, а ты мне не поверил». И велел Девгений своим слугам подгонять Стратига, и самого Стратига и сыновей его с собой вести.

И бысть Стратиг прискорбен и начат молитися прилежно с сыны своими, глаголюще ему сице: «Яко же еси нас смерти не предал, но живот нам еси даровал, тако же нас и с собою не вози, дай нам свободу». И услышав девица моление отца своего и братии, и начат сама молитися Девгению, глаголюще: «Аз есми дана богом в руце твои. И по мне паки и над родительми моими имаши власть. Уже бо еси многи вои победил, а отцу моему и братии дай свободу, и не опечали матере моея, воскормивши тебе жену»; И то изрече девица, и послуша ея Девгений и рече Стратигу: «Аз старость твою пощажу, дам ти свободу и сыном твоим, токмо знамение свое возложу на вас».[153] И рече Стратиг: «Такую нам свободу даеши, аще знамение возложиши?» Девица же и от знамения умоли их у Девгения. И бысть на Стратиге крест злат прадеда его многоценен и у сынов его жуковины многоцены с драгим камением, и жемчюгом, и то взят у них за знамения протчаго ради времене.

И тогда Стратиг и сыновья его начали в скорби умолять Девгения: «Ты же смерти нас не предал и жизнь нам даровал, так не вози же нас с собою, возврати нам свободу!» И услышала девица мольбы отца своего и братьев и сама начала просить Девгения: «Я богом отдана в руки твои. И ты властелин не только надо мной, но и над близкими моими. Уже многих воинов ты победил, но отцу моему и братьям моим возврати свободу, не причини горя матери моей, вскормившей тебе жену». И как молвила это девица, послушал ее Девгений и сказал Стратигу: «Я старость твою пощажу и дам тебе свободу и сыновей твоих отпущу, только наложу на вас клеймо свое». И взмолился Стратиг: «Какую же свободу нам даруешь, если хочешь клеймом нас запятнать?» Девица же и от клейма вымолила их у Девгения. Был на Стратиге золотой крест прадеда его, бесценный, а у сыновей его пряжки бесценные с жемчугом и драгоценными камнями — все это взял у них Девгений за клеймо и на память о поражении их.

Девгений ж начат их на сватьбу к себе звати. И рече Стратиг: «Несть подобно нам плеником ехати к тебе на сватьбу. Но молю ти ся прилежно и чада моя, не введи нас в срам и чад моих: будуще единой и тщери у матери, яко пленницу хощеши вести. И возвратися в дом мой, и радость ти велию сотворю и свадбу преславную, дары приимеши, с великою честию возратишись». Услышав же Девгений молбы Стратиговы, возвратись в дом Стратигов с своею обручницею, и три месяца свадбу деяша, и сотвориша радость велию. И прият дары многи Девгений, и все имение, еже было невестьчего, прият, и кормилица, и слуги, и с великою честию поеха восвоясьт.

И стал Девгений приглашать их на свадьбу. И отвечал Стратиг: «Не пристало нам, пленникам, ехать к тебе на свадьбу. Но просим тебя я и дети мои, не покрывай нас позором: единственную дочь у матери, словно пленницу, хочешь увезти. Но возвратись в дом мой, и устроим пиры веселые, и сыграем свадьбу преславную, и, дары получив, с великой честью возвратишься». И уступил Девгений мольбам Стратига, и возвратился в дом его со своей невестой, и три месяца свадьбу играли в великой радости. И получил Девгений дары бесчисленные и все, что было приданого у невесты, и кормилицу ее, и слуг ее, и в великой чести поехал восвояси.

Егда же прииде во свою власть, и посла милостивники своя с великою честию с вестью ко отцу своему и матери, повеле пристроить преславную свадьбу. И рече ко отцу своему: «Ты, отче, прежде силен прослыл еси силою и славою, а ныне аз — божиею помощию и твоим благословением и матернею молитвою — что есмь здумал, то ми и збыстся. И несть мне противника. Только Стратиг во всех храбрых силен бысть, но, божиею силою, при мне не успе ничто же, и восхитих бо у него тщерь. А ныне, отче, выеди с великою честию противо мене на стретение Стратиговны». И пришед, предстатели отцу его поведаша повеленая Девгением.

Когда же вернулся в свою землю, то послал своих верных слуг с великой пышностью к своему отцу и матери и велел им поведать обо всем, чтобы готовили преславную свадьбу. И сказал так отцу своему: «Ты, отец, прежде прославился силой своею, а теперь я — с божьей помощью и твоим благословением и молитвами матери моей — что задумал, то и сбылось. И нет мне противника. Один Стратиг был сильнее всех богатырей, но, с божьей помощью, и он против меня не устоял, ибо похитил я у него дочь. А теперь, отец, выезжай с великими почестями навстречу мне и Стратиговне». И пришли посланцы его, и поведали отцу все, что велел им сказать Девгений.

И слышав, отец и мати его радости наполнишась, и начата свадьбу готовить, и созваша весь град, и поидоша противу Девгения и Стратиговны, и стретиша их за 8 поприщ от града с великою честию.

И, услышав их, обрадовались отец и мать, и начали свадьбу готовить, и созвали весь город, и вышли, чтобы встретить Девгения и Стратиговну, и встретили их за восемь поприщ от города с великими почестями.

И падоша ниц вси пред Девгением, глаголюще ему тако: «О великое чюдо, сотворимое тобою, младым юношем, о дерзость благодатьная! Стратига победи и тщерь его исхити!» И рече им Девгений: «Не аз победих Стратигову силу, но божиею силою побежден бысть». И Амира въборзе шурью свою созва, и к Стратигу посла на свадьбу звати, глагола ему: «Не ленив буди, свату, к нам потрудится, да купно обрадуемся и видимся, и чада наши обрадуются, понеже их бог совокупи без нашего повеления».

И пали все ниц перед Девгением, восклицая: «О великое чудо, совершенное тобой, молодым юношей, о смелость твоя благодатная! Стратига победил и дочь его похитил!» Отвечал им Девгений: «Не я победил силу Стратигову, но божьей силой он побежден». И тотчас созвал Амир шуринов своих, и к Стратигу послал, приглашая его на свадьбу, и так ему говорил: «Не ленись, сват, потрудись приехать, повидаемся мы и порадуемся вместе, и дети наши порадуются, ибо соединил их бог без нашего повеления».

И слышав то, Стратиг радостен бысть, и вборзе скопив весь род свой и многоценое имение, еже дарити зятя мил обо; совокупи же жену и дети своя, посла ко Амирату, свату своему. И слышав Амират царь Стратига к себе грядуща, и с великою честию и з Девгением против его выехаша, и совокупившася с ним на едином месте и начаша ся дарити и по 3 месяцы преславную свадьбу твориша. И даст Стратиг зятю своему 30 фаревь, а покрыты драгими поволоками, а седла и узды златом кованы; и даст ему 20 конюхов, пардусов и соколов 30 с кормилицы своими, и даст ему 20 кожухов, сухим златом шиты, и поволок великих 100; да шатер велик един, шит весь златомь; вмещахусь в нем многия тисящи вои, и ужища у шатра того шелковы, а кольца сребряные; и даст ему икону злату святый Феодор; да 4 копиа аравитцих, да меч прадеда своего. А теща даст 30 драгих поволок зеленых, 20 кожухов, шиты сухим златом з драгим камением и жемчюгом, иныя дары многи даст ему. Первы шурин даст ему 80 поясов златокованых, и иныя шурья даша ему многия дары, им же несть числа.

Слышав это, обрадовался Стратиг, и в тот же час собрал всю свою семью, и богатства свои взял, чтобы было чем одарить зятя милого; взял с собой жену и детей своих и поехал к свату своему Амиру. Царь Амир, узнав о приближении Стратига, выехал с Девгением, чтобы встретить его с великими почестями, и, собравшись все вместе, начали друг друга одаривать, и три месяца праздновали славную свадьбу. И подарил Стратиг своему зятю тридцать коней, а покрыты они дорогими паволоками, а седла и уздечки золотом окованы; и подарил ему двадцать конюхов, и тридцать пардусов, и соколов с сокольничими, и двадцать одежд дорогих, шитых сухим золотом, и сто больших паволок, и шатер огромный, весь шитый золотом, а вмещаются в тот шатер многие тысячи воинов, а тяжи у шатра тоже шелковые, а кольца серебряные; и подарил ему икону святого Федора, окованную золотом, да четыре копья арабских, да меч прадеда своего. А теща подарила ему тридцать дорогих зеленых паволок, двадцать кожухов, сухим золотом шитых, с драгоценными камнями и жемчугом, и другие дары многочисленные. Первый шурин подарил ему восемьдесят поясов, окованных золотом, и другие шурины принесли ему множество даров, которым и числа нет.

Исполнишася 3 месяц, радующеся свадьбе и прият Стратиг велию честь, и жена его, и сынове его, и Амират царь. А Девгений поеде с ним провожения ради, и зря на нь Стратиг радовашесь, и сынове его славу богу воздаяху, иже сподоби им бог таковаго зятя.

Три месяца веселились на свадьбе, и воздали великие почести и Стратигу, и жене его, и сыновьям, и царю Амиру. А Девгений поехал проводить Стратига, и, глядя на него, радовался тот, а сыновья его богу хвалу возносили, что послал им бог такого зятя.

И проводи Стратига и возратися Девгений восвоясы и подаст плеником свободу. А самому Филипапе стрыю[154] возложи пятно на лице и отпусти его восвоясы, а Максиме подасть свободу своими предстатели. А сам начат жити и ловы деяти со своими предстатели, зане быше охочь един храбровать.

И проводил Стратига, и возвратился домой Девгений, и всех пленников освободил. А самому Филипапе, дяде своему, возложил клеймо на лице и отпустил его восвояси, а Максиме свободу объявил через слуг своих. А сам начал жить-поживать и охотиться со своими слугами, ибо любил он богатырские забавы.

О великое чюдо, братие! кто сему не дивиться? си есть не от простых людей, ни от Амира создан, но послан есть от господа. Всем храбрым христианом показась слава его, и явись во всей земли славен бог в мире о Христе Иисусе, господе нашем, ему же слава со отцем и святым духом ныне и присно и во веки веков. Аминь.

О великое чудо, братья! Кто этому не дивится? Не простой он человек и не Амира сын, а ниспослан от бога. Всем храбрым христианам служит образцом его слава, и на весь мир прославился он с помощью господа нашего Иисуса Христа, ему и слава с отцом, и святым духом, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Некто бысть царь, именем Василий.[155] И слышав о дерзости и о храбрости Девгениеве, бысть яростен зело, и желание имея велие како бы его добыти, зане бо Василий царь всю страну Каппадокейскую стерегл.

Был некий царь, по имени Василий. И пришел он в ярость, услышав о храбрости Девгения, и загорелся желанием пленить его, ибо сторожил царь Василий всю страну Каппадокийскую.

Вборзе нарядив послы своя, посла грамоту, написав с ласканием, прелестью сице глагола ему: «Девгений славны! Велие желание имам видетися с тобою. А ныне не ленись проидитись к моему царству, зане дерзость и храбрость твоя прослыла по всей вселеней. И любовь вниде в мя велия, видети хощу юность твою». И принесоша от царя Девгению грамоту, и прочет Девгений и разуме, яко прелесно бысть писание к нему.

И тотчас снарядил он послов своих, и отправил Девгению грамоту, а в ней написал, с притворным радушием: «Славный Девгений! Очень хочу повидать тебя. Не поленись же теперь посетить мое царство, ведь удаль и храбрость твоя прогремела по всей земле. И я полюбил тебя всей душой, хочу посмотреть на юность твою». Принесли царскую грамоту Девгению, прочел ее Девгений и понял, что обманывает его царь.

И глагола Девгени к нему: «Аз есмь от простых людей. Не имать царьство твое до мене николи же вины, но аще хощешь видетися со мною, поими с собою мало вои и приди на реку Ефрант». Цареви ж своему рцыте: «Что как удумал еси худобу мою видети, немного же поими воин с собою, да не разгневаеши мене, зане юность человеческая на много безумие приводит. Аще аз разгневаюсь, сокрушу вой твои, а сам не возвратишись!»

И ответил Девгений царю: «Я простой человек. Нет твоему царскому величеству никакой нужды во мне, но если хочешь повидать меня, то, взяв с собой немного воинов, приходи на реку Евфрат». И скажите, послы, царю своему: «Если ты хочешь меня, недостойного, видеть, то возьми с собой воинов немного, чтобы не разгневать меня, ибо долго ли в юные годы до безрассудных поступков. А если разгневаюсь я, то и войско твое разобью, и сам живым не вернешься!»

И приеха посол, глаголаше царю вся рекомая Девгением, и услыша царь яростен бысть, вборзе и нарядив и посла к Девгению, глагола ему: «Чадо, не имам понять много вой с собою, только имам юность твою видети царство мое. Иного помышления не имам на сердце».

И передали царю все сказанное Девгением. И, услышав это, пришел в ярость царь, и тотчас же вернул посла к Девгению со словами: «Чадо! Не хочу я брать с собой много воинов, только хочу я, царь, на юность твою полюбоваться, и ничего другого нет у меня на сердце».

Пришед посол царев, глагола Девгению реченая царем, и отвеща Девгений: «Рцы царю своему так: аз не боюсь царства твоего, ни многих твоих вой, зане упование имели на бога. Не боюсь твоего помысла, но глаголю ти: прииди на реку, глаголемую Ефрант, и там видишись со мною. Или со многим вой приидеши, да не обрадуешися царству своему, а воинства твоя вся сокрушатся». И пришед посол к Василию царю сказа ему вся реченая Девгением.

Пришел царский посол и передал Девгению сказанное царем, и ответил ему Девгений: «Скажи царю своему так: не боюсь я ни тебя, царь, ни твоих бесчисленных войск, ибо надеюсь на бога. Не боюсь я твоего злого умысла, но говорю тебе: приходи на реку Евфрат и там увидишься со мной. Если же придешь с большим войском, то не обрадуешься тому, что царствуешь, а войско твое все разбито будет». И посол, придя к царю Василию, передал ему слова Девгения.

И слышав царь вборзе повеле собрати вой своя, и совокупися, поиде на место, где Девгений рече. И приеха ко Ефранту реке и постави шатры своя далече от реки. А царев шатер вельми велик бысть, червлен, а верх его шит сухим златом; а нутри шатра многи тысящи вмещахусь вои. А вся воинства сохранена бысть, ови в шатрех, а ини в сокровеном месте. И пребысть царь на реке 6 дней и рече воеводам своим: «Нечто Девгений уведал и удумал над нами, либо хощет со многими вои быть». То слово изрече Василий царь ужасеся.

Услышав это, царь тотчас же повелел собрать своих воинов и двинулся с войском на место, указанное Девгением. И, приехав к реке Евфрат, расставил шатры вдалеке от берега. А царский шатер был огромен, цветом красный, а верх у него был расшит сухим златом; а внутри шатра размещалось несколько тысяч воинов. И все войско царя было скрыто: одни по шатрам, другие в местах укромных. И стоял царь на реке шесть дней, и сказал воеводам своим: «Узнал что-то о нас Девгений и задумал, либо же сам хочет прийти с большим войском». И, сказав это, затрепетал от страха царь Василий.

Посла Девгений своего предстателя, цареви глаголя: «Дивлюся, како потрудися царь твой к моей худости. Но обычей ти рекох: аще хощеши видетись со мною, то прииди с малым вои. А се собрал много вои, хотя меня победить, в том есть срам, зане идет слава моя по всей земли и по странам. А ныне как намыслил еси, так и сотвори».

А Девгений прислал слугу своего к царю со словами: «Дивлюсь я, что так потрудился ты, царь, ради меня, ничтожного. Но сказал уже о своем обычае: если хочешь увидеть меня, то приходи с небольшим войском. А ты вот собрал огромное войско, задумав меня победить, но позорно это, так как слава моя разнеслась по всей земле и по всем странам. А сейчас уже делай так, как задумал».

Рече же Васили царь: «Да кою дерзость имаши, аще противу моего царству не дась ми покорения». И нарядив посла своего, и посла за реку, а Девгениева прият. И пришед царев посол глагола Девгению вся повеленая царем. И отвеща Девгений: «Глаголи царю своему: аще ты надеешися на свою великою силу, аз же имам упование на создавшаго бога. Не имать уподобитися сила твоя против божии силы. А уже время дни преминуло, а заутра рано исполчеваись и въстани со своею силою великою, да узриши худаго мужа дерзость, како пред тобою восходит, занеже ми есть срам в неисполнении[156] муж служит». И пришед Василиев посол от Девгения глаголы, поведа царю.

Отвечал на это царь Василий: «Как же дерзок ты, если не хочешь мне, царю, покориться!» И, отрядив посла своего, отправил его за реку, а Девгениева посла принял. И пришел царский посол передать Девгению царские слова. И ответил Девгений: «Скажи царю своему: если ты надеешься на свою силу, то я уповаю на бога-создателя. И не может сравниться сила твоя с могуществом божьим. А уже день на исходе, а завтра с утра изготовься к бою и выступай со своими силами несметными, и увидишь, какова удаль ничтожного мужа, который явится перед тобой, а иначе мне стыдно будет…» И пришел царский посол от Девгения, и передал его слова царю.

Царь же вборзе созва бояры своя, начат думати. И отвещаша ему многоимцы: «Во что вменяется царство твое, царю, аще тебе единаго[157] муже ужаснутись, не видим с ним вои ничто же». И Девгениев посол скочив у них за реку и поведа Девгению вся бывшая у царя.

Царь же спешно созвал бояр своих и стал с ними думу думать. И отвечали ему вельможи: «Чего же стоит власть твоя, царь, если ты одного воина испугался, ведь не видно с ним войск». А Девгениев посол поспешил из-за реки и рассказал Девгению обо всем, что происходило у царя.

И заутра рано исполчиса царь Василий и думаше чрез реку ехати, хотяще, яко зайца в тяняте, яти Девгения. Увидев Девгений множество вои исполчено у царя Василия и разуме, яко хотя приехать чрез реку и обойти его. И Девгений ярости исполнись и рече своим предстателем: «Приидите по мне, мало помедливше, аз же прежде вас потруждаюся и послужу царю».

И на другой день с рассветом построил царь Василий войска и собрался переправляться через реку, чтобы изловить Девгения, как зайца в силки. Увидел Девгений, что изготовил царь Василий бесчисленные войска, и догадался, что хочет он, перейдя реку, его окружить. И, придя в ярость, сказал Девгений слугам своим: «Подоспеете ко мне немного погодя, а прежде я сам потружусь и услужу царю».

И то слово изрек, и подпреся копием, и скочи чрез реку, яко дюжи сокол, велегласно кликнув: «Где есть Василий царь, иже имея желание видетись со мною?» И то слово изрек, и воины к нему ударишась, и он копие воткнув, и выняв меч противо вои. И поскочи яко добры жнец траву сечет: перво скочи — 1000 их победи, и возвратись вспять, и поскочи — 1000 победи.

И, сказав эти слова, подперся копьем, и перескочил через реку, словно сильный сокол, и крикнул громогласно: «Где тут царь Василий, что хотел видеться со мною?» Только крикнул он, как бросились на него воины, он же, вонзив копье в землю, с обнаженным мечом бросился им навстречу. Как хороший косарь траву косит: в первый раз прошел — тысячу победил, возвратился назад, еще раз прошел — еще тысячу победил.

Царь же Василий, видев дерзость Девгениеву, вскоре поем с собою мало вои и побеже. И протчих вои Девгений поби, а иныя связа, и кликну за реку предстателем своим: «Приведите ми борзы мой фарь, рекомы Ветр». Они же примчаша ему фарь, и всед на нь, борзо погна Василия, нагна блиско града его, а что было с ним вои, всех победи, а царя самого четверта взят.

Царь Василий, видя отвагу Девгения, с горсткой воинов обратился в бегство. Девгений же оставшихся воинов перебил, а иных связал и крикнул за реку слугам своим: «Приведите ко мне коня моего борзого по кличке Ветер». Они же пригнали к нему коня, и, вскочив на него, помчался Девгений и скоро нагнал царя Василия у стен его города и всех воинов, что были с ним, перебил, а царя и трех спутников его в плен взял.

И… единаго посла от них во град с вестью. Глаголи гражьданом: «Выдите против Девгения, днесь подай ми бог царьствовати в вашей области». Они же, слышав его, вси совокупишась, изыдоша пред град битися, чающе, яко с простым человеком битись. Он же посла, глаголя: «Пожалуйте оружия и не разгневайте мене». Они же отвещав ему: «Не имаши противен быти всему граду ты един». И слышав то Девгений разгневась и поскочи на них: овых изби, а иных превяза и даст предстателем своим, и вниде во град и начат царствовать А пленых свободи по мале времени, по Писанию: яко несть раб боле господина своего, ни сын больше отца своего.

И… послал одного из них в город, чтобы сказал горожанам: «Выходите навстречу Девгению, с этого дня даровал ему бог царствовать в стране вашей». Они же, услышав это, собрались и вышли сразиться с ним перед городом, думая, что бьются с простым человеком. А он послал к ним сказать: «Сложите ваше оружие и не гневите меня». Они же отвечали: «Не можешь же ты один против целого города стать». Услышав их ответ, разгневался Девгений и бросился на них: одних перебил, других связал и передал слугам своим, и в город вошел, и стал там царствовать. А пленных вскоре освободил, как говорится в Писании: «Не может быть раб больше господина своего, а сын больше отца своего».

«А еще ми пребысть 12 лет в животе, а ныне хощу опочинути, многи победы и брани во юности своей сотворих», — та вся изглаголав отцу своему, посадив его и на престоле царском, и призва пленный своя, дав им свободу. А на Канама со Иаакимом[158] возложи им знамение на лице их и отпусти их в род свой. И род свой призва, и сотвори радость велию, и по многи дни пребысть.

«А еще мне осталось жить двенадцать лет, и хочу теперь отдохнуть, много уже повидал войн и побед за юность свою», — так сказал Девгений отцу своему и посадил его на царском престоле, а пленным своим даровал свободу. А Канаму и Иоакиму клеймо на лицо поставил и отпустил их на родину. И призвал к себе всех родичей своих, и устроил пиры веселые, и провел так многие дни.

Богу нашему слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Богу нашему слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Слово о полку Игореве

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстии[160] о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъи пѣсни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню![161]

Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами печальные повести о походе Игоревом, Игоря Святославича? Пусть начнется же песнь эта по былям нашего времени, а не по замышлению Бояна!

Боянъ бо вѣщии, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслию по древу,[162] сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы. Помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобицѣ. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедѣи, которыи дотечаше, та преди пѣснь пояше старому Ярославу,[163] храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы Касожьскыми,[164] красному Романови Святъславличю.[165] Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедѣи пущаше, нъ своя вѣщиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху.

Боян же вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Помнил он, говорят, прежних времен усобицы. Тогда пускал десять соколов на стаю лебедей, и какую лебедь настигали — та первой и пела песнь старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю пред полками касожскими, прекрасному Роману Святославичу. Боян же, братия, не десять соколов на стаю лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны воскладал, а они уже сами славу князьям рокотали.

Почнемъ же, братие, повесть сию отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря,[166] иже истягну умь крѣпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который скрепил ум волею своею и поострил сердце свое мужеством, исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты.[167] И рече Игорь къ дружинѣ своеи: «Братие и дружино! луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони да позримъ синего Дону». Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго. «Хощу бо, рече, копие приломити[168] конецъ поля Половецкаго, съ вами, Русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону».[169]

Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что оно тьмою воинов его прикрыло. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на борзых коней да посмотрим на синий Дон». Страсть князю ум охватила, и желание отведать Дон Великий заслонило ему предзнаменование. «Хочу, сказал, копье преломить на границе поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шлемом испить из Дона».

О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню[170] чресъ поля на горы.

О Боян, соловей старого времени! Вот бы ты походы эти воспел, скача, соловей, по мысленному древу, летая умом под облаками, свивая славу обоих половин этого времени, рыща по тропе Трояна через поля на горы.

Пѣти было пѣснь Игореви, того внуку:[171] «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая — галици стады бѣжать къ Дону Великому». Чи ли въспѣти было, вѣщеи Бояне, Велесовь внуче:[172] «Комони ржуть за Сулою[173] — звенить слава въ Кыевѣ. Трубы трубять въ Новѣградѣ,[174] стоять стязи въ Путивлѣ».[175] Игорь ждетъ мила брата Всеволода.[176] И рече ему Буи Туръ[177] Всеволодъ: «Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлыи — ты, Игорю! Оба есвѣ Святъславличя! седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска напереди. А мои ти Куряни свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копия въскръмлени, пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени, сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, ищучи себе чти, а князю славѣ».

Так бы пелась тогда песнь Игорю, того внуку: «Не буря соколов занесла через поля широкие — стаи галок несутся к Дону Великому». Или так бы запел ты, вещий Боян, внук Велеса: «Кони ржут за Сулой — звенит слава в Киеве. Трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле». Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему Буй Тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый — ты, Игорь! Оба мы Святославичи! Седлай же, брат, своих борзых коней, а мои-то готовы, уже оседланы у Курска. А мои-то куряне опытные воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, овраги им знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли навострены; сами скачут, как серые волки в поле, ища себе чести, а князю — славы».

Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свистъ звѣринъ въста,[178] збися Дивъ, кличетъ връху древа,[179] велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню,[180] и тебѣ, Тьмутораканьскыи блъванъ.[181] А Половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону Великому. Крычатъ тѣлѣгы полунощы, рци, лебеди роспущени.

Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заграждало, ночь стонами грозы птиц пробудила, свист звериный поднялся, встрепенулся Див, кличет на вершине дерева, велит послушать земле неведомой, Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский идол. А половцы непроторенными дорогами помчались к Дону Великому. Кричат телеги в полуночи, словно лебеди вспугнутые.

Игорь къ Дону вои ведетъ. Уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию, влъци грозу въсрожатъ по яругамъ, орли клектомъ на кости звѣри зовутъ, лисици брешутъ на чръленыя щиты.

А Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубравам, волки грозу накликают по оврагам, орлы клектом зверей на кости зовут, лисицы брешут на червленые щиты.

О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!

О Русская земля! Уже ты за холмом!

Длъго ночь мрькнетъ. Заря свѣтъ запала, мъгла поля покрыла, щекотъ славии успе, говоръ галичь убудися. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себѣ чти, а князю — славы.

Долго ночь меркнет. Заря свет зажгла, туман поля покрыл, щекот соловьиный уснул, говор галочий пробудился. Русичи великие поля червлеными щитами перегородили, ища себе чести, а князю — славы.

Съ зарания въ пятъкъ потопташа поганыя плъкы Половецкыя и, рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя дѣвкы Половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты.[182] Орьтъмами и япончицами, и кожухы[183] начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ, и всякыми узорочьи Половѣцкыми. Чрьленъ стягъ, бѣла хорюговь, чрьлена чолка,[184] сребрено стружие[185] — храброму Святьславличю!

Спозаранок в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты. Покрывалами, и плащами, и кожухами стали мосты мостить по болотам и топям, и дорогими нарядами половецкими. Червленый стяг, белая хоругвь, червленый бунчук, серебряное древко — храброму Святославичу!

Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетѣло! Не было онъ обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръныи воронъ, поганый Половчине! Гзакъ бѣжитъ сѣрымъ влъкомъ, Кончакъ[186] ему слѣдъ править къ Дону Великому.

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно в обиду порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половец! Гзак бежит серым волком, Кончак ему след указывает к Дону Великому.

Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ, чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца,[187] а въ нихъ трепещуть синии млънии. Быти грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону Великаго! Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы Половецкыя, на рѣцѣ на Каялѣ,[188] у Дону Великаго.

На другой день спозаранку кровавые зори свет предвещают, черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому, идти дождю стрелами с Дону Великого! Тут копьям преломиться, тут саблям побиться о шеломы половецкие, на реке на Каяле, у Дона Великого.

О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!

О Русская земля! Уже ты за холмом!

Се вѣтри, Стрибожи внуци,[189] вѣютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ: Половци идуть оть Дона, и отъ моря, и отъ всѣхъ странъ Рускыя плъкы оступиша. Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбрии Русици преградиша чрълеными щиты.

Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоря. Земля гудит, реки мутно текут, пыль поля прикрывает, стяги говорят: половцы идут от Дона и от моря и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русичи перегородили червлеными щитами.

Яръ Туре Всеволодѣ! Стоиши на борони, прыщеши на вой стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными.[190] Камо, Туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая, — тамо лежать поганыя головы Половецкыя. Поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя[191] отъ тебе, Яръ Туре Всеволоде! Кая раны, дорога братие, забывъ чти и живота, и града Чрънигова отня злата стола,[192] и своя милыя хоти, красныя Глѣбовны,[193] свычая и обычая!

Яр Тур Всеволод! Бьешься ты впереди, прыщешь на воинов стрелами, гремишь о шлемы мечами булатными. Куда, Тур, поскачешь, своим золотым шлемом посвечивая, — там лежат поганые головы половецкие. Расщеплены шлемы аварские твоими саблями калеными, Яр Тур Всеволод! Что тому раны, дорогие братья, кто забыл честь и богатство, и города Чернигова отчий золотой престол, и своей милой жены, прекрасной Глебовны, свычаи и обычаи!

Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были плъци Олговы, Ольга Святьславличя.[194] Тъи бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрѣлы по земли сѣяше. Ступаетъ въ златъ стремень въ граде Тьмутороканѣ, той же звонъ слыша давныи великыи Ярославь, а сынъ Всеволожь Владимиръ[195] по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ. Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе,[196] и на Канину[197] зелену паполому постла[198] за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкь полелѣя отца своего[199] междю угорьскими иноходьцы[200] ко святѣй Софии къ Кыеву. Тогда при Олзѣ Гориславличи[201] сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука,[202] въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась. Тогда по Рускои земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себѣ дѣляче, а галици свою рѣчь говоряхуть: хотять полетѣти на уедие. То было въ ты рати, и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано! Съ зараниа до вечера, съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещать копиа харалужныя въ полѣ незнаемѣ среди земли Половецкыи. Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Рускои земли!

Были века Трояновы, минули годы Ярославовы, были и войны Олеговы, Олега Святославича. Тот ведь Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял. Вступил в золотое стремя в городе Тмуторокани, а звон тот же слышал давний великий Ярослав, а сын Всеволода Владимир каждое утро уши закладывал в Чернигове. А Бориса Вячеславича похвальба на смерть привела, и на Канине зеленый саван постлала за обиду Олега, храброго и молодого князя. С такой же Каялы и Святополк полелеял отца своего между венгерскими иноходцами ко святой Софии к Киеву. Тогда при Олеге Гориславиче засевалось и прорастало усобицами, погибало достояние Дажь-Божьего внука, в княжеских крамолах сокращались жизни людские. Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы между собой деля, а галки по-своему говорили. Хотят полететь на поживу! То было в те рати и в те походы, а такой рати не слыхано! С раннего утра до вечера, с вечера до света летят стрелы каленые, гремят сабли о шлемы, трещат копья булатные в поле незнаемом среди земли Половецкой. Черна земля под копытами костьми была посеяна, а кровью полита; горем взошли они по Русской земле!

Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ:[203] жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другыи, третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрои Каялы; ту кроваваго вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось.

Что мне шумит, что мне звенит издалека рано до зари? Игорь полки заворачивает: жаль ему милого брата Всеволода. Бились день, бились другой, на третий день к полудню пали стяги Игоревы! Тут разлучились братья на берегу быстрой Каялы; тут кровавого вина недостало; тут пир закончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую. Никнет трава от жалости, а древо с тоской к земле приклонилось.

Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь-Божа внука, вступила дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синѣмъ море у Дону, плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: «се мое, а то мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати, а погании съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую.

Уже ведь, братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла. Встала обида в войсках Дажь-Божьего внука, вступила девой на землю Троянову, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеская, растревожила времена обилия. Борьба князей с погаными кончилась, ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое же». И стали князья про малое «это великое» молвить и сами на себя крамолу ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую.

О, далече заиде соколъ, птиць бья, — къ морю. А Игорева храбраго плъку не крѣсити. За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Рускои земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ.[204] Жены Руския въсплакашась, а ркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!» А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми. Тоска разлияся по Рускои земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, побѣдами нарищуще на Рускую землю, ем ляху дань по бѣлѣ отъ двора.

О, далеко залетел сокол, птиц избивая, — к морю! А Игорева храброго полка не воскресить! По нем кликнула Карна, и Желя поскакала по Русской земле, размыкивая огонь людям в пламенном роге. Жены русские восплакались, приговаривая: «Уже нам своих милых лад ни в мысли помыслить, ни думою сдумать, ни глазами не повидать, а золота и серебра и пуще того в руках не подержать!» И застонал, братья, Киев от горя, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль обильная потекла среди земли Русской. А князья сами на себя крамолу ковали, а поганые сами, с победами нарыскивая на Русскую землю, брали дань по белке от двора.

Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста, которую то бяше успилъ отецъ ихъ Святъславь[205] грозныи великыи Киевскыи грозою, бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы, взмути рѣки и озеры, иссуши потокы и болота. А поганаго Кобяка изъ луку моря отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ Половецкихъ, яко вихръ, выторже, и падеся Кобякъ въ градѣ Киевѣ, въ гридницѣ Святъславли.[206] Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы, рѣкы Половецкия, Рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощиево. Уныша бо градомъ забралы,[207] а веселие пониче.

Так и те два храбрых Святославича, Игорь и Всеволод, уже зло пробудили, которое перед тем усыпил было отец их, Святослав грозный великий киевский, грозою своею, усмирил своими сильными полками и булатными мечами; пришел на землю Половецкую, притоптал холмы и овраги, взмутил реки и озера, иссушил потоки и болота. А поганого Кобяка из лукоморья, из железных великих полков половецких, словно вихрем исторг, и пал Кобяк в городе Киеве, в гриднице Святославовой. Тут немцы и венецианцы, тут греки и моравы поют славу Святославу, корят князя Игоря, что потопил богатство на дне Каялы, реки половецкой, русское золото просыпав. Тут Игорь князь пересел из золотого седла в седло рабское. Приуныли у городов забралы, и веселье поникло.

А Святъславь мутенъ сонъ видѣ въ Киевѣ на горахъ «Си ночь съ вечера одѣвахуть мя, — рече, — чръною паполомою на кроваты тисовѣ, чръпахуть ми синее вино съ трудомь смѣшено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великыи женчюгь на лоно,[208] и нѣгуютъ мя. Уже дьскы безъ кнѣса в моемъ теремѣ златовръсѣмъ.[209] Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плѣсньска[210] на болони[211] бѣша дебрь Кисаню[212] и несошася къ синему морю».

А Святослав смутный сон видел в Киеве на горах. «Этой ночью с вечера одевали меня, говорил, черным саваном на кровати тисовой, черпали мне синее вино, с горем смешанное, сыпали мне крупный жемчуг из пустых колчанов поганых толковин и нежили меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом. Всю ночь с вечера серые вороны граяли у Плесньска на лугу, были в дебри Кисаней и понеслись к синему морю».

И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слѣтѣста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припѣшали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины желѣзны.[213] Темно бо бѣ въ 3 день: два солнца помѣркоста,[214] оба багряная стлъпа погасоста, и въ морѣ погрузиста, и съ нима молодая мѣсяца, Олегъ и Святъславъ,[215] тъмою ся поволокоста. На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла: по Рускои земли прострошася Половци, аки пардуже гнѣздо,[216] и великое буйство подасть Хинови.[217] Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса Дивь на землю.[218] Се бо Готския красныя дѣвы[219] въспѣша на брезѣ синему морю, звоня Рускымъ, златомъ, поютъ время Бусово,[220] лелѣютъ месть Шароканю.[221] А мы уже, дружина, жадни веселия».

И сказали бояре князю: «Уже, князь, горе ум полонило. Вот слетели два сокола с отчего золотого престола добыть города Тмутороканя либо испить шлемом Дона. Уже соколам крылья подсекли саблями поганых, а самих опутали в путы железные. Темно ведь было в третий день: два солнца померкли, оба багряные столпа погасли и в море погрузились, и с ними оба молодых месяца, Олег и Святослав, тьмою заволоклись. На реке на Каяле тьма свет прикрыла: по Русской земле рассыпались половцы, точно выводок пардусов, и великое ликование пробудили в хиновах. Уже пала хула на хвалу; уже ударило насилие по свободе; уже бросился Див на землю. Вот уже готские красные девы запели на берегу синего моря, звеня русским золотом, воспевают время Бусово, лелеют месть за Шарукана. А мы уже, дружина, невеселы».

Тогда великии Святъславъ изрони злато слово слезами смѣшено и рече: «О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде![222] Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моеи сребренеи сѣдинѣ!

Тогда великий Святослав изронил золотое слово, со слезами смешанное, и сказал: «О племянники мои, Игорь и Всеволод! Рано начали вы Половецкой земле мечами обиду творить, а себе славы искать. Но без чести вы одолели, без чести кровь поганую пролили. Ваши храбрые сердца из крепкого булата скованы и в отваге закалены. Что же сотворили вы моей серебряной седине!

А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовои брата моего Ярослава,[223] съ Черниговьскими былями, съ Могуты, и съ Татраны, и съ Шельбиры, и съ Топчакы, и съ Ревугы, и съ Ольберы.[224] Тии бо бес щитовь съ засапожникы кликомъ плъкы побѣждаютъ, звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: «Мужаимѣся сами: преднюю славу сами похытимь, а заднюю ся сами подѣлимь». А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду.[225] Нъ се зло — княже ми не пособие: наниче ся годины обратиша. Се у Римъ кричатъ подъ саблями Половецкыми, а Володимиръ подъ ранами.[226] Туга и тоска сыну Глѣбову!»

А уже не вижу власти сильного, и богатого, и обильного воинами брата моего Ярослава, с черниговскими боярами, с могутами, и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками, и с ревугами, и с ольберами. Они ведь без щитов, с засапожными ножами, кликом полки побеждают, звоня в прадедовскую славу. Но сказали вы: «Помужествуем сами: прошлую славу себе похитим, а будущую сами поделим». А разве дивно, братья, старому помолодеть? Если сокол в мытех бывает, то высоко птиц взбивает, не даст гнезда своего в обиду. Но вот зло — князья мне не подмога: худо времена обернулись. Вот у Римова кричат под саблями половецкими, а Владимир под ранами. Горе и тоска сыну Глебову!»

Великыи княже Всеволоде![227] Не мыслию ти прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти?[228] Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощеи по резанѣ.[229] Ты бо можеши посуху живыми шереширы[230] стрѣляти, удалыми сыны Глѣбовы.[231]

Великий князь Всеволод! Не думаешь ли ты прилететь издалека, отчий золотой престол поблюсти? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать. Если бы ты был здесь, то была бы раба по ногате, а раб по резане. Ты ведь можешь посуху живыми шереширами стрелять, удалыми сынами Глебовыми.

Ты, буи Рюриче,[232] и Давыде![233] Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша?[234] Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ акы тури, ранены саблями калеными, на полѣ незнаемѣ? Вступита, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святславлича!

Ты, буйный Рюрик, и Давыд! Не ваши ли воины злачеными шлемами в крови плавали? Не ваша ли храбрая дружина рыкает, как туры, раненные саблями калеными, на поле незнаемом? Вступите же, господа, в золотое стремя за обиду нашего времени, за землю Русскую, за раны Игоря, буйного Святославича!

Галичкы Осмомысле Ярославе![235] Высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столе, подперъ горы Угорскыи своими железными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча бремены чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ, отворявши Киеву врата, стрѣляеши съ отня злата стола салтани за землями.[236] Стрѣляи, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича!

Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь на своем златокованом престоле, подпер горы Венгерские своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота, меча бремена через облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твои по землям текут, отворяешь Киеву ворота, стреляешь с отцовского золотого престола салтанов за землями. Стреляй же, господин, Кончака, поганого раба, за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича!

А ты, буи Романе,[237] и Мстиславе![238] Храбрая мысль носить ваю умъ на дѣло. Высоко плававши на дѣло въ буести, яко соколъ на вѣтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буиствѣ одолѣти. Суть бо у ваю желѣзныи паворзи[239] подъ шеломы Латинскими. Тѣми тресну земля, и многи страны — Хинова, Литва, Ятвязи,[240] Деремела[241] и Половци — сулици своя повръгоша, а главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю утръпѣ солнцю свѣтъ, а древо не бологомъ листвие срони: по Роси[242] и по Сули гради подѣлиша. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побѣду. Олговичи, храбрыи князи, доспѣли на брань…

А ты, буйный Роман, и Мстислав! Храбрая мысль влечет ваш ум на подвиг. Высоко взмываешь на подвиг в отваге, точно сокол на ветрах паря, стремясь птицу в смелости одолеть. Ведь у ваших воинов железные паворзи под шлемами латинскими. От них дрогнула земля, и многие страны — Хинова, Литва, Ятвяги, Деремела, и половцы копья свои повергли и головы свои склонили под те мечи булатные. Но уже, князь, Игорю померк солнца свет, а дерево не к добру листву сронило: по Роси и по Суле города поделили. А Игорева храброго полка не воскресить! Дон тебя, князь, кличет и зовет князей на победу. Ольговичи, храбрые князья, уже поспели на брань…

Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи[243] не худа гнезда шестокрилци![244] Не побѣдными жребии собе власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы Ляцкии и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрѣлами за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!

Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича — не худого гнезда соколы! Не по праву побед добыли себе владения! Где же ваши золотые шлемы и копья польские и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича!

Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ Полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ, позвони своими острыми мечи о шеломы Литовския, притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ Литовскыми мечи. И с хотию на кровать, и рекъ:[245] «Дружину твою, княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша». Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго — Всеволода,[246] единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие.[247] Унылы голоси, пониче веселие, трубы трубятъ Городеньскии.[248]

Уже Сула не течет серебряными струями к городу Переяславлю, и Двина болотом течет для тех грозных полочан под кликом поганых. Один только Изяслав, сын Васильков, позвенел своими острыми мечами о шлемы литовские, прибил славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве литовскими мечами прибит со своим любимцем, а тот сказал: «Дружину твою, князь, крылья птиц приодели, а звери кровь полизали». Не было тут брата Брячислава, ни другого — Всеволода. Так в одиночестве изронил жемчужную душу из храброго тела через золотое ожерелье. Приуныли голоса, поникло веселье, трубы трубят городенские.

Ярославе и вси внуце Всеславли![249] Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени, уже бо выскочисте изъ дѣднеи славѣ. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которою бо бѣше насилие отъ земли Половецкыи!

Ярослав и все внуки Всеслава! Уже склоните стяги свои, вложите в ножны мечи свои поврежденные, ибо лишились вы славы дедов. Своими крамолами начали вы наводить поганых на землю Русскую, на достояние Всеслава. Из-за усобиц ведь пошло насилие от земли Половецкой!

На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребии о дѣвицю себѣ любу.[250] Тъи клюками подпръся о кони и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ въ плъночи изъ Бѣла-града, обѣсися синѣ мьглѣ,[251] утръже вазни с три кусы: отвори врата Новуграду,[252] разшибе славу Ярославу,[253] скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ.[254]

На седьмом веке Трояна кинул Всеслав жребий о девице ему милой. Хитростью оперся на коней и скакнул к городу Киеву, и коснулся древком золотого престола киевского. Отскочил от них лютым зверем в полночь из Белгорода, объятый синей мглой, урвал удачу в три попытки: отворил ворота Новгороду, расшиб славу Ярославу, скакнул волком до Немиги с Дудуток.

На Немизѣ снопы стелютъ головами,[255] молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла. Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни, посѣяни костьми Рускихъ сыновъ.

На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега не добром были засеяны, засеяны костьми русских сынов.

Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше:[256] изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови[257] влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотьскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша.[258] Аще и вѣща душа въ дръзѣ тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщеи Боянъ и пръвое припѣвку, смысленыи, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути!»

Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал: из Киева до петухов дорыскивал Тмуторокани, великому Хорсу волком путь перерыскивал. Ему в Полоцке позвонили к заутрени рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал. Хоть и вещая душа была у него в дерзком теле, но часто от бед страдал. Ему вещий Боян еще давно припевку, разумный, сказал: «Ни хитрому, ни умелому, ни птице умелой суда божьего не миновать!»

О, стонати Рускои земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей! Того стараго Владимира нельзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ Киевьскымъ;[259] сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы, а друзии — Давидовы, нъ розно ся имъ хоботы пашутъ.[260] Копиа поютъ!

О, стонать Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским; а ныне встали стяги Рюриковы, а другие — Давыдовы, но врозь их знамена развеваются. Копья поют!

На Дунаи Ярославнынъ гласъ[261] слышитъ, зегзицею незнаемь рано кычеть: «Полечю, рече, зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ[262] въ Каялѣ рѣцѣ, утру князю кровавыя его раны на жестоцѣмъ его тѣлѣ».

На Дунае Ярославнин голос слышится, кукушкой безвестной рано кукует. «Полечу, говорит, кукушкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, оботру князю кровавые его раны на могучем его теле».

Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, а ркучи: «О вѣтрѣ, ветрило! Чему, господине, насильно вѣеши? Чему мычеши Хиновьскыя стрѣлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горѣ, под облакы вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ? Чему, господине, мое веселие по ковылию развѣя?»

Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, приговаривая: «О ветер, ветрило! Зачем, господин, веешь ты наперекор? Зачем мчишь хиновские стрелочки на своих легких крыльицах на воинов моего лады? Разве мало тебе было под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем, господин, мое веселье по ковылю развеял?»

Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолѣ, а ркучи: «О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозь землю Половецкую. Ты лелѣялъ еси на себѣ Святославли носады до плъку Кобякова.[263] Възлелѣи, господине, мою ладу къ мнѣ, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано».

Ярославна рано плачет на забрале Путивля-города, приговаривая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе Святославовы ладьи до стана Кобяка. Возлелей, господин, моего ладу ко мне, чтобы не слала я к нему слез на море рано».

Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, а ркучи: «Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! Всѣмъ тепло и красно еси, чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вои? Въ полѣ безводна жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче».[264]

Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, приговаривая: «Светлое и тресветлое солнце! Всем ты тепло и прекрасно, зачем же, владыко, простерло горячие свои лучи на воинов лады? В поле безводном жаждой им луки согнуло, горем им колчаны заткнуло».

Прысну море полунощи; идутъ сморци мьглами. Игореви князю богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мѣритъ отъ великаго Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлуръ[265] свисну за pѣкою — велить князю разумѣти: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшумѣ трава, вежи ся Половецкии подвизашася. А Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростию, и бѣлымъ гоголемъ на воду, въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца, и полетѣ соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обѣду, и ужинѣ. Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня.

Прыснуло море в полуночи, идут смерчи тучами. Игорю-князю бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасли вечером зори. Игорь спит и не спит: Игорь мыслью поля мерит от великого Дона до малого Донца. В полночь свистнул Овлур коня за рекой — велит князю разуметь: не быть князю Игорю! Кликнул, стукнула земля, зашумела трава, задвигались вежи половецкие. А Игорь-князь скакнул горностаем в тростники и белым гоголем на воду, вскочил на борзого коня и соскочил с него серым волком. И помчался к излучине Донца, и полетел соколом под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину. Коли Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, отряхая студеную росу: загнали они своих борзых коней.

Донецъ рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Рускои земли веселиа!» Игорь рече: «О Донче! Не мало ти величия, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнию зелену древу. Стрежаше е́ гоголемъ на водѣ, чаицами на струяхъ, чрьнядьми на ветрѣхъ».[266] Не тако ли, рече, рѣка Стугна: худу струю имѣя, пожръши чужи ручьи и стругы, рострена къ устью, уношу князю Ростиславу затвори.[267] Днѣпри темнѣ березѣ плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславѣ.[268] Уныша цвѣты жалобою, и древо с тугою къ земли прѣклонилось.

Донец сказал: «Князь Игорь! Не мало тебе величия, а Кончаку нелюбия, а Русской земле веселия!» Игорь сказал: «О Донец! Не мало тебе величия, лелеявшему князя на волнах, стлавшему ему зеленую траву на своих серебряных берегах, одевавшему его теплыми туманами под сенью зеленого дерева. Ты стерег его гоголем на воде, чайками на струях, чернядями на ветрах». Не такая, сказал, река Стугна: скудную струю имея, поглотив чужие ручьи и потоки, расширилась к устью и юношу князя Ростислава заключила. На темном берегу Днепра плачет мать Ростислава по юноше князе Ростиславе. Уныли цветы от жалости, и дерево с тоской к земле приклонилось.

А не сорокы втроскоташа — на слѣду Игоревѣ ѣздитъ Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша[269] только. Дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажутъ, соловии веселыми пѣсньми свѣтъ повѣдаютъ. Млъвитъ Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, — соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами». Рече Кончакъ ко Гзѣ: «Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею».[270] И рече Гзакъ къ Кончакови: «Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице, то почнутъ наю птици бити въ полѣ Половецкомъ».

То не сороки застрекотали — по следу Игоря едут Гзак с Кончаком. Тогда вороны не граяли, галки примолкли, сороки не стрекотали, только полозы ползали. Дятлы стуком путь к реке указывают, соловьи веселыми песнями рассвет возвещают. Говорит Гзак Кончаку: «Если сокол к гнезду летит, расстреляем соколенка своими злачеными стрелами». Говорит Кончак Гзе: «Если сокол к гнезду летит, то опутаем мы соколенка красной девицей». И сказал Гзак Кончаку: «Если опутаем его красной девицей, не будет у нас ни соколенка, ни красной девицы, и станут нас птицы бить в поле Половецком».

Рекъ Боянъ и Ходына, Святъславля пѣснотворца стараго времени Ярославля, Ольгова коганя хоти: «Тяжко ти головы[271] кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы», — Рускои земли безъ Игоря.

Сказали Бонн и Ходына, Святославовы песнотворцы, старого времени Ярославова, Олега-князя любимцы: «Тяжко голове без плеч, беда и телу без головы», — так и Русской земле без Игоря.

Солнце светится на небесе — Игорь князь въ Рускои земли. Дѣвици поютъ на Дунаи[272] — вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь едетъ по Боричеву[273] къ святѣи Богородици Пирогощеи.[274] Страны ради, гради весели.

Солнце светится на небе — Игорь-князь в Русской земле. Девицы поют на Дунае — вьются голоса через море до Киева. Игорь едет по Боричеву ко святой Богородице Пирогощей. Страны рады, города веселы.

Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ — молодымъ пѣти! Слава Игорю Святъславличю, Буи Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здрави, князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружинѣ!

Спев песнь старым князьям, потом молодым петь! Слава Игорю Святославичу, Буй Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здравы будьте, князья и дружина, борясь за христиан против полков поганых! Князьям слава и дружине!

Аминь.[275]

Аминь.

Победа Игоря над половцами.

Миниатюра. XV в.

Радзивилловская летопись (БАН, 34.5. 30, л. 232 об.).

Древнерусские сборники афоризмов

Подготовка текста, перевод и примечания В. П. Адриановой-Перетц

Не место добродетели, но добродетель место может украсити.

Копаяи яму под ближним своим въпадеться в ню.

Луче малое имание с правдою, нежели мъногое богатьство бес правды.

Достойна верна друга язва, нежели лобзание врага.

Лучше пища с зельем с любовию и с благодатью, нежели предложен телець со враждою.

Не остави друга древняго, новый бо не будеть ему подобен.

Друга верна несть изьмены и несть меры доброте его.

Не тако огнь жьжет тело, яко же душу разлученье от друга.

Коньная хытрость на рати знаеться, а друг верен у беды.

Злато огнем искушаеться, а друг житейскыми напастьми.

Истиннаго друга в напастех не бойся.

Друга ищи не мила тебе деющася, ни по тебе молвяща, но крепкаго думцю и полезнаго тебе ищуща и противящася непоставным твоим словом.

Муж обличали луче есть ласкающаго.

Всем угодити люто есть.

Богатым вси человеци друзи.

Того мни друга, иже тебе любить, а не яже окрест тебе.

Не подобаеть поручити чюжих побегшему от своих.

Иже хощет над инем княжити, да учится первие сам собою владети.

Велику власть приимающему велик подобаеть ум имети.

Иже многим страшен, то многых имать боятися.

Не ревнуй велику власть приискавъшему, но добре с похвалою отшедшему.

