Избранное

«Вилла роз», в которой супруги Брюло сдавали комнаты с полным пансионом, находилась на невзрачной улочке д’Армайе, расположенной, впрочем, в довольно богатом квартале Терн. Невзрачным, как и улочка, был и сам дом, всего и дна этажа, хотя весь квартал был застроен преимущественно пяти- и шестиэтажными домами, которые, словно башни, высились по обеим сторонам «Виллы». Поэтому пансион действительно чем-то напоминал старую деревенскую усадьбу, теснимую разрастающимся городом, однако никто и никогда не мог понять, почему к названию «Вилла» добавилось еще слово «роз». Правда, при доме был сад, что стало теперь редкостью в Париже, но с тех пор, как господин и госпожа Брюло въехали в дом — а они жили в нем уже более шестнадцати лет, — к саду не прикасалась заботливая рука, и все розы, да и другие цветы давно отошли в прошлое. В сад к тому же попадало слишком мало солнца, так как соседние дома отбрасывали огромные тени на всю его территорию. И только трава, верная спутница запустения, сумела выстоять в таких условиях, трава, которая разрастается тем пышнее, чем меньше о ней заботятся.

Госпожа Брюло держала кур; их штук тридцать бродило по «парку» «Виллы». И словно не было вокруг них Парижа, и словно никогда не заходило солнце в их царстве, куры несли настоящие яйца, которые мадам продавала в городе по двадцать сантимов за штуку. Для постояльцев она покупала итальянские, которые были вдвое дешевле, прятала их по утрам в разных уголках сада, а днем собирала и торжественно приносила на кухню. И если на мясные блюда или кофе иногда поступали жалобы, то о яйцах мнение всех дам и господ было единым: лучше яиц не найти во всем городе.

На фасаде около входной двери красовалась черная вывеска, на которой золотыми буквами было написано:

«Пансион высшего класса» — это было, пожалуй, некоторым преувеличением.

Что касается «современных удобств», то они заключались главным образом в том, что постояльцу сразу же вручался ключ от дома и он мог приходить и уходить в любое время суток, никого не беспокоя звонком. Электрическое освещение и ванная, напротив, в это понятие не входили. И если кто-то из новичков, по прошествии недели начинавший страдать от невозможности как следует помыться или просто дотошный по натуре, вдруг спрашивал об этом, то госпожа Брюло разъясняла, что отказалась от обоих новшеств из соображений безопасности. По ее мнению, пожар в Благотворительном базаре, во время которого погибло несколько сот человек, был вызван коротким замыканием в электрической сети, а в ванной дома напротив однажды утонул привратник, которому не было еще и сорока, и никто из соседей не услышал ни звука.

«Обеды и ужины за наличный расчет» означало, что в пансион можно просто прийти пообедать или поужинать, даже не будучи его постояльцем; в связи с этим точное количество едоков никогда не было известно заранее.

«Обслуживание на английском языке» осталось с тех времен, когда среди постояльцев был господин, живший некогда в Лондоне и хваставшийся знанием английского. Госпожа Брюло все еще помнила слов пять, вроде «yes», «no», «money», «room» и «dinner»[6].

Воздадим кесарю кесарево. К чести госпожи Брюло следует сказать, что питание, за исключением некоторых второстепенных блюд и яиц, действительно было не таким уж плохим. Продукты она покупала самолично, а приготовление пищи возлагалось на кухарку, которой помогала горничная, тоже умевшая вполне прилично готовить. Обед и ужин, подававшиеся в полдень и в семь часов вечера, были одинаковы для всех постояльцев. Однако плата за пансион была очень разная. Это зависело от многих факторов, а именно от размера, расположения и обстановки комнаты, которую занимал постоялец, количества съедаемой пищи, финансового престижа страны, откуда он прибыл (американцы, к примеру, платили, как правило, больше, чем поляки и армяне), и, наконец, от здоровья и возраста, определяющих количество причиняемых хозяйке хлопот. Новичка брали в пансион не иначе как с недельным, а то и месячным испытательным сроком и только в том случае, если у госпожи Брюло при первом знакомстве сложилось о нем благоприятное впечатление; принимался во внимание также вес и объем привезенного багажа. Однако это последнее обстоятельство со временем потеряло свое значение, ибо огромные чемоданы несколько раз самым печальным образом подводили госпожу Брюло.

Госпожа Брюло очень часто ошибалась и оценке своих новичков, хотя за долгие годы могла бы приобрести умение разбираться и людях, столь важное для ее профессии. Так, она никак не могла избавиться от предрассудка, что толстяки едят и пьют много, а худые — мало, забывая о том, что тучные люди часто соблюдают диету, а у худых может быть солитер, что, естественно, является настоящим бедствием для пансиона. Случалось с ней также, что она нет-нет да и пускала мерзавцев, не желавших платить, хотя и не раз клялась богом и всеми святыми, что больше никогда не попадется на эту удочку. Впрочем, не так-то легко было оградить от паршивых овец заведение, которое пыталось поддержать свое доброе имя, никогда не требуя платы вперед, ибо, как водится в деловой жизни, фирме Брюло приходилось постоянно бороться с происками и интригами бессовестных конкурентов.

Вот один из примеров. Госпожа Дюран, хозяйка пансиона «Родной дом», находившегося в этом же районе, пустила к себе однажды четырех сербов, посланных своим правительством в Париж для основательного изучения последних достижений в области противопожарной защиты и в обучении умственно отсталых детей. Им предоставили все самое лучшее, а платить должно было посольство Сербии, сотрудника которого они даже приглашали к обеду, чтобы представить госпоже Дюран, и она была очень польщена таким знаком внимания. Но в один прекрасный день в «Родном доме» поселился брюсселец, который, услыхав разговор четырех сербов, признал в них своих земляков. Отчаяние госпожи Дюран усугублялось тем, что, согласно договоренности, она не могла отказать им от пансиона, не предупредив об этом за месяц, так что «сербская делегация» имела право прожить у нее еще тридцать один день. Однако после долгих препирательств было достигнуто соглашение, приемлемое для обеих сторон. Господа обязались немедленно покинуть «Родной дом» при условии, что хозяйка со своей стороны даст честное слово не вмешивать в эту историю полицию и укажет членам «делегации» приличный пансион, где они смогут продолжать свои занятия. Соглашение было выполнено, и в результате четверо «сербов» обосновались в «Вилле роз», где и прожили пять месяцев.

Таким образом, следует признать, что сорокапятилетней госпоже Брюло приходилось нелегко, особенно если учесть, что ее супруг мало занимался делами пансиона, а она сама к тому же еще служила инспектором в Управлении благотворительными заведениями города Парижа. Ее обязанности заключались в посещении рожениц, живущих на средства благотворительности, и это приносило ей еще двести пятьдесят франков в месяц.

Госпожа Брюло тщательно разделяла кассу пансиона от денег, которые зарабатывала в управлении, и, если ей после таких случаев, как, например, с «сербами», приходилось залезать в свою личную копилку, она никогда не упускала случая спросить господина Брюло, видит ли он или, может быть, он не видит, что она вкладывает в дело свои собственные деньги.

Ходили слухи, что мадам приносит домой из управления гораздо больше двухсот пятидесяти франков в месяц и что она пользуется особым покровительством директора ее отдела. В этом видели истинную причину того, что она уже дважды была награждена медалями и один раз почетной грамотой. Грамота висела на стене в «зале», а медали она надевала, посещая рожениц.

Во всяком случае, доподлинно известно, что мадам часто получала «petits-bleus», то есть письма, доставляемые пневматической почтой; в черте города они передавались во всех направлениях по трубопроводам и обычно достигали адресата в течение часа; а это, разумеется, дурной знак. Впрочем, она была самостоятельная женщина и сама знала, как ей себя вести.

Внешность госпожи Брюло производила благоприятное впечатление, хотя ей и недоставало изысканности; мясистый нос придавал ей сходство с семьей Бурбонов, как дворняги с городских окраин напоминают иногда чистокровных фокстерьеров. Она страдала какой-то болезнью, выражавшейся в том, что, когда она ела некоторые овощи и фрукты, например клубнику и бананы, нос и губы у нее распухали и чесались, и от того, что она постоянно чесала нос, на нем образовались странные морщины, из-за которых на ее лице всегда сохранялось обиженное выражение. С возрастом госпожа Брюло располнела, однако же не слишком расплылась. У нее были золотые руки, она сама мастерила себе шляпки и ухитрялась, несмотря ни на что, выглядеть довольно привлекательной.

Господин К. А. Брюло был на двадцать лет старше своей жены и, кажется, прежде служил нотариусом в деревне. В свое время госпожа Брюло подарила ему сынишку, который умер шести лет от роду и был похоронен на деревенском кладбище. Это был один из немногих случаен, когда господин Брюло разволновался. Госпожа Брюло очень плакала и много недель подряд вечерами, после закрытия кладбища, долго стояла у решетчатых ворот, так как оттуда было видно деревцо, растущее на могиле. По словам господина Брюло, эта смерть и явилась главной причиной того, что он продал свою нотариальную контору и они переехали в Париж. Господин Брюло надеялся, что в столице его жена скорее найдет себе утешение, и по крайней мере в этом смысле он не обманулся в своих ожиданиях. При продаже конторы ему не то выплатили лишь часть денег, не то надули его, прибегнув к какой-то темной махинации; во всяком случае, теперь, шестнадцать лет спустя, господин Брюло все еще продолжал судиться со своим преемником. Для этого ему время от времени приходилось прибегать к деньгам своей жены, которая всегда торжественно клялась, что дает их в последний раз.

У господина Брюло на макушке была лысина, обрамленная длинными седыми волосами, и он никогда не снимал с головы черную шапочку — единственную вещь, оставшуюся у него с тех времен, когда он служил нотариусом. В 1870 году он был солдатом и попал в плен к немцам. По этой причине он носил весьма воинственные усы и острую бородку. После обеда, когда тарелки и стаканы убирались со стола, он сидел в так называемой зале, по уши погруженный в материалы своего судебного процесса, и, когда там появлялась его супруга, бормотал: «Я его поймаю, этого негодяя». Господин Брюло все время страдал то подагрой, то простудой, то болями в печени и в желчном пузыре, то сахарной болезнью, но не умирал. И если он лежал в постели, а мадам не было дома, то горничные не сразу решались входить в его комнату, когда он звал их, чтобы попросить лекарство. Они не испытывали ни малейшего почтения к его сединам и не отказывали себе в удовольствии задеть его ноги мокрой шваброй, когда мыли пол в «зале».

Уже несколько лет у мадам жила маленькая обезьяна уистити, которую она называла «сынком» и которая служила ей некоторым утешением в ее бездетности. В не слишком холодные дни госпожа Брюло, выходя на прогулку, засовывала крохотного зверька за пазуху — он был с кулак величиной, если не считать длинного хвоста. Мех обезьянки сливался с дешевым мехом пальто, так что их нельзя было различить.

Чико — так звали обезьяну — имел право сидеть за столом вместе со всеми и очень любил, когда мадам кормила его изо рта. Тогда его маленькие глазки сверкали и он издавал звук, напоминавший одновременно чириканье воробья и хихиканье человека. Чико спал между супругами Брюло и ревновал мадам ко всем мужчинам «Виллы», кроме старого нотариуса. Мадам была очень привязана к Чико, и когда ей пришлось выбирать между ним и одной очень приятной английской супружеской парой, которая хорошо платила, но возражала против присутствия обезьяны за столом, хозяйка, вздохнув, решительно отказалась от англичан, сохранив Чико. Чико тоже обожал свою хозяйку. Когда погода не позволяла ей брать его с собой, он приветствовал ее по возвращении домой криками и ужимками, но иногда капризничал и отказывался брать у нее еду.

Уже много лет девяностодвухлетняя госпожа Жандрон была финансовой опорой «Виллы роз». Минимальная плата за полный пансион у госпожи Брюло составляла пять франков в день, а эта дама платила восемнадцать, не считая дополнительной оплаты различных услуг. Разумеется, когда она была лет на десять моложе и могла сама мыться, ее так не обдирали. По мере того как старуха становилась все беспомощнее, госпожа Брюло систематически повышала месячную плату, пока наконец сумма не достигла вышеназванной цифры. Отпраздновав свое столетие, госпожа Жандрон должна будет платить двадцать пять франков в день, если до тех пор господь бог не призовет ее к себе.

Говорили, что госпожа Жандрон богата, но мнения относительно размеров ее состояния были весьма противоречивы. Пессимисты называли скромную цифру — пятьсот тысяч франков, оптимисты — три миллиона. Но с тех пор, как она потеряла способность владеть своим телом, своими деньгами она уже тоже не владела. Ими ведал господин Гарусс, парижский делец, выступавший посредником в отношениях между госпожой Жандрон и ее сыном, врачом в Дюнкерке. По какой-то причине доктор Жандрон никак не мог взять мать к себе в дом. Он, правда, утверждал, что мать безумно любит Париж, хотя ее мнением никто никогда не интересовался. Не исключено, что она действительно подтвердила бы, что очень любит столицу, как подтверждала все, что от нее хотели.

По настоянию доктора Жандрона господин Гарусс первое время пытался в письменной форме протестовать против непомерных сумм в ежемесячных счетах госпожи Брюло, и несколько лет назад матушку Жандрон даже временно перевели в другой пансион, чтобы проучить хозяйку. Но вскоре старуху привезли обратно, так как это оказалось ничуть не выгоднее. Однако эта эскапада старейшей обитательницы ее пансиона не на шутку рассердила госпожу Брюло, и она, зная, что господину Гаруссу нигде не удастся пристроить свою подопечную дешевле, чем в «Вилле роз», не упускала случая, когда у нее что-нибудь не ладилось в управлении, ехидно осведомиться, не собирается ли госпожа Жандрон снова сбежать.

На первый взгляд госпожа Жандрон производила впечатление достойной пожилой дамы, но при ближайшем знакомстве оказывалась очень-очень дряхлой старухой.

Она была высока ростом и держалась неестественно прямо, так как годы лишили ее обычной человеческой гибкости.

На костях ее почти не осталось плоти, а руки так дрожали, что не раз кусок хлеба, который она хотела положить в рот, оказывался возле уха. Ей еще удавалось, крепко держась за перила, без посторонней помощи сойти с лестницы, когда звонили к обеду, хотя чаще ее поддерживал господин Брюло; иногда он даже вел ее под руку в парадную залу к ее месту за общим столом. «Надо быть галантным с дамами», — заявлял он в таких случаях. Но стоило ей заговорить, как становилось ясно, что госпожа Жандрон очень стара. Дело было не в голосе, а, скорее, в манере — старуха как будто впала в детство и вновь обрела ту интонацию, с которой когда-то маленькой девочкой отвечала урок по отечественной истории: она говорила монотонно, то и дело забывая, что хотела сказать, и употребляя устарелые обороты. Передвигалась она очень осторожно, словно не слишком доверяла земле, и часто пугала бы постояльцев неожиданным появлением, если бы не сухой кашель, который предупреждал о ее приближении; так в былые времена больные чумой звонили в колокольчик, выходя на улицу.

В сумму восемнадцать франков включалась стоимость ежедневного ухода за госпожой Жандрон: ее должны были умывать, причесывать и вообще следить за ее личной гигиеной. Эта обязанность возлагалась на горничных, которые, однако, не относились к ней достаточно серьезно и свели ее до минимума — до двух умываний в неделю. В комнате госпожи Жандрон гнездилась целая армия клопов, которые, к общему удивлению, и не думали расползаться по «Вилле». Каждую субботу на них устраивалась охота. Это была безнадежная борьба, но отказаться от нее не рисковали, полагая, что именно эта еженедельная расправа и дает возможность локализовать зло, что было величайшим заблуждением. Однажды старуху временно переселили в другую комнату, и все клопы перекочевали следом за ней.

Из-за стола госпожа Жандрон вставала немного раньше других, иной раз даже не допив кофе. Ей необходимо было успеть обойти все комнаты на ее этаже. Она хватала где газету, где пепельницу, и тщательно прятала добычу в пустой дорожный чемодан, который уже долгие годы стоял в ее комнате, точно заблаговременно приготовленный гроб. Два-три раза в неделю горничные извлекали из него вещи и возвращали их законным владельцам.

Для госпожи Жандрон это был ужасный момент. Она кричала на горничных, называя их грязными девками, но на следующий день, воспрянув духом, снова бралась за свое. Постояльцы не мешали ей и даже потворствовали ее проделкам. Время от времени кто-нибудь из мужчин спрашивал ее, не знает ли госпожа Жандрон, где его одежная щетка или другой бесследно пропавший предмет, и старуха была счастлива.

Бедняжка очень любила мужчин и радовалась, как ребенок, когда кто-то из них ухаживал за ней за столом, веселя честную компанию. Если мужчина спускался перед ней по лестнице, она непременно окликала его, а встретив новичка в коридоре, называла его «мое сокровище» и всячески старалась обольстить.

Она еще очень любила косметику, поэтому на ее туалетном столике стоял флакон одеколона и коробочка пудры, к которым она прибегала каждый раз перед выходом из комнаты. Но, пользуясь тем, что обоняние у старухи сильно ослабело, госпожа Брюло распорядилась, чтобы флакон наполняли водой, а коробочку — крахмалом.

Господин Брюло не раз публично объяснялся в любви госпоже Жандрон, и эта шутка неизменно вызывала общий восторг. Однако старуха, в других случаях не слишком разборчивая, знать не желала нотариуса, она не доверяла ему. Видя его погруженным в бумаги судебного процесса, она думала, что он составляет ее завещание.

Каждый год на пасху и троицу госпожа Брюло должна была облачать ее в новое платье, на что получала от господина Гарусса по сто франков, а в счет включала по сто пятьдесят. Госпожа Брюло, немного умевшая ковырять иголкой, покупала материю и шила платья сама, по своему усмотрению. Она всегда выбирала черный цвет, самый практичный. Летом брала легкую ткань, а зимой — более плотную. Горничные помогали при примерке, которая проходила в «парадной зале», и морочили госпожу Жандрон, уверяя, что возлюбленный появится сразу же, как только новое платье будет готово, пока госпожа Брюло с булавками во рту подгоняла одеяние к усохшим формам.

Господин Гарусс просил госпожу Брюло, не идя на чрезмерные расходы, время от времени все же вывозить госпожу Жандрон на прогулку. Хозяйка поняла его правильно. Каждое лето она дважды выезжала со старухой в экипаже и включала в счет двадцать пять поездок, из которых господин Гарусс оплачивал двенадцать. Разумеется, эти прогулки никому не доставляли удовольствия, так как госпожа Жандрон всю дорогу бросала злые взгляды на спину кучера и ворчала, что каждый норовит поживиться за ее счет.

Нерегулярно, с перерывами в шесть или семь месяцев, в Париж по каким-то своим делам наезжал ее сын. Одновременно он делал, покупки для жены и заодно навещал мать. Он спрашивал у госпожи Брюло, все ли в порядке, отпускал матери два традиционных поцелуя, один при встрече и один при расставании, мимоходом осведомлялся о ее здоровье и всегда находил, что она прекрасно выглядит. Иногда он проводил у матери почти целый час, однако никогда не опаздывал на обратный поезд.

Госпожа Жандрон была слишком стара, чтобы завтракать. Она оставалась в постели до обеда. Около половины второго она снова поднималась наверх, совершала обход всех комнат этажа, возвращалась к себе и сидела там до звонка к ужину, который начинался в семь часов и заканчивался около половины девятого. Потом ей помотали лечь в постель, где она и оставалась до следующего полудня.

Потому-то она и дожила до глубокой старости, ибо что может быть полезней для здоровья, чем размеренная жизнь.

После госпожи Жандрон самой старой из постояльцев была госпожа Дюмулен. Маленькая, худощавая женщина лет пятидесяти, вдова, которая платила восемь франков в день. У нее была самая просторная комната в «Вилле» в дубовая кровать. Она интересовалась политикой, ибо ее муж при жизни имел какое-то отношение к французскому посольству в Тегеране. В свое время она долго не решалась выйти за него, но в конце концов рискнула. Об иранской столице, где она прожила несколько лет, она могла рассказать очень немногое: там было ужасно жарко и однажды вспыхнуло восстание со стрельбой и тому подобным. Вскоре после этого супруг обманул ее, и больше уже никогда не было так, как раньше. Никогда. Да, в дипломатических кругах случаются любопытные вещи, но не все можно рассказать. Как развивались события дальше, никто толком не знал. Ясно было одно: ее муж умер, и теперь она получает приличную пенсию. Из трех франков, которые она платила сверх минимума, на оплату лучшей комнаты шло не больше одного, и можно было предположить, что на завтрак, который разносили по комнатам, она получала более изысканные блюда. По утрам и вечерам, всегда в одно и то же время, она проводила час-другой в Национальной библиотеке и там, среди миллионов книг всех времен и народов, занималась вышиванием. Иногда она перелистывала какой-нибудь журнал, что давало ей возможность каждый день за столом затрагивать новую тему. Обычно она ставила на обсуждение исторические вопросы или извлекала из праха усопших поэтов и других великих людей. После обычных взаимных приветствий и нескольких слов о погоде или о супе она, например, заявляла, что мадам Помпадур была тоже странной женщиной или что ее очень удивляет поступок Ламартина. Господин Брюло, чувствуя себя обязанным как-то поддержать беседу, удивленно восклицал: «Да что вы говорите!», и госпожа Дюмулен немедленно отзывалась: «Представьте себе». Следовал более или менее оживленный разговор, причем темы менялись по мере смены блюд. Потом госпожа Дюмулен принималась за вышивание и сидела над пяльцами до десяти часов, а вышивать она умела. И платила она очень регулярно.

Еще один постоялец платил выше минимума, норвежец по имени Асгард, тридцатилетний адвокат из Христиании, приехавший в Париж на год, чтобы выучить французский язык.

У господина Асгарда были типичные для норвежца светлые волосы, светлые усы и голубые глаза. Он отличался прекрасным здоровьем, изысканной вежливостью, дружелюбием и сердечностью. Когда наступал срок платы за пансион, он вставал на час раньше, чтобы вовремя внести деньги. Перед тем как что-нибудь сказать, он густо краснел, а когда к нему обращались, он так волновался, что отрицательно мотал головой, отвечая утвердительно. Господин Кольбер, шутник, обедавший в «Вилле», учил его называть самые обычные вещи неприличными словами. Асгард усердно записывал все эти слова, а потом у себя в комнате переписывал начисто. Асгард был воплощением Скандинавии, и при его появлении по душной «парадной зале» проносился свежий ветер фиордов, от которого падала ртуть в термометре.

Рядом с норвежцем за столом сидел господин Мартен, делец из Нанта, сорока восьми лет, кудрявый и в золотых очках. Не в пенсне, а в настоящих очках с дужками, которые зацепляют за уши, как у немецких профессоров на сатирических картинках. Он был не то вдовец, не то разведен. Около года назад он прожил несколько недель в «Вилле» и произвел прекрасное впечатление на всех господ и дам, включая госпожу Брюло. Тогда он уехал, а через шесть месяцев вернулся, но уже не один. На этот раз с ним была толстая полька лет под пятьдесят и ее мать. После того как радость встречи немного остыла, он уплатил за три месяца вперед не только за себя, но и за двух дам из расчета четырнадцать франков в день, так как госпожа Брюло взяла за мать и дочь вместе лишь девять франков. При этом он потихоньку что-то сказал госпоже Брюло, на что она ответила, бросив косой взгляд на младшую польку: «Да, конечно. Нет, ничего».

«Вы увидите, они обе очень симпатичные», — сказал Мартен, и они втроем перенесли две кровати в одну большую комнату.

Все трое жили в «Вилле» уже больше полугода, однако после щедрой выплаты за первые три месяца пока ничего не платили, что, естественно, было неприятно как им самим, так и госпоже Брюло. Для матери это было не так страшно, но Мартен и младшая полька чувствовали себя отвратительно. На нем лежала ответственность, так как это он привез их сюда, а она, видимо, считала себя виноватой. Четвертый и пятый месяц господин Мартен старался быть полезным, делясь своим опытом с господином Брюло и помогая советом в его процессе, но начиная с шестого месяца отношения между ним и хозяевами стали такими напряженными, что эти попытки пришлось прекратить. Господин Мартен редко участвовал в общем разговоре за столом, время от времени он вытирал пот со лба и по возможности старался избегать взгляда господина Брюло, в котором можно было прочесть: «Я не спускаю с тебя глаз, парень». Младшая полька, которую звали Марией и к которой обращались как к госпоже Мартен, явно тяготилась безысходной неопределенностью ситуации. Если б госпожа Брюло точно знала, что на уплату рассчитывать нечего, то самое страшное оставалось бы позади. А так все было просто ужасно. И все же Мария не решалась приблизить развязку, признавшись госпоже Брюло, как и действительности обстоит дело. И Мария страдала, видя, как на лице госпожи Брюло сомнение сменяет надежду и возможность мирного урегулирования тает на глазах. Да, эта полька была, в сущности, неплохая женщина и жаждала облегчить участь госпожи Брюло. Она готова была даже переехать в другой пансион, чтобы не причинять больше неприятностей мадам, но господин Мартен и слышать об этом не хотел; это значило бы втянуть в историю еще кучу народу, к тому же переезд сам по себе создавал дополнительные трудности. Мать занимала нейтральную позицию, прикрываясь плохим знанием французского языка, и делала вид, что мучается постоянной зубной болью, пытаясь ввиду приближающейся развязки заручиться сочувствием окружающих. А госпожа Брюло продолжала с истинно христианским терпением включать каждый бутерброд и каждый кусок мыла в не оплачиваемый постояльцами счет.

В комнате рядом с Мартенами жили три молодые дамы из Будапешта, три сестры, имена которых выговорить невозможно. Красивые девушки, особенно младшая — высокая, бледная, с красной лентой в черных волосах, расчесанных на прямой пробор, отчего белый лоб казался еще выше. Каждый день они уходили на прогулку, получали массу писем и ели больше шоколада, чем мяса и хлеба. Расплачивались они с трудом, то на день раньше, то на неделю позже, но все же платили, да притом самой различной валютой. В основном, правда, американскими банкнотами и английскими фунтами.

