Избранная проза

ОБ УДОВОЛЬСТВИЯХ НА МОРЕ

Пользуясь[21] впечатлением, оставленным в вас последнем посещением Кронштадта, я спешу отвечать на вопрос, сделанный вами прелюде: почему я избрал себе скучный род морской службы. Я нарочно ожидал случая, чтобы доказательства мои были подкреплены собственным вашим убеждением; для меня довольно было, что вы видели военный корабль и восхищались его устройством. Вам понравилось все на этой плавающей машине; вы признались, что живое чувствование неожиданно великого до сих пор наполняет еще ваши мысли приятным воспоминанием; — «Но опасности, — говорите вы, — но скука долгого плавания — вечное однообразие предметов; — молчанье страстей, красы нашей жизни, до сих пор еще не позволяет видеть в службе моряков ничего приятного!»

Послушайте меня — и если вы не согласитесь, что наша служба может быть приятна — по крайней мере, я лишний раз поговорю о ней с удовольствием.

Не стану говорить о том, судьба или наши наклонности заставляют избирать род службы; жребий мореходца делается в самой юности и в десять лет должно быть записану в морской корпус. Надобно знать, что последние три года пред выпуском кадет посылают на кораблях в море для практики. Они, возвращаясь осенью из своих походов, рассказывают случившееся, описывают виденное — и юные слушатели, кипя от восторгов, с неизъяснимым чувствованием ожидают той счастливой минуты, когда успехи в науках и отличие в поведении доставит им случай самим видеть и испытать слышанное от товарищей. Таким образом, с молодых ногтей, еще не быв на море, они заранее с ним знакомы, питают и укрепляют сердце свое заблаговременными повествованиями и вместе с другими страстями их растет любовь к службе.

Первое прибытие на корабль довершает очарование, которое в сем случае идеалом своим уступает вещественности. И в самом деле, никто не вообразит того впечатления, которое производит огромный корабль, плавающий на воде, вооруженный громадою пушек в несколько этажей, снабжённый мачтами, которые превосходят высочайшие деревья, перепутанный множеством веревок, из коих каждая имеет свое название и назначение, обвешанный парусами невидными, когда подобраны, и ужасными величиною, когда корабль взмахнет ими как крыльями и птицею полетит бороться с ветрами и волнами. Сотни людей населяют его; для юного сердца он кажется целым плавающим городом. — Настают бури; пучина разверзается; корабль стонет — неопытный юноша смотрит на выражение лиц начальников своих — видит спокойствие, и думает, что буре так быть надобно. Не понимая ужасов, беспечно любуется борьбой стихий; они становятся предметом любопытства, и прежде нежели разум его постигнет меру опасности, он уже знакомится с нею, привыкает ее видеть без боязни и хладнокровно уже впоследствии встречает ее.

Таким образом, с самой юности, мореходец вменяет в ничто ужасы природы, и силою привычки он так же беззаботно пускается в море, как вы ложитесь в вашу постелю.

При таком спокойном расположении духа, — вы, конечно, поверите — можно найти удовольствие на море; но чтобы исчислить их, надобно бы описать всю нашу жизнь корабельную; не входя в подробности, я постараюсь начертать легкий ее абрис.

Не распространяюсь о том, что прежде выступления корабля в море, надобно вооружить и оснастить его, что это вооружение имеет свои приятности, потому что каждый, изготовляя корабль, заботится о нем столько же, как бы строил себе дом, с тою только разностью, что соревнование службы и товарищества берут здесь сильное участие в самолюбии каждого. Казалось бы, что общая форма в вооружении всех кораблей должна быть одинакова: но со всем тем каждый корабль некоторым образом носит отпечаток вкуса и сведений того офицера, который его вооружает. Есть тонкости и в этом искусстве, неприметные глазу неопытному, но составляющие красоту форм вооружения, и в этих-то тонкостях заключаются удовольствия моряков, полагающих славу свою, надежды и безопасность на искусство, с которым приготовляют они корабли к походу.