Люто есть и горко, аще злии над добрыми владеють и несмыслении над умными.

Люто беснующемуся дати ножь остр и лукавому власть и силу.

Власть безумная вина к злу бываеть.

Богатый възглаголеть и вси умолкоша и слово его възвысиша до облак.

Не богатый блажен, но иже богатьства не требуеть.

Имения многа детем безумным не пользують.

Уне есть в худы ризы одеваему радоватися, нежели в драгыя с печалью.

Уча учи нравом, а не словом.

Не сыпати бисера пред свиньями.

Ни. в рыбах гласа, ни в ненаказаных добра дела ищи.

Наказание корение имееть горко, а плод сладок.

Ни больнаго можеть ицелити златая кровать, ни несмысленому на ползу слава и богатьство.

Лют конь уздою въздержиться, а скор гнев умом обуздаеться.

Кротко слово разрушаеть гнев.

Ни птици упущены скоро можеши опять яти, ни слова из уст вылетевша възвратити можеши и яти.

Земнаго не сведая и небесных пытаеши.

Яко моль ризе и червь древу тако и печаль мужеви пакостить сердцю.

Из одних уст исходить благословение и клятва.

Уне есть ногами поткнутися, нежели языком.

Достойно сугубо слышати, а единою молвити.

Не место может украсить добродетель, но добродетель место.

Копающий яму под ближним своим — упадет в нее.

Лучше малое имущество, добытое правдой, чем многое богатство — без правды.

Рана от верного друга достойнее, чем поцелуй врага.

Лучше овощная пища, предложенная с любовью и расположением, чем теленок — с враждой.

Не покидай старого друга, ведь новый не будет похож на него.

Друг верный не изменится — и нет меры доброте его.

Не так огонь жжет тело, как душу разлука с другом.

Уменье коня узнается на войне, а верный друг — в беде.

Золото огнем испытывается, а друг — жизненными напастьми.

Истинного друга в напастях не бойся.

Друга ищи не того, кто любезен с тобой, кто с тобой соглашается, а крепкого советника, кто полезного для тебя ищет и противится твоим необдуманным словам.

Муж обличающий лучше льстящего.

Всем угождать — зло.

Богатым все люди друзья.

Того считай другом, кто любит тебя, а не тех, что вокруг тебя.

Не следует поручать чужих тому, кто убежал от своих.

Кто хочет другими управлять, пусть сначала научится владеть собой.

Принимающему большую власть подобает большой ум иметь.

Кто многим страшен, тот будет многих бояться.

Завидуй не тому, кто большой власти добился, а тому, кто хорошо с похвалой покинул ее.

Дурно и огорчительно, когда злые над добрыми властвуют, а глупые над умными.

Опасно дать беснующемуся острый нож, а коварному — власть и могущество.

Безумная власть бывает причиной зла.

Богатый заговорит — и все умолкнут и речь его вознесут до облаков.

Не богатый благоразумен, а тот, кто богатства не требует.

Большое богатство глупым детям не приносит пользы.

Лучше, в худые одежды одеваясь, радоваться, чем в дорогих — печалиться.

Уча учи поступками, а не словами.

Не следует сыпать жемчуг перед свиньями.

Не ищи ни от рыб голоса, ни от ненаученного доброго дела.

Ученье имеет корень горький, а плод сладкий.

Ни больного не может излечить золотая кровать, ни глупому не на пользу слава и богатство.

Злой конь уздой воздержится, а быстрый гнев умом обуздается.

Кроткое слово укрощает гнев.

Ни быстро упущенной птицы не можешь опять поймать, ни слова, вылетевшего из уст, не можешь вернуть.

Не разузнав земного, рассуждаешь о небесном.

Как моль вредит одежде и червь дереву, так печаль — сердцу мужа.

Из одних уст выходит благословение и проклятие.

Лучше ногами споткнуться, чем языком.

Следует дважды слушать, а один раз сказать.

Велико есть богатьство человеку ум.

Женитися хотя, въпрашаи сусед, тожь ся жени.

Един есть раб во всяком дому — сам господин.

Луче молчати, негли зле глаголати.

Или не твори тайны, или сотворив ти сам веси точию.

Луче сбирати ум, негли богатьство лукаво.

Равен ся имей всем, аще и болии еси жизнью.

Печаль умееть ражати человеком болезнь.

Вещати умеют мнози, а разумети не вси.

Мечь язвить тело, а слово зло — ум.

Вино много пиемо мало даеть смыслити.

Несть никое же имение добрее друга.

Не радуйся ины видя в беде.

Отець есть иже въскормит, а не иже родит.

Человеческому уму время бываеть учитель.

Мнози суть у добра житья друзи, а не у беды.

Легчее есть утешати, негли самому стражащю терпети.

Бываеть другоици молчание луче глаголания.

Богатого вси мнять мудра.

Благодеть приим — помни, а створь — забуди.

Сладко есть издалече моря позоровати.

Ум — большое богатство для человека.

Желая жениться, расспроси соседей, а потом женись.

В каждом доме есть один раб — сам хозяин.

Лучше молчать, чем зло говорить.

Или не делай тайны, или, задумав ее, знай ее только сам.

Лучше ум копить, чем богатство лукавое.

Держись со всеми как равный, если в жизни ты и выше.

Печаль рождает людям болезнь.

Рассуждать умеют многие, а понимать — не все.

Меч ранит тело, а злое слово — ум.

Много выпитого вина мало дает понимать.

Нет никакого имущества дороже друга.

Не радуйся, видя других в беде.

Отец тот, кто вскормит, а не тот, кто родит.

Человеческому уму время — учитель.

Много друзей при хорошей жизни, а не в несчастье.

Легче утешать, чем самому терпеть страдание.

Бывает иной раз смолчать лучше, чем сказать.

Богатого все считают мудрым.

Получив добро, помни, а сделав — забудь.

Приятно на море издали смотреть.

Бегай похвалы, срамляй же ся укоризны.

Щади беспоставнаго своего языка: многажды бо износить, его же лепо таити.

Мечь погубляеть многы, но не яко язык зол.

Луче есть в утлеи лодьи ездити, нежели зле жене тайны поведати: она бо точию тело потопить, а си всю жизнь погубить. Мутен ум чиста слова не ражаеть.

Бчела на звон летить, а мудрый на полезная словеса течет.

Ленивый гореи есть болнаго: болныи бо, аще лежить, то не ясть, а ленивый и лежить и ясть.

Острота оружию на конци, острота же умная в главе.

Вьсякаго дела коньць пред началом распытай.

Толико точию дай телу, елико же требуеть, а не елико же похочеть.

Мати зъломь леность.

Тогда суд убогым нравится, егда судия убогым не богатиться.

Затчена корчага ти молчалив человек — не ведати что в нем есть.

Ни волк волка, ни змия змии не губить, но человек человека погубляеть.

Рысь пестра извону, а человеци лукави изнутри.

Пьяный горее есть болнаго: он бо на нов месяць беситься, а сеи самохотью по вся дни беситься.

Тщивый преже года състарееться, а без года мучиться.

Иже красен и безумен, то акы паволочито възглавие, соломы натъкано.

Муж книжен без ума добра аки слепець есть. Мужь мудр без книг подобен есть оплоту без подпор.

Сторонись похвалы, стыдись же укора.

Щади свой (бесцоставный) язык: часто он выдает то, что следует хранить в тайне.

Меч губит многих, но не столько, сколько злой язык.

Лучше в дырявой лодке плыть, чем злой жене сказать тайну: ведь та только тело потопит, а эта всю жизнь погубит.

Мутный ум не родит ясного слова.

Пчела на звон летит, а мудрый на полезные речи спешит.

Ленивый хуже больного: ведь больной, если лежит, то не ест, а ленивый и лежит и ест.

Острота оружия — на его конце, острота же ума — в голове.

Конец каждого дела обдумай перед началом.

Давай телу лишь столько, сколько оно требует, а не сколько захочет.

Мать зла — лень.

Тогда суд бедным нравится, когда судья бедным не обогащается.

Заткнутый сосуд и молчаливый человек — неизвестно что в них есть.

Ни волк волка, ни змея змею не губит, а человек человека погубит.

Рысь пестра извне, а лукавые люди — изнутри.

Пьяный хуже больного: этот ведь на новый месяц бесится, а тот по своей воле каждый день бесится.

Суетный раньше времени состарится, а во всякое время мучится.

Кто красив и глуп, тот похож на изголовье, паволокой покрытое, а соломой набитое.

Муж книжный, но без хорошего ума — как слепой. Муж мудрый не книжный подобен забору без опор.

Не буди жесток яко же кость человеча, но буди мякок.

Уне есть со умным камень двигнути, неже с безумьемь вино пити.

Не буди сладок без меры, егда когда пожруть тя, не буди без меры горек да не отбежить от тебе друг твои.

Коня не имея, на чюжемь не езди.

Аще кто послушаеть умна человека, то яко же в день жадания студеные воды напьеться.

Умну мужу речеши слово и победить сердцемь, а безумнаго аще и кнутом бьеши, не вложиши во нь ума.

Мьзда очи ослепляеть судиям.

Уне есть послушати пиана мудра, нежели трезва безумна.

Уне есть слеп очима, неже слеп сердцем.

Имя и слава честьнее есть человеку, нежели красота личная.

Уне есть человеку добра смерть, негли зол живот.

Ближнее овчя уне есть негли дал ней вол.

Уне есть един врабьи, иже в руце держиши, негли тысяща птичя, летяща по аеру.

Его же порты светлы, того и речь честна есть.

Уне есть от премудра бьену быти, неже от безумна маслом помазану быти.

Не будь твердым, как кость человека, но будь мягким.

Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.

Не будь сладок без меры, иначе тебя съедят, но и не будь горьким без меры, чтобы не покинул тебя друг твой.

Если не имеешь коня, на чужом не езди.

Послушать умного человека — как при жажде холодной воды напиться.

Умному мужу слово скажешь — и он сердцем примет его, а глупого если и «кнутом бьешь — не вложишь в него ума.

Мзда глаза слепит судьям.

Лучше послушать пьяного мудрого, чем трезвого глупого.

Лучше слепые глаза, чем слепое сердце.

Имя и слава дороже человеку, чем красивое лицо.

Хорошая смерть человеку лучше дурной жизни.

Близкая овца лучше далекого вола.

Лучше один воробей, которого держишь в руке, чем тысяча птиц, летящих по воздуху.

Чьи одежды светлы, того и речь честна.

Лучше быть побитым мудрым, чем помазанным маслом — глупым.

Мир стоит до рати, а рать до мира (1148 г.).

Не идет место к голове, но голова к месту (1151 г.).

Бог бо когда хочеть показнити человека, отиметь у него ум (1172 г.).

Луче есть на своей земле костью лечи, и нежли на чюже славну быти (1201 г.).

Един камень много горньцев избивает (1217 г.).

Еже притчею глаголють книги: не оставлющеся камень на камени (1221 и 1289 гг.).

Не погнетши пчел, меду не едать (1231 г.).

Война без падших мертвых не бывает (1254 г.).

Мир держится до рати, а рать — до мира.

Не место украшает человека, а человек место.

Когда бог хочет наказать человека, то лишает его разума.

Лучше на родине костями лечь, чем на чужбине быть почете.

Один камень много горшков перебьет.

Притчею говорят книги: не осталось камня на камне.

Не поморив пчел, меду не есть.

Война без мертвых не бывает.

Брань славна луче есть мира студна (1186, 1187, 1239 гг.).

Иде же закон, ту и обид много (1175 г.).

Не в силах бог, но в правде (1263 г.).

Лучше добрая война, чем худой мир.

Где закон, там и обид много.

Не в силе бог, а в правде.

Слово Даниила Заточника

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

Въструбимъ, яко во златокованый трубы, в разумъ ума своего и начнемъ бити в сребреныя арганы возвитие мудрости своеа. Въстани слава моя, въстани въ псалтыри[276] и в гуслех. Востану рано, исповѣмъ ти ся. Да разверзу въ притчах гаданиа моя и провѣщаю въ языцѣх славу мою. Сердце бо смысленаго укрѣпляется въ телеси его красотою и мудростию.

Вострубим, как в златокованые трубы, во все силы ума своего, и заиграем в серебряные органы гордости своею мудростью. Восстань, слава моя, восстань в псалтыри и в гуслях. Встану рано и расскажу тебе. Да раскрою в притчах загадки мои и возвещу в народах славу мою. Ибо сердце умного укрепляется в теле его красотою и мудростью.

Бысть языкъ мои трость[277] книжника скорописца, и увѣтлива уста, аки рѣчная быстрость. Сего ради покушахся написати всякъ съузъ сердца моего и разбих злѣ, аки древняя младенца о камень.[278]

Был язык мой как трость книжника-скорописца, и приветливы уста мои, как быстрота речная. Того ради попытался я написать об оковах сердца моего и разбил их с ожесточением, как древние — младенцев о камень.

Но боюся, господине, похулениа твоего на мя.

Но боюсь, господине, осуждения твоего.

Азъ бо есмь, аки о́на смоковница проклятая:[279] не имѣею плода покаянию; имѣю бо сердце, аки лице безъ очию; и бысть умъ мои, аки нощныи вранъ на нырищи, забдѣх; и расыпася животъ мои, аки Ханаонскыи царь буестию;[280] и покрыи мя нищета, аки Чермное море фараона.[281]

Ибо я как та смоковница проклятая: не имею плода покаяния; ибо имею сердце — как лицо без глаз; и ум мой — как ночной ворон, на развалинах бодрствующий; и закончилась жизнь моя, как у ханаанских царей, бесчестием; и покрыла меня нищета, как Красное море фараона.

Се же бѣ написах, бѣжа от лица художества моего, аки Агарь рабыни от Сарры[282] госпожа своея.

Все это написал я, спасаясь от лица бедности моей, как рабыня Агарь от Сарры, госпожи своей.

Но видих, господине, твое добросердие к собѣ и притекох къ обычней твоеи любви. Глаголеть бо въ Писании: просящему у тебе даи, толкущему отверзи, да не лишенъ будеши царствия небеснаго; писано бо есть: возверзи на господа печаль свою, и тои тя препитаеть въ вѣки.

Но видел, господине, твое добросердечие ко мне и прибег к всегдашней любви твоей. Ибо говорится в Писании: просящему у тебя дай, стучащему открой, да не отвергнут будешь царствия небесного; ибо писано: возложи на бога печаль свою, и тот тебя пропитает вовеки.

Азъ бо есмь, княже господине, аки трава блещена, растяще на застении, на ню же ни солнце сиаеть, ни дождь идет; тако и азъ всѣмъ обидимъ есмь, зане не ограженъ есмь страхом грозы твоеа, яко плодомъ твердым.

Ибо я, княже господине, как трава сорная, растущая под стеною, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем, потому что не огражден я страхом грозы твоей, как оплотом твердым.

Но не възри на мя, господине, аки волкъ на ягня, но зри на мя, аки мати на младенецъ. Возри на птица небесныа, яко тии ни орють, ни сѣють, но уповають на милость божию; тако и мы, господине, жалаем милости твоея.

Не смотри же на меня, господине, как волк на ягненка, а смотри на меня, как мать на младенца. Посмотри на птиц небесных — не пашут они, не сеют, но уповают на милость божию; так и мы, господине, ищем милости твоей.

Зане, господине, кому Боголюбиво, а мнѣ горе лютое; кому Бѣло озеро, а мнѣ чернѣи смолы; кому Лаче озеро,[283] а мнѣ на нем сѣдя плачь горкии; и кому ти есть Новъгород, а мнѣ и углы опадали, зане не процвите часть моя.

Ибо, господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне оно смолы чернее; кому Лаче-озеро, а мне, на нем живя, плач горький; кому Новый Город, а мне и углы завалились, так как не расцвело счастье мое.

Друзи же мои и ближнии мои и тии отвръгошася мене, зане не поставих пред ними трепезы многоразличных брашенъ. Мнози бо дружатся со мною, погнѣтающе руку со мною в солило, а при напасти аки врази обрѣтаются и паки помагагоще подразити нози мои; очима бо плачются со мною, а сердцемъ смѣютъ ми ся. Тѣмъ же не ими другу вѣры, ни надѣися на брата.

Друзья мои и ближние мои отказались от меня, ибо не поставил перед ними трапезы с многоразличными яствами. Многие ведь дружат со мной, опуская руку со мной в солонку, а в несчастье как враги обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мною, а сердцем смеются надо мной. Потому-то не имей веры к другу и не надейся на брата.

Не лгалъ бо ми Ростиславъ князь: лѣпше бы ми смерть, ниже Курское княжение;[284] тако же и мужеви: лѣпше смерть, ниже продолженъ животъ в нищети. Яко же бо Соломонъ рече: ни богатества ми, ни убожества, господи, не даи же ми: аще ли буду богатъ — гордость восприиму, аще ли буду убогъ — помышляю на татбу и на разбои, а жены на блядню.

Не лгал мне князь Ростислав, когда говорил: «Лучше мне смерть, нежели Курское княжение»; так и мужи говорят: «Лучше смерть, чем долгая жизнь в нищете». Как и Соломон говорил: «Ни богатства, ни бедности не дай мне, господи: если буду богат, — гордостью вознесусь, если же буду беден, — задумаю воровство или разбой».

Тѣмъ же вопию к тобѣ, одержимъ нищетою: помилуй мя, сыне великаго царя Владимера,[285] да не восплачюся рыдая, аки Адамъ рая; пусти тучю на землю художества моего.

Вот почему взываю к тебе, одержим нищетою: помилуй меня, сын великого царя Владимира, да не восплачусь, рыдая, как Адам о рае; пусти тучу на землю убожества моего.

Зане, господине, богат мужь везде знаем есть и на чюжеи странѣ друзи держить; а убогъ во своей ненавидим ходить. Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облакъ; а убогии возглаголеть — вси на нь кликнуть. Их же ризы свѣтлы, тѣх рѣчь честна.

Ибо, господине, богатый муж везде ведом — и на чужой стороне друзей держит, а бедный в своей стороне ненавидим ходит. Богатый заговорит — все замолчат и после вознесут речь его до облак; а бедный заговорит — все на него закричат. Чьи ризы светлы, тех и речь честна.

Княже мои, господине! Избави мя от нищеты сея, яко серну от тенета, аки птенца от кляпци, яко утя от ногти носимаго ястреба, яко овца от устъ лвовъ.

Княже мой, господине! Избавь меня от нищеты этой, как серну из сетей, как птицу из западни, как утенка от когтей ястреба, как овцу из пасти львиной.

Азъ бо есмь, княже, аки древо при пути: мнозии бо посѣкають его и на огнь мечють; тако и азъ всѣм обидимъ есмь, зане ограженъ есмь страхом грозы твоеа.

Я ведь, княже, как дерево при дороге: многие обрубают ему ветви и в огонь мечут; так и я всеми обижаем, ибо не огражден страхом грозы твоей.

Яко же бо олово гинеть часто разливаемо, тако и человѣкъ, приемля многия бѣды. Никто же может соли зобати, ни у печали смыслити; всякъ бо человѣкъ хитрить и мудрить о чюжеи бѣди, а о своеи не можеть смыслити. Злато съкрушается огнемъ, а человѣкъ напастьми; пшеница бо много мучима чистъ хлѣбъ являеть, а в печали обрѣтаеть человѣкъ умъ свръшенъ. Молеве, княжи, ризы ѣдять, а печаль человѣка; печалну бо мужу засышють кости.

Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек — когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть; всякий человек хитрит и мудрит о чужой беде, а в своей не может смыслить. Злато плавится огнем, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб дает, а человек в печали обретает ум зрелый. Моль, княже, одежду ест, а печаль человека; печаль человеку кости сушит.

Аще кто в печали человѣка призрит, какъ студеною водою напоить во зноиныи день.

Если кто в печали человеку поможет, то как студеной водой его напоит в знойный день.

Птица бо радуется весни, а младенець матери; весна украшаеть цвѣты землю, а ты оживлявши вся человѣкы милостию своею, сироты и вдовици, от велможь погружаемы.

Птица радуется весне, а младенец матери; весна украшает землю цветами, а ты оживляешь людей милостию своею, сирот и вдовиц, вельможами обижаемых.

Княже мои, господине! Яви ми зракъ лица своего, яко гласъ твои сладокъ и образ твои красенъ; мед истачають устнѣ твои, и послание твое аки раи с плодом.

Княже мой, господине! Покажи мне лицо свое, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен; мед источают уста твои, и дар твой как плод райский.

Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлѣбъ ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, теплу воду пиюща от мѣста незавѣтрена; егда лежиши на мяккых постелях под собольими одѣялы, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевыми аки стрѣлами сердце пронизающе.

Когда веселишься за многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьешь сладкое питье, вспомни меня, теплую воду пьющего в незаветренном месте; когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого.

Да не будет, княже мои, господине, рука твоа согбена на подание убогих: ни чашею бо моря расчерпати, ни нашим иманиемъ твоего дому истощити. Яко же бо неводъ не удержитъ воды, точию едины рыбы, тако и ты, княже, не въздержи злата, ни сребра, но раздаваи людем.

Да не будет сжата рука твоя, княже мой, господине, на подаяние бедным: ибо ни чашею моря не вычерпать, ни нашими просьбами твоего дому не истощить. Как невод не удерживает воды, а только рыб, так и ты, княже, не удерживай злата и серебра, а раздавай людям.

Паволока бо испестрена многими шолкы и красно лице являеть; тако и ты, княже, многими людми честенъ и славенъ по всѣмъ странам. Яко же бо похвалися Езекии царь посломъ царя Вавилонскаго[286] и показа им множество злата и сребра; они же рѣша: нашь царь богатѣи тебе не множеством злата, но множеством воя; зане мужи злата добудуть, а златом мужей не добыти. Яко же рече Святославъ князь, сынъ Олъжинъ,[287] ида на Царьград с малою дружиною, и рече: братиа! намъ ли от града погинути, или граду от нас пленену быти? Яко же бог повелить, тако будеть: поженет бо единъ сто, а от ста двигается тма. Надѣяся на господа, яко гора Сионъ[288] не подвижится въ вѣки.

Паволока, расшитая разноцветными шелками, красоту свою показывает; так и ты, княже, многими своими людьми честен и славен во всех странах являешься. Некогда ведь похвалился царь Иезекииль перед послами царя вавилонского и показал им множество злата и серебра; они же сказали: «Наш царь богаче тебя не множеством золота, но множеством воинов; ибо воины золото добудут, а золотом воинов не добыть». Как сказал князь Святослав, сын Ольгин, когда шел на Царьград с небольшою дружиною: «Братья! нам ли от города погибнуть или городу от нас быть плененну?» Как бог повелит, так и будет: погонит один его, а от ста побегут тысячи. Тот, кто надеется на господа, не дрогнет вовек, как гора Сион.

Дивиа за буяном кони паствити,[289] тако и за добрымъ князем воевати. Многажды безнарядиемъ полци погибають. Видих: великъ звѣрь, а главы не имѣеть; тако и многи полки без добра князя.

Славно за бугром коней пасти, так и в войске хорошего князя воевать. Часто из-за беспорядка полки погибают. Видел: огромный зверь, а головы не имеет, так и многие полки без хорошего князя.

Гусли бо страяются персты, а тѣло основается жилами; дубъ крѣпокъ множеством корениа; тако и градъ нашь твоею дръжавою.

Гусли ведь настраиваются перстами, а тело крепится жилами; дуб силен множеством корней, так и град наш — твоим управлением.

Зане князь щедръ отець есть слугамъ многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибѣгают. Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа, дослужится болшеи роботы. Зане князь щедръ, аки рѣка, текуща без бреговъ сквози дубравы, напаяюще не токмо человѣки, но и звѣри; а князь скупъ, аки рѣка въ брезѣх, а брези камены: нѣлзи пити, ни коня напоити. А бояринъ щедръ, аки кладяз сладокъ при пути напаяеть мимоходящих; а бояринъ скупъ, аки кладязь сланъ.

Ибо щедрый князь — отец многим слугам: многие ведь оставляют отца и матерь и к нему приходят. Хорошему господину служа, дослужиться свободы, а злому господину служа, дослужиться еще большего рабства. Ибо щедрый князь — как река, текущая без берегов через дубравы, утоляющая жажду не только людей, но и зверей; а скупой князь — как река в берегах, а берега каменные: нельзя ни самому напиться, ни коня напоить. Боярин щедрый — как колодезь с пресной водой при дороге: многих напаивает; а боярин скупой — как колодезь соленый.

Не имѣи собѣ двора близъ царева двора и не дръжи села близъ княжа села: тивунъ бо его аки огнь трепетицею накладенъ, и рядовичи[290] его аки искры. Аще от огня устережешися, но от искоръ не можеши устеречися и сождениа портъ.

Не имей себе двора близ царева двора и не держи села близ княжого села: ибо тиун его — как огонь, на осине разожженный, а рядовичи его что искры. Если от огня и устережешься, то от искр не сможешь устеречься и одежду прожжешь.

Господине мои! Не лиши хлѣба нища мудра, ни вознесе до облакъ богата несмыслена. Нищь бо мудръ, аки злато в кални судни; а богат красенъ и не смыслить, то аки паволочито изголовие соломы наткано.

Господине мой! Не лиши хлеба мудрого нищего, не вознеси до облак глупого богатого. Ибо нищий мудрый — что золото в навозном сосуде, а богатый разодетый да глупый — что шелковая наволочка, соломой набитая.

Господине мои! Не зри внѣшняя моя, но возри внутреняя моа. Азъ бо, господине, одѣниемъ оскуденъ есмь, но разумом обиленъ; унъ възрастъ имѣю, а старъ смыслъ во мнѣ. Бых мыслию паря, аки орелъ по воздуху.

Господине мой! Не смотри на внешность мою, по посмотри, каков я внутри. Я, господние, хоть одеянием и скуден, но разумом обилен; юн возраст имею, а стар смысл во мне. Мыслию бы парил, как орел в воздухе.

Но постави сосуд скуделничь под лѣпокъ капля языка моего, да накаплють ти слажше меду словеса устъ моих. Яко же Давид рече: сладка сут словеса твоя, паче меда устомъ моимъ. Ибо Соломонъ рече: словеса добра сладостью напаяють душу, покрываеть же печаль сердце безумному.

Но поставь сосуд гончарный под капельницу языка моего, да накаплет тебе слаще меду слова уст моих. Как Давид сказал: «Сладки слова твои, лучше меда они устам моим». Ибо и Соломон сказал: «Слова добрые сладостью напояют душу, покрывает же печаль сердце безумного».

Мужа бо мудра посылаи и мало ему кажи, а безумнаго посылаи, и самъ не лѣнися по немъ ити. Очи бо мудрых желают благых, а безумнаго дому пира. Лѣпше слышати прѣние умных, нижели наказаниа безумных. Даи бо премудрому вину, премудрие будеть.

Ибо мудрого мужа посылай — и мало ему объясняй, а глупого посылай — и сам вслед не ленись пойти. Очи мудрых желают блага, а глупого — пира в доме. Лучше слушать спор умных, нежели указания глупых. Наставь премудрого, и он еще мудрее станет.

Не сѣи бо на бразнах жита, ни мудрости на сердци безумныих. Безумных бо ни сѣють, ни орють, ни в житницю сбирают, но сами ся родят. Какъ в утелъ мѣх лити, такъ безумнаго учити; псомъ бо и свиниамъ не надобѣ злато, ни сребро, ни безумному драгии словеса; ни мертвеца росмѣшити, ни безумнаго наказати. Коли пожреть синиця орла, коли камение въсплавлет по водѣ, и коли иметь свиниа на бѣлку лаяти, тогды безумныи уму научится.

Не сей на межах жита, ни мудрости в сердцах глупых. Ибо глупых ни сеют, ни жнут, ни в житницу не собирают, но сами себя родят. Как в дырявые меха лить, так и глупого учить; ибо псам и свиньям не нужно ни золота, ни серебра, а глупому — мудрых слов; мертвеца не рассмешишь, а глупого не изучишь. Коли пожрет синица орла, коли поплывет камень по воде и коли начнет свинья на белку лаять, тогда и глупый уму научится.

Или ми речеши: от безумна ми еси молвилъ. То не видал есмь неба полъстяна, ни звиздъ лутовяных, ни безумнаго, мудрость глаголющь. Или ми речеши: сългалъ еси аки песъ. Добра бо пса князи и бояре любят. Или ми речеши: сългалъ еси аки тать. Аще бых украсти умѣлъ, то толко бых к тобѣ не скорбилъ. Дѣвиця бо погубляеть красу свою бляднею, а мужь свое мужество татбою.

Неужели скажешь мне: от глупости все мне это наговорил? Не видел ты неба холстяного, ни звезд искусственных, ни глупого, говорящего мудро. Неужели скажешь мне: солгал как пес? Но хорошего пса князья и бояре любят. Неужели скажешь мне: солгал как вор? Если бы украсть умел, то к тебе бы и не взывал. Девица ведь губит красоту свою прелюбодейством, а муж свое мужество — воровством.

Господине мои! То не море топить корабли, но вѣтри; не огнь творить ражежение желѣзу, но надымание мѣшное; тако же и князь не самъ впадаеть въ вещь, но думци вводить. 3 добрымъ бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихимъ думцею думая, меншего лишенъ будеть.

Господине мой! Ведь не море топит корабли, но ветры; не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами; так и князь не сам впадает в ошибку, но советчики его вводят. С хорошим советчиком совещаясь, князь высокого стола добудет, а с дурным советчиком и меньшего лишен будет.

Глаголеть бо в мирскых притчах: не скотъ въ скотѣх коза; ни звѣрь въ звѣрех ожь; ни рыба въ рыбах ракъ; ни потка въ потках нетопырь; не мужь в мужех, иже кимъ своя жена владѣеть; не жена в женах, иже от своего мужа блядеть; не робота в роботах под жонками повозъ возити.[291]

Говорится ведь в мирских пословицах: ни скот в скотах коза, ни зверь в зверях еж, ни рыба в рыбах рак, ни птица в птицах нетопырь, ни муж в мужах, если над ним жена властвует, ни жена в женах, если от своего мужа прелюбодействует, ни работа в работах — для женок повоз возить.

Дивнѣи дива, иже кто жену поимаеть злобразну прибытка дѣля.

Дивней дивного, кто в жены возьмет уродину прибытка ради.

Видѣх жену злообразну, приничюще к зерцалу и мажущися румянцемъ, и рѣх ей: не зри в зерцало, видѣвше бо нелѣпоту лица своего, зане болшую печаль приимеши.

Видел жену безобразную, приникнувшую к зеркалу и мажущуюся румянами, и сказал ей: «Не смотрись в зеркало — увидишь безобразие лица своего и еще больше обозлишься».

Или ми речеши: женися у богата тьстя чти великиа ради; ту пии и яжь. Ту лѣпше ми волъ буръ вести в дом свои, нѣже зла жена поняти: волъ бо ни молвить, ни зла мыслить; а зла жена бьема бѣсѣться, а кротима высится, въ богатествѣ гордость приемлеть, а в убожествѣ иных осужаеть.

Неужели скажешь мне: «Женись у богатого тестя, чести ради великой; у него пей и ешь»? Лучше бы уж мне вола бурого ввести в дом свой, чем злую жену взять: вол ведь не говорит, ни зла не замышляет, а злая жена, когда ее бьешь, бесится, а когда кроток с ней — заносится, в богатстве гордой становится, а в бедности других злословит.

Что есть жена зла? Гостинница неуповаема, кощунница бѣсовская. Что есть жена зла? Мирскии мятежь, ослѣпление уму, началница всякой злобѣ, въ церкви бѣсовская мытница, поборница грѣху, засада от спасениа.

Что такое жена злая? Торговка плутоватая, кощунница бесовская. Что такое жена злая? Людская смута, ослепление уму, заводила всякой злобе, в церкви сборщица дани для беса, защитница греха, засада от спасения.

Аще который муж смотрить на красоту жены своеа и на я́, и ласковая словеса и льстива, а дѣлъ ея не испытаеть, то даи богъ ему трясцею болѣти, да будеть проклят.

Если какой муж смотрит на красоту жены своей и на ее ласковые и льстивые слова, а дел ее не проверяет, то дай бог ему лихорадкой болеть и да будет он проклят.

Но по сему, братиа, расмотрите злу жену. И рече мужу своему: господине мои и свѣте очию моею! Азъ на тя не могу зрѣти: егда глаголеши ко мнѣ, тогда взираю и обумираю, и въздеръжат ми вся уды тѣла моего, и поничю на землю.

Вот посмотрите, братия, на злую жену. Говорит она мужу своему: «Господине мой и свет очей моих! Я на тебя и взглянуть не могу: когда говоришь со мной, тогда смотрю на тебя, и обмираю, и слабеют все члены тела моего, и опускаюсь на землю».

Послушь, жены, слова Павла апостола, глаголюща: крестъ есть глава церкви, а мужь женѣ своей. Жены же у церкви стоите молящеся богу и святѣи богородици; а чему ся хотите учити, да учитеся дома у своих мужеи. А вы, мужи, по закону водите жены свои, поне же не борзо обрѣсти добры жены.

Послушайте, жены, слова апостола Павла: крест — глава церкви, а муж — жене своей. Жены, стойте в церкви и молитеся богу и святой богородице, а чему хотите учиться, то учитесь дома у своих мужей. А вы, мужья, в законе храните жен своих, ибо нелегко найти хорошую жену.

Добра жена вѣнець мужу своему и безпечалие; а зла жена лютая печаль, истощение дому. Червь древа тлить, а зла жена домъ мужа своего теряеть. Лутче есть утли лодии ездѣти, нежели злѣ женѣ таины повѣдати: утла лодиа порты помочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубить. Лѣпше есть камень долоти, нижели зла жена учити; желѣзо уваришь, а злы жены не научишь.

Хорошая жена — венец мужу своему и беспечалие, а злая жена — горе лютое и разорение дому. Червь дерево точит, а злая жена дом своего мужа истощает. Лучше в дырявой ладье плыть, нежели злой жене тайны поведать: дырявая ладья одежду замочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубит. Лучше камень бить, нежели злую жену учить; железо переплавишь, а злой жены не научишь.

Зла бо жена ни учениа слушаеть, ни церковника чтить, ни бога ся боить, ни людеи ся стыдить, но всѣх укоряет и всѣх осужаеть.

Ибо злая жена ни ученья не слушает, ни церкви не чтит, ни бога не боится, ни людей не стыдится, но всех укоряет и всех осуждает.

Что лва злѣи в четвероногих, и что змии лютѣи в ползущих по земли? Всего того злѣи зла жена. Нѣсть на земли лютѣи женской злобы. Женою сперва прадѣдъ нашь Адамъ из рая изгнанъ бысть; жены ради Иосифъ Прекрасныи в темници затворенъ бысть;[292] жены ради Данила пророка в ровъ ввергоша,[293] и лви ему нози лизаху. О злое, острое оружие диаволе и стрѣла, лѣтящеи с чемеремъ!

Что злее льва среди четвероногих и что лютее змеи среди ползающих по земле? Всех тех злее злая жена. Нет на земле ничего лютее женской злобы. Из-за жены прадед наш Адам из рая был изгнан; из-за жены Иосиф Прекрасный в темницу был заключен; из за жены пророка Даниила в ров ввергли, где львы ему ноги лизали. О, злое, острое оружие дьявола и стрела, летящая с ядом!

Нѣ у кого же умрѣ жена; онъ же по матерных днех нача дѣти продавати. И люди рѣша ему: чему дѣти продаешь? Он же рече: аще будуть родилися в матерь, то, возрошьши, мене продадут.

У некоего человека умерла жена; он же по смерти ее начал продавать детей. И люди сказали ему: «Зачем детей продаешь?» Он же ответил: «Если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут».

Еще возвратимся на предняя словеса. Азъ бо, княже, ни за море ходилъ, ни от философъ научихся, но бых аки пчела, падая по розным цвѣтом, совокупляя медвеныи сотъ; тако и азъ, по многим книгамъ исъбирая сладость словесную и разум, и съвокупих аки в мѣх воды морскиа.

Но вернемся к прежнему. Я, княже, ни за море не ездил, ни у философов не учился, но был как пчела — припадая к разным цветам, собирает она мед в соты; так и я по многим книгам собирал сладость слов и смысл их и собрал, как в мех воды морские.

Да уже не много глаголю. Не отмѣтаи безумному прямо безумию его, да не подобенъ ему будеши. Уже бо престану с нимъ много глаголати. Да не буду аки мѣх утелъ, роня богаство в руци неимущим; да не уподоблюся жорновом, яко тии многи люди насыщают, а сами себе не могут насытитися жита; да не възненавидим буду миру со многою бесѣдою, яко же бо птиця, частяще пѣсни своя, скоро възненавидима бываеть. Глаголеть бо в мирскых притчах: рѣчь продолжена не добро, добро продолжена паволока.

Скажу не много еще. Не запрещай глупому глупость его, да не уподобишься самому. Не стану с ним много говорить. Да не буду как мех дырявый, роняя богатство в руки неимущих; да не уподоблюсь жерновам, ибо те многих людей насыщают, а сами себя не могут насытить житом; да не окажусь ненавистным миру многословною своею беседою, подобно птице, частящей свои песни, которую вскоре же ненавидеть начинают. Ибо говорится в мирских пословицах: длинная речь не хороша, хороша длинная паволока.

Господи! Дай же князю нашему Самсонову силу, храбрость Александрову, Иосифль разумъ, мудрость Соломоню и хитрость Давидову и умножи, господи, вся человѣкы под нози его. Богу нашему слава и нынѣ, и присно, и в вѣк.

Господи! Дай же князю нашему силу Самсона, храбрость Александра, разум Иосифа, мудрость Соломона, искусность Давида и умножь, господи, всех людей под пятою его. Богу нашему слава, и ныне, и присно, и вовеки.

Александрия

Подготовка текста, перевод и примечания О. В. Творогова

Доблии, мнится быти, и храборъ Александръ Макидонскыи, яко, все сътворивъ, поспѣвающу ему, имея присно къ доброму делу промышление. Толико бо лѣтъ проводи, съ всѣми языкы брань творя и биася, яко же не можаху хотящии грады по извѣсту исписати Александрова же дѣяния и добраа дѣла души и тѣла его, и, юже въ дѣлѣхъ его, вазнь, и мужество, се уже речемъ, начятокъ от рода его сътворше, и которого бѣ отца сынъ. Блазнять бо ся мнози, глаголюща его сына суща Филипа царя, еже есть не тако. Не того бо есть, но Нектонавовъ и Филиповы жены Олумпиады.[294] Образъ же рожества его не по истиннѣ пишюще сего сына быти.

Кажется нам, что доблестным и храбрым был Александр Македонский, раз во всем сопутствовала ему удача, и всегда он стремился к славным делам. Ведь столько лет провел он в войнах и сражениях с различными народами, что и те, кто хотел бы, не могут их точно перечислить. Так поведаем же о подвигах Александра, и о славных деяниях души его и тела, и о счастье, сопутствовавшем деяниям тем, и о мужестве, начав с рассказа о его происхождении и о том, чьим он был сыном. Многие заблуждаются, называя его сыном царя Филиппа, это не так. Не Филиппа он сын, а Нектонава и Олимпиады, жены Филипповой. И не верно описывают рождение его от Филиппа.

Премудрии же египетскыи, иже Нектонава писавше, глаголють, яко царьскыя чести отпалъ есть, силу влъховную дѣя. И всѣмъ языкомъ одолѣ влъхвуя, да мирнѣ пребываше. Аще бо коли на нь поидяше сила ратных, да вои ни строяше, ни съсуд ратныи строяше, ни помощникъ собѣ искааше на исплъчение, но, поставивъ мѣдяницю, творяше влъхвование въ мѣдяници. И вливаше воду от источника въ мѣдяницю, рукама своима дѣлаше лодкы и человѣци вощана, и покладаше въ мѣдяницю. И облачаашеся въ одежду пророческую, имѣяше въ руцѣ своей палицю евелову, и, сгавъ, призываше мнимыя богы своя, влъхвуя, и въздушныя духы и преисподняя бѣсы. Влъхвованиемъ тѣмъ оживяху вощании человѣци, и тако погружахуся лодкы в мѣдяници. И потомъ, погружаемомъ имъ, иже на мори прави корабли погибаху ратных, идущих на нь, зане гораздъ бѣ мужь влъховнѣи силѣ велми. Въ мирѣ же скончявше царство.

Мудрецы же египетские, рассказывавшие о правлении Нектонава, говорят, что утратил он достоинство царское, занимаясь волхвованием. И все народы одолел с помощью колдовства и жил в мире. Если же когда и шла на него вражеская рать, то не собирал он воинов, не готовил орудий бранных, не искал союзников в битвах, но, поставив медную лохань, колдовал над ней. И наливал ее водой родниковой, своими руками лепил из воска лодочки и человечков и пускал их в воду. И, облачившись в жреческие одежды, брал в руки эбеновый жезл, и призывал, колдуя, мнимых богов своих, и духов воздуха, и демонов преисподней. И по колдовству его оживали восковые человечки и тонули лодочки в медной лохани. И когда погружались они, то на море погибали настоящие корабли с воинами, шедшими на него, ибо был он весьма искусен в колдовстве. И так мирно царствовал Нектонав.

Времени же доволну бывшю, ексъилоратори иицни, тако нарицаеми римляне, еллинскы же расоци, приидоша къ Нектонавови, облакъ великъ ратных повѣдающе ему, бесчисленых мужь и храбрых воя, на Египта идуща. И пришедъ къ Нектонавови воевода его, рече к нему: «Здрав буди, царю! Оставивъ нынѣ мирныя вся образы, на браннаа исплъчениа буди готовъ, великъ бо облакъ противных прилежить на нас, не единъ бо языкъ на нь грядеть, но тмы людии. Суть бо идущии на насъ индии, и нокимѣи, оксудоркы, ивери, и каухони, пелапи, въспори, вастарни, азани, халуви,[295] и елико инѣхъ на въсточнѣи странѣ сѣдящихъ языкъ великых, бесчисленыхъ мужь, храбрых воинъ на Египетъ грядуще. И ошибися убо многыхъ своих умѣнии, блюдися!» Воеводѣ си рекъши цареви Нектонавови, много посмѣявся Нектонавъ, рече къ нему: «Ты убо, добрѣ и разумнѣ порученую ти стражю блюдыи, се глаголеши? Ужасенъ же, не яко воинъ глагола: не въ мнозѣ бо народѣ есть сила, но въ проразумѣнии брани. Ибо единъ левъ многы елѣни побѣжаеть, и единъ волкъ многа стада паствъ разлучаеть. Шедъ же убо, ты съ поручными воины тобѣ свою заповѣдь храни. Словомъ бо единемъ ратных бесчислено множество пучиною покрыю». И си рекъ, Нектонавъ отпусти воеводу своего.

Много времени прошло, и вот некие эксплораторы, как их называют римляне, а по-гречески — лазутчики, прибыли к Нектонаву и сообщили, что движутся на Египет полчища врагов — не исчислить мужей и храбрых воинов. И, придя к Нектонаву, сказал воевода его: «Будь здоров, царь! Оставь же мирную жизнь свою, готовься на битву, ибо огромное вражеское войско движется на нас, не один народ, а тысячи тысяч людей. Идут на нас и индийцы, и нокимеи, оксудорки, иберы, и кавконы, и пелапы, боспорцы, бастарны, азаны, халибы и все, сколько есть великих народов, обитающих на Востоке, бесчисленных храбрых воинов — все движутся на Египет. И не надейся на премудрость свою, берегись!» Сказал так воевода Нектонаву, но тот, посмеявшись немало, отвечал ему: «Ты ли это говоришь, так мудро и исправно несущий порученную тебе сторожевую службу? В ужасе говоришь, а не так, как подобает воину: ибо не во множестве воинов сила, а в воинском умении. Ибо лев один одолевает многих оленей, а единственный волк разгоняет несколько пасущихся стад. Так иди же и с данными тебе воинами исполняй свою службу. И по одному слову моему погрузится в пучину бесчисленное множество ратников». И, сказав так, отпустил Нектонав своего воеводу.

Сам же, въставъ, вниде в полату свою и, единъ сыи, пакы то же наченъ дѣяти. И възревъ в мѣдяницю, видѣ богы египетскыя правяща лодия противных варваръ, и воя их тѣми ведоми. Нектонавъ же, влъхвованиемъ вельми гораздъ сыи человѣкъ, и обыкнувъ съ богы своими клюдити, увѣдѣвъ от нихъ, яко уже кончина есть царству египетскому. Въземъ злато много, постригъ главу и браду свою и, преобразився во инъ образъ, бѣжа сквозѣ Пулусию[296] и, преплувъ, прииде въ Пелу макидонскую.[297] И сѣде тамо на единомъ мѣсте, яко врачь премудръ, многа влъхвуя звѣздами, яко пророкъ египетскыи. Египтяне же моляхуся богомъ своимъ, яко камо ся есть дѣлъ царь египетскыи, вси бо египтяне повоевани бяху от противных. Сущии же въ адутѣ богъ их, нарицаемыи Серапионъ, прояви имъ, глаголя: «Се бѣжавыи царь пакы приидеть въ Египетъ, не старъ сыи, но унъ, и врагы ваша пръсы побѣдить». И пытаху, что убо хощеть быти, реченное к нимъ не разумѣша, написаша даное имъ проявление на стѣнѣ Нектонава болъвана.

Сам же, встав, прошел в палату свою и, оставшись один, принялся за обычное дело. Но, взглянув в медную лохань, увидел, что боги египетские сами направляют ладьи враждебных ему варваров и ведут их воинов. Нектонав же, человек в колдовстве искусный и привыкший общаться со своими богами, узнал от них, что пришел конец египетскому царству. И, взяв с собой много золота, остриг голову, бороду сбрил и, облик свой изменив, бежал через Пелусий, откуда же, переплыв море, прибыл в Пеллу македонскую. И поселился там где-то под видом мудрого врача, гадая по звездам, как будто он предсказатель египетский. А египтяне вопрошали богов своих: куда же делся их царь, — ибо побежден был Египет врагами. Обитающий в преисподней бог их, именем Серапис, изрек предсказанье: «Царь ваш бежавший снова вернется в Египет, но не старым, а юным, и разгромит врагов ваших, персов». И вопрошали египтяне, что же случится с ними, ибо не поняли сказанного, и написали данное им пророчество на основании статуи Нектонава.

И по всеи же Макидонии проелавився Нектонавъ, извѣстуя всѣмъ волхвованием, яко же и цариця Олумпиада, слышавши о немъ, прииде к нему нощию, Филипу же, мужю ея, отшедшю на воину. И увѣдѣвши от него, его же искаше, отъиде. И не по мнозѣхъ днехъ посла по него, и повелѣ ему внити къ собѣ. Нектонавъ же, видѣвъ ю́ велми красну сущю, въсхотѣ добротѣ ея. Простеръ руку свою, рече: «Радуися, макидонскаа царица!» Она же рече: «Радуися и ты, добрый пророче, минувъ сяди». И рече ему: «Ты еси, господи, — египетскыи учитель, его же искусивше, обретоша всю правду. И азъ же вѣру яхъ о тобѣ. Коею бо хитростию праваа повѣдаеши?» Онъ же рече: «Многомятежно ремество мое, о царице! Суть бо частнии стражеве, раздрѣшители знамениемъ, податели сномъ, ложеснии баснотворци, ягнячи влъхвове, рождению влъхвове». И се рекъ, възрѣ на Алумпиаду злѣ. Рече къ нему Олумпиада: «Пророче! Изъмѣрлъ еси, видев мя?» Он же рече еи: «Госпоже моя, помянухъ бо вѣсть, даную ми от моих богъ, яко подобаеть ти царицю видѣти, да все право ся есть събыло. Да потомъ клюди ми, еже хощеши». И вложивъ руку за пазуху свою, и выня дщицю, ея же слово указати не можеть: златомъ и слономъ обложена, имѣющи звѣздъ 7 и чястныи стражь, солньце же и луну. Солнце же убо крустално, а луна адаматина, другыи нарицаемыи Зеусъ въздушныи, другыи же Кронъ змиевъ, Афродитъ самъфирова, Ермия же змарагдинъ, ороскопъ же лугдинъ. Подививши же ся Олумпиада дщичному многоразличию, присѣде къ Нектонаву, повелѣвши всѣмъ отступити, и рече къ нему: «Пророче, поглядаи о моемъ и Филипове рожествѣ». Прослу бо ся бяше о неи, яко же приидеть Филипъ с воины, сию пустити хощеть, а иную пояти. Нектонавъ же рече къ ней: «Рци свое рожество и Филипово». И что къ тому творить Нектонавъ: прилагаеть и свое рожество къ Олумпиадѣ и лжа рече къ неи: «Нѣсть лжа слухъ, же еси слышала о собѣ. Могу же ти помощи яко пророкъ египетскыи, яко да не изгнана будеши от Филипа». Она же рече: «Како можеши?» Онъ же рече: «Подобаеть ти снитися съ земскьтмъ богомъ, и от того зачяти, и родити сынъ, и въскормити, сего же имѣти мѣстника бывающимъ грѣхомъ от Филипа на тя». И рече ему Олумпиада: «С которымъ богомъ?» Он же рече: «Съ лувиискымъ Амнономъ». И рече ему Олумпиада: «Каковъ есть убо богъ той?» Он же рече: «Възрастомъ убо срѣднии, власы имѣя златы, и бруди и браду, рогы имѣя на челе, украшены златомъ. Подобаеть же ти ся устроити, яко царици, его ради. Днесь бо въ снѣ узриши бога того, съшедша с тобою». Она же рече къ нему: «Аще вижю сонъ сеи, не яко влъхву, но яко богу поклонюся тобѣ».

А Нектонав прославился на всю Македонию, предсказывая всем будущее, так что даже царица Олимпиада, услышав о нем, посетила его как-то ночью, когда муж ее, Филипп, отправился на войну. И, узнав у него все, что хотела, ушла. А несколько дней спустя послала за Нектонавом и велела ему прийти к ней. Нектонав же, видя ее красоту, воспылал к ней страстью. Простер руку свою, приветствуя: «Радуйся, македонская царица!» Она же сказала: «Радуйся и ты, мудрый пророк, пройди сюда и садись». И продолжала: «Ты, господин, — египетский мудрец; расспросив тебя, узнают всю правду. И я верю тебе. Но каким же способом узнаешь ты истину?» Он же отвечал: «О царица! Все объемлет искусство мое. Есть составители гороскопов, толкователи знамений, толкователи снов, предсказатели судьбы, гадатели по ягнятам, астрологи, я же все это постиг». И, сказав это, страстно взглянул на Олимпиаду. Она же спросила: «О пророк! Почему замер ты, взглянув на меня?» Отвечал ей Нектонав: «Госпожа моя, вспомнил я возвещенное моими богами, что приведется мне увидеть царицу, и вот сейчас сбылось это. Так спрашивай меня о чем хочешь». И, засунув руку за пазуху, вынул дощечку, которую невозможно описать словами: покрыта она золотом и слоновой костью, а на ней изображены семь звезд и гороскоп, солнце и луна. Солнце хрустальное, луна из стали, одна звезда, называемая Юпитер, из драгоценного камня, а другая — Сатурн — из змеиного, Венера — из сапфира, Меркурий — изумрудный, гороскоп же из белого мрамора. Поразилась Олимпиада многоцветной дощечке и, велев отойти всем, подсела к Нектонаву и попросила его: «Погадай, пророк, о моей судьбе и судьбе Филиппа». Ибо прошел слух, что Филипп, вернувшись с войны, хочет прогнать ее и жениться на другой. Нектонав же сказал ей: «Назови: когда ты родилась и когда — Филипп?» И вот что сделал тогда Нектонав: сопоставил свой гороскоп с гороскопом Олимпиады и, обманывая ее, сказал: «Не ложен этот слух, что дошел до тебя. Но, как пророк египетский, смогу я тебе помочь, и не будешь ты изгнана Филиппом». Она же спросила: «Как ты сделаешь это?» Он же отвечал: «Должна ты будешь сойтись с земным богом, и родить от него сына, и вскормить его, и отомстит он Филиппу за все зло, тебе причиненное». И спросила его Олимпиада: «С каким богом?» Он же отвечал: «С ливийским Амоном». И спросила Олимпиада: «А каков тот бог с виду?» Отвечал Нектонав: «Ростом средний, волосы золотые — локоны и борода, а на челе — золоченые рога. Должна же ты встретить его как подобает царице. А сегодня во сне увидишь этого бога с собою». И сказала ему Олимпиада: «Если увижу такой сон, то не как волхву, но как богу тебе поклонюсь».

