Избранное

ЧАСТЬ I Воздушный корабль

Попробуйте представить себе небольшую шестиугольную комнату, похожую на пчелиную ячейку. В ней нет ни окна, ни лампы, но она залита мягким светом. Не видно отдушин для вентиляции, но воздух в комнате чистый и свежий. Нет музыкальных инструментов, но, как раз когда начинаются мои раздумья, комната наполнена мелодичными звуками. В центре стоит кресло, рядом пюпитр — вот и вся мебель. В кресле же сидит спеленутая глыба плоти: женщина около пяти футов росту, с белым, как плесень, лицом. Ей-то и принадлежит комната.

Раздался звонок. Женщина нажала кнопку, и музыка умолкла.

«Пожалуй, надо посмотреть, кто это», — подумала она и привела кресло в движение. Креслом, как и музыкой, управлял механизм; оно покатилось в другой конец комнаты, где все еще назойливо заливался звонок.

— Кто это? — окликнула она. В голосе ее звучало раздражение, так как ей все время мешали слушать музыку. Она знала несколько тысяч людей — современный способ общения непомерно расширил круг знакомств. Однако, едва приложив трубку к уху, она улыбнулась, и морщины разбежались по ее лицу.

— Хорошо, поговорим, — сказала она. — Подожди, я изолируюсь. Не думаю, чтобы за пять минут произошло что-нибудь важное. Слышишь, Куно, я могу уделить тебе целых пять минут. Потом я должна читать лекцию о музыке австралийского периода.

Она дотронулась до кнопки изоляции — теперь никто больше не вызовет ее. Затем коснулась светового регулятора, и комната погрузилась в темноту.

— Поторопись! — позвала она; ею снова овладело раздражение. — Поторопись, Куно, я зря теряю время, сидя в темноте.

Но прошло целых пятнадцать секунд, прежде чем круглая пластинка в ее руке начала светиться: замерцал слабый голубоватый свет, затем он сгустился до фиолетового, и наконец она увидела изображение сына, который жил на другом конце земли, а он увидел ее.

— Как ты долго, Куно!

Он невесело улыбнулся.

— Тебе, кажется, доставляет удовольствие нарочно тянуть.

— Я вызывал тебя раньше, мать, но ты вечно занята или изолирована. Мне надо сказать тебе одну вещь.

— Какую, дорогой? Скорее. Почему ты не отправил письмо пневматической почтой?

— Потому что я хочу передать это на словах. Мне нужно…

— Продолжай.

— Я хочу, чтобы ты приехала: мне нужно видеть тебя.

Вашти вгляделась в его лицо на голубой пластинке.

— Но ты и так видишь меня! — воскликнула она. — Что тебе еще надо?

— Мне надо видеть тебя не через Машину, — ответил Куно. — И разговаривать с тобой не через эту надоевшую Машину.

— Замолчи! — проговорила мать, испугавшись сама не зная чего. — Как ты можешь так говорить о Машине?

— А что?

— Нельзя так говорить.

— Можно подумать, что Машину создал Бог! — нетерпеливо вскричал он. — Уверен, что ты молишься ей, когда тебе грустно. Не забывай, что ее сделали люди. Великие люди, но всего только люди. Машина значит много, но не все. Я вижу на пластинке что-то похожее на тебя, но не тебя. Я слышу по телефону голос, похожий на твой, но не тебя самое. Вот поэтому я и хочу, чтобы ты приехала ко мне. Приехала и пожила у меня. Приезжай, мы увидимся с тобой наедине и сможем поговорить обо всех моих планах.

Она ответила, что не может тратить время на разъезды.

— Но от тебя до меня не больше двух дней полета на воздушном корабле.

— Я терпеть не могу воздушные корабли.

— Почему?

— Терпеть не могу мерзкую бурую землю, и море, и звезды во мраке. Когда я на воздушном корабле, у меня не рождается ни одной идеи.

— А у меня только там они и рождаются.

— Какие же идеи подсказывает тебе воздух?

Он секунду помолчал.

— Знаешь ли ты четыре больших звезды, которые образуют прямоугольник, и еще три звезды в центре прямоугольника? А от этих звезд вбок отходят еще три звезды.

— Нет, не замечала. Я терпеть не могу звезды. Так, значит, они подали тебе идею? Интересно. Расскажи, какую?

— Мне представилось, что это человек.

— Не понимаю.

— Четыре больших звезды — это плечи и колени человека. Три звезды посредине — пояс, какой прежде носили люди, а три висячих звезды похожи на меч.

— На меч?

— Когда-то люди носили мечи, чтобы убивать животных и людей.

— На мой взгляд, идея не слишком блестящая, но, во всяком случае, оригинальная. Когда она в первый раз пришла тебе в голову?

— На воздушном корабле…

Внезапно он замолчал, и ей показалось, что лицо его стало печальным. Но она не была в этом уверена — Машина не передавала точного выражения лица. Она давала лишь общее представление о человеке — представление, считала Вашти, которого вполне достаточно для практических целей. Машина мудро пренебрегала той неуловимой свежестью, в которой одна несостоятельная философия некогда усматривала подлинную сущность непосредственного общения между людьми. — пренебрегала так же, как изготовители искусственных плодов пренебрегают неуловимой свежестью настоящего винограда. Человечество давно уже усвоило принцип «почти ничем не уступает».

— Откровенно говоря, — продолжал он, — мне хочется снова увидеть те звезды. Это так увлекательно. И я хочу смотреть на них не с воздушного корабля, а с поверхности земли, как смотрели на них тысячи лет назад наши предки. Я хочу побывать на поверхности.

Она опять испугалась.

— Мама, ты должна приехать. Хотя бы для того, чтобы объяснить мне, что случится плохого, если я побываю на поверхности.

— Ничего плохого, — ответила она, овладев собой, — но и ничего хорошего. Там только пыль и грязь — жизнь давно исчезла наверху. Тебе непременно понадобится респиратор, без него холодный наружный воздух убьет тебя. Человек мгновенно умирает, вдохнув тот воздух.

— Я знаю. Разумеется, я приму все меры.

— А кроме того…

— Что?

Она взвешивала каждое слово. У сына такой странный характер, необходимо отговорить его от этой затеи.

— Это враждебно духу времени, — твердо сказала она.

— Ты хочешь сказать, враждебно Машине?

— В некотором смысле — да, но…

Изображение на голубой пластинке померкло.

— Куно!

Он отключился.

На миг Вашти почувствовала себя одинокой. Но когда она включила свет, вид залитой сиянием комнаты с бесчисленными электрическими кнопками успокоил ее. Кнопки и выключатели были повсюду: с их помощью Вашти получала пишу, музыку, одежду. Нажимая одну кнопку, она поднимала из-под пола мраморную (из искусственного, конечно, мрамора) ванну, наполненную до краев теплой жидкостью, лишенной всякого запаха. Нажимая другую, она поднимала ванну с холодной водой. Третья кнопка поставляла литературу. И, конечно, имелась кнопка, с помощью которой Вашти общалась с друзьями. Хотя комната была абсолютно пуста, Вашти находилась в контакте со всем, что было важно для нее в этом мире.

Затем Вашти повернула изолирующий выключатель, и на нее немедленно хлынули звуки, накопившиеся в течение последних трех минут. Комната наполнилась звоном и голосами. Что она думает о новой пище? Советует ли принимать ее? Какие новые идеи приходили ей в голову за последнее время? Можно ли поделиться с ней своими идеями? Согласна ли она посетить детский питомник в ближайшее время? Скажем, ровно через месяц?

На большинство вопросов она отвечала с раздражением — эта черта проявлялась все сильнее по мере убыстрения темпа жизни. Она думает, что новая пища омерзительна. Нет, она не может посетить детский питомник, она очень занята в ближайшее время. У нее нет своих идей, но ей только что рассказали чужую: четыре звезды по краям и три в середине напоминают человека. Особого смысла в этой идее она не видит.

Наконец она прервала связь, так как наступило время читать лекцию об австралийской музыке.

Нелепая система публичных сборищ была давно упразднена. Ни Вашти, ни ее слушатели не покидали своих комнат. Она говорила, сидя в своем кресле, а они, сидя в своих, слышали ее, да и видели тоже. Она начала с шутливого обзора музыки домонгольского периода, затем перешла к рассказу о великом расцвете песни после победы Китая. Нечего и говорить, манера И-Сан-Со, да и всей брисбенской школы примитивна и бесконечно чужда современности, но, по мнению Вашти, изучение этой музыки все же могло бы принести пользу современным композиторам — столько в ней свежести, а главное, идей.

Лекция, продолжавшаяся десять минут, была принята хорошо. Когда она кончилась, Вашти и кое-кто из ее слушателей прослушали лекцию о море. Море тоже давало кое-какие идеи. Лектор недавно побывал там, вооружившись респиратором.

После лекции Вашти проглотила пищу, побеседовала с многочисленными знакомыми, приняла ванну, снова поговорила, а затем нажала кнопку вызова кровати.