С выступлением корабля на рейд каждый из офицеров заботится устроить маленькое свое жилище, в котором он располагается всем домом, — вы видели, что младшие живут внизу и днем зажигают там огонь, потому что их жилище под водою. Старшие помещены в так называемой каюте-компании или общественной, от которой парусная перегородка их отделяет; пушка стоит в каждой каюте, и при малейшем приготовлении к сражению переборки подымаются, каюты опрастываются и чистая батарея готова грянуть громом.

В этой-то каюте-компании собираются все служащие на корабле офицеры. Воспитанные в одном месте, как бы дети одной матери, с одинаковыми привычками, одинаким образом мыслей, общество офицеров морской службы отличается тою дружескою связью, тем чистосердечным прямодушием, каких не могут представить другие общества, составленные из людей, с разных сторон пришедших. Между сими людьми сердце каждого отдыхает от трудов, им понесенных, и деятельная жизнь корабельная дает полное право веселиться в минуты отдыха. Одни играют в карты, другие занимаются музыкою, иногда общая веселость уступает место вниманию при поучительных повествованиях. Рассуждения практические и тактические оживляют умы, искры противоречия освещают истину; но никогда не зажигают пламенника вражды и раздора. Поверите ли вы, что от создания российского флота у нас между флотскими не было ни одной дуэли?

Конечно, человеку постороннему на корабле, а следственно и праздному, жизнь наша покажется единообразна. Установленное для занятий время, положенные часы обеда, ужина и проч., число удовольствий ограниченное и самые удовольствия слишком простые, потому что заключаются не во внешних предметах, переменою своею ласкающих чувства прихотливых любимцев счастия, но в наших сердцах, в чувствованиях, не всегда и не всякому понятных. Например: как изъяснить удовольствие сидеть за столом, где двадцать человек офицеров различных характеров и склонностей, но проникнутых каким-то общим духом, представляют семейственную картину и общими силами стремятся ко взаимному удовольствию. Живость характера одних в противоположности с флегмою других, радость надежд юности и воспоминания опытности, все это вместе действует на душу, принимающую участие в беседе тихим, но приятным образом. Конечно, математическая, точная жизнь наша делает и характер наш будто холодным и равнодушным, но поверьте мне, что человек, рожденный с пылким сердцем, силою привычки принимающий на себя равнодушие, не переменит своих чувствований, — только образ выражения их будет иной. Поверьте, что равнодушный человек не есть хладнокровный, и что между тем и другим такая же разница, как между текучею и стоячею водами, льдом покрытыми; наружный вид обеих одинаков, но одна промерзает до самого дна, другая не перестает течь и журчать под своим непроницаемым покровом. — Конечно, служба наша, требующая несмигаемого надзора за непостоянною стихиею — надзора, от которого зависит жизнь нескольких сот людей, внушая порядок в образе мыслей и поступков, не дает времени воображению подстрекать страстей наших: зато она сохраняет к случаю всю живость их и ощущение, ими производимое, неизъяснимо приятнее в наших сердцах, нежели в тех, которые, опустив узду страстей своих, несутся вскачь на поприще жизни и падают, не добежав меты. Не смотрите на скромный, иногда застенчивый вид мореходца, который делает его оригинальным и даже странным в обществе — ежели вы не судите людей по наружности, дайте ему руку и поговорите с ним. Ежели вы захотите блеснуть умом большого света — он будет отвечать здраво, но скажет мало, потому что ему редки были случаи развернуть свои дарования и сделать их блестящими в свете; но ежели разговор ваш пойдет от сердца, вы увидите человека рассудительного, который не бросится в ваши объятья с уверениями, но в продолжении времени поступками своими докажет, что недаром загорается огонь в глазах его при имени любви и дружбы. Не то железо горячо к ощущению, от которого брызжут искры, но то, которого поверхность уже темнеть начинает.

