Избранное

Я, как спора, просплю до весеннего льда,

до ментоловой свежести марта,

когда выгонит в степь, чтобы дальше удрать,

время — лист непросохших помарок.

Когда солнца квадраты, ложась на паркет,

пыль поднимут, как стадо по шляху,

я останусь один там, где царственный кедр,

что ни пень — стародавняя плаха.

И, заткнув топорище за красный кушак,

дровосек, в первородности дятел,

я прикинусь собой и с серьгою в ушах

приценюсь к себе: важно ли спятил?

Там купается соболь в полдневном снегу,

вьются лисы, подобные дыму,

ну а если и впредь я уйти не смогу,

на глаза пятаки положи мне.

Заборы захолустья, замки фабрик,

дневной их свет и белые ручьи

сегодня только выпавшего снега

на склоны тихих набережных Охты.

Один я прохожу огромный мост,

всё большее пространство оставляя

там, за собой, где тянутся плоты

запорошённых первым снегом бревен.

Возможно, что когда-нибудь под старость

я поселюсь на правом берегу,

чтоб видеть баржи в утро ледостава,

расплывшийся под солнцем Петербург.

И скорописью не угнаться

за мертвыми. Свыкаясь, жди.

Виденью лыжника сродни,

петляй по ледяному насту,

где вид застывшего ручья

в себе таит витое имя.

Ночь бденья. Снег идет. Свеча.

И белым воздухом стоим мы

в открытом зеркале, где час

назад юродством сада

являлись: Мысль. Письмо. Свеча.

Потемки перед снегопадом.

Широкой шторою окна

укрывшись, ждало отраженье.

И зимней форточки свежее

была печаль моя слышна.

И силы не было продлить

письма живого начертанья.

Распад. Свеча. Полжизни. Странник.

Окно. И гласная петли.

Поле и лыжников — снег освещает — виденья,

на вершине холма, на коленях, на что-то надеясь,

может быть, только сном осязая летания слабость,

пока имя твое полупетлями путает слалом,

ты глядишь в зеркала, отделенный пространством их мнимым,

где проносятся лыжники в поле открытое, мимо

одиноких деревьев, мачтОвого бора, как будто

это всё для того, чтоб тебя окружить и опутать

дикой скорописью по луной освещенному насту,

но и так всё равно, всё равно никогда не угнаться

там, в немых зеркалах, одинаковых снежным покоем,

за идущим вперед, повернувшись спиной через поле.

Здесь ты поднят холмом, и снуют, извиваясь, виденья,

то являясь во множестве, то так внезапно редея,

что лесничество всё: и кустарник, и сосны на склоне

одиноких вершин, и печаль их — всё, как на ладони.

Есть светлый полдень и раздолье льда,

и плотный снег, не тающий на солнце,

и Петербург хрустальною солонкой

открыт глазам — и тень его светла.

Когда, когтями обнимая шар,

Румянцевский орел всей грудью ослепляет,

я вижу в два окна из царской спальни

и славы блеск, и офицерский шарф.

Поле снега. Солнцеснег.

Бесконечный след телеги.

Пушкин скачет на коне

на пленэр своих элегий.

Яркий снег глубок, и пышен,

и сияет, и волнист.

Конь и Пушкин паром дышат,

только стека слышен свист.

Ветра не было б в помине,

не звенела бы река,

если б Пушкин по равнине

на коне б не проскакал.

Пойдемте: снег упал на землю.

Качайся, слабая трава!

Качай несметных насекомых!

О праздник тела, невесомость!

Стрекоз касанье!

Я сорвал

губами вытянул

осоки

скользящий липкий стебелек,

И надо мной, как призрак легкий,

взметнулся слабый мотылек.

И откровение, и леность

в союзе явственном текли,

и птиц мелькающие тени

не отрывались от земли.

Сохрани эту ночь у себя на груди,

в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,

ты вся — шелест реки,

вся — шуршание льдин,

вся — мой сдавленный возглас и воздух.

Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,

как по стёклам замёрзшие пальцы,

это — всё наизусть,

это — всё зазубри

и безграмотной снова останься.

Снова тени в реке, слабый шелест реки,

где у кромки ломаются льдины,

ты — рождение льдин,

ты — некрикнутый крик,

о река, как полёт лебединый.

Сохрани эту ночь, этот север и лёд,

ударяя в ладони, как в танце,

ты вся — выкрик реки, голубой разворот

среди белого чуда пространства.

