Избранное

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наш учитель Хоа арестован. Безусловно, за тот самый урок географии.

Мы все напуганы.

Большинство учителей нашей школы — так называемые «беженцы с Севера»; учитель Хоа тоже из Северного Вьетнама. В тот день на уроке географии он рассказывал нам о горных районах Севера, о красоте и богатстве которых недаром говорят: «Творец подарил нам драгоценное покрывало из атласа и парчи».

Учитель говорил с большим воодушевлением, и мы слушали затаив дыхание. Неожиданно тишину прервал громкий голос:

— Скажите, учитель, неужели, когда шли бои под Дьенбьенфу[2], бойцы сумели прорыть в горах траншеи и добраться до самого логова французов?

Вопрос этот вернул нас к действительности.

— Конечно, — голос учителя звучал резко и сурово, будто он вступал в спор. — Сеть траншей была густая, как паутина. Это было полнейшей неожиданностью для французов. Сражение под Дьенбьенфу поразило весь мир! — Он замолк, погрузившись в свои собственные мысли.

В нашем классе любили учителя Хоа за его веселый нрав и доброту, с которой он относился ко всем нам, детям.

— Учитель, вы много читали и много знаете, расскажите нам, пожалуйста, про это сражение, — попросил один из учеников.

Хоа посмотрел на него отсутствующим взглядом, затем медленно с усилием заговорил:

— Верно, я много читал. О Дьенбьенфу написано немало книг и статей в Европе и в США. Даже во Франции, потерпевшей тяжелое поражение в этой битве, люди восхищаются мужеством наших бойцов. Специалисты в Англии и США пытаются разобраться и понять причины нашей победы. Разумеется, не все, что они пишут о Дьенбьенфу, можно принимать на веру, но главное заключается в том, что они действительно вынуждены признать, что подобного еще не бывало в истории войн.

Учитель Хоа объяснил, что особенность этой битвы заключалась не в том что в джунглях на склонах гор вырыли сеть траншей, и не в том, что долина Дьенбьенфу — узкая впадина, со всех сторон окруженная горами, — труднодоступна, и там, в долине, приходилось рыть траншеи в твердой как камень земле под ожесточенным огнем противника, под градом бомб и снарядов, и вокруг ни одного кустика, ни одного бугорка, где можно было бы укрыться от огненного шквала. Главное, по мнению учителя, было в том, что никакие преграды не смогли остановить людей, сражавшихся за свою свободу, — ни гигантские тысячелетние скалы, ни снаряды, ни бомбы, ни мины, ни проливные дожди, вызывавшие бурные потоки с гор. Бойцы преодолели все и достигли победы.

— Эта битва необычна еще и потому, — продолжал учитель, — что в огненном аду люди продолжали учиться, радоваться, слушать музыку и даже играли в мяч.

Учитель Хоа был очень близорукий и носил очки. Когда он снимал их, взгляд его сразу становился каким-то растерянным и беспомощным, словно у человека, который заблудился и не может найти выход. Но когда он принимался объяснять что-нибудь, глаза его за толстыми стеклами очков сверкали, голос прерывался от волнения.

Учитель Хоа снял очки и стал протирать их, часто моргая покрасневшими веками и почти беззвучно повторяя:

— Удивительное сражение, удивительное!

И снова в тишине раздался тот же голос:

— Учитель, неужели они и пушки затащили в горы?

Хоа надел очки.

— Да! В Вашингтоне и в Париже до последнем минуты не могли поверить в это. Даже генерал Де Кастри, командовавший французскими войсками под Дьенбьенфу, поверил лишь в тот миг, когда над его головой послышались разрывы снарядов и он понял, что орудия бьют с гор, окружающих долину. Да, это было удивительное сражение!

Учитель замолчал и внимательно посмотрел на притихший класс.

— Может быть, кто-нибудь из вас читал «Звездные часы человечества» Стефана Цвейга? Этот известный австрийский писатель рассказывает о том, как турецкий властелин Мухаммед сражался против Византии, бывшей многие сотни лет могущественным государством в Азии и Европе. Чтобы захватить Константинополь, столицу Византии, турецкий властелин изобрел необычный по тем временам прием: впервые использовал большие крепостные орудия, а также приказал перетащить сотни боевых судов по суше, через горы и долины, к каналу, проходившему около Константинополя, что позволило войску внезапно напасть на город и захватить его! Час, когда человеку становится под силу совершить нечто удивительное, называют «звездным». Вот, например, Руже де Лиль, простой капитан саперных войск, в одну ночь стал знаменитым, написав «Марсельезу», бессмертный революционный гимн французского народа! Такие часы Стефан Цвейг называет сверкающим, божественным мгновением ума и гения человеческого. Все пять месяцев боев под Дьенбьенфу были «звездным часом» людей, победивших в этом сражении.

Учитель Хоа говорил взволнованно, едва переводя дыхание, и вдруг замолк. Глаза его смущенно смотрели сквозь стекла очков, он окинул класс взглядом, будто искал кого-то.