Рядом с госпожой Дюмулен за столом сидел господин Книделиус, коротышка, на вид лет шестидесяти, хотя мог быть и моложе и старше. Голландец по происхождению, он тридцать лет безвыездно жил на Яве. И вот теперь на старости лет возгорелся желанней повидать родину, пород тем как покончить счеты с жизнью там, среди рисовых полей, обратив лицо к пылающему солнцу тропиков. Он сошел на берег в одном из портов Средиземного моря, пользуясь случаем посмотреть на Эйфелеву башню и могилу Наполеона. И вот уже три месяца он жил на «Вилле», не делая ни малейшей попытки преодолеть последние четыреста километров, отделявшие его от места рождения. Все это вместе с некоторыми другими странностями в поведении господина Книделиуса внушало женщинам какой-то страх. Однажды, например, он сильно поранил палец, кровь текла ручьем, но он как ни в чем не бывало продолжал зашнуровывать ботинки и, лишь покончив с этим, сунул палец в рот. И хотя он ходил шаркающей походкой и говорил тонким голосом, все же сразу чувствовалось, что господин Книделиус долго жил в таинственной романтической стране, где ползают огромные пауки и где по ночам слышно рычание тигров, совершающих прогулки при лунном свете. У него, очевидно, было несколько имен, так как на его письмах всегда стояло: «Глубокоуважаемому господину Я. А. Д. Книделиусу». Госпожа Брюло почему-то считала, что он немного глуховат, и разговаривала с ним всегда очень громким голосом или даже жестами, хотя слух у него был такой же острый, как слух охотника на дичь.

В «Вилле» жила также девушка, которая уверяла, что родилась в Бретани и добывала свой хлеб уроками музыки. Ее звали Жанной де Керро. Она приехала вечером, успели только рассмотреть, что она хромает, и больше никто не заметил ничего особенного. Однако на следующий день при свете солнца обнаружилось, что на шее у нее белые пятна, затылок напоминает кожуру кокосового ореха и очень странные волосы: казалось, что их можно, как шафран, растереть в пыль пальцами. Перед едой она всегда принимала пилюли. Из-за всего этого никто не хотел сидеть с ней рядом за столом. В конце концов госпожа Брюло посадила ее между Асгардом, который не осмелился бы протестовать, и пустым стулом, перед которым был поставлен прибор, чтобы создать для начала впечатление, что здесь кто-то будет сидеть. Привыкнут. Не сажать же ее между двух пустых стульев.

Двенадцатым и последним постояльцем был молодой немец по фамилии Грюневальд, который работал где-то в конторе и не отличался хорошими манерами. Так, например, он начинал насвистывать за столом, если очередное блюдо подавали недостаточно быстро. Он, кроме того, разрезал все мясо на кусочки и потом съедал его сразу, пил много вина, белого и красного вперемежку. Надо сказать, что стоимость вина не включалась в счет, и каждый мог пить сколько влезет. Госпожа Брюло наливала его в бочонки, которые стояли рядом в погребе — бочонок красного и бочонок белого. Оно обходилось ей не более пятидесяти сантимов за литр. И, сообщая будущему постояльцу условия жизни в «Вилле роз», она никогда не забывала добавить: «Вино бесплатно». Господин Брюло утверждал, однако, что белое вино вредно действует на нервы и что чрезмерное употребление красного также опасно. Себе он сильно разбавлял вино водой, и постояльцы следовали его примеру, отчасти потому, что стеснялись, отчасти потому, что были мнительны и суеверны. Только Грюневальд пил вино без воды, литр днем и литр вечером. Очевидно, у него были стальные нервы. Старый нотариус попробовал однажды воздействовать на него сарказмом.

«Передайте вино господину Грюневальду», — сказал Брюло, хотя в непосредственной близости от немца стояло уже несколько бутылок. Тот немного смутился, видно было, что в душе его происходит борьба между правилами хорошего тона и желанием выпить, но верх одержало, как всегда, последнее. Таким образом, он и на будущее отстоял свое право. Удивительно, что госпожа Брюло, казалось, не очень сердилась на него. Он по-прежнему платил пять франков в день, хотя, учитывая, сколько он выпивает вина, можно было брать с него подороже.

Кроме господина Кольбера, так зло шутившего над норвежцем и приходившего в «Виллу» только обедать, у госпожи Брюло обедал и ужинал еще высокий бледнолицый человек по имени Бризар. Отличный парень, но меланхолик. Он был архитектором. Целыми днями он работал в мастерской при электрическом свете и жаловался, что, несмотря на его бороду, хозяин называет его сопляком. Возможно, он влюбился в Париже, а может быть, ему просто не хотелось возвращаться к матери в Вогезы, откуда он был родом. Он жил в районе вокзала, с которого прибыл в Париж несколько лет назад, и очень любил, когда кто-нибудь из постояльцев «Виллы» выходил пройтись после ужина и провожал его до дому. По дороге он рассказывал о родных краях и никогда не забывал посоветовать своему случайному спутнику при первой возможности посетить Муаянмутье, которую он считал самой прекрасной деревней в мире.

Пища для всех постояльцев приготовлялась, естественно, на кухне, а кухня помещалась в нижнем этаже и смотрела на улицу единственным окном; к этому всегда открытому окну служанки подходили послушать уличного певца; через него же доставлялись продукты и подавалась милостыня нищим. Трех из них госпожа Брюло признавала официально и распорядилась подавать им объедки скоропортящихся блюд. Но приходили также «аутсайдеры», побиравшиеся здесь лишь тогда, когда в этот район их приводили другие дела, В милостыне никому не отказывали, и если вся еда была роздана, то девушки тянули жребий, кому из них пожертвовать пятачок. Выигравшая радовалась, а проигравшая утешала себя мыслью, что, раз ей не везет в игре, повезет в любви.

Каждый вечер после ужина девушкам разрешалось уходить при условии, что в семь часов утра они снова будут на месте, чтобы успеть приготовить завтрак, так что у обеих было предостаточно времени для личной жизни. Где и как они проводили ночь, было их дело. В «Вилле» им тоже была отведена комната, но это ни в коей мере не ограничивало их свободы. Считалось, что комната входит в их жалованье, и они могли пользоваться ею или нет — по своему усмотрению. Таким образом, условия на «Вилле роз» были более демократичными и служанкам предоставлялось больше независимости, чем в наших северных краях.

С горничными госпоже Брюло в последнее время решительно не везло, зато с Алиной, молодой кухаркой, она подружилась. Мадам никогда не уходила в Управление благотворительными заведениями, не показавшись предварительно Алине. Она медленно поворачивалась, а Алина осматривала ее взглядом знатока, оценивающим все сразу: каблуки, складки одежды, шляпу, волосы и слой пудры на щеках. Мягким оглаживающим жестом, а где и метким замечанием она подправляла кое-какие мелочи, после чего госпожа Брюло, приблизившись вплотную к зеркалу, морщила нос, поднимала и опускала брови и вздыхала, что начинает стареть, что у нее появились морщины, а Алина утешала ее, уверяя, что пока еще ничего не заметно. Госпожа Брюло еще раз оправляла платье, брала сумочку, приподнимала край юбки, чтобы немного выглядывало белое кружево, и наконец выплывала на улицу, осторожно обходя лужи. «Старая дура», — говорила Алина, глядя на нее из окна.

Через окно доставлялись также все письма. Для господина Книделиуса приходили письма с полным адресом, и за них никогда не нужно было доплачивать; венгерским молодым дамам присылали розовые и голубые конверты, Мартену — заказные, а госпожа Жандрон не получала писем совсем. Утреннюю почту горничная разносила вместе с завтраком, а тот, кто ждал новостей днем, сам заходил в кухню и справлялся у кухарки. Тот, кто хотел получать письма своевременно, должен был помнить, что в конце месяца девушкам полагаются чаевые — большинство постояльцев так и делало. Только госпожа Дюмулен и госпожа Жандрон ничего не давали, первая из принципа, а вторая по трем причинам: она была слишком жадная, как уже было сказано, не получала писем и, наконец, не знала, когда кончался один месяц и начинался другой. Старуха давно утратила всякое представление о времени, и в ее комнате над большим чемоданом висел календарь того года, когда она поселилась на «Вилле роз».

На «Виллу» нанялась новая горничная — Луиза, всегда ходившая в черном. Она ежедневно умывала госпожу Жандрон, и с ее появлением для клопов настали тяжелые времена. Она была тихоня и, по-видимому, ко всему относилась серьезно.

Как это случалось с каждой новой служанкой, все мужчины пансиона, за исключением норвежца, набросились на Луизу, как рой мух на банку варенья. Но так как цели у каждого были разные, различались и методы.

Господину Брюло было уже далеко за шестьдесят, и он хорошо понимал, что страсть не вяжется с его годами, поэтому он выбрал отеческие приемы. Он до полудня оставался в постели, а когда госпожа Брюло уходила в управление, звал Луизу и просил дать ему лекарство. Он нежно гладил ее по головке и говорил, что из нее вышла бы замечательная медицинская сестра, добавляя при этом, что взгляд ее черных глаз завораживает. Однако, когда он попросил ее положить ему компресс на живот, она ушла, бросив его на произвол судьбы.

Господин Мартен, которому порядком надоело постоянное присутствие двух полек в его комнате, сделал заход в парадной зале, где Луиза накрывала на стол. Не отрываясь от газеты, он спросил, когда и где он может встретиться с ней, чтобы с глазу на глаз обсудить крайне важные дела. Луиза ничего не ответила, тут в залу вошла госпожа Дюмулен, и Мартен как ни в чем не бывало сказал: «Да, мадемуазель Луиза, я останусь сидеть на своем старом месте. Не беспокойтесь, пожалуйста».

Господин Я. А. Д. Книделиус возлагал все надежды на магическую силу денег и, подобно господину Брюло, избрал кровать как поле действия, наиболее подходящее к случаю. Однажды утром Луиза, принеся завтрак, нашла на его ночном столике пятифранковую монету. Чтобы поставить чашку, она взяла монету и положила ее на поднос. Господин Книделиус притворился спящим, но, как только она хотела уйти, быстро открыл глаза и вытащил из-под одеяла одну из своих костлявых, яванских рук. В руке были зажаты еще пять франков, которые он положил на поднос рядом с первыми, одновременно освобождая для Луизы место подле себя, улыбаюсь, бледный от волнения. Но Луиза ушла, отрицательно покачав головой. Бедняга, подумала она. Она не могла сердиться на него, ибо он вел себя прилично, гораздо приличнее большинства мужчин. И она вспомнила свое прежнее место, где один старый шкипер подкараулил ее у двери в комнату и бросился за ней на четвереньках. На следующее утро она принесла завтрак Книделиусу как будто ничего не случилось, а в конце месяца не отказалась принять из его рук положенные чаевые, которые на этот раз были удвоены и которые он сунул ей, не смея поднять глаз.

После Брюло, Мартена и Книделиуса настала очередь Грюневальда. У него не было постоянной девушки, и он явно скучал. Немец обладал преимуществом перед тремя стариками: он был молод и взялся за дело гораздо спокойнее, так как спешить ему было некуда. После обеда он заходил поболтать в кухню, и Алина, благоволившая к нему из-за того, что, несмотря на происки нотариуса, он продолжал пить много вина, угощала его парой стаканчиков и сообщала ему, что она думает о госпоже Брюло и обо всех постояльцах. По ходу дела оценивались шансы хозяйки получить денежки с господина Мартена, подсчитывалось, сколько зарабатывает фирма в месяц на Жандрон, решался вопрос, какой болезнью страдает мадемуазель де Керро и каким образом госпожа Брюло получила свои грамоты. Луиза редко вмешивалась в их разговоры, однако, когда Алина начинала рассказывать о «только что снесенных» яйцах, о господине Брюло и об Управлении благотворительными заведениями, она тоже смеялась приятным негромким смехом.

Однажды весенним вечером, когда погода была особенно теплая и ужин закончился пораньше, Алина собралась в город на примерку платья. Она пригласила Луизу с собой, и та не стала отказываться, так как по натуре была покладиста. Грюневальд попросил у дам разрешения сопровождать их. Вино привело его в веселое настроение, и он настаивал на том, чтобы и их угостить. Итак, они отправились вместе. Грюневальд шел между девушками, но не под руку, так как Алина боялась встретиться со своим ухажером, а Луиза вежливо, но решительно отказалась, не вдаваясь в объяснения.

Примерка у портнихи длилась целую вечность, а Грюневальд с Луизой прохаживались взад и вперед по улице. И всякий раз, когда они поворачивали, он искоса посматривал на нее.

— Куда же запропастилась Алина? — спросила она наконец.

— Она у портнихи, где же ей еще быть, — сказал Грюневальд. — Как вам нравится на «Вилле»? Вы не чувствуете себя немного одинокой?

— Алина могла бы поторопиться.

— Да, но вы же знаете, что такое примерка. Я никого здесь в Париже не знаю, кроме нескольких членов Немецкого клуба, но они мне порядком надоели.

— Может, пойти узнать, скоро ли она закончит?

— Не стоит, она скоро придет. Здесь вообще немцев не любят. Мне бы очень хотелось познакомиться с хорошей девушкой.

— Не так уж это трудно, — сказала Луиза. — Почему бы вам не поговорить с одной из венгерских дам? У вас большой выбор.

— Нет, эти не в моем вкусе, — ответил Грюневальд. — Со всеми их иностранными деньгами. Легко догадаться, как они их зарабатывают. Но у вас самой, мадемуазель Луиза, есть уже жених?

— Мне хватает моего сынишки, господин Грюневальд.

— Сынишки? Разве у тебя есть дети?

Луиза покраснела, заметив, что он сразу же стал говорить ей «ты».

— Только один, — ответила она. — Первого мая ему исполнилось семь лет. А мой муж родился тридцатого апреля. Разница всего один день. Сынок живет не у моих родителей в Шеврезе, а у дяди в Рамбуйе, брата моей матери, у которого нет своих детей. Он устроил его в хорошую школу. В прошлом году он был лучшим учеником в классе, но в этом году у них появился новый ученик, который все знает.

— Значит, вы вдовушка.

— Уже более четырех лет, сударь. Муж умер на вознесенье.

Тут хлопнула дверь и подбежала Алина. Она сразу же принялась подробно и со знанием дела описывать свое новое платье и остановилась, только чтобы напомнить Грюневальду, что он обещал угостить их. Они зашли в кафе. Грюневальд выпил большой стакан вина, Алина — маленькую рюмку ликера, самого дорогого в карточке вин, Луиза отказывалась, так как пить ей не хотелось. Алина нашла это ужасно пошлым. Неужели надо испытывать жажду, чтобы выпить рюмочку ликера? После этого Луиза тоже заказала рюмку ликера, но не допила — ей не понравилось. Тогда его допила Алина, а свою пустую рюмку поставила перед Луизой. «Пейте еще, если хотите», — сказал немец, возлагая на угощение последнюю надежду. Потом они вернулись домой и легли спать. Грюневальд в отчаянии посмотрел вслед девушкам, когда они уходили к себе. Он считал, что это нечестно — оставить его одного, после того как он оплатил их ликер.

Был субботний день, шел дождь. Госпожа Брюло собиралась в очередной поход, а ее супруг сидел в парадной зале, перелистывая свои досье. В комнате Мартена ссорились по-польски, приглушенными голосами, так как в доме было очень тихо.

Пришел господин Бризар. Он стряхнул с себя капли дождя и просунул голову в дверь кухни, чтобы поздороваться с девушками.

— Как поживаете, дорогой господин Бризар, и как ваши любовные дела? — спросила Алина, откидывая рукой локон со лба.

Бризар улыбнулся.

— Спасибо, Алина, все хорошо, но я боюсь, что это недолго протянется.

— По-моему, этот человек несчастен, — заметила Луиза.

— Да, вид у него довольно печальный, — согласилась Алина. — Взгляни, какое дрянное филе, — продолжала она, брезгливо сунув в буфет кусок мяса для ужина.

— Добрый день! — крикнула госпожа Брюло из своей комнаты, услышав голос Бризара.

Тот зашел на минутку в прихожую, снял шляпу и пальто и вышел в сад.

«Паф» — прозвучал глухой выстрел, а вслед за ним послышалось кудахтанье кур, запертых в курятнике из-за плохой погоды.

Госпожа Брюло вздрогнула так сильно, что чуть не выронила пудреницу, и бросилась в кухню, бледная и растерянная.

Господин Брюло снял пенсне и удивленно прислушался, а в комнате Мартена, где, естественно, испугались, что это начало развязки, дверь заперли на ключ изнутри.

Что там такое? Никто не решался выйти посмотреть.

— Я хочу узнать, что случилось, — произнес господин Брюло и направился по лестнице наверх, хотя все ясно слышали, что звук раздался из сада.

Между тем второго выстрела не последовало и госпожа Брюло отважилась наконец подойти к стеклянной двери и выглянуть в сад. Она увидела, что у курятника лежит какой-то посторонний предмет. Неужели Бризар? Это не могло быть ничем иным. Сверху раздался голос господина Брюло, чертыхавшегося, видимо, потому, что он ничего не обнаружил. Госпожа Брюло бросилась к лестнице с криком: «Казимир! Казимир! Иди быстрее! Бризар, кажется, пустил себе пулю в лоб». Впервые за последние три года она назвала своего супруга по имени. Казимир сошел вниз и поинтересовался, в своем ли они все уме. «Слушай, когда тебе говорят». — И госпожа Брюло толкнула мужа в сад, а за ним пошли Алина и Марии, которая уже поняла, что происшедшее не имеет никакого отношения к неоплаченным счетам.

Бризар лежал на боку. Он упал в траву и потому вымок, но не испачкался.

— Комик, — сказал господин Брюло, нагибаясь над ним. Он боялся влипнуть в историю и надеялся, что все еще обернется шуткой, тем более что на лице Бризара было такое выражение, как будто он изо всех сил удерживается от смеха. Но это не было шуткой: все увидели, что у Бризара изо рта течет кровь.

— Идите сюда, — приказал Брюло трем дамам, — помогите внести его в дом.

А стоявшей в дверях Луизе он сказал:

— Беги за доктором.

Супруги Брюло взяли тело за ноги, Алина и Мария за руки; все пятеро были очень бледны. На полпути Бризара на минутку опустили на землю, так как полька не могла больше нести и выпустила его руку.

— Скорее, говорят вам, — вновь приказал Брюло. — Это же позор перед соседями.

Действительно, в соседних домах стали открываться окна, из них высовывались любопытные головы. Бризара снова подняли и на сей раз донесли до парадной залы.

— На старый диван, — командовал господин Брюло, — там ему будет мягче.

Чико удрал под шкаф.

— Подержите немного. — Брюло снял пиджак, засучил рукава рубашки выше локтей и усадил Бризара на диване таким образом, что он мог падать только вправо, где его удержала бы стена.

Бризар не падал.

— Он жив, — сказал господин Брюло. — Ортанс, дай быстрее нашатырного спирту. Может быть, еще удастся спасти репутацию нашего пансиона, — добавил он язвительно, бросая сердитый взгляд на жену, которая спешила с пузырьком нашатыря. — Алина, поди встань у входных дверей и не впускай никого, кроме доктора.

Он держал пузырек у носа Бризара, а мадам расстегивала ему воротничок. Бризар вдруг зашевелил губами, несколько раз выдохнул воздух, как лягушка, и сразу осел, точно снежная баба, на которую вылили кипяток. Потом он повалился вправо, но стена удержала его, как и рассчитывал господин Брюло. Госпожа Брюло в испуге отпрянула назад.

В это время пришел доктор. Он, снял перчатки и спросил Брюло, повернув голову в направлении Бризара, к нему ли его вызвали.

— Да, доктор, — ответил господин Брюло. — Мне думается, он выстрелил себе в рот.

Доктор проверил пульс и послушал сердце. Потом он открыл Бризару рот и заглянул внутрь. Затем он оглядел присутствующих и спросил господина Брюло, не сын ли это его.

— Нет, доктор. Это один из моих клиентов.

— Он мертв, — констатировал доктор. — Я составлю заключение и пошлю в полицию.

С минуту все молчали, а мать Марии подошла поближе. Потом доктор ушел, и господин Брюло послал Луизу в полицию с просьбой, если возможно, забрать труп до ужина.

— Что нам с ним делать? — спросил Брюло жену, когда они остались одни. — Его ни в коем случае нельзя оставлять в парадной зале. А если его не заберут до утра? Боюсь, что так и будет. А завтра воскресенье. Скорее всего его заберут только в понедельник. Хорошенькое дело!

— Боже мой, — вздохнула госпожа Брюло. — Это ужасно. У меня нет ни одной свободной кровати. Бедняга остался мне должен за восемнадцать обедов и восемнадцать ужинов. Пожалуй, тебе стоит написать об этих семидесяти двух франках его родителям в Муаянмутье. Но попозже.

— Правильно, правильно, — сказал Брюло. — Продолжай давать в кредит! Мы положим его пока на одеяла в комнате прислуги.

Госпожа Брюло вздернула плечи.

— Вот еще выдумал. Алина не согласится. Она потом ни за что не станет спать в той комнате.

— Ишь какие нежности! — воскликнул господин Брюло. — Эта стервозная кухарка будет нами командовать?

— Вот как? Ты сошел с ума. Уж не думаешь ли ты, что я ради твоего удовольствия разгоню всю прислугу? А знаешь что? Давай положим его пока к госпоже Жандрон. Она подумает, что он спит. Если его не заберут до ужина, вечером решим, что делать дальше.

До этого господин Брюло не додумался и оценил предложение жены.

С помощью Алины и Марии они снова подняли Бризара и понесли его наверх.

Госпожа Жандрон сидела и соломенном кресле в ожидании ужина и, увидев приближающуюся процессию, спросила, не звонили ли уже.

— Еще нет, — успокоила ее госпожа Брюло. — Ужин будет готов только через час. Смотрите, госпожа Жандрон, это господин Бризар. Можно ему полежать на вашей постели до конца ужина?

— Конечно, пожалуйста, — ответила госпожа Жандрон. — Не стесняйтесь, господин Бризар.

— Положим под труп простыню и накроем его другой простыней, — предложила госпожа Брюло.

Алина вытащила из грязного белья, приготовленного для стирки, две простыни и разостлала одну из них на кровати. На нее положили Бризара и накрыли второй простыней.

— Вы спуститесь вместе с нами, госпожа Жандрон? — спросил Брюло.

— Нет, — ответила старуха. — Благодарю вас. Я приду, когда будет готов ужин.

Брюло вопросительно взглянул на жену.

— Пусть остается, — сказала та. — Ничего страшного не произойдет. Алина, займись делом, иначе мы сегодня останемся без ужина. Бедняга, какой ужасный удар для его родителей.

Все четверо вышли из комнаты, Алина впереди, за ней полька, которая снова поспешила присоединиться к матери. Ей совсем не улыбалось остаться наедине с супругами Брюло, чего доброго, нотариус заведет разговор об уплате долга.

Старуха осталась с покойником. В комнате, где одно сердце молчало, а второе едва билось, воцарилась тишина.

Наконец госпожа Жандрон поднялась из своего кресла, подошла к туалетному столику, напудрила щеки крахмалом и направилась к кровати. Она дрожала, как в тот вечер, когда впервые осталась наедине с мужчиной, много-много лет назад.

— Послушай, — прошептала она.

Не дождавшись ответа, она быстрым движением сдернула простыню с умершего, и свет, падавший прежде на полотно, осветил бледное лицо и черную бороду. Глаза были открыты.

Когда тело самоубийцы внесли в комнату, она его как следует не рассмотрела, да и имя его ничего ей не сказало — она не помнила никаких имен, кроме своего собственного и Брюло. Но теперь, стоя над Бризаром и глядя ему в лицо, она вспомнила, что встречала его за столом.

— Это ты всегда заказываешь двойную порцию мяса? — спросила она дружелюбно.

Бризар молчал.

— Отвечай же, — продолжала старуха.

Ей удалось, не упав, опуститься на одно колено, и она попыталась снять свои домашние туфли, которые для удобства служанок застегивались пряжкой. Тщетно она и тянула, и дергала застежку. От напряжения у нее на висках вздулись вены.

Убедившись в тщетности своих усилий, она схватилась за одеяло и встала на ноги.

— Никак не пойму, в чем дело, но я не могу снять их, — призналась она. — Помоги мне!

На сей раз она удивилась его упорному молчанию и внимательно осмотрела его руки, вытянутые вдоль тела.

«Какой-то он сегодня странный», — подумала она и решила снова сесть в кресло, ибо почувствовала безотчетную тревогу; так Чико иногда пугался вдруг севшей на скатерть мухи.

Бризар лежал головой к окну, через которое проникал свет, а ноги его оставались в тени. Старуха подошла к креслу, стоявшему в ногах кровати, обернулась к свету и увидела, что на животе у Бризара что-то блестит. Она не могла отвести взгляд от блестящего пятнышка и вместо того, чтобы сесть, нерешительно вернулась и наклонилась над Бризаром, чтобы получше разглядеть, что это такое.

Она увидела длинную золотую цепочку, закрепленную в петле пиджака; ее концы спускались в два жилетных кармана.

Она потянула за цепочку, сначала очень осторожно, ибо не знала, чего можно ждать от лежавшего на ее кровати человека, знала только, что он не шевелится, но затем рванула так, что оторвалась пуговица. Из одного кармана появились на свет золотые часы, а из другого серебряный карандашик. Старуха испуганно замерла, прислушиваясь. Потом она вытащила цепочку и карандаш из петли, и добыча оказалась у нее в руке.

Быстро, как только позволяли ей ноги, она заторопилась к большому чемодану, открыла его и спрятала туда свою добычу.

И тут ей пришло в голову, что, пожалуй, лучше снова накрыть тело простыней. Из-под простыни остались торчать лишь ноги Бризара.

По «Вилле» разнесся звонок, сзывающий постояльцев к столу.