С таким расположением характера самые обязанности делаются для нас удовольствием, а это бывает очень редко. Оттого-то и удовольствия наши становятся уже не единообразны: ибо служба наша столько же имеет перемен, сколь непостоянно море со своими случаями; оттого-то мореходцы, разлученные со светом, с его обольщениями и веселостями, на краю гибели каждую минуту, отделенные от смерти одного доскою, умеют находить в самих себе источник радостей и привязываться к такой жизни, в которой другие видят одну только скуку. Душа человеческая всегда жаждет неизвестного; мысль наша всегда стремится вдаль; несытая, летит воображением в страны далекие — что же может быть приятнее, когда мореходец, удовлетворяя потребностям души своей, несется по беспредельным морям и видит туго натянутые паруса, округляемые попутным ветром; когда в мечтании сидя на корме, чувствует ее содрогание от скорого хода, видит катящиеся сзади волны, от которых убегающий корабль приближает его к желанному берегу. Взоры его с удовольствием обращаются в ту страну горизонта, куда совет магнитной стрелки обратил его путь. Настают ли бури, подымаются ли противные ветры, — его наслаждение увеличивается гордостью от победы над стихиями; не так ли обладание любимым предметом становится дороже от препятствий?..

Вам самим известны прелести воображения, известно и то, что надобно слишком быть знакому с самим собою, слишком независиму от внешних впечатлений, чтобы наслаждаться мечтами и воспоминаниями. Это наше наслаждение — и в то время, когда другой мучается бездействием и отыскивает способы к новым удовольствиям, — мореходец, уединенный в своей каюте, при свече, которой пламень волнуется в ту и другую сторону сообразно колебанию корабля, окружает себя призраками своего воображения, переносится мысленно на родину, перебирает воспоминания и часто на походном висячем столике своем приводит мысли в порядок, в скромном журнале, который пишется не для публики, но для образования сердца и отчета собственных чувствований.

Конечно, часто море держит нас вдали от берегов целые недели и месяцы и нельзя чтоб грусть не закрадывалась в сердце, как вода пробирается в корабль, потому что на все есть мера: но во-первых, человек носит печаль и радость в собственном сердце и смотря по тому, спокойно ли оно, сам он грустит или веселится! Во-вторых, неужели вы не сочтете во что-нибудь дружбы, прелестной в самой рассеянности и драгоценнейшей в одиночестве; разделенные с людьми, имея редкий случай видеть их вблизи, мы любим их более, потому что мало знаем, и это чувствование усиливается малочисленностью подобных себе творений, в корабле заключенных — дружбу можно уподобить свече, у которой чем менее круг освещения, тем сильнее светят ее лучи, тем ближе они к своему началу. Напротив, на большом пространстве лучи ее расходятся, слабеют, светятся, но не освещают. Сверх того, я похвалюсь, что дружба крепче между моряками, потому что у них друзья приобретаются в самой юности. Обманываются те, которые думают найти друзей в зрелых летах. Юноши, как воск, удобно принимают впечатления и склонности одного врезываются в другом; время утверждает мягкий состав души и в форму, образованную давним дружеством, не придется новое. Что же приятнее, когда после трудов, в теплой каюте, за чайным столиком, беседуя с другом, изливаешь ему сердце, рассчитываешь надежды и так обманываешь скуку, разделяя время между дружбой и службою. Конечно, для жизни совершенно приятной недостаточно одного дружества; человек не сотворен быть в сообществе одних мужчин, — и самой дружбе сгрустнется в отдалении от милых сердцу; но разве одиночество наше вечно? Разве откажете вы мореходцам в нежных чувствованиях, оживляющих сердце других человеков? Неужели вы думаете, что влажная стихия, по которой мы плаваем, может угашать страсти? Знаете ли, что кузнец нарочно прыщет водою на угли, чтоб увеличить жар их?.. Как часто ветрам морским вверяются вздохи, и на крыльях бури посылаются тайные обеты туда, где остались любезные наши!.. Какое обновленное ощущение несет каждый из нас после долгого плавания в свое отечество!