Приближаются ночью к друг другу мосты,

и садов, и церквей блекнет лучшее золото.

Сквозь пейзажи в постель ты идёшь, это ты

к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

По взморью Рижскому, по отмелям,

ступал по топкому песку,

у берегов качался с лодками,

пустыми лодками искусств,

а после шёл, сандали прыгали,

на пояс вдетые цепочкой,

когда мы встретились под Ригою

как будто бы на ставке очной,

без изумления любовников,

оцепенения при встрече,

сырая ветошная кровля

дождём играла чёт и нечет,

и мы слонялись по сараю,

гадая: знаешь или нет,

и наша жизнь уже вторая

казалась лишнею вдвойне,

а море волны не докатывало,

и был фонарь на куст похож,

и наша жизнь была лишь платою

за эту комнату искусств.

Не темен, а сер полусумрак,

и комната наша пуста,

под сумерки у Петербурга

разит, как у пьяниц из рта.

По затхлому духу подвалов

я знаю его назубок:

каналы, заливы, канавки,

как мальчики трутся о бок.

Мостами связуя столицу,

небесную горечь вобрав,

всплывают, как самоубийцы,

над тёмной водой острова.

Какой Петербург! — захолустье! —

облупленный ветром фасад,

когда, отвернувшись от устья,

Нева гонит волны назад.

Как ткань расползается эхо

буксиров и мучает слух,

итак, — никуда не уехав, —

давай соберём по узлу.

Давай распрощаемся. Годы

прощаний оставлены нам;

безлюдный и пасмурный город:

булыжник — залив — и канал.

Как бой часов размерена жара,

Заломленная локтем за затылок,

В ней всякое движенье притаилось,

Мысль каждая, свернувшись, умерла.

Горелый лес и крыльями шурша,

Слетает жук на солнце оплывая,

И с вертикали стрелка часовая

Не сходит вниз к стрекозам камыша.

По городу пойду весёлым гидом

и одарю цыганку за цветок,

последний снег, капелями изрытый,

уже не снег, а завтрашний поток.

Развесь, весна, над улицами ливни,

где тихая шевелится река,

где, отражаясь в сломанные льдины,

под облаками мчатся облака.

Лепи, весна, душа моя, планеты,

пока сады твои ещё мертвы,

гони меня, как прожитые беды,

по жёлтому асфальту мостовых.

Храни мои нелепые потери,

и, когда мысль последняя умрёт,

остановись душа, роняя перья,

но вдруг опомнись и начни полёт.

Войди в других, под рёбра,

как под своды,

и кто-то, проходя по мостовым,

вдруг, осенясь весеннею погодой,

чуть слышно вскрикнет голосом моим.

как разлуку, разрыв, обиду,

как таскают уроды де Костера

на высоком горбу — планиду.

Принимаю как сбор от сборищ,

а дороги легли распятьем,

где утраты одни да горечь,

там высокая в мире паперть.

Там высокие в мире души

расточают себя, как данью,

принимая свой хлеб насущный

наравне с вековечной рванью.

Плащ поэта — подобье рубища,

о стихи, о моё подобье,

для нетленного мира любящих

одарю себя нелюбовью,

как дорогой, горбом и папертью,

как потерей того, с чем сросся,

предаю себя, как анафеме,

неприкаянному сиротству.

Баюкайте под сердцем вашу дочь,

придумывайте царственное имя,

когда во мне, как очередью, ночь

всё тянется каналами глухими.

Мне вас любить, искать вас наугад

и новую приветствовать утрату,

на каждый след ваш листья прилетят

и припадут к пустому отпечатку.

И станет ночь бряцанием садов.

Душа, устав от шепота и версий,

Легко уснёт, ворочаясь под сердцем.

Но буду я, как ранее, готов

Опять любить, искать вас наугад,

ложась, как ветвь, на острие оград.

Есть между всем молчание одно.

Молчание одно, другое, третье.

Полно молчаний, каждое оно

есть материал для стихотворной сети.

А слово — нить. Его в иглу проденьте

И словонитью сделайте окно —

Молчание теперь обрамлено,

Оно — ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней

размер души, запутавшийся в ней.

Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь

гигантскую связать такую сеть,

в которой бы была одна ячейка.

Лист разлинованный. Покой.