Алина нашла в приемной около шляпы Бризара письмо, адресованное госпоже Брюло. Та осторожно вскрыла его, не слишком доверяя последней воле человека, который оставил неоплаченными столько обедов и ужинов. В конверте лежал исписанный лист бумаги и банковый билет, и госпожа Брюло прежде всего быстро взглянула на цифру, определяющую его достоинство. И только потом, спрятав банкноту от нескромных взглядов в кулаке, она прочла письмо следующего содержания:

Буквы стали расплываться в глазах госпожи Брюло, когда она читала фразу «я попросил прощения у своей старой матери», а дойдя до того места, где Бризар призывал всю компанию еще раз вспомнить о нем, она расплакалась, закапав письмо слезами. Может быть, она вспомнила своего сынишку, который был похоронен на сельском кладбище. Как всегда в минуты сильного душевного волнения, она подозвала Чико, который тотчас прыгнул ей на плечо и чуть не выхватил банковский билет.

— Будь умницей, маленький проказник, — уговаривала госпожа Брюло обезьянку слегка охрипшим голосом. — Это от господина Бризара и тебе ни к чему.

Она тщательно спрятала деньги и пошла показывать письмо супругу.

— Несомненно, — сказал Брюло серьезно, — это настоящее завещание. А банкнота действительно вложена?

— Разумеется, — ответила мадам, ощупывая карман. — Как мило с его стороны вспомнить еще и об этих нескольких франках, правда?

— Конечно, — признал Брюло. — Но все же я не очень удивлен, он всегда был вполне порядочным человеком. Будь уверена, от Мартена этого не дождешься. Он слишком труслив, чтобы пойти на самоубийство.

— Прочти его вслух за столом, — посоветовала мадам. — Оно того стоит. Я не могу. О постскриптуме надо умолчать, это не их дело.

— Но, зачитав письмо, я должен буду показать его всем. Разве ты не понимаешь, что каждый захочет подержать его в руках? И что тогда получится? У людей возникнут подозрения.

— Отрежь тогда постскриптум, — сказала госпожа Брюло.

Нотариус взял ножницы, разрезал письмо пополам, после чего сунул верхнюю половину прощального привета Бризара во внутренний карман.

— Не читай его сразу же, — решила она. — Венгерки опять опоздают. Лучше после супа, когда все будут в сборе.

Луиза вернулась с известием, что труп заберут завтра утром, а следом за ней пришел комиссар полиции, который знал супругов Брюло лично и поэтому постарался уладить дело как можно быстрее и проще. Он допросил свидетелей, а именно супругов Брюло, Алину, Луизу и польку, которую, оказалось, звали Анна Крупинская, а секретарь записал их показания. После этого оба ушли, забрав с собой револьвер.

Между тем постояльцы один за другим возвращались домой и ахали, услыхав новость. Сильнее всех переживали венгерские дамы, которые еще долго обсуждали происшествие на своем странном языке. Что касается норвежца, то ему никто не мог растолковать, что же, собственно, случилось. Он никак не предполагал самоубийства и запутался между французским словом «mort»[7] и английским «more»[8], ибо он начал изучать еще и английский. Госпоже Брюло удалось наконец объяснить ему с помощью сложной жестикуляции глухонемого, что господин с длинной бородой, который столовался в «Вилле» и сидел на этом месте, застрелился. В заключение она покачала головой и несколько раз прищелкнула языком. Асгард все понял и спросил, в доме ли это случилось, и госпожа Брюло показала на сад. Тогда он сказал: «Это очень печально. Так не следовало делать». Он действительно так думал, ибо всегда говорил то, что думал.

Как и было условлено с женой, после супа господин Брюло встал, откашлялся и произнес небольшую речь. Луиза в это время ходила на цыпочках и гораздо тише, чем всегда, меняла тарелки.

— Дамы и господа! Прошу прощения за то, что я на минуту прерву ужин, но на меня возложена обязанность передать вам последний привет того, кто в течение трех лет был одним из самых верных гостей за столом нашей «Виллы». Дамы и господа, вы все уже, конечно, догадались, что я имею в виду господина Бризара, который сегодня перед ужином в расцвете своих сил покончил жизнь самоубийством в саду «Виллы», выстрелив себе в рот. Тело, дамы и господа, временно покоится в комнате мадам Жандрон (при упоминании ее имени старуха поклонилась) и будет увезено завтра рано утром, если не возникнут непредвиденные затруднения. Господин Бризар, который был вашим общим другом, перед тем как умереть, думал о вас, что явствует из следующего письма, оставленного им. «Дорогие друзья, умирая, я чувствую себя обязанным от всего сердца сказать вам свое последнее прости. Друзья, жизнь — ад, и мы, пролетарии, должны за все расплачиваться. Вот почему я кончаю с ней, но одновременно выражаю надежду, что вы все встретите на своем пути только розы. Я ни к кому не питаю ненависти, и я попросил прощения у своей старой матери. Прощайте все, кто часто сидел со мной за одним столом. И когда вы сегодня вечером снова соберетесь и будете приятно беседовать друг с другом, то вспомните еще раз вашего верного Гюстава Бризара». Вот и все.

Воцарилась минутная тишина. Господин Брюло сел, и Луиза, почтительно стоявшая в дверях, стала подавать следующее блюдо. Все были очень растроганы, даже Асгард, понявший лишь половину, ибо, зная, что Бризар мертв, он догадался, что это было надгробное слово. Мадемуазель де Керро смахнула слезу и посмотрела на норвежца, словно хотела сказать: «Не вздумай последовать его примеру».

Первой заговорила госпожа Дюмулен. Она выразила удивление по поводу того, что количество самоубийств неуклонно растет, особенно в крупных городах.

— Да, — подхватила Мария, которая осмелилась заговорить, ибо торжественность момента обязывала забыть старую вражду. — Это удивительно, как вы справедливо заметили.

Госпожа Дюмулен пользовалась уважением, и дружба с ней никогда не повредит.

— И все же самоубийство старо как мир, — все еще несмело добавила полька.

— Конечно, — подтвердила госпожа Дюмулен. — Достаточно обратиться к истории. Это началось в самые давние времена. Сократ, например, отравился.

— Однако это не было самоубийством в буквальном смысле слова, — поправил Кольбер, у которого случайно сохранились какие-то воспоминания. — Если я не ошибаюсь, он был приговорен к смертной казни. Были, конечно, смягчающие обстоятельства, и поэтому ему разрешили самому привести приговор в исполнение.

— Ай да Кольбер, — засмеялся господин Брюло, подавая яблоко госпоже Жандрон. — Держитесь, госпожа Дюмулен.

— Я не боюсь, — сказала госпожа Дюмулен. — Я ведь знаю нашего милого Кольбера. Это ничего не меняет. Он же выпил кубок с ядом и таким образом совершил настоящее самоубийство. Кстати, вспомните того римлянина, который в ванне перерезал себе вены и истек кровью. Может быть, это тоже не самоубийство, господин Кольбер? — спросила она язвительно.

— Ну, тут я не стану спорить.

— Но тогда что же говорить о Сократе!

Все это время мадемуазель де Керро с беспокойством поглядывала на норвежца, а когда заговорили о римлянине, перерезавшем себе вены, она не смогла больше сдерживаться и наступила ему на ногу, после чего Асгард отодвинул стул, чтобы посмотреть, что происходит под столом. Чико, сидевший на плече своей хозяйки, пытался достать до волос госпожи Жандрон.

— Это ужасно, — вздохнула госпожа Брюло. — Как можно истекать кровью и не позвать никого на помощь. Это варварство. Нет уж, я бы предпочла револьвер, как бедный Бризар.

— Револьвер, хороший револьвер, конечно, самый быстрый и верный путь, — подтвердил господин Брюло с авторитетом ветерана 1870 года.

— Револьвер уродует, — заметила одна из венгерских дам. — Мне кажется, что я скорее решилась бы утопиться.

— А разве вода не уродует? — возразил Кольбер. — Луиза, положи мне еще кусок. Однажды я видел, как вытаскивали из Сены женщину, которая утопилась, ее очень раздуло от воды.

— Хватит, господин Кольбер, не рассказывайте, пожалуйста, за столом такие ужасы, — попросила госпожа Брюло. — От этого может стать дурно.

— Все это в равной степени ужасно, — резюмировала госпожа Дюмулен. — Вспомните о бесчисленных жертвах революции. Бедная Мария-Антуанетта, сколько ей пришлось выстрадать.

— Но она это вполне заслужила! — ринулся в бой господин Брюло. Так как его вклад в «Виллу» был довольно незначителен, он придерживался социалистических взглядов.

— Вы так считаете? — холодно парировала госпожа Дюмулен. — Пусть. Я же считаю позорной трусостью, что вы, мужчины, допустили это, не пошевелив пальцем для спасения своей королевы. И я торжественно заверяю вас, что с взглядами господина Брюло лучше не показываться в дипломатических кругах.

Сыр был съеден, и ужин закончился. Госпожа Дюмулен принялась за свое вышивание, венгерские дамы пошли подышать свежим воздухом. Кольбер, как всегда, удалился, а остальные постояльцы разбрелись по своим комнатам, кроме Грюневальда, заглянувшего на кухню, и госпожи Жандрон, которая пока осталась внизу, так как теперь предстояло найти место для нее или Бризара.

На кухне Грюневальд еще раз получил от Алины полную информацию о том, что произошло в этот знаменательный день.

— Но как же теперь быть с трупом? — спросила Луиза. — Не может же он находиться всю ночь в одной комнате с госпожой Жандрон.

— А почему не может? — сказала Алина. — Один совсем мертвый, а вторая наполовину, так что они не подерутся.

Луиза не могла этого слушать.

— Замолчи, Алина, — попросила она, бросая взгляд на дверь. — Как ты можешь говорить такое.

— Шутки тут неуместны, — поддержал ее Грюневальд. — Я ничего не имею против того, чтобы уступить свою комнату на ночь, — продолжал он. — Нехорошо оставлять покойника одного, надо бы посидеть около него, как вы считаете? По крайней мере, у нас это принято. Если кто-то из вас согласится часа два побыть возле усопшего, пока я буду в кафешантане, то потом приду и посижу я. Сегодня суббота, и завтра мне не надо идти на службу. Кто согласен?

— Я боюсь, — призналась Алина.

— А ты, Луиза? Тебя ведь это не должно пугать.

— Я не боюсь, — ответила Луиза. — И конечно, посижу. Господин Грюневальд прав. Нельзя оставлять покойника одного в эту ночь, хоть он нам и не родственник.

— Значит, договорились, — сказал Грюневальд. — Я сменю Луизу в два часа. И посижу до рассвета — тогда его уже можно будет оставить одного. А Алина пусть сварит кофе пораньше.

Для супругов Брюло предложение Грюневальда было выходом из положения, и бывший нотариус похлопал немца по плечу, одобрительно приговаривая: «Правильно решили, молодой человек». Сходили за норвежцем, и с его помощью Гюстава Бризара перенесли в комнату Грюневальда. Луиза раздела госпожу Жандрон, помогла ей лечь в постель и накрыла одеялом. Потом она села около покойника, взяв с собой перо и чернила, так как решила скоротать время за письмом сынишке.

На «Вилле» стало очень тихо; одна Луиза старалась не заснуть. Изредка они взглядывала на покойника, который напоминал ей мужа — у него тоже была борода, хотя и не такая длинная. Она вспомнила также свою деревню и подумала о том, как проведет наступающий день. После обеда она будет свободна и сможет уйти. Подумала она и о Грюневальде: как это хорошо, что он предложил посидеть возле покойника и уступил ему свою кровать.

Примерно в половине второго тишина была нарушена тарахтеньем подъезжавшего экипажа, а затем перебранкой с извозчиком и нервным постукиванием тросточек по мостовой. Потом извозчик уехал и стал слышен приглушенный разговор, который никак не кончался, хотя ключ торчал уже в замке. Наконец стук тросточек затих, дверь заперли и внизу в прихожей раздался негромкий девичий смех. Потом все стихло. Луиза подошла к окну и приподняла штору. Она увидели дна ряда горящих газовых фонарей. На улице не было ни живой души. На углу стояла часовня с башенкой, часы на башенке пробили два раза. Половина второго или два часа. Луиза почти не сомневалась, что половина второго. Она почему-то решила, что господин Грюневальд придет раньше назначенного времени, а его пока не было. И правда, вскоре она услышала торопливые шаги на улице, которые затихли у входной двери. Луиза, стоявшая у туалетного столика и вытиравшая лицо полотенцем Грюневальда — и это совсем не вызывало у нее брезгливого чувства, — заторопилась к кровати и снова села возле покойника. Она подумала, что легкомысленная девушка на ее месте прикинулась бы спящей. Дверь тихонечко отворилась, и вошел Грюневальд. Луиза встала.

— Ну, как наш покойник? — спросил он шепотом.

— Все так же.

— Ты не спала?

— Нет, я писала письмо Люсьену. Своему сынишке, — пояснила она. — Он живет в Рамбуйе, у моего дяди.

Кончиком языка она лизнула уголок конверта, который не приклеился.

— Правда, для семилетнего мальчика он прекрасно пишет? На кляксу не обращайте внимания, это нечаянно.

И она показала ему открытку, которая действительно была написана недурно; особенно удались мальчику дата и обращение «Дорогая мама».

— Ничего не скажешь, — заметил Грюневальд. — Из автора послания определенно вырастет адвокат. К тому же он замечательный мальчик. В прошлом году он был первым учеником в классе.

— Откуда вы знаете? — удивилась Луиза. Она сама не замечала, что без конца рассказывает о своем сыне.

— Но в этом году дело хуже, — продолжал немец. — Пришел новый ученик, наверное очень умный.

Луиза смотрела на него в изумлении.

— О, я еще многое знаю. Но сначала один поцелуй, — сказал Грюневальд, протягивая руку к ее талии неопределенным движением школьника, готового в случае необходимости отпереться, сказать, что он ничего такого не думал. Но она побледнела и сжала губы.

— Нет. Нельзя. Вспомни о нем.

И она направилась к двери.

— Ну, не сердись, Луиза, я пошутил, — оправдывался Грюневальд слегка охрипшим голосом. — Иди скорее спать, ведь ты, наверное, очень устала.

И она ушла.

Немного сконфуженный, он еще, как дурак, пожелал ей доброй ночи, когда она закрывала за собой дверь.

Девушки здесь совсем не такие, как рассказывают в Бреслау, подумал он, и ему стало жаль, что он уступил свою кровать.

Он сел около Бризара и вскоре заснул.

Только Луиза еще не спала и все думала, думала, прижимаясь к Алине, которая даже не почувствовала, что кто-то лег к ней в кровать.

Утром в восемь часов, когда все еще спали, кроме Алины и Грюневальда, приехали два человека с тележкой, чтобы забрать тело Гюстава Бризара. Алина постучала в дверь комнаты супругов Брюло, и мадам спросила, не вставая, что ей надо. Алина сообщила, что приехали за господином Бризаром, на что госпожа Брюло сказала: «Ну и прекрасно». Алина повела мужчин в комнату Грюневальда, и они положили труп на тележку с большими колесами. Когда покойника погрузили, Алина пригласила обоих мужчин в кухню и предложила им по стакану вина. Они выпили, посулили солнечный день и уехали, толкая тележку. Иностранец, встретив их, задумался бы, чем торгуют эти двое так рано и почему они не расхваливают свой товар, как это делают другие разносчики.

Во время обеда Бризар еще был жив в памяти постояльцев, и за столом о нем говорили невероятно много. Было высказано мнение, что и он все же не был свободен от недостатков. Так, например, у него были слишком радикальные взгляды, и он всегда считал себя правым, когда спорили о политике. Однако добродетелей у него оказалось куда больше, и наконец все согласились, что он и в самом деле был замечательным парнем. Вопрос о том, что же, собственно, явилось причиной его рокового поступка, также подвергся основательному обсуждению. Госпожа Дюмулен считала, что виной всему несчастная любовь. Госпожа Брюло полагала, что тут кроется что-то другое, а господин Брюло, подмигнув остальным, спросил госпожу Жандрон, что думает об этом она. Луиза, подшит первое блюдо, бросила на Грюневальда быстрый взгляд, означавший: «Мы оба дежурили около него». Она ведь не знала, что он спал.

Затем пошли пространные рассуждения о казнях, поводом опять послужило гильотинирование Марии-Антуанетты, о котором шла речь накануне и к которому теперь решительно вернулась госпожа Дюмулен, считая, что господин Брюло был недостаточно наказан за свои необдуманные слова. Тщательно взвесив все «за» и «против» существующих форм смертной казни, большинство сошлось на том, что китайский способ сажать на копье все же самый ужасный. Однако, по словам госпожи Дюмулен, персов тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Бескровный американский способ вызвал всеобщее одобрение. В заключение был затронут деликатный этический вопрос: нужна ли французам смертная казнь или ее следует отменить? Дамы высказывались за пожизненную каторгу, господин Брюло, напротив, придерживался мнения, что всякий сброд время от времени надо смело уничтожать. Окончательный вывод был таков, что смертная казнь — отвратительный пережиток варварства и в принципе заслуживает осуждения, но с ней приходится мириться, как с неизбежным злом. Золотой луч солнца упал из окна на стол — предсказание людей с тележкой оправдалось.

После обеда Луиза ушла. Она решила навестить полузабытую подругу, служившую консьержкой где-то в предместье; они дружили, когда еще был жив муж Луизы. Недалеко от пансиона она встретила Грюневальда, стоявшего у витрины бакалейного магазина. Он попросил разрешения проводить ее немного, и она согласилась.

Луиза, как всегда, была в черном, и ее честную голову покрывала скромная шляпка. Хотя светило солнце, она взяла с собой зонтик, а платье крепко придерживала рукой, не приподнимая от земли, невинно и целомудренно.

Грюневальд тоже выглядел вполне прилично, хотя было видно, что он прибыл из северных краев, по меньшей мере из Рейсселя, ближайшего от Парижа города, где говорят по-немецки; госпожа Брюло тщетно пыталась научить его завязывать галстук как положено. Все на нем было добротное, но явно присланное родителями из Бреслау — какие-то чудные брюки, а пиджак застегивался посредине на крупные пуговицы, каких в Париже уже никто не носил. И действительно, время от времени на его имя приходили большие пакеты, довольно легкие по весу и оклеенные красными и желтыми бумажками.

Подруга жила далеко, и в Тюильри они сели на скамейку немного отдохнуть. Деревья уже зеленели, и дети пускали в пруду кораблики.

Показался мальчик лет двенадцати, за ним следом шла очень молоденькая девушка с грудным ребенком на руках. Трудно было сразу определить, имел ли мальчик какое-нибудь отношение к девушке, так как он шел не оборачиваясь, с независимым видом. Он сел на скамейку, на которой сидели Луиза и Грюневальд, лишь после того, как убедился, что все остальные скамейки заняты. Девушка села рядом с ним, и ребенок заплакал. Он жалобно попискивал в такт успокаивающему баюканью.

Луиза и Грюневальд взглянули друг на друга, не сговариваясь встали и пошли дальше. Уходя, они слышали, как девушка заговорила с мальчиком. Под деревом стояла нищенка, она посмотрела на них, и Луиза дала ей монету, чтобы расположить к себе судьбу и отвести несчастье.

Нельзя сказать, что они много разговаривали. Уже недалеко от того места, где жила подруга, Грюневальд спросил, как она полагает, сможет ли она еще когда-нибудь полюбить мужчину, на что Луиза ответила отрицательно. На этом они распрощались, и он стоял и смотрел, пока она со своим зонтиком не скрылась в дверях.

На следующей неделе Грюневальд еще раза два нашел повод проводить Луизу, и однажды, возвращаясь вечером домой, они вдруг остановились посреди пустынной улицы. Потом Грюневальд сказал: «Луиза», обнял ее и поцеловал. Луиза оттолкнула его, закрыла глаза и прошептала: «Боже мой».

Оба переживали счастливые дни. Она не называла его больше господин Грюневальд, а только Рихард, и по вечерам они обнимались на заброшенных скамейках. Прислуживая за столом, Луиза взглядом указывала ему на лучшие куски и никогда не упускала случая, подавая блюдо, задеть Рихарда рукавом, что в обоих пробуждало блаженное чувство.

Луиза была разумной девушкой, и опыт замужества кое-чему ее научил, так что она могла трезво оценить положение. С замиранием сердца она поняла, что и в самом деле безумно влюблена и что неизбежное надвигается на нее со скоростью штормового ветра. Ее тревожило будущее — ведь она очень мало знала своего Рихарда. Ей было лишь известно, что он из Бреслау и что у него есть брат и три сестры. Что она для него значит и долго ли еще продлится их счастье? Луиза была поражена своей внезапной слабостью. И это произошло с ней после того, как она пять лет хранила верность покойному мужу и целовала его, в сынишке, когда у нее не бывало работы и она проводила несколько дней у дяди.

Однажды после обеда, рассеянно просматривая газету, она прочла следующее объявление:

Луиза покраснела от неожиданности. Именно то, что ей нужно. В тот же вечер она тайком послала Перре письмо с оплаченным ответом, оно гласило:

Получив ответное письмо, она распечатала его с бьющимся сердцем; там было написано:

В письме находился сложенный вдвое лист бумаги, на котором, когда она его раскрыла, оказалось большое, причудливое, но очень симметричное чернильное пятно, напоминавшее огромную черную бабочку. Луиза быстро уяснила способ изготовления пятен, вспомнив, что в раннем детстве давила мух, прихватив их бумажкой, от этого получались такие же пятна, но они были красные, а не черные и, естественно, значительно меньше.

Из бесконечных досье господина Брюло она вытащила несколько листочков бумаги и два из них обработала согласно инструкции Перре. Однако они не понравились ей, так как кляксы были слишком маленькие и совсем непохожие друг на друга.

Теперь встал вопрос, можно ли ей замарать еще несколько листов или только те, первые, годились для консультации. Да, наверное, следующие уже не годились.

Но Луиза опасалась, что, если листы не удовлетворят Перре, так как кляксы на них невыразительные, он попросит ее прислать новые, а значит, и новый денежный перевод. Ради благоприятного решения столь важного для нее вопроса она послала бы и десять переводов, но если можно было обойтись одним, зачем посылать второй. Луиза не собиралась зря тратить деньги. Перре ведь не догадается, что она из многих клякс выбрала две лучших, к тому же из письма совершенно не следовало, что этого нельзя делать.

Третий и восьмой листки показались ей наиболее подходящими. Одно из пятен отчетливо напоминало сердце, пронзенное стрелой и увенчанное короной, второе тоже было похоже на что-то, она была в этом уверена, только никак не могла определить, на что именно. Чем-то оно напоминало череп и чем-то листочек клевера и в то же время смахивало на что-то еще. Луиза разорвала неудачные листы, тщательно просушила два отобранных и затем отправила их Перре вместе с затребованной суммой.

На сей раз ответ заставил себя ждать дольше, и Луиза решила, что это из-за листа с загадочным чернильным пятном. Над ним Перре пришлось, наверное, поломать голову. Но все же письмо наконец пришло, и Луиза отправилась с ним в комнату Рихарда, который был в это время в конторе, чтобы там распечатать его. Она заперла дверь, села на кровать и прочла:

Под письмом стояла одна буква П. и больше никакой подписи.

Луиза была в полной растерянности. Под созвездием Рака! Да, она всегда любила раков, так что тут есть какая-то связь. Но почему Большая Медведица и кометы вмешались в ее судьбу, оставалось загадкой; эта Большая Медведица просто пугала ее.

Блондин — это, конечно, Рихард, который родился не в Париже и даже не во Франции. Но брюнет? Какое неприятное предсказание! Почему не наоборот? Да и не такой уж он, Рихард, блондин, думала она. И все же она должна была признать, что его волосы никак не назовешь черными, как она ни старалась мысленно сделать их чернее. Брюнет должен венчать ее сердце. Да, это вытекало из того пятна, которое напоминало сердце в короне. А все остальное шло от той несчастной бумажки с загадочной фигурой. Надо было послать первые листки, как она и хотела сначала, или пятый — с пятном, похожим на пламя свечи. Но она их порвала, и вообще уже поздно. Ночная поездка на поезде и нищенка с саквояжем произвели на нее меньше впечатления, так как, еще не дойдя до этого места, она уже почувствовала себя глубоко несчастной. Во всяком случае, ей надо учесть это предупреждение. В памяти мелькнула нищенка из Тюильри, но у той не было саквояжа. Нового перевода Луиза не послала, ибо ей было безразлично, сколько она проживет и что затевали ее враги. Ее огорчение было велико, но пока слезы капали из ее глаз, любовь к Грюневальду разгоралась все сильнее.

Луиза решила предпринять последнюю попытку к спасению, откровенно вручив свою судьбу любимому человеку. Пусть он уезжает, пока она не сдалась ему окончательно, если не уверен, что будет любить ее всю жизнь. Она не найдет слов, чтобы сказать ему это, а ее взглядов он, казалось, не понимал, хотя все это в них было ясно выражено. Поэтому она решила написать ему письмо и не оставаться с ним наедине, пока не получит ответа, иначе он опять станет целовать ее, и тогда она совсем потеряет голову. После ужина она положит письмо ему в комнату, и он найдет его вечером перед сном. Завтра она отпросится в Рамбуйе навестить сынишку, который прислал ей открытку, спрашивает, не больна ли она, ему, мол, кажется, что в последнее время она пишет значительно реже, чем раньше. Это ему, конечно, дядя подсказал. Тогда у Рихарда будет целый день для принятия решения, и слава богу.

Она осуществила свой простой план, как и задумала, и когда поздно вечером Грюневальд вернулся домой и зажег свет, чтобы раздеться, он нашел на подушке лиловенький конвертик, на котором значилось:

Немец сразу понял, от кого письмо, и был приятно удивлен. Он достал перочинный нож, вскрыл конверт и вынул содержимое. Когда он развернул листок, из него что-то выпало. Он поднял, это оказалась фиалка, он понюхал и нашел запах чудесным, хотя и предпочитал искусственные цветы, потому что они не вянут. Прикрыв текст рукой, он прочел лишь первое и последнее слова: «господин» и «любимый», а затем отложил письмо, не читая, на ночной столик, разделся и лег в постель, так как был по натуре лакомкой и вел себя, как маленький мальчик, которого угостили клубникой — оставил самые крупные ягоды на закуску. Наконец он стал читать:

Грюневальд был доволен. Теперь он знал, что у него есть возлюбленная, которая целиком в его власти. Ведь это очень здорово, когда можешь распоряжаться чьей-то судьбой, и наконец он получил такую возможность. Но письмо разбудило в какой-то мере и его совесть, и он даже на мгновение подумал, что, может быть, нехорошо заставлять ее проливать слезы и страдать ради коротких минут наслаждения.

