Избранник ворона

I (Ленинград — Житкове, 1973)

Таню он вновь увидел только первого сентября, после организационного собрания, где, как и ожидалось, новоиспеченным студентам было объявлено, что этот этап своей жизни они начнут с месячной трудовой повинности в совхозах Ленинградской области. Было упомянуто три названия, ни одно из которых Нилу ничего не говорило.

— Привет, — сказал он, вырастая на ее пути в коридоре. — Тоже поступила? Поздравляю. А я теперь трубку…

Он принялся лихорадочно рыться в портфеле, намереваясь продемонстрировать приобретенный с ее подачи джентльменский атрибут.

— Рада за тебя.

Она не остановилась, но чуть замедлила шаг, и ему ничего не оставалось, как двинуться следом.

— А ты в какой колхоз записываться будешь? — спросил он, заглядывая ей через плечо.

Она повернулась и посмотрела на него с искренним недоумением.

— Я — в колхоз? Зачем?

— Но ведь надо…

— Мне не надо! — отрезала она и свернула направо, оставив его посреди узкого коридора.

Он вздохнул, поглядел ей вслед и поплелся в сторону партбюро, возле которого толпился народ — там записывали в сельхозотряды.

Наверное, Нил долго простоял бы в тесном предбаннике, пропуская вперед всех желающих и нежелающих, но тут как раз его окликнули по фамилии. Он оглянулся.

— Ба, Васютинский, какими судьбами? Ему было приятно видеть знакомое лицо, особенно после обескураживающего разговора с Таней.

— У меня свидание кое с кем… Как вы, Баренцев, рассказывайте. Надо полагать, студент? Поздравляю!

— Взаимно, не так ли?

— Да, благодарю… Сейчас что поделываете?

— Да вот, в колхоз записываюсь. Посылают.

— Представьте, меня тоже. Ваш факультет куда направляют?

— Репино, Шушары и еще какое-то Житково.

— Житково? Да что вы говорите! И мы тоже будем в Житково… Записывайтесь, записывайтесь непременно туда. Места замечательные, Вуокса, рыбалка потрясающая, леса… Я служил неподалеку, знаю. У меня там масса знакомых. — Он выдержал паузу, весело подмигнул Нилу. — В том числе и бабского полу. Послушайте моего совета, Баренцев. Не пожалеете…

Но жалеть Нил начал уже через день, прибыв к половине восьмого утра на Финляндский вокзал и вглядевшись в лица тех, с кем ему предстояло прожить ближайший месяц. Сомнений не было — он оказался в спецгруппе!

Как всякий советский человек, Нил вырос в окружении слов, начинающихся с многозначительной и многозначной приставки «спец», придающей словам, к которым она приставлена, самые разные, подчас полярно противоположные, смысловые оттенки. Так, школа в которой учился Нил, числилась спецшколой, потому что там углубленно изучали английский язык. Еще были спецшколы математические, художественные. Но учебные заведения для умственно отсталых, дебилов и олигофренов, тоже назывались «спецшколами», как и школы для глухонемых, слепых, обездвиженных. А еще, малолетних хулиганов и воришек тоже направляли в «спецшколы» — нечто среднее между закрытым интернатом и колонией.

Закончив спецшколу, Нил поступил на спецотделение (преподавание русского языка как иностранного). А еще имелся спецфакультет (повышения квалификации), спецкафедра, где все проходили спецподготовку (то бишь, военная кафедра и военная подготовка). И, в довершение всего, спецгруппа, куда зачисляли по спецнабору — то есть, по заявкам из отделов народного образования разных областей. Предполагалось, что через пять лет Ленинградский университет возвратит областям молодых специалистов высочайшей квалификации. На деле получалось несколько иначе. Неизвестно, по каким критериям подбирались студенты в эти спецгруппы, только в массе своей это был народ серый, малограмотный, плохо подготовленный и почти не обучаемый. Из десяти человек курс заканчивал один — причем именно тот, который вполне попал бы на факультет и своими силами, без всякого спецнабора.

Все это Нил узнал намного позже, пока же он просто смотрел в окружающие физиономии и не находил в них ничего для себя утешительного. Не радовало и то, что подавляющее большинство группы относилось к женскому полу — взгляду остановиться абсолютно не на чем. Корова на корове. И между ними — несколько плюгавых, прыщавых пигалиц. А ведь столько симпатичных девчонок поступало — в какие, интересно, места их отправили?.. И двое парней, что стоят чуть поодаль от группы, вполне подстать остальным. Один квадратный, на коротких кривых ножках, черты лица крупные, неприятные. Второй — коротышка, метр с шапкой, лобик и носик микроскопические, угодливо заглядывает первому в рот, подхихикивает. А первый излагает, налегая на «о»:

— А я чо? А я ничо! Чо хочу, то и ворочу! У меня деды половиной Сибири володели!

«Влип! — с тоской подумал Нил. — Действительно, спецотряд! Нечего сказать, удружил мне этот Васютинский!»

Подошла электричка. Дали команду «по вагонам!», и Нил понуро поплелся следом за всеми.

Ехали долго. Полтора часа на электричке, потом столько же на двухвагонном «подкидыше». Всю дорогу Нил, нахохлившись, сидел у окошка, особняком, ни с кем не общался, только мрачно посматривал на остальных. Чем дольше он смотрел, тем больше все лица сливались в одно — широкое, как Днепр (редкая птица долетит до середины!), тупо апатичное, с крошечными поросячьими глазками и низким скошенным лбом, на котором без всяких букв отчетливо прочитывалось — быдло! Единственное, пожалуй, исключение, составлял высокий, гибкий, с кошачьей пластикой молодой человек в модных больших очках. С этим Нил и не прочь был бы пообщаться, но тот, как приклеенный, всю дорогу сидел рядом с руководителем группы, Игорем Донатовичем Абзалиловым, и оживленно с ним беседовал.

Сгрузили их на мрачном полустанке посреди чистого поля. Все разбрелись по полу сгнившему дощатому перрону, а Нил спустился по лесенке и лег прямо на сырую траву. Он злился на Васютинского и очень жалел себя.

— Эй, эй, товарищ студент, как вас, Марков! — окликнул сверху Игорь Донатович.

— Баренцев, — индифферентно поправил Нил.

— Баренцев… Немедленно поднимитесь, Баренцев! Трава сырая, вы простудитесь.

Нил покорно поднялся, думая про себя: «Тоже мне, эрзац-мамаша! Ну и простужусь, ну и хорошо, быстрей дома буду… В самом деле, вот бы заболеть бы…»

Минут через десять к платформе на всех парах подкатил заляпанный грязью грузовичок, с визгом затормозил, и из кабины шустро выпрыгнул не кто иной, как Витя Васютинский.

— Ребята, все сюда шагом марш! — крикнул он. — Вещички в кузов, живенько!.. Здравствуйте, Игорь Донатович…

— Вещички в кузов, а сами куда? — неприязненно осведомился кривоногий здоровяк, у которого деды половиной Сибири владели.

— А сами пешочком! — весело отозвался Васютинский. — Идти-то тьфу, километра полтора. Сразу за тем леском возьмете влево, там на горке амбар двухэтажный, это и будет ваше хозяйство.

Все принялись кидать в кузов рюкзаки и чемоданы, а Нил тем временем подошел к Васютинскому.

— Здорово! Я боялся, что ты передумал и в другой отряд подался.

На «ты» он перешел, даже не заметив этого — сказалась сельская местность, способствующая мгновенному опрощению нравов.

— А, Баренцев! Ну, как трубочка моя, ничего?.. Нет, брат, я тут с позавчера. Видишь, уже шоферить пристроился.

— Ты, что ли, и машину водить умеешь? — задал Нил удивительно глупый вопрос.

— Я танк водил! — гордо заявил Васютинский и, понизив голос, добавил: — Ты тоже попробуй подальше от стада устроиться, у нас с тобой своя программа будет… Игорь Донатович, прошу в кабину, нам еще в правлении отметиться надо.

Они укатили, а остальные нестройными рядами двинулись к лесочку…

Памятуя совет Васютинского, на летучке, созванной Игорем Донатовичем, как только все разобрались по помещениям, покидали вещички на нары и набили полосатые наматрасники прошлогодним сеном, Нил записался в кухонные мужики, под начало Нины, самой голосистой из всех прибывших коровищ. Фамилия у этой Нины была редкая и весьма красноречивая — Каракоконенко. Драконий норов она проявила незамедлительно — после летучки все помчались купаться на озеро, а ему было велено наколоть изрядную кучу дров, натаскать с десяток ведер воды из неблизкого колодца и разделать половину бараньей туши. Зато они с Ниной первыми напились холодного молока с горячим, одуряюще ароматным хлебом — и то и другое привез из деревни Васютинский. Нила разморило, глаза закрылись сами собой, и только громкие веселые голоса оголодавших студентов, вернувшихся с озера, вывели его из состояния полудремы. Когда все поели и разбрелись по стойлам, поганка Нина заставила его перемыть всю посуду и только потом отпустила окунуться.

Уже стемнело, но тропка, по которой шел Нил, была видна хорошо — как ему объяснили, если идти по ней, никуда не сворачивая, упрешься в пологий песчаный берег Он миновал перелесок, край огорода, еще перелесок и очутился на широком лугу. Впереди, над озером, клубился туман, а справа, совсем рядом с тропинкой горел костер, и виднелись вокруг него черные человеческие фигуры Нил вжал голову в плечи и замедлил шаг Ему захотелось повернуть назад — встреча с местными, о чьих диких нравах особо предупреждали на собрании, да еще одному и почти ночью, в его планы не входила.

«Ладно же, — упрямо подумал он, — хватит труса праздновать! Сберкнижку завести испугался, теперь вот аборигенов испугался! Назло вот пойду!»

Он решительно двинулся к озеру, но через десяток шагов горько об этом пожалел: от костра донесся грубый, нетрезвый голос:

— А ну, кто там шляется? Тебе говорю! Стой, а то хуже будет!

Нил развернулся, изготовившись бежать, но тут его с ног до головы залило светом мощного армейского фонарика.

— Стой, студень вшивый! — крикнул тот же голос, но тут же вмешался второй голос, знакомый и в данную минуту несказанно родной:

— Коль, погоди, не ори, это вроде свой… Баренцев, ты? Подай голос!

— Витя! Витя! Я это, я! — прокричал Нил, сбившись под конец на фальцет.

— Так иди сюда! — отозвался Васютинский. — Не бойся, ребята хорошие, старые мои кореша.

— Я и не боюсь! — мгновенно осмелев, заявил Нил и двинулся к костру, одна из фигур поднялась ему навстречу.

— Мужики, рекомендую, Нил Баренцев, главный, можно сказать, друган в нынешней моей жизни, — Васютинский качнулся к Нилу, неожиданно крепко сжал его в объятиях, увесисто хлопнул по спине и запечатлел на щеке пьяный мокрый поцелуй. — А это вот, знакомься, Женя, Вася, Коля.

Парень с гармошкой на коленях слегка кивнул. Двое других даже не пошелохнулись.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал гармонист, и Нил послушно сел на край длинного бревна, рядом с Васютинским.

Воцарилось долгое, тягостное молчание.

— А что, малой, винца нашего не хлебнешь? — неожиданно спросил самый крупный из мужиков.

По грубому голосу Нил узнал того, кто первым окликнул его и так напугал.

— Хлебнет, Коля, обязательно хлебнет, — подхватил Васютинский, не давая Нилу и рта раскрыть. — Я ж говорю, парень свой в доску. Я ему даже трубочку свою уступил…

Коля наклонил туловище, и Нил заметил в ногах у него два ведра. Коля зачерпнул из обеих и с едкой улыбкой протянул Нилу две кружки. Нил взял их, поднес одну из них ко рту.

— Да не с этой начинай, — сказал Коля. — Это вода, для запивки.

Нил приблизил к себе вторую кружку, нюхнул и страшно скривился.

— Это что? — спросил он, чувствуя, как побелели губы.

— Ты не нюхай, ты пей давай, не в театр пришел! — прикрикнул грубый Коля. — Аль кишка тонка?

— Диколон это тройной, — подхихикивая, пояснил мужичок, сидящий между гармонистом и Колей.

— Давай, Баренцев, нос зажмурь и залпани. И сразу водички, — горячо зашептал Васютинский. — Не посрами честь Альмы, нашей матери.

Нил зажмурился, в два стремительных героических выхлеба осушил кружку и жадно пригасил водой вспыхнувшее в горле и пищеводе едкое пламя.

— Для городского сойдет, — похвалил Коля, отобрал у Нила кружки и тут же зачерпнул ими из ведер. — Пока никто не желает? — спросил он и, не дождавшись ответа, мгновенно влил в себя обе кружки.

— А не в очередь? — встрепенулся мужичок, говоривший про «диколон».

— Кто не в очередь? — грозно надвинулся на него Коля. — Ты на кого тут, тварь, тявкать удумал?! — Да ладно вам, — примирительно сказал гармонист. — Добра много, на всех хватит.

— Именно! — подхватил Васютинский. — Давай-ка, Жека, изобрази нам что-нибудь этакое. А ты, Коля, черпани и мне, а то в горле пересохло…

Жека приладил на плечо ремень и с громким «Е-ех!» растянул меха:

визгливо подхватил мелкий мужичонка:

монотонно прохрипел Коля вслед за ним. Настал черед Васютинского:

Все это время Нил, понимая, что и здесь придется поддерживать честь родной «альма-матери», лихорадочно вспоминал хоть одну пикантную частушечку, но вспоминалась только какая-то детсадовская фигня. Валентине Терешковой за полет космический… И только когда Васютинский ткнул его в бок локтем, само собой вспомнилось:

Оп-па! Гармонист резко снял пальцы с кнопок. Пронзительно зазвенела тишина.

— Вы чего? — оторопело спросил Нил. Васютинский кашлянул и поспешно сказал:

— Ничего, так… Коля, налей-ка ему еще! Вторые полкружки пошли куда легче. Нил уже не замечал омерзительного парфюмерного запаха, вместо огня внутри разлилось приятное тепло, и запивал он неспешно, растягивая удовольствие.

— А можно теперь мне?

Он протянул руки к гармошке, и Жека с готовностью передал ему инструмент.

В пионерлагере у музрука был баян, и Нил, в трехлетнем возрасте усаженный за рояль, быстро и без особого труда овладел основными навыками игры. Так что теперь в грязь лицом не ударит. Только вот репертуар…

Слушали его молча, внимательно, а когда допел, даже мрачный Коля хрюкнул одобрительно. Ему налили третью порцию, и он радостно выпил. Потом гармошка уплыла куда-то, а он глухо, словно через стенку, слышал звяканье кружки, какие-то фразы, в которых улавливал интонации, но не разбирал слов. Потом фразы сделались тише, сопровождаемые тяжелыми удаляющимися шагами.

— Мужики, вы куда, и я с вами, — забормотал он, но никто его не слышал, только где-то совсем далеко раздался отчетливый матерный вскрик и звук удара…

Очнулся он в сером сумраке предрассвета, лежа ничком у остывшего кострища, стуча зубами от холода. С трудом поднялся на четвереньки — скованные мышцы ныли, не желали подчиняться. Адски болела голова, во рту было сухо и жарко, как в Сахаре. Болезненно щурясь, он разглядел у края сырого черного бревна ведро. Он дополз до ведра, заглянул. На донышке плескалась вода. Он встал на колени, наклонил ведро, приподнял дрожащими руками, напился, вылив большую часть на горло и на грудь. Собравшись с силами, поднялся во весь рост, тут же согнулся и вывернулся наизнанку. Рвало его долго, основательно, до желчи. Но потом стало полегче, он выпрямился и, чертыхаясь под нос, побрел от озера. На краю поля лежал гармонист с синим, в кровь разбитым лицом. Он судорожно водил ребрами и громко стонал. Рядом валялась разорванная на части гармошка. Нил постоял, посмотрел на него и пошел дальше. Своих проблем хватало. Пока добрался, еще два раза вырвало…

Проснувшись, как положено, на час раньше всех, Нина нашла своего помощника на кухне, прямо на полу, возле теплой со вчерашнего дровяной плиты. Она осторожно ткнула его в бок. Нил застонал и открыл мутные глаза.

— Все ясно, — сказала она добродушно-сварливым тоном ко всему привычной женки. — Надрался ночью, да?

— О-о! — простонал он в ответ.

— Что пил?

— О-о, тройной…

— Блевал после этого?

— Да-а-а!

— Это хорошо… На-ка, выпей. Она поднесла к его губам кружку холодного молока. Он жадно выпил все до капельки.

— А теперь подъем и за работу! — скомандовала Нина.

Нил снова застонал.

— Нечего тут! — прикрикнула она. — Топориком помашешь, водички потаскаешь — глядишь, и похмела сгонишь, и разогреешься! Батька мой с утреца этим только и спасался.

И впрямь. Первые мгновения были буквально адовы, зато потом легчало с каждой минутой, и, когда он принес и вылил в огромную, блестящую пищевую флягу последнее ведро воды, захотелось есть. Нина выдала ему большой ломоть хлеба с маслом и толстым куском докторской колбасы.

— Сейчас иди, спрячься где-нибудь в кустиках. А то народ вот-вот просыпаться начнет, неохота мне, чтоб тебя Игорь Донатович в таком виде заметил. Если про тебя спросит, я скажу, что в деревню услала, укропа к обеду выпросить. А ты примечай — как все в поле двинут, тогда и приходи. Горячего тебе оставлю…

День прошел без осложнений, и к вечеру Нил чувствовал себя прекрасно, да и выглядел, по обстоятельствам, совсем неплохо. Молоко и хлеб перед ужином им привез не Васютинский, а незнакомый мужик, пожилой и хмурый, и машина была совсем другая.

— А где Витя? — спросил у него Нил.

— Какой еще Витя?.. А, городской! — Нил кивнул. — Так вы, что же, ничего не слышали? Вся деревня с обеда гудит…

И мужик рассказал дикую историю. Будто бы нашли полуторку Васютинского в тридцати километрах отсюда, в кювете на проселке, колесами вверх. Двое в ней ехавших убились на месте, но самого Васютинского среди них не было. И будто бы стоял в кабине такой густой спиртной дух, что всем все сразу стало ясно. И еще паршивая деталь: в кузове, рядом с трупом местного бандюги Кольки Романова нашли покореженный новенький дизель-генератор, исчезнувший ночью с машинного двора. Не успела эта новость дойти до деревни, в правление заявился местный житель Зубаков Евгений с разбитой рожей и сказал, что эти двое, Ильин с Романовым, и присоединившийся к ним городской шоферюга из «студней» в ходе совместного, стало быть, распития подбивали его на покражу дизеля, да только он отказался, за что и был ими зверски избит, а личная его гармонь — потоптана и порвата напополам. Васютинского отыскали мертво пьяным в постели гулящей девки Ленки Сорокиной и прямо оттуда увезли в Выборг для дальнейшего выяснения.

— Так что не скоро вы теперь Витьку увидите, — подытожил свой рассказ мужик. — Годков через шесть, не ранее…

После столь бурной первой ночи жизнь Нила в Житково потекла спокойно, однообразно и невыносимо скучно. Когда он исполнял свои кухонные обязанности, было еще терпимо, но вот в часы досуга — бр-р! Бесконечные бахвальства кривоногого Маркова, воображавшего себя не иначе, как современным Васей Буслаевым — раззудись плечо, размахнись рука. Визгливые перебранки нелепых созданий (и язык-то не поворачивается назвать их девушками, таким если цветы дарить, то разве что из сострадания!) на всякие животрепещущие темы, вроде того, кто лучше — Магомаев или Ободзинский. А то, бывало, и по производственным вопросам чуть друг другу в волосья не вцепятся.

— Мы ишшо борозды не прошли, а они ужо ишшо яшшык ташшуть!

Со Стефанюком контакта тоже не получалось — он все время неотлучно следовал за Игорем Донатовичем. Идут с поля по деревенской улице под ручку и общаются примерно так:

— А вот видите, Юрочка, подсолнух. А знаете, как по-фински будет «подсолнух»?

— Хекки-мекки, Игорь Донатович.

— А вот и нет, Юрочка, мекки-хекки! Про него в Лапландии даже песенку сложили: «Мекки-хекки юкки пюкки, яурийокки пекки нюкки!»

— А по-норвежски как будет «подсолнух», Игорь Донатович?

— Бюк-бригге-бю, Юрочка. А по-японски?

— Асаёси серимасён, Игорь Донатович?

— Правильно, Юрочка!

Деревенские только смотрят вслед, плюются.

— Во, бля, жидов понаехало! По нашему-то совсем не волокут…

Даже не знаешь, что лучше — спецнабранное жлобье или эта томная парочка. Как говорят детишки: «оба хуже». Нет, редкой все-таки сукой оказался товарищ Васютинский — заманил черт те в какую глушь, в хрен знает какую компанию, а сам…

С Ниной Каракоконенко общение исключительно деловое — подай то, сделай это. А так — либо вся хлопотах, так что не приставай, либо спит. Устроила себе каморку в пристроечке, прямо над кухней и чуть что — шасть туда, и в койку. Очень поспать любила.

Книжек с собой Нил не взял. У других, надо полагать, ничего достойного по этой части не найти — вот и оставалось выть с тоски. А когда он узнал, что он здесь вообще единственный ленинградец, а остальные благоразумно записались в Репино и Шушары и спокойно могут ездить домой хоть каждый день, он взвыл так, что какая-то из девок пальцем по виску постучала и посоветовала ему лечиться. Так прошло десять дней. А на одиннадцатый…

II (Житково, 1973)

Контраст между собой и всем окружающим она заложила самим своим появлением. Ненастный день, бригада только что вернулась с поля, все мокрые, грязные, усталые. Нина с Нилом в запарке, дрова сырые, еле-еле печку раскочегарили, ужин не поспевает, публика ворчит. И вот только-только выкатили на стол чан с макаронами по-флотски, присели, дух перевели, глядя, как народ наворачивает. И тут возле покосившегося столба, обозначающего собой границу между деревней и базой временного сельхозотряда, тормозит белоснежная «Волга». Делового вида мужчина в импортном плаще ступает под навес столовой, окидывает всех цепким колючим взглядом, выхватывает Игоря Донатовича, жестом подзывает к себе, они садятся в машину и уезжают. А на том месте, где только что была «Волга», остается девушка — среднего роста, стройная (размер не больше сорок четвертого), длинноногая, с короткой светлой стрижкой. Одета в импортный спортивный костюм ярко-красного цвета, у ног — объемистый «абалаковский» рюкзак и гитара в черном чехле. Все уставились на нее, а она легким шагом взошла под навес и сразу направилась к Нине, как к самой старшей на вид.

— Привет, — произнесла непринужденно. — В деканате меня направили к вам. Куда можно вещи сложить?

— Привет, — медленно ответила Нина, разглядывая новенькую. — Вещи можно положить к девчонкам в комнату. Нил, проводи.

Нил проворно вскочил, в несколько широких, чуть ли не беговых шагов достиг столба, у которого она оставила вещи, взвалил на плечо рюкзак, поднял гитару. Она вышла из-под навеса и ждала его. Он поднялся на крыльцо дома и позвал:

— Прошу сюда!

Они оказались в тесных сенях, где едва хватало места для печки и деревянной лестницы, упирающейся в деревянный же чердачный люк.

— Девчонки направо! — сказал он и толкнул дверь плечом.

Она остановилась на пороге, вдохнула трепетными ноздрями, сморщила прямой, самую малость крючковатый носик.

— Слушай, а другого помещения нет? Нил озадаченно посмотрел на нее, потом перевел взгляд внутрь комнаты. Дощатые нары в два яруса, плотно забитые пыльными тюфяками. Под ними рядком стоят сапоги с неосыпавшейся грязью, а неровный пол покрывает грязь осыпавшаяся, вперемешку с шелухой от семечек и конфетными фантиками. Через всю комнату протянута веревка, с нее свисают разноцветные маечки, трусики, бюстгальтеры. Пахнет затхлой кислятиной и немытыми подмышками.

— У мужиков, конечно, почище и попросторней, — задумчиво протянул Нил. — Но у мужиков. Она улыбнулась, показав ровные белые зубы.

— Неправильно поймут, да? Он тоже улыбнулся.

— У Нинки своя каморка, над кухней. Но там тесно, вдвоем не развернешься. Мы ее комнатенку между собой так и зовем — Нинкина щель.

Девушка звонко рассмеялась. Вслед за ней и Нил.

— Еще есть чердак, конечно. Только там холодно…

— У меня спальник.

— И света нет.

— У меня фонарик. И свечки…

— Тогда полезли?

— Полезли.

Он держал фонарик и одновременно надувал резиновый матрас, пока она натаскивала душистого сухого сена в выбранный уголок, приспосабливала доску у будущего изголовья, устанавливала на ней извлеченную из рюкзака свечку. Потом она расстелила на матрасе синий спальный мешок с толстой нейлоновой молнией и тут же плюхнулась на него, закинув руки за голову.

