Избранное

Перевод Е. Покрамович

I

Здоровье! Да будет благословенно здоровье! Когда человек здоров, с него и горсти кукурузной муки хватит, он кум королю, и ему все нипочем!

Еще до петухов поднимался Дуцу с постели и отправлялся на работу: дорога длинная, а он торопился начать ее прежде, чем забрезжит утро. Работал он землекопом, копал и возил землю. Чем раньше начнешь и позже кончишь, тем больше накопится вывезенных кубометров.

Хорошая мысль пришла кому-то на ум начать возводить здесь укрепления: вози себе всю неделю тачку с землей, а в субботу получай двадцать, а то и тридцать лей — разумеется, если ты человек старательный и не тратишь попусту времени на болтовню, не слоняешься без дела, не раскуриваешь беспрестанно самокрутки. Ну, а Дуцу был вообще человек старательный, да и привык к такой работе: военную службу он отбывал сапером.

Военная служба — ничего не скажешь — тоже дело неплохое. Хоть и теряешь на нее три года, зато свет повидаешь да и разживешься кое-чем.

Дуцу уходил из дома на рассвете и, проработав весь день, возвращался назад так поздно, что не успевал ни поесть, ни попить как следует. Но все ему было нипочем, и тем слаще казались воскресные и праздничные дни, когда принаряженная Станка — как есть настоящая голубка — брала на руки младшенького, а за руку старшего и они всей семьей, вслед за другими, отправлялись на хору[3], не потанцевать даже, а просто чтобы не сидеть одним дома. Если же Дуцу случалось попасть в корчму, он не томил себя понапрасну жаждой: у него и на военной-то службе не было привычки себе в этом отказывать, а теперь и подавно, — даром, что ли, трудится он всю неделю.

В доме у него был достаток: сам и жена одеты, детишки ни в чем не знали нужды, а в сундуке мало-помалу скапливались денежки на пару быков. Богат тот, кто здоров, кто умеет терпеть и работать.

Один только грех водился за Дуцу. Мужик он неглупый, разговорчивый, чистоплотный и, будучи на военной службе, заучил несколько букв. Это придало ему спеси, позволило возомнить, что его место среди таких людей, у которых имеется по две упряжки о четырех волах каждая. Но ему простили бы и эту слабость, да, сказать по правде, любил он позлословить, а главное, не выносил, если затрагивали его бедность.

Однажды он проходил мимо дома Гицэ Попий, владельца двух упряжек по четыре вола. Попий вечно хвастал своими волами, и Дуцу не мог удержаться, чтобы не позлословить на эту тему.

— Добрый день, Ана! — обратился он к его жене. — Ну, как поживают волы?

— Спасибо, хорошо, — ответила Ана, которая отличалась умом не больше мужа.

— А как Гицэ? — продолжал Дуцу, посмеиваясь в усы.

— Да и он ничего, здоров! — ответила Ана, так и не поняв насмешки.

Зато ее поняли соседи. Через некоторое время — уж такова человеческая злоба — крестьяне прозвали мужа Аны вместо Гицэ Попий — Гицэ Бойлор, или попросту: Гицэ Вол.

Много подобных выходок скопилось на счету у Дуцу, стоило лишь кому-нибудь из соседей хоть слегка задеть его.

Разговор с Аной он затеял исключительно ради Станки, которой страсть как хотелось, чтобы ее муж был умнее всех.

Да и впрямь, какие тут могут быть разговоры? Богатство-то всегда можно приобрести, а вот человека, да еще такого, как ее Дуцу, — поди сыщи. И это всем должно быть известно.

— Такую жену, как моя, не часто встретишь! — уверял и Дуцу. Он тоже не сомневался, что лучше его Станки нет женщины на свете.

И до чего же расхваливали они друг друга и свое добро: таких детей, как у Станки, таких кур, уток, гусей, как у Станки… Да и таких превосходных свиней и коз, как у Дуцу, ни у кого не было и нет.

Построили они себе домишко. Слов нет, стоял он на хорошем месте, и было в нем просторно, светло, а уж чисто, ну прямо как в первый день пасхи. И все это — плоды неутомимого трудолюбия. Но послушать их, так можно подумать, что речь идет по меньшей мере о господской усадьбе, а не о какой-то мужицкой халупе.

Счастье, что эти люди не были богаты, — задрали бы они нос так, что не подступись.

Уж такова людская натура: все шито-крыто, пока человек не добился своего.

Есть люди, которых бедность делает робкими, если не сказать — приниженными. Они услужливы, всегда готовы помочь другому. Как говорится, не было бы их добрей, кабы нужда не душила. Однако стоит таким разбогатеть, они и думать забудут о бедняке соседе, — сердце-то у них, оказывается, черствое.

Других бедность ожесточает, нет у них жалости ни к бедному, ни к богатому. Но разбогатев, они становятся куда сердобольнее, к окружающим относятся мягко и примиренно.

Только добившись своего, человек обнаруживает свою истинную сущность. И редко, когда люди при любых обстоятельствах одни и те же.

Уходя из дома до зари, работая весь день, Дуцу возвращался домой только в сумерках. Вот тогда-то и могли они с женой посудачить немного злым языком от доброго сердца. Но, как знать, получи этакие трудолюбцы богатство, какими они окажутся на деле?

Может быть, Дуцу и Станка вовсе не казались бы такими бедняками, если бы Дуцу вдруг ни с того ни с сего не втемяшилось в голову, что он обязательно должен разбогатеть. Сама ли собой пришла к нему эта мысль, цыганка ли нагадала… Как бы то ни было, на чужой достаток он не зарился, ни капли не сомневаясь, что придет время, когда он сам станет богачом. Хватка у него была счастливая: уж если за что возьмется — из рук не выпустит.

Дуцу до такой степени свыкся с мыслью о своем будущем богатстве, что не раз во время работы, вгоняя железный заступ в землю, задавал себе вопрос: «А почему бы мне не найти вот тут, на этом самом месте, ну хотя бы… клад?» С давних времен здесь пролегала широкая дорога на Фокшань. Шли по ней и турки, и татары, и разные богатые бояре. Даже господари спасались по ней бегством. Один бог знает, кто только не проходил. И разве не могло так случиться, что кто-нибудь взял да и закопал клад именно там, где Дуцу теперь выбрасывает свои кубометры земли?

Ну пусть даже и не было ничего подобного, но помечтать-то не грех. И работа лучше спорится, и время летит быстрее.

И что же бы вы думали? Вдруг, дай бог час добрый, в один прекрасный день заступ Дуцу ударился обо что-то твердое, чрезвычайно твердое. Это не могли быть ни дерево, ни камень, ни кирпич, ни глиняный черепок, ни даже железо.

Дуцу сравнялось двадцать восемь лет. Был он не худой и не толстый, с темно-русыми волосами и карими глазами на продолговатом лице. Наткнувшись неизвестно на что, он буквально застыл на месте. Побледневшее его лицо, казалось, вытянулось еще больше. И словно что-то кольнуло его прямо в сердце. Кровь в жилах остановилась, ноги подкосились.

— Ты что, клад нашел? — спросил Думитру Чунгулуй, копавший землю шагах в десяти от Дуцу.

Дуцу вздрогнул всем телом, испуганно оглянулся. Думитру задал свой вопрос в шутку, но она совпала с такой потрясающей истиной, что Дуцу с трудом удержался, чтобы не запустить ему в голову железным заступом и не уложить на месте. Да и люди были поблизости.

— Нашел… — глухо отозвался он.

Хотелось ему добавить: «Только помалкивай об этом! Мы отроем его ночью и поделим», — но слова застряли в горле. С кем-то делиться — нет, это превыше его сил. Лучше смерть тому человеку.

И Дуцу продолжал копать, будто ничего не произошло. Но дыхание у него прерывалось, руки и ноги дрожали, а глаза исподтишка неотрывно следили за Думитру.

Сейчас им владело единственное чувство: страх перед большой неведомой опасностью.

Он не знал, не мог быть уверен, действительно ли в земле зарыт котел и есть ли в нем что-нибудь. Мысль о возможном кладе пьянила его, окончательно выбивала из колеи.

— Вот ты и станешь большим боярином, Дуцуле. Купишь себе поместье. Может, и меня тогда пристроишь в управляющие, — продолжал шутить Думитру.

Дуцу снова вздрогнул.

— Непременно пристрою, а как же, — ответил он. — Самым старшим над малыми поставлю.

— Только бы не лежало на этом кладе заклятья, — разглагольствовал Думитру. — Говорят, есть клады заколдованные, тем, кто до них коснется, от них одно несчастье…

Мало-помалу Дуцу успокоился. Убедившись, что Думитру не следит за ним и болтает ради шутки, он и сам принялся шутить.

— Только бы найти клад, — сказал он, — а счастье — это уж моя забота.

— В самом деле, — проговорил Думитру уже более серьезно, — почему бы здесь и не быть кладу? Много людей проходило по этой земле, и немало, должно быть, мест, где ждут зарытые клады.

Дуцу был уверен, что Думитру ни о чем не подозревает. И все-таки кровь продолжала бурлить в нем. Копая, он старался не ткнуть лопатой в то место, где что-то звякнуло. Наконец, когда он заметил, что тачка его почти полна и ее нужно отвезти шагов за четыреста, к дальнему форту, по телу его пробежал озноб.

Казалось, не хватит сил уйти, оставив клад в такой близости от Думитру.

Он с облегчением вздохнул, когда Думитру покатил свою тачку. Правда, вокруг оставалось еще несколько болгар. Они рыли канаву, но все находились далеко, шагах в ста от Дуцу. Самое время попробовать копнуть лопатой еще раз и убедиться окончательно.

Нет! До наступления ночи этого делать нельзя.

Не может быть, чтобы в яме не было… котла… котла, наполненного… А если это не так?.. Лучше уж умереть!

Когда Думитру вернулся с пустой тачкой, у Дуцу его собственная оказалась полной доверху, и тут только он сообразил, что нужно было идти вместе с товарищем, тогда и возвратились бы они одновременно. А теперь оставалось только ждать, пока Думитру снова наполнит свою тачку. Чтобы не сидеть без дела, Дуцу присел на край канавы и сначала разулся, а потом вновь стал натягивать постолы. Делал он это нарочито медленно, весь погруженный в думы, как человек, который удручен тем, что время тянется бесконечно. Ведь было еще совсем рано, всего около полудня, и копать предстояло долго и тачек отвозить много. А тут еще, пока он затягивал ремешок на постоле, перед ним появился дежурный капитан. Этого только недоставало!

Дежурному капитану дела нет, много или мало накопает земли Дуцу, но, как человек военный, он привык к порядку и никому не позволит терять время попусту!

— Эй ты! — крикнул капитан голосом военного командира. — Мух ловишь? Может, тебе хочется, чтобы нас здесь зима захватила?

Дуцу испуганно вскочил на ноги.

— Господин капитан, у меня песок попал в постолы, — ответил он с отчаянием.

— Где ты тут песок нашел? — закричал капитан.

Дуцу знал за собой немало грехов, но никогда и никто не уличал его во лжи. И так ему трудно было теперь поднять голову и взглянуть в глаза капитану.

Но тот не обращал на него никакого внимания: он внимательно разглядывал дно ямы, выкопанной Дуцу. В том самом месте, где заступ наткнулся на что-то твердое, земля была неразрыхлена, а никакой капитан саперных войск не потерпит этого.

— Что же ты тут не копаешь, а? Ты же служил в саперах! — крикнул капитан, готовый ударить провинившегося крестьянина.

— Я сейчас выкопаю, господин капитан, — ответил тот. — Ей-богу, выкопаю!

— Так начинай! — воскликнул капитан. — Бери лопату и копай сейчас же, при мне! Да делай это как полагается, по всем правилам.

Дуцу глядел на него с видом помешанного. И почему они не один на один! Тогда, — будь то капитан, будь сам генерал, — Дуцу уложил бы его на месте. А теперь ничего не остается, как снова взяться за лопату.

Что за напасть свалилась ему на голову! Медленно, осторожно, стараясь как-нибудь не задеть того, твердого, Дуцу захватывал землю самым кончиком лопаты и бросал ее в тачку.

Капитан начинал терять терпенье.

— Чего ты там шаришь, будто чирей расковырять боишься? — закричал он наконец и выхватил из рук Дуцу лопату, чтобы показать, как надо ею действовать.

— Смотри!

— Ой-ой-ой!.. — завопил Дуцу, да так и покатился по земле, увидав, что капитан изо всех сил нажимает на заступ. — Ой-ой!.. — крикнул он снова, уже в испуге от того, что звона котла не слышно.

— Что с тобой? — спросил изумленный капитан.

— Худо мне, господин капитан, — заикаясь, проговорил Дуцу. — Ой, как худо! В глазах темно, в сердце колет. Пот прошиб, тошнота подкатывает.

Капитан и сам заметил, что с Дуцу творится что-то неладное: лицо сделалось желто-зеленым, глаза помутнели, а губы посинели.

— Ступай в больницу, пусть тебе дадут капли, — приказал он, смягчившись.

— Не пойду, — пробормотал Дуцу строптиво, все теснее прижимаясь к земле. — Не могу я идти… Пусть Думитру принесет мне эти капли.

— Идем! — поспешно бросил капитан и удалился в сопровождении Думитру.

Дуцу остался один. Озираясь вокруг, он не переставая повторял:

— Не звякнул! Клад-то, он тут! Да на нем, видать, заклятье!

II

— Сохрани меня, господи! Сними с меня эти путы! Или возьми к себе, или сделай опять прежним! — стонал Дуцу, катаясь по земле.

Был человек в здравом уме, но от одного только звука звякнувшей обо что-то твердое лопаты до того растерялся и размяк, что стал похож на побитое яблоко. Правда, в сердце уже не кололо, дурнота прошла, но ощущение было как у пьяного: на лбу выступили капли пота и тело все дрожало. Никогда еще Дуцу не испытывал такого страшного беспокойства. И никак не мог совладать с собой.

Казалось, прошло ужас сколько времени, а вечер все не наступал — день тянулся бесконечно.

Чтобы остаться одному, он попросил Думитру зайти к Станке и передать ей: «Пусть не ждет его сегодня вечером. Хотя ему и стало получше, но сил у него все же мало, а путь до дому долгий».

Это была, конечно, ложь. Дуцу еще никогда не обманывал Станку, но сейчас ничего другого не оставалось. Да ведь в конце концов солжет не он, а Думитру.

Оставшись один, Дуцу постепенно успокоился.

Он уже не сомневался, что клад заколдован, и решил к нему не прикасаться, как не прикасаются к бесноватым.

Что за польза в богатстве, если не успел до него добраться, как уже превращаешься в нечеловека?

Так решил Дуцу. Но человеческие решения — всего-навсего решения: одна мысль приносит их, другая уносит. Мысли со страшной быстротой кружились в голове Дуцу. А вместе с ними вновь и вновь возникало ощущение, что он не в силах отказаться от клада, пусть даже и лежит на нем заклятье.

Почему тут клад?.. И по какой причине нашел его именно он, Дуцу?.. Сколько времени лежал этот клад в земле, и никто на него не натыкался. Почему как раз на долю Дуцу, а не Думитру или кого-то из болгар выпало копать именно на этом месте? У каждого человека своя судьба. Плоха ли она, хороша ли, ее не избежать. И Дуцу казалось, что все имеет между собой какую-то тесную связь. И укрепления-то стали возводить именно теперь, и как раз на этом месте, словно специально для того, чтобы, работая тут, клад нашел обязательно Дуцу.

В голове у него прояснилось.

«Нет, — сказал себе Дуцу, — я сделаю то, что захочу, поступлю так, как велит моя совесть. Ведь я нашел этот клад случайно: его мог найти любой, работая вместо меня. И каждый поступил бы по-своему. Так что же я должен делать?»

— Не хочу! — воскликнул он, порывисто вскочив на ноги.

Наверно, его испытывает сам дьявол. В таком случае надо доказать, что Дуцу сильнее и не подчинится ему.

«Нет! — подумал он. — Уж пусть лучше я, и Станка, и дети останемся такими, как сейчас. Лучше того, что есть, для нас быть не может. И нечего искать другой доли!»

И снова его пробирал страх, когда он чувствовал, какой опасностью грозит ему находка, ему так хотелось устоять перед искушением и остаться хозяином своей судьбы и судьбы своих близких.

Мучаясь противоречивыми чувствами, терзаемый сомнениями, он принялся ощупывать себя, — надо же убедиться, что все это явь, а не сон и он действительно тот, что и прежде.

Однако уже через несколько мгновений Дуцу снова почувствовал себя словно во сне.

«Э, — рассуждал он, — а все-таки это не я, хоть я и ощупал себя и убедился, что как-никак это я и есть, такой, каким сам себя понимаю».

Да, тяжко бывает, когда не можешь до конца поверить, что ты и в самом деле таков, каким существуешь в своем собственном представлении.

Дуцу хотелось бы раздвоиться, как-то отойти от самого себя, взглянуть на себя со стороны, как люди смотрят на окружающие предметы.

«Но что бы я мог увидеть, если бы даже глядел не мысленно, а глазами? — раздумывал Дуцу спустя некоторое время. — Солнце, которое снится, светит так же, как настоящее, и лучи его так же жгут. Привидевшиеся во сне звезды так же блестят на небе, а трава так же зелена. На приснившейся войне кровь течет как в действительности, приснившаяся радость наполняет отрадной сладостью душу, а приснившееся горе терзает не менее горько, — все равно, в жизни ли ты грезишь, или живешь во сне».

Он встряхнулся, силясь пробудиться, если действительно спал. Но наваждение не проходило.

В этой сумятице чувств одно оставалось для него совершенно ясным: необходимо во что бы то ни стало убедиться, что там, где он наткнулся на какой-то звякнувший предмет, действительно зарыт клад. И сделать это надо немедленно, пока никого нет и никто не может помешать.

А там — будь что будет!

Дуцу поднялся и под покровом спускавшихся сумерек спрятал заступ, кирку и лопату, чтобы в нужный момент они оказались под рукой. Потом огляделся по сторонам. Люди уже кончили работу. Одни собирались домой, другие отправились в лавочку, третьи стояли просто так — отдыхали.

Людская суета еще не замерла, но чем становилось темнее, тем ожесточеннее билось сердце Дуцу: близилась ночь, а вместе с ней и заветный миг, от которого зависела его жизнь.

Наконец у него не хватило терпения ждать дольше.

Благословенная тьма!

Дуцу загоревшимися глазами посмотрел вокруг, спустился потихоньку в ров и начал разгребать землю прямо руками. Он отбрасывал ее горстями в сторону, а сам то и дело подымал голову, настороженно озираясь. Сердце его колотилось, кровь стучала в висках, было трудно дышать.

Внезапно он наткнулся на что-то твердое и гладкое. Потеряв всякую власть над собой, он начал все быстрей и быстрей разрывать рыхлую землю, запуская в нее обе руки. Наконец пальцы его нащупали котел. Большой котел!

Дуцу выпрямился и, обведя все вокруг долгим удовлетворенным взглядом, перекрестился.

— Спаси меня, господи, — сказал он, — не допусти до греха… Если кто-нибудь сейчас подойдет, мне останется только убить его!

Схватив заступ, он начал разгребать землю вокруг котла. Делал он это медленно, не спеша, как человек, которому некого и нечего бояться. Теперь весь котел оказался на виду. Он был покрыт медной крышкой, не особенно велик, но тяжел — Дуцу едва мог сдвинуть его с места и приподнять.

Сняв крышку, Дуцу принялся шарить внутри руками, стараясь разобраться, что же там, собственно, есть. В котле оказались монеты — одни поменьше, другие побольше. Золото, тяжелое золото! Были там и браслеты, и жемчужные ожерелья, и потир. Еще один потир… кубок, украшенный драгоценными камнями… еще ожерелье… кольца… Дуцу ощупал их собственными руками — нет, это не сон. Голова теперь соображала более или менее ясно. Он оставил клад в покое и начал забрасывать яму землей, чтобы нельзя было заметить места, откуда вынут котел.

А потом?.. Что делать дальше?..

Унести его домой невозможно, он слишком тяжел. Но это бы еще куда ни шло! Страшнее другое — вдруг по дороге кто-нибудь встретится…

Дуцу еще раз огляделся и обратил внимание на росший по склону шагах в пятидесяти лес. Он вынул из-за пояса нож, взял его в зубы и, подняв обеими руками котел, зашагал с ним к опушке. Шел он медленно, все время озираясь по сторонам — не появился ли кто поблизости.

Подойдя к опушке, он опустил котел на траву, обошел вокруг деревья, проверяя, не прячется ли кто-нибудь за ними, потом снова вернулся на прежнее место и решил закопать клад в этом укромном, одному ему известном уголке.

Но что станет делать с таким царским богатством невежда вроде него?

Нет! Какой он невежда! Едва успев ощутить в своих руках золото, жемчуг и драгоценные камни, он сразу стал совсем иным. И готов защищать теперь свое сокровище не на жизнь, а на смерть, покончить с любым, кто захотел бы к нему прикоснуться.

Правда, Дуцу не совсем отчетливо представлял себе, что станет делать с такой кучей драгоценностей, но это его не пугало.

Придумать — дело нехитрое!

Прежде всего никто на свете не должен знать, что он, бедный человек, вдруг наткнулся на такое богатство. Даже Станка! Хоть она женщина хорошая, но все-таки женщина, а стало быть, не умеет держать язык за зубами!

Грешно так думать, но ничего не поделаешь!

Придется тайком, без спешки, понемногу пользоваться этим богатством.

«Возьму только часть драгоценностей, — говорил он себе. — Поеду в Бухарест и обменяю на деньги. Потом займусь торговлей и мало-помалу превращу весь клад в звонкую монету. Никому и в голову не придет, что разбогател я не от торговли».

Так, по крайней мере, ему казалось. И в самом деле, чем бы он мог себя выдать?

Он, Станка, дети, невзирая на бедность, до сих пор довольствовались малым и чувствовали себя счастливыми. Ведь и разбогатев, они все равно не смогли бы вполне насладиться своей удачей сразу.

Дуцу вырыл яму под корнями старого дуба, стараясь сделать ее как можно глубже. Потом взял котел, поставил его в яму и вынул из него одну за другой пятьдесят монет. Как он уже раньше заметил, монеты были и большие, и маленькие.