Кровать была ей не по вкусу — слишком громоздкая, а Вашти нравились небольшие кровати. Но она знала, что жаловаться бесполезно: кровати во всем мире были одинаковых размеров. Для выпуска другого варианта потребовались бы серьезнейшие изменения в Машине.

Вашти изолировалась — это было необходимо, так как под землей не существовало ни дня, ни ночи. Потом мысленно перебрала все, что случилось с тех пор, как она в последний раз вызывала кровать. Идеи? Почти не было. События? Можно ли назвать приглашение Куно событием?

Рядом с ней на низком пюпитре лежала реликвия, сохранившаяся со времен лишних вещей, — книга. Книга Машины. В ней содержались инструкции на любые случаи жизни. Если Вашти было жарко или холодно, если она страдала несварением желудка или не могла вспомнить нужное слово, она обращалась к Книге, и та напоминала, какую кнопку надо нажать. Книгу выпустил Центральный Совет. Она была роскошно переплетена — дань последней моде.

Сидя на кровати, Вашти благоговейно взяла Книгу в руки. Она украдкой оглядела светящуюся комнату (как будто кто-то мог подсматривать за ней) и пробормотала застенчиво и в то же время радостно:

— О, Машина! О, Ты, Машина!

Она поднесла Книгу к губам, трижды поцеловала ее, трижды склонила голову, трижды ощутив экстаз покорности. Выполнив ритуал, она открыла 1367-ю страницу и отыскала время отправления воздушных кораблей с острова в южном полушарии, в подземной глубине которого жила она, на остров в северном полушарии, где также под землей жил ее сын.

Она подумала: «У меня нет на это времени».

Она погасила свет и заснула. Затем проснулась и зажгла свет. Поела, обменялась идеями с друзьями, послушала музыку и лекции, снова погасила свет и снова заснула. А над ней, под ней, вокруг нее непрерывно гудела Машина. Вашти не замечала этого шума — он звучал у нее в ушах с самого рождения. Земля с гулом несла ее через страну молчания, обращая Вашти то к не видимому ею Солнцу, то к невидимым звездам.

Вашти проснулась и включила свет.

— Куно!

— Я не стану разговаривать с тобой, — ответил он, — пока ты не приедешь.

— Был ты на поверхности после нашего разговора?

Изображение исчезло.

Снова она взялась за Книгу. Она откинулась в кресле, дрожа от волнения. Потом подкатила кресло к стене и нажала кнопку, которой пользовалась чрезвычайно редко. Стена медленно раздвинулась. В отверстие Вашти увидела слегка изгибавшийся туннель, который исчезал за поворотом. Если она поедет к сыну, путешествие начнется отсюда.

Разумеется, она знала все о системе коммуникаций. Ничего таинственного. Она вызовет поезд, и он домчит ее по туннелю до лифта, сообщающегося с вокзалом, откуда отправляются воздушные корабли. Этой системой пользовались уже давно, задолго до установления всемирного господства Машины. Конечно, Вашти изучала историю цивилизации, непосредственно предшествовавшей ее собственной, — цивилизации, которая неправильно понимала функции системы и доставляла людей к вещам, вместо того чтобы доставлять вещи к людям. Непонятные старые времена, когда люди путешествовали для перемены воздуха, вместо того чтобы переменить его в своей комнате! И все-таки… все-таки она боялась туннеля. Она не видела его с тех пор, как родился ее последний ребенок. Туннель изгибался — но не совсем так, как ей помнилось; он сверкал, но не так ярко, как это следовало из слов лектора. Вашти охватил ужас перед непосредственным познанием. Она отпрянула назад, и стена сомкнулась перед нею.

— Куно, — сказала она, — я не могу приехать к тебе, мне нездоровится.

И тотчас же огромный аппарат опустился на нее с потолка, в рот ей автоматически был вставлен термометр, к сердцу автоматически приложен стетоскоп. Она беспомощно лежала в кресле. Прохладные подушечки гладили ей лоб. По-видимому, Куно вызвал к ней врача. Итак, человеческие чувства все еще плутали по закоулкам Машины. Вашти выпила лекарство, поднесенное автоматическим врачом, и механизм опять скрылся в потолке. Послышался голос Куно, он спрашивал, как она себя чувствует.

— Лучше. — Затем с растущим раздражением: — Почему ты сам не хочешь приехать ко мне?

— Я не могу уехать отсюда.

— Почему?

— Потому что в любой момент может произойти нечто ужасное.

— Ты уже побывал на поверхности?

— Нет еще.

— Так что же может произойти?

— Я не могу тебе сказать через Машину.

Жизнь ее потекла по-старому.

Но теперь она вспоминала о Куно-ребенке, о том, как он родился, как его забрали в питомник, как она ездила к нему туда один раз, как он навещал ее. Посещения его прекратились, когда Машина отвела ему комнату на другом конце Земли. «РОДИТЕЛИ (Р — 422 327 483). — Родительские обязанности кончаются с появлением ребенка на свет», — гласила Книга Машины. Это так. Но в Куно всегда было что-то особенное, да и во всех ее остальных детях тоже. В конце концов, если уж она ему так необходима, придется решиться на путешествие. «Может произойти нечто ужасное». Что он хотел этим сказать? Просто блажь юнца, не больше. Но поехать придется.

Опять она нажала ту редко используемую кнопку, опять перед ней отступила стена, и Вашти увидела туннель, исчезавший за поворотом. Сжимая в руках Книгу, Вашти поднялась с кресла, неуверенными шагами вышла на платформу и вызвала поезд. Стена комнаты задвинулась у нее за спиной — путешествие в северное полушарие началось.

Все было очень просто. Подошел поезд, она вошла в вагон и села в точно такое же кресло, как у нее в комнате. Вагон остановился, когда она дала сигнал; она шагнула в лифт. Там находился еще один пассажир — первое живое существо, с которым она столкнулась лицом к лицу за много-много месяцев. Теперь редко кому приходило в голову путешествовать, ведь благодаря достижениям науки земля стала повсюду одинаковой. Быстрота передвижения, от которой предшествующая цивилизация ждала чудес, изжила себя. Какой смысл отправляться в Пекин, если он ровно ничем не отличается от Шрусбери? Зачем возвращаться в Шрусбери, если там будет точно то же, что и в Пекине? Люди редко передвигали свои тела — все беспокойство сосредоточилось в их душах.

Воздушная служба была пережитком предыдущей эпохи. Ее сохранили, потому что легче было сохранять ее в таком виде, чем вовсе упразднить или хотя бы сократить. Но теперь размеры ее намного превышали потребность в ней населения. Один за другим поднимались пустые корабли из выводных жерл Рэя или Крайстчерча (я употребляю старинные названия), устремлялись в небо и пустые же садились на южных аэродромах. Полеты воздушных кораблей были так превосходно налажены, настолько не зависели от метеорологических условий, что небо — чистое или облачное — всегда напоминало необъятный калейдоскоп, где периодически повторяются одни и те же рисунки. Корабль, на котором летела Вашти, отправлялся иногда на закате, иногда на рассвете. Но когда бы ни вылетал, над Реймсом он неизменно встречался с кораблем, обслуживавшим линию Хельсинки — Бразилиа, а через два рейса на третий, когда он взмывал над Альпами, его путь скрещивался с путем флотилии из Палермо. День и ночь, ветер и шторм, приливы и землетрясения не были больше помехой для человека. Человек обуздал Левиафана[24]. Вся прежняя литература с ее восхвалением Природы и ужасом перед ней казалась теперь примитивной, как младенческий лепет.

И все же, когда Вашти увидела огромный корпус корабля, побуревший от постоянного соприкосновения с наружным воздухом, к ней вернулся страх перед непосредственным познанием. Корабль этот выглядел не совсем так, как в кинематофото. Прежде всего, от него исходил запах, не резкий и не противный, но все-таки запах. Она бы и с закрытыми глазами догадалась, что неподалеку от нее находится что-то незнакомое. Вдобавок ей пришлось самой дойти от лифта до корабля, да еще под взглядами других пассажиров. Человек, который шел впереди нее, уронил свою Книгу; как будто ничего особенного, однако происшествие всех встревожило. Когда Книга падала в комнате, пол автоматически поднимал ее; но сходни не были к этому приспособлены, и Священная Книга осталась лежать без движения. Все остановились — случай не был предусмотрен. Владелец Книги, вместо того чтобы подобрать свою собственность, начал ощупывать свою руку, пытаясь понять, каким образом она подвела его. Наконец кто-то проговорил, обращаясь непривычно прямо к остальным:

— Мы опоздаем.

Все поспешили на борт, и Вашти, проходя по сходням, нечаянно наступила на Книгу.