Изыде же убо от царици Нектонавъ и взя зѣлиа от пустыня, еже знаяше на сътворение сномъ, и се столкъ, създа воскомъ женско тѣло, и написа на немъ имя Алумпиадино. И въжегъ свѣтилникъ от зелии, призываше заклинаа бѣсы, иже бяху на се надобѣ, яко призрѣния творити Алумпиадѣ, и видѣти и в нощи съплетшася с нею Амнона. И въставша от нея, и рекша к неи: «Жено, зачяла еси въ чревѣ мужескъ полъ, иже будеть мѣстникъ твои».

И, выйдя от царицы, собрал Нектонав травы, росшие в местах пустынных, которые, как он знал, насылают сны, и растолок их, и слепил из воска женскую фигуру, и написал на ней имя Олимпиады. И сжег ту траву на светильнике и призывал, заклиная, демонов, которые были ему нужны, чтобы явилось видение Олимпиаде и увидела бы она во сне соединившегося с ней Амона, который, поднявшись, сказал бы ей: «Женщина, зачала в чреве своем отрока, который будет мстителем за тебя».

И въставши же Алумпиада от сна, почюдися. И скоро пославши, приведе Нектонава и рече ему: «Видѣхъ сонъ, его же ми еси реклъ бога Амнона. Но молю ти ся, пророче, да бых ся пакы смѣсила с нимъ. Да попецися, коли хощеть снитися съ мною, да и азъ приготовленаа жениху явлюся». Он же рече: «Пръвое убо, царице, яко же еси видѣла, сонъ бяшеть. Егда же самъ господскы приидеть к тобѣ орудие сътворити, да аще велить дръжава твоя, мѣсто ми вдаи, гдѣ ми лещи, да бых ся ему помолилъ о тобѣ». Она же рече: «Се в ложници моеи приими мѣсто. И аще получю от бога сего зачатие, велми тя потщю, яко царя, и сътворю тя акы отца дитяти тому». И рече к неи Нектонавъ: «Увидѣния дѣля твоего, царице, входящю богу, предитеча есть знамение то: аще сѣдящи вечеръ на ложи своемъ и узриши змия плъзуща къ тобѣ, повели всѣмъ сущимъ с тобою отступити. Ты же не угаси свѣща на свѣтилницѣ, его же нынѣ устрою горѣти въ честь богу, яко же видѣ, въдам ти. Но, възлѣзши на царьекыи твои одръ, готова буди и, покрывши лице свое, блюди бога, его же еси видѣла въ снѣ, идуща к тобѣ». Си рекъ, Нектонавъ изыде. Наутрия удавъ ему Алумпиада близъ своея ложица ложе.

И, проснувшись, изумилась Олимпиада. И, тут же послав за Нектонавом, сказала ему: «Видела я во сне того, кого назвал ты богом Амоном. Но прошу тебя, пророк, сделай так, чтобы я еще раз сошлась с ним. И постарайся: когда захочет сойтись со мною, то и я предстану, убранная, как перед женихом». Он же сказал: «То, что видела ты прежде, — был сон. Когда же он сам, как повелитель, придет к тебе совершить должное, то, если будет воля твоя, царица, отведи мне место, где лечь, чтобы смог я ему помолиться о тебе». Она же предложила: «Вот тебе место в спальне моей. И если получу от бога зачатие, то великие почести воздам тебе, словно царю, и будешь ты как отец моему чаду». Нектонав же сказал ей: «А чтобы знала ты, царица, что пришел бог, то будет тебе знамение: когда вечером, сидя на ложе своем, увидишь ползущего к тебе змея, то повели всем оставить тебя одну. И не гаси свечей на светильнике, который зажгу я ныне в честь бога и, как увидишь, оставлю у тебя. Но ложись на свой царский одр, готовься и, покрыв лицо свое, жди, когда придет бог, которого ты видела во сне». И с этими словами ушел Нектонав. А наутро Олимпиада отвела ему ложе близ своей спальни.

Нектонавъ же, одравъ овну младу, главу и лобъ съ рогы, и позлати влъну и рогы, и възложи си на главу, и въземъ скыпетръ евеловъ, и ризу бѣлу, и вниде в ложницю, иде же лежаше на одрѣ Илумпиада, покрывшися, и концемъ же ока зряше. И увидѣ идуща, и не убояся его, того бо чаяше, яко же и въ снѣ видела. Свѣтилници же въжгоша, и покры Алумпиа лице свое. Нектонавъ же положи скыпетръ, и възлѣзе на одръ ея, и бысть с нею, и рече къ неи: «Пребуди жено! Зачала еси мужескъ полъ, мѣстника твоего хотяща быти и всея вселенныя и миродръжца царя». Изыиде Нектонавъ от ложница, и въземъ скыпетръ, и съкры вся, яже имѣяше на прелесть.

Нектонав же, убив молодого барана, взял его рогатую голову, позолотил на ней шерсть и рога, и одел ее себе на голову, и, взяв эбеновый жезл, вошел в белоснежной одежде в спальню, где лежала на постели Олимпиада, накрывшись, но следя за ним краешком глаза. И, увидев идущего, не испугалась, ибо ждала того, кого видела во сне. Зажглись светильники, и скрыла Олимпиада лицо свое. Нектонав же положил жезл, лег в постель ее и, побыв с Олимпиадой, возгласил ей: «О женщина! Зачала ты сына, который отомстит за тебя и станет царем и властителем всей вселенной». И, взяв свой жезл, вышел Нектонав из спальни и спрятал все, с помощью чего обманул Олимпиаду.

Утру же бывшю, въставши Алумпиада, вниде в ложницю, идеже бѣ Нектонавъ, и възбуди его. Онъ же обудився и рече: «Радуися, царице! Что ми повѣдаеши?» Она же рече: «Како ся тебе есть утаило, пророче, азъ дивлюся! Приидеть ли сии богъ къ мнѣ еще, яко велми ми есть любъ?» Онъ же рече к неи: «Послушай, царице! Азъ пророкъ есмь божии. И егда убо хощеши, въдаи же ми мѣсто се, да пребываю безъ голкы, да творю ему обычную чистоту, и приходити начнеть к тобѣ, егда хощеши». Она же рече: «Уже мѣсто се будеть твое». И повелѣ вдати ему ключи в ложница ея. Онъ же, яже имѣяше, положи въ покровеннѣмъ мѣсте и вхожаше к ней, елижды хотяше Олумпиа, мнимъ от нея, яко богъ есть Амнонъ. День же от дне начя еи чрево расти, и рече Алумпиа къ Нектонаву: «Аще пришедъ Филипъ обрящет мя непраздну сущю, что реку?» И рече къ ней Нектонавъ: «Никако же бойся, госпоже, о семъ. Поможеть ти Амнонъ богъ, пришед к Филипу въ снѣ, и повѣсть ему бывшее, и тобѣ невиновату сътворить къ Филипови». …

Когда же наступило утро, Олимпиада, встав, прошла в спальню, где находился Нектонав, и разбудила его. Он же, проснувшись, сказал: «Радуйся, царица! Что скажешь мне?» Она же сказала: «Удивляюсь, пророк, что тебе ничего не известно! Придет ли еще ко мне этот бог, ибо очень он мне полюбился?» И сказал ей Нектонав: «Послушай, царица! Я же пророк божий. И если хочешь, то оставь мне то же место, и буду находиться я здесь незаметно и хранить его в чистоте, и начнет приходить к тебе бог, когда только захочешь». Она на то отвечала: «Пусть это место будет твоим». И велела дать ему ключи от своей спальни. Он же, все, что было с ним, положил в тайном месте и приходил к ней, когда хотела того Олимпиада, принимаем ею за бога Амона. И день ото дня стал расти у нее живот, и сказала Олимпиада Нектонаву: «Если вернется Филипп и увидит, что я беременна, что скажу ему?» И ответил ей Нектонав: «Ничего не бойся, госпожа. Поможет тебе бог Амон, явившись Филиппу во сне и поведав ему обо всем, что было, и оправдает тебя перед Филиппом»…

Пришедъ Филипъ от воины, видѣ жену свою скорбящю велми, и рече къ ней: «Жено! Бывшее о тобѣ не по твоей ся винѣ сътворилъ есть. Тотъ бо грѣхъ чюжь есть, яко же ми есть явило, да ты будеши невиновата. Не все бо мы царь можеть. Нѣси бо никому же от людии въсхотѣла, ни иному никому же от красныхъ образъ». И се рекъ Филиппъ Алумпиаду же веселу сътвори. Алумпиа же начя благодать въздаяти пророку, възвѣстившю ему прежде бывшаа Филипови.

Вернувшись с войны и, видя, как печальна Олимпиада, сказал ей Филипп: «Жена! Ведь все, что было с тобой, не по твоей вине совершилось. Как известно мне, это — чужой грех, и ты невиновна. Ибо цари всех сильнее, но сила богов превыше силы царей. И ты полюбила не кого-нибудь из людей, не кого-нибудь из красивых лицом». Сказал так Филипп, и повеселела Олимпиада. И стала она благодарить пророка, возвестившего Филиппу обо всем, что случилось.

И не по мнозѣхъ днехъ Филиппъ царь, пребываа съ Алумпиадою, рече къ неи: «Прельстила мя еси, жено, не от бога заченши, но от иного некого. И впадеши въ руцѣ мои!» Се слышавъ Нектонавъ, вечери велицѣ сущи въ полатѣ, и всѣмъ веселящимся съ царемъ Филипомъ, царева ради пришествия, царю же Филиппу дряхлу сущю, зане непраздна бѣ Алумпиада, жена его, пред всѣми Нектонавъ, сътворивъся змиемъ великымъ, вииде посредѣ полаты и посвиста страшнѣ, яко потрястися основаниемъ полатнымъ. Ядущии же съ царемъ, видѣвше змия, въскочиша ужасни. Алумпиа же, познавши своего жениха, простре десную си руку. Възвед же ся змии, около всѣхъ ходивъ, възыде на лоно Алумпиадѣ и облобыза ю́. Знамение любве змии пред видящими творя. Филипу же боявшюся купнѣ и дивящюся и безъ сытости позарующю, преложися змии въ орла и възлѣтѣ и амо же иде. И многу глаголу бывшу. Филипъ от страха разумѣвъ, и рече: «Жено! Знамение о твоеи тузѣ: видѣхъ бога, тобѣ помогающа въ бѣдѣ. Не вѣдѣ же, которыи богъ: показа бо намъ бога Амнона образъ, и Аполона, и Асклипиа».[298] Алумпиа же рече ему: «Яко же ми есть явился тотъ, егда же снидеся съ мною, яко тои есть лувиискыи богъ Амнонъ». Филипъ же, се видѣвъ, блажаше себе, хотяи нарицати божие племя, хотящее родитися своея ему жены.

Но некоторое время спустя царь Филипп, будучи с Олимпиадой, сказал ей: «Обманула ты меня, жена: не от бога зачала, а от кого-то другого. И попадешь ты в мои руки!» Узнал об этом Нектонав, и когда в палате был пышный пир, и все веселились с царем Филиппом, празднуя его возвращение, и только сам Филипп был грустен, потому что застал беременной жену свою Олимпиаду, вот тогда и обратился Нектонав в огромного дракона, появился посреди палаты и засвистал так страшно, что дом до основания затрясся. Увидев дракона, повскакивали в ужасе пировавшие с царем. Но Олимпиада, узнав жениха своего, простерла ему навстречу правую руку. И поднялся дракон, и прополз сквозь толпу, и вполз на колени к Олимпиаде и поцеловал ее. Так перед всеми показал дракон свою любовь. А пока Филипп в страхе и изумлении взирал на них, обратился дракон в орла, взлетел и исчез. Лишь тогда и поднялся крик. А Филипп, придя в себя от страха, сказал: «Жена! Это знамение твоей печали: видел я бога, помогающего тебе в беде. Но не знаю, что это за бог: он явился нам в образе и Амона, и Аполлона, и Асклепия». Олимпиада же отвечала ему: «Явился мне тот, кто тогда сошелся со мной; это и есть ливийский бог Амон». Филипп же, узнав об этом, стал гордиться, что будет называться божественным потомство, которое родится у его жены.

Не по колице же днии сѣдящю Филипу негдѣ на царьскомъ мѣсте, множество различных птиць кръмяхуся ходяще. И безъ запа текши птица на лоно Филипа царя, снесе яицо. И свалився съ лона его, паде на земли и разбися. От него же въскочи малъ змииць, и много ходивъ около яица, пакы искаше дну внити, отнюду же изиде. И вложь главу въ яице и умре. Смяте же ся Филиппъ царь и призва Антифонта некоего, сказателя знамению, и исповѣда ему бывшее. Сказатель же знамению дохновениемъ божиимъ рече къ нему: «Царю! будеть ти сынъ, иже обыидеть весь миръ, покоряя всѣхъ своею силою, и възвращая же ся въ свое царство малолѣтенъ умреть. Змии убо царьскыи образъ есть, яице же подобно миру, от него же изыде змии. Обходить убо весь миръ и хотяи внити, отнюду же изыде, не доиде, но умре». Антифонъ же сказа знамение и, даръ въземъ, от царя Филипа отиде.

Несколько дней спустя сидел Филипп на своем царском месте, а вокруг бродило, кормясь, множество различных птиц. И внезапно взлетела птица на колени к царю Филиппу и снесла яйцо. И скатилось оно с колен на землю и разбилось. Из яйца же выполз маленький змееныш и несколько раз прополз вокруг яйца, снова пытаясь забраться туда, откуда вышел. И вложил голову в яйцо и умер. Встревожился царь Филипп и призвал к себе некоего Антифона, толкователя знамений, и рассказал ему о случившемся. И по божественному вдохновению возвестил ему толкователь знамений: «Царь! Будет у тебя сын, который обойдет весь мир, всех покоряя своей силой, и, возвращаясь в царство свое, умрет молодым. Ибо змея — символ царя, яйцо же, откуда выползла она, подобно миру. Обойдет весь мир и, стремясь возвратиться туда, откуда вышел, умрет, не достигнув того места». Истолковал знамение Антифон и, получив награду, покинул царя Филиппа.

И скончавшюся времени родити Олумпиадѣ, сѣдши на столѣ, на нем же раждають жены, начя болѣти. Пристоя же Нектонавъ, и премѣривъ небесная течения тешаше ю́, да бы ся не потщала на рожение, и склонивъ мирскыя стухия влъхвованиа силою, пытааше настоящаа и рече къ неи: «Жено, въздержися, да побѣдиши настоящаа естеству. Аще бо нынѣ родиши, работяга и планеника родиши». Пакы же женѣ въ болѣзни мятущися и уже не могуща потръпѣти от великыя болѣзни, Нектонавъ же рече: «Жено, потръпи мало: аще бо нынѣ родиши, галинъ будетъ, нищь раждаяися». И нѣкыя притча и добраа словеса Нектонавъ угѣшаа, учаше Алумпиаду. Тотъ свое влъхвование творя, не дадяше женѣ родити. Пакы же съглядавъ небеснаа течениа и мирскаа стухия, и видевъ всего мира посреди небеси суща, и светлость нѣкую узрѣвъ, яко слънъцю посреди небеси суща, и рече къ Алумпиадѣ: «Уже пусти гласъ къ рожению своему». И самъ же повелѣ ей, да родить, и рече еи: «Царя родиши мирудръжца нынѣ». Алумпиа же, болми възпивши, и роди отроча съ доброю чястию. Отрочати же падшю на земли, быша громи велици и блискании млъниа, яко всему миру подвизатися.

И когда настало время родов Олимпиады, начала мучиться она, сев на скамье, где рожают женщины. А бывший подле нее Нектонав, рассчитав движение звезд небесных, уговаривал ее, чтобы не спешила родить, и, подчинив волшебной силой земные стихии, узнал, что ждет ее, и сказал: «Женщина! Крепись, совладай с природой своей: если сейчас родишь, то родишь раба и пленника». Снова металась женщина от боли и уже была не в силах терпеть страдания, но Нектонав сказал: «Женщина, потерпи немного: если сейчас родишь, то родишь ничтожного человека и нищего». И, утешая притчами и ласковыми словами, наставлял он Олимпиаду. И волхвовал, не давая ей родить. И, снова воззрев на движение звезд и на состояние земных стихий и увидев, что над миром, посреди небосвода, разлилось какое-то сияние, словно солнце было в зените, крикнул Олимпиаде: «Пора, воззови к чаду своему!» И сам повелел ей, чтобы родила, и сказал: «Вот теперь родишь царя и властителя мира». Олимпиада же, громко вскрикнув, родила отрока счастливой судьбы. И едва коснулся он земли, как загремели могучие раскаты грома и заблистали молнии, так что весь мир содрогнулся.

Утру же бывшю, видѣ Филипъ отроча, еже роди Алумпиа, и рече: «Мыслилъ есмь не кръмити его, яко не от мене ся есть родилъ, но понеже вижу, яко сѣмя есть божие, рожество же его боле всего мира, да кръмимъ си будеть за память умръшаго ми отрока, родившаго ми ся от пръвыя жены. И да наречется Александръ». И тако рекшю Филипу, всяко прилежание творяху отрочяти, и възложивши вѣнець на главу его, поводиша и́ по всей Макидонии и по всей области его. Възмогшу же Александру, не подобенъ бяше образомъ къ Филиппу, ни къ своей матери Алумпиадѣ, ни къ отцу своему, но своимъ украшенъ образомъ. Образъ убо имяше человѣческыи, гриву же лвову, очима же розноокъ: десное убо долу зряше, шюее же зекро. Зуби же его остри, акы змиевы. Подобье же имяше лвово, скоръ, яснъ же бяше. По л ѣтѣхъ же възрастѣ, начя ся учити. Бѣ же ему кръмилица — сестра Мелантова, пестунь же и кормилець — Леонидъ, учитель же книгамъ — Полуникъ, гудению же — Леукипъ, землемѣрию — Мелепъ, мудростнымъ же словомъ — Аксиаменикъ, философии же — Аристотелисъ, брань творити — воевода. Александръ же всякому наказанию научився, и звѣздный законъ. Отпущаем же от учениа домови, учяше дѣти, с ними же учяшеся, да ся биють, раздѣлившеся, и самъ творяше брани ту. Егда же узряше другую страну побѣжаему сущю, преходяше на ту страну и помогаше имъ, и одолѣваху, и явѣ бяше, яко того бѣаше побѣда. Сице же Александръ кормимъ бяше. И съ воины на поле хожаше учится воинскому чину и, с коньныкы примѣшаяся, учяшеся ездити.

Когда же настало утро, увидел Филипп отрока, рожденного Олимпиадой, и сказал: «Не хотел я воспитывать его, ибо не мой это сын, но так как вижу, что это божественное семя и рождения такого не бывало в мире, то пусть будет воспитан он в память об умершем моем сыне от первой жены. И пусть будет имя ему Александр». И, сказав так, Филипп окружил отрока всяческой заботой, и, возложив на него венец, водил его по всей Македонии и по всем владениям своим. Когда же подрос Александр, то оказалось, что не похож он ни на Филиппа, ни на мать свою Олимпиаду, ни на отца своего, но по-своему был красив. С виду был он как человек, но волосы у него точно львиная грива, а глаза были разные: правый глаз — черный, левый — серый. Зубы у него были остры, как у змеи. Видом же напоминал льва, в движениях быстр и лицом светел. Подрос он немного и начал учиться. Кормилицей его была сестра Меланта, пестун и дядька его был Леонид, грамоте учил его Полиник, музыке — Левкипп, землемерию — Менипп, мудрым речам — Анаксимен, философии — Аристотель, военному делу — воевода. Александр всему этому научился и движения звезд постиг. А возвращаясь после занятий домой, он заставлял мальчиков, с которыми вместе учился, бороться, разделившись на две группы, и сам участвовал в их борьбе. Когда же видел, что побеждаема противная сторона, то переходил на ту сторону и помогал им, и так побеждали они, и было ясно, что это он принес им победу. Вот так и воспитывался Александр. И выезжал с воинами в поле обучаться военному делу, и, смешавшись с конниками, учился верховой езде.

Въставъ Александръ, поиде от Суриа, и срѣтоша Дарьеви cли, носяще къ нему грамоту, чръчегу и мячь, и корстицю съ златомъ. Приим же Александръ грамоту Дариа, царя пръcкаго, и разгну, обрѣте написанно сице: «Царь царемъ и богомъ сродникъ, и сияя съ слънъцемъ, азъ, самъ богъ, Дарии — Александру, рабу моему, велю тако и заповѣдаю. Възвратися къ родителемъ своимъ, мнѣ же работаа. Лежи же на лонѣ матере своея Алумпиады: тобѣ бо подобаеть еще учитися и ссати матерь. И сего дѣля послалъ ти еемь мячь, и чръчегу, и кръетицю злата, да избериши, что мыслиши: мячемъ убо възвѣщаю ти, яко и еще учитися подобаеть, чръчегу же, да с ровнинами своими играеши,[299] а не акы старо тѣло понося, прелщаеши уныя и по собѣ водиши, акы старѣи разбоиникомъ, съмущаа грады. Ни тако сама вселеннаа вся, събравшися въедино, можеть раздрушити Пръско царство. Толико бо множество имѣю вои, елико же ни пѣска кто можеть прочести, злата же и сребра многа, яко исплънити всю землю. Послахъ же ти злата кръстицю плъну, да аще не имѣеши, чимъ кръмити разбоиники, равный тобѣ, вдаси имъ кръмлю, кождо их възможеть въ отьчьствие свое възвратитися. Аще ли не послушавши повелѣния моего, послю на тя, да тя имуть воини мои, не акы Филиповъ сынъ покажненъ будеши, но акы омѣтникъ распятъ будеши».

Отправился Александр в поход из Сирии, и встретили они послов Дария, несших Александру грамоту, плеть, и мяч, и ларец с золотом. Принял Александр грамоту Дария, царя персидского, и, развернув ее, прочитал следующее: «Царь царей и богам сродник, вместе с солнцем сияющий, я, сам бог, Дарий — Александру, рабу моему, так повелеваю и приказываю. Возвращайся к родителям своим, и рабом моим будь. И лежи на коленях у матери своей Олимпиады, ибо тебе еще подобает учиться и сосать материнскую грудь. И поэтому послал тебе мяч, и плеть, и ларец золота, возьми же, сообразив, что к чему: плеть послал, напоминая тебе, что еще должен ты учиться, мяч — чтобы играл со своими сверстниками, а не так, как ты, кичась перед старшими, соблазняешь юных и водишь их за собой, словно разбойничий атаман, тревожа города. Но и вся вселенная, собравшись воедино, не сможет разрушить Персидское царство. Ибо воинов у меня столько, что их, как песок, никто пересчитать не сможет, а золота и серебра столько, что могу им покрыть всю землю. Посылаю тебе ларец, полный золота: если нечем тебе кормить подобных тебе разбойников, то дай им на пропитание, чтобы каждый из них смог вернуться к себе на родину. Если же не послушаешь повеления моего, то пошлю на тебя своих воинов, и схватят они тебя, и будешь казнен не как сын Филиппа, а будешь распят как преступник».

И си наченшю прочитати Александру при всѣхъ воих, и убояшася вси. И разумѣвъ Александръ боязнь их, рече к нимъ: «Мужи макидонстии, дружино моя! Почто ся смятосте, слышавше грамоту Дарьеву, акы право суще клюкаво его писание. И пси бо друзи, велици суще и не могуще, лають велми, да лаяния дѣля явятся акы силни сущи. Тако есть и Дарии: въ дѣлех не могыи ничто же, въ писании же мнится быти силенъ, яко же пси лаяниемъ. Но сътворимъ истинну сущу писаниемь его. Просвѣтихомъ бо ся имъ, да видѣти начнемъ, с кимъ ся хочемъ бити лютѣ, да не побежени бывше посрамимся». И се рекъ, повелѣ и связати посолникы Дарьевы и, ведше, распяти. Они же рѣша: «Александре царю! Что зло сътворихомъ тобѣ мы, посолници есмы? Почто велиши намъ злѣ погибнути?» Рече имъ Александръ: «Похулите своего царя Дария, а не мене. Послалъ бо вы есть с тацѣми грамотами не акы цареви, но акы къ начялнику разбоиникомъ. Убити вас хощю, яко пришедъша къ разбойнику человѣку, а не акы царю». Они же рѣша: «Аще и Дарии, не вѣдыи ничто же, написалъ есть ти тако, но мы видимъ такъ порядъ и чюемъ, яко уменъ и великъ царь еси и сынъ царя Филипа. И молим ти ся, владыко великыи царю, вдаи ны животъ». Рече же к нимъ Александръ: «Нынѣ ли есте убояли мукы нашея и молитеся, да не умрете. Сего вы дѣля пущаю. Нѣсть бо того въ моеи воли погубити вас, но явити образъ еллинскаго царя и варвара мучителя. Не почаите же вы ничто же зла пострадати от мене, царь бо посолника не убиваеть».

И когда начал Александр читать грамоту при всех воинах, испугались они. И, видя их страх, обратился к ним Александр: «О, мужи македонские, дружина моя! Почему в смятении вы, услышав грамоту Дарьеву, как будто правдивы лживые его писания? И псы иные, велики ростом, а слабы, громко лают, чтобы по лаю приняли их за сильных. Так же и Дарий: на деле не может ничего, а в писании выглядит могучим, словно те псы лающие. Но поверим, однако, что правдивы его писания, и станет нам ясно, с кем хотим мы жестоко биться, чтобы не осрамились мы, потерпев от него поражение». И, сказав так, повелел Александр связать послов Дария и повести их на распятие. Они же взмолились: «О царь Александр! Какое зло мы, послы, тебе причинили? За что приказываешь нам погибнуть страшной смертью?» Отвечал им Александр: «Кляните царя своего, Дария, а не меня. Он ведь послал вас с такими грамотами не как к царю, а как к атаману разбойников. И убить вас хочу, потому что пришли не к царю, а к разбойнику». Они же сказали: «Если Дарий, не ведая ничего, и написал тебе так, то мы-то видим порядки твои и понимаем, что ты мудрый и великий царь и сын царя Филиппа. И умоляем тебя, владыка, великий царь, сохрани нам жизнь!» Сказал им на это Александр: «Раз теперь испугались вы мук и взмолились, то не умрете. И поэтому отпускаю вас. Не в моей воле погубить вас: я поступаю как эллинский царь, а не как варвар-мучитель. И не ждите вы от меня никакого зла, ибо царь послов не убивает».

И се Александръ рекъ къ нимъ, повелѣ имъ вечеряти съ собою. Мыслящим же сломъ кълюдити къ Александру, како бы лестию приялъ Дария, и егда ся начнеть бити с нимъ, и рече имъ: «Не рцѣте ми ничего же. Аще бо бысте отходили от него, увѣдѣлъ бых от васъ, но понеже къ нему идѣте, не хощу, да нѣкто от васъ повѣсть реченнаа Дарьеви, и будете повинни муцѣ. Премлъкнете убо, да приидемъ без вѣсти». Почтиша же его сли Дарьеви гласы великы и все множество воиское начяша и́ славити.

И, сказав так, Александр пригласил их поужинать с ним. Задумали послы уговорить Александра, чтобы он хитростью захватил Дария, когда начнет с ним сражаться. Но ответил он: «Не говорите мне ничего. Если бы вы покинули его навсегда, то расспросил бы у вас обо всем, но поскольку возвратитесь к нему, не хочу: а не то один из вас сообщит о рассказанном Дарию, и будете вы преданы на муки. Так помолчите же, пусть и мы придем неожиданно». И послы Дария громкими кликами превознесли Александра, и все войско стало его славить.

По трехъ же днехъ написа Александръ къ Дарьеви грамоту, юже и прочте прѣдъ своими вои отаи словъ Дарьевъ, и бяше написание сице: «Царь Александра сынъ Филипа царя и матере Алумпиады, къ цареви царемъ и стлънику бога слънъца, сияющему съ слънъцемъ, Дарьеви, великому богу пръскому, радоватися! Срамъ есть толику царю пръскому, толикою силою величающюся и въсходящему съ слънъцемъ, от смиреннаго раба, н́коего Александра, пастися. Имена божия, въ человѣкы вмѣстившася, велику силу имъ подають и умъ. Како же бесмрътныхъ богъ имена въ тлѣннаа телеса вселятся? Се бо уже и о семъ разумѣхомъ, яко ничто же можеши противу намъ, именемъ божиимъ надѣяся и тѣхъ силу на ся въскладаа на земли. Аз же иду на тя съ ратью, яко на смрътна суща, и побежденья же часъ от вышняго промысла есть. Почто же ли еси написалъ тако намъ: «И толико злата и сребра имѣю»? Да увѣдѣвше, мы крѣпльше будемъ на брань, да възмемь мы то. И аз же убо, аще ти одолѣю, славенъ буду царь, великъ въ еллинѣхъ и варварѣхъ, яко толика царя силна Дария убивъ. Ты же аще мя побѣдиши, ничто же велико сътворилъ еси, разбойника бо побѣдилъ еси, яко же еси писалъ к намъ. Азъ же царя царемъ, Дарья, бога великого, побѣдилъ! Но и чръчегу послалъ ми еси и кръетицю злата, и то ми еси послалъ, ругаа ми ся, аз же се прияхъ, акы добры вѣсти: мячь убо приахъ, да своимъ копиемъ и оружиемъ бити начну варвары, и моима рукама въ работу въжену. Чръчегою же образъ ми еси сътворилъ, яко мнѣ есть объдержати весь миръ, бо есть обьлъ, яко и чръчега. Кръетицю же злата — велико знамение ми еси приел а лъ, покорение бо свое възвѣстилъ ми еси, побеженъ бывъ мною, дани бо даяти начнеши мнѣ».

Через три дня написал Александр грамоту к Дарию, которую, втайне от послов, прочел перед своим войском, а в грамоте было написано: «Царь Александр, сын Филиппа царя и матери Олимпиады, к царю царей и наместнику бога солнца, сияющему вместе с солнцем, Дарию, великому богу персидскому, — радоваться! Позорно будет, если ты, столь великий царь персидский, такой силой гордящийся и вместе с солнцем восходящий, окажешься в рабстве у смиренного раба, некоего Александра. Имя божества, когда прилагается к человеку, то великую силу и мудрость ему придает. Но как же имена бессмертных богов могут вселяться в тленное тело? И поэтому понятно нам, что ты сам не в силах нам противиться, надеешься лишь на имя божие и, будучи земным человеком, приписываешь себе силу богов. Я же иду на тебя войной как на простого смертного, а кто победит — это в руках божественного промысла. И зачем же ты написал нам так: «Столько золота и серебра у меня»? Ведь, узнав, мы будем сражаться еще упорней, чтобы овладеть твоим богатством. И если я тебя одолею, то прославлюсь среди эллинов и варваров как великий царь, потому что убью столь могучего царя — Дария. А если ты меня победишь, что же великого будет в победе твоей над разбойником, как ты сам меня называешь? Я же победил царя царей, Дария, бога великого! А плеть и ларец с золотом, что ты мне послал, насмехаясь надо мной, принял я как добрые знамения: плеть я взял в знак того, что своим копьем и мечом начну избивать варваров и своими руками ввергну их в рабство. А мячом предвещаешь, что суждено мне овладеть всем миром, ибо земля кругла, как мяч. И присланный тобой ларец с золотом — великое знамение, возвещаешь им мне о своей покорности и о том, что побежден будешь мною и станешь платить мне дань».

Се прочетъ Александръ прѣд вои своими и запечятлѣвъ, и вда посолникомъ Дарьевымъ. И злато, еже бяху принесли, и то вда имъ. Они же, похваливше его великую мудрость, отъидоша и приидоша къ Дарьеви.

Прочел Александр эту грамоту перед своими воинами и, печати к ней приложив, отдал послам Дария. И золото, принесенное ими, отдал им. И они, восхваляя его великую мудрость, отправились в путь и вернулись к Дарию.

Дарии же, прочетъ грамоту Александрову, увѣдѣ сущюю в ней силу. И испытавъ извѣстно о мудрости Александровѣ и браннѣи пристрои его, яко препрѣнъ есть от грамоты, написа къ своимъ воеводамъ сице: «Царь Дарии, иже об ону страну Таура[300] воеводамъ радоватися! Повѣдають ми въставша на ны нѣкого Александра, Филипова сына. Того убо емше, приведете къ мнѣ, не сътворше тѣлу его ничто же зла, да азъ, съвлекъ с него багряную его ризу[301] и раны възложивъ на него, послю и́ въ Македонию, въ отьчьство его, къ матери его Алумпиадѣ, вдавъ ему игру, яко же въ Македонии играють. И послю с нимъ мужа, всякого цѣломудриа учителя. Лодиа же его погрузите въ морстѣи глубинѣ, воеводы же, ходящаа по немъ, оковавше, послите к намъ, а прочаа воя послите на Чръмное море, да живуть тамо. Коня и вся ратныя съсуды вамъ даю и дружинѣ вашеи. Здрави же будете!»

Дарий же, прочитав грамоту Александрову, увидел, что силен его противник. И, расспросив подробно о мудрости Александровой и войске его, так как перечил ему в грамоте Александр, написал своим воеводам так: «Царь Дарий — воеводам, что по ту сторону Тавра, — радоваться! Поведали мне, что напал на нас Александр некий, сын Филиппов. Так схватите же его и приведите ко мне, не причинив ему ни малейшего зла, чтобы я сам, содрав с него багряницу и жестоко его наказав, послал бы его в Македонию, в его отечество, к матери его Олимпиаде, дав ему с собою игру, в которую играют в Македонии. И пошлю я с ним мужа, чтобы научил его всяческой умеренности. А корабли его потопите в пучине морской, а воевод, с ним пришедших, в оковах пришлите к нам, а прочих воинов отошлите на Красное море, пусть и живут там. А коней и все оружие отдаю вам и воинам вашим. Здоровы же будьте!»

Написаша же воеводы Дарьеви сице: «Богу великому и цареви Дарьеви — радоватися! Толикомъ языкомъ пришедшимъ на ны, дивимся, како есть утаило тебе досѣлѣ. От тѣхъ же послахомъ и к тобѣ, яже уловихомъ кромѣ дружины ходяща, не смѣвше их прежде тебе истязати. Въскорѣ убо прииди съ великою силою, да не планни будемъ». Сию же грамоту приимъ Дарии въ Вавилонѣ въ Пръсидѣ и прочетъ, въсписа имъ сице: «Царь царемъ, великъ богъ Дарии, всѣмъ царемъ и воеводамъ — радоватися! От мене никоея же надежда почающе, величество мужества вашего покажите. Рѣка бо есть пришла на вы и сътворила есть въ васъ глъку, въ могущихъ угасити огнь? И мужа честны нравы не могоста показати? Убиенъ ли есть кто от васъ на плъку? Что ся домышлю о васъ, иже мое царство придръжащи, вину прикладающе о мужи разбоиницѣ, не хотяще его яти? Нынѣ убо, яко же рекли есте, азъ, шедъ, иму его».

Воеводы же отвечали Дарию так: «Богу великому и царю Дарию — радоваться! Столько народов пришло на нас, и удивляемся, что тебе еще не известно об этом. Посылаем тебе несколько пленных, изловили мы их, бродивших в стороне от своих полков, но не посмели без тебя пытать их. Приходи же скорее с великими силами своими, а не то и мы пленены будем». Получил Дарий эту грамоту в Вавилоне, в Персии, и, прочитав, написал им в ответ: «Царь царей, великий бог Дарий, всем царям и воеводам — радоваться! От меня ничего не ждите, а покажите величие своего мужества. Что за зверь напал на вас и поверг вас в смятение, вас, способных угасить молнии? Где же ваше достоинство, мужи? Разве убит кто из вас в битве? Что подумать мне о вас, стерегущих мое царство, если боитесь разбойника и не хотите его пленить? Но теперь, раз просите меня, я пойду и пленю его».

И слышавъ бо Дарии близъ суща Александра, събра воя близъ рѣкы, нарицаемыя Пинариа,[302] и написавъ, посла къ Александрови тако: «Царь царемъ, великыи богъ Дарии, языкомъ господинъ, къ Александру. Грады губя, мнѣлъ еси утаити имене Дарьева, его же и бози почли суть собѣ стлъника быти? И не добра тя мню суща, отаи царствующа въ Макидонстѣи странѣ, безъ моего повелѣниа, но и прошелъ еси землю и въ градѣхъ чуждихъ себе еси прозвалъ царемъ, събравъ мужа подобны собѣ, не имуща надежда. И възимаеши грады худы, яже азъ, присно говѣя обладати, не хотяхъ многымъ от них, акы отмѣтны имѣя. Ты же дани еси в нихъ испросилъ имати, и велиши убо намъ тацѣм же быти, акы же и си. И мѣста, яже еси приалъ, не хвалися имѣти, злѣ убо ся еси домыслилъ о семъ. Пръвое убо длъженъ еси былъ безумие свое исправити и приити къ мнѣ, къ господину своему Дарию, а не събирати разбоиничя силы. Написалъ ти есмь приити поклонитися Дарьеви царю, ты же иного безумия дръжишися. И умучю тя убо смрътию неизреченною, пуще же тебе и иже с тобою постражють, иже суть не дали смыслити. Клену же ти ся богомъ великымъ, моимъ отцемъ, не помнѣти ми, яже еси съдѣялъ, аще ми ся поклониши».

И, услышав, что уже близко Александр, собрал Дарий войско свое у реки, называемой Пинар, и послал Александру такую грамоту: «Царь царей, великий бог Дарий, повелитель народов, к Александру. И ты, губя города, думаешь затмить имя Дария, кого и боги почтили быть своим сопрестольником? Уже в том не вижу добра, что ты царствуешь в Македонской стране тайно, без моего на то повеления, а ты еще и осмелился пойти по земле и в чужих городах себя царем именуешь, собрав подобных себе мужей, которым уже нечего терять. И захватываешь слабые города, которыми я никогда не стремился обладать, считая многие из них того недостойными. А ты дань требуешь у них и грозишь, что и мы будем твоими данниками. И все, что ты захватил, не надейся удержать, напрасно ты об этом задумал. А прежде всего должен ты повиниться в безумии своем и прийти ко мне, господину своему Дарию, а не собирать разбойничьих шаек. Писал я тебе, чтобы пришел ты, поклонился царю Дарию, а ты в безумии своем пребываешь. И предам тебя мукам и смерти неизреченной, а еще больше, чем ты, пострадают твои соратники, раз не посоветовали тебе одуматься. Но клянусь богом великим, отцом моим, что не попомню тебе зла, если только мне покоришься».

Александру же, приимшю грамоту Дарьеву и прочетшю, не раждизашеся о гръдыхъ словесехъ Дарьевыхъ, нъ посмѣявся. Дарии же, съвокупивъ силу многу, поиде съ дѣтми своими, и съ женою, и съ матерью своею. Бяху же о немъ нарицаемии бесмрътни 10 тысящь, сего дѣля нарицахуся бесмрътни, яко число их бяше всегда плъно въ убиеныхъ мѣсто. Александръ же, прошедъ Киликиискыи Тавръ, прииде въ Тарсъ,[303] въ киликиискую митрополию, и видѣвъ Впату рѣку наводнившюся, самъ же ся бѣ въспотѣлъ от пути, и съволкъ и съ себе броня, измывся в рѣцѣ и намръзеся зимою, въ злу бѣду впаде, одва ся изъвлекова.

Александр же, получив грамоту от Дария и прочитав ее, не разъярился от гордых слов его, а посмеялся над ними. Дарий же, собрав огромные силы, пошел на него с детьми своими, и с женой, и с матерью своей. Были же с ним 10 тысяч воинов, называемых «бессмертными», ибо число их всегда дополняли вставшие на место убитых. Александр же, перейдя Киликийский Тавр, пришел в Тарс, в Киликийскую область, и, разгоряченный с дороги, увидев полноводную реку Ипату, снял с себя доспехи, и, искупавшись, продрог в холодной воде, и заболел, и едва его излечили.

Извлековавыи же его бѣ Филиппъ от славныхъ лечець.[304] Исцѣлѣвъ же, поиде на Дария. Дарии же на наричемемъ мѣстѣ вся воя строяше. Разгнѣва же ся Александръ, устрѣмися на брань и исплъчися на Дария. Сущии же о Дарии, видѣвше Александра, съ силою идуща на нь и убояшася. На ней же странѣ слышаша Александра, и ту постави колесница и всю бранную пристрою. Ставшима обѣма странама на браннѣмъ съступѣ, и не вда Александръ ни единому плъку приступити къ нимъ, ни проехати, ни причати их. И въсѣдъ Александръ на конь, повелѣ въструбити бранныи глас. И велику кличю бывшю въ воих, и бысть велика брань между има, и биющеся гоняху, ово на сю страну, ово на ону. Обои убо побѣжающеся расхожахуся. Сущии же о Алексанъдрѣ вътискаху суща о Дарии далѣ, и велми я́ крошаху, язвяще. Падаху другъ на друга въ множествѣ вои. Ничто же бяше ту видѣти, но токмо коня, лежаща на земли, и мужа избъены, не б́яше же како познати ни пръсянина, ни макидонянина, ни болярина, ни пѣша, ни конника. Въ велицѣ прасѣ не видѣти бо бяше ни неба, ни земли от многы крови. И то же само слънъце, съжаливси о бывшихъ и не могыи зрѣти толика зла, пооблачися. Сѣчи же велицѣ бывши, побегоша пръси, бяше же с ними Амутъ Антиохиискы, боляринъ макидонскыи, иже бѣжалъ къ Дарьеви въ пръваа лѣта. Вечеру же бывшто, Дарии, убоявся, поиде преди. Всѣми же бѣ знаема побеженаа его колесница. Онъ же остави колесницю и, вс́дъ на конь, бѣжа. Александръ же, чтяше Дария, хотяше и́ яти, да ни от кого же убиенъ будеть, и гнаше по немъ, хотя и́ спасти. Колесницю убо, и жену его, и дщерь, и матерь Дарьеву 7-десятъ връстъ гнавъ, Александръ прия. Самого же Дария нощь спасе, имѣя бо на то конь добръ, и тѣмъ убѣже гонимаго. Александръ же постигъ Дарьевъ товаръ, вселися во нь. Побѣдивъ Дария и противныя и толикы славы сподобися, ничего же гръда не створи, но убиеныя пръсы повелѣ погребати, матерь же Дарьеву, жену и дѣти съ собою приведе честию, тако же и прочаа плѣыникы словесы утѣши.

Излечил же его Филипп — один из лучших врачей. Выздоровев, двинулся Александр на Дария. А Дарий построил войска свои на упомянутом месте. В гневе устремился Александр в бой и напал на Дария. Бывшие же с царем, увидев, что движется на них Александр со всеми силами, испугались. И поставили колесницы с боевыми орудиями там, где, по их сведениям, был Александр. И когда стали войска друг против друга, не дал Александр ни одному из полков ни подойти к своим воинам, ни прорвать их ряды, ни нанести им урона. Тут, вскочив на коня, велел Александр протрубить боевой сигнал. И воскликнули громко оба войска, и началась жестокая битва, и, сражаясь, то одни преследовали противника, то другие. И, неся большие потери, вновь расходились. Но воины Александра далеко погнали воинов Дария, и жестоко крушили их, и рубили. И падали друг на друга бесчисленные воины. Ничего не было видно вокруг: только лежащие на земле кони да убитые мужи, — и невозможно было узнать ни перса, ни македонянина, ни боярина, ни пешего, ни конника. В густой пыли не видно было неба и земли, залитой кровью. И даже само солнце, скорбя о погибших и не в силах видеть эту сечу, скрылось в облаках. После долгой битвы побежали персы, а с ними и Аминт Антиохийский, македонский боярин, перешедший в прошлом к Дарию. Вечером же и Дарий в страхе обратился в бегство. И всем была известна колесница побежденного, и, бросив ее, вскочил он на коня и ускакал. Александр же, чтя Дария, хотел его взять в плен, чтобы никто не убил его, и гнался за ним, желая его спасения. И, преследуя его семьдесят верст, захватил колесницу Дария, и жену его, и дочь, и мать. А самого Дария спасли ночь и хороший конь, поэтому и ускользнул он от преследователя. Александр же, достигнув стана Дария, расположился в нем. Но и одолев Дария и своих врагов, завоевав великую славу, не допустил Александр никаких жестокостей: велел похоронить убитых персов, а мать Дария, жену и детей его с почестями привел с собой, также и остальных пленников утешил словом.

Убиеных же пръсъ бѣ множество много зѣло. Макидонъ же убиеныхъ пешець 5 сотъ, коньникъ же 60 къ сту, язвеныхъ же двѣсте и 50, а противных двѣ тмѣ, плѣнникъ же бяше мужии 4 тысящи.

И было убито великое множество персов. У македонян было убито пятьсот пеших, а конников сто шестьдесят, ранено двести пятьдесят воинов, а врагов было перебито двадцать тысяч и пленено четыре тысячи.

Дарии же, бѣжавъ и спасенъ бывъ, събирати начя болшюю силу и написа къ княземъ и языкомъ сущимъ подъ нимъ, да с великою силою приидуть к нему…

Дарий же, спасшись бегством, начал собирать огромное войско, и написал князьям своим и народам, им подвластным, чтобы пришли к нему с великими силами…

Александръ же, силу многу имѣя, прииде въ Пръскую страну. Стѣны же града того высоки сущи, макидономъ явѣ ся сътвориша. Помысли убо нѣчто мудрыи Александръ, и ту пасомаа стада пригнавъ, от дрѣва вѣтвь отсѣкъ, привяза къ хвостомъ их, и въ слѣдъ по воехъ погнаша стада. Влекоми же по земли вѣтви, въздвизаше же ся пръсть и въсхожаше прахъ до Олумпа, яко же пръсомъ, съ града зрящимъ, мнѣти, яко мнози суть воини безъ числа. Вечеру бывшю, повелѣ привязати къ рогомъ стада того ложь и свѣща въжещи, да горять. Бяше бо мѣсто то поле, и бяшеть видѣти все то поле, акы огнемъ зажещи, и убоявшеся пръси. Пришедъ убо близъ града пръскаго яко пяти днищь,[305] искати начя Александръ, кого бы послалъ къ Дарьеви, възвѣщаа ему: «Коли ся хощеши с нами съступити на брань?»

Александр с огромным войском пришел в Персию. И со стен персидского города хорошо было видно македонян, И вот что придумал мудрый Александр: велел он, пригнав пасшиеся поблизости стада, привязать к хвостам животных срубленные с деревьев ветви и погнать стада следом за воинами. Волочились ветви по земле, и поднималась пыль до самого Олимпа, так что персы, смотревшие с городских стен, подумали, что видят бесчисленное множество воинов. А вечером повелел привязать к рогам — в том же стаде — факелы и свечи и зажечь, чтобы светились. Было это на поле, и казалось, будто все поле горит огнями, и напал страх на персов. И после пяти дней движения по Персии стал искать Александр, кого бы послать к Дарию, возвещая ему: «Когда хочешь сразиться с нами?»

Въ ту же нощь леже Александръ спати и видѣ въ снѣ Амъмона стояща в него въ образѣ Ермовѣ,[306] имѣюще вѣнець, и хламиду,[307] и палицю, и макидонескъ плащь, и глаголюща к нему: «Чядо Александре! Егда будеть врѣмя помощи, буду с тобою. Ты убо аще послеши сла къ Дарьеви, предасть тя. Ты же самъ собѣ буди солъ и иди, въземъ образъ, яко же видиши мя имуща». Александръ же рече ему: «Грозно ми есть, царю сущю, самому сломъ быти». «Но бога помощника имѣя, не наследѣши ничего же зла», — рече Александру. Приим же Александръ сию вѣсть, въетавъ, радуяся и сповѣда всѣмъ бояромъ своимъ. Они же съвѣщаша с нимъ сего не сътворити.

В ту же ночь лег Александр спать и увидел во сне Амона, стоящего перед ним в образе Гермеса, в венке и в хламиде, в македонском плаще и с палицей. И сказал ему Амон: «Чадо Александр! Когда нужна тебе будет помощь — буду с тобой. Если отправишь посла к Дарию, то предаст он тебя. Так будь же ты сам своим послом и отправься к Дарию в том виде, в каком видишь меня». Александр же сказал ему: «Страшно мне, царю, самому идти послом». — «Но с помощью бога не попадешь в беду», — ответствовал тот Александру, Услышав это, проснулся, радостный, Александр и поведал обо всем боярам своим. Но они не советовали ему так поступать.

Поемъ же съ собою воеводу, именемъ Еумила, и с нимъ три коня, и абие поиде. И приде къ рѣцѣ, нарицаемѣи Страгъга. Си же рѣка помръзла есть, зимѣ сущи, и ходить по неи скоти и колесница, и потомъ по днехъ раздрушается и бываеть глубока и быстра. Обрѣте убо помръзшю рѣку Александръ и въземъ образъ, в нем же видѣ Амъмона, всѣдъ на конь, на нем же бѣ волуя глава,[308] и преиде единъ. Еумилъ же ся маляше ему, да бы пришелъ с нимъ, да будеть ему въ помощь на бѣдѣ. Глагола ему Александръ: «Сдѣ пребуди съ двѣма жребцема, имѣю бо помощника, рекша ми: «Сии образъ въземъ и иди единъ». Бяше же рѣка въ широту връсты единоя, и прешедъ Александръ, идяшеть путемъ и прииде близъ вратъ пръскых. Сущии же ту стражие, видѣвше его въ такомъ образе, мняху его бога, пытаху же у него: «Кто еси?» Рече же имъ Александръ: «Дарьеви прѣдставите мя, тому повѣмъ, кто есмъ». Въне же бѣ Дарии на высокихъ мѣстехъ, гребля копаа и покрывая пръстию, акы уроды творя макидоны.[309]

Отправился вскоре Александр, взяв с собой воеводу Евмила и с ним трех коней, и подъехал к реке, называемой Странга. Было холодно, и река замерзла, и ходил по льду скот и ездили на колесницах, а потом, через несколько дней, она вскрылась и вновь стала глубокой и быстрой. Найдя же реку замерзшей, Александр облачился в одежду, в которой видел Амона, сел на коня с воловьей головой и отправился в путь. Евмил упрашивал Александра, чтобы тот разрешил сопровождать его и помочь ему в случае беды. Но Александр ответил: «Оставайся здесь с двумя жеребцами, ибо помогает мне тот, кто сказал: «Прими вид мой и иди один». Река же была шириной около версты, пересек ее Александр и поехал дорогой, пока не достиг ворот персидского города. Стражники, увидев его в таком одеянии, приняли его за бога и спросили: «Кто ты?» Александр же сказал им: «Проведите меня к Дарию. Тому и скажу, кто я». Дарий же, стоя на холме, следил, как копают ямы и прикрывают их сверху землей, готовя козни для македонян.

Събрашася на дивное видѣние Александрово. Дарии же малы не поклонися ему, мнѣвъ его бога суща, от Алумпиа пришедша и въ варварскую одежю облъкшася. Сѣдяше Дарии въ вѣнци, иже бѣ с камениемъ многоцѣннымъ, в ризѣ чръвленѣ, яже бѣ вавилоньскы ткана златымъ пряденом, и въ багрѣ царьстѣмъ, и въ сапозѣхъ златыхъ, с камениемъ дѣланы до лысту его. Скипетра обаполы его, плъци же тмами около его. Дарии же въпрошаше: «Кто еси?», видѣвъ его въ образе ходяща, его же нѣсть видѣлъ николи же. Александръ же рече ему: «Аггелъ есмь Александра царя». И рече ему Дарии: «Да почто еси пришелъ к намъ?» Александръ же рече: «Азъ ти поведаю, яко зде сущу Александру. Коли ся хощеши съвокупити на брань, вѣдаи убо, царю Дарии, яко царь поздяся на брань уже явился есть противнымъ, яко страшиву душю имать на брань. Да уже не брези, но повѣжь ми, коли хощеши на брань съвокупитися?» Дарии же, разгнѣвався, рече къ Александру: «К тобѣ ли съвокуплю брань, ли къ Александрови? Тако бо ся еси разъгрози, акы самъ сы Александръ, и дръзо ми отвѣщаеши, яко мнѣ противенъ сыи. Нынѣ убо обычную трапезу вечеряи съ мною, яко же и тои Александръ вечерю сътвори сломъ моимъ». И тако рекъ Дарии, дръжа за руку Александра, и веде и́ въ полату свою. И се же знамение добро имяше Александръ, за руку приведенъ от врага, и пришедъ внутрь полаты его, абие възлѣеже пръвѣе Александръ на вечери Дарьевѣ.

