Избранное

Скучная жизнь

Дед Пыхто сидел без работы. От скуки отрастил бороду: рыжие, жесткие волосы выросли быстро, завились в мелкие колечки, превратив щеки в огромные медные шары.

Целыми днями и ночами сидел дед Пыхто на крылечке, играл бородой, заталкивая рыжие колечки в нос или наматывая их на пальцы. Но по-прежнему было скучно.

Стал отращивать ногти, каждый день измеряя их веревочным метром. И ногти выросли замечательные: длинные, крепкие, широкие, словно лыжи, только носками вниз. Однажды дед Пыхто неловко повернулся на крылечке и увяз ногтями в щели, подергал, подергал ногами, но вытащить не смог. Тогда закричал:

— Когти пропадают! Помогите!

Под крыльцо забрались семеро пыхтят и попытались освободить ногти своего деда, но силенок не хватило, только ладошки поранили.

Дед Пыхто попыхтел, попыхтел и разозлился: остекленели глаза, нос покраснел и раздулся, напоминая шишкастую картофелину, — с громким криком дед Пыхто вырвал ногти из щели и, конечно, обломал ногти.

Он велел семерым пыхтятам собрать их в вязанку и сдать в лавку старьевщика, а на деньги, полученные в лавке, купить большую медную трубку.

— Курить теперь буду! Все равно делать нечего.

Потом повернулся лицом к двери и с обидой сказал в комнату:

— С таким братом разве проживешь! Видел, что в беду попал, и пальцем не шевельнул! Я ли тебя не растил, я ли тебя не кормил? Без матери, без отца выучил, к делу приставил! Колода ты, братец, пень, чурка осиновая!

В комнате на холодной печке лежал брат деда Пыхто — Пыхт Пыхтович, босой, лохматый, и молчал. Он и раньше, когда работы было невпроворот, тоже все время лежал на печи, молчал, но тогда почему-то его боялись, и дед Пыхто уважал брата.

Теперь же, при безработице, от молчания Пыхт Пыхтовича никакого толку не было, поэтому дед Пыхто корил брата за беспросветную лень:

— Во рту-то у тебя, поди, мох вырос, дармоед проклятый! Вишь, печка просела, пролежал, кирпичи не выдержали. Мухи бы тебя засидели!

Покричав на брата, постыдив его, дед Пыхто успокоился и тоненьким голоском запричитал:

— Какие были времена, а, братец! Какие времена! С утра до вечера со смеху умирали! Манная каша рекой лилась! Брат мой милый! Пыхтоша дорогой! Как же дальше-то жить будем?

В это время семеро пыхтят принесли из лавки старьевщика большую медную трубку. Дед Пыхто вытер слезы, трясущимися от нетерпения руками затолкал трубку в рот и крикнул:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята поползли от крыльца в разные стороны, отыскивая в траве мягонькие кругленькие подушечки — грибы «дедушкин табак», они набрали гору таких подушечек и свалили у ног деда Пыхто. Он набил трубку, нажимая на подушечки пальцем, закурил — изо рта, из носа потекли коричневые струйки дыма.

— Нет, я не переживу этих скучных серых дней! Нет, нет, нет! Сердце кровью обливается. Всем, всем нужен был дед Пыхто. Только и слышал: дед Пыхто, пожалуйста, к нам, дед Пыхто, возьмись за этого мальчика, за эту девочку, за этот детский сад. И какие люди просили! Матери-героини, отцы семейств, пожилые, молодые, старые родители!

Семеро пыхтят, похожие одновременно на медвежат и на чертенят, уселись на крыльце вокруг деда Пыхто и слушали во все уши. Пыхтята были мохнатенькие, черноглазые и такие уж дружные — водой не разольешь. Один начинал плакать, плакали и другие шесть, одному соринка в глаз попадала, за компанию и другие шесть терли глаза маленькими черненькими кулачками; один говорил: «Мороженого хочу», и остальные тоненько, хором пищали: «Мороженого хочу», а пищали они быстро и получалось непонятное слово: «Морчу, морчу!» — поэтому дед Пыхто никогда не мог их понять, и пыхтята ни разу в жизни не ели мороженого.

Больше всего пыхтята любили посидеть на крылечке, тараща грустные, влажные глазенки на белый свет, и поспать, сбившись в кучу, и, сладенько причмокивая, поесть манной каши.

Пыхтята очень обрадовались, что у деда Пыхто кончилась работа, потому что устали и хотели отдохнуть. В былые дни дед Пыхто не давал им ни сна, ни отдыха. Обрадовались они тихо, потому что боялись деда Пыхто и никогда не шумели. Они боялись также кошек, мышей, лягушек, темноты, большой черной-пречерной комнаты, среди которой стоит черный-пречерный стол, а на столе стоит черный-пречерный гроб, хотя никогда в жизни не видели ни этой комнаты, ни этого стола, ни этого гроба. Пыхтята закрывали глаза и шептали: «Ой, страшно, ужасно!» и несколько раз принимались лечиться от страха. Один прохожий посоветовал есть им подгоревшие горбушки, от которых все становятся смелыми. Другой прохожий посоветовал есть для храбрости сажу — они вылизали шершавыми язычками каждый камень печной трубы — языки почернели, а смелости по-прежнему не было. Третий прохожий посоветовал есть глину, потому что к глине прилипает весь страх, имеющийся внутри. Глина понравилась пыхтятам и больше подгоревших горбушек, и, уж конечно, больше сажи — такая сладкая и жуется долго, как сера.

Пыхтята сидели на крылечке вокруг деда Пыхто, слушали, как он жалуется на скучную жизнь, жевали глину и хотели быстрее попасть под крылечко, чтобы сбиться в кучу и поспать.

Вдруг дед Пыхто выронил трубку:

— Смотрите! Ура! Неужели конец безделью?! Неужели сюда?! — восторженным шепотом спросил он.

Среди кустов шиповника, невдалеке от избушки, появились мальчик и девочка. Девочка ела мороженое, а мальчик время от времени дергал ее за косичку и требовал:

— Дай откушу! Моя же очередь!

Дед Пыхто замахал руками, закричал:

— Сюда, сюда! Не проходите мимо!

Мальчик и девочка, испугавшись страшной бороды деда Пыхто, убежали. Дед Пыхто плюхнулся на крыльцо.

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята опять поползли по траве искать «дедушкин табак». Набрали его целую гору и спрятались под крылечко. А дед Пыхто окутался коричневым дымом, затих, почти заснул, и несколько пауков стали плести паутину в его бороде.

Проезжий зверинец

Девочку звали Аленой, мальчика — Сашкой Деревяшкиным. Они шли на Конную площадь, где гостил проезжий зверинец. Чтобы посмотреть на львов, обезьян, лисиц, нужно было заплатить по десять копеек за вход. У девочки Алены в кармане фартучка бренчали десять блестящих монеток — копейка к копейке, а Сашка Деревяшкин зажимал в кулаке два тусклых, позеленевших пятака, которые дала ему бабушка.

По дороге им попалась тетенька в белом халате, с белым деревянным ящиком на груди, похожим на школьный ранец. На крышке ящика лежало эскимо в новенькой синей «рубашке». Сашка Деревяшкин толкнул девочку Алену в бок и сказал:

— Попробовать бы. Когда я вырасту, я буду съедать по три порции подряд, три раза в день.

Девочка Алена вздохнула и ответила:

— А я пять порций подряд и пять раз в день.

Сашка Деревяшкин спросил у тетеньки в белом халате:

— Почем мороженое?

— Всего девять копеек, мальчик. Уж такое сладкое, такое холодное — ни у кого такого нет.

Сашка Деревяшкин сказал девочке Алене:

— Может, купим? А зверей в книжке посмотрим.

— Да-а, а мама с папой узнают.

Сашка нахмурил соломенные брови, для чего-то потрогал кисточку на тюбетейке.

— Может, и не узнают. Как узнают, их же здесь нет?

— По глазам узнают. Мама всегда так узнает. Посмотрит и говорит: по глазам вижу, ты опять что-то натворила…

— А ты зажмурься, когда с мамой разговаривать будешь.

— Тогда по носу узнает. Скажет, по носу вижу, что-то не так…

— Да-а, — вздохнул Сашка Деревяшкин, — узнают. Вообще-то, зверей тоже интересно посмотреть.

Вдруг девочка Алена вскрикнула:

— Ой! А я придумала!

— Что придумала?

— Пополам съедим и пополам посмотрим.

— Как так пополам?

— Купим одно эскимо и один билет. Эскимошку пополам съедим и билет пополам порвем. Ты одну половину зверинца посмотришь, я другую.

— Не пустят, а съесть можно.

— Почему не пустят?

— Потому что пополам. На карусель можно пополам? Нельзя! На качели можно? Нельзя! И в зверинец нельзя!

— Нет, можно, нет, можно! Карусель нельзя пополам разделить, а зверей можно. Вот, например, ты на зайца посмотришь, а я на льва. Я от льва отвернусь, ты от зайца, я — от слона, ты — от тигра.

— А я и на льва хочу смотреть.

— Ну, ты только будто бы не посмотришь. А по правде все увидишь. Он же большой. Отворачиваться будешь и посмотришь.

— Если так, конечно. Только, чур, эскимошку поровну кусать.

— Ага. Ты сверху откусишь, я снизу.

— Хитрая какая! Низ-то толще.

Купили эскимо и задумались.

— А как же мы поровну откусим? — спросил Сашка Деревяшкин. — Вдруг у тебя рот больше, значит, ты больше откусишь.

— Да, а вдруг у тебя? У тебя и зубы вон какие большие.

— Ну, давай враз кусать. Раз, два, три!

Они быстро стукнулись лбами, носы влипли в мороженое, а в рот ничего не попало.

— Нет, давай по очереди, — сказал Сашка Деревяшкин.

— Давай. — Девочка Алена откусила и передала эскимо Сашке Деревяшкину. Он тоже откусил и замер, вытаращил глаза:

— Ой, Аленка! Воробей-то, воробей какой!

Девочка Алена закрутила головой:

— Где, где? — и в это время Сашка Деревяшкин откусил эскимо лишний раз.

— Так нечестно, нечестно! — закричала девочка Алена, заметив Сашкино жульничество, и заплакала, затопала ногами.

Сашка Деревяшкин терпеть не мог девчоночьих слез, при виде их сильно краснел.

— Ну, не буду больше, ну, чего ты, Алена, не реви, не реви. А то дразнить буду. Плакса-вакса-королек — жарена капуста…

Девочка Алена не слушала его и ревела. Сашка Деревяшкин подумал и сказал:

— Хорошо, хорошо. Ешь одна, целиком. Только не реви.

Он еще подумал и добавил:

— Все-таки я мальчик.

Девочка Алена сразу успокоилась, вытерла слезы и принялась за эскимо, неторопливо обсасывая его.

Сашка Деревяшкин помрачнел, отстал от девочки Алены, затолкал руки в карманы. Про себя считал, сколько уже раз откусила Алена, наконец не вытерпел, махнул рукой на то, что он мальчик и должен уступать девочке, дернул Алену за косичку, потребовал:

— Дай откусить.

Девочка Алена снова хотела заплакать, но тут они услышали громкий крик:

— Сюда, сюда! Ребятишки!

Они повернулись на крик — на крылечке старой покосившейся избушки размахивал руками страшный старичок: вместо головы у него была рыжая необъятная борода, тоненькие ножки, тоненькое туловище, тоненькие ручки. Сашка Деревяшкин схватил девочку Алену, и они помчались.

Бежали, бежали, пока не увидели Конную площадь, толпу ребятишек на ней и огромного слона, поднявшего хобот к небу.

— Думаешь, это кто? — отдышавшись, спросила девочка Алена.

— С бородой-то?

— Ага.

— Ясно, кто…

Девочка Алена приложила палец к губам. Они пошли к кассе и купили один билет в зверинец. Разорвали его пополам и молча протянули половинки тетеньке-билетерше.

Та удивленно и строго подняла брови:

— Это еще что за обрывки?

— Это не обрывки, тетенька, — вежливым, сладким голоском сказал Сашка Деревяшкин. — Это два полбилета…

— Да, тетенька, да, — подтвердила девочка Алена.

— Вы мне голову не морочьте! — сурово и громко заметила билетерша.

— Тетенька, ну правда, это половинки нового билета. Правда, правда! — Голос у девочки Алены задрожал от сдерживаемых слез.

— Мы же не какие-нибудь… — мрачно пробубнил Сашка Деревяшкин. — Она в левую сторону пойдет, а я в правую. Каждый на свою…

— А ну-ка, посторонись! Ну-ка, отойди! — Билетерша отодвинула их в сторону, к веревочной изгороди. Девочка Алена заплакала, а Сашка Деревяшкин насупился, надулся и надолго замолчал.

Мимо проходили парами детсадовцы.

Мальчики и девочки, взявшись за руки, пели:

Воспитательницы останавливались возле входа, отсчитывали пары и отдавали билетерше длинные полосы синих билетов. Затем догоняли свои группы, крича на ходу:

— Младшая, ждите у клетки льва! Средняя, соберитесь у жирафа! Старшая, смотрите бегемота!..

Девочка Алена заплакала еще горше, увидев счастливых детсадовцев. Она прямо-таки умывалась слезами и говорила:

— Да-а, Сашка! Из-за тебя все. Они все посмотрят не напополам. Без мороженого обошлись. И младшая группа посмотрит, и старшая. А мы, а мы-ы? Хоть и старше старшей и даже подготовительной старше, ничего не увидим…

Сашка Деревяшкин молчал, и девочка Алена удивилась сквозь слезы: почему он ее не жалеет и не уговаривает. Она попридержала слезы и оглянулась — Сашки не было. Девочка Алена старательно потерла глаза, из-под ладошки оглядела всю Конную площадь — Сашка Деревяшкин исчез.

Вдруг она услышала совсем рядом громкий шепот:

— Алена! Стройся быстрее!..

«Ах вот что!» — хотела удивиться девочка Алена, но удивляться не было времени. Оказывается, перед тетенькой-билетершей выстроилась еще одна колонна, но уже бывших детсадовцев, которую Сашка собрал и организовал, пока девочка Алена ревела. Бывшие детсадовцы как один потратили свои гривенники на ириски, на красненьких леденцовых петухов, на палочки желтой серы, на кедровые орехи и, конечно, на мороженое. Колонна эта не пела, зато дружно чмокала, обсасывая леденцы и ириски, громко жевала серу и весело шуршала обертками эскимо. Сашка Деревяшкин скомандовал:

— Хватит жевать! Запевай!

Колонна бывших детсадовцев запела:

Запела так громко и весело, что тетенька-билетерша зажмурилась, заткнула уши, помотала головой и закричала:

— А ну, живей проходите! Всех зверей перепугаете! А воспитательница где?

Сашка Деревяшкин махнул рукой на какую-то тетеньку, идущую сзади, и будто бы позвал ее:

— Марья Антоновна! Марья Антоновна! Быстрее! А то не пустят нас!

Но билетерша устало вздохнула и устало приказала:

— Живо, живо. Никуда ваша Марья Антоновна не денется.

Бывшие детсадовцы мгновенно разбежались, рассыпались по зверинцу. Лишь девочка Настя сказала грустным, тихим голосом:

— Саша, мы очень нехорошо поступили. Надеюсь, ты понимаешь это? Давай больше так не делать. Я, например, обещаю: никогда, никогда в жизни не буду покупать ириски, даже если никуда никакого билета не надо.

Сашка Деревяшкин обиделся:

— Ну и выходи назад, раз стыдно. Чего же тогда пошла?

Девочка Настя возразила:

— Но ведь это в первый и последний раз. Я же слово даю. Притом важно понять, Саша, что так больше делать нельзя.

— Привет! — сказал Сашка Деревяшкин. — Привет тебе! Бежим, Алена!

И они побежали. Остановились у клетки льва. Долго молчали, разглядывая его. Наконец девочка Алена вздохнула:

— Жалко его, правда? Худой такой, бедненький.

Лев действительно выглядел неважно. Он так отощал, что мослы чуть ли не прорывали шкуру, шерсть свалялась, посерела, желтые тусклые глаза ввалились и нет-нет да заволакивались слезой — видимо, лев в эти минуты вспоминал вольную жизнь или своих стареньких родителей, потерявших единственного сына.

Сашка Деревяшкин тоже вздохнул и, подражая отцовскому голосу, сказал солидным баском:

— Возить возят везде, деньги берут, а накормить толком не могут.

— Конечно! — тоже солидным голосом заговорила девочка Алена. — В поезде едут, у них же столовой там нет. Вот жалко, звериных самолетов нет. Там хоть завтрак дают. Я летала на самолете, так меня два раза кормили. Им бы так, правда, Сашка?

Девочка Алена прижалась к прутьям клетки и сказала льву:

— Бедненький львушечка, тарапушечка. Я тебе хлеба принесу, масла, мама халвы купит. Хочешь?

Лев не ответил, а Сашка Деревяшкин продолжал рассуждать:

— Возят и возят. Оставили бы у нас, все равно зоопарка нет. Уж мы бы откормили.

— Конечно, — опять солидно, по-взрослому согласилась Алена. — Витаминок бы для аппетита давали, книжки бы им за едой читали. Чтобы лучше ели. Правда ведь?

— Нет, не оставят нам. Видишь надпись: передвижной зверинец. Уж не могут у нас зоопарк сделать. Вот бы здорово было, да?

Пока девочка Алена и Сашка Деревяшкин ели мороженое, ходили по зверинцу, дед Пыхто очнулся на своем крылечке, выскреб из бороды пауков и козявок, трубку спрятал под порог, вскочил и с хрустом потянулся:

— О-ха-ха! Эй, пыхтята! Подать плащ, накомарник и любимую клюку!

Семеро пыхтят бесшумно выскочили из-под крыльца и наперегонки бросились к сараю, где у деда Пыхто был гардероб: на плечиках висели плащи, телогрейки, кацавейки, душегрейки и дюжина разноцветных косовороток. Пыхтята нашли брезентовый дождевик, накомарник с черной, густой сеткой, березовую палку, обливаясь по́том, высунув тоненькие, красные язычки, помогли деду Пыхто одеться.

Он завернулся в плащ, в накомарник затолкал бороду и голову, поверх него нацепил соломенную шляпу и ткнул березовой клюкой в бок Пыхт Пыхтовича.

— Бра-атец Пыхтоша! — тоненько пропел дед Пыхто. — Дом на тебя оставляю! Смотри, чтоб ни крошки не пропало, ни капли не упало.

Пыхт Пыхтович как всегда промолчал, только быстрее зашевелил грязными пальцами босых ног: понял, мол.

— То-то. — Дед Пыхто еще раз ткнул брата клюкой в бок.

— А ну, пыхтята! Смотреть в оба! — Дед Пыхто подбоченился на крыльце, картинно оперся на палку. — Как выгляжу? Хорошо или плохо?

— Хорошо, хорошо! Дальше некуда, — дружно запищали пыхтята.

— То-то. — Дед Пыхто спрыгнул с крыльца и бодро зашагал в город.

Он разыскал девчонку и мальчишку, недавно пробежавших мимо его избушки. Дед Пыхто увидел их возле клетки льва, подкрался к ним, подслушал разговор. «Так, так, так! Зоопарк захотели? Будет у вас зоопарк! Ох, помаетесь, ох, поплачете. — Дед Пыхто подпрыгнул от радости. — Ох и шум будет, ох и гам! А тут уж без меня не обойтись!» Он побежал на почту и сочинил телеграмму: «Африка. Срочно. День и ночь мечтаем о вас, дорогие звери. Приезжайте в Сибирь, милости просим. Ждем не дождемся. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин».

Телеграфистка спросила:

— Куда в Африку-то? Африка большая.

— Куда надо. Куда написано, туда и посылай.

— Дело хозяйское. Не мне бегать адресата искать.

— То-то и оно, что хозяйское. — Дед Пыхто вспотел под накомарником и сдернул его.

— Ах! — вскрикнула телеграфистка, ослепленная его рыжей бородой. — Вы кто?

— Дед Пыхто.

Телеграфистка снова ахнула, сразу села за аппарат и отстучала телеграмму в Африку.

— Ой, дед! Ой, Пыхто! — вскрикивала телеграфистка.

— Бывала у меня? — спросил дед Пыхто.

— Бывала, бывала. Во втором классе училась. На манную кашу до сих пор не гляжу, — телеграфистка нервно захихикала.

— А я только ее и могу есть. Зубов-то не осталось, — грустно вздохнул дед Пыхто, но тут же спохватился. — Но силы еще есть! Есть! Еще обо мне услышите! — Грозно закричал он и вышел вон.

Заморские гости

Вскоре телеграмма стала известна в Африке всем слонам, слонявшимся без дела, всем бегемотам, лежавшим в болотах, всем жирафам и жирафшам, лениво и грустно жевавшим, прочему зверю помельче, убегавшему от ружейной картечи, — всему животному миру от озера Чад до Алжира.

На большую поляну, в центре Африки, вышел Главный слон, поднял хобот и протрубил:

— Все сюда! Все сюда!

Было жарко, скучно, аппетита никакого. Звери со всех ног кинулись к большой поляне, надеясь развлечься. Главный слон обратился к ним:

— Друзья мои! Пришла телеграмма из далекой Сибири. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о зоопарке… Одну минуту, простите. Эй, ягуар! Оставь в покое антилопу. Как тебе не стыдно! Друзья мои! Предлагаю пока не есть друг друга, не кусать, не царапать — нам предстоит принять серьезное решение. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о зоопарке в их городе. Я подумал, подумал и вот что придумал: нас рано или поздно всех перебьют, переловят, увезут в разные концы света. Мы все равно покинем Африку. Не лучше ли, друзья мои, самим устроить свою судьбу, а не дожидаться горькой невольнической участи? Давайте соберем пожитки, погрузим их на плот и поплывем в Сибирь. Там о нас мечтают, а значит, жизнь будет сытая и спокойная…

Так говорил Главный слон. Слушая его, звери оживились: в самом деле, как заманчиво сесть на плот и уплыть в неведомую Сибирь, по собственной воле, подобру-поздорову.

И когда Главный слон умолк, раздался дружный крик:

— В Сибирь, в Сибирь? В серебряную ширь!

Начали строить плот: слоны таскали громадные толстые бревна, обезьяны перевязывали их лианами, дикобразы шили парус из пальмовых листьев.

И вот плот закачался у берега. На него спрыгнули два тяжелых бегемота и стали кататься по бревнам, прыгать топать — проверяли плот на прочность. Бревна выдержали, лианы не порвались — можно плыть.

По старинному обычаю звери присели на дорожку — кто на пенек, кто просто на траву, обезьяны замерли на ветвях деревьев. Помолчали. Первым встал Главный слон и сказал:

— С богом! Тронулись!

Быстро погрузились на плот, специальными петлями укрепили парус между шеями двух молодых, сильных жирафов, и тотчас же подул попутный ветерок. Он высушил прощальные слезы на звериных мордах и погнал плот в открытый океан.

— Прощай, Африка! Прощай, родная земля! — кричали звери и махали белыми платочками пустому, желтому берегу.

Не уехал один лишь ленивец, потому что спал на дереве и не видел, как плот отчаливал.

Главный слон, набрав в легкие побольше воздуха, протрубил прощальную речь:

— Все! Поплыли мы. По морям, по волнам — нынче здесь, завтра там. Будь здорова, Африка!

В это время проснулся ленивец, протер глаза и заплакал: он остался один-одинешенек на все джунгли.

Много дней и ночей плыли звери. Иногда плот обгоняли корабли, а иногда попадались навстречу. Пассажиры на палубах и матросы курили папиросы, но, увидев зверей посреди океана, немедленно выбрасывали окурки за борт и протирали глаза: не снится ли им этот плавучий зоопарк?

— Эй, звери добрые! Далеко ли путь держите? — кричали с кораблей.

— В Сибирь. Куда же еще? — с достоинством отвечал Главный слон.

— Что делать там собираетесь?

— Жить-поживать да добра наживать.

— Там же холодно! Замерзнете, околеете. Опомнитесь, звери!

— Ничего, перезимуем! — сердито отвечал Главный слон.

После встреч в океане звери приставали к нему.

— Как это замерзнем?

— Как это околеем?

— Что такое «холодно»?

Главный слон чесал хоботом в затылке и устало говорил:

— А я откуда знаю? Будто я там был!

Лев, измученный морской болезнью, не евший и не пивший ровно десять дней, мрачно заметил:

— Возможно, «околеете» — какое-нибудь сибирское чудовище. Но я готов сражаться с сотней «околеете» — только бы ступить на твердую землю.

Весело и оглушительно запричитали попугаи:

— Околеем, околеем, а потом повеселеем!

Главный слон цыкнул на них и посадил на спину мартышку, которая давно уже порывалась что-то сказать. Она с трудом отвернула слоновье ухо:

— Я вспомнила, вспомнила! Моя мама была путешественницей, она была во всех зоопарках мира! Но у нее был очень неуживчивый характер, попросту говоря, моя мама была очень вредная мартышка, и даже мы, ее дети, понимали это…

Главный слон неожиданно рассмеялся, ухватил хоботом мартышку за шиворот и потыкал ею в огромное волосатое ухо.

— Все ухо исщекотала своим писком. Потише верещи. — Он снова посадил мартышку на спину. Мартышка огладилась, оправилась от испуга. Пальчиком погрозила слоновьему затылку.

— Так вот. Моя мама, когда бывала в хорошем настроении, рассказывала, где что видела. Ну и, конечно, где что слышала. Как сейчас помню, она говорила однажды: «околеем» на человеческом языке значит «умрем», люди этим словом называют звериную смерть. Моя мама добавляла при этом, что своими глазами видела…

Главный слон сбросил мартышку со спины.

— Болтунья, балаболка зловредная! — гневно затрубил слон. — Не слушайте ее, звери добрые! Я хорошо знал ее мать, ни одному слову нельзя было верить.

За время путешествия на плоту появились два новых пассажира, два жирафленка, увидевшие свет недалеко от берегов Сибири. Они очень походили на свою маму-жирафиху и на папу-жирафа — такие же длинношеие, такие же пятнистые, с такими же черными, грустными глазищами. На зверином совете под председательством Главного слона жирафлят окрестили. Одного назвали крошкой Сиб, другого — крошкой Ирь. Мама-жирафиха часто теряла их и бегала по плоту, испуганно звала:

— Ау, крошка Сиб! Ау, крошка Ирь! Куда же вы пропали? Ау, Сиб, Ирь! Немедленно находитесь!

Однажды мама-жирафиха вот так же искала жирафлят, звала их: «Сиб, Ирь, Сиб, Ирь», а на горизонте появился зеленый холмистый берег. Мама-жирафиха первой увидела его и, забыв о жирафлятах, закричала:

— Вижу Сибирь! Вижу Сибирь!

Встреча

На сибирском берегу к встрече чужестранцев готовились давно, с тех пор как один странствующий дрозд рассказал, что видел в океане плот, населенный зверями. Главный медведь вызвал барсука и сказал:

— Вот что, Петя. Ты у нас художник, талант. Давай-ка сочини какой-нибудь плакат, чтоб гостей приветствовать. Только чтоб душевно все было и чтоб со смыслом. Ну, не мне тебя учить.

Барсук достал пенсне из кармана кожаного фартука, подышал на стеклышки, протер их, но пенсне нацеплять раздумал — чего доброго, упадет в траву, потом век не сыщешь — и важно сказал:

— Сообразим.

Главный медведь только собрался выкурить в холодке трубку, появилась сорока, летавшая на разведку в океан.

— Михал Ваныч, а Михал Ваныч! — заторопилась она. — Их там тьма-тьмущая! И кого только нет: крокодилы, обезьяны, попугаи, львы, носороги — сущий цирк, да и только! Каждой твари по паре. Чем кормить будем, чем поить?! И все страшненькие, черные — ни одного знакомого лица! Сразу чувствуешь: не наши звери, и дух у них не наш — тяжелый!

— Будет, будет, Маня, не тараторь. — Медведь тяжело вздохнул. — Главным-то у них кто? Лев, поди?

— А вот и нет, Михал Ваныч, вот и не угадали. За главного у них слон. Уж такая туша — ужас смотреть. И все-то он покрикивает, все-то он командует, и — надо же! — все его слушаются. Даже лев хвост поджимает.

— С характером, видно, мужик. — Медведь опять тяжело вздохнул. — Это я вас тут распустил: каждого слушаю да с каждым совет держу. Ты вот что, Маня, скажи: комплекция-то у него посолидней моей?

— Ой, Михал Ваныч, сравнили тоже! Воробья с пальцем! Ой, ой, что это я говорю, заговариваюсь! — Сорока, опасаясь вспыльчивого нрава медведя, перелетела на ветку повыше. — Даже если на задние лапы встанете, Михал Ваныч, — только до подбородка ему дотянетесь. Уж не серчайте, Михал Ваныч.

— Ладно, не до этого мне. Хоть воробьем, хоть пальцем готов быть, лишь бы от суеты от этой сбежать. Ладно, Маня, лети. Смотри, язык-то особенно не распускай.

Через час Главный медведь собрал свою многочисленную родню и произнес перед нею речь.

— Дорогие родственники! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в главных на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах. Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род.

Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:

— А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра заприте в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь — за дело!

Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим по́том. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.

Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку.

Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и скатали там помост, украсили его цветами и разноцветными лентами. Вернулись на поляну, пустую и черную, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны — каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:

— Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!

В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать «Барыню», то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот.

Наконец Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на еловом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:

Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся и захрапел.

Потапыч еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не облепят их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит жмурится от удовольствия: муравьи вкусные, кисленькие — легонько пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: «Ой, спасите, ой, помираю! Ой, «Скорую помощь» мне!» — Прибегали дюжие волки из «Скорой помощи» с носилками, но, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:

— А ну, серые, да белые, да, эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге, дружно подвывая:

Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:

— Эй вы, черти серые! Забыли, кого несете?

Пока Потапыч спал, берлогу его окружили родственники, те, что поздоровее и покрепче. Окружили молча, осторожно, — ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами: две лапы вверх — значит, стоп, остановиться; две лапы в сторону — значит, ползи по-пластунски, — сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались: правым глазом подмигнут — значит, окружай справа, левым — слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает?

Медведи переглянулись, перемигнулись и — раз! — раскидали крышу берлоги, скатанную из бревен и камней. Раскидали, раскатали:

— Навались! — И мигом скрутили Потапычу лапы свежими тальниковыми прутьями.

Потапыч открыл мутно-желтые глаза, хотел протереть их и понял, что связан.

— Братцы, за что? — хрипло спросил он.

— Не наша воля, Потапыч. Понимать должен. Главный велел связать тебя и караулить. Боится он. Чужестранцы едут, а ты безобразничать будешь.

— Да он что, с ума сошел? — зарычал Потапыч. — Из-за каких-то африканцев родную кровь обижать? Да я, да я, яй, яй, яй! Знаешь, что я сделаю? — неожиданным шепотом спросил Потапыч. — Благим матом на всю тайгу орать буду.

— А мы тебе пасть репейником заткнем, — заметил рассудительный медведь.

— Наклонись-ка, по секрету что-то скажу, — попросил его Потапыч.

Рассудительный медведь наклонился, Потапыч изловчился и укусил его за ухо.

— Вот тебе за репейник!

Рассудительный медведь хотел поколотить Потапыча, но тот закричал:

— Чур, лежачего не бить!

— Ладно, не буду! Но запомню-ю… — Рассудительный медведь пошел от берлоги, за ним пошли и другие, лишь Мишка и Мишаня, назначенные караульщиками, остались сидеть на пеньке.

Ранним утром на горизонте показался плот.

— Едут, едут! Вон они! Показалися вдали! — закричали, зарыдали, захрюкали, защебетали встречающие и полезли, полетели на деревья, чтобы получше все разглядеть и запомнить.

Главный медведь поспешил на помост с хлебом-солью на льняном полотенце. Он очень волновался, хотя плот был еще далеко, и от волнения Главный медведь сжевал весь каравай и вылизал всю соль и принялся было жевать полотенце, но тут опомнился, смутился, выплюнул полотенце и крикнул:

— Эй кто-нибудь! Принесите новый каравай и новую соль! Эти никуда не годились — хлеб сырой, а соль сладкая. Ладно, догадался попробовать!

За помостом, на зеленом пригорке расселся сводный оркестр: в первом ряду солисты — толстые, сытые волки, которые могли выть не только на луну, но и на солнце; сзади них — пятьсот бурундуков, сразу же начавших посвистывать на разные лады; дальше расположились двести зайцев с барабанами, а уж за ними стояли четыре медведя с медными тарелками в лапах.

Правее оркестра, на прибрежной луговине были накрыты столы, которые, конечно же, ломились от яств: бочонки с малосольным омулем, горы кедровых орехов, корчаги со свежей брусникой, кувшины с брусничным квасом, колоды с медом, берестяные лагушки с соленой черемшой и наособицу, для любителей острого, туески с маринованной заячьей капустой.

Плот покачивался уже недалеко от берега. В воду бросилась тысяча бобров, они облепили плот, чтобы отбуксировать его к самому помосту.

По берегу в это время ходил, волнуясь, уссурийский тигр по имени Вася. Он взглядывал на плот и бормотал: «Нет, нет! Не может быть! Неужели все-таки он? Сколько лет прошло!»

Его окликнул старый Ворон:

— Васька, гляди! На плоту-то братан вроде твой, Кешка-африканец.

— Глядел я уже. Вроде он. Да боюсь, не признает. Ведь столько лет прошло, как он стал африканским. Поди, загордился за границей-то своей.

— Небось признает. Не велик барин: тигр он и есть тигр.

— Ты у меня покаркай, покаркай тут! Разговорился! Много ты в тиграх понимаешь!

Главный слон ступил на берег, грянул оркестр! Главный медведь поднес хлеб-соль, а полотенцем перевязал слону хобот, сделав пышный бант, а затем заревел с помоста, возвышаясь над слоном:

— Добро пожаловать, гости дорогие! С приездом! Со свиданьицем, значит! — Неожиданно все заранее приготовленные слова пропали из медвежьей головы, он в ужасе обхватил ее лапами, затоптался, зашатался на помосте, потом плюнул на забытые слова и произнес первые подвернувшиеся:

— В общем, рад тебя видеть, Петя!

Слон удивленно поднял хобот:

— Что это значит — ПЕТЬЯ?

— Да понимаешь, я кого уважаю, всех зову Петя. Или Маня. Тебя я уважаю.

— И я тебя уважаю. Спасибо на добром слове, Петья, — слон поклонился.

— В общем, милости прошу к столу. В дороге, поди, проголодались. На пустой живот какой разговор может быть. Прошу, прошу подкрепиться.

— Позволь, дорогой Петья, я подвезу тебя к столу, — предложил Главный слон.

— Что ты, что ты, бог с тобой! Я еще пока сам в силе. Если уж так охота прокатить кого нибудь, вон ребятню нашу подвези — ни разу в жизни на слоне не катались!

— Можно и так, — согласился Главный слон.

— Раз, два — живо! — скомандовал Главный медведь. Медвежата, рысята, волчата, барсучата и остальные дьяволята с восторженным визгом попрыгали на спину к Главному слону.

Рядом шагал его сын, слоненок Пуа, подсаживая на спину к отцу опоздавших зверят.

А на берегу медведь обнимал льва, ягуар целовал лосиху, дикий кабан клялся в вечной дружбе бегемоту, по прозвищу Онже. Прозвище это пристало к нему еще в Африке, где он знакомился всегда так: «Честь имею представиться: бегемот — он же гиппопотам».

Уссурийский тигр обнимал африканского и, всхлипывая от счастья, приговаривал:

— Кешка, братан, наконец-то свиделись! Сколько лет, сколько зим!

Тот ревел в голос:

— Васька, миленький! Не забыл, значит, Кешу! А я как чувствовал, что встретимся — щемит сердце и щемит!

Главный медведь и Главный слон прошли во главу стола. Медведь с поклоном пригласил гостей:

— Уж не побрезгуйте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады.

Затем между Главными началась неторопливая беседа.

— Зачем пожаловали в Сибирь? — спросил медведь.

— Добровольно решили в зоопарке жить. Все равно всех нас переловят.

— Да-а… Не страшно?