Объём зеркал в бору осеннем,

и мне, как облаку, легко

меняться в поисках спасенья,

когда, уставив в точку взгляд,

впотьмах беседуя со мной,

ты спросишь, свечкой отделясь,

не это ли есть шар земной?

Над приусадебною веткой,

к жаре полуденной воскреснув,

девичьей лентой разноцветной

порхали тысячи обрезков,

и куст сирени на песке

был трепыханьем их озвучен,

когда из всех, виясь, два лучших

у вас забились на виске.

Хандра ли, радость — всё одно:

кругом красивая погода!

Пейзаж ли, комната, окно,

младенчество ли, зрелость года,

мой дом не пуст, когда ты в нём

была хоть час, хоть мимоходом.

Благословляю всю природу

За то, что ты вошла в мой дом!

Утратив задушевность слога,

я отношусь к писанью строго

и Бога светлые слова

связую, чтобы тронуть вас

не созерцаньем вечной пытки

иль тяжбы с властью и людьми:

примите си труды мои

как стародавнюю попытку

витыми тропами стиха,

приняв личину пастуха,

идти туда, где нет природы,

где только Я передо мной,

внутри поэзии самой

открыть гармонию природы.

Вот озеро лесное, я стою

над одинокой, замкнутой водою,

и дерево, раскрывшись надо мною,

мне дарит тень: прохладу и приют.

О озеро, я в сумраке твоём,

но ты меня не сохранишь, я знаю,

и листья жухлые на рябь твою слетают,

и долгое молчание кругом.

I

На небе — молодые небеса,

и небом полон пруд, и куст склонился к небу.

Как счастливо опять спуститься в сад,

доселе никогда в котором не был.

Напротив звёзд, лицом к небытию,

обняв себя, я медленно стою.

II

И снова я взглянул на небеса.

Печальные мои глаза лица

Увидели безоблачное небо

И в небе молодые небеса.

От тех небес не отрывая глаз,

Любуясь ими, я смотрел на Вас.

Губ нежнее таитянок

твои губы молодые,

твоя плоть благоуханна

как сады и как плоды их.

Я стою перед тобою,

как лежал бы на вершине

той горы, где голубое

тихо делается синим.

Что счастливее, чем садом

быть в саду и утром — утром,

и какая это радость

день и вечность перепутать.

Клянчали платформы: оставайся!

Поезда захлёбывались в такте,

и слова, и поручни, и пальцы,

как театр вечером в антракте.

Твоя нежность, словно ты с испуга,

твоя лёгкость, словно ты с балета,

свои плечи, волосы и губы,

ты дарила ликованью лета.

Рассыпались по стеклу дождины,

наливаясь, ночь текла за город,

тени липли, корчась на заборах.

И фонарь, как будто что-то кинул,

узловатый, долгий и невинный,

всё следил в маслящееся море.

Каким теперь порадуешь парадом,

в какую даль потянется стопа,

проговорись, какой ещё утратой

ошеломишь, весёлая судьба,

скажи, каким расподобленьем истин

заполнится мой промысел ночной,

когда уже стоят у букинистов

мои слова, не сказанные мной.

Гони меня свидетеля разлада

реальности и вымыслов легенд,

покорного служителя распада

на мужество и ясный сантимент,

и надели сомнением пророчеств,

гони за славой, отданной другим,

сведи меня с толпою одиночеств

и поделись пророчеством моим.

Я сад люблю, где чёрные деревья

сближеньем веток, дальностью стволов,

меня приемлют и в залог доверья

моё благословляют ремесло.

Но сад другой, уже с другой судьбою

без тишины стволов и воздуха ветвей

меня зовёт своей животной болью

печальный сад, собрание зверей.

Салют вам, звери: птицы и верблюды,

зачем вам бег, паденье и полёт,

когда мой человеческий рассудок,

вам верное спокойствие даёт?

Грызите мясо скучное и бейте

железо вертикальное клетей,

когда на вас внимательные дети

глядят глазами завтрашних людей.

И вы тревожьте их воображенье

тоской степей и холодом высот,

а мозг детей — весёлое броженье —

их в странствия, волнуясь, поведёт,

а город будет гнать автомобили

и замыкать просторы площадей,

и ваши лапы, туловища, крылья

встревожат память дальнюю людей

среди домов, сужающих высоты,

как разумом придуманный балласт,

животные, лишённые свободы,

вы — лучшая символика пространств,

и нас уже зовёт шестое чувство,

как вас гнетёт привычная печаль,

салют вам, звери, мудрое кощунство

нам дарит мира вырванную даль.