Размышляя обо всем этом, он взял карандаш и подчеркнул семнадцать орфографических ошибок. Четыре он пропустил, так как сам не знал, как писать правильно. Затем он уснул, и во сне исчезли колебания, угрызения совести и прочие глупости и не осталось ничего, кроме здоровой молодой женщины. Взор ее горел, и жаркое дыхание благоухало ароматом фиалок. Луиза лежала внизу.

Она слышала его шаги, когда он возвращался домой, и через все стены «Виллы» чувствовала, как он вскрывал письмо. И она дрожала от страха при мысли, что он выполнит ее просьбу и уедет, пока она будет у матери, которая все время занята стряпней, или у своего мальчика, которому вообще-то интереснее играть с товарищами.

Проснувшись, Грюневальд еще раз прочитал письмо. Умываясь, он пытался напевать «Выпьем, ей-богу, еще», хотя ему все время приходилось закрывать рот, чтобы в него не попала мыльная пена.

На лестнице он встретился с норвежцем, который улыбнулся ему вместо приветствия.

На Асгарде был светло-синий костюм и ярко-красный галстук. Он направлялся на прогулку.

— Spazieren?[10] — спросил Грюневальд.

— Да-да, — бодро ответил норвежец. — Пойдемте вместе.

Норвежец и немец постепенно сдружились, чему особенно рад был Асгард, так как со всеми этими французами ему было невыносимо трудно в области языковых контактов. К тому же никто из постояльцев уже не пробовал объяснять ему что-либо словами, и если кто-то и ощущал необходимость из вежливости поинтересоваться мнением норвежца по тому или иному поводу, то бесцеремонно устремлял на беднягу вопросительный взгляд, и тот должен был догадываться, что же имелось в виду: «Вы тоже консерватор?» или «Вы тоже предпочитаете спаржу цветной капусте?» В таких случаях Асгард отвечал улыбкой или отрицательным кивком своей светловолосой головы, давая понять, что он в этом не очень разбирается. Французский язык Грюневальда, к котором сохранялись немецкие гортанные звуки, норвежец понимал значительно лучше, к тому же он еще прилично знал немецкий.

Болтая о всяких пустяках, как и подобает молодым людям, они дошли вдоль реки до большой церкви.

— Зайдем? — предложил Рихард.

Норвежец согласился.

У двери на стуле чинно сидела монашка с блюдом в руках и при звоне каждой падающей в него монеты бормотала что-то, заглушаемое шарканьем ног, гулко отдававшимся под сводами. Асгард и Грюневальд сняли шляпы, дошли на цыпочках до середины церкви и остановились. Длинными рядами сидели молящиеся, а от алтаря раздавался вопрошающий глас пастора, который расхаживал взад и вперед и выразительно жестикулировал. Мужчины и мальчики на хорах отвечали ему пением, затем неожиданно вступил орган и заглушил всех. В церкви было по-вечернему сумрачно.

— Пошли, — тихо произнес Асгард.

И, оставив молящихся, они направились к выходу.

Выйдя на улицу, они продолжили свою прогулку, молча шагая рядом, и каждый старался вспомнить что-нибудь значительное, соответствующее торжественности момента.

— Вы ведь не женаты? — спросил наконец норвежец.

— Нет, — ответил Грюневальд. — Я не женат.

— Моя жена, — продолжал норвежец, — была очень, очень красивая. У нее были длинные светлые волосы, она превосходно бегала на коньках и великолепно играла на пианино. Я тогда был офицером, и все друзья завидовали мне. Она меня горячо любила, почти так же горячо, как я ее. Но, сударь, мы не были женаты еще и шести месяцев…

Грюневальд уже все понял.

Что ж тут поделаешь? Не надо было жениться на такой красотке, мимо которой не пройдет ни один мужчина.

Он схватил Асгарда за руку и с силой потряс ее.

— Не надо, — прервал он норвежца, желая избавить его от признания, которое причинит боль, — не убивайтесь. Такое случается иногда с самой любящей парой, и все еще может уладиться.

— Нет, — запротестовал Асгард, — потому что…

— О друг, — взывал Грюневальд, защищая отсутствующую грешницу, — она, возможно, менее виновата, чем вы думаете. И разве не призвал Иисус неверную жену к себе?

— Нет, — в отчаянии твердил Асгард. — Вы не поняли меня. Через шесть месяцев после свадьбы, сударь, она внезапно умерла, — тихо сказал он. — Я никак не могу забыть ее, и поэтому приехал сюда, чтобы немного отвлечься. К тому же я учу французский, — закончил он с улыбкой в глазах и уголках рта.

Грюневальд лихорадочно подыскивал факт, равноценный откровенному признанию норвежца, и вдруг вспомнил о письме Луизы, которое жгло ему карман. Они сели на скамейке в саду за церковью. Сначала он еще раз искоса бросил взгляд на Асгарда, но весь его облик вызывал такое доверие, что Грюневальд больше не колебался и вытащил письмо.

— Прочтите, пожалуйста, — попросил он норвежца, протягивая ему на ладони сердце Луизы. — Я получил его от одной женщины. Как бы вы поступили на моем месте?

Фиалку он сунул обратно в карман.

— Не нужно, — смущенно сказал Асгард. — Я рассказал вам это просто так.

— Нет, — настаивал Грюневальд. — Очень нужно. Здесь дело совести, и мне бы хотелось знать ваше мнение.

Асгард своими большими руками развернул лиловенькое письмецо и начал читать. Сложная это была для него задача. Во-первых, письмо было написано человеком, который берется за перо лишь в случае самой крайней необходимости, а во-вторых, грамматические ошибки и карандашные исправления, сделанные Грюневальдом, окончательно сбивали его с толку. Рихард должен был объяснять ему, что под «канторой» имелась в виду «контора, канцелярия», и «контору» пришлось искать в карманном словаре, который Асгард всегда носил с собой, так как этого слова он не знал, равно как и «гулящая», которое встретилось в предложении «…Я не такая плохая, как многие гулящие», и также явилось камнем преткновения, ибо слово это употреблено в переносном смысле и не имеет ничего общего с «прогулкой». И все же к концу чтения до норвежца дошел смысл, и он снова сложил письмо осторожными движениями, свидетельствующими о полном уважении к автору.

— Ну как? — спросил Грюневальд, пряча письмо. — Что вы скажете? Французскую грамматику по этому посланию не выучишь, а? — засмеялся он.

Асгард посмотрел на него и покрутил свои печальные усы, один конец которых загибался, а второй безнадежно свисал вниз.

— А что вы собираетесь делать потом? — спросил он наконец.

— Я? — переспросил Рихард. — Потом я, видимо, буду помогать отцу, он торгует растительным маслом и салом.

— Я не то имел в виду, — сказал норвежец. — Мне хотелось лишь узнать, собираетесь ли вы на ней жениться.

— Жениться? Конечно, нет.

— Тогда вы не должны ее обманывать, — решил норвежец. — Она, бесспорно, хорошая девушка, сударь.

— Прекрасная девушка, — согласился немец, невольно поддаваясь назидательному тону норвежца. — Но она вдова, так что имеет кое-какой опыт. Я тоже сначала немного колебался, а потом подумал, что большой беды, напорное, не будет.

— Есть женщины, — пояснил Асгард, — которые, полюбив, вновь становятся девушками. Но, сударь, — добавил он добродушно, заметив, что у Грюневальда испортилось настроение, — вам виднее.

Последние слова разрядили атмосферу, и оба заторопились, ибо наступило время завтрака. Люди входили и выходили из церкви. Несколько англичан намеревались забраться на колокольню.

Асгард и Грюневальд пришли домой, где их ждали супруги Брюло, госпожа Жандрон, господин Книделиус, госпожа Дюмулен, венгерские дамочки, Мартен и его польки, мадемуазель де Керро со своими странными волосами — одним словом, командование и весь личный состав «Виллы роз», которые уже собрались за общим столом. Не хватало только Бризара.

Луиза смогла высидеть у сына только до пяти часов. К ужину она снова появилась в «Вилле», направилась прямо на кухню, чтобы узнать у Алины, не произошло ли чего-нибудь из ряда вон выходящего, и та, не отрываясь от кастрюль, ответила отрицательно. Значит, он еще не уехал. Луиза забежала на минутку в свою комнату, чтобы немного привести себя в порядок с дороги. Когда она снова пришла в кухню, на ней впервые после смерти мужа была белая блузка, а ее черные как смоль волосы были смазаны бриллиантином и особенно заблестели, когда она села за стол под газовую лампу.

В свое свободное время служанки при желании могли питаться в «Вилле». Тогда им прислуживали в кухне их товарки, и какое-то время они чувствовали себя барынями.

Луиза сидела спиной к двери, так, чтобы он не мог увидеть ее лица, если бы вошел. Она была слишком возбуждена, чтобы есть, и рассеянно ковыряла куриные ребрышки, которые принесли обратно из парадной залы.

Алина бросила на нее беглый взгляд, увидела белую блузку и все поняла.

— Итак, все в порядке? — спросила она.

Луиза, не отвечая, смахивала крошки со стола. И тут она услышала шаги Рихарда, которые затихли у двери в кухню. Ей едва не стало дурно.

— Добрый вечер, дамы, — поздоровался немец.

— Не желает ли мсье стаканчик вина? — спросила Алина, которая охотно способствовала скорейшему развитию событий. Она быстро подставила еще один стул к столу так, чтобы Грюневальд сразу же, не предпринимая дополнительных тактических маневров, мог наступить Луизе на ногу.

— За ваше здоровье, — произнес Грюневальд, чокаясь сначала с Алиной, потом с Бертой, заменявшей Луизу, и, наконец, с самой Луизой. Все четверо выпили. Луиза была глубоко взволнована. Она снова праздновала свою свадьбу, и Алина с Бертой понимали, что выступают свидетелями. Церемония на этот раз была значительно проще, но все же момент был торжественный.

— Мадемуазель Луиза, — сказал Рихард, когда стаканы были снова наполнены, — вы выглядите замечательно. И я готов биться об заклад, что знаю, в честь кого. Вы стараетесь все держать в тайне, но я уже давно заметил. Да, этим норвежцам нельзя доверять.

— Ну что вы говорите, господин Грюневальд, — возразила Луиза, не смея взглянуть на Алину и Берту.

— Не беспокойтесь, — продолжал Грюневальд, — секреты я не выдаю, хотя и знаю, что на Алину и Берту можно положиться. К тому же у меня нет полной уверенности. Собственно, это лишь догадки, но в душе я убежден, что не ошибся. Я могу сказать вам на ухо, если вы пожелаете.

Рихард оглянулся на дверь, нет ли какой опасности.

— Скажите, — попросила Луиза, поворачивая к нему голову.

Алина подошла к окну и позвала Берту, чтобы показать ей что-то такое в темноте.

— В половине десятого на углу у часовни, — прошептал он.

— Извините, господин Грюневальд, — ответила она слабым голосом, — но вы совсем не угадали.

Услышав ее ответ, Алина и Берта снова вернулись к столу, Луиза пыталась улыбаться.

— Значит, я ошибся, — сказал Грюневальд.

— Подайте милостыню, дети мои, — донеслось с улицы, и рука протянула в окно мешок. Пришел отец Франциск, главный нищий «Виллы».

— Тут как тут, старый бездельник, — беззлобно выбранила его Алина, принимая мешок.

— К вашим услугам, мое сокровище, — отвечал попрошайка.

Алина открыла буфет, вытащила разные объедки и стала складывать их в мешок.

— Поменьше картошки, дитя, увещевал отец Франциск.

— Ты еще не кончила? — спросила Алина Луизу.

— Я не хочу, у меня сегодня нет аппетита.

— Тогда давай сюда эту куропатку, — сказала Алина, сунула куриные ребра в мешок и подала его в окно владельцу.

— Бог да вознаградит тебя, — прозвучало в ответ, после чего фетровая шляпа исчезла в темноте.

Мадемуазель де Керро покинула парадную залу и заковыляла по коридору к себе в комнату. Стук ее левого ботинка на толстой подошве разносился по всему дому. На миг ее бледная восковая физиономия заглянула в стеклянную дверь кухни — она с удовольствием подсмотрела бы какую-нибудь интимную сценку, так как сама уже не могла быть ее участницей.

Грюневальд встал, попрощался и ушел. Как раз пробило девять часов.

Луиза была благодарна девушкам за чуткость. Поэтому она подвязала передник и, пока Берта, выполняя свою обязанность, провожала госпожу Жандрон наверх, помогла Алине мыть посуду.

Около половины десятого она ушла из «Виллы». На углу у часовни ее уже поджидал Грюневальд. При ее приближении он вынул из кармана письмо и сделал вид, что читает. На лице Луизы играла счастливая улыбка. Ответил он устно, идя с ней рука об руку по тихим улицам. Ответ состоял в основном из слов «сокровище», «ангел», «навечно» и тому подобных. Тут же была дана клятва.

Около полуночи они вернулись к часовне, и в темном уголке еще раз были взвешены все «за» и «против». Рихард говорил, а Луиза, тесно прижавшись к нему, смотрела ему в рот. Наконец Грюневальд подвел итог обсуждению, задав тихий вопрос, на который ответа не последовало. После этого оба вернулись в «Виллу роз» и поднялись по лестнице в комнату Рихарда. Немец шел впереди, как и положено, а Луиза следом, соразмеряя свои шаги с его, так что мадемуазель де Керро, которая еще не спала и ворочалась в своей постели, подумала, что наверх поднимается один человек.

Грюневальд запер дверь, зажег свет и посмотрел на нее.

— Ты боишься, — сказал он, вешая шляпу на ручку двери, чтобы прикрыть замочную скважину.

— Да, — призналась она.

Поздно ночью Луиза спустилась по лестнице. Она шла в одних чулках, неся ботинки в руке. Сердце ее замирало, когда она проходила мимо комнаты, где блаженным сном спали в обнимку господин Брюло, госпожа Брюло и обезьяна.

Ужин десятого мая госпожа Брюло ежегодно превращала в чествование госпожи Дюмулен из Тегерана, которую звали Антуанетта и которая платила восемь франков в день. Именины остальных постояльцев в «Вилле» не праздновались. Правда, госпожа Жандрон могла бы тоже рассчитывать на подобное внимание, ибо платила еще больше, но она не оценила бы этого, ибо ей было уже не до всяких таких глупостей. Никто и не знал, что ее звали Анна Маргарита Роза де Жандрон, и никому не приходило в голову, что и ее когда-то ласкали и называли Мег — в те времена господа, теперь похороненные и съеденные червями, еще носили черные фраки.

Праздник в честь госпожи Дюмулен отличался от обычного ужина в первую очередь салфетками, которые не просто лежали возле тарелок, а стояли в виде изящных кардинальских шапок. Затем дешевым букетом, украшавшим место именинницы, и, наконец, большим тортом, на котором буквами из постного сахара было выведено «Антуанетта» с размашистым завитком внизу. Последние три года даже пили шампанское, и все благодаря светлому уму госпожи Брюло, которая нашла разрешение труднейшей проблемы, как ей еще шикарнее обставить праздник и заодно подработать на нем в награду за свои труды. По зрелом размышлении она посвятила в свой план Кольбера, господина, который учил Асгарда французскому, и договорилась с ним о следующем. Обычный ритуал празднования начинается с короткого, но прочувствованного поздравительного слова, после чего сразу же подается торг. В порыве воодушевления, которое неизбежно охватывает людей в таких случаях, Кольбер вдруг выставляет бутылку шампанского, за которую он, разумеется, не платит. Этот расход госпожа Брюло берет на себя. Другие мужчины чувствуют себя морально обязанными последовать примеру Кольбера, и дальше все пойдет как по маслу. За бутылку шампанского госпожа Брюло платила три франка, а брала по семь.

В первый год выпили одиннадцать бутылок, две из которых были даром Кольбера и две — господина Брюло. Эти четыре бутылки обошлись госпоже Брюло в двенадцать франков. Зато семь остальных (7х4) принесли ей 28 франков, так что операция завершалась с прибылью 28–12=16 франков.

О втором годе госпожа Брюло не могла вспомнить без душевной боли. Как раз тогда в «Виллу роз» из «Родного дома» перебралась «сербская делегация», и каждый из четырех ее членов заказал не менее пяти бутылок.

В прошлом году госпожа Брюло заработала на этом 24 франка, прежде всего благодаря щедрости одного дурака-итальянца, однако в этом году она на многое не рассчитывала. Во-первых, выбыл Бризар, который не ограничился бы одной бутылкой. Во-вторых, ее беспокоил Мартен, который все еще не расплатился, а госпожу Брюло никак не устраивало повторение сербской истории.

От польской подруги Мартена и ее матери в данном случае вреда не было, наоборот, так как дамы пили, но не угощали, а цель состояла в том, чтобы было выпито как можно больше.

Дочь, без сомнения, свободно выпьет целый бокал, и если у матери не будут болеть зубы и она развеселится, то тоже не отстанет — ведь вряд ли ей часто случается пить шампанское. Так что с этим все в порядке. Но сам Мартен… Попросить его поужинать в этот вечер где-нибудь в другом месте неудобно, потому что в какую форму ни облечь такое предложение, оно все равно останется оскорбительным, и Мартен сможет воспользоваться этим и затеять ссору, последствия которой невозможно предусмотреть; с другой стороны, нельзя запретить ему заказать свою бутылку, ибо, глядя на него, и другие мужчины почтут за лучшее воздержаться от широких жестов. В голове госпожи Брюло на мгновение мелькнула безумная мысль — что, если наполнить бутылку из-под шампанского водой? Или выставить на стол просто пустую бутылку? Но тут же она отказалась от обеих идей как от практически неосуществимых. Да, ничего не поделаешь, придется позволить Мартену заказать бутылку, когда подойдет его очередь. Смирившись с тем, что щедрость Мартена пойдет за ее счет, в чем госпожа Брюло, несмотря ни на что, продолжала сомневаться — внутренний голос нашептывал ей, что дела Мартена в конце концов еще примут хороший оборот, — она прикинула, что Кольберу, ее супругу и Мартену будут противостоять Асгард, Грюневальд и Книделиус. Так на так. Значит, на шести бутылках она заработает три франка. А если повезет, то и побольше, хотя этот Книделиус очень странный тип. Асгарда она оценивала в две, а то и в три бутылки.

В день праздника Мартен уже в половине восьмого утра ушел из дому. Выглядел он достойно, так как оделся в свое лучшее платье. В руках у него был небольшой саквояж и две тросточки. Обычно Мартен никогда не выходил раньше одиннадцати. В коридоре он встретил Луизу, которая как раз несла булочки и кофе в его комнату и спросила: «Разве мсье не будет завтракать?» — на что он ответил, что позавтракает в городе, и добавил, что дамы съедят и его булочки. Своей польской подруге он сказал, что уходит по делам и обедать, видимо, не придет. Возможно, он вернется лишь к вечеру. Он должен поехать с одним из директоров «Лионского кредита» в Шартр, чтобы основать там компанию для ведения важных ирригационных работ в окрестностях города. Было слишком рано для того, чтобы вдаваться в подробные разъяснения. Он поцеловал ее на прощание в лоб и ушел. Она поняла, что дело верное, так заразительна была его уверенность. С другой кровати мать крикнула ему вслед: «Желаю счастья, Анри».

— Не волнуйтесь, — ответил Мартен. — Все уже в порядке. Остались кое-какие формальности.

И он жестом призвал обеих к спокойствию, как это делает врач, когда выздоравливающий пациент хочет петь, едва получив разрешение говорить. Мать и дочь завтракали, испытывая удивительное чувство покоя, какого не знали уже несколько месяцев. Прежде чем сунуть в рот первую булочку, мать сказала:

— Ну, видишь, Мария, помощь приходит как раз тогда, когда потеряна всякая надежда. Да, бог милостив. — И ее молитва была так же искренна, как молитва Робинзона Крузо на необитаемом острове после его чудесного спасения.

Булочки были черствые и не хрустели, как им положено.

— Разве можно подавать такие булочки приличным людям, — ворчала мать, у которой болели зубы.

— Подожди немного, — утешала ее дочь, — завтра или послезавтра после расчета я выложу ей все. Что она о себе вообразила? Ничтожество.

— Не будь с ней слишком груба, Мария, — уговаривала мать. — Правда, она могла бы относиться к нам более уважительно, но мы не должны забывать, она ведь не знает, что мы в конце концов расплатимся. Кстати, нам надо подумать и о девушках, ведь мы уже несколько месяцев не даем им чаевых.

— А тебе не жаль уезжать из Парижа в Шартр? — спросила Мария. Жизнь там, наверное, ужасно провинциальна.

— О дитя, — возразила мать, — это не так страшно, как ты думаешь. В провинциальном городе есть свои прелести. У нас там, конечно, будет маленький домик с чудесным садом, и ты быстро перезнакомишься со знатью. Тебе там понравится. А что хорошего в Париже? Иногда я чувствую себя здесь ужасно одиноко среди всего этого шума. Ну и Анри! Я начала уже терять мужество.

— А я нет, — сказал Мария. — Я всегда была уверена, что он найдет выход.

После завтрака мать и дочь немного отдохнули и стали одеваться к обеду.

— Анри взял мои часы, — сказала Мария, — чтобы цепочка не выскакивала у него из кармана. Только бы директор не спросил его, который час. Вот был бы номер. Представляешь, дамские часы. Фу, этот противный зубной порошок, завтра мы наконец купим бутылочку «Одола».

Одевшись, Мария отправилась искать госпожу Брюло, которая играла с Чико в парадной зале.

— Я хочу предупредить вас, мадам, что Анри сегодня не будет обедать в «Вилле», — чуть-чуть высокомерно заявила Мария. — Не надо ставить для него прибор.

— Вот как, — неопределенно произнесла госпожа Брюло, не решаясь расспросить подробнее.

— Да, — продолжала Мария, — он уехал с генеральным директором «Лионского кредита» в Шартр, чтобы организовать там компанию для проведения работ.

Госпожа Брюло оживилась.

— Разрешите вас поздравить? — сказала она растроганно. — Очень рада. Надеюсь, господин Мартен вернется не очень поздно и поужинает вместе с нами. Ведь сегодня именины госпожи Дюмулен и ужин будет небольшим праздником.

— Не могу обещать, — сказала Мария. — Анри предупредил, что вернется вечером, но не уточнил когда.

— Будет ужасно жаль, — огорчилась госпожа Брюло, — но в любом случае я рассчитываю на ваше присутствие, а также на присутствие вашей матушки.

— Я поговорю с мамой, — обещала Мария дружелюбно и с достоинством, ибо она помнила, что мать просила ее не быть слишком резкой с мадам.

Вечером зала имела праздничный вид. Антуанетта Дюмулен сидела рядом с нотариусом, а госпожа Жандрон — между Брюло и его женой, которые не спускали с нее глаз во время еды и поочередно направляли ее руку ко рту, когда это оказывалось необходимым. Мадемуазель де Керро досталось ее обычное место между Асгардом и пустым стулом, а Мария сидела по обыкновению рядом с матерью, ибо пока, до удачного завершения дел Мартеном, польки чувствовали себя вдвоем сильнее, чем поодиночке, среди других постояльцев.

У прибора госпожи Дюмулен красовалась ваза с розами, салфетки были накрахмалены. На столе постелили чистую скатерть, хотя прошла лишь половина недели. У каждой тарелки лежало меню, написанное госпожой Брюло собственноручно и включающее следующие деликатесы:

Мадемуазель де Керро была огорчена, что в меню не включили блюд ни «а ля Керро», ни «а ля Бретань», хотя она вполне удовлетворилась бы фруктами или десертом. По всему было видно, что ее здесь не любит.

На господине Брюло был сюртук, который ему очень шел, а госпожа Брюло надела украшения. Обе польки тоже были эффектны, Марин в красной, а ее мать в голубой блузках, которые теперь можно было донашивать. Но красивее всех был Асгард, одетый во все черное, в жилетке с глубоким вырезом и галстуке, заколотом булавкой с большим блестящим камнем. Его лицо над высоким воротничком сияло от удовольствия. Он стоял у своего стула, элегантно опершись правой рукой о спинку, в ожидании, когда господин Брюло подаст пример и сядет. Все дамы, даже мать Марии, напудрились, а на щеках госпожи Жандрон белели следы крахмала.

Госпожа Дюмулен заставила себя немного подождать и наконец тоже явилась; платье на ней было шелковое и шуршало при каждом ее движении. Она благосклонно и грациозно поклонилась и прошла к своему месту, как будто ни о чем не подозревая. Увидев цветы, она изобразила глубочайшее удивление: «О, какие чудесные розы! В честь кого, осмелюсь спросить?» Господин Брюло взглянул на собравшихся и дал условленный знак.

— Да здравствует Антуанетта! — прозвучало в зале, и все захлопали в ладоши.

Госпожа Дюмулен стояла как громом пораженная, но понемногу все же пришла в себя.

— Боже мой, и верно. Я совсем забыла. Ужасно мило с вашей стороны.

И она уткнулась лицом в цветы. Все смеялись и по очереди жали ей руку, Асгард двигался как во сне, так как он не очень хорошо ориентировался в процедуре празднования именин, а у госпожи Жандрон тряслась голова. Только мадемуазель де Керро держала свои подозрительные руки при себе, но громко крикнула с места «браво, браво!» Антуанетта смахнула слезу. Луиза подала «суп по-персидски», и все уселись на свои места. Вино в тот вечер пили почти неразбавленным. Чико, как обычно, сидел на правом плече госпожи Брюло; всякий раз, когда она поворачивалась, его длинный хвост ударял по голове госпожи Жандрон, и та ворчала, называя его «грязной мартышкой». Общее настроение было приподнятым.