— Кайф! А ты говоришь — девчонки направо… Пиво будешь?

— А есть?

— У меня нет, я на твое виды имею. — Увидев его замешательство, она рассмеялась: — Да есть, конечно, сейчас достану. Куришь?

— Ага.

Она извлекла из рюкзака две бутылки пива, одну бросила ему, потом достала блок сигарет.

— Ух ты, «БТ»! — с восхищением заметил он.

— А то! Спички есть?

— Есть. А вот открывашки для пива нет.

— Давай сюда.

Она поднесла бутылку к бутылке, так что крышки соприкоснулись нижними, зубчатыми краями, примерилась, рванула. Обе крышки слетели одновременно.

— Учись, студент! — Девушка протянула ему бутылку. — Будь здоров! Имя у тебя интересное, я напомни.

— Нил, — сказал он, прихлебнул теплого свежего пива. — Нил Баренцев.

— Красиво. А я Линда. Линда Маккартни.

— Иди ты!

— А что, не похожа? Говорят, похожа… В неровном свете свечи он вгляделся в ее удлиненное, несколько аскетическое лицо с большими светлыми глазами и чувственным алым ртом. А видь и в самом деле…

— Похожа, только симпатичнее. В той Линде есть что-то лошадиное.

— Ну, мерси… Вообще-то по паспорту я Ильинская Ольга Владимировна, только мне это не нравится.

— Отчего же? Отличное имя.

— Совсем как та шибко правильная девушка, которая Обломова спасала. А я девушка неправильная и никаких Обломовых спасать не желаю.

— А что желаешь?

— Закурить желаю… Да ты что стоишь, кидайся рядом…

Они курили, болтали, жевали ее бутерброды с копченой колбасой. Нил глядел на нее и думал, что и здесь, в Житково, оказывается, может быть совсем неплохо. Даже хорошо.

— А мою маму тоже Ольгой Владимировной зовут, — неожиданно сказал он. — Ольга Баренцева, оперная певица.

— Не знаю. Мне вся эта опера по фигу. Я «Бит-лов» слушаю, рок всякий.

— Играешь? — Он подбородком показал на зачехленную гитару.

— Так, бренчу. А ты?

— Можно?

Он подтащил к себе гитару, расстегнул чехол. Гитара была плохонькая, кустарно переделанная из семиструнки. Он проверил звук, подкрутил колки.

— La-la-la-la-la-la lovely Linda

with a lovely flower in her hair… -

<Ля-ля-ля, очаровательная Линда,

с очаровательным цветочком в волосах (англ.)>

это про тебя, между прочим.

— Про нее. Но закроешь глаза — никакой разницы… Как будто сам Поль поет.

— А откроешь — всего-навсего Нил.

— Не прибедняйся… Лучше еще сыграй, ты здорово умеешь.

— Учился, — скромно сказал Нил и ударил по струнам:

Let's all get up and dance to the song

That was the hit before your mother was born,

And though she was born a long-long time ago…

Your mother should know, a-ha.

— Your mother should know

<Ну-ка, подъем, и песню споем,

Что была старым, старым, старым хитом

Еще до того, как родилась твоя мать

Но — она должна знать, ее

Твоя мать должна знать

(«Битлз», «Твоя мать должна знать» с альбома «Magical Mystery Tour»)>, –

подхватила она. Голос у нее был очень высокий, звонкий, красивый, но совсем не поставленный. И со слухом не все в порядке. Ну и что? Его давно задолбало правильное пение. Мелани, самая знаменитая хиповская певица, из четырех нот в три не попадает…

— Sing it again…<Спой еще раз (англ.)>

Когда он закончил, она быстренько наклонилась к нему и чмокнула в щеку.

— Нил, ты гений! Спиши мне аккорды. С появлением Линды тонус жизни в отряде изменился не только для Нила. Когда они спустились под столово-кухонный навес и Нил взгромоздил на плиту отрядный чайник, чтобы испить с Линдой растворимого кофе, тоже привезенного ею, рядом никого не было. Но стоило Нилу вновь взять гитару в руки, откуда ни возьмись появился Юра Стефанюк, уселся на другой край лавочки со скучающим видом.

— Something in the way she moves

Attracts me like no other lover…

<Нечто в ее движениях влечет меня,

как никого другого

(Джордж Харрисон, «Что-то» — «Битлз», альбом «Abbey Road»)>

Линда подпевала, а Стефанюк в такт постукивал ногой о земляной пол. Когда же гитара смолкла, он неожиданно сказал:

— Это с битловского «Рубероида» вещица. Я этот диск у Толяна на Галере за пять-ноль брал.

— А я по три-ноль сдавала. Может, тот же самый. Ну Толян, гад, хорошо наварился.

— Толяна знаешь? — оживился Стефанюк.

— А кто ж его не знает? Он одной герле знакомой джины самопальные за «Леви-Страус» впарил. Она меня потом подписала ему претензию предъявить.

— Ну и?..

— По коктейлю в «Лукоморье» жахнули и разошлись довольные друг другом.

— А герла?

— А что герла? Товар берешь — глаза на месте держать надо… А как он весною на гринах чуть не попух, слыхал? Его комсомольцы с хорошей суммой в гостинице прихватили, в опорный пункт привели, так он там, пока спецы к Литейного ехали валютную статью оформлять, главного комсомольца на выпить расколол, сотенную бумажку долларов со стола тихонечко подобрал, да под коньячок и схавал. Комитетчики приехали, а им предъявляют финскую монетку в пять марок и две бумажки по доллару. Смехота! Ну, сообразили, конечно, в чем дело, откоммуниздили Толяна от души, да и отпустили. А что делать?

— Так он сто зеленых съел, что ли? — переспросил Стефанюк. — Во дает! Я бы в жизни не смог бы!

— Потому-то ты и не Толян.

Нил из этого разговора понял лишь то, что Линду со Стефанюком объединяют некие тайные и небезопасные знания, покамест для него, Нила, закрытые. Нил почувствовал неприятный укол ревности. Когда Стефанюк удалился на минуточку, попросив их не расходиться, он, сколь можно небрежно, заметил:

— Интересный парень…

К его несказанному облегчению Линда только брезгливо поморщила свой аристократический носик.

— Фарцло дешевое! К тому же — голубой.

— В каком смысле голубой?

— В таком смысле, что педик. Он к тебе часом не клеился?

— Ко мне?! — Нил никак не мог переварить услышанное. — Да нет, мы с ним за все это время и парой слов не перекинулись. Он все с нашим Абзалиловым под ручку ходит.

— А я что говорю — классическая голубая парочка!

Стефанюк вернулся с гитарой, и не с такой доской, как у Линды, а с новенькой, фирменной, блестящей серебристым лаком. И где только прятал все эти дни?

— Сбацайте дуэтом что-нибудь, — попросил он, протягивая гитару Нилу.

Нил кивнул и взял несколько первых нот «Paint It Black».

— Хочу я дверь твою покрасить в черный цвет, — узнав, пропела Линда.

Он показал ей основные аккорды, они попробовали сыграть вместе, остановились, немного подстроили гитары друг к другу, начали снова. Слов Нил не знал, поэтому просто мурлыкал, слегка подражая пианоле с вибратором.

— А я из Роллингов еще «Леди Джейн» могу! — похвасталась она, когда музыка смолкла.

Нил тут же взял первые ноты партии соло.

— My sweet lady Jane<Моя милая леди Джейн (англ.)>, — зажурчала она своим неправильным, но таким очаровательным голоском.

Стефанюк разлил по трем кружкам кипяток, сыпанул из банки коричневого порошку…

Постепенно под навес стал стягиваться народ. Спустилась из своей щели Нина, потирая сонные глазки. Сидели, слушали, кто-то пытался подпевать. Постепенно перешли на более знакомый публике отечественный репертуар, и вдруг оказалось, что у Нины неплохой альт, а одна совсем невзрачная крыска сочиняет собственные песни, притом вполне симпатичные — если, конечно, отбросить школярскую наивность текстов:

Старая кондукторша в беретике

Продает счастливые билетики…

Но сюрпризы вечера на этом не закончились. Девка типа «ишшо яшшык ташшуть» на этот раз притащила не просто ящик, а черный транзистор «ВЭФ». Им повезло: по «Маяку» как раз передавали «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Начались танцы. Хотя девчонок было человек двадцать, а парней всего четверо, считая и проблематичного в этом отношении Стефанюка, Линда была нарасхват. Нил танцевал только с ней, а когда, через два танца на третий, приходилось все же уступать партнершу, не уставал любоваться ею. Хороша. Нежная кожа налилась прозрачным румянцем, движения изящны, естественны, плавны. Как тонка и грациозна, особенно на фоне всех этих коровенций!..

«Мелодии и ритмы» сменились «Последними известиями», и все разбрелись спать, а Линда с Нилом, не говоря ни слова, вышли за столб и пошли по тихой и темной деревенской улице. Он накинул ей на плечи свою плащевую куртку и положил руку на неправдоподобно тонкую талию. Она обняла его плечо, доверчиво прильнула к нему теплым боком. Так незаметно дошли до одинокого клена. Там остановились. Линда прижалась спиной к толстому, прямому стволу.

— Жаль сигарет не взяли, — хрипло сказала она.

— Жаль…

Нил вдруг навалился на нее, впился губами в ее раскрытые губы — жадно, неумело. Она крепко обхватила его руками, протолкнула язык ему в рот и, пристанывая, принялась водить по его зубам. Нил прижался к ней всем телом, непроизвольно повел вздувшимся внизу бугорком по ее бедру. Руки его судорожно водили по ее бокам, хватаясь за них, как утопающий хватается за соломинку. Ему не хватало воздуха, он задыхался…

Он подхватил ее, совсем легонькую, будто маленького ребенка, понес куда-то, не разбирая дороги. Она лежала в его объятиях, откинув голову. В свете полной луны он видел, как бьется на ее хрупкой белой шее темная жилка.

— Линда, — прошептал он как заклинание, как молитву, — Лин-да!..

— Нинуль, — сказал Нил, взгромоздив на плиту бак с только что нарубленной им бараниной, — Нинуль, я в борозду хочу.

— Понятно. — Она усмехнулась. — Ближе к телу, да?

Он вспыхнул и отвернулся. Нина села рядом, положила руку на плечо.

— Да я разве против, мальчик? Договорись с кем-нибудь из парней, чтоб подменили тебя — и вперед.

Договариваться с парнями он не хотел. Он вообще разговаривать с ними не хотел. После того, что увидел, придя в поле звать бригаду на обед. Девчонки по борозде ползают, картошку в ведра собирают, а Марков, Семенов и Стефанюк — грузчики, отрядная элита, чтоб им провалиться! — на краю поля с трех сторон обсели Линду, как мухи сладкий пирог, байки травят, смеются, выделываются друг перед другом и перед нею. А с четвертой стороны — Игорь Донатович Абзалилов лично, сидит на ящике с командирской тетрадочкой в руках, улыбается, Линду хищными глазами поедает. Даром что голубой! А она, коварная, посмеивается, сигарету в пальчиках держит — кто, мол, первым огоньку поднесет. Глаза б не видели!

Тем не менее к вечеру он снова выбрался в поле, молча взял у Линды продырявленное ведро (перед уборочной ведра в колхозе специально дырявили, чтобы население не воровало их для хозяйственных надобностей, однако все равно воровали, поэтому каждому студенту-батраку предписывалось в обед и после работы личное свое ведро уносить в лагерь). Так и шел с этим ведром, будто школьник с портфелем приглянувшейся одноклассницы, насуплено молчал, сопел. Линда шагала рядом, такая бодрая, чистенькая — не чета прочим, усталым, тяжким, изгвазданным.

— Давай быстренько на озеро, пока светло? — предложила Линда.

— Я попрошу у Абзалилова, чтобы в поле меня перевел, — мрачно сказал Нил. — Хочу с тобой в паре.

— He вздумай. Я не желаю по твоей милости в борозде корячиться.

— Погоди, как это — по моей милости?

— А так. Как мы с тобой в пару встанем, так нам и намеряют грядку на общих основаниях, норму начнут требовать, как со всех. А так, стоит мне мигнуть — мальчики сами помогать рвутся. Как трактор погрузят, сразу в борозду, за меня работу делать. А я сижу себе, покуриваю…

Нил отвернулся. В этот момент он ненавидел ее.

Однако свернул вслед за ней к озеру. Плелся сзади, тупо и мрачно, не понимая толком, зачем он это делает.

На берегу Линда быстренько скинула с себя тренировочный костюм и, не дожидаясь Нила, сиганула в воду, подняв сноп брызг. Он же остановился возле того места, где красной кучкой лежала сброшенная одежонка, бросил ведро, расстегнул штормовку, но тут же застегнул. Вечера уже становились по-осеннему холодными, к тому же внезапно дунул резкий, обжигающий ветер.

— Эй, ты что, иди сюда! — бодро окликнула Линда.

— Холодно, — отозвался он неприязненно и хмуро.

— Зато вода теплая!

Он подошел к кромке воды, нагнулся, потрогал пальцами. Действительно, вода в озере, нагретая за погожий день, казалась из-за холодного воздуха еще теплее — прямо парное молоко, а не вода.

Он отвернулся, пошел обратно и уселся рядом с ведром. Не пойдет он купаться. А раз вода теплая — тем более не пойдет. Пусть она увидит, как ему плохо.

Но она ничего видеть не желала. Плескалась, как русалка, повизгивая от восторга. Не девчонка, а наяда, озерная нимфа. И такая же бесчувственная…

Нил с остервенением закурил, но отбросил сигарету — первая же затяжка почему-то вызвала резкое отвращение. «Сигарета, сигарета, даже ты мне изменяешь», — грустно переиначил он слова известной песенки.

Прибежала Линда, мокрая, дрожащая, синяя от холода, сгребла свою куртку, принялась лихорадочно вытираться.

— Вот д-д-дура, п-п-полотенце не взяла, — бормотала она. Зубы ее клацали громко и часто. — Н-нил, будь д-другом, разотри м-меня…

Нил стремительно поднялся, притянул ее к себе и принялся с ожесточением растирать, словно желал стереть, содрать эту нежную кожу, от его прикосновений из синей превращающуюся в розовую. Сначала он тер ее мокрой курткой, потом куртка свилась в жгутик и упала к его ногам, и он тер уже ладонями ее хрупкие плечи, спину, бока. От его неловкого движения выстрелила куда-то в траву пуговица от лифчика, и взгляду его предстали остренькие, с темными затвердевшими сосками груди. Тихо и утробно рыча, он принялся мять эти груди, потом повалил ее на траву, и упал сам, и руки его скользнули ей на бедра и поехали вниз по стройной ноге, утаскивая с собой трусики…

— Если хочешь меня — возьми, — четко проговорила она. — Только тогда ты должен будешь на мне жениться.

Он мгновенно замер, скатился с нее и сел, мотая головой, как слегка контуженный медведь.

Линда, должно быть, по-своему истолковала его замешательство. Она села рядом с ним, ласково взяла ладонью за подбородок, повернула его лицо к себе.

— Нилушка, ты хороший, милый, славный, я люблю тебя — но по-другому я не могу… Моя бедная мама… сестра… обе были обмануты… брошены… Я росла, не зная отца…

Она уткнулась лицом в его грудь и зашлась в рыданиях. Он гладил ее по мокрой голове, по плечу, такую трогательную, хрупкую, беззащитную, утешал, как мог.

Вечером они опять пели песни под навесом, а когда основная часть публики отправилась спать, расшалившаяся Линда написала губной помадой на серой кухонной стене, красиво и крупно:

«ALL YOU NEED IS love, ALL YOU GET IS SEX!!!»<Жаждешь только любви, а получаешь только секс (англ.)>

Нил хохотал.

А утром его пробрал белый понос, и накатила такая слабость, что он еле-еле сполз с тюфяка. Слабость вскоре прошла, оставив сухость и жжение во рту, но Нил понял, что нешуточно заболевает. Загреметь в местную, определенно препаршивую больницу ему не улыбалось, и он попросту удрал, оставив записку, что заболел и уехал в город. Административных последствий он не опасался, зная, что справку из поликлиники получит наверняка.

III (Ленинград, 1973)

Вечером, уже дома, температура поднялась до сорока, и бабушка вызвала «неотложку». Диагноз был поставлен сразу и без колебаний, и Нил оказался на улице Лебедева, в гепатитном отделении Военно-медицинской академии.

Ему крупно повезло — подлый вирус тронул его в легчайшей из возможных степеней. Желтизны кожи не было вовсе, желтизна в уголках глаз прошла на третий день. Собственно медицинское вмешательство сводилось к тому, что у него ежедневно брали кровь из вены и три раза в день давали по куску сорбита — белого, сладкого и довольно противного вещества, заменяющего сахар. Плюс диета без острого, жареного, жирного и бульонов. Как поведал Нилу лечащий врач, до более радикального лечения гепатита медицина не дошла и вряд ли когда-нибудь дойдет.

— Так что ж вы меня держите? — спросил тогда Нил. — Я прекрасно себя чувствую. Отпустили бы. Мне учиться надо.

— Да вы что, молодой человек?! — возмутился врач. — А карантинный период? А повышенная трансаминаза?

Скука была невероятная. Телевизора нет, радио поломано. Связь с внешним миром затруднена предельно — единственный на весь корпус телефон-автомат не работал, свидания, по причине инфекционного характера заболевания, строго запрещены, разрешалось только получать передачи и обмениваться записками. Передачи с фруктами и соками, но без писем, приносила бабушка, и записки он писал только ей. Просил книжек и сигарет. С сигаретами некурящая бабушка вечно путала, вместо болгарского «Кома» приносила мерзейший кубинский «Ким», вместо болгарской же «Тракии» — кубинскую «Трою» или отечественную «Тройку», от которой першило в горле и тяжелело в груди. Соседи были вялы, пожилы и малоинтересны, за исключением, пожалуй, профессора-кибернетика, обучавшего Нила игре в преферанс, и усатого рокера первого призыва, игравшего в легендарных «Аргонавтах». Рокер, правда, был тяжел — лежал под капельницей в отдельной палате, совершенно бронзовый. Потом, вроде бы, пошел на поправку, вылезал, опираясь на палочку в коридор, где, собственно, они с Нилом и общались. А через три дня помер, чем устроил на отделении небывалый переполох. Из разговоров врачей Нил понял, что чрезвычайность происшествия заключалась не в летальном исходе, а в том, что наступил он в результате приема смертельной дозы алкоголя, неизвестно как и через кого попавшего на режимное отделение. Меры безопасности были удвоены — каждый предмет в поступивших передачах внимательнейшим образом просматривался, все емкости вскрывались, пронюхивались и пробулькивались. Попутно зачем-то конфисковали карты. Стало совсем тоскливо. Ладно, больные, им не до скуки, у них есть занятие — болеть. А здоровые? Нил и еще парочка таких же страдальцев в охотку подряжались мыть полы и туалеты, таскать туда-сюда бачки с едой, белье, посуду и прочее.

Как-то вечером — шла уже третья неделя его заточения — к нему тихо подошел дежурный врач, тронул за плечо и шепотом сказал:

— Баренцев, спуститесь в приемный покой, пожалуйста.

— Опять труп выносить?! — начал возмущаться Нил.

На них обернулись. Врач сделал страшное лицо и нарочито громко сказал:

— Надо кое-что уточнить в вашей истории болезни.

Такая конспирация предполагала нечто нелегальное, а, стало быть, более интересное, чем вынос сверхкомплектного жмурика. Нил спустился следом за врачом на первый этаж, но тот свернул не направо, в приемный, а налево, в ординаторскую. Широко раскрыл дверь, жестом подозвал Нила и провозгласил:

— Общайтесь!

Нил вошел в просторную комнату, жмурясь от непривычно яркого света, и в первые мгновения комната показалась ему пустой. Затем он увидел, что за самым большим столом с табличкой «Майор медицинской службы Никулин B.C.» сидит кто-то небольшой и худенький.

— Линда! — воскликнул он, не веря собственным глазам. — Как ты попала сюда?

— Через ворота, потом через дверь. — Она улыбнулась. — Потом еще через дверь. Ну как ты, болящий? Скучал без меня?

— Очень! — убежденно сказал он. — Как ты? Рассказывай.

— Учусь. В свободное время развлекаюсь. Тебя вспоминаю.

Она вышла из-за стола, приблизилась к нему, положила руки на плечи, привстав на цыпочки, поцеловала.

— Я же заразный!

— Зараза к заразе не пристает, — усмехнулась она, но все же отошла на пару шагов и принялась разглядывать его.

— На умирающего не похож. Растолстел, щеки наел. — Делать здесь нечего, вот и валяешься целый день, да жрешь от пуза. Я вообще не понимаю, зачем меня здесь держат.

— Я тоже. На таких симулянтах пахать бы. Он засмеялся.

— Кстати о пахать — как там в колхозе было, без меня? Заплатили хоть чего-нибудь?

— У-гу. Я три сотни домой привезла.

— Ого! Оклад народного артиста.

— Когда страна прикажет быть артистом, у нас артистом становится любой… Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась, он меня за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку! И из отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.

— Это за что же?

— А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая я для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.

— Поздравляю!

— Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми. Ты ж одиннадцать дней честно отработал.

— Ой, спасибо, я и не рассчитывал… Нил засунул в пижамный карман четыре десятки, трешку и рубль, и растроганно прижал к груди ее руку.

— Я такая… Слушай, где тут у вас стаканы?

— Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя…

— А вот, вижу.

На одном из столов, на круглой стеклянной подставке стоял графин с стаканом. Второй стакан был занят — в нем лирически увядала одинокая чайная роза на коротком стебле. Линда решительно взяла стакан, подошла к расположенной в углу раковине, розу выкинула в стоящую под раковиной корзину, а стакан тщательно сполоснула.

— Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно….

— Неудобно в противогазе целоваться. Она вернулась к столу майора Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную темную бутылку с надписью «Портвейн Лучший», зубами вытащила пробку, принялась разливать. Он смотрел на нее, вылупив глаза.

— Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь: эту бутылку я штопором заранее откупорила.

— Я не поэтому… Ты разве не знаешь, что при желтухе пить нельзя категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил — сразу откинул копыта.

— А мне, конечно, погибели твоей надобно. — Она засмеялась и протянула ему стакан. Он отпрянул. — Да сок здесь. Виноградный сок для детского питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.

Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:

— За тебя, Линда. Спасибо тебе.

— За меня — до дна!

Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы на стол. Никогда в жизни он не пробовал такого вкусного сока.

— У меня еще подарочек есть.

Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет. Белый в тонкую черную полоску.

Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.

— «Кент». Ни фига ж себе фига! Откуда?

— Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота…

Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки «Кента», а деликатный дежурный врач все не показывался. Наконец Линда посмотрела на часы.

— Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он проводил ее до выхода из корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.

Мысли путались…

— Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники. Вот памятка насчет диеты и прочего. Распишитесь.

— Да знаю я, — отмахнулся Нил. — Уж сколько раз говорено, что можно, чего нельзя.

Старенький зав отделением в полковничьих погонах посмотрел на Нила неодобрительно.

— Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать неохота. А то другой больной выпишется — и первым делом в винный магазин. Откачают его в реанимации, а он с заявлением — врачи, дескать, не предупредили… Полгода будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает — могу вернуть в стационар.

— Что вы, что вы! — торопливо сказал Нил, сгреб бумажки и выскочил из кабинета.

Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее утро он рванул в университет.

Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей. Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой — шестьдесят шестая, а с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через двор и спускаться в подвал.

Лекции были разные: на одних он не понимал ни слова, на других протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было просто интересно. Но даже и на этих последних Нила хватало от силы минут на пятьдесят. Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно поглядывать на часы, и совершенно терял нить изложения.

Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему сплошь состоящими из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На этом фоне сокурсники смотрелись удручающе безликой серой массой с отчетливо выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими вкраплениями чего-то неординарного. Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два — Таня и Линда.

Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая из них обладала удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир, и миры эти были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин мир Нил воспринимал как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он восхищался Таней, его неудержимо влекло к ней, но, оказавшись рядом, он ощущал себя нелепым, инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат руки, заплетается язык, краснеют уши… В любой, самой обыкновенной фразе, которую он обращал к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость. При этом он вполне отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и критично — иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать сигаретами, поить кофейком в буфете. Она не творила свой особый мир, достаточный и совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.

Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно, эпатажно, шокируя публику то стрижкой «под бокс» — почти наголо, с микроскопическим намеком на челочку, — то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми серьгами в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках были покрашены черным лаком с блестками, а с тонкой серебряной цепочки свисал на грудь круглый черный камень — агат. Вокруг нее всегда толпился народ, гудели оживленные голоса, звенел смех.