Плафон второго этажа

среди подробных сучьев

один — на сад весь — не дрожал:

сад мучился падучей.

Тоску ночных госпиталей

или дворов четвёртых

январь сводил с лица калек,

и кое-где и с мёртвых.

Но тем был явственней разрыв

меж ним и тем, что помнил:

осока, стрёкот стрекозы,

жуки, валежник, полдень,

то ли вдали большой гарем

петлял сосновым бором,

но, может быть, что вместе с тем

в стволах белело взморье.

Но как бы ни было, пейзаж

разрывов, снов и пауз

писался с Вас, но был не Ваш,

но мной с тобою связан.

Здесь было что-то от платформ,

от рухляди и пота,

был взвешен за окном плафон,

своей лишённый плоти.

Стекло делило бытиё,

деля, таило третье —

пустой намек ан, вдруг убьёт?

почти подобный смерти.

Но ты была отделена,

как зеркалом подобье.

Пейзаж окна. Плафон. Стена.

И ты, как сад, подробна.

Вот человек, идущий на меня,

я делаюсь короче, я меняюсь,

я им задавлен, оглушен, я смят,

я поражен, я просто невменяем,

о, что задумал этот великан,

когда в музеях сумрачных шедевры

обнажены и мерзнут и векам,

как проститутки, взматывают нервы,

а за оградами шевелятся сады,

и портики тяжёлые на спинах

литых гигантов, и кругом следы

изящества и хрипов лошадиных.

как непонятен гений и талант,

живёт он в нас или живёт помимо,

как в яблоке, разбитом пополам,

живут сады, как будто в спячке зимней,

всё знать вокруг и ничего не мочь,

входить творцом и уходить вандалом,

но будь во мне, дурачь меня, морочь

предчувствие великого начала,

и вдруг я вырос, кончился мираж,

гигант шатнулся, выдохся, отхлынул,

остался мир, балдеющий, как пляж,

и всевозможный, как осенний рынок,

теперь иду спокойный человек,

несу свой торс, пальто несу и шляпу,

моя нога вытаптывает снег,

и облака игрушечные виснут.

Развязки нет, один — конец,

а жизнь всё тычется в азы,

мой стих ворочался во мне,

как перекусанный язык.

И плащ срывается в полёт,

и, отражаясь в мостовых,

вся жизнь меж пальцами течёт,

а на ладони бьётся стих.

Да, стих, как выкрикнутый крик,

когда река скользит в дожди,

мой стих — не я, не мой двойник,

не тень, но всё-таки сродни.

Так вот мой стих — не я, рывок

в конец любви, в конец реки,

как слабый звон колоколов

от ветром тронутой руки.

Так отделись, мой стих, как звон,

как эхо, выкатись на крик,

чтоб губы, став подобьем волн,

меня учили говорить.

Серебряный фонарик, о цветок,

запри меня в неслышном переулке

и расколись, серебряный, у ног

на лампочки, на звёздочки, на лунки.

Как колокольчик, вздрагивает мост,

стучат трамваи, и друзья уходят,

я подниму серебряную горсть

и кину вслед их маленькой свободе,

и в комнате оставленной, один,

прочту стихи зеркальному знакомцу

и вновь забьюсь у осени в груди

осколками, отбитыми от солнца.

Так соберём весёлую кудель,

как забывают горечь и обиду,

и сядем на железную ступень,

на города истоптанные плиты,

а фонари неслышные мои

прошелестят ресницами в тумане,

и ночь по переулку прозвенит,

раскачиваясь маленьким трамваем.

Так соберём, друзья мои, кудель,

как запирают праздничные платья,

так расколись на стёклышки в беде,

зеркальный мой сосед и почитатель.

Фонарик мой серебряный, свети,

а родине ещё напишут марши

и поднесут на праздники к столу,

а мне, мой бог, и весело и странно,

как лампочке, подвешенной к столбу.

Mгновенные шары скакалки

я наблюдал из тихой тени.

Передо мной резвились дети,

но в бытие их не вникал я.

Я созерцал, я зрил и только.

День как разломленный на дольки

тяжёлокожий апельсин

прохладой оживлял без сил

сидящих вдоль кустов старух.

Кружился тополиный пух.