— А чего бояться? Сыты будем, крыша над головой — что еще зверю надо?

— А воля?

— Волей сыт не будешь. На этой воле ходи и дрожи: то ли в капкан попадешь, то ли под пулю.

— Так-то оно так. А все ж таки воля.

— Может, с нами в город подадитесь?

— Повременим.

— Провожатого нам не дашь? А то места незнакомые.

— Какой разговор. Будет провожатый.

— Да, чуть не забыл. Что такое «холодно»?

— А кто его знает. Сам-то я никогда не мерзну. Однако вечером узнаешь. Говорят, вечером это «холодно» и бывает.

Неожиданно у стола появился Потапыч. Он таки уговорил своих караульщиков, соблазнил их праздничным угощением, они и не устояли: развязали Потапыча, взяли с него слово, что он не покажется у стола, и отпустили на все четыре стороны.

А Потапыч приложился к ближайшему муравейнику: повеселел, море ему по колено стало и вот заявился к столу, к ужасу всех сибирских зверей. Потапыч заулыбался, лапы раскинул, вроде всех обнять захотел.

— А! Гости у нас! Из Африки! — Он вдруг рявкнул: — Африка — страна рабов! Темнота! Люди нагишом ходят! На сибирские харчи, значит, перебрались?! — Тут Потапыча подхватили под лапы, мешок на голову накинули и уволокли в кусты.

Главный медведь вздохнул:

— Вот наш хулиган! Один на всю тайгу. У вас-то водятся хулиганы?

— Сколько хочешь. Замаялся с ними. Особенно среди обезьян много. Ну что ж, спасибо за угощение. Пора нам в путь.

Уссурийский тигр Вася между тем расспрашивал брата:

— Кеш, ну как там жизнь-то?

— Да ничего, жить можно. Жара только сильная.

— Кеш, ты не ходи в зоопарк. Ну его. Поживи у меня, к родне съездим. Погуляем вволю.

— Не могу, Васек, честное слово, не могу. Меня же Главный за шиворот — и утащит. Ох и строг зверь. Не смотри, что ласковый. Нет, Васек, пойду. Может, ты со мной?

— Не-е, я зверь вольный. Не тянет в клетку.

— Жалко, Вася. Сколько не виделись и опять расстаемся.

— Живы будем, увидимся.

Главный слон протрубил сбор. Звери построились парами — впереди Главный слон и медвежонок Мишук, назначенный провожатым. Главный медведь сказал ему:

— Ты уж, Петя, постарайся. Доверяю тебе: ты резвый, расторопный и умишко толково соображает. Пора уж специальность какую-нибудь иметь. Вот проводником станешь. Потом геологов, охотников будешь водить.

Главный слон скомандовал:

— Шагом арш! Запевай!

Звери зашагали в город и запели старинный африканский марш.

Ночью звери вдруг почувствовали, что по коже побежали мурашки, мышцы свело, носы онемели, и все враз начали ежиться, зевать, чихать.

— В чем дело? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Ночь. Холодно. А вы непривычные.

— Что делать?

— Бегать, скакать и играть.

— Показывай.

Медвежонок разбежался и плечом поддел слоновую ногу, слон и не почувствовал толчка, но понял, в чем суть. Передал по цепочке приказание:

— Всем толкаться, да посильнее. И при этом бежать.

И действительно, от толкотни стало теплее.

В городе

Зверей в городе не ждали, сном-духом не слыхали про их мореплавание, поэтому горожане при виде звериной толпы побледнели, онемели, с перепугу забыли знаменитое сибирское гостеприимство. Вместо того чтобы встретить хлебом-солью, повести с дороги в баньку дорогих гостей — пусть бы попарились, похлестались березовыми веничками, а после кваску холодного попили, да и за стол — к самовару для душевной и долгой беседы — вместо этого горожане попрятались на чердаки, в подвалы, за толстые, каменные стены домов. У одного окна стояла старушка, вздыхала, крестилась, жалостливо приговаривала:

— Охти мне, горюшко какое! Пожар в тайге все зверье выгнал. Куда же они подеваются, погорельцы лесные! Вышла бы, милостыньку подала, да ведь боязно. Ишь страшные какие!

Муж ее, Пантелеймон Иваныч, торопливо протер очки:

— Да ты что, старая? Вовсе глаза потеряла? Это где же ты в тайге слона видела? Или этого, пятнистого-то черта? Тьфу, из головы вылетело! Леп, лип, лэп… Ну, вроде партыто! А! Леопарта. Нет, Фоминишна, тут не пожар. Тут, считай, мировое событие. Тут, крестись не крестись, а звери иноземные. Должно, от войны сбежали. А может, ученым неймется: опыт какой проводят. Переселяют из одного места в другое. Сейчас такие опыты сплошь да рядом: то зайцев привезут, на волю отпустят, то рыбу из реки в озеро. Чтоб, значит, везде было густо, а пусто — нигде. А может, просто по свету бродят, счастья ищут. Надо посмотреть, Фоминишна, радио послушать, газетки почитать, потом уж на улицу-то показываться. А то выйдем, а вдруг не положено.

Суматохе в городе радовался, пожалуй, один дед Пыхто. В прежнем плаще, в накомарнике он залез на дерево и вопил изо всей мочи, подливая масла в огонь.

— Дожили! Слоны и львы по улицам ходят! Мало им собак и кошек, теперь львы. Чем ты возьмешь этого льва? Не пнешь, палкой не стукнешь, кипятком не ошпаришь! Он тебя первый ошпарит. Разжует и выплюнет. Нет, куда смотрит милиция? Безобразие!

Он спрыгнул с дерева, вскочил в будку телефона-автомата и, не закрывая дверь, позвонил в милицию.

— Алло! Милиция! Вы куда смотрите?

— На улицу.

— Так звери же там, звери!

— Видим.

— То есть как видим! Вам за что деньги платят?! За «видим», да? Перекусают же всех, съедят, косточки обгложут. Сделайте что-нибудь! Оштрафуйте, задержите — нельзя же так!

— Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?

— Вы мне бросьте эти шуточки! Я ведь и на вас управу найду.

— Выходите, посмотрим.

— Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! — Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.

Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой — лазоревый. Приятельницы восхищались, хлопали в ладоши, перебивали друг друга:

— Ой, Маня!

— Ой, Таня!

— Ой, прелесть!

— Ой, чудо!

— Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, так бы и прижала!

— А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка миленькая!

— Ах, я так люблю зверушек! Но квартиры такие тесные — никого нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтобы как друг была.

— И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.

Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:

— Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в жизни, но ни разу не гладили.

Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились, захлопнули окно:

— Какой ужасный нахал!

— Как не стыдно приставать к незнакомым!

— Фи!

— Фу!

— Обезьяна!

Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, — грустно думал он. — Ах, миленький, ах, смешной, забавный-презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: «Обезьяна!»

Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим на шеи. Сашка Деревяшкин с удивлением обнаружил, что у зверей холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, здоровалась с жирафом. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя чинно ему поклонилась.

— Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.

— Да, это так, девочка, — высоко, под облаками раздался голос жирафа. — Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.

Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала:

— Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.

— Ах, фасон! — вздыхали обезьяны. — Кто будет он?

— Не кто, а что, глупые. Фасон — это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт… т… тэм… — затараторила в упоении Муля-выбражуля.

— Ах, трэбэдэт-тэм! — опять хором вздохнули обезьяны.

Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятия и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:

— Без нежностей, приятель. Я не мед, а ты не медведь. Нечего лизаться.

— Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! — растерялся Вова Митрин.

— Люби на здоровье. Но я — не маменькин сынок. Я — проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?

— Не видел.

— И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.

Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.

Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! Конечно! Девочка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»

Он помчался к Алениному дому, подниматься на второй этаж не было времени, поэтому Сашка с разбегу, с прискока ухватился за водосточную трубу, вскарабкался по ней, перелез на балкон и заглянул в комнату. Алена стояла в углу с закрытыми глазами и что-то шептала — губы у нее шевелились. «Стихотворение какое-нибудь учит», — подумал Сашка и крикнул:

— Ты что делаешь?

— Стою в углу.

— Вижу. А почему?

— Мама поставила.

— За что?

— За разговорчики.

— За обедом разговаривала?

— Что ты! За обедом обошлось. Это потом. Мама мне одно слово — я ей десять. Она мне два — я ей двадцать. Она мне десять — я ей сто.

— Кто слова-то считал?

— Мама, конечно.

— А если бы девяносто девять было? Тогда что?

— Не знаю. Может, тоже бы обошлось.

Сашка вздохнул.

И снова спросил:

— А почему не ревешь?

— Некогда, сказку сочиняю. Я уже давно заметила: в углу очень интересно стоять, если про что-нибудь сочинять.

— Подумаешь, сказка! — перебил ее Сашка Деревяшкин. — Тут слон по улице ходит, а ты — «сказка, сказка!»

— Как слон ходит?!

— А так — ногами. А ноги, как столбы. И вообще, толпа зверей в городе, а ты в углу стоишь.

Когда Алена узнала, что происходит в городе, она заплакала.

— Вон их у тебя сколько накопилось! — удивился Сашка. — А теперь-то почему ревешь?

— Да! Обидно! Ты-то льва обнимал, а мне бы хоть маленького-маленького мышонка погладить!

— Ну так бежим. На слоне покатаемся, льва за ушами почешем.

— Не могу я бежать. Мне еще двадцать минут стоять.

— Так кто узнает, Аленка?!

— Мама.

— Да-а… А ты сознаешься. Скажешь, двадцать минут не достояла. Осознала, мол, свою вину и не достояла.

— Мама обязательно спросит, как осознала?

— Скажешь: глубоко!

— Да?! — Слезы мгновенно высохли. — Ведь не каждый раз глубоко осознаешь, правда?

— О чем разговор. Бежим.

— Бежим. — Аленка похлопала ладошками по щекам — будто и не ревела. Взяла карандаш, на клочке бумаги написала: «Ушла гулять, скоро буду. К. в 45-й», то есть ключ у соседей, в 45-й квартире. Закрыла дверь и вставила записку в замочную скважину.

— Побежали!

Звери подходили к Главной площади города. Главный слон спросил медвежонка:

— А где же люди?

— А это кто вам, звери, что ли? — Медвежонок кивнул на орущих, хохочущих, бегущих ребятишек. — Вот уж, действительно, слона-то я и не приметил.

Главный слон покряхтел, покашлял, почесал хоботом в затылке:

— Ты, парень, не обижайся. Не привык я пока. Все такие обидчивые здесь — слова не скажи. Я и так стараюсь молчать. Я хотел спросить, где большие люди? Эти малявки, конечно, тоже люди, и очень приветливые, но пойми, парень, их радостью сыт не будешь. А у меня уж давно в животе от голода бурчит. Что есть будем, где жить будем — вот что меня волнует, парень!

— Это верно. Так недолго и ноги протянуть.

Откуда-то взявшаяся мартышка запрыгала вокруг медвежонка, захлопала в ладоши:

— Остроумно! Очень! А-ха-ха-ха! Недолго ноги протянуть. Я так и вижу себя протянувшей ноги — я так устала, так устала! Уважаемый Мишук! Значит, ты считаешь, нам недолго ждать заслуженного отдыха?

Медвежонок замялся:

— Ну, как тебе сказать. Я другой отдых имел в виду.

Вмешался Главный слон:

— Понял я твои «протянутые ноги». Я теперь многое понимаю. Прошелся по холодочку, голова ясная стала и все думает, думает. Ты мне вот что скажи: тебя грамоте учили?

— Немного. А что, заметно?

— Еще как. Ты очень ученый медвежонок.

Медвежонок застеснялся.

— А-а.. Все знания из книг. Вернее, из одной книги. У нас в тайге медведь такой есть, Потапыч, в пятой берлоге живет — вот он и учил меня. И других медвежат. Соберет нас на полянке и читает книжку. Называется «ЖЗМ» — «Жизнь Замечательного медведя».

— Понятно. Жаль, у меня в детстве не было такого Потапыча. Сейчас до всего сам дохожу. Но где же все-таки большие люди?

— Кто где. Кто работает, кто веселится.

— И как веселятся большие люди?

— На гармошке играют, песни поют.

— Очень интересно. И долго веселятся?

— До упаду. Все. Пришли. — Медвежонок остановился под балконом розового двухэтажного дома. — Вот здесь находится Главный человек. Подсадите меня.

Главный слон аккуратно обхватил его хоботом и аккуратно перенес на балкон. Медвежонок запел приятным тенорком и стал подыгрывать себе на гитаре, которую чудом где-то раздобыл.

Главный человек вышел, поклонился:

— Приветствую честную компанию.

Главный слон вежливо протрубил:

— Здравствуй, Петья!

— Вы ошиблись, уважаемый. Меня зовут Иван Иваныч.

— Что ж… Если вам не хватает «Петьи», я с удовольствием исправлюсь. Здравствуйте, Иван Иваныч.

— Мое почтение.

— Вот мы пришли, Иван Иваныч.

— Вижу. Зачем пожаловали?

— Хотим поселиться в вашем прекрасном городе.

— И что собираетесь делать?

— Работать и веселиться.

— Похвальное желание. Но мы вас, к сожалению, не ждали и принять не сможем.

Протяжный жалобный стон повис над площадью — последние силы вкладывали звери в этот стон.

— Понятно. — Главный слон задумчиво покачал хоботом. — Но как же так, Иван Иваныч! Нехорошо получается. Сами пригласили, а теперь от ворот поворот, как говорит наш замечательный проводник.

— Заявляю вам совершенно ответственно: никакого приглашения мы не посылали. Поэтому повторяю: ничем не могу вам помочь. Устраивайтесь, между прочим, сами.

— Но, но, но… — Главный слон от волнения и обиды начал заикаться. — К-как же сами? Было приглашение, Иван Иваныч, было! Клянусь зелеными холмами Африки!

— Где это приглашение? Покажите! Телеграмму, письмо, вообще бумагу, в которой черным по белому написано: приглашаются африканские звери в таком-то количестве для постоянного места жительства. Покажите, и дело с концом.

Главный слон величественно отпрянул и величественно протянул известную телеграмму.

— Вот. Хотя приглашения я ношу в своем сердце.

— Но это же частная, личная телеграмма! Мало ли о чем мечтают девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин.

— Но поймите, Иван Иваныч. Что за жизнь, в которой звери сами по себе, а дети — сами по себе?

Главный человек приказал:

— Эй, поскорей! Приведите сюда Алену и Сашку Деревяшку. Прошу извинить, Деревяшкина.

Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин появились на балконе.

Главный человек строго и жестко взял Алену и Сашку за плечи, подтолкнул к балконной решетке.

— Вот, уважаемые звери. Они приглашали, с них и спрашивайте.

— Мы же просто мечтали, — тихо сказал Сашка, — чтоб зверинец не ездил, а всегда у нас стоял.

— Мечты никого не интересуют. Мало ли о чем я мечтаю. На рыбалку, между прочим, второй год не соберусь. Молчу же. А может, тоже мечтаю, чтоб под этим балконом пруд с карасями появился. Да что тут говорить! Алена, отвечай, чем кормить будете, где селить? Отвечайте. А я ума не приложу.

— Пироженок куплю, газировки. У меня копилка есть, — шепотом ответила девочка Алена, и у нее задергались, закривились губы, потому что вдруг захотелось заплакать.

— Родители помогут, — ответил Сашка Деревяшкин. — И они сейчас в ответе.

— Интересно! — прогремел над площадью голос Главного человека. — Такую ораву пирожными накормить?! Да вот этому гражданину нужно тысячу штук! — Главный человек кивнул на Главного слона. — Извините, уважаемые звери, за ораву. Ничего обидного в ней нет.

— А я все равно обиделся! — заревел бегемот. — Я очень обидчивый! Иногда сам удивляюсь: ничего обидного нет, а мне все равно обидно. О-хо-хо! — Бегемот залился горючими слезами.

Главный человек тревожно оглядывался на комнату. Там звонили десять телефонов, и секретарша Марья Ивановна испуганно отвечала, что у Ивана Ивановича очень важное, очень срочное совещание и освободится он не скоро…

— Говорю последнее слово: вот этот мальчик и эта девочка пригласили вас сюда. Они надеются на помощь родителей. Чуть что, «мама!» кричат, чуть что, «папа!». А пора уж самим поумнеть. Как приглашать, так сами, как отвечать, так к маме. С этой минуты дети отвечают сами за себя. И за свои приглашения тоже. Пригласили — устраивайте, кормите, угощайте. Все. Своими гостями занимайтесь сами. Пока, до лучших времен.

Главный человек ушел с балкона и со звоном захлопнул дверь.

Главный слон поднял хобот к девочке Алене и Сашке Деревяшкину, мрачным, усталым голосом спросил:

— Что скажут наши гостеприимные хозяева?

Сашка Деревяшкин ответил:

— Спокойно! Есть мысль!

Главный слон тотчас же протрубил:

— Молчать! Есть мысль!

Звери мгновенно утихли, ощетинились, оскалили клыки, поджались, напряглись, готовые жевать, терзать, глотать эту странную еду под названием «мысль».

Мальчик Сашка Деревяшкин скрестил на груди руки, затем обхватил лоб и погрузился в глубокое раздумье. Пробормотал что-то себе под нос — только девочка Алена и разобрала:

— Легко сказать, придумать трудно.

И вдруг Сашка принялся чесать в затылке.

— Что он делает? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Мысль добывает. Я знаю, в «ЖЗМ» так написано. Замечательный медведь всю жизнь любил повторять: два великих огня возникают от трения — огонь, чтобы согревать тело, и огонь, чтобы согревать голову. Вот мальчишка этот огонь и добывает. Простое дело — затылок потереть, а сейчас скажет так скажет.

Угощение

Сашка Деревяшкин оставил наконец в покое затылок.

— Ребята! Разбегайтесь все по домам и тащите, кто что может. Хлеб, колбасу, сыр, молоко, сахар — пусть хоть червячка заморят. А я пока буду думать. И Алена будет.

— Сашка! — возмутилась Аленка. — Я тоже принесу какую-нибудь еду. У меня суп дома, каша. Я обязательно хочу принести.

— А кто думать будет? Ты что, забыла, да? Одна голова — хорошо, две — лучше. Моя и так еле держится. Уж и не знаю, что придумывать.

— Ну ладно, ладно, — согласилась Алена. — Я тогда тоже буду думать.

Тут раздался веселый крик Вовы Митрина:

— Мы уж скоро заморим червячка! — Вова сбегал домой и принес большую банку черничного варенья и большой мешок с печеньем и сухарями. — Смотрите! Смотрите все! Мы скоро его уморим! — Вова горстями доставал печенье и сухари и всыпал в открытую пасть бегемота. Бегемот Онже захлопывал пасть — раздавался вкусный, рассыпчатый хруст. Бегемот щурился от удовольствия и говорил с полным ртом:

— Авай, Вова! Аеньем залей! Стоб не першило!

Вова, краснея от натуги, поднимал банку и наклеивал на розовый бегемотий язык черно-красный язык варенья.

— Ум-ч-м-х! — восторженно сопел бегемот. — Даже ушам сладко.

Главный слон удивился:

— Но где же червячок?! Я его не вижу! Неужели за путешествие у меня разболелись глаза? Раньше я мог разглядеть любую козявку, любого червячка! Скажи, Мишук?

Медвежонок, облизываясь, не отрывая глаз от варенья, исчезающего в пасти бегемота, небрежно объяснил:

— И не увидите. Слова, одни слова. Когда в животе пусто, вот и кажется, что червячок там копошится, щекочет. Красненький, противный — аж выть охота, палку грызть. Хоть камни глотай — лишь бы пустоты этой щекотной не было, червяка этого лишь бы задавить. Ну, и пошли разговорчики, червячка заморить. Не досыта поесть, а слегка, чтобы терпеть можно было.

— Ах, вон как! — уныло воскликнул Главный слон. — Если так, то у меня в животе червячище, похожий на взрослого крокодила. Как его уморишь?

Возвратились мальчишки и девочки. Кто чем разжился, тот тем и угощал. Девочка Настя кормила тигра по имени Кеша зелено-поджаристыми голубцами. Муля-выбражуля, оттопырив мизинцы, чинно подобрав губки, повязала крокодилу салфетку и маленькой серебряной ложечкой наполняла его пасть гречневой кашей, не доеденной ее младшим братом.

Один мальчик, который жил у бабушки и все лето не вылезал из бабушкиного огорода, принес огромную охапку гороха и бобов вместе с листьями и стеблями. Он привязывал пучки к длинному шесту и подавал жирафам. Они аккуратно и тихо хрумкали стручками и вежливо склоняли головы, благодаря. Жираф несколько раз останавливал мальчика:

— Сначала даме, молодой человек, затем — малышам. И учтите: ни один жираф в мире не нарушил этого порядка. Иначе бы я не смог так высоко носить голову.

Жирафлята, названные при рождении крошкой Сиб и крошкой Ирь, были очень любопытны:

— Мальчик, что это у вас в зубах?

— Свисток.

— Скажите, и вы можете свистнуть?

— Всегда пожалуйста. — Мальчик дребезжаще, басовито свистнул, нет, скорее продудел.

— Ах, какой прекрасный свисток! — вздохнули жирафлята. — У нас никогда не будет такого.

— Почему? — удивился мальчик.

— Наш папа говорит, что свистеть неприлично. Можно просвистеть удачу и вообще всю жизнь.

— Ну уж. Разок-то можно. Свистеть очень интересно.

— Еще бы! Правда, мы ни разу не свистели, но, должно быть, это так весело, так замечательно. Лучше всего на свете!

— Так попробуйте!

— Неужели вы отдадите свой свисток?

— Могу и свой. Но сделать свисток проще простого. Надкусывайте стручок. Та-ак. Убирайте горошины. Правильно. Берите в зубы, чтобы надкусанный конец чуть-чуть выставлялся. Дуйте.

Жирафлята дунули — Жираф вздрогнул, несколько отпрянув шеей, глянул вниз:

— Сиб, Ирь! Наверное, вам не нужно больше есть гороха. Фошейм, как писал мне приятель из английского зоопарка. То есть стыдно.

Жирафлята от испуга проглотили свистки, быстро вытерли губы о шеи друг друга и покорно прошептали:

— Да, папа.

А про себя подумали: «Как замечательно, что мы умеем теперь делать свистки».

Другой мальчик принес две пачки овсяных хлопьев и угощал ими зебру.

— Ешь, зебруня, не стесняйся! Не овес, конечно, но из овса. Как тебе нравится?

— Ничего, есть можно.

— Молодец! Аппетит у тебя — будь-будь!

Третий мальчик принес чугунок картошки и пакетик с солью. Он раздавал картошины обезьянам и приговаривал:

— Кушайте на здоровье! В глаза не видели, наверно, картошку-то?

Обезьяны быстро научились обмакивать ее в соль и вскоре восторженно верещали:

— Чудесно! Восхитительно! Вкуснее бананов, вкуснее тюльпанов! Несравнимая! — И хором запели: — Ах, картошка-тошка-тошка!

Мальчик добродушно улыбался:

— Эх, вы! Вкуснее бананов! Вы бы попробовали с подсолнечным маслом, с селедкой — вот тогда бы и кричали: не едали никогда!

— Да?! — удивились обезьяны. — Да?! Мы без тошки, ах, картошки никуда!

Две девочки кормили Главного слона. Хобот он погрузил в ведерко с компотом, а на отвисшую треугольную губу ему накладывали бутерброды с маслом и мармеладки. Главный слон во время еды говорить не мог и только покручивал хвостиком то влево, то вправо, то ненадолго выправлял его, серый, морщинистый, маленький.

Девочки в это время разговаривали:

— Когда он машет хвостиком вправо, тогда ему очень нравится мармелад.

— А влево — он в восторге от хлеба с маслом.

— А прямо — нет ничего лучше компота из сухих груш и чернослива…

Главный слон все доел, все допил:

— Век бы ел хлеб с маслом, мармелад и запивал компотом. Благодарствую, девочки. Извините, если что не так.

Бледный, худенький мальчик угощал старого павиана. С виновато опущенными глазами достал из-за пазухи краюху хлеба и желтый кусок сыра.

— Извините, я ничего больше не нашел. Вы приходите к нам после. Мама у меня очень добрая и специально для вас состряпает пельмени.

— О, вы напрасно извиняетесь, мой юный друг! Мечта каждого старого павиана: корочка хлеба, кусочек сыра и глоток холодной воды. Сердечно благодарю вас! — У старого павиана не было ни одного зуба, и он решил, как только мальчик уйдет, перебраться к фонтану и размочить в воде горбушку и сыр. — Мой юный друг! У вашей мамы поистине золотое сердце. Она готова поделиться последним куском хлеба со старым, никому не нужным павианом. И вдобавок приглашает его в гости. О, я бесконечно тронут. — Павиан утер ленточкой бескозырки навернувшуюся слезу. — Передайте ей, пожалуйста, мое восхищение ее добрым сердцем. До конца дней, которых, увы, осталось мало, я буду с благодарностью вспоминать вашу маму.

— Спасибо! — Мальчик пожал старому павиану руку. — Спасибо за маму! Приходите. Мы будем очень рады.

Старый павиан снял бескозырку, поднес ее к сердцу и молча поклонился.

Его передразнил странный человек в брезентовом плаще и черном накомарнике. Это был дед Пыхто. Он что-то высматривал, подслушивал, что-то выискивал.

За угощением все забыли о медвежонке. Он подождал, подумал, что его угостят последним, на правах местного, на правах хозяина. Нет, никто не вспомнил об усталом и голодном проводнике. Медвежонок еще подождал, пососал лапу, попил воды. Вокруг жевали, хрумкали, чавкали, чмокали. Он рассердился, быстро вскарабкался на балкон, открыл дверь и встал перед столом Главного человека.

— Послушайте, Иван Иваныч! Хоть вы меня накормите. Ребятишки гостями занялись. А мне что делать? Ведь я-то ваш, сибирский. Неужели своего голодом уморите?

Главный человек отложил ручку, снял очки и задумчиво посмотрел на медвежонка:

— Потрудись объяснить, как ты сюда попал?

— Через дверь. Извините, что без доклада.

Главный человек задумчиво посмотрел на огромную картину, где медведица на утренней поляне любовалась своими крепенькими озорными медвежатами:

— Как это тебя мать-то отпустила? Сердце, наверное, все изболелось.

— Я — сирота. Отца с матерью убил иностранный турист, убил, сфотографировался и уехал, а я чудом спасся.

— Сочувствую, сочувствую. — Главный человек достал из шкафа тарелку с бутербродами, бутылку минеральной воды. — И некому присмотреть за тобой?

— Нет, у меня тетка. Материна сестра. Но живет далеко, на Камчатке. Я даже не знаю, как добираться туда.

— Да… — Главный человек циркулем измерил расстояние на карте до Камчатки. — Порядочно. Если пешком. Ты как решил? С приезжими останешься?

— Не знаю, еще не думал.

— Слушай, а хочешь я тебя самолетом на Камчатку отправлю?

— Боюсь я их. В небе гудит, и то страшно, всегда под колодину лезу. Нет, я пока подожду.

— Смотри сам. Неволить я тебя не хочу. Как решишь, так и поступай.

— Спасибо на добром слове. И за угощение спасибо. Будьте здоровы, пока.

— Пока, пока. Ты дверь-то не закрывай, накурено тут у меня. — Главный человек повернулся вместе с креслом, провожая медвежонка взглядом.

Тем временем на балконе о зверье думали девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин. Думали долго. Наконец Алена воскликнула:

— Ой, придумала! Надо взять их в квартиры. Ну, каждый мальчишка, каждая девчонка возьмут по зверю и приведут его домой. Одного-то легко прокормить.

— Не разрешат. Родители не разрешат. Представь, явишься домой с крокодилом. Что ты! На порог не пустят. Нет, их надо подготовить. Разве тогда согласятся.

— Вообще-то да. Надо готовить. — Алена вновь замерла и уставилась в одну точку.

Тут вскрикнул Сашка:

— Есть, и у меня блеснуло! — И, не советуясь с Аленкой, сразу обратился к зверям:

— Дорогие звери! Выход найден! Хотя бы на сегодня! А там еще что-нибудь придумаем.

— Слушаем тебя, Александр! — радостно взревел Главный слон.

— Кто не работает, тот не ест! — провозгласил Сашка. — И мы будем работать! Мы сейчас же идем на базар, а там мы заработаем на обед!

— На базар, на базар! — закричали некоторые звери.

— Посмотреть на товар! — подхватили остальные.

— Саша, ты с ума сошел! — громким шепотом возмутилась Алена. — Почему на базар? Можно же колоски собирать, макулатуру, металлолом!

— Думал я об этом. Ни одной железки, ни одного клочка бумаги не найдем. Раз двадцать только наша школа собирала. А другие, думаешь, сложа руки сидели? Нет, в городе шаром покати. А до колосков сколько идти? Не обедавши-то. А до базара — рукой подать. Кто тяжести поможет таскать, кто фокусы покажет…

— Теперь понятно. Пошли.

Зверей и ребят построили парами, впереди поставили барабанщика, и все зашагали на базар.

Крокодил устроился у базарных ворот и разгрызал грецкие орехи всем желающим. Щелк — копейка. Щелк — копейка. Одной бабушке он нагрыз на целый рубль.

— Ох, сынок, не знаю, как тебя отблагодарить. Мне бы, старой, за день не управиться. А ты — чистый пулемет. На вот тебе горсточку полакомиться.

Длинная очередь выстроилась к тигру Кеше, который развалился на прилавке и, тихонько мурлыча, изображал из себя кошку. Позволял гладить, чесать за ушами — все это удовольствие стоило три копейки. Какой-то рыжий парень, гулко хохоча от избытка хорошего настроения, похлопал Кешу по спине. Тот быстро лапой ухватил парня за воротник, подтянул к самым усам:

— Это что за штучки, рыжий хохотун?! Забыл, с кем дело имеешь? Хочешь, нос твой конопатый откушу? По спине он еще хлопать будет. Не хочешь? Плати полтинник.

Обезьяны висели на хвостах под крышей базара и корчили рожи базарному люду, а старый павиан, стоя с протянутой бескозыркой, напоминал:

— Уважаемые граждане, как говорил мой дед: за погляд тоже деньги платят. Открывайте кошельки, доставайте пятачки.

— Ну, беда с вами! — хохотала одна толстая, краснощекая гражданка. — Обезьяны, истинные обезьяны!

— Да, мадам, — грустно кивая, соглашался старый павиан. — Мы истинные обезьяны. Мерси. Мерси. Пожалуйста, пятачок сдачи.

Бегемот помогал асфальтировать рыночную площадь — его огромный, тяжелый живот укатывал асфальт лучше всякого катка. Медвежонок со слоненком пели частушки и играли на балалайке и рожке.

А жирафам не нашлось никакого подходящего дела, и они молчаливо и гордо стояли в сторонке. Люди, задрав головы, обходили их, восхищенно вздыхали: «Вот это вымахали!» и бросали медяки к черным лакированным копытам. Жираф искоса поглядывал на толпу и думал горькую думу: «Боже мой! До чего я дожил! Мне, как нищему, бросают медяки. Не могу же я каждому объяснять, что я еще здоровый, сильный жираф, и просто мне не нашлось дела. Да и гордость не позволит что-либо объяснять».

Главный слон помогал смуглым людям перетаскивать корзины и ящики с фруктами.

— Ах, дорогой! — воскликнул один черноусый, черноглазый кавказец. — Смотрю на тебя и думаю: сколько силы даром пропадает.

— Почему даром, — насторожился Главный слон и отпустил корзину. — Мы же твердо договорились: ящик — рубль, корзина — полтора.

— Вай, дорогой! Ты меня не понял. Что деньги?! Мираж, вода в горной речке. Я хотел сказать: слоны должны жить на Кавказе. Там есть все, не хватает только слонов. Приглашаю, дорогой. Приезжай.

— С меня хватит приглашений. Устал.

— Отдохнешь! Какая здесь жизнь? Все хмурые, сердитые, все ругаются.

— Ты много говоришь. Меня это утомляет.

— Беседа украшает жизнь. Я — южанин, ты южанин, почему ты сердишься, дорогой?

— Настроение скверное. И чихнуть охота.

— Будь здоров, дорогой. Чихай на здоровье.

— Буду. — И Главный слон чихнул. Фонтаном взметнулись с прилавка груши, яблоки, сливы, абрикосы, и посыпался фруктовый дождь на головы людей и зверей. Засияли синяки и шишки, завизжали радостно обезьяны под потолком, попугаи закричали караул, а черноусый кавказец схватился за голову:

— Вай, вай, вай! Что ты наделал?! Мой драгоценный фрукт, мой драгоценный фрукт.

— Что ты так кричишь? — виновато спросил Главный слон. — Ты же сам говорил: это стоит копейки.

— Что ты понимаешь в финансах? Ты чихнул на сто рублей! Кто так чихает, жуткий ты зверь?!

— Слоны. Все слоны так чихают. Но почему я жуткий? — обиделся Главный слон. — Я еще раз чихну.

— Нет, нет! Извини, дорогой. Вот твой заработок. Ты можешь идти и отдыхать. Кушать шашлык, пить вино.

— Не надо мне твоих денег. Вообще ничего не надо. Устал я. На ходу сплю. Никак не могу привыкнуть, что здесь день, а в Африке ночь. — Главный слон прислонился к бетонному столбу и ненадолго уснул.

Средь базарных рядов то тут, то там мелькал черный накомарник деда Пыхто…

Через два часа девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин собрали деньги в большой холщовый мешок. Наполненный монетами, он был пузатый, тяжелый — с места не сдвинешь.

— Неужели все эти деньги надо считать? — ужаснулась Алена.

— Вот еще! — отмахнулся Сашка. — Зачем считать, если денег целый мешок. Неужели мешка не хватит, чтобы пообедать?

Сашка подозвал Главного слона, тот взвалил мешок с деньгами на спину, и звери отправились обедать.

Когда Главный слон подал в окошко мешок, заведующая столовой пришла в восторг:

— Сейчас мы вас попотчуем. Аппетит-то, наверное, как у студентов. Ненасытные вы мои! Сейчас, сейчас, милые! Девушки! Быстренько по местам!

— Вы только посчитайте, сколько тут. — Сашка Деревяшкин небрежно пнул мешок. — А то нам все недосуг было.

— Посчитаем, миленький, посчитаем! Вот сюда, клиент, поставьте на весы! — обратилась она к Главному слону. Он переставил мешок.

— Только я не клиент. Я — слон. И настаиваю на этом.

— Хорошо, хорошо. Слон так слон. Вас как величать-то?

— Петья — мое любимое имя.

— Вот и славно. Не сердись, Петруша. — Заведующая, прищурившись, взвешивала мешок, пальцем толкала гирьку-противовес.

— Сколько? — спросил Сашка Деревяшкин.

— Очень много.

— На все!

— Девушки! Растапливайте еще одну плиту! Несите со склада все продукты.

Заведующая после обеда вручила Главному слону «Благодарность», напечатанную золотом на белой бумаге.

А на базаре в это время отличался дед Пыхто. Он переоделся, был в красной косоворотке, в жилете из чертовой кожи, на голове — кубанка с хромовым верхом, на ногах — смазанные дегтем ичиги. Бороду, чтоб не топорщилась, дед Пыхто окунул в подсолнечное масло и пригладил. Он достал из-за пазухи мешочек с «дедушкиным табаком», набрал полные горсти коричневых подушечек и, крадучись, обсыпал коричневой мукой все ягоды, все фрукты и овощи. Затем неторопливо и важно стал приценяться к испорченному товару.

— Эй, любезный! Сколько просишь за яблоки? — спросил он у смуглого кавказца. — Такие деньги за такую труху?!

— Где, где труха?! Ты с ума сошел, такой старый и уважаемый человек!

— А это что? — Дед Пыхто показал на коричневую пыль. — Опыление? Удобрение? Грязь?

— Вай, вай! — посинел кавказец. — Совсем был свежий яблок! Прямо с дерева! Неужели эти проклятые звери оставили такую коричневую пыль? Боже, боже! Они разорили меня!

Дед Пыхто возмутился:

— Это ты с ума сошел! Санитарного врача сюда! Зверье начихало на все фрукты. Их нельзя продавать! Отрава! Отрава-а! — И дед Пыхто схватился за живот. — Грипп, чума, холера! Люди добрые, берегитесь! Коричневая пыль — отрава-а!