На корабле тревога ее возросла. Внутреннее устройство показалось ей старомодным и грубым. Там даже была настоящая стюардесса, к которой нужно было обращаться во время полета. Правда, по всей длине корабля бежала конвейерная дорожка, но от нее до каюты все-таки надо было еще дойти. Одни каюты были лучше, другие хуже. Вашти досталась не лучшая. Она решила, что стюардесса поступила несправедливо, и ею овладел приступ бешеного гнева. Стеклянные створки сомкнулись — отступления не было. Вашти увидела лифт, в котором поднялась сюда: он терпеливо двигался вверх и вниз — пустой. За сверкающим кафелем коридоров начинались комнаты; этаж за этажом уходили глубоко в землю, а в каждой комнате находилось человеческое существо; оно ело, спало или вырабатывало идеи. И в самой глубине этого улья была ее комната. Вашти почувствовала страх.

— О, Машина! О, Ты, Машина! — прошептала она. Вашти погладила Книгу, и ей стало легче.

А затем стены вестибюля растаяли, как это бывает во сне, лифт исчез, упавшая Книга отъехала влево и тоже исчезла, блестящий кафель умчался прочь, подобно речному потоку, Вашти ощутила легкое сотрясение — и воздушный корабль, вырвавшись из туннеля, взлетел над тропическим океаном.

Была ночь. Перед Вашти промелькнул берег Суматры с каймой мерцающих фосфоресцирующих волн, увенчанный маяками, по-прежнему рассылающими уже никому не нужные лучи. Наконец и они пропали, и теперь только звезды докучали Вашти. Звезды не были неподвижными, они раскачивались у Вашти над головой, заглядывая то в один иллюминатор, то в другой. Казалось, что кренится не корабль, а сама Вселенная. Как это часто бывает в ясные ночи, звезды то располагались в перспективе, то лежали в одной плоскости, то ряд за рядом уходили в бездонное небо, а то скрывали бездонность, образуя крышу и преграждая путь взгляду человека. Но в любом случае они казались Вашти невыносимыми.

— Что же, мы так и полетим в темноте? — послышались гневные возгласы пассажиров, и стюардесса, исправляя оплошность, включила свет и опустила гибкие металлические шторы. В то время, когда строились воздушные корабли, люди еще хотели непосредственно видеть мир. Отсюда — такое количество иллюминаторов и окон, которые нынче доставляли столько неудобств людям цивилизованным и утонченным. Одна звезда даже ухитрилась заглянуть в каюту Вашти сквозь щель в шторе, а через несколько часов беспокойного сна Вашти проснулась от непривычно яркого света — это была утренняя заря.

Как ни быстро мчался корабль на запад, Земля вращалась еще быстрее и увлекала Вашти и ее спутников на восток, к Солнцу. Наука смогла удлинить ночь, но не намного. Надежды, возлагавшиеся на то, что человечество сумеет уничтожить суточное обращение Земли, давно были утеряны, а с ними рушились еще более грандиозные мечты. «Не отставать от Солнца ни на шаг», а может быть даже обогнать его — таков был девиз предшествовавшей цивилизации. Для этого были построены гоночные самолеты, развивающие невиданную дотоле скорость, управляемые величайшими умами той эпохи. Они летели вокруг земного шара, стремясь на запад, и только на запад, вперед и вперед под рукоплескания человечества. Но тщетно. Земной шар все-таки вращался с запада на восток еще быстрее. Происходили ужасные катастрофы, и Комитет Машины, как раз входившей тогда в силу, запретил увеличение скорости как действие незаконное, нетехничное, наказуемое Отчуждением.

Об Отчуждении речь впереди.

Комитет был, несомненно, прав. Но зато попытка «обогнать Солнце» породила последнюю вспышку всеобщего интереса человечества к небесным телам, да и вообще к чему бы то ни было. В последний раз людей сплотила общая мысль о некоей «посторонней» силе, находящейся за пределами их мира. Солнце одержало победу, но его духовному владычеству пришел конец. Рассвет, полдень, сумерки, звездное небо больше не трогали ни людских умов, ни людских сердец. Наука отступила, ушла под землю и занялась исключительно такими проблемами, какие наверняка поддавались решению.

Итак, когда сквозь щель в каюту проник пурпурный луч зари, Вашти почувствовала досаду и попыталась приладить штору. Но от ее прикосновения штора взлетела вверх, и Вашти увидела розовые облачка, плывущие по голубому небу. Но вот солнце поднялось, лучи его устремились прямо в иллюминатор, солнечное сияние омывало стенки корабля словно золотое море. Оно подымалось и падало вместе с кораблем, как подымаются и падают морские волны, и при этом неуклонно надвигалось, как надвигается прилив. Если Вашти не остережется, волна ударит ей прямо в лицо! Она содрогнулась от ужаса и нажала кнопку звонка. Прибежавшая стюардесса тоже была напугана, но ничем не могла помочь: не ее дело было чинить шторы. Она могла только предложить другую каюту, куда Вашти и поспешила перейти.

Во всем мире люди почти не отличались друг от друга. Но в стюардессе чувствовалось что-то незнакомое, видимо развившееся в ней под влиянием необычной службы. Ей часто приходилось обращаться прямо к пассажирам, и это придало ее манерам некоторую грубоватость и неприятное своеобразие. Когда Вашти с криком отшатнулась от солнечных лучей, стюардесса повела себя варварским образом: она протянула руку, чтобы поддержать Вашти.

— Как вы смеете? — воскликнула та. — Вы забываетесь!

Женщина смутилась и попросила извинения за то, что не дала Вашти упасть. Люди теперь никогда не дотрагивались друг до друга. Благодаря Машине этот обычай давно устарел.

— Где мы находимся? — надменно спросила Вашти.

— Мы пролетаем над Азией, — ответила стюардесса, стараясь быть как можно любезнее.

— Над Азией?

— Простите меня за вульгарность. Я привыкла называть по-старому места, над которыми мы пролетаем, хотя это нетехнично.

— Ах да, кажется, вспоминаю. Из Азии пришли монголы.

— Здесь под открытым небом стоял город, называвшийся Симла.

— Вам приходилось слышать о монголах и брисбенской школе?

— Нет.

— Брисбен тоже стоял под открытым небом.

— Вот эти горы справа… Позвольте, я покажу вам.

Стюардесса подняла металлическую штору. Открылась главная цепь Гималайских гор.

— Когда-то эти горы назывались Крышей Мира.

— Какое глупое название.

— Вы, вероятно, помните, что на заре цивилизации они представлялись людям непреодолимой стеной, доходившей до самых звезд. Предполагали, что выше могут обитать одни боги. Как далеко мы ушли от того времени благодаря Машине!

— Да, как далеко мы ушли от того времени благодаря Машине, — повторила Вашти.

— Как далеко мы ушли благодаря Машине! — отозвался из коридора пассажир, который при посадке уронил Книгу.

— А вон то белое вещество в трещинах — что это такое?

— Я забыла, как оно называется.

— Опустите, пожалуйста, штору. Горы не рождают у меня идей.

Северный склон Гималаев находился в глубокой тени; южный, со стороны Индии, был освещен солнцем. Леса истребили в эпоху литературы, они пошли на бумагу для газет. Но снега все так же пробуждались во всем своем утреннем великолепии, и облака по-прежнему льнули к груди Канченджунги. На равнине виднелись развалины городов, под их стенами лениво проползали обмелевшие реки, а по берегам иногда виднелись выводные жерла — признаки современных городов. И над всем этим, по пересекающимся и скрещивающимся путям, с невероятной самоуверенностью неслись воздушные корабли, бесстрастно взмывая ввысь, чтобы избежать завихрений в нижних слоях атмосферы или перевалить через Крышу Мира.

— Воистину мы далеко ушли благодаря Машине, — повторила стюардесса и скрыла Гималаи за металлической шторой.

День тянулся мучительно. Пассажиры прятались по своим каютам, не желая встречаться, испытывая почти физическое отвращение друг к другу и страстно мечтая поскорее вновь очутиться под землей. Их было около десяти, большинство — молодые мужчины, выпущенные из питомников и рассылаемые по разным концам земли в предназначенные для них комнаты, обитатели которых умерли. Человек, уронивший Книгу, возвращался домой с Суматры, куда его посылали для разведения людей. Одна Вашти предприняла это путешествие по своему собственному желанию.

В полдень она еще раз взглянула на землю. Корабль опять летел над какой-то горной цепью, но из-за облаков Вашти было плохо видно. Внизу громоздились черные скалы, окутанные серой пеленой. У гор были причудливые очертания, а одна напоминала поверженного ниц человека.

— Никаких идей, — прошептала Вашти и скрыла Кавказ за металлической шторой.

Вечером она посмотрела опять. Они пролетали над золотистым морем со множеством островков и одним полуостровом.

— Никаких идей, — повторила Вашти и скрыла Грецию за металлической шторой.

ЧАСТЬ II Ремонтирующий Аппарат

Через вестибюль, на лифте, подземной железной дорогой, по платформе, через раздвижную дверь, то есть пройдя в обратном порядке те же этапы, что и при отъезде, Вашти попала в комнату сына — точную копию ее собственной. Она заранее могла сказать, что посещение окажется ненужным. Кнопки, рукоятки, пюпитр с Книгой, температура, атмосфера, освещение — все было таким же, как у нее. И даже если Куно, плоть от ее плоти, стоит наконец рядом, то какой в этом смысл? Она слишком хорошо воспитана, чтобы пожать ему руку.