Это для начала.

Однако, прежде чем накрыть котел крышкой, он не утерпел и, не считая, зачерпнул оттуда еще горсть монет, золотую цепочку и браслет.

Ну, хватит. Опустив крышку, Дуцу засыпал котел землей, а сверху набросал сухих листьев. Он проделал все это тщательно, чтобы ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений.

Вокруг все было спокойно.

Дуцу перекрестился и произнес полным смирения голосом:

— Благодарю тебя, господи!.. — И тут же прибавил: — Ну и посчастливилось же мне! А что было бы, если бы я повстречал кого-нибудь, когда переносил котел? Убил бы ведь. И тогда не видать мне ни часу покоя!

Ему действительно посчастливилось! И все же он никак не решался сдвинуться с места, будто привязанный, прикованный к этой дубовой роще.

«Какую же я совершил глупость! К чему выбрал этот старый дуб: ведь не сегодня-завтра его могут срубить!»

Без долгих размышлений он снова взял заступ и шагах в тридцати начал копать другую яму, под дубком помоложе.

Когда она была готова, Дуцу отправился вырывать котел, чтобы перенести его на новое место.

«А вдруг здесь будет заметней, чем там?»

Проклятый клад!..

Дуцу отсыпал из котла часть содержимого в прежнюю яму. Так, пожалуй, умней, пусть лежит и там и тут. Пропадет в одном месте, останется в другом. И он потащил котел к вновь вырытой яме.

«Глупо!.. Под старым дубом все-таки надежнее!..»

И, оставив часть клада в новой яме, Дуцу вернулся с котлом обратно.

Было далеко за полночь, когда он наконец решился пойти домой.

Измученный пережитыми волнениями, разбитый усталостью, испытывая гнетущий страх, брел Дуцу в ночном мраке, таща тайное свое богатство, и только на полпути вспомнил, что забыл в лесу нож и заступ, где-то возле тех двух дубов, а где именно — никак не мог вспомнить. Он побежал обратно, исходил весь лес, но так и не нашел заповедных деревьев. Как сумасшедший метался он из стороны в сторону. Знал, что его дубы где-то здесь, и не мог их отыскать! Проходил мимо — и не замечал. Натыкался на заступ — и не видел его.

Проклятый клад!

Когда Дуцу пришел наконец домой, Станка уже давно встала и задала корм поросятам. Он едва держался на ногах, лицо пожелтело, глубоко запавшие глаза смотрели испуганно, руки были в царапинах. С губ, пораненных ножом, который он держал в зубах, когда нес котел, по подбородку прямо на рубаху стекали капли крови.

— Что с тобой? — в ужасе спросила Станка.

— Мне было плохо, очень плохо, — ответил муж, не смея поглядеть ей в глаза. — Сейчас немного полегчало, только ослаб я, ноги не держат.

Дуцу действительно было не по себе. Но Станка, хорошо зная мужа, ясно видела, что он не откровенен с ней, как прежде, а потому не поверила тому, что он и в самом деле чувствует себя так плохо, как силится показать.

«Случилась беда, — замирая от ужаса, подумала она. — Верно, убил он кого-то».

Да нет, не может этого быть. Не такой человек ее Дуцу, чтобы совершить что-то дурное!

И все же, глядя на Дуцу, Станка чувствовала, что появилось в нем что-то чужое, незнакомое. Прежде лицо у Дуцу было веселым, открытым, словно он вот-вот поднимет кого-нибудь на смех. Теперь оно стало суровым, мрачным. Проглядывало в нем что-то жесткое, беспощадное. И выражение его наводило на мысль, что такой человек может, пожалуй, и убить.

«Нет, — думала Станка, — он действительно что-то от меня скрывает. Но я не должна и не хочу этого знать».

Так бы тому и быть.

Но женщина всегда остается женщиной. Когда Дуцу несколько успокоился и собрался лечь в постель отдохнуть, Станка сразу приметила, что он прячет какую-то вещь под подушку.

Жена не хотела ни знать, что именно он прятал, ни вмешиваться в мужнины дела. Однако не успел он заснуть, как она, убедившись, что Дуцу действительно спит, затаив дыхание, подкралась к кровати и вынула из-под подушки узелок.

Горе, горе ей, несчастной!

В узелке оказались золотые монеты! Чистое золото!.. Искусно сделанные цепочки, украшенные жемчугом и драгоценными камнями браслеты!

К чему видеть это женщине, которая смотрела больше сердцем, чем глазами, и вряд ли что могла понять!

Видно, тут замешался сам дьявол, желая испытать ее и испортить ей жизнь!

Похолодев от страха, она снова положила узелок на место и, все так же крадучись, затаив дыхание, с мокрыми от слез глазами вышла на улицу — к детям, которые ничего не знали и ничего не понимали. Ей хотелось приласкать их и, плача, приласкаться к ним самой.

Немного погодя Станка вернулась в дом. Лицо ее неподвижно застыло. Она опустилась на колени возле постели, уткнулась в нее головой и, неудержимо рыдая, протяжно запричитала:

— Горе и мне, и тебе, и всем нам! Как хорошо мы жили до сих пор и как плохо стало теперь! Глаза мои видели, а сердце не верит им… А хоть бы что и стряслось, ты для меня все равно прежний. Ничего не знаю! Ничего не видела! Одна душа моя знает.

III

К чему не привыкает человек!

Правда, Дуцу немного струсил. Он уже не расхаживал среди людей с прежним высокомерным видом; походка его сделалась неуверенной, он ежеминутно озирался вокруг, словно пугался, что кто-то неожиданно его схватит.

Но в чем же, в конце концов, дело? Ведь убивать он никого не убивал, грабить не грабил, не воровал, не поджигал, рта на чужой каравай не разевал! Бояться ему, собственно говоря, было нечего. Единственно, что могло бы быть, — узнают вдруг власти о кладе и отберут его. Это больше всего и страшило Дуцу. Нет, клад принадлежит и должен принадлежать только ему одному!

Черт возьми! Он ведь далеко не дурак, а как можно лишиться клада, если ума у тебя палата? Дуцу считал себя человеком смышленым. Хоть он и бедняк, но ума у него хватит, чтобы не попасть кому-нибудь в лапы и не дать себя опутать.

Одно плохо — очень уж расстроилась Станка. Правда, она ему ничего не говорит, но видно, что с ней не все ладно. И это по-настоящему мучило Дуцу. Ведь, в сущности, какие у нее причины так убиваться?

Если и есть тут грех, так повинны в нем оба: конечно, мужу не надо творить дела, о которых он не может рассказать жене, но и жена не должна вынашивать мысли, которые не смеет открыть мужу. Так что оба виноваты. Да и что тут хорошего, когда они и не могли уже откровенно говорить друг с другом.

Хорош муженек, который нашел клад и ни слова не сказал о нем жене! Хороша женушка, которая тайком подкрадывается к изголовью мужа, воображая о нем бог весть что!

Чтобы успокоиться, Станке оставалось одно — выбросить из головы все дурные мысли. Да и пустое все это — сама навыдумывала бог весть что. Но то, что кажется и во что веришь, существует и на самом деле. Если бы, например, стоящая перед тобой гора вдруг исчезла, а ты продолжал бы воображать и верить, что она находится на прежнем месте, она все равно преграждала бы тебе путь, и ты шел бы не через нее, а в обход.

Для человека существует не то, что есть, а то, что ему кажется.

И если Станка расстраивалась, у нее ведь была причина на это. И бог знает, чем в конце концов завершится дело между этими терзавшимися втихомолку людьми, которые не осмеливаются ни взглянуть друг на друга, ни открыть один другому душу…

Между тем монеток по двадцать лей накопилось у них уже девять штук.

Тогда, отсчитав из них семь, Дуцу заявил Станке, что намерен отправиться в Бухарест и купить там пару быков. В Бухарест, именно в Бухарест, — и всего за парой быков!

Станка знала, что не таков ее Дуцу, чтобы покупать, если уж и пришло ему такое желание, быков стоимостью в семь монет, да еще ехать ради этого в Бухарест. Однако она ничего ему не сказала, только после его ухода трижды перекрестилась и прошептала со вздохом: «Спаси его, господи, и верни обратно!»

Ей казалось, что она уже больше никогда не свидится с мужем. Однако теперь, когда его не было на глазах, на сердце становилось легче. Станка силилась представить себе Дуцу таким, каким он был в час отъезда… но видела его прежним: веселым и насмешливым. Она даже дивилась, как можно поверить, что он выглядел как-то иначе.

Да, конечно, у него рассечена губа, лицо осунулось, глаза запали и что-то он от нее скрывает — и драгоценности, конечно, при нем, бог весть, откуда добытые. Но такой человек, как ее Дуцу, не может стать злодеем! В конце концов, это вовсе не было золото!

Когда не хочешь верить, не веришь и собственным глазам. А ее глаза ничего, считай, и не видели.

То же самое происходило и с Дуцу.

Он приходил в замешательство, зная, что на него обращен взгляд, на который он не смеет ответить взглядом. Но стоило ему остаться одному, как он снова ничего не боялся, и к нему возвращалась прежняя веселость и надменность.

Большое дело быть умным, но еще лучше быть уверенным, что ты умен, даже если на самом деле это не так. А Дуцу в себе как раз и не сомневался. Чего, собственно, бояться ему, разумному человеку? И он посмеивался про себя, воображая, какую веселую сыграет со всеми шутку.

И, как человек разумный, он прежде всего решил не задерживаться ни в Фокшань, ни в Плоешти, а ехать прямо в Бухарест, где полным-полно народа, а суета такая, что наверняка не наткнешься ни на кого из знакомых.

Далее, опять же как человек разумный, Дуцу решил купить на свои семь монет городское платье, иначе его крестьянская одежда может возбудить подозрения.

Остальное обойдется само собой.

Итак, он направился в Фокшань с намерением сесть там на поезд. В голове его готов был план действий, он уже видел себя на улицах Бухареста, хорошо ему знакомых со времен солдатской службы в казармах Котрочень. Дуцу мысленно представлял себе, как заходит сначала в одно место и продает там какую-нибудь из вещиц, потом в другое — еще одну! И так далее — осторожно и с расчетом, вещицу за вещицей, чтобы не возбуждать ни в ком подозрений.

Поглощенный своими мыслями, он успел пройти большое расстояние и был удивлен, что уже очутился в Фокшань.

«Может, лучше купить платье здесь?» — спросил он себя. И тут же ответил: «Пожалуй».

Деньги у него были, оставалось лишь зайти в магазин и выбрать.

Он так и поступил.

— Дай мне пару хорошего платья, — громко и высокомерно приказал он продавцу.

— Для тебя? — спросил торгаш-еврей, довольный, что может услужить.

— Для меня, — ответил Дуцу с легким оттенком удивления в голосе, словно еврей и сам должен был бы знать, что Дуцу необходимо одеться в городское платье.

А еврей, который этого, разумеется, не знал, в свою очередь, удивленно и даже подозрительно посмотрел на мужика, пожелавшего нарядиться по-господски.

— Для тебя-я?.. — протянул он.

Дуцу побледнел, потом покраснел, потом пожелтел. Лицо его последовательно принимало самые разнообразные оттенки, а сам он начал дрожать. Ну, не глупость ли допустил он, разумный человек? Разве можно покупать себе городское платье здесь, где на каждом шагу могут повстречаться знакомые? Что, если кто-нибудь из них увидит его в таком наряде? Что? Ему наверняка зададут вопрос, зачем он купил себе такое платье… Дуцу хотелось убежать и никогда больше не встречаться с торгашом-евреем. И свалял же он дурака!

— Я покупаю это платье для одного человека, он фигурой точь-в-точь как я, — выдавил из себя Дуцу, причем с таким трудом, что еврей теперь уже не просто подозревал, но был совершенно уверен, что дело тут пахнет полицией. Однако он-то не полицейский, это их дело заниматься раскрытием всяческих делишек. Он торговец, и ему нужно продать товар — все равно кому, лишь бы за хорошие деньги. Дуцу произвел на него впечатление человека, готового дать любую цену, лишь бы поскорей покинуть лавочку.

«Хочешь не хочешь, а теперь уж покупай», — подумал еврей и начал раскладывать перед Дуцу сшитые по последней моде костюмы: пару за шестьдесят лей, другую за восемьдесят, третью за сто. Нашлась и такая, что стоила целых сто тридцать. И все были Дуцу в самый раз.

А ему, бедняге, и глядеть на них не хотелось, но старик не спускал с него глаз, и это мешало отказаться от покупки.

— Давай вот этот, — сказал Дуцу, указывая на костюм стоимостью в сто лей.

— Прошу примерить, — проговорил еврей более приветливо.

— Стану я еще примерять! И без того видать, что он по мне! — ответил Дуцу, торопливо отсчитывая пять монет. Еврей так же торопливо завернул костюм в бумагу, перевязал веревочкой и подал Дуцу, кланяясь, как самому важному барину.

— Носите на здоровье! — прибавил он по своему обычаю.

«Только этого не хватало!»

— Сказал же я тебе, что покупаю не для себя, — глухо пробормотал Дуцу и вышел со свертком под мышкой.

Не успел он очутиться на улице, как увидел идущего по ее правой стороне Гицэ. Если Гицэ заметит его с этим свертком, он пропал!.. Дуцу снова возвратился в лавчонку и положил платье на прилавок.

— Мне еще надо кое-что купить, — сказал он, тяжело дыша. — Я зайду за свертком попозже.

С этими словами он выскользнул на улицу и свернул влево. Ему неудержимо захотелось побежать, но он на это не рискнул и продолжал идти медленно и высокомерно, твердо ступая, как человек, которому нечего бояться.

Немного погодя Дуцу оглянулся. Еврей стоял на пороге своей лавчонки и смотрел ему вслед.

— Вот горе! — воскликнул Дуцу и пошел так быстро, что прочие пешеходы невольно Оглядывались на него. Их внимание заставило его лишь ускорить шаг. Наконец он пустился бегом. А что, если вдруг какой-нибудь полицейский, или посыльный, или сержант, увидав бегущего человека, схватит его и поведет в участок? А там примутся обыскивать и найдут… Нет, нет! Этого не должно быть! Ни за что на свете! Он должен бежать и поскорей добраться до места, где уже ничьи глаза не смогут за ним следить.

Но ведь Дуцу не только умен, он к тому же и счастливчик, любое дело спорится у него в руках.

— Остановись, скотина! Чего несешься как полоумный и толкаешь людей? В участок захотел? — что есть силы заорал на него какой-то хорошо одетый господин и так сильно ткнул его в бок, что он отлетел в сторону.

— Ой! — крикнул Дуцу, падая на землю как подкошенный и чувствуя, что его прошибает пот. — У меня волы убежали…

Господин, у которого, на Дуцино счастье, не было времени идти в полицию, спешно отправился дальше, а Дуцу вскочил на ноги и уж тут побежал по-настоящему!

Проклятый клад!..

Выбравшись на простор, на самую окраину города, Дуцу немного пришел в себя, облегченно вздохнул и попытался разобраться в глупостях, которые успел натворить.

В то же время он не переставал твердить себе, что бояться ему совершенно нечего.

И он не боялся.

Но как же все-таки быть с платьем, за которое уплачено пять монет?.. Волосы вставали дыбом при одной мысли снова войти в еврейскую лавчонку. Нет! Это немыслимо!

Однако пять монет тоже не пустяк, они ведь заработаны! И Дуцу продолжал беспокойно бродить по городской окраине, как лисица вокруг курятника. Хочешь не хочешь, а придется собраться с духом и вернуться за покупкой.

Его снова охватила дрожь. Сердце сжалось от страха при явившейся внезапно мысли, что кто-то может наткнуться в этот час на спрятанный им в лесу клад…

Несчастная душа!

Надо идти. Надо спешить, бежать, убедиться, что волнения его не имеют никаких оснований.

Часа через полтора он был бы уже на месте.

«Да! Ну, а купленное за пять монет платье?..»

Светлая же голова у Дуцу. Он огляделся. Сейчас ему никто не мог помешать. Вынув из-за пояса узелок с золотыми монетами, он положил его под камень возле забора и отправился обратно в город, сохраняя все тот же высокомерный вид и твердую поступь.

Теперь-то, освободившись от своего узелка, чего ему бояться!

Еврей долго разглядывал Дуцу. Несомненно, перед ним стоял тот самый человек, которому он продал платье. Но в то же время он показался ему как будто совсем другим, только похожим на прежнего.

Может быть, это и есть тот самый, для которого, по словам покупателя, предназначался костюм?

Если бы еврей мог взглянуть на Дуцу немного позднее, когда тот шел, все ускоряя шаг, с этим проклятым свертком под мышкой, он не стоял бы сейчас в недоумении.

А что бы он подумал, увидав, как Дуцу вынул свой узелок с деньгами из-под камня и помчался, будто преследуемый опасностью, прямиком по направлению к лесу возле фортов?!

Между тем Дуцу решил так:

«Пойду, — сказал он себе, — удостоверюсь сначала, все ли лежит на своем месте. Потом надену городское платье, а свое куда-нибудь спрячу, и отправлюсь пешком в Рымник».

Великое дело ум, да, на грех, в этом мире существуют еще и человеческие слабости.

Вокруг старого и молодого дуба все было по-прежнему. Но Дуцу хотел удостовериться, увидеть все собственными глазами сейчас же, при свете дня. Опасное это предприятие, — день сейчас, а не ночь. Но ничего не поделаешь. Подойдя к молодому дубку, — он отлично помнил, что закопал котел именно здесь, — Дуцу начал нетерпеливо разгребать землю руками. Но чем больше он старался, тем сильнее охватывало его отчаяние: котла не было!

Да, его не было! Дуцу знал, что закопал его как раз в этом месте. А его все-таки не было. Как сумасшедший, кинулся он к старому дубу, где — он это хорошо помнил — запрятана другая половина клада. Хоть бы она-то сохранилась, хотя бы она! Надо разрыть яму и окончательно убедиться. Скорей, скорей, скорей! Вдруг он остановился в остолбенении: котел был тут. Оставили его под одним деревом, а отыскался он под другим!

Чудеса! Доводилось и Дуцу слыхать, что есть клады, которые сами переходят с места на место, а теперь вот самому пришлось в этом убедиться.

Дуцу некоторое время с умилением, полуоткрыв рот, расширенными глазами смотрел на золото, нитки жемчуга и драгоценные камни. Потом, ослепленный их блеском, в порыве жадности захватил две полные пригоршни драгоценностей. Что держишь в руках, то уж не обман. Пусть лучше все это находится при нем, чем где-то в яме.

Да! А вдруг в это мгновенье кто-нибудь прошел случайно мимо и заметил две разрытые ямы?

Дуцу торопливо забросал землей сперва ту, в которой стоял котел, потом другую. Только когда все оказалось в порядке, он облегченно вздохнул. Развязал узелок и положил в него только что взятую из клада часть драгоценностей.

Три полные пригоршни! Просто глаза разбегаются!

Совсем стемнело, когда Дуцу решил наконец переодеться, не зря же отдал он пять монет! Костюм сидел на нем как влитой, — артиллерийский офицер, да и только!

Одно только выводило его из себя: узелок с драгоценностями и монетами не влезал ни в один карман. Он разделил драгоценности пополам и рассовал по обоим: в правый и левый. Карманы отвисли, и было видно, что лежит в них что-то тяжелое.

Было и еще кое-что, что могло бы его расстроить. Однако огорчает человека только то, на что он способен обратить внимание, а Дуцу и невдомек было, что он в постолах и барашковой кэчуле и что это никак не вязалось с костюмом, купленным за сто лей.

Сунув крестьянскую одежду в первую попавшуюся яму, Дуцу поблагодарил бога за помощь и не спеша отправился в Рымник.

Теперь ничего ему не препятствовало ехать прямиком до самого Бухареста.

И только на станции в Рымнике Дуцу понял, что кое-какие препятствия все-таки могут быть.

Взяв билет второго класса до Бухареста, он принялся прогуливаться взад и вперед по платформе в ожидании поезда.

Являл он собой редкостное зрелище: одет в дорогой костюм, на ногах постолы и, несмотря на жару, в барашковой шапке. Само собой разумеется, встречные окидывали его изумленным взглядом и долго провожали глазами.

Прескверная это штука, когда чувствуешь, что все на тебя смотрят, особенно если оба твои кармана плотно набиты и ты боишься, как бы кто не спросил: «А нельзя ли узнать, каким образом раздобыл ты себе господское платье?»

Но в конце концов какое Дуцу до всего этого дело? Ведь никто не знает, что лежит у него в карманах. И он продолжал прохаживаться с еще более высокомерным видом. Многие даже подумали, что, верно, это какой-нибудь барин, — правда, несколько чудаковатый, — только что вернувшийся из путешествия в горы. А постолы и барашковую шапку он надел, просто чтобы казаться интереснее.

Правда, что и говорить, физиономия у него не барская… Ну что ж, человек побродил по горам, обожгло его солнцем, обдуло ветром.

Но Дуцу-то знал, что и как на самом деле, и потому, едва подошел поезд, одним из первых поспешил забраться в вагон. Здесь он был не так заметен и имел возможность получше укрыться со своими полными карманами. Но зато пассажиры ближе могли его рассмотреть и в конце концов даже ощупать его карманы. Особенно кондуктор. Проверяя билеты, он посмотрел на Дуцу долгим, удивленным взглядом, совсем как тот еврей в Фокшань. Верно, подумал, не украл ли Дуцу свой красивый костюм. Ну это бы куда ни шло, но от него не укрылись и ноги в крестьянских постолах.

«Пропал», — сказал себе Дуцу, и сердце в нем заледенело. Ему захотелось на ходу выпрыгнуть из вагона. Пусть лучше сломит себе шею, — подумаешь, пустяки какие, — но вдруг машинист остановит поезд, его поймают и отнимут драгоценности. Оставалось терпеть и, сидя как на иголках, ехать до следующей станции. А там его никакой силой не удержишь.

Когда поезд наконец остановился, Дуцу сошел на платформу и, сделав вид, что хочет напиться, отправился отыскивать колодец. Почувствовав себя на свободе, он пустился наутек, да так, что, пожалуй, и с борзыми не поймаешь!

Только много позже, уже далеко от станции, усталый от бега Дуцу несколько успокоился.