Собрались все подивиться на Александра. Сам Дарий едва не поклонился ему, приняв его за бога, спустившегося с Олимпа и облекшегося в варварскую одежду. Сидел же Дарий в короне, украшенной многоцветным камением, в пурпурной одежде, вытканной, по вавилонскому обычаю, золотыми нитями, в царской багрянице, в золотых сапогах, украшенных драгоценными камнями до самых колен. По бокам его были скипетры, и бесчисленное множество воинов стояло вокруг. Спросил Дарий у Александра, кто он, ибо никогда не видел подобного одеяния. Александр ответил ему: «Я вестник царя Александра». И спросил его Дарий: «Зачем же ты пришел к нам?» Александр отвечал: «Я сообщаю тебе, что недалеко находится Александр. И если собираешься встретиться с ним в бою, то знай, царь Дарий, что тот, кто последним приходит на поле битвы, тем самым уже показывает противнику свою трусость. Так помни об этом и поведай мне, когда хочешь выйти на битву?» В гневе воскликнул Дарий: «С тобой ли встречусь в битве или с Александром? Ты так угрожаешь мне, будто сам и есть Александр, и отвечаешь мне так дерзко, словно ты мой противник. Но сегодня поужинай со мной по обычаю, ибо и Александр устраивал пир моим послам». И, сказав так, взял Дарий за руку Александра и повел его в свою палату. И принял Александр за доброе знамение, что врагом веден за руку, и, придя в палату его, первым возлег на пиршестве Дариевом.

Пръси же, зряще Александра, дивляхуся, яко малъ бяше тѣломъ, но не вѣдяху, яко въ малѣ съсудѣ чясти небесныя бѣ слава. Пиющим же имъ чясто въ чяшехъ, Александръ промыслъ сътвори сице: елико аще чяша възимааше, в нѣдра собѣ въкладаше. Видящеи же его повѣдаша Дарьеви. Въставъ же, Дарии рече: «О, храбре! На что се ты въкладаеши в нѣдра своя, на вечери възлежа?» Се же слышавъ, Александръ рече: «Великыи царю! Егда вечерю творить Александръ велможамъ своимъ и воеводамъ, даруеть имъ чяша. И мняхъ тя такого суща, ак же есть онъ, сего дѣля сътворихъ и азъ сице». Словом же Александровымъ и пръси удивишася, присно бо притчя, аще имать вѣру, въ лжи си творить слышащаа. Многу же убо млъчанню бывшю, Парагъгисъ нѣкто именемъ, сыи игемонъ въ Персидѣ, навади Александра, видѣлъ бо бѣ въ истинну Александра въ лицѣ, егда бо прииде пръвое въ Пелълу макидонскую, посланъ от Дариа на дань, възбраненъ от Александра бывъ, сего знаше. И расмотрѣвъ помалу Александра рече въ coбѣ: «Се есть Филиповъ сынъ. Атце образъ свои есть измѣнилъ, мнози бо человѣци от рѣчи познаваеми бывають, аще и въ тмѣ приходит!». И тако увѣрився от своей съвѣсти, яко се есть самъ Александръ, приклонився къ Дарию, рече ему: «Великьти царю всея земля, Дарии! Сии солникъ Александръ есть, царь макидонскыи, Филиповъ сынъ». Дарии же и вси пиюще с нимъ пиани бяху вси велми. Слышавъ же Александръ словеса Парагъгова, реченаа къ Дарьеви на вечери, и разумѣвъ, яко познанъ, прелъстив всѣхъ, изиде. И имѣя въ пазусѣ своеи чашу злату, и изииде таи, и въсѣдъ на конъ, яко убѣжати бѣды. И обрѣтъ въ врагѣх персенина единаго стража, и убивъ его, изииде из града.[310] И увѣдѣвъ же Дарии посла пръсы съ оружиемъ, яти хотя Александра. Александръ же лагодя коневи, правляше ему путь,[311] бяше бо полунощи, и тма бысть велика. Мнози же по немъ гоняху и не постигоша, друзии бо путемъ гнаша, инии же въ тмѣ и падаху въ дебри. Александръ же бѣ, акы звѣзда, съ небеси сияющи, единъ ида и бежа, ни въ что же мняше пръсы. Дарии же тужаше, на одрѣ своемъ сѣдя. По семъ же видѣ нѣчто знамение: икона бо Ксеръкса царя[312] внезапу спаде от стлъпа, ю́ же Дарии любляше велми, яко прекрасна бѣ писаниемъ.

Персы же, глядя на Александра, удивлялись его небольшому росту, но не ведали, что в небольшом сосуде скрыта небесная сила. И когда пили они чашу за чашей, Александр нечто придумал: всякий раз, выпивая чашу, клал он ее за пазуху. Видевшие это, сказали Дарию. И, встав, спросил Дарий: «О храбрый! Зачем же ты во время пира прячешь чаши себе за пазуху?» Услышав это, сказал Александр: «Великий царь! Когда Александр устраивает пир для вельмож и воевод своих, то дарит им чаши. Я подумал, что и ты таков, как он, и поэтому так поступаю». Удивились персы словам Александра, ибо справедлива поговорка: «Если уж поверил кто кому, то и ложь его примет за правду». Замолчали все. По вот некто Парангис, вельможа персидский, узнал Александра, ибо запомнил его лицо еще с тех пор, когда, посланный Дарием за данью, приходил в Пеллу македонскую и был прогнан Александром. И, рассмотрев мало-помалу Александра, подумал он про себя: «Это же Филиппов сын. Хотя и изменил он свой облик, но многих людей можно узнать по голосу, даже если они приходят во тьме». И так, убедившись в своей догадке, что это и есть сам Александр, наклонился к Дарию и сказал ему: «Великий царь всей земли, Дарий! Этот посол — сам Александр, царь македонский, сын Филиппов». Но Дарий и все пировавшие с ним были сильно пьяны. Александр же, услышав, что сказал Парангис Дарию на пиру, понял, что узнали его, и, обманув всех, вышел. И вышел незаметно с золотой чашей за пазухой и сел на коня, чтобы избежать беды. И застал в воротах одного стража-перса, и, убив его, выехал из города. Узнав об этом, Дарий послал за ним вооруженных персов, чтобы схватить Александра. Александр же помогал коню, освещая ему путь факелом, ибо было уже около полуночи, и стояла полная темнота. Многие гнались за ним и не смогли догнать, одни скакали по дорогам, другие же — в темноте и падали в овраги. Александр же, сверкая как звезда на небе, мчался один, нисколько не опасаясь персов. А Дарий горевал, сидя на своей постели. И увидел такое знамение: упало внезапно со столба изображение царя Ксеркса, которое Дарий очень любил за его красоту.

Александръ же, спасенъ бывъ нощию, приидѣ бѣжа на рѣку Гагину. Яко же прииде, пришедшю коневи къ брѣгу и преднии нозѣ поставльшю на сусѣ, раздрушися рѣка от слъньчьныя теплоты, и конь протруячаше убо, восхищенъ водою,[313] Александра извергъ на сухо. Пръси, гоняще Александра, приидоша къ рѣцѣ, уже прошедшю Александру, и не могша преити, възвратишася, рѣка бо непроходима бяше всѣмъ человѣкомъ. Пръси же повѣдаша Дарьеви Александрово вазньство. Дарии же, дивяся преславному знамению, дряхлъ бысть велми. Александръ же, пѣшь шедъ от рѣкы, обрѣте Еумила, с нимъ же оставилъ два коня, и исповѣда ему бывшаа вся.

Александра же выручила ночная темнота: доскакал он до реки Странги. И когда уже пересек ее, и достиг его конь берега, и уже поставил на землю передние ноги, то от солнечного тепла разрушился лед, и обессилевший конь, выбросив Александра на сушу, был унесен водой. Персы же, преследуя Александра, примчались к реке, когда он уже переправился, и повернули назад, не сумев через нее перебраться, ибо река была непреодолима для людей. И поведали персы Дарию об удаче Александра. А Дарий пребывал в глубокой печали, пораженный удивительным знамением. Александр же, идя пешком от реки, встретил Евмила, с которым оставил двух коней, и рассказал ему о всем происшедшем…

По сих же написа Александръ къ матери своей Алумпиадѣ: «Сладцѣи моеи матери радоватися! И Аристотелю, честному моему учителю, радоватися! Добрѣ умыслихъ написати вамъ о уставлении моемъ, бывшимъ противу Дарьеви. Слышахъ о немъ, яко съ многими царьми и боляры есть на Исаковѣ луцѣ, прияхъ козы многьг, и привязавъ свѣща къ рогомъ ихъ, и изгнахъ нощию. Они же, видѣвше насъ, на бѣжение устрѣмишася, мнѣвше, яко мнози суть вой. И тако побѣду на нихъ сътворихъ, иде же градъ създахъ, имя ему сътворивъ Козии, въ Исаковѣ луцѣ създахъ град Александрию, иже на Исонѣ.[314] Оттуду же пакы поидохъ по пути Арменскыя страны, иде же есть источникъ Еуфрата и Тигры. И оставленъ же бывъ Дарии, убиенъ бысть от Виса и от Ариовръзана, мидскых старостъ.[315] Азъ же печаленъ быхъ о немъ, побѣдивъ бо его, не хотяхъ его погубити, но имѣти его подъ моимъ царствомъ. Дышюща же его достигъ, съвлекся съ своея хламиды, покрыхъ его. Потом же озрѣвся на безвѣстную чясть, на предлежащее указание, проводихъ Дария и честь велику сътворихъ на исходъ живота его, и повелехъ обрѣзати носы и уши стрегущимъ гробъ его по обычаю пръскому.

После всех этих событий написал Александр матери своей Олимпиаде: «Сладостной матери моей — радоваться! И Аристотелю, почтенному учителю моему, — радоваться! Хорошо, что надумал я написать вам о борьбе моей с Дарием. Услышал я, что стоит он возле Исакова залива со многими царями и вельможами, и, собрав множество коз и привязав свечи к рогам их, погнал стадо ночью. Персы же, увидев нас, обратились в бегство, подумав, что у нас множество воинов. И так одолел я их, и на том месте основал город, назвав его Козьим, а у Исакова залива основал город Александрию, стоящий на Иссе. Оттуда же снова двинулся в путь по Армении, где находятся истоки Тигра и Евфрата. И покинут был всеми Дарий, и убит Бессом и Набарзаном, мидийскими вельможами. Огорчился я, ибо, и победив его, не хотел убивать, а лишь хотел иметь его в своей власти. И застал я его еще дышавшим и, сняв с себя хламиду, накрыл его. Потом же, подумав о неисповедимой судьбе, проводил Дария и оказал ему великие почести при погребении, и велел, по местному обычаю, обрезать носы и уши персам, сторожившим его гроб.

Оттуду же, приимъ многы вожда, въсхотѣхъ внити въ заднюю страну пустыня въ слѣдъ звѣздныхъ колъ. Туземци же глаголаху, яко въ странахъ тѣхъ дивии человѣци суть и звѣрие зли и дивни. Азъ же паче видѣти въсхотѣх страну ту и человѣкы ты. Приидохъ же на мѣсто нѣкоторое пропастно, идѣ же бѣ пропасть велика и глубока, юже прѣидохъ осмью дьни, видяще пустаа мѣста и звери инакы, ово инакы роды. Пришедше же нѣ на которое мѣсто въ 9 часъ, обрѣтохомъ лѣсъ густъ, нарицаемыи Анафиетъ, имѣюще яблока всѣми лици. Бяху же в томъ лѣсе человѣци вел ми велици, имѣющи въ высоту лакотъ 24, имеюще шия длъгы и рукы, беруще овощь. Иже поидоша на ны, азъ же велми начахъ тужити, видѣхъ такы человекы. Повелѣхъ же, да ми имуть от них. Устрѣмившимъ же ся намъ на ня съ кличяниемъ и трубами, и, видѣвше насъ, побегоша. Убихом же от нихъ 300 и 32. От нихъ же наших вои убиша 100 и 60 и 3. Пребывахом же, ядуще овощь. Тои бо бяше единъ.

Оттуда же, взяв с собой многих проводников, захотел я проникнуть в глубину неведомых земель, в направлении созвездия Воз. Местные жители рассказывали, что в тех землях живут дикие люди и диковинные свирепые звери. Мне же тем более захотелось увидеть и земли те и тех людей. И достиг некоего места, обильного пропастями, где было ущелье широкое и глубокое, и, перейдя его за семь дней, увидел неведомые места и зверей различных пород. Однажды в девятом часу достигли мы густого леса, называвшегося Анафиет, в котором росли разнообразные яблоки. И жили в том лесу люди гигантского роста, в высоту двадцать четыре локтя, с длинными шеями и руками, и питались они плодами. И напали они на нас, я же встревожился немало, видя таких гигантов. И велел схватить кого-либо из них. Бросились мы на них с криками и под звуки труб, а они, увидев нас, обратились в бегство. Убили мы триста тридцать два человека, а они убили сто шестьдесят трех наших воинов. Мы же остались тут, питаясь плодами, а другого ничего не было в той земле.

Оттуду же отшедше, приидохом на нѣкую страну травну, идѣ же бяху человѣци дивии, подобни суще величиемъ къ влатомъ, обли, и космати, чръмни, обличие имуще лвово. Друзии же, нарицаемии охлоти, не имѣюще власъ, въ высоту имуще 4 лактеи, прѣкы же двухъ. И приидоша же къ намъ, кожами пропоясани, крѣпци велми, готови суще на брань без копии и безъ стрѣлъ, но колиемъ биахуся съ вои и убита многы. Воемъ же гыблющимъ, повелѣхъ възгнѣтити огнь и огнемъ братися с ними. И тако изгорѣша силнии мужи. И от вой же погыбѣ мужии 70 и 2. И повелѣхъ съжещи а́ огнемъ, и оставльшаа кости их нести въ домъ их. Они же исчезоша. Въ утрии же день въсхотѣхомъ внити въ врътпы их, и обрѣтохомъ въ входѣхъ дверных привязаны звѣри, яко пси, великы и пестри, длъготу имуще лактии 4 и очеса три. Видѣхомъ тамо бълохы скачюща яко и жабы. Пришедъше же оттудѣ, приидохомъ на нѣкаа мѣста, идѣ же источникъ течяше великою водою. И повелѣхъ ту плъкъ сътворити и въоружитися, помня трудъ яблокоядець. Потом же въ девятыи часъ и десятыи явися намъ мужь косматъ, яко вепрь. И ужасохомся, видѣвше такова животна. И повелѣхъ яти и́. Он же, ятъ бывъ, безъ студа зряше на ны. И повелѣхъ съволокъше жену привести къ нему, дабы ея въсхотѣлъ. Онъ же, въсхытивъ ю́ и оттекъ кромѣ, нача ясти. Текшимъ же воемъ яти его, поторта языкомъ своимъ, и слышавше прочий от рода его изыдоша на ны из блата, мужии до десяти тысящь, а насъ бяше 4 тмы. И повелѣ зажещи ихъ блато. И, увидѣвше огнь, бѣжаша. Гнавше по нихъ, связахомъ от нихъ 4 ста мужии, иже не имуще чесо ясти, изъмроша. И бяху же в нихъ смыслъ не человѣчь, но лаяху, яко пси.

Двинувшись оттуда в путь, вступили мы в некую степную страну, где жили дикие люди, ростом подобные великанам, коренасты, косматы, краснокожи, видом похожие на львов. Другие же, называемые охлотами, были безволосые, высотой в четыре локтя, а толщиной в два. И пришли на нас, опоясаны кожами и могучи, готовые биться без копьев и без стрел. И одними кольями бились с нами и убили многих. И, видя, что гибнут воины, повелел я разжечь огонь и огнем сражаться с ними. И так сгорели могучие люди. У нас же погибло семьдесят два воина. И повелел трупы сжечь, а оставшиеся кости их отнести в их дома. Люди же те исчезли. На другой день захотели мы войти в пещеры их и увидели привязанных возле входов огромных пестрых зверей, похожих на псов, но в длину по четыре локтя и с тремя глазами. Видели там и скачущих блох, размером с жабу. Возвратившись оттуда, пришли мы на некое место, где протекал полноводный поток. И тотчас велел я воинам изготовиться и вооружиться, помня нападение яблокоядцев. Некоторое время спустя, в девятом часу или десятом, явился к нам мужчина, косматый, как вепрь. Ужаснулись мы, видя такое чудовище. И повелел я его изловить. Он же, схваченный, смотрел на нас без смущения. И велел я, раздев женщину, подвести ее к нему, чтобы он ее пожелал. А он, оттащив ее в сторону, начал пожирать. Когда же бросились на него воины, то залопотал по-своему, и, услышав его, вышел на нас из болота весь род его — мужей около десяти тысяч, а нас было сорок тысяч. И повелел я зажечь болото их. И, увидев огонь, обратились они в бегство. Преследуя их, связали мы четыреста мужей, но все они умерли без пищи. И разум у них был не человеческий, а лаяли, как псы.

Отшедше же оттудѣ, приидохомъ на рѣку нѣкую, и повелѣхъ воемъ исплъчитися ту, и въоружишася по обычаю. И бяше же при рѣцѣ древо, и купно солнцю въсходящю, и дрѣво растяше до шестаго часа, от 7-маго часу исчезаху, яко же не видѣти их отинудь. Слезы же имяху, яко же пръскыи пепелъ, воню же велми сладку и добру. Повелѣхъ бо сѣщи дрѣво, губами собирати слезу. Внезаапу же събирающеи бьеми бяху от бѣсовъ невидимых, и бьемых лопотъ слышати бяше и раны по плещема видяхомъ, биющихъ же не видѣхомъ. Глас же нѣкакъ прихожаше, глаголя: «Не достойно сѣщи, ни събирати. Аще ли не престанете, да будуть вси вои нѣми». Азъ же убояхъся, повелѣхъ ни сѣчи, ни събирати от нихъ. Бяше же в рѣцѣ камение чръно, иже ся прикосняше къ камени сему, такыи же образъ приимаше. Бяху же змиевѣ в рѣцѣ мнози, и рыбы мнози инакы родом, яже огнемъ не печяхуся, но въ кладежнѣ водѣ студнѣ. Единъ убо от воинъ, приимъ, измывъ и вложи въ сосудъ и остави, и обрѣте рыбу сварену. Бяху же на рѣцѣ птица, подобны нашимъ птицамъ, их же приближишася къ огню пакы исхожааше от него.

Покинув то место, пришли мы к некоей реке, и велел я воинам изготовиться к бою, вооружившись, как обычно. И были возле реки той деревья, и когда всходило солнце, то начинали расти деревья и росли до шестого часа, а в седьмом часу исчезали, так что снова их не было видно. И сок тех деревьев имел запах сладкий и приятный, как у персидского перца. И повелел я рубить деревья и губками собирать их сок. Но внезапно собиравшие сок были избиты невидимыми бесами, и были слышны крики избиваемых и видны раны на их плечах, а кто бьет — не было видно. И донесся чей-то голос: «Не смеете ни рубить, ни сок собирать! Если же не перестанете, то будут все воины немыми». Я же испугался и велел, чтобы не рубили деревья и не собирали их сок. В реке же были черные камни, и тот, кто прикасался к такому камню, сам становился черным. Было в реке и немало змей, и много рыб такой породы, что варились не на огне, а в холодной колодезной воде. Один из воинов, поймав и помыв рыбу, положил в сосуд и оставил так, а нашел ее уже сваренной. Были же на реке и птицы, похожие на наших птиц, которые, влетая в огонь, вылетали из него живыми.

Въ утрии же день идяхомъ и блудяхомъ. Глаголаху же ми вождеве, яко не вѣмы, камо идемъ, владыко, царю Александре! Обратимся, да не въ горшаа мѣста впадемъ. Азъ же не хотяхъ възвратитися. Срѣтаху же насъ звѣрие мнози о шести ногъ, и о трехъ очесѣхъ, и о пяти очесехъ, имущь длъготу 10 лакоть, и инаци звѣрие мнози, да друзии убо бѣгаху, инии же приходяху къ намъ. Придохом же на некако мѣсто песочно, иде же изидоша звѣрие, подобни дивиимъ осломъ, имущь длъготу по 20 лакотъ, не имѣяху же по два ока, но по шести, двѣма же толико глядаху. Не бяху же люти, но кротци. Иныи многы убиша вои стрелами. Оттуду же пошедше, приидохомъ на нѣкако мѣсто, иде же бяху человѣци безглавни, глаголюще же человѣческымъ своимъ языкомъ, космати, ходяше въ кожахъ, рыбоядци. Ловяще рыбы от моря, прилежащаго в них, и приношаху к намъ. Друзии же от земля приношаху нудна, яже бяху въ тягости гривенъ 25.[316] Вормоны же многы и великы видѣхомъ ходяща по земли. Друзи же наши веляху, да ся быхомъ обратили, но азъ не хотяхъ, хотя видѣти конець земли.

На другой день шли мы и блуждали. И говорили мне проводники: «Не знаем, куда идем, владыка царь Александр! Вернемся, а не то попадем в места пострашнее этих». Я же не хотел возвращаться. Встречались нам и многочисленные шестиногие звери с тремя глазами, и звери с пятью глазами, длиной в десять локтей, и иные различные звери; и одни убегали от нас, а другие подходили к нам. Пришли мы в некую песчаную землю, где повстречались нам звери, похожие на диких ослов, длиной по двадцать локтей, и было у них не по два глаза, а по шесть, но видели только двумя. И были они не злы, а кротки. И многих других зверей убили воины стрелами. И, выйдя оттуда, пришли мы в страну, где обитали безголовые люди, говорившие на своем человеческом языке; были они волосаты, одевались в шкуры и питались рыбой. Ловили же рыбу они в море, возле которого жили, и приносили нам. Другие же приносили добытые в земле грибы, весом до двадцати пяти гривен. Видели мы и немало гигантских чудовищ, бродящих по земле. И то одни, то другие советовали мне вернуться, но я не соглашался, мечтая увидеть конец земли.

Оттудѣ убо шедше по пустыни, приидохомъ на море, к тому не видяще ничто же, ни птица, ни звѣри, но токмо небо и земля. Слънъца же уже не видѣхомъ, но въздухъ почерненъ до десятого дне. Пришедше же не в кое мѣсто помория, и шатры наша и плъкы наша поставиша, и влѣзохомъ в лодьи, и преехахомъ в нѣкыи островъ морскыи, недалече сущь от земля. В нем же слышахомъ рѣчь человѣческу, еллинскымъ языкомъ, глаголющих же не бѣ видѣти. Нѣции же от воинъ, искочивыи из лодьи, пребрѣдша на островъ, и абие каркину излѣзшю, въвлекоша ю́ въ воду. И, убоявшеся, обратихомся на землю.

Оттуда, пройдя по пустыне, пришли мы к морю, и не увидели там ничего: ни птиц, ни зверей — только небо и землю. Уже не видно было и солнца, вот уже десять дней, как шли мы во мраке. Придя же в приморскую страну, расставили свои шатры и расположили воинов, и, сев в лодки, переправились на некий остров, находившийся недалеко от берега. Доносились оттуда голоса людей, говоривших по-гречески, но самих их не было видно. Несколько воинов, выскочив из лодки, добрались до берега, но вдруг появились раки и увлекли их в воду. И в страхе вернулись мы на землю.

И пакы пошедше, приидохомъ за два дни въ страну, иде же слънъце не сияет, ту убо есть земля блаженныхъ.[317] И хотящю ми видѣти и исписати мѣста та, начах поимати свои ми рабы и поити къ нимъ. Калисфенъ[318] же, мои другъ, съвѣщася съ мною, да иду съ 40-ми дружины и съ стомъ отрокъ, и съ воины тысящу и 200. Вне же по пути узрѣхомъ ослица, имуща жребята, обуяты воискымъ плъкомъ. И тако внидохомъ въ путь темныи връстъ 15, и видѣхомъ нѣкако мѣсто, и бѣ на немъ источникъ светелъ, его же вода заблищашася, аки молниа. Възалкавъ же ся, въсхотех прияти хлѣба и призвахъ повара, и рѣхъ ему: «Приготови ны влагу». Он же, приимъ икру, и иде къ свѣтлому источнику омыти икру, и абие намокши в водѣ, оживѣ икра и избѣжа от руку повара, бѣ же вся земля та водна. Поваръ же бывшаго не повѣда.

И снова двинулись в путь, пришли через два дня в страну, где не светит солнце, ибо находится здесь земля блаженных. А так как захотел я увидеть и описать эти места, то начал собирать слуг своих, кто пошел бы вместе со мной. А Каллисфен, мой друг, посоветовал мне, чтобы взял я с собой сорок телохранителей, и сотню оруженосцев, и тысячу двести воинов. Вблизи дороги увидели мы ослиц с ослятами, и окружили их наши воины. И вошли мы во мрак, и прошли в полной тьме верст пятнадцать, и увидели светящийся ручей, вода которого блистала, как молния. Проголодавшись, захотел я хлеба и, подозвав повара, сказал ему: «Приготовь нам попить». Он же, взяв икру, пошел к светящемуся источнику, чтобы вымыть ее, но как только намокла икра, то ожила и ускользнула из рук повара, ибо повсюду текла вода. Повар же не поведал мне о случившемся.

Пакы же шедше верстъ 30, к тому поидохомъ, видѣвше зарю безъ слънъца и без луны и без звѣздъ. И видѣхъ два птича летяща, имуща обличив человѣческо, елиньскымъ языкомъ свыше зваста: «Почто ходиши по земли единаго бога, Александре! Възвратися, окаанне, на мѣста блаженыхъ и не можеши въступити! Възвратися убо, о человѣче, и по вданѣи тобѣ земли ходи, труда себѣ не твори». Трепетен же бывъ, добрее начахъ слушати гласа, данаго ми от птиць. Другыи же птичь пакы провѣща елиньскымъ языкомъ: «Молить ти ся, — рече, —въсточнаа страна и Порово царство побѣдою покоритися». И си рекъ птичь възлѣте. Азъ же умилихся; и држа ослица, вожда наша, предзряще на кола пакы звѣзднаа, и двѣма межи десятема днии изидохомъ противу гласу жребятину и матерь их. Мнози же от вои взяша, кождо еже обрѣтъ. И пришедшимъ къ свѣту намъ, обрѣтше злато чисто въземъше. Тогда же и поваръ исповѣда, како оживе икра. Аз же разгнѣвахся, мучихъ его».

И снова прошли мы тридцать верст, двигаясь в том направлении, где виднелась заря без солнца, и без луны, и без звезд. И увидел я двух летящих птиц с человеческими лицами, и кричали они с высоты по-гречески: «Зачем, Александр, ходишь ты по земле, одному богу принадлежащей? Возвратись, окаянный, не смеешь вступить ты на землю блаженных! Возвратись же, о человек, и ходи по отведенной тебе земле, не накликай на себя несчастья!» Затрепетал я и стал внимательней слушать, что говорили мне птицы. А вторая из них опять возвестила мне по-гречески. «Зовет тебя, — сказала, — восточная страна, и царство Пора тебе в боях покорится». И, сказав это, взлетела птица. Опечалился я; и, следуя за ослицами, нашими проводниками, и снова смотря на созвездие Воз, через двадцать два дня вышли мы на голоса жеребят вместе с их матерями. Многие же воины взяли с собой, кто что нашел. И когда вышли на свет, то увидели, что вынесли чистое золото. Тогда и повар рассказал мне, как ожила икра. Я же разгневался и наказал его».

По сихъ же всѣхъ поемъ Александръ силы своя, поиде на Пора, царя индиискаго.[319] Многу же пустыню прошедше и мѣста и безводна и пропастна, глаголааху старѣишины воискыя къ воемъ: «Доволѣеть намъ до Пръсиды и имѣти рать, и побѣдити Дария, яко емлюща дань на еллинѣхъ. Что же нынѣ творимъ, идуще на Инду, на звѣринаа мѣста, не приближающихъся къ Еладѣ? И аще есть Александръ храборъ своимъ великымъ умениемъ и хощеть покорити варварскыя языки, почто мы ходимъ по немъ? Единъ да ходить и биется». Се же слышавъ, Александръ, отлучивъ пръскыя воя и макидонскыя, и инѣхъ еллинъ, и рече макидономъ и еллиномъ: «Мужи воистии и поборници, макидони и вси силнии еллинстии! Си бо пръсяне врази ваши суть и мои. И нынѣ почто ропщете? Уже уредили мя есте единаго ходити на брань битися съ връвары? Се же убо вамъ въспомяну, яко же оны ратныя азъ единъ побѣдихъ, елико хощу взяти от пръсъ, пакы единъ побѣжю. Мое бо едино помышление душа ваша дръзы сътвори на противныя. Убоявшимся противу Дарьеву множеству, не азъ ли прѣд вои яздяхъ противу ратнымъ, не азъ ли самъ собѣ быхъ солъ и внидохъ къ Дарьеви, не отложих ли бѣды? Но се буди, яко умыслили есте ити въ Макидонию едини, и спасите сами себе и не окладаите ничто же другъ на друга. Да увѣсте, яко ничто же могуть вои кроме ума царева». Тако рекшю Александру, моляхуся ему, да бы уставилъ гнѣвъ: «Имѣи ны съ собою поборникы до конца!»…

После всего этого собрал Александр свои войска и пошел на Пора, царя индийского. И когда прошли они через многие места пустынные и безводные и обильные пропастями, то стали говорить воеводы воинам: «Должны мы были воевать с персами и победить Дария, потому что собирал он дань с эллинов. Но зачем мы сейчас идем в места звериные, на индийцев, живущих вдали от Эллады? И если Александр гордится своим великим, искусством и хочет покорить варварские народы, то мы-то зачем ходим за ним? Пусть один ходит и сражается». Услышав их ропот, Александр отделил персидских воинов от македонян и иных греков и обратился к македонянам и грекам: «Мужи-воины и помощники мои, македоняне и все могучие воины греческие! Ведь персы — это враги ваши и мои. И почему же ныне ропщете? Уже порешили вы, что я один буду выходить на битву и сражаться с варварами? Так я напомню вам, что и всех остальных врагов победил я один, и все, что захочу отнять у персов, также один добуду. Лишь только воля моя придала вашим душам смелость в борьбе с врагами. Когда испугались вы огромного войска Дария, то не я ли сражался с врагами впереди всех? Не я ли сам был своим послом и ходил к Дарию, не я ли спас вас от беды? Но пусть будет так, как задумали: идите одни в Македонию, спасайте себя, но не надейтесь ни в чем друг на друга. И увидите, что ни на что не способны воины без мудрого царя». Когда сказал все это Александр, взмолились воины, чтобы не гневался он: «Будем мы всегда твоими помощниками!»…

Поръ же… събра множество варваръ, и слоны, и ины звѣри многы, иже помогаху индомъ. И яко же пришедъ близъ макидони и пръсы, видѣвъ Александръ плъкъ Поровъ, и убояся не множества же вои, но множества звѣрии. Видѣвъ бо странное съполчение звѣрино, удивися; съ человѣкы бо имяше брань творити, а не съ звѣрми. Пакы же Александръ сътворися собѣ сломъ и вниде въ градъ, иде же бысть Поръ, въ воинстѣмъ образѣ. Индии же, видѣвше его, абие поставиша и́ прѣд Поромъ царемъ. И рече ему Поръ: «Каковъ есть Александръ?» Онъ же рече: «Живъ и здравъ есть, и жадаеть видѣти такого царя Пора». И шедъ съ Александромъ показа ему звѣрии множество и рекъ къ Александру: «Шедъ, повѣждь Александрови, яко азъ подобныя ти звѣри поставлю на брань».

Пор же… собрал множество варваров, и слонов, и множество других зверей, помогавших индийцам. И когда македоняне и персы приблизились к Пору, и увидел Александр его войско, то испугался не многочисленных полков, а бесчисленных зверей. Глядя на устрашающие звериные полчища, пришел он в замешательство, ибо умел воевать с людьми, но не со зверями. И снова Александр стал своим послом и, под видом воина, вошел в город, где находился Пор. Индийцы, увидев его, тотчас отвели его к царю. И спросил его Пор: «Как поживает Александр?» Он же отвечал: «Жив и здоров и жаждет видеть могучего царя Пора». И повел Пор Александра и показал ему множество зверей и сказал: «Иди и поведай Александру, что я вот таких зверей выпущу в битву».

Отшедъ же Александръ от Пора и, видѣвъ исплъчение звѣриное и испытавъ свои умъ, и великъ собѣ помыслъ сътворивъ, что же потомъ сътвори, умникъ: елико имяше мѣдяныхъ болванъ, постави я́ прѣди, и повелѣ воемъ, да их ражгуть велми. Яко быти мѣди присно огнемъ, и повелѣ имъ поставити прѣди, яко стѣну прѣдъ полкомъ воискымъ. И въструбиша въ бранный гласъ, абие же Поръ повелѣ пустити звери. Звѣрие же, устремление имуще, поскакаху и приимахуся за болваны, и абие уста ихъ изъжегошася, и к тому не прикоснутися никому же. Тако же убо устремление звѣриное устави умныи Александръ. Пръсы же премогаху инды и прогнаша их стрѣлами и на конѣхъ. Многа же бяше брань убивающихъ и о убиваемыхъ. Паде же Александровъ конь, на нем же бѣ волуя глава, изнемогъся силою. И сему бывшю, и небрегъ о брани Александръ. 20 днии пребываше, биющеся между собою, убоявше же ся о Александрѣ сами ся предаяху индѣяном.

Возвратился Александр от Пора и, вспоминая виденные им полчища зверей, стал размышлять, и пришла ему на ум хорошая мысль, которую потом и осуществил, мудрый: велел он воинам своим раскалить на огне все бывшие у него медные статуи. И когда стала медь горяча, как огонь, повелел воинам расставить их перед своими полками. И затрубил в боевые трубы, и тотчас же Пор приказал выпустить зверей. Звери же, устремившись навстречу, подскочили к статуям и принялись за них, и тотчас же обожгли себе пасти, так что ни к кому уже больше не прикасались. Вот так отразил мудрый Александр нападение зверей. Персы же одолели индийцев и погнали их, стреляя и преследуя на конях. И жестокой была схватка убивающих и убиваемых. Пал же от изнеможения и Александров конь, на котором была воловья голова. И не смог Александр участвовать дальше в битве. Двадцать дней длилось сражение, и испугались воины Александра, и стали сдаваться индийцам.

Разумевъ же Александръ, яко хотять я́ предати, повелѣ престати брани, и рече къ Порови царю, глаголя: «Се нѣсть царева сила, еже гыблють вои межю нами, но се есть доблесть его телеси, да, почивающимъ воемъ, сами ся снидевѣ битися о царстве». Радъ же бысть Поръ и обѣщася къ Александру, яко битися самѣма, видя тѣло Александрово не домагающе къ своему тѣлу. Бяше бо Поръ пяти лакотъ, Александръ же ни трехъ. Ста убо обое множество на позоры Пора и Александра. Голка же убо внезаапу сътворися въ воехъ Пора царя. Поръ, уполошився, возвратися въспять видѣти, что есть голка. Александръ же, уврѣдивъ Пора в нозѣ, поскочи на нь, и удари Пора копиемъ у бокъ и абие уби его.[320] И начяшеся убо обои вои битися междю собою. Александръ же рече къ индомъ: «О, оканнии инди! С кым ся биете? А царь вашь убиенъ есть!» Они же рѣша: «Бьемся, да не пленени будемъ». Александръ же рече къ нимъ: «Престанте, не биитеся, и обратившеся, идѣте въ свои градъ свободни. Не вы бо есте дръзнули приити на моя воя, но Поръ». Се же рече, вѣдыи, яко не могут ся вои его бити съ инды…

Александр же, узнав, что его хотят предать, велел прекратить битву, и обратился к царю Пору со словами: «Не в этом могущество царское, что гибнут воины наши, а вот в чем его доблесть: пусть воины отдыхают, а мы сами сойдемся биться за царство». Обрадовался Пор и пообещал Александру бороться с ним, видя, что Александр слабее его телом. Был Пор ростом в пять локтей, Александр же меньше трех. Оба войска стояли и смотрели на Пора и Александра. И внезапно поднялся шум в войсках царя Пора. Встревоженный Пор обернулся назад, чтобы увидеть причину шума. Александр же, ранив Пора в ногу, набросился на него и пронзил его копьем в бок и тут же убил. И снова сошлись в битве оба войска. Александр же обратился к индийцам: «О окаянные индийцы! С кем же вы бьетесь? Ведь ваш царь убит!» Они же отвечали: «Бьемся, чтобы не оказаться в плену». Александр же сказал им: «Перестаньте, не сражайтесь и возвращайтесь свободно в свой город. Ведь не вы дерзнули напасть на моих воинов, а Пор». А говорил так, зная, что не могут его воины биться с индийцами.

Антипатру[321] же въставнно на Алумпиаду, матерь Александрову, сътвори на неи ему же хотяаше. Мати же Александрова многажды написа ему о Антипатрѣ. Тужаше мати о Александре и хотящи ей прѣити на ону страну, възбраняше еи Антипатръ. Александру же приемшю грамоты матере своея Алумпиады и увѣдѣвъ от нихъ наставшюю печяль матери своеи, посла къ Антипатру, именемъ Картерика въ Македонию, да будеть еи печялникъ. Разумѣвъ же Антипатръ умышление Александрово и пришествие Картерево и видѣ воины, вратившаася от Александра в Македонию и въ Фесалию, оного дѣла убояся зѣло, и помысли о прелестнѣмъ убийствѣ на Александра, бояся, от них же съдѣя Алумпиадѣ, егда како всаженъ будеть въ темницю, слышалъ бо бѣ Александра, яко сътворилъся есть велми гордъ бывающихъ дѣля от него дѣянии.

Перестал Антипатр подчиняться Олимпиаде, матери Александра, и поступал с ней по своему произволу. Олимпиада же не раз жаловалась сыну на Антипатра. И скучала она по сыну, и хотела приехать к нему, но не пускал ее Антипатр. Александр же, получив письма от матери своей Олимпиады и узнав из них о печалях матери своей, послал к Антипатру в Македонию Картера, чтобы стал он заступником Олимпиаде. Антипатр же, узнав о замысле Александра и о приходе Картера и видев воинов Александра, возвращающихся в Македонию и Фессалию, испугался и задумал тайно убить Александра, боясь, что будет посажен в темницу за все зло, причиненное им Олимпиаде, ибо слышал, что разгневан Александр его поступками.

И се размысливъ, устрои зелие на убииство, его же не тръпяше судина мѣдянаа, ни стьклянаа, ни глиненаа, но абие рассѣдашеся. Въ оловянъ убо съсудъ вложи зелие Антипатръ, и покрывъ другымъ судномъ железнымъ,[322] и вда сыну своему, и посла въ Вавилонъ къ Илу, чръпцю Александра царя, съглаголався с нимъ о лютости зѣлия и смрътоноснѣи силѣ.

И, поразмыслив, приготовил смертельный яд, от которого трескалась любая посуда: и медная, и стеклянная, и глиняная. И поместил Антипатр тот яд в оловянный сосуд и, покрыв другим сосудом, железным, отдал сыну своему, и послал того в Вавилон, к Иолу, виночерпию царя Александра, объяснив ему, как страшен тот яд и смертелен.

Пришедъ же сынъ Антипатровъ въ Вавилонъ, съглаголався съ Иломъ, черъпцемъ Александровьтмъ, отаи о даянии зелѣинемъ. Илу печалну сущю от Александра, прежде бо того съгрѣшившю Илови, Александру палицею ударившю Ила въ главу и уязви его злѣ. Тѣм же Иулъ гнѣваася на Александра, поспѣшникъ бысть сынови Антипатрову на безаконие. Прия же съ собою Иулъ мидянина нѣкоего, бьенаго с нимъ, съвѣщаша же ся о собѣ, како быша Александрови вдали зелие пити. Въ един же от днии почивающю Александру от великыя вечеря, наутрия прииде къ нему мидянинъ нѣкыи, моля его, да бы пришелъ въ домъ его. И увѣщанъ бысть Александръ молениемъ его, прииде на вечерю. Възлегшася съ царемъ Александромъ хотящей быти зелиемъ убоиное съвѣщание. Пердика же, Потоломѣи, и Елки, и Лусимахъ, и Еумении, и Клеадръ[323] и сего не вѣдяху. Друзии вси, възлежаще съ Александромъ, причястници бяху безаконному дѣиству зелиину и съвѣщалися бяху и съ Иуиломъ, чернцемъ Александровымъ, ратившеся межди собою, ждаху бо имѣнию Александрову. Александру же возлегшю съ ними, принесе ему чяшу безъ льсти. Слову же внесену бывънно мѣста того ради уже минувшу голѣму чясу, вда Иулъ Александрови другую чяшю, имуще зелие. Приемъ же Александръ повѣсти дѣя и пивъ, внезаапу възпи, яко стрѣлою устрѣленъ въ утробу. Мало же врѣмя преждавъ и болѣзнь претръпѣвъ, иде къ дверемъ и повелѣ сущимъ на вечери пребывати.

Прибыл сын Антипатра в Вавилон и тайно сговорился с Иолом, виночерпием Александровым, о данном ему яде. Иол же был обижен на Александра, ибо незадолго перед тем в чем-то провинился, и Александр сильно его ранил, ударив палицей по голове. За это и гневался Иол на Александра и поэтому стал соучастником Антипатрова сына в его беззаконном деле. Привлек к себе Иол и некоего мидянина, побитого вместе с ним, и стали они совещаться о том, как дадут Александру яд выпить. И вот однажды, когда отдыхал Александр после пышного пира, пришел к нему утром мидянин, приглашая его в свой дом. И, уступив его уговорам, пришел к нему Александр на вечерний пир. И возлегли с царем Александром те, кто собрались отравить его ядом, а Пердикка, Птолемей, и Олкиас, и Лисимах, и Евмений, и Клеадр не знали об этом. Все же остальные, возлежавшие с Александром, были участниками заговора и уже совещались с Иолом, виночерпием Александра, и ссорились друг с другом, деля Александрово наследство. И когда возлег с ними Александр, поднес Иол ему чашу без обмана… Уже прошло немало времени, когда подал Иол Александру другую чашу, с ядом. Взял ее Александр и, беседуя, отпивал из нее, как вдруг вскрикнул, точно стрела пронзила ему живот. Переждал он некоторое время и, превозмогая боль, пошел к выходу, веля всем оставаться на пиру.

Они же, не дождавше, абие разидошася съ вечеря, вне же глаголаху о бывшемъ. Александръ же, въ собѣ тужя, рече: «О, Раксано![324] Мало мнѣ даруи себе сама». И тою поддръжимъ отиде въ полату свою и леже. Дни же бывшю повелѣ Пердику и Птоломеови и Лусимаху внити къ coбѣ, рече, да инъ никто же не внидеть с ними, дондеже напишеть о собѣ. Внезапу же от македонь бысть вопль и истечение на дворъ полаты Александровы, и хотяща убити стража телеси его, аще имъ не покажють царя. Александру же въпрошавшю о голцѣ, приступи к нему Пердикъ и повѣда ему, что глаголють макидонѣ. И повелѣ Александръ взяти одръ его и поставити на единомъ мѣсте высоцѣ, да вся сила воискаа мимоходящи видить его, и другыми дверми исходять. Сътворившю же Пердикови повелѣное ему от Александра царя, въсходяще макидони едини видяху его, и не бѣ, иже не плакаша его, толика царя Александра на одрѣ лежаща наполы мрътва. Мужь же нѣкыи от нихъ, видѣниемъ убо красенъ, простець же, пришедъ къ Александрову одру, рече: «На добро убо, Александре царю, Филипъ, отець твои, владѣлъ есть, на добро же и ты, царю. Ты убо прѣдъваряеши нас: добрѣ же бы и намъ с тобою умрѣти, сътворыиему макидонъ великую свободу». Александръ, прослезився, простре десную руку явление творя мольбы.

Но они, не задерживаясь более, разошлись с пира, повсюду беседуя о случившемся. Александр же, скрывая страдания, попросил жену: «О Роксана! Помоги мне немного». И, опираясь на нее, прошел в свою палату и лег. На следующий день он позвал к себе Пердикку, Птолемея и Лисимаха, попросив, чтобы никто больше не входил к ним до тех пор, пока он не составит завещания. Но внезапно македоняне ворвались с громкими криками на двор перед палатами Александра и грозили перебить его телохранителей, если им не покажут царя. Александр спросил о причине шума, и Пердикка, подойдя к нему, рассказал о требовании македонян. Тогда Александр приказал поставить свое ложе на возвышении, так, чтобы все македонские воины могли, проходя мимо, увидеть его и выйти другими дверями. Исполнил Пердикка повеление Александра, и только одни македоняне могли, поднявшись в палату, повидать его, и не было среди них никого, кто не плакал бы о нем, столь великом царе Александре, который теперь, полумертвый, лежал на одре. И один македонянин, прекрасный собой, но не знатный родом, воскликнул, подойдя к ложу Александра: «О царь Александр! На славу нашу владел нами Филипп, отец твой, и ты, царь, принес нам славу. Но опередил ты нас: лучше бы и нам умереть с тобой, с тем, кто принес нам, македонянам, великую свободу!» Прослезился Александр и, словно в мольбе, простер к нему правую руку.

И повелѣ внити памятописцю и рече о Роксанѣ, женѣ своей: «Аще ми будеть от Раксаны, моея жены, сынъ, тои да будеть царь македономъ, аще дщи, да сътворять, его же хотять царя». Се же рекшю Александру и ина многа, бысть на въздусѣ мъгла, и явися велика звѣзда, исходящи съ небеси на море, и съ нею орелъ. И кумиръ вавилоньскыи, нарицаемыи Дни, подвижеся. Звѣзда же пакы възыде на небеса, и абие уснѣ Александръ вѣчнымъ сномъ.

И велел войти писцу и сказал о Роксане, жене своей: «Если будет у меня от Роксаны, жены моей, сын, то пусть будет он царем македонянам, если же дочь, то пусть поставят себе царем, кого захотят». И долго еще говорил Александр, как вдруг потемнело вокруг, появилась огромная звезда, катившаяся с неба на море, и с нею орел. И зашатался кумир вавилонский, называемый Зевс. А звезда снова вознеслась на небо, и тогда почил Александр вечным сном.

Пръси же сваряхуся съ македоны, хотяще възвратити Александра. Македони же крепляхуся, везти хотяще въ Македонию. Рече же имъ Филипъ Птоломѣи: «Есть влъхвование вавилонскаго Дия, у того убо приимемъ весть о телеси Александровѣ кдѣ будеть положити». И повѣдаша имъ Диево възвѣщание сице: «Азъ повѣдѣ кличное всѣмъ: есть град въ Египтѣ, именемъ Мемфъ. И тамо положити сего». Вѣсти же бывши, никто же къ тому не рече ничто же, но оставиша Птоломѣя везъти его въ градъ Мемфъ, смирною повитъ, въ оловянѣ кръстѣ. Птоломѣи же, възложивъ на кола, повезѣ от Вавилона въ Египетъ. Слышавше же мемфиане изыдоша противу и внесоша тѣло Александрово въ градъ. Рече же начялникъ пророкомъ того святия: «Того здѣ не положите, но въ градѣ, иже есть въ Ракодидѣ[325] създалъ. Иде же бо аще будеть тѣло се, устанка не имаеть град, бранми и ратми смущаемъ». Птоломѣи же абие повезе его въ Александрию и сътвори гробъ въ святии, нареченнѣмъ Тѣло Александрово, и ту положи мощи Александровы.

И заспорили персы с македонянами, ибо каждый хотел в своей земле похоронить Александра. Македоняне упорствовали, желая отвезти его в Македонию. И сказал им Филипп Птолемей: «Есть оракул Зевса Вавилонского, у него и узнаем, где положить тело Александра». И поведали им такое пророчество Зевсово: «Я возвещаю всем: есть город в Египте, называемый Мемфис, там и положите тело его». Получив такое пророчество, никто не посмел возразить, и поручили Птолемею отвезти тело Александра в Мемфис, умастив его мирром, в оловянном гробу. Птолемей же, поставив гроб на колесницу, повез его из Вавилона в Египет. Услышав об этом, жители Мемфиса вышли ему навстречу и внесли тело Александра в город. И сказал старший из пророков святилища: «Положите его не здесь, а в городе, им созданном, — в Ракотиде. И где будет лежать его тело, тому граду не страшны будут ни войны, ни рати». Тогда Птолемей повез тело Александра в Александрию и воздвиг гробницу в святилище, называемом Тело Александрово, и здесь положил его мощи.

Сражение с Пором.

«Александрия».

Миниатюра.

(ГИМ. собр. Забелина, № 8/827).

Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году

Подготовка текста, перевод и примечания О. В. Творогова

Въ лѣто 6712. Царствующю Ольксе въ Цесариградѣ, въ царствѣ Исаковѣ, брата своего, его же слѣпивъ, а самъ цесаремь ста.[326] А сына его Олексу затвори въ стѣнахъ высокыхъ стражею, яко не вынидеть. И временомъ минувъшемъ, и дьръзну Исакъ молитися о сыну своемь, дабы его испустилъ ис твьрди прѣдъ ся. И умоли брата Исакъ, и прияста извѣщение съ сыномь, яко не помыслити на царство, и спущенъ бысть ис твьрди прѣдъ ся. И умоли брата Исакъ, и прияста извѣщение съ сыномь, яко не помыслити на царство, и спущенъ бысть ис твьрди и хожашеть въ своеи воли. Цесарь же Олькса не печяшеся о немь, вѣря брату Исакови и сынови его, зане прияста извѣщение. И потом Исакъ помысливъ, и въсхотѣ царства, и учяшеть сына, посылая потаи, яко «добро створихъ брату моему Олѣксѣ, от поганыхъ выкупихъ его, а онъ противу зло ми възда: слѣпивъ мя, царство мое възя». И въсхоте сынъ его, яко же учашеть его, и мышляшьта, како ему изити из града[327] въ дальняя страны и оттолѣ искати царства. И въвѣденъ бысть въ корабль, и въсаженъ бысть въ бочку, имущи 3 дна при единѣмь конци, за нимь же Исаковиць сѣдяше, а въ другомь конци вода, иде же гвоздь: нѣлзѣ бо бяше инако изити из града. И тако изиде из Грѣчьскѣи земли. И, увѣдавъ, цесарь посла искать его. И начаша искати его въ мнозѣхъ мѣстѣхъ, и внидоша въ тъ корабль, иде же бяшеть, и вся мѣста обискаша, а из бъчькъ гвозды вынимаша, и видеше воду текущю, идоша прочь, и не обрѣтоша его.

В год 6712 (1204). Царствовал Алекса в Царьграце, в царстве Исаака, брата своего, ослепив которого, стал он сам цесарем. А сына его, Алексу, держал под стражей в заточении, за высокими стенами, чтобы не убежал. И через некоторое время решился Исаак просить за сына своего, чтобы выпустил его из темницы на свободу. И упросил Исаак брата, и поклялся ему вместе с сыном, что не помыслят они о царстве, и выпущен был сын из темницы, и стал жить на свободе. Цесарь же Алекса не остерегался его, веря брату Исааку и сыну его, ибо дали ему обещание. Потом же Исаак, поразмыслив, снова захотел царствовать и стал подстрекать сына своего, посылая к нему тайно: «Я, мол, добро сделал брату своему Алексе, выкупив его у поганых, а он отплатил мне злом: ослепив меня, завладел моим царством». И согласился сын с отцом, и стали размышлять они, как бы бежать Алексе из города в дальние страны и оттуда добиваться престола. И приведен он был на корабль, и посажен в бочку, имевшую с одного конца три дна, там, где сидел Исаакович, а с другого конца, где затычка, была налита вода: ибо нельзя было иначе бежать из города. И так покинул он греческую землю. И, узнав об этом, цесарь послал искать его, и стали искать его повсюду, и пришли на тот корабль, где он был, и все на нем обыскали, и из бочек повыбивали затычки, но, видя, что течет вода, ушли, так и не найдя его.

И тако изиде Исаковичь, и приде къ нѣмьчьскуму цесарю Филипови, къ зяти и къ сѣстрѣ своеи.[328] Цесарь нѣмечьскыи посла к папѣ въ Римъ, и тако увечаста, яко «не воевати на Цесарьградъ, нъ яко же рече Исаковиць: «Всь град Костянтинь хотять моего царства», — тако же посадяче его на прѣстолѣ, поидете же къ Иерусалиму, въ помочь;[329] не въсхотять ли его, а ведете и́ опять къ мнѣ, а пакости не дейте Грѣчьскои земли».