Отводя глаза в сторону, она заговорила:

— Ну вот, я здесь. Путешествие было ужасным, оно намного задержало развитие моего ума. Наше свидание не стоит того, Куно, не стоит. Мое время слишком драгоценно для меня, чтобы тратить его подобным образом. Солнечные лучи чуть не коснулись меня, я столкнулась с грубыми, невоспитанными людьми. Я могу задержаться лишь на несколько минут. Скажи мне, что ты хотел сказать, и я уеду обратно.

— Мне грозит Отчуждение.

В первый раз она взглянула ему в лицо.

— Мне грозит Отчуждение. Я не мог сказать тебе это через Машину.

Отчуждение означало смерть. Жертву выводили на поверхность, и наружный воздух убивал ее.

— Я был наверху после нашего последнего разговора. Случилась ужасная вещь: меня там видели.

— Но почему бы тебе и не побывать наверху?! — воскликнула она. — Это абсолютно законно, абсолютно технично. Это не запрещается. Нужно только получить респиратор и испросить разрешение на право выхода. Правда, это не принято у людей духовно развитых, и я просила тебя этого не делать, но закон не запрещает выходить на поверхность.

— Я не получал разрешения на право выхода.

— Как же ты смог выйти?

— Я нашел собственный путь.

Она не поняла смысла его слов, ему пришлось повторить их.

— Собственный путь? — прошептала она. — Но ведь так не полагается.

— Почему?

От возмущения она даже не нашлась что ответить.

— Ты начинаешь боготворить Машину, — холодно произнес он. — Тебе кажется богохульством моя самостоятельность. Точно так же думал и Совет, когда угрожал мне Отчуждением.

Она рассердилась.

— Я ничего не боготворю! — вскричала она. — Я передовая женщина. Я не могу считать твой поступок богохульством, потому что никакой религии теперь не существует. Всевозможные предрассудки и суеверия отменены Машиной. Я только хотела сказать, что искать собственный путь — это… А кроме того, новых путей наверх не может быть.

— Да, таково общее мнение.

— Выйти можно только через выводные жерла, но для этого непременно требуется разрешение. Так говорит Книга.

— Значит, Книга говорит неправильно: я выбрался сам.

Надо отметить, что Куно обладал некоторой физической силой, а физическая сила считалась теперь недостатком. Каждого новорожденного осматривали, и тех, кто обещал быть чрезмерно сильным, уничтожали. Защитники гуманности, быть может, запротестуют, но оставить в живых атлета значило оказать ему дурную услугу: он никогда не был бы счастлив в тех условиях жизни, на которые его обрекала Машина. Он стал бы тосковать по деревьям, на которые можно влезать, по рекам, где можно купаться, по лугам и холмам, где можно испытать силу своего тела. Человек должен быть приспособлен к окружающей среде, ведь так? На заре общества слабых ждала гора Тайгет[25], в сумерки общества сильных ждала Легкая Смерть для того, чтобы Машина могла совершенствоваться, совершенствоваться, вечно совершенствоваться.

— Ты знаешь, что мы утратили ощущение пространства. Мы говорим «пространство уничтожено», но на самом деле мы уничтожили не пространство, а ощущение его. Мы потеряли часть самих себя. Я решил вновь обрести это ощущение. Я начал выходить из комнаты и шагать взад и вперед по платформе, взад и вперед, туда и обратно, пока не выбивался из сил. И тогда я постиг утерянный смысл слов «близко» и «далеко». «Близко» — это такое место, куда я могу быстро дойти своими ногами, а не такое, куда меня быстро довезет поезд или воздушный корабль; «далеко» — место, куда мне быстро не дойти. Выводной туннель — это «далеко», хотя, вызвав поезд, я мог бы очутиться там за тридцать восемь секунд. Мера — это сам человек. Вот что я вынес из моего первого урока. Ноги человека — это мера расстояния, руки — мера обладания, а тело — мера всего того, что привлекательно, желанно и одолимо. Я пошел дальше. Тогда-то я и позвал тебя в первый раз, но ты отказалась приехать.

Как тебе известно, этот город построен глубоко под землей, наружу выходят только жерла. Исходив платформу за стенами комнаты, я поднялся на лифте на следующий этаж и принялся ходить там. Так, этаж за этажом, я дошел до самого верхнего, над которым уже поверхность земли. Все платформы были совершенно одинаковы. Побывав на них, я добился только того, что развил мускулы и ощущение пространства. Вероятно, этим следовало удовлетвориться, ведь и это уже немало. Однако, пока я бродил и размышлял, мне пришло в голову, что города строились в те дни, когда люди еще дышали наружным воздухом. А значит, под землей обязательно были вентиляционные шахты для рабочих. После этого я не мог думать ни о чем, кроме вентиляционных шахт. Окончательно ли они вытеснены всякими питательными трубками, лекарственными трубками, музыкальными трубками — последними достижениями Машины? Или какие-нибудь следы от них остались? Ясно было одно: наткнуться на них я мог лишь в железнодорожных туннелях верхнего этажа, так как внизу используется каждый дюйм пространства.

Конечно, сейчас я рассказываю бегло, но не думай, что я ни разу не струсил или что твои отказы приехать не угнетали меня. Ходить по железнодорожным туннелям не принято, это нетехнично, это непристойно. Я боялся не того, что могу наступить на рельсы под током и меня убьет. Меня страшило нечто куда менее конкретное — ведь я делал то, что не предусмотрено Машиной. В таких случаях я говорил себе: «Мера — это сам человек». И я продолжал искать и после многих попыток нашел наконец шахту.

Туннели, само собой разумеется, освещены. Повсюду есть свет, искусственный свет. Темнота — редкое исключение. Поэтому, когда увидел в стене между кафельными плитками черную дыру, я сразу понял, что это исключение, и обрадовался. Я засунул руку в дыру (сначала туда больше ничего и не могло пролезть) и с восторгом замахал ею в пустоте. Я отодрал еще одну плитку, всунул в отверстие голову и закричал в темноту: «Я приду, я еще добьюсь своего!» Эхо запрыгало по бесконечным переходам. Я словно услышал голоса умерших рабочих, которые когда-то возвращались каждый вечер при свете звезд к своим женам, голоса всех поколений, живших под открытым небом.

«Ты еще добьешься своего, ты придешь», — отозвались они.

Куно замолчал. Как ни абсурдно было все, что он говорил, его последние слова все же тронули Вашти. Она знала, что Куно не так давно просил разрешения стать отцом, но Совет ему отказал. Не такой тип человека требовался Машине для продолжения рода.

— Мимо меня промчался поезд. Он чуть не задел меня, но я прижался к стене. Я решил, что на первый раз хватит. Я взобрался на платформу, спустился в лифте и вызвал кровать. Какие сны я видел! Я опять позвал тебя, но ты опять отказалась.

Вашти покачала головой.

— Не надо. Не надо говорить о таких ужасных вещах. Мне страшно слушать тебя. Ты зачеркиваешь цивилизацию.

— Итак, ко мне вернулось утраченное ощущение пространства, и остановиться на этом было уже немыслимо. Я принял решение пролезть в дыру и подняться по шахте. Для этого я стал тренировать руки. День за днем я проделывал смешные упражнения, пока руки у меня не начинали болеть, но зато я вскоре мог подтягиваться и в течение нескольких минут держать подушку на вытянутых руках. Тогда я потребовал респиратор и пустился в путь.

Сперва все шло легко. Очевидно, известковый раствор высох, так что не составило никакого труда оторвать еще несколько плиток. Я влез в образовавшееся отверстие и очутился в полной темноте. Призраки умерших служили мне поддержкой и утешением. Не знаю сам, что я хочу этим сказать. Я просто говорю, что тогда чувствовал. В первый раз за всю мою жизнь я чувствовал, что восстаю против зла; как мертвые дружески поддерживали меня, так и я поддерживал еще не родившихся. И я чувствовал, что человечество существует и что оно существует само по себе, без всяких одежд. Как бы тебе объяснить? Человечество представилось мне неприкрытым, обнаженным, я понял, что все эти бесконечные трубки, кнопки, механизмы не пришли вместе с нами в этот мир, не уйдут из него вместе с нами, а пока мы живем, не они главенствуют в мире. Будь я сильным, я сорвал бы с себя одежду, спеленывающую меня, и вышел бы на воздух нагим. Но совершить это мне не дано, как, вероятно, не дано вообще моему поколению. Я лез вверх в гигиеническом костюме, с респиратором и диетическими таблетками! Что ж, лучше так, чем никак.

Внутри шахты шла лестница из какого-то первобытного металла. Свет из железнодорожного туннеля падал на нижние перекладины, и я увидел, что лестница, начинаясь от каменной кладки внизу, поднимается прямо вверх. Наверное, наши предки, строя подземный город, спускались и поднимались по ней десятки раз в день. Когда я карабкался по лестнице, ее неровные края прорвали перчатки и поранили мне руки. Некоторое время я видел слабый луч света, но вскоре наступил мрак и, что еще хуже, тишина. Она пронзила мне уши как меч. Ведь Машина гудит. Замечала ты это? Ее гул проникает в нашу кровь и, как знать, может быть даже, направляет течение мыслей. Я постепенно выходил из-под власти этого гула. Потом я подумал: «Тишина означает, что я поступаю плохо».