— Я начинаю глупеть, — произнес он растерянно и печально. — Заварил кашу и теперь не знаю, как ее расхлебывать.

Несомненно, так оно и было. Он был еще в самом начале пути, а сколько уже глупостей наделал. А чего же ждать впереди?

И все-таки он знал, что оставить клад, отдать его в другие руки, не в силах.

Надо купить ботинки и шляпу… Назад в Рымник!.. Впрочем, нет. Вперед, в Бузэу! Воротишься, не будет удачи. Не смотри, что путь туда длинный: не приложишь труда, не быть тебе богатым человеком. Но как войти в город в господском костюме и постолах?..

Дуцу остановился среди виноградников у холма, снял с себя костюм, завернул его и спрятал. В одной рубашке, с высоко поднятой головой направился он в город, сохраняя тот же высокомерный вид человека, которому нечего бояться.

Как жаль, что он потратился на билет от Рымника. После покупки ботинок и шляпы у него теперь оставалось всего три леи и сорок бань.

Было над чем призадуматься.

Могло ли прийти в голову, что ему, богатому человеку, доведется попасть в такое скверное положение!

Но нужда всегда чему-нибудь да учит. Выйдя из Бузэу, Дуцу повернул обратно, к тому месту, где спрятал костюм. Надел его и пошел искать счастья в Плоешти. Там можно попытаться обменять часть драгоценностей на деньги. А когда в его кармане появится несколько сот лей, он почувствует себя совсем другим человеком. Сейчас, с тремя леями и сорока банями, он был и вялый, и равнодушный. Пот катился с него градом — жара и духота стоили немилосердные. И ноги у него буквально горели в новых узких ботинках…

И все-таки, шагая в одиночестве, сторонясь других пешеходов, он то и дело повторял себе, что ему еще очень повезло: ведь он мог влипнуть на каждом шагу, только слепая удача и спасала!.. Так, несмотря ни на что, человек приобретает опыт. «Довольно, — говорил себе Дуцу. — Впредь я уже не стану глупить». Правда, нелегко привыкать ко лжи. Но уж если соврал один раз, то так оно и пойдет дальше, не стоит даже голову ломать.

Вот и шел Дуцу в Плоешти, как шел он из Фокшань в Рымник, а из Рымника в Бузэу.

А Станка ждала его дома, и ей было до слез неловко, когда соседи спрашивали, куда девался ее муж, пропадавший уже четыре дня.

Бедная женщина ждала, что он вот-вот вернется, а он еще только начинал свой путь.

IV

Большой город Бухарест — ничего не скажешь. Но хоть это и столица, надо быть глупцом, чтобы ее бояться. Сперва пришлось-таки тебе, Дуцу, попотеть в Плоешти! Одному только богу известно, как и что чувствует человек, когда, оказавшись наконец в поезде, словно избавляется от всяческих опасностей. Стоишь, стиснутый со всех сторон людьми, которые тебя не знают, да и не интересуются, кто ты, откуда и по каким делам едешь. Каждый доволен, если ему удалось занять себе хоть самое скромное местечко, лишь бы не стоять на ногах весь путь до Бухареста. Даже кондуктор так занят и озабочен, что нет ему до тебя никакого дела.

Но мало-помалу люди рассаживаются и, успокоившись, начинают осматриваться. Глядят на тебя, и их соседство начинает тебя раздражать. В особенности вон тот, что напротив. Он все посматривает и посматривает и улыбается при этом, будто хочет о чем-то спросить. «Сударь, — как бы собирается он сказать, — каким это образом получилось, что одет ты в господское платье, а рубаха крестьянская? Почему не крахмальная манишка? Почему не отглаженный воротничок? Как ты можешь ходить без галстука?.. Верно, ты чересчур рассеян! Должно быть, слишком поздно встал с постели, одевался наспех, боялся пропустить поезд, да так и остался в ночной рубашке! Да не корчи ты такой высокомерной мины, это просто смешно при твоей грубой, давно нестиранной рубахе!»

И если бы он действительно все это произнес, ты, как умный человек, конечно, тут же обратил бы внимание, что рубашка у соседа накрахмалена, воротничок выглажен, а на шее повязан шелковый галстук. Ясно, что относительно тебя ему приходят на ум самые разнообразные предположения. Потому и чувствуешь ты себя до того неловко, что вот-вот готов выпрыгнуть из окна вагона.

Но ты этого не делаешь. Поезд прибывает наконец в Бухарест, и оказавшись в вокзальной толчее, ты чувствуешь себя будто в раю.

Попутчики уже собрали багаж и толпой кидаются к выходу. Они спешат опередить друг друга, чтобы не остаться без извозчика. А те, что едут дальше в поездах, что вот-вот тронутся, отталкивают друг друга, торопясь захватить местечко в вагоне. Эти вон поспокойнее: они ожидают поезда, который прибудет несколькими минутами позже. Никто здесь не обращает на тебя внимания, и особенно сейчас, ночью. Одни лишь фонари могли бы, пожалуй, раздражать тебя. Но и они не тревожат, пока твои глаза не наткнутся на караульного, жандарма, вообще на кого-то, кто попусту теряет свое время.

Эти самые слова говорил себе Дуцу, но по-настоящему почувствовал облегчение только в тот момент, когда очутился наконец в извозчичьей пролетке.

— В «Дакию», — крикнул он.

Конечно, в «Дакию». Однажды, во время службы в Котрочень, Дуцу разыскивал одного офицера, снимавшего комнату в «Дакии». Задумавшись, он проплутал и пробродил тогда в гостинице больше часа и никак не мог добраться до выхода. И никто его не спросил, кого он ищет и по какому делу ходит. Именно это сейчас ему и нужно.

Хорошо и то, что на площади св. Антония всегда народ толпится. Можно не бояться выйти за дверь. Тут никто не обратит на тебя внимания. Выходи, входи, когда заблагорассудится. Дело нехитрое: веди себя смело и не показывай виду, что робеешь, да следи за собой, чтобы не наделать глупостей и не выдать себя ненароком. Впрочем, кто-кто, а Дуцу в таких делах толк знает. Его голыми руками не возьмешь.

Тот, кто видел, как он договаривался о комнате в отеле и подымался до лестнице, вероятно подумал, что это не иначе, как какой-нибудь чиновник, а может, и еще кто повыше. Особенно сильно сморщил Дуцу нос, когда слуга показал ему номер. Он будто говорил всем своим видом: «Что поделаешь? Хороша и эта, если нет другой».

Однако все изменилось, едва слуга положил перед ним бумагу и попросил записать на ней свое имя, место жительства и цель путешествия.

Все высокомерие мигом соскочило с Дуцу. Писать он кое-как умел, но ни к чему подобному не был подготовлен. Он решительно не знал, что ему делать с этой проклятой бумагой.

Трудная это вещь, когда принуждают тебя назвать свое имя, а ты не хочешь сказать, кто ты такой! Правда, Дуцу успел уже несколько попривыкнуть ко лжи, но совсем не шутка второпях выдумывать себе новое имя. Не велика хитрость сказать, что тебя зовут Георге или Павел, но что будет, если завтра или послезавтра с тобой повстречается человек и назовет тебя «Дуцу»? Какой он даст ответ, если его спросят: «Зачем ты сказал, что ты Георге, когда имя твое Дуцу?»

Обо всем этом следовало подумать раньше, но это ему и в голову не пришло, и теперь он только чувствовал, что весь покрывается холодным потом.

— Оставь бумагу, — сказал он запинаясь, — я напишу потом, дай немного отдышаться.

Но слуга не подумал отступить от заведенного порядка.

— Прошу вас, продиктуйте, я запишу сам, — возразил он.

Дуцу с удовольствием вышвырнул бы его в окно. Вот ведь нахал, не даст даже подумать! Однако надо поскорей ответить, иначе можно себя выдать.

— Георге Рымничану, — ответил Дуцу.

Это было сказано с умом: хотя его имя вовсе не Георге, зато жил он действительно между Фокшань и Рымником.

— Георге Рымничану, — повторил слуга, записывая.

— Ваше занятие?

— Предприниматель, — через силу произнес Дуцу. Ему снова захотелось вышвырнуть слугу в окно, но приходилось отвечать на его вопросы. В конце концов, ведь и те, кто нанимается на копку земли, тоже своего рода предприниматели.

— Предприниматель, — повторил слуга, продолжая писать. — Откуда вы?

— Из Добруджи, — сердито сказал Дуцу.

Слуга записал и это, потом поблагодарил и вышел.

Дуцу некоторое время сидел не шевелясь. «Горе горькое, черт меня попутал влезть в эдакое дело!» — думал он. Его пробирал озноб, как только он представлял, что может встретить кого-нибудь из знакомых. Дуцу даже усомнился, не снится ли ему все это во сне. Но он был таким усталым, что и на ногах-то еле держался. Какое уж тут сновидение, когда от усталости еле дышишь, а перед тобой разобранная постель!

— Будь что будет! Надо и костям дать отдых, — сказал он. Потом запер дверь и задернул шторы.

Раздеваясь, Дуцу достал узелок с монетами и, несмотря на полное изнеможение, не решился лечь в постель, не произведя — теперь уже совершенно спокойно — всех подсчетов.

Убедившись, что дверь хорошо заперта и занавески опущены, он разложил на столе все свое богатство. Здесь были браслет с драгоценными камнями и пятью большими жемчужинами, золотая цепочка, три кольца и две пары сережек с горящими камешками, а разных золотых монет целая куча: одни вроде наполеондоров, другие вроде турецких лир, а третьи побольше — лиры.

Из них Дуцу продал в Плоешти три монеты, каждую за шестьдесят лей. Он отложил эти большие монеты в сторону и пересчитал: пятьдесят четыре штуки — больше чем на три тысячи лей! Пересчитал и все монеты средней величины: их оказалось сто семнадцать — еще около трех тысяч! Пересчитал маленькие — семьдесят восемь штук.

Где найти покупателя на такое количество монет? Что с ними делать? Как узнать, что покупатель его не надует?

А сколько еще оставалось в котле?..

Было уже далеко за полночь, а Дуцу, усталый, все еще не ложился и шагал по комнате, ежеминутно подходя то к двери, чтобы убедиться, плотно ли она заперта, то к занавескам — взглянуть, плотно ли они задернуты. Малейший шум заставлял его вздрагивать и прислушиваться, с затаенным дыханием и сжавшимся сердцем. Ему хотелось с ближайшим же поездом вернуться в Фокшань, а оттуда в родное село.

Родное село, родное село! Как хорошо ему там было! Каким счастливым чувствовал он себя в своей бедной хате!

Но если бы даже вернулся он обратно в свое село, не вернуть ему прежней жизни! Оставалось идти вперед, невесть до каких пор.

Дуцу стоял перед рассыпанным на столе золотом, и его пробирала дрожь при одной мысли, что каждую минуту его могут накрыть, на каждом шагу он может попасться.

Однако чего же ему, в конце концов, бояться? Ведь чтобы завладеть этими богатствами, никого он не убивал и не грабил.

Да, убить не убил, но знал, что прикончит любого, кто, пусть случайно, взглянет на его золото.

Какой страшной опасностью грозило оно ему. Дуцу захотелось схватить его и выбросить за окно. Ему действительно этого хотелось, но он не мог. Да — попросту не мог.

Оставалось одно: отложить в сторону браслет, два кольца, пару сережек, пять крупных монет и около десяти помельче.

— Все это я возьму, — пробормотал он, — а остальные закопаю где-нибудь в Котрочень.

Конечно, в земле безопасней, чем в любом другом месте; а чем меньше при себе, тем и забот меньше.

V

Пока человек не нашел дороги, он бродит как бы на ощупь. Дуцу свою дорогу нашел. Закопав золото под корнями хорошо укрытого дерева, возле колодца Брынкованки, он с легким сердцем вернулся в город. На оставшиеся деньги купил себе кошель с отделениями: в одном из них он будет держать крупные монеты, в другом — средние и мелкие.

Около казармы Мальмесон Дуцу вынул из кошеля одну большую, одну среднюю и две маленькие монеты и положил их в жилетный карман. Пусть будут под рукой, чтобы, придя в лавочку, не вытаскивать весь кошель.

Затем Дуцу направился вдоль улицы Плевны и, выйдя к церкви Злэтарь, свернул налево. Он знал, что в этой стороне имеется много скупщиков драгоценностей. Действительно, долго искать не пришлось. Напротив здания префектуры он увидел целых четыре лавки, но через дорогу, во дворе полицейского управления, стояли без дела несколько жандармов, и Дуцу не решился зайти ни в одну из них, — место было слишком оживленное.

Тогда он вернулся к центру, дошел до бульвара и повернул отсюда к Театральной площади. Здесь тоже имелись скупщики драгоценностей, но и к ним он тоже не осмелился заглянуть. Совсем не так представлял он себе это дело. Ему нужны были маленькие лавчонки в тихих укромных уголках, как в Плоешти.

Напротив церкви Крецулеску Дуцу остановился как вкопанный. В одной из витрин было выставлено много больших старинных серебряных монет и несколько золотых, словно только что вынутых из его собственного кошеля.

Несколько минут Дуцу стоял неподвижно, погруженный в раздумье. Все-таки надо войти! Лавка показалась ему маленькой и невзрачной, а уличка тесной и темной.

С замиранием сердца вынул Дуцу из жилетного кармана монеты и, зажав их в кулак, вошел.

— У меня есть монеты, — робко заявил он. — Один знакомый крестьянин хочет мне их продать. Не можете ли вы их оценить?

В лавочке находились два человека, молодой и старик.

— Мы или покупаем, или продаем, но не оцениваем, — ответил старик с оттенком раздражения в голосе.

Дуцу уже собирался уйти, но его остановил молодой человек:

— Дай-ка я взгляну!

Еврей из Плоешти сначала взвешивал монеты, а затем назначал за них цену. Этот же только отошел с ними к окну, поближе к свету, потом показал их старику. Тот даже поправил очки, чтобы рассмотреть получше.

— А есть у твоего крестьянина еще такие монеты? — спросил он немного погодя.

— Не знаю, — ответил Дуцу.

— В таком случае мы не сможем сказать тебе, сколько они стоят, — пробормотал старик. — Вот эта, — и он указал на одну из маленьких, — очень редкая, очень ценная монета. Она на двести лет старше тех, которые относятся к эпохе Адриана, и потому стоит дорого. Но если у крестьянина много таких же, да еще он начнет их все теперь распродавать, цена на них быстро упадет, и ты окажешься в дураках.

Дуцу слушал его слова, разинув рот и широко раскрыв глаза.

— Ну, а самая большая сколько стоит? — спросил он тихо.

— Вот за эту, — ответил старик, возвращая ему одну за другой монеты, — я дам двести, за эту — пятьдесят, за эту — сорок, а вот за эту — девяносто лей. Сколько заплатишь за них ты, не мое дело.

Дуцу чувствовал себя окончательно сбитым с толку. Мир, казалось, завертелся вокруг, словно мельничные крылья.

Почему одна дороже, а другая дешевле? Что это за деньги? Откуда ему знать, которая сколько стоит. Просто немыслимо все это понять!.. Одно только совершенно ясно: надо вернуться в «Дакию», запереться в номере и хорошенько пересмотреть монеты, отобрать те, за которые дают двести лей; их нужно продать в тот же день разным скупщикам и, уж конечно, не по двести лей, а дороже.

С таким намерением он вышел из лавочки, но чувствовал себя до того растерянным, что с трудом сообразил, откуда пришел и в какую сторону надо идти, чтобы вернуться в «Дакию».

Добравшись наконец до подъезда гостиницы, Дуцу остановился, растерявшись еще больше. Дело в том, что приехал он ночью, вышел на улицу рано утром и теперь никак не мог припомнить, по какой из двух лестниц ему подниматься, чтобы попасть к себе в комнату.

Увидев, что правая лестница чистая и застелена ковром, он не решился по ней идти, поднялся по левой и добрался до большого зала. Зал был пуст. В глубине виднелась сцена, тоже пустая.

Большой пустой зал, пустая сцена с беспорядочным нагромождением декораций способны были произвести тягостное впечатление на человека и с менее расстроенным воображением, чем у Дуцу.

Постояв мгновенье посредине зала, Дуцу ускорил шаги и очутился по другую его сторону, в узком и темном пустынном коридорчике.

Здесь никак не мог находиться его номер. А если бы даже он находился именно здесь, Дуцу не смог бы в него войти, и он пошел вперед, туда, где виднелся свет.

На свету Дуцу почувствовал себя несколько лучше. Но что толку? Перед ним тянулась бесконечная череда дверей, похожих друг на друга, и совершенно немыслимо было узнать, какая из них твоя.

— Ох! Грехи мои тяжкие! — вздохнул с досадой Дуцу.

Он только теперь заметил, что каждая дверь имела особый номерок. Как же сможет он найти свою комнату, не зная, какой у нее номер?

Блестящая идея! Ключ-то ведь при нем… Придется к двери — значит, комната его.

Однако идея была не только блестящая, но и дерзкая! Виданное ли дело, чтобы какой-то путешественник бродил по гостинице, пробуя у каждой двери свой ключ. Легко может случиться, что кто-нибудь задаст ему вопрос: «Чего вы, собственно, тут ищете?» — вопрос, которого так боялся Дуцу.

Впрочем, ничего неприятного не произошло ни возле первой, ни возле второй и третьей запертых дверей. А за четвертой проживала актриса, мадемуазель Лина. Она легла спать после полуночи и потому в настоящий момент, в одиннадцать часов утра, еще только вставала и начинала заниматься своим туалетом. Привыкшая принимать визиты в это время, она нисколько не удивилась, услыхав какую-то возню возле своей двери. Правда, она была еще не совсем одета, но уже в юбке и причесана, а вообще-то, случалось, встречала ранних посетителей и в рубашке, не имея обыкновения прятать от них голых рук и шеи. Накинув на плечи платок, мадемуазель Лина поспешила взглянуть, кто же хочет к ней войти.

Немой скалой предстал пред ней Дуцу. Многое повидал он с тех пор, как стал богачом, но это уже превышало всякую меру.

Женщина оглядела его с головы до ног и с ног до головы, словно собиралась отнять и душу, и клад.

— Что вам угодно? — спросила мадемуазель Лина, растягивая слова.

— Я ищу свою комнату, — ответил он растерянно, — и никак не могу найти.

— Какой номер?

— Не знаю, — проговорил Дуцу с отчаянием.

Трудно представить себе более смешное зрелище, чем путешественник, рыскающий по всему отелю не в силах разыскать свою комнату. Но Лина не смеялась. В лице этого несчастного она заметила нечто такое, что пробудило в ней жалость. Вне всяких сомнений, этому человеку не столь уж часто приходится жить в отелях. Еще молодая, но хорошо знающая жизнь, она тут же заметила его крестьянскую рубаху и обветренное, обожженное солнцем лицо, и странное поведение. Она ни на миг не усомнилась и в том, что перед ней стоит обыкновенный, переодевшийся в городское платье крестьянин.

— Послушай, — сказала она, — пойди к швейцару, назови ему свое имя и попроси ключ. Все ключи висят у него на доске, там записаны также твое имя и номер комнаты.

Лицо Дуцу стало белее известки, ноги подкосились, он чуть не упал. Если бы к его груди приставили пистолет, он и то не смог бы вспомнить, какое назвал имя. Пропал! Выдал себя!

— Ключ со мной, — произнес он, заикаясь, и показал его Лине. По правде говоря, это уж было слишком! Но вместо того чтобы расхохотаться, Лина сделала шаг назад.

«Это сумасшедший или переодевшийся в городское платье разбойник, — кто его знает!»

Во всяком случае, тут что-то неладно. Тут какая-то тайна, и она должна ее раскрыть.

Чего ей бояться человека, который сам дрожит от страха? Да ведь и народ кругом. Мадемуазель Лина мгновенно изменила поведение. Она подошла к Дуцу и взяла его за плечо, с намерением ввести в комнату.

— Входи, пожалуйста, — сказала она и заперла за ним дверь.

Противиться Дуцу был не в состоянии. Оставшись с ней наедине, он испытал такое ощущение, словно уже целую вечность находится под ее властью.

— Послушай, — заговорила Лина с какой-то вкрадчивой нежностью. — Я сразу поняла, что ты крестьянин. Если хочешь, чтобы этого никто не узнал, тебе следует купить крахмальную манишку, надеть воротничок и галстук.

Дуцу взирал на нее как на демона, который знает самые сокровенные твои мысли и держит тебя в своих руках.

— Я говорю тебе это для того, чтобы ты знал, что я не желаю тебе зла. Садись и поговорим, как добрые приятели.

Она обняла его и усадила на диван. Потом и сама села рядом — совсем близко, чтобы легче вскружить ему голову.

— Так! — проговорила Лина, беря Дуцу за руку. — Расскажи мне теперь, как родной сестре, откуда ты, как тебя зовут и что ты ищешь в Бухаресте? Может, я смогу тебе помочь?

Дуцу смело взглянул ей в лицо. Он был пойман — пойман и вырываться теперь бесполезно. Эта мысль неожиданно поразила его.

Мадемуазель Лина сбросила с плеч платок, приоткрыв грудь, наполовину видневшуюся из-под кружев рубашки. Тело ее казалось таким упруго-нежным, что Дуцу едва удержался от желания притронуться к нему пальцами. Стоило только сжать ей посильнее горло — и она бы не пикнула. А он избавился бы от нее навсегда.

С большим трудом он сдержал себя.

«Заведу ее куда-нибудь подальше, хотя бы в парк Бэняса, — подумал он. — Думаешь, изловила меня? Нет, это я тебя поймал!»

Мадемуазель Лина не могла угадать, какие мысли бродят в голове Дуцу, но что-то, светившееся в его глазах, заставило ее почувствовать, что он далеко еще не в ее власти. Она немного отодвинулась.

— Почему не сказать тебе правду? — заговорил Дуцу. — Копал я землю и нашел золотые монеты! Вот и думаю, как бы потихоньку их продать.

— И много ты нашел? — спросила женщина, придвигаясь снова.

— Да хватает! — сказал он, вынимая из кармана несколько монет. — Глянь-ка!

Лина внимательно посмотрела на них.

— Это старинные деньги, — промолвила она.