Она училась на экзотическом албанском отделении и общими у нее с Нилом были только лекции по истории КПСС, читаемые громогласным и краснолицым профессором, прозванным студентами Зевс. Они садились рядом, выбрав местечко поближе к окну, расположенному за мощным вертикальным перекрытием, разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно кафедру и лектора — главное, что их самих не видно оттуда. Пока Зевс метал молнии в адрес меньшевиков, троцкистов, левых уклонистов и нерадивых студентов, они тихонечко перешептывались и перехихикивались, а минут через двадцать незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не позволять дыму свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали — в задних рядах сидели свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи — зубрилки-отличницы и «ишшо яшшыки» — усаживались в передней части аудитории, усердно конспектировали, ловили каждое слово профессора, нередко просили повторить помедленней. История КПСС не относилась к числу любимых предметов Нила, но лекций Зевса он ждал с нетерпением.

Естественно, помимо занятий на факультете текла бурная общественная жизнь. К счастью, когда распределялись всякие комсомольские и профсоюзные должности, Нил валялся в больнице и от муторных постов был застрахован, как минимум, на год. Но его, как и всякого, тоже доставали.

— Если бы я не слышала, как ты играешь и поешь, я бы к тебе не приставала, — объясняла Нина. Каракоконенко, избранная культоргом. — Факультетский смотр на носу, а я прямо не знаю, что делать. Одни стесняются, другие отнекиваются, третьи не могут ничего. Но мы же должны защитить честь курса, показать старшим, что и мы что-то можем. Нил, вся надежда только на тебя. Ты у нас будешь ударным номером, звездой..

— Нинуля, я ж болел, пропустил много, наверстывать надо… — как умел, отбрехивался Нил.

— Пойми ты, олух, тебя ж все равно какой-нибудь нагрузкой нагрузят, это уж обязательно, без этого у нас никак. Так чем с противогазом бегать, или по ночам пьяниц в дружине отлавливать, сбацаешь что-нибудь — и свободен. А я бы за тебя на комитете доброе слово замолвила.

— Хорошо, — после некоторого раздумья уступил Нил. — Я что-нибудь подготовлю.

Но возникал вопрос, что именно. Репертуар у него был богат чрезвычайно: память на музыку, на тексты была отменная. На слух он тоже пожаловаться не мог — от природы не был им обделен, подбирал влет, нередко с первого прослушивания. И сейчас нужно было правильно выбрать, попасть в точку с репертуаром. Дворовые песни отпадают, это понятно. Бардовская лирика — а не сочтут ли его сентиментальным идиотом? Что-нибудь шуточное — а если не дойдет?

За этими мыслями он и сам не заметил, как миновал лингафонную лабораторию, где намеревался взять пленку с фонетическим курсом, и оказался в дальнем уголке двора у настежь раскрытой двери. Она вела в довольно просторное и пустое помещение. То есть, пустое, если не считать небольшого рояля, ощерившегося черно-белой пастью, и двух придвинутых к нему стульев. «Вот, кстати, и рояль в кустах, — улыбнулся Нил. — А, между прочим, это мысль. Чем петь, лучше сыграю-ка я что-нибудь этакое. Скажем, сборную солянку из «битлов»».

Он вошел, уселся за рояль, попробовал звук. Сойдет.

Начал он с «Земляничных полей», плавно перешел в «Норвежский лес». «Революция номер раз», «Леди Мадонна», «Она уходит из дома»… Каждую новую тему он играл чуть более уверенно, четко, мастеровито, вводя все более сложные вариации. Во-первых, разыгрался, во-вторых, боковым зрением увидел, что в комнате кто-то появился и слушает его, внимательно и с интересом. Музицируя, Нил всегда остро ощущал энергетику аудитории, даже если эта аудитория состояла из одного человека, впитывал ее, и когда эта энергетика была позитивной, он заряжался и играл или пел намного лучше.

Закончив, он не встал, не обернулся, а так и замер на стуле, ожидая реакции слушателей.

— Я ж говорил — класс! — сказали за спиной, и тогда он повернул голову.

Их было трое. Подавший реплику был круглолиц, курнос и очкаст, и от него здорово несло пивом.

— Ты, Ларин, текстовик, и твое мэсто — в бюфете, — неприятно кривя рот, заметил второй, низкорослый, худой и отчего-то, при вполне прямой спине, производящий впечатление горбуна.

Судя по бороде и длиннющим волосам, перехваченным красной ленточкой, этот второй был либо освобожден от военной кафедры, где по утрам студентов, заподозренных в излишней длине волос, проверяли с линейкой и нещадно гнали в парикмахерскую, либо пятикурсник, либо вообще не студент.

Третий, крупный, широкоплечий, с сильно поредевшими волосами, большим носом и усами подковой, стоял чуть позади и авторитетно молчал.

— Сами же жаловались — клавишника нет, — с намеком на всхлип проговорил Ларин. — А тут вот он, готовый клавишник.

— А на синтезаторе? — брезгливо спросил квазигорбун, и Нил не сразу понял, что обращаются к нему, а когда понял, ответил неприязненно:

— Дадите синтезатор — смогу. Крупный парень рассмеялся и, подойдя поближе, похлопал Нила по плечу.

— Слышь, друг, мы тут сейчас репетировать будем. Если есть время, оставайся, попробуй. Хороший киборд нам действительно нужен.

— Пуш, да на фига нам этот детсад? Видно же, что не потянет, — по-прежнему кривя рот, проговорил волосатый.

— Я, конечно, не Джон Лорд, но и вы, надо полагать, не «Дип Пёпл», — нахально ответил задетый за живое Нил.

Пуш рассмеялся еще громче.

— Мы не «Дип Пёпл», это верно. А ты, должно быть, первокурсник. — А что, запрещено?

— Ладно, не ершись. Просто иначе ты бы знал, кто мы такие.

— И кто же вы такие?

— Группа «Ниеншанц», а я — Константин Пушкарев, бас-гитара и художественный руководитель.

Это чудо волосатое зовут Гера Гюгель, а который пьяненький — наш поэт Ванечка Ларин.

— Не такой уж и пьяненький, — возмутился Ларин. — Пару «жигулевского» всосал, так уже и пьяненький. Вы лучше послушайте, что я под это пиво выродил:

Нил остался на репетицию и уже через две недели впервые выступил в составе «Ниеншанца» на дискотеке в факультетском общежитии.

Группа была и в самом деле не «Дип Пёпл». Ударник сбивался с ритма с среднем раза по три за номер, Пуш, хоть и руководитель и вообще парень неплохой, редуцировал басовые партии до минимума — разик бухнет в заданной тональности и отдыхает до следующего такта. Хваленый соло-гитарист Гюгель, возомнивший себя профессионалом, поскольку в свое время был вытолкан взашей из музыкального училища, норовил к месту и не к месту влезть со своими замороченными запилами, сбивая с толку всех остальных, и безбожно врал тексты. Так что клавишник Нил Баренцев, честно говоря, попавший в «Ниеншанц» лишь потому, что профком закупил для группы вполне пристойный немецкий синтезатор «Роботрон», который пылился без дела в клубном чулане, оказался в этой команде лицом не последним.

Группа, целиком состоявшая из студентов-филологов, находилась на содержании профкома и проходила как народная самодеятельность. Плановые факультетские мероприятия, включая и дискотеки в общежитии два раза в месяц, она обслуживала бесплатно, когда же ее приглашали на другие факультеты, приглашающий факультет оформлял на кого-нибудь из музыкантов материальную помощь. Она делилась на всех, так что каждый получал рублей по восемь-десять.

Играли они преимущественно вещи простые, но забойные, и каждое свое выступление начинали с легендарной «Шизгары», а заканчивали рок-н-роллом про голубые замшевые шузы. Было весело, а времени и сил отнимало куда меньше, чем мог бы подумать человек несведущий.

Как-то в пятницу, когда он только что пришел из университета, ему позвонили. Сухой официальный голос назвался старостой общежития и уведомил, что в связи с предстоящим закрытием зала на санобработку завтрашняя дискотека переносится на сегодня, а потому товарища Баренцева убедительно просят к половине седьмого прибыть в общежитие. Он прибыл, но застал лишь замок на дверях зала. Дежурные ничего не знали и очень удивились, услышав, что в общежитии есть какой-то староста. Ругаясь на неведомого шутника, Нил покурил в стеклянном вестибюле, выпил в буфете паршивого кофе и собрался уходить, как вдруг его окликнули. Ему не нужно было поворачиваться, чтобы понять, кто это. Адреналин скакнул вверх, руки дрогнули.

— Линда! Я и не знал, что ты в общаге живешь.

— Представь себе. А ты к нам?

— К нам — это куда?

— Сегодня же пятница, очередной суперсэшн у Джона.

— Очередной что?

— Суперсэшн. Ну как в песне: «Собрались на суперсэшн у фирмового мэна». Иными словами, заседание КПЛ.

— Коммунистической партии Лаоса? Кружка поэтов-лириков? Комитета пламенных лизоблюдов? Казанских педерастов-любителей?

Она хихикала после каждой его версии, а потом заявила:

— Все равно не догадаешься. «Клуб «Пенни-Лейн».

— Сборище битломанов, — сообразил он. — Ну и чем вы в своем клубе занимаетесь?

— Пойдем увидишь. Студенческий при себе?

— Вход по студбилетам?

— Конечно… — Она увидела его ехидную улыбку, сначала ничего не поняла, потом тоже улыбнулась. — Не к Джону, конечно, а в общагу. На вахте сдать. Видишь, вон там тетка сидит.

Сама Линда ничего предъявлять не стала, спокойно прошла мимо полной пожилой женщины в синем кителе, слегка кивнув ей, и остановилась возле лифта. На Нила женщина взглянула строго и требовательно. Он протянул свой студенческий. Она раскрыла его и принялась придирчиво изучать, сравнивая лицо на фотографии со стоящим в шаге от нее оригиналом.

— Фамилия? — сурово спросила женщина, положив студенческий рядом с толстым вахтенным журналом.

— Но там же написано. — Нил показал на билет.

— Мало ли что там написано! Фамилия?

— Баренцев.

— Имя-отчество?

— Нил Романович.

— Правильно… Номер?

— Какой номер? Билета? Я наизусть не помню…

— Номер комнаты, к кому идете, — пролаяла женщина, теряя терпение от такого непроходимого идиотизма.

— Триста сорок три, Кизяков Станислав, — громко подсказала Линда.

Женщина даже не посмотрела в ее сторону, записала что-то в журнале, а Нилов студенческий закинула в ящик стола, заложив полоской бумаги с цифрами «343».

— Проходите, — неприязненно сказала она. — Как пятница, так все к этому Кизякову и шляются. Медом там, что ли, намазано?.. В двадцать три тридцать общежитие закрывается. Если кто из посторонних не вышел — документ конфискуется и передается в деканат.

— Понял, — грустно сказал Нил.

Женщина, не обращая более на него ни малейшего внимания, уже собачилась со следующим визитером.

— Давай скорей, я лифт держу! — крикнула Линда, и он нырнул вслед за ней в фанерный ящик, рассчитанный, судя по всему, человек на десять.

Когда Линда, не постучавшись, толкнула дверь и вошла в триста сорок третью, ведя на буксире Нила, ему показалось, что что-то внезапно случилось со зрением — с комнате стоял такой густой дым, что ничего нельзя было разглядеть. К тому же у него моментально защипало в глазах.

Когда он чуть-чуть проморгался, то увидел, что в небольшой комнате стоят, сидят и лежат человек двадцать-двадцать пять, при этом еще умудряясь кучковаться примерно по пятеро — по шестеро. Одна такая кучка группировалась вокруг стола, уставленного пустыми стаканами и тарелками, полными окурков. Еще три группы разместились на каждой из кроватей. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, смолили. На кровати слева молчали, на кровати справа тихо о чем-то переговаривались, на дальней, у окошка, пели про желтую подводную лодку, очень недружно, отвратительными голосами. На подоконнике весьма бесстыдно целовалась парочка. Разговаривали тихо, пели тоже не очень громко, но когда в деле участвует столько глоток одновременно, эффект получается основательный. У Нила даже уши заложило. Линда взяла его за руку и повела, лавируя между гостями. Некоторые узнавали ее, махали лениво рукой или говорили:

— Хай, Линда! Пивка не принесла?

— И тебе хай! В другой раз…

— Хай, Линда, а я два текста с «Раббер Соул» снял.

— «Револьвер» тебе в руки…

— Линда, лапушка, у тебя, говорят, полный «Хайр» есть.

— Пусть говорят…

«А она знает себе цену, — с удовлетворением думал Нил. — Жалко, что я тогда, в колхозе, так облажался. Может, что-нибудь получится здесь, может, поезд еще не ушел…»

Нил никого из этих людей не знал, хотя двоих-троих вроде бы видел на факультете. А вот его кое-кто определенно знал:

— Хай, Баренцев!

Ему улыбалась сидящая у стенки девчонка, маленькая, курносая, раскрашенная не хуже ирокеза.

— Приве-ет, — растерянно протянул он. Это создание в узких «вареных» джинсах, чрезмерно обтягивающих толстенькие ножки, было ему совершенно незнакомо.

— Не узнал? Я же Линда. Он изумленно моргнул, придержал за руку настоящую Линду.

— Так вот же Линда…

Девушки оглядели друг друга без особого тепла и одновременно процедили сквозь зубы:

— Хай, Линда.

— Пойдем, — шепнула Линда-первая и потащила его дальше.

— Слушай, а эта самозванка тоже Линда. Почему? — тихо спросил он, когда они удалились на два шага.

— А потому что у нас в «Пенни-Лейн» нет никакого порядка. Два Поля — Князев и Рейман, два Джорджа, целых три Йоки. Один чувак вздумал даже Джоном заявиться, только уж этого наш Джон не стерпел и объявил его Питом Бестом. Бардак! Хоть бы по старшинству определяли, что Ли. Я вот уже четвертый год Линда, а эта писюшка только весной себе такое имя взяла, потому что ей, видите ли, Поль Маккартни пласт подарил, с автографом…

— Который Поль Маккартни? Князев или Рейман?

— Нет, ты не понял. Настоящий Поль Маккартни, «битловский».

— Ничего себе! А как так получились?

— А папаша у нее дипломат или что-то в этом роде. Она пять лет в Югославии жила, сюда только поступать приехала, на сербохорватское. Там, значит, и адрес его раздобыла, и письмо написала, как она, простая советская девочка, аж с самого детства в него влюбленная, в кумира своего. А через месяц из Лондона бандероль…

— Неужели в самом деле Маккартни?..

— Очень сомневаюсь. Она, конечно, этот диск всем показывала, хвасталась. Но я так думаю, подпись подделала… Йоко, эй, Йоко!

Линда бесцеремонно принялась расцеплять целующуюся на подоконнике парочку.

— Лариска, да оторвись ты, завязывай лизаться! Девушка на подоконнике отстранила пылкого партнера и выпрямилась во весь свой немаленький рост. Лицо ее пылало праведным гневом.

— Какого члена!.. — начала она, но у вид ев, кто стоит перед ней, резко сменила тон: — Ой, Линдоч-ка, хай! Тебя Джонни спрашивал.

Быстренько оглядевшись, Линда наклонилась и прошептала на ухо Йоко-Лариске:

— Он у нас?

— Да, и Ринго с ним. Постучи три-два-три, он откроет.

— Ясно, — Линда переключилась на нормальную громкость: — Вот, знакомься, это Нил Баренцев.

— Йоко! — Лариска выставила руку с опущенной ладошкой. — Я слышала тебя на дискотеке. Супер! У тебя непременно должно быть клубное имя, только я все забываю, кто «битлам» на фоно подыгрывал — Джордж Мартин, Фил Спектор… Джордж у нас уже есть… Вот, будешь Филом, годится? Фил — Нил, почти то же самое.

— У нас кота Филом звали, — сказал Нил. — Можно я лучше Нилом останусь? Как Кэссиди.

— А это еще кто?

— Это… — Нил многое мог бы порассказать о Кэссиди, про которого узнал из книги, подаренной ему одним американцем, приезжавшим к матери в театр. Книга была о самых знаменитых американских битниках — Керуаке, Бэрроузе, Гинзберге, Кене Кизи. Всю книгу Нил, понятно, не прочитал, но главу о Кэссиди кое-как осилил. Потому что непутевого доктора всяческих наук, признанного последним истинным героем Америки и выведенного в «Полете над гнездом кукушки» под именем Мак-Мэрфи, звали так же, как Баренцева, Нилом. Тезка красиво жил и красиво умер — у полотна железной дороги посреди мексиканской пустыни, в наркотической горячке пересчитывая шпалы до Мексико-сити… Нил поглядел в необремененное интеллектом и необезображенное красотой лицо Йоко и сказал:

— Ударник у Джимми Хендрикса. Сейчас с Джорджем Харрисоном играет.

— Ой, погоди, я тогда имя запишу… Как ты сказал — Нил Кессоги?

Она принялась чирикать обгорелой спичкой на пачке из-под «беломора», а Нил завертел головой, ища глазами Линду. Но ее не было, зато к нему тут же подскочила Линда-два.

— Так и не узнал меня? — игриво спросила она.

— Не-а… Хотя погоди, ты в сто восемьдесят третьей школе до пятого класса не училась? Или до шестого…

— Не училась, — капризно сказала Линда-два. — Я сейчас с тобой учусь.

— Но у нас в группе всего две девчонки, и они…

— А я не в твоей группе. У нас общие семинары по языкознанию.

— Ну-ка, ну-ка… — Он вгляделся в ее раскрашенное, кукольное лицо. — Неужели Заволжская?!

— Задонская, — сердито поправила она. Вот это да! Серая мышка Задонская, которую он с первого взгляда зачислил в разряд тихонь-отличниц… То есть, не сказать, чтобы в нынешнем своем виде она стала ему более симпатична, скорее, наоборот. Но какая разительная перемена!

— Слушай, Марина…

— Линда! — Она топнула ножкой. — Марина я на факультете, и то для чужих!

— Но та, другая Линда…

— А она вообще не Линда! — Пухлые губы Марины Задонской предательски задрожали. — Она Олька, Олька Ильинская с албанского!

Задонская резко отвернулась и убежала в угол, а Линда-первая не заставила себя ждать. Подошла сзади, тронула за рукав, прошептала в ухо:

— Через пять минут жду тебя у лифта. Выходи незаметно… А то толпа рванет следом…

Нил ничего не понял, хотел переспросить, но ее уже не было.

Ему моментально сделалось до тошноты скучно среди незнакомых людей. Все они казались ему какими-то серыми, пыльными и удивительно вторичными, как бы пародирующими стиль и манеры хипующей западной молодежи. Да и пародирующей весьма уныло и по-советски благопристойно. Где наркотики, где секс, если не групповой, то хотя бы индивидуальный? Некстати вспомнился анекдот про групповой секс в трех странах — Швеции, Польше и СССР. В Швеции — это когда десять человек совокупляются, а одиннадцатый записывает на кинопленку. В Польше — десять человек эту пленку смотрят, а одиннадцатый крутит. В СССР же десять человек слушают, а одиннадцатый рассказывает, как он в Польше видел фильм про то, как в Швеции десять человек занимаются групповым сексом. Такая вот асимптота получается…

Пока он предавался этим размышлениям, у него трижды стрельнули покурить, дважды наступили на ногу и раз предложили задешево купить совсем капельку попиленный двойной альбом «Битлз» в венгерской перепечатке. Тут он решил, что пять минут, назначенные Линдой, истекли, и пора идти на конспиративное рандеву.

Линда перехватила его на площадке и тут же увлекла за лифты, на лестницу.

— Слушай, что все это значит? — спросил Нил, спускаясь вслед за ней.

— Ринго приехал! — возбужденным полушепотом проговорила Линда. — Хотел спокойно с Джоном, Йоко и со мной посидеть, а сегодня пятница, клуб, к Джону пиплов набилось немерено…

— И что?

— Не всю же ораву поить-кормить? А потом Ринго всей этой колготы не любит…

— Чего не любит?

— Колготы, — повторила Линда. — Ну, суеты, толчеи. Вот они с Джоном и заперлись у Йоко в комнате. И она туда подойдет, как только с этим придурком Миком развяжется…

Нил остановился.

— Ты чего? — удивленно спросила Линда.

— Знаешь, я, наверное, домой пойду. А то неудобно получается. Я же буду лишний, меня никто не приглашал.

— Как никто? А я?

— Но ты…

— Для них мое слово — закон! — Она рассмеялась. — Ладно, не парься. Они сами просили тебя привести. Очень хотят познакомиться с крутым рок-мэном Нилом Баренцевым.

— Откуда они знают?

— Слухами земля полнится.

В общем, он позволил Линде уговорить себя.

На этаже, куда они спустились, было тихо, только в кухонном отсеке визгливо переговаривались вьетнамки, и оттуда тошнотворно несло жареной селедкой.

Дверь им открыли после условного стука, и взгляду Нила предстала необычная картина — вместо лампочки горели свечи в стаканах. Свечей было не менее десятка, и нетрудно было разглядеть лежащие на полу и висящие на стенах коврики, кокетливое фигурное зеркало над маленьким рабочим столом, две аккуратно заправленные и прикрытые цветными пледами кровати, на подоконнике — ваза со свежими гвоздиками, на полках — расставленные между книг шкатулки, куколки, ракушки. Уютная девичья светелка, обжитая и ухоженная.

Все это Нил разглядел в те две секунды, пока маячил на пороге за спиной у Линды. Она втянула его за собой, и он оказался лицом к лицу с молодым человеком весьма своеобразной наружности. Прямые черные волосы, остриженные под горшок и реденькие усы и бородка придавали его внешности что-то китайское, хотя круглые светлые глаза за столь же круглыми «ленноновскими» очками были однозначно европейскими. Одет он был в просторный и длинный черный балахон, из-под края которого вылезали неимоверных размеров ярко-желтые ботинки. Вместо рукопожатия молодой человек церемонно поклонился и показал рукой в глубь комнаты.

— Милости прошу, — проговорил он неожиданно скрипучим и пожилым голосом.

— Джон, это и есть тот самый Нил Баренцев, — прощебетала Линда.

— Спасибо, я уже догадался, — проскрипел странный молодой человек и, виляя бедрами, как заправская манекенщица, направился к расположенному в центре комнаты продолговатому столу. Линда вновь взяла Нила за руку и пошла вслед за Джоном.

Стол был великолепен. Посередине царственно возвышалась громадная плетеная бутыль, рядом с ней — половина бежевой продолговатой дыни на плоском блюде, с другого бока — большая салатница, доверху наполненная сушеной хурмой, чурчхелой и чищеным миндалем, и тарелка с нарезанным тонкими ломтиками сушеным мясом с белым соляным ореолом по краям.

Джон уселся за стол, длинными пальцами вытащил из салатницы хурму и принялся жевать, не обращая на Линду с Нилом никакого внимания. Нил пожал плечами и вопросительно посмотрел на Линду.

— Будь проще, — весело сказала она и села на единственный свободный стул. — А Ринго где?

— А Ринго вот он!

Из-под стола вынырнула кудрявая взлохмаченная голова, появились широкие плечи, обтянутые серым свитером грубой вязки, атлетическое туловище и рука, легко держащая за ножку толстую деревянную табуретку. Табуретка была протянута Нилу, и он едва удержал ее двумя руками.

— Седалище для гостя! — провозгласил Виктор Васютинский. — Садись, дорогой, не стесняйся.

Нил вздрогнул.

— Ты?! Но ведь ты же… Сбежал?!

— Зачем сбежал? Сами отпустили. Разобрались и отпустили. С университетом, правда, расстаться пришлось. Ну да какие наши годы!.. Линда, стаканчики!

— Мне не надо, — поспешно сказал Нил.

— Что так? — с искренним, похоже, огорчением спросил Васютинский. — Винишко отличное, домашнее, совсем легонькое.

— У Нила желтуха была недавно, — пояснила Линда. — Ему теперь год спиртного нельзя.

— Бедный! Ну тогда дыньки. Или чурчхелы. Он ловко отхватил длинным ножом увесистый кусок дыни и плюхнул перед Нилом на неизвестно откуда взявшееся блюдце. Себе же, Линде и Джону плеснул из бутыли темного вина, красиво переливающегося в пламени свечей.

— Чтоб все так жили! — провозгласил Васютинский. — И за возобновленное знакомство. — Он повернулся к Нилу. — Зови меня Ринго. Говорят, похож.

За полтора месяца Васютинский изрядно оброс и действительно сделался похож на Ринго Старра — крупный нос, усы, челка. Разве что мускулистостью заметно превосходил барабанщика легендарной ливерпульской четверки.

— А про твои таланты, Нил, мне все уши прожужжали. Жаль, гитары нет, а то показал бы класс. — Ринго выразительно посмотрел на Джона.