На базаре поднялась паника. В ужасе закричали покупатели, навзрыд заревели продавцы. Какой-то покупатель бросил помидор в продавца и угодил ему в лоб. Продавец, недолго думая, схватил кочан капусты и швырнул в покупателя. Скоро овощи и фрукты замелькали в воздухе. Никто уже не вспоминал зверей, коричневую пыль, а только успевал увертываться от яблок, груш, бананов, абрикосов. Некоторые до того вошли в азарт, что ловили фрукты зубами и сразу проглатывали.

Дед Пыхто, довольно похихикивая, потирая руки, выбрался из свалки и не спеша зашагал к дому. «Зверей теперь на пушечный выстрел к базару не подпустят. А зверью есть, пить надо. Где заработают? Нигде. Девчонки и мальчишки примутся выручать их, а я уж буду смотреть в оба. Я их, голубчиков, знаю. Ничего для зверей не пожалеют. Посмотрим, подождем». Дед Пыхто в приливе хорошего настроения попрыгал по асфальту на одной ноге, поиграл в «классы».

Удлинились тени деревьев, придорожная трава стала прохладней, на клумбах устало жмурились анютины глазки. Приближался вечер.

Алена и Сашка Деревяшкин собрали зверей вокруг себя.

— Сейчас мы отведем вас в Березовую рощу, — сказал Сашка. — Там заночуете. Ну а утром видно будет. Утро вечера мудренее.

— Вы не бойтесь, — добавила Алена. — В роще вовсе не страшно. И трава там высокая, густая, спать как на перине будете. Вас же много, и в темноте вместе не страшно. Другое дело, если одна.

— Ведите, отоспимся, — сказал Главный слон. — В рощу так в рощу.

Громко вздохнул старый павиан:

— Мой дедушка говорил: бог даст день, бог даст пищу. Хорошо, если случится так, как говорил мой дедушка.

— Мы вас ни за что не бросим! — звонким, дрожащим голосом воскликнула Алена.

Медвежонок говорил слоненку:

— Ты вроде ничего паренек. Нравишься мне. И на рожке у тебя здорово получается.

Слоненок скромно потупился.

— Я люблю музыкальных ребят. Не соскучишься. То споют, то спляшут, глядишь, и день прошел. Послушай, ты что думаешь об этой роще, о завтрашнем дне? Опять по базару шастать?

— А там хорошо. Весело, шумно. Бубликами угощают.

— Я и не говорю, что плохо. Но как подумаю, что опять надо в эту столовую идти, опять строем, опять в рот заглядывать этим мальчишкам и девчонкам — жить неохота! Скажи, ты как относишься к личной свободе?

— Никак. Что это такое?

— Когда никому не подчиняешься и живешь сам по себе.

— Никому-никому?!

— Никому. Здорово! Значит, с утра до вечера ничего не делать? Только играть?

— Конечно. Все будем делать в охотку. Поспим в охотку, поиграем в охотку, отдохнем в охотку. Никто над душой стоять не будет. А то я знаю: сегодня по базару заставили ходить, завтра цирк устроят, послезавтра — учиться заставят. А мы с тобой звери вольные.

— Вольные-то вольные. А ты разве забыл: не поработаешь — не поешь. Как с этим-то быть?

— Подставляй ухо, объясню. Я предлагаю стать попрошайками.

— Ну уж, — поморщился слоненок. — Я думал разбойниками или пиратами. Попрошайничать очень нехорошо.

— Откуда ты знаешь? Пробовал, что ли?

— Нет, все так говорят. Я только на свет появился, мама сразу же сказала: «Не попрошайничай. Время придет, накормлю».

— Говорят, говорят! Мы же не обыкновенными попрошайками будем. Веселыми. Петь будем, плясать, кувыркаться, на балалайке, на рожке играть. В стогу жить будем. Попрошайничать по пути будем. За веселье неужто никто куска хлеба не даст? Зато — воля, солнышко, в ручье рыбы наловим, ухи наварим. Надоело мне и проводником и медведем быть. Хочу быть вольным, веселым!

— Я вообще-то музыкантом хотел стать.

— Мы, считай, музыкантами и будем. Какая разница, как называться? Музыкантами или попрошайками веселыми. Дело, парень, не в названии. Ох, совсем забыл. Есть одна книга, «ЖЗМ» называется. Я отцу твоему рассказывал про нее. Значит «Жизнь Замечательного медведя». Так этот замечательный медведь тоже начинал с попрошайничества. «Мир посмотрел, — пишет Замечательный медведь, — и себя показал». Три года он попрошайничал. Зато, говорит, я понял великую истину: самые добрые существа на свете — маленькие дети. И я, говорит, знаю теперь, куда идти в горький час: в ближайший дом, где живет маленький человечек. Он напоит и накормит. А такой оравой ходить — кто тебя к сердцу прижмет? Скажи, кто?

— Папа с мамой.

— Да им сейчас не до тебя. Тут с жизнью не ясно, а ты «папа с мамой». Маменькин сынок, что ли? Только и умеешь за подол держаться.

— Ты не обзывайся. А то живо-два синяк поставлю. Тоже мне, «за подол»!

— Вот это уже настоящий разговор! Молодец! Я тоже медведь резкий, чуть что — в драку. Ну, согласен ты?

— Согласен. С чего начнем?

— С клятвы. Замечательный медведь сочинил клятву веселых попрошаек. Поклянемся… Тебя, кстати, как звать?

— Пуа, а по-русски Ваня.

— Ну, а я — Мишук. Давай, по-нашему, по-сибирски назовемся?

— Разве есть сибирский язык?

— Нет. Язык-то русский, но мы кое-какие слова ловчее говорим. Допустим, везде говорят: парень, паренек, парнишечка. А у нас коротко: паря. Давай, я буду паря Михей, а ты — паря…

— Ваней.

— А что? Складно. Паря Михей и паря Ваней. Давай быстренько поклянемся, а то смотри: скоро ночь на дворе. Повторяй: «Никогда нигде не стану я реветь, даже если я не Замечательный медведь…»

— Уж это точно!

— Что точно?

— Что я не замечательный и не медведь.

— Ты давай повторяй, паря Ваней.

— Хорошо, паря Михей.

— «Буду петь, плясать и веселиться, чтоб на этом месте провалиться. Быть надежным другом обещаю и на этом клятву я кончаю». А теперь бежим, паря Ваней, к стогу. Завтра посошки вырежем, холщовые котомки смастерим, балалайка на плечо, и — вперед, не робей!

…Девочки и мальчики проводив зверей в рощу, возвращались теперь по домам, понурые, мрачные, молчаливые.

— Ох и достанется мне! — Сашка Деревяшкин глаза зажмурил и головой потряс, представив, как ему достанется. — В магазин не сходил, сестренку из садика не взял, пол не вымыл! Ой-о-ой! Горе мне!

— Вовка! Снимай ремень, — обратился он к Вове Митрину. — И пару раз мне всыпь. Уж привыкать так привыкать.

Вова Митрин быстренько снял ремень и, надо сказать, сделал это с удовольствием: характер у него был мягкий, робкий, и все-таки он завидовал, что верховодит среди ребят Сашка Деревяшкин. «Сейчас узнает, как выделяться!» — подумал Вова Митрин и взмахнул ремнем.

— Да сильней ты! Гладишь, а не бьешь! — крикнул Сашка. — У отца рука тяжелая. Разве он так будет? Бей, не жалей, Вовка!

Вовка Митрин изо всех сил стегнул. И раз, и другой, и третий, и четвертый.

— Стой, стой! Ты чего разошелся! Я два раза просил. Давай сюда ремень! Поворачивайся. Остальное тебе верну: мне чужих не надо.

— Нет, я решительно против. — Вова Митрин отдышался, гордо выпрямился. — Меня никогда не наказывают ремнем.

— А что? Прямо ладонью?

— Нет. Папа берет меня сначала за правое ухо и говорит: «А вот мы тебя за ушко да на солнышко!», потом за левое: «Вот мы тебя выведем на чистую воду!» — и отправляет в угол.

— Больно берет?

— Уши огнем пылают и кажутся крыльями. Вот-вот взлечу.

— Ревешь?

— Конечно, нет! Две-три слезинки и то потому, что жалко папу. Он очень раскаивается. Прямо-таки мучится, что надрал мне уши. Хватается за сердце, таблетки глотает. И бормочет про себя: «Лучше бы этот мальчишка был сыном более спокойного человека».

— Сегодня надерет?

— Должен. Он черничное варенье очень любит. Сам ягоды собирал. А я последнюю банку унес. — Вова Митрин побледнел, вздохнул, впервые за день поняв, какой он ужасный мальчик. — Без спросу. — И опять характер у него стал робким и мягким.

— Все ясно, Вовка. Давай должок верну. Сначала дерну за правое, потом за левое.

— Давай, — согласился Вова Митрин. Уши у него побледнели, напряглись, развесились чуть в стороны.

Девочка Алена отвернулась — жалко, очень жалко Вовины уши и самого Вову очень жалко.

— Вот потрогайте, потрогайте! — с гордостью предложил Вова Митрин, когда Сашка Деревяшкин надрал ему уши.

К ним действительно невозможно было прикоснуться — обжигали, как угли.

Алена сказала:

— Не расстраивайтесь, мальчики. Не переживайте. Меня тоже наказывают. Вот сегодня Сашка нашел меня в углу. — Так утешала Алена Вову Митрина и Сашку Деревяшкина, а про себя радовалась: уж сегодня-то ее не накажут, не за что. Утром отстояла свое, а к вечеру не накопила еще никаких проделок.

— И меня только в угол ставят, — сказала Муля-выбражуля. — И сегодня поставят. Брата не накормила, молока не купила, кашу не сварила — вот такая ужасная нянька!

— Да, — вздохнул Вова Митрин. — Скучно в углу стоять. Очень. Неужели нельзя в углу какой-нибудь интерес найти?

— Можно, — ответила Алена. — Придумывай сказки и не заметишь, как время пролетит.

— Договорились, ребята! — крикнул Сашка Деревяшкин. — Нас накажут, а мы — сказки сочинять. Не ныть, не хныкать, прощения раньше времени не просить. Знаю я их. Быстро начнут жалеть и раскаиваться.

— Кто начнет жалеть?

— Родители, конечно. Если наказание переносишь молча и послушно, они вскоре начинают раскаиваться: нехорошо, мол, нам, взрослым и большим, так мучить детей.

— Извини, Саша, — перебила его девочка Настя. — Но я не смогу сочинить сказку. Меня никогда не наказывают.

— Как?! — хором закричали ребята и замерли, остолбенели на месте.

— Очень просто. Меня не за что наказывать. Я никогда не поступаю плохо, я поступаю только хорошо. Сама не знаю, как это у меня получается.

— Не может быть!!! — чуть не задохнулись от удивления ребята. — Ни разу — плохо?!

— Да, ни разу. Я отличница, очень послушная, по дому помогаю, никогда не грублю и не лгу, всегда опрятна и аккуратна, умею шить, гладить, стирать, варить обед, я — староста класса и у меня еще двадцать других нагрузок. Кроме того, я помогаю Васе-рыжему подтянуться по физкультуре. Он отстающий, и после уроков мы прыгаем с ним в длину. Не подумайте, пожалуйста, что я хвастаюсь. Я в самом деле такая.

— Откуда ты, прелестное дитя? — опомнившись от удивления, деловито поинтересовался Вова Митрин.

— Такая уродилась.

Сашка Деревяшкин поднял руку.

— Внимание! Я не договорил. Так вот. Когда родители раскаются, надо нам всем к ним подлизаться.

— Как?

— Подходить и лизать щеку языком.

— А если мой папа будет бриться и будет намыленный?

— Ладошкой мыло сотри и лизни. Когда мы подлижемся, их сердца растают, как воск. Тогда можно просить о чем угодно. И мы попросим разрешения разобрать зверей по домам. Ясно?

— Ура! Ясно! — закричали ребята.

Подлизы

Напрасно Алена радовалась, что ее сегодня не за что наказывать. Она забыла о записке, которую воткнула в замочную скважину, убегая утром из дома. В записке Алена объясняла, что оставила ключ у соседей.

Мама и папа вернулись с работы вместе, взяли ключ у Василисы Филипповны, подошли к своей двери. Через минуту мама возмутилась:

— Вечно в этом подъезде, как в погребе! Куда лампочки деваются — темень кромешная!

— Спокойно, — сказал папа. — Ты устала и нервничаешь. Позволь я. — Папа отобрал ключ у мамы — спокойно, неторопливо зазвякало железо о железо, прошла минута, другая, папа уже орудовал ключом, как штыком, истыкал всю дверь, но она не открывалась.

— Успокойся, пожалуйста, и ты, — строго сказала мама, разыскивая ключ на полу. — Вот теперь еще и ключ не найдем. А-а-ай! — закричала мама, наткнувшись в темноте на соседскую кошку Муську, дремавшую в углу. Муська от испуга мяукнула. А папа в эту минуту заворчал:

— Хулиганье! Забили скважину щепкой! Вот хулиганье!

Пришлось искать дежурного слесаря. Слесаря папа нашел, но тот сказал, что он — обыкновенный, нормальный слесарь, ему и в голову не приходило быть дежурным, сегодня футбол, и вообще он с места не сдвинется, и, если гражданин не торопится, они могут вместе посмотреть футбол.

Папа не торопясь вернулся к маме.

— Футбол, массовое зрелище, — развел руками папа. — Никого не найдешь.

— Что же, мы будем стоять здесь весь матч? — Голос у мамы задрожал, и губы запрыгали, как у Алены.

— Может быть, и до утра. Я же не взломщик, у меня другая профессия.

— Ты хуже взломщика! Ни один взломщик не относится так к родной жене! Ну придумай что-нибудь? В милицию позвони!

Папа позвонил в милицию:

— Алло! У вас какого-нибудь взломщика, медвежатника на примете нет?

— А нам зачем?

— Дверь взломать.

— Очень интересно. Вы что, решили добровольно отдаться в руки закона?

— Я просто хочу попасть в квартиру.

— В чью? Адрес?

— В свою! Собственную!

— Нам не до шуток! Вы будете взламывать или не будете?

— Но чем, чем? Подскажите!

— Вот когда мы вас заберем, тогда объясним. Всего хорошего.

Папа повесил трубку, из телефонной будки выходить не хотелось. Он долго изучал правила пользования телефоном-автоматом, а в это время дворник дядя Федя ломом и топором открыл дверь и, не слушая маминых «спасибо», пробурчал:

— И не такие открывали.

Мама, включив в коридорчике свет, увидела Аленину записку.

«Ох, несчастная! — думала мама. — Кто ее учил вставлять записки в замочные скважины? Только не я!»

И тут влетела сияющая, Алена, и вдруг она увидела пасмурные лица родителей и сломанную дверь. Сердчишко у Алены екнуло.

— Ой, кто это? Ты, папа? — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Нет, ты! — ответила мама. — Ты сломала дверь, испортила мне настроение и еще носишься где-то, как саврас без узды.

— Я не ломала, не ломала! Да! Не портила! — плаксиво запричитала Алена, но тут же вспомнила Сашкин приказ: не артачиться, быть молчаливой и послушной.

Мама продолжала ругать Алену, а папа, засунув руки в карманы, ходил вокруг да около, молчал и все время уговаривал себя не вмешиваться. «Это непедагогично — ругать вдвоем. Надо иметь выдержку. Но и она могла бы остановиться, — думал он о маме. — Девчонка голодная, одни глаза остались, и вообще еще маленькая. Но, опять же, непедагогично делать замечание при ребенке. Не полагается». Так молча и проходил, пока мама не поставила Алену в угол.

Алена сразу же начала сочинять сказку. «Бежал по лесу заяц. Вдруг видит, на пеньке сидит чертенок с желтенькими рожками…» Дальше Алена ничего не могла придумать. Вспомнила зверей, оставленных в Березовой роще. «Как они там, бедненькие? Трава уже в росе, холодная, а им и укрыться нечем».

Сашка Деревяшкин, отведав ремня, тоже стоял в углу и тоже сочинял сказку. «В зоопарке шел тихий час. Маленький тигренок лежал в кровати и скучал. Как хорошо бы сейчас путешествовать…» Сашка захотел есть, будто и не ужинал недавно. Решил пробраться на кухню и раздобыть кусок хлеба с солью, но передумал: опять попадешься, и тогда отец ни за что не раскается.

Лишь Муля-выбражуля начисто забыла об уговоре, и когда мама показала ей на угол с зеркалом, Муля топнула, сжала кулачки:

— Не хочу в угол! Чуть чего — сразу в угол! Надоел мне ваш Петенька. Все из-за него! Завели, вот и сами нянчитесь.

Мулина мама, онемев от изумления, округлила и без того большие глаза с чуть подкрашенными зеленоватыми ресницами. А Петенька, увидев Мулю и услышав ее голос, быстро запрыгал в кроватке и потянулся к Муле. Она даже не взглянула на него:

— Превратили меня в няньку! Носитесь со своим Петенькой, как с писаной торбой. А меня разлюбили. Только и умеете наказывать!

— У тебя все? — спросила Мулина мама.

— Нет, не все! Я бедная, несчастная девочка! Хуже Золушки. Уже все платья Петенька кашей замазал. И нового не допросишься. Кто говорил: дочка, уж посиди еще вечерок, а завтра сходим купим новые банты. Кто?! На меня смотреть страшно! Не девочка-припевочка, а падчерица.

— Теперь все?

— Все.

— Вставай в угол. И обдумай все глупости, которые ты сейчас сказала.

— В угол, в угол! Пеленки стираю да в углу стою. Что за жизнь. А вы с папой по театрам ходите да по гостям. Скажи, хорошо вы поступаете?

— Екатерина! — повысила голос мама. Мулю-выбражулю мама обычно называла Катей, а когда сердилась — Екатериной. — Ты встанешь в угол?

— Нет.

— Хорошо. — Мама сняла телефонную трубку. — Алло, девушка! Соедините, пожалуйста, с пригородной! Пригородная? Номер тринадцать.

Телефон зазвонил в избушке деда Пыхто. Он, позевывая, потягиваясь, встал с лежанки, поковырял пальцем в волосатом ухе, подождал, пока звонок повторится.

Брат Пыхт Пыхтович по обыкновению спал на печке, сильно храпел, и дед Пыхто не разобрал: то ли храп у Пыхт Пыхтовича стал со звоном, то ли в самом деле заработал давно молчавший телефон.

— Неужто померещилось? — спросил Пыхто у семерых пыхтят, черненьких, мохнатеньких, славненьких. Они сидели на лавке и ели печеную картошку, быстро перекатывая ее в розовых ладошках, чтобы не обжечься.

— Был звонок, был звонок! — дружно закричали они. — В голове Пыхт Пыхтовича!

Пыхт Пыхтович приспособил телефон вместо подушки, и вот уже который год пролеживал его. Дед Пыхто ткнул брата в бок:

— Пыхт Пыхтович! Неужели не слышишь? Правда, хоть из пушек пали!

Пыхт Пыхтович пошевелил пальцами, причмокнул, перевернулся на другой бок, протирая глаза. Он молчал всю жизнь, поэтому и сейчас не сказал ни слова.

— У-у, лень беспробудная! — Дед Пыхто выхватил трубку из-под головы:

— Але! Слушаю.

— Говорит мама девочки Кати. Здравствуйте.

— Здорово, здорово! — закричал дед Пыхто. — Чего на ночь глядя трезвонишь?!

— А кто со мной говорит?

— Как кто? Я.

— А вы кто?

— Дед Пыхто.

— Вас-то мне и надо. Дедушка, помогите. Дочь от рук отбилась. Может, возьмете на воспитание? Недельки на две?

— Рад бы, милая, да все запасы вышли. И щекоталки запылились. Девчонка, говоришь? Одна? В общем, так договоримся. Денька через два веди. Слышишь? Але! Але! Чего молчишь? Жалко девчонку стало? Эй, Катина мамаша! — Дед Пыхто кричал в трубку до тех пор, пока телефонистка пригородной станции не сказала:

— Папаша, охрипнете. На том конце короткие гудки.

Дед Пыхто не глядя положил трубку — серединкой она улеглась на переносицу Пыхт Пыхтовича, а мембранами прикрыла ему глаза.

— Что, чумазые, слыхали? — Дед Пыхто, подбоченясь, прошелся, точно барыню собирался плясать. — Такие звонки очень мне нравятся! Чую перемены! А ну-ка, марш с лавки! Скоблить, чистить, мыть. Живо!

Семеро пыхтят спрыгнули с лавки.

На самом деле Катина мама не бросала трубку, и ей было очень неловко, что ни «до свидания», ни «извините за беспокойство» не успела сказать деду Пыхто. Муля-выбражуля, то есть девочка Катя, услышав, кому звонит мама, подбежала к телефону, нажала рычажок и быстро проскакала в угол.

— Значит, не хочешь на перевоспитание? — спросила мама.

— Нет, нет. Лучше в углу постою.

— Смотри. А то он согласен заняться тобой.

— Мамочка, лучше я обдумаю глупости, которые успела наговорить.

— Что ж, не буду тебе мешать.

Девочка Настя долго упрашивала маму и папу поставить ее в угол, но они наотрез отказались.

— За что? — спрашивали они.

— Все стоят, и я хочу.

— А если все на головах будут ходить?

— Не будут. Поймите, ребята стоят из-за зверей. Неужели нельзя и мне за них постоять?

— Нет, нет, Настя. Ты ни в чем не виновата. Пожалуйста, угощай своих зверей, привечай — мы не против. Ведь ты у нас все успеваешь, нарадоваться на тебя не можем!

— Ну, пожалуйста! Хочу быть хорошим товарищем! Хочу делить чужое горе, чужую беду! Ну, пожалуйста, поставьте меня в угол!

— Нет, нет, Настя. У меня сердце кровью обольется, — говорила мама.

— Я не хочу быть несправедливым, — говорил папа.

Девочка Настя впервые в жизни разревелась и, пока ревела, думала: «Может, мне тоже надо набедокурить? Разбить окно или получить двойку? Босиком прийти в школу? Тогда меня придется наказать…»

О, как был дальновиден Сашка Деревяшкин! Не отстояли ребята и по часу в своих углах, как родители начала раскаиваться, мамы и папы, смущенно переглядываясь, зашагали по комнатам, виноватыми глазами лаская затылки своих детей. «Все-таки мы чересчур строги и жестоки, — думали мамы и папы. — Ведь эти маленькие человечки, в сущности, покорны, послушны и беззащитны. Мы почему-то не поощряем их любопытства, доброты, бесхитростности, мы требуем только послушания. Слушайтесь — и все тут! Ах, дети, дети! Поседеешь, пока вас вырастишь!»

Папы и мамы шагали по комнатам, придумывая, чем же, чем загладить, искупить свою черствость и строгость, и уже сыпался воображаемый дождь ирисок, батончиков, эскимошек, матрешек, мелькали спицы воображаемых велосипедов, блестели лаковые гривы деревянных коней, красные бока надувных матрацев и серебристые спиннинговые катушки.

Но папы и мамы даже предположить не могли, что от всех этих подарков их удивительные, несравненные дети откажутся.

Утром, собираясь на работу, Аленкина мама сказала:

— Будь умницей, дочка. Мы с папой решили купить подростковый велосипед. До школы вволю накатаешься.

Алена только-только просыпалась, дневные заботы еще ходили вокруг кровати на цыпочках, не мешая ей нежиться и сладко-сладко зевать. Поэтому Алена отнеслась к маминым словам с утренней, розовой ленцой и слабо, сонно взмахнула рукой, послала маме воздушный поцелуй. Прикрыла глаза и увидела себя на велосипеде, в окружении мальчишек и девчонок, которых она выстраивает в очередь к своему велосипеду.

Аленка села в кровати:

— Велосипед — это замечательно! Спасибо, спасибо, мамочка! Так и быть, вас покатаю: маму на раму, папу — на багажник… Ура!

Но тут она вспомнила, что в городе звери, что они уже проснулись и голодные бродят по Березовой роще. Алена вскочила, подбежала к маме и два раза лизнула ее подбородок, потянулась к папе и три раза лизнула его ухо.

— Что с тобой?!

— Подлизываюсь.

Мама и папа рассмеялись.

— Пожалуйста, не покупайте велосипед. Машины возле дома часто ездят, еще, чего доброго, попаду.

Мама побледнела.

— На велосипеде в парке можно досыта накататься. Напрокат. Можно я приглашу жирафов в гости? И больше мне ничего, ничего не надо!

— Д-даже не знаю… Жирафы в доме — очень странно, — пожал плечами папа.

— Ничего странного, — сказала мама. — Ребенок и так ничего не видит. И детства не запомнит. Пусть приглашает. Кстати, что ты имеешь против жирафов?

— Звери все-таки. Укусить могут, обидеть…

— Что ты, папочка! — звонко воскликнула Алена. — Они такие славные, ласковые!

— Пусть приглашает, — проворчал папа. — Если бы у нее был брат, она не мечтала бы о жирафах. Давно говорю.

— Ах, ах, ах! — сказала мама. — На одну-то времени не хватает. — Повернула папу к двери, подтолкнула. — Пошли, пошли, брат. На работу опоздаем.

В это время почти в каждой квартире девочки и мальчики облизывали своих родителей. Мама Мули-выбражули рассердилась:

— Только напудрилась! Екатерина, нельзя же пудру слизывать! Приглашай своих обезьян, но смотри, чтоб у Петеньки кашу не съели.

Сашка Деревяшкин уколол язык о папину щетину:

— Как мама уехала, ты и бриться перестал! Вернется — не поздоровится! Даже подлизываться больно.

— Кроме языка, тебе ничего не больно? — спросил папа, намекая на вчерашний ремень.

— Все быльем поросло. Приглашу слона во двор?

— Хоть двух. Мне бы твои заботы. Тут побриться не успеваешь, а ты заладил свое: слон, слон. А на моем участке план, план горит. Ясно?

— Не сгорит.

Вова Митрин, аккуратно полизав мамины и папины щеки, получил разрешение пригласить бегемота. А девочка Настя не подлизывалась. Ей разрешили привести тигра Кешу. Настя осталась одна у раскрытого окна. Она смотрела на улицу и думала: «Как приятно, наверное, лизнуть папу или маму в нос. Но ведь подлизываться очень нехорошо. Я это понимаю. Должна понимать. Просто-таки обязана».

Постояльцы

Веселые попрошайки проснулись от утреннего ветерка, сквозившего по поляне, где сметан был стог — теперешнее жилье медвежонка и слоненка. Медвежонок проснулся и удивился: лежат в стогу, а видно, как по голубому небу плывут белые облака. Ах, вон что: слоненок спал на спине и хоботом проткнул стог почти до самой вершины, разворошив сено.

— Эй, паря Ваней! Нос-то не отморозил?

— А куда я его дену, паря Михей? По-моему, у меня уже насморк. — Слоненок чихнул — на ближней березке зашелестели листья.

— На боку надо спать, паря Ваней. На правом. Сны хорошие будут сниться, и тепло будет.

— Я очень беспокойный во сне. Все Африка снится, родные лианы над озером Чад. Я и ворочаюсь.

— Скучаешь, стало быть, во сне?

— Скучаю. А вроде ничего хорошего в этой Африке не видел: джунгли, болота, голодное детство. А все равно — родные места.

— Да, паря Ваней. Разжалобил ты меня. К Потапычу потянуло, в родную берлогу. У меня там брусничник рядом был. На живот ляжешь и, веришь, целый день, не сходя с места, ешь… Но Замечательный медведь говорил: скучает тот, кто ничего не делает. Подъем, паря Ваней!

Они отряхнулись от сена и побежали к ручью. Вода казалась очень холодной, слоненок поежился, поежился и предложил:

— Может, разогреемся, паря Михей. Зарядочку сделаем?

— Лучшая зарядка — хорошо потянуться, чтоб в пояснице захрустело, и как следует зевнуть, чтобы челюсти скрипнули. Вот организм и расправится.

— Я, пожалуй, не буду сегодня умываться, паря Михей. На то мы и вольные: хочешь умываешься, хочешь — нет.

— Твоя правда, паря Ваней. И мне что-то расхотелось. Давай умываться через день. А то и так грязь скапливаться не успевает.

Собрали хворост, развели костерок, и в ожидании чая принялись шить холщовые котомки. Медвежонок поучал:

— Сейчас мы пойдем попрошайничать в первый раз. Все равно что в первый класс. Одеты мы ничего себе, справно: котомочки, палочки, балалаечки — любому будет приятно посмотреть. Но не вздумай, паря Ваней, веселиться с первых шагов… Сначала владельца надо разжалобить и только потом — развеселить. Замечательный медведь учил: от слез до смеха — один шаг.

— Какого владельца?

— То есть мальчишку или девчонку, которые владеют хлебом, колбасой, конфетками, пирожками с ливером, тушеной капустой, омлетом повара Эскофье. Ясно?

— Ну ты даешь! Эскофье. Откуда что берется. Ясно, чего же не ясно. Так бы и говорил: разжалобить едовладельца.

…Девочка Алена отправилась было за жирафами, но на пороге в растерянности остановилась: как же закрыть сломанную дверь? Постояла, постояла и придумала: написала записку «Замка нет. Без хозяев не входить», приколола ее кнопкой и побежала. Выскочила из подъезда, хотела и дальше бежать, но вдруг услышала грустную, грустную песенку:

По улице устало брели медвежонок со слоненком, грустно пощипывая струны балалаек. Увидев Алену, перемигнулись:

Алена назвала их:

— Мишуля! Слоник! Миленькие! Идите сюда. Я вас накормлю и напою. Откуда вы узнали, что мама пироги с яблоками пекла?

Медвежонок не переносил, когда к нему обращались умильно-уменьшительно. «Тоже мне. Мишу-ля. Прямо сахарный сироп, а не медведь!» Но он сдержался, недовольства не высказал, а печально и тихо сказал:

— Называй нас, пожалуйста, паря Михей и паря Ваней. Мы теперь, веселые попрошайки. Но пока нам грустно. Маковой росинки во рту не было. А у пари Ванея всю ночь зуб болел. Может, найдешь ему ириску на больной зуб? Очень помогает.

— Миленькие вы мои! Пойдемте быстрее. Еще и чай, наверное, не остыл. Ириски есть, пироги есть. Вообще, все, что есть, то и съест.

В квартире медвежонок и слоненок положили котомки, палки, балалайку с рожком в уголочек, за обувной ящик, и прошли на кухню. Медвежонок на цыпочках, осторожно раскачиваясь, вытянул нос, приблизился к плите.

— А что у тебя в кастрюле, Алена? Можно, я посмотрю?

— Можно, можно. Суп там.

— А в холодильник можно заглянуть? Интересно, как вы живете?

— Можно, можно.

— Пробовать все можно?

— Все, все.

Вскоре они разрумянились, повеселели.

— Спасибо, Алена. Мы к тебе еще придем. Если, конечно, не возражаешь.

— Хоть каждый день. А знаете что? Оставайтесь у меня жить.

Алена вдруг вытаращила глаза, лицо вытянулось и окаменело.

— Ой!

— Что с тобой?

Алена стала колотить себя кулачками по лбу и реветь:

— Противная я, противная! Уже пригласила жить жирафов. Я же не знала, что вы так ходите! А мама не разрешит и вас и их держать!

— Нас не удержишь. Ты не плачь. Мы ходить должны, попрошайничать. Мы в стогу живем, на полянке. Судьба у нас такая, а с судьбой не поспоришь.

Алена не слушала их и все плакала, плакала.

Медвежонок наклонил голову:

— Кувырк, паря Ваней?

Они кувыркнулись десять раз подряд.

Алена не заметила, как высохли слезы:

— И я! И я! Можно?

— Давай!

Вместе они перекувырнулись еще десять раз подряд. Потом медвежонок дернул плечиком:

— Попл, паря Ваней?

— Попл, паря Михей.

— И я попл! И я попл! — закричала Алена. — А что это такое?

— А вот что! — Медвежонок схватил балалайку, а слоненок рожок, и они ударились в пляс:

Алена взмахнула платочком, и-и-и! — пошла, пошла, пошла!

Плясали до упаду. Когда упали, пришли соседи с первого этажа.

— У вас что, полы перестилают?

— Нет! У нас пляшут!

— А если у нас потолок обвалится?

— Будете по потолку ходить. Ой, извините! Совсем заплясалась!

Медвежонок и слоненок стали прощаться:

— Так мы еще придем, Алена?

— Обязательно!

— Ну, пока. Кувырк-попл!

— Кувырк-попл! Не забывайте, а!

— Живы будем, не забудем.

Березовая роща тем временем опустела — звери разошлись по домам. И жирафы, устав ждать Алену, потихоньку двинулись ей навстречу.

Девочка Настя привела тигра Кешу…

— Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.

Кеша вытер лапы о половичок, мягонько, неслышно скользнул в комнату.

— Постараюсь.

— Простите, Иннокентий… Не знаю вашего отчества?

Кеша смущенно, растроганно замурлыкал.

— Пустяки. Зови просто Кешей. Я привык.

— Нет, я не могу. Уж, пожалуйста, скажите. Вы старше меня, а старших надо звать по имени-отчеству. Во всяком случае, я всегда так зову. Даже маму с папой.

Кеша замурлыкал еще смущеннее:

— Степаныч я, Иннокентий Степаныч. Уважила ты меня, сильно уважила. Никто и никогда не величал меня. Да я теперь лоб за тебя расшибу, с любого, кто обидит, семь шкур спущу! Давай дружить!

— С удовольствием, Иннокентий Степаныч. А сейчас я вас чаем напою. Вы как любите: с вареньем, с медом, с сахаром?

— С мясом. Я всегда пью чай с мясом. С молодых лет, понимаешь, привычка у меня такая.

— Удивительно! И вкусно?

— Пальчики оближешь!

Девочка Настя достала из холодильника большую баранью кость и положила рядом с самоваром. Они пили чай и беседовали.

— Пейте еще, Иннокентий Степаныч. В Сибири чай любят. Много пьют. Так что привыкайте.

— А я ведь, девка, земляк твой. Тоже сибиряк. Почти сибиряк. Уссурийский тигр. Батя у меня беспокойный был. На одном месте подолгу не сидел. Все счастье искал. Ну, и махнули мы в Африку всей семьей. Хорошо там, где нас нет. Жара, вода стоячая, желтая. Разве со здешней сравнишь. Ну да, слава богу, снова в родных краях. Плесни-ка мне еще каплю. Косточка что-то в горле застряла.

— Тайгу, наверное, во сне видели?

— Не говори. Чуть задремлешь, и кедры снятся. И на каждой ветке сороки ругаются. Веришь, во сне ревел. Да, тайга зовет. Еще как! Вроде уже старый, а все охота куда-то запрыгнуть, обо что-то клыки поточить, пореветь в охотку, чтобы рык по всем распадкам прокатился. Слаще музыки. Ну, спасибо тебе превеликое. Сыт, пьян и нос в табаке.

— Может, яблоко еще съедите?

— Хватит. Не в коня корм. Может, лучше сыграем?

— Как?

— В картишки. На носики. Я проиграю, ты мне по носу бьешь, ты проиграешь — я.

— Я в азартные игры не играю. Это нехорошо. Давайте в шахматы.

— Нет, у меня с них голова болит и в сон клонит. Ох, накормила ты меня, совсем разомлел. Признаюсь тебе, девка, когда сыт, просыпается во мне что-то кошачье. Помурлыкать охота, потереться, спину повыгибать, порезвиться в свое удовольствие.

— Пожалуйста, Иннокентий Степаныч. Резвитесь на здоровье, а я почитаю.

Тигр Кеша подошел к буфету и потерся боком, сладко зажмурившись. Буфет закачался — посыпались, зазвенели рюмки, тарелки, чашки, старинный фарфоровый сервиз. «Теперь-то уж накажут, — радостно подумала девочка Настя, отрываясь от книги. — Пусть еще что-нибудь натворит!»

Кеша напружинил лапы и прыгнул на ковер, висевший на стене — ковер упал, и Кеша разорвал его в клочки — поточил когти. Потом поиграл немного на рояле — только клавиши в стороны летели, почесал о диван зубы — диван превратился в деревянную скамейку. Кеша натешился, замурлыкал и улегся поспать на куче тряпья.

…Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:

— Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.

Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:

— Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно. — Охаял и вишневое варенье. — Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.

Про Вовины сказки заметил:

— Вранье.

А над диафильмом долго и презрительно хохотал:

— Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчишки ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью».

Вова Митрин наконец возмутился:

— Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся тут, и все ему не так! Из болота вылез и еще распоряжается.

Бегемот помолчал, посопел:

— Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя — закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша, приходи ко мне, и ты не пожалеешь? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!

— Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Я тебе рад.

— У тебя в ванне поплескаться можно? Что-то вспотел.

В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.

— Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.

Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался — ванна лопнула.

— Ой, что будет, что будет! — запричитал Вова. — Два дня вытирай — не вытрешь.

Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики — больше ничего не оставалось делать.

— Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. И напои меня чаем. После баньки — первое дело.

— Напою, — устало сказал Вова. — Чего уж теперь.

— И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!

В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу — Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»

Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом — через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки — любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петенька. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на спинку кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила его. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил — это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!

— Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!

И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петенька доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петенька теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винтикам разобрали телевизор — тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петеньку, а он сказал маминым голосом:

— Ох, Екатерина! Дождешься ты у меня. — А потом тоненько пропищал. — О-о-ой, какая ты сладкоежка!

— Помолчи уж. Тебе тоже достанется. Прямо сейчас, от меня.

— Маме скажу.

— Да знаю, знаю, пугай. Мама и без тебя все увидит и услышит.

Главный слон — и тот! — оконфузился. Поначалу он расположил к себе всех жильцов Сашкиного дома. Добродушный, спокойный, Главный слон стоял во дворе, съедал все, чем угощали, вежливо благодарил. Древние бабушки одобрительно шептались на скамейках:

— Воспитание сразу видно. Не хулиганит, не кричит, а уж вежливый! Без «спасибо» шагу не ступит. Вот оно, африканское воспитание. Климат, говорят, там для вежливости самый подходящий. Считай, круглый год тепло, фрукты всякие бесплатно — с чего там грубым станешь?

К полудню Главного слона разморило, и он направился к большой железной бочке, оставленной на прошлой неделе малярами. Но Главный слон думал, что в ней вода, а не жидкая известка. Уже задремывая, он втянул в себя побольше жидкости и слегка плеснул на спину, но желаемого холодка не почувствовал. Удивленно обернулся: мать честная, вся спина белым бела. «Как ужасно я перегрелся! — подумал Главный слон. — В хоботе вода закипела. Жара почище африканской будет!» — И с перепугу он полил известкой древних бабушек, ребятишек и домоуправа Тихона Пантелеича, шедшего куда-то по делам.

Тихон Пантелеич, размазывая известку по лысине, закричал:

— Опять ты, Деревяшкин!? Опять за свои шуточки! Один раз простоквашей облил, теперь решил известью? Ах, ты!

— Я-то при чем? — забормотал Сашка. — Вы же видите, где я стою. И сам в известке.

— При том, при том! Кто эту обормотину сюда привел? Я? Нет, ты! Нарочно его подговорил — я тебя знаю. Все смешки, шуточки! Вот я посмотрю, как ты с отцом шутить будешь!

— Какие мешки? — бубнил Сашка. — Нет никаких мешков.

— А! — отмахнулся Тихон Пантелеич.

…Девочка Алена стояла на балконе, жираф на земле, но все равно Алена разговаривала с ним, запрокинув голову. Жираф извинялся:

— Не будьте слишком строги к этим сорванцам! Я бы ни за что не позволил им зайти в квартиру.

Жирафлята сшибли головами лампочки во всех комнатах, а она не успела помешать им, потому что угощала в это время из окна жирафа и жирафиху.

— Поверьте, мне очень неприятно! Что подумают ваши родители?

— Да уж, — вздохнула Алена.

— Я не переживу, если они подумают, что жирафы — дикие, необузданные, невежественные существа. На старости лет и такой позор!

— И я не знаю, как переживу.

— Разумеется, мои сыновья будут наказаны. Но, боже мой, какой стыд, какой стыд!

— Пожалуйста, не наказывайте. Наказание ожесточает детское сердце. По себе знаю. И не переживайте. Я попереживаю за всех. Я умею переживать. Очень сильно. Давайте лучше споем.

Только старый павиан ничего не натворил. Он был в гостях у бледного, худенького мальчика, который приносил ему вчера черствую краюшку хлеба и кусок желтого окаменевшего сыра. Мама мальчика купила мяса, яиц, муки и состряпала пельмени. Она работала на швейной фабрике во вторую смену и угощала старого павиана сама.

— Мадам. Я прожил жизнь, полную лишений и горя. Редко я чувствовал себя счастливым. Но день, когда я попробовал ваши пельмени, стал лучшим днем моей жизни. Да, мадам. Я не преувеличиваю.

— Полно вам. Пельмени как пельмени. А вы хвалите так, что мне даже неловко, — женщина тем не менее улыбнулась довольно. — Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, вот я вам еще с пылу, с жару.

— Ах, мадам. Старая поговорка гласит: хлеб, испеченный женщиной, скажет о ее сердце все. У вас доброе сердце, мадам. Хоть вы и не печете хлеба. — И старый павиан, обжигая беззубые десны, с наслаждением глотал сочные, аппетитно набухшие пельмени.

Затем они долго беседовали о жизни.

Вернулись с работы папы и мамы, и дикий нечеловеческий вопль взвился над городом. Вздрогнул даже Пыхт Пыхтович, всю жизнь пролежавший на печке равнодушно и молчаливо. А дед Пыхто вышел на крыльцо и понюхал воздух.

— Допрыгались, голуби, — пробормотал дед Пыхто. — Все, созрели. Ждать теперь недолго. — Он вернулся в избу, весело теребя, оглаживая бороду.

Девочка Настя в это время торжествующе спрашивала:

— Ну, теперь накажете, накажете?! Меня просто необходимо наказать. В доме полный разгром. Папа! Федор Иванович! Теперь справедливо меня наказать?

— Нет, дочка. Во всем городе сейчас разгром. Виновата не ты, виноваты обстоятельства. А зверь пусть уходит. Тигр есть тигр.

— Иннокентий Степаныч! Голубчик! Простите! Вы видите, меня даже не наказали. Неужели у моих родителей нет сердца? Ведь наказывают только в сердцах. Иннокентий Степаныч, не обижайтесь! О, как я несчастна!

— Ну уж, ну уж, Настя, — сказал тигр Кеша. — Не будь дурочкой. Все будет хорошо. Если, конечно, не будет плохо. Пока. — Кеша скрылся в ночной тьме.

Изо всех окон вырывались крики родителей:

— Долой зверей! Пусть идут, куда хотят! Или уйдем мы. Куда глаза глядят!

Звери вновь ночевали в Березовой роще.

Утром Сашка Деревяшкин рассуждал:

— На базар их больше не поведешь. Объявление повесили. Никаких, мол, зверей не пускать, какая-то африканская болезнь. У нее и названия-то нету. Но все боятся. В гости тоже не пригласишь. Сами понимаете. Позавчера не надо было все деньги проедать. Полмешка на черный день бы оставить. Вот он, черный день-то, на дворе. Проснулись уже, голодные, могут все березы в роще обглодать… Да! Кто-то тут про деньги заикался?

— Я заикалась, — ответила Алена. — Девяносто девять копеек копейками.

— У кого еще есть деньги? Поднимите руки!

Сто мальчиков и девочек подняли руки.

— Живем! — обрадовался Сашка.

— Тащите у кого сколько. Но, сами понимаете, это не выход. Сегодня накормим, а завтра? И, самое главное, где им жить? Нужны деньги. Много денег… Отец у меня строитель. Я его спрашивал, сколько копеек надо, чтобы построить дом. Он говорит: несколько миллионов. Гору мелочи высотой с пятиэтажный дом.

— А как мы их сосчитаем?!

— Да, как? — удивленно переспросил Сашка. — Понятия не имею!

— А если на палочках попробовать? — подсказала Алена. — Вон Вова Митрин на палочках хорошо считает. У всех первоклассников счетные палочки собрать и, кто копейку принесет, сразу палочку класть. А Вова уж их будет пересчитывать.

— Принято! Все несите палочки! — объявил Сашка. — Но считать-то пока нечего. Потом, надо экономить. В магазин идем, покупаем не двести граммов масла, а сто восемьдесят. И так далее. Само собой, отказываемся от кино, от мороженого, от ирисок. Отказываемся, конечно, на улице, но не дома. Дома надо просить: «Хочу мороженого», «хочу-у в кино», — и быстренько тащить копейки в общую кучу.

— Попадет же, Сашка! Мало вчерашнего?

— Будто нам не попадало! Переживем. Ради такого дела не страшно.

— Пусть попадет. Может, хоть за это мне попадет! — воскликнула девочка Настя.

Сказано — сделано. Мальчики и девочки вдруг все запросились в кино, вдруг все захотели мороженого, вдруг все побежали в булочную, гастроном. Даже те, кто раньше не любили туда ходить.

Вова Митрин прохаживался по пустырю, где решили складывать деньги в общую кучу. «Какой я главный бухгалтер? — думал с горечью Вова. — Никакой. Самый настоящий бездельник. Ребята там изворачиваются, а я хожу как фон-барон. Лучше бы в Березовую рощу пошел. Утешил бы как-нибудь, развеселил. Как там мой бегемоша? За ушами даже некому почесать…»

Но тут появились первые вкладчики. Зажав в кулачках потные, горячие пятаки и гривенники, они подбежали к Вове, крикнули:

— Считай и помни: копейка рубль бережет. Не имей сто рублей, а имей сто друзей! Да здравствуют наши милые звери! — Первые вкладчики расписались в Почетной книге основателей звериного приюта и убежали.

Вова Митрин сразу же пересчитал деньги и выложил на тропинку тридцать девять палочек, коричневых, пластмассовых, похожих на шпалы игрушечной железной дороги.

Через час Вова уже бегал по дороге, высунув язык — коричневая лента палочек растянулась, наверное, на добрую версту. У Вовы пропал румянец, он сразу похудел, загнанно дышал и, к тому же, сбился со счета. Он бегал вдоль палочек и, как заведенный, повторял: «Палочка плюс палочка — равняется двум палочкам, да еще палочка…»

На пустыре уже заметно блестела куча сэкономленных родительских денег.

Девочка Алена пошла в молочный магазин. Молока еще не привезли, и она растерялась: как же можно утаить сколько-нибудь копеек, если в руке неразменянный рубль? Подумала, подумала и купила сыру. Сбегала на пустырь, бросила двадцать копеек в общую копилку, а вечером сказала маме:

— Ой, мамочка! В молочном такой вкусный томатный сок! Я выпила два стакана. Ты ведь не будешь ругаться?

— Да, на здоровье, ласточка. Если хочешь, еще сбегай выпей.

— Нет, больше не хочу. Вдруг живот заболит. Я второй-то еле допила.

— Ну, как хочешь, — рассеянно ответила мама.

— Можно, я погуляю?

— Да, конечно. Только далеко не убегай.

Немного погодя мама обнаружила, что молока в доме нет. «Вот забываха, сыр зачем-то купила, а молока нет. Ну, ладно. Пусть играет. Сама схожу».

В магазине мама вспомнила, как Алена расхваливала томатный сок, и решила: «Попробую-ка и я. Тысячу лет не пила томатный сок». Подошла к стойке — большие, стеклянные воронки, из которых обычно наливали сок, были пусты и слегка запылились.

— Скажите, — спросила мама продавца. — Сегодня у вас был томатный сок?

— Что вы! Уже второй месяц не привозят.

У мамы потемнело в глазах, она, пошатываясь, вышла аз магазина. «Боже мой! С этих лет и так лгать! Кто же из нее вырастет? Где взять сил, чтобы пережить этот ужас?!»

Алена вернулась с улицы румяная, веселая, голодная:

— Хочу пить, хочу есть. Ох и устала!

Мама спросила:

— Ты точно помнишь, что пила томатный сок в молочном?

Алена быстро взглянула на маму, все поняла и нестерпимо покраснела — нет, запылала, запламенела, так растерялась и сникла, что смотреть было жалко. Потом разревелась:

— Да! Я эти деньги отдала на зверей… Мы, мы… им, им… дом построим!

— При чем тут звери, Алена? При чем копейки? Весь ужас в том, что ты в глаза мне врала и еще улыбалась при этом! Кто тебя научил? — Мама чуть не плакала.

— Мамочка, мамочка! — испугалась Алена. — Я сама не знаю откуда! Я больше не буду так! Мамочка!

Мама молча отстранила Алену, пошла выпила таблетку от головной боли.

Алена ревела, тоненько, противно подвывая. Мама позвонила папе и, всхлипывая, пересказала историю с томатным соком. Папа долго утешал маму по телефону. И еще что-то говорил. Наконец мама уже совершенно спокойно переспросила:

— Отдать на перевоспитание? К нему?! Именно к нему?!! Что ж, ты — отец, тебе виднее.

Она положила трубку, приказала:

— Одевайся. Поедем за город.

Так или примерно так разоблачили своих детей остальные папы и мамы и, ужаснувшись их порочным наклонностям, тоже решили: пора перевоспитывать, пока не поздно.

Только девочка Настя осталась в городе. Она не нуждалась в перевоспитании. Еще утром мама дала ей рубль и сказала:

— Учись тратить деньги. Расходуй рубль, как хочешь, а потом я тебе скажу: разумно ты потратила или нет. Ты ведь у нас умница!

Девочка Настя отдала рубль на строительство звериного приюта. Мама похвалила ее.

— Очень хорошо, что ты не себялюбка, что думаешь о несчастных и обездоленных. Только так и поступают серьезные, умные девочки. Хотя некоторым кажется, чго поступать всегда правильно — очень скучно. Ничего. Поскучаешь, зато вырастешь хорошим безупречным человеком.

Дед Пыхто за работой

В парикмахерскую на окраине города вошел рыжий старичок. Лицо его заросло густым, жестким волосом, будто кто-то опутал медной проволокой. Сияли глазки, весело выставлялся из бороды толстый красный нос.

— Здорово, голубь! — сказал рыжий старичок.

Рыхлый, плешивый парикмахер в испуге попятился: сорок лет он стрижет и бреет, но впервые за сорок лет видит такую бороду. «Я затуплю все машинки, поломаю все бритвы. Эту бороду нужно подстригать садовыми ножницами». Парикмахер решил прикинуться глухим, может, тогда старичок уйдет в другую мастерскую.

— Да, да! — закричал он. — Чудесная погода стоит!

— Вот глухая тетеря! — Рыжий старичок наклонился к уху парикмахера и крикнул: — А ну, быстро за работу! Некогда мне!

— За какую заботу?! — еще громче закричал парикмахер.

Рыжий старичок сел в кресло и рукой обвел бороду и голову: побрить, мол, и постричь.

— Бритвы в заточке, машинки в ремонте. А сам я в отпуске.

Старичок пощелкал средним и указательным пальцами: ножницами, мол, поработай.

— Санитарный день у меня. Комиссию жду!

— Да что ты врешь-то! — Старичок гневно подскочил в кресле. — А это что?

На столике лежали и бритвы, и машинки, и ножницы.

— Металлолом! В металлолом хочу сдать.

Старичок слез с кресла, внимательно осмотрел инструменты, подпрыгнул, подскочил к парикмахеру, большими пальцами поддел его за бока.

— Ы-хи-хи! — испуганно всхохотнул парикмахер, ужасно боявшийся щекотки. — Не хулигань!

Большими пальцами старичок прошелся вверх, вниз по бокам.

— И-ха-ха! — зашелся в хохоте парикмахер. — Ой, спасите! Ой, щекотно!

— Понял, кто я?

— Миленький, хорошенький, рыженький старичок, — и парикмахер поцеловал старичка в лоб.

— И слышишь теперь хорошо?

— Замечательно!

— Тогда так. Бороду клинышком сделаешь, усы колечками кверху. Прическу… Прическу изобразишь «под горшок».

— Но у меня нет горшков!

— А это что? Чем тебе не горшок? — Старичок схватил мусорную корзину и надел на голову. — Какие волосья выставляются, обстригай! Да смотри, уши не задень! А то я тебе — ух! — Старичок подцепил воздух большими пальцами.

Парикмахер хихикнул: «Ясно, ясно», — и принялся за работу.

— А вы, извиняюсь, кто? — осторожно спросил он через некоторое время.

— Дед Пыхто.

— Ах, вон кто!

— Да, вот он я!

Парикмахер опять хихикнул.

— Ох, помню, в детстве вы и помучили меня! Страсть! А вы сильно… того… постарели. Не признал.

— Плешь-то зато ты нажил. У меня еще ни одного волоска не упало. Разве что вот, в парикмахерской.

— А «под горшок» вам идет. Прямо на глазах молодеете.

— Плохо я тебя учил. Говоришь много. Тебе как платить? Или по старой памяти даром отпустишь?

— Что вы, что вы! Задаром нельзя. Тут ревизии постоянные. Вдруг вы по совместительству еще и ревизор? По пути проверяете меня?

— Ну, хват ты. Теперь, главное, и не перевоспитать тебя. Держи. — Дед Пыхто протянул деньги, но тут же убрал их в кулак и большим пальцем ткнул парикмахера в живот.

— Ий-хи-хи! Ий-хи-хи! — визгливо захохотал тот.

А дед Пыхто надел соломенную шляпу и вышел. Аккуратная бородка клинышком, лихо подкрученные усы, и глаза вроде побольше стали, поинтереснее, и нос на бритых щеках уже не казался толстым и красным, а вполне нормальным — ни дать, ни взять пенсионер-дачник вышел из парикмахерской.

В автомобильной конторе он нанял грузовое такси, проехал по городу, скупая манную крупу. Когда вернулся домой, на поляне перед крыльцом уже ждали его Алена, Сашка Деревяшкин, Муля-выбражуля, Вова Митрин — почему-то всех привели мамы. Только Сашка Деревяшкин пришел один, с запиской отца. В ней было написано: «Делайте с моим сыном, что хотите, не обижусь. Мать в отъезде, я — на работе. Воспитывать некогда. Деньги за перевоспитание внесу с зарплаты. К сему — Деревяшкин-отец».

Дед Пыхто весело закричал:

— Здорово, мамаши! Что, дорастили деток? Без деда Пыхто все-таки не управиться?

Мамы грустно молчали.

— Ну, нечего вздыхать. Дальние проводы — лишние слезы.

Мамы вскоре ушли, дед Пыхто хлопнул в ладоши, прибежали семеро пыхтят.

— Я пойду переоденусь, а вы давайте рассортируйте их по грехам. Кого за что привели.

Взяв крохотные грифельные доски и разноцветные мелки, пыхтята начали обходить ребят и спрашивать тоненькими, комариными голосками:

— Мальчик, в чем вас обвиняют?

— Врун я, — басом ответил Вова Митрин.

— А ты, девочка?

— А я люблю придумывать. — Алена, нахохлившись, сидела на пенечке. — Но, оказывается, не придумываю, а лгу.

Врунов пыхтята отметили белым крестиком, упрямцев — синим ноликом, лентяев — сразу крестиком и ноликом, красным мелком. Затем протягивали ребятам розовые, прохладные ладошки и за руку отводили врунов к сарайчику, упрямцев — к крыльцу, лентяев — к старой березе.

Пока пыхтята опрашивали и сортировали ребят, в громадном котле, вмазанном в печку, поспела манная каша. Пыхт Пыхтович, лежавший на печке, высунул язык и молча собирал им манные запахи. Пыхтята притащили из кладовой белые ведерки, разукрашенные разноцветными надписями: «Сухая ложка рот дерет», «Кашу маслом не испортишь», «Семеро с сошкой, один — с ложкой». Последняя пословица особенно нравилась семерым пыхтя-там.

Ведерки, доверху наполненные кашей, пыхтята поставили возле девочек и мальчиков — на каждого приходилось по ведерку и по пословице.

И тут стих ветерок, умолкли сороки, гулко вздохнул Пыхт Пыхтович — на крыльце появился дед Пыхто. В желтой шелковой косоворотке, подпоясанной черным шелковым шнурочком, в козловых сапожках, в новенькой кубанке с хромовым верхом.

— Не обессудьте, ребятки, если что не так. Наказание — дело суровое.

Нахмурился, надел длинные черные перчатки из овечьей шерсти. На кончиках пальцев были пришиты кисточки, срезанные с рысьих ушей.

— Что стоите, слуги верные! — Высоким, дребезжащим голосом обратился он к пыхтятам.

Пыхтята принесли толстую книгу с медными застежками на тяжелой дубовой подставке. Дед Пыхто сунулся в один карман, в другой, суетливо, быстро охлопал себя, пробормотал: «Куда они запропастились?» — потом сел, снял сапог, — да, очки были там, потому что карман в штанах давно продырявился, и очки проскользнули в сапог. Нацепил их, потрескавшиеся, вместо дужек — веревочки, и скороговоркой прочитал:

— Пункт первый — для укрепления детских нервов. Вралей, врунов, врунишек — щекотать, начиная с подмышек. Пункт второй — для детей с вредной головой. Упрямцев и упрямиц рассмешит шерстяной палец. Пункт третий — от несусветной лени. Бездельников и ленивцев — щекотать крылом птицы. Точка, точка, запятая, выйдет рожица кривая. Все! — У деда Пыхто горло пересохло, он закашлялся.

Затем дед Пыхто подкрутил усы, сдвинул на затылок кубанку, растопырил руки — закачались рысьи кисточки на перчатках, ноги согнул колесом и, приседая, попрыгивая, двинулся к сараю, где в одних маечках стояли вруны и вруши. Дед Пыхто попрыгал, попрыгал вокруг них, выкрикивая непонятные слова.

— Кух, куг, кук! — и подпрыгнул к Вове Митрину. — Пошто врешь? Пошто мамку за нос водишь?! — пронзительно тонко закричал дед Пыхто.

— Я не вру, я выдумываю, — съежился Вова Митрин. — Выдумка — не вранье. Виноват я, да? Если выдумки никто не понимает?

— Подымай руки! Живо!

Вова поднял. Дед Пыхто быстро пощекотал Вовины подмышки рысьими кисточками. И хоть Вове было вовсе не весело, он прыснул, ойкнул, гоготнул.

— Щекотно?

— Ага-га-га… — залился Вова.

— Не гогочи, не гусь. Отвечай: щекотно?

— О-о-очень-мих, мих, мих!

— Будешь врать?

— Уе-ей-ей, — приплясывал Вова. Отвечать он не мог. Дед Пыхто подскочил к Алене и даже пальцем не дотронулся, а в горлышке у нее забулькал смех.

— Боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— А врать не боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— Боишься и врешь — вдвойне поревешь.

Дед Пыхто легонько дотронулся до ее спинки рысьими кисточками — Алена завизжала, задрыгала ногами.

— Подрыгайся, подрыгайся! — Он переметнулся к Муле-выбражуле:

— Упрямая?

— Упрямая! — Муля-выбражуля подбоченилась.

— Не засмеешься?

— Ни за что!

— Сейчас узнаешь дедушку Пыхто! — Он прошелся по Мулиным ребрышкам шерстяными пальцами. Муля-выбражуля надулась от смеха, побагровела, но не захохотала.

Дед Пыхто выхватил из-за пояса маленькую щекоталку — деревянную рукоять с заячьим хвостом на конце. Причесал хвост, подул на него и, высунув язык от старания, бережно пощекотал Мули-выбражулины ребрышки.

Она фыркнула.

— Не-е-хе-хе-от! Нее… ах-ха-ха!

— То-то же! — Дед Пыхто довольно подкрутил усы, подошел к лентяям.

— Я здесь случайно! — сказал Сашка Деревяшкин. — Я хоть кто, только не лентяй. Вот посмотрите: у меня руки в мозолях. И вообще, руки у меня золотые: хоть рогатку, хоть скворечник — для меня раз плюнуть.

— А на языке у тебя мозолей нет?

— Нет.

— Покажи.

Сашка высунул язык.

— Ах, ты еще и дразнишь меня!? Старому человеку язык показываешь?

— Вы же сами велели!

— Ах, ты еще пререкаться! Зубатиться? Забыл, где находишься?

— Да не боюсь я вашей щекотки!

— Врешь!

— Хоть пятки щекочите. Приятно, и сразу дремать охота. Я часто сам себе пятки щекочу.

— Экой хвастун! — Дед Пыхто хлопнул в ладоши. — Подать главную щекоталку!

Пыхтята притащили обыкновенную скалку, обклеенную гусиными перьями. Дед Пыхто раскрутил ее меж ладоней, весело заверещал:

— А мы тебя по пузичку, по пузичку.

Гусиные перья легонько коснулись Сашкиного живота — живот вздрогнул и покрылся гусиной кожей.

— Аа! Прохватило! — Дед Пыхто еще сильнее раскрутил скалку — перья только посвистывали. Сашкин живот затрясся, и из Сашкиного горла вырвалось ленивое:

— Хо-хо-хо!

— Вот она, лень-то, смехом проступила! — закричал дед Пыхто. — Смеется лень — и ночь и день, живешь, как пень! Защекочу, кочу-кочу!

Сашка стал вскрикивать:

— О-хо-хо! О-хо-хо! О-хо-хо-хо-хо-хо!

Замелькали задумчивые, грустные мордочки семерых пыхтят, розовые их ладошки, желтенькие рожки — пыхтята жалели и врунов, и лентяев, и упрямцев, и если бы дед Пыхто не присматривал за ними, они бы щекотали спустя рукава. Но дед Пыхто присматривал, покрякивал, притопывал, покрикивал, и пыхтята работали в поте лица.

— И-хи-хи! — заливались врунишки.

— Кех-кех-кех! — захлебывались упрямцы.

— О-хо-хо-хо! — грохотали лентяи.

Дед Пыхто выкурил трубочку и обошел ребят. Время от времени грозно спрашивал:

— Щекотно или манно?

— Ы! Ы! Ы… А-а-ем! — отвечали ребята, то есть они хотели ответить: «Не понимаем», — но мешал смех.

— Выбирайте: дальше вас щекотать или манную кашу будете есть?

— А-а! Анну! Ю!

— Кушайте на здоровье! Но кто ложку опустит, тому снова щекотун. — Дед Пыхто зевнул. — Пойду прилягу малость. Смотрите мне, не жульничать! Жевать без передыха! А то еще хуже будет! — Дед Пыхто кивнул на открытую дверь: в проем видна была печка и на печке Пыхт Пыхтович. Он молча лежал и шевелил грязными пальцами босых ног. Вроде ничего особенного не делал, а смотреть на него было страшно.

Косясь на печку с Пыхт Пыхтовичем, мальчики и девочки принялись уплетать манную кашу за обе щеки: сначала — за левую, потом — за правую. В ведерках не убывало: пыхтятки подкладывали и подкладывали. Вова Митрин шепнул Алене:

— Не могу больше.

— И я смотреть не могу. А ведь я любила манную кашу и всегда удивлялась, почему мама с папой морщатся, когда я ее ем. Наверно, когда они были маленькими, объелись вот здесь же и с тех пор ненавидят.

Вова Митрин зажал уши и закричал:

— Щекотайте меня! Умоляю! От каши совсем умираю!

Остальные ребята как по команде бросили ложки. Их опять щекотали, от смеха каша в животе утряслась, и снова ребята брались за ложки. Наконец на крыльцо вышел заспанный дед Пыхто.

— Сеанс окончен. Разойдись до следующего! Врунам прописываю три сеанса, упрямцам — тоже три, лентяям — пять. Потом скатертью дорога! На все четыре стороны. Вы будете лучшими ребятишками в мире. Лучше девочки Насти. А теперь — спать.

Мальчики и девочки бросились в сарай, улеглись на сене и мгновенно уснули. Во сне вздрагивали, взвизгивали, жевали губами. Семеро пыхтят ползали между ними, прикладывали розовые, прохладные ладошки к горячим щекам и ребята успокаивались.

Добровольный зоопарк

— Паря Михей, ты мороженое ел?

— Не приходилось, паря Ваней.

— А видал?

— И не видал. А с чем его едят?

— С хлебом, наверное. Я ведь тоже не едал. Когда на плоту плыли, старый павиан показал букву «М» и сказал: самые вкусные вещи начинаются с этой буквы. Молоко, мясо, мороженое. Неужели Замечательный медведь ни словечка не говорил про мороженое?

— Не припомню. Вообще, Замечательный медведь про еду не любил говорить. Была бы пища для ума, учил он, для желудка найдется.

В жаркий августовский полдень по улице шли медвежонок и слоненок, обливались по́том и так вот вяло переговаривались.

— Стой, паря Ваней. Мороженое — значит, от мороза. В самый раз для нас. Ты эту «М» помнишь?

— Спрашиваешь. Я запоминаю один раз и на всю жизнь.

На углу стояла лоточница и торговала папиросами, спичками, мылом.

— Вот, вот, паря Михей! Вот буква «М», — ткнул хоботом слоненок в кусок мыла.

Они отошли в сторону, развязали холщовые котомки: под горбушками выпрошенного хлеба, под ломтями сыра и колбасы нашли монетки, которыми разжились кое у каких щедрых горожан.

— Считать-то не умеем, паря Михей.

— Зачем считать эти копейки? Замечательный медведь говорил — сто рублей не деньги, сто верст — не расстояние, а тут — копейки и два шага. — Медвежонок сделал два шага к лотку, протянул горсть монет!

— На все, вот этого, — показал на мыло.

— Вот молодцы какие! Запасливые. — Лоточница протянула шесть кусков мыла. — Теперь надолго хватит.

«Ну, уж, надолго! — подумал медвежонок. — Враз съедим», — а вслух сказал:

— Премного благодарствуем!

В первом же скверике они разлеглись на траве, взяли по куску хлеба и по куску мыла. Откуда им было знать, что многие звери во многих сказках совершали эту ошибку.

— Ну, паря Ваней! Поедим самую вкусную вещь на свете! Странно, что эта вещь — голубая.

— Изо льда же, наверное, делают.

Они откусили понемногу хлеба и — во всю пасть! — мыла. Не спеша, смакуя, пожевали.

— Ну как, паря Михей?

— У-ум, ничего вкуснее не ел. Только почему оно не холодное?

— Жара, видишь, какая. Нагрелось. Да, паря Михей, объеденье, да и только.

Они съели по два с половиной куска. Один кусок оставили на ужин. Через несколько шагов слоненок схватился за живот:

— Зря, паря Михей, навалились так. Наверное, понемногу его едят. Бурчит что-то.

— Лишку, лишку хватанули. И у меня там что-то ворчит.

Слоненок икнул.

— Ой! — из хобота вылетел громадный, сверкающий мыльный пузырь.

— Ой! — икнул и медвежонок и тоже выпустил к небу радужный шар.

— Ой, ой, ой, — дружно и быстро заикали они. Мыльные пузыри выскакивали из ноздрей, из ушей и даже из-под хвостиков. Тысяча, а может, больше шариков летало над их головами.

Собралась толпа.

— Уважаемые, ой! Скажите, ой! Что с нами, ой! — обратился к толпе медвежонок.

— Похоже, мыла наелись.

— Не мы-ой, а мо-ой-онного. В-ой! — Медвежонок показал оставшийся кусок мыла.

— Это мы-ха-ха! — рассмеялась толпа. — Умы-ха-ха! По утрам и вечерам. Воды попейте, все пройдет.

Медвежонок и слоненок побежали к фонтану, напились, искупались. Пока обсыхали, решили, что надо попробовать настоящего мороженого.

— А куда все мальчики девались, паря Михей? Спросить не у кого.

— И девчонки. А вон у бабушки спросим.

Бабушка объяснила, куда подевались ребята и как пройти в кафе-мороженое. Через пять минут медвежонок и слоненок сидели за столом.

— На все! — сказал медвежонок, высыпая оставшиеся монетки, — их еще хватало. — Только нам бы в посудину покрепче да побольше, не в эти штучки, — медвежонок отодвинул никелированные вазочки.

Им принесли две деревянные чашки с розовым, льдистым, душистым мороженым.

— Нет слов, паря Ваней!

— Нет, паря Михей!

Замелькали, застучали ложки. Медвежонок причмокивал. Слоненок прицокивал. За ушами слегка потрескивало.

— Любовь к сладкому когда-нибудь вас погубит, — неожиданно раздался мрачный, скрипучий голос. Медвежонок и слоненок вздрогнули и чуть не подавились: за их столиком сидело тощее зеленое существо, похожее на крылатую обезьяну, если бы такие имелись в природе, с большими, вроде лопухов, красными ушами. Удивительно, но у существа было два рта: на левой щеке и на правой.

— Ты кто? — опомнился медвежонок.

— Лимохал. Я пью только лимонад и ем только халву. Лимохал.

— Ты откуда?

— Откуда ни возьмись.

— Вот и проваливай туда же! — рассердился медвежонок. — Первый раз в жизни мороженое ем, а ты тут мешаешь.

— Не гони несчастного Лимохала. Выслушай печальную повесть его скитаний, и ты пожалеешь его. Сейчас я скитаюсь по свету с единственной целью: добиваюсь, чтобы уничтожить все сладости в мире. Иначе весь мир заболеет золотухой, как я. — Лимохал показал на свои красные уши-лопухи. — И потеряет, проест зубы. — Он открыл два рта. Медвежонок заглянул: в самом деле, ни одного зуба.

— А почему у тебя два рта?

— Одним я ем халву, другим пью лимонад. Я делаю это одновременно. Но выслушайте меня. В детстве я жил на острове, уж не помню, в каком он море-океане. Однажды у его берегов разбился разбойничий корабль, нагруженный халвой и лимонадом. Оставшийся в живых всего один разбойник приручил меня, и я стал Лимохалом. То есть в одно прекрасное утро проснулся с двумя ртами и уже не мог обходиться без халвы и лимонада.

— Будет врать-то! — Медвежонок стукнул Лимохала по лапе — тот за разговором потихоньку доедал мороженое сразу из двух чашек. — Ты нахал, а не Лимохал!

— Привычка. Я машинально тянусь к сладостям.

— Ты сейчас из зеленого станешь красным, как твои уши! — закричал медвежонок.

— Прощайте, друзья! Не ешьте сладкого! О, моя загубленная жизнь! — Лимохал поплыл к выходу, слабо помахивая старенькими, прохудившимися крыльями.

— Держи жулика! — Медвежонок рванулся за ним, но встать не смог — примерз живот к столу.

— Паря Ваней, я примерз! Подуй мне на живот — видишь, иней выступил.

— Встать не могу, паря Михей. Тоже примерз. К столу.

— Хоботом подыши. А потом я тебя выручу.

Слоненок растопил иней на животе медвежонка. Тот сбегал на кухню, принес электроплитку, сунул ее под стул. Вскоре и слоненок встал. Они выскочили на улицу, но Лимохала и след простыл.

— Ничего-о! Мы еще встретимся. Поест он тогда чужое мороженое! — пообещал медвежонок.

Тут они увидели девочку Настю, схватили балалайки и запели:

— Здравствуй, Настя! Ты любишь сласти?

— Только леденцы. А почему вы спрашиваете?

— Тут один тип головы нам заморочил. Золотуха, золотуха, а сам мороженое наше уплел…

— Извините. Я забыла поздороваться с вами. Здравствуйте.

— Извиняем. Так и быть. Здорово, здорово. А куда все ребята делись?

Девочка Настя рассказала.

— И Алена там?! — закричали медвежонок и слоненок.

— И Алена.

— И ее щекотает этот тип?!

— Да. Только говорите, пожалуйста, правильно. Ее щекочет.

— Но он быстренько расхочет, — задумчиво проговорил медвежонок, по привычке посасывая лапу. — Да! Именно так. Придумал. Недаром Замечательный медведь говорил: решительность — вот черта, достойная подражания. Паря Ваней, едем в логово того рыжего-пыжего…

— Едем! Спасем Алену от конопатого.

— Я с вами! Пожалуйста! Не бросайте меня! — попросила девочка Настя. — У меня рубль есть, можем на такси доехать.

— Рубль? Поехали.

Они запрыгнули в такси. Медвежонок хлопнул шофера по плечу.

— Давай потихонечку трогай.