После рулета с «подливкой Мартен» господин Брюло встал, попросил тишины, постучав ножом по стакану, и произнес следующие слова:

— Дамы и господа! Задача, которую мне сегодня предстоит выполнить, значительно приятнее, чем та, что выпала мне на долю несколько недель тому назад после смерти господина Бризара.

Я буду краток, дамы и господа, так как волнение, которое в этот момент переполняет всех нас, нельзя выразить словами. Мы счастливы, дамы и господа, чествовать сегодня ту, что в течение уже многих лет является одной из наиболее верных гостей нашей «Виллы».

Я выражаю надежду, что многие последуют ее примеру, и заканчиваю тостом за здоровье всем нам милой госпожи Дюмулен. Итак, да здравствует Антуанетта! Я кончил.

Пока господин Брюло говорил, а гости смотрели в свои тарелки, чтобы не смущать его, госпожа Жандрон воспользовалась ситуацией и незаметно продвинула левую руку по столу в направлении вазы с апельсинами, которая стояла недалеко от нее и представляла рубрику «фрукты», указанную в меню.

При последних словах господина Брюло кончики ее пальцев уже коснулись основания вазы. Когда хозяин дома сел, раздались такие бурные аплодисменты, что обезьяна испугалась и в окнах задрожали стекла, и вот в этот-то момент госпожа Жандрон вдруг подняла руку, схватила апельсин и сунула его в сумочку, которую всегда носила с собой. Там, кроме носового платка, хранился ключ от ее знаменитого чемодана. Затем она тоже захлопала в ладоши и сказала с добродушной улыбкой: «Прекрасно, мой друг».

Для своих девяноста двух лет она очень ловко осуществила столь сложный маневр.

Судьба, однако, не была к ней благосклонна, так как госпожа Брюло все видела.

— Смотри в оба, старуха крадет апельсины, — шепнула она господину Брюло.

Бывшего нотариуса осенила блестящая мысль. Якобы для того, чтобы удобнее было наливать вино, он подвинул вазу с фруктами ближе к госпоже Жандрон. Потом он в свою очередь прошептал что-то жене, видимо что-то очень интересное, так как новость распространилась за столом с быстротой молнии. Лица засияли от предвкушения удовольствия, и каждый время от времени украдкой бросал взгляд на старуху, чтобы убедиться, что она готова взять приманку. Только Асгард остался непосвященным, так как объяснить ему, в чем заключалась идея, было слишком сложно, а также потому, что весь план мог провалиться, если бы норвежец по своему обыкновению навлек свои словари и стал громко задавать вопросы. Луиза внесла огромный «дипломатический торт», который гордо красовался на столе до конца ужина. Когда госпожа Дюмулен увидела это ежегодное чудо, увенчанное ее именем, она окончательно расчувствовалась. Сжав в руке заранее приготовленный носовой платок, она заговорила прерывающимся голосом:

— Дорогие друзья, разрешите мне в нескольких словах сердечно поблагодарить вас за дружеское внимание, оно взволновало меня глубже, чем вы думаете. В Тегеране мои именины раньше тоже отмечались каждый год, и вы, конечно, понимаете, что в дипломатических кругах подобные праздники проводятся более торжественно. Конечно, вы можете подумать, что я преувеличиваю, я согласна, это звучит невероятно, но я уверяю вас, что никогда и нигде раньше не испытывала такого волнения, как в этот момент, и даже в тот последний год, когда английский посол сидел у меня по правую руку. Его звали сэр Дуглас Вестморленд, никогда я этого не забуду. Поэтому я благодарю вас еще раз от всего сердца и надеюсь провести среди вас еще многие счастливые годы.

Вторично парадная зала сотряслась от восторженных кликов, а госпожа Жандрон схватила второй апельсин и сунула его к первому в бархатную сумочку. Теперь общее ликование перешло в дружный хохот, и старуха смеялась вместе со всеми, полагая, что радость вызвана речью госпожи Дюмулен.

— Чудесная погодка сегодня, вам не кажется? — спросил господин Брюло, обращаясь к госпоже Жандрон.

— Конечно, мой друг, конечно, — ответила старуха. — Отличная.

— Так. А мне кажется, что собирается гроза, — многозначительно произнес Брюло.

— Вы так думаете? — спросила госпожа Жандрон, не выпуская из виду вазу с золотыми фруктами. — Ну что ж, гроза — это только гроза.

— Вы слышите, дамы и господа, — обратился нотариус к компании, — мадам утверждает, что гроза — это только гроза, а апельсин — только апельсин. Недурно сказано? Какие перлы остроумия она рассыпает.

— Браво! Похлопаем госпоже Жандрон, — предложил Кольбер. — Все вместе: раз, два, три! Раз, два, три!

Все захлопали в такт. Госпожа Жандрон одобрительно кивнула: подобный знак внимания ей не оказывался уже много лет. Кольбер сделал лишний хлопок, и дамы моментально ухватились за это.

— Господин Кольбер, — сказала младшая из троих венгерок, с накрашенными губами, — вы можете искупить свою ошибку, угостив нас всех шампанским.

Судя по ее тону, действовать надо было немедленно, иначе разрешение возьмут назад.

Госпожа Брюло взглянула на Кольбера, и он встал. Опершись руками о стол, он сказал с улыбкой, выражающей высшую степень скромности:

— Дамы и господа! Я охотно отзываюсь на знак, поданный мне только что столь грациозно королевой Венгрии, вследствие чего имею честь угостить компанию бутылкой шампанского.

— Браво, да здравствует наш Кольбер! — воскликнула госпожа Брюло, и все ее поддержали.

Госпожа Жандрон взяла третий апельсин. В вазе осталось девять.

— Господин Кольбер, — предупредила молодая венгерка, — если вы еще раз вздумаете провозгласить меня без моего согласия королевой Венгрии, я, пожалуй, потребую от вас вторую бутылку.

Чисто случайно она коснулась коленкой ноги Кольбера, который при этом глубоко вздохнул.

Госпожа Брюло вовремя углядела опасность.

— Без глупостей, — шепнула она ему, и Кольбер взял себя в руки.

Госпожа Брюло позвонила, и как по волшебству появилась Луиза с заказанной бутылкой шампанского.

— Принеси еще бутылку, Луиза, — распорядился нотариус. — Дамы и господа, я считаю своим долгом последовать благородному примеру господина Кольбера и надеюсь, что вы примете бутылку и от меня тоже.

— Ты хочешь меня разорить, муженек? — спросила госпожа Брюло, шаловливо грозя ему пальцем.

— Разорить тебя? Ну нет, дорогая, — возразил нотариус. — Разориться самому ради тебя — на это я готов.

— Какой у вас галантный супруг, госпожа Брюло, — одобрительно заметила именинница.

— Да, если бы он всегда был таким. Увы! — вздохнула госпожа Брюло, с упреком взглянув на своего старого сожителя.

— Разве ей угодишь, — сказал Брюло. — Должен тебе заметить, дорогая, что нотариусы не могут без конца расточать сладкие комплименты. Это не согласуется с достоинством их звания. Но никто не запрещает им быть любовными с дамами, хотя последние и не могут выступать свидетелями на суде.

Между тем Луиза принесла вторую бутылку, и теперь можно было наполнить четырнадцать стаканов. Больше всех налили госпоже Жандрон, так как Брюло рассчитывал, что добрый глоток шампанского придаст ей еще больше смелости.

Все встали, чтобы чокнуться, кроме старухи, которая не могла подняться, пока, ее вместе со стулом не отодвинут от стола. Впрочем, и она взяла свой стакан, чтобы поднести его ко рту, но, не пронеся и полпути, вылила половину на скатерть.

— Ах, черт возьми, — сказал Брюло, с сожалением посмотрев на пятно. — Ортанс, помоги ей, не то она прольет и остальное. Дамы и господа, я еще раз пью за здоровье нашей уважаемой именинницы, а также за здоровье госпожи Жандрон, старейшей обитательницы «Виллы» и воплощение честности и добропорядочности, что вам хорошо известно, за здоровье всех дам, за здоровье господина Кольбера и всех мужчин, — закончил он, бросив многозначительный взгляд на Книделиуса, Асгарда и Грюневальда.

Опять все громкими возгласами выражали одобрение, а Чико стал фыркать на госпожу Жандрон, словно кот.

Грюневальд незаметно ощупал свой карман и тихонько спросил что-то у Асгарда.

Тот всем своим видом выразил полное согласие.

— Говорите вы, — сказал норвежец.

— Мадам, — произнес Грюневальд, — господин Асгард и я в свою очередь просим принять от нас по бутылке шампанского.

— Да здравствуют Норвегия и Германия! — выкрикнула мадемуазель де Керро.

Между тем Книделиус что-то обдумывал. Потом он едва заметным жестом показал на одну из пустых бутылок и при этом вопросительно посмотрел на госпожу Брюло. В ответ она подняла семь пальцев, и Книделиус утвердительно кивнул.

Луиза вновь явилась на звонок, и госпожа Брюло заказала три бутылки.

— Как жаль, что господин Мартен сегодня не с нами, — сказала именинница.

— Он уехал с генеральным директором «Лионского кредита» в Шартр, — сообщила хозяйка.

— Чтобы основать там компанию для различных работ, — пояснила Мария.

— Вот как. Очень интересно, — сказала госпожа Дюмулен. — А какого рода работы, осмелюсь спросить?

— Да, что за работы? — спросила Мария, обращаясь к матери.

Та что-то ответила по-польски, что, видимо, должно было означать, что она тоже не помнит.

— Не имитационные… — вслух вспоминала Мария, — и не импортационные… нет, какие-то другие. Как странно. Слово у меня на языке, а выговорить никак не могу.

— Что-то насчет воды, — сказала мать.

— Так, может быть, ирригационные работы? — спросила госпожа Дюмулен.

— Именно! — в один голос сказали мать и дочь. — Чтобы организовать компанию для ирригационных работ.

— Я так и думала, — продолжала госпожа Дюмулен. — Это исключительно интересная область. В Иране этим много занимались. Взять хотя бы Тегеран. Так вот, с этой стороны была пустыня, и там постоянно в разных местах занимались ирригационными работами.

Своим ножом она чертила на белой скатерти карту Ирана.

Господин Брюло задумался. В окрестностях Шартра он знал равнину под названием Бос. Может быть, это там понадобилась вода? Но почвы там и без того на редкость плодородны, просто земля обетованная. А может быть, это где-нибудь к юго-востоку от Шартра; он-то знал только юго-западную часть… Кроме того, положение могло измениться с тех пор, как он переехал в Париж.

— Вы, кажется, вернулись с Явы? — обратилась госпожа Дюмулен к своему соседу.

— Да, мадам, — ответил Книделиус, щеки которого, уже покраснели.

— Там, разумеется, тоже ведутся ирригационные работы?

— Немного.

В его голосе слышалось: «Ради бога, не заводи разговор об этом проклятом острове».

Стаканы были наполнены снова, и теперь выпили за успех ирригационных работ. Госпожа Жандрон взяла четвертый апельсин.

— Ах, это уж слишком! — Мадемуазель де Керро поперхнулась, и брызги полетели на стол.

Господин Брюло решил, что момент настал.

— Теперь можно было бы взять по апельсину, — начал он, — но они как-то странно разложены: в одной вазе их гораздо меньше. Наши служанки даже не умеют накрыть стол как положено.

И он вызвал Луизу.

— Почему ты положила в одну вазу меньше апельсинов, чем в другую? — строго спросил Брюло.

— Извините меня, мсье, но в каждой вазе лежало по двенадцать штук, — уточнила она вежливо.

— Ты уверена?

— Совершенно уверена, мсье.

Она готова была поклясться.

— Хорошо, — сказал Брюло. — Можешь идти. Дамы и господа, — продолжал он подмигивая, — к сожалению, я должен констатировать, что среди нас есть лицо, недостойное находиться в нашем уважаемом обществе. Исчезло четыре апельсина, и я прошу виновника немедленно сознаться.

Ответа не последовало, все старались держать себя в руках. Асгард слушал открыв рот и напряженно сощурившись.

— Виновник не хочет сознаваться, — продолжал господин Брюло. — Дамы и господа, чтобы избавить невиновных от подозрения, не остается ничего иного, как проверить у всех карманы. Госпожа Брюло может без труда проделать это с женщинами, я беру на себя мужчин. Есть ли у кого-нибудь возражения?

Все гости отрицательно покачали головой. То же самое сделала и госпожа Жандрон, которая вдруг поняла, какой опасности она подвергалась. Ведь если бы она вместо сумочки сунула апельсины в карман, дело приняло бы для нее плохой оборот.

Приступили к обыску.

— Я предлагаю, чтобы господин Брюло обыскивал дам, а госпожа Брюло — мужчин, — крикнул Кольбер, потирая нос.

— Ах нет, что вы, — запротестовала одна из венгерок, бросив взгляд на хозяина дома.

— Господин Кольбер пошутил, — успокоил ее нотариус.

Супруги Брюло делали вид, что усердно ищут, но, конечно, ничего не нашли.

— Дамы и господа, — сказал нотариус, — обыск не дал результатов. Осталась одна госпожа Жандрон, но эта достойная уважения дама не могла сделать такое. Об этом не может быть и речи. Она вне всякого подозрения.

Госпожа Жандрон с благодарностью посмотрела на него.

— Но если вы потребуете, чтоб обыскали и ее, просто для порядка, то она, разумеется, готова показать свои карманы.

— У меня только один карман, — уточнила старуха.

— Заносим в акт, — сказал господин Брюло. — Итак, она, разумеется, готова показать свой карман.

Госпожа Жандрон осторожно опустила сумочку на пол и задвинула ее ногой под стол.

— Я считаю, что и подобном случае ни для кого не следует делать исключения, — заявили госпожа Дюмулен.

— Конечно, нет, — поддержал Кольбер. — Свобода, Равенство, Братство. — И он затянул «Марсельезу».

— Мадам, — произнес Брюло, отодвигая стул со старухой от стола, — прошу вас на минуточку встать. Это очень быстро.

Госпожа Жандрон повиновалась. Она сама показала карман. Госпожа Брюло ощупала его и заявила, что он пуст.

— Мадам, — сказал Брюло, — мы глубоко обязаны вам за вашу любезность. Я надеюсь, что вы не обиделись на нас, иначе поступить было нельзя. Садитесь, пожалуйста, госпожа Жандрон.

И он галантным жестом помог ей сесть.

Лицо старухи разгладилось, чувство бесконечного облегчения осветило ее черты, когда она вновь уселась на свой стул.

Господин Брюло хотел было придвинуть ее стул к столу, но вдруг нагнулся и извлек из-под стола зеленую бархатную сумочку.

— Не роняйте в другой раз, мадам, — сказал он, протягивая ей сумочку.

Госпожа Жандрон в отчаянии пыталась вцепиться в нее обеими руками.

— Одну минутку, — сказал Брюло. — Я хотел бы сделать вам подарок. Мы старые друзья, а маленькие подарки способствуют укреплению дружбы.

Он выбрал самый красивый апельсин из восьми еще оставшихся в вазе и раскрыл сумочку, чтобы положить его туда. Старуха сидела как каменная, с застывшей кривой улыбкой на губах.

Вдруг на лице господина Брюло появилось выражение глубокого удивления.

— Боже мой, — едва мог он вымолвить. — Что это такое?

Он схватил сумочку за нижние углы и вытряхнул ее на стол.

Из нее выпали носовой платок, ключ и четыре пропавших апельсина. Брюло снял с головы черную шапочку, словно стоя у свежей могилы. По парадной зале прокатился страшный взрыв смеха, а нижняя губа госпожи Жандрон задергалась, словно она читала молитву. Она посмотрела на хозяина дома, на постояльцев, потом на четыре злополучных плоди, и остатки крови бросились ей в лицо. Ей было стыдно.

— Дамы и господа, — начал Брюло, — тайна исчезнувших апельсинов раскрыта, и вот сидит виновница, из-за которой все вы оказались под подозрением. Нам, собственно, следовало бы передать ее в руки полиции, но мы этого не сделаем, мы избавим ее от двадцати лет тюремного заключения. Вместо этого я предлагаю разделить между нами всеми ее состояние, равное, по словам господина Гарусса, двум миллионам франков. Кто крадет апельсины, тот вор, отсюда можно сделать вывод, что ее богатство накоплено нечестным путем. Так или иначе, она должна от него отказаться.

Слово «состояние», кажется, дошло до сознания старухи, так как она вдруг встала, и ее седая голова вознеслась над сидящими.

— Ты лжешь, — заявила она, сгребая сумочку, ключ и носовой платок. — У меня нет и четырнадцати тысяч франков. А недавно мне еще пришлось заплатить за новое платье.

— Бросьте, — перебил ее господин Брюло. — Деньги переходят в нашу собственность. Бумаги, между прочим, уже составлены.

Из внутреннего кармана он вытащил газету.

— Попробуй-ка, если можешь, — крикнула госпожа Жандрон, крепче сжимая в руке ключ, словно собираясь ударить. — Воры, обманщики, поганый сброд, — кричала она, без посторонней помощи покидая парадную залу.

— Дамы и господа, — сказал Брюло, повышая голос, чтобы старуха слышала его, уходя, — раздел наследства будет происходить завтра в десять часов утра в моей конторе, улица д’Армайе, 71.

В этот момент добрый человек и в самом деле чувствовал себя нотариусом.

Старуха остановилась в дверях и обернулась. Затем она погрозила кулаком сидящим, плюнула на пол в знак глубокого ко всем презрения и исчезла в коридоре. Чико сжал кулак и погрозил ей вслед.

Господин Брюло снова положил апельсины в вазу так, что они образовали красивую башенку.

Кольбер, Брюло, Асгард и Грюневальд заказали еще по бутылке шампанского. Книделиус продолжал пить вместе со всеми, но упорно смотрел и одну точку и не произносил ни слова.

Итого девять бутылок с прибылью в восемь франков, и пора было кончать с выпивкой, та к как все уже начали вести себя как-то необычно. Госпожа Дюмулен вытащила розу из своего букета и воткнула ее в петлицу сюртука господина Брюло, а госпожа Брюло с жаром объясняла Кольберу, почему она предпочла бы быть мужчиной, а не женщиной.

— Мы, вероятно, зашли слишком далеко, — неожиданно и непрошенно прозвучал голос мадемуазель де Керро, которой, по-видимому, вспомнилось все, что вытерпела за свою жизнь она сама из-за хромой ноги. — Надо было сказать ей перед уходом, что мы просто пошутили.

Господин Брюло, почувствовав себя оскорбленным этим замечанием, бросил на нее уничтожающий взгляд.

— Когда вы доживете до моих лет, мадемуазель, то, надеюсь, будете лучше разбираться в некоторых вещах, — сказал он снисходительно. А затем, пожимая плечами и не обращая на нее никакого внимания, обратился к остальным: — Старухе время от времени надо давать по рукам, иначе с ней сладу не будет. Она… но я лучше помолчу, ибо эта тема неисчерпаема.

В такой многочисленной компании всегда найдется несколько сторонников христианского милосердия, и госпожа Брюло боялась, что развлечение окончится скандалом. Поэтому, прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, она постучала кулаком по столу и сказала, что теперь Кольбер должен спеть.

Кольбер так комично закашлялся, что дамы и господа, за исключением Асгарда, чуть не задохнулись от смеха.

— Что хотели бы дамы, чтобы я спел? — спросил он таким голосом, который обеспечил бы ему состояние, если бы он был профессиональным комиком. — Что-нибудь серьезное или…

— Шуточное, пожалуйста, — попросила госпожа Брюло.

— Ну что ж, задача ясна. Шуточное. Но что? «Все солдаты нашего полка»?

— Нет, это надоело. Неужели ты не знаешь ничего другого?

— «…И груди сморщились…» Но я боюсь…

— С ума сошел, — возразила госпожа Брюло. — Мы уже не дети, кажется. Пой!

— Но не слишком увлекайся, — предупредила Антуанетта Дюмулен.

Мадемуазель де Керро, которая не помнила зла, предложила аккомпанировать. Все это приветствовали, и мадемуазель села за пианино. Кольбер напел мотив, и пианистка сразу схватила его. Она взяла несколько аккордов, подобрала тональность, и Кольбер запел.

Песня представляла собой жалобу супруга на физические метаморфозы, которые происходили с его женой за годы их совместной жизни. Он сравнивал нынешнее состояние различных частей ее тела с тем, каковы они были в прошлом, в годы ее юности. Видимо, за это время жена не стала красивее.

Компания от души наслаждалась двусмысленностями, особенно понравился куплет, в котором говорилось о ее бедной груди:

В этот знаменательный вечер Кольбер превзошел самого себя: пока его расхваливали на все лады, он придумал еще один куплет, успех которого затмил все, что было прежде. Вот эти последние слова:

— Спой и ты что-нибудь, — шепнула старая полька своей дочери, — ты же умеешь, хотя бы романсы.

— Я не умею ничего, кроме «Безумца», — слабо сопротивлялась Мария.

— Вот и хорошо, — подбадривала мать. — Это куда лучше, чем песенка того типа. Давай, ведь у тебя хороший голос, ты должна спеть. А то сейчас начнут другие, и тогда до тебя очередь не дойдет. Ты же их знаешь: все себе, а другим ничего.

Между тем мадемуазель де Керро играла, как могла по памяти, «Утро» Грига — он был соотечественник Асгарда. Норвежец услышал знакомый мотив и начал подсвистывать. Мадемуазель де Керро улыбалась.

После этого Мария стала напевать первые такты «Безумца». Пианистка сразу же подобрала аккомпанемент и спросила, помнит ли она слова.

— Кажется, помню, — равнодушно сказала Мария, — хотя эти вещи ужасно быстро забываются.

— Давай! — крикнула мадемуазель де Керро, которая вошла в раж. — Пой! Все, что хочешь.

И она ударила по клавишам, пробежав, как молния, от самых громовых звуков в левом углу до самых тоненьких в противоположном.

— Честно говоря, она играет совсем неплохо, — сказала госпожа Дюмулен господину Брюло. — Жаль, что у нее такой вид.

Госпожа Дюмулен, прикрыв веки, отбивала ногой такт.

— Да, «Безумец» — чудесный романс, — сказала молодая венгерка.

— Поторопись же, — проворчала мать Марии, — эта венгерка тоже знает его.

— Ну, пожалуйста, госпожа Мартен, спойте, — любезно попросил господин Брюло.

— Ах, нет… — ломалась Мария.

— Да, уж хотите не хотите, но петь вам придется, — вмешалась госпожа Брюло. — Вы сегодня наша, и мы можем распоряжаться вашими талантами по своему усмотрению. Тем более что этот бессердечный Мартен скоро увезет вас от нас.

— Тут я ничем не могу помочь, — вздохнула Мария, — и я уверяю вас, что нам будет очень жаль покидать вас всех. Нам с мамой совершенно не нравятся высшие круги, где человек, как правило, встречает только зависть и злословие.

Мать согласно кивнула.

— Вы совершенно правы, — подхватила госпожа Дюмулен. — Я могу это подтвердить. Среди них есть, конечно, приличные люди, ибо они есть везде, но там они так… о, так редки! Например, сэр Дуглас был очень приятным человеком. Но вы, видимо, столкнетесь со многими хорошими людьми, так как я полагаю, что финансовые круги вообще менее испорчены, чем дипломатический мир, в котором я вращалась много лет и который знаю насквозь, уж поверьте мне.

— Надеюсь всем сердцем, — сказала Мария. — Мы с мамой не любим интриг.

— Начинай же, — воскликнула мадемуазель де Керро, после чего Мария встала в позу возле пианистки. За столом затихли. Мадемуазель де Керро тихонько сосчитала до трех, а затем зазвучал голос Марии:

Насколько вульгарна была песенка Кольбера, настолько же трогательна была эта. В ней рассказывалось о человеке, которого посадили в сумасшедший дом и он круглые сутки видел перед собой призрак любимой. Вся компания расчувствовалась, к тому же мотив был очень печальный.

Между первым и вторым куплетом на цыпочках вошла Луиза и передала госпоже Брюло конверт. «Вам срочное письмо». Госпожа Брюло обменялась с мужем недовольным взглядом. До чего бестолковая эта Луиза! Письмо пришло из Булонь-сюр-Мер. Какая чепуха! Булонь-сюр-Мер? Но так как оно было срочное, госпожа Брюло тут же распечатала его, ибо всегда лучше сразу узнать, что тебя ждет.

Мария пела:

Госпожа Брюло вдруг привязала обезьяну к своему стулу и покинула парадную залу, видимо чем-то очень взволнованная. Господин Брюло нахмурил брови и проводил ее взглядом. Все поняли: произошло нечто серьезное. Только Мария и мадемуазель де Керро, которая сидела спиной ко всему обществу, ничего не заметили.

Появилась Луиза и прервала пение словами: «Не будут ли польские дамы любезны пройти в кабинет к мадам?».

— Скажи мадам, что я сейчас кончу, — сказала Мария.

пела она.

Луиза вошла вторично, на сей раз возбужденная и раскрасневшаяся, с сообщением, что мадам желает говорить с обеими дамами немедленно. На этот раз они повиновались.

Вскоре послышался короткий диалог, за ним сдерживаемое всхлипывание. Гости переглянулись. Господин Брюло что-то проворчал и встал из-за стола — ему хотелось поскорее узнать, в чем дело. В кабинете мадам он увидел мать и дочь, сидевших рядом. Перед ними стояла его жена, бледная, с письмом в руке.

— Что здесь происходит? — бодро спросил Брюло, хотя сердце у него замерло.

— Занимайся своими делами, — огрызнулась мадам, растерянно глядя через окно в сад.

— Я хочу знать, что здесь происходит, — настаивал Брюло, чувствуя, что его жена нуждается в помощи и утешении.

— Вот! Смотри сам, — крикнула она, бросая ему в лицо письмо.