Грудь девочки была плоска,

на ней два матовых соска,

как колпачки лепились к коже

хотелось сделаться моложе,

но солнцепёк, покой и розы

склоняли к неподвижным позам,

в квадрате с выжженным песком

копался флегматичный мальчик

и, обратясь ко мне лицом,

в него воткнул свой жирный пальчик.

Таким же отделясь квадратом,

в Сахаре сохнул Авиатор.

Скрипели вдоль аллей протезы

и, незаметно розу срезав,

пока сопливый мир детей

ревел от полноты творенья

я уходил в пробел деревьев

в собранье неподвижных тел.

По надберегу, по мосту, по

всей душе, излинованной ливнем,

пробивается ветер в упор

к одичавшему за ночь заливу.

А под тучами мчат облака,

за блестящие шпили цепляясь,

и открытая настежь река

шевелит, как шаманит, цепями.

По мостам, вдоль перил, о душа,

цепеней под дурной непогодой,

и, как ведьма, во мне замешай

эту ночь, этот север и воду.

В этих выплесках женственность та,

что ещё доведет до убийства,

и в печальном граале балтийском

вдруг откроется как пустота.

Когда безденежный и пеший

бегу по улицам один,

осенней площадью помешан,

осенним холодом гоним,

и всадник мечется по следу

на чудно вылитом коне,

стихи случайные, как беды,

они всего верней во мне.

Но так недолог я над миром,

когда с утра скользит река,

когда последнее мерило

к лицу прижатая рука,

когда стою, и мир развернут,

скользит река, и под мостом

плыву, раскачиваясь мёртвый,

на воду сорванным листом,

но счастье всё-таки страшнее

среди друзей, в тени жены.

Беги тех радостей, Евгений,

мы перебьёмся до весны!

Лицо — реке, о набережных плеск,

вся эта ночь, как памятник бессонна,

и осень, обнажённая как крест,

срывается на мокрые газоны.

А я — изгой, река моя во мне,

скользит по рёбрам, ударяя в душу,

и мост уже не мост, не переезд,

а обморока длинный промежуток.

Срывая плащ, подрагивает мост,

и фонари предутренние ранни,

я подниму лицо твоё, как тост,

за самое высокое изгнанье

в поэзию, а тучи в облаках

к над-берегу сбиваются и тонут,

и тихая шевелится река,

и мост над ней, как колокол, изогнут.

Звони, мой мост, мой колокол, мой щит,

соломинка моя, моя утрата,

когда кричу я, осенью распятый,

как страшно мне и горестно не жить.

По вестибюльной скуке города

передвечернего, по скуке

к дождю приподнятого ворота

я узнаю о Петербурге

подробности, и с ними в саду

иду и мыслю непрестанно,

пока слагается в осадок

рассказ о буднях арестанта.

1.

Где лодка врезана в песок,

кормой об озеро стуча,

где мог бы чащи этой лось

стоять, любя свою печаль,

там я, надев очки слепца,

смотрю на синие картины,

по отпечаткам стоп в песках

хочу узнать лицо мужчины.

И потому как тот ушедший

был ликом мрачен и безумен,

вокруг меня сновали шершни,

как будто я вчера здесь умер.

2.

Где бледный швед, устав от качки,

хватался за уступы камня,

где гладкий ветер пас волну,

прибив два тела к валуну,

где шерстяной перчаткой брал я

бока ярящихся шмелей,

и чешуя ночных рыбалок

сребрила с волн ползущий шлейф,

и там я, расправляя лик твой,

смотрел на сны озер и видел,

как меж камней стоял великий,

чело украсивший гордыней.

Вега рек на гривах свей,

пряжа пчел лесных — Онега,

нега утренних церквей

на холмах ночного брега…

Где колеблющимся зноем,

утопив стопы в песок,

ты стояла предо мною,

глядя Господу в лицо.

У вас белее наши ночи,

а значит, белый свет белей:

белей породы лебедей

и облака, и шеи дочек.

Природа, что она? Подстрочник

с языков неба? и Орфей

не сочинитель, не Орфей,

а Гнедич, Кашкин, переводчик?

И право, где же в ней сонет?

Увы, его в природе нет.

В ней есть леса, но нету древа:

оно — в садах небытия:

Орфей тот, Эвридике льстя,

не Эвридику пел, но Еву!

В поле полем я дышу.

Вдруг тоскливо. Речка. Берег.

Не своей тоски ли шум

я услышал в крыльях зверя?

Пролетел… Стою один.