Дед Пыхто стоял на крыльце, как будто нарочно встречать их вышел.

Слоненок за шиворот подвел к нему медвежонка:

— Вот принимай. Всю душу вымотал. У родителей и у меня.

— Хулиган?

— Хуже.

— Врет, упрямится, ленится?

— Хуже.

Дед Пыхто понизил голос:

— Что, неужели деньги ворует и дома не ночует?

— И это случается.

— А ведь посмотришь, не подумаешь. Неисправимый, значит. Так, так! — Дед Пыхто подозвал пыхтят. — Готовьте инструмент. Помогать будете. Одному не справиться — редкий зверь попался. — Он натянул перчатки с рысьими кисточками на пальцах.

— А ты что тут потеряла? — спросил он девочку Настю.

— Пожалуйста, пощекочите меня. Я не хочу быть белой вороной. Товарищи в беде, и я хочу быть с ними.

— Доверенность есть? От родителей?

— Нет.

— Не могу. Противозаконно.

— Ну пожалуйста.

— Учишься как?

— Отличница.

— Ну-у, девка, чего захотела. Отличников пальцем не трогаю. Может, недостатки какие есть?

— Есть один, и самый большой. Я чересчур правильная.

— Переживешь. С таким недостатком в люди выходят. Ладно, отойди от греха подальше. Не до тебя.

Девочка Настя уселась на крылечко.

Дед Пыхто принялся за медвежонка: щекотал под мышками рысьими кисточками, играл на ребрах, как на гармошке, скреб живот главной щекоталкой, прошелся перышком по пяткам. Семеро пыхтят в четырнадцать лапок чесали, щипали медвежонка — он только сонно, довольно урчал, разнежившись, забыв о мщении. Наконец-то его как следует почесали. Дед Пыхто вспотел, устал, отбросил главную щекоталку, снял перчатки — перекур, заслуженный перекур.

— Сейчас, сейчас. Дай отдышусь, — бормотал дед Пыхто. — Уж я тебя скручу, сомну, сокрушу, ты у меня захохочешь!

Разомлевший медвежонок сказал:

— Бока мне недочесали. Ты, дедок, уж больно нежно на ребрах играешь. Еще пуще чешутся. Надо сильнее, палец-то под ребро, под ребро запускай! Вот так! — Медвежонок ткнул лапой в бок деда Пыхто.

— Йа-ха-ха! — взвизгнул, закашлялся дед Пыхто и выронил трубку.

К медвежонку вернулась обычная живость соображения: «Неужели?» — И еще раз ткнул деда Пыхто.

— Ухи-ха-ха! — подпрыгнул, извиваясь, дед.

Мальчишки и девчонки бросились помогать медвежонку.

— Ой, миленькие! Ой, не надо! Ой, пожалейте вы старика.

Да, дед Пыхто сам боялся щекотки.

— Щекотно или манно? — закричали ребята.

— Манно, манно! — Дед Пыхто, обжигаясь, захлебываясь, полчаса без передыху глотал манную кашу. Взмолился: — В горле встала. Не могу больше.

Вдруг раздался, как гром среди ясного неба, оглушительный мрачный бас:

— Свершилось! Попался, старый мучитель! — Это заговорил Пыхт Пыхтович.

От его мощного баса задрожала и рассыпалась печка. Пыхт Пыхтович окунулся в котел с манной кашей — вылез из него весь манный и радостный. Бросился к медвежонку:

— Твою лапу, приятель! Сто лет пролежал я на этой печке и боялся пошевелиться! Он из меня пугало сделал, чучело, страшилище. А у меня, между прочим, профессия есть. Я рыболов. — Пыхт Пыхтович смущенно гмыкнул. — Но тоже боюсь щекотки. У нас вся родня щекотливая. Еще мой прадед, Пыхтор-оглы, защекотал сам себя до смерти. Братец мой запугал меня, застращал, уложил на эту печку и велел лежать молча, под страхом смертного смеха. Час расплаты пробил! — Пыхт Пыхтович отер с рук манную кашу. — Сейчас я из него душу вытрясу! А где же он?

Деда Пыхто не было. Пока Пыхт Пыхтович гремел, он ползком, ползком добрался до огорода, прячась за подсолнухами, пересек его и скрылся в темном лесу, до которого было рукой подать.

— Что ж, — развел руками Пыхт Пыхтович. — Не судьба посчитаться сегодня. Пойду-ка я лучше в баню. Считай, сто лет не мылся. Ох, попарюсь, ох, попарюсь — всем чертям тошно станет!

Пыхт Пыхтович, рассадив семерых пыхтят по карманам, ушел.

И тут ребята всполошились.

— Звери! Милые звери! За кого они нас считают? За предателей и обманщиков! К ним, к ним! К африканским, дорогим!

— Золотые мои, бегемошие! — всхлипнул Вова Митрин и побежал по тропинке, ведущей к Березовой роще. За ним убежали остальные мальчики и девочки. Прибежали, закричали:

— Ну, как вы тут живете?

— Потихоньку траву жуем, — ответил Главный слон и приглашающе — смотрите мол, — повел по сторонам хоботом: звери с опущенными шеями бродили по Березовой роще и щипали траву, как коровы. — Вот вся наша жизнь, — вздохнул Главный слон. — У меня от этой травы в глазах позеленело. Вот Александр, например, кажется с ног до головы зеленым.

Главный слон за плечи обнял Сашку Деревяшкина.

— Как я соскучился по тебе, Александр.

— Думаешь, я нет?

Ребята грустно и нежно обнимали зверей. Листва Березовой рощи зашелестела от общего, продолжительного вздоха:

— Не будем разлучаться никогда!

— Да!

Вздох этот услыхали папы и мамы. Опустели фабрики и заводы, конторы и канцелярии — папы и мамы со всех ног бросились на Главную площадь.

Позвонили Главному человеку.

— Слышал, слышал, — ответил он. — Я, между прочим, только об этом и думаю. Дайте сосредоточиться, и выход найдем.

— Друзья! — обратился он к папам и мамам, выйдя вскоре на балкон. — Сограждане! Я долго размышлял и вспоминал свое детство. Почему-то вспомнился такой случай. Однажды на зимних каникулах я подобрал на дороге замерзающего воробья. Спрятал за пазуху, принес домой. Воробей отогрелся, ожил, почистился и зачирикал, словно летнее солнышко встретил. Сел ко мне на плечо и прощебетал:

— Спасибо, мальчик! Я не волшебный, я обыкновенный серый воробей. Но даю тебе слово: если в грустную или трудную минуту ты вспомнишь этот зимний день, на сердце у тебя повеселеет.

Между прочим, воробей этот жил у меня до весенних каникул и потом много раз прилетал в гости.

Сегодня я его вспомнил. В самом деле, сердце сразу повеселело. Призываю вас, сограждане! Вспомните и вы своего воробья. Оттают ваши сердца, и тогда мы быстро обо всем договоримся. Между прочим, редко мы этих воробьев вспоминаем.

— Да, да! Очень редко, — взволнованно откликнулась Аленина мама. — Я тоже вспомнила, как выходила облезлую, голодную, больную кошку. Выросла новая шерстка — серенькая, веселенькая, пушистая. Господи! Я до сих пор с нежностью вспоминаю, как мурлыкала эта кошка. Какие она мне истории рассказывала! В общем, от имени присутствующих мам мне поручено заявить: дети наши и звери наши. В память о детстве не будем их разлучать.

— Что ж, — сказал папа Вовы Митрина, толстый, румяный мужчина, — а я имею честь заявить от имени пап: поможем зверью. Техника у нас есть, денег из зарплаты выкроим на такое дело. Город добавит. Я, с вашего позволения, тоже коротко вспомню детство. Дворняга у меня была. Заберусь к ней в конуру, она в нос лизнет. «Привет», — говорит. — «Доброе утро!» — и ухо у нее забавно так встопорщится. До того, бывало, разыграемся, из конуры вылезать неохота. Славная собаченция. Шариком звали. — И Вовин папа, растрогавшись воспоминанием, полез за носовым платком.

— Так чего ж мы стоим? — удивился Главный человек. — Там же наши дети. И наши звери. Между прочим, траву едят.

Зоопарк выстроили в Березовой роще. Выстроили быстро, за три дня и три ночи. Работали не покладая рук. Главный слон даже похудел, и на хоботе у него появилась мозоль — столько бревен и камней он перетаскал. Запыленные цементом, заляпанные раствором, с желтыми стружками в шерсти, звери и перекуров не устраивали — торопились под крышу. Бегемот надсадил живот, и Вова Митрин с утра до вечера ходил за ним с мешком таблеток. С остальными зверями ничего не случилось. Все были живы-здоровы.

В день новоселья по дорожкам зоопарка ходил Пыхт Пыхтович, нанятый сторожем, и посыпал их желтым песком. Пыхт Пыхтович отмылся, отпарился, купил новую ситцевую цветастую косоворотку. Он так намолчался на печке, что теперь без умолку разговаривал, в основном сам с собой.

Семеро пыхтят устроились поварятами. Надели белые колпачки, белые фартучки и с утра до вечера варили манную кашу — звери ее очень любили, потому что не боялись щекотки.

На новоселье прибыли гости из тайги: Главный медведь и сорока Маня. Просился еще Потапыч из пятой берлоги, но Главный медведь наотрез отказал.

— Нет, Петя. Там мировое торжество, а ты опять намуравьянишься, и один конфуз выйдет.

Пировали, конечно, весь день.

Одна заздравная речь сменялась другой. Главный человек говорил:

— Я рад, между прочим, что так славно у нас обошлось. Чтоб и дальше дружить без сучка, без задоринки. Ура!

— Ура-а-а!

Пока Главный человек произносил речь, у западного въезда в город и у восточного установили мраморные доски, на которых было начертано: «Первый в мире добровольный зоопарк».

Отвечал Главному человеку Главный слон:

— Иван Иваныч! И ты, Петя! — Главный медведь чинно поклонился. — Я никогда в жизни не произносил речей вот так, можно сказать, в семейном кругу. Все замечательно! Все мне родные! Сбылась моя пламенная, африканская мечта! Нет львов или зебр, тигров или обезьян — есть просто дружные звери. За дружбу!

— Ура-а-а!

Откашлялся Главный медведь:

— Конечно! Так! Каждый кулик свое болото хвалит… То есть каждый зверь свой зоопарк… Да нет, не то я! Что-то вывертываются слова. Мы пока вот без зоопарка обходимся… Опять я не то! Растрогали вы меня совсем! — Главный медведь плюхнулся на место, всхлипывая. Успокоившись, нагнулся к уху Главного слона:

— Тут, Петя, предложение у меня есть. Не знаю, как ты посмотришь… — Дальше Главный медведь говорил совсем тихо, все слышала только сорока, сидевшая на его плече. Она восхищенно затараторила:

— Ой, Михал Ваныч, Михал Ваныч! Как интересно, как неожиданно! Ведь придумать такое…

— Молчи, Маня! Еще слово, и полетишь из-за этого стола. И запомни: слова мои — великая тайна.

Так появилась первая великая тайна.

В щелку забора глядели на новосельный пир медвежонок и слоненок.

— Что-то грустно, паря Михей. Вон они все вместе. Дружно. А мы? Жалкие бродяги.

— Вспомни клятву, паря Ваней. Дружить так дружить. Неужто можешь променять наш стожок, наш ручей, нашу вольную жизнь на эти заборы?

— Не знаю, паря Михей. Очень грустно. Мне все кажется, что папа на меня смотрит. Все-таки старенький он. Жалко. И маму тоже.

— Эх ты! Разнылся. Замечательный медведь учил: ничто так не ослабляет душу, как грусть.

— Да, легко ему было говорить. Постоял бы он здесь. Надоело мне, паря Михей, быть попрошайкой. Все-таки стыдно.

— Ну давай по-другому назовемся. Веселыми гостями. Будем только по гостям ходить, попрошайничать не будем. Паря Ваней, неужто бросишь меня?!

— Нет, конечно. Бросить друга еще стыдней.

— Во-от! Молодец. А я одну штуку придумал. В тысячу раз интереснее у нас жизнь пойдет. Не то что за этим забором. — Медвежонок шепотом долго что-то рассказывал слоненку. Тот обрадованно воскликнул:

— Дело, паря Михей! Очень интересно! Сразу возвращаться расхотелось!

— Но только это великая тайна! Запомни, паря Ваней.

Так появилась вторая великая тайна. До позднего вечера шумел пир на весь мир. Потом все пошли спать-почивать. Пора и сказку кончать. О великих же тайнах, о пропавших без вести Пыхто и Лимохале — в другой раз. После, после! Как говаривал Замечательный медведь, после дождичка в четверг, когда рак на горе свистнет.

Старая избушка

Недалеко от Города на высокой горе сидел старый Рак-свистун. Он забрался сюда ранним утром, нацепил очки, огляделся. Безоблачное небо удивило его, старый Рак проворчал:

— Всю ночь косточки ныли. Клешней пошевелить не мог. Неужели не к дождю?

Теплый редкий дождичек пробрызнул в середине дня, и тотчас снова появилось солнышко. Был четверг, второе сентября.

Старый Рак-свистун оживился, приосанился, усы подкрутил, вставил две клешни в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Пожухлая трава вовсе примялась, приникла к земле, на рябине под горой желтые листы задрожали, задребезжали стекла в мрачной избушке-развалюхе на краю города. Кто-то, подозрительный и лохматый, крестясь, выскочил из нее, закрыл ставни. Старый Рак-свистун от натуги покраснел как вареный, поперхнулся свистом, закашлялся. Затем победоносно плюнул в сторону города:

— Никто не верил, что я свистну! Так вот вам! Последний привет от Рака-свистуна. На покой ухожу. Теперь ждите, когда внуки засвистят!

Старый Рак-свистун, пришлепывая клешнями, съехал вниз, к тихой речной заводи. Влетел в нее, переполошил сонных карасей, ершей, головастиков. Поплескался, поплавал и залез в глубокую, темную нору. Вскоре о Раке-свистуне напоминали лишь круги на воде да легкое облачко желтой пыли над горой.

Разбойничий свист разбудил веселых попрошаек. Они спали в стожке сена под горой, на опушке соснового бора. Слоненок протер глаза хоботом, потянулся и быстро сел. Затормошил медвежонка.

— Паря Михей! Проснись! День на дворе!

— Я и не сплю.

— А чего же храпишь?

— Сон провожаю. Очень трудно расставаться.

— Слышал свист? Чуть перепонки не лопнули. Это кто же так постарался?

— Хулиган какой-нибудь.

— Ну уж! Что хулиган на горе забыл?

— Хулиганы везде ходят. По горам, по долам. И хулиганят.

— Охо-хо! Паря Михей! — Слоненок протяжно зевнул, сладко потянулся — чуть не вывернулся весь. — Что же это мы валяемся? Добрые люди давно уж пообедали. О зверях я и не говорю.

— Во-первых, мы не валяемся, а лежим. — Во-вторых, Замечательный медведь учил: хочешь начать новую жизнь — выспись как следует. А мы с тобой сегодня начинаем…

— Новую?!

— Да. А может, и того лучше. Заснули веселыми попрошайками, а проснулись… А проснулись…

— Кем же, кем же?! Не тяни душу, паря Михей!

— Пока сам не знаю. Не в этом суть. Просто встаем и живем по-новому.

— И умываться будем?

— Обязательно.

— И зарядку?!

Паря Михей надолго запустил лапу в затылок.

— Нет, зарядку не будем. Нельзя резко рвать с прошлым. И позади ничего не останется, и впереди ничего не видать.

С глинистого обрывчика они спрыгнули на белую песчаную полоску берега. Зашли по колено в реку: паря Михей макал лапы в воду и старательно тер лоб, нос, попробовал вымыть уши, но лапы были великоваты, а уши — маловаты. Паря Ваней, поежившись, набрал в хобот воды и обкатывался, подергивал серой бугристой спиной.

— Как оно, паря Михей? Терпишь? — У слоненка зуб на зуб не попадал.

— А что поделаешь? Надо терпеть, значит, терплю. Терплю и чувствую: каждая шерстинка становится новой. Прямо на глазах обновляюсь. Ощущаешь?

— У меня же шерсти нет. Чему обновляться-то?

— Представь, что ты смываешь прошлое — сразу полегчает.

— Ну, представил. Еще больше замерз.

— Крепись, паря Ваней. Замечательный медведь учил: ничто не дается так трудно, как первый шаг к исправлению.

Медвежонок вышел на берег, снял с ивовой ветки холщовую сумку, неторопливо порылся в ней, достал красный частый гребешок. Неторопливо и неумело начал причесываться.

Слоненок округлил глаза, хобот изогнул вопросительным знаком:

— Что ты делаешь?

— Чешусь. То есть причесываюсь. Надоело уже лохматым да косматым быть. — Медвежонок повертел гребешок перед слоненком. — Видишь, сколько зубчиков? То-то. Больше не увидишь, — спрятал гребешок в сумку.

— Где ты взял эту штуку?

— Алена подарила.

— Почему мне никто никогда ничего не дарит?!

Паря Михей, растерявшись, спросил:

— Как? А на день рождения? Тебе ничего не дарили на день рождения?!

Слоненок вздохнул.

— В Африке не запоминают, когда ты родился. Не принято. Родился — и ладно, живи — не тужи. Потом о подарках там и слыхом не слыхивали. Сам берешь что надо. А дополнительно никто ничего не дает.

— Н-у, брат, и порядки в твоей Африке. Я на что сирота круглая, и то день рождения помню. До двух лет табличку на шее носил: родился в такой-то берлоге, такого-то числа, такого-то месяца. И уж в это число чужие, в сущности, звери дарили мне кто медку, кто орешков, кто ягод. Это уж как водится. Недаром Замечательный медведь говорил: медведь, не помнящий родства, годится только для выступления в цирке.

— Грустно, паря Михей. Ничего я не видел, ничего не знаю. Даже собственного дня рождения. И плакать нельзя, и не плакать нельзя.

— Брось! Не кручинься. Давай лучше на песке поваляемся.

— Давай!

Они повалились на песок, животами кверху, и давай перекатываться то на одну лопатку, то на другую, урча и визжа.

Вскочили, отряхнулись, воскликнули:

— Ну во-от! Почище зарядки. Косточки — разомнешь — далеко уйдешь.

Они спрятали под кустом балалайку и рожок, холщовые сумки, в которых еще оставалось кое-что от прежнего попрошайничества: кусок грибного пирога, две ватрушки с творогом и две кругленькие, желто-румяные репы.

— Пригодится, паря Ваней, на черный день. И в новой жизни могут быть черные дни.

— Конечно! — со вздохом откликнулся слоненок.

Не спеша пошагали в город. Когда проходили мимо покосившейся мрачной избушки-развалюхи, паря Михей подтолкнул слоненка:

— Заметил, нет? Ставень отошел, и кто-то выглянул. Увидел, что я смотрю, и сразу спрятался. Заглянем?

— Нехорошо в чужие окна заглядывать. Как жулики какие-нибудь. Ничего себе новая жизнь.

— А почему он спрятался? Неужели не интересно?

— Ну, мало ли. Видеть нас не захотел.

— Паря Ваней! Нельзя проходить мимо, когда что-то непонятно. — Медвежонок свернул к избушке, вспрыгнул на завалинку, припал к окну. Вдруг истошно закричал: — Дверь, паря Ваней, дверь!

— Что дверь?

— Навались на дверь. Быстро! Потом спрашивать будешь!

Слоненок побежал вприпрыжку и боком привалился к двери. Он почувствовал, как кто-то рвется в дверь, ручка больно вонзилась ему в бок.

— Кто это, паря Михей?!

— Держи крепче! — Медвежонок соскочил с завалинки, бросился к навесу с дровами, схватил осиновый кол, валявшийся там, и колом подпер дверь.

— Пошли, посмотришь.

Слоненок заглянул в окно: по грязной убогой комнате бегал, всхлапывая зелеными крыльями, Лимохал. Под ногами шелестели конфетные обертки, катались бутылки из-под лимонада, громыхали жестяные банки из-под халвы.

— Видишь голубчика! — кричал паря Михей. — Попался любитель мороженого! Объедало заморское! Сейчас мы с тобой посчитаемся!

— Успокойся, паря Михей. Может, простим ради новой жизни?

— Ни за что! Мы простим, а он и пойдет воровать, обманывать. Нет, надо проучить, чтобы неповадно было.

Лимохал осторожно, на цыпочках, приблизился к окну. Улыбался сразу двумя ртами: один рот изображал заискивающую улыбку, другой — смущенную.

— Мальчики, мальчики! Не сердитесь. Я ж больное, измученное сладостями существо. Милые мои, любимые! Я устал жить с двумя ртами. Мне надоел лимонад, мне надоела халва, но больше всего я надоел сам себе. Не хочу сладкой жизни. Хочу горькой, острой, горчично-уксусной. Хочу жить по-новому!

Слоненок с медвежонком переглянулись:

— Паря Ваней, давай побьем его и возьмем с собой. Пусть исправляется.

— Бить не надо. Бедняга измучился. Ни одного зуба у него, на ушах золотуха. Кого тут бить?

— Ладно, уговорил. Давай, тихоня золотушная, собирайся. Если здраво рассудить, исправляться всем места хватит.

Лимохал скорбно сморщил оба рта:

— Вы можете перевоспитывать меня физически, но оскорблять себя не позволю. Я вам не тихоня золотушная, а существо с высоким чувством собственного достоинства.

— Все, все. Собирайся, существо, и пошли. Говоришь много.

Лимохал, капризно подергивая узкими плечиками, отошел и капризно проговорил:

— Отвернитесь, пожалуйста. Я должен переодеться.

Паря Михей и паря Ваней отвернулись. Медвежонок недовольно пробурчал:

— Замучимся мы с ним.

— Ничего. Кто-то же должен и с таким возиться. Удивительно только, во что он переодевается? — Слоненок скосил глаза в окно и ахнул:

— Вот это да!

Медвежонок вздрогнул и так резко сунулся к окну, что выбил лбом стекло.

Из загнетки русской печи высовывалась рыжая голова деда Пыхто. Он что-то шептал в большое, обвисшее, как у легавой, ухо Лимохала.

Когда зазвенело, посыпалось стекло, дед Пыхто резко унырнул в печь, Лимохал оглянулся и, увидев, что медвежонок выламывает раму, тоже нырнул в печь — только мелькнул зеленоватый хвостик.

Медвежонок вырвал наконец раму, впрыгнул в комнату, бросился к печке, отшвырнул заслонку — в печи никого не было.

— Поздно, паря Михей!

Медвежонок выскочил на улицу. Над домом, медленно взмахивая крыльями, летел Лимохал. Деда Пыхто он держал за брючный ремень. Оба были перемазаны сажей.

— Из трубы вылезли! А! Кто бы мог подумать! — Паря Михей показал Лимохалу кулак. — Ну, берегись! И ты, дедушка!

Лимохал слабым, далеким голосом крикнул:

— До свиданья, мальчики! Аау-у! Живите по-новому! Не поминайте бедного Лимохала лихом.

Завопил дед Пыхто:

— Молчи, дьявол! Скорей лети! Ремень трещит, голова кружится. Ох, батюшки, света белого не вижу!

Черная мрачная пара скрылась вскоре за сопкой, поросшей веселым синим кедрачом.

— Ух! Не знаю, что бы с ним сделал! — Медвежонок подпрыгнул от злости и скрипнул зубами.

— А что, что бы ты с ним сделал?

— Вот я и говорю: не знаю что! К примеру, посадил бы их в клетки и сдал в какой-нибудь зоопарк.

Встречи

Паря Михей и паря Ваней вошли в городской парк, где наготове стояли качели, колесо обозрения, «мертвая петля», карусели большие и маленькие — ждали больших и маленьких учеников на «неповторимые осенние гуляния с участием зверей и животных» — так гласили афиши.

Девочка Алена, увидев медвежонка и слоненка, подбежала к ним.

— Здравствуйте! — За руку Алена держала юркого, веселого мальчишку, который сразу же навел на медвежонка пистолет. — Ой! А где же балалайка? Где рожок? И почему вы такие грустные?

— Решили перемениться. Нет больше веселых попрошаек. — Медвежонок невольно всхлипнул.

— Трудно, Алена, дается новая жизнь. Ты когда-нибудь пробовала жить по-новому? — Паря Ваней оттопырил уши, чтобы лучше слышать ответ.

— Не приходилось. То некогда, то забуду, то марки начну собирать — все как-то не доберусь до новой жизни.

Медвежонок вдруг закрылся лапой: из наведенного на него пистолета блеснул огонь.

— Что это за мальчик, Алена? Почему он балуется оружием?

— Да это же пистолет-фонарик! А это Егор, мою двоюродный брат Егор.

— Все равно неприятно. Пусть твой брат-пистолет уберет свой фонарет… То есть фонарик!

— Егор, спрячь пистолет! Мой брат, паря Михей, пока маленький, хитренький. В общем-то с добреньким сердчишком. Будем надеяться, что он исправится.

— Будем, будем. Что еще остается делать? Рано или поздно все исправимся.

Паря Михей достал недоеденную морковку, которую он носил за ухом, как носят карандаши плотники и столяры, протянул ее Егору и задумчиво сказал:

— Алена, может, ты посоветуешь! С чего нам начать? С какого края подступиться к новой жизни?

— Миленькие, хорошенькие, не знаю. Дома спрошу, в школе спрошу, а самой тоже ничегошеньки в голову не приходит. Ой! Вот что. Посоветуйтесь с девочкой Настей. Она все знает, все умеет, она все, все, все знает!..

Алена погладила слоненка, погладила медвежонка, дала им по конфетке, а ее брат Егор подарил им пистолет-фонарик.

— Живем, паря Ваней! Теперь чуть что, сразу посветим. Ночью, конечно, днем-то и так все видно. Пошли, поищем девочку Настю. Где она, Алена?

— Тут где-то, размышляет о жизни.

На скамейке под старой сосной сидели Вова Митрин и Муля-выбражуля. Вову в честь первого сентября наголо остригли, одели в новую форму с белым отложным воротничком — он сидел, чинно сложив руки на коленях, пухленький, аккуратный, тихий. Его, пожалуй, можно было и не заметить на скамейке, потому что Муля-выбражуля разоделась в пух и прах и загораживала Вову от прохожих огромными золотистыми бантами — если бы банты превратились в бабочек, они подняли бы Мулю-выбражулю над землей. На белоснежных гольфах тоже готовы были вспорхнуть два голубых атласных банта. А на цветастой блузке с рукавами-крылышками красовалась гроздь вишен, да таких крупных, тяжелых, что они скорее напоминали яблоки.

— Здорово, Екатерина! — дружно сказали паря Михей и паря Ваней. — Здорово, Вова! Девочку Настю не видели?

— Нет. Мы увлеклись с Владимиром беседой и ничего не видели.

— Охти-тити-ти! — передразнил Мулин-выбражулин голосок паря Михей. — Что это за гири навесила ты на грудь? Топиться собралась?

— Это самые модные в городе вишенки! Как это грубо: гири!

— Вишенки?!! — ахнули медвежонок со слоненком. — Ха-ха-ха! А ты, паря Вова, что уши развесил? Замечательная у тебя прическа. И щелчки хорошо ставить. Ну, если кому-нибудь захочется. Ты не обижайся, ладно, Вова?

Вова молча кивнул и опять уставился в глаза Мули-выбражули.

Девочка Настя одиноко прохаживалась по тополиной аллее. Задумчиво потупив голову, заложив руки за спину, она крупными, неторопливыми шагами мерила и мерила аллею — только песок похрустывал да солнечные брызги падали на выпуклый Настин лоб, когда она попадала в солнечный дождь, пробивающийся сквозь листву.

Паря Михей неслышно догнал девочку Настю и обхватил ей голову лапами, закрыл глаза.

— Угадай кто? — измененным, веселым баском спросил он.

— Иннокентий Степаныч! Наконец-то! Я уже заждалась. — Девочка Настя отвела лапы от глаз.

— Вот и нет! Вот и нет! — Паря Михей от удовольствия, что его перепутали, запрыгал, захлопал в ладоши. Но тут же нахмурился:

— Ближе к делу, Настя. Некогда нам. Торопимся начать новую жизнь.

— И я могу вам помочь?

— Конечно. Все говорят, что ты девочка безупречная во всех отношениях. А мы и попрошайничали, и врали, и дурака валяли. Теперь мы решили стать безупречными. Научи нас, расскажи все без утайки.

— Еще в детских яслях я приучила себя слушать старших. Я не ковыряла в носу, не плакала, не капризничала, в мертвый час спала, читала стихи и пела песни на всех утренниках, одним словом, никогда и ничем не огорчала своих родителей и своих воспитателей. В школу я пришла зрелым человеком. Сразу стала учиться на пятерки, охотно бралась за общественные нагрузки — их у меня двадцать, — живу всегда по режиму. Встаю в шесть утра, вместо зарядки мою полы, глажу белье и готовлю папе с мамой завтрак, потом бужу их и уже вместе с ними делаю зарядку, провожаю их на работу, захватив с собой какой-нибудь учебник. Возвращаясь, я на ходу решаю задачи или учу наизусть стихи. И так — в любую погоду. У меня нет недостатков, и только недавно я поняла, как это скучно. Все говорят, что я — идеальная девочка, но никто не догадывается, как я страдаю. Вы хотите жить, как я?

— Нет, Настя… Такими, как ты, мы пока не сможем стать… в тайгу сегодня подаемся, на жизнь зарабатывать. А в тайге народ грубоватый, палец в рот не клади. Мы пока некоторые недостатки при себе оставим, но будем стараться стать лучше.

— Как в тайгу?

— Так. На чужой шее долго не просидишь. Мы собственным горбом можем прокормиться. Самая пора сейчас в тайге для заработков. Орехов кедровых набьем — сдадим, брусники соберем — тоже сдадим. Получим денежки, приоденемся, гостинцев вам всем накупим. Заживем чинно и благородно.

— Если бы не школа, с удовольствием пошла бы с вами. Так хочется перемениться!

— Не выдумывай, Настя. Пожалуйста, не меняйся. Плохим стать очень просто, а вот хорошим — не один пуд соли съешь. По себе знаю. Как побаловаться, дурака повалять — просить не надо, готов с утра до вечера. А как делом заняться — по три дня на раскачку уходит.

Девочка Настя потерла указательным пальцем лоб.

— И не останетесь на праздник?! Как же так? Уходить, не повидавшись с Главным слоном, с другими зверями — не понимаю. Вас же никто не гонит, не выпроваживает.

Слоненок грустно-грустно вздохнул:

— Так хотелось бы поздороваться с папой, с мамой, ткнуться лбом в их теплые бока.

— Вот видишь, Настя, — проговорил паря Михей. — Останемся, а его больше никуда не пустят. Заберут с собой в зоопарк. И прости-прощай, верный друг. — Паря Михей всхлипнул.

— Что ты, что ты, паря Михей! — Слоненок обнял его хоботом. — Мы хоть теперь и не веселые попрошайки, а клятва все равно в силе. Никогда не расставаться. Идем, идем. Не поминай лихом, Настя. Поцелуй за меня маму и папу. Скажи, как только начну новую жизнь, сразу вернусь в семью.

Осенние гуляния

Паря Михей и паря Ваней уже не видели, как в сад прибежал потный и запыхавшийся Сашка Деревяшкин.

— Скоро придут! Всех оставили после уроков! — Он бегал в добровольный зоопарк узнать, почему опаздывают на осенние гуляния звери, которых поголовно записали в начальную школу.

— Почему же их оставили? Как это безжалостно! — сказала Муля-выбражуля и повернулась к Вове Митрину. — Правда, Вова?

— Да, Катя, да. — Вова не отрывал глаз от ее огромных золотистых бантов.

— Очень просто, очень. — Сашка Деревяшкин никак не мог отдышаться. — Оставили. Еще бы не оставить. Ни «а», ни «б» не понимают. Вот и сидят, хором поют: А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, кто остался на трубе?» Пока не отгадают, не отпустят.

— И ты не подсказал? — возмутилась девочка Алена.

— Подсказал! Учитель с места вскочил, бросился меня обнимать: спасибо, Саша, выручил. Я, говорит, подсказывать не имею права, а сам вижу: никогда им не догадаться, какая буква осталась на трубе…

— Ой, Сашка, вруша несчастный! — Девочка Алена засмеялась, за ней остальные ребята. — Так уж и обнимал он тебя! Придут они или не придут?

— А вот они, легки на помине.

К воротам сада подходили звери. Впереди — Главный слон с супругой, семеро пыхтят семенили сбоку, тащили опахала и веера — слониха была толста, часто потела и все время жаловалась на жару даже в Сибири. С другого бока вышагивал веселый рыжий Пыхт Пыхтович с огромной метлой на плече.

Главный слон трубил:

— И-и! И-и! И-и! — хором подхватывали остальные звери. За слоном шел уссурийский тигр Кеша по прозвищу Африканец, с перебинтованной головой. Девочка Настя сразу бросилась к нему:

— Иннокентий Степаныч! Что с вами? Вы ранены?

— Хуже. Не ранен, а еле ноги тащу. Голова от этой азбуки распухла, прямо мозги наружу. Пришлось перевязывать. Нет, девка, по складам выучусь и — баста. Не тигриное это дело — ученым быть.

— Хотите я вам помогу, Иннокентий Степаныч? Я ведь отличница и уже брала на буксир Васю Рыжего. Учила его прыгать в длину.

— Ну в длину я дальше кого хочешь прыгну. Тут ты мне не помощница. А буковки складывать — тут, обижайся не обижайся, помощь твою не приму. Ты ведь после школы собираешься помогать? А мне и школы за глаза хватит. После школы я хочу играть, забавляться и веселиться.

— Что ж, — вздохнула девочка Настя. — Тогда давайте веселиться… Приглашаю в комнату смеха.

В комнате смеха тигр Кеша хохотал как сумасшедший, чуть живот не надорвал.

— Ое-ей! Ха-ха! Умираю! Прямо какая-то облезлая кошка. Впору мяукать. Мя-у-у! У-ха-ха! Ты посмотри, посмотри, Настя, на урода. Полосы-то на мне так и прыгают, так и ломаются.

Девочка Настя посмотрела в вогнутое зеркало — лицо оставалось нормальным, не вытянулось, не сплющилось. Серьезно, солидно, задумчиво, как всегда. Девочка Настя бросилась к другим зеркалам. Ни одно зеркало не рассмешило ее, ни одно не осмелилось искривить ее, съежить, переломить. Девочка Настя заплакала.

— Даже кривое зеркало не берет меня! По-прежнему я правильная и серьезная. Иннокентий Степаныч, что делать! Даже посмеяться над собой не могу-у…

Тигр Кеша погладил ее лапой по голове.

— Будет тебе реветь-то, Настя. Никакой еще порчи в тебе не завелось. Вот и зеркало отступило. Радуйся лучше. Голубиная, можно сказать, у тебя душа…

Вова Митрин обнимался с бегемотом Онже.

— Здравствуй, Онжешечка, здравствуй, дорогой! Видишь, как меня обкорнали. Под нуль! Ты меня, наверно, и не узнал?

— Привет, Вовка! Ух, как ты замечательно выглядишь! Похож на маленького бегемотика. Такой же лысенький, мордастенький. Пошли купаться, а?

— Кто же в сентябре купается?! Опомнись, Онже, простынешь.

— А я тут пруд заметил, когда шли. Вода теплая, в рясочке такой уютной. Пошли, Володя. Бегемотик мой закадычный. Покупай мороженое — и в воду. Посидим, поплещемся, мороженое поедим.

— Вообще-то интересно. И мороженое в воде никогда не ел. Только вот… — Вова Митрин нерешительно оглянулся на Мулю-выбражулю, которая гордо и презрительно кривила губы.

Бегемот заметил Вовин взгляд, заметил и капризно дернувшиеся губки Мули-выбражули, заметил и подумал: «Э-э, старому бегемоту все ясно». Он подмигнул Вове Митрину и обратился к Муле-выбражуле:

— Милая Катенька! Какие прелестные у вас банты. Ни одна африканская бабочка не сравнится с ними! А вишенки! Если бы бегемотики носили их, я бы попросил вас одолжить для одной моей хорошей приятельницы.

Муля-выбражуля зарделась и широко-широко улыбнулась.