Это весьма естественно. Но что скажете вы, когда я, описывая удовольствия мореходца, думаю включить туда же самые бури и сражения? Конечно, ежели смотреть на то и на другое как на зло и судить по впечатлению, им производимому с первого взгляда, мое мнение покажется странно; но ежели, вооружась бесстрастием, приобретенным привычкою, хладнокровно смотреть на священные ужасы природы и чувствовать в душе своей силу противустать ее силе, тогда, поверьте мне, на все усилия ярящегося моря вы будете смотреть, как на картину, представленную для удовольствия особенного рода — не живого, но меланхолического. Есть какое-то тайное сочувствие природы с сердцем человека: чего он не боится, то уже ему нравится; есть в душе струны, которые по своенравию или по потребности отдаются как на эоловой арфе приятно при реве бурь и ветров, — и сколько ни грозят человеку гибелью бездны морей, — он только приобретает новую решительность, новые силы презирать опасности и не уважать смерть. Это презрение смерти — в самый час сражения, когда свистящие картечи и ядра рвут воздух и оставляют за собою тысячи смертей и опустошение, когда со зверством человека соединяются самые стихии на пагубу, — тогда, говорю я, это высокое чувствование презрения смерти и вместе чувствование собственного достоинства, повелевающего всеми ужасами, изображает на спокойном лице мореходца гордую улыбку и наполняет душу каким-то тайным, неизъяснимым удовольствием. — Я не говорю уже о радостях победы, о упоении славы…

Не думайте однако же, чтобы все удовольствия наши были только воображаемые. Приходим ли мы к якорному месту, прелестные прогулки ожидают нас, хотим ли кататься, — свежий и ровный ветер вызывает охотников; легкие шлюбки с белыми парусами, с музыкой и песнями, рея по волнам и едва бороздя воду, гоняются одна за другою. Искусная рука управляет рулем, опытность распоряжает поворотами и ловкость оставляет других назади далеко. Здесь тоже соревнование, тоже удовольствие как на бегу, с тою разницею, что здесь искусство чаще одерживает победу, а там от достоинства лошади зависят все успехи. Желаете ли охотиться за дичиною на берегу? Идете с ружьем. Хотите ли ловить рыбу? Садитесь на борте корабля с удою и в чистой и прозрачной океанской воде видите на 10 и на 20 сажен, как резвая рыбка приближается к вероломному крючку; часто жадные камбалы хватаются одна за хвост другой, и вы до половины вытаскиваете вдруг две рыбы на уде. Редко крючок ваш закидывается понапрасну, а это не безделица для охотника.

Но есть еще удовольствия простейшие; мы знакомимся с береговыми жителями; настают праздники; мы веселимся от сердца, потому что балы нам не прискучили; — зовем новых своих друзей и к себе: корабль одушевляется и принимает новый вид. Я опишу вам один из наших праздников, данный на корабле у голландских берегов. На шканцах, т. е. на верхней палубе убираются пушки и растягивается палатка; борты украшаются флагами, зелеными ветвями и цветами, из которых вязи, освещенные разноцветными огнями, изображают имена почетнейших наших гостей; в пушечных окошках стоят блестящие фонари; в углах подвешенные подносы отягощены закусками, плодами и прохладительными напитками; в каюте приготовлено угощение для мужчин. Музыка гремит; гости подъезжают на шлюбках к освещенному кораблю; по лестнице, покрытой коврами и увешанной флагами, они всходят и принимаются хозяевами; каждый выбирает занятие ему приятное: одни садятся за карточные столики, другие подходят к чашам, в которых ром, арак и другие напитки окружают синим пламенем тающие сахарные головы и распространяют благоухание в воздухе. Вино пенится и брызжется. Наконец начинаются танцы. Прохладный морской воздух освежает танцующих; каждому предоставлена свобода. Иной, утомясь от движения, идет на нос корабельный и пользуясь свежестью вечернего ветерка, безмолвно наслаждается красотою звездной ночи, моря, отражающего на верхушках легких волн блеск праздничных огней. Рассеянные чувства собираются; сердце его начинает волноваться тише, сообразно колебанию струй, на которые он смотрит. Иногда легкая пара, ища отдыха, мелькнет подобно теням к неосвещенному корабельному борту, и во мраке облокотясь, смотрят на воду… на небо… и тщетно тяжелыми вздохами вбирают в себя прохладу — сердца их бьются сильнее, волнение чувств становится больше… и вдруг, новый посетитель мрака или стук часового прерывает их мечтания. — Порознь возвращаются они тихими шагами в шумное общество; взоры их встречаются чаще и руки в танцах расстаются не охотно…