— Я в «Пенни-Лейн» не пойду, — капризно проговорил Джон. — Засвечусь только, вся шарага на хвост сядет.

— Тогда в другой раз. Мы ж не последний раз встречаемся, верно, Нил? — Он налил еще по стакану, а Нилу протянул тарелку с бастурмой. — Попробуй, такой нигде не найдешь. Ее в горах знаешь, как делают? Нарежут мясо на плети — и на неделю коню под седло. Оттого и вкус, и запах такой особенный.

Нил взял кусочек, с опаской поднес ко рту. Видя его нерешительность, Ринго-Васютинский расхохотался, закинул себе в рот сразу три куска и принялся усердно работать челюстями, запивая понемногу вином. Нилу ничего не оставалось, как последовать его примеру. В первый момент показалось, что он жует тонкую, круто посоленную подметку, но когда разжевал до сока, оказалось необыкновенно вкусно.

— А я анекдотец привез. Женщина звонит на Армянское радио и спрашивает: «Почему у меня из горжетки лезет мех?» Армянское радио отвечает: «Мы не знаем, что такое горжетка, но советуем поменьше ездить на велосипеде».

Нил хихикнул, Линда улыбнулась, до Джона, видимо, не дошло — так и остался сидеть с томной рожей, глядя в пространство.

— Отвечу историей с нашей знаменитой военной кафедры, — дожевав бастурму, сказал Нил. — Есть там, как многие знают, полковник Бондаренко, личность, можно сказать, историческая. Так вот, в прошлом году его назначили ответственным за лагерные сборы. А один наглый студент поспорил с друзьями на пять бутылок коньяку, что от сборов отмажется. Короче, приходит он к полковнику Бондаренко и заявляет: «Товарищ полковник, я, студент такой-то, на сборы ехать не могу». — «Что так, товарищ студент?» — спрашивает полковник. «А я убежденный пацифист». Бондаренко глаза вылупил, подумал немного и говорит: «Хорошо, товарищ студент, идите, мы ваш вопрос на командовании обсудим». Через два дня тот нахал снова приперся, докладывает:

«Студент такой-то, по поводу сборов». Полковник на него смотрит, грустно так, и с сочувствием говорит: «Что ж, товарищ студент, обсудили мы ваш вопрос. Я-то лично вас понимаю и поддерживаю, но командование решило, что хоть вы и убежденный педераст, но на сборы вам ехать необходимо».

Все прямо-таки зашлись в пароксизмах смеха. Сильнее всех история про пацифиста-педераста впечатлила Джона. Тот в буквальном смысле рухнул со стула и принялся кататься по полу.

— Надо бы что-то делать с парнем, — сказал Ринго. — Водички дать, что ли.

— He надо, — лениво отозвалась Линда. — С ним такие припадки часто. Полежит немного, отойдет.

Джон действительно перестал кашлять и сипло задышал. Ринго успокоился, налил себе и Линде еще по стакану. Нил в знак солидарности поднял сжатый кулак.

— Нехорошо как-то, — нахмурился Ринго. — Мы тут себе балдеем, а у человека ни в одном глазу.

— Но ему ж нельзя, — вмешалась Линда.

— Спиртного нельзя, согласен. А вот кой чего другого…

— А у тебя есть?! — с волнением спросила Линда, а Джон тут же забыл про недавний свой приступ и, сидя на полу, сверлил Ринго взглядом.

— Я ж с Кавказа приехал.

Ринго встал, отошел к окну, покопался в сумке, возвратился с массивным металлическим портсигаром. Достал оттуда длинные толстые папиросы, похожие на «Казбек» или «Герцеговину-Флор», выдал каждому по штуке.

— Мне не надо, — сказал Нил. — У меня «Феникс».

Линда расхохоталась.

— Эх, певец, певец, что ж ты? Вспомни-ка лучше песенку: мой чемоданчик, набитый…

— Планом, — вспомнил Нил и тут же догадался: — Так это он и есть?

Он ощутил сладкий трепет где-то под грудиной, почувствовал, как задрожали руки. О плане, анаше, опиуме, героине, «кислоте» имел он сведения сугубо теоретические и приблизительные и знал только, что все это — штуки запретные и опасные, и что раз вкусивший этих зелий испытывает такое неземное блаженство, что готов жизнь отдать за повторение этого блаженства. К тому же Нил читал и слышал, что наркотики расширяют сознание и открывают перед людьми творческими небывалые новые горизонты. Даже сам Маккартни — никакой, понятное дело, не наркоман! — четыре раза в год отправляется в «магическое мистическое путешествие». И такое же путешествие предстоит сейчас ему, первокурснику Нилу Баренцеву…

Ринго тем временем услужливо подпалил четыре папиросы, передал каждому по очереди, последнюю оставил себе. Нил благоговейно принял свою, втянул дым, ожидая чуда…

Как-то в пионерлагере он с другими десяти-двенадцатилетними пацанами, отчаянно завидуя большим, занимался изготовлением разного рода «курева». В дело шел чай, вишневые и березовые листья, резаные лапки папоротника, даже осока. Все это высушивалось в укромном уголке, а потом заворачивалось в самокрутки из «Пионерской правды». Удерут, бывало, в тихий час, забьются в щель между котельной и туалетом, и дымят, давясь от кашля, сплевывая ежесекундно и друг перед другом выставляясь — хорошо, дескать, пошла, зараза ядреная…

Так вот, несколько первых затяжек живо напомнили такую «заразу ядреную» — замес из белого мха и какой-то усушенной до неузнаваемости луговой травки. Ничего, кроме першения в горле и жжения в носу он не почувствовал. Ничто не поплыло перед глазами, никакие ангельские видения не спешили вторгнуться в сознание. Стало обидно. Неужели эти гады просто разыграли его, как он сам, в компании одноклассников, разыграл весной Смирнова из десятого «б»? Тогда они под пивко в подвальном зале на Литейном скушали по таблетке глюконата кальция, а вытаращившему глаза Смирнову объяснили, что это ЛСД, и тоже предложили штучку. Потом начали изображать: Бурыгин вертит пальцем и ржет — смотрите, у меня палец до потолка вырос, Поповский принялся что-то про цветочки гнать, у самого Нила джинсы вдруг рыжим волосом поросли. Смирнов послушал их бред с минутку, с лица сбледнул — и пулей во двор, травить под мусорный бак… А за месяц до того Бурыгин пригласил Нила на чердак выкурить по сигаре «Упман», а там принялся с жаром втолковывать, что сигары эти — с героином, потому как написано же на обороте у пачки: «Upmann Cigars Herein Contained»<Содержащиеся здесь сигары «Упман» (англ.)>. Нил тогда не стал разубеждать троечника Бурыгина и советовать ему заглянуть в словарь и посмотреть, что значит слово «herein». А тот настолько поверил собственной идее, что на середине сигары начал отключаться, а потом все порывался полетать. А дом-то, между прочим, был пятиэтажный, так что пришлось применять меры физического воздействия…

Нил неглубоко затянулся и украдкой, из-под руки, посмотрел на остальных — не наблюдают ли за ним, не ждут ли, когда он рванет в сортир или к балкону, чтобы потом беспощадно осмеять? Но нет, похоже, им не до него — Джон чуть не пополам сложился на стуле, самозабвенно сосет кулак, в который зажата папироса с травкой Линда с Ринго ставят друг другу «паровозики» и хихикают о чем-то о своем. Все честно.

— Не… это… — Линда взглянула на него с ободряющей улыбкой. Вообще-то он хотел сказать, что не берет его кавказская ботаника, но слова почему-то застревали в горле и не хотели наружу. — Вот, — бессильно резюмировал он.

— И хорошо, — сказала Линда и подернулась розовой дымкой.

Нил протянул нетвердую руку за кусочком дыни, но тот неожиданно ожил, в два прыжка перемахнул через стол и плюхнулся на пол.

— Ломанулся, — глупо хихикнув, констатировал Нил.

— Как черепашка из вольера, — поддакнул Джон.

— Черепашка — зверь безвредный! — изрек Нил, гордясь своей мудростью. Все важно закивали.

— А трубка твоя сгорела, — патетически продолжил Нил. — До уголечков. И фирма «Данхил» по-другому пишется, я узнавал…

Ринго с виноватым видом покачал головами.

— А я сейчас стихи почитаю, — неожиданно предложил Джон и надолго замолчал.

— Это было твое лучшее стихотворение, — прервал затянувшуюся паузу Ринго.

— Кофе хочу, — заявил Нил и попытался встать.

— Кофе сейчас не надо, — сказал Ринго. — Кофе только кайф выбьет. Лучше мы еще вина выпьем, а тебе, как непьющему, вот это. — Он протянул Нилу маленький красноватый пузырек, до половины заполненный какой-то густой жидкостью. — По две-три капельки в каждую ноздрю. Нормальный полет гарантирую.

— Эй, а мне? — Джон протянул к пузырьку тощую руку, по которой Ринго несильно хлопнул.

— Ты что? — Джон обиженно затрепетал ресницами.

— А ты и винцом догонишься, — небрежно проговорил Ринго. — Имей совесть.

Джон начал канючить, но выпросить сумел только еще одну папироску, которую мрачно засунул за ухо и прикрыл черной сальной прядью.

— Ну, на старт! — скомандовал Ринго, разливая по стаканам…

IV (Ленинград, 1982)

— Что-то стало зябко…

Нил медленно поднялся, намереваясь прикрыть окно. Но, подойдя вплотную, передумал, снял с больничной кровати покрывало, набросил на плечи, придвинул кресло к окну и сел. Дотянулся до тумбочки, достал новую свою трубочку, принялся набивать…

— Третий час, однако… — бормотал он, трамбуя табак. — Однако… Проглючило меня тогда не слабо. Ни черта потом не мог вспомнить… А вот теперь, кажется… Кажется…

Нил щелкнул зажигалкой…

V (Занаду, Год Кабана)

Он шел по желтой песчаной дороге, извилисто струящейся между ароматных лиственниц, озаряемых мягким закатным солнцем. Оно напоминало спелый лоснящийся апельсин на голубой скатерти неба с жемчужной каемочкой облаков, будто нарочно придуманных для того, чтобы солнышко могло тактично ретироваться за них при первом же подозрении на причиненное кому-либо неудобство.

Дорожка полого забирала вверх, уводя Нила к зеленому холму, увенчанному величественным зданием с куполом цвета слоновой кости. Отсюда трудно было точно определить размеры дома, но он казался огромным. Сбоку от холма тянулась глубокая расселина, окаймленная деревьями. Из нее с шумом низвергалась голубая, пенная вода, устремляясь в ровный, окаймленный розовым камнем канал, параллельный дорожке, по которой шел Нил.

Он приблизился к каменной стене высотой метров пять, сложенной из плит черного мрамора. Прямо перед ним возникли широко раскрытые бронзовые ворота с орнаментом из цветов и дубовых листьев. Нил постоял немного, полюбовался воротами и вошел.

За воротами раскинулся дикий парк, где вольготно и бесстрашно резвились разные звери. Всего в полусотне шагов от себя Нил увидел громадного тигра, который, вытянув шею, подкрадывался к стаду изящных прозрачных антилоп. Антилопы навострили уши и, перебирая ножками, похожими на стеклянные палочки, грациозными прыжками устремились в невысокую рощицу, откуда немедленно поднялась в воздух многоцветная стайка фазанов. В свете неяркого солнышка их крылья напоминали осколки старинных витражей. Тигр обернулся, одарил Нила улыбкой чеширского кота и лениво потрусил в чащу. «И тигры сыты, и лани целы…» — подумалось Нилу, и стало еще спокойнее и блаженнее.

Он поднялся еще немного и оказался перед тщательно постриженной живой изгородью из густого темно-зеленого кустарника. Живая стена едва достигала Нилу до пояса, зато в толщину доходила метров до пяти. Дорожка, на которой стоял Нил, перед самой изгородью резко ныряла вниз, переходя в широкую и пологую лестницу, выложенную черным мрамором с голубыми прожилками. Кустарник смыкался над головой, образуя своего рода сводчатый потолок в этом пешеходном туннеле, напоминающем безлюдный переход в метро. Полированные каменные стены туннеля были испещрены узорами из геометрических фигур, а шагах в двадцати от входа прямо на уровне глаз Нил увидел голубую табличку, многократно усиливавшую впечатление сходства с метрополитеном. Белые буквы на табличке образовывали два слова: «УЛИЦА СЛАДКОГО». Нил прочитал, хмыкнул и пошел дальше.

Вскоре он поднялся по мраморным ступенькам и оказался в широкой кедровой аллее, завершающейся крутым мостиком через ручей. Дальний конец мостика упирался в резную деревянную беседку, похожую на китайскую пагоду. Скамьи вдоль стенок беседки были обиты красным шелком. Вокруг беседки раскинулась идеально ровная лужайка, испещренная многоцветными и многофигурными клумбами, дорожками, обрамленными ровными рядами цветущих кустарников или невысоких деревьев, аркадами, увитыми плющом, виноградом и розами. Самая широкая дорожка, безукоризненно прямая и ровная, присыпанная мельчайшим полупрозрачным гравием, искрящимся как самоцветы под нежными косыми лучами солнца, начиналась сразу за беседкой и с плавным подъемом перетекала на противоположный конец лужайки, на вершину холма, где и стоял увенчанный куполом дворец.

Впрочем, дворец ли? Теперь, с более близкого расстояния, Нил видел, что здание не так уж и велико. Два этажа, облицованных светло-коричневым камнем, выдвинутый вперед крытый портик с широкой и высокой дверью и двумя симметричными арочными окнами по бокам, над ним балкон во всю ширину центральной части (едва ли больше десяти-двенадцати метров) с единственным, но очень широким окном. От портика под тупым углом разбегаются два симметричных крыла — два этажа по восемь окон в каждую сторону. И лишь купол, поднимающийся позади центральной части, придает дому вид величественный и монументальный… Дворец? Замок? Особняк?

Несколько минут Нил посидел в беседке, наслаждаясь великолепным видом, тишиной, чистейшим благоуханным воздухом. Потом поднялся и вышел на дорожку, ведущую к зданию, с определением которого он по-прежнему затруднялся.

В самом центре лужайки дорожка разбегалась надвое, правильным кругом огибая трехъярусный фонтан. Чаша фонтана была сделана из чего-то черного и гладкого — то ли особого стекла, то ли обсидиана, то ли какого-то отполированного, чуточку прозрачного камня. Из того же материала был сложен бассейн и невысокий бордюр. На двух нижних ярусах струи били вниз, но под углом, образуя как бы два выпуклых винта с разнонаправленной резьбой. В скошенных водяных гранях играли солнечные лучи, создавая прихотливые хроматические узоры. На третьем же ярусе струи шли вверх, по сходящейся траектории. Получался большой прозрачный (и по эффекту немного призрачный) колокол, над которым нимбом поднималась круговая радуга. Красота фонтана завораживала, и Нил не знал, сколько простоял возле него с открытым ртом, и только ветерок, прошумевший в листве и взъерошивший Нилу волосы, вывел его из гипнотического транса. Он подошел поближе, присел на широкий, прохладный бордюр, вгляделся в поразительно прозрачную, пузыристую воду. В бассейне плавали рыбки с пышными вуалевыми хвостами — красно-синие, нежно-голубые, красные в черную крапинку, оранжевые с черными полосками. Приглядевшись, Нил увидел золотую.

— Владычица морская… — улыбаясь, прошептал он.

Рыбка подплыла поближе и, как совершенно отчетливо показалось Нилу, подмигнула ему круглым глазом и чуть-чуть повела хвостом в направлении дома: заходи, мол.

— Спасибо родная…

А что еще оставалось сказать в такой ситуации? Нил поднялся с барьера, огляделся. Позади него та самая беседка, пагода в миниатюре, из которой он пришел. Впереди и чуть сбоку, между двумя розовыми клумбами, в тени могучего раскидистого клена виднеется краешек белого садового стола и такой же стул. На спинке стула висит белая панама, рядышком прислонился сачок на длинной ручке.

Впервые Нил сошел с самоцветной дорожки и оказался на ровном зеленом газоне. Ступая осторожно, словно боясь примять короткую изумрудную траву, он приблизился к столу. На крышке лежало пенсне с черным шнурком и стояла раскрытая доска изящных карманных шахмат с недоигранной партией, а скорее, с этюдом — во всяком случае, так решил Нил, поглядев на расположение немногих оставшихся фигур, в том числе и белой костяной фигурки священника в высокой шапке и с крестом на груди. Фигурка эта нисколько не смутила Нила: он знал, что шахматный слон по-английски будет bishop — то есть «епископ», и появление такой фигурки означало лишь то, что шахматы сделаны не у нас.

— Впрочем, здесь все не у нас… — пробормотал Нил.

— Вы что-то хотели спросить, юноша? Нил вздрогнул и обернулся. В укромном тенечке, на шезлонге, столь же белом, как стол и стул, возлежал средних лет человек, лысый, но с длинной бородой, и с приятной усмешкой глядел на него ясными, умными глазами.

— Я, собственно… Э-э, как называется эта роза? — не сразу нашелся Нил.

— Если вы про ту шпалеру, которую рискуете повалить, коли попятитесь еще на шаг, то этот вид именуется «La Belle Cecile»<Прекрасная Сесиль (фр.).> и славится среди знатоков исключительной длиной стебля, девственной белизной и характерным чуть кисловатым ароматом. Но, возможно, вы имеете в виду скромные кремовые создания, что высажены вдоль центральной аллеи. Они называются «Many Happy Returns». Весьма подходящее название, вы не находите?

Нил кивнул. Так по-английски поздравляют с днем рождения, но буквально это означает «много счастливых возвращений». То есть, тебя будут рады видеть снова и снова…

— По правую же руку от вас особо крупная разновидность алой махровой розы «Chateau Rouge»<Красный замок (фр.)>. Этот вид отличается… Впрочем, вы ведь не ботаник.

Нил молча покачал головой. Ему вдруг стало неловко, что он не ботаник.

— Ступайте-ка лучше в дом, — предложил бородатый незнакомец. — Вас определенно ждут.

— Меня? Но кто? Никто не знает, что я здесь, да и я…

— Но вы же пришли.

Незнакомец улыбнулся, показав белые зубы, и закрыл глаза. Нил постоял еще немного, но более тревожить этого странноватого, но симпатичного господина не решился и побрел к дому, глядя во все глаза и на каждом шагу открывая что-нибудь эти глаза радующее. Так, по обе стороны от ступенек, ведущих к центральному входу, он залюбовался двумя симметричными наклонными партерами, искусно составленными из цветов, кустиков, разноцветных камней и мхов, и украшенных небольшими гранитными химерами, вроде тех, что на Нотр-Дам.

Нил мало что понимал в архитектуре, точнее сказать, ничего не понимал, и определиться со стилем того здания, в которое вот-вот войдет, не мог. То ли современное, но сделанное под старину, то ли действительно старинное, но недавно тщательно отреставрированное. Он медленно поднялся по ступенькам и замер перед двухстворчатой застекленной дверью, не решаясь ни войти, ни заглянуть вовнутрь. Дом, казалось, сам понял его замешательство, где-то нежно зазвенели колокольчики, и створки стеклянных дверей бесшумно разъехались. Словно в новом Пулковском аэропорту. Ничего не оставалось, кроме как войти.

В просторном беломраморном холле было тихо, прохладно. Справа, спиной ко входу, расположился высокий и длинный диван, служивший одновременно своего рода барьером, отгораживавшим от холла нечто вроде гостиной — пара столиков, глубокие мягкие кресла, на стенах — беспредметные картины прохладных, спокойных тонов, высоченный камин с зеркалом и большими позолоченными часами на полке. Причудливые выпуклые стрелки показывали без пяти шесть. Над камином — громадных размеров кабанья голова с устрашающими клыками и ветвистыми рогами. Прямо впереди — прозрачная, невероятно широкая дверь, точная копия входной, вела в светлый круглый зал со множеством столов, накрытых белыми скатертями в красную и голубую клетку. Слева — чуть изогнутая лестница со светлыми деревянными перилами и ступеньками, покрытыми приглушенно-алой ковровой дорожкой. Все объемы интерьера были непривычно велики, глаза Нила непроизвольно искали какой-нибудь предмет поменьше, покомпактнее и сами собой остановились на черном лакированном столике у подножья лестницы.

На столике были беспорядочно раскиданы газеты, журналы, брошюры. Среди названий на незнакомых Нилу языках он автоматически выхватил несколько понятных. Толстая, в цветных фотографиях газета называлась «The Daily Bread»<Хлеб насущный (буквально «ежедневный хлеб») (англ.)>. Поверх нее наискосок лежала книга в глянцевом бумажном переплете с красочным изображением длинного хрустального стакана и соломинки. Нил взял ее в руки, прочитал название. «Good Living for Good Livers»… Краткое руководство по приготовлению коктейлей. Смешное название — можно понимать как «Хорошая жизнь для крепких печенок» или «Хорошая жизнь для хороших жильцов»… Нет, «жильцы», конечно, не совсем то слово, но не скажешь же «житоки»… В общем, для тех, кто живет в свое удовольствие. Еще какой-то журнальчик по-французски. «Aucune Rancune»<Без злословия (фр.)>. Никакого, значит… чего? В общем, надо надеяться, «никакой бяки». На краешке стола Нил увидел и русскую книгу — на серой обложке лиловыми буквами косой заголовок «До сиреневой звезды. Очерки русского пофигизма». Нил потянулся было к заинтриговавшей его книге, но тут заметил, что она основательно запаяна в плотный полиэтилен. Разорвать упаковку он постеснялся, а потому взял в руки номер «The Daily Bread». Через первую полосу наискосок тянулся заголовок:

«Many Happy Returns, M & М, Sweetest Couple!!! Three Cheers for Mickey and Minnie!!! The Golden Jamboree of the Mices' Golden Union»<С днем рождения, сладкая парочка!!! Трижды ура Микки и Минни!!! Золотой сабантуй золотого союза Маусов (англ.)>.

— И что пишут? — произнес приятный девичий голос из-за спины.

— Да вот… — Нил заставил себя говорить медленно, спокойно, будто голос его нисколько не взволновал. — Золотая свадьба Микки и Минни Mayсов.

— «Бредятина» верна себе. Прямо-таки сокровищница мудрости, кладезь ценнейшей информации.

Стараясь не спешить, он обернулся. Никого. Посмотрел вокруг — никого.

— Кстати, раз уж ты стоишь, будь добр, сделай мне джинджер-сламмер, — продолжил голос как ни в чем ни бывало.

— Кого?

Нил растерялся окончательно. Заколдованный замок, невидимка, неисполнимые поручения. Будто пьяный сказочник перемешал «Аленький цветочек» и «То — не знаю что».

— Джинджер-сламмер, — повторил голос. — Имбирный эль, на полпальчика джина и много-много льда.

— Где? — оторопело спросил Нил.

Голос рассмеялся, как колокольчик зазвенел.

— Сразу за лестницей увидишь стойку. Джин на полке, стаканы на стойке, лед и эль — в холодильнике. Заодно и себе плесни.

— Чего?

Голосок вновь рассмеялся.

— Чего хочешь, глупый. Вина, пивка, сока… Нил сделал робкий шажок, другой — и остолбенел. За лестницей до самой двери в круглый зал тянулась длинная металлическая стойка, обтянутая красной кожей. Из-за стойки частоколом вырастали длинные блестящие рычаги с черными рукоятками. На рычагах красовались разноцветные разнокалиберные таблички. «Амстел». «Хайнекен». «Дос-Эквис». «Гролш». «Гиннесс». «Карлсберг». И еще, и еще, и еще… Нил перевел завороженный взгляд наверх. На двух застекленных полках он увидел не меньше сотни бутылок всех мыслимых цветов и форм. Мартини в шести вариациях. «Кампари». «Бейлиз»…

— Эй, босс! — окликнул голос. — Как проходит инвентаризация?

— Прости… те.

Сконфуженный Нил устремился к высоченному холодильнику и, заставляя себя не глазеть на всякие диковины, хранимые за стеклянными дверцами, быстро отыскал большую бутыль с желтой этикеткой «Ginger Ale» и черное пластмассовое корытце с искрящимся льдом. На боку у корытца был приделан какой-то рычажок, Нил надавил на него, внутри что-то хрустнуло и из корытца выпрыгнул ледяной кубик, стукнул Нила по носу и упал на пол. Нил хотел было нагнуться за ним, но сообразил, что в питье этот лед уже не годится, а как засунуть его обратно — непонятно. На стойке стоял красный пластмассовый ящик со стаканами, Нил вытащил один и вновь засмотрелся — длинный стакан голубоватого стекла был не круглый и не граненый, а квадратный в сечении, с закругленными углами. Нил поднес стакан к корытцу, вновь щелкнул рычажком, умудрился поймать стаканом кубик льда и, весьма довольный собой, принялся шарить глазами по полке в поисках джина. Нашел аж шесть разных бутылок и остановил свой выбор на «Бифитере», поскольку видел такую посудину (пустую, естественно) у приятеля в коллекции и, следовательно, был с этим напитком знаком. Плеснул, как было ведено, совсем немножко, доверху долил имбирным элем и со вздохом облегчения (притомился от сильных впечатлений) двинулся вдоль стойки на выход.