— Благодарю вас, Онже. Вы так добры и внимательны. Если хотите, я могу пойти с вами к пруду. И от мороженого я бы не отказалась.

Они купили мороженого и пошли к пруду. Муля-выбражуля села на бережочке. Бегемот, посадив на спину Вову Митрина, заплыл на середину пруда, нарвал поздних, ярко-желтых кувшинок, и Вова вручил их Муле-выбражуле. Затем они ели мороженое вокруг костерка на берегу.

Старый павиан потихоньку покачивался на качелях с бледным, худеньким мальчиком, у которого когда-то угощался пельменями. Они разговаривали о жизни.

— Мой друг! — Старый павиан беззубо шамкал. — Как поживает ваша мама, прекрасная, гостеприимная мама? Она по-прежнему работает в две смены? Я вижу, вы в новой форме, в новых ботинках — я рад поздравить вас с обновами.

— Мама купила. — Худенький, бледный мальчик угостил старого павиана ириской. — Вы знаете, я теперь после школы подрабатываю на почте. Разношу газеты, телеграммы, и маме на день рождения купил косынку. Красивую-красивую.

— Представляю, как довольна была ваша мама. Благодарю за ириску. Она как раз по моим зубам. Мой друг! Вам, должно быть трудно успевать в школе и на почте. Времени свободного у меня предостаточно. Позвольте, я буду помогать вам.

— Спасибо. Я очень тронут. Но лучше я сам.

— О, понимаю, понимаю, мой друг. Я из лучших побуждений, поверьте!..

— Да, да. Я тоже понимаю. Заходите к нам в гости, мы всегда вам рады. В шахматы поиграем.

— Непременно! Непременно, мой друг, загляну.

Девочка Алена стояла с жирафом и жирафихой. Крошка Сиб и крошка Ирь — обе двухметрового роста — крутились на скрипучей карусели.

Жираф, склонив шею и приставив к Аленкиному уху длинную переговорную трубку, жаловался:

— Видите, какие у них постные, скучные мордашки? Мы с женой прямо-таки отчаялись: им все время скучно. В зоопарке им скучно, слушаться родителей — скучно, в школу пошли — скучно. Какое-то раннее равнодушие. Я в их годы занимался спортом, мог за сутки пересечь всю саванну; коллекционировал марки с изображением жирафов; увлекался перепиской со своим старшим товарищем, который живет в Лондонском зоопарке.

— Прямо не верится! — сказала Алена. — Были такие живые, резвые, веселые. И вдруг — скучают. Помните, как они играли у меня в доме и перебили все лампочки? Может, у них тоска по родине началась? По Африке?

— Их родина — плот, качавшийся на волнах океана. Они родились на плоту. Не могут же они скучать по этой посудине!

— Может быть, у них нет товарищей? — предположила Алена. — Все-таки они на голову выше всех своих одногодков, и поэтому они разговаривают только друг с другом. Может быть, они стыдятся своего роста?

— Не думаю. Нет, нет. Они не могут стыдиться, могут только гордиться, что природа позволила им на все смотреть свысока. Они умеют только гордиться и вовсе не умеют играть. Ах, боже мой, как мне это не пришло в голову раньше! Нужно научить их играть. Алена! Помогите! Научите!

Алена позвала:

— Сиб! Ирь! Хотите играть в бал?

Жирафлята подбежали, склонили к ней грустные мордочки.

— Значит, так. Вам барыня прислала туалет и сто рублей. Ну, будто бы прислала! Ну, хорошо, хорошо пусть не барыня, я сама толком не знаю, кто такая барыня. Это вроде бы женщина, которая никогда ничего не делает. Это давно было. А туалет — значит одежда. Бальная. Ясно? Ладно, будто бы я вам прислала туалет и сто рублей. Черное с белым не берите, «да» и «нет» не говорите. Не смейтесь, не улыбайтесь, губки бантиком держите. Вы поедете на бал?

— Да! — дружно согласились крошка Сиб и крошка Ирь.

— Нельзя, нельзя так говорить. Ни «да», ни «нет»!

— Все равно поедем! — закричали жирафлята.

— Вот сейчас правильно сказали. Если неправильно ответите, вы проиграли. Я беру с вас фанты и придумываю наказание: вы будете мне сказки рассказывать. Песни петь, плясать, в гамаке меня качать. Вы поедете на бал?

Сашка Деревяшкин гулял с Главным слоном по тропинкам и дорожкам сада.

Главный слон еще с порога заявил:

— Ваши качели и карусели не для меня. Не выдержат. Давай, Александр, погуляем. Очень полезно после умственного труда погулять. Вот выучусь, Александр, и буду первым слоном в мире, который знает всю азбуку. Вот тогда!.. Уж я и не знаю, что тогда делать буду!

Так тихо, мирно протекали осенние гуляния с участием зверей и животных. Из животных была одна вислоухая собака, случайно завернувшая в сад, — общего языка со зверями она не нашла, засмущалась, спряталась в кусты и до позднего вечера продремала в них.

В чистых кедрачах

Паря Михей и паря Ваней поднимались глухой тропой к кедровому перевалу, где стояла заготовительная контора. В ней принимали кедровые орехи, бруснику, лекарственные травы от людей, промышляющих в тайге, и от зверей, живущих в ней. Солнце снопами прорывалось сквозь сосны и ели, пахло прелым листом и грибами, вдалеке, ближе к перевалу, вскрикивали кедровки, а здесь, на троне, была густая, тяжелая тишина.

— Запевай, паря Михей. Что-то скучно идти.

— А какую? Марш веселых попрошаек уже нельзя, а другого пока не сочинили.

— Ну, тогда давай сочинять. Ты слово, я — слово, вот и песня готова.

— Чур, я второй сочиняю.

Слоненок долго молчал, пыхтел, наконец, тоненьким голосом запел:

Медвежонок, не раздумывая, пропел следующую строчку:

— Так нечестно, паря Михей. Ясно, что на трубе мы не играем. Нет ее у нас.

— А ты думаешь, умный не поймет, что мы по тропе идем?

— Ну, хорошо. Давай снова.

— Давай.

— Чур, я теперь второй.

Медвежонок вздохнул поглубже и без промедления пропел:

Слоненок подхватил:

— Так, так, паря Ваней! Давай дальше! Припев давай — и нашу песню запоют по всему свету.

Слоненок, весело помахивая хвостиком, пропел:

Идти сразу стало легче. Медвежонок замаршировал и хрипловатым баском допел:

Так, распевая во все горло и маршируя, вышли на большую брусничную поляну. Посреди нее на старом мшистом пне сидела сорока Маня в очках, с полевой сумкой на боку.

— Здорово, Маня! — удивленно остановился паря Михей. — Ты как здесь очутилась?

— Обследую. — Сорока Маня важно блеснула очками.

— Что обследуешь?

— Что надо. — Маня помолчала, но, видимо, ей самой ответ показался чересчур кратким. — Летаю совершенно секретно.

— Это ты-то секретно?! — Паря Михей рассмеялся. — С твоего хвоста любой секрет свалится. Давай говори, что обследуешь-то?

— Не могу. С удовольствием бы, но не могу. Главный медведь строго-настрого запретил. — Сорока спрятала очки в сумку. — Маня, говорит, если проговоришься, можешь не возвращаться.

— Либо говори, либо с глаз долой.

Сорока подпрыгнула, подлетела, кувыркнулась в воздухе.

— Ох, как охота сказать! Прямо рвется с языка. Важнейшее обследование! За всеми слежу, все записываю. И вас запишу. Где, значит, что, и что, значит, где… Ой-ой-ой, язык мой проклятый. Вырву, проглочу! А пока улечу. Главному-то что передать?

— Ничего. Обойдусь без твоих услуг.

— А-а! Все ему расскажу. Что шляешься где попало, приятелей заморских завел, жизнь медвежью забросил — ух, пар-р-ря! Задаст он тебе пар-ру! — Сорока Маня нацепила очки и полетела меж деревьями, зорко обследуя с высоты поляны, полянки, берега ручьев, звериные и людские тропы.

Пошли опять вверх по тропе, по веселым, просторным и чистым кедрачам: синел, золотился сентябрьский воздух меж толстыми матово-серыми кедрами; тонкая паутина перегораживала тропу то тут, то там. Вскоре морда у медвежонка «поседела», облепленная паутиной, а у слоненка на хобот намотался целый клубок, будто он нарочно ходил и сматывал эту осеннюю таежную пряжу. Лились со склонов распадков и падей темно-вишневые потоки брусничников — так густо уродилась в тот год ягода. На черничниках уже опала листва, голые кустики упрямо топорщились, не сгибались под тяжестью сизо-черных, переспелых ягод. Паря Михей ахнул:

— Смотри — черники-то! Хоть ложись и ешь!

Так они и сделали. Легли на животы и медленно по-пластунски поползли вверх, набивая пасти морозно-сладкой, чуть привянувшей черникой. Медвежонок и слоненок перевернулись на спины, перевели дух.

— Ух! Теперь неделю можно не обедать!

В кедраче, выросшем на каменной осыпи, они увидели просторную площадку, по углам которой стояли огородные пугала — четыре молодца из жердей и досок, наряженные в соломенные шляпы, в старые телогрейки и пиджаки, на растопыренные жердевые руки были надеты рваные рукавицы. Пугала охраняли кучу шишек от прожорливых кедровок, но охраняли плохо, потому что на шляпах пугал бесстрашно сидели пестрые длинноклювые птицы. Они дружно приветствовали парю Михея и парю Ванея скрипучими голосами:

— Пр-ривет, р-ребята! Пр-рисаживайтесь к нашим ор-рехам. Угощайтесь, не стесняйтесь.

— Да замолчите вы! — Из-за кучи выскочил маленький лохматый человек. Он обливался слезами и не отнимал от красного, разбухшего носа клетчатого платка. — Пр-рекр-ратите кр-рик! Голова раскалывается. Скоро по-вашему скрипеть буду. — Не замечая парю Михея и парю Ванея, бросился к пугалам, грозил им кулаками, топал ногами. — Дармоеды! Ни на что не годитесь! Все проворонили, все.

Пугала молчали, кедровки подняли невообразимый крик.

— Как тебе не стыдно! Позор-р!

Маленький лохматый человек разревелся пуще прежнего.

— Эй! — окликнул его паря Михей. — Тебя как звать?

— Федор Сидорыч.

— Что ж ты ревешь, Сидорыч?

— А как мне не плакать, слез горьких не лить? Две недели надрывался, шишку бил, всю утащили. Обворовали темной ночью. И пугала не помогли.

— Кедровки?

— Нет, нет! Сначала на них грешил, думал — они. Думал, всех перестреляю. Но и ружье утащили. Сделал рогатку, а кедровки возмутились: что ты, Феденька, сокол ясный, ружье-то нам зачем? Брось рогатку, поможем твоему горю. Вот натаскали эту кучу орехов. Благородные птицы, мне перед ними стыдно.

— Что-то не похоже на кедровок, — засомневался паря Михей. — Все кедровки — прирожденные воровки.

Кедровки на пугалах захлебнулись гневным, возмущенным криком.

— И я так думал, молодой медведь! Но чужая душа — потемки. Рядом с дурными наклонностями всегда соседствуют добрые. Так устроены и кедровки. Увидели человека в беде и пришли на помощь. Как могли — помогли.

— С чего бы это они раздобрились? — задумался паря Михей. — Растащить — это их дело, а назад вернуть… Чем же ты их так пронял?

— Я же собиратель сказок. Собираю сказки о зверях и животных. Возможно, мне встретятся сказки о кедровках. Я их как следует изучу и докажу, что кедровки могут быть причислены к благородным птицам.

— Вот как? Интересно. А много ли сказок, к примеру, про слонят и медвежат?

— Тьма-тьмущая.

— Их тоже изучаешь, Сидорыч?

— Да. Мне известны все сказки про медвежат и слонят. Три тысячи триста штук.

— Ого-го! — Паря Михей подхватил Федора Сидорыча под одну руку, паря Ваней — под другую. — Скажи, тебе встречалась хоть одна, где медвежонок и слоненок начинали новую жизнь?

— В каком смысле новую?

— Ну, чтоб они не дурака валяли, а жили всерьез, со всеми дурными и добрыми… ну, этими, как ты говорил, поклонностями? Да-да, наклонностями.

— Нет, не встречал. Во всех сказках медвежата и слонята — милые забавники, которые развлекают детвору.

— Так я и думал. Паря Ваней, поможем собирателю.

— Как?

— Вот этими лапами, вот этим хоботом, вот этими головами!

— Разве я против, паря Михей!

— Давай, Сидорыч, хватай мешки!

Медвежонок поплевал на ладони и мигом вскарабкался на разлапистый, мощный кедр.

— Эй, сторонись, берегись, уворачивайся!

Дождь шишек посыпался с вершины. Литых, тяжелых, фиолетово-золотистых. Паря Ваней с Федором Сидорычем только успевали подбирать да заталкивать в мешки. Полные под завязку ларя Ваней вскидывал на спину и бежал к площадке с пугалами, быстро высыпал — бегом назад.

Уже поздним вечером притащили на табор последний мешок. На площадке гора из шишек выросла.

Федор Сидорыч, счастливо ахая, бегал вокруг нее:

— О, какое бескорыстие, друзья мои! О, теперь сказочное дело продвинется вперед семимильными шагами! Вот деньги, полученные за орехи, я потрачу, чтобы доказать, что медвежата и слонята трудолюбивее муравьев, великодушнее оленей и жирафов!

Паря Михей и паря Ваней сидели у костерка, хлебали похлебку и добродушно посмеивались над восторженным Федором Сидорычем.

— Садись, Сидорыч. Передохни. Да опять не проворонь.

— Глаз не сомкну! Кто же их мог унести? Кто, какие враги сказок могли поступить так бесчестно?!

— Я вроде догадываюсь, — пробурчал паря Михей.

— И я, — откликнулся паря Ваней.

— Двинули, паря Ваней. На ходу и подремлем.

Паря Михей включил фонарь-пистолет, и они отправились дальше, к Кедровому перевалу, главной заготовительной конторе.

Пришли туда утром, когда солнце только-только разгоняло дымчато-белый туман. У коновязи стояли лошади, топились огромные плиты-жаровни — на них сушили орехи, ходили вокруг плит бородатые, молчаливые шишкобои и деревянными лопатами ворошили орехи, чтобы те сохли равномерно. Разномастные лайки, позевывая, стояли у открытой двери пекарни — надеялись, что перепадет кусок-другой хлеба.

Паря Михей и паря Ваней поздоровались со всем честным народом, с лайками и постучались в ставень дома, где была контора и где жил главный конторщик. Окно открыл старичок в ночном бумазейном колпаке и в больших темных очках. Выставил вперед черную бороду, ласково спросил:

— Что скажете в такую рань, ребятушки? Я еще и чаю не пил.

— Наниматься пришли. Орехи колотить, ягоду собирать.

— Доброе дело, доброе. Подождите малость на крылечке. Я зарядку сделаю, гирьками побалуюсь. Да и внутрь, как говорится, подзаряжусь, самовар уже кипит.

— Может, и нас, дедушка, к самовару пригласишь? Мы всю ночь топали.

Конторщик меленько, дребезжаще рассмеялся:

— Вот и внучек отыскался. Давно не виделись. Уж вы, родимые, не сердитесь. Привык чаевничать в одиночестве. Посидите, посидите, отдохните.

Усевшись на крылечке, паря Михей сказал:

— Не нравится мне этот старичок. Ласково говорит, а, чувствую, вредный.

— Что же, он обниматься с тобой должен? — рассудительно заметил паря Ваней. — Мы ведь работать пришли, а не к дедушке на побывку.

Вышел конторщик с толстыми амбарными книгами под мышкой, со счетами, присел рядом с приятелями.

— Давайте, ребятушки, запишу я вас. Поставлю на довольствие. Что брать будете с собой?

— Хлеб, сахар, сгущенное молоко. — Паря Михей поколебался. — А меду в баночках у вас нет? Вот товарищ мой в глаза мед не видел.

— Найдется. — Конторщик рассыпчато посмеялся. — Значит, так, ребятушки. Получите на складе все, что просите. А уж денежки за продукты потом вычтем. Ясно?

— Еще бы не ясно! — Медвежонок плечами пожал. — Мы ведь не с луны свалились. Понимаем: кто не работает, тот не ест.

— Вот и славненько. Распишитесь и идите к кладовщику. Записку вам дам.

Медвежонок и слоненок засмеялись:

— Не умеем мы расписываться.

— Ну, можно крестики поставить. Можно нолики.

Медвежонок поставил крестик, слоненок — нолик. Получили продукты, уложили в котомки и отправились в кедровую деляну, которую заранее присмотрели.

Вставали засветло, пили чай с медом, макали хлеб и сгущенное молоко, сладко причмокивая, жевали, а потом шли в кедрач и били шишку до вечера. Однажды паря Михей поранил об острый сучок лапу, и, пока она не зажила, на кедры не лазил. Подобрали брошенный кем-то колот — на толстой длинной жерди прикреплен лиственничный чурбачок — и вот с таким «молоточком» ходили от кедра к кедру. В первый день паря Михей размахнулся колотом, ударил по стволу, сам прикрыл голову чурбачком, а слоненка забыл предупредить, и хлынувшие с кедра шишки больно побили парю Ванея. «Ой!» — вскрикивал он, и на голове вскакивала шишка. «Ой!» — вскакивала другая.

— Эх, жалко, у нас пятака нет! — Паря Михей виновато ходил вокруг пари Ванея. — Сейчас бы потерли шишки пятаками, и они бы пропали.

Ночью они лежали и лениво, сонно переговаривались. Вдруг паря Михей вскочил — ему в лоб угодила тяжелая шишка.

— Сорвалась! Глаз-то нет, вот и летит куда попало! — На всякий случай он отодвинулся с прежнего места. Через минуту опять вскочил — опять шишка угодила в лоб.

— Неужели белка балуется?! Уж медведей перестала бояться. — Он почесывал ушибленный лоб. — Тоже вздувается, паря Ваней.

Через некоторое время третья шишка ударила медвежонка в лоб.

— Эй, кто там балуется? Есть совесть-то или нет? — Он зажег фонарь-пистолет, направил луч в кедровые ветви. На большом голом суку сидел Лимохал с ружьем в руках и с шишками за пазухой.

— Ку-ку, мальчики. — Лимохал показал два длинных, синих от черники языка. — А у меня-то ружье.

— Видим, — мрачно сказал паря Михей. — Чего надо?

— Соскучился. Повидать захотелось. Как живете, мальчики? Что жуете? Часто ли меня вспоминаете?

Медвежонок схватил колот, подбежал к кедру.

— Вот мы тебе крылышки-то обломаем! — Швырнул колот, Лимохал тяжело взлетел.

— Предупреждаю, мальчики. С нами теперь шутки плохи. Про ружье не забывайте.

Медвежонок и слоненок долго молчали. Наконец паря Ваней вздохнул:

— Что-то теперь будет… Чует мое сердце.

— Будет так будет, — неохотно отозвался паря Михей. — Чего теперь гадать-то.

С утра принялись друзья лущить орехи. Медвежонок сыпал шишки в лущилку — слоненок хоботом крутил ручку, и орехи вместе с измятой шелухой падали на подстеленный брезент. Потом орехи вместе с шелухой зачерпывали совками и кидали на наклонно натянутый брезент. Шелуха в полете отделялась от орехов и падала на землю, а орехи, уже чистые, ударялись о брезент и скатывались по нему вниз, на другую подстилку.

Друзья просушили орехи на плитах-жаровнях, ссыпали в мешки и перетаскали их к складу. Сюда же принесли огромные корзины с брусникой, которую собирали попутно.

Кладовщик взвесил орехи, бруснику, пощелкал на счетах, заглянул в амбарную книгу:

— Неплохо промышляли, ребята. Но уж больно много ели. Сколько заработали — столько проели.

— Как?! Нам нисколько не причитается?!

— Рубля два, на мороженое.

— Не надо нам мороженого. Нам на жизнь надо, на подарки ребятам. Мы совсем мало ели.

— Вы взяли сто килограммов сахара, сто буханок хлеба, бочку меда.

— Ты же нам сам выдавал! Махонькую баночку меда! А сколько это — сто килограммов сахара?

— Два вот таких мешка.

— А у нас был мешочек. Угол котомки занял. Да это что же такое?!

— Знаю, что вы брали. Сам отпускал. Но в книге-то сто килограммов стоит и сто буханок. И крестики ваши, нолики. Может, вы должны были конторщику? Ну, он и записал все вместе.

— Ах, вот оно что! Понятно, больше не объясняй. Паря Ваней, понял?!

— Я сразу понял, нас ужасно обманули.

— Ты понял, кто?!

Паря Михей схватил колот, паря Ваней — пудовую гирю с весов, и они побежали было к конторе, но кладовщик остановил их:

— К конторщику, что ли? Сбежал он. И — фью-ить! — поминай как звали.

— Но ты-то, ты-то! Видел же, знаешь! Обман, один обман!

— Видел, знаю, а с бумагой не поспоришь.

Паря Михей бросил колот:

— О моя безграмотность, о моя бестолковость!

— И моя, — понурился слоненок.

— Тихо, тихо, ребята. Верю-то верю, а помочь не могу.

Паря Михей и паря Ваней загрустили, сели на бревнышко. Посидели, подумали и решили остаться еще в тайге на несколько дней.

Черный день

Безграмотность и невезение задержали парю Михея и парю Ванея на ореховом промысле. А в это время в Город пришел черный день. Никто не знал, что пришел именно он — утро выпало тихое, солнечное, с легким, сентябрьским инеем на желтой траве, вроде бы обычное утро обычного дня. Но оно обещало одни неприятности, и черное их дыхание первым почувствовал Сашка Деревяшкин.

Он выскочил из дому за час до школы, в семь утра, нащупал в кармане двухкопеечную монету и закрылся в будке телефона-автомата. Из будки было видно кухонное окно на третьем этаже красного кирпичного дома, где жил знакомый мальчишка Серега. Сашка вот уже второй день по утрам звонил ему и видел, как Серега берет трубку — телефон стоял на кухне. Сашка прикрывал мембрану кепкой и спрашивал:

— Квартира Лапшинецкого?

— Да.

— Сергей?

— Да.

Сашка громко, сокрушенно вздыхал и молчал. Серега кричал в трубку:

— Алло! Алло! Что случилось?! Кто там вздыхает?

Сашка, ежась от какого-то ехидного восторга, глухо, сквозь кепку спрашивал:

— Сергей! Плохо тебя слышу. Тебе девять лет?

— Да, да! — кричал Серега. — Кто спрашивает?

— Ты ничего не знаешь?

— Нет! А что я должен знать?

— Плохо слышу тебя.

— Что я должен знать?!!

— Девятилетним запретили по вечерам выходить на улицу.

Сашка прыскал со смеху и опять смотрел в окно: Серега растерянно ерошил волосы и что-то говорил отцу, Степану Федоровичу, разводя руками.

Сообщать глупости по телефону измененным голосом Сашка выучился без чьей-либо помощи. Однажды в дождливый день он сидел дома и раздался звонок: чей-то женский взволнованный голос закричал: «Домоуправление?! Слесаря дежурного немедленно!»

Сашка ответил, что в их квартире домоуправления нет, а слесарь живет на первом этаже. Женщина бросила трубку, а Сашка подумал, что ошибаться номером — очень забавно. Он раскрыл телефонный справочник и позвонил по десяти номерам, требуя домоуправление и дежурного слесаря. Хохотал, хихикал, зажимал рот рукой, слыша недоуменные, раздраженные, веселые голоса, объясняющие, что он ошибся.

И вот додумался звонить Сереге, потому что Серега — выделяла и никак Сашка не мог его проучить.

Итак, Сашка закрылся в телефонной будке, уставился на знакомое окно и набрал знакомый номер.

— Квартира Лапшинецких?

— Да, да. Доброе утро, — весело ответил Серега.

Сашка потуже натянул кепку на мембрану.

— Сергей, тебе девять лет?

— Уже десятый.

Вдруг окно телефонной будки заслонила чья-то фигура, распахнулась дверь, и Степан Федорович Лапшинецкий протянул Сашке руку.

— Здравствуй, Саша.

— Здравствуйте, — прошептал Сашка и в растерянности стал жевать кепку, прикрывавшую мембрану. Серега прилип к окну и хохотал, корча рожи.

— Вот, Саша. Теперь наговоримся всласть. Это что за розыгрыши с утра пораньше? Мы с Серегой еще вытерпим. А вот жена у меня — сердечница. Из-за всего волнуется.

«Взял бы уж лучше за ухо меня. Да-а, батя задаст мне. А Степану Федоровичу лучше в глаза не смотреть».

— Из-за твоих звонков она пьет лекарства. Ей кажется, Сереге что-то угрожает, кто-то его преследует.

«Что он со мной сделает? Говорит и говорит. Хоть бы провалиться мне куда-нибудь».

— Степан Федорыч… я не подумал… я… я сгораю… больше не буду…

— Ты, дорогой Саша, не сгоришь. Я попрошу на телефонной станции, чтобы у вас сняли телефон. Ты сам, слышишь, сам расскажешь обо всем отцу. Ты придешь к нам домой и извинишься перед моей женой. Тебе все ясно, Саша?

— Да.

Степан Федорович оглядел себя и сконфузился:

— О боже! В каком я виде! Бегу, бегу. — Он был в пижаме и шлепанцах.

«Как же я бате-то скажу? Я, мол, звонил в чужую квартиру, глупости говорил — батя же побелеет, сразу за ремень! Лучше бы перед матерью Серегиной извиниться, а уж потом — бате сказать. Но как, как язык-то у меня повернется?!»

С мрачным сердцем зашагал Сашка в школу.

Вова Митрин каждое утро заходил за Мулей-выбражулей. Брал у нее портфель, мешочек со сменными тапочками, заглядывал в ее глаза. Вовино сердце замирало. Он готов был в такие минуты идти на край света с двумя портфелями в одной руке, с двумя мешочками — в другой.

В это утро Муля-выбражуля ждала его у подъезда, хотя обычно Вова ждал ее — ей же надо было завязать двадцать бантиков и бантов.

— Здравствуй, Владимир! Какое чудесное утро, правда? — Мули-выбражулины глаза сияли особенно ярко загадочно и с чуть уловимой печалью. — Ты не слышал, хотя бы случайно, таких слов: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане?

Вчера Муля-выбражуля была в гостях у двоюродной сестры — десятиклассницы, и та в присутствии одноклассника напевала эти слова.

— Здравствуй, Катя! — Вова постоял зажмурившись — так ослепили его Мули-выбражулины глаза.

— Мы должны запомнить этот день, Владимир.

— Хорошо, Катя. Я запомню его навсегда. — Вова потянулся к портфелям и мешочкам. — Я запомню, Катя, но до звонка осталось четырнадцать минут.

— В школе мы бываем каждый день. Если мы пойдем в школу, этот день сольется с другими. Как же ты его запомнишь?

— Постараюсь, Катя. Буду сидеть на уроках, заткнув уши и закрыв глаза.

Муля-выбражуля гневно прищурилась и отобрала у Вовы свой портфель и мешочек.

— Иди в свою школу и дожидайся, когда тебя выгонят с уроков! Если ты зажмуришься и заткнешь уши, тебя обязательно выгонят с урока. А я буду целый день гулять по парку и махать рукой улетающим вдаль журавлям.

— Я тоже хочу махать. Но ведь школа, Катя, школа!

— Знать тебя больше не хочу!

— Катя, нет!

— Пойдешь со мной в парк?

— Пойду.

— А школа?

— А в школу не пойду.

— Ой, Вовочка! Ты самый замечательный мальчик и нашей школе!

В парке гуляли по песчаным дорожкам, кружились на карусели, взлетали в туманное небо на качелях, беспрестанно восхищались и ахали над увядшей листвой, над поздними астрами, над поникшими, желтыми камышами посреди пруда. Вернее, восхищалась и ахала Муля-выбражуля, а Вова поддакивал, кивал головой, вымученно улыбался, сияя потным, толстощеким, румяным лицом. Портфели оттянули ему руки, ныли плечи и спина.

Муля-выбражуля присела на скамейку, открыла свой портфель.

— Вовочка, я совсем забыла! Мама вчера пирожное пекла. Ой, Вовочка, как мне тебя жалко. Ведь мальчики не едят сладкого. Ты настоящий мальчик, Владимир, и, конечно, не ешь. Не так ли?

— Так. Ненавижу сладкое. — Вова еле сдерживал слезы, потому что он обожал пирожное, мороженое и шоколадные конфеты.

— Ну, хоть кусочек, Вовочка, попробуй.

— Нет. Видеть не могу. — Вова отвернулся, у него легонько кружилась голова.

Потом они собрали крошки и отнесли их уткам, плавающим в пруду. Сентябрьское солнце тихо осветило Вовину белую макушку и золотистые банты Мули-выбражули, когда они склонялись над прудом и бросали крошки сонно и сытно покрякивающим уткам.

Но чем ближе подвигался день к обеду, к концу первой смены, тем больше Муля-выбражуля нервничала:

— Вова, как мы вернемся домой? Что мы завтра скажем в школе?

— Как сюда пришли, так и домой вернемся. Скажем, прогуляли. Как было, так и скажем.

— Ты с ума сошел! Что это за прогулки, когда надо учиться! Почему ты не отговорил меня? Почему со всем соглашался? Ты — мальчик и должен был понимать, чем все это кончится.

Вовино сердце закалилось в это утро и стало мудрее. Оно подсказало, что с Мулей-выбражулей не надо спорить, не надо оправдываться и доказывать, что она не права. Спорить с девочкой, поняло Вовино сердце, недостойно настоящего мальчика.

— Хорошо, Катя. Я виноват. Сейчас придумаю, как нам возвращаться и что нам говорить.

— Только побыстрей, пожалуйста. Я сама не своя. Мне так страшно. Ольга Михайловна, наверное, уже позвонила маме. Мама — папе. Ищут сейчас по всему городу. А мы гуляем, уток кормим.

Вова долго и мучительно размышлял, но ничего, кроме правды, придумать не мог.

— Катя, хочешь я пойду к твоей маме и скажу, что это я сманил тебя сбежать с уроков.

— Да?! — Муля-выбражуля обрадовалась было, но тотчас же спохватилась, вздохнула. — Нет, Вовка. Совсем уж нечестно. Спасибо, что ты такой добрый, но давай лучше вместе отвечать.

— Может, пойдем на площадь? Ребята соберутся после школы, может, вместе что придумаем.

— Хорошо. Хуже уж не будет. Пойдем на площадь.

На площади они встретили девочку Настю. Косы ее расплелись, перепутались, на плаще были оторваны пуговицы.

— Настя! Ты давно из школы? — окликнула ее Муля-выбражуля и Вова Митрин.

Настя не сразу услышала их, не сразу узнала.

— Настя, что с тобой?!

— Со мной? Чудо какое-то! Со мной наконец случилась неприятность!

— Ничего удивительного, — сказала Муля-выбражуля. — Сегодня у всех неприятности. Лучше скажи, Ольга Михайловна про нас спрашивала?

— Никто ничего не спрашивал. Я все забыла. — Девочка Настя мечтательно вздохнула и возвела глаза к небу.

— Нет, вспомни, вспомни! Очни-ись, Настя! — Муля-выбражуля помахала ладошкой перед Настиными глазами.

— Про вас ничего не говорила. Кстати, а почему вы сегодня не были?

— Долго объяснять. — Вова бросил портфели и мешочки в траву и сам, обессиленный, прилег. — Теперь говори, что у тебя за неприятность?

— Васю Рыжего вы хорошо знаете?

— Знаем, знаем.

— В прошлом году он отставал по физкультуре, не умел прыгать в длину. Я оставалась с ним после уроков, и мы прыгали. Я говорила: смотри, Вася. Разбегалась и прыгала. Он тоже разбегался и прыгал. В общем, мы подружились. Он был неряхой: редко стригся, носил ногти с черными ободками, не мыл уши — хоть картошку в них сади.

Я побывала у него дома, беседовала с родителями, они стыдили Васю при мне. Я заходила за ним каждый день и сама мыла ему уши и каждый день стригла ногти. Водила его в парикмахерскую. Учила стирать воротнички. Но Васе правилось быть неряхой. Он прятался под кровать, когда я приходила, убегал от дверей парикмахерской, проглатывал мыло, когда я учила стирать его воротнички.

И вот сегодня Вася окончательно разозлился. Подкараулил меня после уроков, обозвал «дурой», оторвал пуговицы на плаще, дергал за косы и приговаривал: «Сама неряха, за собой следи! Уж я тебя заплетать не буду и пуговицы не пришью!» Потом разревелся, наверное, от злости и убежал. Я была потрясена неблагодарностью Васи Рыжего. Но больше была обрадована: все-таки я попала в неприятность. Мимо проходила Ольга Михайловна и спросила: «Что с тобой, Настя? В каком ты ужасном виде! Кто тебя обидел?» И хоть никогда в жизни я не лгала и должна была сказать, что обидел меня Вася Рыжий, я этого не сделала. Я впервые в жизни соврала! Сказала, что не могла сесть в автобус — такая была давка. В этой давке я и стала выглядеть так ужасно. Ура! Две неприятности за один день! Какое незнакомое, волнующее чувство! Поздравьте меня!

— С чем хорошим бы, — устало вздохнул Вова Митрин, лежащий на траве. — Мы тебя поздравим, а ты — нас. У нас тоже неприятности. А вон и Аленка идет. Не идет, а плетется. Видно, и у нее на душе несладко.

Понурая фигурка Алены показалась в дальнем конце площади.

А день этот складывался у Алены поначалу превосходно: утром и у папы и у мамы было хорошее настроение, они пообещали ей в ближайшее воскресенье отправиться за город, в осенний лес. В школу шла весело, всю дорогу «в классы» пропрыгала — так хорошо все вокруг было и солнечно. И ребята в классе, даже отъявленные задиры и забияки, встретили ее единодушным дружелюбием: никто за косу не дергал, локтем не подталкивал, не дразнил. Вроде бы специально для нее был этот день, день Алены, когда решительно все удается и во всем везет. И на последнем уроке все еще было хорошо. Учительница Ольга Михайловна долго хвалила ее ответ по русскому языку, и пока Ольга Михайловна хвалила, Аленке казалось, что она какая-то необыкновенная, очень умная и славная девочка, которая может приносить окружающим одну только радость.

Чувство необыкновенной праздничности переполняло Алену. И уж так она не хотела расставаться с этим чувством, что после уроков подошла и пригласила Ольгу Михайловну.

— Приходите к нам в два часа. Мама приглашала. У меня день рождения. Мама очень просила.

— Поздравляю, Аленушка! — Ольга Михайловна обняла ее. — Что же ты раньше не сказала. Весь класс бы поздравил. Расти большая и умная. Приду, обязательно приду.

Алена, по-прежнему, чувствуя себя необыкновенной, очень славной девчонкой, растроганно поблагодарила:

— Большущее спасибо, Ольга Михайловна. Будем ждать вас.

Отошла от Ольги Михайловны и чуть не откусила себе язык. «Какой день рождения, кто приглашал? Какая вруша! А сейчас еще стыднее вернуться и сказать: я вам наврала, потому что у меня было расчудесное настроение».

Долго Алена ломала голову, как же отменить день рождения, чтобы Ольга Михайловна не приходила — ведь это такой стыд! Ничего не придумала. Бегала от окна к окну, а около двух часов не выдержала, написала записку: «Ольга Михайловна! Извините. Маму с папой не отпустили с работы», — и убежала из дому. Из соседнего скверика видела, как Ольга Михайловна прошла к их подъезду. Едва удерживая слезы и покусывая кулачки от стыда и злости на себя, побрела на площадь, вспомнив слышанную от бабушки поговорку: «На миру и смерть красна».

Собрались на площади горемыки и удивились: как, оказывается, много на свете неприятностей. Среди пасмурных лиц резко выделялось оживленное, веселое лицо девочки Насти. Не хватало лишь Сашки Деревяшкина. Все позавидовали: везет все человеку, никаких неприятностей и сидит себе преспокойно дома. Но Сашка появился, да что там появился, пулей влетел на площадь. Едва отдышавшись, сообщил великую новость:

— Маетесь! Не знаете, как от неприятностей избавиться? Я тоже не знал. Тоже маялся. Шатался по городу, пришел на окраину, к старому кладбищу. А там ларек новый появился. И вывеска на нем: «Прием и продажа неприятностей». Представляете?! Я даже заходить в него не стал — сразу сюда. Вдруг, думаю, еще у кого неприятности. Так и есть. За мной! Все сдадим, до единой!