Но я снова услышал во мраке голоса, и они придали мне сил.

Куно засмеялся.

— Они были мне так нужны! В следующий момент я ударился обо что-то головой.

Вашти вздохнула.

— Это была пневматическая крышка, одна из многих, ограждающих нас от наружного воздуха. Ты, может быть, заметила такие крышки на воздушном корабле? Я стоял в полной темноте; ноги мои упирались в перекладины невидимой лестницы; израненные руки болели. Сам не знаю, как я пережил эти минуты. Но голоса поддерживали во мне бодрость, и я принялся искать задвижку. Насколько мне удалось определить, крышка имела около восьми футов в поперечнике. Ощупывая ее, я протянул руку как можно дальше. Крышка была совершенно гладкая. Я почти дотянулся до центра. Но не до самого центра — не хватало руки. Тут я опять услышал голоса: «Прыгай. Стоит попробовать. В центре, наверное, есть ручка, ты сможешь ухватиться за нее, и тогда ты добьешься своего и придешь к нам своим собственным путем. А если там нет ручки и ты упадешь и разобьешься насмерть — что ж, ты и тогда придешь к нам своим собственным путем». Итак, я прыгнул. Там была ручка, и я…

Он умолк. В глазах матери стояли слезы. Она поняла, что он обречен. Не сегодня-завтра он погибнет. В мире нет места таким, как он. К жалости примешивалось отвращение. Ей было стыдно, что у нее такой сын — у нее, столь уравновешенной и преисполненной идей. Неужели это тот самый мальчик, которого она учила пользоваться рычагами и кнопками, которому давала первые уроки по Книге? Даже волосы, обезобразившие его верхнюю губу, свидетельствовали о том, что в Куно возродился какой-то дикий предок. А ведь Машина беспощадна ко всякому атавизму.

— В центре действительно была ручка, и я ухватился за нее. Я висел над тьмой в каком-то оцепенении и слушал гул работающих механизмов, звучавший как последний шепот в предсмертном сне. Все, чем я раньше интересовался, все люди, с которыми разговаривал через трубки, показались мне бесконечно ничтожными. Тем временем ручка начала поворачиваться. Под тяжестью моего тела что-то пришло в движение, я начал медленно подниматься кверху и вдруг… Я не могу этого описать. Я очутился под открытым небом, я лежал на спине лицом к солнцу. Кровь текла у меня из носа и из ушей. Я слышал чудовищный грохот. Крышку, за которую я держался, вырвало из шахты, и теперь через отверстие подземный воздух фонтаном вырывался вверх. Я подполз к струе и сделал несколько глотков, так как наружный воздух причинял мне боль. Респиратор мой унесло неизвестно куда, одежда была разорвана. Я лежал, припав губами к потоку искусственного воздуха, и вдыхал его, пока не прекратилось кровотечение. Ты даже не можешь себе представить, как там наверху! Это невообразимо: яма, заросшая травой (о ней я еще расскажу), солнце, льющее лучи сквозь белые, словно мраморные, облака; покой, беззаботность, ощущение пространства, и рядом — ревущий фонтан искусственного воздуха! Я вскоре увидел свой респиратор: он подскакивал в струе воздуха высоко у меня над головой, а еще выше проносились воздушные корабли. Но никто никогда не выглядывает из кораблей, и мне нечего было бояться, что меня обнаружат. Положение мое было безвыходным. Солнце заглядывало в шахту, освещая верхнюю перекладину лестницы. Нечего было и думать о том, чтобы дотянуться до нее. Или меня снова выбросило бы наверх, или я упал бы вниз и погиб. Мне оставалось лежать на траве, вдыхать искусственный воздух и время от времени осматриваться вокруг.

Я знал, что нахожусь в Уэссексе: я прослушал лекцию по географии перед тем, как отправиться в путь. Уэссекс находится как раз над комнатой, в которой мы сейчас с тобой разговариваем. Некогда здесь было могущественное государство. Его короли владели всем южным побережьем от Андредсуолда до Корнуолла; с севера его защищала река Уонздайк, протекавшая по возвышенности. Лектор коснулся только расцвета Уэссекса, так что я не знаю, как долго он оставался великой державой, да знание этого и не помогло бы мне. Я лежал и смеялся — больше мне ничего не оставалось делать. Представь себе картину: я, респиратор, скачущий у меня над головой, и пневматическая крышка — в яме, поросшей травою и окруженной папоротником.

Куно опять сделался серьезным.

— Счастье для меня, что это была впадина. Воздух, бивший из-под земли фонтаном, стекал обратно и наполнял яму, как вода наполняет чашу. Я пополз по дну. Потом я встал. Я дышал смесью, в которой преобладал воздух, причиняющий боль; при каждой попытке выбраться наверх боль становилась острее. Впрочем, все шло не так уж плохо. Я не потерял диетических таблеток, был до смешного в хорошем настроении, а о Машине забыл и думать. Единственным моим желанием было добраться до верха, где рос папоротник, и посмотреть на то, что скрывалось за ним. Я быстро полез по склону, но чужой воздух был еще слишком резким для меня, и я скатился обратно, успев мельком заметить что-то серое. Солнце светило все слабее, и я вспомнил, что оно находится сейчас в созвездии Скорпиона (ведь я слушал еще и лекции по астрономии). Если находишься в Уэссексе, когда Солнце стоит под знаком Скорпиона, нужно поторапливаться, а то скоро стемнеет. Это, я думаю, первое и последнее полезное сведение, почерпнутое мною из лекций. Я стал торопливо хватать ртом чужой воздух, пытаясь забраться как можно выше. Впадина заполнялась искусственным воздухом очень медленно. Иногда мне даже казалось, что фонтан бьет все слабее. Респиратор как будто спустился ниже. Грохот начал стихать.

Он оборвал рассказ.

— Пожалуй, это тебе неинтересно, а дальше будет еще скучнее. Рассказ не вызывает у тебя идей. Мне не стоило тревожить тебя ради этого. Мы слишком разные люди, мама.

Но она велела ему продолжать.

— Когда я выбрался наверх, уже наступил вечер. Солнце почти скрылось за горизонтом, и я с трудом различал окружающее. Не стоит описывать низкие холмы, которые я увидел: ты только что пролетала над Крышей Мира. Низкие, бесцветные холмы. Но мне они показались живыми: дерн был кожей, а под нею надувались мышцы. Я чувствовал, что холмы когда-то с непреодолимой силой взывали к людям и люди любили их. Но холмы заснули, и может быть — навеки. Во сне они общаются с людьми. Счастлив будет тот мужчина, счастлива будет та женщина, которые разбудят уэссекские холмы. Они спят сейчас, но они никогда не умрут.

Он заговорил со страстью:

— Разве ты не понимаешь, разве не понимают все твои лекторы, что мы умираем, а по-настоящему живет под землей одна Машина? Мы создали Машину для того, чтобы она выполняла нашу волю, но мы больше не можем держать ее в повиновении. Она отняла у нас ощущение пространства, отняла чувство касания, загрязнила все человеческие отношения, низвела любовь до полового акта, парализовала наши тела и нашу волю, а теперь принуждает нас обожествлять ее. Машина развивается, но не по предначертанному нами пути. Она продвигается вперед, но не к нашей цели. Мы существуем лишь как кровяные тельца, циркулирующие по ее артериям. Если бы она могла работать без нас, она предоставила бы нам умирать. Увы, я не могу этого изменить — разве что буду вновь и вновь рассказывать людям о том, что я видел уэссекские холмы, на которые смотрел Альфред во время победы над датчанами…

Наконец солнце село. Я забыл сказать, что между холмом, на котором я стоял, и остальными холмами протянулась полоса тумана жемчужного цвета.

Куно опять замолчал.

— Продолжай, — устало сказала мать.

Он покачал головой.

— Продолжай. Что бы ты ни говорил, мне ничто больше не может причинить горе. Я ко всему готова.

— Я хотел рассказать тебе остальное, но не могу. Я знаю, что не смогу. Прощай.

Вашти стояла в нерешительности. Каждый нерв в ней дрожал от кощунственных слов ее сына. Но она, как и он, была любознательна и настойчива.

— Это нечестно! — возмутилась она. — Ты заставил меня приехать с другого конца земли, чтобы выслушать тебя, и теперь я хочу услышать все. Рассказывай, только покороче, потому что это пагубная трата времени; расскажи, каким образом ты вернулся назад, к цивилизации.

— Ах, вот что! — вздрогнув, сказал он. — Ты хочешь услышать о цивилизации. Конечно, конечно. Я ведь уже говорил о том, как респиратор упал на землю?