В нашей школе было строжайше запрещено говорить о политике. «Никаких разговоров о политике! Никакой коммунистической пропаганды!» Того, кто осмеливался пренебречь приказом, заносили в черный список. Конечно, преподаватели вели себя осторожно. И он, наш любимый учитель Хоа, обычно избегал разговоров о политике, но иной раз, забыв обо всем, нарушал запрет, хотя сам потом смущался и чувствовал себя виноватым. Вот и сейчас, растерянно оглядев учеников, он посмотрел на дверь и на окно, выходившее на школьный двор. Лицо Хоа побледнело, подрагивающие губы сжались, глаза потускнели — он весь вдруг как-то сник и тихо прошептал:

— А, будь что будет…

Мы затаив дыхание с восхищением смотрели на него. Это, видимо, несколько успокоило учителя.

— Сегодня мы немного отвлеклись от темы нашего урока, — сказал он спокойно. — Однако обо всем, что я рассказал вам, я прочел в английских и французских газетах, которые свободно продаются у нас повсюду. А некоторые статьи были даже переведены на вьетнамский язык и опубликованы в наших газетах.

Учитель начал объяснять новый материал, но мы уже почти не слушали. На другой день он не явился в школу, дома его тоже не оказалось — мы заходили к нему после уроков. Директор сказал нам, что Хоа выполняет какое-то его поручение, однако мы догадались, что учитель арестован. Это подтвердил и учитель физики Тан. Его мы тоже очень любили. Он был старше Хоа. Обычно задумчивый и молчаливый, он был совсем непохож на энергичного Хоа. Когда мы спросили Тана, не знает ли он, что случилось с Хоа, он глубоко вздохнул и тихо, так, что слышали лишь стоявшие совсем близко, прошептал:

— Он… он уже за решеткой!

Значит, Хоа был арестован потому, что рассказывал нам о битве под Дьенбьенфу? Но ведь об этом говорит весь мир, газеты Европы и Америки открыто пишут о поражении французов, и газеты эти свободно продаются даже здесь, в Сайгоне. И потом, если во вьетнамских газетах публикуются переводы этих статей, почему нельзя говорить об этом в классе?

После уроков мы решили идти освобождать учителя, и вдруг кто-то сказал:

— А у нас в классе есть доносчик!

Сообщение это не было для нас новостью. Шпики сейчас были всюду, даже среди учителей. Еще в начале учебного года мы добились, чтобы одного такого типа выгнали из школы — он преподавал вьетнамскую литературу. Ему дали выпускной класс, и он постоянно крутился возле старшеклассников. Едва начинался урок, он принимался ругаться, бегать по классу и спрашивать: «А нет ли среди вас таких, что ведут политические разговоры? Может, даже коммунистическую пропаганду?..»

Мы сговорились объявить этому типу войну: как только он входил в класс, мы забрасывали его самыми разными вопросами. Чаще он начинал кричать и угрожать нам, а мы поднимали невообразимый шум. И так его встречали во всех классах. Скоро он понял, что в таких условиях не сможет работать, и перешел в другую школу. Но мы предупредили ребят из этой школы и просили их предпринять что-нибудь, чтобы избавиться от такого преподавателя.

Однако среди учеников доносчиков было еще больше. Был и у нас в классе такой тип — Ван. Этот задира и воображала всегда носил темные очки. Когда он входил в класс, он обычно останавливался в дверях и некоторое время оглядывал всю классную комнату. Затем проходил в конец класса, устраивался там на последней парте и закрывал глаза, делая вид, что дремлет. Но мы-то отлично знали, что он не спит, а чутко прислушивается к тому, что говорится в классе. Ван курил сигареты с наркотиками и иной раз, одурманенный, в самом деле засыпал на уроке, но чаще всего он почему-то «дремал» на уроках, которые вели Хоа и Тан. Мы с первых дней обратили на этого Вана внимание, а потом узнали, что его старший брат работает в Главном полицейском управлении. Говорили, будто вечерами Вана видели в ресторанах и ночных заведениях, от которых наши ученики старались держаться подальше.

Мы были уверены, что именно Ван донес на нашего Хоа, и если раньше мы просто презирали его, то теперь дело приняло совсем иной оборот.

Уроки закончились. Велосипеды, мотороллеры один за другим катились от школы. Смех, шутки, пение, велосипедные звонки, сигналы мотороллеров смешались в разноголосый гомон.

Ван выскочил из школы одним из первых. Быть может, его и в самом деле ждали какие-то срочные дела, а может, что-то почуял, во всяком случае, он схватил свой мотороллер и поспешил уехать. Следом за ним уехали три девушки, среди которых была Тхань. За красоту мы прозвали ее Брижит Бардо. Потом отправилась группа парней.

Миновали один перекресток, другой. Девушки и парни сворачивали направо и налево — каждый к своему дому. Ван по-прежнему несся впереди всех, но группа ребят во главе с Тхань уже почти нагнала его. Сзади послышалось яростное стрекотание еще одного мотора, и появился Линь, тоже наш одноклассник.