Ничего уже не вижу.

Только небо впереди.

Воздух черен и недвижим.

Там, где девочкой нагой

я стоял в каком-то детстве,

что там, дерево ли, конь

или вовсе неизвестный?

Дурна осенняя погода:

кругом тоска и непогода.

Понур октябрь в октябре,

и в скуке не отыщешь брода.

Одно спасение — колода.

Или, колоды не беря,

сесть перечитывать себя.

Есть между нами молчание. Одно.

Молчание одно, другое, третье.

Полно молчаний, каждое оно —

есть матерьял для стихотворной сети.

А слово — нить. Его в иглу проденьте

и словонитью сделайте окно —

молчание теперь обрамлено,

оно — ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней

размер души, запутавшейся в ней.

Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь

гигантскую связать такую сеть,

в которой бы была одна ячейка!

Боже мой, как все красиво!

Всякий раз как никогда.

Нет в прекрасном перерыва,

отвернуться б, но куда?

Оттого, что он речной,

ветер трепетный прохладен.

Никакого мира сзади —

все, что есть — передо мной.

Не ты ли, спятивший на нежном,

с неутомимостью верблюжьей

прошел все море побережьем,

ночными мыслями навьюжен,

и не к тебе ли без одежды

спускался ангел безоружный

и с утопической надеждой

на упоительную дружбу?

Так неужели моря ум

был только ветер, только шум?

Я видел: ангел твой не прячась

в раздумье медленном летел

в свою пустыню, в свой надел,

твоим отступничеством мрачный.

Как хорошо в покинутых местах!

Покинутых людьми, но не богами.

И дождь идет, и мокнет красота

лесных деревьев, поднятых холмами.

И дождь идет, и мокнет красота

лесных деревьев, поднятых холмами, —

как хорошо в покинутых местах,

покинутых людьми, но не богами.

Да, ночь пространна!

За изгибом веток

изгиб дорог,

изгиб моей судьбы,

о тишина путей,

ночей, ветвей,

мне ведом

тот путь путей,

коснувшийся стопы.

Ночь как туннель,

и в мире какофоний

ночных дорог,

где оживает страх,

стоят спокойно

царственные кони

в зеленом сгустке

сумеречных трав.

Ночь — воскресенье душ,

и четкость очертаний

я с каждым шагом вынужден терять,

и смутность мира

за чертою званья,

как дикое пространство бытия.

Там круговерть ветвей,

стопа, коснись дороги,

где круговерть судьбы

роняет след.

Не бойся звезд,

идущие как боги,

как в день творенья,

выйдем на рассвет.

Еще, как Гулливер, пришит я

к тебе двужилием любви,

и в этой стуже необжитой

прости мне горести мои!

Нет, не тебе случайный жребий

моей судьбы, твоих: прощай!

сырого неба одобренья

и ложной тяжести в плечах.

За тихий выкрик умиранья,

за весь разор — благодарю,

за холод набожных окраин,

за страх и горечь к январю.

Благодарю за то, что ведом

тебе уют февральских вьюг,

за все привязанности к бедам,

за тихий свет благодарю!

Ты приняла свое распятие,

как грех стыда осатанелого,

не угрожая мне расплатами,

но восклицая: что я делаю?

Вот только комната — не озеро

(там лилия была, Офелия,

цветок корон), но не вопросами

измучила меня — несмелостью,

и только стыд, как след преследуя,

останется, чтоб память мучая,

водить любить, смущать пленерами

и обнаженных тел могуществом,

но жен мы не забыли, празднуя

измену, вечным ритуалом

мы проклинать себя опаздывали,

а впрочем, что нам оставалось?

Мы жен любили как любовники,

им изменяли как любовницам,

а ты была лишь слабой кровлею,

а если больше — это вспомнится,

так помни след стыда, не сетуя

на роль вторую, из статистов

мы начинали путь, поэтому

прости меня за то неистовство.

В пустых домах, в которых все тревожно,

в которых из-за страха невозможно, —

я именно в таких живу домах,

где что ни дверь, то новая фобия,

в них я любил, и в них меня любили,

и потерять любовь был тоже страх.

Любое из чудовищ Нотр-Дама

пустяк в сравненье, ну хотя бы с дамой,

что кем-то из времен средневековья

написана была на полотне,

затем сфотографирована мне,

как знак того, что мир живет любовью.