— Нет. Но теперь мне все понятно. Ты надел респиратор, добрался по земле до выводного жерла, а там о твоем поведении сообщили в Центральный Совет.

— Ничего подобного.

Он провел рукой по лбу, точно стирая какую-то навязчивую мысль. Продолжая рассказывать, снова воодушевился.

— Респиратор упал после захода солнца. Я, кажется, упоминал, что струя воздуха ослабла?

— Да.

— После захода солнца она больше не могла удерживать респиратор. Как я уже сказал, я совершенно позабыл о Машине и не обращал никакого внимания на время, поглощенный совсем другим. На дне ямы было еще много искусственного воздуха, которым я дышал, когда резкость наружной атмосферы становилась невыносимой. Этого запаса вполне могло хватить на несколько дней — конечно, при условии, что ветер не рассеет его. Слишком поздно я догадался, что означает прекращение потока воздуха. Понимаешь, дыру в туннеле заделали. Ремонтирующий Аппарат двигался по моим следам.

Я получил еще одно предостережение, но им я также пренебрег. Ночное небо было еще яснее, чем днем. Луна, появившаяся не сразу после захода солнца, временами очень ярко освещала впадину. Я по-прежнему находился на границе двух атмосфер, когда мне почудилось, будто что-то темное проползло по дну ямы и скрылось в шахте. Не соображая, что делаю глупость, я сбежал вниз, к шахте, и прислушался: в глубине я услышал слабое царапанье. Тогда, только тогда, я забеспокоился. Я решил надеть респиратор и выбраться из впадины наверх. Но респиратор исчез. Я прекрасно помнил, куда он упал — между крышкой и входом в шахту, я даже нащупал след от него на траве. Но он исчез. Я понял, что в ход пущены какие-то злые силы и надо скорее бежать наверх, и если мне придется умереть, то лучше я умру лицом к облаку жемчужного цвета. Я не успел сдвинуться с места: из глубины шахты… Нет, это слишком страшно… Червь, длинный белый червь выполз из шахты и заскользил по освещенной лунным светом траве. Я вскрикнул. И сделал то, чего не следовало делать: я бросился топтать эту тварь, вместо того чтобы бежать от нее. В тот же миг она обвилась вокруг моей лодыжки. Началась борьба. Червь не мешал мне бегать по яме, но при этом не отпускал моей ноги, постепенно забираясь все выше и выше.

«На помощь!» — закричал я. Все это ужасно. Но это только часть, остального ты никогда не узнаешь. «На помощь!» — кричал я. Почему мы не можем страдать молча? «На помощь!»

Но червь уже оплел мне обе ноги, я упал, и меня потащило прочь от милых папоротников, от живых холмов, мимо большой металлической крышки (это я могу тебе рассказать). У меня мелькнула мысль, что крышка снова спасет меня, если я ухвачусь за ручку. Но и ее тоже обвили черви, ее тоже. Бр-р-р, вся впадина кишела этими тварями. Они ползли во всех направлениях, они обыскивали яму, они обдирали траву, а из шахты выглядывали белые острые морды других, ждущих своей очереди. Всё, что можно сдвинуть с места, они утянули с собой — валежник, стебли папоротника, всё, всё, — и, сплетясь в клубок, мы ухнули вниз, в ад. Последнее, что я видел перед тем, как за нами захлопнулась крышка, были звезды. Я подумал, что где-то там, наверху, может быть, есть человек такой же, как я. Я боролся, боролся до самого конца, пока не ударился головой об лестницу. Я очнулся у себя в комнате. Черви исчезли. Меня окружал искусственный воздух, искусственный свет, искусственный покой. Друзья вызывали меня по телефону, интересуясь, не возникли ли у меня за последнее время новые идеи.

На этом рассказ Куно окончился. Обсуждать его было бесполезно, и Вашти приготовилась уходить.

— Кончится все это Отчуждением, — спокойно сказала она.

— Хорошо, если бы так, — ответил Куно.

— Машина очень милосердна.

— Я предпочитаю милосердие Бога.

— Ты хочешь сказать этой суеверной фразой, что смог бы жить там, наверху?

— Да.

— Ты когда-нибудь видел вокруг выводных жерл кости тех, кто был изгнан после Великого Восстания?

— Да.

— Их оставили лежать в назидание нам. Некоторым удалось уползти, но они тоже погибли. Разве в этом можно сомневаться? То же бывает с Отчужденными и в наши дни. На поверхности больше нет жизни.

— Ты уверена в этом?

— Папоротники и низкорослые травы выжили, но все высшие формы погибли. Разве их обнаружил хоть один воздушный корабль?

— Нет.

— Разве о них сообщал хоть один лектор?

— Нет.

— Почему же ты тогда упорствуешь?

— Потому что я их видел! — не выдержав, закричал он.

— Видел кого?

— Я видел в сумерках ее, она прибежала ко мне на помощь, когда я кричал. Ее тоже опутали черви, но ей повезло больше, чем мне, — один из них пронзил ей горло и убил ее.

Он сошел с ума! Вашти покинула его и после, в пору неполадок, никогда больше не видела его лица.

ЧАСТЬ III Отчужденные

В годы, последовавшие за побегом Куно, с Машиной произошло два важных события. Внешне они могли показаться неожиданными, но в обоих случаях людей давно готовили к ним исподволь, и события эти только выразили уже наметившиеся тенденции.

Сначала были отменены респираторы.

Передовые мыслители, к числу которых принадлежала Вашти, всегда считали глупыми экскурсии на поверхность земли. Воздушные корабли, пожалуй, могут еще пригодиться, но что хорошего в том, чтобы из простого любопытства лезть наверх, а потом еще несколько миль тащиться в наземном автомобиле? Этот обычай был вульгарен и даже немного неприличен. Он ничего не давал в смысле новых идей и не имел никакого отношения к истинно важным обычаям. Итак, респираторы были отменены, а с ними, разумеется, и наземные автомобили. Постановление было принято спокойно, ворчали только немногочисленные лекторы, которым был теперь закрыт доступ к материалу для их лекций. Но ведь те, у кого сохранилось еще желание знать, как выглядит Земля, могли послушать мофон или посмотреть кинематофото. В конце концов даже лекторы примирились с положением дел, так как обнаружили, что лекция о море будет ничуть не менее действенна, если ее составить из других, уже прочитанных на эту же тему лекций.

— Остерегайтесь идей из первых рук! — провозгласил один из самых передовых лекторов. — Идей из первых рук вообще не существует. Они — всего лишь физические ощущения, порожденные страхом или желанием; а разве можно построить философию на столь грубом фундаменте? Пусть ваши идеи будут из вторых, а еще лучше — из десятых рук, чтобы они как можно дальше отстояли от такого сомнительного элемента, как личное наблюдение. Не старайтесь что-нибудь узнать о предмете моей лекции — о Французской революции. Достаточно будет, если вы узнаете, что я думаю о том, что Энихармон думал о том, что думал Юрайзен о том, что думал Гатч о том, что думал Хо-Юнь о том, что думал Чи-Бо-Син о том, что Лафкадио Хёрн думал о том, что Карлейль думал о том, что сказал Мирабо о Французской революции. Пройдя через эти восемь великих умов, кровь, пролитая в Париже, и окна, разбитые в Версале, сублимируются в идею, которую вы сможете с успехом применить в повседневной жизни. Но сперва обеспечьте многочисленных и разнообразных посредников, ибо в истории один авторитет существует для того, чтобы нейтрализовать другой. Юрайзен нейтрализует скепсис Хо-Юня и Энихармона, а я нейтрализую энтузиазм Гатча. Вы, слушающие меня, сможете уже лучше судить о Французской революции, чем я. А ваши потомки окажутся в еще лучшем положении, потому что они узнают, что вы думали о том, что думаю я. К цепи посредников прибавятся новые. И наступит время, — он возвысил голос, — когда появится поколение, которое отрешится от фактов, отрешится от чувственных впечатлений, — поколение совершенно бесцветное, поколение «ангельски чистым ставшее, себя из себя изгнавшее», поколение, которое увидит Французскую революцию не такой, какой она была, и не такой, какой они хотели бы ее видеть, а такой, какою бы она могла быть, если бы свершилась в эпоху Машины.

Оглушительные аплодисменты приветствовали эту лекцию: лектор выразил вслух мысль, уже таившуюся в людских умах, — мысль, что все наземное надо отвергнуть и что отмена респираторов — положительный шаг на этом пути. Кое-кто даже предложил упразднить воздушные корабли. Предложения эти не были проведены в жизнь, так как корабли стали уже неотъемлемой частью Машины. Но год от году на кораблях летали все реже, и мыслящие люди все реже говорили о них.

Вторым важным событием было восстановление религии. И это также нашло свое отражение в упомянутой выше знаменитой лекции. Ни от кого не ускользнуло значение благоговейного тона, с каким была произнесена заключительная часть речи. Он пробудил отклик в сердцах всех слушателей. Те, кто поклонялся Машине втайне, начали поклоняться явно. Они описывали неизъяснимое чувство покоя, нисходившего на них уже от одного прикосновения к Книге Машины, удовольствие от повторения определенных цифр из этой Книги, хотя, быть может, для постороннего уха эти цифры значили очень мало; они описывали восторг, охватывавший их, когда они нажимали любую, самую маловажную кнопку или звонили в электрический звонок, даже если это им было совсем не нужно.