И так бежал Исаакович, и прибыл к немецкому цесарю Филиппу, к зятю своему, и к сестре своей. А цесарь немецкий послал к папе в Рим, и так они повелели: «Не воюйте с Царьградом, но так как говорит Исаакович: «Весь град Константина хочет, чтобы я царствовал», то, посадив его на престоле, отправляйтесь дальше, в Иерусалим, на помощь; а если не примут его, то приведете его обратно ко мне, а зла не причиняйте земле греческой».

Фрязи[330] же и вси воеводы ихъ възлюбиша злато и срѣебро, иже мѣняшеть имъ Исаковиць, а цесарева велѣния забыша и папина. Пьрвое, пришьдъше въ Судъ, замкы желѣзныя разбиша,[331] и приступивъше къ граду, огнь въвергоша 4-рь мѣстъ въ храмы. Тъгда цесарь Олькса, узьревъ пламень, не створи брани противу имъ. Призвавъ брата Исака, его же слѣпи, посади его на прѣстолѣ, и рече: «Даже еси, брат, тако створилъ, прости мене, а се твое царство», — избѣжа из града. И пожьженъ бысть град и церкви несказьны лѣпотою, имъ же не можемъ числа съповѣдати. И святое Софие притворъ погорѣ, иде же патриарси вси написани, и подрумье и до моря, а семо по Цесаревъ затворъ[332] и до Суда погорѣ. И тъгда погна Исаковиць по цесари Олексѣ съ фрягы, и не постиже его и възвратися въ град, и съгна отця съ прѣстола, а самъ цесаремъ ста: «Ты еси слепъ, како можеши царство дьржати? Азъ есмь цесарь!» Тъгда Исакъ цесарь, много съжаливъси о градѣ и о царствѣ своемь и о граблении манастырьскыхъ, еже даяста фрягомъ злато и срѣбро, посуленое имъ, разболѣвъся, и бысть мнихъ, и отъиде свѣта сего.

Фряги же и все полководцы их думали лишь о золоте и серебре, обещанном им Исааковичем, а что велели им цесарь и папа, то забыли. Придя в Суд, прежде всего разбили железные цепи и, подступив к городу, в четырех местах подожгли храмы. Цесарь же Алекса, увидев пожары, не стал сопротивляться врагам. Призвал он к себе брата Исаака, им же ослепленного, посадил его на престоле и сказал: «Даже если и ты это сделал, брат, — прости меня, вот твое царство», — и бежал из города. И пострадали от пожара город и церкви несказанной красоты, которых нам и не перечислить. И сгорел притвор у святой Софии, где изображены все патриархи, и ипподром — до самого моря, а там и до Цесарева затвора и до Суда все сгорело. И тогда погнался Исаакович с фрягами за цесарем Алексой, но не догнал его, и возвратился в город, и согнал отца с престола, а сам стал цесарем: «Ты, мол, слепой, как же сможешь управлять государством? Я буду цесарем!» Тогда цесарь Исаак, скорбя о городе, и о царстве своем, и о разграблении монастырей, откуда брали золото и серебро для расплаты с фрягами, разболелся и постригся в монахи, и покинул этот свет.

По Исаковѣ же смерти людие на сына его въсташа про зажьжение градьное и за пограбление манастырьское. И събрачеся чернь, и волочаху добрые мужи, думающе с ними, кого цесаря поставять. И вси хотяху Радиноса. Онъ же не хотяше царства, нъ кръяшеся от нихъ, измѣнивъся въ чьрны ризы. Жену же его, имъше, приведоша въ святую Софию и много нудиша ю́: «Повѣжь намъ, кде есть муж твои?» И не сказа о мужи своемь. Потомь же яша человѣка, именьмь Николу воина,[333] и на того възложиша вѣньць бес патриарха, и ту бысть с немъ въ святки Софии 6 днии и 6 ночии.

После смерти Исаака народ восстал против сына его, возмущенный сожжением города и разграблением монастырей. И собралась чернь, и призвали к себе знатных людей, советуясь с ними, кого царем поставить. И все стояли за Радиноса. Но он не хотел царствовать и, скрывшись от них, постригся в монахи. Жену же его схватили, и привели в святую Софию, и долго требовали у нее: «Скажи нам, где муж твой!» И не сказала она о муже своем. Потом привели воина, по имени Никола, и его венчали на царство без патриарха, и шесть дней и шесть ночей совещались в святой Софии.

Цесарь же Исаковиць бяшеть въ Влахернѣ,[334] и хотяше въвести фрягы отаи бояръ въ град. Бояре же, увѣдавъше, утолиша цесаря, не дата ему напустити фрягъ, рекуче: «Мы с тобою есмь». Тъгда бояре, убоявъшеся въвѣдения фрягъ, съдумавъше съ Мюрчюфломь, яша цесаря Исаковиця, а на Мюрчюфла вѣньчь възложиша.[335]

А цесарь Исаакович был во Влахерне и хотел, втайне от бояр, ввести в город фрягов. Но бояре, узнав об этом, не дали ему впустить фрягов в город, успокаивая его: «Мы за тебя». А потом испугались бояре, что войдут фряги в город, и, посовещавшись с Мурчуфлом, схватили цесаря Исааковича, а Мурчуфла венчали на царство.

А Мюрчюфла бяше высадилъ ис тьмьнице Исаковиць, и приялъ извѣщение, яко не искати подъ Исаковицемь царства, нъ блюсти подъ нимь. Мюрчюфлъ же посла къ Николѣ и къ людьмъ въ святую Софию: «Язъ ялъ ворога вашего Исаковиця, язъ нашь цесарь; а Николѣ даю пьрвыи въ боярехъ, сложи съ себе вѣньць», И вси людие не даша ему сложити вѣньця, нъ боле закляшася: кто отступить от Николы, да будеть проклятъ. Того же дне, дождавъше ночи, разбѣгошася вси, а Николу яша, и жену его я Мюрчюфлъ, и въсади я въ тьмницю, и Ольксу Исаковиця утвьрди въ стѣнехъ, а самъ цесаремь ста Мюрчюфлъ феуларя въ 5 день, надеяся избити фрягы.

Мурчуфла того Исаакович освободил из темницы, взяв с него клятву, что не будет он добиваться престола, а будет ему помогать. Мурчуфл же послал к Николе и к народу в святую Софию сказать: «Схватил я врага вашего, Исааковича, я ваш царь, а Никола будет у меня первым сановником, но пусть сложит царский венец». И все люди не давали ему отречься от престола и, напротив, заклинали: «Кто отступится от Николы, да будет проклят!» Однако в тот же день, дождавшись ночи, разбежались все, а Николу схватили, и жену его захватил Мурчуфл, и посадил их в темницу, и Алексу Исааковича заточил, а сам Мурчуфл стал царем в пятый день февраля, надеясь перебить фрягов.

Фрязи же, уведавъше ята Исаковиця, воеваша волость около города, просяче у Мюрчюфла: «Дай нам Исаковиця, от поидемъ къ нѣмечьскуму цесарю, отнеле же есме послани, а тобе царство его». Мурчюфлъ же и вси бояре не даша его жива, и уморивъше Исаковиця, и рекоша фрягомъ: «Умьрлъ есть; придете и видите и́». Тъгда же фрязи печяльни бывъше за прѣслушание свое: не тако бо бѣ казалъ имъ цесарь нѣмѣчьскыи и папа римьскыи, яко же си зло учиниша Цесарюграду. И рѣша сами к собе вси: «Оже намъ нѣту Исаковиця, с нимь же есме пришли, да луче ны есть умрети у Цесаряграда, нежели съ срамомь отъити». Оттоль начаша строити брань къ граду.

Фряги же, узнав, что схвачен Исаакович, стали грабить окрестности города, требуя у Мурчуфла: «Выдай нам Исааковича, и пойдем к немецкому цесарю, кем и посланы мы, а тебе — царство Исааковича». Мурчуфл же и бояре не выдали его живым, а умертвили Исааковича и сказали фрягам: «Умер он, приходите и увидите сами». Тогда опечалились фряги, что нарушили заповедь: не велели им цесарь немецкий и папа римский столько зла причинять Царьграду. И пошли среди них разговоры: «Раз уж нет у нас Исааковича, с которым мы пришли, так лучше умрем под Царьградом, чем уйдем от него с позором». И с той поры начали осаду города.

И замыслиша, яко же и прѣже, на кораблихъ раями на шьглах,[336] на иныхъ же кораблихъ исъциниша порокы и лѣствнця, а на инѣхъ замыслиша съвѣшивати бъчькы чересъ град, накладены смолины. И лучины зажьгъше, пустиша на хоромы, яко же и прѣже пожьгоша градъ. И приступиша къ граду априля въ 9 день, въ пятъкъ 5 недѣли поста, и не успѣша ничьто же граду, нъ фряг избиша близъ 100 муж. И стояша ту фрязи 3 дни; и въ понедельник Верьбнои недѣли[337] приступиша къ граду, солнчю въсходящю, противу святому Спасу, зовемыи Вергетис, противу Испигасу, сташа же и до Лахерны.[338] Приступиша же на 40 корабль въ великыхъ; бяху же изременани межи ими, в нихъ же людье на конихъ, одени в бръне и коне ихъ.[339] Инии же корабле ихъ и галѣе ихъ стояху назаде, бояшеся зажьжения, яко же и преѣже бяхуть грьцн пустили на не 10 кораблевъ съ огньмь, и въ пряхъ извеременивъше погодье вѣтра, на Василиевъ день полуноци, и не успеша ничто же фрязьскымъ кораблемъ: вѣсть бо имъ бяше далъ Исаковиць, а грькомъ повеле пустити на корабле на не; тѣмь же и не погорѣша фрязи.[340]

И пустились на хитрости, как и раньше: приготовили к штурму корабельные реи, а на других кораблях установили тараны и лестницы, а с третьих приготовились метать через городскую стену бочки со смолой. И зажгли лучины на бочках, и метали их на дома, и, как прежде, зажгли город. И пошли на приступ в девятый день апреля, в пятницу пятой недели поста, но ничего не достигли, и было убито около ста фрягов. И стояли здесь фряги три дня, и в понедельник вербной недели на восходе солнца приступили к стенам напротив святого Спаса, называемого Вергетис, и против Испигаса и далее до самой Влахерны. Подошли же на сорока больших кораблях, среди которых были и дромоны, а в них — люди на конях, и сами в доспехах и кони их. Другие же корабли и галеи фряги поставили позади, опасаясь быть подоженными, как в прошлом, когда пустили греки на них десять кораблей с огнем, установив паруса на попутный ветер, в ночь на Васильев день, но не смогли причинить вреда фряжским кораблям: Исаакович посоветовал грекам пустить корабли на фрягов, а сам предупредил тех об этом, поэтому и не сгорели фряжские корабли.

И тако бысть възятие Цесаряграда великого: и привлеце корабль къ стенѣ градинѣи вѣтръ, и быша скалы ихъ великыя чрѣсъ град, а нижьнее скалы равно забороломъ;[341] и бьяхуть съ высокыхъ скалъ на градѣ грькы и варягы камениемь и стрѣлами и сулицами, а съ нижьнихъ на град сълѣзоша; и тако възяша град. Цесарь же Мюрчюфолъ крѣпляше бояры и все люди, хотя ту брань створити с фрягы, и не послушаша его: побѣгоша от него вси. Цесарь же побеже от них, и угони е́ на Коньнемь търгу, и многа жалова на бояры и на все люди. Тъгда же цесарь избеже изъ града, и патриархъ и вси бояре.

И вот как был взят Царьград великий: пригнало ветром корабль к городской стене, и были огромные лестницы на нем выше стен, а короткие — на уровне заборол, и стреляли фряги с высоких лестниц по грекам и варягам, оборонявшим городские стены, камнями, и стрелами, и сулицами, а с коротких перелезли на стену, и так овладели городом. Цесарь же Мурчуфл воодушевлял бояр и всех людей, надеясь дать отпор фрягам, но не послушали его и разбежались все. Тогда бежал цесарь от фрягов, но они настигли его на Конном рынке, и горько сетовал он на своих бояр и народ. И бежал цесарь из города, а с ним патриарх и все бояре.

И внидоша въ град фрязи вси априля въ 12 день, на святого Василия Исповедника, въ понедельник, и сташа на м́сте, иде же стояша цесарь грьчьскыи, у святого Спаса, и ту сташа и на ночь. Заутра же, солнчю въсходящю, вънидоша въ святую Софию, и одьраша двьри[342] и расѣкоша, а онболъ окованъ бяше всь сребромь, и столпы сребрьные 12, а 4 кивотьныя, и тябло[343] исѣкоша, и 12 креста, иже надъ олтаремь бяху, межи ими шишкы, яко дрѣва, вышьша муж, и преграды олтарьныя межи стълпы, и то все сребрьно. И тряпезу чюдьную одьраша, драгыи камень и велии жьньчюг, а саму невѣдомо камо ю́ дѣша. И 40 кубъковъ великыхъ, иже бяху прѣдъ олтаремь, и понекадѣла и свѣтилна сребрьная, яко не можемъ числа повѣдати, съ праздьничьными съсуды бесцѣньными поимаша. Служебьное Еуангелие и хресты честьныя, иконы бесцѣныя — все одраша. И подъ тряпезою[344] кръвъ наидоша 40 кадие чистаго злата, а на полатѣхъ и въ стѣнахъ и въ съсудохранильници не вѣде колико злата и сребра, яко нету числа, и бесцѣньныхъ съсудъ. То же всѣ в единои Софии сказахъ, а святую Богородицю, иже на Влахѣрнѣ, иде же святыи духъ съхожаше на вся пятницѣ, и ту одраша. Инѣхъ же церквии не можеть человѣкъ сказати, яко бе-щисла. Дигитрию же чюдьную, иже по граду хожаше, святую богородицю,[345] съблюде ю́ богъ добрыми людьми, и ныне есть, на ню же надѣемъся. Иные церкви въ градѣ и вънѣ града, и манастыри въ градѣ и вънѣ града пограбиша все, имъ же не можемъ числа, ни красоты ихъ сказати. Черньче же и чернице и попы облупиша и нѣколико ихъ избиша, грькы же и варягы изгнаша изъ града, иже бяхуть остали.

И вступили фряги в город в двенадцатый день апреля, на праздник святого Василия Исповедника, в понедельник, и расположились на том месте, где недавно еще стоял греческий цесарь — у святого Спаса, — и тут простояли всю ночь. А наутро, с восходом солнца, ворвались фряги в святую Софию, и ободрали двери и разбили их, и амвон, весь окованный серебром, и двенадцать столпов серебряных и четыре киотных; и тябло разрубили, и двенадцать крестов, находившихся над алтарем, а между ними — шишки, словно деревья, выше человеческого роста, и стену алтарную между столпами, и все это было серебряное. И ободрали дивный жертвенник, сорвали с него драгоценные камни и жемчуг, а сам неведомо куда дели. И похитили сорок сосудов больших, что стояли перед алтарем, и паникадила, и светильники серебряные, которых нам и не перечислить, и бесценные праздничные сосуды. И служебное Евангелие, и кресты честные, и иконы бесценные — все ободрали. И под трапезой нашли тайник, а в нем до сорока бочонков чистого золота, а на полатях и в стенах и в сосудохранильнице — не счесть сколько золота, и серебра, и драгоценных сосудов. Это все рассказал я об одной лишь святой Софии, но и святую Богородицу, что на Влахерне, куда святой дух нисходил каждую пятницу, и ту всю разграбили. И другие церкви; и не может человек их перечислить, ибо нет им числа. Одигитрию же дивную, которая ходила по городу, святую богородицу, спас бог руками добрых людей, и цела она и ныне, на нее и надежды наши. А прочие церкви в городе и вне города и монастыри в городе и вне города все разграбили, и не можем ни их перечесть, ни рассказать о красоте их. Монахов и монахинь и попов обокрали, и некоторых из них поубивали, а оставшихся греков и варягов изгнали их города.

Се же имена воеводамъ ихъ: 1 маркосъ от Рима, в градѣ Бьрне, иде же бе жил поганый злыи Дедрикъ.[346] А 2-и кондофъ Офланъдръ.[347] А 3 дужь слепыи от Маркова острова Венедикъ.[348] Сего дужа слѣпилъ Мануилъ цесарь;[349] мнози бо философи моляхуться чесареви: аще сего дужа отпустиши съдрава, тъ много зла створить твоему царству. Царь же не хотя его убити, повелѣ очи ему слѣпити стькломь, и быста очи ему яко невреженѣ, нъ не видяше ничего же. Сь же дужь много брании замышляше на град, и вси его послушаху, и корабли его велиции бяхутъ, с нихъ же градъ възяша. Стоянья же фряжьска у Цесаряграда от декабря до априля, доколь городъ възяшь. А мѣсяца маия въ 9 поставища цесаря своего лагина кондо Фларенда своими пискупьт, и власть собе раздѣлиша: цесареви град, а маркосу судъ, а дужеви десятина. И тако погыбе царство богохранимаго Костянтиняграда и земля Гречьская въ свадѣ цесаревъ, ею же обладають фрязи.

А вот имена полководцев их: первый — маркиз из Рима, из города Вероны, где жил когда-то язычник жестокий Теодорих. А второй граф Фландрский. А третий — дож слепой с острова Марка, из Венеции. Этого дожа ослепил цесарь Мануил, ибо многие мудрые убеждали цесаря: если отпустишь этого дожа невредимым, то много зла принесет твоему царству. Цесарь же не захотел его убить, но повелел ослепить его стеклом, и были глаза его неповрежденны, а перестал он видеть. Этот дож много войн замышлял на город, и все его слушались, и ему принадлежали огромные корабли, с которых был взят город. А стояли фряги у Царьграда с декабря по апрель, когда и взяли город. А в мае, девятого числа, поставили цесарем своего латиняна графа Фландрского по решению своих епископов, и власть между собой поделили: цесарю город, маркизу Суд, а дожу — десятина. И так погибло царство богохранимого города Константина и земля греческая от распрей цесарей, и обладают землей той фряги.

Киево-Печерский патерик

Подготовка текста и примечания Л. А. Дмитриева. Перевод М. А. Викторовой

…Пишеть бо ми княгини Ростиславляа Верхослава,[350] хотящи тя поставлена быти епискупомь или Новугороду на Онтониево мѣсто, или Смоленьску на Лазарево мѣсто, или Юрьеву на Олексѣево мѣсто, и аще ми, рече, и до тысячи сребра расточити тебѣ ради и Поликарпа. И рѣх ей: «Дьщи моа Анастасие! Дѣло не богоугодно хощеши сътворити, но аще бы пребыл в монастырѣ неисходно, с чистою съвѣстию, в послушании игумении и всей братии, трѣзвяся о всѣх, то не токмо бы в святительскую одѣжю оболчен, но и вышняго царствиа достоин бы был».

…Пишет ко мне княгиня Ростиславова, Верхуслава, что она хотела бы поставить тебя епископом или в Новгород, на Антониево место, или в Смоленск, на Лазарево, или в Юрьев, на Алексеево. «Я, говорит, готова хотя до тысячи серебра издержать для тебя и для Поликарпа». И я сказал ей: «Дочь моя Анастасия! Дело не благоугодное хочешь ты сотворить. Если бы пребыл он в монастыре неисходно, с чистой совестью, в послушании игуменами всей братии, в совершенном воздержании, то не только облекся бы в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин бы был».

Ты же, брате, епископству ли похотѣл еси? Добру дѣлу хощеши, но послушай Павла, глаголюща к Тимофѣю,[351] и, почет, разумѣеши, аще еси что от того исправил, какову епископу подобает бысти. Но аще бы ты был достоин таковаго сана, то не бых тебѣ пустил от себѣ, но своима рукама съпрестолника тя себѣ поставил бых в обѣ епископии, Владимерю и Суждалю, яко же князь Георгий[352] хотѣл, но аз ему възбраних, видя твое малодушие. И аще мене преслушаешися, каковѣи любо власти въсхощеши или епископъству или игуменьству повинешися, буди ти клятва, а не благословение, и к тому не внидеши в святое и честное место, в нем же еси остриглъся. Яко съсуд непотрѣбен будеши, и извержен будеши вон и плакатися имаши послѣжде много без успѣха. Не то бо есть съвръшение, брате, еже славиму быти от всѣх, но еже исправити житие свое и чиста себѣ съблюсти. От того, брате, Печерьскаго монастыря пречистыа богоматере мнози епископи поставлени быша, яко же от самого Христа, бога нашего, апостоли в всю вселенную послани быша, и яко свѣтила свѣтлаа освѣтиша всю Русскую землю святым крещениемь. Пръвый — Леонтий, епископ Ростовъскый,[353] великий святитель, его же бог прослави нетлѣниемь, и се бысть пръвый престолник, его же невѣрнии много мучивше и бивше, и се третий гражанин бысть Рускаго мира, с онема варягома[354] венчася от Христа, его же ради пострада. Илариона же митрополита и сам чел еси в «Житии святаго Антониа»,[355] яко от того пострижен бысть и тако священства сподоблен. По сем же: Николае и Ефрем — Переяславлю, Исаиа — Ростову, Герман — Новуграду, Стефан — Владимерю, Нифонт — Новуграду, Марин — Юрьеву, Мина — Полотьску, Никола — Тьмутороканю, Феоктист — Чернигову, Лаврѣнтей — Турову, Лука — Белуграду, Ефрѣм — Суждалю. И аще хощеши вся увѣдати, почти лѣтописца стараго Ростовскаго: есть бо всѣх болии 30, а иже потом и до нас грѣшных, мню, близ 50.

А ты, брат мой, не епископства ли захотел? Доброе дело! Но послушай, что Павел апостол говорит Тимофею. Прочитавши, ты поймешь, исполняешь ли ты сколько-нибудь то, что подобает епископу. Да если бы ты был достоин такого сана, я от себя не отпустил бы тебя, но своими руками поставил бы сопрестольником себе в обе епископии: во Владимир и в Суздаль. Так князь Георгий и хотел; но, видя твое малодушие, я воспрепятствовал ему в этом. И если ты ослушаешься меня, захочешь власти, сделаешься епископом или игуменом, — проклятие, а не благословение будет на тебе! И после того не войдешь ты в святое и честное место, в котором постригся. Как сосуд непотребный будешь, извержен ты будешь вон, и после много плакаться будешь без успеха. Не в этом только совершенство, брат мой, чтобы славили нас все, но чтоб исправить житие свое и чистым себя соблюсти. Как от Христа, бога нашего, во всю вселенную посланы были апостолы, так из Печерского монастыря пречистой богоматери многие епископы поставлены были и, как светила светлые, осветили всю Русскую землю святым крещением. Первый из них — великий святитель Леонтий, епископ Ростовский, которого бог прославил нетлением; он был первый на Руси святитель, которого, после многих мучений, убили неверные. Это третий гражданин Русского мира, с двумя варягами увенчанный от Христа, ради которого пострадал. Об Иларионе же митрополите ты и сам читал в «Житии святого Антония», что им он пострижен был и так святительства сподобился. Потом были епископами: Николай и Ефрем — в Переяславле, Исаия — в Ростове, Герман — в Новгороде, Стефан — во Владимире, Нифонт — в Новгороде, Марин — в Юрьеве, Мина — в Полоцке, Николай — в Тмуторокани, Феоктист — в Чернигове, Лаврентий — в Турове, Лука — в Белгороде, Ефрем — в Суздале. Да если хочешь узнать всех, читай старую Ростовскую летопись: там их всех более тридцати; а после них и до нас, грешных, будет, я думаю, около пятидесяти.

Разумей же, брате, колика слава и честь монастыря того, и постыдѣвся, покайся и изволи си тихое и безмятѣжное житие, к нему же господь призвал тя есть. Аз бы рад оставил свою еписконию и работал игумену в том святемь Печерьскомь монастырѣ. И се же глаголю ти, брате, не сам себѣ величаа, но тебѣ възвѣщаа. Святительства нашего власть сам вѣси. Кто не вѣсть мене, грешнаго епископа Симона и сиа съборныа церкви, красоты Владимерьскиа, и другиа Суждальскиа церьки,[356] юже сам създах? Колино имѣета градов и сел! И десятину събирають по всей земли той. И тѣм всѣмь владѣеть наша худость. И сиа вся бых оставил, но вѣси, какова велиа вещь духовнаа и нынѣ обдержить мя, и молюся господеви, да подасть ми благо врѣмя на правление. И съвѣсть тайнаа господь, — истинно глаголю ти: яко всю сию славу и честь въскорѣ яко кал вменил бых, аще бы ми трескою торчать за враты или сметьем помятену быти в Печерьском манастырѣ и попираему человѣки, или единому быти от убогых пред враты честныа тоа лавры и сътворитися просителю, — то лучши бы ми врѣменныа сиа чти. Един день в дому божиа матере паче 1000 лѣт, и в нем изволил бых пребывати паче, нежели жити ми в селех грѣшничих. И въистину глаголю ти, брате Поликарпе, гдѣ слыша сих дивнѣйши бывших в том в святѣмь монастыре Печерьском чюдес? Что же ли блаженѣйших сих отцев, иже в конець вселенныа просиаша подобно лучам солнечным? О них же достовѣрно повѣдаю ти настоящим писаниемь к сим же, иже тебѣ реченным. И се тебѣ, брате, скажю, что ради мое тщание и вѣра к святому Антонию и Феодосию.

Разумей же, брат мой, какова слава и честь монастыря того! Устыдись, и покайся, и возлюби тихое и безмятежное житие, к которому господь призвал тебя. Я бы рад был оставить свою епископию и служить игумену в том святом Печерском монастыре. И говорю я это, брат мой, не для того, чтобы величать самого себя, а чтобы только возвестить тебе об этом. Святительства нашего власть ты сам знаешь. Кто не знает меня, грешного епископа Симона, и этой соборной церкви, красы Владимира, и другой, суздальской церкви, которую я сам создал? Сколько они имеют городов и сел! И десятину собирают на них по всей земле той. И всем этим владеет наше смирение. А между тем все это оставил бы я; но ты знаешь, как велико дело духовное, и теперь я весь отдался ему и молю господа, чтоб дал он мне время успешно исполнить его. Но ведает господь тайное, — истинно говорю тебе: сейчас же всю эту славу и честь за ничто вменил бы, лишь бы колом торчать за ворогами, валяться сором в Печерском монастыре, чтобы люди попирали меня, или сделаться одним из убогих, просящих милостыню у ворот честной лавры. Это лучше было бы для меня временной сей чести; больше желал бы я провести один день в дому божией матери, чем жить тысячу лет в селениях грешников. Поистине говорю тебе, брат Поликарп: где слышал ты о таких дивных чудесах, какие творились в святом Печерском монастыре, — о таких блаженных отцах, которые, подобно лучам солнечным, просияли до конца вселенной? К тому, что ты уже слышал от меня, я приложил к настоящему своему писанию достоверную о них повесть. И вот теперь скажу тебе, брат мой, почему я имею такое усердие и веру к святым Антонию и Феодосию.

Бысть убо и се в том же святѣм монастырѣ. Брат един, живый свято и богоугодно житие, имянемь Афонасие, болѣв много, умре. Два же брата отръше тѣло его мертво, отъидоста, увивьше его, яко же подобает мертваго. По прилучаю же пришедше нѣции и видѣвше того умеръша, отъидоша. Пребысть же мертвый всь день не погребен: бѣ бо убог зѣло — не имѣа ничто же мира сего, и сего ради небрегом бысть. Богатым бо всяк тщится послужити и в животѣ и при смерти, да наслѣдить что.

Вот что еще случилось в том святом монастыре. Брат один, именем Афанасий, проводивший жизнь святую и богоугодную, после долгой болезни умер. Два брата отерли мертвое тело, увили, как подобает, покойника и ушли. Заходили к нему некоторые другие, но, видя, что он умер, также уходили. И так покойник оставался весь день без погребения: был он очень беден, ничего не имел от мира этого и потому был в небрежении у всех. Богатым только всякий старается послужить, как в жизни, так и при смерти, чтобы получить что-нибудь в наследство.

В нощи же явися нѣкто игумену, глаголя: «Человек божий сей два дьни имать непогребен, ты же веселишися». Увѣдев же игумен о сем, в утрий день с всею братиею приде к умерьшему, и обретоша его сѣдяща и плачюща. Ужасошася, яко видѣвше того оживьша, и въпрошаху того, глаголюще: «Како оживѣ?» или: «Что видѣ?» Сий же не отвещеваше ничто же, точию: «Спаситеся!» Они же моляхуся ему слышати что от него, да и мы, рече, пользуемся. Он же рече к ним: «Аще вы реку, не вѣруете ми». Братиа же к нему с клятвою рѣша, яко «сохраним все, еже аще речеши нам». Он же рече им: «Имѣйте послушание в всем к игумену, и кайтеся на всяк час, и молитеся господу Иисусу Христу, и пречистей его матере, и преподобным отцемь Антонию и Феодосию, да скончаете живот свой здѣ и с святыми отци погребены быти сподобитеся в печерѣ. Се бо боли всех вещей три сиа вещи суть, аще ли кто постигнеть сиа вся исправити по чину, точию не възносися. И к тому не въпрошайте мене, но молю вы ся, простите мя». Шед же в печеру, заградив о себѣ двѣри, и пребысть, не глаголя никому же ничто же, 12 лѣт. Егда же хотяше преставитися, призвав всю братию, тоижде им глаголаше, еже и испръва, о послушании и о покоании, глаголя: «Блажен есть, иже здѣ сподобивыйся положен быти». И сие рек, почи с миром о господѣ.

Ночью же явился некто игумену и сказал: «Ты веселишься, а человек божий этот второй день лежит без погребения». Узнавши об этом, игумен утром того же дня пошел со всей братией к умершему, и нашли его сидящим и в слезах. И ужаснулись все, видя, что он ожил, и спрашивали его: «Как ты ожил?» или: «Что видел?» Он не отвечал ничего и только повторял: «Спасайтесь!» Братия же умоляла его ответить. «Чтобы и нам было то на пользу», — говорили они. Он же сказал им: «Не поверите вы, если я скажу вам». Братия же поклялась ему: «Соблюдем все, что бы ты ни сказал нам». Тогда он сказал: «Имейте во всем послушание к игумену, пребывайте во всякое время в покаянии, молитесь господу Иисусу Христу, и пречистой его матери, и преподобным отцам Антонию и Феодосию, чтобы здесь окончить вам жизнь и сподобиться погребения в пещере, со святыми отцами. Вот три самые полезные вещи, если только исполните все это по чину, не возноситесь только! Теперь не спрашивайте меня более, но молю вас, простите меня». И пошел в пещеру, заложил за собою дверь и пробыл в этой пещере двенадцать лет, никогда не говоря ни с кем. Когда же пришло время кончины его, он призвал всю братию, повторил им то, что говорил прежде о послушании и о покаянии, и сказал: «Блажен, кто сподобится быть здесь положенным». И почил с миром о господе.

И бѣ нѣкто брат един, боля лядвиами от лѣт мног. И принесен бысть надо нь. Обоим же тѣло блаженнаго и исцелѣ, от того часа и дажде до дьне смерти своеа ника ко же поболѣв лядвиами, ниже иным чим. И сему исцѣлѣвшему имя Вавила. И той сказа братии сицѣ: «Лежащу ми, рече, и въпиющу от болѣзни, и абие вниде сий блаженный, глаголя ми: «Прииди, исцѣлю ти». Аз же хотя того въпрошати, когда и коли сѣмо прииде, он же абие невидим бысть». И оттоле разумеша вси, яко угоди господеви: никогда же бо изыде и виде солнце в 12 лѣт, и плачася не преста день и нощь, ядяше бо мало хлѣба, и воды пооскуду пиаше и то чрес день. И се слышах от того Вавилы, исцеленнаго им.

Был же между братии некто, уже много лет страдавший болью в ногах. И принесли его к умершему. Он же обнял тело блаженного и исцелился, и с того времени и до самой смерти никогда уже не болели у него ни ноги, ни что другое. Имя этому исцелевшему — Вавила. Он так рассказывал братии: «Лежал я и стонал от боли; вдруг вошел этот блаженный и сказал мне: «Приди, я исцелю тебя». Только что хотел я его спросить, когда и как он пришел ко мне, — он тотчас сделался невидим». И уразумели все, что угодил Афанасий господу: двенадцать лет не выходил он из пещеры, не видел солнца, плакал беспрестанно день и ночь, ел только хлеб, пил воду, — и то мало и через день. О чуде же этом слышал я от самого Вавилы, которого он исцелил.

Аще ли кому неверно мнится се написание, да почтеть житиа святых отець наших Антониа и Феодосия, начальника рускым мнихом, и тако да вѣруеть. Аще ли ни тако пременится, неповинни суть: подобает бо збытися притчи, реченней господѣм: «Изыде сѣати сѣмени своего. Ово паде при пути, и другое паде в тернии» — иже печалми житейсками подавляються. О них же пророк рече: «Одебелѣ сердце людей сих, ушима тяжко слышаша». Другый же: «Господи, кто вѣрова слуху нашему?»

Если кому покажется невозможным то, что я пишу, пусть почитают жития святых отцов наших Антония и Феодосия, основателей русского монашества, и тогда уверуют. Если же и тогда не поверят, не их вина: должно сбыться притче, сказанной господом: «Вышел сеятель сеять семя свое, иное упало при пути, другое в терние» — иже заботами житейскими подавлены. О них пророк сказал: «Окаменело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат». И еще: «Господи, кто поверит слышанному от нас?»

Ты же, брате и сыну, сим не въслѣдуй. Не тѣх бо ради пишу сие, но да тебе приобрящу. Съвѣт же ти даю: благочестиемь утвердися в святѣм том монастырѣ Печерьском, не въсхощеши власти — ни игуменъства, ни епископьства. И довлѣет ти к спасению, иже коньчати жизнь свою в немь. Вѣси сам, яко могу сказати всѣх книг подобная, уне ми тебѣ полѣзная, еже от того божественаго и святаго монастыря Печерьскаго съдѣаннаа и слышанная от многых мало сказати…

Ты же, брат и сын мой, не следуй их примеру. Не тех ради пишу это, но да тебя приобрету. Совет даю тебе: утвердись благочестием в том святом монастыре Печерском, не желай власти — ни игуменства, ни епископства. Довольно тебе для спасения окончить жизнь в монастыре том. Ты сам знаешь, что много подобного могу я рассказать тебе от всех книг, но полезнее будет для тебя, если я скажу тебе немногое из многого, слышанного мной о деяниях иноков того божественного и святого монастыря Печерского.

Два брата бѣста по духу, Евагрий диакон, Тит же поп. Имяста же любовь велику и нелицемѣрну межи собою, яко всѣмь дивитися единоумию их и безмѣрней любви. Ненавидяй же добра диавол, иже всегда рыкаеть, яко лев, ища кого поглотити, и сътвори им вражду. И таку ненависть вложи има, яко в лице не хотяху видѣти друг друга и уклоняхуся друг от друга. Многажды братиа моливше ею, еже смиритися има межи собою, они же ни слышати хотяху. Егда же стояше Евагрий в церкви, идущу Титови с кадилом, отбѣгаше Евагрий фимиана; егда же ли не бѣгаше, то преминоваше его Тит, не покадив. И пребыста много врѣмя в мрацѣ грѣховнемь; Тит убо служаше, прощениа не възмя, Евагрий же комкаше гнѣваася. На се врагу въоружившу их.

Были два брата по духу, дьякон Евагрий и поп Тит. И имели они друг к другу любовь великую и нелицемерную, так что все дивились единодушию их и безмерной любви. Ненавидящий же добро дьявол, который всегда ищет, как лев рыкающий, кого поглотить, посеял вражду между ними. И такую ненависть вложил он в них, что они уклонялись друг от друга и не хотели один другого в лицо видеть. Много раз братия молила их примириться между собой, но они и слышать не хотели. Когда Тит шел с кадилом, Евагрий отбегал от фимиама; когда же Евагрий не отбегал, Тит проходил мимо него, не покадив. И так пробыли они многое время во мраке греховном; приступали к святым тайнам — Тит не прося прощения, а Евагрий гневаясь. До того вооружил их враг.

Нѣкогда же сему Титу разболѣвшуся вельми и, уже в нечаании лежащу, и нача плакатися своего лишениа и посла с молениемь ко диякону глаголя: «Прости мя, брате, бога ради, яко без ума гнѣвахся на тя». Сей же жестокими словесы проклинаше его. Старци же тии, видевше Тита умирающа, влечаху Евагриа нуждею, да проститься с братом. Больный же, видѣв брата, мало въсклонься, паде ниць пред ногама его, с слезами глаголя: «Прости мя, отче, и благослови!» Он же, немилостивый и лютый, отвръжеся пред всѣми нами, глаголя: «Николи же хощу с ним прощениа имѣти, ни в сий вѣк, ни в будущей». И истръгъся от рук старець тѣх, и абие падеся. И хотѣвшим нам въставити его, и обретохом его уже умеръша. И не могохом ему ни рукы протягнути, ни уст свѣсти, яко давно уже умерьша. Больный же скоро въстав, яко николи же болѣв. Мы же ужасохомся о напрасней смерти его и о скором исцѣлении сего, и много плакавше, погребохом Евагриа, отвръстѣ имый уста и очи, и руцѣ растяженѣ.

Однажды сильно разболелся этот Тит и, будучи уже при смерти, стал сокрушаться о своем прегрешении и послал к дьякону с мольбой: «Прости меня бога ради, брат мой, что я напрасно гневался на тебя». Евагрий же отвечал жестокими словами и проклятиями. Старцы же, видя, что Тит умирает, насильно повлекли Евагрия, чтобы помирить его с братом. Увидавши его, больной приподнялся немного, пал ниц к ногам его и со слезами сказал: «Прости и благослови меня, отец мой!» Он же, немилостивый и лютый, отказался перед всеми нами, говоря: «Никогда не захочу помириться с ним, ни в этом веке, ни в будущем». И тут Евагрий вырвался из рук старцев и вдруг упал. Мы хотели поднять его, но увидали, что он уже мертв. И не могли мы ему ни рук сложить, ни рта закрыть, как у давно умершего. Больной же тотчас встал, словно никогда и болен не был. И ужаснулись мы внезапной смерти одного и скорому исцелению другого. Со многим плачем погребли мы Евагрия. Рот и глаза у него так и остались открыты, а руки растянуты.

Въпросихом же Тита, что се сътворися. Тит же сказаше нам, глаголя: «Видѣх, рече, ангелы отступльша от менѣ и плачюшася о души моей, бѣси же радующеся о гневѣ моемь, и тогда начах молити брата, да простить мя. Егда же его приведосте ко мне, и видѣх ангела немилостива, дръжаща пламенное копие, и егда же не прости мя, удари его, и падеся мертв, мнѣ же подасть руку и въстави мя». Мы же, сиа слышавше, убояхомся бога, рѣкшаго: «Оставите, и оставятся вам». Рече бо господь: «Всяк, гнѣваяся на брата своего без ума, повинен есть суду». Ефрем[357] же: «Аще кому случится в враждѣ умрети, и неизмолим суд обрящють таковии».

Тогда спросили мы Тита: «Как все это сталось?» И он рассказал нам: «Видел я ангелов, отступивших от меня и плачущих о душе моей, и бесов, радующихся моему гневу. И тогда начал я молить брата, чтобы он простил меня. Когда же вы привели его ко мне, я увидел ангела немилостивого, державшего пламенное копье, и когда Евагрий не простил меня, он ударил его, и тот пал мертвый. Мне же ангел подал руку и поднял меня». Услышавши это, убоялись мы бога, сказавшего: «Прощайте, и прощенье получите». Господь сказал: «Всякий, гневающийся, на брата своего напрасно, подлежит суду». То же говорит и Ефрем: «Если кому случится умереть во вражде, того ожидает суд неумолимый».

Аще ли же сий, святых ради Антониа и Феодосиа, отрады не прииметь, — лютѣ человѣку тому, сицевою страстию побежену быти!

И если этот Евагрий не получит отрады, ради святых Антония и Феодосия, — горе лютое ему, побежденному такою страстью!

От неа же и ты, брате, блюдися, да не дай же мѣста гневливому бѣcy, ему же бо кто повинется, тому и поработится; но скоро пад поклонися враждующему на тя, да не предан будеши ангелу немилостиву, да и тебѣ съхранить господь от всякаго гнѣва. Той бо рече: «Да не зайдеть солнцѣ в гневѣ вашемь». Тому слава с отцемь и с святым духом нынѣ и присно, и в вѣкы.

Берегись от нее и ты, брат, и не дай места бесу гнева: кто раз послушается его, тот и поработится ему; но скорее пойди и поклонись враждующему с тобой, да не предан будешь ангелу немилостивому. Да сохранит тебя господь от всякого гнева. Он (апостол его) сказал: «Солнце да не зайдет во гневе вашем». Слава ему с отцом и святым духом ныне, и присно, и вовеки!

Прииду же и на другая сказания, да увѣдять вси, яко самого господа промыслом и волею, того пречистыя матере молитвою и хотѣнием создася и свершися боголѣпная и великая церькы святыя Богородица Печерьская, анхимандрития всея Русьскыя земля, еже есть лавра святаго Феодосья.

Теперь перейду и к другим сказаниям. Да знают все, что самого господа промыслом и волею и его пречистой матери молитвою и хотением создалась и совершилась благолепная и великая Печерская церковь пресвятой богородицы — архимандрития всей Русской земли, лавра святого Феодосия.

Бысть в земли Варяжской князь Африкан, брат Якуна Слепаго, иже отбеже от златыа луды, биася плъком по Ярославѣ с лютымь Мстиславомь.[358] И сему Африкану бяху два сына: Фрианд и Шимон. По смерти же отцю ею изъгна Якун обою брату от области ею. Приде же Шимон к благовѣрному князю нашему Ярославу. Его же приимь, в чести имяше и дасть его сынови своему Всеволоду, да будет старей у него. Приа же велику власть от Всеволода. Вина же бысть такова любви его к святому тому мѣсту.

Был в земле Варяжской князь Африкан, брат Якуна Слепого, того, который в бегстве потерял золотую луду, когда воевал с Ярославом против лютого Мстислава. У этого Африкана было два сына — Фрианд и Шимон. По смерти брата Якун изгнал обоих племянников из их владений. И пришел Шимон к благоверному нашему князю Ярославу. Этот принял его, держал в чести и отдал сыну своему Всеволоду, сделав старшим при этом князе. И принял Шимон великую власть от Всеволода. Причина же любви Шимона к святому монастырю Печерскому вот какая.

При благоверномь и великом князи Изяславѣ в Киеве половцем ратию пришедшим на Рускую землю в лѣто 6576, и изыдоша сие трие Ярославичи в сретение им — Изяслав, Святослав и Всеволод,[359] имый с собою и сего Шимона. Пришедшим же им к великому и святому Антонию молитвы ради и благословенна, старець же отвръз неложънаа своа уста и хотящую имь быти погыбель ясно исповедаше. Сий же варяг пад на ногу старьцу и моляшеся сохранену ему быти от таковыа бѣды. Блаженный же рече тому: «О чадо! яко мнози падут острием меча, и бежащимь вамь от супостат ваших попрани и язвени будете, и в водѣ истопитеся. Ты же, спасень бывь, здѣ имаши положен быти в хотящей создатися церкви».

Во время княжения в Киеве благоверного и великого князя Изяслава пришли половцы на Русскую землю в 6576 (1068) году, и трое Ярославичей — Изяслав, Святослав и Всеволод — пошли навстречу им, взяв с собой и этого Шимона. Когда же пришли они к великому святому Антонию для молитвы и благословения, старец отверз неложные свои уста и ясно предсказал ожидающую их погибель. Варяг же этот упал в ноги старцу и молил сказать, как уберечься ему от такой беды. И сказал ему блаженный: «Сын мой! Многие падут от острия меча, и когда побежите вы от супостатов ваших, будут вас топтать, наносить вам раны, топить в воде. Но ты спасешься, и положат тебя в церкви, которая здесь будет создана».

Бывшим же имь на Алтѣ,[360] соступишася плъци обои, и божиимь гневом побѣжени бысть христиане и бѣжащим имь, убьени быша и воеводы с множеством вои. Егда же соступишася ту же и Шимон лежаше язвен посрѣди их. Възрѣв же горѣ на небо и видѣ церковь превелику, яко же прежде видѣ на мори. И въспомяну глаголы Спасовы и рече: «Господи, избави мя от горкиа сиа смерти молитвами пречистыа твоеа матере и преподобную отцу Антониа и Феодосия!» И ту абие нѣкая сила изят его из среды мертвых, и абие исцѣлѣ от ран и вся своа обрѣт цѣлы и здравы.

И вот на реке Альте вступили в бой полки, и по божию гневу побеждены были христиане и бежали; воеводы их со множеством воинов пали в битве. Тут же, посреди их, лежал и раненый Шимон. Взглянул он на небо и увидел церковь превеликую — ту самую, какую он уже прежде видел на море. И вспомнил он слова Спасителя и сказал: «Господи! Избавь меня от горькой смерти молитвами пречистой твоей матери и преподобных Антония и Феодосия!» И вот вдруг некая сила исторгла его от мертвецов: он исцелился он ран и всех своих нашел целыми и здоровыми.

Паки възъвратися к великому Антонию, сказа ему вещ дивну, тако глаголя: «Отець мой Африкан съдѣла крест и на немь изообрази богомужное подобие Христово написаниемь вапным, нов дѣлом, яко же латина чтут, велик дѣломь, яко 10 лакот. И сему честь творя, отець мой възложи пояс о чреслѣх его, имущь вѣса 50 гривен злата, и венець злат на главу его. Егда же изгна мя Якун, стрый мой, от области моеа, аз же взях пояс с Иисуса и венець с главы его. И слышах глас от образа, обративъся ко мнѣ и рече ми: «Никако же, человѣче, сего възложи на главу свою, неси же на уготованное мѣсто, идѣ же зиждется церьковь матере моея от преподобнаго Феодосиа. И тому в руцѣ вдаждь, да обѣсит над жрътовником моим». Аз же от страха падохся, оцепнѣвь лежах аки мертв. И въстав, скоро внидох в корабль. И пловущимь намь, бысть буря велиа, яко всѣмь намь отчаятися живота своего. И начях въпити: «Господи, прости мя, яко сего ради пояса днесь погибаю, понеже изях от честнаго твоего и человѣкоподобнаго ти образа». И се видѣх церковь горѣ и помышляхомь: «Каа си есть церковь?» И бысть свыше глас к намь глаголяй: «Еже хощет създатися от преподобнаго в имя божиа матере. В ней же и ты имаши положен быти. И яко же видѣхомь величествомь и высотою: размѣривь поясомь тѣмь златымь 20 вширѣ и 30 вдолже, в высоту стѣны с верьхомь 50». Мы же вьси прославихомь бога и утѣишхомся радостию великою зѣло, избывъше гръкыа смерти. Се же и донынѣ не свѣдя, гдѣ хощет създатися показанная ми церкви на мори и на Алтѣ, и уже ми при смерти сущу, дондеже слышах от твоих честных у стен, яко здѣ ми положену быти, в хотящеи създатися церкви».

Тогда, вернувшись к блаженному Антонию, он рассказал ему дивные вещи. «Отец мой Африкан, — говорил он, — сделал крест и на нем изобразил подобие Христа — образ новой работы, как чтут латиняне, величиной локтей в десять. Воздавая честь образу этому, отец мой возложил на чресла его пояс, весом в пятьдесят гривен золота, и на голову венец золотой. Когда же дядя мой Якун изгнал меня из владений моих, я взял пояс с Иисуса и венец с головы его. И услышал я голос от образа; он сказал мне: «Никогда не клади этот венец на свою голову, а неси его на приготовленное для него место, где устроится преподобным Феодосием церковь во имя матери моей. Отдай его в руки Феодосию, чтобы он повесил его над моим жертвенником». Я упал, оцепенев от страха, и лежал, как мертвый. Вставши же, я поспешно взошел на корабль. И когда плыли мы, поднялась великая буря, так что все отчаялись за свою жизнь. И начал я кричать: «Господи, прости меня! Я умираю теперь за этот пояс, за то, что взял его от честного твоего и человекоподобного образа». И вот увидел я в облаках церковь и подумал: «Что это за церковь?» И был к нам голос свыше: «Та, которую построит преподобный во имя божией матери. В ней ты положен будешь. Ты видишь ее величину и высоту: если измерить ее тем золотым поясом, то в ширину она будет в двадцать раз, в длину — в тридцать, в вышину стены и с верхом пятьдесят». Мы же все прославили бога и утешились радостью великой, что избавились от горькой смерти. Вот и до сих пор не знал я, где построена будет церковь, показанная мне на море и на Альте, когда я лежал при смерти. И вот теперь слыхал я из твоих честных уст, что я буду положен в церкви, которая здесь создастся».

И иземь, дасть пояс златый, глаголя: «Се мѣра и основание, сий же вѣнець да обѣшен будет над святою трапезою». Старець же похвали бога о семь, рекь варягови: «Чадо! Отселе не наречется имя твое Шимон, но Симон будет имя твое». Призвав же Антоний блаженнаго Феодосия, рече: «Симоне сий хощет въздвигнути таковую церьковь», и дасть ему пояс и венець. И оттоле великую любовь имяше к святому Феодосию, подавь ему имѣния многа на възграждение монастырю.

И, вынув золотой пояс, он отдал его блаженному Антонию, говоря: «Вот мера и основа, а вот венец: пусть будет он повешен над святым престолом». Старец же восхвалил бога за это и сказал варягу: «Сын мой! С этих пор не будешь ты называться Шимоном, но Симон будет имя твое». Призвав же Феодосия, он сказал: «Вот какую церковь хочет воздвигнуть этот Симон». И отдал в руки его пояс и венец. С тех пор великую любовь имел Симон к святому Феодосию и давал ему много имения на устроение монастыря.

Нѣкогда же сему Симонови пришедшу к блаженному и по обычней бесѣде рече ко святому: «Отче, прошу у тебе дара единаго». Феодосий же рече к нему: «О чядо, что просит твое величьство от нашего смиренна?» Симон же рече: «Велика, паче и выше моеа силы требую аз от тебе дара». Феодосий же рече: «Свеси, чадо, убожьство наше, иже иногда многажды и хлѣбу не обрѣстися в дневную пищу; иного же не свѣмь, что имѣю». Симон же глагола: «Аще хощеши, подаси ми, можеши бо по даннѣй ти благодати от господа, еже именова тя преподобным. Егда бо снимах вѣнець с главы Иисусовы, той ми рече: «Неси на уготованное мѣсто и вдаждь в руцѣ преподобному, иже зижет церковь матере моеа». И се убо прошу у тебе: да ми даси слово, яко да благословит мя душа твоа яко же в животѣ, тако и по смерти твоей и моей». И отвѣща святый: «О Симоне, выше силы прошение, но аще узриши мя отходяща отсуду свѣта сего и по моемь отшествии сию церковь устроенну и уставы преданныа свршатся в той, извѣстно ти буди, яко имам дръзновение к богу. Нынѣ же не свѣмь, аще приата ми есть молитва». Симон же рече: «От господа свѣдѣтельствован еси, сам бо от пречистых уст образа его слышахь о тебѣ. И сего ради молю ти ся: яко же о своих чръноризцѣх, тако и о мнѣ грѣшнемь помолися, и о сыну моемь Георгии, и до послѣднихь рода моего». Святый яко обещася и рече: «Не о сихь единех молю, но и о любящих мѣсто сие святое мене ради». Тогда, Симон, поклонися до земля, и рече: «Не изыду от тебе, отче, аще написанием не извѣстиши ми». Принужен же бывь, любве его ради преподобный, и пишет тако глаголя: «В имя отца и сына и святаго духа…», иже и донынѣ влагают умершему в руку таковую молитву. И оттолѣ утвердися таковое написание полагати умерьшимь, прѣжде бо сего ин не сотвори сицевыа вещи в Руси. Пишет же и сие в молитвѣ: «Помяни мя, господи, егда приидеши в царствии си! И въздати хотя комуждо по дѣлом его, тогда убо, владыко, и раба своего Симона и Георгиа сподоби одесную тебе стати в славе твоей и слышати благый твой глас: «Приидѣте, благословленнии отца моего, наслѣдуйте уготованное вам царство искони мира». И рече Симон: «Рци же и к симь, отче, и да отпустятся грѣси родителма моима и ближним моимь». Феодосий же, въздвиг руци свои, и рече: «Да благословить тя господь от Сиона, и узрите благаа Иерусалиму во вся дни живота вашего и до послѣднихь рода вашего!» Симон же приимь молитву и благословение от святаго, яко нѣкый бисер многоцѣнный и дарь, иже прежде бывь варягь, нынѣ же благодатию христовою християнин. Научен бывь святымь отцемь нашимь Феодосием, оставивь латиньскую буесть и истиннѣ вѣровав в господа нашего Иисуса Христа и со всѣмь домомь своимь, яко до 3000 душь и со ерѣи своими, чюдес ради бывающих от святаго Антониа и Феодосиа. И сий убо Симон пръвый положен бысть в той церкви. Оттоле сын его Георгий велику любовь имѣаше ко святому тому мѣсту. И бысть послан от Володимера Мономаха в Суждальскую землю сий Георгий, дасть же ему на руцѣ и сына своего Георгия. По лѣтех же мнозѣх сѣдѣ Георгий Владимерович в Киевѣ,[361] тысяцькому[362] же своему Георгиеви, яко отцу, предасть землю Суждальскую.