Не говорю уже об утвари другой,

но каждая могла бы быть тоской,

которой нет соперниц на примете:

любая вещь имеет столько лиц,

что перед каждой об пол надо, ниц;

ни в чем нет меры, все вокруг в секрете.

Не смею доверяться пустоте,

ее исконной, лживой простоте,

в ней столько душ, невидимых для глаза,

но стоит только в сторону взглянуть,

как несколько из них или одну

увидишь через время или сразу.

И если даже глаз не различит

(увы, плохое зрение — не щит),

то яыный страх на души те укажет.

И нету сил перешагнуть черту,

что делит мир на свет и темноту,

и даже свет, и тот плохая стража.

Не смерть страшна: я жить бы не хотел —

так что меня пугает в темноте? Ужели инфантильную тревогу

мой возраст до сих пор не победил

и страшно мне и то, что впереди,

и то, что сзади вышло на дорогу?

Мое веселье — вдохновенье.

Играют лошади в Луне, —

вот так меня читают Боги

в своей высокой тишине.

Я думал выйти к океану

и обойти его кругом,

чтоб после жизни восхищаться

его нешуточным умом.

Но дождь, запутавшийся в листьях,

меня отвлек от тех идей.

Уснув, не перестал я слушать

шумящих лиственных дождей.

Июль. Воздухоплаванье. Объем

обугленного бора. Редколесье.

Его просветы, как пролеты лестниц,

Олений мох и стебли надо лбом.

Кусты малины. Папоротник, змей

пристанище, синюшные стрекозы.

Колодезная тишь. Свернувшиеся розы.

Сырые пни. И разъяренный шмель.

Таков надел, сторожка лесника.

Я в ней пишу, и под двумя свечами

мараю, чиркаю, к предутрию сличаю

с недвижным лесом, чтоб любовь снискать

у можжевельника, у мелкого ручья,

у бабочек, малинника, у ягод,

у гусениц, валежника, оврага,

безумных птиц, что крыльями стучат.

В сырой избе, меж столбиками свеч,

прислушиваюсь к треску стеарина,

я вспоминаю стрекот стрекозиный

и вой жука, и ящерицы речь.

В углу икона Троицы, и стол

углами почерневшими натянут,

на нем кухонный нож, бутыль, стаканы,

пузатый чайник, пепельница, соль.

Кружат у свеч два пухлых мотылька.

Подсвечник, как фонтан оледенелый.

Хозяин спит, мне нужно что-то сделать,

подняться, опрокинуть, растолкать

хозяина, всю утварь, полумрак,

там, за спиной скрипящие деревья,

по пояс в землю врытые деревни,

сырой малинник, изгородь, овраг,

безумных птиц, все скопище озер,

сгоревший лес, шеренги километров…

Так вот вся жизнь, итог ее засмертны,

два мотылька, малинник, свечи, бор.

Белые церкви над родиной там, где один я,

где-то река, где тоска, затянув перешеек,

черные птицы снуют надо мной, как мишени,

кони плывут и плывут, огибая селенья.

Вот и шоссе, резкий запах осеннего дыма,

листья слетели, остались последние гнезда,

рваный октябрь, и рощи проносятся мимо,

вот и река, где тоска, что осталось за ними?

Я проживу, прокричу, словно осени птица,

низко кружась, все на веру приму, кроме смерти,

около смерти, как где-то река возле листьев,

возле любви и не так далеко от столицы.

Вот и деревья, в лесу им не страшно ли ночью,

длинные фары пугают столбы и за ними

ветки стучат и кидаются тени на рощи,

мокрый асфальт отражается в коже любимой.

Все остается. Так здравствуй, моя запоздалость!

Я не найду, потеряю, но что-то случится,

возле меня, да и после кому-то осталась

рваная осень, как сбитая осенью птица.

Белые церкви и бедные наши забавы,

все остается, осталось и, вытянув шеи,

кони плывут и плывут, окунаются в травы,

черные птицы снуют надо мной, как мишени.

Мы — судари, и нас гоня

брега расступятся как челядь,

и горы нам запечатлеют

скачки безумного коня.

И на песок озерных плесов,

одетый в утренний огонь,

прекрасноликий станет конь,

внимая плеску наших весел.

Хорошо на смертном ложе:

запах роз, других укропов,

весь лежишь, весьма ухожен,

не забит и не закопан.

Но одно меня тревожит,

что в дубовом этом древе

не найдется места деве,

когда весь я так ухожен.