— Эй, а себе? — весело прощебетала невидимка. — Неужели ничего не будешь?

— Буду, буду…

Нил дико зыркнул на полку и схватил первую же бутылку, на которой остановился взгляд. По форме она напоминала пульверизатор, который давным-давно привез из Китая отец. Нил без проблем свинтил золотистую крышку, налил полный стакан густой жидкости купоросного цвета и пошел дальше, держа в каждой руке по стакану. Однако, выйдя из-за стойки, он замер в нерешительности, не вполне представляя себе, куда двигаться теперь.

— Да здесь я, здесь, — хихикнула невидимка.

— Где? Я не вижу.

— Лежу на диване и смотрю на тебя в зеркало. Поднялась бы, да ножка болит. Иди сюда.

Нил вновь вздохнул с облегчением и в несколько широких уверенных шагов дошел до дивана, обогнул его и оказался лицом к лицу с полулежащей незнакомкой. Молоденькая девчонка с симпатичной круглой курносой мордашкой. Босая, в серых шортах и красной маечке, одна нога, перебинтованная на лодыжке, лежит на диване.

— Ну, давай же! — Незнакомка протянула руку, и Нил вложил в нее стакан с джинджер-сламмером. — Попробуем твое изделие. — Она прихлебнула и смешно сморщила носик. — Со льдом пожадничал, зато джина перебухал. Я же просила на полпальчика… Ладно, сойдет… Чего не садишься?

Она показала на противоположный краешек дивана, и Нил послушно сел. Девчонка посмотрела на его стакан и присвистнула:

— Оригинально, однако. Голубой «кюрасо» как аперитив? Надо бы как-нибудь попробовать… Ах да, извини, меня зовут Бетси.

Она протянула руку. Нил подался вперед и взял ее ладонь в свою. Это оказалось очень приятно.

— А я Нил, — представился он.

— О-о, Нил! Класс! Как река. Или как Нил Армстронг, первый человек на Луне.

— Да я, признаться, и чувствую себя первым человеком на Луне…

— Здесь?! — Бетси расхохоталась. — Скажешь тоже! На Луне нет никого, темно, пыль и кратеры, и дышать нечем. А здесь все наоборот. И очень, между прочим, классно, вот увидишь.

Она прихлебнула еще раз и поставила стакан на столик. Нил осторожно нюхнул своего «кюпороса». Пахло аптекой, сладкими фруктами и немножко сивухой — в общем, обычный ликерный запашок. Смелым глотком он осушил половину стакана. Внутренности обожгло, но в меру и всего на мгновение.

— Да я и сам вижу, что тут неплохо, — с деланным равнодушием сказал он.

— Точно! — с энтузиазмом подхватила Бетси. — Главное, можно делать все, что хочешь. Бассейн, теннис, гольф, поло. Можно пойти на горки, в лагуну или на мыс, в лес, в город смотаться. На планере полетать или на дельтаплане. Ты летал на дельтаплане?

— Нет, — признался Нил.

— Зря, это так здорово. Я бы прямо сейчас с тобой полетала, только… — Она показала на забинтованную ногу. — Вчера каталась с Пабло Эстебаном в тисовой аллее, запуталась в стременах — и вот… Теперь зато просвещаюсь.

Она подняла с дивана книжку и показала Нилу.

— Как странно, — сказал он, — «Защита Лужина». Тут, возле фонтана я разговаривал с одним человеком…

— А, так ты уже познакомился с нашим шахматистом-энтомологом? Милейший старый чудак. Его зовут доктор Доктор. То есть, его действительно зовут Доктор, но доктор он не настоящий, в смысле, не врач… Старички друг друга терпеть не могут. Доктор Доктор говорит, что тот, второй, злостно исказил историю его любви к… Ой, кстати, я тебя обязательно познакомлю с Долли Хейз, отличная тетка, мы с ней заняли второе место на чемпионате по бриджу. Нас только сестрички Монтгомери обскакали, но с ними не потягаешься…

— Погоди, погоди… Долли Хейз, сестрички Монтгомери…

— Ну да, близняшки, Джун и Джули, их друг от дружки не отличить, только у одной шрам на запястье… Да, так вот, наш доктор Доктор в отместку слямзил у него и профессию, и хобби — то есть, бабочек и шахматы, — и даже пенсне завел, и так хорошо его передразнивать научился, что мы все тут со смеху под столы падаем. Как они тут третьего дня за ужином сцепились…

— Постой, кто с кем сцепился?!

— Ну, Набоков с Доктором…

— Набоков? Разве он еще жив?

— А ты?

— Не знаю, — честно признался Нил. — Иногда кажется…

— Вообще-то у нас этим интересоваться не принято, — слегка надув губы, сказала Бетси. — Жив, умер — дело сугубо личное…

— Бетси, лапочка, спасибо, что подменила… — Из-за дивана проворно вышел худощавый, длинноволосый парень в оборванных по колено джинсах и выгоревшей черной майке с надписью «Live Super». Парень наклонился, расцеловал Бетси в обе щеки и с улыбкой протянул Нилу жилистую ладонь. Нил вгляделся в его лицо. Большие прозрачные светло-карие глаза, правильные, немного астенические черты, ассоциирующиеся обычно с высокой одухотворенностью. Рыжие, чуть вьющиеся волосы, длинная негустая борода. Боже, но это же… Сходство, на грани кощунства…

— Господи Иисусе… — невольно пролепетал Нил… Парень улыбнулся еще шире, разжал руку, вытянул ее к противоположной стене, сделал какое-то сложное движение пальцами — и остолбеневший Нил услышал первые аккорды бессмертного альбома «Иисус Христос — Суперзвезда».

— И все же предпочту, чтобы меня называли Верджил, — усмехнулся парень. — И чудеса не по моей части. Обычное сенсорное дистанционное управление. Можно и с изображением, но покамест воздержимся. Здесь много всяких таких штучек, я покажу, но для начала…

Верджил исчез за диваном, и Нил в зеркале увидел, как он по-хозяйски орудует за стойкой. Тихо, вкрадчиво зажужжал какой-то агрегат.

— Бетси, киса, тебе, как всегда, сламмер?

— Да, только совсем слабый и побольше льда. — Она подмигнула Нилу.

— А тебе, Нил?

— Не знаю… Пивка можно?

— Какого? В баре бочкового двенадцать сортов и примерно двадцать бутылочного и баночного. От прозрачного, как водичка, до черного, как деготь. В большой столовой на панно еще триста двадцать видов, а если захочется чего-нибудь совсем экзотического, то в погребах точно есть. От соргового из Микронезии до «жигулевского» из Конотопа.

— На твое усмотрение…

Нил судорожно допил ликер. В голове слегка зашумело. Одна из стенок чуть наклонилась, но тут иге приняла первоначальное положение.

— Может, «Дос-Эквис»? Светлое, терпкое, чуть отдает текилой. Тебе понравится.

— Давай…

Через мгновение Верджил появился с напитками, раздал, оставив себе стакан с чем-то мутным, красноватым, пенистым.

— Cheers! — сказал он, плюхаясь в кресло напротив. — За тебя, Нил. Чутье мне подсказывает, что это не последний твой визит. Кто хоть раз нашел сюда дорогу…

— Слушай, я как раз хотел спросить… — На лице Верджила проступило настолько странное выражение, что Нил спросил совсем не то, что намеревался: — Что ты такое пьешь?

Верджил спокойно, расслабленно улыбнулся.

— Свежий морковный сок.

— Сок? Но тут столько всего…

— Именно поэтому каждый здесь пьет, что захочет.

— Понятно…

Нил отпил пива, которое, наложившись на только что принятый ликер, не очень ему понравилось.

— Знаешь, чтобы не утомлять Бетси, перейдем в столовую. Там и поговорим.

— Верджил, вы мне нисколько… — Бетси помолчала. — О да, конечно, идите. Нил, тебе будет интересно.

Двери в круглую столовую бесшумно и мягко отъехали вверх, будто занавес, и они оказались в громадной, залитой неярким солнцем полусфере. Противоположная от входа стена представляла собой сплошное пространство высоких окон, из которых открывался вид в великолепно ухоженный сад, несколько японский по стилю, совсем не похожий на тот, что перед домом. За садом виднелся кусочек моря, розового от закатных лучей. Окна были французские, то есть служили одновременно и дверьми. Нил обратил внимание, что некоторые из окон плотно зашторены.

— Это особые окна, так называемые порталы, — пояснил Верджил, без труда прочитав мысли Нила. — Они выходят совсем в другие места, и без хорошей подготовки в них не рекомендуется даже заглядывать, поскольку иные из этих мест далеко не так приятны, как наш Фрамбуаз Дорэ.

— Фрамбуаз Дорэ? — переспросил удивленно Нил.

— Присядем?

Они уселись за ближайший столик, причем Верджил тут же непринужденно закинул босые ноги прямо на белую скатерть и продолжил:

— Фрамбуаз Дорэ — это старинное название того дивного местечка, где мы сейчас находимся. Впрочем, оно давно уже не употребляется, и мы называем его просто Sweet Home. К сожалению, это понятие плохо поддается переводу на русский.

— Отчего же нет? Милый дом, родной дом.

— Это не совсем то. Родной дом — это место, где ты родился, или где живешь, или где живут твои родители, а home, помимо этого, означает такое место, где тебе хорошо и где ты оказываешься вовсе не благодаря своим достоинствам и заслугам, а просто по праву рождения. Один наш поэт именно так и выразился: «Something you somehow don't have to deserve».

Нил узнал цитату, и это несказанно его вдохновило:

— Наш поэт? Это же Роберт Фрост сказал! Здесь что, Америка?

— Не совсем… Скажем так, Запад.

— Запад вообще? Как это?

— Ты, наверное, уже понял, что у этого места свои, особые отношения с пространством и временем… Так уж повелось, что, мечтая о лучшей жизни, человек всегда обращал свой взор в сторону заката. Вспомни Западный рай Индры, вспомни Платона, вспомни Острова Блаженных в преданиях кельтских народов. У американских индейцев, самого западного, с точки зрения географии, народа, путь в Страну Большой Охоты лежал на запад. На запад же уплывали, покидая Средиземье, эльфы господина Толкина… А орды Чингисхана, а американские пионеры — думаешь, их не вела все та же извечная мечта о блаженном Западе?

— Но Спаситель придет с Востока! — неожиданно выпалил Нил.

Верджил улыбнулся в ответ:

— Придет с Востока и уведет спасенных — куда? Спасителям едва ли свойственны кривые пути.

Верджил усмехнулся, достал из кармана джинсов помятую пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, затянулся. Нил вдохнул аромат небывалой сладости и силы.

— Эт-то что? — с легкой запинкой спросил он.

— «Латакия — Дикий Мед». Мое собственное изобретение. Берешь коробку обычной мак-бареновской «Латакии», добавляешь…

Нил громко расхохотался.

— Ты что? — с легкой обеспокоенностью спросил Верджил.

— Вот уж не думал… Я-то химичу, потому что не достать ничего…

— А я химичу, потому что все достать. — Верджил со смехом бросил Нилу пачку и плоскую, черную с золотом зажигалку. — Угощайся.

Нил внимательно посмотрел на пачку. На глянцевом белом картоне не стояло ни слова, зато рельефно проступал красно-желтый силуэт рогатого кабана, которого Нил видел в гостиной над зеркалом. Повеяло неприятным холодком.

— Это что такое? — как можно небрежнее спросил Нил, показывая на изображение.

— Не что, а кто, — поправил Верджил. — Кернунн, Хранитель Дома.

— Это его портрет над зеркалом висит?

— Это не портрет. Это он сам. Точнее, его голова, а сам он — в зазеркальном пространстве, недоступном никому, кроме него.

— Боже!

Верджил поморщился.

— Не Боже, а Хранитель. Он спит, но все видит. И если почувствует, что Дому что-нибудь угрожает… Ладно, схожу выжму еще сока, а ты походи здесь пока, посмотри, как все устроено. Только на еду и питье особенно не налегай, аппетит испортишь. У нас сегодня рождественский ужин.

— Но ведь лето?

— И что?

— Но Рождество зимой…

— Что такое Рождество?

— Ну, когда Христос родился…

— Кто такой Христос? — Ну, это… Сын Божий.

— Все мы дети Божьи. И каждый день кто-то родился…

Верджил вышел в гостиную-прихожую, а Нил подошел к непонятным серым экранам, расположенным на стене. Стоило ему подняться на приступочку, которая тянулась вдоль экранов, ближайший экран замерцал приятным для глаз зеленым светом, а мелодичный женский голос радушно произнес:

— Хэлло! Добро пожаловать в наше домашнее кафе.

Нил вздрогнул от удивления и поспешно сошел с приступочки. Экран мгновенно погас, и все стало так, как прежде. Он осмотрелся, еще раз шагнул на приступочку.

— Хэлло! Добро пожаловать в наше домашнее кафе, — с той же жизнерадостной интонацией произнес голос.

На зеленом поле экрана проступили разноцветные квадратики со словами:

Hors d'oeuvres |Salads |Soups |Sauces & Seasonings |Fish & Seafood |Meat

Poultry & Game |Vegetarian Delight |Lacto-Ovo Feast |Side Dishes |Cheese Board |Just Desserts

Soft Drinks &-Juices |Beers |Wines |Hard Stuff |Hot Beverages |Fruit

Suggestion: Menu № 1 |Suggestion: Menu № 2 |Special Requests |Small |Medium |Large

Browse by Letter |Browse by Country |Browse by Group |Be Your Own Cook |OK |Serve

Нил диким взглядом окинул таблицу, моргнул — и английские надписи тут же сменились русскими.

— Дотроньтесь до экрана в желаемом секторе, — бодро посоветовал голос, и Нил ошалело ткнул в квадратик «Закуски» на теплом силиконовом экране.

Три верхних ряда моментально запестрели множеством цветных картинок, во всех аппетитных подробностях изображающих всякие мыслимые и немыслимые вкусности. Нил несколько секунд молча изучал картинки, а потом нажал на изображение чего-то круглого и зеленого, политого чем-то розовым. Изображение тут же выросло в половину экрана, а под ним загорелась надпись: «Авокадо под крабовым соусом».

— Понятненько, — сказал Нил и ткнул в кнопку «ОК».

Послышался тихий звон колокольчика, и тут же ярко загорелись квадратики «Small, Medium, Large». Нил сообразил, скромно нажал на «Medium», снова на «ОК» и на «Serve». На экране высветился вопрос: «That's all?» и под ним два квадратика «Yes» и «No». Нил нажал на «Да», раздалась тихая барабанная дробь, экран выдал нечто вроде мультипликационного салюта, и из щели под экраном на белом подносе выехала тарелочка с авокадо под крабовым соусом и обернутые салфеткой нож и вилка.

— Мерси, — на всякий случай сказал Нил и спустился в зал.

Если бы в природе существовало такое блюдо, как копченый кабачок, то как раз на него было бы похоже это самое авокадо, крабовый же соус оказался именно тем, чем и должен был оказаться — мелко наструганным крабом в майонезе. В целом было совсем недурственно, Нил пожалел лишь о том, что не заказал к авокадо кусочка хлеба, и остатки соуса пришлось вылизывать языком, благо в столовой никого не было.

Покончив, таким образом, с закусками, Нил вновь, теперь уже намного смелее приблизился к чудо-автомату, выбрал квадратик «Вино» и смело задал алфавитный поиск. Через минуту он обрел желаемое — большой стакан славного мозельвейна «Die Nackte Arsch»<Голая задница (нем.)>. Выходит, вино с таким колоритным названием действительно существует.

Потягивая на ходу вино — белое, чуть сладенькое, с приятной горчинкой, — Нил принялся расхаживать по залу, разглядывая то, чего еще не успел разглядеть. В частности, если пройти мимо питательных автоматов налево, то за застекленной дверью будет бильярдный зал с двумя зелеными столами и одним светло-коричневым, а если налево — музыкальный салон с бархатными портьерами, глубокими, уютными креслами и небольшой сценой, на которой господствовал ярко-красный концертный рояль. Нил без колебаний вошел в салон, поднялся на сцену, поставил стакан на крышку рояля, уселся на круглый табурет, открыл рояль — оказалось, «Стейнвей» — и для разминки пробежал пальцами по клавишам. Великолепный глубокий звук, идеальная настройка.

— Мамаше бы такой, — шепотом сказал Нил и еще раз прошелся по клавиатуре…

Когда Нил учился классе примерно в седьмом, фирма «Мелодия» вдруг шлепнула подряд три больших пластинки замечательного русского шансонье Александра Вертинского, прежде если и не запрещенного, то и не сильно разрешенного. Старшее поколение, слушая, вспоминало молодость, а молодое открывало для себя, что, оказывается, можно и так. На какое-то время мудрый старый Пьеро по популярности почти сравнялся с «Поющими гитарами». Каждый дворовый бард, наряду с бессмертными шлягерами «Сека, сека повязала» (слова народные, музыка народная) и «Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то» (музыка Леннона и Маккартни, слова Марка Подберезского), норовил включить в свой репертуар, как минимум, «Над розовым морем».

Всеобщее открытие не было открытием для юного Нила. Сколько он себя помнил — столько помнил и тяжелый пыльный магнитофон, который иногда выдвигали из угла и ставили на него громадные шершавые бобины. По знаку бабушки все благоговейно замирали, и из магнитофонного бока с шипением вырывались голоса чужой эпохи — Вертинский, Лещенко, Плевицкая, Иза Крамер, Варя Панина… Но в молодой среде привился один Вертинский. На переменке соберутся, бывало, все мальчишки из класса в рекреационном зале — за старым роялем маэстро Баренцев — и заголосят зычным хором «Матросы мне пели про остров…» Наладились было под нее строем ходить на военной подготовке, но военрук, товарищ Каратаев, наорал на них, еще и директрисе нажаловался.

Позднее, в студенческие годы, открыв для себя иные музыкальные ориентиры, Нил как-то в веселую минутку сочинил песенку а-ля Вертинский, и очень пафосно, со всеми характерными для прославленного шансонье приемами, исполнял ее на разных капустниках и вечеринках. Народу нравилось…

Он взял несколько аккордов и запел:

На пустом Петропавловском пляже

Ветер волны терзал, как струну.

Вы прошли не заметив и даже

Не взглянули в мою сторону…

— Если бы я знала, что ты еще и поешь, то непременно взглянула бы и не раз, — тихо проговорил кто-то.

Нил поднял взгляд и застыл в изумлении… Нет, это невозможно, никак невозможно… Хотя… Если здесь мог оказаться еще кто-то из того, нижнего мира, то именно она, только она…

— Что ж ты замолчал, Нилушка? Так пел хорошо.

И как к лицу ей эта зеленая хламида…

— Просто неожиданно очень. Ты здесь…

— Добро пожаловать в Занаду! — с ослепительной улыбкой произнесла Таня Захаржевская.

— Занаду?

— Храм земных утех, построенный одним монгольским мечтателем и описанный мечтателем английским. Но поскольку оба были опиофагами… Ладно, ты играй…

А луна так изысканно-нежно

Отдавалась бегущей волне,

Одиночество было безбрежным

В безнадежной моей стороне…

<Текст В. Волковского>

Нил вздрогнул. Необъяснимое ощущение переполняло его. Словно бы он одновременно находился в двух точках пространства-времени. Он же в кресле у раскрытого окна весенней ночью восемьдесят второго, он же рядом с нею, с Татьяной небесною, в Бог весть каком Занаду, в году неизвестно каком… Нет, не в двух точках, а в трех, потому что на двойную картину накладывалось, невидимо, но явственно — его несут, держа за руки, за ноги, куда-то кладут, встряхивая, зачем-то расстегивают брюки… Октябрь семьдесят третьего… Нет, не так. Рано! Еще, еще!..

Он слегка надавил на веки, силясь вернуть себя в пласт видения… Но тамошние предметы налились прозрачностью и зыбкостью. Белая клавиша продавилась под его пальцем, будто мягкий пластилин. Вновь перед глазами предательски близко замаячил край белой больничной занавески…

— Побудь еще… — прошелестела она призрачным голосом.

— Я хочу, но не могу, оно само ускользает…

— Ты здесь! — твердо приказала Татьяна. — Возьми мою руку, ощути ее тепло, вдохни в себя пьянящий воздух Занаду и не думай, главное, не думай о том, что осталось там, за порогом…. Теперь выдохни и сразу затянись, вот…

Прозрачная сигарета, которую она поднесла к его губам, обрела относительную материальность лишь на третьей затяжке. Поверхность клавиши стала ровной и твердой.

— Ну вот, — с несказанным облегчением проговорил Нил, взял сигарету из ее белых пальцев и заглянул в ее золотистые, искрящиеся смехом глаза. — Спасибо. Я снова здесь. Что это за сигарета? Я помню этот запах, этот вкус. Совсем недавно.

— Верджил в столовке оставил, а я подобрала. — Она показала ему пачку с кабаньей головой. — Спой еще чего-нибудь, пожалуйста.

— Что? Свое или чужое?

— Свое, разумеется.

— Да у меня все такое… не очень соответствующее этому месту. Как бы опять назад не утянуло.

— Тогда давай мое. Посвящение нашему «Сладкому дому».

— Но я же не знаю…

Она усмехнулась и щелкнула пальцами.

— Уже знаешь. Здесь это просто. Начинай, а я подхвачу.

И действительно, даже не успев удивиться, он без малейших колебаний отыграл вступление в пламенном испанском стиле и начал:

Снова под балконом с серенадой

Я стою в своем плаще старинном,

И свежей глотка амонтильядо

Сень дубрав, где зреют апельсины.

В ночь бежим, где трепетные звуки

Изольются в пламенном фанданго,

Где струятся пламенные звуки,

А река струится соком манго.

Она чуть наклонила голову и подхватила — чисто, звонко, весело:

Перебор гитары шестиструнной

Растревожил душу девы юной.

Голос твой, Диего, меня манит вдаль,

Как в топленом сахаре миндаль…

В искрометном географически-гастрономическом дивертисменте они пробежались по странам и континентам, и каждому куплету вторили сильные, отчетливо кондитерские, вкусовые ощущения — французский шартрез, венский апфель-штрудель, вязкая греческая халва и рассыпчатый тульский пряник с терпкой отдушкой ядреного хлебного кваса.

Послышались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Нил смутился — он даже не заметил, что во время их номера музыкальный салон наполнился народом. Люди, по большей части молодые и симпатичные, сидели в креслах, на диванах, прямо на полу, стояли у окон и возле самого рояля.

— Забойно, браток! — выразил общее мнение высокий стройный негр в красно-желто-зеленом балахоне и с немыслимо сложной системой косичек на голове. — Считай, вписался. Мы все тебя уже любим. — Он похлопал Нила по плечу. — Еще что-нибудь сбацаешь?

— Попозже. Устал немножко.

— Ладно. Тогда браток Соломон немного побренчит, о'кей?

Он уселся на освобожденный Нилом табурет и ловко, сноровисто заиграл небыструю, но очень ритмичную, на четыре четверти, мелодию. Ребята и девушки обступили рояль, принялись прихлопывать и пританцовывать в такт.

Не привлекая к себе внимания, Татьяна отошла от рояля, неспешно приблизилась к дверям в столовую. Нил тем же манером последовал за ней. Оказавшись в пустом, гулком зале, Нил взял ее руку, прижал к груди.

— Там, в нижнем мире…

— Он не нижний, — мягко поправила она, не отнимая руки. — Он просто обыкновенный.

— Хорошо. Там, в обыкновенном мире, рядом с тобой я смешон, жалок, недостоин твоей благосклонности…

Окружающие цвета резко поблекли, пол качнулся, и Нил поспешно заглотил остаток фразы.

Она молчала и с улыбкой смотрела на него.

— А здесь? Здесь и сейчас… Скажи мне, здесь ведь все иначе?

— Я и там никогда не считала тебя ни смешным, ни жалким… Но ты прав — здесь все иначе.

— Что же, выходит, я могу надеяться?..

— Возможно все. — Она пожала плечами.

— Тогда почему не сейчас? Он наклонил к ней голову, ловя губами ее губы. Она чуть отвела лицо, подставив щеку.

— Сейчас — это где, милый? — услышал он ее шепот. — Здесь — это когда?.. Мир Занаду закружился и поплыл, истончаясь…

— Постой… — прохрипел он.