Однажды пришел Симон к блаженному и после обычной беседы сказал святому: «Прошу у тебя одного дара». Феодосий же сказал ему: «Сын мой, что же просит твое величие от нашего смирения?» Симон же: «Великого, выше силы моей прошу я дара». Феодосий же: «Ты знаешь, сын мой, наше убожество: часто хлеба недостает в дневную пищу; а другого не знаю, и есть ли у меня что-нибудь». Симон же: «Если хочешь, можешь дать мне по данной тебе благодати от господа, который назвал тебя преподобным. Когда я снимал венец с главы Иисуса, он сказал мне: «Неси на приготовленное для него место и отдай в руки преподобному, который построит церковь матери моей». Вот чего прошу я у тебя: дай мне слово, что благословит меня душа твоя как при жизни, так и по смерти моей и твоей». И отвечал святой: «Симон, выше силы прошение твое. Но если по моем отшествии церковь эта устроится и уставы и предания мои будут в ней соблюдаться, то пусть будет тебе известно, что я имею дерзновение у бога. Теперь же не знаю, будет ли принята моя молитва». Симон же сказал: «Господь свидетельствовал о тебе, я сам слышал это из пречистых уст образа его. И потому молю тебя: как о своих чернецах, так и обо мне, грешном, помолись, и о сыне моем Георгии, и до последних рода моего». Святой же обещал ему это и сказал: «Не о своих чернецах одних я молюсь, но и обо всех, любящих ради меня это святое место». Тогда Симон поклонился до земли и сказал: «Отец мой! Не выйду от тебя, если не удостоверишь меня писанием». Феодосий понужден был сделать это за любовь его и написал так: «Во имя отца и сына и святого духа…» — ту молитву, которую и доныне влагают в руку покойнику. Это с тех пор утвердился обычай класть такое письмо с умершими; прежде никто не делал этого на Руси. И это было написано в молитве: «Помяни меня, господи, когда приидешь во царствие твое! И когда будешь воздавать каждому по делам его, тогда сподоби, владыко, рабов своих, Симона и Георгия, стать на правую твою сторону в славе твоей и слышать твой благой глас: «Приидите, благословенные отца моего, наследуйте царство, уготованное вам». Симон же попросил: «Прибавь к этому, отец мой, чтобы отпустились грехи родителям моим и ближним моим». Феодосий же, воздев руки к небу, сказал: «Да благословит тебя господь от Сиона и да видите вы красоты Иерусалима все дни жизни вашей и до последнего рода вашего!» Как некий бесценный дар принял от святого благословение и молитву Симон, прежде варяг, теперь же, по божьей благодати, правоверный христианин. Научен он был святым отцом нашим Феодосием, и чудес ради, бывших от святых Антония и Феодосия, оставил латинскую ересь и истине уверовал, со всем домом своим, со всеми священниками своими, душ около трех тысяч. Этот Симон был первый положен в той церкви. С тех пор и сын его Георгий великую любовь имел к святому тому месту. Этого Георгия послал Владимир Мономах в Суздальскую землю и отдал на руки ему сына своего Юрия. Спустя много лет сел Юрий в Киеве; тысяцкому же своему Георгию Симоновичу, как отцу, поручил область Суздальскую.

…

И се сказаша нам блажении ти черноризьци. Быста два мужа нѣкаа от великых града того, друга себѣ, Иоанн и Сергий. Сиа приидоста во церковь богонареченную и видѣста свѣт паче сълнца на иконѣ чюдней богородичинѣй, и в духовное братство приидоста.

…

И вот что еще рассказывали нам блаженные те чернецы. Были в городе два знатных человека, Иоанн и Сергий. Были они друзья между собой. Однажды пришли они в Печерскую церковь, богом созданную, и увидели свет, ярче солнечного, на чудной иконе богородицыной, и вступили в братство духовное.

И по мнозѣх же лѣтех Иоанн разболѣвся, остави сына своего Захарию, 5 лѣт суща. И призва игумена Никона и раздаа все имѣние свое нищимь, и часть сыновну дасть Сергию, 1000 гривен сребра и 100 гривен злата. Предасть же и сына своего Захарию, юна суща, на съблюдение другу своему, яко брату вѣрну, заповедав тому, яко: «Егда возмужаеть сын мой, дайжде ему злато и сребро».

Спустя много лет разболелся Иоанн; а у него оставался пятилетний сын Захария. И вот больной призвал игумена Никона и отдал ему все свое имущество для раздачи нищим, а сыновнюю часть, тысячу гривен серебра и сто гривен золота, дал Сергию и самого малолетнего сына своего, Захарию, отдал на попечение другу своему, как брату верному, и завещал ему: «Когда возмужает сын мой, отдай ему золото и серебро».

Бывшу же Захарии 15 лет, въсхотѣ взяти злато и сребро отца своего у Сергиа. Сий же, уязвен быв от диавола и мнѣв приобрѣсти богатество и хотѣ живот с душею погубити. Глаголеть юноши: «Отець твой все имѣние богови издал, у того проси злата и сребра, той ти длъжен есть, аще тя помилуеть. Аз же не повинен есмь твоему отцу, ни тебѣ ни в единомь златницѣ. Се ти сътворил отець твой своимь безумиемь! Раздаа все свое в милостыню, тебе же нища и убога оставил». Сиа же слыша, юноша начя плакатися своего лишениа. Посылает же юноша с молбою к Сергию, глаголя: «Дай же ми половину, а тебѣ половина». Сергий же жестокыми словесы укаряше отца его и того самого. Захариа же третиа части проси, таче десятыа. Видѣв же себе лишена всего, глаголеть Сергию: «Прииди и клени ми ся в церьквии Печерьской прѣд чюдною иконою богородичиною, идѣ же и братство взя с отцемь моим». Сей же иде в церковь и ста пред иконою богородичиною, отвѣща и кленыйся, яко не взях 1000 гривен сребра, ни 100 гривен злата, и хотѣ цѣловати икону, и не възможе приближитися ко иконѣ. И исходящу ему из двѣрий, и начя въпити: «О святаа Антоние и Феодосие! не велита мене погубити ангелу сему немилостивому, молита же ся святѣй богородици, да отженет от мене многиа бѣсы, им же есмь предан! Възмѣте же злато и сребро запечатленно в клети моей». И бысть страх на всѣх. И оттолѣ не дадяху клятися тою иконою никому же. Пославше же, взяша сосуд запечатан, и обрѣтоша в немь 2000 гривен сребра и 200 гривен злата: та бо усугуби господь отдатель милостивымь. Захариа же дасть все игумену Иоанну, да растрошит, яко же хощет. Сам же постригся, скончя живот свой ту. Сим же сребром и златом поставлена бысть церкви святого Иоана Предтечи, уту же на полати въсходятъ, в имя Иоанну болярину и сыновѣ его Захарии, ею же бысть злато и сребро...

Когда стало Захарии пятнадцать лет, захотел он взять у Сергия золото и серебро отца своего. Сергий же, подстрекаемый дьяволом, задумал приобрести богатство и жизнь с душою погубить. Он сказал юноше: «Отец твой все имение отдал богу, у него и проси золото и серебро: он тебе должен; может быть, и помилует. А я ни твоему отцу, ни тебе не должен ни одной златницы. Вот что сделал с тобой отец твой по безумию своему! Все свое имущество роздал, а тебя оставил нищим и убогим». Выслушав это, юноша стал тужить о своей утрате и стал молить Сергия: «Отдай мне половину, а себе возьми другую». Сергий же жестокими словами укорял отца его и его самого. Захария просил третьей части, даже десятой. Наконец, видя, что он лишен всего, сказал Сергию: «Приди, поклянись мне в Печерской церкви перед чудотворной иконой богородицыной, где ты вступил в братство с отцом моим». Сергий пошел в церковь и перед иконой богородицы поклялся, что не брал ни тысячи гривен серебра, ни ста гривен золота, хотел поцеловать икону, но не мог приблизиться к ней; пошел к двери и вдруг стал кричать: «О святые Антоний и Феодосий! Не велите убивать меня этому ангелу немилостивому, молитесь святой богородице, чтобы она прогнала бесов, которые напали на меня! Возьмите золото и серебро: оно запечатано в клети моей». И страх напал на всех. С тех пор никому не давали клясться той иконой. Послали в дом к Сергию, взяли сосуд запечатанный и нашли в нем две тысячи гривен серебра и двести — золота: так удвоил господь богатство за милость к нищим. Захария же отдал все деньги игумену Иоанну, чтобы употребил их как хочет; сам же постригся в Печерском монастыре, где и жизнь кончил. На серебро же и золото это поставлена была церковь святого Иоанна Предтечи (где всход на хоры), в память боярина Иоанна и сына его Захарии, так как на их золото и серебро была она поставлена.

Господу поспешествующу и слову утверьжающу, к твоему благоумию, пречестный архимандрите всеа Руси, отче и господине мой Акиндине. Подай же ми благоприатнаа твоа слуха, да в ня възглаголю дивных и блаженных мужь житиа, дѣаниа и знамениа, бывших в святемь семь монастырѣ Печерьскомь, еже слышах о них от епископа Симона Владимерьскаго и Суздальскаго, брата твоего, черноризца бывшаго того же Печерьскаго монастыря, иже и сказа мнѣ грешному о святѣмь и велицемь Антонии, бывшаго начальника руским мнихом, и о святѣмь Феодосии, и иже по них святых и преподобных отець житиа и подвигы, сконьчавшихся в дому пречистыа божиа матере. Да слышить твое благоразумие моего младоумиа и несъвръшена смысла. Въспросил мя еси нѣкогда, веля ми сказати о тѣх черноризець съдѣанная. Совѣдый мою грубость и неизящное нрава, иже всегда с страхом в всякой повести бесѣдую пред тобою, — то како могу ясно изрещи сътвореннаа ими знамениа и чюдеса преславнаа! И мало нѣчто сказах ти от тѣх преславных чюдес, а множайшаа забых от страха, стыдяся твоего благочестиа, неразумно исповѣдах. Понудихся писаниемь извѣстити тебѣ, еже о святых и блаженных отець печерьских, да и сущии по нас черноризци увѣдять благодать божию, бывшу в святѣмь сем мѣсте и прославить отца небеснаго, показавшаго таковыа свѣтилникы в Рустѣй земли, в Печерьском святѣмь монастырь...

С помощью господа, утверждающего слово, к твоему благоразумию обращу его, прелестный архимандрит всея Руси, отец и господин мой Акиндин. Приклони же ко мне благосклонный твой слух, и я стану говорить тебе о жизни, деяниях и знамениях дивных и блаженных мужей, что жили в этом святом монастыре Печерском. Слышал я о них от брата твоего, Симона, епископа Владимирского и Суздальского, инока в прошлом того же Печерского монастыря. Он рассказывал мне, грешному, о великом Антонии, основателе монашества на Руси, и о святом Феодосии, и о жизни и подвигах других святых и преподобных отцов, почивших здесь, в дому пречистой божьей матери. Пусть послушаем твое благоразумие моего несовершенного разума. Некогда ты спрашивал меня и велел рассказывать о деяниях тех иноков. Но ты знаешь мою грубость и дурной обычай: о чем бы ни была речь, всегда со страхом беседовать перед тобою. Мог ли я ясно рассказывать тебе о всех чудесах их и знамениях! Кое-что из тех преславных чудес я рассказал тебе, но гораздо больше забыл от страха и рассказывал неразумно, стыдясь твоего благочестия. И вот решил я писанием известить тебя о святых и блаженных отцах печерских, чтобы и будущие после нас чернецы узнали о благодати божьей, бывшей в этом святом месте, и прославили отца небесного, показавшего таких светильников в Русской земле, в монастыре Печерском.

Сей блаженный Григорий прииде ко отцю нашему Феодосию в Печерьскый монастырь и от него научен бысть житию чернеческому: нестяжанию, смирению, послушанию и прочим добродѣтелемь. Молитве же паче прилежаше и сего ради приат на бесы побѣду, еже и далече сущим им вопити: «О Григорий, изгониши ны молитвою своею!» Имѣаше бо блаженный обычай по всяком пѣнии запрещалныа творити молитвы.

Этот блаженный Григорий пришел в Печерский монастырь к отцу нашему Феодосию и от него научился житию иноческому: нестяжанию, смирению, послушанию и прочим добродетелям. Особенное прилежание имел он к молитве и за то получил победу на бесов, так что и издали вопили они: «Гонишь ты нас молитвою своею, Григорий!» У блаженного был обычай после каждого пения творить запретительные молитвы.

Не теръпя же старый враг прогнаниа от него, не могый чим инемь житию его спону сътворити, и научи злыа человѣкы, да покрадуть его. Не бе бо иного ничто же имѣа развѣ книг. В едину же нощь приидоша татие и стрежаху старца, да егда изыдеть на утренюю, шедше възмуть вся его. Ощутив же Григорий приход их; и всегда бо по вся нощи не спаше, но поаше и моляшеся беспрестани посреди кѣлиа стоа. Помоли же ся и о сих, пришедших красти: «Боже! Дай же соя рабом твоим, яко утрудишася, всуе врагу угажающе». И спаша 5 дьней и 5 нощей, дондеже блаженный, призвав братию, възбуди их, глаголя: «Доколе стрежете всуе, покрасти мя хотяще, уже отъидета в домы своа». Въставшю же, и не можаху ходити: бяше бо изнемогли от глада. Блаженный же, дав им ясти, и отпусти их. Се увѣдав градъский властелин и повеле мучити татий. Стужив же сий Григорие, яко его ради предани суть. И шед, дасть книгы властѣлину, татие же отпусти. Прочиа же книгы продав, и раздасть убогым, рек тако: «Да не како в беду въпадуть хотящий покрасти а́». Рече бо господь: «Не съкрывайте себѣ съкровища на земли, идѣ же татие подкопывають и крадуть; съкрывайте же себѣ съкровища на небесех, идѣ же ни тля тлить, ни татие крадуть. Иде же бо, рече, съкровище ваше, ту и сердца ваша». Татие же ти, покаашася чюдеси ради бывшаго на них, и к тому не възвратишася на пръваа дѣла своа, но пришедше в Печерьский монастырь, въдашася на работу братии.

Наконец не стерпел древний враг изгнания своего от инока и, не имея возможности чем-либо иным ему повредить, научил злых людей обокрасть его. Он же не имел ничего, кроме книг. Однажды ночью пришли воры и стерегли старца, чтобы, когда он пойдет к заутрене, войти и взять все его имущество. И ощутил Григорий приход их; он обыкновенно целые ночи проводил без сна, пел и молился беспрестанно, стоя среди кельи. И теперь помолился он о тех, кто пришел обокрасть его: «Боже! Дай сон рабам твоим: утрудились они, даром угождая врагу». И спали они пять дней и пять ночей, пока блаженный, призвав братию, не разбудил их, говоря: «Долго ли будете вы стеречь напрасно, думая обокрасть меня! Идите теперь по своим домам». Они встали, но не могли идти: так изнемогли от голода. Блаженный дал им поесть и отпустил. Узнал об этом властелин города и велел мучить воров. И затужил Григорий, что из-за него осуждены они. Он пошел, отдал властелину свои книги, а воров отпустил. Другие же книги блаженный продал, а деньги роздал убогим. «Чтобы, — говорил он, — опять кто-нибудь не впал в беду, думая украсть их». Господь сказал: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Где, сказано, сокровище ваше, там и сердце ваше будет». Чудо же, бывшее с ворами, привело их к покаянию, и они более не возвращались к прежним делам, но, пришедши в Печерский монастырь, стали служить братии.

Имеаше же сей блаженный мал оградець, идѣ же зѣлие сѣаша и древа плодовита. И на се пакы приидоша татие. И егда взяша на своа бремя, хотящеи отъити и не възмогоша. И стоаша два дьни неподвижими и угнетаеми бремены. И нача въпити: «Господине Григорие, пусти ны! Уже покаемся грѣхов своих и к тому не сътворим сицевыи вещи». Слышавше же черноризци, и пришедше яша их, и не могаста съвести их от мѣста того. И въпросиша их: «Когда сѣмо приидоста?» Татие же рѣша: «Два дьни и две нощи стоим здѣ». Мниси же рѣша: «Мы всегда сдѣ выходяще, не видѣхом вас здѣ». Татие же рѣша: «Аще быхом мы видѣли вас, то убо молилися бы вам с слезами, дабы нас пустил. Се уже изнемогше, начахом въпити. Нынѣ же молите старьца, да пустить нас». Григорий же пришед и глагола им: «Понеже праздни пребываете всь живот свой, крадуще чюжаа труды, а сами не хотяще тружатися, нынѣ же стойте ту праздни прочаа лѣта, до кончины живота своего». Они же с слезами моляху старьца к тому не сътворити им таковаа съгрѣшениа. Старець же умилися о них и рече: «То аще хощете дѣлати и от труда своего инѣх питати, то уже пущу вы». Татие же с клятвою рѣша: «Никако же преслушаемся тебѣ». Григорий же рече: «Благословен бог! Отселе будете работающе на святую братию, и от своего труда на потрѣбу их приносите». И тако отпусти их. Татие ти скончаша живот свой в Печерьском монастырѣ, оград предръжаще. Их же, мню, исчадиа и донынѣ суть.

Имел этот блаженный Григорий маленький огородец, где росли посеянные им овощи и плодовые деревья. И опять пришли воры. Взяли они на плечи ношу, хотели идти — и не могли. И стояли они два дня неподвижно под тяжестью этой ноши. Наконец начали они кричать: «Господин наш Григорий, пусти нас! Мы не будем больше делать так и покаемся в грехах своих». Услышали это монахи, пришли и схватили их, но не могли свести с места. И спросили они воров: «Когда пришли вы сюда?» Воры же отвечали: «Мы стоим здесь два дня и две ночи». Монахи же сказали: «Как же так! Мы постоянно ходим здесь, но вас здесь не видели». Воры же сказали: «Если бы и мы вас видели, то со слезами молили бы отпустить нас. Но вот мы уже изнемогли и начали кричать. Попросите теперь старца, чтобы он отпустил нас». Тогда пришел Григорий и сказал им: «Так как вы всю жизнь праздны, крадете чужие труды, а трудиться не хотите, то теперь стойте здесь праздно и прочие годы, до конца жизни». Они же со слезами молили старца, обещая, что не сотворят в другой раз такого греха. Умилился старец и сказал: «Если хотите работать и от труда своего других кормить, — я отпущу вас». Воры поклялись, что не ослушаются его. Тогда Григорий сказал: «Благословен господь бог! Отныне будете работать на святую братию: приносить от труда своего на нужды ее». И отпустил их. Воры же эти окончили жизнь свою в Печерском монастыре, ходя за огородом. Потомки их, думаю я, живут еще и доныне.

Иногда же пакы придоша трие нѣции, хотяще искусити сего блаженнаго. И два от них молиста старьца, ложно глаголюще: «Сий друг нашь есть, и осужен есть на смерть. Молим же тя, подщися избавить его, дай же ему чим искупитися от смерти». Григорий же възплакався жалостию, провидѣ бо о нем, яко приспѣ конець житию его, и рече: «Люте человѣку сему, яко приспѣ день погыбели его!» Они же рѣша: «Ты же, отче, аще даси что, то сий не умреть». Се же глаголаху, хотяще у него взяти что, да разделять себѣ. Григорий же рече: «И аз дам, а сий умреть!» И въпроси их: «Коею смертию осужен есть?» Они же рѣша: «На дрѣвѣ повешен хощеть быти». Блаженный же рече им: «Добре судисте ему. Заутра бо сий повѣсится». И пакы сниде в погреб, идѣ же молитву творяше, да не како ум ему слышить земнаго что, ниже очи его видѣта что суетных. И оттуду изнесе оставшаа книгы дасть им, рек: «Аще не угодно будеть, възвратите ми». Они же, вземьше книгы, начата смѣатися, глаголюще: «Продавше сиа, и разделимь себе». Видевьши же древеса плодовита, и реша к себе: «Приидемь в сию нощь и объемлемь плоды его». Наставши же нощи, приидоша сие трие и запроша мниха в погребе, идѣ же бѣ моляся. Един же, его же рѣша на древе повесити, възлѣз горѣ и нача торъгати яблока. И яся за вѣтвь — оной же отломльишися, а сии два устрашивьшися отбегоша; сий же летя, ятся ризою за другую вѣтвь и, не имѣя помощи, удавися ожерелием. Григорий же бо запрен бѣ, и не обретеся приити к сущей братии в церковь. Изъшедше же вон из церкви, и вси видѣвше человека, висяща мертва, и ужасошася. Поискавши же Григориа и обретоша его в погребе затворена. Изъшедше же оттуду, блаженный и повелѣ сняти мертваго, и к другом его глаголаше: «Како се убо збысться ваша мысль! Бог бо не поругаемь бываеть. Аще бысте мя не затворили, то аз пришед снял бых его с древа, и не бы сей умерл. Но понеже враг вы научил хранити суетнаа лжею, тѣм же милость свою оставили есте». Слышавше же ругатели та събытие словес его и пришедше же падоша на ногу его, просяще прощениа. Григорий же осуди их в работу Печерьскому монастырю, да к тому тружающеся, свой хлѣб ядять и довольни будуть и инех напитати от своих трудов. И тако тии скончаша живот свой, и с чады своими работающе в Печерьском монастырѣ рабом пресвятыа богородица и учеником святаго отца нашего Феодосиа.

В другой раз опять пришли трое к блаженному, думая искусить его. Двое из них, указывая на третьего, молили старца: «Вот это друг наш, и осужден он на смерть. Молим тебя, избавь его; дай ему чем откупиться от смерти». И говорили они это ложно. Заплакал Григорий от жалости, провидя, что приспел конец жизни его, и сказал: «Горе этому человеку! Приспел день погибели его!» Они же сказали: «Но если ты, отец наш, дашь что-нибудь, то он не умрет». Говорили же они это, чтобы взять у него что-нибудь и разделить между собой. Григорий же сказал: «Я дам, а он все же умрет!» Потом спросил их: «На какую смерть он осужден?» Они отвечали: «Будет повешен на дереве». Блаженный сказал им: «Верно присудили вы ему. Завтра он повесится». И сошел в пещеру, где обыкновенно молился, чтобы не слышать ничего земного и очами не видеть ничего суетного. И вынес оттуда оставшиеся книги и дал им, сказав: «Если не понравятся, — возвратите». Они же, взяв книги, стали смеяться и говорили: «Продадим их, а деньги разделим». И увидели они плодовые деревья и решили: «Придем нынче ночью и оберем плоды его». Когда настала ночь, пришли эти трое и заперли инока в пещере, где он был на молитве. Один же из них, тот, о котором они говорили, что его повесят, влез на верх дерева и начал обрывать яблоки. Ухватился он за одну ветку — ветка обломилась; те двое испугались и побежали; а он, летя вниз, зацепился одеждою за другую ветку и, не имея помощи, удавился ожерельем. Григорий же был заперт и не мог даже прийти к братии, бывшей в церкви. Когда стали выходить из церкви, иноки увидали человека, висящего на дереве, и ужас напал на них. Стали искать Григория, и нашли его запертым в пещере. Вышедши оттуда, блаженный велел снять мертвого, друзьям же его сказал: «Вот и сбылась ваша мысль. Бог поругаем не бывает. Если бы вы не затворили меня, я пришел бы и снял его, и он бы не умер. Но так как враг научил вас покрывать суетное ложью, то бог и не помиловал вас». Ругатели же те, видя, что сбылось слово его, пришли и упали ему в ноги, прося прощенья. И Григорий осудил их на работу Печерскому монастырю, чтобы теперь трудясь ели они хлеб свой и других бы питали от своих трудов. И так они и с детьми своими кончили жизнь в Печерском монастыре, служа рабам пресвятой богородицы и ученикам святого отца нашего Феодосия.

Подобно же и се сказати о нем, юже претерпѣ блаженный страсть смертную. Нѣкаа убо вещь монастырьскаа приключися — от падениа животнаго оскверьнену быти съсуду; и сего ради сий преподобный Григорий сниде ко Днепру по воду. В той же час приспѣ князь Ростислав Всеволодичь, хотя ити в Печерьский монастырь молитвы ради и благословенна, бѣ бо идый противу ратным половцемь с братом своим Владимером. Видѣвъши же отроци его старца сего, начата ругатися ему, метающе словеса срамнаа. Разумѣв же мних всѣх при смерти суща, и нача глаголати: «О чада! Егда бѣ трѣбе умиление имѣти и многы молитвы искати от всѣх, тогда же вы паче злое творите, яже богови неугодна суть. Но плачитеся своеа погыбели и кайтеся своих съгрѣшений, да поне отраду приимите в Страшный день. Уже бо вы и постиже суд, яко вси вы в воде умрете и с князем вашим». Князь же, страха божиа не имѣа, ни на сердци себѣ положи сего преподобнаго словес, мнѣв его пустошь глаголюща, яже пророчествовавше о немь, и рече: «Мнѣ ли повѣдавши смерть от воды, умѣющему бродити посреди еа!» И тогда разгнѣвався князь, повелѣ связати ему руцѣ и нозѣ и камень на выю его обѣсити, и въврещи в воду. И тако потоплен бысть. Искавше же его братиа два дьни и не обретоша. В третий же день приидоша в кѣлию его, хотяще взяти оставшаа его, и се мертвый обретеся в кѣлии связан, и камень на выи его, ризы же его еще бяху мокры, лице же бѣаше свѣтло, сам же аки жив. И не обретеся кто принесый его, но и кѣлии заключеннѣ сущи. Но слава о сем господу богу, творящему дивна чюдеса своих ради угодник. Братиа же изнесше тѣло его и положиша в печерѣ честнѣ, иже за многа лѣта пребысть цело и нетлѣнно.

Следует еще рассказать о том, как претерпел он, блаженный, муку смертную. Случилось в монастыре, что осквернился сосуд от падения в него какого-то животного; и по этому случаю блаженный Григорий пошел к Днепру за водой. В то же время проходил здесь князь Ростислав Всеволодич, шедший в Печерский монастырь для молитвы и благословения. Он с братом своим Владимиром шел в поход против воевавших с Русью половцев. Увидали княжеские слуги старца и стали ругаться над ним, говоря срамные слова. Инок же, провидя, что близок их смертный час, сказал им: «О дети мои! Когда бы вам нужно было иметь умиление и многих молитв искать ото всех, вы зло делаете. Не угодно богу это. Плачьте о своей погибели и кайтесь в согрешениях своих, чтобы хотя в Страшный день принять отраду. Суд уже постиг вас: все вы и с князем вашим умрете в воде». Князь же, страха божия не имея, не положил себе на сердце слов преподобного, а подумал, что лишь пустотные речи — пророчества его, и сказал: «Мне ли предсказываешь смерть от воды, когда я плавать умею!» И рассердился князь, велел связать старцу руки и ноги, повесить камень на шею и бросить в воду. Так потоплен был блаженный Григорий. Братия же два дня искала его и найти не могла. На третий же день пришли в его келью, чтобы взять оставшееся после него имущество. И вот в келье нашли блаженного, связанного, с камнем на шее; одежды его были еще мокры, лицо же было светло, и сам он был как живой. И не знали, кто принес его, а келья была заперта. Слава господу богу, творящему дивные чудеса ради угодников своих! Братия же вынесла тело блаженного и честно положила его в пещере. И многие годы пребывает оно там цело и нетленно.

Ростислав же непщевав вины о грѣсѣ и не иде в монастырь от ярости. Не въсхотѣ благословениа, и удалися от него; възлюби клятву, и прииде ему. Владимерь же прииде в монастырь молитвы ради. И бывшим им у Треполя и полкома снемъшимася, и побегоша князи наши от лица противных. Владимерь же прееха реку молитв ради святых и благословениа. Ростислав же утопе[363] с всими своими вой, по словеси святаго Григория.

Ростислав же не счел за вину греха своего и от ярости не пошел в монастырь. Не захотел он благословения, и оно удалилось от него; возлюбил проклятие, и проклятие пало на него. Владимир же пришел в монастырь для молитвы. И когда были они у Треполя и после битвы побежали князья наши от лица врагов, — Владимир благополучно переправился через реку, молитв ради и благословения святых; Ростислав же, по слову святого Григория, утонул со всем своим войском.

«Им же бе, — рече, — судом судите, судиться вам, в ню же меру мирите, възмѣриться вам»...

«Каким, сказано, судом судите, таким будете судимы, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».

Яко же изволися человѣколюбцу богу о своей твари: на всяка времена и лѣта промышляя роду человѣческому и полѣзная даруа, ожидая нашего покаяниа. Наводить на ны овогда глад, овогда же рати за неустроение сущаго властелина. Сим бо приводить владыка нашь человѣческое нерадение на добродѣтель, на память дѣл неподобных, ибо дѣлающе злая и неподобная дѣла предани будуть злым и немилостивым властѣлином грѣх ради наших. Но ни тии убѣжать суда: суд бо без милости не сътворшему милости.

Такова воля человеколюбца бога о своем творении: во все времена и лета промышляет он о роде человеческом и подает ему полезное, ожидая нашего покаяния. Наводит он на нас иногда голод, иногда рати за неустроенье властелина; но этим владыка наш приводит только наше нерадение на добродетель, на память дел греховных: делающие злые дела бывают преданы за грехи свои злым и немилостивым властелинам. Но и эти последние не избегнут суда: суд без милости тому, кто сам не творит милости.

Бысть убо в дни княжения Святополча в Киевѣ.[364] Много насилиа людемь сътвори Святополк, домы бо силных до основания без вины искоренив и имѣния многых отъем. И сего ради попусти господь поганым силу имѣти над нимь, и быша брани многы от половець, к сим же и усобица бысть в та времена и глад крѣпок и скудета велиа при всем в Руской земли.

Было это в дни княжения Святополка в Киеве; много насилия делал людям этот князь, без вины искоренил до основания многих знатных людей и имение у них отнял. И за то попустил господь, чтобы неверные имели силу над ним: многие войны были от половцев. Были в те времена усобицы и голод сильный, и во всем была скудость в Русской земле.

Бысть же в дни тыи прииде нѣкий человекь от Смоленъска к игумену Иоанну, хотя быти мних, его же и постриг, Прохора того имянова. Сий же убо Прохор черноризець вдасть себѣ в послушание и въздержание безмѣрное, яко хлѣба себѣ лишив. Събираеть убо лобеду и своима рукама стирая хлѣб себѣ творяше и сим питашеся. И се приготовляше до года, и в преидущее лѣто то же приготовляше, яко доволну ему быти без хлѣба всь живот свой. И виде господь тръпѣние его и великое въздержание, преложи ему горесть ону на сладость, и по печали бысть ему радость, по реченному: «Вечерь въдвориться плачь, и заутра радость». И сего ради прозван бысть Лобедник, ибо николи же хлѣба вкуси, развѣ просфуры, ни овоща никакова же, ни питиа, но точию лобѣду, яко же и выше речеся, И сий не поскорбѣ николи же, но всегда работаше господеви радуася; и не устрашися николи же находящиа рати, зане бысть житие его, яко единому от птиць: не стяжа бо сел, ни житница, идѣ же събереть благаа своа. Сий не рече, яко же богатый: «Душе! Имаши многа благаа, лежаще на многа лѣта, яжь и пий, веселися». Иного бо не имяше, развѣ точию лобеду, но се приготовляше токмо на приидущее лѣто, глаголаше же к себѣ: «Человѣче! В сию нощь душу твою истяжуть от тебѣ аггели, а яже приготованнаа лобеда кому будеть?» Сий дѣлом исполъни слово господне реченное, еже рече: «Възрите на птица небесны, яко не сѣють, ни жнуть, ни в житница събирають, но отець вашь небесный питаеть их». Сим ревнуай сий преподобный Прохор легко преходя путь, идѣ же бо бываше лобеда, то оттуду на свою раму, яко на крилу, в монастырь приношаше, на свою кормлю готовляше. На неораннѣй земли ненасеаннаа пища бываше ему.

В те дни пришел некто из Смоленска к игумену Иоанну, желая быть иноком. Игумен постриг его и назвал Прохором. Этот чернец Прохор предал себя на послушание и такое безмерное воздержание, что даже хлеба себя лишил. Он собирал лебеду, растирал ее своими руками и делал из нее хлеб; им и питался. И заготовлял он себе ее на год, а на следующее лето собирал новую лебеду. И так всю жизнь свою довольствовался он лебедой вместо хлеба. Видя же терпение его и великое воздержание, бог превратил ему горечь в сладость, и была ему радость после печали, по сказанному: «Вечером приходит плач, а наутро торжество». И прозвали его Лебедником, потому что, как сказано выше, он питался одной лебедой, не употребляя ни хлеба, кроме просфоры, ни овоща никакого, ни питья. И никогда не роптал он, но всегда с радостью служил господу; ничего не пугался, потому что жил, как птица: не приобретал ни сел, ни житниц, где собрать добро свое, не говорил, как тот богач евангельский: «Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Не имел он ничего, кроме лебеды, да и ту заготовлял только на год, говоря себе: «Прохор! В эту ночь ангелы возьмут от тебя душу твою; кому же останется приготовленная тобою лебеда?» Он на деле исполнял слово господа, который сказал: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но отец ваш небесный питает их». Им подражая, легко проходил он путь до того места, где росла лебеда, и оттуда на своих плечах, как на крыльях, приносил ее в монастырь и приготовлял в пищу. На непаханной земле несеяный хлеб был ему.

Гладу же велику приспѣвшу и смерти належащии глада ради бывающа на вся люди. Блаженный же дѣло свое съдръжаше, събираа лобеду. И сего видѣвь нѣкий человек събирающа лобеду, начат и той събирати лобеду себе же ради и домашних своих, да темь препитаются в гладное время. Сему же тогда блаженному паче умножашеся лобеда на пищу, и болий труд творяше себѣ в тыи дни: собираа таковое зѣлие, яко же и прежде рѣх, и своима рукама стираа, творяше хлѣбы и раздаваше неимущим и от глада изнемогающим. Мнози же бяху тогда к нему приходяще в гладное врѣмя, он же всѣм раздаваше. И всѣмь сладко являшеся, яко с медом суще. А не тако хотѣти кому хлѣба, яко же от руку сего блаженнаго сътворенное от дивиаго зѣлиа приати. Кому бо дааше с благословениемь, то свѣтел и чист являашеся и сладок бываше хлѣб; аще ли кто взимаше отай, обреташеся хлѣб яко пелынь.

Настал великий голод, и смерть налегла на всех людей. Блаженный же продолжал дело свое, собирая лебеду. Увидел это один человек и тоже стал собирать лебеду для себя и для домашних своих, чтобы пропитаться ею в голодное время. И в те дни принял блаженный Прохор на себя еще больший труд: собирал это зелье и, растирая, как я говорил, в своих руках, делал из него хлебы, которые раздавал неимущим, изнемогавшим от голода. Многие в это голодное время приходили к нему, и он всех оделял. И сладко, как с медом, было для всех то, что он давал. Никому так пшеничного хлеба не хотелось, как этого хлеба, приготовленного руками блаженного из дикого зелья. И если он сам давал с благословением, то светел и чист, и сладок бывал этот хлеб; если же кто брал тайком, то был он горек без меры, как полынь.

Нѣкто бо от братья втайнѣ украд хлѣб, и не можаше ясти, зане обретяшеся в руку его, яко пелынь, и горек паче мѣры являшеся. И се сътворися многажды. Стыдяше же ся, от срама не могый повѣдати блаженному своего съгрѣшениа. Гладен же быв, не могый тръпѣти нужда естественна, видя смерть пред очима своима, и приходить к Иоанну игумену, исповѣда ему събывшееся, прощениа прося о своемь съгрѣшении. Игумен же, не вѣровав реченным, повелѣ иному брату се сътворити, — втайнѣ хлѣб взяти, да разумѣють истинно, аще тако есть. И принесену бывшу хлѣбу, и обретеся тако же, яко же и крадый брат повода, и не можаше никто же вкусити его от горести. Сему же сущю еще и в руках его, посла игумен испросити хлѣб. «Да от руку его, — рече, — възмете, отходяще же от него, и другый хлѣб украдите». Сима же принесенома бывши, украденый же хлѣб пред ним премѣнися: и бысть яко пръсть горек, акы пръвый; а взятый хлѣб от руку его — акы мед, и светел явися, И сему чюдеси бывшу прослу таковый мужь всюду. И многы прекормив алчныа и многим на пользу быв.

Некто из братии потихоньку украл хлеб, но не мог его есть: горек, как полынь, был он в руках его. И так повторялось несколько раз. Но стыдился брат, от срама не мог открыть блаженному своего греха. Однако, будучи голоден, видя смерть перед глазами, он пришел к игумену Иоанну и, прося прощения в своем грехе, исповедал ему случившееся с ним. Игумен не поверил тому, что он говорил, и, чтобы узнать, подлинно ли это так, велел другому брату сделать то же, — взять хлеб тайно. Принесли хлеб, и оказалось то же, что говорил укравший брат: никто не мог есть его горечи ради. Держа этот хлеб в руках, игумен послал попросить хлеб у Прохора. «Один хлеб, — сказал он, — возьмите из рук его, а другой, уходя, тайно возьмите». Когда принесли игумену хлебы, украденный изменился пред его глазами: сделался на вид как земля и горек, как и первый; а взятый из рук блаженного был светел и сладок, как мед. После такого чуда повсюду прошла слава об этом муже. И многих голодных прокормил он и многим был полезен.

Егда же Святоплък с Давидом Игоревичем рать зачаста про Василкову слепоту, его же ослепи Святоплък, послушав Давида Игоревича, с Володарем и с самѣм Васильком.[365] И не пустиша гостей из Галича, ни лодей з Перемышля, и не бысть соли в всей Руской земли. Сицеваа неуправлениа быша, к сему же и граблениа безаконнаа, яко же пророк рече: «Сънѣдающи люди моа в хлѣба мѣсто, господа не призваша». И бѣ видѣти тогда люди сущаа в велицей печали и изнемогших от глада и от рати, и не имяху бо ни пшеница, ниже соли, чим бы скудость препроводити.

Тогда Святополк с Володарем и с Васильком пошел ратью на Давыда Игоревича за Василька, которого ослепил Святополк, послушав Давыда Игоревича. И не стали пускать купцов из Галича и людей из Перемышля, и не было соли во всей Русской земле. Начались грабежи беззаконные и всяческое неустройство. Как сказал пророк: «Съедающие народ мой, как едят хлеб, не призывающие господа». И были все в великой печали, изнемогали от голода и войны, не имели ни жита, ни даже соли, чем бы исполнить скудость свою.

Блаженный же тогда Прохор имѣа кѣлию свою. И събра множество попела от всѣх кѣлий, не вѣдущу сего никому же. И се раздаваше приходящим, и всѣмь бываше чиста соль молитвами его. И елико раздаваше, толико паче множащеся. И ничто же взимаа, но туне всѣмь подаваше, елико кто хощеть, и не токмо монастырю доволно бысгь, но и мирьскаа чада к нему приходяще, обильно възимаху на потрѣбу домом своим. И бѣ видѣти торжище упражняемо, монастырь же полон приходящих на приатие соли. И от того въздвижеся зависть от продающих соль, и сътворися им неполучение желаниа. Мнѣвше себѣ в тыа дни богатество много приобрести в соли, бысть же им о томь печаль велиа: юже бо прежде драго продаваху, по двѣ головажне на куну, нынѣ же по 10 и никто же възимаше. И въставше вси продающий соль, приидоша ко Святополку и навадиша на мниха, глаголюще, яко: «Прохор чернець, иже есть в Печерьском монастырѣ, отъят от нас богатество много: даеть соль всѣѣм к нему приходящим невъзбранно, мы же обнищахом». Князь же, хотя им угодити, двое же помыслив в себѣ: да сущую молву в них упразднить, себѣ же богатество приобрящеть. Сию мысль имѣа в умѣ своемь, съвѣщав с своими съвѣтники, — цѣну многу соли, да емь у мниха, продавца ей будеть. Тогда крамольником тѣм обещеваеться, глаголя: «Вас ради пограблю черньца», — крыа в себѣ мысль приобретения богатества. Сим же хотя мало угодити им, паче же многу спону им творя, — зависть бо не вѣсть предпочитати, еже полѣзно есть творити. Посылаеть же князь да возмуть соль всю у мниха. Привезѣне же бывши соли, и приидѣ князь хотя видѣти ю́, и с тѣми крамолникы, иже навадиша на блаженнаго, и видѣвше вси, яко попел видѣти очима. Много же дивишася: что се будеть? и недоумѣахуся. Извѣстно же хотяху увѣдети, что се будеть таковое дѣло, обаче же повелѣ ю́ съхранити до 3 дьний, да разумѣють истинно. Нѣкоему же повелѣ вкусити, и обретеся попел в устѣх его.

Блаженный Прохор имел тогда свою келью. И собрал он изо всех келий множество пепла, но так, что никто этого не знал. И раздавал он этот пепел приходящим к нему, и всем, по молитве его, превращался он в чистую соль. И чем больше он раздавал, тем больше у него оставалось. И ничего не брал за это блаженный, а всем даром давал, сколько кому нужно, и не только монастырю было довольно, но и мирские люди приходили к нему и брали обильно, сколько кому надо. Торжище опустело, а монастырь был полон приходящими за солью. И пробудило это зависть в продававших соль, потому что не получали они, чего желали. Они думали приобресть в это время большое богатство от соли, и вот если они прежде продавали по две меры соли за куну, то теперь и десяти мер за эту цену никто не брал. И сильно печалились они о том. Наконец поднялись все продававшие соль и, придя к Святополку, стали наущать его против инока, говоря: «Прохор, чернец Печерского монастыря, отнял у нас многое богатство: дает соль всем, кто к нему приходит, никому не отказывает, и мы от того обнищали». Князю хотелось угодить им, и помыслил он, во-первых, прекратить ропот между ними, а во-вторых, себе богатство приобрести. Положил он со своими советниками, что цена на соль будет высокая, и сам князь, отняв соль у инока, будет продавать ее. Крамольникам этим он сказал: «Вас ради пограблю чернеца», — а сам таил мысль о приобретении богатства себе. Он хотел угодить им и только больше вреда сделал: ибо зависть не умеет предпочитать полезного вредному. И князь послал взять у инока всю соль. Когда привезли ее, он с теми крамольниками, которые наущали его против блаженного, пошел посмотреть ее. И увидели все перед глазами своими пепел. Много дивились все и недоумевали: что бы это значило? Чтобы узнать подлинно, князь велел спрятать на три дня привезенное из монастыря, но наперед велел отведать — и на вкус был пепел.

Приходящимь же по обычаю множество народа хотяще же взимати соль у блаженнаго. И увѣдѣвше пограбление старче, възвращающеся тщама рукама, проклинающе сътворшаго сие. Блаженный же тѣм рече: «Егда иссыпана будеть, и тогда шедше разграбите ю́». Князь же, дръжав ю́ до трех дьнех, повелѣ нощию изъсыпати ю́. Изсыпану же бывшу попелу, и ту абие прѣложися в соль. И се увѣдавше граждане, пришедше разграбиша соль. И сему дивному чюдеси бывшу, ужасеся сътворивый насилие: не могый же съкрыти вещи, зане пред всѣм градом сътворися. И нача испытовати, что есть дѣло сие. Тогда сказаша князю ину вещь, еже сътвори блаженный, — кормя лобедою множество народа и в устѣх их хлѣб сладок бываше; нѣкоторыи же взяша един хлѣб без его благословениа, и обретеся, яко прьсть и горек, акы пелынь в устех их. Си слышав князь, стыдѣвся о створеннем, и шед в монастырь к игумену Иоанну, покаася к нему. Бѣ бо прежде вражду имѣа на нь, зане обличаше его несытьства ради богатьства и насилиа ради. Его же ем, Святоплък в Туров заточив, аще бы Владимерь Мономах на сего не востал, его же убояся Святоплък въстаниа на ся, скоро възоврати с честию игумена в Печерьский монастырь. Сего же ради чюдеси велику любовь нача имѣти к святѣй Богородици и к святым отцемь Антонию и Феодосию. Черноризца же Прохора оттоле вельми чтяше и блажаше, ведый его в истину раба божиа суща. Дасть же слово богови к тому не сътворити насилиа никому же. Еще же и се слово утверди к нему князь, глаголя: «Аще убо аз, по изволению божию, прежде тебѣ отъиду свѣта сего, и ты своима рукама в гроб положи мя, да сим явится на мнѣ безлобие твое. Аще ли ты прежде мене преставишися и пойдеши к неумытному Судии, то аз на раму своею в печеру внесу тя, да того ради господь прощение подасть ми о многосътвореннѣмь к тебѣ грѣсѣ». И сие рек, отъиде от него. Блаженный же Прохор многа лѣта пожив в добре исповѣдании, богоугодным, чистым и непорочным житиемь.

К блаженному же, по обычаю, приходило множество народа за солью. И все узнали, что старец пограблен, и, возвращаясь с пустыми руками, проклинали того, кто это сделал. Блаженный же сказал им: «Когда выбросят ее, вы придите и соберите себе». Князь продержал три дня и велел выбросить пепел ночью. Высыпали пепел, и он тотчас превратился в соль. Граждане же, узнав об этом, пришли и собрали ее. От такого дивного чуда ужаснулся сотворивший насилие: не мог он скрыть перед всем городом всего того, что было. И стал он разузнавать, что бы это значило. Тогда рассказали князю, как блаженный кормил лебедой множество народа и как ели они из рук его сладкий хлеб; когда же некоторые взяли у него один хлеб без его благословения, то оказался он как земля на вид, а на вкус горек, как полынь. Услышавши это, устыдился князь сделанного им, пошел в монастырь к игумену Иоанну и принес ему покаяние. Прежде он имел вражду к нему. Игумен обличал его за ненасытную жадность к богатству, за насилие. Святополк тогда схватил его и заточил в Турове; но восстал на него Владимир Мономах, и он, испугавшись этого, скоро с честью возвратил Иоанна в Печерский монастырь. Теперь же ради такого чуда князь стал иметь великую любовь к обители пресвятой Богородицы и к святым отцам Антонию и Феодосию. И чернеца Прохора он с этих пор весьма почитал и ублажал, так как знал его за истинного раба божия. И дал он слово богу не делать более никому насилия, и старцу дал он крепкое слово. «Если, сказал, по изволению божию я прежде тебя отойду из этого мира, то ты положи меня в гроб своими руками, и да явится в этом твое беззлобие. Если же ты прежде меня преставишься и пойдешь к неподкупному Судии, то я на своих плечах внесу тебя в пещеру, чтобы господь подал мне прощение в великом грехе моем перед тобой». С этими словами князь пошел от блаженного. Он же прожил еще много лет в добром исповедании, богоугодной, чистой и непорочной жизнью.

По сем же разболишься святый, князю тогда на войнѣ сущу. Тогда святый наречение посылаеть к нему, глаголя яко: «Приближися час исхода моего от тѣла. Да аще хощеши, прииди, да прощение възмевѣ. И скончаеши обѣщание свое — да приимеши отдание от бога и своима рукама вложиши мя в гроб. Се бо ожидаю твоего прихода, да аще умѣдлиши и аз отхожу, да не тако исправит ти ся брань, яко пришедшу ти ко мнѣ». И сиа слышав, Святоплък в той час воа распустив и прииде к блаженному. Преподобный же много поучив князя о милостынѣ, и о будущемь судѣ, и о вечней жизни, и о будущей муцѣ; дав ему благословение и прощение, и цѣловав вся сущаа с княземь и, въздѣв руцѣ горѣ, предасть дух. Князь же, взем святаго старца, несе и́ в печеру, и своима рукама в гроб вложи. И по погребении блажённаго поиде на войну и многу поб́ду сътвори на противныа агаряны, и взя всю землю их и приведе в свою землю их.[366] И се бо бысть богом дарованная победа в Руской земли по проречению преподобнаго. И оттоле убо Святополк, егда исхождаше или на рать, или на ловы, и прихождаше в монастырь с благодарениемь поклонялся святѣй богородици и гробу Феодосиеву, и вхождаше в печеру к святому Антонию и блаженному Прохору, и всѣмь преподобным отцем покланяася, и исхожаше в путь свой. И тако добре строашеся богом набдимое княжение его. Сам бо свѣдѣтель быв ясно, исповѣдаа чюдеса бо и знамения, яже быша преславнаа Прохора же и инех преподобных. С ними же буди всѣм нам получити милость о Христе Иисусѣ господѣ нашем. Ему же слава с отцемь и с сыном нынѣ, присно.

Наконец разболелся он. Князь тогда на войне был, и святой послал объявить ему: «Близок час исхода моего из тела. Приди, если хочешь, проститься со мной. И обещание исполнишь ты — своими руками положишь меня в гроб, и прощение примешь от бога. Не медли: я отхожу и вот только ожидаю твоего прихода. Если ты придешь ко мне, война будет для тебя успешнее». Услышав это, Святополк тотчас же распустил свои войска и пришел в монастырь. Блаженный же Прохор много поучал князя о милостыне, о будущем суде, о вечной жизни, о будущей муке; потом дал ему благословение и прощение, простился со всеми бывшими с князем и, воздев руки к небу, испустил дух. Тогда князь взял тело святого старца, понес в пещеру и вложил своими руками в гроб. После же погребения он пошел на войну и великую победу одержал над врагами своими, агарянами, и взял всю землю их и множество пленников. И была это в Русской земле богом дарованная победа, предсказанная блаженным. С тех пор Святополк, шел ли на войну, или на охоту, всегда приходил в монастырь поклониться иконе пресвятой богородицы и гробу Феодосиеву, потом входил в пещеру для поклонения святому Антонию, блаженному Прохору и всем святым отцам, и тогда уже шел в путь свой. И берег бог княжение его. Сам будучи свидетелем, он открыто возвещал о преславных чудесах и знамениях Прохора и других святых. Да получим и мы с ним милость о Христе Иисусе, господе нашем! Ему же слава и отцу и сыну ныне и присно.

Невское сражение.

Миниатюра. XVI в.

Лаптевский летописный свод

(ГПБ, F. IV. 233, л. 909 об.).

Слово о погибели Русской земли

Подготовка текста, перевод и примечания Ю. К. Бегунова

О свѣтло свѣтлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многими, удивлена еси рѣками и кладязьми мѣсточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубровами частыми, польми дивными, звѣрьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами — всего еси исполнена земля Руская, о прававѣрьная вѣра хрестияньская!

О светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, боярами честными, вельможами многими, — всего ты исполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!

Отселѣ до угор,[368] и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи[369] и от ятвязи до литвы, до немець, от нѣмець до корѣлы, от короли до Устьюга,[370] где тамо бяху тоймичи[371] погании за Дышючим морем,[372] от моря до болгар,[373] от болгар до буртас,[374] от буртас до чермис,[375] от чермис до моръдви, — то все покорено было богом крестияньскому языку поганьскыя страны: великому князю Всеволоду,[376] отцю его Юрью, князю Кыевьскому,[377] дѣду его Володимеру и Манамаху,[378] которым то половьци дѣти своя полошаху в колыбѣли. А литва из болота на свѣт не выникываху. А угры твердяху каменыи городы железными вороты, абы на них великыи Володимер тамо не възѣхал. А нѣмци радовахуся, далече будуче за синим морем.[379] Буртаси, черемиси, веда и моръдва бортьничаху[380] на князя великого Володимера. И кюр Мануил Цесарегородскыи[381] опас имѣя, поне и великыя дары посылаше к нему, абы под ним великыи князь Володимер Цесарягорода не взял.