Наконец все утомлены. Настает пора ужина. Гости, попарно с хозяевами, идут по всему кораблю из палубы в палубу, их желают занять, покуда накрывается стол — и показывают расположение корабельное, чистоту и порядок. Обошед таким образом по всему ярко освещенному кораблю, поднимаются опять наверх, где готовый стол ожидает гостей. Вы можете себе представить, что за столом присутствуют не придворный этикет и холодная учтивость, с выученными разговорами и приветствиями, но искренность людей добродушных, развязанная вниманием и поощряемая веселостью. — После ужина еще несколько легких вальсов заключают праздник и гости при звуках музыки и при повторениях громогласного ура разъезжаются на шлюбках.

Таковы наши забавы внутри корабля; но есть также приятные случаи, приходящие извне.

Хотите ли вы видеть, как встает солнце, нигде с таким великолепием не выходит оно, как на море. Представьте, что вы в должности с полночи до пятого часа утра, проходите Зундом и остановились на якоре против Гельзенера, у крепости Кронборга. Август месяц в начале; безлунная ночь темна, хотя звезды сияют во всем блеске. На корабле ударило три склянки или по-береговому половину второго часа, и мало-помалу на северо-востоке серый небосклон начинает становиться светлее. Вы начинаете различать предметы; становятся приметны крепость Кронборг, оба берега пролива, стоящие на рейде корабли; но тонкий туман как покрывало лежит на сияющих окрестностях. Ветер не шевелит флюгерами; море спит и будто дышит от колыхания легкой зыби, тихо идущей к северу. Показалась утренняя звезда; заря подвигается вправо по небосклону; туманы, понемногу поднимаясь, образуют сребристые облака и потом, будто волшебством, подобно брызгам растопленного золота, загораются они на востоке. Грянула зоревая пушка с брандвахты, и при грохоте ее отзывов, солнце по светлому небу катится из-за мшистых камней Шведского берега. Ветерок дунул; море тронулось быстрее; нити дыма над городом потянулись к востоку; все проснулось навстречу царю светил небесных. Предметы, освещаемые мало-помалу, выходя как бы из воды, рисуются одни за другими, и великолепная картина живописного Зунда представляется глазам вашим. Налево гордый замок Кронберг возвышается на Датском берегу. Окопы с двойным рядом орудий блестят яркою зеленью. На ближнем бастионе ходит часовой — его нельзя различить, но виден отблеск лучей на светлом ружье, когда он поворачивается, расхаживая мерными шагами по валу. Подле красивый Гельзенер; высокий берег усеян садами, мельницами, веселыми и чистыми домиками. Назади высокий и ровный остров Твен, жилище и обсерватория славного Тихо Браге, перегораживает горизонт пролива. — Направо картина переменяется: натура дика; серые угрюмые камни Швеции, изредка покрытые красноватым мохом и бедный Гельсинборх между ними, разительно противоположен смеющейся Дании. Расстояние не велико. Девятиверстный пролив разделяет их: но влеве роскошь природы, направо — печать ее отвержения. — Против Кронборга вдруг пролив расширяется и на светло-зеленых водах его видны окрыленные корабли; далее — высокие шведские скалы ограничивают зрение и, теряясь в синеве дали, кажутся громадами туч на горизонте.