— Охотница твое согреет ложе… Она ждет, Антиной… Ступай…

<Ах, какой пророческий глюк! (Прим. Т. Захаржевской.)>

VI (Ленинград, 1982)

Нил отпрянул от окна, тряся головой. Что это было, Господи, что это было? Капризное воскрешение дурманного видения более чем восьмилетней давности? Или лукавая подстановка, отыгранная расшалившимся подсознанием? Доводилось же и прежде видеть яркие сны, уноситься в мечтах… Но чтобы так далеко, так ярко, так вещественно?! Тотально! Органолептически истинно! Видел, слышал, вкушал и обонял. Еще стоит во рту вкус Верджиловой сигареты… И все же — зов прошлого или сигнал из будущего?..

— Я молод, здоров и свободен, — шептал Нил Баренцев, вглядываясь в тусклое раннее утро. — Я молод, здоров и… Но буду свободен! Хочу быть свободным, черт побери!

Но память отпускать не спешила… Антиной… Анти-Ной, поленившийся построить ковчег и теперь утопающий в безбрежном океане памяти…

VII (Ленинград, 1973)

Пробудившись, Нил долго-долго не мог сообразить, где находится. Он лежал, поджав ноги, на узкой короткой койке, накрытый тонким серым одеялом. Поверх одеяла лежала куртка, в которой он пришел… Куда? В общежитие студгородка, куда же еще. Когда? Судя по тусклому свету, сочащемуся из невидимого отсюда окошка, вчера. Вчера… И где же он оказался теперь, куда забрел? «Ни черта не помню…» — подумал Нил и заставил себя приподняться.

Далось это с трудом. Ничего особенно не болело, но слабость была сверхъестественная. Слабость и холод, и нежелание что-либо делать. Накрыться бы чем-нибудь потеплее, и лежать, лежать, ни о чем не думая…

— Он окинул мутным взглядом комнату, пытаясь по каким-то внешним приметам определить, где он. Первыми бросилась в глаза книжная полка, а на ней — два стакана, до половины заполненные топленым воском, потом — красный коврик на противоположной стене, верхний край зеркальной рамы, стол, посередине которого красуется блюдо с дынными корками, кресло, развернутое теперь к окну… Выходит, никуда он не забредал, так и завалился в чужой комнате, отрубившись от какой-то дряни, закапанной в нос… Господи, что могла подумать о нем Линда? А Ринго? Мнение Джона его не особенно интересует…

Нил застонал и встал на ноги, попав левой в собственный расшнурованный ботинок. Второй ботинок лежал рядышком, уткнувшись высоким голенищем в мятую серую кучу брюк. Нил поспешно вытащил брюки — новенькие, модные клеши, тщательно отпаренные вчера, — озираясь, натянул их, дрожащими пальцами застегнул пуговицы…

В общем, погуляли… Мать с бабушкой, наверное, с ума сходят, ведь не позвонил даже. Теперь Предстоит объяснение. И в университете… Блин, а ведь студенческий его на вахте и, если верить вчерашней сердитой тетке, уже сегодня будет передан в деканат для дальнейших разбирательств. Во влип!

Интересно, где все? В комнате ни звука, ни шевеления, никто на его пробуждение не прореагировал. Ушли на занятия, не разбудив его? А который, кстати, час?

От обилия разом навалившихся вопросов тупо заболела голова, в левом виске противно задолбил невротический дятел. Нил застыл, зажмурив глаза, и внутренним зрением буквально увидел сизый туман, окутывающий мозги… Чашку горячего, крепкого чаю и покурить — остальное потом!

Нил заставил себя раскрыть глаза и окинуть помещение более осмысленным взглядом. Тихо и пусто, но на столе блюдце с длинными окурками, надорванная пачка «Шипки», в которой, возможно, осталось что-нибудь. И еще… И еще из-за кресла, повернутого спинкой к нему, поднимается дымная спиралька… Нил метнулся к креслу, шумно зацепив стул.

Линда, бледная как сама смерть, сидела в кресле и безучастно, остановившимися покрасневшими глазами смотрела на простирающийся за окном блеклый пустырь. На ее хрупкие плечи был накинут серый халат, в опущенной на подлокотник руке тлела сигарета.

— Линда… — проговорил он голосом, дрожащим от слабости, стыда и облегчения. — Мощно я вчера вырубился, да?

Она молчала, не сводя глаз с окна.

— Слушай, я тут вчера на вахте студенческий оставил…

— Там…

Не поворачивая головы, она показала рукой назад.

На краешке стола лежал его студенческий билет. Нил схватил его, поспешно затолкал в карман.

— Вот спасибо! Ты не представляешь…

— Не за что.

Ее еле слышный голос звучал безжизненно, картонно, и это насторожило:

— Что было, скажи мне, что было?! Я ничего не помню. Я что-нибудь натворил?

Она молчала. Нил приблизился к креслу, опустился на колени, положил голову на ее безвольно лежащую руку.

— Ну, скажи же мне…

— Скажи?

Глаза ее блеснули, рука ожила, приподнялась, одновременно поднимая его подбородок. Он заглянул в ее глаза, ожидая ответа, но она опустила голову, прижалась лбом к его лбу, что-то горячее и влажное обожгло его щеку. Он поднял руку, робко положил на ее хрупкое плечо.

— Ну, что ты, что ты, Линда, не надо… Она сняла его руку с плеча, приподняла голову, отвернулась. Нил поднялся с колен, обошел кресло, взял ее за подбородок и заглянул в глаза.

— Что было? — требовательно спросил он. — Говори! Я буйствовал, избил кого-нибудь, оскорбил, в непотребном виде попался на глаза начальству?

— Нет… Уйди, прошу тебя…

Он вспыхнул, больно сжал ее плечи.

— Я не уйду, пока не скажешь, что было! Линда уткнулась лицом в его живот.

— Нилка, Нилка, что мы натворили… Я понимаю, я старомодная, смешная, но я не могу… не могу… Ты не виноват… ты не обязан… я сама… — сбивчиво лепетала она.

— Да что же такое? — Опешивший Нил опустил руки. — Объясни же, наконец!

— Помнишь, тогда, на озере, Когда ты хотел… А я сказала… А этой ночью… Но ты не виноват… Ты не бойся, я переживу…

Нил почувствовал, как жарко стало лицу. Он понял. Но отказывался поверить.

— Ты хочешь сказать, что ночью мы с тобой… Она кивнула, ненароком боднув его в живот. Нил с новой силой стиснул ее плечи.

— Линда, — тихо сказал он. — Я с тобой? Навсегда…

В этот день в университет они не пошли. Нахально смотались в кино, а «обедали» в кафе-мороженом, взяв на двоих полкило ассорти и литровый сифон газировки. Вечером он лихо играл на дискотеке в соседнем корпусе, а ночевал опять в комнате Линды. На этот раз обошлось без подкурки и капель в нос.

<Казалось бы — семнадцатилетняя девчонка до головокружения влюблена в семнадцатилетнего парня. Появляется другая — старше, явно опытнее в сексуальном плане, явно имеющая на него самые серьезные виды… Я прекрасно понимала, что стоит лишь пошевелить мизинчиком — и соперница будет повержена, и не перед ней, а передо мной опустится на колени мой желанный… Я столкнулась с чем-то, что властвовало надо мной, чем-то сильнее меня. Это было ново и очень неприятно… Вы скажете — голос естества. Глупости! Тут было, если угодно, сверхъестество! Только в нем, в этом смазливом юном неврастенике, мне приоткрылась сила, родственная моей, во всяком случае, равновеликая. Приоткрылась — и чуть не придавила!.. Что же говорить о нем? Он не ощущал своего избранничества. Меня поставили на его пути вовсе не для немедленного слияния в экстазе — последствия были бы катастрофическими! — а для того только, чтобы при моем посредничестве он открыл свое предназначение… Ночь напролет я обдумывала свою миссию, и к рассвету сложился план. Тут очень кстати подвернулся Ринго… Думаете, этот жук так просто закорешился с каким-то там сопливым школяром? И в тот же день этот школяр крадет книги из семейной библиотеки, чтобы обзавестись фирменной трубкой… Расширение сознания через ломку этических стереотипов. Обязательный этап любой инициации… А потом пришла очередь Линды. Со своей ангиной она могла запросто отмазаться от любого колхоза — но пришлось ехать в дурацкий отряд. Отрабатывать должок, о котором чуть позже… Конечно, я не рассчитывала, что эта дура влюбится всерьез. Возвратившись из колхоза, она первым делом прибежала ко мне плакаться и каяться. Я спокойно выслушала, даже обещала посодействовать. И посодействовала. Без ложной скромности замечу — режиссура всей сцены в общежитии была гениальна! (Прим. Т. Захаржевской.)>

VIII (Ленинград, 1973)

— А вот, попробуйте, роза с грецким орехом, нам из Молдавии прислали… Простите, милочка, запамятовала ваше имя.

— Линда Маккартни, — без тени смущения заявила Линда.

— Вот как? — с неприятной интонацией проговорила бабушка, а мама удивленно выгнула выщипанную бровь.

— Вы из Прибалтики?

— Из Даугавпилса, — подтвердила Линда.

— Надо же, а Нил говорил, что вы с Кольского полуострова.

— В Мончегорск мы переехали два года назад. Отцу предложили руководящую работу…

— А-а, так вы из руководящей семьи? — В бабушкином тоне отчетливо просквозило ехидство.

— В известной мере…

— Ты ж говорила, что росла без отца… — растерянно шепнул Нил на ухо Линде.

— Он вернулся к маме, когда мне было двенадцать, — сердито прошептала в ответ Линда и тут же спросила громко: — Ольга Владимировна, вы не возражаете, если я закурю?

— Будьте любезны…

Линда демонстративно затянулась «Мальборо». Мать смотрела не нее рассеянно и благодушно, бабушка — лукаво. Нил молчал, угрюмо прихлебывая чай. Светская беседа, которую Линда вела с его домашними, ему активно не нравилась. Матери-то, по большому счету, все равно, что там очередная подружка сына заливает. Даже когда узнает, что это не просто подружка, отреагирует точно так же — благосклонной и рассеянно-царственной улыбкой. И доброта, материнская любовь здесь не при чем: никто, кроме себя самой, ее, великую диву-примадонну, не интересует нисколько. Нил давно это понял и давно смирился. Иное дело бабушка. Она никогда не откровенничала с внуком, он с ней — тем более, но Нил готов был поклясться, что она знает все об особых отношениях, связывающих его с Линдой, о заявлении, которое они неделю назад подали в загс и которое у них не приняли, посоветовав прийти в декабре — с тем, чтобы можно было назначить дату регистрации на конец апреля, когда Нилу исполнится восемнадцать и отпадет надобность в разных дополнительных бумажках, включая и письменное согласие родителей. (Кстати, только при подаче заявления он узнал, что Линде уже исполнилось двадцать). Сейчас он чувствовал, что бабушка придирчиво и без особого доброжелательства изучает будущую невестку, подмечая каждый промах в поведении, каждую нестыковку в речах. Линда заваливала этот экзамен катастрофически. Этот ненужный эпатаж — кличка вместо имени, сигарета, — это вранье про Прибалтику, про отца-начальника…

— Латышских, стало быть, кровей, — продолжала между тем бабушка, словно разговаривая сама с собой. — А я было подумала, что из турок…

— Почему из турок, бабушка? Нил встрепенулся, почувствовал, что бабушка готовит какую-то каверзу, попытался предупредить.

— А как же? Был у нас один, до революции еще… Знаменит был на всю губернию, толстый, усатый, будто таракан. Мехмет Маккартни звали. Возле пристани дом свиданий держал. Думала, может, предок ваш, дед или прадед…

Линда, опустив взгляд, покачала головой. Подписываться на такого предка ей явно не хотелось.

— Ах, ну конечно, совсем у меня память дырявая стала. Тот-то Маккартни в революцию всем семейством за границу бежал, говорят, в Англию. Внучок у него потом там музыкантом известным стал. Поль Маккартни, не слыхали такого?.. Да вы ешьте, Линдочка, ешьте…

Осень, как ей и свойственно, была сырая и холодная. Природа не манила и не звала, дома у Нила, где безвылазно сидела бабушка, возможности общения были существенно ограничены, поэтому после занятий Нил с Линдой едва ли не каждый день забивались на набережной в троллейбус, из него ныряли в метро и через каких-нибудь полчаса весело отряхивали мокрые куртки у дверей ее комнаты. Наспех перекусывали, чем Бог послал, а потом… Не всегда понятливой Йоко, если та составляла им компанию, Линда шептала пару слов на ухо, и та, демонстративно собрав учебники и конспекты, удалялась в рабочую комнату, прихватив с собой в качестве компенсации пачку Линдиных фирменных сигарет. Они оставались вдвоем.

Она сводила Нила с ума движениями бедер и талии, тончайшим кружевным бельем, заостренными коричневыми сосками — и головокружительной изобретательностью в любовных играх. Некоторые ее идеи поначалу несколько коробили Нила, но он старался не подавать виду. Закрывал глаза и представлял себе, что водит языком совсем не там… а, скажем, нализывает ее изящное, маленькое ушко. Да и, в конце концов, это элементарная справедливость — она-то у него берет… С третьего раза подавлял в себе уже не брезгливость, а смех: все представлял себе, до чего нелепо это должно выглядеть со стороны, и в голову сами собой лезли обрывочные цитаты из народного фольклора. Лучше выпить водки литр… Почему из горжетки лезет мех…

— Кто обучил тебя этим непотребствам, о развратница?! Берегись, ибо твой повелитель узнает все, и тогда — трижды талак и острый меч палача! — закатив глаза вещал он, отдышавшись после очередной экзотики.

Она смеялась в ответ, зная тщету его угроз — ведь после той памятной ночи они вместе застирывали зримые свидетельства ее непорочности.

Но скоро им пришлось перестраивать график. В комнату вселилась третья девушка, считавшаяся доселе «мертвой душой». У коренастой, золотозубой Люды возникли какие-то нелады с родственниками, у которых она проживала, и пришлось переселяться по месту прописки. Линда и Нил, не сговариваясь, определили в ней типичную активистку-провинциалку, осведомительницу деканата, в лучшем случае, потенциальную. Это не своя в доску Йоко, такую не попросишь посидеть в рабочей комнате, пока жених с невестой будут любить друг друга.

Дней десять Нил приходил утром, когда все уходили на занятия. Но это тоже был не вариант — время наступало горячее, до первой в жизни сессии оставался месяц, и совсем уж беспардонно манкировать учебой не следовало. А между тем интимные игры вошли в привычку, и день, прожитый без них, казался Нилу днем, прожитым напрасно. Линда тоже была неспокойна.

— У Ринго земляк до весны уехал, — как-то сказала она. — Комната свободна, и мы могли бы снять ее. Тридцать пять рублей в месяц.

— Нет проблем, у меня кое-что отложено.

— Пусть лежит, где отложено, скоро нам каждая копеечка пригодится, — рассудила Линда. — Первый месяц Ринго сам проплатит, он мой должник, а потом что-нибудь придумаем…

Комната находилась на пятом этаже внушительного дома на Четвертой Советской. Ее вид и убранство оставляли двойственное впечатление бьющей в глаза смесью монументального и векового с зыбким, преходящим, транзитным. Четырехметровые потолки с добротной лепниной, широченное полукруглое окно, стены толщиной в метр без малого, старинный квадратный паркет, вместительные встроенные шкафы и стеллажи, явно сохранившиеся здесь с досоветских времен, кровать и стулья тоже из эпохи, не знавшей стружечной плитки и фанеровки. Но при этом стены оклеены газетами месячной давности, с потолка на голом витом шнуре свисает одинокая лампочка под газетным же импровизированным абажуром, на громадном подоконнике — безнадежно увядшая гвоздика в майонезной банке.

— Обуютим! — хором заверили Нила Линда и Ринго, который, оказывается, снимал в этой квартире вторую комнату.

Третья и вовсе стояла на запоре, хозяева что-то хранили в ней, сами же наведывались редко. Нил их ни разу не видел, так что квартиру можно было смело считать своей.

Уют наводили быстро, весело и малой кровью — сгребли и вынесли мусор, украсили застекленную полку шкафа красивым сервизом, позаимствованным у хозяев, развесили на стене два вымпела каких-то заграничных университетов и большой плакат с Полем Маккартни, на стол за неимением скатерти постелили отстиранную темно-зеленую портьеру. За какие-то полчаса комната преобразилась, и едва за улыбающимся Ринго закрылась дверь, Нил с рычанием повалил Линду на кровать, застеленную теперь новеньким клетчатым пледом…

Теперь он появлялся дома только на час-полтора, забегал после занятий или репетиции, торопливо выхлебывал бабушкин суп, чмокал ее в морщинистую щеку и убегал, ловя спиной ее нерадостный взгляд. Она ничем не попрекала внука, но и без слов ему было понятно, что она не одобряет ни новой подружки Нила, ни его занятий рок-музыкой. Он и сам понимал, что слишком мало времени уделяет учебе, что совсем забросил спорт и серьезную музыку, но это все никуда не денется, а сейчас он живет совсем другими интересами. Все вечера, свободные от «Ниеншанца» — а он прилагал немалые усилия, чтобы таких вечеров было как можно больше, — Нил в эту зиму проводил у Линды и Ринго. Примерно раз в неделю он налаживался оставаться там на ночь и перед такими ночами всякий раз звонил домой и врал, что задерживается на репетиции или у друзей.

— Что ж, ты уже взрослый, поступай, как считаешь нужным, — отвечала обычно бабушка. Нил не сомневался, что она прекрасно знает, у кого он проведет эту ночь.

А с Линдой было хорошо, и не только в постели. Ему нравилось быть с ней рядом, разговаривать. Нравился сам строй ее мысли — конкретный, четкий, иногда парадоксальный в своей категоричности. Он постоянно ловил себя на том, что подхватывает ее интонации, ее словечки. Бессчетных ленинградских бабулек называет «жабульками», маленьких злобных собачонок — «закусками», одежду, особенно хорошую, фирменную — «прикидом». Ее оценки людей отличались однозначностью и нелицеприятностью. Для Линды мир, в принципе, делился на идиотов и сволочей, причем в каждой сволочи она находила изрядную долю идиотизма, а в каждом идиоте — сволочизма. Исключения делались для немногих, и Нилу было тепло и уютно оттого, что в этом избранном кругу нашлось место и для него. И еще Нил не слышал от нее ни одного худого слова в адрес его домашних, хотя и мать, и бабушка принимали ее, мягко говоря, без восторга. И он был благодарен ей за такую деликатность.

У него на Моховой она показывалась нечасто и исключительно по его инициативе. Обычно они забегали после университета, перекусывали на кухне и скоренько уединялись «позаниматься» — подальше от бабушкиных неласковых глаз. Благо, было куда — после смерти бабуленьки бабушкин рояль благополучно перекочевал обратно в ее комнату, туда же переместились и ученики, так что теперь бывшая гостиная оказалась целиком в распоряжении Нила. Их с Линдой занятия сводились, преимущественно к курению, слушанию музыки, невинным ласкам: присутствие бабушки за стенкой отбивало охоту к ласкам более капитальным, тем более что всего в четырех остановках отсюда было их укромное гнездышко, где можно предаваться всему без каких-либо неудобств. Нил с гордостью демонстрировал Линде свою коллекцию пластинок, которые мать во время зарубежных поездок неизменно приобретала для него. Некоторые пластинки, изрядно заезженные и не особенно для него, ценные, они слушали прямо на его старенькой «Ригонде», другими же они только любовались, а музыку с них слушали в магнитофонной записи на приставке «Нота».

— Маг — это не то, — заявила Линда во время очередного визита. — Надо бы тебе аппаратуру поприличней завести, чтобы пласты не пилила и давала полный «хай-фай».

— Надо, — согласился Нил. — Да где ж ее взять?

— Где взять, где взять — купить! — шутливо проворчала Линда и проворно соскочила с его колен. — Славке, это приятель Ринго, он в комиссе на Апрашке работает, вчера сдали новенькую «филипсовскую» плату с усилителем. Электромагнитная головка, две щетки для снятия статика. Всего пятьсот пятьдесят. Славка, конечно, придержит, но недолго, дня два. А хорошие колонки можно потом за сотню прикупить.

— Но у меня нет таких денег, — растерянно сказал Нил. — На книжке четыре сотни, стипендию только со второго семестра дать обещают, а у тебя я все равно не возьму.

— А я тебе и не предлагаю. У умных людей не должно быть финансовых проблем… Слушай, ты мне доверяешь?

— Конечно.

Нил даже покраснел от мысли, что она могла усомниться в его полном доверии.

— Тогда так.

Она решительно подошла к полке с пластинками, принялась снимать их и раскладывать на две кучки на столе.

— Ты что делаешь? — озадаченно спросил Нил.

— Помолчи! — неожиданно резко отозвалась Линда. — Я же говорю, все классно будет. Через два дня получишь свои диски и кое-что в придачу. Мешочек есть?

Нил принес с кухни плотный полиэтиленовый пакет и с тоской глядел, как она запихивает в него самые лучшие его пластинки. «Битлз», Сантану, «Роллинг Стоунз», Эмерсона, Эрика Бёрдена…

Он молча проводил ее до дома на Четвертой Советской, у дверей молча достал из спортивной сумки драгоценный пакет и вручил ей, молча кивнул и отвернулся. Подниматься к ней он не стал, ушел, не попрощавшись, и всю ночь ворочался без сна, предаваясь тяжелым, нехорошим мыслям. На другой день он искал ее на факультете, но она не появилась. И через день тоже…

Он пришел домой чернее тучи и, не разуваясь, бухнулся на диван. Потом встал, остервенело зарылся в жалкие остатки своей коллекции, извлек почему-то забракованный Линдой «Soft Parade», самый мрачный альбом группы «Дорз», и без того не отличающейся веселостью, небрежно вытащил, хватаясь пальцами прямо за черную блестящую поверхность диска, с маху водрузил на «Ригонду» и, не глядя, припечатал пластинку гнилым советским тонармом с видавшей виды корундовой иглой. В динамике раздался омерзительный скрежет. Не один уважающий себя меломан не поступает так даже с дубовыми дисками фирмы «Мелодия», но Нилу было плевать. Все равно коллекции конец. По Линдиной классификации он, разумеется, идиот, окончательный и бесповоротный. Да и по любой другой тоже… То есть, он, конечно же, любит Линду, без колебаний отдаст за нее жизнь… Но пластинки…

Инфернальный смех Джима Моррисона стучал в голове издевательским эхом…

Прохладная рука легла ему на лоб, и звонкий веселый голос ехидно осведомился:

— Лежишь?

Он встрепенулся, протер глаза, не вполне им веря.

— Поднимайся быстренько! — скомандовала Линда.

— Поехали!

— Куда?

— Хорошенький вопрос! Сначала в твою сберкассу, потом на Апрашку. Славка ждать не будет.

— То есть, ты?..

Она победно вытянула вперед обе руки. В одной он увидел пакет со своими пластинками, в другой — несколько крупных купюр.

— Наше государство — полные идиоты! — убежденно заявила Линда, поставив на стол пустую рюмку. — Платят пенсии всяким ископаемым, рептилиям, которые не живут уже, а только небо коптят. Вот я бы давала пенсию как раз молодым, нам же еще жить охота, того охота, сего охота… Но от них, козлов, дождешься, как же, они дадут!

— Потом догонят и еще дадут! — подхватила Катя, подружка Ринго, крупная немногословная брюнетка, и заржала своим неподражаемым «ослиным» смехом, от которого Нила в очередной раз передернуло.

— Но если платить пенсию молодым, на стариков не останется, — попробовал возразить он.

— Ну и пусть, кому оно нужно, это старичье?! — хмыкнула Линда.

— Сама ведь когда-нибудь состаришься.

— Во-первых, это будет еще не скоро, если вообще будет, а во-вторых, я уж как-нибудь сумею подкопить на безбедную старость — и твою, кстати, тоже.

— Мерси. Однако не все же такие умные.

— Неумных пусть дети содержат, в наказание. А государство, чем пенсии платить, лучше бы открыло в каждом городе центры эвтаназии.

— Какие центры? — не понял Нил.

— Эвтаназии. Безболезненного умерщвления. Ну, как больных и старых животных усыпляют.

— Током, что ли?

— Не обязательно. Лучше химию какую-нибудь. Наркотик с ядом. Глотнет старичок — и отчалит под ласковым кайфом, тихий и счастливый. А если перед этим еще организовать бедолагам недельку-другую райской жизни, уверяю тебя, отбоя бы от желающих не было.

— Ага, а жилплощадь и сбережения отдать молодым, — мечтательно проговорила Катя.

Нил рассмеялся, похоже, он принял эти слова за шутку.

— А вы, тетки, не только жестокие садистки, но и халявщицы бессовестные!

— Зато нежные и обаятельные! — улыбнулась в ответ Катя.