Прием и продажа неприятностей

На берегу мелкой, узкой речушки, возле старой церкви, пустовали два сарая — бывшие склады. Мальчишки и девчонки играли в них в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников, как вдруг в один прекрасный день, который ухитрился совпасть с черным днем, появилось объявление, что в сараях откроют торговый ларек. На дверях повесили замки, огородили сараи высоким, плотным забором и над воротами укрепили громадную вывеску. Сверху маленькими, черными буковками на ней было написано: «Товары повседневного спроса», пониже — аршинными, красными: «Универсальный ларек», и в самом низу — опять черными, наклонными: «по приему и продаже неприятностей».

Вот к этим воротам с вывеской гуськом и подходили ребята. Впереди в распахнутом плаще с оборванными пуговицами, с растрепанными волосами шла девочка Настя, за ней Муля-выбражуля, высоко вздернув голову. Праздничные золотистые банты покачивались перед самым носом Вовы Митрина, потного, понурого, еле тащившего портфели и мешочки со сменной обувью. Затем шел Сашка Деревяшкин, посвистывая, бодрясь, засунув руки в карманы, а сам представлял, как сейчас у них отключают телефон и остроносый Степан Федорович жалуется отцу. Девочка Алена была последней, чуть не на каждом шагу оглядывалась — все ей казалось, что следом идет Ольга Михайловна, протягивает руки и жалобно кричит:

— Аленушка! Где ж твои именины? Родилась ты когда?

За забором «универларя» хрипло и весело заиграли патефоны.

Все молчали, удивленные, что в ларьке по приему неприятностей поют такие веселые, приятные песни.

Сашка Деревяшкин сказал:

— Я понял, почему там патефон. Людям тяжело. С неприятностями идут. Чтоб развлечь их, вот и заводят.

— А может, чтоб не так жалко было с неприятностями расставаться? — Девочка Настя запахнула плащ и зябко поежилась. — Ведь и с ними трудно расставаться.

— Ну уж нет! — возразил Сашка Деревяшкин. — Кому угодно задаром отдам. Без них легче дышится.

— А я понимаю Настю, — вздохнула девочка Алена. — Все-таки мои ведь неприятности, не чьи-нибудь. С ними тяжело, страшно, а без них пусто и скучно.

— Что же выходит? Будем носиться со своими неприятностями, как с писаной торбой? Пока отцы с матерями не всыпят нам по первое число. Может, все-таки заглянем в этот «универларь»?

— Первое число прошло. Месяц-то только начался, — сказал Вова Митрин. — Отец никаких чисел ждать не будет. Он — горячий. Давайте зайдем.

— Ты прав, Владимир. Хуже не будет. — Муля-выбражуля хотела первой зайти в ларек, но девочка Настя опередила ее.

— Нет, нет! — взволнованным, звонким голосом воскликнула она. — Этот порог я преодолею первой.

В ларьке были голые, недавно побеленные стены. Из одной, напротив, двери торчали толстые, остроклювые крюки, под ними стояли два открытых, недавно сколоченных ларя. На одном дегтем было написано: «Прием», на другом — «Продажа». Перед ларями бодро погуливал-пошагивал, потирая сухонькие ручки, старичок в черных очках, с черной бородой и в соломенной шляпе с красной лентой.

— Привет! Почтение честной компании! — У старичка был визгливо-веселый голос. — Первые ласточки появились.

— Мы по делу, дедушка, — прервал его Сашка Деревяшкин.

— Подожди. — Девочка Настя приблизилась к ларям, на щеках ее проступили розовые пятна. Я хочу купить у вас две-три неприятности, самые что ни на есть неприятные.

— Ах, милая сударыня! — Старичок захихикал. — Мы ведь только открылись. Ни одной стоящей нам еще не сдали. Уж подожди: нанесут, натащат — большой выбор будет.

— Да чего тут ждать? — вмешался Сашка Деревяшкин. — Мы сейчас свои сдадим — и пожалуйста, хоть на шею их повесь.

— Ваши я не могу взять, — расстроилась девочка Настя. — Это будет не по-товарищески. Вы можете обидеться: что, мол, ей больше других надо? Все время оглядываться будете: наши-то, мол, неприятности у Насти.

— Не обидимся, не обидимся, не бойся, — проворчал Вова Митрин.

— Ах, так у всех остальных неприятности?! Очень приятно! — Старичок достал карандаши и тетрадные листки, — Хотите сдать? Прошу, прошу. Можете сдать навсегда, на время, в рассрочку.

— А как это в рассрочку?

— Это значит сдавать неприятность по частям.

— Лучше сразу и навсегда, — решительно сказал Сашка Деревяшкин.

— Но все ли сразу могут рассчитаться? Ведь, чтобы сдать неприятность, надо кое-что за это заплатить.

— То есть как?! — возмутился Вова Митрин. — Мы сдаем, и мы же платим?

— Мальчик! Голубчик! Ты же не макулатуру пришел сдавать, а неприятность. Чтобы с ней разделаться, кто должен иметь выгоду?

— И сколько стоит сдать крупную неприятность? — спросил Сашка Деревяшкин.

— Кило халвы и литр лимонада. — Старичок опять захихикал и опять потер сухонькие ручки. — Удивлены, мои хорошие? Бывает, бывает. Но сами подумайте: зачем старику деньги? Остатки дней подсластить надо. А то всю жизнь на картошке да на черном хлебе сидел. Вот и беру теперь за труды свои сладеньким.

— А за среднюю неприятность сколько? — спросил Вова Митрин.

— Полкило халвы и пол-литра лимонада.

— А вареньем черничным заменить можно?

— Можно, можно, внучек. За среднюю можно. А вот за крупную тариф один. Тут уж без перемен.

— У меня мало сказать крупная — крупнейшая неприятность… — опечалилась девочка Алена. — И где эту халву с лимонадом взять? То есть где деньги на них взять?

И Сашка Деревяшкин приуныл. А Вова Митрин зашептал на ухо Муле-выбражуле:

— Катя! Я для тебя — все. Никакого варенья не пожалею.

— Спасибо, Вовочка! Какое у тебя доброе сердце!

— Шестьдесят восемь ударов в минуту делает, — счастливым шепотом сказал Вова.

— У меня есть деньги. — Девочка Настя вынула кошелек. — У мамы с папой скоро серебряная свадьба. Я хотела подарить им книгу о вкусной и здоровой пище и электрокастрюлю. Вот и накопила. Но теперь, когда речь идет о судьбе моих товарищей, я решила подарить только книгу. По-моему, вкусно и здорово можно готовить и на газовой плите. Было бы из чего. А электрокастрюлю я подарю им к золотой свадьбе. Электрокастрюля никакому юбилею помешать не может.

— Настя-я! Ты — молодчик! — закричал Сашка Деревяшкин. — Обещаю тебе кучу неприятностей! Хоть каждый день. Как попросишь, так и устрою.

Сладкоежка старичок деловито, призывающе похлопал в ладоши.

— Тогда опишите на этих листках печатными буквами свои неприятности. Я неважно вижу. Потом наколем ваши описания вот на эти крюки. — Старичок подпрыгнул и подтянулся на толстых, остроклювых крючьях, вбитых в стену. — Проколем ваши неприятности.

Пока ребята писали, в ларек зашел мрачный небритый мужчина с горящими глазами и черными потрескавшимися губами.

— Дедок, почем принимаешь?

— Неприятности-то? А у тебя много?

— Озолочу. Вагон и маленькая тележка. Жизнь трещит по швам. Давай быстрей принимай да гони монету.

— Э, нет, любезный. Это ты гони монету. Тогда приму.

Старичок объяснил мужчине, как принимаются неприятности.

— Жулик ты, дедок. Чтоб я еще и приплачивал! Погожу. Погожу с неприятностями. Может, еще кто принимает. За деньги, дедок, я сам готов ларек открыть. Дай лучше двенадцать копеек на газировку.

— Обойдешься.

Старичок собрал листки у ребят, далеко отставив, прочитал. Разволновался, забегал вдоль стены, под крючьями. Шляпу с красной лентой на затылок сдвинул. Забылся, что здесь ребята, забормотал:

— Ах, какие замечательные неприятности! С месяц кормиться можно. Чуть чего, припугнуть, прижать: я, мол, вас на чистую воду выведу. Тащите рублишко, гоните халвишку… Стоп, стоп! Не дай бог, догадаются. — Старичок, подпрыгивая, быстро наколол листки на крюки, обернулся к ребятам. — Теперь так. Мне не возражать! Слушать внимательно. Как скажу, так и делать. Александр Деревяшкин!

— Здесь.

— Ты не звонил сегодня по телефону. Тем более в чужую квартиру. Этот Степан Федорыч тебя с кем-то спутал.

— Да как спутал. Он слышал и видел, что я им звоню.

— Молчать! Свидетелей не было? Не было. Он очки носит? Носит. Очень просто мог спутать. Отцу скажи, что уроки учить мешают. Все время звонят и звонят. Кто-то, мол, балуется. То ли Федоров, то ли Степанов.

— Так он и поверил. Скажет, доброму парню никто не мешает, а тебя сразу нашли.

— Цыц. Вообще отцу ничего не говори. Я этого Степан Федорыча на себя беру. Телефон у него обрежу, дом подожгу. Шучу, конечно. Я ему позвоню, договорюсь. Можешь ты сделать вид, что ничего такого не было?

— Вид-то могу. А вот на самом деле…

— Не твоя забота. Теперь с тобой, девчонка. То есть девочка Алена. Завтра своей Ольге Михайловне скажи: что же вы не пришли? Уж мы ждали, ждали. Глаза проглядели…

— Приходила она, я сама видела. Из кустов смотрела.

— Не возражать! Странно. Обычно учителя к ученикам не ходят. Скажи: вы, наверное, квартиру перепутали.

— Да как она перепутает? У нее в журнале записано.

— Не спорь, не люблю. Мы твоей Ольге Михайловне устроим. Все забудет. Шучу, конечно. Скажи, что мать с отцом перепутали день рождения, а тебя не предупредили. Извиняюсь, мол, неувязка вышла.

— Как они перенесут, если мой день рождения еще через два месяца?

— Зачем тогда приглашала?

— Захотелось. А теперь неприятность. Вот к вам и пришла.

— Вижу. Дома молчи, а учителке скажешь: никакого вам дня рождения, я вас ненавижу.

— Но я ее люблю! Ольга Михайловна очень хорошая!

— Тогда скажи: я вас обожаю, но все родители перепутали. Твердят и твердят: ты вон уже какая большая, я, мол, и подумала, что день рождения наступил. Особенно, мол, сегодня утром приставали: такая большая девочка, а ее надо будить. Ведет себя как новорожденная. Забудь. Все устроим.

— Хорошо, забуду.

— А вы, голуби! Екатерина и Владимир! Скажите, что боялись. В школе, мол, задразнили женихом и невестой из сырого теста. А тут вместе в школу пошли. Увидели бы, мол, проходу не дали. Скажете?

— Стыдно! — ответили Муля-выбражуля и Вова Митрин. И густо покраснели.

— А прогуливать не стыдно?

Они что-то невнятно пробормотали, опустив головы.

— Девочка Настасья! Хочешь неприятностей? Советую: выскочи на улицу, разбегись как следует и какую-нибудь тетеньку, купившую в магазине яйца и молоко, толкани с маху-то. Все она уронит, под ногами — лужа молочная, в луже — яйца всмятку, а ты вместо извинения покажи ей язык. Так, мол, тебе и надо.

— Нет, нет! — побледнела девочка Настя. — Я не смогу. Мне противно.

— Неприятности все противные.

— Не все! Вася Рыжий меня обидел, а я…

— Молчи, молчи! Ни одной неприятности не получишь. Давай, давай, девица, не мешай, — старичок вдруг завизжал. — Собаку спущу!

Девочка Настя пулей вылетела в дверь, потому что очень боялась собак.

— То есть, я шучу, конечно. — Старичок ласково улыбался и мягонько, виновато потирал ручки. — Никаких собак у меня нет. Так, так. С неприятностями покончили. А теперь прошу вот в эту дверь. Там во дворе мой помощник — Коля глухонемой. Уж он вас рассмешит, он вас распотешит, все неприятности забудете.

Во дворе, чисто подметенном, посыпанном песочком, была площадка для игры в «классы», на турнике подвешены качели, для тех, кто мечтал казаться выше ростом и взрослей, стояло у забора несколько пар ходулей, а посреди двора глухонемой Коля — долговязая фигура в черном плаще и черных очках — крутил за ручку медное колесо, которое вращало несколько скакалок, укрепленных меж деревянных стоек. Четыре патефона на табуретках, по одному в каждом углу двора, хрипло позвякивая, наигрывали польку-бабочку. Глухонемой Коля, увидев ребят, выхватил из-за пазухи картонную маску и приставил к лицу. С розовыми, надутыми щеками, с крупными, редкими зубами, с выпученными, глупыми глазами маска была так неожиданно смешна при Колиной-то долговязости, что ребята, не очень-то веселые и настороженные, не удержались, прыснули со смеху.

Потихоньку разошлись, разыгрались и в самом деле забыли о неприятностях. Прыгали, скакали, плясали, со смеху умирали над масками, которые глухонемой Коля ежеминутно менял. И собачьи, и медвежьи, и заячьи, и человечьи — в каких только масках Коля не гонялся за ребятами, растопырив длинные худые руки в черных перчатках и громко мыча. Нахохотались, навизжались, накатались до головной боли и даже не заметили, как Коля мало-помалу теснил их и теснил к калитке и вытеснил. Очутились на улице, расслабленные, с мокрыми от смеха глазами.

— Даже муторно стало, — пожаловался Вова Митрин.

— Зато как мы веселились! — с сожалением вздохнула Муля-выбражуля.

— А мне тоже как-то нехорошо. — Девочка Алена побледнела и прислонилась к забору.

— Веселье тут ни при чем, — с мрачной раздумчивостью сказал Сашка Деревяшкин. — Муторно потому, что неприятности-то опять с нами. Кто как, а я только вышел и сразу все вспомнил. И сразу нехорошо, нехорошо на сердце. Прямо места не нахожу…

— Да-а… Твоя правда… — согласились остальные. — Все как было. Пока плясали — веселились, а вот вышли — прослезились.

Ребята долго стояли у забора. И вдруг услышали: с горы катилась песенка:

— Ура! Паря Михей и паря Ваней! — Ребята бросились их встречать.

Новая жизнь

Пока ребята встречали парю Михея и парю Ванея, глухонемой Коля сбросил черный плащ, снял черные очки — оказался Лимохалом. Потер, помял занемевшие крылья и взлетел на крышу сарая. Достал бинокль, всмотрелся: увидел медвежонка и слоненка, спускающихся с горы, ребят, бегущих им навстречу, и тихонько посвистел, будто подзывал собаку. Из сарая выбежал старичок, тоже снял черные очки и отлепил черную бороду — засияла медная, конопатая физиономия деда Пыхто.

— Собирай манатки, — сказал простуженным басом Лимохал. — Кху, кха! — прокашлялся он. — Остыл в проклятой тайге. Всю грудь заложило. Быстро, Пыхтоша. Догадываюсь, что наши лучшие друзья вот-вот будут здесь. Живо!

— Ты чего раскомандовался, аспид зеленокрылый! Волю взял.

— Поругайся у меня, поругайся. Возьму да один улечу. Брошу тебя вместе с патефонами. Посмотрю, далеко ли убежишь.

— Ладно, ладно. Пошутил я, конечно. Складываюсь, сматываюсь. Не серчай. — Дед Пыхто погрозил сухоньким кулачком отвернувшемуся Лимохалу: «У-у, змей. До смерти бы защекотал ненавистного!»

Ребята в это время окружили медвежонка и слоненка и, вместо того чтобы целоваться, обниматься, оторопело замерли. На паре Михее была малиновая попонка-поддевка и малиновый плисовый картуз, а на паре Ванее — те же наряды, но только канареечного цвета. Они смущенно, но охотно повертелись перед ребятами, а потом паря Михей сказал:

— А что удивляетесь? С заработков идем. Испокон веку с заработков в обновках возвращались. И с гостинцами. Паря Ваней, достань-ка.

Слоненок снял со спины берестяной горбовик, запустил внутрь хобот. Всех попотчевал сначала орехами, потом брусникой в меду. Подождал, пока ребята управятся с гостинцами, потом опять запустил хобот в горбовик с атакой медлительной торжественностью. Вытащил огромного, прозрачно-розового леденцового петуха.

— Один такой в лавке был. Только что не кукарекает. Сла-адкий. Слаще ничего не пробовал. Мы с парей Михеем немного полизали. Уж вы не обижайтесь.

Ребята по очереди тоже полизали петуха, но им он показался горьким, потому что все враз вспомнили, что неприятности как были, так и остались. Помрачнев, повздыхали и рассказали паре Михею и паре Ванею, как пытались избавиться от неприятностей.

— И вы не догадались?! — Паря Михей даже присел от возмущения. — Просил халву, лимонад, и вы не догадались! Эх, вы!

Медвежонок снял картуз, поддевку, быстро и аккуратно свернул ее, положил на горбовик.

— Паря Ваней! За мной! Не отставай!

Они помчались под гору, на бегу прихватив осиновые колья, чтобы вышибить дверь в «универларе». Разумеется, они сбегали напрасно, потому что дед Пыхто и Лимохал уже исчезли.

Вернулись запыхавшиеся, злые. Долго и молча приходили в себя.

— Ну, что надумали? — спросил у ребят паря Михей.

— Да ничего. Противно на душе.

— Ути, ути — ножки гнути, — непонятно сказал паря Михей. Снял картуз, повертел его на лапе, сдул приставшую хвоинку. — Паря Ваней? Чувствуешь? Ведь сегодня начнем новую жизнь. Ей-ей.

— Я готов. Давай только петуха долижем.

— Главное, ребята, не завираться, хвостом не крутить. Паря Ваней, покажи.

Слоненок оттопырил хвостик и быстро-быстро завертел им.

— Вертеться вот так не надо. От неприятностей увертываться не надо. По себе знаю. Бывало, тетка Медведица соберет малину на варенье, поставит корзинку где-нибудь на пеньке и пойдет к соседкам мед занимать. И вот знаешь, что нельзя эту малину трогать — поди да сам собери, — все равно подмывает что-то: возьми. Запустишь лапу раз, другой — полкорзинки нету. Тетка вернется и давай охать, ругаться. «Ты, окаянный, умял». А я в глаза ей заглядываю: что ты, тетя, это лиса проходила и приложилась. Еле ее прогнал. Клянусь, божусь. Хоть и стыдно, и жалко тетку — целый день эту малину собирала, у самой — мал мала меньше, муж муравьяница… Да! Ладно. Это уже к делу не относится. Не надо, повторяю, хвостом крутить. Если все время врать, изоврешься к концу жизни. Одна тень останется.

— Короче, паря Михей. — Слоненок долизал, дочмокал леденцового петуха. — Словами горю не поможешь. За дело.

— Молодец, паря Ваней. Я пойду с Сашкой Деревяшкиным. И Вову с Катей прихватим. Они все рядом живут. А ты иди с Аленой. Как говаривал Замечательный медведь: если кто-то оступился, надо вытолкнуть его на правильную тропу. Попробуем, вытолкнем.

В это время подошла девочка Настя. Она была возбуждена, щеки и глаза горели. Забыла даже, что давно не виделась с медвежонком и слоненком. Едва кивнув им, сказала:

— Я знаю, что я сделаю. Я пойду к Васе Рыжему и наставлю пришить пуговицы на плаще. Заставлю заплести меня. И надаю ему тумаков. Я устала, поймите, устала ждать неприятностей. Лучше сама пойду навстречу им. И пос-смотрим, кто кого.

— Правильно, Настя! Одобряю. — Паря Михей поднял приветственно лапу. — Как это в песне поется? Сама садик я садила, сама буду поливать. Замечательный медведь говорил: мы сами творцы своих неприятностей. А я добавлю: и сами будем их побеждать.

Девочка Настя повернулась и решительным, быстрым шагом ушла.

По дороге паря Михей говорил Вове Митрину:

— Если бы ты был один, все просто. Признаться в школе, что прогулял, и понести заслуженное наказание.

— Так в чем дело-то, паря Михей! Неохота, чтобы наказывали.

— Никуда не денешься. Ты хоть раз в жизни видел хоть одну неприятность, которая бы кончилась добром? Вот и я не видел. Но, паря Вова, не один ты прогулял, а имеете с девочкой. У тебя мать с отцом строгие? — спросил паря Михей у Мули-выбражули.

— Когда как. То ласковые, тихие, добрые, то хоть из дому беги. Может, между собой поссорятся, может, на службе неприятности.

— Да. То есть может сильно тебе влететь?

— Да, — печально кивнула Муля-выбражуля.

— Вот, Вова. Что ты на это скажешь?

— Я этого не перенесу, — побледнел Вова.

— И хорошо сделаешь. Девочка не должна страдать. Ты должен, Вова, пойти к ее родителям и взять вину на себя. Это будет святая ложь. Ты понимаешь, что речь идет о спокойствии девочки?

— Понимаю. Еще как!

— Что ж, Вова. Вот Катин дом. Хватит духу пойти?

— Попробую.

— Пойти с тобой?

— Нет! Я защищу Катю! — Вова гордо выпрямился и четыре раза выжал портфели я мешочки со сменной обувью.

— А потом?

— Потом мне ничего не страшно. Папину вспышку я перенесу.

— Хорошо, паря Вова. Мы постоим, проводим вас — Вова взял за руку Мулю-выбражулю, и они пошли к подъезду. Ярко пламенели в заходящем солнце оттопыренные Вовины уши и нежно золотились Мули-выбражулины банты. Паря Михей крикнул вдогонку:

— Помни, Вова! Замечательный медведь учил: честь девочки превыше всего.

— Пошли, Александр. — Паря Михей потянул Сашку Деревяшкина.

— Вовка уже решился, ему легче. — Сашка задумался. — Паря Михей! А ты бы на моем месте боялся?

— Мне, Саня, жену этого Степана Федорыча жалко. Как у нее сердце-то, наверное, обрывалось, когда ты Сереге звонил. А ты все про себя да про себя.

— Правда что. — Сашка Деревяшкин покраснел. — Веришь, нет, я про отцово наказание и не вспоминал. Со стыда перед Степан Федорычем сгорал. Как вспомню, так и сгораю. Ужас какой-то!

— Так, может, зайдем к ним?

— А простят?

— Посмотрим.

Дверь открыл Степан Федорович. Удивленно поднял брови, снял очки, обернувшись, покричал в комнаты:

— Маша, Маша! Иди скорей! Телефонный разбойник явился!

А у Сашки отнялся язык. Он открывал рот, хватал воздух и опять закрывал. На щеках проступили бледно-красные пятна. Паря Михей толкнул его в бок: что же, мол, ты? Сашка неожиданно пискляво, заикаясь, сказал:

— Мне стыдно, что я вас мучил, — и опять проглотил язык, и уж снова никак не мог заговорить.

Паря Михей солидно покашлял в кулак:

— Значит, извиняется он. Измучился парнишка от стыда.

У Сашки Деревяшкина прорезался наконец голос:

— Извините, пожалуйста!

— Да уж ладно…

А паря Ваней провожал девочку Алену. Оба вздыхали и молчали. Наконец девочка Алена не выдержала:

— Паря Ваней! Посоветуй что-нибудь, помоги.

— Охо-хо, Алена. Какой из меня советчик. Я же иду для поддержки. Чтобы не так страшно было возвращаться. Из любого вранья один выход: сказать правду. Что же еще придумаешь?

Чем ближе подходили к дому, тем чаще девочка Алена вздыхала, прикладывала скомканный платочек к глазам. Слоненку стало жалко ее:

— Давай по мороженке съедим. Охладимся. А потом уж к тебе поднимемся.

Алена, всхлипывая, согласилась. Постояли на углу, под тополем, досуха выскребли стаканчики, еще постояли. Алена предложила:

— Может, еще по мороженке?

— Хватит, Алена. Осипнешь. Как тогда извинишься?

— Да-да. — Алена пошла к подъезду.

Дома за круглым столом сидели папа, мама и учительница Ольга Михайловна. Девочка Алена встала у порога как вкопанная, глаза вытаращила. Слоненок снял картуз, молча поклонился. Папа встал из-за стола, пошел к порогу, распахнув объятия:

— Вот и наша именинница! Заждались — уж пироги остыли. Поздравляю, доченька! Ты единственная в мире девочка, досрочно прожившая год!

Алена упала на пол, слоненок даже не успел подхватить ее. Мама и Ольга Михайловна ахнули. Папа бросился поднимать, но Алена быстро-быстро поползла и уползла под кровать. Папа нагнулся, приподнял покрывало:

— Доченька, что с тобой?

— Не вылезу, никогда не вылезу. Стыдно! До конца дней здесь просижу. Так мне и надо, противной.

Папа встал, развел руками, мама и Ольга Михайловна пожали плечами. А паря Ваней не растерялся и не удивился:

— Гм, гм. Извиняюсь. Вот у меня завтра действительно день рождения. Именины, так сказать. Прошу отпустить завтра Алену. Смотрите, как она раскаивается. Отпустите? Прекрасно. Алена, придешь?

Алена не ответила. Она горько плакала под кроватью.

— Придет, придет, — поспешно сказала мама и тоже полезла под кровать успокаивать дочку. А за мамой полезла под кровать и Ольга Михайловна успокаивать любимую ученицу. А папа в растерянности топтался возле и смущенно улыбался слоненку.

Вечером, когда медвежонок и слоненок встретились, паря Ваней сказал:

— Помнишь, ты обещал мне день рождения, как только вернемся из тайги и начнем новую жизнь? То есть когда начнем всем помогать?

— Помню.

— Так вот, у меня завтра день рождения. Приглашаю.

— Что ты говоришь?! А у меня и подарка нет. Как же я с пустыми-то руками?

— Паря Михей! Не говори глупостей. Я тебя и так люблю.

— Смотри-ка ты.

Именины

Снова скрипели в городском саду карусели, качели, снова взлетали в воздух серпантин и конфетти. Родился паря Ваней. Паря Ваней посреди танцевальной площадки принимал подарки.

Сашка Деревяшкин подарил губную гармошку:

— Рожок ты забросил, а зря. Я подрасту, а ты пока «Барыню» и «Подгорную» выучишь.

Вова Митрин преподнес огромный леденцовый банан:

— Я заметил, как ты петуха-то облизывал. Любишь леденцы? — смущаясь, добавил: — Я ведь сам банан-то приготовил. Страсть люблю стряпать. Мы с Катей уже договорились: она в повара пойдет, а я — в кондитеры.

Муля-выбражуля отдала слоненку свои вишенки, можно сказать, от сердца оторвала:

— Это самые модные в городе. Глупости, что слонам нельзя носить вишенки. Может быть, только слонам и надо носить. Я просто завидовать буду твоим чудесным вишенкам.

Девочка Настя подарила глобус.

— Вот это твоя Африка, — она крутила глобус. — Ты, наверное, скучаешь по ней? Теперь будешь смотреть. Хотя, если серьезно вдуматься, скучать некогда, и нехорошо скучать.

Алена принесла расшитый бисером чехольчик и надела на хвост слоненку.

— Поздравляю. Я все запомнила. Не надо крутить хвостиком. Спасибо тебе, паря Ваней.

Слоненок всем чинно, низко кланялся. После всех подошел паря Михей и вытащил из-за пазухи позднюю синенькую ромашку:

— Держи, паря. От всей души.

Слоненок крепко-крепко обнял медвежонка. Они расцеловались. Потом все прошли к длинному столу, поставленному в рябиновой аллее. Сели чай пить. Загалдели, насмеялись, запели. Лишь именинник сидел грустный и ни к чему не прикасался. Паря Михей спросил:

— Ты чего как мышь на крупу дуешься?

— Жаль, что в такой день рядом нет папы с мамой…

— Но зато рядом с тобой друг… — Медвежонок вдруг закричал. — Ау! Сюда! Он ждет вас, ждет!

В аллее раздался тяжелый топот — бежала, задыхаясь, мама слониха и, сдерживая себя, тоже чуть ли не бежал пака Главный слон.

— Сыночек, сынулечка! — слезно затрубила мама слониха. — Ты нашелся, моя крошка, — и тяжело, крепко обняла слоненка. — Я не поверила, когда пришел твой друг и сказал, что у тебя день рождения. Представь, я не могла вспомнить, когда ты родился. Ведь никогда не знаешь, что надо запомнить в этой жизни, что не надо. Дай я тебя обниму! Му! Миленький!

— Будет, будет лизаться-то, — добродушно заворчал Главный слон. — Здорово, сын. Поздравляю. Рад, что у тебя такой верный и преданный друг. Я вчера расспросил его, как вы жили. Ты — достойный сын достойного отца.

Маму слониху и Главного слона усадили пить чай. Слониха не ела, не пила, а затуманенными глазами смотрела и не могла насмотреться на дорогого сыночка.

А папа Главный слон негромко говорил медвежонку и слоненку:

— Получил весть от Главного медведя. Просит незамедлительно быть. На каком-то совете. Что это за совет?

— Все звери собираются на большой поляне, и Главный медведь учит, как надо жить.

— Ну, меня, положим, этому не надо учить. Сам кого хочешь научу. Но взаимопонимание должно быть. Так я мыслю. И вас с собой возьму. Ну и сопровождающих лиц, конечно.

Паря Михей и паря Ваней согласно кивали и уплетали пирожки с картошкой, луком и грибами.

День рождения незаметно перетек в вечер рождения. Потом в ночь, а с наступлением утра день рождения стал вчерашним днем.

Совет у Главного медведя

В конце сентября на Большой таежной поляне, окруженной старыми елями, Главный медведь собрал совет.

Он уселся на матером мшистом пне.

В лапах держал высокий березовый шест, а на шесте сидела сорока Маня.

— Такое дело, ребята. Собрал вас потолковать кое о чем… — Главный медведь поднес к глазам листок бумаги, по которому читал, долго, напряженно вглядывался. — Ну, и слов же мне крот-писарь навставлял. — Он отбросил листок, пристукнул оземь березовым шестом — сорока Маня подпрыгнула, замолотив крыльями, вновь угнездилась на нем. — Не могу по бумажке! Внимание, граждане звери. Значит, из-за чего сегодняшний сыр-бор разгорелся? А из-за того, что хуже пожара разоряют тайгу всякие нечестные люди. Ягоде поспеть не дают, рвут зеленую. Птица на крыло не успеет встать, а за ней уже гоняются… Те же пожары. Как жить будем, ребята?

— У-ух! Ужасу какого нагнал! — ухнул филин, сидевший на ели. — Прямо хоть на Луну переселяйся.

— Э-э, темнота кромешная. Только ночью и видишь, да и то не дальше своего носа.

Главный медведь походил, поворчал, снова сел на пень.

— Бороться надо!

— А как?

— Научи!

— Для «как» и совет держу с вами. Вместе будем решать. Я тут Мане обследование поручал провести. Вот она полетала, посмотрела что да как, да что к чему, поспрашивала кой-кого. Как зверь в беду попадал, так Маня сразу беду эту на карандаш брала. Маня! Изложи-ка.

Сорока попрыгала, попрыгала на ветке, приосанилась, достала из полевой сумки листки. Откашлялась и напряженно-тоненьким голоском начала:

— Прекрасна осенняя тайга с высоты птичьего полета! Бесконечные пади, затянутые дымкой, и море тайги, проплывающее под крылом, колышет оранжевые, желтые, багряные волны.

— Маня! Не могу! — Главный медведь схватился за уши. — Уши вянут! Немедленно прекрати эту сорочью болтовню!

— Хорошо, ну хорошо, Михал Ваныч. — Сорока вздохнула и затараторила: — Я обнаружила вот что. Кое-где уже стоят петли на зайцев и даже на изюбров, кое-где рубят и пилят кедры, а потом собирают орехи. И это не все. Ладно, к нам, зверям, некоторые не по-людски настроены, но и к своему брату, человеку эти некоторые относятся так же. Разоряют зимовья, бьют стекла, разваливают печки. Вроде бы не мое дело, а все ж таки я записала. Ведь мы первые караул закричим, когда настоящие охотники не смогут жить и охотиться в тайге.

— О-о-о!

— У-у-у, — откликнулись звери.

Лишь старый волк с рваным ухом и глазом не моргнул. Когда все успокоились, он с пренебрежительным спокойствием сказал:

— А мне не страшно. Я плевал на все эти петли и динамиты. Меня который год истребляют всевозможными способами. Потому как я хищник, и жить мне не положено. А я вот живу.

— И живи… задумчиво сказал Главный медведь. — Да-а. Завидую твоему спокойствию, дружище Волк. Завидую, но оно мне не по душе…

В это время раздался мощный трубный рев.

Главный медведь вскочил:

— Ну вот, и гости пожаловали. Однако, надеюсь, и гости и помощники.

Помощники

На поляну вышел Главный слон. На спине его в кресле сидел Главный человек.

Вслед за слоном через кустарник ломились паря Михей и паря Ваней, тигр Кеша, лев, два-три леопарда — в точности невозможно было рассмотреть, потому что их пятнистые шкуры сливались с осенней листвой.

А поверх этой компании по веткам с ужасным визгом прыгали-скакали обезьяны.

— Здорово, коллеги! — торжественным басом приветствовал Главный медведь Главного слона и Главного человека.

— Привет, привет, Михал Иваныч! — бодро отозвался Главный человек. Он впервые ехал верхом на слоне, очень переживал и боялся, и поэтому изо всех сил бодрился.

— Владыка Африки сердечно кланяется владыке тайги! — И Главный слон в самом деле поклонился, да так низко, что кресло с Главным человеком съехало со спины на голову, а с головы по хоботу на землю.

Прямо как санки с ледяной горки.

— Это ты, что ли, владыка? — Главный медведь покачал, осуждающе покрутил головой. — Охота тебе чиниться? Какие мы владыки. Ты — бывший, а я хоть и настоящий, да толку мало. Обложили со всех сторон, правда что, как медведя. Заботы, тревоги, зимовать скоро. А тут еще браконьеры житья не дают. Сильно надеюсь, что поможешь мне.

— Что значит слово «браконьер»?

— Ничего хорошего. Те же жулики, только лесные. Впрочем, у меня вон Маня специалист по словам. Прямо-таки летающая энциклопедия. — Главный медведь поманил сороку. — Объясни-ка.

Сорока Маня прикрыла глаза, порылась в памяти и объяснила:

— Браконьер — трехсложное слово. «Бра» — это значит, лампа, светильник такой на стенке. Конь — тут и объяснять нечего, лошадь значит. Зебра, по-вашему. Ну а «ер» — когда-то так твердый знак назывался. У меня все. Какие будут вопросы?

Сорока Маня с гордой усмешкой оглядела все это безграмотное зверье.

Главный слон долго размышлял над Маниным объяснением.

— Очень интересно! Получается, что браконьер — это зебра, скачущая по твердому знаку при свете лампы. Удивительно! Значит, вот какие у вас в тайге жулики. Видимо, очень загадочное и страшное существо. Жулик. А какое маленькое ласковое слово! Как все перепутано в этом мире!

Главный человек встал из кресла, пиджак одернул, очки нацепил.

— Хватит глупостями голову забивать! Жулик — это мелкий воришка, а браконьер — настоящий, законченный ворище. Обворовывает тайгу и прежде всего самого себя. Но этого не понимает. В конце концов мы не слова пришли говорить, а дело делать. Так давайте приступим!

— Прошу к столу, перекусите, подкрепитесь с дороги. — Главный медведь первым отправился к столу с самоваром и закусками. — Чай не пьешь, откуда силу возьмешь? А нам сил много надо.

Уселись, закусили. Главный медведь объяснил что к чему.

Главный слон удивился:

— Странно. Если зверь нарушает закон, его карают звери. Если человек нарушит, его карает человек. Нельзя допускать путаницу и неразбериху.