— Еще бы! Очень старинные. Вот за эти четыре монеты мне давали четыре сотни лей, но я не захотел, — похвастал Дуцу. Желая поразить мадемуазель Лину, он вынул кошель и потянул за кольцо, собираясь высыпать монеты на стол.

— Не надо! — воскликнула Лина, хмелея от вида денег. — Подожди! Ведь каждую минуту сюда может кто-нибудь войти. Значит, ты нашел клад?

— Да вроде, — подтвердил Дуцу, пряча кошель обратно в карман. — Много золота, самоцветов и жемчуга.

— Ты не сумеешь их продать, — сказала она, охваченная искренним беспокойством. — Тебя обманут. Ты проговоришься, вот как сейчас… Послушай, — продолжала она настойчиво, ласковым голосом. — Мне будет это сделать легче, а я тебя не обману. Я бедная девушка и удовольствуюсь тем, что ты мне подаришь.

Дуцу посмотрел на нее долгим, смягчившимся взглядом. Ему стало жаль с ней расставаться, конечно она сможет ему помочь. Прежде всего надо с ее помощью отобрать монеты ценой в двести лей, и, разумеется, она продаст их скорее, чем он. Пусть попытается! Есть только одна помеха: она женщина, а следовательно, болтлива и легкомысленна.

— Посмотрим! — сказал он в раздумье. — Пойдем со мной ночью, я покажу тебе клад.

— Клад?

— Да, в лесу, около Бэняса, — ответил Дуцу. — Ты должна взглянуть своими глазами, прикинешь, как взяться за дело. Доедешь на извозчике до шоссе, потом пойдешь пешком по дороге до школы Хэрестрэу. Я буду тебя там ждать в десять часов, а оттуда пойдем вместе.

Лина задумалась.

После обеда у нее репетиция, вечером спектакль. Конечно, она может сказать, что заболела, ей не раз приходилось это делать. Однако она никак не могла решиться отправиться одна к школе в Хэрестрэу. И еще больше боялась идти вдвоем с Дуцу в парк Бэняса. Впрочем, до вечера времени много, и вовсе не обязательно сообщать о своем решении немедленно.

— Хорошо, — сказала она. — А сразу после обеда мы можем начать с тех денег, которые имеются при тебе. Сначала ты должен купить себе рубашку, воротничок и галстук.

— Да! — воскликнул Дуцу в смятении. — Но как мне найти свою комнату?..

— Ну, это-то легче легкого, — возразила Лина. — Ведь ее номер есть у тебя на ключе. Пока я одеваюсь, пойди купи рубашку, а потом пойдем к тебе и отберем монеты.

Дуцу поднялся было с места, но никак не мог себя принудить уйти отсюда.

Разве мыслимо оставить ее одну?! К ней каждую минуту может кто-то прийти, а откуда он знает, не выболтает ли она его секрет?

— Лучше пошлем кого-нибудь за рубашкой, — сказал он. — Пусть принесут ко мне в комнату. А пока ты одеваешься, я останусь здесь. Потом пойдем ко мне, и тогда переоденусь я.

Мадемуазель Лина находилась в большом затруднении. Правда, особой стыдливостью она не отличалась, однако все-таки как-то неловко и одеваться в его присутствии и оставаться с ним в одной комнате, когда он будет менять рубашку. И потом, почему собственно он так настаивает, чтобы остаться здесь?..

— А вдруг ко мне кто-нибудь придет и увидит тебя? — проговорила Лина. — Не лучше ли, если о нашем с тобой знакомстве никто не будет знать?

Дуцу наморщил лоб.

— Запри дверь, — сказал он повелительно, — и никого не пускай.

— Все равно, — возразила она, — ведь люди любопытны. Они подстерегут нас у дверей и начнут допытываться, что это за человек, с которым я сидела взаперти.

Дуцу снова почувствовал, как кровь застывает у него в жилах. Да, его поймали. И сколько ни изворачивайся, тебе не выпутаться. Уж если на то пошло, эта женщина может выдать его тут же, не дожидаясь его ухода.

Дьявол принес ее! Остается лишь одно — схватить ее за горло и придушить, как воробья.

Впрочем, нет! Еще есть путь к спасению! Что, если немедленно, с ближайшим же поездом, отправиться в Джурджу, а там сесть на пароход и уехать в Галац? До десяти часов никто его искать не будет, а он тем временем уплывет по Дунаю, и там ищи-свищи!

— Подождем до завтра, — проговорил он. — Сейчас мне надо пойти по другим делам, в десять часов вечера мы встретимся у школы в Хэрестрэу.

С этими словами Дуцу пулей выскочил из комнаты, оставив мадемуазель Лину в полном замешательстве.

VI

Легко принять решение. Но чем легче его принимаешь, тем трудней выполнить. Прежде чем начать расхаживать по улицам Бухареста, Дуцу должен был купить себе рубашку, крахмальный воротничок и галстук, переодеться в своей комнате; потом отправиться в Котрочень и отыскать закопанную часть клада. Все это нельзя проделать за одну секунду. И многое может измениться в намерениях Дуцу, пока он будет всем этим заниматься.

Выйдя с прояснившейся головой от мадемуазель Лины, Дуцу сразу же посмотрел на номер ключа: 36. Потом спустился к швейцару и спросил, как фамилия человека, проживающего в тридцать шестой комнате.

— Господин Георге Рымничану, предприниматель из Добруджи, — ответил швейцар.

— Номер тридцать шесть, Георге Рымничану, предприниматель из Добруджи, — повторил Дуцу, стараясь запомнить получше.

Но сколько еще предстоит ему дел до отъезда из Бухареста! Да к тому же надо непрестанно следить, чтобы не влопаться в какую-нибудь историю!

Следует быть как можно осторожнее…

Рубашка, воротничок и галстук…

Магазин есть поблизости. Но не ждет ли его там какая-нибудь неприятность?

— Какой у вас номер, господин? — услужливо спросила его продавщица.

— Тридцать шестой, — ответил Дуцу, хорошо запомнивший номер своего ключа.

Продавщица окинула его оценивающим взглядом. Не похоже, что этот человек носит рубашку и воротничок тридцать шестого номера. Но, в конце концов, какое ей дело: она должна дать то, что просят, — может, он покупает не для себя.

Девушка разложила перед Дуцу три рубашки.

— Воротничок, — продолжала она, — желаете стоячий или отложной?

Дуцу почувствовал себя в большом затруднении.

Что бы это могло значить: «стоячий», «отложной»? Впрочем, если начать раздумывать и медлить с ответом, он может себя выдать. И Дуцу одним духом выпалил:

— Дайте и стоячий, и отложной.

Девушка подала ему полдюжины стоячих и полдюжины отложных воротничков — все тридцать шестой номер, как он просил.

— Галстук — желаете пластрон или бантиком? — снова спросила девушка.

— Бантиком, — ответил Дуцу, вытирая пот.

— Какого цвета?

Дуцу хотел проделать то же самое, что у еврея в Фокшань.

— Все равно, — поспешно ответил он.

Продавщица подала ему галстук вишневого цвета.

— Не угодно ли манжеты? — задала она еще один вопрос.

— Больше ничего не надо, — ответил Дуцу. — Давайте счет.

Оплатив счет с видом человека, у которого есть на это денежки, он вернулся в отель, торопясь запереться в комнате и переодеться.

Не чудно ли, что все здесь, в Бухаресте, совпадает с номером комнаты, в которой живешь?..

В самом деле странно. И хотя он твердо знал, что занимает комнату номер тридцать шесть и рубашки носит номер тридцать шесть, ему все же было боязно вставить ключ в замочную скважину двери под этим номером. Достаточно намучившись один раз, он вовсе не хотел снова попасть впросак! Дуцу постучал в дверь, потом постучал еще раз, и только убедившись, что там никого нет, решился отпереть дверь и войти.

Ах, до чего здесь было хорошо! Особенно, когда он запер за собой дверь и ощутил себя как в глухом лесу, там, возле укреплений, где никто за ним не следил.

И все-таки…

Разве не более чем естественно, если эта нежнотелая женщина отправится в полицию и заявит, что здесь, в гостинице, в тридцать шестом номере, проживает человек, нашедший клад.

Нужно спешить и поскорей выбраться отсюда. В Галаце все будет по-другому. Есть у него наконец рубашка и воротнички, он знает, какое назначение имеет номер ключа… Дуцу успел испытать многое, и теперь уж его никто не обманет!

Да! Вот только рубашка чересчур мала, и воротничок узок. Номер тридцать шестой! Очень маленькая рубашка и очень узкий воротничок!

— Прямо несчастье! — воскликнул он в отчаянье. Но сколько ни вертел и ни крутил их, ни рубашка, ни воротничок на него не налезали. Надо было снова идти в магазин и покупать другие, размером побольше.

Упаси бог! Еще раз увидеть эту девушку? Ни за что!

Он швырнул рубашку и воротничок и отправился за покупками в другой магазин.

«Очень мне тут нужен номер комнаты! — сказал он себе. Были бы только побольше да по толщине шеи».

Уж таким-то глупцом, чтобы не суметь купить себе рубашку и воротничок, он все-таки не был.

Разумеется, не был. Но, оказывается, мало иметь подходящую рубашку и воротничок, нужно еще уметь их надеть. Вернувшись к себе в комнату номер тридцать шесть и убедившись, что воротничок и рубашка ему подходят, Дуцу обратил внимание на то, что они не похожи ни на крестьянские, ни на солдатские.

Все дырочки да дырочки, и нигде никаких пуговиц. Как застегнуть на себе эту рубашку и как приладить к ней воротничок?

Измученный бесплодными стараниями, Дуцу опустился на стул. Невыносимо, если так будет продолжаться и дальше. Остается один выход: довериться женщине, посвященной в его тайну. А зачем ей все-таки его выдавать? Надо быть слишком глупой, чтобы решиться на такой поступок. Пользы от него никакой. Пусть ей удастся получить с него хоть половину — все лучше, чем ничего!

— Пойду к ней! — сказал он, поднимаясь с места. — Может, она научит меня, как надевать рубашку и воротничок и что делать дальше.

Действительно, ничего другого Дуцу не оставалось.

Однако он не знал, ни кто эта женщина, ни как ее имя, а главное — не знал номера ее комнаты и не мог себе даже представить, в какую сторону направиться, чтобы к ней попасть. Снова бродить от двери к двери решительно невозможно.

Уже давно в сердце Дуцу стало закрадываться тревожное чувство — ему стало казаться, что он себе не принадлежит, не может понять, чего хочет и чего не хочет, и, по-видимому, уже не в состоянии вообще чего-либо хотеть. Сейчас это чувство подчинило его себе особенно властно, и он, как мертвый, растянулся на кровати. Он лежал так до тех пор, пока сон не овладел его телом, разбитым столькими переживаниями и столькими днями напрасной беготни.

Что до мадемуазель Лины, то и она переживала не менее мучительные минуты, не зная, на что решиться. Дело-то шло о деньгах, и, наверно, немалых. Она могла их легко заполучить, не подвергая себя ни малейшей опасности и не совершая ничего дурного.

Очень много и очень легко! И это «очень», столь обычное в человеческой речи, в ее женском воображении росло и увеличивалось по мере того как она все отчетливее представляла себе, как этот счастливый случай избавит ее от нужды, с которой ей вечно приходилось бороться, как она станет пусть даже не богатой, но хотя бы независимой. А может, и богатой?

Почему бы нет?..

Но она позволила своему новому знакомцу уйти одному, а он такой неопытный, глупый, каждую минуту может выдать себя и выпустить из рук свое, а следовательно, и ее счастье.

Она уже готова была броситься вслед за ним, но куда? При всей своей предусмотрительности Лина забыла спросить его имя и номер комнаты.

Она тоже потеряла голову. Куда побежишь, если ей неизвестно, кого именно и где нужно искать? Это значило бы выдать себя.

Может, это какой-нибудь негодяй, который просто обманул ее?

Нет! Ошибиться она не могла! И при воспоминании о растерянности, с какой он стоял перед ней, ее снова охватила жалость. Негодяи такими не бывают!

А если он сумасшедший? Нет! И на сумасшедшего не похож. Просто бедный, сбитый с толку человек, не знающий, в какую сторону кинуться и что делать.

Надо бежать за ним… Но куда?

Остается одно: отправиться без провожатых, вечером, к десяти часам…

Невозможно!

Но другого выбора у нее не оставалось. Впрочем, есть еще один выход. Маклер Шварц — человек честный… Он неоднократно выручал ее и ни разу не обманул, не выдал. Он многое понимает, но молчалив как могила.

«Если пойти к нему, — рассуждала про себя Лина, — и попросить сопровождать меня, он не станет выпытывать, зачем я иду, почему беру его с собой, он просто попытается сам во всем разобраться. Ну что ж! Мне до этого дела мало. Лишь бы не отказался да помалкивал. Пойду! Ничего лучшего не придумаешь!»

Точь-в-точь так же подумал Дуцу, когда проснулся и вскочил испуганно на ноги.

В доме и на улице было темно, не поймешь — то ли только начало смеркаться, то ли давно уже наступила ночь. Он еще ничего не ел, но, видимо, пора было отправляться. Нужно пройти еще и через такое испытание! Другого выхода все равно нет!

Мадемуазель Лина днем вообще не спала, а потому явилась в назначенное место за добрый час до срока и успела потерять всякое терпение и надежду. Но она продолжала ждать, шагая взад и вперед по шоссе, поглядывая то в сторону Бэняса, то на Шварца, который стоял возле дороги, прислонясь к толстой липе, со спокойным и терпеливым безразличием человека, который занят своим делом и ничем другим не интересуется.

Дуцу прошел мимо Шварца, не обратив на него внимания. Потом на миг приостановился и пошел чуть медленнее, чем раньше.

Был одиннадцатый час. Ночь стояла безлунная, но небо было светлое. Сквозь подернувшую его дымку чуть заметно мерцали звезды. Лина, которая уже часа два находилась в темноте, так что глаза ее к ней привыкли, заметила Дуцу гораздо раньше, чем он ее. Она вздрогнула, когда он приостановился и пошел потом медленнее. Лина не могла разглядеть его лица, но достаточно было видеть его походку, чтобы понять, что он в нерешительности и колеблется.

Чувствовалось что-то крадущееся, злобное в его замедляющихся шагах. И Лина сама тронулась к нему навстречу, стараясь вместе с тем оказаться поближе к Шварцу.

Дуцу снова остановился. Он шел сюда с одной мыслью, а теперь у него возникла другая. Он уже начинал терять надежду, что найдет эту женщину, и пока шел по дороге, сердце его сжималось все сильней и сильней. «Все-таки пришла», — подумал он, заметив Лину.

Что же заставило ее прийти, стоять, дожидаться, переживать ночные страхи? Жажда денег — его денег!..

И Дуцу уже видел перед собой не женщину, к которой спешил с мыслью, что она сумеет ему помочь, а хитрую змею, которая сумела выманить у него его тайну, змею, которая охотится за его деньгами и может его выдать.

Чего же он хочет?.. Зачем он заставил ее прийти в Бэняса?..

Он хочет от нее избавиться!..

Но это трудно! Легче подумать, чем решиться…

Дуцу охотно сбежал бы сейчас прочь, но было поздно.

— А я думала, что ты не придешь, — сказала она глухим от нахлынувших на нее чувств голосом.

Он остановился и удивленно стал ее рассматривать.

Будто совсем не та женщина. Похожа на ту, но выше ростом, крепче, решительней! И бессознательно, почти инстинктивно, Дуцу дотронулся до ее плеч и рук, чтобы убедиться, так ли они нежны и мягки, как у той.

Мадемуазель Лина испуганно отшатнулась. Движение Дуцу не оскорбило ее, о нет! За три года своей актерской жизни, а может и еще раньше, она привыкла к подобным вещам. Но в его пальцах ей почудилась какая-то жесткость, в их прикосновении крылось что-то необычное, и это невольно заставило ее отпрянуть.

Она привела с собой Шварца, потому что ей было страшно идти сюда одной. Но Шварц ведь не понимал, зачем он здесь, а Дуцу никак не мог знать, что с Линой есть еще кто-то.

И все-таки Дуцу недалеко ушел от истины, когда подумал: «Женщина — всегда женщина!»

— Знаешь, я пришла не одна, — призналась мадемуазель Лина, подбадриваемая мыслью, что ее защитник поблизости.

— Не одна? — в замешательстве переспросил Дуцу.

— Мне было скучно, — сказала она, — и я взяла с собой Шварца, маклера, но он ничего не знает, и сообщать ему ни о чем не надо.

Дуцу снова подумалось, уж не снится ли ему все это.

Она, конечно, сколько угодно может утверждать, что Шварц ничего не знает. Как бы не так!.. Нет, сегодня знают двое, завтра будут знать четверо, послезавтра — все восемь.

Попался, бедняга, окружили тебя со всех сторон, теперь только и остается совсем отдаться им в руки.

Но как всегда, когда он попадал в передрягу, Дуцу утешал себя тем, что, в конце концов, родился под счастливой звездой и рука у него легкая. Разве не нашел он клад, когда другим это не удавалось? И не благополучно ли вышел из всевозможных испытаний? Ведь какой великий грех готов он был совершить в эту минуту, если бы счастье не поставило на его пути Шварца!

— А где Шварц? — спросил Дуцу.

— Это неважно, — ответила Лина. — Пойдем вперед, будто спешим по делу. Он последует за нами, не зная, куда мы его ведем. Пусть думает что хочет, мне все равно. За труд он завтра получит деньги, и все останется между нами.

— Нет, не пойдем, — возразил Дуцу. — Слишком поздно. Вернемся лучше домой и приготовим монеты к завтрашнему дню.

Однако мадемуазель Лине вовсе не хотелось второй раз разгуливать по лесу Бэняса.

— Ты отправляйся домой первый, а я пойду со Шварцем, — сказала она. — Мне не хочется, чтобы он знал тебя в лицо.

На самом же деле в интересах самой Лины было устроить все так, чтобы ее любезный друг Ригопуло ни о чем не догадывался. Это был старый ревнивый грек, и она не могла сказать ему правду, — нельзя же с ним ссориться, пока она не будет вполне обеспечена.

Однако Дуцу показалось невозможным расстаться сейчас с мадемуазель Линой, он чувствовал себя уверенным, лишь оставаясь с ней наедине. Но что ему было делать?

— Не заставляй меня ждать, — промолвил он наконец и двинулся вперед.

Через полчаса они уже стояли перед столом с рассыпанными на нем монетами. Дверь была заперта, шторы опущены. Оба отбирали и откладывали в сторону те, что стоили по двести и девяносто лей, — с них-то и собирался начать Дуцу.

А как быть с оставленными у колодца Брынкованки?..

Из них тоже не мешало бы кое-что отобрать сейчас.

Но уже полночь, и кто знает, что может случиться, если они туда отправятся.

Особенно мадемуазель Лина… Разве решится, разве может она пойти с ним вдвоем, глубокой ночью, в такую глушь?

Но она могла!

С того момента, как мадемуазель Лина увидела рассыпанное на столе золото, ощутила пальцами его холодноватую гладкость, она поняла, что не в состоянии расстаться с Дуцу. Она страшилась потерять его, страшилась, что он исчезнет.

В конце концов они договорились выйти следом один за другим и встретиться на углу, около моста через Дымбовицу, потом взять извозчика и доехать до церкви св. Элефтерия.

Так и сделали.

У церкви св. Элефтерия Дуцу и мадемуазель Лина сошли с пролетки и отправились пешком, приказав извозчику дожидаться.

Но что их ждало впереди?

На улице Карола Давила на них набросились собаки, а стоявший возле дома генерала Давила сержант, заметив в темноте две тени, дал несколько свистков и направился в их сторону.

Идти прямо к колодцу было невозможно — пришлось бы бежать через огороды, а тут еще этот сержант. Бросишься вправо — сразу попадешь к нему в лапы, а он может остановить, спросить, что им здесь нужно в такой поздний час. Они кинулись влево, к пивной Оплера. Шагали наудачу, со сжавшимся сердцем, подгоняемые лаем собак, и все время оглядываясь. Отойдя довольно далеко, оба остановились у сада стрелкового общества и огляделись. Кругом было тихо и пустынно, только со стороны города доносился шум экипажей.

Прежде чем повернуть к колодцу Брынкованки, который остался далеко позади, нужно было перейти через наполненную водой канаву и перелезть через высокую изгородь. И проделать все это очень быстро, иначе в любой момент на кого-нибудь наткнешься.

Дуцу, как ребенка, взял Лину на руки и перенес через канаву. Кое-как преодолели изгородь и продолжали путь, все ускоряя и ускоряя шаги.

Боже! Каких только случайностей не ждало бы их и чего только не могло бы произойти, если бы не слепое счастье Дуцу, который, не переставая, повторял про себя: «Господи, помоги! Помоги, господи!» Лина следовала за ним к видневшемуся впереди холму, ежеминутно повертывая голову то вправо, то влево. Она готова была идти за Дуцу хоть в пекло. Только бы никто их не заметил.

Дойдя до колодца, Дуцу остановился, кашлянул и внимательно вслушался, нет ли какого-нибудь шороха.

Никого и ничего!

Он был один на один с Линой, никто не наблюдал за ним, и сейчас ему ничего не стоило избавиться от нее, но Дуцу думал о другом.

— Подожди здесь, — сказал он и направился к дереву, под которым были спрятаны деньги.

Почему один? Он даже не отдавал себе в этом отчета. В голове его слишком крепко засела мысль, что никто не должен знать, где он спрятал деньги, и что он должен осторожно красться к тому месту, где они закопаны.

Мадемуазель Лина, как всякая женщина, не смогла устоять перед собственным любопытством. Под покровом темноты, едва Дуцу исчез из виду, она, словно змейка, немедленно скользнула вслед за ним. Ей хотелось посмотреть, что он делает и откуда достанет деньги. Заметив, что он уже успел это сделать и сейчас пойдет обратно, она вернулась на прежнее место.

— Идем! — сказал Дуцу и двинулся в обратный путь, но не той дорогой, по которой они шли сюда, мимо сержанта, преследуемые собаками, а в обход: от сада стрелкового общества через поле к Дымбовице и уже оттуда — назад к пролетке.

Мадемуазель Лина следовала за ним, но мысли ее оставались там, позади, у колодца Брынкованки.