Господин Брюло схватил его и начал читать. Это было письмо Мартена, который извещал хозяйку, что силой обстоятельств он вынужден уехать в Америку. Он надеется там разбогатеть и клянется богом, что заплатит госпоже Брюло все с него причитающееся. Чтобы избежать недоразумений и осложнений, которые могут возникнуть, в письме он подробно подсчитал сумму долга, и госпожа Брюло должна была признать, что расчет произведен щедро.

В заключение он передавал Марию и ее мать под покровительство госпожи Брюло, и письмо было подписано: «Преданный Вам Анри Мартен».

Господин Брюло разразился нервным смехом. Хозяйка продолжала смотреть в окно. Мария плакала, и слезы капали на ее красную блузку. На глазах и щеках у нее растеклась краска, и, несмотря на свою безобразную толщину, она вызывала глубокое сожаление. Мартен был не только ее единственной опорой, но и ее последней любовью. Мать сидела рядом с дочерью, менее толстая и еще более несчастная. Ее ноги едва касались пола (она была невысокого роста), а руки скорбно покоились на коленях.

— Ах, мерзавец, ах, негодяй, — возмущался Брюло. — Я переломаю ему все ребра, не будь я Брюло. Недаром задавал я себе вопрос, с каких это пор равнине Бос понадобилась вода. Каков мошенник! Я должен был это предвидеть. Ирригационные работы, видите ли…

И, обращаясь к двум женщинам, он закричал:

— Вон отсюда! Забирайте свое барахло и катитесь… Если бы ты была, черт побери, мужиком, а не шлюхой, — шипел он на Марию, сжимая кулаки, и видно было, что он действительно об этом жалеет.

Мать и дочь вышли из комнаты, Мария впереди, а мать за ней. Старушка, переступая через порог, зажмурила глаза, так как ждала пинка под зад. Постояльцы сгрудились в парадной зале и смотрели в коридор. Алина и Луиза подсматривали через стекло в кухонной двери.

Обе польки пошли в комнату, где провели так много счастливых дней вместе с Мартеном, и Мария беспомощно смотрела на весь свой хлам, думая о том, с чего начинать складывать вещи. Брюло стоял у двери и наблюдал.

Мать сказала что-то непонятное по-польски; Мария достала из кармана их общий кошелек и внимательно сосчитала содержимое.

Глухой стук меди и двух полуфранковых монет — эти деньги ведь не звенят — заставил Брюло подойти поближе.

— Покажите, — сказал он, — сколько у вас денег?

Мария отдала ему кошелек, и теперь уже считал Брюло. Там был один франк сорок сантимов.

— А у тебя, старуха? — спросил он, обращаясь к матери.

Та сразу поняла и вывернула карман.

Тут Брюло снова вспомнил две тысячи четыреста с чем-то и с силой швырнул кошелек на стол. Из него выпали несколько пятисантимовых монет, которые Мария и ее мать собрали, ползая на четвереньках. Потом Брюло стал перебирать одежду, висевшую на вешалке. Результат, однако, оказался неутешительным, судя по тому, как он брезгливо отвернулся, пробормотав сквозь зубы: «Мерзкое тряпье».

В углу стоял еще старый дорожный сундук.

— Открой его, — приказал нотариус.

Мария повиновалась, и Брюло до пояса скрылся в нем. Мария вдруг подумала, что достаточно слегка подтолкнуть хозяйкиного мужа, чтобы он оказался там целиком, но она даже не улыбнулась — так велико было ее горе.

Брюло обыскал сундук быстро, но основательно, как таможенник. Там действительно не было ничего достойного конфискации.

Между тем госпожа Брюло рассказала о письме Мартена постояльцам. Все поняли, что о дальнейшем веселье в этот вечер не может быть и речи, и каждый двинулся восвояси, а госпожа Брюло пошла взглянуть, что делает ее супруг.

Нотариус как раз вылезал из сундука.

— Я уже произвел опись имущества, и ты можешь не трудиться, — сказал Брюло. — У них нет ничего, ничего, ничего! Тряпье, я считаю, они могут оставить себе. Оно настолько грязное, что до него противно дотронуться даже щипцами. Позаботься лишь о том, чтобы они немедленно убирались. — Он повернулся к служанкам, все еще стоявшим у двери кухни: — Кто из вас выпустил его?

— Выпустил? Что вы имеете в виду, мсье? — спросила Луиза.

В «Вилле» никого никогда не выпускали, каждый мог уходить и приходить, когда ему вздумается.

— Что вы имеете в виду, мсье? Что вы имеете в виду? — закричал Брюло. — Перестали понимать французский? Кто видел, как он выходил?

Алина подтолкнула Луизу.

— Сегодня утром, когда я разносила завтрак, я встретила господина Мартена в коридоре, — сказала Луиза.

— И тебе не пришло в голову, что еще слишком рано, чтобы идти на прогулку?

— Виновата, мсье, извините.

— Вот тупица, — обругал ее Брюло. — А он ничего не говорил?

— Он сказал только, что будет завтракать в городе.

— И ты ничего по нему не заметила? У него ничего не было с собой?

— Нет, господин. Только небольшой коричневый саквояж и две тросточки.

— Две тросточки? — переспросил Брюло. — Две?

— Да, — подтвердила Луиза. — Одна бамбуковая, которую он всегда брал с собой, а вторая с серебряным набалдашником.

Нотариус чуть не лопнул от ярости.

— Вы слышите, у него было с собой две тросточки! — набросился он на норвежца, который в этот момент спускался по лестнице. — Две тросточки, понимаете? И здесь это считают совершенно обычным, а эта стерва дает мерзавцу запросто удрать, предварительно еще поболтав с ним.

Тут Брюло повернулся, побежал в свою комнату и с силой захлопнул за собой дверь, не печалясь о том, что Чико остался совершенно один у большого стола в парадной зале.

Вся эта сумятица действовала госпоже Брюло на нервы, несмотря даже на острую боль утраты двух тысяч четырехсот шестидесяти пяти франков. Поэтому она предпочла удалиться на кухню.

Мария и ее мать засунули большую часть своих пожитков в сундук, а что получше упаковали отдельно.

Покончив с этим, они надели шляпы.

Мать подошла к окну и, прижавшись лицом к стеклу, посмотрела в сад. Часы на башенке пробили одиннадцать. За окном, несмотря на май месяц, было холодно и неуютно. Из-за похолодания в парадной зале несколько дней тому назад снова затопили. Женщины не решались выйти и глядели друг на друга.

— Где же мы будем спать? — спросила старшая.

— Не имею представления, — ответила Мария.

Правда, в Париже есть места, где двое могут переночевать за один франк, но эти заведения мало подходят для женщин и тем более для приличных дам, к тому же они не знали адресов. Искать семейный пансион было уже слишком поздно. Да они и не рискнули бы. Они были совершенно растерянны и только теперь в полной мере осознали, что вместе с Мартеном лишились и своего положения. Втроем они еще могли на что-то рассчитывать, но теперь все пропало. Когда широкоплечий Мартен в своих немецких очках шел впереди, а они скромно семенили за ним, они могли войти куда хотели. Мартен говорил, а им оставалось только погладить собачку или дать монетку ребенку. Но без него они чувствовали себя настолько неуверенно, что все их попытки были заранее обречены на провал.

Однако пора было уходить. Мать и дочь слышали, как наверху хлопнули дверью. Наверное, кто-то пошел спать. В кухне тихо разговаривали.

— Где может быть хозяин? — спросила мать шепотом.

— Видно, пошел спать, — ответила Мария.

— А хозяйка?

— На кухне у прислуги.

Они снова замолчали прислушиваясь. От волнения обе вспотели.

— Мария!

— Что?

— Не могла бы ты попросить у мадам разрешения переночевать сегодня здесь? Она не потеряет ни сантима, комната же все равно будет пустовать.

— Попроси лучше ты, — сказала Мария. — Ты старше, тебе легче разжалобить ее.

— Нет, — возразила мать. — Я плохо знаю французский. На твоем месте я бы рискнула. В худшем случае откажет. Попроси, иначе куда мы денемся?

— Ладно, — согласилась Мария, — но давай подождем, пока она не придет сюда. Мне не хочется идти с такой просьбой на кухню. Луиза еще ничего, но эта Алина со своей наглой мордой!

Мать и дочь присели на кровати и затихли. Никто не шел. Старшая кашлянула, чтобы обратить на себя внимание. Ей очень хотелось спать.

— Поди взгляни, что они там делают! Неужели они еще не уложили вещи, — распорядилась госпожа Брюло.

Луиза нехотя пошла и вежливо спросила, не готовы ли дамы покинуть «Виллу».

Мария собралась с духом.

— Послушай, Луиза, не поможешь ли ты нам немного? Правда, последние месяцы ты ничего не получала от нас, но…

— К вашим услугам, мадам.

— Спроси тогда, пожалуйста, у госпожи Брюло, нельзя ли нам остаться переночевать. Ужи почти половина двенадцатого, и мы никуда не попадем. Впрочем, у нас и денег не хватит, чтобы устроиться в гостинице, — честно призналась она. — А госпожа Брюло не потеряет ни цента, так как комната все равно будет пустовать, — добавила она, подсказывая Луизе, какой привести аргумент в случае, если хозяйка будет возражать.

Луиза пошла в кухню передавать просьбу.

— Ну как? — спросила госпожа Брюло.

— Они готовы, мадам. Но они просят разрешения переночевать здесь, так как у них не хватит денег на гостиницу.

Госпожа Брюло посмотрела на дверь своей спальни. Она слышала, как скрипел пол под ногами ее супруга, который явно ложился спать. Выставить двух полек посреди ночи на улицу без гроша в кармане — такой грех ей не хотелось брать на душу. Однако она боялась насмешек старого нотариуса, который, конечно, не простит ей эту слабость.

Алина перехватила взгляд хозяйки и поняла, что та колеблется.

— Как будто мадам может решать без согласия хозяина, — сказала Алина Луизе достаточно громко, чтобы госпожа Брюло услышала и почувствовала себя уязвленной.

— Ну ладно, — сказала госпожа Брюло твердо. — Пусть остаются еще на одну ночь. Отнеси им завтра рано утром по чашке кофе и по две булочки, Луиза. Пусть долг будет на полфранка больше, — вздохнула она.

Вечером нотариус не захотел пустить Чико к себе в постель.

— Я думаю, у этой старухи в Польше есть еще одна дочь и несколько сыновей, — ехидничал Брюло. — Продай мебель и пригласи их тоже сюда.

— Позаботься лучше о завершении своего процесса, старый бездельник, — язвительно парировала мадам.

— Забери свою поганую мартышку, или я сверну ей шею, — пригрозил Брюло и замахнулся на Чико, не собираясь, однако, причинить ему вреда, так как любил зверька не меньше, чем его жена. Обезьянка одним прыжком вскочила на руки госпожи Брюло и возмущенно зашипела на нотариуса.

— Ну-ну, сынок, — успокаивала госпожа Брюло обезьянку, прижимая ее к груди. — Пусть только пальцем тронет. Я ему самому сверну шею. — И она повернулась к супругу спиной.

— Ха, ха, ха! — расхохотался Брюло. — Он заплатит с процентами! Держи карман!

Если они не были в ссоре, то Луиза уже в семь часов утра приходила в комнату Рихарда и принималась за дело. Она чистила его одежду, штопала носки, меняла носовой платок и раскладывала все по местам, так как он сам этого никогда не делал. Чтобы не тревожить его сна, она снимала туфли и ходила по комнате в одних чулках.

Завтрак постояльцев, плативших лишь пять франков в день, состоял из чашки кофе и двух булочек. Но кофе был плохой — Алина заваривала его с вечера, чтобы утром подольше поспать. С тех пор как Рихард пожаловался на это Луизе, ему стали подавать каждое утро превосходный чай, а то и шоколад, если его варили для госпожи Дюмулен, которая одна имела на это право. Ему приносили теперь не две, а все четыре пли даже пять булочек, и Грюневальд съедал их без труда, ибо немцы любят плотно позавтракать. Из-за чая и шоколада можно было не волноваться, ибо они хранились в больших коробках и госпожа Брюло не могла осуществить настоящий контроль за их расходом. Но из-за несчастных булочек, с которыми немец расправлялся в одно мгновение, Луиза жила в постоянном смертельном страхе.

В половине восьмого Луиза присаживалась на краешек постели, чтобы полюбоваться на своего милого, а без двадцати пяти восемь будила его поцелуем в губы. И хотя от него частенько разило пивом, ей и это было приятно. Когда он открывал глаза, она шептала: «Доброе утро, Рихард». И он отвечал: «Доброе утро, Луизетта».

Как только Грюневальд уходил из дому, Луиза возвращалась в его комнату, чтобы унести остатки завтрака и поскорее уничтожить все следы чая или шоколада. Она с наслаждением вытягивалась во весь рост на его кровати, вдыхала запах его простыней и целовала подушку, на которой всю ночь покоилась его голова.

Она думала о нем с утра до полудня (в этот час он приходил в пансион обедать), а потом до самого ужина. Когда хозяйка отправлялась в Управление благотворительными заведениями, а хозяин с Чико на плече сидел в парадной зале, листая свои досье, Алина и Луиза, случалось, подолгу стояли у кухонного окна и смотрели на улицу. И Луиза сравнивала одежду, длину усов и цвет волос проходящих мимо мужчин с полосами, усами и костюмом Рихарда. Все молодые люди уже носили в то время высокие двойные воротнички, которые красиво облегали шею, но Рихард продолжал еще носить длинные, старомодные одинарные воротнички, оставлявшие горло открытым. Это вызывало у Луизы слезы умиления. Ах, Рихард, Рихард!

Через день они по вечерам ходили гулять. Луиза охотно ходила бы каждый вечер, но Грюневальд три раза в педелю посещал Немецкий клуб, где пил пиво и играл в кегли. В хорошую погоду они бродили в Булонском лесу, а в дождь сидели на открытой террасе какого-нибудь захудалого кафе возле крепости. Луиза клала голову ему на плечо и жадно рассматривала все, что могла в нем заметить, даже волосы, росшие у него в ноздрях. Иногда она дразнила его, не давая ему поднести стакан ко рту, или неожиданно щипала его за ногу. И по ее сдержанному смеху он видел, как она счастлива. Если мимо проходил посетитель или кельнер, Грюневальд просил ее быть осторожнее, но Луиза была глуха и слепа. Тогда он напоминал ей, что тут может оказаться кто-нибудь из постояльцев «Виллы», а для нее было бы лучше, чтобы никто ни о чем не догадывался. Он не смел признаться, что немного стыдится ее, ибо сразу видно, что она только служанка.

Раз в две недели, по воскресеньям, они ездили после обеда в Сен-Клу, где был большой лес. Там они уходили подальше от дорог и на какой-нибудь полянке, защищенной густым кустарником, садились на траву, играли и дурачились. Луиза даже не чувствовала, как комары через чулки кусали ее ноги. Иногда они ссорились и часами не разговаривали. Потом наступало примирение, объятия, и Грюневальд, чтобы скоротать время, пытался обучить ее нескольким немецким словам. Она могла уже сказать «ich liebe dich»[13] и «ein, zwei, drei»[14], хотя произносила их очень странно, а теперь он хотел выучить ее говорить «bis zum Tode getreu».

— Ну давай, попробуй еще раз. Bis zum Tode getreu.

Слово за словом. И после каждого он ударял ее веточкой.

— А что это значит? — спросила Луиза.

— Верен до гроба.

— Правда, Рихард?

— Конечно, спроси у любого немца.

— Да нет, я хотела сказать, ты действительно будешь?

— Что будешь?

— Ну это…

— Верен до гроба? А почему бы и нет? Но сейчас речь не об этом. Давай повторяй.

Через четверть часа она выучила эти слова наизусть и твердила до тех пор, пока Рихард наконец не разозлился и не надулся.

Иногда он не мог удержаться от расспросов о ее муже. Грюневальд немного ревновал ее к этому незнакомому мужчине и хотел знать, высокого ли он был роста, носил ли бороду, сильный ли он был и мог ли бы он, Грюневальд, стать ее любовником, если бы ее муж был жив; от какой болезни он умер и, наконец, кого из них двоих она больше любит или, соответственно, любила. Луиза ответила, что ее муж был высокий, и Рихард иронически ухмыльнулся, словно хотел сказать, что рост не пошел ему на пользу, а когда она заявила, что он был сильным, немец незаметно пощупал свои мускулы. Узнав, что муж Луизы умер от чахотки, Грюневальд сразу забеспокоился — в этот день он уже три или четыре раза кашлянул; когда же он наконец спросил, кого из двоих она больше любит, Луизе не захотелось отвечать: про себя она подумала, что тут и сравнения быть не может.

— Отвечай же, — подбадривал он ее. — Смелее! Не надо меня щадить. Его, да? Вот видишь, — сказал Рихард.

— Но я же не сказала «да»?

— Нет, но это совершенно излишне. Я и так все уже понял.

— Ну так вот, ты ошибся.

— Пустой разговор. Не станешь же ты утверждать, что меня любишь больше?

— Стану, — тихо ответила Луиза. И так оно и было. Ведь тот покойник, а этот теплый и живой. Рихард сказал, что не верит, а сам был ужасно доволен.

Под вечер, с боем часов, они спускались по узким улочкам к реке и доезжали на пароходе до Парижа. На палубе было полно народу, самого разного: парочки тихо жались по углам, компании молодежи шумели, рассевшись на перилах, что строжайше воспрещалось, одинокие пожилые мужчины поглядывали сквозь сигарный дым на юных девиц. Наступал вечер, и на берегу зажигались газовые фонари.

В центре города они сходили с парохода и искали подходящий ресторан. Бродили, заглядывая в окна, пока им не попадался приличный и в то же время недорогой. Тогда Рихард подталкивал ее к двери.

Они садились за столик на две персоны, Луиза брала меню и выбирала блюда, а Рихард заказывал вино. Она накладывала ему салат и разрезала мясо, ибо руки ее не привыкли к праздности, к тому же она хотела показать, что не ленива и будет хорошей хозяюшкой, если он надумает жениться на ней. Как знать.

Обычно ужин на двоих обходился им в пять франков, и Рихард с тяжелым сердцем вручал официанту деньги.

Как будущий деловой человек, он думал о том, что они прекрасно могли бы поесть и в «Вилле», где это ничего не стоило, так как он платил за месяц вперед, а Луиза тоже имела право по воскресеньям ужинать у госпожи Брюло. Но там, конечно, они не могли сидеть за одним столом, ибо Рихард, как постоялец, ел, разумеется, в парадной зале, а Луиза — на кухне.

«Дорогое удовольствие, — думал Грюневальд. — Платить пять франков только за то, чтобы посидеть рядышком да еще после того, как провели вместе почти целый день, — это уж слишком».

После ужина они ходили в кафешантан, где два часа сидели за чашкой кофе, так как там все было очень дорого. Пели декольтированные дамы и красноносые французские солдаты в форменных фуражках. Предполагалось, что все это ужасно весело. По дороге домой Луиза продолжала восхищаться. «Неужели тебе понравилось?» — спрашивал Рихард.

В этот период Грюневальд был единовластным монархом в сердце Луизы и все остальные — живые и мертвые — отступили перед ним. Она сама не осознавала этого до тех пор, пока однажды ее брат с сыном не решили сделать ей сюрприз и не нагрянули в воскресенье после обеда, когда она собиралась на прогулку с Грюневальдом. Бедняги вошли в кухню, где Алина мыла пол; Луиза в это время у себя в комнате застегивала корсет. Брат приложил палец к губам, чтобы Алина возгласом удивления или как-то иначе не выдала их, и попросил ее крикнуть, что два господина желают поговорить с вдовой Луизой Кретер.

— Что ты сказала? — переспросила Луиза.

— Пришли два господина, которые желают поговорить с тобой, — повторила Алина.

Было слышно, как Луиза еще раз переспросила: «Два господина?» Алина жестом предложила гостям спрятаться под стол, где пол был уже вымыт.

Гости сделали, как им было сказано.

— Осторожно, — шепнул брат сынишке, который ткнулся головой в коробку с пирожными.

Луиза была уже настолько одета, что могла показаться людям.

— Какие еще господа? — спросила она Алину, которая усердно мыла пол, так что Луизе были видны лишь ее ноги.

Ее слова были встречены ликующим смехом, и из-под стола появились руки и головы.

Луиза бросила тревожный взгляд на будильник. Было уже три часа, а в половине четвертого у нее свидание с Рихардом на углу у часовни.

Люсьен между тем выскочил из-под стола и бросился матери на шею.

Она поцеловала его в обе щеки, в лоб и в уши — ведь она очень любила его. Брат стоял немного поодаль, держа за спиной коробку с пирожными. Потом и ему достался поцелуй по французскому обычаю, и он рассказал, как все получилось. Полковник дал ему отпуск на четыре дня, два из которых он уже использовал, так что во вторник вечером ему надо быть в части. А сегодня утром ему пришло в голову сделать ей сюрприз, и он заехал в Рамбуйе за Люсьеном, который очень любит ездить на поезде. И вот они здесь. Он улыбнулся, отдал ей коробку с пирожными и передал приветы от всей деревни.

— Ты еще забыл про того унтер-офицера, который хотел отменить твой отпуск, — напомнил Люсьен.

Луиза изо всех сил старалась слушать, а сама не сводила глаз с будильника. Семнадцать минут четвертого. Остается тринадцать минут. Будет ли он со ждать?

— Для чего все эти сковородки, мама? — спросил Люсьен, который никогда не видел столько посуды в одной кухне.

— Чтобы стряпать, малыш, — ответила Алина, так как это было по ее ведомству.

— Не могут же они все сразу уместиться на этой плите?

— Конечно, нет.

— А что в этом ящике?

— Всякая всячина. Вилки, ножи, ложки.

— А для чего этот шкаф?

Грюневальд спустился по лестнице и вышел из дома. Значит, пора.

— Чтобы прятать туда любопытных мальчиков, — сказала Луиза. И обратилась к брату:

— Как жаль, что ты не написал заранее о вашем приезде, тогда мы могли бы погулять вместе.

— Разве у тебя не выходной?

— Собственно говоря, нет, не выходной, — ответила она, поправляя Люсьену воротничок. Я обещала одной старой даме из пансиона погулять с ней часа два. Она почти не выходит из дома, бедняжка.

— Ничего, мы же повидались с тобой, — сказал брат.

— Когда ты думаешь возвращаться в Рамбуйе?

— Около семи часов.

— Так. Сейчас три. Я за это время не управлюсь. Нет, так не годится. Пойду лучше предупрежу ее… А знаешь, что можно сделать? Сходи-ка с Люсьеном в синематограф. Ты же это любишь, малыш?

— Еще бы! — воскликнул Люсьен.

— За углом есть отличный синематограф, правда, Алина?

— Авеню де Ваграм, — ответила Алина. — Там даже два.

— Погодите немного. — Луиза пошла в свою комнату.

Люсьен дернул дядю за рукав.

— Что тебе?

— Мамочка пошла за деньгами.

— Помолчи, — сказал дядя, глядя в сторону.

Луиза быстро вернулась и дала брату три франка серебром и горсть мелочи. Люсьену досталось полфранка. Брат козырнул и сказал: «Спасибо, капитан».

Громко смеясь, Люсьен сделал то же самое. Потом они распрощались.

Луиза крепко прижала Люсьена к груди.

— Слушайся дядю, сынок.

Брату она сказала:

— Обними отца и мать. И Жанну и Мариетту. И Пьера.

Она в последний раз взглянула на сына.

— Своди завтра Люсьена в парикмахерскую. И не за его полфранка, слышишь!

Они ушли, и Луиза смотрела им вслед из окна кухни. Они оглянулись еще раз, и старший велел мальчику помахать рукой. Луиза помахала тоже. Наконец они свернули за угол. Было тридцать семь минут четвертого.

— Поторопись, — сказала Алина, — иначе госпожа Жандрон сбежит.

Луиза даже не ответила. Она торопливо надела шляпу, схватила зонтик и побежала по улице туда, где ее ждал Рихард. И когда она увидела его, еще издалека, то поняла, что для нее больше не существует ни сына, ни отца, ни матери, ни деревни, ни прошлого, а есть только этот мужчина из плоти и крови, который умеет целовать, и он ее повелитель, и он стоит там и ждет, как простой смертный.

Когда госпожа Жандрон, покинув парадную залу, пришла к себе в комнату, перед глазами у нее плясали апельсины. Спать в эту ночь она не могла, ибо мысль о том, что Брюло нацелился на ее деньги и уже подготовил документы, не давала ей покоя. Около половины одиннадцатого наверх поднялась Луиза, чтобы помочь ей лечь в постель. Но старуха, сидевшая в кресле, посмотрела на нее таким ненавидящим взглядом, что Луиза тут же ретировалась.

Госпожа Жандрон так всю ночь и просидела в кресле, прислушиваясь, не раздастся ли звон монет.

«Они передрались из-за моих денег», — решила старуха, услышав голос певшего Кольбера.

Потом она наконец задремала, и ей приснился огромный апельсин, который вдруг ожил, схватил ее и засунул в карман, где было темно и ужасно душно. В кармане была маленькая дырка, и, выглянув в нее, она увидела в парадной зале на столе все свои деньги. Вокруг большой кучи золота, серебра и банковских билетом сгрудились постояльцы. Тут же на столе стоял нотариус, который брал деньги из кучи угольной лопатой и раздавал их направо и налево. С последней лопатой госпожа Жандрон проснулась в холодном поту, встала и поплелась в парадную залу, пустовавшую в эти ранние утренние часы.

Немного спустя из кухни вышла Луиза, по пути в комнату Рихарда она увидела старуху, стоявшую на пороге и пристально смотревшую в залу.

С этого момента госпожа Жандрон замыслила месть. После недельных раздумий у нее созрело решение ночью прокрасться вниз, открыть в кухне водопроводный кран и утопить всю компанию.