— Пойми ты, великан заморский. — Главный человек отставил стакан с чаем. — Просторы у нас необъятные. Рук не хватает, глаз не хватает за всем усмотреть. Вот браконьеры этим и пользуются. Почему я и согласен, чтоб звери нам помогли, чтоб зря под выстрел не становились.

Пока Главные судили да рядили за самоваром, во всех углах Большой поляны встречались давние знакомые.

Потапыч из пятой берлоги обнимал парю Михея.

— Мишук, милый, как я о тебе соскучился! Думаю, куда пропал парень, совсем забросил старика. — Потапыч прослезился, — Считай, кроме тебя — никакой родии. Хоть дальний, а родственник. А тетку Марью, медведицу мою, каждую ночь во сне вижу. Сидит, голубушка, на пенечке и чулок шерстяной вяжет. К чему бы такой сон, а? К добру ли, нет ли? Ох, одиноко мне, Мишук. Ты приходи, миленький, почаще.

— Приду, Потапыч, обязательно. — Медвежонку стало жалко старика. — Ох и рубашка у тебя, Потапыч. Одни дыры, а не рубашка.

— А где новую-то возьмешь? Сам портняжить не научился, а тетки Марьи нет.

— Как где? — Медвежонок достал из торбы сатиновую, в зеленых цветочках косоворотку. — Вот, дарю. Заработал нынче на орехах.

Потапыч опять прослезился.

— Вот уважил так уважил! Уж какое тебе спасибо говорить, и не знаю…

Тигр Кеша вновь встретил своего брата Васю. От радости они сначала и говорить не могли, а лишь обнимались, тискали друг друга в объятиях.

— Братан! — радостно кричал тигр Вася.

— Братуха! — на всю тайгу мурлыкал тигр Кеша. Наконец устали от объятий, уселись друг против друга.

— А ты ничего, на казенных-то харчах отъелся. — Тигр Вася любовно смотрел на брата. — Не тянет на волю-то тебя?

— Да вроде нет. Привык. Воля-то, видно, не больно хороша, если на тебя посмотреть. Худой, облезлый. Ох, Васька, худо, худо выглядишь!

— Мне жирок-то некогда нагуливать. Тигрица моя дома сидит, нянчится. Двое у меня. Один я кормилец-то. Зато такие уж тигрята растут — не нарадуемся с матерью. — Тигр Вася достал из-за пазухи фотокарточку. — На, посмотри на племянника с племянницей.

Тигр Кеша долго рассматривал ее, вздохнул:

— Хорошие ребята. И девочка миленькая, и этот разбойник. Подаришь? Перед собой в зоопарке поставлю…

После чаепития, после первых встреч все звери снова собрались на поляне. Главный медведь предоставил слово Главному человеку. Тот долго объяснял, что каждый из зверей должен делать завтра, а в конце спросил: все ли согласны покарать браконьеров?

Звери дружно закричали:

— Конечно!

Главный человек поднял руку:

— Благословляю.

Месть первая

Толстый краснолицый мужчина по имени Сидор Самсоныч очень любил охотиться. Но он был неповоротлив и ленив, поэтому на охоту выбирался редко, в основном осенью, когда боровая дичь, глухари, рябчики, выходили на каменистые песчаные дороги. Они набивали животы мелкими камешками, галькой, песчинками, чтобы лучше перемалывались, перетирались ягоды, листочки, трава, которыми они кормились.

Сидор Самсоныч любил осенью ездить по таким дорогам на машине. Ветровое стекло открыто, осенний густо настоянный воздух приятно обвевал красные, толстые щеки Сидора Самсоныча, глаз радовали просторные поляны, усыпанные желтой листвой оранжевые лиственничные боры, горочки, поросшие темным ельником. Едет потихоньку Сидор Самсоныч в свое удовольствие и вдруг видит, на дороге глухарь сидит, камушки собирает, и брови у него в лучах утреннего солнца ярко-малиново, пламенно вспыхивают.

А глухари машины не боятся, близко подпускают, удивленно только головы тянут — что это, мол, за чудище движется, что это за зверюга такая. Сидор Самсоныч потихоньку ружье достанет, не выключая мотора, прицелится — бах-та-ра-рах! — подпрыгнет глухарь и упадет за мертво, прикроет рубиново-красные веки, и долго они еще вспыхивают живым огоньком.

Вот и в эту осень, ранним, холодным уже сентябрьским утром выехал Сидор Самсоныч на промысел. Выбрал каменистую лесовозную дорогу, свернул на нее и двинулся в глубь тайги. Ружье зарядил, положил рядышком на сиденье.

Сидор Самсоныч и знать не знал, думать не думал, что на самой высокой ели сидит дозорная обезьяна, орешки пощелкивает да на дорогу посматривает. Далеко еще Сидор Самсоныч был от этой ели, а обезьяна уже кубарем скатилась прямо на спину Главному слону. Заверещала:

— Показался, показался! И ружье зарядил. Веселый, трубку курит!

— Пускай покурит. Потом некогда будет, — Главный слон обратился к глухарю Глебу, сидевшему неподалеку на ветке. — Давай, Глебушко, твой черед настал. Выходи, брат, на дорогу да ближе, ближе подпускай. Да побеспечнее себя веди. Напевай что-нибудь. В общем, чтоб он не суетился и не дергался. Спокойно целился.

— Только вы уж успевайте. Боязно все-таки. Ему ведь пристрелить — раз плюнуть.

— Вперед, Глебушко. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Глухарь слетел на дорогу, из тени деревьев неторопливо вышел на солнечный, еще мокрый от росы галечник. Чтобы не струсить в последнюю минуту, он отвернулся от поворота, из-за которого должна была появиться машина.

Сидор Самсоныч, увидев глухаря, вздрогнул и чуть мундштук у трубки не откусил — вроде за многие годы и привык, что глухари всегда неожиданно возникают на дороге, а вот вздрагивать не отучился. Сбавил скорость, вынул трубку изо рта и машинально выбросил ее в окно — с деревянным стукотком прокатилась трубка по камешкам, табак высыпался, задымились желтые крошки. Сидор Самсоныч чертыхнулся про себя, но тут же успокоился: «Потом подберу, никуда не денется», — пододвинул ружье поближе. Еще подъехал, еще чуть-чуть — до глухаря совсем близко, все перышки рассмотреть можно. Остановил машину, не выключая мотора, осторожно выставил стволы. Приладил половчее приклад к плечу, подвел мушку под грудь глухариную, замер — осталось курок нажать.

В это мгновение Главный слон, заранее набравший в хобот пыли, с силой выдул ее в красное лицо Сидора Самсоныча. Тот нажал сразу оба курка — отдача у ружья была такая сильная, что плечо отнялось и машина попятилась.

— Какой внезапный порыв ветра! — жалобно простонал Сидор Самсоныч и заплакал, чтобы поскорее слезами промыть глаза от пыли. — И синоптики не предупредили, что будет пыльная буря!

Поплакав, Сидор Самсоныч открыл глаза: о, чудо! Глухарь сидел на том же месте. Сидор Самсоныч просиял, быстро перезарядил ружье и снова стал целиться. Его пыльное, в слезных подтеках лицо было так нелепо и смешно, что Главный слон покачал головой:

— Воистину не видит лица своего и не думает над делами своими. О браконьер! Сколько в тебе преступного упрямства!

Главный слон набрал из маленького болотца зеленой жижи в хобот и, когда Сидор Самсоныч готов был опять спустить курок, влепил ему этой жижей. Лицо Сидора Самсоныча позеленело. Сидор Самсоныч завопил:

— Есть ли справедливость на небесах! То пыль, то дождь! Какого глухаря упустил!

Рукавом отер лицо — нет, все-таки судьба была на его стороне: глухарь, как заколдованный, сидел на прежнем месте.

Сидор Самсоныч вскинул ружье. Тогда Главный слон со свирепым шепотом: «Безумец! Он ничего не хочет понимать!» — ухватил хоботом машину и положил ее на бок. Сидор Самсоныч закричал:

— Еще и землетрясение! Ну, нет. Не на того напали. Глухарик, миленький, подожди! — Сидор Самсоныч с трудом, ему очень мешал огромный живот, выбрался из машины и, стоя, стал целиться в глухаря Глеба, которого так увлекла эта игра-наказание, что он уж действительно забыл об опасности. Главный слон вышел из-за деревьев и чуть ли не в ухо Сидору Самсонычу протрубил:

— Опомнись!

Тот, мельком оглянувшись, увидел слона, но нисколько не удивился, что в тайге появились слоны. Со словами: «А, еще всякие будут тут свой хобот совать», — мимоходом жахнул в Главного слона из одного ствола, а другой опять навел на глухаря.

Если бы у слона были руки, он развел бы ими от удивления — он никогда в жизни не встречал браконьеров, а таких азартных тем более. Слон схватил Сидора Самсоныча за шиворот и потряс:

— Хорошо, что твой выстрел мне — как слону дробина. А если бы ты попал мне в глаз, я бы зашвырнул тебя вон в то болото.

Сидор Самсоныч затрепыхался, забился, заизвивался на весу.

— Отпусти меня. Уйдет, уйдет же глухарь-то! Есть у тебя совесть?!

Слон решил молчать — этому человеку бесполезно что-либо объяснять. Положил его на траву, отобрал ружье, расшиб его о дерево, снова взял Сидора Самсоныча за шиворот, поднял и зацепил воротником за толстый сосновый сук.

— Повиси немного, подумай. — Главный слон повернулся к глухарю. — Молодец, Глебушко. Никогда не думал, что в птичьем сердце столько мужества и отваги. Я попрошу Главного медведя сделать тебя Главным глухарем.

— Ой, не надо! Замаешься с такой честью. Рядовым родился, рядовым помру. Столько страху натерпелся, не чаю на свой ключ попасть, во мху прохладненьком отдохнуть, полежать.

Сидор Самсоныч, подвешенный на суку, пытался втолковать Главному слону:

— Какая же это птичка малая! Здоровенный петух, килограмм на девять. Пустите меня к нему!

Вскоре Сидор Самсоныч сорвался на землю, а тужурка, рубашка и майка остались на суке. Сидор Самсоныч лежал кверху огромным животом, хлопал глазами и ничего не соображал. Дозорная обезьяна, пробегая мимо, похлопала маленькой ладошкой по животу:

— Не унывай, папаша! Лучше цветы выращивай, внучат нянчи, сказки им рассказывай.

Сидор Самсоныч что-то глухо промычал в ответ.

Месть вторая и третья

На другое утро звери отправились в распадок, по дну которого бежал ручей, а по-над ручьем были густые заросли дикой смородины, рябины, боярышника. Пологие склоны распадка редко поросли березами и соснами.

К ключу часто приходили козы — водицы прозрачной попить, вкусную траву пощипать, потолковать о том о сем под веселый, переливчатый говор ручья.

Этим утром городские охотники собрались в распадке погонять коз. Стрелки расположились на склонах, залегли за кустики, за пеньки, а загонщики пошли вдоль ручья, грохоча пустыми ведрами, колотушками, крича во все горло разную бессмыслицу. Загонщики должны были поднять коз, лежащих на берегах ручья, выгнать их на выстрел.

В прозрачно-высоком осеннем небе сияло солнце, паутина летала меж кустов и деревьев, от земли пахло прелым листом и инеем. Стрелки долго лежали без курева, молчком, а коз все не было. Загонщики охрипли и вяло колотили в пустые ведра. Вот они дошли до устья распадка и повернули назад, чтобы еще раз прочесать заросли над ручьем. А солнце пригревало ласково, не торопясь, и стрелки задремали, всхрапывая и очумело дергая головой, тараща глаза — уж не коза ли мелькнула за березой. И снова роняли головы — даже крики загонщиков действовали на них усыпляюще.

А звери проворно и бесшумно подкрались к стрелкам. Завладели ружьями, отползли, упрятали их в пожухлую и густую траву, а стрелкам в руки вложили палки.

Сорока Маня, наблюдавшая за происходящим с дерева, полетела к Главному медведю:

— Все, Михал Ваныч. Всех засонь вооружили до зубов.

Главный медведь встал, потянулся — он и сам было задремал, откашлялся и рявкнул во все медвежье горло:

— Эй, на номерах! Козы!

Стрелки вскочили, со сна не разобравшись, схватили палки и начали целиться. Но вот один заметил, что держит корягу, другой… Дружный, изумленный вопль повис над распадком.

— Ружья-я! Где ружья! Что за шутки!

Стрелки шарили руками по земле, заглядывали на деревья, не повесил ли какой шутник ружья на сучки. — нигде не нашли. Обернулись, надеясь, что, может, сзади где-нибудь поставлены к колодине или к дереву прислонены. Обернулись — и новый душераздирающий вопль прогремел над распадком. Напротив каждого охотника сидел либо лев, либо тигр, либо медведь. Сидело это зверье, мирно улыбалось. Но разве догадаешься, что, к примеру, тигр улыбается, а не угрожающе скалится. «Уж не сон ли все это?» — подумали стрелки и, чтобы прогнать кошмарные видения, замахали руками на зверей, закричали:

— Сгинь, сгинь, нечистая сила!

Попробовали стрелки пройти сквозь приснившихся зверей. Но те вежливо, мягонько стук-стук лапой в грудь — куда это, мол, ты полез? Тогда поняли охотники, что звери не приснились, ужаснулись пуще прежнего и — давай бог ноги! — бросились бежать вниз, к ключу, чтобы забиться под смородиновые кусты и ничего не видеть, ничего не слышать — авось удастся передрожать.

У ключа столкнулись стрелки, бежавшие с правого склона, со стрелками, бежавшими с левого. Сшиблись лбами, искры посыпались в прохладную воду ключа, обеспамятев, взвыв, рухнули стрелки на сыру землю, затихли. Но в это время со склонов распадка громоподобно проревели два тигра, два брата, Кеша и Вася.

Стрелки от ужаса перевернулись со спин на животы и быстро-быстро поползли вверх по склонам, потом, подгоняемые тигриным ревом, побежали, и опять с распростертыми объятиями встречали их медведи, львы, леопарды. Стрелки, как по команде, крутнулись на месте, развернулись и помчались проторенной дорогой к ключу.

Так они бегали вверх-вниз, пока не обессилели и с хрипом не повалились на траву.

— Будь что будет.

А какой-то стрелок начал требовать музыки:

— Эй, загонщики! — кричал он. — Хоть в ведра поколотите. Помирать, так с музыкой.

Но загонщики тоже лежали в этой куче-мала и бессильно хрипели.

Отлежавшись, отдышавшись, стрелки зашевелились. Первым поднял голову капитан охотничьей команды, белый, с черными усиками. Увидел Главного медведя, сидевшего на колодине. Нога на ногу и голову задумчиво подпер лапой. Капитан подполз к нему и, заикаясь, спросил:

— Ч-чего сидишь?

Главный медведь весело забасил:

— Слава богу! Ожили охотнички. Что, ребята, славно набегались?

Капитан подполз еще ближе, ухватил Главного медведя за грудь.

— З-зачем гонял? Ты з-знаешь, кто я? Я ф-фотограф. Чик — и навеки тебя.

— Ну малость обожди. — Главный медведь легонько толкнул капитана, и тот, отлетев, уселся в пустое ведро. — Чик нашелся. Все бы стрелял! — Главный медведь понятия не имел, кто такой фотограф.

— У нас р-разрешение есть! У меня д-друзья!

— Если такие, как ты, так немного стоят. — Главный медведь подозвал сороку. — Разрешение проверяла?

— Все честь по чести, Михал Ваныч.

— Ну тогда слушай, Чик, мою речь и чикай отсюда. — Главный медведь уперся лапами в колени. — Разрешение у нас есть. А вот совести нет. Вас тут добрая дюжина. Один другого краше. И всей оравой на одну козу нападаете. Эх! Говорить неохота. Сами учите: семеро одного не бьют, а тут разнесчастную козу — добро бы зверь крупный был — гоняете, орете. Это по-людски-то как назвать?

Стрелок, который требовал музыки, зарыдал:

— Безобразие это! Я все осознал! Мне стыдно. Могу у всех коз прощенья просить, капусту им буду приносить.

Капитан холодно покосился на него.

— Отчисляю из команды.

— Один на один охотиться надо. Коза вам не мамонт. Оравой-то кого хошь перебить можно. Потом сами ахать будете: вымер зверь, не уберегли. А ружья мы вам не вернем. Со зверей какой спрос. Пока новые заведете, может, одумаетесь. Ну, теперь чикайте.

В это время к северу от распадка прогремели два быстрых тяжелых выстрела.

— Пулями кто-то бьет, — завистливо вздохнул капитан.

Главный медведь поднялся.

— На солонцах кто-то орудует. За мной, ребята. — И неожиданно для своего веса и возраста побежал легко, бесшумно. Звери — за ним.

Солонцы находились в старом, душном и темном ельнике. Неподалеку был водопой — ключевой омуток — и изюбры очень любили эти солонцы. Полизал, полизал солененькой земли — и пожалуйста, попей, утоли жажду.

На солонцах действительно орудовал сухопарый, темный лицом мужик — большим ножом разделывая убитого изюбра. Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел. Насел, отобрал нож, скрутил руки:

— Маня, проверь, есть разрешение?

Мужик понял, что деваться, некуда, и хмуро сказал:

— Нечего по карманам шарить. Нету никакого разрешения, — и с хмурой тревогой посмотрел на здоровенную кучу валежника. Главный медведь перехватил его взгляд, приказал Потапычу:

— Ну-ка, раскидай валежник.

Под хворостом лежала убитая изюбриха.

Даже старый волк-разбойник ахнул:

— Да-а, вот это аппетит у мужчины. Я уж хищник, и то изюбрих не трогаю. Они — матери. Им изюбрят растить, кормить.

Главный медведь устало спросил мужика:

— В кого же ты, батя, жадный такой? Неужто своих детей нет?

Мужик молчал. Он не любил оправдываться, попусту тратить слова. «Тайга рисковых любит. Мог и не попасться. Ну а попался, что толку вертеться и юлить. Подвернулась, вот и пристрелил. Не хватало еще об изюбрятах думать. О себе надо думать». И мужик думал о себе: «Придется теперь за изюбра штраф платить, а за изюбриху могут и в тюрьму ненадолго посадить. Да, ни люди, ни звери не простят ему изюбрихи».

А она лежала, вытянув умную, грустную морду, закрыв глаза, словно отдыхала после долгого бега. На ее курчавой, светло-коричневой щеке застыла крупная, прозрачная капля влаги — то ли с ветки упала, то ли в последний миг, уже расставаясь с жизнью, изюбриха заплакала, что не увидит этого леса, неба, этого ключа-омута, и самое печальное, что не увидит своих смешных, глупых изюбрят на разъезжающихся ножках. Главный медведь отвернулся от изюбрихи — невыносимо стало смотреть.

— Что же ты, батя, наделал? Экую голубушку не пожалел. Неужели ты такой прожорливый? Одного изюбра тебе мало?

Главный медведь посидел, подперев голову.

— Вот что. Раз он такой жадный, приговорим его к обжорству. Пусть, не сходя с места, съест это мясо. Недели ему срока.

— Надорвется, — презрительно бросил матерый волк с рваным ухом.

— Надорвется, туда ему и дорога, — ответил Главный медведь. — Не надорвется, сдадим властям. Караулить этого живоглота поручаю тебе, Потапыч, и тебе, Коша.

Погоня

Однажды паря Михей и паря Ваней, отстав от зверей, выловивших всех браконьеров, пошли по узенькой, по хорошо утоптанной тропе и вышли к охотничьему зимовью, маленькой избушке, крытой дерном, с низкой дверью и одним-единственным оконцем.

— Заглянем? — предложил паря Михей. — Посмотрим, как настоящие охотники живут.

— По-моему, и браконьеры могут в ней прекрасно останавливаться. — Слоненок пожал плечами. — Даже наверняка останавливаются.

— Не скажи. Браконьер ведь как живет? Заскочит в тайгу, наворует — и обратно. Ему по зимовьям рассиживать опасно.

— Давай заглянем. Все равно делать нечего.

В избушке кто-то похозяйничал. Банки с крупой, с солью, с сахаром были перевернуты, телогрейки, старые плащи, покрывающие нары, взбиты комом, труба у железной печурки отломана, стекло от семилинейной лампы разбито, а керосин из нее вылит на пол. Устойчивый керосинный дух перемешивался с горьким, стылым запахом запустения.

— Да, скучновато живут настоящие охотники, — заметил паря Ваней.

— Без тебя вижу. Неужели ягодники, когда ночевали, этот кавардак устроили? Не должно бы. Зачем им крупу да соль на пол вытряхивать?

— А ты все-таки груб, паря Михей. «Без тебя вижу»… Разве со старым товарищем так говорят?

— Ладно, ладно. Что за тонкости африканские? Будь другом, не сердись. Тут погром был, а ты — груб, старый товарищ…

— А знаешь, зачем крупу и сахар просыпали? Ой, ой, паря Михей, я сейчас умру. — Слоненок попятился: на горке крупы сидели три серенькие пушистые мыши. — Я сейчас визжать начну, паря Михей.

— А ну кыш! — махнул лапой паря Михей, и мыши шмыгнули в подполье. — Жаль, что мышей до смерти боишься. Сейчас бы порасспросили, кто тут хозяйничал.

— Нет, нет. Не перенесу. Сами узнаем. — Слоненок поднял хобот и начал старательно обнюхивать все углы и щели. — Человеческим духом точно пахнет.

— Обижайся не обижайся, паря Ваней, но опять я тебе скажу: без тебя знаю.

— Подожди, подожди. Еще вроде подсолнечным маслом пахнет. — Слоненок запустил хобот под нары и вытащил оттуда пустую жестянку из-под подсолнечной халвы. — Ты говоришь, браконьеры сюда не заходят. Понял, кто был?

— Бежим, паря Ваней, летим. Мчимся, несемся. Они же все зимовья разорят! По этой тропе еще одно есть — давай прямо туда. Может, успеем.

Но и следующее зимовье было разгромлено. Вдобавок еще окно выбито, и как бы в насмешку привязана была к раме пустая бутылка из-под лимонада.

— Вот же хулиганы! — вытирал пот паря Михей. — Тебе не жарко?

— В самый раз.

Они бежали теперь не по тропе, а напрямик через лиственничный бор, по жестяной, оливково-красной кашкаре — догоняли Главного медведя со зверями.

Паря Ваней спросил:

— Одного я никак не пойму: зачем окна-то бить и безобразничать? Ну, посидели бы, поели бы свою халву, чайком запили или лимонадом. Так нет, надо еще безобразие учинить.

Догнали Главного медведя, рассказали, что видели, о чем догадываются и что надумали.

— Ну, поймаем, а дальше что? Что мы с ними сделаем? — Главный медведь хмыкнул. — Какие-то странные ребята. Халва, лимонад — и разбой.

— Михал Иваныч, давайте сначала поймаем, — вежливо заметил паря Ваней. — А там видно будет.

— Резонно. Будь по-вашему.

До ночи проверили еще два зимовья — и в том и в другом любители халвы и лимонада нахулиганили.

Оставалось проверить последнюю избушку на краю дальнего болота.

— Подождем, — сказал Главный медведь, когда сквозь деревья завиднелось зимовье и дымок над трубой. — Теперь никуда не денутся. Пусть разнежатся, разморятся, а мы их тут, лимонадных витязей, и схватим.

Взошел остренький месяц, заблестели, засеребрились окна луж и промоин на болоте, натянуло на зверей запах жилья и ночного покоя.

— Только осторожней надо. У них ружье есть, — вспомнил паря Михей. — У сказочника украли. Мы еще орехи ему помогали собирать.

— А у одного еще и крылья, — сказал паря Ваней. Подумав, добавил: — Вдруг не они в зимовье, а простые охотники?

— Они, — лениво сказал Главный медведь. Он развалился на траве и слегка придремывал. — Простых мы всех видели, а браконьеров больше нету. Они.

Часа через два поднялись, бесшумно окружили зимовье. Главный медведь распорядился:

— Кто-нибудь колодиной окно привали. Чтоб не выпрыгнул. А я дверь сниму. Если стрелять будут, увернусь. Я привычный.

Он одним рывком высадил дверь, отставил в сторону. Послышался испуганный визгливый голос:

— Кто тут балует?! Эй, отойди, стрелять буду!

Нутро избушки осветилось красной вспышкой, и грянул выстрел.

Главный медведь рассмеялся:

— У него дробь-то утиная. Ну, попались, голубчики! — Медведь шагнул в избушку и вытащил заспанного, жиденько трясущегося деда Пыхто в ночном колпаке. — Больше там никого нет.

— В трубу, наверно, залез. Было уже так, — сказал паря Ваней. Он схватил шест и бросился в избушку, а паря Михей мгновенно забрался на крышу, склонился над трубой.

— Пусто. Куда же он делся?

Дед Пыхто, связанный по рукам и ногам, наконец сообразил, что произошло.

— Аспид зеленокрылый! — плачущим голоском затянул он. — Прокараулил. Теперь начнется, закружится карусель. Лимохал! Дьяволова душа!

— Что, что, Пыхтуша?! Опять ругаешься. Я такой сладкий сон видел, и вдруг — ругань. — Лимохал сидел на сосне, на широком, разлапистом суку. Он всмотрелся, увидел, что дед Пыхто связан, что под сосной сидят звери. Лимохал встал на суку, похлопал крыльями.

— Ого-го, Пыхтоша. Дело-то керосином пахнет. Ну, прощай, старик. Признаться, надоел ты мне. Ругаешься, ешь много. Прощай, не поминай лихом.

— Долго прощаешься, — вдруг захихикал дед Пыхто. Пока Лимохал говорил, обезьяны подобрались к нему и навалились всей оравой, враз заверещав, загукав.

Дед Пыхто тоже хохотал.

— Лимохалушко! Нас ведь водой не разольешь. По гроб не разлучимся. Посмотрю теперь, как ты жизни-то станешь радоваться.

Раздался бас Главного медведя:

— Крылья ему связали? Ну, хорошо. Айда в город.

Суд

Деда Пыхто и Лимохала посадили в телегу, спинами друг к другу, запрягли в телегу резвого молодого медведя и поехали. После каждой ямы дед Пыхто плевался и яростно шипел:

— Ты потолкайся, потолкайся, дьявол!

У въезда в город стоял столб с вывеской. На ней золотыми буквами было написано: «Первый в мире добровольный зоопарк». Возле этого столба встречали зверей Главный человек, ребята и прочее население. Играл духовой оркестр пожарников.

Главный человек поднял руку — оркестр умолк.

— Дорогие друзья! Младшие наши братья, звери! Город никогда не забудет вашей удивительной, неоценимой помощи. В окрестных лесах не осталось ни одного браконьера — все разоблачены и наказаны. Конечно, мы сознаем, что пойманные в лесу браконьеры живут теперь и городе и, может быть, мечтают свои дурные склонности применить в городской жизни. Но мы им этого не позволим. Главное, что тайга теперь свободна от разбоя. Чиста и прекрасна. Слава вам, дорогие звери!

Грянул оркестр, вертолет разбрасывал над толпой карамельки и леденцы.

Главный человек снова поднял руку.

— Мы хотели увековечить ваш подвиг еще одной вывеской у въезда в город. Но это чрезвычайно бы затруднило движение на главной дороге. И в честь ваших трудов я отдал распоряжение: вычеркнуть из всех словарей слово «браконьер». Были люди, которые добавляли слова в энциклопедии и словари, но никого не было, кто бы вычеркивал. — Главный человек захлопал в ладоши, и его дружно поддержали.

Ответную благодарственную речь держал Главный медведь.

— Спасибо и на том, дорогой Иван Иваныч! Я, конечно, куплю несколько штук словарей и всем буду показывать, что нет там теперь этого проклятого слова. Может быть, вот здесь последние мошенники на свете. — Главный медведь знаком велел откинуть брезент с телеги, которым укрыли деда Пыхто и Лимохала перед самым городом.

Толпа угрюмо загудела, раздались выкрики:

— Вот они! Попались!

— Да, вот они, — продолжал Главный медведь. — Ребятишек мучили, на чужое зарились. Право слово, как тати ночные. Что с ними делать будем?

— Судить! — сказал Главный человек.

Толпа дружно и грозно подхватила:

— Суди-и-ить!

Суд состоялся в городском саду, при стечении народа, и поэтому назывался открыто показательным. В судьи попали Главный человек, Главный медведь, Главный слон и Сашка Деревяшкин. Когда его выбирали, паря Михей сказал: «А ты, Сашка, будешь ребячьим заседателем».

Потапыч и тигр Кеша привели подсудимых. Рыжая борода деда Пыхто так весело и ярко блестела, что всем показалось: дед доволен, спокоен и в ус себе не дует. Лимохал, напротив, еще больше позеленел, съежился, все время кутался в свой дырявый черный плащишко, будто мерз и никак не мог согреться.

— Ну-с, начнем, — сказал Главный человек, — Кто имеет слово? — Он снял очки, протер их.

Подал голос Сашка Деревяшкин:

— Давайте спросим, как они дожили до жизни такой? Как стали мучителями и разбойниками?

— Можно, — одобрительно пробасил Главный медведь. Главный человек молча кивнул.

Дед Пыхто встал, оправил косовороточку, сапожки подтянул — вроде как плясать собрался.

Он плаксиво сморщился и ткнул сухонькой ручкой в сторону Лимохала:

— Этот злодей кругом виноват! Из-за него все. Сбил меня с толку, втянул в воровство это, в мучительство. Не он, так жил бы я припеваючи да добра наживаючи. Ух, кулаки бы об него обломал! — Дед Пыхто погрозил Лимохалу. Тот и ухом зеленым не повел. В зале засмеялись, кто-то крикнул:

— В детсад старичка надо сдать!

Засмеялись все судьи, кроме Главного человека. Он только улыбнулся.

— Ладно, граждане. Все я вам расскажу. — Дед Пыхто подошел поближе к первым стульям. — Давно это было. Растил я внуков, души в них не чаял. Попросят, бывало, дедушка, голубчик, сделай нам свисток, я сразу же бежал в лес. Срежу орешину или рябиновую ветку — из них хорошие свистульки выходили. Свистите на здоровье, милые внучата. Вот как я их любил. В школу провожал, из школы встречал. Не поверите, вязать выучился. Варежки им, носки вяжу, пока они в школе-то. Уж как я их нежил! Как боялся за них! Вырастил, выходил. Думал, дни-то остатние свои то у одного буду коротать, то у другого. Разъехались внучата, разлетелись орлы.

А орлы-то оказались хуже куриц. Хуже кукушек — вот как. Ни письмеца мне, ни привета. Больше и глаз не показали. И так уж у меня сердце-то заболело. Ах, думаю, внучата мои. Ничего для вас не жалел: ни души, ни здоровья. А вы чем отплатили? Поболело, поболело сердце, да и изболело. Застило его сплошной мглой. Как услышу детский смех, так передергивает всего от злости. Вот, думаю, еще один обманщик растет. Вот как я ребятишек-то невзлюбил. А потом уж вообще все человечество. Мгла-то не сходила с души. Да этот вот еще аспид подвернулся! А ну его. Как присудите мне, граждане, так и ладно будет. Одно только знаю: жалеть надо дедушек да бабушек. Одна у них радость — во внуках дорогих. — И дед Пыхто, всхлипывая, вернулся на скамью подсудимых.

— Как ты думаешь, — Вова Митрин наклонился к девочке Алене, — врет или нет?

— Не знаю. Мне его очень жалко. Разве про это врут?

Главный медведь призвал к ответу Лимохала. Тот вышел к столу, жалко всхлопывая крыльями, сутулясь. Тощий, зеленый — походил он больше на сироту казанскую, а не на разбойника.

— Граждане судьи. Я — неисправим. Со мной ничего нельзя поделать. Я порочен с самого дня рождения. В детстве я только и делал, что досаждал маме, грубил отцу, всячески не уважал старших. Потом на наш тропический остров волной забросило бочки с лимонадом и ящики с халвой. И один морской разбойник, тоже выброшенный волной, превратил меня в Лимохала. В пожирателя халвы и попивателя лимонада. Я — сластена. У меня нет других страстей. Жить не могу без халвы и лимонада. Вот и сейчас не могу жить! — Лимохал задергался, закатил глаза, прохрипел. — Хал… ли… — и упал замертво.

Среди зрителей нашелся доктор. Он послушал Лимохала, пощупал пульс и облегченно вздохнул:

— Прикидывается.

Лимохал поднялся, растерянный и виноватый, и вдруг пропел глубоким баритоном какие-то слова на незнакомом языке. Вышло у него так чисто и хорошо, что зал неожиданно зааплодировал.

— Э-э, нечего с ним разговаривать, — махнул рукой Главный медведь. — Это убежденный клоун. Затейник самодеятельный. Суд удаляется на совещание. Прошу всех сидеть, не расходиться.

Судьи совещались долго. Зал волновался. К публике вышел Главный медведь.

— Мне поручили огласить приговор. «В поучение будущим поколениям приговариваем гражданина Пыхто к пожизненному писанию мемуаров». — Главный медведь отвлекся от приговора. — Мемуары, дорогие друзья, если попросту говорить, это когда человек или зверь вспоминает прожитую жизнь и записывает ее на бумагу. Читаю дальше приговор. «А гражданина Лимохала приставить к гражданину Пыхто пожизненно подтачивать карандаши и пожизненно соблюдать диету». Если опять по-простому, друзья мои, то диета означает… сильно не объедаться.

— А петь можно будет? Ну, когда карандаши буду подтачивать?

— М-м… Наверно… Это мы не обсуждали.

— Спасибо за разъяснение. — Лимохал скромно потупился.

— Только ночью. Или рано утром. А то что я напишу, если ты рядом орать будешь, — сварливо заметил дед Пыхто.

— Молчать. — Главный медведь выпрямился. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Все, расходитесь, друзья-приятели. Пока!

Зимние денечки

Вечером выпал первый снег. Пушистый и легкий. Все думали, что он растает. Но снег полежал, полежал, привык к теплой и мягкой земле и не растаял. Ребята построили снежную горку, достали санки и после уроков до первых звезд не уходили с нее. Африканские звери приходили на горку реже, потому что ученье давалось им труднее и не у всех еще была теплая одежда. Две пимокатные мастерские трудились над валенками для слона, а пока он ходил в галошах и толстых шерстяных носках, которые связали ему девочка Алена и Муля-выбражуля. А девочка Настя одна, не отдыхая и по праздникам, связала длинные красные шарфы жирафам, и они, закутав шеи, ныряли головами в облака, помогали угадывать погоду: пойдет ли завтра снег или снова будет солнечно и морозно.

Потом, чтобы звери могли чаще греться, горку, каток, зимние карусели перенесли в добровольный зоопарк, к звериным, хорошо натопленным домам.

Медведи залегли в берлоги. Паря Михей до весны распростился с парей Ванеем и зазимовал вместе с Потапычем.

Дед Пыхто, не разгибаясь, сочинял мемуары, или, как он говорил, сказки из собственной жизни, был очень капризен и все время покрикивал на Лимохала.

— Острей чини! У меня мысли такие острые, а как дашь тупой карандаш, и мысли сразу тупятся.

Тихий и печальный Лимохал показывал деду Пыхто за спиной два языка и без устали чинил карандаши. Попробовал он однажды запеть, но тут же простудил горло, и голос у него так охрип и осип, что он предпочитал молчать.

Мальчики и девочки, вернувшись домой со снежной горки, пили чай и, румяные, притихшие, брали в руки книжки со сказками. И читали сказки своим бабушкам.

Бабушки, приспустив очки на кончик носа, вязали варежки, слушали сказки, а рядом, на столе, тихонько напевал-мурлыкал меднощекий самовар. Иногда какая-нибудь бабушка спрашивала у внука или у внучки:

— Про деда Пыхто что слыхать? Не знаешь? Пишет он, нет? Наврет, поди, с три короба.

Недавно дед Пыхто приносил мне свои воспоминания. Просил написать предисловие. Я прочитал его сочинение. Это было чистое-пречистое, преудивительное вранье. Мне стало завидно. И вместо предисловия я написал эту книгу. А сказки деда Пыхто с чьим-то, не моим, предисловием вот-вот выйдут в свет.

1970—1975 гг.