Сейчас она не побоялась бы вернуться туда одна, лишь бы взглянуть, что там осталось! Она так была поглощена этим, что забыла об осторожности: вошла в отель вместе с Дуцу, вместе с ним поднялась по лестнице и сопровождала его до комнаты номер тридцать шесть. Дуцу запер дверь, зажег свет и высыпал принесенные деньги на стол.

Мадемуазель Лина смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Там и еще столько же осталось? — спросила она, испытывая странную радость.

— Здесь нет и десятой доли, — ответил он.

Лина почувствовала, как ее пробирает дрожь.

— Много, очень много!.. — проговорила она, думая об оставшихся деньгах. — Мы не сможем все продать в этом городе, придется поехать дальше: в Вену, в Париж.

— Поглядим сначала, что удастся сделать тут, — возразил Дуцу, отбирая монеты стоимостью в двести лей.

Он думал только о монетах, лежавших перед ним, а она не могла выбросить из головы тех, что остались там. Так их было много, и это кружило ей голову.

Лина не лицемерила, уверяя, что останется довольна тем, что он ей даст. По ее предположениям, она без особого труда получит от него тысячу лей, а то, глядишь, и две. А это значит для нее многое: она сможет снять себе домик, купить мебель, избавиться от многих лишений.

Теперь она была убеждена, что может надеяться получить по меньшей мере десять и даже двадцать тысяч лей… Надо выцарапать у него побольше. Тогда можно будет купить дом где-нибудь в предместье, избавившись таким образом от многих лишних расходов.

Как боялась она сейчас потерять этого человека! От него ведь зависит вся ее дальнейшая судьба… Но что может сделать бедная женщина, чтобы покрепче привязать его к себе?..

Уже глубокая ночь, а мадемуазель Лина все никак не решается покинуть комнату Дуцу.

Они уже все поделили, все подсчитали, договорились, что делать завтра. Мадемуазель Лина обещала купить для Дуцу запонки и показать, как надо носить рубашку, воротничок и галстук. Молодая женщина привыкла вставать не раньше одиннадцати часов, а ложиться большей частью под самое утро. Что касается Дуцу, он выспался днем, и теперь ни тот, ни другая не чувствовали никакого желания спать.

Договорились они и о том, что к скупщикам отправятся вместе, но чтобы не возбуждать ничьих подозрений, она зайдет первая, а он придет попозже — войдет в лавочку как будто по собственному делу и таким образом будет иметь возможность присутствовать при продаже. Чтобы лучше разузнать существующие цены, мадемуазель Лина даст сбыть кое-что и Шварцу, разумеется не открывая ему, откуда у нее монеты.

Самое важное для обоих — не терять друг друга из виду. Но теперь… теперь пора расстаться. Делать-то больше нечего, говорить не о чем, а оставаться без дела наедине, к тому же ночью, пожалуй и неудобно.

Однако куда как трудно разойтись, когда у обоих на сердце неспокойно.

«Почем я знаю, что она еще придумает, уйдя от меня?» — спрашивал себя Дуцу.

«Как угадать, что он намерен делать, оставшись один?» — говорила себе Лина.

Самое разумное было бы провести ночь вместе. Но этого не хотелось ни ему, ни ей.

Мадемуазель Лина поднялась — не для того чтобы уйти, так просто…

— Ты уходишь? — спросил он испуганно.

— А что мне тут делать? — отвечала она, довольная его беспокойством.

Если бы Лина не была женщиной, Дуцу предложил бы ей лечь и уснуть. Но она была женщиной, а им доверять нельзя.

— Посиди еще, — сказал он, — мне спокойней, когда ты рядом.

Мадемуазель Лина уже больше не боялась потерять его.

— А чего тебе беспокоиться, если я уйду? — спросила она.

— Гм… — пробормотал он. — Мне все кажется, будто ты идешь к кому-нибудь на свиданье.

В этих словах звучало столько презренья, что Лина почувствовала себя оскорбленной. Но хитрая женщина вывернулась, словно змея.

— Было бы чудесно, — сказала она, — если бы мы нашли две смежные комнаты с дверью между ними.

— Вот это действительно было бы здорово! — оживленно подхватил Дуцу. — Но сейчас-то что нам делать?

Несколько мгновений она в нерешительности смотрела на него, словно боясь рассердить.

— Если хочешь, — проговорила она, — я могу остаться здесь. Но мы ведь договорились скрывать наше знакомство.

— Нет, — возразил Дуцу. — Тебе совсем не к чему оставаться. Иди ложись и хорошенько выспись, чтобы встать утром вовремя. Жаль, если завтрашний день пропадет даром. Только, — прибавил он немного погодя, — позволь мне запереть тебя в твоей комнате, а ключ взять с собой.

Мадемуазель Лина была в восхищении.

Нет! Этого человека она не потеряет.

— Прекрасно! — согласилась она.

Оба вышли в коридор и, крадучись, направились к ее комнате. Через несколько минут Дуцу вернулся назад один. Он держал в руках ключ и усердно твердил по дороге его номер, стараясь запомнить.

VII

Будучи маклером, Шварц отнюдь не принадлежал к разряду малоимущих. Он предпочитал, чтобы его принимали за купца. Правда, в его распоряжении не было никакой лавки, но ведь можно слыть торговцем и не владея таковой.

У него имелось много знакомств, — и среди купечества, и среди господ, и среди дам. Он все знал и обо всем умел молчать! Ведь молчание тот же товар, да еще и хорошо оплачиваемый.

Провожая ночью мадемуазель Лину в Бэняса, Шварц пришел к выводу, что у нее свидание с каким-нибудь господином, о котором должна знать только она одна. Такие вещи часто случаются, особенно в Бухаресте, и кому же известны подобные дела лучше, чем ему. По этой именно причине и возникло в нем желание рассмотреть этого господина поближе. Он его и рассмотрел, насколько позволяла темнота. Человек показался ему незнакомым и ничем не примечательным. И потому, идя утром к мадемуазель Лине, чтобы получить плату за труд и молчание, он не чувствовал никакого воодушевления. К его изумлению, актрисы не оказалось дома, хотя было немногим больше девяти.

Шварц отправился расспросить швейцара.

— Она выходила и вернулась, — ответил швейцар. — Она больше не живет в двадцать втором номере, переехала в одиннадцатый.

«В одиннадцатый?» — повторил про себя Шварц.

Одиннадцатый номер считался одним из лучших. Он был роскошно меблирован, окна его выходили на площадь. Шварц прекрасно понял, что это значит.

В раздумье поднялся он по лестнице и почти робко постучал в дверь.

— Кто там? — раздался голос мадемуазель Лины.

— Это я, Шварц, — ответил он.

— Подожди немного, я оденусь, — крикнула она и скрипнула дверцей платяного шкафа.

Что может быть естественней, если одевающаяся женщина возится у шкафа? Но мадемуазель Лина никогда не имела обыкновения ни выходить из дома раньше девяти утра, ни одеваться по нескольку раз в день, ни сидеть взаперти. Бывало, она принимала его даже полуголой. За этим, несомненно, что-то крылось. Шварц уже готов был вообразить, что она кого-то прячет в своем шкафу.

Слегка смущенный, стоял он перед Линой, а она пригласила его войти.

Дверца шкафа оставалась полуоткрытой, и Шварц мог убедиться, что за платьями никто не прячется.

Откуда ему было знать, что две доски в глубине шкафа сняты с гвоздей?

То, что ему показалось задней стенкой шкафа, в действительности была дверь, ведущая в смежную комнату.

— Хорошо сделал, Шварц, что пришел, — сказала Лина. — У меня есть для тебя работа. Только пусть это останется между нами.

— Мадемуазель Лина! — прервал он. — Мы с вами как будто не первый день знакомы!..

Тогда она протянула ему четыре монеты и попросила продать их как можно скорей, и не дешевле, чем по двести лей каждую.

Шварц пристально посмотрел на нее. Монеты были старинные, римские, очень красивые и хорошо сохранившиеся. В таких-то вещах и он прекрасно разбирался. Шварц принялся взвешивать их на руке. Если на вес каждая стоит не больше четырех наполеондоров!

— Две сотни лей — это много, — возразил он.

— Я продала четырнадцать монет, из них пять — по двести тридцать, — заявила мадемуазель Лина.

Четырнадцать и четыре — восемнадцать; два раза по восемнадцать — тридцать шесть. Итого: три тысячи шестьсот лей. Неплохие деньги! Не может быть, чтобы все они принадлежали Лине.

— По-видимому, это редкие монеты, — заметил Шварц. — И много их у вас?

Ответить на этот вопрос уверенно мадемуазель Лина не смогла.

— Нет, — пробормотала она, в то время как глаза ее говорили «да».

Покинув ее, Шварц уже представлял себе всю ситуацию совсем в другом свете.

Вне всяких сомнений, монеты принадлежат господину с шоссе. Украл он их или нашел клад — это Шварца не касается. Довольно и того, что за этим скрывается какая-то тайна, которой он должен воспользоваться. А вот мадемуазель Лина зря в это дело суется, ведь она-то может заработать и иным способом.

Много бы дал Шварц, чтобы разыскать того господина и сказать ему: «Чего ради понадеялся ты на эту женщину? Она глупа, ее могут обмануть; она легкомысленна и может тебя выдать; наконец, она может вскружить тебе голову женскими хитростями. Вот я так уж действительно сумею обделать дельце!»

Но кто этот господин? Где его можно найти? Как с ним заговорить?

В конце концов договариваться все-таки придется с нею. Но прежде всего необходимо все обдумать.

В течение нескольких часов, до двух пополудни, Шварц четыре раза уходил и возвращался и передал мадемуазель Лине в общей сложности более трех тысяч лей. По ее глазам он видел, что монет остается еще порядочное количество.

— Мадемуазель Лина, — сказал он, — мы поступаем неосмотрительно. Завтра же весь город будет знать, что у нас много древних монет. Помяните мое слово, их в таком случае станут покупать исключительно на вес, а то еще и примутся выслеживать. Самое умное — подыскать человека, который купил бы все сразу и отправился для перепродажи куда-нибудь подальше. Мы получили бы немного меньше, но зато наверняка.

Мадемуазель Лина, у которой из головы не выходил колодец Брынкованки, согласилась с ним. Она тоже успела продать пятьдесят шесть монет. Вместе с двадцатью тремя, проданными Шварцем, они составили всего-навсего семьдесят девять монет, а в наличии их имелось еще более трехсот.

Но что делать со всеми прочими? Как быть с драгоценностями? Особенно с теми, что остались возле колодца Брынкованки?

— Ты дело говоришь, хорошо бы, чтоб так и было, — пробормотала мадемуазель Лина.

— Много их еще? — спросил Шварц. — На сколько примерно лей?

Лина почувствовала, что ее приперли к стенке. Нужно бы ответить, что монет больше нет, но этого она сделать не могла.

— Не знаю, — наконец ответила она. — Сдается, что-нибудь на сумму около двадцати тысяч.

Шварц пристально посмотрел на нее.

— А не мог бы я сам поговорить с ним? — спросил он вполголоса.

Мадемуазель Лина с хитрой усмешкой кивнула головой.

— Найди покупателя, — помедлив, сказала она. — Сходим втроем, договоримся и заработаем кучу денег.

Тем не менее после ухода Шварца она все же вышла из дома, чтобы продать монеты самой.

Дуцу тоже придерживался мнения, что было бы куда лучше поступить по совету Шварца. Ему, бедняге, надоели и непрерывная беготня, и беспрерывное душевное напряжение.

Да и к чему продолжать всю эту суету? История с кладом имела для него прелесть лишь вначале; как только полученная им сумма перемахнула за две тысячи лей, он потерял счет деньгам, да и не умел считать дальше. Пять тысяч лей были в его представлении тем же, что и две, только с какой-то надбавкой, а десять тысяч — все равно что пять. Но чем больше набиралось денег, тем сильней охватывал его страх: вдруг кто-нибудь его поймает и спросит, откуда у него такое богатство.

Теперь для Дуцу было важней всего как можно скорей выбраться из Бухареста и вернуться к Станке. Казалось, просто не хватит терпения сидеть и ждать, пока придет Шварц.

Уже в сумерках, около восьми часов вечера, он и Лина, оба поуспокоившиеся, заперлись в номере, чтобы подсчитать все, что получили, и выделить из них часть для мадемуазель Лины.

Еще не вполне стемнело, но мадемуазель Лина, которая так мало спала в прошлую ночь и пробегала целый день сегодня, больше всего мечтала отдохнуть. Она сняла корсаж, надела капот и села рядом с Дуцу на диван. Дуцу вынул из большого, купленного Линой бумажника банкноты и начал их пересчитывать. Денег было так много, что у нее разбегались глаза.

Наконец-то ее судьба решалась. Дуцу отложил в одну сторону три бумажки по тысяче лей, в другую шестьдесят восемь по сотне, а пачку по двадцать лей оставил в бумажнике. Уж эти-то ассигнации были настоящие, привычные ему деньги, поэтому-то он и намеревался оставить их себе. К остальным, более крупным банкнотам, Дуцу не питал большого доверия. Затем, взяв одну бумажку в тысячу лей, он протянул ее мадемуазель Лине.

Тысяча лей — сумма крупная, но… всего одна… из такой кучи денег?.. Лина с упреком посмотрела ему в глаза, словно говоря: «И это все?»

Тогда он отдал ей и остальные две тысячи. Этого мадемуазель Лина никак не ожидала. Три тысячи лей за один день — это, пожалуй, даже чересчур. Что говорить, на всю жизнь, конечно, не хватит, но впереди есть еще завтра, не говоря уже о запасе там, у колодца Брынкованки!

— Спасибо!.. — пробормотала она растроганно. — Ты и представить себе не можешь, как велико добро, которое ты для меня делаешь, от скольких бед меня избавляешь!

Лина готова была целовать его грубую руку, но, так как сделать этого все-таки не могла, только схватила ее и крепко сжала. Она прильнула к нему всем телом, как ребенок, обнимая его левой рукой.

Дуцу не прочь был поскорее освободиться от этих объятий. Неприятно, когда тебя вдруг так прижмут, а ты сидишь пень пнем.

«Уж я-то хорошо понимаю, чего тебе от меня надо, — подумал он. — Хочешь обобрать меня до нитки». И, чтобы избавиться от нее добром, сгреб еще около пятнадцати бумажек по сто лей и тоже отдал ей. Пустяковое дело! В конце концов, у него и без того оставалось достаточно.

Мадемуазель Лина разгадала его мысли и растрогалась окончательно.

— Это уж слишком! — воскликнула она, отодвигаясь. И уж совсем было собралась отказаться от них, но все ее существо запротестовало. — Ты мог бы мне их и не давать, — сказала Лина после того, как забрала деньги. — Или дать, когда мы продадим остальное.

— Остальное?

Дуцу призадумался. Неужели придется остаться здесь еще и завтра? Договариваться с ней и Шварцем? Сидеть вместе с этой женщиной под замком и заниматься дележкой?

— Нет, это невозможно!

«На что только не пойдет эта женщина, чтобы одурачить меня и вытянуть побольше!» — подумал он.

Совсем по-другому представлял он себя в ту пору, когда мечтал, что у него появится много денег. А теперь, когда они у него были, он презирал и их, и людей, и самого себя. И презрение это отразилось на его лице, не приученном скрывать правду.

Лина купила, ему кожаный кошель, чтобы он мог держать в нем монеты и драгоценности.

— Знаешь что? — сказал Дуцу, кидая на стол кошель. — Мне бы хотелось сегодня вечером уехать. Верни мне все, что я тебе дал, а я подарю тебе взамен кошель, пусть он будет твой.

Мадемуазель Лина смотрела на него во все глаза и начинала терять душевное равновесие. Отдать назад банкноты, которые она только что получила!..

Нет, это было превыше ее сил! Она прекрасно учитывала стоимость находившихся в кошеле монет и драгоценностей, если поехать с ними в Вену и там продать. Но стоило взглянуть на бумажные ассигнации, и монеты начинали казаться простыми кусочками жести, а драгоценные камни речной галькой. Чувства ее раздвоились.

— Оставь мне хоть что-нибудь на расходы, — сказала она.

— Ладно! — ответил Дуцу и дал ей тысячу четыреста лей. Потом спрятал остальные банкноты в бумажник и поднялся с видом человека, собиравшегося немедленно уйти.

Вот теперь мадемуазель Лина действительно могла бы целовать ему руки. Но она уже не замечала ни банкнот, ни кошеля, а видела лишь отразившееся на его лице презрение. Оскорбленная в своей женской слабости, Лина охотно разорвала бы сейчас все эти бумажки на клочки и швырнула ему в физиономию кошель. Должно быть, у него действительно очень много денег, если он может бросаться целыми тысячами. Совершенно ясно, что никуда он не уедет. Уходит, чтобы от нее избавиться и не делить с ней богатств, оставленных у колодца Брынкованки.

Надо во что бы то ни стало задержать его! Или они пойдут за кладом вместе, или она отправится туда одна и укатит с этим кладом в Вену.

Мгновенно приняв решение, Лина встала, с улыбкой подошла к Дуцу и снова обняла его.

— Вот сегодня вечером ты как раз и не должен уезжать, — сказала она. — Уже поздно, лучше останься. Мне хочется чем-нибудь тебя отблагодарить. Грешно уезжать, не проведя со мной ни часочка, — продолжала она голосом соблазнительницы. — Пусть люди видят нас вместе, теперь меня это не волнует. Да и тебе не все ли равно, ведь никто тебя здесь не знает. Сначала пройдемся по проспекту, а потом пойдем ужинать.

Дуцу колебался.

В конце концов, он такой же человек, как и прочие. Ему стало невыразимо жаль себя при мысли, как много пришлось ему выстрадать, до чего он устал, сколько пережил волнений с тех пор, как нашел этот клад. Верх глупости, имея при себе столько денег, уезжать из Бухареста голодным. Слов нет, повеселиться перед отъездом ему очень хотелось, но только не с ней. Он ее боялся даже сейчас, когда голова у него была ясная.

— Не говори «нет», — продолжала Лина настойчиво, — иначе огорчишь меня на всю жизнь. Я напишу Шварцу, чтобы он меня не искал и что человек, который продавал монеты, уехал. А ты, перед тем как отправиться со мной прогуляться, заплати за комнату и заяви, что уезжаешь совсем. Попозже мы можем прихватить с собой и Шварца. Скажем ему, что ты мой старый приятель, арендатор из Тутовы, господин Кристеску.

Дуцу с восторгом вытаращил на нее глаза. Придумано замечательно. Чего ему бояться, если с ними будет Шварц? Самое простое — бросить Лину на него, а самому уехать на вокзал.

Ему и в голову не могло прийти, что Лина, в свою очередь, задумала подкинуть его Шварцу, а самой отправиться в Котрочень и прямо оттуда тоже на вокзал.

И вот, чтобы повернее завлечь ее, Дуцу обнял ее одной рукой и слегка прижал к себе.

Теперь он мог на это отважиться, бояться ему было нечего.

Исподтишка взглянув на него, мадемуазель Лина сделала легкую попытку освободиться. Но не для того вовсе, чтобы избавиться от его объятий, а тоже чтобы повернее завлечь его.

Он сжал ее крепче и, ощутив под рукой мягкое тело, потерял над собой всякую власть.

— И тебе не стыдно? — воскликнула Лина, позволяя ему, впрочем, делать с ней все, что он хочет.

— Вот еще! — отвечал он, смеясь.

Некоторое время она делала вид, что вырывается, будто и впрямь была невинной барышней, а потом сказала:

— Смотри, возьму да и вскружу тебе голову! И не уедешь ты от меня ни завтра, ни послезавтра. Хочешь?

— Нет, не хочу! — ответил он решительно и откровенно.

— Тогда оставь меня в покое, — обиженно сказала она, освобождаясь из его рук.

— Ну уж нет! — возразил Дуцу, снова хватая ее и силой сажая на прежнее место на диван. — Не я к тебе приставал, а ты ко мне. Да и не такой я чурбан, дай только опомниться. Ну что я тебе сделаю? В дверь, того и гляди, могут постучаться… Просто балуюсь, как, бывало, в парнях.

Мадемуазель Лина овладела собой. Если стремишься обольстить человека, надо привязать его покороче.

— Когда вернемся с прогулки, — прошептала она, — если тебе не хочется здесь, мы можем пойти куда-нибудь, где нам никто не помешает. Уж там-то позабавимся всласть! Я хочу того же, чего и ты! Вот увидишь! — прибавила она таинственным, манящим голосом и встала.

Дуцу остался сидеть неподвижно, немного откинув назад голову, с полузакрытыми глазами, как человек, предоставивший себя воле случая.

И снова он засомневался, наяву ли все это происходит? Наконец он встал и прошел через шкаф к себе, намереваясь покончить со всеми своими делами прежде, чем она успеет одеться.

VIII

— Ты просто жалкий карманник, — сказал господин Панайот.

— Я честный торговец и кое-что соображаю, — возразил Шварц. — Меня не касается, откуда у него эти монеты. Я даже не хочу этого знать. За один только день я заработал у них четыреста лей, а остальное не мое дело. Если б я что-нибудь знал, то, быть может, пугался бы собственной тени. Я мог бы получить и больше, но тут замешана мадемуазель Лина. Нужно ее устранить, а тебе это сделать нетрудно. Он остерегается и прячется за ее спиной. Поезжай с ней завтра погулять в Синайю. А как быть с ним, забота моя.

— А если она не захочет? — прервал его господин Панайот.

— Хе! — ответил Шварц. — Уж я-то знаю, зачем к тебе пришел. С ней ты можешь делать все, что вздумается. Я не могу, другие не могут, один ты…

Господин Панайот, невысокий человек с небольшим брюшком, лет тридцати двух, некоторое время расхаживал взад и вперед по комнате.

Шварц-то мог удовольствоваться несколькими сотнями лей, но не таков был господин Панайот. За последнее время он успел промотать изрядное состояние. На его аппетиты понадобилось бы не менее нескольких тысяч лей. Около года он работал комиссаром полиции и знал толк в разных штучках. С его точки зрения, прежде всего надо было избавиться от Шварца и остаться в деле одному.

— Не лучше ли сообщить кому следует? — спросил он.