Они сидели в Линдиной комнате, обмывая удачную покупку. Сам агрегат, опробованный и всецело одобренный, стоял в углу — Нил не решился привезти его домой, а то пришлось бы объяснять бабушке, на какие шиши куплено. Ринго с девушками угощались армянским коньяком и сухим винишком, для Нила были закуплены роскошные фрукты: персики, прозрачные сочные груши, грозди крупного янтарного винограда.

— А что делать? — Линда развела руки. — Если уж государству плевать на наши потребности, приходится самим заниматься их удовлетворением. И главное, многого-то не надо. Зима вот надвигается… Мне Славка сапожки австрийские отложил — закачаешься! А на Горьковской шубка висит как раз под эти сапожки. — Она посмотрела на Нила, Нил тоже посмотрел на нее, но ничего не сказал. — Ладно, лично я хочу кофе. Кать, пойдем заварим…

Девушки вышли, а Нил потянулся за очередным персиком.

— Ты извини, старик, только не очень красиво получается, — неожиданно сказал доселе молчавший Ринго. Нил удивленно и обиженно поднял брови. — Девочка помогла тебе, теперь ты ей помоги.

— Да я бы с радостью, только что я могу? У меня денег вообще не осталось.

— У тебя пластинки остались.

— Ну, остались…

— Так ссуди ей опять на пару дней, повторим операцию — и всего делов.

— Конечно. Только, слушай, я ведь так и не понял, как это она…

— А тебе ничего понимать не надо. Ты дай, а мы вернем с процентом.

— Может, все-таки, объяснишь?

— Объяснять ничего не буду. Если хочешь, можешь все сам увидеть.

IX (Ленинград, 1973)

— Ну, выбрали что-нибудь? — нелюбезно спросила продавщица сувенирного отдела.

Ее раздражение было нетрудно понять: посетители Гостиного двора проходило мимо этого хилого отдельчика, немногие останавливались на несколько секунд и, окинув беглым взглядом выставленный товар — топорных мишек с перекошенными физиономиями, горбатые шкатулки, вырубленные из полена в артели безруких инвалидов, красные флажки с бахромой и великое множество изображений одного и того же плешивого, раскосого гражданина с жиденькой бородкой, исполненных на бумаге, ткани, металле, пластмассе и стекле, — отворачивались и шли дальше. Иногда безмятежный покой продавщицы нарушали растрепанные, запыхавшиеся тетки с длинными списками в руках. Сверяясь со списками, тетки брали сразу по несколько десятков вымпелов, жестяных значков, медалек, а иногда и мишек со шкатулками, тщательно отсчитывали мятые купюры и непременно требовали товарные чеки. Это было продавщице близко и понятно: профсоюзные активистки, готовятся к какому-нибудь торжественному мероприятию или же спешно расходуют подотчетные средства в последние дни отчетного периода. Люди при деле, да и покупатели основательные. Эта же парочка юных оболтусов крутится возле прилавка уже минут десять, глазеет непонятно на что, покупать ничего явно не собирается, только держит несчастную женщину в напряжении…

Парень мотнул головой, положил на место бронзовую медаль с изображением ракеты и словами «Ленин жив вечно!» и начал отходить. Но девка, оказавшаяся намного наглее, удержала спутника и заявила продавщице:

— Еще нет. Покажите вон ту ложку. Продавщица в сердцах хлопнула о прилавок длинную деревянную ложку с облупившейся краской, а парень неожиданно схватил девку за рукав и, показывая за окно, взволнованно зашептал:

— Ой, Линда, смотри, это же Стефанюк!

— Тиш-ше, — зашипела она и оттащила его в сторонку. — Стой так! — тихо сказала она, встав между Нилом и застекленным выходом на галерею. — Обними меня и смотри поверх моей головы. Ты будешь его видеть, а он тебя нет… Ну, что там?

— Стоит, мается. В ногах сумка… Какой-то типчик рядом крутится. Так, подошел. Стефанюк достает диски… Слушай, это ж не мои диски!

— Естественно, не твои. Что я, по-твоему, полная дура?

— Но я думал… Ой, смотри, никак Катя?!

— Правильно. Явление второе. Все идет по плану. Рассказывай, что она?

— Подходит к Стефанюку, осматривается. В руках пакет. Что-то говорит, он кивает. Она раскрывает пакет… Ага, вот и мои пластинки!

— Дальше! — Стефанюк рассматривает… Трясет их, гад, нюхает даже. Слушай, зачем он их нюхает?

— Потом расскажу. Что сейчас?

— Два отложил, взял третий. Что-то спрашивает, она, похоже, не соглашается.

— Торгуются. Все верно. Теперь?

— Кладет в сумку. Деньги достал, пересчитывает. Озирается…. Ох, атас!

— Что такое?

— Дружинники. Или менты переодетые. Здоровые, гады. Хватают его, руки выворачивают. В сумку лезут! Господи!..

— Спокойней, Баренцев!

— Но они же… Это же мое!..

— Да успокойся ты, дурила! Сколько прихватчиков?

— Д-двое… Один — совсем шкаф. Второй тоже не слабый!

— Этот второй — он в серой кепке с завязками на макушке?

— Да. Лица не вижу, спиной стоит… А что?

— А то, что все хорошо! Идем отсюда.

— Как это — идем?

— Ногами. Потом на троллейбусе.

— И куда?

— К нам, естественно. Бабки подбивать. Если точнее — делить… Ну, что дрожишь, маленький мой? Она поцеловала Нила в щеку и потащила к лестнице.

Дверь им открыл Ринго, чем, похоже, очень удивил Линду.

— Ты уже здесь?! Как успел?

— Элементарно. «Волга», она побыстрей троллейбуса будет. И на остановке загорать не требуется. Теперь черед удивляться настал Нилу.

— Так и ты там был?

— А как же! Кто, по-твоему, задерживал злостных спекулянтов импортными товарами?

— Но один-то мент был здоровый, как слон, а второй — в кепке и вроде без усов.

Ринго самодовольно усмехнулся и потянул за черный висячий ус. Усы отклеились.

— Сбрил! — ахнул Нил.

— Искусство требует жертв. А уж если искусство еще и навар дает…

Нил кивнул, а Линда сразу посерьезнела и спросила:

— Сколько взяли?

— Триста наличными и кое-что натурой, — столь же серьезно ответил Ринго.

Деловитая обыденность этого диалога подействовала на Нила, как ушат ледяной воды. Истерическая эйфория, в которой он пребывал в течение всего дня, моментально улеглась, и ему вдруг открылась неприглядная реальность сегодняшнего приключения. Мошенничество! Он стал соучастником мошенничества! Они обманом отняли у Стефанюка деньги и вещи, а теперь пришли делить награбленное.

«Но ты здесь не при чем. Ты же ничего не делал… А вдруг он тебя узнал? Или Линду?.. Но какова Линда! Во что меня втянула!»

Нестройный хор внутренних голосов заглушил один — взрослый, холодный, словно бы чужой: «Хорош прикидываться! Последний кретин бы понял, что эти денежки не с неба свалились. И ты прекрасно это понял, только не захотел в этом признаться. А теперь, когда деньги достанутся не тебе, ни с того ни с сего и ум пробудился, и совесть заработала. Большая ты скотина, Баренцев…»

— Эй, да что с тобой? — Линда подергала его за рукав. — Очнись, спящий красавец!

Он дал увести себя в комнату. На тахте лежала Катя и листала иллюстрированный модный журнал, а за столом, держа в руке литровую пивную кружку, восседал монументальный парень с открытым, несколько грубоватым лицом, будто срисованным с плаката «Если тебе комсомолец имя…» Нил даже не удивился, узнав в нем сегодняшнего напарника Ринго.

— Что ж, господа, все в сборе, прошу к столу, — провозгласил Ринго и обратился к сидящему за столом гиганту: — Леша, знакомься, это Нил, хозяин дисков.

— Образцов, — пробасил плакатный комсомолец и придвинул к Нилу полиэтиленовый пакет с пластинками. — Получите.

— Убедительно у вас получилось сегодня, — робко заметил Нил.

— Леша профессионал, социальной герой из областного драмтеатра, — пояснила Линда, а на выразительном лице Ринго появилась скептическая гримаса. Ценнейший кадр… Но пластинки на всякий случай проверь.

Леша хмыкнул.

— Не доверяешь?.. И правильно делаешь. — Он достал из стоящей на полу черной сумки еще один яркий плоский квадрат и метнул его поверх пакета. — Очинно я Фрэнка Заппу люблю, дорогой товарищ. Презентовали бы.

— Не вздумай, — строго сказала Линда. — А тебе, Образцов, стыдно. Своих не динамят. А Нил — свой в доску. Между прочим, мы с ним весной расписываемся.

— Поздравляю! — Социальный герой обаятельно улыбнулся, нисколько, похоже, не смущенный тем, что его только что поймали на мелком крысятничестве. — За это надо выпить.

— Сначала с делами закончим. — Ринго достал из кармана мятую стопку купюр и занялся подсчетом. — Значит, тебе полтинник обломился, держи… Нам с Катюшей — стольник на двоих, остальное, как договорились, Линде…, Нил, тебе, дружок, не обессудь, в прошлый раз перепало. — Да я и не претендую..

— А что натурой взяли? — осведомилась Линда, пересчитав свою долю.

Ринго кивнул Образцову, и тот водрузил черную сумку на стол.

— Боевой трофей, — сказал Ринго и похлопал сумку по кожаному боку.

— Премия! — радостно добавил Образцов.

— Которой тебе-то как раз и не полагается.

— Это еще почему?

Гигант набычился и грозно нахмурил брови. Он был здесь самый старший по возрасту и, вероятнее всего, самый сильный физически, но Нил с полной определенностью почувствовал, что никакой разборки не будет, а будет так, как скажет Ринго. И только так.

— А потому, что ты своими творческими находками чуть не запорол операцию. Ну, сунул ты этому марамою под нос красную книжечку, — Ринго постучал пальцем по лежащему на столе удостоверению с золотым гербом СССР, под которым Нил разглядел маленькие буквы «ДСО «Спартак»». — Но зачем при этом было вопить ему в ухо «КГБ!»? Зачем было меня называть «товарищ майор»? Тебе что, ставили задачу довести клиента до инфаркта? А черную «Волгу» зачем пригнал? «Москвича» достать не мог?

— Ну, для солидности… — пробубнил Образцов.

— Нам твоя солидность едва боком не вышла. КГБ, майоры, начальственная тачка. Еще бы пистолетом махать начал. Ты не в Голливуде, придурок! Катеньке, умнице, спасибо скажи, что смекнула бучу поднять, когда мы ее в машину запихивали, нас как бы отвлекла и успела крикнуть ему, чтобы сматывался по-быстрому. Если бы не она, куда бы нам его девать было? В Большой дом сдавать?

Образцов угрюмо молчал. Ринго распахнул сумку и принялся доставать оттуда пакеты и свертки. — О, водолазочка «Made in Finland». Катюша, примерь, это тебе приз… Блок «Мальборо» — ну, это на команду.

Ринго распаковал красно-белый блок и выдал Линде, Нилу и Кате по две пачки, а оставшиеся четыре спрятал обратно в сумку. Образцов выразительно посмотрел на него, Ринго ответил не менее выразительным взглядом, но одну пачку все же вытащил и швырнул артисту. Тот ловко поймал сигареты, тут же распечатал пачку и с довольным видом закурил.

— Чуингама никто не желает? Американский… А вот и музычка. Нил, по твоей части. Разберись.

Нил придвинул к себе пачку пластинок и принялся придирчиво их изучать. Конверты были изрядно потрепаны, но сами виниловые диски блестели как новенькие, и выскальзывали из рук, оставляя на пальцах маслянистый след. Нил принюхался, точь-в-точь как Стефанюк два часа назад, и ощутил еле заметный запах постного масла.

— Леченые? — понимающе усмехнулся Ринго, взглянув на него.

— Полный идиотизм! — не выдержал Нил. — Их же теперь вообще нельзя слушать.

— Зато приобрели товарный вид, — заметил Ринго и сгреб пластинки обратно в сумку. — Вроде все, деловая часть закончена. Не послать ли нам гонца за бутылочкой…

— Винца! — радостно закончил Образцов и посмотрел на Нила. — Идет самый младший.

— Хрен тебе! — заявил Ринго. — Нил не участвует, ему пить нельзя. Сам сбегаешь. Артист крякнул.

— Ладно, сгружайте по червончику. Он собрал деньги и исчез в прихожей.

— Я тоже пойду, пожалуй, — сказал Нил. — Сессия скоро, готовится надо.

— Пластинки заберешь или оставишь? — спросил Ринго.

— А что, опять для дела нужны? — напряженно спросил Нил.

— Нет пока. — Ринго встал и с хрустом потянулся. — Такие схемы часто повторять не рекомендуется.

Пластинки Нил забрал.

X (Ленинград, 1973–1974)

Сессия неумолимо надвигалась. Нил зарылся в учебники, норовил выступить на каждом семинаре, автоматически зарабатывая зачеты. К тому же Пушкарев подписал «Ниеншанц» на две большие предновогодние дискотеки — на заводе и в техникуме. Две недели Нил встречался с Линдой только на факультете. За всеми заботами невеста временно отошла на второй план. Но в один прекрасный день, морозный и солнечный, ему удалось спихнуть сразу три зачета, два из которых считались легендарно несдаваемыми с первого раза, и тут обнаружилось, что до Нового года осталось четыре совершенно свободных дня и еще несколько дней после — первый экзамен поставили только на восьмое января. И сразу захотелось оказаться рядом с Линдой. Пока голова его была занята науками, он даже не сознавал, насколько истосковался по ее гибкому, сильному телу, острому и недоброму язычку, по чуть жутковатой, и тем более манящей ауре недозволенности, риска, хождения по краю пропасти, которую излучало все ее существо.

Факультет он покинул в восьмом часу, а в четверть девятого уже звонил в дверь дома на Четвертой Советской, держа за ленточку шоколадный торт, купленный по дороге в «Севере». Ему долго не открывали, хотя в квартире определенно кто-то был — на лестничную площадку доносились отзвуки негромкой музыки и оживленных голосов. Он позвонил еще и еще раз, потом повернулся к двери спиной и принялся громко лягать ее тяжелыми зимними ботинками. Кончилось это тем, что он чуть не растянулся на полу прихожей, не уловив момент, когда дверь внезапно распахнулась. От падения его спасла Линда, продемонстрировав отменную реакцию — успела отпрыгнуть назад и выставить руки, принявшие на себя Нила, который влетел спиной вперед. Так оба удержались на ногах, правда, прозрачная ленточка, которой был перевязан торт, не выдержала испытаний и порвалась. Коробка с тортом описала в воздухе пологую дугу, впечаталась в дальнюю стену и лопнула, оставив на обоях шоколадную кляксу.

— Что за шум, а драки нет?! — крикнул из комнаты Ринго грубый, нетрезвый и совершенно незнакомый голос.

— Ерунда, сосед торт уронил, — отозвалась Линда.

Последовал характерный Катин смех, скрип стула и голос Ринго:

— Да сиди, Жора, без тебя разберутся.

— Линда, какой сосед, что вообще?.. — начал Нил, выкарабкиваясь из ее объятий.

Она чмокнула его в ухо и прошептала:

— Т-с-с, так надо. Сегодня побудешь соседом. К Ринго не суйся, сиди на кухне.

Линда отошла от Нила, нагнулась и стала подбирать остатки торта и запихивать их в коробку.

— Объясни все-таки, что все это значит, что за Жора такой…

— Раздевайся и иди на кухню! — приказала она.

— Но я пришел к тебе…

Она выпрямилась, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза.

— Потерпи… Прошу тебя, ничему сегодня не удивляйся и не возмущайся. Скоро сам все поймешь. — Она стремительно поцеловала его в губы и вновь занялась тортом. — Ну вот, только помялся немного, и розочка одна расплющилась… Все, ступай…

Он пил крепкий чай, яростно ковырялся ложкой в раздавленном торте и дико злился на Линду. Хороша невеста! Сколько времени не виделись толком, и вот как она его встречает. Нет, надо с ней очень серьезно поговорить, как только… Как только уберется этот неведомо откуда взявшийся Жора.

Заскрипела дверь, и на кухню выгреб тип, настолько неприятный, что Нил сжал зубы. В незнакомце было мерзко все — узкий и короткий дегенеративный лобик, мелкие глазки, разделенные микроскопической переносицей, треугольный нос с вывороченными ноздрями, мощно выпирающие челюсти, бордовый костюмчик с эстрадными блестками, некрасиво облегающий низкорослую, кряжистую, отнюдь не эстрадную фигуру, достающие до колен ручищи, густой алкогольный выхлоп, мгновенно заполнивший кухню. Особенно же взбесили Нила модные аккуратненькие бачки, придававшие гостю вид настоящей гориллы.

— Ты с-сосед? — с присвистом осведомился незнакомец, демонстрируя золотые фиксы в кривогубом рту.

— Ну, — неприязненно отозвался Нил.

Гориллообразный бакенбардист опасливо огляделся и перешел на заговорщицкий шепот:

— Слышь, друган, выручай, а?

— А что надо-то?

Нил напружинился и убрал под стол руку, в которой держал ложку. Если его неприятный собеседник вдруг вздумает заниматься рукоприкладством, то пока на выручку не прибежит Ринго, придется держать оборону. А этот тип, хоть и пьян, но в драке вряд ли оставит Нилу хоть какие-то шансы, если только не подловить его на неожиданности. Ложкой в брюхо или в горло, ногой по яйцам и бежать…

— Азартный я, понимаешь… А уж как поддам… ва-аще того… ну, этого…

Цицерон, блин! Quod tandem, Catilina<Доколе, Катилина (лат.)>…

— Жорик, ay, где вы! — послышался кокетливый Катин голосок, и тут же вступил Ринго:

— Жорж, в самом деле, карты стынут, водочка теплеет.

Жорик встрепенулся, полез в карман. Нил сжался в комок.

— Сховай, будь друг… До утра, а? — Он положил перед Нилом пухлый, замусоленный конверт. — А то ведь до грошика продуюсь… А? В долгу не останусь…

Нил посмотрел на конверт и тяжело вздохнул.

— Ох, дядя, не садился бы ты в карты, раз вовремя остановиться не можешь. Жорик угрожающе поднял брови:

— Учить меня будешь?!

Нил отодвинул конверт, и Жорик мгновенно сменил интонацию:

— Слышь, ну, не сердись, а? Прими на хранение, а? Хочешь, на колени встану, а?

Нил нерешительно положил на конверт два пальца.

— Ляленька, ты не взглянешь, куда там Жорж запропастился? — произнес в комнате Ринго.

Они еще и Ляленьку какую-то притащили… Скрипнула дверь, и послышался голос Линды:

— Заодно чайник поставлю.

— Ладно, давай сюда, — решился Нил и прикрыл конверт номером «Литературной газеты». Жорик мгновенно расслабился, обмяк и плавно завалился под стол. Вошла Линда с чайником в руках.

— А, Сергей Петрович, добрый вечер! — сказала она, отчаянно семафоря Нилу лицом и свободной рукой. — Жора, что с вами, вам плохо?

— Од-дыхаю! — отозвался тот из-под стола.

— А не лучше ли на диванчике?

— От-ставить диванчик! Перекур закончить! Жора поднялся на карачки, со второй попытки встал и преувеличенно твердой походкой направился в комнату. Линда набрала в чайник воды, поставила его на газ, присела Нилу на колени, обняла его и приложилась губами к его губам. От нее пахло сладким вином. На поцелуй Нил отреагировал вяло — просто не отвел губы и все.

— Дуешься? — спросила она с таким простодушным видом, будто и впрямь не могла взять в толк, с чего бы это.

— Нет, счастлив! — прошипел он. — Без ума от того, что Ляленька, оставив Жорика, пришла лизаться с соседом Сергеем Петровичем!

— Дурачок, — ласково проворковала Линда, прикрыв ему рот пальчиками. — Имена у нас с тобой больно приметные, запоминающиеся, а чем меньше этот козел про нас запомнит, тем лучше….

— Так вот, значит, как? Бизнес?

— Дойка, малыш, дойка.

— Дойка пьяного козла?

— Что делать, зайчик. Если хочешь жить красиво… Хочешь?

— Хочу.

Она рассмеялась и поцеловала его. На этот раз он ответил.

— Ладно, пора. Дождешься меня?

— А как же! — Нил улыбнулся. — Иди с Богом, Козлодоева. Если что — я Серега!

Нил не стал говорить Линде про конверт, полученный от Жоры, подозревая, что она начнет убеждать его не возвращать конверта. Если не сумеет убедить, между ними произойдет серьезная размолвка, если же сумеет — он больше не сможет себя уважать. Как бы ни был противен ему этот Жора, доверие есть доверие.

Нилу очень хотелось заглянуть в конверт, но он был заклеен. Уже в комнате Линды Нил разобрал на обмахрившейся поверхности — должно быть, Жора долго таскал в кармане — карандашную надпись «Г. Манюнину». Или Манюхину. Конверт был набит какими-то бумажками, но на ощупь было не разобрать, деньги там или что-то другое. На всякий случай Нил решил убрать его в местечко поукромней и, подумав, засунул глубоко под «филипсовскую» деку. Потом поставил на нее раритетную пластинку с критскими песнями в обработке Брайана Джонса, завалился на диван с томиком пьес Сартра и под заунывные песнопения и занудных «Мух» незаметно заснул.

Первое, что он увидел, проснувшись, была Линда. Она стояла во всегдашнем своем траурном облачении перед распахнутой створкой шкафа и придирчиво изучала в зеркале свое личико.

— Да хороша, хороша, — с усмешкой сказал Нил.

— Гутен морген, либер цушауэр!<Доброе утро, дорогие зрители! (нем.)>

— От Шниперсон слышу! Линда рассмеялась.

— Да это я к зачету по немецкому готовлюсь… Посмотри, не сильно я потрепанная?

— Сообразно возрасту и образу жизни. — Нил едва увернулся от полетевшей в его голову расчески. — Как вчерашний надой?

— Рекордный! Золотой человечек попался. — Она облизнулась. — Побольше бы таких Жориков.

— Еще спит или уже опохмеляется?

— Кто?

— Ну, Жорик, естественно. Золотой козел. Она махнула рукой.

— Вот еще! Продулся, с горя употребил все наши припасы и в половине пятого отправился искать добавки.

— И до сих пор не вернулся?

Линда выразительно покрутила пальцем у виска.

— А нам это надо? Мы что, по-твоему, просто так его до утра в двойной дупель накачивали? Просто так на дорожку четвертной подарили? Ты бы видел его под конец — натуральный коматозник, не соображал, на какой планете находится, не говоря уж в каком доме.

— Но ведь он мог замерзнуть, в вытрезвитель попасть…

— В вытрезвителе уют, сапогом по морде бьют… — пропела Линда на мотив известной песенки. — Это не наши проблемы. Пойми, золотко мое, такие Жорики — продукт одноразовый… Ладно, я побежала, пожелай мне ни пуха, ни пера.

— Иди к черту!

Как только дверь за Линдой закрылась, Нил вскочил с дивана, вытащил из-под проигрывателя конверт и торопливо вскрыл его. В конверте оказалась туго завернутая в газету пачка бумажек. Газета называлась «Северный путь», а бумажки назывались чеками Внешпосылторга. Эти бумажки были Нилу неплохо знакомы — такими с матерью расплачивались за выступления за рубежом. Те же деньги, только намного лучше, потому что на них в специальном магазине можно было купить то, что на рубли не враз купишь. Хорошая импортная одежда и обувь, всякая домашняя техника. Да те же фирменные сигареты, которые обычный человек мог купить только с рук рубля за полтора и за которые Ринго с Линдой платили по десятке за блок, стоили в том магазине на набережной Макарова семнадцать копеек. А здесь… Нил торопливо пересчитал. Шестьсот семьдесят два рубля! Значит, если на всю эту сумму купить сигарет, а потом продать хотя бы по рублю… Дрожащими руками Нил вытащил из портфеля ручку и занялся подсчетами прямо на «Северном пути». Цифра получалась умопомрачительная — почти четыре тысячи рублей! Так, спокойно, спокойно, спокойно…

Во-первых, это еще не его деньги. Что бы там не говорила Линда о вчерашней (точнее, уже сегодняшней) невменяемости Жорика, нет и не может быть никакой гарантии, что тот не проспится и не припомнит, где именно он был и что именно делал. А припомнив, явится… Но даже если и не явится — разве не полагалось бы самому Нилу разыскать этого самого Г. Манюнина или Манюхина и отдать то, что было ему передано на сохранение?.. С другой стороны… Где ж его искать-то теперь? И вообще, кому надо кого искать? Кому это выгоднее? Вот пусть Манюнин и ищет, раз уж так фраернулся. Надо выждать. Найдет его Манюнин — получит назад свои сокровища, а не найдет — ну что ж…

Его терпения хватило ровно на три дня. Тридцать первого декабря, мотаясь по городу в поисках новогодних подарков и не найдя ничего, достойного внимания, он зарулил в чековый магазин и после мучительных колебаний приобрел-таки блок любимого Линдой «Кента», а заодно уж серебряный кулон в форме льва для матери (та была по гороскопу львицей) и веселенький вязаный шарф для бабушки. Потом подумал и прикупил яшмовые серьги для Линды. Хотелось, конечно, чем-нибудь порадовать и себя — особенно приглянулись высокие замшевые ботинки с бахромой, — но тут уж Нил нашел в себе силы сказать «нет» и ограничился немецким комплектом струн для акустической гитары. В общем, наследство товарища Манюнина сократилось на сертификатный сороковник. Опять же, сам виноват, козел!