Отсюда до венгров, и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев и до немцев, от немцев до корелы, от корелы до Устюга, где живут тоймичи поганые, и за Дышащим морем, от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы — то все покорил бог народу христианскому поганые страны: великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю Киевскому, и деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болота на свет не показывалась. А венгры каменные города укрепляли железными воротами, чтобы на них великий Владимир не ходил войной. А немцы радовались, что они далеко за синим морем. Буртасы, черемисы, веда и мордва бортничали на князя великого Владимира. И сам господин Мануил Цареградский, страх имея, затем и великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьграда его не взял.

А в ты дни болѣзнь крестияном от великаго Ярослава, и до Володимера, и до ныняшняго Ярослава,[382] и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго.[383]

А в те годы — беда христианам от великого Ярослава и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его Юрия, князя Владимирского.

Житие Александра Невского

Подготовка текста, перевод и примечания Ю. К. Бегунова

О господе нашемь Исусѣ Христѣ, сыне божии. Аз худый и многогрѣшный, мало съмысля, покушаюся писати житие святого князя Олександра, сына Ярославля, а внука Всеволожа. Понеже слышах от отець своих, домочадець и самовидець есмь възраста его, рад бых исповѣдал святое и честное и славное житие его. Но яко же Приточник[384] рече: «В злохытру душю не внидеть прѣмудрость: на высокых бо краих есть, посреди же стезь стояше, при вратѣх же силных присѣдит». Аще и груб есмь умом, но молитвою святыа богородица и поспѣшениемь святого князя Олександра начаток положю.

По воле господа нашего Иисуса Христа, сына божьего, я, ничтожный и многогрешный, мало смысля, пытаюсь описать житие святого князя Александра, сына Ярослава, внука Всеволода. Так как слышал от отцов своих и сам был домочадцем и очевидцем жизни его, то рад был поведать о святой и благородной и славной его жизни. Но как Приточник говорит: «В лукавую душу не войдет премудрость: становится она на высоких местах, стоит же посреди дорог, у ворот могущественных мужей садится». Хотя и прост я умом, но молитвою святой богородицы и помощью святого князя Александра начало положу.

Съи бѣ князь Олександр богом рожен от отца милостилюбца и мужелюбца, паче же и кротка, князя великаго Ярослава и от матере Феодосии. Яко же рече Исайя пророк:[385] «Тако глаголеть господь: «Князи аз учиняю, священни бо суть, и аз вожю я». Воистинну бо без божия повелѣния не бѣ княжение его. Но и възраст его бе паче инѣх человек, и глас его — акы труба в народѣ, лице же его — акы лице Иосифа, иже бѣ поставил его египетьскый царь втораго царя в Египтѣ.[386] Сила же бе его — часть от силы Самсоня.[387] И дал бѣ ему бог премудрость Соломоню, храборьство же его — акы царя римскаго Еуспасиана,[388] иже бѣ плѣнил всю землю Иудейскую. Инѣгдѣ исполчися к граду Атапату[389] приступити, и исшедше гражане, побѣдиша плък его, и остася един и възврати к граду силу их к вратом градным, и посмѣяся дружинѣ своей, и укори я, рек: «Остависте мя единого». Тако же и сий князь Олександр — побѣжая, а не побѣдим.

Князь этот Александр по божьей воле родился от отца милостилюбивого и человеколюбивого и, более того, кроткого князя великого Ярослава и от матери Феодосии. Как говорит Исайя пророк: «Так говорит господь: я ставлю князей, ибо они священны, и я руковожу ими». Воистину так: без божия повеления не было бы княжения его. Но и ростом он был выше других людей, и голос его — как труба в народе, лицо же его — как лицо Иосифа, которого поставил египетский царь вторым после себя человеком в Египте. Сила же его была частью силы Самсона. И дал ему бог премудрость Соломона, а храбрость его — как у царя римского Веспасиана, который пленил всю землю Иудейскую. Некогда, во время осады города Иоатапаты, вышли горожане и победили войско его, и остался Веспасиан один и прогнал к городу, к городским воротам, войско их и посмеялся над дружиной своей, и укорил ее, говоря: «Оставили меня одного». Также и этот князь Александр, побеждая, сам был непобедим.

И сего ради нѣкто силен от Западный страны,[390] иже нарицаются слугы божия, от тѣх прииде, хотя видѣти дивный възраст его, яко же древле царица Ужская[391] приходи к Соломону,[392] хотящи слышати премудрость его. Тако и сей, именем Андрѣяшь,[393] видѣв князя Олександра и възвратися к своим, рече: «Прошед страны и языкы, не видѣх таковаго ни в царех царя, ни в князех князя».

Ради князя Александра и пришел некто знатный от Западной страны, от тех, что зовут себя «слуги божии», желая повидать его в расцвете сил так же, как в древности царица Ужская приходила к Соломону, желая наслушаться мудрых речей его. Так и этот, по имени Андреяш, увидев князя Александра, возвратился к своим и сказал: «Прошел я много стран и видел многие народы, но не встретил ни такого царя среди царей, ни князя среди князей».

Се же слышав король части Римьскыя от полунощныя страны[394] таковое мужество князя Олександра, и помысли в ceбѣ: «Пойду и плѣню землю Олександрову». И събра силу вслию, и наполни корабля многы полков своих, подвижеся в силѣ тяжцѣ, пыхая духом ратным. И прииде в Неву, шатаяся безумием, и посла слы своя, загордѣвся, в Новъгород, к князю Олександру, глаголя: «Аще можеши противитися мнѣ, то се есмь уже здѣ, пленяя землю твою».

Прослышав же о таком мужестве князя Александра, король римской веры из Полуночной страны подумал: «Пойду и завоюю землю Александрову». И собрал войско великое и наполнил многие корабли полками своими, устремился в силе великой, кипя духом ратным. И пришел к Неве, влекомый безумием, и послал послов своих, возгордившись, в Новгород, к князю Александру, говоря: «Если можешь, то сопротивляйся мне, — я уже здесь и беру в плен землю твою».

Олександр же, слышав словеса сии, разгорѣся сердцем, и вниде в церков святыя Софьи,[395] и, пад на колѣну пред олътарем, нача молитися с слезами: «Боже хвальный, праведный, боже великый, крѣпкый, боже превѣчный, сотворивый небо и землю и поставивый предѣлы языком, повелѣ жити, не прѣступая в чужую часть». Въсприим же псаломъскую пѣснь, рече: «Суди, господи, обидящим мя и возбрани борющимся со мною, приими оружие и щит, стани в помощь мнѣ». И, скончав молитву, въстав, поклонися архиепископу. Архиепископ же Спиридон[396] благослови его и отпусти. Он же, изшед ис церкви, утер слезы, нача крѣпити дружину свою, глаголя: «Не в силѣ бог, но в правде. Помянем Пѣснотворца,[397] иже рече: «Сии в оружии, а сии на конѣх, мы же во имя господа бога нашего призовемь, тии быша и падоша, мы же въстахом и прости быхом». И си рѣк, пойде на ны в малѣ дружинѣ, не съждався с многою силою своею, но уповая на святую Троицу.

Александр же, услышав слова эти, распалился сердцем, и вошел в церковь святой Софьи и, упав на колени перед алтарем, начал молиться со слезами: «Боже славный, праведный, боже великий, крепкий, боже превечный, сотворивший небо и землю и поставивший пределы народам, ты повелел жить, не вступая в чужие пределы!» И, вспомнив псаломскую песнь, сказал: «Суди, господи, обидящим меня и побори борющихся со мной, возьми оружие и щит, восстань на помощь мне». И, окончив молитву, встал, поклонился архиепископу. Архиепископ же Спиридон благословил его и отпустил. Он же, выйдя из церкви, вытер слезы, начал ободрять дружину свою, говоря: «Не в силе бог, а в правде. Помянем Песнотворца, который сказал: «Иные — с оружием, а иные — на конях, а мы имя господа бога нашего призовем, они поколебались и пали, мы же восстали и стоим прямо». И, сказав это, пошел на них с небольшой дружиной, не дожидаясь многих войск своих, но уповая на святую Троицу.

Жалостно же бѣ слышати, яко отець его, честный Ярослав Великый,[398] не бѣ ведал таковаго въстания на сына своего милаго Олександра, ни оному бысть когда послати вѣсть к отцю: уже бо ратнии приближишася. Тѣм же и мнози новгородци не совокупилися бяху, понеже ускори князь пойти.

Скорбно же было слышать, что отец его благородный Ярослав Великий не знал о нападении на сына своего, милого Александра, не было у Александра времени послать весть к отцу, ибо уже приближались враги. Потому и многие новгородцы не успели присоединиться к нему: так спешил князь выступить.

И пойде на ня в день въскресениа, иуля в 15, на память святых отец 600 и 30 бывшаго собора в Халкидоне и святою мученику Кирика и Улиты, имѣяше же вѣру велику к святыма мученикома Бориса и Глѣба.[399]

И пошел на них в день воскресения, июля 15, в день памяти шестисот тридцати святых отцов бывшего в Халкидоне собора и святых мучеников Кирика и Улиты, имея же веру великую во святых мучеников Бориса и Глеба.

И бѣ нѣкто мужь старѣйшина в земли Ижерстей, именем Пелгуй.[400] Поручена же бысть ему стража моръская. Въсприят же святое крещение и живяше посреди рода своего, погана суща. Наречено же бысть имя его в святѣм крѣщении Филип. И живяше богоугодно, в среду и пяток пребываше в алчбѣ. Тѣм же сподоби его бог видѣти видѣние страшно в тъй день. Скажем вкратцѣ.

И был некий муж, старейшина земли Ижорской, по имени Пелгуй. Поручен же был ему морской дозор. Восприял же святое крещение и жил среди рода своего, который оставался в язычестве. Наречено же было имя ему в святом крещении Филипп. И жил он богоугодно, соблюдая пост в среду и пятницу. Поэтому и удостоил его бог увидеть необыкновенное видение в тот день. Расскажем об этом вкратце.

Увѣдав силу ратных, иде противу князя Олександра, да скажет ему станы и обрытья их. Стоящю же ему при край моря, стрегущю обою пути, и пребысть всю нощь в бдѣнии. И яко же нача въсходити солнце, слыша шюм страшен по морю и видѣ насад един гребущь, посреди же насада стояста святая мученика Бориса и Глѣба в одеждах чръвленых и бѣста руцѣ держаста на раму. Гребци же сѣдяху, акы мглою одѣни. Рече Борис: «Брате Глѣбе, вели грести, да поможемь сроднику своему Олександру». Видѣв же таковое видѣние и слышав таковый глас от мученику, стояше трепетен, дондеже насад отъиде от очию его.

Разведав о силе войска, он пошел навстречу князю Александру, чтобы рассказать князю о станах их и об укреплениях. Когда стоял Пелгуй на берегу моря и стерег оба пути, он не спал всю ночь. И когда же начало восходить солнце, он услышал на море страшный шум и увидел ладью, плывущую по морю, а посредине ладьи — святых мучеников Бориса и Глеба, стоящих в одеждах багряных и держащих руки на плечах друг друга. А гребцы сидели, словно окутаны облаком. И сказал Борис: «Брат Глеб, вели грести, да поможем сроднику своему Александру». Увидев такое видение и услышав слова мученика, стоял Пелгуй, потрясенный, пока ладья не скрылась с глаз его.

Потом скоро поѣха князь Олександр. Он же, видѣв князя Олександра радостныма очима, исповѣда ему единому видѣние. Князь же рече ему: «Сего не рцы никому же».

Вскоре после этого приехал князь Александр. Пелгуй же взглянул радостно на князя Александра и поведал ему одному о видении. Князь же ему сказал: «Об этом не рассказывай никому».

Оттолѣ потщався наѣха на нь в 6 час дне.[401] И бысть сѣча велика над Римляны,[402] и изби их множество бесчислено от них, и самому королю възложи печать на лице острымь своим копиемь.[403]

После того решился напасть на них в шестом часу дня. И была сеча великая с латинянами, и перебил их бесчисленное множество, и самому королю возложил печать на лицо острым своим копьем.

Здѣ же явишася в полку Олександровѣ 6 мужь храбрых, иже мужьствоваша с ним крѣпко.

Здесь же в полку Александровом отличились шесть мужей храбрых, которые крепко бились вместе с ним.

Един — именем Гаврило Олексичь. Съи наѣха на шнек и, видѣв королевича мча под руку, възѣха по доскѣ, по ней же въсхожаху, и до самого корабля. И втекоша пред ним в корабль, и пакы обратившеся, свергоша его з доски с конем в Неву. Божиею милостию изыде оттолѣ неврежден, и пакы наѣха, и бися с самѣм воеводою посредѣ полку их.

Один — по имени Гаврило Олексич. Этот напал на судно и, увидев королевича, которого тащили под руки, въехал по мосткам, по которым всходили, до самого корабля. И побежали все перед ним на корабль, затем обернулись и сбросили его с мостков с конем в Неву. Он же с божьей помощью оттуда выбрался невредимым и снова напал на них, и бился крепко с самим воеводою, окруженным воинами.

Другий — новгородец, именем Збыслав Якунович, наѣха многажды на полк их и бъяшется единѣм топором, не имѣя страха в сердцы своем. И паде нѣколико от рукы его, и подивишася силѣ его и храбръству.

Другой — новгородец, по имени Сбыслав Якунович, не раз нападал на войско их и бился одним топором, не имея страха в сердце своем. И многие пали от руки его и подивились силе его и храбрости.

Третий — Ияков, полочанин, ловчий бѣ у князя. Съй наехав на полк с мечем и мужьствова, и похвали его князь.

Третий — Иаков, полочанин, был ловчим у князя. Этот напал на врагов с мечом и мужественно бился, и похвалил его князь.

Четвертый — новгородец, именем Миша. Съй пѣш с дружиною своею натече на корабли и погуби три корабли Римлян.

Четвертый — новгородец, по имени Миша. Этот пеший с дружиною своею напал на корабли и потопил три корабля латинян.

Пятый — от молодых людей, именем Сава. Съй наѣхав на шатер великий, златоверхий и посѣче столп шатерный. Полцы же Олександрови, видѣвше падение шатерное, возрадовашася.

Пятый — из младшей дружины, по имени Савва. Этот напал на большой, златоверхий шатер и подрубил столб шатерный. Воины же Александровы, увидев падение шатра, обрадовались.

Шестый — от слуг его, именем Ратмир. Съй бися пѣш, и обступиша его мнози. Он же от многых ран пад, скончася.

Шестой — из слуг его, по имени Ратмир. Этот бился пешим, и окружило его много врагов. Он же от многих ран упал и скончался.

Си вся слышахом от господина своего Олександра и от инѣх, иже в то время обрѣтошася в той сѣчи.

Обо всем этом слышал я от господина своего Александра и от других, кто в то время участвовал в той сече.

Бысть же в то время чюдо дивно, яко же в древняа дни при Езекеи цари, егда прииде Сенахирим, царь асурийск, на Иерусалим, хотя плѣнити святы град,[404] и внезаапу изыде аггел господень и изби от полка асурийска сто восемьдесят пять тысящь. И въставше утро, обрѣтоша вся трупия их мертва. Тако же бысть и при побѣдѣ Олександрови, егда побѣди короля обонпол рѣкы Ижеры, идѣ же бѣ непроходно полку Олександрову. Здѣ же обрѣтоша многое множество избъеных от аггела божия. Останов же их побѣже, и трупиа мертвых своих наметаша корабля и потопиша в мори. Князь же Олександр возвратися с побѣдою, хваля и славя имя своего творца.

Было же в то время чудо дивное, как в древние времена при Езекии царе, когда пришел Сенахирим, царь ассирийский, на Иерусалим, стремясь захватить святой город, и внезапно появился ангел господень и перебил 185 000 воинов ассирийских. И когда наступило утро, нашли их трупы. Так же было и после победы Александра, когда победил короля: на другом берегу реки Ижоры, где полки Александра не могли пройти, нашли многое множество врагов, перебитых ангелом божиим. Оставшиеся бежали, а трупы погибших своих набросали в корабли и потопили в море. Князь же Александр возвратился с победою, хваля и славя имя своего творца.

В второе же лѣто по возвращении с побѣдою князя Олександра приидоша пакы от Западныя страны и возградиша град в отечьствѣ Олександровѣ.[405] Князь же Олександро воскорѣ иде и изверже град их из основания, а самѣх извѣша, а овѣх с собою поведе, а инѣх, помиловав, отпусти: бѣ бо милостив паче мѣры.

На следующий год после возвращения князя Александра с победой пришли опять те же от Западной страны и построили город на земле Александровой. Князь же Александр немедля вышел и срыл город их до основания, а самих их — одних повесил, а других с собою повел, а иных, помиловав, отпустил, ибо был он милостив свыше меры.

По побѣдѣ же Олександровѣ, яко же побѣди короля, в третий год, в зимнее время, пойде на землю Немецкую в велицѣ силѣ,[406] да не похвалятся, ркуще: «Укорим словеньскый язык ниже себе».

На третий год после победы Александра над королем в зимнее время пошел Александр на землю Немецкую с большим войском, чтобы не похвалялись они, говоря: «Подчиним себе словенский народ».

Уже бо бяше град Плесков взят, и тиуни их посажени.[407] Тѣх же князь Олександро изыма, град Плесков свободи от плѣна. А землю их повоева и пожже, и полона взя бес числа, а овѣх иссече. Инии же гради совокупишася нѣмечьстии[408] и рѣша: «Пойдем и победим Олександра и имем его рукама».

Ведь уже взяли город Псков и тиунов своих посадили. Тиунов князь Александр схватил, город Псков освободил от пленения. А землю их разорил и пожег, и пленных взял без числа, а других порубил. Иные же немецкие города заключили союз и решили: «Пойдем и победим Александра и возьмем его руками».

Егда же приближишася ратнии, и почюша я́ стражие Олександрови. Князь же Олександр оплъчися, и поидоша противу себе, и покриша озеро Чюдьское обои от множества вои. Отець же его Ярослав прислал бѣ ему брата меньшаго Ондрѣя на помощь в множествѣ дружинѣ.[409] Тако же и у князя Олександра бяше множество храбрых, яко же древле у Давыда царя[410] силнии, крѣпции. Тако и мужи Олександрови исполнишася духом ратным: бяху бо сердца их, акы сердца лвом, и рѣшя: «О, княже нашь честный! Нынѣ приспѣ врѣмя нам положиги главы своя за тя». Князь же Олександро, воздѣв руцѣ на небо, и рече: «Суди ми, боже, и разсуди прю мою от языка велерѣчна и помози ми, боже, яко же древле Моисѣови на Амалика и прадѣду моему Ярославу на окааннаго Святополка».[411]

Когда же приблизились враги, узнали об этом дозорные Александра. Князь же Александр построил полки и пошел навстречу, и покрылось озеро Чудское множеством воинов той и другой стороны. Отец же его Ярослав прислал к нему на помощь младшего брата Андрея с большой дружиной. У князя Александра было так же много храбрых мужей, как в древние времена у Давида царя было сильных и крепких воинов. Так и мужи Александровы исполнились духа ратного, ибо сердца их были как у львов, и сказали они: «О княже наш славный! Ныне настало нам время положить свои головы за тебя». Князь же Александр, воздев руки к небу, воскликнул: «Суди меня, боже, и рассуди распрю мою с народом велеречивым и помоги мне, боже, как ты помог в древние времена Моисею победить Амалика и прадеду моему Ярославу победить окаянного Святополка».

Бѣ же тогда субота, въсходящю солнцю, и съступишася обои. И бысть сѣча зла[412] и труск от копий ломления и звук от сѣчения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися; и не бѣ видѣти леду: покры бо ся кровию.

Была же тогда суббота. Когда взошло солнце, сошлись оба войска. И была злая сеча, и раздавался такой треск от ломающихся копий и звон от мечей, будто замерзшее озеро двинулось, и не было видно льда, ибо покрылся он кровью.

Си же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видѣх полк божий на въздусѣ, пришедши на помощь Олександрови. И тако побѣди я́ помощию божиею, и даша ратнии плеща своя и сѣчахуть я́, гоняще, аки по аеру, и не бѣ камо утещи. Зде же прослави бог Олександра пред всѣми полкы, яко же Исуса Наввина у Ерехона.[413] А иже рече: «Имем Олександра рукама», сего дасть ему бог в руцѣ его. И не обрѣтеся противнник ему в брани никогда же.

И слышал я это от очевидца, который мне рассказал, что видел воинство божье в воздухе, пришедшее на помощь Александру. И так победил их помощью божьей, и обратились враги в бегство, и гнали и секли их воины Александровы, словно неслись они по воздуху; и некуда было тем бежать. Здесь же прославил бог Александра перед всеми полками, как Иисуса Наввина у Иерихона. А того, кто говорил: «Поймаем Александра руками», — предал бог ему в руки. И не нашлось никого, кто мог бы воспротивиться ему в битве.

И возвратися князь Олександр с побѣдою славною. И бяше множество много полоненых в полку его, и ведяхуть я́ босы подле коний, иже именують себе божии ритори.

И возвратился князь Александр с победою славною. И шло многое множество пленных в войске его, вели босыми возле коней тех, кто называл себя «божии рыцари».

И яко же приближися князь к граду Плескову, игумени же и Попове в ризах со кресты и весь народ срѣтоша и́ пред градом, подающе хвалу богови и славу господину князю Олександру, поюще пѣснь: «Пособивый, господи, кроткому Давыду побѣдити иноплеменьникы и вѣрному князю нашему оружиемь крестным и свободити град Плесков от иноязычник рукою Олександровою».

И когда подошел князь к городу Пскову, игумены и попы в ризах с крестами и весь народ встретили его перед городом, воздавая хвалу богу и славу господину князю Александру, воспевая песнь: «Помог ты, господи, кроткому Давиду победить иноплеменников и верному князю нашему силою креста освободить город Псков от иноязычных рукою Александровою».

О, невѣгласи плесковичи! Аще сего забудете и до правнучат Олександровых, и уподобитеся жидом, их же препита господь в пустыни манною и крастелми печеными, и сих всѣх забыта и бога своего, изведшаго я́ от работы изь Египта.

О неразумные псковичи! Если забудете об этом и до правнуков Александровых, то уподобитесь тем иудеям, которых накормил господь в пустыне манною и жареными перепелами и которые обо всем этом забыли, как забыли и бога, освободившего их из египетской неволи.

И нача слыти имя его по всѣм странам и до моря Египетьскаго,[414] и до гор Араратьскых, и обону страну моря Варяжьскаго, и до великаго Рима.

И прославилось имя его по всем странам и до моря Египетского, и до гор Араратских, и по обе стороны моря Варяжского и до великого Рима.

В то же время умножися языка Литовьскаго и начата пакостити волости Олександровѣ. Он же, выездя, и избиваше я́. Единою ключися ему выехати, и побѣди 7 ратий единѣм выездом, множество князей их изби, а овѣх рукама изыма; слугы же его, ругающеся, вязяхуть я́ к хвостом коней своих. И начата оттолѣ блюстися имени его.

В то же время умножился народ литовский, и начали разорять волости Александровы. Он же, выехав на них, стал избивать их. Случилось ему однажды выехать на врагов, и побил он семь полков ратных за один выезд, множество князей их избил, а других взял в плен, слуги же его, издеваясь, привязывали литовцев к хвостам своих коней. И стали они с тех пор бояться имени его.

В то же время бѣ некто царь силен на Въсточнѣй странѣ,[415] ему же бѣ бог покорил языкы многы, от въстока даже и до запада. Тъй же царь, слышав Олександра тако славна и храбра, посла к нему послы и рече: «Олександре, вѣси ли, яко бог покори ми многыя языки? Ты ли един не хощеши покоритеся силе моей! Но аще хощеши съблюсти землю свою, то скоро прииди к мнѣ, и да узриши честь царства моего».

В то же время был некий сильный царь в Восточной стране, которому бог покорил многие народы от востока и до запада. Тот царь, прослышав, что Александр столь славен и храбр, послал к нему послов и приказал сказать: «Александр, разве ты не знаешь, что бог покорил мне многие народы? Ты один не хочешь покориться силе моей! Но если хочешь уберечь землю свою, то немедля приходи ко мне, чтобы увидеть славу царства моего».

Князь же Олександро прииде во Володимер по умертвии отца своего в силѣ велицѣ. И бысть грозен приезд его, и промчеся вѣсть его и до устья Волгы. И начаша жены моавитьскыя[416] полошати дѣти своя, ркуще: «Олександро князь ѣдет».

Князь же Александр пришел во Владимир после смерти отца своего с большим войском. И был грозен приезд его, и промчалась весть об этом до самого устья Волги. И стали жены моавитские пугать детей своих, говоря: «Александр князь едет!»

Съдумав же князь Олександр, и благослови его епископ Кирил, и пойде к цареви, в Орду. И видѣв его царь Батый, и подивися, и рече велможам своим: «Воистинну ми сказасте, яко нѣсть подобна сему князя». Почьстив же и́ честно, отпусти и́.

Задумал же князь Александр поехать к царю в Орду, и благословил его епископ Кирил. И, увидев его, царь Батый подивился и сказал вельможам своим: «Правду мне говорили, что нет князя, подобного ему». Воздав же достойные почести ему, отпустил его.

По сем же разгшѣвася царь Батый на брата его меншаго, на Ондрѣя, и посла воеводу своего Невруя[417] повоевати землю Суждальскую. По плѣнении же Невруеве князь великый Олександр церкви въздвигну, грады испольни, люди распуженыа събра в домы своя. О таковых бо рече Исайа пророк: «Князь благ в странах - тих, увѣтлив, кроток, съмѣрен, — по образу божию есть», не внимая богатьства и не презря кров праведничю, сиротѣ и вдовици вправду судяй, милостилюбець, а не златолюбець, благ домочадцемь своим и вънѣшним от стран приходящимь кормитель. На таковыя бог призирает на мир щедротами: бог бо мира не аггелом любит, но человеком си щедря ущедряеть, учит и показает на мирѣ милость свою.

Потом разгневался царь Батый на брата его младшего, на Андрея, и послал воеводу своего Невруя разорить землю Суздальскую. После Невруева нашествия князь великий Александр церкви восстановил, города отстроил, людей разбежавшихся собрал в дома их. О таких говорит Исайя пророк: «Князь хороший в странах - тих, приветлив, кроток, смирен и тем богу подобен», не ищет богатства и не чуждается праведной жизни, сирот и вдовиц судит по правде, любит милость, а не злато, добр к домочадцам своим и гостеприимен к приходящим из других стран. Таковых бог наделяет при жизни своими милостями, ибо бог хочет благополучия не для ангелов, но для людей, которых так щедро награждает, учит и являет в мире милость свою.

Распространи же бог землю его богатьством и славою, и удолъжи бог лѣта ему.

Наделил же бог землю его богатством и славою, и продлил бог лета его.

Нѣкогда же приидоша к нему послы от папы, из великого Рима, ркуще: «Папа наш тако глаголет: «Слышахом тя князя честна и славна, и земля твоя велика. Сего ради прислахом к тобѣ от двоюнадесят кординалу два хитрейшая — Галда да и Гѣмонта, да лослушаеши учения их о законѣ божии».

Некогда же пришли к нему послы от папы из великого Рима, говоря: «Папа наш так сказал: «Слышал я, что ты князь достойный и славный и что земля твоя велика. Того ради прислал я к тебе от двенадцати кардиналов двух умнейших — Галда и Гемонта, чтобы ты послушал учение их о законе божьем».

Князь же Олександро, здумав с мудреци своими, въсписа к нему и рече: «От Адама до потопа, от потопа до разделения язык, от разъмѣшениа язык до начяла Авраамля, от Авраама до проитиа Иисраиля сквозе Чермное море, от исхода сынов Иисраилев до умертвия Давыда царя, от начала царствия Соломоня до Августа царя, от начала Августа и до Христова рожества, от рожества Христова до страсти и воскресения господня, от въскресения же его и до возшествия на небеса, от възшествиа на небеса до царства Константинова, от начала царства Костян-тинова до перваго собора, от перваго собора до седмаго — сии вся добрѣ съвѣдаем, а от вас учения не приемлем». Они же възвратишася въсвояси.

Князь же Александр, посоветовавшись со своими мудрецами, написал ему, так говоря: «От Адама до потопа, от потопа до разделения народов, от смешения народов до Авраама, от Авраама до прохода Израиля сквозь Красное море, от исхода сынов Израилевых до смерти Давида царя, от начала царствования Соломона до Августа царя, от власти Августа и до Христова рождества, от рождества Христова до страдания и воскресения господня, от воскресения же его и до восшествия на небеса, от восшествия на небеса до царствования Константинова, от начала царствования Константинова до первого собора, от первого собора до седьмого — обо всем этом хорошо знаем, а от вас учения не приемлем». Они же возвратились восвояси.

И умножишася дни живота его в велицѣ славѣ. Бѣ бо иерѣeлюбець и мьнихолюбець и нищая любя, митрополита же и епископы чтяше и послушааше их, аки самого Христа.

И приумножились дни жизни его в великой славе, так как князь Александр любил иереев, и монахов, и нищих, митрополита же и епископов чтил и слушался их, как самого Христа.

Бѣ же тогда нужда велика от иноплеменник: и гоняхут христиан, веляще с собою воиньствовати. Князь же великый Олександро пойде к цареви, дабы отмолити людии от бѣды тоя.

Было же тогда большое насилие от иноплеменников: сгоняли христиан, приказывая им ходить в походы. Князь же великий Александр пошел к царю, чтобы отмолить людей от той беды.

А сына своего Димитрия посла на Западныя страны,[418] и вся полъкы своя посла с нима, и ближних своих домочадець, рекши к ним: «Служите сынови моему, акы самому мнѣ, всѣм животом своим».

А сына своего Димитрия послал на Западные страны, и все полки свои послал с ним, и ближних своих домочадцев, говоря им: «Служите сыну моему, как мне самому, всей жизнью своей!»

Пойде князь Димитрий в силѣ велицѣ, и плени землю Нѣмецкую, и взя град Юрьев, и възвратися к Новугороду с многым полоном и с великою корыстию.

Пошел князь Димитрий с большим войском и пленил землю немецкую, и взял город Юрьев, и возвратился к Новгороду со множеством пленников и с большой добычею.

Отець же его князь великый Олександр изыде от иноплеменник и доиде Новагорода Нижняго и ту пребыв мало здрав, и, дошед Городца, разболѣся.

Отец же его, великий князь Александр, возвращаясь от иноплеменников, остановился в Нижнем Новгороде, и здесь был недолго здоров, а дойдя до Городца — разболелся.

О, горѣ тобе, бѣдный человече! Како можеши написати кончину господина своего! Как не упадета ти зѣници вкупѣ с слезами! Како же не урвется сердце твое от корения! Отца бо оставити человек может, а добра господина не мощно оставити: аще бы лзѣ, и в гроб бы лѣзл с ним!

О, горе тебе, бедный человек! Как сможешь описать ты кончину господина своего! Как не выпадут зеницы твои вместе со слезами! Как же не разорвется сердце твое от плача! Отца человек может покинуть, а доброго господина невозможно покинуть, если бы мог, и в гроб бы лег с ним!

Пострада же богови крѣпко, оставив же земное царство и бысть мних: бѣ бо желание его паче мѣры аггельскаго образа. Сподоби же его бог и болший чин приати — скиму. И так богови дух свой предасть, с миром скончася месяца ноября в 14 день, на память святого апостола Филиппа.

Великий же князь Александр, ревнуя господу крепко, оставил земное царство и стал монахом, ибо было его самым большим желанием принять ангельский образ. Сподобил же его бог и высший чин принять — схиму. И так господу дух свой предав, с миром скончался месяца ноября в 14 день, в день памяти святого апостола Филиппа.

Митрополит же Кирил глаголаше: «Чада моя, разумѣйте, яко уже зайде солнце земли Сужьдольской! Уже бо не обрящется таковый князь ни един в земли Суждальстей!» Иерѣи и диакони, черноризцы, нищии и богатии, и вси людие глаголааху: «Уже погыбаемь!»

Митрополит же Кирилл говорил: «Дети мои, знайте, что уже зашло солнце земли Суздальской! Уже не найдется ни один подобный ему князь в земле Суздальской!» Иереи и дьяконы, черноризцы, нищие и богатые, и все люди говорили: «Уже погибаем!»

Святое же тѣло его понесоша к граду Володимерю. Митрополит же с чином церковным, вкупѣ князи и бояре, и весь народ, малии и велиции, срѣтоша и́ в Боголюбивѣм с свѣщами и с кандилы. Народи же съгнатахутся, хотяще прикоснутися честнѣм одрѣ святого т£ла его. Бысть же вопль и кричание, и туга тяжка, якова же нѣсть бывала тако, яко и земли потрястися.

Святое же тело его понесли к граду Владимиру. Митрополит же с чином церковным, вместе с князьями и боярами, и весь народ от мала до велика встретили тело в Боголюбове со свечами и кадилами. Народ же толпился, желая прикоснуться к честному одру, на котором лежало его святое тело. Был же крик, и плач, и стон такой, какого еще никогда не бывало — так что земля содрогнулась.

Положено же бысть тѣло его в Рожестве святьтя богородица, в архимандритьи велицѣй,[419] месяца ноября в 23 день, на память святого отца Амфилохия.

Положено же было тело его в церкви Рождества святой богородицы, в архимандритье великой, месяца ноября в 23 день, в день памяти святого отца Амфилохия.

Бысть же тогда чюдо дивно и памяти достойно. Егда убо положено бысть святое тѣло его в раку, тогда Савастиян иконом и Кирил митрополит хотеста розъяти ему руку, да вложита ему грамоту душевную. Он же сам, акы жив сущи, распростер руку свою и взят грамоту от рукы митрополита. И прият же я́ ужасть, и едва отступиша от ракы его.

Было же тогда чудо дивное, достойное памяти. Когда положено было святое тело его в гроб, Севастьян эконом и Кирилл митрополит хотели разжать ему руку, чтобы вложить в нее духовную грамоту. Он же сам, как живой, протянул руку и взял грамоту из рук митрополита. И объял их ужас, и едва отступили от гробницы его.

Се же бысть слышано всѣм от господина митрополита и от иконома его Савастияна.[420]

Об этом все услышали от господина митрополита и от эконома его Севастьяна.

Кто не удивится о сем, яко тѣлу бездушну сущю и везому от далних град в зимное время! И тако прослави бог угодника своего. Богу же нашему слава, прославлынему святая своя в веки веком. Аминь.

Кто ли не удивится тому, если был он мертв и тело было привезено издалека в зимнее время! И так прославил бог угодника своего. Богу же нашему слава, прославившему святых своих во веки веков. Аминь.

Повесть о разорении Рязани Батыем

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

В лѣто 6745. В фторое на десят лѣто по принесении чюдотворнаго образа ис Корсуня[421] прииде безбожный царь Батый на Русскую землю со множество вой татарскыми, и ста на рѣце на Воронеже[422] близ Резанскиа земли. И присла на Резань[423] к великому князю Юрью Ингоревичю Резанскому[424] послы бездѣлны, просяща десятины въ всем: во князех и во всяких людех, и во всем. И услыша великий князь Юрьи Ингоревич Резанский приход безбожнаго царя Батыа, и воскоре посла в град Владимер к благоверному к великому князю Георгию Всеволодовичю Владимерскому,[425] прося помощи у него на безбожнаго царя Батыа, или бы сам пошел. Князь великий Георгий Всеволодович Владимръской сам не пошел и на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Батыем. И услыша великий князь Юрьи Ингоревич Резанский, что нѣсть ему помощи от великаго князя Георьгия Всеволодовича Владимерьскаго, и вскоре посла по братью свою по князя Давида Ингоревича Муромского, и по князя Глѣба Ингоревича Коломенского,[426] и по князя Олга Краснаго,[427] и по Всевалада Проньского,[428] и по прочии князи. И начаша совещевати, яко нечистиваго подобает утоляти дары. И посла сына своего князя Федора Юрьевича Резаньскаго[429] к безбожному царю Батыю з дары и молении великиими, чтобы не воевал Резанския земли. Князь Федор Юрьевич прииде на реку на Воронеже к царю Батыю, и принесе ему дары и моли царя, чтобы не воевал Резанския земли. Безбожный царь Батый, лстив бо и немилосерд, приа дары, охапися лестию не воевати Резанскиа земли. И яряся-хваляся воевати Русскую землю. И нача просити у рязаньских князей тщери или сестры собѣ на ложе. И нѣкий от велмож резанских завистию насочи безбожному царю Батыю на князя Федора Юрьевича Резанскаго, яко имѣет у собе княгиню от царьска рода, и лѣпотою-тѣлом красна бѣ зело. Царь Батый лукав есть и немилостив в невѣрии своем, пореваем в похоти плоти своея, и рече князю Федору Юрьевичю: «Дай мнѣ, княже, вѣдети жены твоей красоту». Благовѣрный князь Федор Юрьевич Резанской и посмѣяся, и рече царю: «Не полезно бо есть нам християном тобѣ нечестивому царю водити жены своя на блуд. Аще нас приодолѣеши, то и женами нашими владѣти начнеши». Безбожный царь Батый возярися и огорчися, и повелѣ вскорѣ убити благовѣрнаго князя Федора Юрьевича, а тѣло его повелѣ поврещи зверем и птицам на разтерзание; и инех князей, нарочитых людей воиньских побилъ.

В год 6745 (1237). В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа из Корсуня пришел на Русскую землю безбожный царь Батый со множеством воинов татарских и стал на реке на Воронеже близ земли Рязанской. И прислал послов непутевых на Рязань к великому князю Юрию Ингваревичу Рязанскому, требуя у него десятой доли во всем: во князьях, во всяких людях и в остальном. И услышал великий князь Юрий Ингваревич Рязанский о нашествии безбожного царя Батыя и тотчас послал в город Владимир к благоверному великому князю Георгию Всеволодовичу Владимирскому, прося у него помощи против безбожного царя Батыя или чтобы сам на него пошел. Князь великий Георгий Всеволодович Владимирский и сам не пошел, и помощи не послал, задумав один сразиться с Батыем. И услышал великий князь Юрий Ингваревич Рязанский, что нет ему помощи от великого князя Георгия Всеволодовича Владимирского, и тотчас послал за братьями своими: за князем Давыдом Ингваревичем Муромским, и за князем Глебом Ингваревичем Коломенским, и за князем Олегом Красным, и за Всеволодом Пронским, и за другими князьями. И стали совет держать — как утолить нечестивца дарами. И послал сына своего князя Федора Юрьевича Рязанского к безбожному царю Батыю с дарами и мольбами великими, чтобы не ходил войной на Рязанскую землю. И пришел князь Федор Юрьевич на реку на Воронеж к царю Батыю, и принес ему дары, и молил царя, чтобы не воевал Рязанской земли. Безбожный же, лживый и немилосердный царь Батый дары принял и во лжи своей притворно обещал не ходить войной на Рязанскую землю, но только похвалялся и грозился повоевать всю Русскую землю. И стал у князей рязанских дочерей и сестер к себе на ложе просить. И некто из вельмож рязанских по зависти донес безбожному царю Батыю, что имеет князь Федор Юрьевич Рязанский княгиню из царского рода и что всех прекраснее она телом своим. Царь Батый лукав был и немилостив, в неверии своем распалился в похоти своей и сказал князю Федору Юрьевичу: «Дай мне, княже, изведать красоту жены твоей». Благоверный же князь Федор Юрьевич Рязанский посмеялся и ответил царю: «Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь». Безбожный царь Батый оскорбился и разъярился и тотчас повелел убить благоверного князя Федора Юрьевича, а тело его велел бросить на растерзание зверям и птицам, и других князей и воинов лучших поубивал.

И единъ от пѣстун князя Федора Юрьевича укрыся именем Апоница, зря на блаженое тѣло честнаго своего господина горько плачющися, и видя его никим брегома, и взя возлюбленаго своего государя, и тайно сохрани его. И ускори к благовѣрной княгине Еупраксѣе, и сказа ей, яко нечестивый царь Батый убий благовѣрнаго князя Федора Юрьевича.

И один из пестунов князя Федора Юрьевича, по имени Апоница, укрылся и горько плакал, смотря на славное тело честного своего господина. И увидев, что никто его не охраняет, взял возлюбленного своего государя и тайно схоронил его. И поспешил к благоверной княгине Евпраксии и рассказал ей, как нечестивый царь Батый убил благоверного князя Федора Юрьевича.

Благоверная княгиня Еупраксѣа стоаше в превысоком храме своемъ и держа любезное чадо свое князя Ивана Федоровича, и услыша таковыа смертноносныя глаголы, и горести исполнены, и абие ринуся из превысокаго храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли, и заразися до смерти. И услыша великий князь Юрьи Ингоревич убиение возлюбленаго сына своего блаженаго князя Федора, инѣх князей, нарочитых людей много побито от безбожнаго царя, и нача плакатися, и с великою княгинею,[430] и со прочими княгинеми, и з братею. И плакашеся весь град на многъ час. И едва отдохнув от великаго того плача и рыданиа, и начаша совокупляти воинство свое, и учредиша. Князь великий Юри Ингоревич, видя братию свою и боляръ своих и воеводе храбрыи мужествены ѣздяше, и воздѣ руцѣ на небо со слезами и рече: «Изми нас от враг наших, боже. И от востающих нань избави нас, и покрый нас от сонма лукавнующих, и от множества творящих безаконие. Буди путь их тма и ползок». И рече братии своей: «О господня и братиа моа, аще от руки господня благая прияхом, то злая ли не потерпим! Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас изопью чашу смертную за святыа божиа церкви, и за вѣру христьянскую, и за очину отца нашего великаго князя Ингоря Святославича».[431] И поидоша в церковь пресвятыя владычицы богородици честнаго ея Успениа. И плакася много пред образом пречистыа богородици и великому чюдотворцу Николе и сродником своим Борису и Глѣбу.[432] И дав последнее целование великой княгини Агрепѣне Ростиславне, и прием благословение от епископа и от всего священнаго собора. И поидоша против нечесгиваго царя Батыя, и стретоша его близ придел резанских. И нападоша нань, и начата битися крепко и мужествено, и бысть сѣча зла и ужасна. Мнози бо силнии полки падоша Батыеви. Царь Батый, и видяше, что господство резаньское крѣпко и мужествено бьяшеся, и возбояся. Да противу гнѣву божию хто постоит! А Батыеве бо и силе велице и тяжце, един бьяшеся с тысящей, а два со тмою. Видя князь великий убиение брата своего князя Давида Ингоревича, и воскричаша: «О братие моя милая! князь Давидъ, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не пьем!» И преседоша с коня на кони, и начата битися прилѣжно. Многиа силныя полны Батыевы проеждяа, храбро и мужествено бьяшеся, яко всѣм полком татарьскым подивитися крѣпости и мужеству резанскому господству. И едва одолѣша их силныя полкы татарскыа. Ту убиен бысть благовѣрный князь велики Георгий Ингоревич, брат его князь Давид Ингоревич Муромской, брат его князь Глѣбъ Ингоревич Коломенской, брат их Всеволод Проньской, и многая князи мѣсныа и воеводы крѣпкыа, и воинство: удалцы и резвецы резанския. Вси равно умроша и едину чашу смертную пиша. Ни един от них возратися вспять: вси вкупе мертвии лежаша. Сиа бо наведе бог грех ради наших.

Благоверная же княгиня Евпраксия стояла в то время в превысоком тереме своем и держала любимое чадо свое — князя Ивана Федоровича, и как услышала она смертоносные слова, исполненные горести, бросилась она из превысокого терема своего с сыном своим князем Иваном прямо на землю и разбилась до смерти. И услышал великий князь Юрий Ингваревич об убиении безбожным царем возлюбленного сына своего, князя Федора, и многих князей, и лучших людей и стал плакать о них с великой княгиней и с другими княгинями и с братией своей. И плакал город весь много времени. И едва отдохнул князь от великого того плача и рыдания, стал собирать воинство свое и расставлять полки. И увидел князь великий Юрий Ингваревич братию свою, и бояр своих, и воевод, храбро и бестрепетно скачущих, воздел руки к небу и сказал со слезами: «Избавь нас, боже, от врагов наших, и от подымающихся на нас освободи нас, и сокрой нас от сборища нечестивых и от множества творящих беззаконие. Да будет путь им темен и скользок». И сказал братии своей: «О государи мои и братия! Если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Лучше нам смертью славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божии церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича». И пошел в церковь Успения пресвятой владычицы богородицы, и плакал много перед образом пречистой, и молился великому чудотворцу Николе и сродникам своим Борису и Глебу. И дал последнее целование великой княгине Агриппине Ростиславовне и принял благословение от епископа и всех священнослужителей. И пошел против нечестивого царя Батыя, и встретили его около границ рязанских, и напали на него, и стали биться с ним крепко и мужественно, и была сеча зла и ужасна. Много сильных полков Батыевых пало. И увидел царь Батый, что сила рязанская бьется крепко и мужественно, и испугался. Но против гнева божия кто постоит! Батыевы же силы велики были и непреоборимы; один рязанец бился с тысячей, а два — с десятью тысячами. И увидел князь великий убиение брата своего, князя Давыда Ингваревича, и воскликнул в горести души своей: «О братия моя милая! Князь Давыд, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сей чаши не изопьем!» И пересели с коня на конь и начали биться упорно; через многие сильные полки Батыевы проезжали насквозь, храбро и мужественно биясь, так что всем полкам татарским подивиться крепости и мужеству рязанского воинства. И едва одолели их сильные полки татарские. Убит был благоверный великий князь Юрий Ингваревич, брат его князь Давыд Ингваревич Муромский, брат его князь Глеб Ингваревич Коломенский, брат их Всеволод Пронский и многие князья местные и воеводы крепкие и воинство: удальцы и резвецы рязанские. Все равно умерли и единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул назад, но все вместе полегли мертвые. Сие все навел бог грех ради наших.

А князя Олга Ингоревича яша еле жива суща. Царь же, видя свои полны мнозии падоша, и нача велми скръбѣти и ужасатися, видя своея силы татарскыя множество побьеных. И начаша воевати Резанскую землю, и веля бити, и сѣчи, и жещи без милости. И град Прънескъ,[433] и град Бѣл,[434] и Ижеславець[435] розари до основаниа, и все люди побита без милости. И течаше кровь христьянекая, яко река силная, грѣх ради наших.

А князя Олега Ингваревича захватили еле живого. Царь же, увидев многие свои полки побитыми, стал сильно скорбеть и ужасаться, видя множество убитых из своих войск татарских. И стал воевать Рязанскую землю, веля убивать, рубить и жечь без милости. И град Пронск, и град Бел, и Ижеславец разорил до основания и всех людей побил без милосердия. И текла кровь христианская, как река сильная, грех ради наших.

Царь Батый и видя князя Олга Ингоревича велми красна и храбра, и изнемогающи от великых ран, и хотя его изврачевати от великых ран и на свою прелесть возвратити. Князь Олег Ингоревич укори царя Батыа, и нарек его безбожна, и врага христьанска. Окаяный Батый и дохну огнем от мерскаго сердца своего, и въекоре повелѣ Олга ножи на части роздробити. Сий бо есть вторый страстоположник Стефан,[436] приа венець своего страданиа от всемилостиваго бога, и испи чашу смертную своею братею ровно.

И увидел царь Батый Олега Ингваревича, столь красивого и храброго, изнемогающего от тяжких ран, и хотел уврачевать его от тех ран и к своей вере склонить. Но князь Олег Ингваревич укорил царя Батыя и назвал его безбожным и врагом христианства. Окаянный же Батый дохнул огнем от мерзкого сердца своего и тотчас повелел Олега ножами рассечь на части. И был он второй страстотерпец Стефан, принял венец страдания от всемилостивого бога и испил чашу смертную вместе со всею своею братьею.

Царь Баты окаяный нача воевати Резанскую землю, и поидоша ко граду к Резани. И обьступиша град, и начата битися неотступно пять дней. Батыево бо войско пременишася, а гражане непремѣно бьяшеся. И многих гражан побита, а инѣх уазвиша, а инии от великих трудов изнемогша. А въ шестый день рано приидоша погании ко граду, овии с огни, а ини с пороки, а инѣи со тмочисленьтми лѣствицами, и взяша град Резань месяца декабря 21 день. И приидоша в церковь собръную пресвятыа Богородици, и великую княгиню Агрепѣну матерь великаго князя, и с снохами и с прочими княгинеми мечи исекоша, а епископа и свящеиическый чин огню предаша, во святѣй церкве пожегоша, а инѣи мнози от оружиа падоша. А во граде многих людей, и жены, и дѣти мечи исекоша. И иных в рѣцѣ потопиша, и ерѣи черноризца до останка исекоша, и весь град пожгоша, и все узорочие нарочитое, богатство резанское и сродник их киевское и черъниговское[437] поимаша. А храмы божиа разориша, и во святых олтарех много крови пролиаша. И не оста во граде ни единъ живых: вси равно умроша и едину чашу смертную пиша. Нѣсть бо ту ни стонюща, ни плачюща — и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупѣ мертви лежаща. И сиа вся наиде грех ради наших.

И стал воевать царь Батый окаянный Рязанскую землю и пошел ко граду Рязани. И осадил град, и бились пять дней неотступно. Батыево войско переменялось, а горожане бессменно бились. И многих горожан убили, а иных ранили, а иные от великих трудов и ран изнемогли. А в шестой день спозаранку пошли поганые на город — одни с огнями, другие со стенобитными орудиями, а третьи с бесчисленными лестницами — и взяли град Рязань месяца декабря в 21 день. И пришли в церковь соборную пресвятой Богородицы, и великую княгиню Агриппину, мать великого князя, со снохами и прочими княгинями посекли мечами, а епископа и священников огню предали — во святой церкви пожгли, а иные многие от оружия пали. И во граде многих людей, и жен, и детей мечами посекли, а других в реке потопили, а священников и иноков без остатка посекли, и весь град пожгли, и всю красоту прославленную, и богатство рязанское, и сродников рязанских князей — князей киевских и черниговских — захватили. А храмы божии разорили и во святых алтарях много крови пролили. И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего — ни отца и матери о детях, ни детей об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые. И было все то за грехи наши.

Безбожный царь Батый и видя велие пролитие крови християнскиа, и возярися зело, и огорчися, и поиде на град Суздаль и Владимеръ,[438] и желая Рускую землю попленити, и вѣру християнскую искоренити, и церкви божии и до основаниа разорити.

И увидел безбожный царь Батый страшное пролитие крови христианской, и еще больше разъярился и ожесточился, и пошел на Суздаль и на Владимир, собираясь Русскую землю пленить, и веру христианскую искоренить, и церкви божии до основания разорить.

И тѣкий от велмож резанских имянем Еупатий Коловрат[439] в то время был в Чернигове со князем Ингварем Ингоревичем,[440] и услыша приход зловѣрнаго царя Батыя, и иде из Чернигова с малою дружиною, и гнаша скоро. И приѣха в землю Резаньскую, и видѣ ея опустѣвшую, грады разорены, церкви пожены, люди побьены. И пригна во град Резань и видѣ град разоренъ, государи побиты, и множества народа лежаща: ови побьены и посѣчены, а ины позжены, ины в рецѣ истоплены. Еупатий воскрича в горести душа своея и разпалаяся в сердцы своем. И собра мало дружины: тысящу семсотъ человек, которых бог соблюде быша внѣ града. И погнаша во след безбожного царя и едва угнаша его в земли Суздалстей, и внезапу нападоша на станы Батыевы. И начата сѣчи без милости, и сметоша яко всѣ полкы татарскыа. Татарове же сташа, яко пияны, или неистовы. Еупатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сѣчаша их. Татарове мняша, яко мертви восташа. Еупатий силныа полкы татарьскыя проеждяя, бьяше их нещадно. И ездя по полком татарским храбро и мужествено, яко и самому царю возбоятися.