На смену первому плану пришел, однако, другой, имевший целью уничтожение огромных часов, полученных госпожой Брюло в качестве свадебного подарка и стоявших в парадной зале на камине. Футляр уже давно поломался, но сами часы пережили все переезды и генеральные уборки и сверкали как новенькие. Часы состояли из собственно часов и украшений. Собственно часы имели черный циферблат, других достопримечательностей у них не было. Украшения же представляли собой сложный комплекс, основным элементом которого была лоза с кистями винограда. Справа от часов стоял пастух, слева пастушка, оба с жезлами, они протягивали над часами друг другу руки, а над их протянутыми руками парил голубь с письмом в клюве. Кроме этого, была масса других украшений, которые было трудно различить, но каждое из которых имело свой собственный символический смысл. Вот эти-то часы и решила снять госпожа Жандрон вместе со стеклянным колпаком и швырнуть их на пол так, чтобы они разлетелись. Но выполнение ее плана было связано с целым рядом трудностей. Во-первых, эта недвижная громада, высящаяся на камине, выглядела очень тяжелой, так что старуха сомневалась, сможет ли она одна сдвинуть ее с места. Во-вторых, она здраво рассудила — иногда ее рассуждения были поразительно логичны, — что звук падения поднимет на ноги весь дом, что прислуга и постояльцы сбегутся в парадную залу, поймают ее на месте преступления и заставят в конце концов заплатить за часы.

Однажды Чико был особенно мил и после ужина за кофе получил в награду дополнительную порцию сахара. Как обычно, он сидел на плече у госпожи Брюло, которая откусывала от сахара маленькие кусочки, а он доставал их у нее изо рта прямо губами, без помощи лап. Госпожа Брюло всякий раз жмурила глаза и называла его всевозможными ласкательными именами, какие только может придумать мать своему ребенку: мое сокровище, мой любименький, мой сыночек, мой Чико, мой Чикотто, мой крысенок, моя мордашечка, мамина радость, моя толстая зверюшечка, моя рыбонька…

Употреблялись и такие имена, как Клемансо, когда Чико проявлял особенную смышленость, и Макс Линдер, когда он был особенно забавен. Если очередная порция угощения задерживалась, обезьянка в нетерпении издавала звук, похожий на «чип-чип», и тогда их дуэт напоминал воркованье двух голубков.

Госпожа Жандрон смотрела, слушала и мотала на ус. Чико был обречен.

Целых четыре недели старуха ждала подходящего момента, чтобы привести свой приговор в исполнение. Наконец в один прекрасный день хозяйка ушла в Управление благотворительными заведениями, хозяин — к своему адвокату-консультанту, а обезьянку оставили дома, так как на улице было для нее слишком холодно. Когда супруги Брюло одновременно отлучались из «Виллы», Чико привязывали цепочкой к ножке дивана, на котором скончался Бризар. Длина цепочки позволяла Чико свободно прыгать на диван и с дивана, но не настолько, чтобы ему угрожала опасность во время его акробатических номеров свалиться в камин. Ибо если хоть чуточку холодало, в парадной зале затапливали камин, чтобы Чико не простудился. Да, холода он не переносил, хотя вообще-то был не такой уж неженка. От холода он дрожал и втягивал голову в плечи, как старый капуцин. Но даже в те дни, когда не топили, обезьянку не оставляли без привязи, так как Чико бил посуду и безделушки, стоявшие на буфете, а если ему удавалось, выскакивал и сад и забирался там на деревья. Оказавшись в зелени ветвей, он тут же забывал уроки цивилизации, преподанные госпожой Брюло, и становился настоящей обезьянкой из джунглей. Он раскачивался на своем длинном хвосте и растопыривал лапы, как это делают акробатки на трапециях в цирке. Прыгал с одного дерева на другое, не касаясь земли, и ни одна живая душа не могла заманить его вниз, в парадную залу, к людям. Тогда организовывалась облава, возглавляемая госпожой Брюло, с использованием лассо, стульев, лестниц и швабр и с участием хозяина, двух служанок и нескольких постояльцев. Иногда им везло, но чаще облава длилась часами, пока кому-нибудь не удавалось схватить двухметровую цепочку, которая несколько сковывала движения обезьяны. Однажды супруги Брюло, потеряв надежду поймать Чико, оставили его среди ночи на дереве. К счастью, это было в июле, иначе он поплатился бы жизнью за свои проказы. На этот раз ом отделался воспалением легких, после которого долго не мог оправиться. Вот почему Чико привязывали к дивану, и вот почему в парадной зале еще топили, когда люди в этом давно уже не нуждались.

Госпожа Жандрон приоткрыла дверь своей комнаты и слышала, как сначала ушла хозяйка, а потом и хозяин. Постояльцев ей нечего было бояться, старуха знала, что все они ушли либо на работу, либо на прогулку. Но служанки были опасны, так как могли войти в залу, чтоб присмотреть за камином или пошарить в ящиках. Супруги Брюло тоже могли вернуться в любой момент, и тогда случай был бы упущен. Словом, действовать надо было быстро и решительно.

Старуха тихонечко спустилась по лестнице, вошла в залу и плотно закрыла за собой дверь. Да, вот он, на диване. Зверек сосредоточенно выискивал что-то обоими лапами в шерсти своего хвоста. Услышав скрип двери, он поднял глаза на госпожу Жандрон, и их взгляды встретились. Как по приказу, Чико прекратил свое занятие и замер, не выпуская хвоста из лап. И старуха тоже мгновение постояла, словно у нее еще был вагон времени. Но тут она вспомнила Брюло и четыре апельсина и решительно направилась к обезьянке. Та, казалось, почувствовала, что над ее головой нависла угроза: она громко пискнула, спрыгнула на пол и забилась под диван, насколько хватило цепочки. Госпожа Жандрон торопливо обошла стол, нагнулась, отвязала цепочку и потянула к себе. Чико как сумасшедший выскочил из-под дивана. Убедившись в справедливости своих опасений, он перестал пищать, а прыгнул на руку, сжимавшую цепочку, и мгновенно прокусил своими миниатюрными зубками ее большой палец, оставив четыре ранки. Он хотел укусить еще раз, но госпожа Жандрон схватила его другой рукой. Ее огромные скрюченные пальцы сдавили ему горло и прижали лапы к туловищу. Чико зажмурился, засучил задними лапами, которые были еще свободны, стараясь вырваться. Но его песенка была спета. Размахнувшись, старуха бросила его в огонь. «Мордашечка», «мамина радость» отчаянно визгнула, один-единственный раз, и простерла лапы над головой — на старых картинах так делают грешники в аду, взывая к господу. Потом зверек прыгнул, оттолкнувшись задними лапами от раскаленных углей, но пламя лишило его возможности ориентироваться, а боль притупила инстинкт самосохранения. Он ударился о стенку и снова упал на угли, где и остался лежать. В парадной зале запахло паленой шерстью.

Через полчаса в залу вошла госпожа Брюло и, вынимая булавки из шляпы, ласково позвала: «Уистити! Где ты? Хочешь сладенького?» Она нарочно не смотрела в его сторону, чтобы немного подразнить его. Положив шляпу на стол и не слыша ответа Чико, она посмотрела на диван, затем оглядела залу и пошла на кухню.

— Чико с хозяином?

Луиза подумала, взглянула на Алину, и обе отрицательно покачали головой.

— Конечно, нет, — сказала хозяйка. — Ведь сегодня холодно. Но где же он тогда?

— Он должен быть в парадной зале, — заявила Алина, которая вдруг вспомнила, что полчаса назад слышала писк обезьянки. Это был предсмертный вопль Чико, но Алина думала, что он визжит от удовольствия, как с ним часто бывало.

Госпожа Брюло снова вернулась в залу и стала звать Чико, награждая его самыми нежными именами и обещая дать сахару, если он покажется.

У камина ей бросилась в глаза цепочка, торчавшая из огня.

Мгновение госпожа Брюло стояла со странным ощущением пустоты в желудке и дрожью в ногах. Потом она выдернула из огня цепочку, обжегшую ей руку. Второй конец ее был раскален добела, а останки Чико смешались с золой.

Только теперь госпожа Брюло поняла, что случилось с ее любимцем, и разразилась рыданиями.

Прибежали Луиза и Алина и увидели, что она стоит у камина с цепочкой в руках.

— Его больше нет, — всхлипывала хозяйка.

— Кого? — спросила Алина, надеясь в глубине души, что, может быть, речь идет о господине Брюло.

— Кого? — воскликнула хозяйка. — Ты еще спрашиваешь кого? Он сгорел. Боже мой, сгорел живьем!

— Но мадам… — заикнулась было Алина.

— Ах, оставьте меня! — взмолилась госпожа Брюло. Ее горе было так велико, что невольно вызвало уважение, и девушки оставили ее одну.

— Даже чучело нельзя сделать, — сокрушалась она.

Постояльцы один за другим возвращались домой, и хозяйка каждому рассказывала о трагической гибели Чико: ей не надоедало без конца повторять одно и то же. Для наглядности она снова бросала цепочку в камин, выходила из залы и воспроизводила всю сцену своего прихода домой.

Все сочувствовали ей, и каждый как мог старался ее утешить.

Мадемуазель де Керро убеждала ее, что невозможность сделать чучело скорее благословение, чем наказание. Ее мать сделала однажды чучело ангорского кота, которого она безумно любила. Кот был совершенно белый, с огромным хвостом. Но уже через неделю мать закопала его в саду, так как образ мертвого кота со стеклянными глазами преследовал ее днем и ночью.

— Да, мадемуазель, — вздохнула госпожа Брюло. — Вы правы. Из ребенка тоже не сделаешь чучела.

Она крайне редко разговаривала с мадемуазель де Керро, намереваясь при первом же удобном случае предложить девице, на которую было так неприятно смотреть, куда-нибудь переехать. И чтобы ее предложение не оказалось слишком неожиданным, старалась заблаговременно подготовить почву и держала мадемуазель де Керро на расстоянии.

Нотариуса, который оставил обезьянку одну у огня (как, впрочем, делалось часто) и потому нес ответственность за случившееся, госпожа Брюло не удостоила даже словом, когда он вошел с таким видом, словно выиграл свое дело. Госпоже Дюмулен стало жаль беднягу; она шепотом рассказала ему о гибели Чико и сочувственно пожала руку.

И Брюло, глубоко сознавая свою вину, в испуге остановился позади всех, как ни тяжело было для него молчание.

В этот вечер за столом высказывались тысячи различных догадок о том, как это произошло, и наконец было решено, что обезьянка попала в огонь и нашла свою смерть по чистой случайности.

— Да, — многозначительно изрекла госпожа Брюло, — когда взрослые глупеют и поступают как малые дети, то разумнее не держать животных.

И стар и млад поняли скрытый намек, и все взоры обратились к нотариусу, который сделал вид, что испачкался соусом, и тщательно вытирал свой жилет. Но видно было, что удар попал в цель, ибо Брюло, сдерживая гнев, то и дело теребил свою острую бородку.

— Видите, мой друг, как все обернулось, — произнесла госпожа Жандрон, и сладость отмщения звучала в ее словах.

Случай был неприятный, и Луиза мучалась и беспрерывно думала, как выйти из положения. Она ведь была так осторожна. Луиза даже стала разговаривать сама с собой и с утра до вечера смотрела в зеркало, то спереди, то сбоку, чтобы проверить, не пополнела ли она. И хотя еще ничего не было заметно, ей казалось, что все уже видят и только об этом и говорят. Накрахмаленные передники она больше не надевала, считая, что в них живот еще заметнее, а корсет затягивала так туго, что почти не могла ни есть, ни дышать. На улице она смотрела на всех встречных женщин и только теперь разглядела, какая ужасная походка у беременных.

Луизе ни разу не пришло в голову сообщить о своем положении Рихарду: она была истинной дочерью своего народа и стыдилась признаться, что оказалась такой неловкой любовницей. Оно боялась также стать ему в тягость, если начнет надоедать своими жалобами и нытьем. Они были равноправными партнерами в этой игре, и если с ней случилось неприятность, она сама должна найти выход. Луиза это прекрасно знала. Но Рихард, видимо, заподозрил неладное. Он уже несколько раз спрашивал ее, не больна ли она.

Сначала Луиза решила предоставить все воле божьей. Но потом ей приснилось во сне, как она, располневшая, неуклюжая, приезжает в свою деревню, где ждут родители и Люсьен, и сын смеется над ней. Она вспомнила также девушку с ребенком, которая села рядом с ними на скамейку в Булонском лесу.

Однажды вечером, когда хозяйка сделала, ей какое-то замечание, а Рихард ушел в Немецкий клуб, ей захотелось пойти и утопиться. Она даже написала прощальное письмо, как покойный Бризар, но в последний момент передумала.

С тех пор как Луиза уехала из деревни, и особенно с тех пор, как сошлась с Грюневальдом, она очень редко ходила в церковь. Теперь же она вспомнила о пресвятой богородице и утром в воскресенье поспешила в часовенку на углу и купила три свечки. Смущало немного то, что она спала в одной комнате с Алиной. Но все-таки она три вечера подряд зажигала по свечке и молила о помощи Иисуса, Марию и Людовика, своего святого. Когда Алина спросила, не рехнулась ли она, Луиза наговорила ей чего-то про Люсьена, который будто бы заболел скарлатиной. Но все ее молитвы не помогали, она это чувствовала, так как целый день ей хотелось есть.

Поскольку Иисус и его мать бросили ее на произвол судьбы, Луиза стала думать об акушерке. Но она испытывала священный трепет перед такими вещами и поэтому предпочла бы сначала попробовать лекарство. Однако она совершенно не разбиралась в них, и ей пришлось в конце концов обратиться за помощью к Алине, у которой в таких делах был большой опыт. Только через две недели она решилась заговорить с ней. Все эти дни Луиза была особенно любезна и услужлива, помогала Алине убирать кухню и во всем с ней соглашалась. И наконец однажды вечером, когда Алина стояла у плиты спиной к Луизе, та спросила, не знает ли она какого-нибудь средства. Оно нужно ее подруге.

Алина ответила, что, мол, слышала она про этих подруг, что Луиза может довериться ей и что поблизости есть один аптекарь, который продает отличное средство. Нужно только сказать, что у нее боли в желудке. Лекарство стоит три франка, и принять его надо всего два раза. Она спросила также, не от немца ли это.

В тот же вечер Луиза пошла за лекарством. Она остановилась на противоположной стороне улицы, дожидаясь, пока уйдут последние покупатели. Но у прилавка баловался мальчик, наверное сынишка аптекаря. Наконец на улицу вышел мужчина, видимо сам аптекарь или приказчик — он был с непокрытой головой. Загородив глаза рукой от света газового фонаря, он посмотрел на городские часы, висевшие на другой стороне улицы. Затем принялся закрывать ставни.

Луиза вышла на свет, до самых глаз закутавшись в платок, и переступила порог аптеки.

— Что вам угодно, мадемуазель?

И мужчина поставил в угол длинный металлический прут, который служил для закрепления ставен.

— Сударь, мне сказали, что вы продаете очень хорошее средство от болей в желудке.

Не глядя, мужчина сунул руку под прилавок и протянул ей пакетик.

— Три франка. Вечером посвежело, не правда ли?

Луиза, заранее приготовившая деньги, расплатилась и ушла. За углом она развернула пакетик. В нем были сушеные сосновые иголки или что-то очень похожее на них.

Алина заварила полпакетика кипятком. Лекарство должно было настаиваться всю ночь. Утром Луизе предстояло выпить его натощак и не есть до обеда. Если через два дня изменений не произойдет, то нужно проделать то же самое еще раз.

Так все и сделали. Луиза добавила сахару, чтобы убить горечь, а Алина, уперев руки в бока, с интересом наблюдала за процедурой.

Настой подействовал не больше молитв, и теперь не оставалось ничего иного, как идти к акушерке. Алина знала по соседству пятнадцать акушерок, но так как Луизе было все равно, ей лучше пойти к госпоже Шарль, на бульвар Перейр, о ней рассказывали чудеса. Насколько было известно Алине, брали за это везде одинаково — двадцать пять франков до трех месяцев и пятьдесят за более поздние сроки. Луиза должна была сказать, что она от Алины, потому что та получала от госпожи Шарль двадцать процентов комиссионных с каждой посланной ею клиентки. В данном случае это составляло всего пять франков, но и они на дороге не валяются. Конечно, Алина не собиралась зарабатывать на Луизе, она вернет эти деньги ей. Госпожа Шарль принимала ежедневно с двух до четырех и вечером после восьми. Плата вперед. У Луизы было ужасное настроение. Она дала себе обет: пять франков Алины — если все кончится благополучно — пожертвовать миссии выкупа китайских детей, которые иначе будут брошены матерями на корм свиньям.

Она решила отложить визит до воскресенья, ей хотелось провести еще несколько приятных дней с Рихардом, поскольку теперь уже все равно хуже не будет.

Она пошла туда с наступлением темноты, потому что днем это казалось ей еще отвратительнее.

Ей было грустно.

Дом был обыкновенный, как и соседние, но на нее он произвел удручающее впечатление, и в глубине души она надеялась, что не застанет госпожу Шарль дома. Дощечек с фамилиями в коридоре не было, и Луизе пришлось постучать к дворнику. Тот ужинал.

— Где живет мадам Шарль?

— Пятый этаж, третья дверь направо, — крикнул дворник, не отрываясь от картошки.

Между четвертым и пятым этажами она встретила молодую женщину, которая выглядела очень больной и осторожно спускалась с лестницы.

Луиза подумала: «Она оттуда» — и сказала: «Проходите, пожалуйста», прижимаясь к стене, чтобы пропустить ее. Незнакомка молча прошла мимо и исчезла внизу.

У третьей двери справа Луиза нерешительно остановилась. Она заглянула в замочную скважину, но ничего не увидела. Тут она услышала, что с той стороны кто-то подошел к двери. Чтобы не выглядеть глупо, она поспешно позвонила, и ей сразу же открыла симпатичная девушка лет двадцати, которая явно собиралась уходить.

— Мадам Шарль здесь живет?

— Да, мадам. Входите, пожалуйста.

Девушка крикнула: «Мама, к тебе» — и оставила ее одну.

Луиза обнаружила, что находится в пустой комнате, которая, очевидно, служила приемной. В центре стоял стол, накрытый длинной скатертью, на нем лежал альбом в красном бархатном переплете. На стене висели два рисованных портрета в золоченых рамах — мужчина и женщина, между ними распятие, тоже позолоченное.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и Луиза узнала даму с портрета, которая стояла с засученными рукавами и мыла руки. Пахло креозотом.

— Сейчас иду, — успокоила ее женщина.

Через минуту она вошла, вытирая руки о передник.

Она была сухощава, но у нее было приятное лицо и, вероятно, доброе сердце.

Сложное вступительное слово, которое Луиза еще раз повторила про себя во время ожидания, оказалось совершенно излишним — госпожа Шарль сразу же взглянула на ее живот.

— Садитесь, мадемуазель. И скажите мне только одно: сколько месяцев?

— Два, — ответила Луиза.

— И вы уже что-нибудь пробовали?

Луиза рассказала об отваре.

— Конечно, у аптекаря с улицы Лоншан?

Она не решилась солгать и ответила утвердительно.

— Дитя, дитя! — сказала госпожа Шарль с добродушным упреком. — Никогда больше не делайте этого. Все это одно шарлатанство. Только для того и годится, чтобы на всю жизнь калекой остаться. Снимайте шляпку и проходите в кухню. Это стоит двадцать пять франков, и в нашем деле принято всегда платить вперед. Я полностью доверяю вам, я ведь вижу, с кем имею дело, но так уж повелось.

Луиза заплатила, взглянула в зеркало и последовала за госпожой Шарль в кухню, которая одновременно служила кабинетом.

— Меня послала мадемуазель Алина с «Виллы роз», — сказала Луиза. — Она просила меня передать вам это.

— Хорошо, хорошо. Как она поживает? По-прежнему довольна местом? Добрая душа, эта мадемуазель Алина.

Госпожа Шарль взяла полную горсть жидкого мыла, налила воды в тазик и начала разменивать. Попутно она приводила аргументы в пользу метода мыльной воды как наиболее безопасного, единственного, который она применяла. Хирургический метод и женщин, которые им пользовались, она презирала. Только так, как делала она, и надо было делать. И она жалела тех бедняжек, которые попадали к первой встречной ведьме. Вы спросите, почему у мыльного метода так мало сторонников? Да очень просто: с мыльной водой никогда нет уверенности в немедленном успехе, и часто приходится повторять два, три, а то и пять или шесть раз. И женщины считают, что за свои двадцать пять франков это слишком хлопотно. Профаны этого не понимают, но она уже почти двадцать лет занимается этим делом и знает что говорит.

Когда процедура закончилась, госпожа Шарль проводила Луизу до двери. Если через три дни не будет никаких изменений, то ей придется снова прийти сюда. И если мадам не будет дома, то Луизе поможет ее дочь, удивительно способная девушка для своих девятнадцати лет. На нее Луиза тоже может полностью положиться. На прощанье она попросила передать привет Алине и поблагодарить ее. И сказала Луизе, что если ее родные или знакомые окажутся в беде, то она может направлять их сюда и получит такие же комиссионные, как и Алина.

— Все в порядке? — спросила Алина.

— Пока не знаю, — ответила Луиза.

Четыре раза пришлось ей навестить госпожу Шарль, и с каждым разом та все менее дружелюбно спрашивала: «Все еще ничего?» Теперь Луиза жалела, что заплатила всю сумму вперед, надо было оставить хоть половину.

Слава богу, после пятого визита ей пришлось наконец лечь в постель…

За последнее время в «Вилле» произошли большие события.

Во-первых, по почте пришло какое-то официальное извещение, которое бросили на пол не читая, как все печатное. Когда оно через несколько дней случайно попало в руки госпожи Брюло, искавшей, на чем бы составить список белья, отдаваемого в стирку, то оказалось, что после тяжелой и продолжительной болезни в возрасте семидесяти четырех лет и шести месяцев скончался господин Морис Викторьен Дюпюи. Морис Дюпюи был владельцем дома, где помещалась «Вилла роз».

— Скажи, ты видел это? — спросила госпожа Брюло мужа.

— Так-так, — задумчиво произнес Брюло. — Старик Дюпюи умер. Чудесный возраст.

Госпожа Брюло тут же написала письмецо, выражавшее соболезнование семье, вскоре после чего к ней явился господин Бернар, управляющий покойного господина Дюпюи, приезжавший через каждые три месяца за арендной платой. Он надеялся, что дети Дюпюи оставят все без перемен и что они и впредь будут доверять ему, как доверял старый хозяин вот уже много лет. И они, конечно, именно так бы и поступили, ведь они выросли у него на руках, но младший сын, игрок и кутила, наделавший долгов, требовал немедленной выплаты своей доли наследства, и потому встал вопрос о том, чтобы срочно продать «Виллу» строительной компании. А та, несомненно, сломает «Виллу» и воздвигнет вместо нее доходный дом. Это будет выгодная спекуляция. Упомянутая строительная компания отлично понимала, что рано или поздно улицу Карно будут расширять, так что она захватит близлежащую узкую улочку д’Армайе, и через некоторое время все земельные участки на ней будут откуплены у владельцев. И уж конечно, на очень выгодных условиях. Если бы хозяева сохранили дом, то через десять лет, а то и раньше получили бы за него в три раза больше, чем сейчас. Он объяснил им все тонкости дела, но с этим ненормальным Жоржем совершенно невозможно разговаривать. Молокосос даже пригрозил ему, Бернару, сказав, чтобы он заткнул глотку или немедленно убирался. Это, конечно, означало, что его все равно долго не продержат, даже в том случае, если он заткнет глотку. Вот награда за многолетнюю верную службу семье Дюпюи!

Все действительно произошло именно так, как предсказал господин Бернар, и уже через две недели госпожу Брюло известили, что «Вилла роз» должна быть освобождена в течение года.

Это был тяжелый финансовый удар, ибо снять другой дом в этом районе за ту баснословно низкую цену, которую они платили господину Дюпюи, совершенно не представлялось возможным. Кроме того, еще не известно, захотят ли ее постояльцы переезжать с ней в другое место, ибо люди часто ведут себя очень глупо, так что положиться ни на кого нельзя. Но хуже всего было то, что никто не будет знать ее нового адреса, ведь до сих пор в «Виллу роз» всегда прибывали новые постояльцы, хотя госпожа Брюло не помещала объявлений в газетах и не предпринимала других шагов, чтобы заманить клиентов. Правда, их прибывало не так много, но все же они прибывали со всех сторон и по собственному побуждению. И если госпожа Брюло иногда спрашивала, откуда узнали ее адрес, то часто ссылались на людей, о которых она не имела ни малейшего представления. Так, Асгард приехал из Осло в Париж с клочком бумаги в кармане, где ясно было написано: «Вилла роз», улица д’Армайе. Его встретили на улице, когда он с бумажкой в руке разыскивал дом. Относительно происхождения записки он не мог дать точного ответа. Но из его слов можно было понять, что когда-то здесь останавливался его дядя и еще какие-то люди. И подобные скрытые контакты старая «Вилла» имела не только с крайним севером, но и со многими другими странами, даже с Перу и с государствами Балканского полуострова. Само собой разумеется, что благодаря этому ценность «Виллы» значительно повысилась по сравнению с тем временем, когда госпожа Брюло только арендовала ее.

А теперь все это пошло насмарку, и надо было начинать все сначала, как шестнадцать лет назад, когда она приехали в Париж, ведя на буксире старого нотариуса.

После именин госпожи Дюмулен Мария и ее мать прожили в «Вилле» еще неделю, и все это время Луиза с разрешения хозяйки носила им часть объедков, поступавших из «залы» обратно в кухню. Первое время обе женщины боялись попадаться кому-либо на глаза, и, когда Мария уходила в город искать работу, мать сидела притаившись в комнате. Она выходила лишь за тем, чтобы забрать еду, которую Луиза деликатно ставила на пол у двери в комнату, или прокрадывалась в туалет в тихие утренние часы и поздно вечером, когда все спали. Если ей требовалось в туалет в другое время, то она терпела часами, выжидая возможности незаметно проскочить в уборную для прислуги.