— Машина, — восклицали они, — кормит нас, одевает и дает нам приют. Через нее мы говорим друг с другом, через нее видим друг друга, в ней обретаем свое бытие. Машина — друг идей и враг предрассудков. Машина всемогуща и вечна. Будь благословенна, Машина!

И вот прошло немного времени, и эта речь была напечатана на первой странице Книги, а в последующих изданиях ритуал разросся в сложную систему молитв и славословий. Термина «религия» старательно избегали, так как в теории Машина по-прежнему считалась творением и орудием человека. Но фактически все, за исключением некоторых ретроградов, поклонялись ей как божеству. Ее почитали не как нечто единое. Один из верующих поклонялся голубым зрительным пластинкам, с помощью которых он видел прочих верующих; другой — Ремонтирующему Аппарату, который грешник Куно уподобил червям; третий поклонялся лифтам; четвертый — Книге. И каждый обращал молитвы к своему божку, надеясь с его помощью заручиться благоволением Машины в целом. Возникли также гонения на неверующих. Они не были гласными по причинам, о которых речь впереди. Но в скрытом виде они существовали, и все те, кто не признавал минимума, получившего название «Системы без уклонений», жили под угрозой Отчуждения, означавшего, как мы уже знаем, смерть.

Приписать эти две великие реформы Центральному Совету значило бы дать весьма ограниченное представление о цивилизации. Центральный Совет, правда, объявил о свершившемся, но был повинен в нем не более, чем монархи эпохи империализма были повинны в войнах. Он скорее подчинялся некоему неодолимому давлению, исходившему неизвестно откуда, а каждая его уступка сопровождалась новым нажимом, в равной степени неодолимым. Такое положение вещей обычно ради удобства именуют прогрессом. Никто не решался признаться, что Машина давно вышла из повиновения. Год за годом ее обслуживали со все большим искусством и все с меньшим разумением. Чем лучше человек знал свои обязанности по отношению к Машине, тем хуже понимал, в чем заключаются обязанности его соседа. Во всем мире не было никого, кто представлял бы себе устройство громадины в целом. Те выдающиеся умы, которые отдавали себе в этом отчет, давно умерли. Они, правда, оставили после себя многочисленные инструкции, и их преемники справлялись каждый со своей частью инструкций. Но человечество в своем стремлении к комфорту перешло всякие границы. В своей эксплуатации природных богатств оно зашло слишком далеко. Теперь оно тихо и самодовольно вырождалось. Прогресс стал означать прогресс Машины.

Тем временем жизнь Вашти мирно шла своим чередом, пока не разразилась окончательная катастрофа. Вашти выключила свет и спала. Она просыпалась и включала свет. Она читала лекции и слушала их. Она обменивалась мыслями с бесчисленными друзьями и верила в свой духовный рост. Время от времени кому-нибудь из ее друзей дарили Легкую Смерть, и он или она покидали свою комнату ради Отчуждения, непостижимого для человеческого разума. Вашти это не особенно огорчало. После неудачной лекции она и сама не раз просила Легкой Смерти. Но смертность не должна была превышать рождаемость, и Машина до сих пор отказывала Вашти в просьбе.

Неприятности начались незаметно, задолго до того, как Вашти осознала их. Однажды, к своему удивлению, она услышала вызов сына. Она не поддерживала с ним никакой связи, не имела с ним ничего общего и только стороной слышала, что он еще жив и переселен из северного полушария, где так недостойно вел себя, в южное; его комната находилась неподалеку от комнаты Вашти.

«Неужели он опять хочет, чтобы я посетила его? — подумала она. — Нет, ни за что. Да у меня и времени нет».

Нет, теперь безумие его приняло иную форму. Он не пожелал показаться на голубой пластинке и говорил из темноты. Он сказал торжественно:

— Машина останавливается.

— Что такое ты говоришь?

— Машина останавливается. Я знаю это, я вижу признаки.

Она громко рассмеялась. Он услышал, рассердился и замолчал. Больше они не разговаривали.

— Можете себе представить такую нелепость? — сказала она какому-то знакомому. — Человек, который был моим сыном, считает, что Машина останавливается. Если бы это говорил не помешанный, его слова были бы кощунством.

— Машина останавливается? — переспросил знакомый. — Что это значит? Я не улавливаю смысла.

— Я тоже.

— Вряд ли он говорит о неполадках с музыкой, которые так всем мешают в последнее время?

— Нет, конечно, нет. Давайте поговорим о музыке.

— А вы заявили властям?

— Да, мне ответили, что требуется ремонт, и просили обратиться в Комитет Ремонтирующего Аппарата. Я пожаловалась на непонятные звуки, похожие на прерывистые вздохи, точно от боли. Они уродуют симфонии брисбенской школы. Комитет Ремонтирующего Аппарата обещал срочно все исправить.

Она продолжала жить как всегда, но почему-то испытывала неясную тревогу. Во-первых, дефект в музыкальных передачах раздражал ее, а во-вторых, она не могла забыть слова Куно. Если бы он знал, что Музыкальный Аппарат вышел из строя… Он, разумеется, не мог это знать: он терпеть не может музыки. Но если бы он знал об этом, то сделал бы именно такое ядовитое замечание: «Машина останавливается». Он сказал это, конечно, наобум, но совпадение обеспокоило ее; на этот раз она разговаривала с Комитетом Ремонтирующего Аппарата довольно раздраженно. Ей, как и раньше, ответили, что неисправность скоро будет ликвидирована.

— Скоро! Сейчас же! — возразила она. — Почему мой слух должен страдать от испорченной музыки? Неполадки всегда исправлялись сразу. Если вы не возьметесь за дело немедленно, я обращусь в Центральный Совет.

— Центральный Совет не принимает индивидуальных жалоб, — ответили ей.

— Тогда через кого же я должна жаловаться?

— Через нас.

— Ну так я жалуюсь.

— Ваша жалоба будет передана, когда наступит ее очередь.

— Значит, другие жаловались тоже?

Вопрос был нетехничным, и Комитет Ремонтирующего Аппарата не ответил.

— Это невыносимо, — сказала Вашти знакомой. — Нет женщины несчастнее меня. Теперь, когда хочешь послушать музыку, не знаешь, чего ожидать. С каждым разом она становится все хуже и хуже.

— У меня тоже неприятности, — ответила знакомая. — Иногда мои мысли нарушает какой-то скребущий звук.

— Что же это такое?

— Не знаю, не могу понять, где он — у меня в голове или в стене.

— Непременно заявите об этом.

— Я заявляла. Мою жалобу передадут в Центральный Совет, когда до нее дойдет очередь.

Время шло. Недостатки больше не вызывали возмущения. Правда, их не устранили, но человеческий организм за последнее время стал таким покорным, что без труда приспосабливался ко всем причудам Машины. Вздохи во время кульминации брисбенской симфонии больше не раздражали Вашти. Она воспринимала их как часть мелодии. Скребущий звук не то в стене, не то в голове больше не возмущал ее знакомую. Так же обстояло дело и с заплесневелыми искусственными фруктами, и с протухлой водой в ванне, и с плохими рифмами, которые выпускал Поэтический Аппарат. На все это сначала горько жаловались, потом примирились с этим и забыли. Дела шли все хуже и хуже, и никто не пытался задержать ход событий.

Куда серьезнее было то, что отказал Спальный Аппарат. Настал день, когда во всем мире — на Суматре, в Уэссексе, в бесчисленных городах Курляндии и Бразилии — кровати перестали являться по требованию усталых владельцев. Как ни смешно, но этот факт следует считать началом упадка человеческого рода. Комитет, отвечавший за исправность подачи кроватей, отсылал, как обычно, недовольных в Комитет Ремонтирующего Аппарата, а тот, в свою очередь, заверял, что жалобы будут переданы в Центральный Совет. Но недовольство росло, так как человечество еще не приспособилось к тому, чтобы обходиться без сна.

— Кто-то препятствует работе Машины… — начинал один.

— Кто-то вздумал заделаться монархом, возродить единоличную власть, — подхватывал другой.

— Покарать его Отчуждением!

— На помощь! Отомстите за Машину! Отомстите за Машину!

— Объявите войну! Убейте его!

Тогда выступил Комитет Ремонтирующего Аппарата и прекратил панику несколькими обдуманными словами. Он признал, что Ремонтирующий Аппарат сам нуждается в починке. Эффект такого откровенного признания был поистине магическим.

— Разумеется… — заявил знаменитый лектор, тот самый, который произнес речь о Французской революции, а теперь с ораторским блеском оправдывал каждый новый изъян Машины, — разумеется, отныне мы прекратим наши надоедливые жалобы. Ремонтирующий Аппарат так хорошо до сих пор справлялся с работой, что мы сочувствуем ему и будем терпеливо ждать его выздоровления. Он не замедлит вернуться к своим обязанностям. А пока попробуем обойтись без кроватей, без таблеток и других мелких удобств. Этого, я уверен, от нас хочет Машина.