И некий из вельмож рязанских по имени Евпатий Коловрат был в то время в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем, и услышал о нашествии зловерного царя Батыя, и выступил из Чернигова с малою дружиною, и помчался быстро. И приехал в землю Рязанскую и увидел ее опустевшую, города разорены, церкви пожжены, люди убиты. И помчался во град Рязань и увидел город разорен, государей убитых и множество народа полегшего: одни убиты и посечены, другие пожжены, а иные в реке потоплены. И воскричал Евпатий в горести души своей, распалялся в сердце своем. И собрал небольшую дружину — тысячу семьсот человек, которых бог соблюл вне города. И погнались вослед безбожного царя, и едва нагнали его в земле Суздальской, и внезапно напали на станы Батыевы. И начали сечь без милости, и смешалися все полки татарские. И стали татары точно пьяные или безумные. И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притуплялись, и брал он мечи татарские и сек ими. Почудилось татарам, что мертвые восстали. Евпатий же, насквозь проезжая сильные полки татарские, бил их нещадно. И ездил средь полков татарских так храбро и мужественно, что и сам царь устрашился.

И едва поимаша от полку Еупатиева пять человекъ воиньскых, изнемогших от великих ран. И приведоша их къ царю Батыю. Царь Батый нача вопрошати: «Коеа вѣры еста вы, и коеа земля, и что мнѣ много зла творите?» Они же рѣша: «Вѣры хрис-тиянскыя есве, раби великаго князя Юрья Ингоревича Резанскаго, а от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанскаго тебя силна царя почтити и честна проводити, и честь тобѣ воздати. Да не подиви, царю, не успевати наливати чаш на великую силу — рать татарьскую». Царь же подивися ответу их мудрому. И посла шурича своего Хостоврула[441] на Елупатиа, а с ним силныа полкы татарскыа. Хостоврулъ же похвалися пред царем, хотя Еупатия жива пред царя привести. И ступишася силныя полкы татарскыа, хотя Еупатиа жива яти. Хостоврул же сьехася сь Еупатием. Еупатей же исполин силою и разсѣче Хостоврула на полы до седла. И начаша сѣчи силу татарскую, и многих тут нарочитых багатырей Батыевых побил, ових на полы пресекоша, а иных до седла краяше. Татарове возбояшеся, видя Еупатиа крѣпка исполина. И навадиша на него множество пороков, и нача бити по нем ис тмочисленых пороков, и едва убиша его. И принесоша тѣло его пред царя Батыа. Царь Батый посла по мурзы, и по князи, я по санчакбѣи,[442] и начаша дивитися храбрости, и крепости, и мужеству резанскому господству. Они же рекоша царю: «Мы со многими цари, во многих землях, на многихъ бранех бывали, а таких удалцов и резвецов не видали, ни отци наши возвестиша нам. Сии бо люди крылатыи, и не имеюще смерти: тако крѣпко и мужествено ездя, бьяшеся един с тысящею, а два со тмою. Ни един от них может сьехати жив с побоища». Царь Батый и зря на тело Еупатиево, и рече: «О Коловрате Еупатие! гораздо еси меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной орды побил еси, и многие полкы падоша. Аще бы у меня такий служилъ, — держал бых его против сердца своего». И даша тѣло Еупатево его дружинѣ останочной, которые поиманы на побоище. И веля их царь Батый отпустити, ни чем вредити.

И едва поймали татары из полка Евпатьева пять человек воинских, изнемогших от великих ран. И привели их к царю Батыю, а царь Батый стал их спрашивать: «Какой вы веры, и какой земли, и зачем мне много зла творите?» Они же отвечали: «Веры мы христианской, рабы великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а от полка мы Евпатия Коловрата. Посланы мы от князя Ингваря Ингваревича Рязанского тебя, сильного царя, почествовать, и с честью проводить, и честь тебе воздать. Да не дивись, царь, что не успеваем наливать чаш на великую силу-рать татарскую». Царь же подивился ответу их мудрому. И послал шурича своего Хостоврула на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. Хостоврул же похвалился перед царем, обещал привести к царю Евпатия живого. И обступили Евпатия сильные полки татарские, стремясь его взять живым. И съехался Хостоврул с Евпагием. Евпатий же был исполин силою и рассек Хостоврула на-полы до седла. И стал сечь силу татарскую, и многих тут знаменитых богатырей Батыевых побил, одних пополам рассекал, а других до седла разрубал. И возбоялись татары, видя, какой Евпатий крепкий исполин. И навели на него множество орудий для метания камней, и стали бить по нему из бесчисленных камнеметов, и едва убили его. И принесли тело его к царю Батыю. Царь же Батый послал за мурзами, и князьями, и санчакбеями, — и стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. И сказали царю приближенные: «Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются — один с тысячею, а два — с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища». И сказал Батый, глядя на тело Евпатьево: «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков разбил. Если бы такой вот служил у меня, — держал бы его у самого сердца своего». И отдал тело Евпатия оставшимся людям из его дружины, которых похватали на побоище. И велел царь Батый отпустить их и ничем не вредить им.

Князь Ингварь Ингоревич в то время был в Чернигове у брата своего князя Михаила Всеволодовича Черниговского[443] богъм соблюден от злаго того отметника врага христьянскаго. И прииде из Чернигова в землю Резанскую во свою отчину, и видя ея пусту, и услыша, что братья его всѣ побиены от нечестиваго законопреступника царя Батыа, и прииде во град Резань и видя град разорен, а матерь свою, и снохи своа, и сродник своих, и множество много мертвых лежаща, и град разоренъ, церкви позжены и все узорочье в казне черниговской и резанской взято. Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грѣх ради наших, и жалостно возкричаша, яко труба рати гласподавающе, яко сладкий арган вещающи. И от великаго кричаниа, и вопля страшнаго лежаща на земли, яко мертвъ. И едва отльеяша его и носяша по вѣтру. И едва отдохну душа его в нем.

Князь Ингварь Ингваревич был в то время в Чернигове у брата своего князя Михаила Всеволодовича Черниговского, сохранен богом от злого того отступника и врага христианского. И пришел из Чернигова в землю Рязанскую, в свою отчину, и увидел ее пусту, и услышал, что братья его все убиты нечестивым, законопреступным царем Батыем, и пришел во град Рязань, и увидел город разорен, а мать свою, и снох своих, и сродников своих, и многое множество людей лежащих мертвыми, и церкви пожжены, и все узорочье из казны черниговской и рязанской взято. Увидел князь Ингварь Ингваревич великую последнюю погибель за грехи наши и жалостно воскричал, как труба, созывающая на рать, как орган звучащий. И от великого того кричания и вопля страшного пал на землю, как мертвый. И едва отлили его и отходили на ветру. И с трудом ожила душа его в нем.

Кто бо не возплачетца толикиа погибели, или хто не возрыдает о селице народе людей православных, или хто не пожалит толико побито великих государей, или хто не постонет таковаго пленения.

Кто не восплачется о такой погибели? Кто не возрыдает о стольких людях народа православного? Кто не пожалеет стольких убитых государей? Кто не застонет от такого пленения?

Князь Ингварь Ингоревич, розбирая трупиа мертвых, и наиде тѣло матери своей великия княгини Агрепены Ростиславны, и позна снохи своя, и призва попы из веси, которых бог соблюде, и погребе матерь свою, и снохи своа плачем великим во псалмов и пѣсней мѣсто: кричаше велми и рыдаше. И похраняше прочна трупиа мертвых, и очисти град, и освяти. И собрашася мало людей, и даша им мало утешениа. И плачася безпрестано, поминая матерь свою и братию свою, и род свой, и все узорочье резанское — вскоре погибе. Сиа бо вся наиде грѣх ради наших. Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, и отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видѣти — токмо дым и пепел, а церкви всѣ погорѣша, а великая церковь внутрь погоре и почернѣша. Не един бо сий град плененъ бысть, но и инии мнози. Не бѣ бо во граде пѣниа, ни звона, в радости мѣсто всегда плач творяще.

И разбирал трупы князь Ингварь Ингваревич, и нашел тело матери своей великой княгини Агриппины Ростиславовны, и узнал снох своих, и призвал попов из сел, которых бог сохранил, и похоронил матерь свою и снох своих с плачем великим вместо псалмов и песнопений церковных. И сильно кричал и рыдал. И похоронил остальные тела мертвых, почистил город, и освятил. И собралось малое число людей, и утешил их. И плакал беспрестанно, поминая матерь свою, и братию свою, и род свой, и все узорочье рязанское, без времени погибшее. Все то случилось по грехам нашим. Был город Рязань, и земля была Рязанская, и исчезло богатство ее, и отошла слава ее, и нельзя было увидеть в ней никаких благ ее — только дым, земля и пепел. А церкви все погорели, и великая церковь внутри изгорела и почернела. И не только этот град пленен был, но и иные многие. Не стало во граде ни пения, ни звона; вместо радости — плач непрестанный.

Князь Ингварь Ингоревич поиде и гдѣ побьени быша братьа его от нечестиваго царя Батыа: великий князь Юрьи Ингоревич Резанской, брат его князь Давид Ингоревич, брат его Всеволод Ингоревичь и многиа князи мѣсныа, и бояре, и воеводы, и все воинство, и удалцы и резвецы, узорочие резанское. Лежаша на земли пусте, на травѣ ковыле, снѣгом и ледом померзоша, ни ким брегома. От зверей телеса их снѣдаема, и от множества птиц разъстерзаемо. Всѣ бо лежаша, купно умроша, едину чашу пиша смертную. И видя князь Ингварь Ингоревич велия трупиа мертвых лежаша, и воскрича горько велием гласом, яко труба распалаяся, и в перьси свои рукама биюще, и ударяшеся о земля. Слезы же его от очию, яко потокъ, течаше и жалосно вещающи: «О милая моа братья и господие! како успе животе мои драгии! Меня единаго оставшла в толице погибели. Про что аз преже вас не умрох? И камо заидесте очию моею, и где отошли есте сокровища живота моего? Про что не промолвите ко мнѣ, брату вашему, цвѣты прекрасныи, винограде мои несозрѣлыи? Уже не подасте сладости души моей! Чему, господине, не зрите ко мнѣ — брату вашему, не промолвите со мною? Уже ли забыли есте мене брата своего, от единаго отца роженаго, и единые утробы честнаго плода матери нашей — великие княгини Агрепѣны Ростиславне, и единым сосцом воздоеных многоплоднаго винограда? И кому приказали есте меня — брата своего? Солнце мое драгое, рано заходящее, месяци красныи, скоро изгибли есте, звѣзды восточные, почто рано зашли есте! Лежите на земли пусте, ни ким брегома, чести — славы ни от кого приемлемо! Изменися бо слава ваша. Гдѣ господство ваше? Многим землям государи были есте, а ныне лежите на земли пусте, зрак лица вашего изменися во истлѣнии. О милая моя братиа и дружина ласкова, уже не повеселюся с вами! Свѣте мои драгии, чему помрачилися есте? Не много нарадовахся с вами! Аще услышит богъ молитву вашу, то помолитеся о мнѣ, о брате вашем, да вкупе умру с вами. Уже бо за веселие плач и слезы придоша ми, а за утѣху и радость сетование и скръбь яви ми ся! Почто аз не преже вас умрох, да бых не видѣл смерти вашея, а своей погибели. Не слышите ли бѣдных моих словес жалостно вещающа? О земля, о земля, о дубравы, поплачите со мною! Како нареку день той, или како возпишу его — в он же погибе толико господарей и многие узорочье резанское храбрых удалцев. Ни един от нихъ возвратися вспять, но вси рано умроша, едину чашу смертную пиша. Се бо в горести души моея язык мой связается, уста загражаются, зрак опусмевает, крѣпость изнемогает».

И пошел князь Ингварь Ингваревич туда, где побиты были от нечестивого царя Батыя братия его: великий князь Юрий Ингваревич Рязанский, брат его князь Давыд Ингваревич, брат его Всеволод Ингваревич, и многие князья местные, и бояре, и воеводы; и все воинство, и удальцы, и резвецы, узорочье рязанское. Лежали они все на земле пусте, на траве ковыле, снегом и льдом померзнувитие, никем не блюдомые. Звери тела их поели, и множество птиц их потерзало. Все лежали, все вместе умерли, единую чашу испили смертную. И увидел князь Ингварь Ингваревич великое множество тел лежащих, и воскричал горько громким голосом, как труба звучащая, и бил себя в грудь руками и падал на землю. Слезы его из очей как поток текли, и говорил он жалостно: «О милая моя братия и воинство! Как уснули вы, жизни мои драгоценные, и меня одного оставили в такой погибели? Почему не умер я раньше вас? И как закатились вы из очей моих? И куда ушли вы, сокровища жизни моей? Почему ничего не промолвите мне, брату вашему, цветы прекрасные, сады мои несозрелые? Уже не подарите сладость душе моей! Почему не посмотрите вы на меня, брата вашего, и не поговорите со мною? Ужели забыли меня, брата вашего, от единого отца рожденного и от единой утробы матери нашей — великой княгини Агриппины Ростиславовны, и единою грудью многоплодного сада вскормленного? На кого оставили вы меня, брата своего? Солнце мое дорогое, рано заходящее! Месяц мой красный! Скоро погибли вы, звезды восточные; зачем же закатились вы так рано? Лежите вы на земле пустой, никем не охраняемые; чести-славы ни от кого не получаете вы! Помрачилась слава ваша. Где власть ваша? Над многими землями государями были вы, а ныне лежите на земле пустой, лица ваши потемнели от тления. О милая моя братия и дружина ласковая, уже не повеселюся с вами! Светочи мои ясные, зачем потускнели вы? Не много порадовался с вами! Если услышит бог молитву вашу, то помолитесь обо мне, брате вашем, чтобы умер я вместе с вами. Уже ведь за веселием плач и слезы пришли ко мне, а за утехой и радостью сетование и скорбь явились мне! Почему не прежде вас умер, чтобы не видеть смерти вашей, а своей погибели? Слышите ли вы горестные слова мои, жалостно звучащие? О земля, о земля! О дубравы! Поплачьте со мною! Как назову день тот и как опишу его, в который погибло столько государей и многое узорочье рязанское — удальцы храбрые? Ни один из них не вернулся, но все рано умерли, единую чашу смертную испили. От горести души моей язык мой не слушается, уста закрываются, взор темнеет, сила изнемогает».

Бысть убо тогда многи туги и скорби, и слез, и воздыхание, и страха, и трепета от всѣх злых, находящих на ны. Великий князь Ингварь Ингоревич воздѣ руцѣ на небо со слезами возва, глаголаша: «Господи, боже мой, на тя уповах, спаси мя, и от всѣх гонящих избави мя. Пречиста владычице богородице Христа бога нашего, не остави мене во время печали моея. Великие страстотерпыи сродники наши Борис и Глѣбъ, буди мнѣ помощники, грешному, во бранех. О братие моа и господие, помогайте мнѣ во святых своих молитвах на супостаты наши — на агаряне[444] и внуци измаительска рода».

Было тогда много тоски, и скорби, и слез, и вздохов, и страха, и трепета от всех тех злых, которые напали на нас. И воздел руки к небу великий князь Ингварь Ингваревич и воззвал со слезами: «Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня и от всех гонящих избавь меня. Пречистая матерь Христа, бога нашего, не оставь меня в печали моей. Великие страстотерпцы и сродники наши Борис и Глеб, будьте мне, грешному, помощниками в битвах. О братия мои и воинство, помогайте мне во святых ваших молитвах на врагов наших — на агарян и род Измаила».

Князь Ингварь Ингоревич начаша разбирати трупие мертвых, и взя тѣло братьи своей, и великаго князя Георгия Игоревича, и князя Давида Ингоревича Муромского, и князя Глѣба Ингоревича Коломенского, и инех князей мѣсных — своих сродниковъ, и многих бояръ, и воевод, и ближних знаемых, принесе их во град Резань, и похраняше их честно, а инех тут на мѣсте на пусте собираше и надгробное пѣша. И похраняше князь Ингварь Ингоревич, и поиде ко граду Пронску, и собра раздроблены уды брата своего благовѣрнаго и христолюбиваго князя Олга Ингоревича и несоша его во град Резань, а честную его главу сам князь велики Ингвар Иньгоревичи до града понеси, и дедова ю́ любезно, положиша его с великим князем Юрьем Игоревичем во единой раце. А братью свою князя Давида Ингоревича, да князя Глѣба Ингоревича положиша у него близ гроба их во единой рацѣ. Поиде же князь Ингвар Ингоревичь на реку на Воронеж, иде убьен бысть князь Федор Юрьевич Резанской, и взя честное тѣло его, и плакася над ним на долгъ час. И принесе во область его к великому чюдотворцу Николе Корсунскому, и его благовѣръную княгиню Еупраксѣю, и сына их князя Ивана Федоровича Посника во едином мѣстѣ. И поставиша над ними кресты камены. И от сея вины да зовется великий чюдотворець Николае Заразский, яко благовѣрная княгиня Еупраксѣа и с сыном своим князем Иваном сама себе зарази.

И стал разбирать князь Ингварь Ингваревич тела мертвых, и взял тела братьев своих — великого князя Юрия Ингваревича, и князя Давыда Ингваревича Муромского, и князя Глеба Ингваревича Коломенского, и других князей местных — своих сродников, и многих бояр, и воевод, и ближних, знаемых ему, и принес их во град Рязань, и похоронил их с честью, а тела других тут же на пустой земле собрал и надгробное отпевание совершил. И, похоронив так, пошел князь Ингварь Ингваревич ко граду Пронску, и собрал рассеченные части тела брата своего благоверного и христолюбивого князя Олега Ингваревича, и повелел нести их во град Рязань. А честную главу его сам князь великий Ингварь Ингваревич до града понес, и целовал ее любезно, и положил его с великим князем Юрием Ингваревичем в одном гробу. А братьев своих, князя Давыда Ингваревича да князя Глеба Ингваревича, положил в одном гробу близ могилы их. Потом пошел князь Ингварь Ингваревич на реку на Воронеж, где убит был князь Федор Юрьевич Рязанский, и взял тело честное его, и плакал над ним долгое время. И принес в область его к иконе великого чудотворца Николы Корсунского. И похоронил его вместе с благоверной княгиней Евпраксией и сыном их князем Иваном Федоровичем Постником во едином месте. И поставил над ними кресты каменные. И по той причине зовется великого чудотворца Николы икона Заразской, что благоверная княгиня Евпраксия с сыном своим князем Иваном сама себя на том месте «заразила» (разбила).

Сии бо государи рода Владимера Святославича — сродника Борису и Глебу, внучата великаго князя Святослава Олговича Черниговьского.[445] Бяше родом христолюбивыи, братолюбивыи, лицем красны, очима светлы, взором грозны, паче мѣры храбры, сердцем легкы, к бояром ласковы, к приеждим привѣтливы, к церквам прилѣжны, на пированье тщывы, до осподарьских потех охочи, ратному дѣлу велми искусны, к братье своей и ко их посол ником величавы. Мужествен умъ имѣяше, в правде-истине пребываста, чистоту душевную и телесную без порока соблюдаста. Святаго корени отрасли, и богом насажденаго сада цвѣты прекрасныи. Воспитани быша въ благочестии со всяцем наказании духовнем. От самых пеленъ бога возлюбили. О церквах божиих велми печашеся, пустотных бесѣд не творяще, срамных человек отвращашеся, а со благыми всегда бѣсѣдоваша, божественых писаниих всегода во умилении послушаше. Ратным во бранех страшенна ивляшеся, многия враги, востающи на них, побеждаша, и во всех странах славна имя имяша. Ко греческим царем велику любовь имуща, и дары у нихъ многи взимаша. А по браце целомудрено живяста, смотряющи своего спасения. В чистой совести, и крѣпости, и разума предержа земное царство и к небесному приближался. Плоти угодие не творяще, соблюдающи тѣло свое по браце греху непричасна. Государьский сан держа, а посту и молитве прилежаста; и кресты на рамѣ своем носяща. И честь и славу от всего мира приимаста, а святыа дни святаго поста честно храняста, а по вся святыа посты причащастася святых пречистых бесмертных таин. И многи труды и побѣды по правой вѣре показаста. А с погаными половцы часто бьяшася за святыа церкви, и православную вѣру. А отчину свою от супостат велми без лѣности храняща. А милостину неоскудно даяше, и ласкою своею многих от невѣрных царей, детей их и братью к собѣ приимаста, и на вѣру истиную обращаста.[446]

Те государи из рода Владимира Святославича — отца Бориса и Глеба, внуки великого князя Святослава Ольговича Черниговского. Были они родом христолюбивы, братолюбивы, лицом прекрасны, очами светлы, взором грозны, сверх меры храбры, сердцем легки, к боярам ласковы, к приезжим приветливы, к церквам прилежны, на пирование скоры, до государских потех охочи, ратному делу искусны, и перед братией своей и перед их послами величавы. Мужественный ум имели, в правде-истине пребывали, чистоту душевную и телесную без порока соблюдали. Отрасль они святого корени и богом насажденного сада цветы прекрасные! Воспитаны были в благочестии и во всяческом наставлении духовном. От самых пеленок бога возлюбили. О церквах божиих усердно пеклись, пустых бесед не творили, злонравных людей отвращались, и с добрыми только беседовали, и божественные писания всегда с умилением слушали. Врагам в сражениях страшными являлись, многих супостатов, поднимавшихся на них, побеждали и во всех странах имена свои прославили. К греческим царям великую любовь имели и дары от них многие принимали. А в браке целомудренно жили, помышляя о своем спасении. С чистой совестью, и крепостью, и разумом держали свое земное царство, и к небесному приближаясь. Плоти своей не угождали, соблюдая тело свое после брака непричастным греху. Государев сан держали, а к постам и молитвам были прилежны и кресты на груди своей носили. И честь и славу от всего мира принимали, а святые дни святого поста честно хранили и во все святые посты причащались святых пречистых и бессмертных тайн. И многие труды и победы по правой вере показали. А с погаными половцами часто бились за святые церкви и православную веру. А отчину свою от врагов безленостно оберегали. И милостыню неоскудную давали и ласкою своею многих из неверных царей, детей их и братьев к себе привлекали и к вере истинной обращали.

Благовѣрный во святом крещении Козма сяде на столе отца своего великаго князя Ингоря Святославича. И обнови землю Резаньскую, и церкви постави, и манастыри согради, и пришелцы утѣши, и люди собра. И бысть радость християном, их же избави богъ рукою своею крѣпкою от безбожнаго зловѣрнаго царя Батыя. А Кир Михайло Всеволодовича Пронского[447] посади на отца его отчине.

Благоверный князь Ингварь Ингваревич, названный во святом крещении Козьмой, сел на столе отца своего великого князя Ингваря Святославича. И обновил землю Рязанскую, и церкви поставил, и монастыри построил, и пришельцев утешил, и людей собрал. И была радость христианам, которых избавил бог рукою своею крепкою от безбожного и зловерного царя Батыя. А господина Михаила Всеволодовича Пронского посадил на отца его отчине.

Битва на Чудском озере.

Миниатюра. XVI в.

Лаптевский летописный свод

(ГПБ, F. IV. 233, л. 938).

Сказание об Индийском царстве

Подготовка текста, перевод и примечания Г. М. Прохорова

Аз есмь Иоанн царь и поп, над цари царь, имѣю под собою 3000 цареи и 300. Аз есмь поборник по православной вѣрѣ Христовѣ. Царство мое таково: итти на едину страну 10 месяць, а на другую немощно доитти, занеже тамо соткнуся небо з землею. Есть у мене в единой странѣ люди нѣмы, а в ынои земли люди рогаты, а в ынои странѣ люди трепяцдци, а иныя люди 9-ти сажен, иже суть волотове, а иныя люди четвероручны, а иныя люди о шести рук, а иныя у мене земля, в ней же люди пол пса да пол человека, а иные у мене люди в персех очи и рог, а во инои земли у мене люди верху рты великы, а иные у мене люди скотьи ноги имѣюще. Есть у мене люди пол птици, а пол человека, а иныя у мене люди глава песья; а родятся у мене во царствии моем звѣрие у мене: слонови, дремедары, и коркодилы и велбуди керно. Коркодил звѣрь лют есть, на что ся разгнѣваеть, а помочится на древо или на ино что, в тои час ся огнем сгорить. Есть в моей земли пѣтухи, на них же люди яздять. Есть у меня птица ногои, вьет себѣ гнездо на 15 дубов. Есть в моем царствии птица финикс, свиваеть себѣ гнѣздо на нов месяць и приносить от огня небеснаго и сама зажигаеть гнѣздо свое, а сама ту тоже сгараеть; и в том же пепелѣ заражается червь, и опернатѣеть, и потом та же птица бываеть едина, болѣ того плода нѣт тои птици, 500 бо лѣт живеть. А посреди моего царства идеть рѣка Едем из рая, в той рѣцѣ емлють драгии камень акинф и самфир, и памфир, и измарагд, сардик и аспид, тверд же и аки угль горящь. Есть камень кармакаул, тои же камень господин всем камением драгим, в нощи же свѣтить, аки огнь горить. Есть у мене земля, в неи же трава, ея же всяк звѣрь бѣгаеть, а нѣт в моеи земли ни татя, ни разбоиника, ни завидлива человека, занеже моя земля полна всякого богатьства. A нѣт в моеи земли ни ужа, ни жабы, ни змеи, а хотя и воидеть, ту и умреть. Есть у мене земля, в неи же ражается перець, вси люди по то ходять. Опроче всѣх есть у нас море пѣсочное езеро, да николи же не стоить на едином мѣстѣ; отколѣ ветр потянеть, ино поидеть вал, и восходять те валы на брег за 300 верст. Того же моря не преходить никаков человек, ни кораблем, ни которым промыслом. И за тѣм морем не вѣдает никаков человек, есть ли тамо люди, нѣт ли, и с того моря в нашю землю текут рекы многи, в них же рыбы сладкы, и посторонь того моря за 3 дни суть горы высокы, от них же течеть рѣка каменна, валится камение великое и малое по себѣ 3 дни. Идет же то камение в нашю землю в то море пѣсочное, и покрывають валове моря того и́. Близ тоя рѣкы едино днище есть горы пусты высокы, их же верха человеку не мощно дозрѣти, и с тѣх гор течеть река под землею не велика; но во едино время разступается земля над рѣкою тою, и кто узрѣв да борзо воскочить в рѣку ту, того ради да бы ся о нем земля не соступи, а что похватить и вынесеть борзо, оже камень, тои драгии камень видится, а яже пѣсок похватить, то великы женчюг возмется. Та же рѣка течеть в великую рѣку, люди же тоя земли ходять на устье рѣкы, а емлють драгыи камень четьи и женчюг, а кормять свои дѣти сырыми рыбами, и понирають в рѣку ту иныя на 3 месяци, а иныя на 4-ре месяци, ищуть камения драгаго. За тою рѣкою едино днище есть горы высокы и толсты, не лзѣ на них человеку зрѣти. И с тѣх гор пылаеть огнь по многым местом, и в том огни живуть черви, а безо огня не могуть жити, аки рыбы без воды, и тѣ черви точать ис себе нити аки шиду, и в тѣх нитех наши жены дѣлають нам порты, и тѣ порты коли ся изрудять, водою их не мьють, вергуть их в огнь, и како разгорятся, ини чисти будуть. Есть у мене во иной странѣ звезда именем Лувияарь.

Я — Иоанн, царь и поп, над царями царь. Под моей властью 3300 царей. Я поборник по православной вере Христовой. Царство же мое таково: в одну сторону нужно идти 10 месяцев, а до другой дойти невозможно, потому что там небо с землею встречается. И живут у меня в одной области немые люди, а в другой — люди рогатые, а в иной земле — трехногие люди, а другие люди — девяти сажен, это великаны, а иные люди с четырьмя руками, а иные — с шестью. И есть у меня земля, где у людей половина тела песья, а половина человечья. А у других моих людей очи и рот в груди. В иной же моей земле у людей сверху большие рты, а другие мои люди имеют скотьи ноги. Есть у меня люди — половина птицы, половина человека, а у других людей головы собачьи. Родятся в моем царстве звери: слоны, дромадеры, крокодилы и двугорбые верблюды. Крокодил — лютый зверь: если он, разгневавшись на что-нибудь, помочится — на древо или на что-либо иное, — тотчас же оно сгорает огнем. Есть в моей земле петухи, на которых люди ездят. Есть у меня птица ног, она вьет себе гнездо на 15 дубах. Есть в моем царстве птица феникс; в новолунье она свивает себе гнездо, приносит с неба огонь, сама сжигает свое гнездо и сама здесь тоже сгорает. А в этом пепле зарождается червь; потом он покрывается перьями и становится единственной птицей, другого плода у этой птицы нет. А живет она 500 лет. Посреди же моего царства течет из рая река Эдем. В той же реке добывают драгоценные камни: гиацинт, сапфир, памфир, изумруд, сардоникс и яшму, твердую и как уголь сверкающую. Есть камень кармакаул; этот камень — господин всем драгоценным камням, ночью он светится, как огонь. Есть у меня земля, а в ней трава, которую всякий зверь избегает. И нет в моей стране ни вора, ни разбойника, ни завистливого человека, потому что земля моя полна всякого богатства. И нет в моей земле ни ужа, ни жабы, ни змеи, а если и появляются, сразу умирают. Есть у меня земля, где родится перец; за ним все люди ходят. Помимо же всего прочего есть у нас песчаное море. Оно никогда не стоит на одном месте: откуда подует ветер, оттуда идет вал; и находят те валы на берег за 300 верст. Этого моря не может перейти никакой человек — ни на корабле, ни иначе как. А есть ли за тем морем люди или нет — никто не знает. Из этого моря в нашу землю текут многие реки, в которых водится вкусная рыба. В стороне от этого моря, в трех днях пути, находятся высокие горы, с которых течет каменная река: большие и малые камни валятся сами по себе 3 дня. Идут же те камни в нашу землю, в то море песчаное, и покрывают их валы этого моря. Вблизи от той реки, на расстоянии одного дня пути, есть пустынные высокие горы, вершины которых невозможно человеку увидеть. И с тех гор течет под землею небольшая река. В определенное время земля расступается над этой рекой, и если кто, увидев это, быстро — так, чтобы земля над ним не сомкнулась, — прыгнет в ту реку, схватит что попало и сразу же вынесет, то камень оказывается драгоценным камнем, а песок — крупным жемчугом. Эта река течет в большую реку; люди той земли ходят на устье реки и собирают драгоценные камни и отборный жемчуг. А детей своих они кормят сырыми рыбами. В ту реку ныряют некоторые на три месяца, некоторые на четыре, ищут камни драгоценные. В одном дне пути за той рекой есть высокие и мощные горы, на которые человеку нельзя смотреть. В этих горах по многим местам пылает огонь, и в том огне живут черви, а без огня они не могут жить, как рыбы без воды. И те черви точат из себя нити, как шелк, а из тех нитей наши жены делают нам одежду. И когда та одежда загрязнится, водою ее не моют: бросают в огонь; и как только раскалится, вновь становится чистой. Есть у меня в иной стране звезда именем Лувияарь.

А егда пойдем на рать, кому хощем болшеи работѣ предати, идуть пред мною и несуть ту 20 крестов и 20 стягов. Тѣ же кресты и стязи велици злати с драгими каменми и с великыми женчюги здѣлани, в нощ же свѣтять аки в день. Тѣ же кресты и стязи идуть на 20-ти колесницах и 6-ти, а у который же колесница служать по 100 тысящь конник, а по 100 тысящь пѣшие рати опричь тех, который на нас брашно везуть. А коли пойдем к нарочиту мѣсту на бои, ини несуть пред мною един крест древян, на нем же изображено господне распятие, того ради да быхом поминали господню страсть и распятие. Сторонь того креста несуть блюдо злато велико, на нем же едина земля; на землю зряще, поминает, яко от земля есми создани и паки в землю поити имамы. А се с другую страну блюдо несуть другое злато, на нем же драгии камень и четеи женчюг, на н же зряще величается наше господьство. Идуть же пред мною 3 проповѣдници, возглашають велиим гласом. Един вопиеть: «Се есть царь царем, господь господем», а другии вопиеть: «Силою крестною а божиею благодатью и помощию». А третии вопиеть умилным гласом, яко от земля есмы сътворени и в землю паки поити имамы. И пакы же престанем глаголати. О силѣ же не глаголю, яко же бо рекох.

А если идем на войну, когда хотим кого-нибудь покорить, предо мною идут и несут 20 крестов и 20 стягов. А кресты те и стяги большие, сделаны из золота с драгоценными камнями и с крупными жемчужинами, ночью же светятся, как и днем. Кресты эти и стяги везут на 26 колесницах. А у каждой колесницы служат по 100 тысяч конников и по 100 тысяч пешего войска, не считая тех, кто за нами везет пищу. А когда идем к назначенному месту на бой, другие люди несут предо мною один деревянный крест с изображением распятия господня, — чтобы мы вспоминали господни страдания на кресте. Рядом с крестом несут большое золотое блюдо, а на нем — одна земля: на землю глядя, вспоминаем, что из земли мы созданы и в землю же уйдем. А с другой стороны несут другое золотое блюдо с драгоценным камнем на нем и отборным жемчугом: их вид возвеличивает наше государство. И идут предо мною 3 проповедника, громко восклицая. Один возглашает: «Это — царь царей, господин господ»; другой продолжает: «Силою крестною, божиею благодатью и помощью». А третий восклицает умильным голосом, что из земли мы сотворены и в землю же уйдем. Впрочем, довольно об этом говорить. О войске же не говорю, так как уже сказал.

Двор у мене имѣю таков. 5 ден ити около двора моего, в нем же суть полаты многы златыя и сребреныя и древяни изнутри украшены, аки небо звѣздами, а покровены златом. И в той полатѣ огнь не горить; аще ли внесуть, в той час огнь погаснеть. Есть у мене иная полата злата на осмидесять столпов от чистаго злата, а всякий столп по 3 сажени в толстоту, а 80 саженеи в высоту. В той же полатѣ 50 столпов чистаго злата, на всех же столпех по драгому камени. Камень самфир имать свѣт бел, камень тонпаз аки огнь горить. В той же полатѣ есть столпа два: на едином столпѣ камень, имя ему троп, а на другом столпѣ камень, имя ему кармакаул, в нощи же свѣтить камень тои драгыи, аки день, а в день, аки злато, а оба велики, аки корчаги. В той же у мене полатѣ огнь не горить; аще внесуть, то борзо погаснеть; развѣ бо той огнь горить, иде же идеть из древа негнеющаго, имя древу тому шлема. Того мира вливають в паникадила и зажигають, ино той огнь горить, и тѣм миром в которую версту помажется человек, стар или молод, болѣ того не старѣется, а очи его не болять. Та же полата выше всѣх полат. Верху тѣх полат учинена два яблока златы, в них же вковано по великому каменю самфиру, того ради, дабы хоробрость наша не оскудѣла. Суть бо 4 камени на столпѣх того ради, дабы потворници не могли чаров творити над нами. Есть у мене иная полата злата велика, как очима видети, на столпѣх златых; два велики камени кармакаул в нощи свѣтять в той же полатѣ у мене.

Двор у меня таков, что 5 дней надо идти вокруг него. А в нем много палат золотых, серебряных и деревянных, изнутри украшенных, как небо звездами, и покрытых золотом. В одной палате огонь не горит; если внесут, сразу же погаснет. Есть у меня другая палата золотая на восьмидесяти столбах из чистого золота; а каждый столб по три сажени в ширину и 80 саженей в высоту. В этой палате 50 столбов чистого золота, и на всех столбах по драгоценному камню: камень сапфир цвета белого и камень топаз как огонь горит. В той же палате есть два столба, на одном из которых камень, называемый троп, а на другом камень, называемый кармакаул. Ночью же светит тот драгоценный камень, как день, а днем — как золото. А оба велики, как корчаги. В той палате у меня огонь не горит: если внесут, то быстро погаснет. Только тот огонь горит, который от дерева негниющего. Имя дереву тому шлема. Миро из этого дерева вливают в паникадила и зажигают; тот огонь горит. И если тем миром помажется человек какого бы то ни было возраста, старый или молодой, после того не старится и глаза его не болят. Та же палата выше всех палат. Вверху тех палат устроены два золотых яблока, а в них вковано по большому камню сапфиру — для того, чтобы не оскудела наша храбрость. И четыре камня находятся на столбах для того, чтобы чародейки не могли чар творить над нами. Есть у меня другая золотая палата на золотых столбах, столь высокая, сколько можно глазами обозреть; два больших камня кармакаула ночью светят у меня в той палате.

А обѣдають со мною на трапезѣ по вся дни 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов, 45 протопопов, 300 попов, 100 диаконов, 50 пѣвцев, 900 крилосников, 365 игуменов, 300 князеи; а во зборнои моеи церкви служать 300 игуменов да 65, да 50 попов, да 30 диаконов, и обѣдають со мною; а столничають у мене и чаши подають 14 цареи да 40 королей, да 300 боляр; а поварню мою вѣдають два царя да два короля опроче боляр и слуг. Тѣ же цари и короли быв, да прочь ѣдуть, и иныя приѣжчають.

А обедают со мной за столом каждый день 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов, 45 протопопов, 300 попов, 100 дьяконов, 50 певцов, 900 клиросников, 365 игуменов, 300 князей. А в соборной моей церкви служат 365 игуменов, 50 попов и 30 дьяконов, и все обедают со мною. А стольничают у меня и чаши подают 14 царей, 40 королей и 300 бояр. А поварней моей ведают два царя и два короля, помимо бояр и слуг. Одни цари и короли, побыв, прочь едут, а иные приезжают.

А еще у мене лежить апостол Фома.

А еще у меня лежат мощи апостола Фомы.

Есть у мене земля, в ней же суть люди, очи у них в челех. Есть у мене полата злата, в ней же есть зерцало праведное, стоит на 4-рех столпѣх златых. Кто зрить в зерцало, тои видить своя грѣхи, яже сътворил от юности своея. Близ того и другое зерцало цкляно. Аще мыслить зло на своего господаря, ино в зерцалѣ том зримо лице его блѣдо, аки не живо. А кто мыслить добро о осподарѣ своем, ино лице его в зерцалѣ зримое, аки солнце. А во дворѣ моем церквеи 150, ины сътворены богом, а ины руками человеческыми.

Есть у меня земля, а в ней люди, у которых очи во лбу. Есть у меня палата золотая, а в ней — правдивое зеркало; оно стоит на 4-рех золотых столбах. Кто смотрит в зеркало, тот видит свои грехи, какие сотворил с юности своей. Вблизи того зеркала есть другое, стеклянное. Если мыслит кто-нибудь зло на своего господина, то лицо его в том зеркале выглядит бледным, как будто мертвым. А кто хорошо думает о господине своем, то лицо его в зеркале сияет, как солнце. А во дворце моем 150 церквей; одни сотворены богом, а другие человеческими руками.

Сказание о Соломоне и Китоврасе

Подготовка текста и перевод Г. М. Прохорова. Примечания Я. С. Лурье

Егда же здаше Соломон святая святых, тогда же бысть потреба Соломону вопросити Китовраса. Осочиша где живеть, рекоша в пустыни далнеи. Тогда мудростию своею замысли Соломон сковати уже желѣзно и гривну желѣзну, написа же на неи во имя божие заречение. И посла же болярина лучшего с отроки и веляше вести вино и мед, и руна овчяя с собою взяша. Приидоша к мѣсту его, ко трем кладязем его, а его туто нѣт. По указанию Соломоню и волияша в кладязи тѣ вино и мед, и заткаша устия кладязем руны овчьми; налияша же два кладяза вина, а третии меду, а сами съхранишасъ таино и зряху ис таи, оже приити ему воды пити ко кладязем. И прииде абие, и приник к водѣ, нача пити, и рече: «Всяк, пия вино, не умудряеть». Яко же перехотѣ воды, и рече: «Ты еси вино, веселящее сердце человеком». И выпи всѣ 3 кладязи. И хотѣ поспати мало, и разня его вино, и уснув твердо. Болярин же, пришед, искова его твердо по шии, по рукам и по ногам. И очютився, хотя крянутися, и рече ему болярин: «Господине, Соломон имя господне со запрѣщением написа на веригах нынѣ на тебѣ». Он видѣ на себѣ и поиде кроток во Иерусалим ко царю.

Когда Соломон строил святое святых, тогда понадобилось ему посоветоваться с Китоврасом. Донесли ему, где тот живет, сказали — в дальней пустыне. Тогда мудрый Соломон задумал сковать железную цепь и железный обруч, а на нем написал заклятие именем божиим. И послал первого из своих бояр со слугами и велел им везти с собой вино и мед и взять овечьи шкуры. Пришли к месту Китовраса, к трем колодцам его, но его там не было. И по наказу Соломона влили в те колодцы вино и мед, а сверху затянули их овечьими шкурами. В два колодца налили вино, а в третий мед; сами же, спрятавшись, смотрели исподтишка, не идет ли он пить воду к колодцам. И вот он пришел, приник к воде, начал пить и сказал: «Всякий, вина выпив, мудрее не станет». Но расхотелось ему пить воду, и он сказал: «Ты — вино, веселящее людям сердце», — и выпил все три колодца. И захотел немного поспать, и разобрало его вино, и он уснул крепко. Боярин же, подойдя, крепко сковал его по шее, по рукам и по ногам. И, проснувшись, он хотел рвануться, но боярин сказал ему: «Господин, Соломон имя господне с заклятием написал на веригах, которые теперь на тебе». Он же, увидев их на себе, кротко пошел в Иерусалим к царю.

Нрав же его бяше таков: не ходяшеть путем кривым, но правым, и во Иерусалим пришед, требляхут путь пред ним и полаты рушаху, не ходя бо криво. И приидоша ко вдовицѣнѣ храмине, и вытекши вдвица и взопи, глаголя, молящися Китоврасу: «Господине, вдовица есмь убога. Не оскорби мя!» Он же огну ся около угла, не соступяся с пути, и изломи си ребро. И рече: «Язык мякок кость ломить». Ведом же сквозѣ торг, и слыша мужа рекуща: «Не ли черви на 7 лѣт?», и рассмѣяся Китоврас. И видѣ другаго мужа ворожаща и посмѣяся. И видѣ свадбу играющу и восплакася. И видяще мужа на пути блудяща кромѣ пути и наведе и́ на путь.

Нрав же его был такой: не ходил он путем кривым, но — только прямо; и когда пришли в Иерусалим, расчищали перед ним путь и рушили дома, ибо он не ходил в обход. И подошли к дому вдовы, и выбежала вдова и закричала, умоляя Китовраса: «Господин, вдова я убогая. Не обижай меня!» Он же изогнулся около угла, не сходя с пути, и сломал себе ребро. И сказал: «Мягкий язык кости ломает». Когда вели его через торг, то, услышав, как один человек говорил: «Нет ли башмаков на семь лет?», Китоврас рассмеялся. И, увидев другого человека ворожащего, засмеялся, а увидев свадьбу справляемую, заплакал. Увидев же на дороге человека, блуждающего без дороги, он направил его на путь.

И приведоша его в двор царев. В первом же дни не ведоша его к Соломону, и рече Китоврас: «Чему мя не зоветь к себѣ царь?» Рѣша ему: «Перепил есть вечер». Взя же Китоврас камень и положи на камени. И повѣдаша Соломону творение Китоврасово, и рече царь: «Велит ми пити питие на питье». Во други же день не зва его к ceбѣ царь, и рече: «Чему не ведете мя ко царю, и почто не вижю лица его?», и рѣша: «Немогаеть царь, им же вчера много ѣл». Сня же Китоврас камень с камени.

И привели его во двор царев. В первый день не повели его к Соломону, и спросил Китоврас: «Почему не зовет меня к себе царь?» Сказали ему: «Он вчера перепил». Китоврас же взял камень и положил на другой камень. Соломону рассказали, что сделал Китоврас, и царь сказал: «Велит мне пить питье на питье». И на другой день не позвал его к себе царь; и Китоврас спросил: «Почему не ведете меня к царю и почему я не вижу лица его?» И сказали: «Недомогает царь, оттого что вчера много ел». Китоврас же снял камень с камня.

В 3 же день рѣша: «Зовет тя царь». Он же умѣря прут четырех локот и вниде пред царя, и поклонися, и поверже прут пред царем молча. Царь же мудростию своею протолкова прут боляром своим, и рече: «Область ти дал есть вселенную, и не насытился еси, изымал еси мене». И рече ему Соломон: «Не на потребу свою приведох тя, но на вспрос очертании святая святых приведох тя по повелѣнию господню, яко не повелѣно ми есть тесати камени желѣзом».

На третий день сказали: «Зовет тебя царь». Он же измерил прут в четыре локтя, вошел к царю, поклонился и молча бросил прут перед царем. Царь же по мудрости своей разъяснил боярам своим, что означает прут, и поведал: «Дал тебе бог во владение вселенную, а ты не насытился, поймал и меня». И сказал Соломон Китоврасу: «Не по прихоти своей привел тебя, но но повелению господню, чтобы спросить, как строить святое святых, так как не позволено мне тесать камни железом».

И рече Китоврас: «Есть ноготь птица мал во имя шамир. Хранит же кокоть дѣтки во гнѣздѣ своемь на горѣ каменнѣи в пустыни далнѣи». Соломон же посла болярина своего со отрокы своими по наказанию Китоврасову ко гнѣзду. Китоврас же вда бѣлое сткло болярину, наказа его съхранитись от гнѣзда: «Яко вылетит кокот, замажи стьклом сим гнѣздо». Болярин же поиде ко гнѣзду, оли в нем птенци мал и, кокот же бѣ летѣл по кормлю. И заложи стклом устие гнѣзду. Мало же постояша и кокот прилетѣ, хотѣ влѣсти в гнѣздо, куренци писках у сквозѣ стькло, а он к ним не умѣет влѣсти. А си сохранишась в таинѣ. Сохранил бо и бяше нѣ, на коемь, и принесе и́ к гнезду и положи и́ на стеклѣ, хотя е́ рассадити. Они же кликнута, и отпусти. И взем же их болярин принесе к Соломону.

И сказал Китоврас: «Есть птица малая кокот по имени шамир. Детей же кокот оставляет в своем гнезде на горе каменной в пустыне дальней». Соломон же по указанию Китовраса послал своего боярина со своими слугами ко гнезду. А Китоврас дал боярину белое стекло и наказал спрятаться у гнезда: «Когда вылетит кокот, замажь этим стеклом гнездо». Боярин пошел ко гнезду; а в гнезде — маленькие птенцы, кокот же улетел за кормом. Он заложил стеклом устье гнезда. Немного подождал. И прилетел кокот, захотел влезть в гнездо, птенцы пищат за стеклом, а он к ним не может добраться. А люди спрятались. Он же принес к гнезду то, что прятал где-то, и приложил к стеклу, пытаясь его рассадить. Люди же крикнули, и птица выронила острие. И, взяв его, боярин принес к Соломону.

Бысть же Соломон вопрашая Китовраса: «Почто ся еси расмѣял мужу прашащу черви на 7 лѣт?» — «Видѣх на нем, — рече Китоврас, — яко не будеть до 7 дни жив». Посла же царь испытати, и бысть тако. И рече Соломон: «Почто еси расмиялся мужю ворожащу?» Отвѣща Китоврас и рече: «Он повѣдаше людем скровная, а сам не вѣдя крова под собою со златом». И рече Соломон: «Шедше испытаите». И испыташа и бысть тако. И рече царь: «Почто еси плакал видѣв свадбу?», и рече: «Съжалихси, яко жених тои не будет жив до 30 дни». Испыта же царь и бысть тако. И рече царь: «Почто мужа пияна наведе на путь?» Отвѣща Китоврас и рече: «Слышах с небесе, яко вѣрен есть муж той, а достоить послужити ему».

Потом спросил Соломон Китовраса: «Почему ты рассмеялся, когда человек спрашивал башмаки на семь лет?» — «Видел по нему, — отвечал Китоврас, — что не проживет и семи дней». Царь послал проверить, и оказалось так. И спросил Соломон: «Почему ты рассмеялся, когда человек ворожил?» Отвечал Китоврас: «Он рассказывал людям о тайном, а сам не знал, что под ним — клад с золотом». Сказал Соломон: «Пойдите и проверьте». Проверили — и оказалось так. И спросил царь: «Почему плакал, увидев свадьбу?» И сказал Китоврас: «Опечалился, потому что жених тот не проживет и тридцати дней». Проверил царь — и оказалось так. И царь спросил: «Зачем пьяного человека вывел на дорогу?» Ответил Китоврас: «Слышал я с небес, что добродетелен тот человек и следует ему послужить».

Бысть же у Соломона Китоврас до свершения святая святых.

Пробыл Китоврас у Соломона до завершения святого святых.

Бысть егда нача молвити Соломон Китоврасу: «Нынѣ видѣх, яко сила ваша яко человеческа, и нѣсть вашия силы бол ши нашия силы, и яко ях тя». И рече ему Китоврас: «Царю, аще хощеши видѣти силу мою, да соими с мене уже, даи же ми жуковину свою с руки, да видиши силу мою». Соломон же сня с него уже желѣзное и дасть ему жуковину. Он же пожре и простре крило свое, и заверже, и удари Соломона, и заверже и́ на конець земля обѣтованныя. Увѣдаша же мудреци его и книжници, взыскаша Соломона.

Однажды Соломон сказал Китоврасу: «Теперь я убедился, что сила твоя — как и человеческая, и не больше твоя сила нашей силы, ибо поймал я тебя». И ответил ему Китоврас: «Царь, если хочешь узнать мою силу, сними с меня цепи и дай мне свой перстень с руки, тогда увидишь силу мою». Соломон снял с него железную цепь и дал ему перстень. А он проглотил перстень, простер крыло свое, размахнулся и ударил Соломона, и забросил его на край земли обетованной. Узнали об этом мудрецы и книжники и разыскали Соломона.

Всегда же обхожааше страх Китоврашь в нощи. Царь же сътвори одр и повелѣ стояти 60 отроком силным с мечи около. Потому же молвится в Писаних: «Одр Соломонь, 60 отрок храбрых от израилтян и от страны нощны».

По ночам Соломона всегда охватывал страх к Китоврасу. И царь соорудил ложе и повелел 60 сильным юношам кругом стоять с мечами. Потому и говорится в Писании: «Ложе Соломона, и охрана из 60 юношей храбрых из израильтян и из стран северных».

Наставление тверского епископа Семена

Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева

Костянтин князь полотьский нарицяемый Безрукий, у собе в пиру хотя укорити тивуна своего нѣочемь, рече епископу пред всѣми: «Владыко, кдѣ быти тивуну на ономь свѣтѣ?» Семен епископ отвѣчалъ: «Кдѣ и князю!» Князь же, не улюбивъ того, молвить епископу: «Тиунъ неправду судить, мьзду емлеть, люди продаеть, мучить, лихое все дѣеть; а язъ что дѣю?» И рече епископ: «Аже будеть князь добръ, богобоин, жалуеть людий, правду любить, — исбираеть тиуна или коего волостеля — мужа добра и богобоина, страха божия полна, разумна, праведна, по закону божию все творяща, и суд вѣдуща. И князь в рай, и тивун в рай. Будеть ли князь без божия страха, христьян не жалуеть, сирот не милуеть, и вдовицями не печалуеть, — поставляеть тивуна или коего волостеля — человека зла, бога не боящася и закона божия не вѣдуще, и суда не разумѣюще, толико того дѣля, абы князю товара добывал, а людий не щадить. Аки бѣшена человѣка пустилъ на люди, дав ему мечь, — тако и князь, дав волость лиху человѣку губити люди. Князь во ад и тиун с нимь во ад!»

Полотский князь Константин, прозванный Безруким, собираясь укорить у себя на пиру за что-то своего тиуна, сказал при всех епископу: «Владыко, где будет тиун на том свете?» Епископ Семен отвечал: «Где и князь!» Князь же, рассердившись, говорит епископу: «Тиун неправедно судит, взятки берет, имущество людей с торгов продает, мучит, злое все делает, а я тут при чем?» И говорит епископ: «Если князь хороший, богобоязненный, людей бережет, правду влюбит, то выбирает тиуном или иным начальником человека доброго и богобоязненного, исполненного страха божия, разумного, праведного, творящего все по законам божиим и судить умеющего. Тогда князь — в рай, и тиун — в рай. Если же князь лишен страха божия, христиан не бережет, сирот не милует и вдовиц не жалеет, то ставит тиуном или начальником человека злого, бога не боящегося, закона божия не знающего, судить не умеющего, — только для того, чтобы добывал князю имущество, а людей не щадил. Как взбесившегося человека напустил на людей, вручив ему меч, — так и князь, дав округу злому человеку, губит людей. Тут и князь в ад, и тиун с ним в ад!»

Епифаний Премудрый составляет «Житие Сергия Радонежского».

Миниатюра. XVI в.

«Житие Сергия Радонежского»

(ГБЛ, ф. 178, собр. Музейное, № 8663, л. 4).