Подарки родным он сложил под мохнатую синтетическую елочку. Натуральную елку в их доме не покупали уже года четыре, когда мать вдруг обнаружила, что ее Нилушка — уже не маленький мальчик, верящий в Деда Мороза и добрые чудеса, а крупногабаритный подросток, имеющий второй взрослый разряд по плаванию и носящий обувь сорок четвертого размера, и подростку этому всякие там елочки до фени. Держать такую позу было проще и престижней, чем признаваться самому себе, что елка неприятна ему именно в этом доме, где создаваемый ею праздничный уют лишь оттенял разлитое здесь ощущение душевного холода, одиночества и неприкаянности.

Новый год всегда усиливал в нем эти чувства, потому что как раз в этот день он становился в доме особенно лишним. Мальчишкой бабушка засветло отводила его к знакомой пожилой бездетной паре, где его утыкали носом в телевизор и закармливали всякими вкусными вещами, так что просыпался он с расстроенным желудком и несвежей головой. Первого января бабушка забирала его, и под елкой он находил что-нибудь дорогое и неизменно практичное. Теперь он называл такие новогодние подарки «отдарками» и сам норовил отдариться, по возможности, непустячно.

Потом, когда он подрос, бабушка стала брать его с собой в Большой зал Филармонии на традиционные концерты, неизменное участие в которых принимала заслуженная, а потом и народная артистка РСФСР Ольга Баренцева. После концертов артисты и «своя» публика отправлялись на грандиозный банкет в Дом актера. Поначалу приподнято-оживленная атмосфера праздника захватывала его, он подпевал взрослым песням, смеялся взрослым шуткам, вместе со взрослыми поднимал бокал с шампанским, когда часы били полночь, но потом быстро уставал, куксился, и бабушка начинала одергивать его, тихо шипеть и грозить, что больше никогда не возьмет его сюда. Да не очень-то и хотелось! Начиная с восьмого класса Нил встречал Новый год только в компании сверстников, а поскольку они обычно отмечали этот праздник в кругу семьи, компания чаще всего получалась случайная…

Но в этом году Ринго с Катей укатили куда-то в другой город, и праздновали они вдвоем. Повариха из Линды была никакая, пировали они при свечах развесными салатами и кулебяками, закупленными в кулинарии на Малой Садовой, но это ровным счетом ничего не меняло Под бой курантов Нил рискнул даже выпить шампанского, точнее, не шампанского, а красного «Игристого донского» и нашел его совершенно восхитительным и нисколько не опасным для печени. Встретив Новый год, они тут же, как малые дети, полезли под елку и чувствительно соприкоснулись головами. Линда пришла от подарков Нила в восторг и пылко расцеловала его; то же, что преподнесла ему Линда, несколько его озадачило.

— Спасибо за подарок, — сказал он, вертя в руках красивый кожаный футляр, из которого он только что извлек и нацепил на переносицу большие дымчатые очки в тонкой оправе. — И спасибо за деликатность.

— То есть?

— Ты нашла самый необидный способ намекнуть мне, чтобы не выставлял напоказ свои дивные очи.

— А что такое?

Ее смущение было настолько естественным, что он не мог не рассмеяться.

— Так ты что, до сих пор не заметила? — с заметным облегчением спросил он.

— Что я должна была заметить? Он включил верхний свет и приблизил к ней свое лицо.

— Ой! Надо же, а я только сейчас увидела… Слушай, ты ведьмак, да?

Нил ссутулился, подражая позе гориллы, с силой зажмурился и замогильным голосом провещал:

— Поднимите мне веки!

— Нет уж, постой так секундочку… Все, Теперь можешь открыть.

Он послушно открыл глаза — и увидел в ее руке два красивых буклета с фотографией улыбающегося лыжника на заснеженном горном склоне.

— Что это?

— Второй подарочек. Путевки. На каникулы в Теберду махнем. Годится?

— Годится. А Теберда — это где?.. В начале второго они вышли на заснеженный, безлюдный и сверкающий праздничными огнями Суворовский, в обнимку дошли до Невского и закружились в вальсе прямо посреди пустой проезжей части. К ним подходили веселые люди, поздравляли, посыпали конфетти, угощали вином. Потом Линда стала доставать из сумки бенгальские огни, хлопушки, петарды, и они устроили фейерверк. Потом они увязались за какой-то особенно веселой компанией и долго шагали неизвестно куда, распевая всякие песни, народные и инородные. Потом катались по ночному городу на сером техническом трамвае, а утро встретили в теплой, тесной дворницкой в обществе растрепанного и очень пьяного бородатого субъекта, уверявшего, что он — знаменитый художник-обструкционист и внучатый племянник выдающегося белогвардейского писателя Мекрежовского.

— Подумаешь, Мекрежовский! — морщила носик подвыпившая Линда. — Зато у меня муж — великий колдун и маг!

— Этот, что ли? — смеялся обструкционист, тыкая пальцем в Нила. — А чем докажешь?

— У-у-у! — завыл, поднимаясь, Нил. — Зри, простец, и дивись деяниям посвященных! Тыгыдым-шы-гыдым-быгыдым…

Делая отвлекающие пассы одной рукой, другой он незаметно придвинул к себе сумку, беззвучно расстегнул и достал прихваченную из дома бутылку «Наурского», каковую и продемонстрировал слегка загипнотизированному обструкционисту.

— Вот это я понимаю, вот это магия! — восхищенно бормотал тот. — А закусь тоже могешь?

Такого веселого Нового года у Нила еще не было. Порадовало и то, что его ослабленная гепатитом печень вполне выдерживает умеренные, по российским стандартам, нагрузки (бутылка игристого, стакан десертного и несколько основательных глотков водки прямо из горлышка), и, стало быть, в рекомендованном врачами полном воздержании смысла нет.

Зато скоро открылся основной смысл подаренных Линдой дымчатых очков. Пятого января вернулись Ринго с Катей. Привез их какой-то незнакомый Нилу пижон в клетчатом пальто и роскошной пыжиковой шапке. Нил был отправлен в булочную, Линда с Катей принялись хлопотать на кухне с привезенными деликатесами, а пижон уединился с Ринго в комнате, куда принесли какие-то пакеты. Когда Нил возвратился с двумя буханками теплого хлеба, незнакомца уже не было, а Ринго с довольным видом перебирал толстую пачку денег.

— Нехило, — откомментировал Нил, плюхнувшись на стул перед тарелкой с дымящейся яичницей, приправленной ароматной аджикой. — С пользой прокатились.

— Не без того. Кстати, процентов пять твои.

— Откуда?

— Помнишь диски «леченые»?

— Помню. Продали, что ли?

— Не совсем. Поменяли. Там, на юге, мастера есть, такие джинсы ваяют — от фирменных не отличишь, шовчики грамотные, все лейблы на местах. Взяли оптом по три-ноль, Толяну сдали по шестере, а он их по стольнику загонит. Вот и вся тебе высшая математика.

— Здорово! Так это и был тот самый знаменитый Толян?

— Он самый. Партнер проверенный. Ну что, сейчас свой четвертной примешь или?..

— Подожду, когда подрастет. — Нил усмехнулся.

— И правильно. Может, и сам садовником поработать хочешь?

— Так ведь… это… — Нил смутился и долго подбирал слова. — Это смотря, что делать надо. Покупать-продавать я не умею, мента изображать — тоже.

— Это и не обязательно. Вариантов много, выбирай любой… Красивые у тебя очки.

— Линда подарила, — с гордостью сказал Нил.

— Линда, она девочка умная… Торопишься куда-нибудь?

— Не особенно. К экзаменам вот готовиться надо. А ты что предлагаешь?

— Пулечку расписать не желаешь?

— Да я почти не умею. В больнице чуть-чуть поднатаскался — и все.

— Но правила-то знаешь?

— Правила знаю.

— Это главное. Остальное придет с практикой. После завтрака Линда умчалась в университет сдавать хвосты, Ринго достал новенькую колоду карт, а Катя принялась расчерчивать пулю на троих. Обговорили условия, сдали карты. В первом же розыгрыше Нил опозорился, наиграв бланкового короля Кате, объявившей шесть пик, и тем самым спасши ее от верного подсада. Во втором он сам объявил шестерик, имея на руках гарантированные восемь взяток.

— Чайник — это страшная сила, — ворчал Ринго. — Запомни хотя бы, что в колоде четыре туза, а в каждой масти по восемь карт. И будь, пожалуйста, повнимательней.

Нил пытался, по мере сил, внять его рекомендациям и вскоре обнаружил странную вещь. На рубашках довольно отчетливо проступали нанесенные тонкой черной линией значения каждой карты. У Ринго, сидящего напротив и державшего веером разложенные по мастям карты, он увидел пять пик с тузом. Катя сидела боком, и ее карт он не видел.

— Шесть пик, — сказал Ринго.

— Пас, — объявила Катя.

Нил посмотрел на прикуп. На верхней карте было кривовато нацарапано «9 треф». Никчемная вроде бы карта, но… Нил еще раз проглядел свою сдачу и ахнул про себя. Семь, девять, валет пик, семь, восемь, десять червей, семь, валет, дама и туз треф. При таких картах девятка…

— Ваше слово, сэр, — улыбаясь, проговорил Ринго.

— Да уж рожай, будь любезен, — подхватила Катя.

— Мизер! — бухнул Нил.

Под девяткой лежал король бубен, благополучно откочевавший в снос.

После этой удачной для себя сдачи Нил напряженно следил за партнерами — неужели они не видят этих знаков? Судя по игре, не видят, и это было странно. Почему-то вспомнилась ясновидящая Роза Кулешова, про которую в свое время много писали и говорили, а потом, как по команде, забыли. Но если бы вдруг такой дар прорезался у него, то он должен был бы видеть сквозь рубашку аверс карты в зеркальном отражении, но уж никак не эти каракули. Стало быть, дело в другом.

Проверить очки он сообразил не сразу. Запасовав на очередной сдаче, снял их, чтобы протереть — и увидел, что нанесенные на рубашку рисунки исчезли. Надел — они появились вновь. Вот такие чудо-очки подарила ему Линда. Ну, хитрюшка! Скоро, если верить народной мудрости, будем жить в Сочи и при этом не работать…

При подсчете Нил оказался в плюсе на тысячу двести тридцать вистов. Если бы вист стоил десять копеек, он выиграл бы сто двадцать три рубля. Три стипендии. За полтора часа. Но поскольку игра была разминочная, по полкопеечки, получил он только лишь шесть рублей, немедленно ему выданных, и глубокое моральное удовлетворение.

— Браво! — заметил Ринго. — Как насчет еще по одной?

— Может, теперь на настоящие деньги? — робко предложил Нил.

— Вот это разговор! — обрадовалась Катя. — Сколько можно без толку стирки трепать.

— И по сколько? — осведомился Ринго. — По две копеечки?

— По гривеннику! — смело заявил Нил.

— А ты готов?

Ринго пристально и серьезно посмотрел на Нила. Тот убежденно кивнул.

Но случилось ужасное, будто взмахнула клюкой злая колдунья. Цифры и знаки мастей вдруг исчезли с рубашек, словно их там никогда и не было. Сгоряча он даже порывался заявить партнерам об этом возмутительном факте, но вовремя прикусил язык: в предыдущей партии он же промолчал, так что время ли теперь?.. А карта шла безобразная. При каждом розыгрыше он либо оставался без двух на шестерной, либо хватал по восемь взяток на распасах.

Впрочем, нет — один раз он для разнообразия схлопотал «паровоз» из пяти взяток на мизере, а один раз, заказав вроде бы непробиваемые девять взяток, не учел, что заход чужой, попал под ренонс и оказался без трех. Город Сочи исчезал в тумане…

— Ну ты супер! — высказался Ринго, подсчитав итог. — Вот, прошу убедиться, с тебя двести восемьдесят семь рубликов. Года три назад хватило бы ровно на сто бутылок водочки. Однако, водочка нас не интересует, а интересует наличность. Когда можно получить?

— А? — Нил был настолько потрясен результатом, что даже не слышал вопроса.

— Когда расплатишься, спрашиваю. Или будем другие решения искать?

Интонация Ринго не понравилась Нилу. Кровь прилила к лицу, руки задрожали.

— Другие решения — в смысле, в морду? — вызывающе спросил он.

— Ну зачем же сразу в морду? Непродуктивно. Подумай сам, сколько надо твою вывеску метелить, чтоб без малого три сотни отбить? Дашь расписку, возьмешь на себя некоторые обязательства…

— Какие, интересно?

— Ну, так… Всякие небольшие услуги… На мое усмотрение.

Нил сокрушенно вздохнул. В глазах Ринго мелькнул хищный огонек.

— Ты спрашивал, когда можно получить?

— Да.

Такого поворота темы Ринго явно не ожидал.

— Если согласишься взять сертификатами один к пяти, то в течение часа. Иначе — через три дня. Мне понадобится время, чтобы их загнать.

— Один к четырем, — моментально среагировал Ринго.

— Тогда через три дня картавыми. Срок мы не оговаривали, а я и без того в накладе.

— А ты молодец. — Ринго похлопал Нила по плечу. — Другой бы на твоем месте сейчас рыдал или начал выступать, что его нехорошие люди облапошили. Хотя «нехорошие люди» всего-навсего приняли меры, чтобы не облапошили их самих.

— Как это понимать?

— А так и понимать. — Ринго подошел к письменному столу и достал из ящика точно такие же очки, как те, что украшали переносицу Нила. — Я же сам Линде поляризующие очки достал. А она тебе передарила. Так что извини, пришлось поменять крапленую колоду на обычную.

— Так ты с самого начала все знал?

— Конечно.

— И все равно возьмешь с меня деньги?

— Обязательно. Глупость и жадность — слишком дорогие удовольствия, и если хочешь жить хорошо, надо от них отказываться… Без обид?

Ринго протянул руку.

Нил вздохнул и ответил на рукопожатие.

— Без обид, — твердо сказал он.

XI (Ленинград, 1974)

Лицо у матери было злое и растерянное.

— Я ничего не желаю слышать! — гремел ее прославленный голос и в резонанс ему звенела посуда на обеденном столе. — Тощая авантюристка, кошка драная из какого-то Мочегонска! Не допущу!

— Во-первых, я уже сутки как совершеннолетний и вполне могу принимать самостоятельные решения.

— Да? А во-вторых?

— А во-вторых, город называется не Мочегонск, а Мончегорск. И не пытайся острить, если не умеешь.

— Ах, вот как? Спасибо за критику!.. Может быть, вы и жить собираетесь в этом благословенном городишке, в блочном бараке с видом на гипсового Ильича?

— К твоему сведению, никаких гипсовых Ильичей там нет, а на центральной площади стоит роскошный бронзовый лось…

— Лось? Очень уместно. И месяца не пройдет, как она наградит тебя рогами не хуже того лося.

— Не смей оскорблять Линду, слышишь! Она не такая!

— Все они не такие. До свадьбы. А как получат свидетельство о браке и ленинградскую прописку, так и пускаются во все тяжкие. Знаем мы этих провинциальных проныр! Имей в виду, я не намерена спокойно смотреть, как мой сын собственными руками губит свою жизнь!

— Да плевать тебе на мою жизнь и всегда было плевать! Ты в свою жизнь вторжения боишься, боишься неудобств. Не беспокойся, мы ни на что не претендуем и помощи просить не намерены — крыша над головой у нас есть, и себя мы как-нибудь прокормим.

— Себя — может быть. А ребенка?

— Какого ребенка? Детей мы пока не планируем.

— Так она даже не беременна?! Тогда я вообще не понимаю, зачем надо жениться?

— Потому что я люблю ее! Ты хоть понимаешь, что это такое? Хотя да, конечно, понимаешь, ты же каждый вечер поешь о любви!

Мать грохнула об пол пустую тарелку и выбежала в коридор.

— Жестокий ты, внучек, — сказала бабушка…

Ольга Владимировна, и прежде не злоупотреблявшая общением с сыном, теперь и вовсе перестала с ним разговаривать, да и он старался поменьше показываться ей на глаза, проводя все время у невесты. В тех редких случаях, когда они сталкивались — обычно это происходило во второй половине дня, когда Нил после занятий забегал домой принять ванну или забрать что-нибудь нужное, — мать окидывала его пламенным взглядом, в котором он читал: «У меня больше нет сына!» — «Актерка! — думал он: — Тоже мне, мать-перемать! Обойдемся!»

И обходились. Из Теберды компания возвратилась несколько богаче, чем уехала. Помогли и Ниловы волшебные очки, и еще кой-какие фокусы — условные сигналы, рельефные наколки на картах. Имелись и другие схемы, сути которых Нил не знал, только видел, как из комнаты, записанной на девчонок — реально в ней жили Катя с Ринго — выходил какой-то толстый человек и в коридоре дрожащими руками совал Ринго деньги. Нил не вникал: здешний отдых был полноценен и радостен. Утром и днем — походы, головокружительные спуски на горных лыжах, вечерами — карты и легкое музицирование, ночами — Линда. Возвратился он, окрепший физически и за две недели полностью покрывший свой недавний проигрыш.

День свадьбы приближался. Нил совсем перестал бывать дома, но и на Четвертой Советской становилось день ото дня скучнее. Линда, завалившая зимнюю сессию, интенсивно готовилась к пересдачам и целыми днями пропадала в Публичке на Краснопутиловской. Ринго с Катей снова укатили куда-то. «Ниеншанц» находился в стадии реорганизации: Геру Гюгеля с треском вышибли с пятого курса, и он скрывался от весеннего призыва у родственников на Урале, а нового соло-гитариста они пока не нашли. Возвратясь с лекций, Нил маялся бездельем, слонялся из угла в угол, едва ли не каждый час примерял свадебный костюм, закупленный все в том же чековом магазине. Линда приходила поздно, вымотанная до предела, наспех ужинала и бухалась в кровать, а Нил, взяв книжку или гитару, пил чай на кухне, наигрывал что-нибудь тихое и лирическое и идиллически тосковал.

В один из таких вечеров, когда до регистрации оставалась всего неделя, в квартиру решительным шагом вошел чуть запыхавшийся Ринго.

— Одевайся, поехали, — кинул он Нилу.

— Куда? Зачем?

— Надо у родственника вещички забрать.

— В такое время? Полночь скоро.

— Он завтра утром уезжает.

— А я тебе зачем?

— Нести поможешь. Вещей много.

Они довольно долго ехали на метро, потом еще шли куда-то по унылым улицам, застроенным одинаковыми длинными девятиэтажками. Та, возле которой остановился Ринго, ничем от других не отличалась.

— Жди здесь, — бросил он, показывая на сырую скамейку у крайнего подъезда.

— Так ведь мокро…

— Ну, пройдись. Только недалеко. Я скоро.

Он исчез в подъезде.

В одной умной книжке Нил вычитал, что труднодоступное в теории понятие относительности времени знакомо каждому в обыденной практике. Сколько длятся пять минут, когда вы ждете любимую на назначенном свидании, и сколько — когда вы на это самое свидание опаздываете? И то обстоятельство, что ждал он отнюдь не любимую, бега времени не убыстряло. Нил выкурил три сигареты подряд, начал четвертую, закашлялся и выкинул в лужу. Прохудившаяся правая подметка не хуже насоса закачивала воду с мокрого тротуара. «Простуда обеспечена, — обреченно подумал он. — А может, ну его на фиг, этого Ринго, и без меня справится, на метро бы только успеть».

Нил дошел до соседнего дома, столь же безликого и длинного, и сообразил, что совершенно не представляет себе, где метро. Фонари на широком безымянном проспекте горели через два на третий, прохожих в этот мрачный, поздний час не было, из транспорта — лишь редкие, стремительные автомобили.

— Тьфу! — сказал Нил и двинулся поскорее назад, пока окончательно не потерял ориентировку и мог еще найти подъезд, где расстался с Ринго.

А вот, кстати, и он. Стоит у той самой скамейки, поставив на нее две объемистые сумки.

— Ну, где черти носили? — сердито спросил Ринго, завидев Нила. — Я же сказал: жди здесь. Ладно, бери сумку — и ходу. Последнюю электричку пропустим.

Не пропустили. Ринго развалился на скамейке в пустом вагоне, закурил и с ухмылкой поглядел на Нила.

— Родственничек-то ничего попался, не бедный. Реализую, потом и вам с Линдой деньжат подкину. Вроде как приданое.

— Что за родственник? — внезапно насторожившись, спросил Нил.

— Дедушкин двоюродный брат. В Ростове зажмурился, наследство оставил. Я его и не знал совсем.

— А-а. — Нил мгновенно успокоился. — Слушай, но это же твое имущество. Нам чужого не надо.

— Бери, пока дают. Куда мне, солить, что ли? Деньги — грязь. Но без них тускло. А я не хочу, чтобы мои друзья жили тускло.

— Ринго, — прочувствованно сказал Нил. — Будь моим свидетелем на свадьбе. Ринго прыснул в кулак.

— Ты что?

— Спасибо, конечно, только извини, старик, не могу.

— Почему? — обиженно спросил Нил.

— Я на этот день уже приглашен в свидетели.

— Кем? — Линдой.

Жених был весь в белом, зато невеста!.. С белокурой, чуть завитой головы эффектно ниспадала черная фата, черный кружевной подол подметал загсовский ковер, на плече, вцепившись коготками в черный газовый шарфик, ошалело таращился крошечный черный котенок. Присутствующих было немного: Ринго с Катей, Джон с Йоко, казавшиеся в этом зеркально-хрустальном зале особенно пыльными, успевшие уже залить глаза Ларин с Пушкаревым, чуть особняком — сияющая, как всегда безупречная Таня Захаржевская, из чувства высшей симметрии и поэтической справедливости приглашенная Нилом в свидетели<В тот час мной овладело спокойствие. Полное спокойствие, какое бывает, когда знаешь, что твои действия — в полной гармонии с судьбой. (Прим. Т. Захаржевской.)>. Родственники представлены бабушкой, сидящей с каменным лицом, и накануне нагрянувшими из Мончегорска родителями Линды — тощей, с грубоватыми чертами мамашей в бесцветном перманенте, и блудным папашей — маленьким, щуплым, с редкими волосенками, наискось зачесанными на плешь. Неожиданно для всех они явились во всей красе, да не куда-нибудь, а прямо на квартиру к Ольге Владимировне, знакомиться и брататься с новой — и такой знаменитой! — родственницей. Явились прямо с поезда, с вещами, в девятом часу утра. Рассчитывали, видимо, и остановиться у нее на правах родни. Но с братанием, как и следовало ожидать, не получилось. Примадонна, встретившая гостей в халате, с холодной снисходительностью выслушала заискивающие речи сватьев, не предложила им ни раздеться, ни выпить чаю, а прямо из прихожей позвонила администратору и распорядилась снять в приличной гостинице двухместный номер. «На какой срок?.. Трех суток вам достаточно, надеюсь?»

Этой сцены Нил не наблюдал, знал о ней в изложении Линды, которая, в свою очередь, услышала о ней от уязвленной матери. К его приходу из университета будущая теща немного отошла от утренней обиды, осыпала его комплиментами, но разглядывала при этом так, будто старалась высмотреть какие-то тайные изъяны и пороки. Он держался спокойно, вежливо отвечал на ее вопросы, при этом в голове у него складывался будущий диалог с такими же, как он, женатиками «А у моей тещи, братцы, есть одно достоинство, перевешивающее все недостатки» — «И какое же?» — «Тысяча верст, разделяющие нас».

Тесть сидел в углу, ерзал, блудливыми глазками поглядывал на часы, за время смотрин не проронил ни слова, а потом так же молча встал и покорно поплелся за своей дорогой половиной, намеревавшейся совершить тур по ленинградским магазинам…

— Теперь можете поцеловаться! — закончив ритуальную речь о ячейке социалистического общества, милостиво позволила регистраторша, толстая дама в блестящей блузке.

Нил повернул лицо к Линде, наклонил голову. Черный котенок на ее плече вдруг встрепенулся и когтистой лапкой царапнул Нила по носу…