На расстоянии тысяч миль слушатели ответили аплодисментами. Машина все еще связывала людей. Глубоко под морями и горами проходили провода, с помощью которых люди видели и слышали, — огромные глаза и уши, доставшиеся им по наследству. Гул множества механизмов обволакивал их мысли единым покровом покорности. Лишь старые и больные не проявляли благодарности, так как прошел слух, будто Легкая Смерть тоже вышла из строя и снова воскресла боль.

Стало трудно читать. Мгла проникла в атмосферу, и освещение потускнело. Иногда Вашти с трудом различала стены своей комнаты. Воздух загрязнился. Еще громче стали жалобы, еще безуспешнее — попытки борьбы с неисправностями, еще проникновеннее — тон лектора, провозглашавшего:

— Мужайтесь, мужайтесь! Машина работает, все остальное не страшно. Она работает и со светом, и без.

Хотя через некоторое время повреждения были исправлены, былое великолепие не восстановилось, и человечество так и не смогло выйти из сумерек. Началась истерическая болтовня о «мерах предосторожности», о «превентивной диктатуре»; обитателям Суматры предложили на всякий случай ознакомиться с работой центральной силовой установки, расположенной во Франции. Однако большинство было охвачено паникой, и люди растрачивали силы, молясь Книге, зримому воплощению всемогущества Машины. Страх то усиливался, то ослабевал. Иногда проходил слух, что еще есть надежда, что Ремонтирующий Аппарат почти исправлен, с врагами Машины покончено, создаются новые «Нервные центры», которые будут работать еще лучше, чем прежние. Но наступил день, когда совершенно неожиданно, без всяких предварительных сигналов, система коммуникаций во всем мире разом распалась и мир, в понимании людей той эпохи, перестал существовать.

Вашти в это время читала лекцию; ее предыдущие высказывания сопровождались аплодисментами, но постепенно слушатели затихли, а когда она кончила, последовало полное молчание. Немного недовольная, Вашти вызвала знакомого — специалиста по отзывчивости; в ответ ни звука. Очевидно, знакомый спал. Так же неудачна была попытка связаться с другим знакомым, и еще с одним… Наконец она вспомнила загадочные слова Куно: «Машина останавливается».

Фраза все еще не доходила до ее сознания. Если бы даже вечность остановилась, ее, несомненно, скоро опять привели бы в движение. К тому же оставалось еще немного света и воздуха; несколько часов назад атмосфера даже улучшилась. С Вашти по-прежнему Книга, а пока есть Книга, есть и уверенность.

Но очень скоро нервы ее не выдержали, так как с прекращением работы механизмов неожиданно наступила ужасающая тишина. Вашти никогда не знала ее, и теперь внезапная тишина едва ее не убила (а много тысяч людей она убила наповал). С самого рождения Вашти окружал непрерывный гул Машины. Он стал для уха тем же, чем искусственный воздух для легких, и сейчас острая мучительная боль пронзила ее мозг. Почти не сознавая, что делает, Вашти шагнула вперед и нажала непривычную кнопку, ту самую, которая открывала дверь. Надо сказать, что двери комнат не соединялись с центральной силовой установкой, угасавшей где-то во Франции, — каждая открывалась и закрывалась с помощью собственного механизма. Дверь отворилась, и это возбудило в Вашти неумеренные надежды: она решила, что Машина исправлена. Вашти увидела тускло освещенный туннель, уходивший вдаль, к свободе. Увидела — и отпрянула, потому что туннель был полон людей: Вашти одной из последних в городе поняла, что случилось неладное.

Люди и всегда вызывали в ней отвращение, а сейчас они показались ей порождением какого-то чудовищного кошмара. Они ползли в полумраке, кричали, стонали, задыхались, сталкивались, терялись во тьме и то и дело падали с платформы на рельсы, находившиеся под током. Одни толпились у электрических звонков, отталкивая друг друга, пытаясь вызвать поезд, который уже нельзя было вызвать. Другие вопили, требуя Легкой Смерти или респираторов или проклиная Машину. Третьи стояли в дверях своих ячеек, не зная, как и Вашти, оставаться там или выйти в туннель, — страшась того и другого. А за всем этим хаосом звуков притаилась тишина — истинный голос Земли и ушедших поколений.

Нет, это хуже одиночества! Вашти снова закрыла дверь, села и стала ждать конца. Разрушение продолжалось, сопутствуемое оглушительным треском и грохотом. Створки, придерживавшие Медицинский Аппарат, должно быть, ослабли; он провалился между ними и безобразно свисал с потолка. Пол вдруг поднялся и опустился, сбросив Вашти с кресла. Откуда-то медленно возникла трубка и по-змеиному протянулась к ней. И, наконец, нависла последняя грозная опасность: начал угасать свет. И тогда Вашти поняла, что долгому дню цивилизации пришел конец.

Она закружилась на месте, нажимая кнопку за кнопкой, целуя Книгу, моля уберечь ее от этого последнего несчастья. Шум за стеной усилился настолько, что даже проник в комнату. Мало-помалу свет потускнел, с металлических выключателей исчезли блики. И вот уже Вашти не видит пюпитра, вот она уже не может читать Книгу, хотя держит ее у самых глаз. Свет унесся вслед за звуком, воздух последовал за светом, и наконец-то первозданная пустота заполнила вместилище, из которого была так надолго изгнана. Вашти все кружилась и кружилась, словно фанатик древних времен в религиозном экстазе, — вскрикивая, молясь, ударяя по кнопкам кровоточащими руками. Случайно она открыла дверь своей тюрьмы и вырвалась из нее — вырвалась душой, так по крайней мере представляется все это мне к концу моих раздумий. Вырвется ли она телом — этого мне предвидеть не дано. Нечаянно она задела кнопку, открывавшую дверь, и спертый воздух, дохнувший ей в лицо, громкий, прерывистый шепот сказали ей, что перед нею снова туннель и та ужасная платформа, по которой метались люди. Теперь они больше не метались. Слышны были только шепот и слабые стоны. Там, в темноте, умирали сотни людей.

Вашти расплакалась.

В ответ она услышала чей-то плач.

Они плакали не о себе, эти двое, — они плакали о человечестве. Они не могли примириться с тем, что это конец. Еще до того, как наступила полная тишина, сердца их раскрылись. Они поняли, что важнее всего на свете. Человек, цвет всего живущего, благороднейшее из видимых созданий, человек, который некогда создал Бога по своему образу и подобию и воплотил в нем свою силу, вознес его к звездам, — этот прекрасный нагой человек теперь умирал, задохнувшись в сотканных им самим одеждах. Он трудился век за веком, и вот какова была ему награда. Правда и то, что одежды сперва казались ему дивными, они переливались красками культуры, они были затканы нитями самоотречения. Они и были дивными, эти одежды, пока оставались только одеждами, пока человек мог сбросить их, когда хотел, и жить той сущностью, которая есть душа, и другой, столь же божественной сущностью, которая есть его тело. Преступление против плоти — вот о чем плакали эти двое, о веках зла, причиненного мышцам и нервам и тем пяти чувствам, с чьей помощью мы воспринимаем мир, о столетиях зла, до тех пор прикрывавшегося болтовней об эволюции, пока тело не сделалось рыхлой, бледной массой, обиталищем бесцветных идей и последних вялых движений духа, когда-то достигавшего звезд.

— Где ты? — простонала она.

Голос из темноты произнес:

— Здесь.

— Есть еще надежда, Куно?

— Для нас — нет.

— Где ты?

Она пробралась к нему через мертвые тела. Кровь его обрызгала ей руки.

— Скорее, — выдохнул он, — я умираю. Но мы касаемся друг друга, мы говорим не через Машину.

Он поцеловал ее.

— Мы вернулись к самим себе. Мы умираем, но мы вернулись к той жизни, какая была в Уэссексе, когда Альфред победил датчан. Мы знаем то, что знают люди, живущие в облаке жемчужного цвета.

— Неужели это правда, Куно? Неужели на поверхности земли еще есть люди? А этот туннель, отравленный мрак — значит, это еще не конец?

Он ответил:

— Я видел их, говорил с ними, любил их. Они прячутся в тумане и папоротниках и ждут, когда прекратится наша цивилизация. Сегодня они Отчужденные, но завтра…

— А завтра… завтра какой-нибудь глупец снова пустит в ход Машину.

— Никогда, — сказал Куно, — никогда. Человечество получило хороший урок.

Едва он произнес эти слова, как весь город развалился, словно пчелиные соты. Воздушный корабль влетел в туннель и приземлился на разрушенную площадку. Он рухнул вниз, сокрушая одну галерею за другой своими стальными крыльями. И в самом низу взорвался. На какое-то мгновение перед Вашти и Куно предстали многие поколения мертвых, но, прежде чем присоединиться к ним, они увидели в проломах безоблачное небо.