— Вот была бы величайшая глупость! — ответил Шварц.

— А как ты думаешь, в какое время удобней всего к ней пойти?

— Попозже. Сейчас ее не застанешь. Только уведи ее с собой, а все остальное — мое дело: ты ничего не знаешь и ничем не рискуешь…

Но вскоре Шварц получил от мадемуазель Лины записочку.

Шварц перечитал записку несколько раз. Здесь какая то западня. А может быть, и глупость!

Он побежал в «Дакию». Швейцар сообщил, что мадемуазель Лина вышла. У Шварца не оставалось сомнений, что старый приятель не кто иной, как господин Панайот.

— Одна? — спросил он.

— Нет, — ответил швейцар. — С господином Рымничану из одиннадцатого номера. Он сегодня вечером уезжает. В девять часов.

Шварц почувствовал раздражение.

— Господин Панайот здесь не был? — продолжал он свои расспросы.

— Нет, — ответил швейцар. — Мадемуазель Лину искал только господин Костикэ. Но он не виделся с ней, так как она просила говорить всем, кроме вас, что ее нет дома.

Шварц ничего не понимал. Если бы тут не замешался Костикэ, он готов был бы заключить, что мадемуазель Лина уехала со своим компаньоном в Вену. Но ведь она собирается отправиться с Костикэ в Хэрестрэу… Значит, за всем этим скрывается что-то другое.

Костикэ тоже играл свою роль в этом мире.

В Бухаресте молодой женщине опасно выходить одной на улицу. Поэтому госпожа Тереза Бодони, которая была не только молода, но и красива, да к тому же не замужем, выходила на прогулку не иначе, как со своим «пажом» Кальманом, которого она называла Костикэ, считая, что это имя благозвучней. Позднее Костикэ ходил на прогулку со своими двоюродными сестрами, которые были моложе, а некоторые и красивее госпожи Терезы. Так Костикэ вырос. И так жил он и теперь, когда ему исполнилось уже двадцать шесть. Неудивительно, что девушки всячески баловали его, делились с ним каждым лакомым кусочком и, оставаясь с ним наедине, исполняли любое его желание. Правда, с прогулки Костикэ возвращался нередко один, но это его не огорчало. Он привык к этому с детства и отлично знал улицы Бухареста. Жители Бухареста тоже хорошо его знали. Шварц понял, что здесь, очевидно, замешан человек, мало знакомый с улицами Бухареста. Но кто же он?

Желая напасть на след Костикэ, Шварц побежал к госпоже Терезе. А в это время мадемуазель Лина и Дуцу явилась в пятый номер «Королевского отеля», оставили там чемодан Дуцу и, выйдя на улицу, направились пешком к Театральной площади, где наняли закрытый экипаж, чтобы укрыться от взглядов прохожих.

Ох, и расчудесная вещь этот закрытый экипаж! Сидишь себе спокойненько и совершаешь прогулку. Сам видишь всех, тебя никто. Теперь-то Дуцу хорошо понял, что значат деньги, и готов был кататься хоть целую ночь.

— Только не будем никуда заезжать, — сказал он. — Мне все кажется, что я могу наткнуться на какого-нибудь знакомого. Давай лучше вернемся в отель. Там действительно можно чувствовать, что мы одни.

Мадемуазель Лина была довольна. А как обрадовалась она сообщению швейцара, что ее искал Костикэ. Правда, она не знала, что ему от нее нужно, но появился он как раз кстати. Чтобы привязать к себе Дуцу, надо, чтобы он увидел ее с другими мужчинами. А Костикэ как раз для того и создан.

— Мы будем в Хэрестрэу совсем одни, — говорила Лина, обращаясь к Дуцу. — Возьмем отдельный кабинет и станем делать все, что захотим. И никто нас не увидит. А на кельнеров мне наплевать.

Дуцу совершенно успокоился, почувствовав себя, быть может, даже лучше, чем в экипаже, когда развалился на диване ресторана рядом с мадемуазель Линой, которая заказывала закуску и выпивку.

В разгар ужина дверь отворилась и вошли Шварц с Костикэ. Молодой, чисто одетый и весьма благообразный мужчина без приглашения устроился на диване справа от Лины. Она его встретила очень доброжелательно.

Дуцу казалось, что он сидит в клетке со львами. Правда, мадемуазель Лина сообщила ему, что незнакомого мужчину зовут господин Костикэ, но откуда ему знать, кто такой Костикэ?

Между тем Костикэ, не удовольствовавшись тем, что так удобно расположился на диване, еще и придвинулся к Лине поближе и прошептал ей на ухо:

— Панайот ждет тебя сегодня вечером.

— Это невозможно! — ответила она сердито.

Дуцу не слыхал, что сказал Костикэ, но по ответу Лины понял, что он требовал от нее чего-то невероятного. Ему так и хотелось схватить этого господина за шиворот и выкинуть за дверь!

Однако в это мгновенье Шварц взглянул на него свирепее любого комиссара. Не очень-то расшвыряешься, когда самого загнали в угол.

— Не выдумывай! — снова прошептал Костикэ. — Сумеешь обернуться за какие-нибудь полчаса, а мы в это время займем его разговором.

— Нет, — ответила Лина упрямо.

Кельнер принес закуску и вино. Закуска оказалась превосходная, а вино — просто чудо! Но что толку, если Лина сидела как на иголках, а Дуцу боялся пить.

Нет слов, закусывали и выпивали все, даже старались казаться веселыми, — но только старались. Особенно Дуцу. Он много дал бы, чтобы поскорей отсюда выбраться.

Через некоторое время мадемуазель Лина взяла его под руку, и оба вышли из комнаты, чтобы поговорить наедине.

— Нам нужно избавиться от этого человека, — сказала она тихо. — Разве ты не замечаешь, что он так и подбирается ко мне?

— Ну и уедем! — обрадованно воскликнул Дуцу.

— Да! — возразила она. — Но лучше сначала уеду я… А ты еще некоторое время побудешь с ними. А когда отделаешься от них, приходи ко мне.

— Как?.. Ведь мы же уговорились, что ты сама ко мне придешь! — спросил он, озадаченный.

— Нельзя! — сказала Лина. — Ну как мне идти к тебе одной?

— Я же уехал из «Дакии»! — возразил Дуцу.

— Подумаешь, важность! — возразила Лина. — Скажешь, что опоздал на поезд и хочешь остаться еще на несколько дней. А если поднимется неприятный разговор, отопрись: я, мол, на это время выезжал из Бухареста. Понял?

Дуцу не мог сказать «нет». Теперь уже поздно идти на попятный. Хорошо еще, что она хочет избавиться от Костикэ.

Он вернулся к Шварцу и Костикэ в хорошем настроении. А они не проявили ни малейшего волнения по поводу отъезда мадемуазель Лины.

Теперь и Дуцу мог выпить, бояться-то ему было нечего. Спиртные напитки существуют вовсе не для того, чтобы утолять ими жажду. Вино оказалось чертовски хорошо, и чем больше Дуцу пил, тем больше размякал. Вот уже шесть дней прошло с тех пор, как он уехал из дома, дольше оставаться нельзя… Что-то поделывает там Станка? Ведь она даже не знает, где он… И все-таки невероятно трудно уезжать отсюда.

— Ох, эти женщины! Истинно — чертово семя! — живо проговорил Дуцу, чувствуя, что у него развязывается язык. — Кого хочешь запутают!

— А для чего же другого они и существуют? — ответил Костикэ. — Если на то пошло, мы все за ними бегаем.

Выбрав момент, когда Шварц отвернулся, Костикэ шепнул Дуцу:

— Давай как-нибудь отвяжемся от него! Я свезу тебя в одно местечко…

Дуцу пристально посмотрел на него. Они поняли друг друга.

Мысль показалась Дуцу великолепной. Так, и только так может он избавиться от сетей, которые расставляет для него мадемуазель Лина.

Он подмигнул.

«Надо съездить, — весьма довольный, сказал себе Дуцу. — Завтра меня уже здесь не будет. Никто так и не узнает, кто я и куда уехал. Пусть-ка Лина дожидается!»

Немного времени спустя экипаж, который довез их до театра, где они расстались со Шварцем, отвез их назад, и уже не найти было ближе друзей на всем свете, чем Дуцу и Костикэ.

До чего приятно иметь дело с людьми, которые тебя не знают и даже не подозревают, зачем ты приехал!

У госпожи Терезы имелся роскошный салон, в нем по вечерам собиралось на чашку чая избранное общество. Но Дуцу был более склонен остаться наедине с Костикэ, и госпожа Тереза отвела их в одну из наиболее уединенных комнат. Так как Дуцу не особенно привлекал чай, Костикэ заказал для него бутылку шампанского, а погодя немного еще две, — все-таки их было пятеро: двое мужчин и три двоюродные сестры Костикэ. А шампанское было прохладное и удивительно приятное.

Дуцу вошел во вкус. Только теперь он понял, что значат деньги. Много денег! Хоть бы и в десять раз больше того, что закопано там, под двумя дубами.

Он запустил руку за пазуху, чтобы пощупать свой туго набитый бумажник. Поискал его сначала одной рукой, потом обеими, и вдруг побелел как мел и вскочил на ноги. Бумажник исчез!..

— Что случилось? — спросил Костикэ, притворяясь озабоченным.

— Мой бумажник с деньгами… — словно в воду опущенный, проговорил Дуцу. — Кто-то взял его…

В отчаянии он начал искать его на диване, на полу.

Девицы в испуге убежали.

— Вот еще! Не может этого быть! — сказал Костикэ. — У тебя его, должно быть, при себе и не было, когда ты сюда шел.

— Но я-то знаю, что был! — ответил Дуцу с раздражением. — Это одна из девиц его вытащила!

В эту минуту с лицом чернее тучи появилась в дверях госпожа Тереза.

— Как?! — завопила она. — В моем доме, и вдруг пропал бумажник с деньгами? Слыханное ли это дело? Позвать сюда немедленно комиссара полиции! Хоть под землей, но их разыщут! Мой-то дом хорошо всем известен, все его уважают. В участок! За комиссаром!..

И мадам Тереза спешно удалилась.

Дуцу бросился за ней.

— Госпожа! — заговорил он заискивающе. — В бумажнике было больше десяти тысяч лей. Дай мне уехать, а потом зови полицию. Пусть эти деньги останутся у тебя, делай с ними что хочешь.

— Ну нет, — возразила мадам с усмешкой. — Такими штучками меня не проведешь! Сначала заплати что полагается, а потом делай, что тебе заблагорассудится.

Дуцу хотелось оттолкнуть ее и бежать, бежать без оглядки, как он это сделал в Фокшань. Но его передернуло при мысли, что улицы полны полицейских, которые сейчас же начнут свистеть и кинутся вслед за ним.

— Госпожа! — сказал он, чуть не плача, и торопливо принялся стягивать с себя костюм. — Четыре дня тому назад я купил этот костюм за пять монет. Я оставляю его тебе!

— На что мне твой костюм? — возразила женщина — Мне нужны деньги, я не старьевщица.

Между тем Дуцу снял жилетку и готовился стянуть брюки, когда в дверях, выходивших на лестницу, появился полицейский. «Вот это полиция! Ты только о ней подумал, а она уже тут как тут».

— Что тут такое? Что за крики? — спросил полицейский громовым голосом. — Не шуметь… Сейчас прибудет господин полицейский комиссар.

— Ничего, — пробормотал Дуцу. — Мы уже договорились. Вовсе ни к чему комиссар.

Но в Бухаресте полиция всегда наготове. Не успел Дуцу договорить, как в дверях, за спиной полицейского появился человек лет тридцати двух — коротконогий, с брюшком, сам господин комиссар полиции.

Ну, теперь уж для Дуцу не было никакого спасения! Его била дрожь, куда более сильная, чем там, на укреплениях перед капитаном.

— Кто ты такой? — коротко и холодно спросил комиссар. — Как тебя зовут? Откуда ты? Чем занимаешься? Что тебе здесь надо?..

Как ни были кратки вопросы, но даже сам комиссар не мог требовать, чтобы Дуцу сразу ответил на такое их количество.

«Дуцу… — сказал себе бедолага. — Ты заврался и теперь влип. Что бы ни случилось, говори только правду, потому что лучше нее ты ничего не придумаешь!»

— Я, — сказал он, обращаясь к комиссару. — Дуцу Ене, крестьянин из Фокшань.

— Что тебе здесь надо? Почему ты снимаешь с себя одежду?

И комиссар усмехнулся в усы. Потом пошел с Дуцу в другую комнату, чтобы допросить его с глазу на глаз.

— Послушайте, господин комиссар, — глухо проговорил Дуцу. — Свалилось на мою голову несчастье. Копал я землю на укреплениях в Фокшань и наткнулся на заколдованный клад… На котел, полный золотых монет и драгоценностей. Я поехал сюда, чтобы продать часть клада.

Глаза комиссара загорелись.

— Чем ты можешь это доказать? — спросил он.

— Поедем со мной, господин комиссар, и я покажу тебе клад, — ответил Дуцу, вдруг охваченный страшной тревогой: а не украли ли его, пока он отсутствовал?

— Это надо сделать немедленно, — сказал комиссар, — все найденные клады принадлежат государству. Но имей в виду, тебя непременно посадят в тюрьму за то, что ты его утаил. А все имущество отберут, чтобы возместить растраченную тобой часть.

— Ох, горе мое горькое!.. — простонал Дуцу. — Сам-то я ничем даже и не пользовался! Часть у меня выманила одна женщина в «Дакии», другую украли здешние. За что же я должен отнимать хлеб у своих детей, когда этим кладом воспользовались другие? Ищите деньги в этом доме, господин комиссар, а потом поедем вместе в «Дакию», там осталось еще больше.

— Чтобы ты поверил, что я хочу тебе помочь, — сказал доброжелательный комиссар, — я не стану отправлять тебя в участок, мы пойдем ко мне домой, и там я составлю протокол. Но говори только правду, иначе я не смогу разыскать деньги и тебя спасти.

— Я буду говорить правду, господин комиссар, — заверил Дуцу, — если даже узнаю, что ложь может спасти меня от виселицы.

И он последовал за комиссаром — без шапки, в одной рубашке, довольный, что наконец может выйти на чистый воздух.

IX

Недаром у румынского крестьянина есть поговорка: «Роди меня, мать, счастливым, а тогда хоть в огонь бросай».

Через многое прошел Дуцу и многих избежал бед; только слепое счастье вернуло его к правде, и он снова мог без страха смотреть в глаза кому угодно. Когда он припоминал те ужасы, на которые уже готов был решиться, но которых благодаря вмешательству случая не совершил, — его пробирала дрожь.

Да, это была все та же счастливая звезда, не раз спасавшая Дуцу от опасности.

Какая непоправимая беда могла бы свалиться ему на голову, не появись комиссар как раз в тот миг, когда Дуцу попал в одно из самых затруднительных положений!

Вот уж повезло, так повезло!

Как он всегда боялся полиции и сколько раз едва-едва не попадал к ней в лапы. А вот теперь и не выпутаться бы ему, если бы не подвернулся комиссар, человек, как видно, богобоязненный. Ну слыханное ли дело, чтобы какой-нибудь комиссар не отдавал тебя в руки жандармов и не гнал пинками в участок, а, словно отец родной, всячески старался тебе помочь!

— Будь спокоен, — заверил Дуцу комиссар, после того как был составлен протокол. — Вижу теперь, что человек ты порядочный. Я тебя не оставлю в беде. Завтра мы поедем с тобой вдвоем, без всяких там жандармов, в Фокшань, чтобы не возбуждать никаких подозрений и не обращать на себя внимания, веди себя так, будто я к полиции отношения не имею. Понял?

— Дай тебе бог здоровья, добрый господин! — ответил Дуцу, готовый целовать ему руки.

— Если ты покажешь мне котел, с тем, чтобы я передал его в казну, — продолжал комиссар, — я отпущу тебя домой, и больше с тобой уже ничего не случится. Я отыщу и украденные у тебя деньги, и те деньги, что остались у мадемуазель в «Дакии». Дело теперь за одним тобой, — веди себя умно и держи язык за зубами.

— Накажи меня бог! — воскликнул Дуцу. — Разве не достаточно я натерпелся с этим чертовым кладом? Боюсь только, господин комиссар, что, раз уж я прикасался к этим деньгам, мне вовек не избавиться от проклятия.

— Да-а! — пробормотал комиссар озабоченно. — Дело серьезное… Послушай, — продолжал он, — есть, однако, и на это средство. Во-первых, не оставляй у себя ничего из найденных денег; во-вторых, выбрось платье, что сейчас на тебе, окропи себя святой водой, окури ладаном, а потом сходи к попу и попроси его прочитать над тобой отпущение грехов.

— Так я и сделаю, господин комиссар, — обрадовался Дуцу. — Именно так.

И все-таки… невыносимо тяжело, владея кладом, пусть хоть бы и заколдованным, отдавать его в чужие руки… если даже тебя принудили к этому силой.

А что, если окропить святой водой и деньги, окурить их ладаном и попросить попа прочитать над ними молитву?

Тогда все может обернуться по-иному!..

И чем ближе подъезжал Дуцу к Фокшань, тем крепче становилось решение отдать комиссару только один котел. Откуда ему знать, что под корнями другого дерева закопаны еще монеты. Зачем сообщать об этом? Смолчать — не значит взять, и Дуцу останется богатым.

Комиссар, однако, повернул дело так, что в лес они пришли затемно, и это сбило Дуцу с толку.

— Где же котел? — спросил комиссар, когда они пришли на место.

Дуцу растерялся. Он отлично знал, где закопан котел, но клад-то заколдованный, он переходит с места на место и уже однажды ввел его в обман.

«Помнишь, — сказал себе Дуцу, — как ты искал в том месте, где закопал, а нашел в другом?»

— Здесь, — ответил он и указал на дерево, под которым котла не зарывал.

— Копай! — приказал комиссар.

Пришлось Дуцу снова разгребать землю руками — ни лопаты, ни мотыги у него не было. Он так усердно копал, что пот градом катился по его лбу.

Проклятого котла на месте не оказалось.

— Ну! — громовым голосом закричал комиссар. — Никакого котла я не вижу. Ты что, за нос меня водишь?

— Нет, господин комиссар, — пробормотал Дуцу, дрожа от страха и волнения. — Деньги есть и тут. Котел-то зарыт в другом месте, но я хотел отдать тебе сначала эти, чтобы ты и их тоже переложил в него.

И он начал вынимать монеты и кидать их в шляпу комиссара. А тот, став на колени возле ямы, с ненасытной жадностью принялся рыться в земле, боясь хоть что-нибудь в ней оставить.

Уплывали денежки Дуцу, уплывало его богатство!.. Однако и на этот раз не совсем: прежде чем закопать котел, Дуцу бросил в приготовленную для него яму несколько пригоршней монет. Они должны находиться под котлом.

«Комиссару, — подумал Дуцу, — я отдам только котел».

Перейдя к другому дереву, он снова начал разгребать землю. Вот и котел. Ухватив покрепче за края, Дуцу с силой потянул его вверх, сообразив, что облепившие его комья земли осыплются и прикроют лежащие под ним монеты.

— Вот котел! — проговорил он, отставив его в сторону шага на три от ямы.

У комиссара потемнело в глазах.

— Полный? — спросил он.

— Только самую малость не хватает! — ответил Дуцу. — Если сложить в него то, что в шляпе, да прибавить оставшееся в Бухаресте, будет полным.

Господин комиссар подошел и потрогал котел рукой. Ему захотелось поднять его.

Нет! Такое богатство превосходило все, что он мог себе представить!

Но унести котел с собой оказалось невозможным. Оставалось забрать часть сокровищ, а остальное снова зарыть и прийти за ним в другой раз.

— Ладно, парень! — сказал комиссар. — Теперь ты можешь уходить! Но беги во всю мочь. Вини себя, если проболтаешься, тогда придется вызывать тебя снова.

И Дуцу пошел прочь. Он не побежал изо всех сил, а еле-еле побрел, и то и дело останавливался.

Он видел, как господин комиссар поднял и понес котел, слышал его удаляющиеся шаги, Дуцу хотел броситься за ним, оглушить ударом по голове и отобрать котел.

Но ведь в яме, откуда он вытащил котел, еще кое-что оставалось. Дуцу вернулся обратно и начал разыскивать и собирать оставшиеся монеты. Не так в свое время обрадовал его котел, как радовала в эту минуту каждая найденная монетка! Вот уже он насобирал целую сотню, а в яме находились еще и еще!

Было далеко за полночь. Но Дуцу все искал монеты, не находил больше ничего и все-таки никак не мог оторваться от своих ям.

— Приду как-нибудь днем, — решил наконец Дуцу и стал забрасывать ямы землей. Потом, чтобы ничего не было заметно, накидал сверху листьев.

X

Станка, жена Дуцу, была истинной женщиной, и потому спала не как бесчувственный пень, а видела постоянно сны. А сны, как известно, посылает бог.

Надо признаться, снились ей часто страшные вещи. То — которые произойдут с ней в будущем, то — какие случались когда-то наяву. Она видела места, где жила когда-то, людей, которых прежде знала, и дела, которые когда-то совершала. Станка уверяла себя, что все это ей не снится, потому что, когда просыпалась, привидевшееся вставало перед ней прямо как наяву.

С тех пор как Дуцу отправился в Бухарест, Станке все время было как-то не по себе и спала она по-заячьи, за ночь сто раз просыпалась и сто раз на дню впадала в дремоту.

Еще до того, как она ложилась в постель, ее охватывало какое-то странное оцепенение. Но это не был сон, и она это знала. Вот тогда-то и мерещились ей самые разнообразные вещи: пара быков, уголок леса или виноградник, какая-то старуха, а то вдруг собака с отрезанными ушами. Видения вставали как ряд непонятных картин, наплывали помимо ее воли. Словно воспоминания, какие бывают и наяву. Иногда ей хотелось узнать, что же там будет дальше?.. Но только еще зарождающийся сон растворялся в приходившем на смену ему настоящем сне, а то, что ей снилось напоследок, она редко-редко когда могла припомнить.

Так и шли дни за днями. Соседи все время спрашивали Станку, когда Дуцу вернется, а она не знала, что отвечать, и каждый раз терялась все больше.

Наконец на пятый день за ней пришел стражник из примэрии.