Наконец, корабль ваш снимается с якоря, проходит Зунд. Попутный ветер прогоняет вас засветло мимо всех опасностей Каттегата. К вечеру остается вправе маяк Мальстранд подле камней Патерностера у берегов Шведских; потом проходите влеве Шкаген, предостерегающий от далеко лежащих отмелей сыпучих песков Ютланда, и вступаете в Немецкое море. Ночь стемнела; тучи сдвигаются над головою; горизонта не видно. Легко покачиваемый корабль зарывается в волнах, которые, с плеском разбегаясь, загораются мгновенным фосфорическим сиянием, бьются в корабль, брызжут светлые шары и, соединяясь за кормою в длинную струю, означают путь корабля огненной бороздою. Вдруг сияние угасает, — вдруг загорается снова, и глаз не устает смотреть на эту игру природы.

Проходит ли корабль срединою Немецкого моря, чрез Доггер-Банку или Фиш-Банку, так называемые части моря по особенно малой глубине, и если ветер стихнет, спускают трал или большую сеть, и корабль тихо ее тащит, едва подвигаемый по зеркальной поверхности вод. Час или два наполняют сеть для обеда почти всего корабля множеством вкусной рыбы и различных чудовищ, на дне моря обитающих. Во время лова трески и сельдей вы встречаете на сих местах целые флоты рыбаков; тогда тихая ночь после солнечного заката представляет очаровательную картину. Небо, как опрокинутая чаша с золотыми звездами своими, отражается в совершенно тихой поверхности моря. Края горизонта исчезают в сумраке; воды не видно; такое же небо, такие же звезды внизу; мрак удвояет обман, и корабль, кажется, летит по воздушному пространству, усеянному бесчисленными огнями, зажженными на рыбачьих лодках.

Говорить ли вам о удовольствиях плавания в страны далекие, о приятности новизны, о прелестях любопытства? — Путешественник, едущий сухим путем, постепенно переменяет свои впечатления; с каждым шагом привыкает к окружающим его предметам. Новая страна для него уже не нова, потому что он каждую минуту выдел ее признаки, видел ее приближение. У нас на море не так: как бы волшебством переносимые с домами своими из страны в страну, мы не видим промежутков путешествия, и очарование новости не понемногу, но внезапно поражает взоры и чувствования наши.

Говорить ли вам о красотах морей, где незаходимый свет солнца отражается миллионы раз в зеркальных горах льдов — миру современных; где мраки продолжительной ночи рассеиваются живым блеском луны и звезд и чудным метеорным сиянием, которое беспрерывно раскидывается подобно шатру над головами плавателей; где чудовищи моря выходят из глубины и в неведении преследования человека резвятся кругом кораблей и весело омрачают воздух брызгами своих водометов?.. Говорить ли о радости открытия земель неизвестных, — взять ли на себя смелость рисовать вам картины цветущих стран нового света, описать ли благорастворение воздуха тех краев благословенных?.. еще ли обращать внимание на великолепие и красоты беспредельного Океана?.. Нет я не в состоянии. Могу только воскликнуть вместе с Байроном[22]:

Но не ошибся ли Байрон, поставив Океан выше человека? Кто же бесстрашно несется в пучины, повелевает бурями, борется со всеми видами Океана и с победою выходит из битвы? Кто, презирая ярость клокочущем бездны, похищает со дна морей корысти и целыми миллионами пленяет поданных Нептуна? Кто, обогащенный даньми, взятыми с моря, бестрепетно возвращается на утлом корабле своем в отечество и, не взирая на противоборствие стихий, несет туда сердце, полное радости?..

Кто же этот победитель Океана?

* * *