Мария пробовала наниматься в курьеры, парикмахеры, педикюрши, статистки, компаньонки и натурщицы у фотографа. Однако для всех этих профессий она оказывалась то чересчур старой, то неповоротливой, то неквалифицированной, то слишком полной. К тому же у нее совсем не было рекомендаций.

Однажды ей показалось, что она встретила Мартена, но, вероятно, это был не он.

Наконец через неделю, когда мать снова набралась храбрости выходить в коридор и обе впервые после исчезновения Мартена опять проспали до обеда, госпожа Брюло послала Луизу сказать им, что комната сдана и что на следующий день до обеда они должны покинуть «Виллу». Действительно, не может же это продолжаться вечно! По предложению мадемуазель де Керро Кольбер спел за обедом песенку и устроил сбор пожертвований, давший одиннадцать франков двадцать центов.

И они ушли. Мария несла картонку из-под шляп и шубку на руке, мать — большой сверток. Сундук они оставили, так как бесплатно его никто бы не перевез.

Вскоре после Марии и ее матери съехала также младшая из венгерских дам — она решила поселиться у «дяди». Теперь она носила роскошные туалеты и ходила с маленькой собачонкой на поводке. Три или четыре раза в неделю она после обеда заезжала за сестрами на машине, и они все вместе ездили кататься.

Итак, с некоторых пор все пошло вкривь и вкось, и госпожа Брюло пребывала в унынии. Сначала бегство Мартена, затем трагическая гибель Чико, потом предписание освободить «Виллу», вдобавок еще отъезд младшей венгерки, которая теперь, конечно, позаботится о том, чтобы каждая из ее сестер тоже поскорее нашла себе «дядю». И все это уже четыре месяца не компенсировалось новыми денежными поступлениями, кроме взноса госпожи Уимхерст. Пустяковая сумма, так как американцы прожили на «Вилле» всего два дня. Позже, уже открыв свое новое заведение, госпожа Брюло охотно рассказывала, как к ней попала эта троица. В газете она прочла объявление одной американской дамы, которая доводила до сведения тех, кого это интересовало, что она со своим двухлетним сынишкой и няней, собирается провести шесть месяцев в Париже и снимет несколько комнат в «приличном» семейном пансионе. Госпожа Брюло, которой и в голову не приходило, что ее «Вилла» не в полной мере отвечает этому требованию, попросила Грюневальда, слывшего знатоком английского языка, написать письмо на лондонский адрес, указанный в объявлении. Грюневальд с помощью настоящего англичанина, работавшего с ним в конторе, составил великолепное письмо. Оно было любовно запечатано и отправлено по почте, а спустя несколько дней пришла телеграмма: «Arriving tonight ten o’clock prepare rooms Wimhurst»[15]. На радостях госпожа Брюло дала рассыльному королевские чаевые и попросила Грюневальда остаться в этот вечер дома, чтобы быть за переводчика.

Рихард, госпожа Брюло и ее супруг в черной шапочке и в сюртуке, на котором осталась еще шерсть Чико, ждали госпожу Уимхерст в «зале».

В половине одиннадцатого у двери остановилась машина и вошла американка. Маленький Уимхерст спал на руках у няни.

Мама Уимхерст была стройна и, насколько можно было рассмотреть в полутемном коридоре, очень хорошо одета. Рихард дал ей лет двадцать восемь.

Переступив порог, она как будто заколебалась, идти ли ей дальше. Затем вынула лорнет и осмотрела по очереди господина Брюло, госпожу Брюло и стены прихожей. Больше всего ее, кажется, заинтересовал старый нотариус.

— «Вилла роз»? — спросила она.

— К вашим услугам, мадам, — ответил Брюло, кивая и сопровождай свои слова развязным жестом, который должен был означать «будьте как дома».

Грюневальд помог вынести вещи из машины.

Госпожа Брюло зажгла свечу и проводила госпожу Уимхерст в ее комнату по той же самой винтовой лестнице, которой пользовались госпожа Жандрон, мадемуазель де Керро и господин Книделиус.

Удивление американки, казалось, возрастало с каждым шагом. Придя наверх, госпожа Брюло поставила свечу на туалетный столик, надавила на кровать, чтобы продемонстрировать крепость пружин, и приоткрыла одеяла, чтобы показать, что простыни чистые и что на них никто не спал. В соседней комнате звучал хриплый голос мадемуазель де Керро; она, видимо, была в хорошем настроении и пела песню, барабаня по столу вместо аккомпанемента, ибо в комнате у нее пианино не было.

— Is this my room?[16] — спросила госпожа Уимхерст, снова берясь за лорнет.

— Она спрашивает, ее ли это комната, — перевел Грюневальд, который принес тяжелый чемодан.

— Room?[17] — переспросила хозяйка Брюло. — Yes[18]. Для Вас и для baby[19]. Няня в отдельной комнате.

— Oh, I see![20] — сказала американка.

Затем она попросила Рихарда узнать у госпожи Брюло, смогут ли они с няней что-нибудь перекусить. Ответ гласил, что в зале кое-что приготовлено, если ей будет угодно спуститься. Беби, продолжавшего спать, уложили в постель.

Ужин протекал в молчании, и, утолив голод, госпожа Уимхерст и няня пошли спать. Когда они снова оказались наверху, Грюневальд спросил у прекрасной американки, чем еще он может быть ей полезен. Та ответила, что теперь она управится сама, и протянула ему два франка чаевых за разгрузку и доставку чемоданов. Рихард вежливо отказался от денег и объяснил ей, что он не слуга, а такой же гость, как и она. Госпожа Уимхерст рассмеялась и в первый раз внимательно посмотрела на него. Вообще-то Рихард был интересный молодой человек.

— Послушайте, сударь, — сказала она. — Вы понимаете, что я не могу остаться в этом доме. Вышло недоразумение. Не могли бы вы помочь мне завтра поблагодарить даму снизу за труды и попросить ее составить счет?

— Разумеется, сударыня, — ответил Рихард. — С большим удовольствием. Когда вы вошли, я сразу же увидел, что «Вилла» не подходящее место для вас.

Он рассказал ей историю с письмом, не упомянув об англичанине, который редактировал его. В заключение он посоветовал ей остаться в «Вилле» дня на два, чтобы спокойно подыскать пансион, который соответствовал бы ее положению. Он охотно поможет ей, если она ничего не имеет против. Госпожа Уимхерст решила последовать мудрому совету и поблагодарила Рихарда за его услужливость божественной улыбкой.

На следующий день Рихард отпросился после обеда с работы по важным семейным обстоятельствам, и они ушли из дому вместе. На госпоже Уимхерст была масса красивых вещей, на нее все оглядывались, и идти рядом с ней по улице было одно удовольствие. Подходящий пансион вскоре отыскался, после чего они ели пирожные в первоклассном кафе. За все платила американка. Она рассказала Рихарду, что ее муж в Америке ей изменяет, что она его больше не любит и что она каждый день принимает ванну. Она просила Рихарда иногда навещать ее в новом пансионе, ведь у нее совсем нет знакомых в Париже, а она не любит сидеть одна.

На другой день она покинула «Виллу», и в тот же самый вечер Рихард истратил все свои накопленные ценою лишений гроши на модный костюм, шляпу с полями, высокий двойной воротничок и тонкую тросточку, чтобы в следующее воскресенье нанести визит госпоже Уимхерст.

Комната прислуги была отделена от улицы кухней, а от сада «Виллы» — комнатой, в которой раньше жили Мартен и его дамы. Это было очень мрачное помещение. Даже летними днями там почти всегда было темно: свет проникал только через маленькое окошко, пробитое в стене кухни под самым потолком.

Здесь то и лежала Луиза после пятого визита к госпоже Шарль. Она ворочалась в постели, не находя себе места, и изредка пила воду с лимоном, которую ей да пала Алина.

Утром, днем и вечером она жадно ловила звук шагов Рихарда и на второй день услышала, как он спрашивал у Алины, не поправилась ли она.

Хоть Луизе и очень не хотелось рассказывать ему, что с ней случилось, но еще обиднее было, что он считает ее больной обыкновенным гриппом и даже не догадывается, каким жаром и какой острой болью она расплачивается за свою любовь.

Алина, понимавшая, что Луизе все равно не будет проку от молчаливых страданий, не могла больше смотреть на это безобразие. И когда Рихард на третий вечер снова пришел в кухню, на сей раз, чтобы спросить, нет ли для него писем, она ответила, кивнув головой в направлении комнаты, где находилась Луиза, что там его уже три дня дожидается «письмо» и что он грязная скотина. Рихард потребовал объяснений, и тогда Алина, не стесняясь в выражениях, выложила ему все, что она об этом думала.

Грюневальд посмотрел на дверь, попросил ее говорить потише и заявил, что не верит во всю эту историю. Луиза всегда говорила ему, что она страдает головными болями.

Это было уже чересчур. Алина в негодовании скрестила руки на груди и посоветовала ему благодарить бога за то, что он имел дело с Луизой, а не с ней. После этого она начала с такой яростью швырять свои сковородки, что Рихарду показалось опасным оставаться в кухне, и он ретировался в залу. Надо, однако же, заметить, что после случая с Луизой Алина стала считать Рихарда более интересным мужчиной, чем считала до того.

Грюневальду становилось нехорошо при одной мысли о том, что было бы, если бы Луиза не захотела принять меры. Однако происшествие доставило ему и определенное чувство удовлетворения, и, сидя за столом в зале, он победоносно смотрел на дам, словно желая сказать: «Ведите себя хорошо, не то я и до вас доберусь».

После ужина он отправился навестить Луизу. Он положил сигарету на ночной столик, взял стул и сел около кровати. В комнате было уже так темно, что он не различал лица больной на подушке. Луиза протянула руку, привлекла его к себе, и они обнялись. Простыни были влажные от пота, и в комнате стоял запах овощей.

— Ты еще любишь меня? — прошептала она.

Рихард пожал плечами.

— Разумеется. Иначе разве я сидел бы здесь?

— У тебя новый костюм? — с живым интересом спросила Луиза. Увидеть его в темноте она, конечно, не могла, но когда обняла его, то ощутила прикосновение шевиота, а до сих пор у него не было ни одного шевиотового костюма.

— Это пусть тебя не волнует, — сказал Рихард, который думал о госпоже Уимхерст, — ты беспокойся только о своем здоровье. Кстати, Луиза, почему ты все скрыла от меня? Разве я недостоин твоего доверия?

Он снова взял сигарету.

— О, — сказала она, — ведь теперь уже все позади.

Рихард посидел еще немного, а потом зажег свечу, чтобы посмотреть на часы. Луиза быстро пригладила волосы и закрылась одеялом до самого подбородка.

— У тебя свидание? — спросила она смеясь.

— Что-то в этом роде, — ответил Грюневальд и рассказал ей басню о том, что он якобы собрался переходить на новую работу.

— Тогда постарайся не опоздать, — сказала Луиза.

— Еще минут пять я вполне могу побыть, — заверил ее Грюневальд.

Теперь, при свече, Луиза, лежавшая в постели, выглядела не слишком привлекательной.

— Я очень похудела? — спросила она.

— Да нет, — ответил Рихард. — Просто ты стала более утонченной.

— Ты шутишь, — сказала Луиза, но его слова доставили ей удовольствие.

— Что это? — спросил Рихард.

— Вода с лимоном.

— А это? — показал он на сверток в газетной бумаге, лежавший на ночном столике.

— Ничего, — сказала Луиза и протянула руку к свертку.

Однако он опередил ее.

— Что значит ничего? — спросил он с любопытством и хотел развернуть газету.

— Рихард! Не развертывай! Я тебе все скажу.

Ее слова прозвучали так строго и вместе с тем так испуганно, что он повиновался.

Она вкратце объяснила.

— Я думаю, это надо унести, — сказала Луиза.

— Я думаю, надо, черт побери, — резко сказал Грюневальд. — И немедленно. Очень неосторожно.

Он взял сверток и встал.

— Чем еще я могу тебе помочь? — спросил он.

Он поцеловал ее, выразил надежду, что она скоро поправится, задул свечу и оставил Луизу одну.

Все было просто — он отправился в пансион госпожи Уимхерст кружным путем и по дороге на пустынной улице бросил сверток через забор.

Через несколько дней больная была уже на ногах, и, после того как в следующее воскресенье Рихарду пришлось пожертвовать встречей с американкой, ибо он не рискнул отказаться от прогулки с несчастной Луизой, он начал подумывать о том, чтобы покинуть «Виллу роз».

Принять решение было нетрудно, ибо Луиза уступала сопернице во всех отношениях. С американкой было приятно появляться на улице и в обществе, в то время как Луиза повсюду носила с собой клеймо своего низкого происхождения. Госпожа Уимхерст была стройнее, изящнее и в то же время с более пышными формами. У нее были нежные пальцы и красивые руки, а у Луизы были такие широкие запястья, что браслет не налезал. Кроме того, у Луизы не хватало одного зуба, и, когда она смеялась, была видна дырка.

Со следующего месяца Рихард снял комнату в другом районе и через несколько дней сообщил Луизе и госпоже Брюло о своем предстоящем отъезде. Он едет на месяц к родителям в Бреслау, после чего вернется в Париж; то, что он снова поселится и «Вилле роз», не вызывало сомнений. Луиза ничего не сказала и со страхом в душе помогала ему паковаться. Невольно она все время вспоминала слова Перре с улицы Сервет, 25, в Женеве: «Не отвечайте взаимностью блондину» — и жалела, что похвасталась брату, будто Рихард ее возлюбленный.

Однако, когда они в последний вечер пошли гулять, в ней снова проснулась надежда. Он совершенно спокойно пил пиво и вообще вел себя, как обычно. Он даже спел ей песенку.

Они распрощались у часовни на углу, где стояли в первый вечер. Она плакала, а он добродушно похлопывал ее по плечу, убеждая не вешать голову.

На следующий день прибыл парень с тележкой, чтобы увезти чемоданы, как в свое время увезли тело Бризара. На всякий случай Рихард привел своего закадычного дружка из Немецкого клуба, ибо мало ли что может произойти. Они стояли в коридоре около кухонной двери, беседуя по-немецки, а Луиза прислушивалась к разговору. Но она знала только «я тебя люблю», «раз, два, три» и «верен до гроба», а эти выражения ни разу не были употреблены.

Чемоданы вынесли, и приятель ждал, счищая пыль со своей шляпы, а Рихард прощался с супругами Брюло и с постояльцами. Потом он прошел в кухню, чтобы проститься с прислугой.

Алина, мывшая посуду, протянула Рихарду мизинец, чтобы не замочить ему руки, и попросила присылать открытки с видами; Рихард обещал.

Затем он пожал руку Луизе и ушел.

Супруги Брюло и Асгард стояли на крыльце и всякий раз, как он оборачивался, поднимали руки над головой.

Алина смотрела ему вслед из окна, напевая модную песенку, и, когда он скрылся из виду, прищелкнула языком, что означало «смылся».

В углу кухни сидела Луиза. Она облокотилась на стол и закрыла лицо руками.

— Может, он еще вернется, — попыталась утешить ее Алина.

— Ох, молчи, Алина, — ответила Луиза.

Стояла послеполуденная жара. Рихард изнывал от скуки в своей конторе, и он решил послать Луизе в качестве прощального привета письмо, написанное им якобы за несколько минут до того, как сесть в поезд. Оно начиналось словами: «Луиза, любимая!» — и кончалось: «Я люблю тебя!».

Потеряв Грюневальда, Луиза замкнулась в себе, и Алина считала, что она стала просто невыносима. Она все время плакала, ничего не ела и не слышала, что ей говорят. К тому же у нее разболелись почки. Госпожа Брюло находила, что она теперь хуже справляется со своими обязанностями, и постоянно делала ей замечания, особенно после того, как Алина, поссорившись с Луизой, рассказала хозяйке всю историю. Да, теперь госпожа Брюло вспомнила различные мелочи, на которые раньше не обращала внимания.

— Вот уж от кого не ожидала, — сказала она мужу.

— В тихом омуте черти водятся, — ответил старый нотариус.

Расплачиваться за немца приходилось ни в чем не повинной госпоже Жандрон, ибо Луиза мыла ее теперь не так осторожно, как прежде: покончив с одним боком, она переворачивала старуху на другой рывком.

Так минул месяц, а за ним еще один и еще один.

Луиза написала Грюневальду письмо, которое осталось без ответа. Вскоре она написала еще два письма подряд.

Он попал под чье-то дурное влияние, думала она. Возможно, его даже держат взаперти.

Рихард общался с Асгардом больше, чем с другими постояльцами. И она стала подозревать норвежца и враждебным взглядом следила за каждым его движением. Однако это не прояснило дела, и тогда она, наоборот, попыталась расположить Асгарда к себе.

Прошло полгода, а от Рихарда все еще не было вестей, и Луизе пришлось в конце концов поверить в то, что ей уже сотню раз твердила Алина.

Ее негодование было так же велико, как и горе, и она решила копить деньги на поездку в Бреслау, чтобы разыскать Рихарда там.

Ей было нелегко осуществить свое решение, ведь она никогда не ездила дальше Рамбуйе, куда поезд шел меньше часа. Расписание поездов с колонками цифр и картой, на которой не было Бреслау, привело ее в полную растерянность. Изо дня в день она часами изучала его, и чем больше искала, тем темнее становилось у нее в глазах.

Однажды, когда Алина впервые после ссоры заговорила с ней, Луиза рассказала ей о том, что задумала. Но Алина утверждала, что в Германии не понимают французского языка и что ее там съедят медведи и другие дикие звери. Она все это знала точно, потому что видела в комедии. Луиза немного испугалась, но решила не отказываться от своего намерения, и Алина по ее настоянию взяла в руки книгу и в свою очередь принялась искать. Лет десять назад она ездила с матерью в Руан, и это тоже было целое путешествие. Руан вскоре был найден на карте, а также Крей, где жила тетка Алины, разведенная и очень богатая, но на Бреслау не было ни намека.

— Знаешь, что я тебе скажу, — изрекла Алина, — мне кажется, никакого Бреслау вообще не существует.

Но Луиза не сдавалась, и, когда порея несколько недель рассыльный привез посылку для госпожи Дюмулен, она спросила его, не знает ли он, где находится Бреслау. Рассыльный сначала не понял, о чем речь, потом ответил, что не знает. Однако, когда Луиза пояснила ему, что это город где-то в Германии и что она собирается туда, он посоветовал ей обратиться в справочное бюро на каком-нибудь вокзале.

В следующее воскресенье Луиза собралась в путь. Она отправилась на единственный известный ей вокзал, откуда ездила к себе в деревню. В справочном бюро был только мужчина, сметавший тряпкой пыль. Постучать она считала неприличным и стала у окошечка в ожидании, пока с ней заговорят. Увидев, что она не уходит, уборщик подошел поближе и, нахмурившись, спросил, что ей нужно.

Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау, на что уборщик ответил, что служащий бюро ушел обедать и вернется через часок. Луиза поблагодарила его и пошла прогуляться. Через три четверти часа она вернулась и снова заняла свою позицию у окошка.

Наконец появился маленький человечек в форменной куртке и спросил, что ей угодно. Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау.

— Куда-куда?

— В Бреслау.

— Бреслау, Бреслау, — повторил человечек, усаживаясь на свое место у окошка. Потом он вытащил из ящика толстую книгу, раскрыл ее и стал искать, водя пальцем по страницам сверху вниз.

— Хм, — произнес он наконец. — Мадам, вам нужно обратиться в справочное бюро Восточного или Северного вокзала. Может быть, туда идут поезда с обоих, но на вашем месте я бы начал с Восточного. Мне думается, что там ответят вам скорее.

Луиза поблагодарила его и отправилась на Восточный вокзал, куда было часа полтора езды.

Она стояла у окошечка до тех пор, пока служащий не оторвался от своих книг и не спросил, что ей угодно.

Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау.

— Конечно, третьим классом?

— Да, сударь.

Этот служащий тоже открыл книгу, долго искал, пошел что-то узнавать у коллеги, который шутя хлопнул его по спине, а затем вернулся к ней.

— Мы продаем билеты только до Хемница, и это стоит 91 франк 90 сантимов туда и обратно. Пересадка в Гейдельберге, Вюрцбурге и Нюрнберге. Отправление в двадцать два пятнадцать.

— А из того города, сударь?

— Из Хемница? Ну, там вам скажут. Там вы, конечно, сможете купить билет до Бреслау. И там наверняка тоже есть справочное бюро.

— А оттуда до Бреслау, сударь? Сколько это стоит?

Он не знал, но предполагал, что франков пятьдесят туда и обратно, не больше. В Германии был и четвертый класс.

— Спасибо, сударь. Так где мне надо делать пересадку?

— Гейдельберг, Вюрцбург… погодите, я напишу вам, — сказал служащий, ибо Луиза была недурна собой.

Он отдал ей бумажку и пожелал счастливого пути. Луиза еще раз поблагодарила его и ушла. На лестнице она развернула записку и прочла:

«Четыре пересадки», — грустно подумала она.

Меж тем время не стояло на мосте, и наконец настил день, когда госпожа Брюло сочла нужным информировать постояльцев, что через месяц «Вилла» должна быть освобождена. Она твердо решила как можно скорее открыть новый пансион, но пока еще не нашла подходящего помещения. Однако же со временем она надеется увидеть всех дам и господ среди постояльцев своего нового заведения. Ее адрес они найдут в «Ле журналь», где она, когда все устроится, три-четыре субботы подряд будет помещать объявление.

Один за другим покидали постояльцы «Виллу». Асгард и мадемуазель де Керро уехали уже два месяца тому назад, Асгард потому, что истекло время его отпуска, а мадемуазель де Керро пришлось убраться, так как после отъезда норвежца у нее начались припадки падучей и она черт-те что вытворила. К тому же ее никак нельзя было больше терпеть на столом, ибо пятна на шее выступили гораздо заметнее, и она постоянно носила шаль, даже в жару. Две венгерские дамы перебрались в пансион «Родной дом», а господин Книделиус исчез неизвестно куда.

Госпожа Брюло собиралась взять госпожу Жандрон с собой в пансион, где супруги Брюло будут жить, пока не откроют новое заведение. Восемнадцати франков старухи им хватило бы на троих, а госпожа Жандрон вполне могла сойти за мать или родственницу господина Брюло.

Однако сын госпожи Жандрон распорядился иначе и за несколько дней до конца месяца лично приехал на извозчике за матерью, чтобы перевезти ее в другой пансион. Он письменно урегулировал этот вопрос из Дюнкерка, найдя пансион за двенадцать франков в день.

Когда хозяйка нового пансиона увидела старуху, то заметила, что в письме шла речь о пожилой даме, а не о такой дряхлой и беспомощной женщине.

— Вы преувеличиваете, — заверил ее сын, — мама у нас герой.

— Что-то непохоже, — заметила хозяйка.

— Вы думаете? Сейчас вы убедитесь в обратном. — И он обратился к матери, похлопывая себя по ляжкам, чтобы пояснить свою мысль: — Пройдись-ка немного, ма.

Ма встала и зашагала взад и вперед по комнате от того места, где сидели ее сын и хозяйка, до противоположной стены и обратно.

— Хватит, хватит, — сказал господин Жандрон, с улыбкой подхватив ее, ибо старуха, по-видимому, сама не собиралась останавливаться. — Ну, что вы скажете, сударыня?

— Да, — с сожалением произнесла хозяйка, — это она может. Но вверх и вниз по лестнице, сударь? У меня к тому же еще очень неудобные лестницы.

— Лестницы, пороги, — все, что хотите, ей ничего не страшно. Ведь правда, ма, ты можешь сама подняться по лестнице?

— Да, сынок, — подтвердила госпожа Жандрон.

— Ну, ладно, — сказала хозяйка. — Посмотрим. Я вам напишу.

Вдова Антуанетта Дюмулен сняла где-то комнату и питалась в ресторане, пока госпожа Брюло не откроет новый пансион, ибо жить в другом пансионе она не хотела, несмотря на то что теперь ей было очень тяжело без собеседников за столом.

Что касается госпожи Брюло, то к концу месяца она еще не подыскала подходящего помещения. Поэтому она сдала мебель с «Виллы» на хранение и временно поселилась с нотариусом в пансионе «Бель вю».

Таким образом, после семнадцатилетнего правления «Виллой роз» они сами превратились и постояльцев. По привычке госпожа Брюло продолжала следить за всем, что происходило вокруг, и, если что-нибудь было не так, она толкала старого нотариуса локтем. Брюло качал головой и говорил: «Ну и обслуживание!»

А теперь о Луизе.

Для нее предстоящий снос «Виллы» был страшным ударом. Она считала, что, пока не накопила денег на поездку в Бреслау, должна сидеть на месте и ждать его. А теперь! Если он вернется, может быть с самыми лучшими намерениями, то увидит лишь пустое место, где когда-то стояла «Вилла», а Луиза в это время будет в деревне и даже не узнает об этом! А что, если через несколько месяцев, когда она предпримет поездку, он как раз вернется в Париж и будет бегать по городу, разыскивая ее?!

Поэтому она решила, прежде чем отправиться в Шеврез, в последний раз попытаться найти его и написала ему следующее:

Грюневальд попросил директора почты в Бреслау пересылать ему корреспонденцию и получал все письма в своем новом пансионе, находившемся в четверти часа ходьбы от «Виллы роз», где полная печали Луиза до последнего дня последнего месяца напрасно ждала от него весточки.

И, так ничего и не дождавшись — ни Рихарда, ни письма, — она наконец свернула вещи в узелок и отправилась в свою деревню. «Надо было послать Перре листочек с пятном, похожим на пламя свечи», — думала она.

Луиза приехала в деревню около полудня.

Она медленно шла со станции; у первых домов ее нагнала школьная подруга, толкавшая перед собой тачку.

— Смотри-ка, да это Луиза. Ну, как жизнь в Париже? — спросила она тем насмешливым тоном, каким крестьяне всегда говорят о городе.

— Чудесно, Мари, чудесно, — с горькой усмешкой ответила Луиза.

Она поглядела прямо перед собой и увидела булочную и белые буквы над входом в почтовую контору.

Да, она вернулась в родную деревню.