— Хорошо, сейчас, — сказала напуганная Станка. — Сам видишь, нельзя мне так идти, надо переодеться.

Станка не сомневалась — сейчас примарь ей скажет, что Дуцу арестован и сидит в тюрьме.

По дороге в примэрию она несколько раз останавливалась, глубоко задумавшись. Ей представлялось, что все это она уже однажды пережила! Приснилось ли ей, или она просто себе вообразила, только ей припомнилось, что она уже как-то одевалась для того, чтобы идти в примэрию, и перечувствовала когда-то все то, что чувствует теперь, и видела, как шагает Дуцу в префектуру со связанными руками между двумя конными стражниками.

«Может быть, все это мне и снилось, — говорила себе Станка. — Я как будто слыхала, что человек видит свое будущее во сне, а потом этот сон забывает».

Станка была убеждена, что сны лгать не могут. Поэтому она не поверила примарю, когда тот сказал, что вызвал ее, чтобы спросить, куда девался Дуцу и почему он отсутствует столько дней.

Она ответила, что Дуцу взял с собою семь монет и поехал в Бухарест покупать пару быков.

Сама она в это не верила. Но раз ей так сказал Дуцу, могла ли она ответить иначе?

Примарь покачал головой.

«Семь монет? Пару быков? В Бухарест?..» Он тоже не поверил. Впрочем, какое ему дело, правду говорит Станка или лжет. Он должен написать донесение на основании того, что ему сообщают, и того, что знает сам.

— Хорошо! — сказал примарь. — Можешь идти.

Станка была уверена, что примарь ее обманывает. Дуцу должен находиться где-то поблизости, связанный, под охраной двух конных стражников. Иначе и быть не могло.

— Что вы хотите с ним делать? — спросила она с замирающим сердцем. — В чем он виноват?

Примарь посмотрел на нее с удивлением.

— В чем виноват? — спросил он. — Уж верно в чем-нибудь да виноват. Я-то одно только знаю: в селе его нет уже несколько дней, и где он, никому не известно.

— Не обманывайте меня, — попросила Станка. — Я знаю, вы его арестовали и связали. За что? Куда собираетесь его отправить?.. Дайте мне с ним хоть словечком перемолвиться.

Примарь смотрел на нее с удивлением: женщина в здравом уме, а говорит несуразное.

«Может, она что-нибудь знает?» — подумал примарь. Впрочем, это тоже его не касается. Он только упомянет о ней в донесении.

— Иди домой и не беспокойся, — сказал примарь.

Между тем Станка еще больше укрепилась в своем убеждении. Но что может она поделать? И женщина вернулась в свою хату. По дороге ей хотелось заплакать, но стало стыдно, а когда собралась всплакнуть по приходе домой, не было слез. Она знала, знала, что Дуцу ведут со связанными руками. Но сердце подсказывало ей, что он сумеет освободиться. И чем больше она раздумывала, тем сильней уверялась в этом.

Каковы же были ее изумление и ужас, когда два дня спустя, на рассвете, Дуцу постучал в окно.

— Как, ты спасся?! — спросила она, еще не совсем очнувшись от сна, открывая дверь и увлекая его в хату.

— По милости господней ушел от греха, — ответил Дуцу, тяжело дыша.

— Благодарю тебя, матерь божия! — сказала Станка и трижды перекрестилась. — Вот уж впрямь чудесный сон! Но скажи, где и за что тебя схватили?

Если бы в хате не было так темно, Станка наверное бы испугалась при виде яркой краски, которая залила щеки Дуцу. Он твердо решил больше не лгать, но сказать сейчас правду было свыше его сил.

— В Бухаресте, — ответил он. — Затащили меня случайно в одно место, я там выпил стакан вина и вдруг заметил, что у меня украли деньги…

— Твои деньги? Семь монет? — воскликнула Станка в ужасе.

— Да! — с трудом выдавил он, делая шаг назад из опасения, как бы жена не бросилась на него и не выцарапала ему глаза. А что бы она сделала, если бы узнала, что было там не семь монет, а несколько тысяч лей!

— Да, семь монет, — повторил Дуцу.

— Ты был пьян, свинья! — вырвалось у Станки.

— Ей-богу, трезв, — оправдывался муж.

— Тогда как могли их у тебя украсть?

— Видишь ли… — пробормотал он растерянно. — Кто-то подошел… и взял…

— Ладно, — сказала Станка, ловя его на слове, — но как же ты не заметил, что к тебе подошли так близко?

— Гм… — ответил он, все больше теряясь. — Подошли…

— Кто?

— А почем я знаю?..

— Ах ты дурень-дурень! Надо было позвать полицию и найти деньги!

— Эх-хе-хе! — вздохнул Дуцу. — Где уж мне звать полицию! Это они ее позвали, и комиссар все на меня взвалил. Благодарение богу, что я выпутался. В больших городах так: кто натерпелся горя, того и позорят!

— Кто с тобой был? — сурово спросила жена.

Дуцу снова сделал шаг назад. Назвать Станке, кто именно, совершенно немыслимо.

— Ну… как тебе сказать? — забормотал он. — Разные были… Человек не разбирает, когда попадает в такие места.

— Где ты держал деньги? — продолжала Станка свой допрос.

— Они были… — бормотал он, подбирая слова, — в бумажнике… А бумажник… во внутреннем кармане.

Станка вытаращила на него глаза.

— Бумажник!.. Во внутреннем кармане!..

Теперь она даже в темноте разглядела, что Дуцу одет в городское платье, и только тут связала это с тем состоянием, в котором он находился перед уходом, и с золотыми монетами, виденными ею у него под подушкой.

— Дуцуле, Дуцуле! — сказала она с горечью. — Бог наказал тебя! Ты обманывал других, а теперь хочешь обмануть меня, свою верную жену! Зачем только ты бросил свой дом? Зачем надел чужое платье?

Дуцу чувствовал, что пропал: проговорился, и больше ничего не остается, как выложить всю правду.

— Послушай, — заговорил он, запинаясь на каждом слове. — Уж так вышло. Если я тебе все расскажу, ты поймешь, что иначе и не могло быть.

— Все понятно без твоих объяснений. Не такая я дура, как ты думаешь, — возразила Станка. — Откуда взялись у тебя золотые деньги, которые я нашла под твоей подушкой?

Дуцу содрогнулся всем телом.

— Помнишь, приходил к тебе от меня Думитру? — сказал он, наклоняясь в ее сторону. — Я копал в то время землю и нашел клад… котел, полный монет и драгоценностей.

— Врешь! — крикнула она. — Хоть душу выверни наизнанку, все равно не поверю!

Может ли такое быть, чтобы он нашел клад и не сказал ей ни слова! Впрочем, какое ей дело, откуда у него деньги.

— Что же ты с ними сделал? — спросила она тревожно.

— Я их продал, — пролепетал Дуцу. — Обменял на бумажные. Их-то у меня из кармана и украли.

— Все?

— Все.

— А много было?

— Несколько тысяч лей.

Станка чуть не бросилась на Дуцу и не вцепилась ему в глаза. Хоть она и не верила, что муж нашел клад, но деньги-то оставались деньгами, откуда бы он их ни взял. Как можно что-то вытащить из внутреннего кармана?.. Для этого надо подойти вплотную…

Ослепленная ревностью, она сказала:

— Уж верно какая-нибудь баба, которая увивалась вокруг тебя. Не ври! Я знаю, что это так.

— Да, — принужден был ответить Дуцу. — Я ее гнал, а она не отставала!.. И в перепалке украла бумажник.

— Врешь! — крикнула Станка.

Нет, такого она стерпеть не могла. Это было слишком!.. Не говоря ни слова, Станка оделась, взяла на руки ребенка, которого еще кормила грудью, и собралась к своим родителям.

Дуцу глядел ей вслед, не зная, что ему делать. Хотел просить остаться, но знал, что бесполезно. Хотел остановить, но чувствовал, что не может. Хотел ударить, но не осмелился.

— Что ты делаешь? Куда идешь? — крикнул он, увидев, что она и в самом деле уходит.

— Я не могу жить с человеком, который погряз в грехах, — сказала Станка. — На твою голову, только на твою, пусть падет все это.

И она ушла. А Дуцу продолжал стоять на том же месте как каменный. Он-то думал, что от всего избавился. А самое тяжкое только начиналось.

Ха! Неспроста это! Клад действительно был заколдован.

Святая вода, ладан, молитва — только они могли спасти Дуцу.

XI

— Он врет, мама, врет! — кричала Станка. — Врал и тогда, когда говорил, что едет в Бухарест покупать быков, и теперь врет. Да если бы он и впрямь нашел клад, разве бы он утерпел не сказать мне об этом ни словечка? Разве говорил бы так со мной, если бы у него и вправду украли деньги? Рассказывает, что нашел клад, а сам будто недоволен, а что деньги украли, его словно радует.

— Слушай, — сказала мать, — может, он врал и тогда, когда говорил, что к нему приставала какая-то женщина?

— Наверно! — воскликнула Станка. — Он бы ни за что не признался, будь это правда!..

— Тогда чего ты на него сердишься? — возразила старуха. — Что бы Дуцу ни сделал, он все-таки тебе муж. У вас ребятишки…

— Нет! Ни за что! — прервала ее Станка. — Как жить с человеком, который врет? С неспокойной душой жить и все время ждать беды? Я, мама, боюсь оставаться с ним в хате. Послушай! Он сказал, что ушел от греха, а я вижу — врет! Сунул что-нибудь стражникам, они его отпустили, а он, как дурак, думает, что от всего отделался.

Она была так в этом уверена, что еще до рассвета отправилась в дом примаря расспросить, каким образом был освобожден Дуцу.

Примарь долго и внимательно смотрел на нее. Он-то и не думал отдавать ее мужа под стражу… Но если Дуцу и в самом деле изловили в Бухаресте, то, несомненно, здесь что-то кроется.

— Как ты думаешь, за что мог комиссар арестовать Дуцу в Бухаресте? — спросил примарь.

— По-моему, он врет, — ответила Станка. — Он и не думал ездить в Бухарест.

— Откуда ты это взяла?

— Говорит, был, а по лицу видно, что не был.

— Ну, хорошо, — снова спросил примарь, — рассказывал он про то, как вырвался от стражников?

— Нет! — ответила Станка. — Именно поэтому-то я и думаю, что он от них вырвался.

Примарь на минуту задумался. С этой женщиной ему, пожалуй, не договориться. Да и не входит это в его обязанности. С него довольно и того, что Дуцу все-таки возвратился домой.

— Успокойся, — сказал он Станке. — Я все выясню.

И пошел в примэрию. Там он приказал посыльному взять двух караульных, забрать Дуцу и отправить его в префектуру, живого или мертвого, связанного или несвязанного. Остальное — дело субпрефекта.

Дуцу и во сне не снилось ничего подобного. Он считал себя человеком чистым, как солнечный луч, к тому же направленным на путь истинный самим господином комиссаром. Единственной его заботой оставались святая вода, ладан и молитва.

Что касается святой воды и ладана, с ними дело обстояло просто. Он попросит их у попа, даже не объясняя, для чего они ему нужны. С молитвой куда труднее. Не показывать же попу свои монеты!..

Однако такой умный человек, как Дуцу, всегда сумеет найти выход. Взяв свою шапку, он подпорол в ней подкладку, сунул под нее деньги и вновь зашил.

— Так, — сказал он, — положу шапку на стол, а поп прочитает над ней молитву, чтобы голова у меня не болела. Может, после этого и Станка вернется.

За этим занятием и застал его посыльный, оставивший караульных за дверью.

Дуцу, конечно, не обрадовало его посещение, ему хотелось сперва покончить с молитвой. В конце концов, всему виной глупость примаря. Чего и ждать от этой деревенщины? Стоит только Дуцу рассказать субпрефекту, как было дело с господином комиссаром, и примарь сгорит со стыда.

— Чего караульным терять зря время, дойду и один по доброй воле, — сказал Дуцу и надел шапку, не желая оставлять ее дома, хотя дорого бы дал, чтобы не иметь при себе неосвященных денег.

— Не говорила ли я, что он врет! — воскликнула Станка, узнав о том, что Дуцу повели в префектуру. Правда, не связанного и не с конными стражниками, но и не с чистой совестью. Взяв ребенка на руки, она оставила дом на попечение стариков и бросилась вслед за мужем, спеша нагнать его по дороге. Но Станка опоздала. Она увидела его уже тогда, когда посыльный передавал его стражникам.

Станка заплакала. Дуцу и теперь не был связан, но она видела, что стражники ведут его в Фокшань!

Дуцу в душе растрогался.

— Не плачь, — сказал он, — не надо горевать, вот увидишь, как всем им будет совестно!

— Это тебе будет совестно, — ответила Станка. — Бог не простит, что ты хотел меня обмануть.

«Да! — подумал он. — Хоть я и чист в том, в чем меня обвиняют, но все-таки виноват, и богу все известно».

Проклятая шапка! Он хотел было отдать ее Станке, но побоялся навлечь проклятие и на нее. Подумал куда-нибудь ее бросить, но и этого нельзя было сделать. У него не хватило времени избавиться от шапки, так как его привели к господину субпрефекту. А субпрефект, который читал в это время донесение примаря, пришел к заключению, что переданное ему дело отнюдь его не касается и Дуцу надо отправить в Фокшань.

— Ты Дуцу Ене? — спросил он, меланхолически ковыряя в носу.

— Так точно, господин субпрефект, это я! — отрапортовал Дуцу по-военному.

Господин субпрефект оживился.

— Сержант саперной роты? — осведомился он.

— Да, господин субпрефект, саперной роты.

— Почему тебя не было несколько дней в селе?

Дуцу сделал шаг вперед, оглянулся и встал навытяжку.

Его уже больше не смущали подобные вопросы. Они могли смутить человека, который не знает, что ему делать и что отвечать, а Дуцу знает, что надо говорить правду всю до конца, до самого донышка шапки.

И он принялся рассказывать. Субпрефект взял со стола бритву и начал чистить ногти. Немного погодя он положил бритву на место и стал внимательно слушать.

Все, что повествовал Дуцу, казалось субпрефекту сущими небылицами, тем более что говорил Дуцу так, будто затвердил свой рассказ наизусть. Поэтому трудно было поверить, что простой крестьянин действительно пережил все это.

— Кто научил тебя подобным сказкам? — помолчав, спросил субпрефект.

— Это не сказки, господин субпрефект, — возразил Дуцу обиженно. — Я рассказываю все, как было.

— Очень уж ты умен, а других, верно, за дураков считаешь, преподнося им этакие небылицы! Если правда, что ты нашел клад, то ведь часть его принадлежит тебе по закону. Где же эта часть?

Кое-какие деньги лежали в шапке, которую Дуцу держал в руках, но сказать об этом он не мог.

— Если комиссар мне ничего не дал, это не моя вина, — ответил он смущенно.

— Как зовут твоего комиссара? — спросил господин субпрефект, смеясь над затруднительным положением, в которое поставил Дуцу.

— Не знаю, — ответил Дуцу. — Он мне не говорил.

— Из какого участка?

Дуцу пожал плечами.

— Не знаю, — повторил он снова. — Он водил меня к себе домой, а не в участок.

— Видишь, до чего ты запутался в своем вранье, — сказал субпрефект. — Того, о чем ты говоришь, быть не может. Если бы все происходило действительно так, у тебя на руках должен был остаться документ. Без выдачи документа никто не имел права взять у тебя клад. Да, парень, теперь тебе не поможешь! — продолжал он равнодушно. — Выпутывайся как знаешь. Мне ничего не остается, как направить тебя в префектуру, а префект передаст тебя прокурору. Если ты не виноват, тебя освободят.

Дуцу почесал затылок.

— Уж это как будто и чересчур, — пробормотал он озабоченно.

Хватит и того, что пропали его семь монет, а теперь он должен еще терять и рабочие дни.

— Дело не затянется, — утешил его субпрефект. — Неделю, две, пока не сделают запрос в Бухарест и не придет оттуда ответ.

Дуцу снова почесал в затылке. Неужели все это действительно происходит с ним наяву?

— Господин субпрефект, — сказал он каким-то отсутствующим голосом. — А что, если этот комиссар вовсе не комиссар, а какой-нибудь жулик?.. «Беда, просто беда, — продолжал он мысленно. — И Костикэ, и Лина, и все те женщины очень похожи на жуликов».

Субпрефект задумался. Такая вещь была вполне возможна.

— Ну что ж, — проговорил он, — прокурор разберется. Докажешь свою невиновность, освободит. А до тех пор придется посидеть.

— А если нельзя доказать? Как я это докажу? — возразил Дуцу в отчаянии.

— Не знаю, — ответил субпрефект. — Там увидишь, как это делается. Одно знай только: будет просто чудо, если тебя освободят до осени! Сколько еще придется тебе помытариться, парень!

На лбу у Дуцу выступил холодный пот. Он вытирал его рукавом рубашки, смотрел на субпрефекта и уже начинал подозревать, не жулик ли какой-нибудь еще и этот, запугивающий его, чтобы запустить руки в его шапку.

Когда же все это кончится? Через какие мучения предстоит ему еще пройти?.. Несомненно одно: дела будут идти тем же порядком, пока поп не прочитает над ним молитву.

— Господин субпрефект, — сказал он. — Если все это так и нет возможности спастись, позвольте пойти отдать мою шапку жене, а она вынесет мне взамен шляпу.

— Что ж, отдай, — ответил субпрефект, спеша поскорей покончить с этим делом.

Дуцу подошел к двери и сделал знак Станке, чтобы она подошла.

— Меня уведут в Фокшань, и только господь бог знает, когда я вернусь, если ты мне не поможешь, — сказал он убитым голосом.

— Как же мне не помочь тебе, Дуцуле? — спросила она испуганно. — Скажи, что надо сделать?

— Послушай, — заговорил он тихо. — В донышко этой шапки зашиты деньги, они остались у меня от клада. Не вздумай доставать их! На них лежит заклятье, и большая беда может упасть на твою голову. Возьми эту шапку, как она есть, пойди с ней к попу, и пусть он прочитает над ней отпущение грехов. А потом можешь делать с деньгами, что хочешь. Только смотри не говори попу, что зашито в шапке.

Станка сделала три шага назад. Значит, так оно и есть: связался-таки мужик с заколдованными деньгами! Теперь все понятно.

— Избави меня бог! — воскликнула она в страхе. — Разве ты не видишь, кем ты стал с той поры, как спутался с этими деньгами? Не продам свою совесть нечистому!

И в неудержимом порыве она ворвалась в префектуру и побежала к субпрефекту.

— Не верь, — сказала она субпрефекту, решительными шагами входя в его кабинет. — Не верь ни одному слову Дуцу. Это нечистый говорит вместо него и толкает его на разные дурные дела.

Субпрефект посмотрел на нее испуганно.

— Не удивляйся, — продолжала Станка, указывая на шапку, которую держал в руке Дуцу. — Поищи-ка там поглубже. Пошел человек по дурному пути, попал под власть сатаны, привел он его к заколдованному кладу, а потом таскал по свету бог знает где и заставлял делать невесть что. Поищи, господин, в шапке, там клад!

Как хотелось Дуцу убежать! От клада оставались какие-то крупинки, а теперь он и их теряет. Это ли не издевательство?

— Какой там клад, господин субпрефект, — сказал он мягко. — Так, самая малость, поскребки из ямы. И говорить не о чем. Уж столько-то может остаться и для меня.

Господин субпрефект начинал мало-помалу приходить в себя.

Действительно, тут есть какая-то закавыка. Для большей безопасности он закрыл дверь и взял в руки шапку Дуцу.

— Не трогай ее, — сказал Дуцу. — Раскаешься.

— Не бойся, парень, — возразил субпрефект, улыбаясь. — Ко мне не пристанет.

Он распорол донышко шапки бритвой и высыпал деньги на стол. Здесь оказалось больше сотни монет, одни покрупнее, другие помельче. Субпрефект начал изучать, какой они эпохи, и чем больше их рассматривал, тем сильнее заволакивал ему глаза туман.

— И много их было? — спросил субпрефект.

— Целый котел, — ответил Дуцу более спокойно. — Все такие же, как эти. Да еще блестящие камешки.

Влажная дымка окончательно затянула глаза субпрефекта.

— Послушай-ка, парень, — сказал он. — Я вижу, ты не виноват, но не могу тебе помочь. Чтобы выяснить это дело, тебя нужно отправить в Фокшань. Если комиссар действительно взял твой клад, ты должен получить из него причитающуюся тебе часть. Если же он жулик, следы его найдут, и ты все равно получишь свою долю.

— Не надо, господин, ничего мне не надо! — воскликнул Дуцу облегченно. — Слава богу, что я наконец избавился от искушения. Был я беден и доволен своей бедностью: к богатым не лез, к богатству не стремился. А с тех пор, как нашел этот клад, потерял и покой и ум, попросту говоря, спятил. Не надо мне ничего!

Глаза Станки ярко вспыхнули.

— Слушай, Дуцуле, — сказала она, — стоило тебе выпустить шапку из рук, как ты опять стал настоящим человеком. Бери, господин субпрефект, бери эти деньги, если не боишься проклятия.

— Оставь мне только то, что я потратил на дорогу, — прибавил Дуцу, — а с остальными делай, что хочешь.

— Брось деньги, Дуцуле, — прервала его Станка. — Умел ты их раньше зарабатывать, заработаешь и теперь. Не зря ты их потратил: среди людей потерся, ума набрался! Забери их, господин субпрефект, забери все. Только позволь ему взяться за лопату и снова начать работать.

— Нет, так дело не пойдет, — возразил субпрефект. — Прежде надо все выяснить.

— Выясняй сам, — сказал Дуцу. — Что найдешь, все твое. Скажи, что это ты нашел клад. Поезжай в «Дакию» и приструни Лину, если она тебе попадется. Потом отыщи госпожу Терезу и разузнай, что это был за комиссар.

Субпрефект на некоторое время углубился в размышления.

Да! Трудно не согласиться с Дуцу, а сделать то, что он советует, крайне легко.

«Скажусь больным, — подумал субпрефект, — возьму отпуск дней на восемь, якобы съездить в Бухарест к врачу. Остальное выяснится само собой».

— Хорошо, — проговорил он вслух. — Но знай: если дело откроется, тебя все равно придется отправить в Фокшань и Бухарест.

— Уж постарайся, чтобы не открылось, — возразил Дуцу. — Тебе-то бояться нечего, ведь ты поедешь за деньгами. Пусть все тебе достанутся, мне с ними делать нечего. Я этих денег боюсь и никому ничего не скажу. А лучше, если и ты избавишься от них, как я.

— Еще разболтаете вы тут, — пробормотал субпрефект вполголоса.

Дуцу пристально посмотрел на Станку.

— Слышала? — спросил он. — Я-то не скажу ни слова. На твою душу грех, если проговоришься!

— На мою, — подтвердила Станка.

Субпрефект больше не раздумывал.

— Ступай, парень, — сказал он. — Возьми свою шапку и говори, что всю историю с кладом тебе кто-то рассказал.

Дуцу трижды перекрестился и вышел, оставив на столе заколдованную шапку вместе с деньгами.

— Спаси, господи, всех людей от искушения! — проговорила Станка, посмотрев с сожалением на господина субпрефекта, и вышла вслед за мужем.

XII

Вьюга бушевала такая, что казалось, наступил конец света, и господин субпрефект, всего два дня назад покинувший постель, сидел с доктором возле печки.

— Мадемуазель Лина уехала, — рассказывал он. — И никто не мог мне сообщить, куда именно и когда она вернется. Тогда я отыскал маклера Шварца. Он ответил, что знать ничего не знает, а если я его в чем-то подозреваю, то могу обратиться в полицию. Чувствует, негодяй, что я стараюсь ее избегать. Я спросил, известно ли ему что-нибудь о госпоже Терезе? Он посмотрел на меня удивленными глазами, из чего я заключил, что ему совершенно неведомо, что произошло после того, как он расстался с Костикэ. Я рассказал ему историю с бумажником и комиссаром. Он выслушал ее с негодованием.

«Этим жуликом может быть только Ахилл Панайот, — сказал он. — Положись на меня, я все выясню».

Ничего иного мне не оставалось. Мы договорились о встрече, и через несколько часов Шварц был уже у меня. От него я узнал, что мадемуазель Лина уехала с Ахиллом Панайотом в Предял. Госпожа Тереза со своими двумя племянницами отправилась в Тушнад. Что касается Костикэ, то, вероятно, и он отправился вместе с ними. Что мне было делать?

— На твоем месте, — проговорил доктор, — я бы удовольствовался деньгами, которые оставил крестьянин, и уехал восвояси.

— Ошибаешься, — возразил субпрефект. — Это ты сейчас так говоришь, а поступил бы, как я. Разве можно примириться с мыслью, что этим людям удастся скрыться после подобного жульничества?

— Надо было донести на них, — сказал доктор.

— Нет, — смеясь ответил субпрефект, — этого я тоже не хотел. Донести на них — значит, опять впутать Дуцу, и тогда пришлось бы выпустить из рук полученные от него деньги.

— Но заниматься преследованием было просто безумием, — возразил доктор. — Как их найти и что с ними можно поделать?

— Имей терпение, — продолжал господин субпрефект, — я тебе все расскажу. Безумие предпринимать поиски одному, но с таким человеком, как Шварц, можно отправляться хоть на край света. Трудно себе представить, на какие проделки способен Шварц, — можно подумать, что в него вселился сам дьявол. Он свел меня к одному врачу, от которого получил свидетельство, что я тяжело болен и нуждаюсь в продолжительном отпуске, недель хотя бы на шесть. Достал мне паспорт и продал для меня монеты примерно на четыре тысячи лей. Мне оставалось только сопровождать его, он все обделывал сам. По пути Шварц переходил из вагона в вагон, заговаривал с пассажирами, кондукторами, вокзальными служащими, а всего чаще с евреями, и, еще не доехав до Предяла, мы уже знали, что мадемуазель Лина и Ахилл проезжали здесь с билетами до Вены, госпожа Тереза со своими племянницами отправилась вовсе не в Тушнад, а в Будапешт, а Костикэ один поехал в Триест. Прошло пять дней. Не задерживаясь в Будапеште, мы направились в Вену, чтобы не потерять следов Ахилла Панайота. Как же найти беглецов? Остановились мы в отеле «Метрополь». Как раз в день приезда в газете был опубликован список лиц, прибывших в Вену. Мы убедились, что, по крайней мере, за последние восемь дней никакой Ахилл Панайот сюда не приезжал. Тем не менее Шварц был совершенно убежден, что Ахилл Панайот все-таки находится в Вене, только под другим именем. Тогда он завязал знакомство с маклерами, таскал меня по разным увеселительным заведениям, свел с торговцами-антикварами. И уже на третий день пребывания в Вене нам стало известно, что антиквары за последнее время скупили много старинных монет, а продававший их человек называл себя Аристидом Мелиоти. На вид ему лет тридцать пять, он коротконог и толст, сопровождала его молодая полная дама. Не оставалось сомнений, что это и был разыскиваемый нами Ахилл.

Можешь себе представить рвение, с которым мы принялись за поиски, напав на след. Но ведь это Вена! Полиция, почуяв, что мы за кем-то следим, со своей стороны, стала следить за нами.

— Теперь не хватает одного: услыхать, что вас арестовали! — со смехом сказал доктор.

— Терпение, терпение… — возразил субпрефект. — Сейчас ты все узнаешь. В Вене, где Шварц имел наиболее широкие связи, успех казался далеко не невозможным. Едва только полиция начала за нами следить, как Шварц не только был об этом осведомлен, но благодаря своим знакомствам успел договориться с тайным агентом, который следил за нами, и тот обещал нам помочь за вознаграждение в двести форинтов. От него мы узнали, что Аристид Мелиоти останавливался со своей «супругой» в том же самом «Метрополе», где и мы, но уже два дня как уехал в Париж! Несомненно, он заметил Шварца, почувствовал, что за ним следят, и скрылся.

— А вы за ним! — воскликнул доктор, продолжая смеяться. — Остается предполагать, что вы таким образом объездили все европейские столицы!..

— А что мы теряли? — возразил субпрефект. — Рисковали истратить на путешествие по Европе полученные от мужика деньги! Зато, успев накрыть их вовремя, могли сделаться богатыми людьми.

— Однако было все-таки безумием думать, что вы их разыщете…

— Ошибаешься, — сказал субпрефект. — Я был уверен, что мы их найдем, и хотел сделать это как можно скорей. Ведь человек вроде Панайота, легкомысленный и нетерпеливый, мог пуститься на сумасшедшие траты, а поняв, что за ним следят, попросту отдать кому-нибудь эти монеты и драгоценности даром. Впрочем, мы приняли меры предосторожности. Шварц запасся множеством рекомендаций, среди них одна была к полицейскому агенту в Париже. Мы послали ему телеграмму с приметами беглецов. «Разыскиваю свою жену Лину, сбежавшую с моим другом», — гласила она. Так как Панайоту, едва взглянув на список путешественников, ничего не стоило узнать, где мы находимся, мы вскоре уехали из Вены: я с паспортом на имя Иожефа Яцека, а Шварц под именем Арона Блау.

— Теперь-то уж и я начинаю думать, что вы их найдете, — сказал доктор.

— Подожди, — продолжал субпрефект. — Зная, что они взяли билет до Парижа, мы преследовали их по железной дороге до Пассау. Однако здесь следы беглецов затерялись. Никто не мог нам ничего сказать о господине, который путешествует с дамой, говорящей только по-румынски. И полицейский агент, встретивший нас на вокзале в Париже, убедил нас, что разыскиваемые нами лица в этот город не приезжали. Тем не менее мы были уверены, что Ахилл находится именно в Париже, только без Лины. Спустя одиннадцать дней нам удалось узнать, что Ахилл оставил Лину в Пассау, а путешествие продолжил с одной итальянкой из балета Венского театра, которая покинула Вену несколькими часами раньше и уже ожидала его в Пассау. А в настоящее время он уехал в Италию.

Доктор начинал подозревать, что субпрефект сочинил всю эту историю, чтобы скрыть истинную цель своего столь длительного путешествия. Но высказать это вслух он все-таки не решился.

— А что же делала мадемуазель Лина? — спросил он, усмехаясь.

— Вернулась из Пассау в Вену, а оттуда в Бухарест, — ответил субпрефект. — Я тоже охотно последовал бы ее примеру. Отпуск мой подходил к концу, да и денег у меня оставалось каких-нибудь полторы тысячи. Правда, Шварц соглашался преследовать беглецов и один, но было бы глупо отказаться в его пользу от такого огромного куша, успев потратить больше двух тысяч лей. Я согласился, чтобы он устроил мне продолжение отпуска, и подписал вексель на две тысячи лей, который Шварц реализовал через посредство одного банкира из Вены.

Теперь-то уж доктор ни капли не сомневался, что субпрефект плетет небылицы, которых не было, да и быть не могло.

— Разыскал ты их наконец или нет?.. — спросил он нетерпеливо.

— Да, — ответил субпрефект. — Спустя четыре месяца, в декабре, после того как я достаточно постранствовал по западным странам, а Ахилл сменил четырех женщин, начисто его обобравших.

В Монте-Карло Ахилл улизнул от нас. Но я встретил Костикэ, от которого узнал, что госпожа Тереза содержит в Будапеште элегантное заведение, дела которого идут, однако, весьма плохо, и что Ахилл Панайот открыл в Марселе игорный дом и с его помощью намерен возместить свои потери. Клад уплыл.

— На твоем месте я поехал бы в Марсель, — ядовито заметил доктор. — Разве можно полагаться на слова такого человека, как Костикэ?

— Именно так рассудил и я, — согласился субпрефект, улыбаясь. — Пусть летят и сотни туда, куда ушли тысячи, и я отправился в Марсель. Однако негодяй Костикэ успел известить Панайота, и в день нашего приезда мы были арестованы.

— За что же? — удивленно спросил доктор.

— За то, что мы путешествовали с фальшивыми паспортами, — ответил субпрефект со смехом. — Чтобы впутать нас в эту историю, Панайоту не оставалось ничего другого, как назвать наши настоящие имена.

— Как же вам удалось вывернуться? — спросил доктор, снова начинавший верить рассказчику.

— Благодаря доброте самого Ахилла Панайота, — ответил субпрефект. — Как тебе известно, я «разыскивал свою жену и ее соблазнителя». У Ахилла не было другого выхода, как повторить нашу ложь. Он думал запутать нас ею еще больше и, довольный, что может вывернуться, подтвердил ее. Самое замечательное произошло в тот момент, когда комиссар спросил меня, не думаю ли я, что беглецы увезли с собой деньги и драгоценности, и не имею ли я каких-либо претензий к Ахиллу Панайоту.

«Абсолютно никаких!» — ответил я с таким чувством, будто стряхиваю с себя сатанинское наваждение, довольный, что совесть моя останется чистой.

Теперь уже доктор ничему не верил.

— Все это доказывает, — сказал он с ехидством, — что крестьянин был прав, говоря, что клад этот проклят и никому от него не будет пользы.

— Ты ошибаешься, — ответил субпрефект. — Всякое богатство идет впрок тем, кто его ценит. Кладом попользовались многие. Его не использовал лишь крестьянин, для которого он был своего рода напастью, да Ахилл Панайот, который не чувствовал себя спокойным до тех пор, пока у него в кошеле шевелилась хоть одна монета. Но зато богатство пошло на пользу женщинам, порастрясшим Ахилла, в особенности мадемуазель Лине. По возвращении в Бухарест у нее, по подсчетам Шварца, было на руках по меньшей мере сорок тысяч лей.

— Чтобы возместить убытки, поезжай теперь к Лине, — сказал доктор, снова начиная верить рассказчику.

— Вот здесь-то я и намерен просить твоей помощи! — воскликнул субпрефект. — Видишь ли, вернувшись в Бухарест, я договорился со Шварцем, что пойду к Лине сам. Я ее разыскал и посвятил во все подробности, причем советовал войти в соглашение со Шварцем, иначе ей не избежать судебного процесса, который может оказаться для нее опасным.

Она не могла не видеть, что я вполне в курсе дел, тем не менее отрицала все, упорствуя, что никто не сможет свидетельствовать против нее.

— Устрой ей очную ставку с мужиком, — посоветовал доктор возбужденно.

— Вот как раз это и есть то самое дело, где мне нужна твоя помощь! — ответил субпрефект. — Боюсь, что Дуцу не захочет ехать со мной в Бухарест. Я послал за ним, требуя, чтобы завтра он был здесь. Прошу тебя, запугай его хорошенько, пусть он даст показания, и тогда он будет в наших руках.

— Задача кажется мне совсем не трудной, если только в долю буду принят и я! — весело воскликнул доктор.

XIII

Господин доктор, человек весьма положительный, решительно растерялся. Его приятель субпрефект перед своим отъездом жаловался ему на страшные головные боли и отсутствие сна, просил дать свидетельство о болезни, чтобы получить отпуск. Доктор дал ему такое свидетельство. Правда, субпрефект совсем не походил на больного. Но разобраться тут трудно, чужая душа — потемки, поэтому-то доктор и выдал ему такое свидетельство. Не из-за того, что болезнь была очевидна, а потому, что свидетельство понадобилось приятелю и он этим оказывает дружескую услугу.

Вернувшись из своего длительного путешествия, субпрефект привез с собой множество других медицинских свидетельств от врачей различных городов. Все они подтверждали, что он страдает сильным нервным расстройством. Субпрефект приложил к ним и последнюю бумажку, необходимую для оправдания своего долгого отсутствия.

Вернувшись домой, субпрефект слег в постель и пролежал семнадцать дней. Доктор навещал его и всем говорил, что субпрефект серьезно болен. Если этого в действительности и не было, то, по крайней мере, необходимо было создать такое впечатление, иначе субпрефект мог лишиться места.

Теперь субпрефект чувствовал себя хорошо и поднялся с постели. По правде говоря, не стоит особенного труда вылечить человека, который и не думал болеть. Тем не менее доктор остался весьма доволен. Ведь он имел возможность всюду хвастать, что единственно с помощью своего способа лечения достиг за несколько дней результатов, каких заграничным знаменитостям не удалось добиться и за пять месяцев.

Это тоже являлось своего рода кладом, хотя истощался он довольно быстро.

Доктор договорился со своим приятелем субпрефектом, что по прибытии Дуцу он примет его у себя в кабинете один и скажет, что на время заменяет субпрефекта. Согласно заранее задуманному плану, доктор должен сказать Дуцу, что субпрефект нашел наконец украденные деньги, арестовал Лину и комиссара. И теперь поступило правительственное распоряжение признать Дуцу единственным владельцем клада, чтобы он мог получить причитающуюся ему часть.

Но и на этот раз Дуцу явился в префектуру не один, а в сопровождении своей супруги, которая твердо решила его от себя не отпускать.

— Тебе тут делать нечего, — сказал доктор Станке. — Мне нужен только твой муж.

— Я останусь с ним, господин субпрефект, — ответила Станка решительно. — Он солдат, боится тех, кто чином повыше, и не осмеливается говорить прямо. А я никого не боюсь! И должна знать, зачем вы его позвали!

Доктор посмотрел на нее с удивлением. Он подумал, что с головой у нее не все в порядке, и боялся раздражать ее возражениями.

— Тебе нечего опасаться, — успокоил он Станку. — Я позвал твоего мужа не для плохого, а для хорошего. Можешь не беспокоиться, оставив его со мной.

— Знаю я это «хорошее», — возразила Станка. — Избави меня от него бог.

Дуцу сделал ей знак выйти. Своим упрямством она могла поставить его в затруднительное положение.

— Хорошо, я уйду, — заявила Станка. — Но только помни, Дуцу, наш уговор. Никого не бойся! Ты не виноват, что сошел с ума и болтаешь невесть что.

— Кто сошел с ума? — спросил, слегка волнуясь, доктор, когда Станка вышла.

— Извини ее, господин субпрефект, — ответил Дуцу. — Она женщина и говорит так потому, что не знает, зачем ты меня вызвал. Она все что-то воображает и принимает это за правду.

«Хорошо сказано, — подумал доктор. — Даже опытный психиатр не мог бы определить сумасшествие лучше: воображать и принимать воображаемое за правду… Умный крестьянин!»

Он привел в порядок лежавшие перед ним на столе бумаги и посмотрел на них с таким видом, будто это и были те самые правительственные бумаги по вопросу о кладе.

— Это ты Дуцу Ене, сержант саперной роты? — спросил он, принимая официальный вид.

— Я, господин субпрефект, — ответил Дуцу спокойно.

— Был ты этим летом в Бухаресте?.. Зачем туда ездил?

— Я хотел купить пару быков. — Где останавливался?

— В «Дакии», — ответил Дуцу с некоторым смущением.

— Ты познакомился там с женщиной, которую звали «мадемуазель Лина»? — спросил доктор, смотря ему в глаза.

— Да, — ответил Дуцу, окончательно смутившись.

Доктор был очень доволен. Он и не предполагал, что дело пойдет так легко.

— Она говорит, что не знает тебя и даже ни разу в жизни не видела, — сказал он улыбаясь.

Дуцу сразу же перестал смущаться.

— Эх, господин субпрефект, — ответил он тоже с улыбкой. — Если бы сейчас здесь была моя жена, то и я утверждал бы, что не знаю мадемуазель Лины и никогда ее не видал.

Теперь доктор оказался в затруднительном положении.

— Хорошо, — продолжал он. — Что у тебя с ней было?

— Согрешил… — ответил Дуцу, прикидываясь сконфуженным.

— Может быть, здесь были замешаны деньги?

— Я поехал, — сказал Дуцу, — чтобы купить себе пару быков, а вернулся и без быков, и без денег.

Доктор начинал терять терпение.

— Ну хорошо, — проговорил он торопливо. — Какой-нибудь клад, монеты, украшения с драгоценными камнями не были здесь замешаны?

Дуцу посмотрел вокруг удивленными глазами и покачал головой, словно никогда в жизни не слышал ничего подобного.

— Ничего не знаю, — сказал он немного погодя. — Может быть, у мадемуазель Лины и имелось что-нибудь в этом роде, но мне она ничего не показывала. Думается, будь у нее такие сокровища — не польстилась бы она на мою бедность.

Терпение доктора истощилось. Надо приниматься за дело по-другому.

— Ты был у господина субпрефекта, — сказал он, глядя в разложенные перед ним бумаги и делая вид, будто читает по ним, — и рассказывал ему, что нашел клад. Часть его ты отвез в Бухарест, чтобы продать, и там эта женщина тебя обворовала.

Дуцу сделал шаг назад.

— Простите за смелость, господин субпрефект, — почтительно промолвил он, — но как раз об этом-то и вела речь моя жена. Если, по словам господина субпрефекта, я ему это сказал, то я не стану утверждать, что не говорил. Так и должно быть. Может, и говорил, когда был не в себе!

Доктор застыл, будто пораженный громом.

В голове его как будто забрезжила какая-то, пока еще нелепая идея.

— А как же, — продолжал Дуцу, посматривая исподтишка на доктора. — Если бы меня сейчас допрашивал сам господин субпрефект, я бы повторил за ним все, что он захочет.

Мысль в голове доктора становилась все отчетливее.

Стараясь сделать вид, что чем-то занят, он начал перебирать лежавшие перед ним бумажки. И чем больше думал об истории погони за Ахиллом Панайотом, чем сильней напрягал ум, тем крепче приходил к выводу, что болезнь субпрефекта не была притворной. Правда, он сам исследовал его и не находил никаких несомненных симптомов… Но ведь нервы — вещь деликатная, и трудно разобрать, что происходит у человека внутри… Нет! Головные боли не были выдуманными: слишком странные вещи рассказывал субпрефект.

Разумеется, вся история с преследованием Ахилла Панайота только плод его воображения.

— А ты не думаешь, — заговорил доктор, — что субпрефект сошел с ума?

— Сохрани его бог! — ответил Дуцу. — Уж если речь зашла о том, что кто-то из нас сошел с ума, то это только я. Я не могу сказать, что господин субпрефект врет, потому что, когда говорил с ним, сам был не в своем уме.

Субпрефект, который подслушивал у дверей, вышел из себя и, разгневанный, ворвался в комнату.

— Ладно, негодяй! — крикнул он в бешенстве. — Что значит «не в своем уме»? Разве не ты отдал мне деньги, спрятанные в шапке?

— Я никогда и не говорил, что не давал их, — ответил Дуцу, на всякий случай делая шаг назад.

Доктор поспешно встал между ними, опасаясь несчастного случая. Нет! Золотые монеты в шапке — это уже верх всего!

— Оставь его, — сказал он приятелю, — не горячись. Видишь, он сумасшедший.

— Я вижу, что вы хотите сделать сумасшедшего из меня! — воскликнул субпрефект.

Доктор внимательно посмотрел на него. Ничего особенного: человек как человек. Но все-таки нервы — вещь деликатная.

— Скажи мне правду, — сказал он настойчиво. — Действительно существует вся эта история с кладом и поисками Ахилла? Я начинаю думать, что все это было просто хорошо разыгранным фарсом.

Субпрефект некоторое время стоял не двигаясь и смотрел вытаращенными глазами то на одного, то на другого.

Дело ясное. Он сам пугал Дуцу и внушал ему, что тот окончательно запутается, если станет говорить правду. И теперь все его усилия напрасны: у него нет свидетелей. Если все отрицают происшедшее, сам он не в состоянии ничего доказать, а в таком случае любой человек действительно может принять его за сумасшедшего.

— Спроси его, — ответил субпрефект, указывая на Дуцу. — Скажи: находил ты клад или не находил? Дал мне часть его или нет?..

— Я нашел и отдал тебе, — ответил Дуцу. — Что мне делать, если вот они этому не верят.

— Ни один разумный человек не может поверить вашим россказням, — с трудом произнес доктор.

— А все-таки ты поверил, — сказал субпрефект, — иначе не занялся бы такой запутанной историей.

Доктор чувствовал себя смущенным, пристыженным, обеспокоенным…

— Я не поверил, — возразил он. — Мне только не хотелось тебя волновать, утверждая, что я не верю.

— Однако, несмотря ни на что, все случившееся было истинным происшествием, — возразил субпрефект.

— Если он не хочет верить, — прибавил Дуцу, — насильно не заставишь. Правда то, чему веришь.

1896