Вдруг Тхань оторвалась от своих подруг и, поравнявшись с Ваном, пропела:

— Нет, не буду! — в тон песне ответил Ван, и они свернули на тихую, безлюдную улочку.

Линь прибавил скорость; нагнал Тхань и стал теснить ее к тротуару. Такие проделки были у нас в ходу. Несколько минут их мотороллеры шли рядом, потом Линь вытянул руку, закинул голову назад и громко продекламировал:

Голос его звучал насмешливо-печально. Линь выпустил из рук руль, мотороллер, потеряв управление, накренился и почти прижал Тхань к тротуару. Девушка круто повернула, крикнув:

— Ты что?!

Но Линь снова стал теснить Тхань к обочине. Тхань наскочила на Вана, обе машины полетели на землю. Мы обступили их. Ван, кряхтя, поднялся и набросился с бранью на Тхань:

— Ты что, тварь уличная, свихнулась?

Тхань наклонилась, чтобы поднять свой мотороллер, но, услышав эти слова, оставила машину и, вскинув голову, вызывающе крикнула, наступая на Вана:

— А ну-ка повтори, что ты сказал!

Но тут Линь спрыгнул с мотороллера, оттолкнул Тхань и встал между нею и Ваном.

— Ну-ка отойди!

Он нанес Вану сильный удар в челюсть. Тот не успел даже сообразить, что произошло, как посыпались новые удары. Ван пошатнулся и упал. Линь подскочил к нему. Мы окружили их плотной стеной. Ван попытался было подняться, но Линь мощным ударом свалил его с ног и прижал к земле. Лицо Вана было залито кровью, волосы всклочены, одежда порвана. Но Линь все не унимался — склонившись над поверженным противником, он продолжал дубасить его. Мы по-прежнему стояли тесным кольцом и спокойно смотрели на расправу.

Подходили любопытные, но за плотной стеной наших спин им ничего не удавалось разглядеть. Впрочем, они привыкли к подобным сценам, напоминающим много раз виденные эпизоды американских фильмов.

— Полиция! — крикнул кто-то.

Двое из наших парней наклонились к Линю.

— Хватит, оставь его!

Линь поднялся, дернул Вана за волосы и медленно проговорил:

— Я хотел, сволочь, выбить из тебя подлость, понял? И чтобы ты носа больше не показывал в нашей школе! Ясно?

Тот только молча передернул плечами. Он явно старался походить в этот момент на известного американского киноактера Юла Бриннера, который обычно демонстративно поворачивается спиной к своим врагам, выражая таким образом ненависть и презрение к ним.

Линь подошел к своему мотороллеру, уселся на него, нажал на стартер. Мы бросились врассыпную, пока полицейские, проталкивавшиеся сквозь толпу любопытных, не успели схватить нас.

Линь мчался впереди, за ним следовали остальные. Но часть ребят задержалась на месте драки: у нашей Брижит Бардо никак не заводился мотороллер. Стоя одной ногой на обочине, а другой продолжая нажимать на стартер, Тхань следила за тем, как к ней приближались белые мундиры. Наконец она сняла ногу с педали, беззаботно улыбнулась и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Вот ведь дурачки! Подрались из-за меня!

Блюстители порядка подошли к Тхань, строго нахмурившись и поглядывая то на нее, то на лежавшего на земле Вана, который делал отчаянные попытки подняться.

Девушка, небрежно кивнув в нашу сторону, продолжала, обращаясь к полицейским:

— Видите ли, я — королева, а это моя свита. А вот эти двое сцепились, оспаривая право стать моим принцем.

Ребята громко расхохотались, а наша Брижит Бардо вновь изо всей силы нажала на стартер, мотороллер вдруг завелся, и она умчалась.

Полицейские недоуменно смотрели ей вслед, пожимая плечами. На месте происшествия остался один только Ван, который тщетно пытался привести себя в порядок. Наконец, покачиваясь, неверными шагами он двинулся к своей машине.

Велосипедные звонки, гудки машин, голоса, шаги прохожих, полицейские свистки — весь этот шум проникал с улицы в школьный двор. А на школьном дворе мелькали длинные девчачьи волосы, схваченные сзади заколкой, короткие прически парней, цветные платья, белые и пестрые рубашки. На земле валялись шляпы самых разнообразных размеров и фасонов, портфели и сумки. В одном из углов тесной кучей стояли велосипеды и мотороллеры.

— Эй, глядите, священник, священник идет!

— Не дерзи, сын мой!

— Кто дерзит, отец? Что вы?

— Стыдно, стыдно!

— «Если мечта моя не станет былью, как быть мне?» — пропел насмешливый голос.

Шум и гам не смолкали ни на минуту. Школьный двор был невелик, и поэтому мы группами в несколько человек прогуливались на улице перед школой в ожидании звонка.

В нашем классе за столами с трудом умещалось человек сорок — пятьдесят. Учеников же было намного больше, поэтому за стол, где полагалось сидеть четверым, втискивались пять-шесть человек, но мест все равно не хватало. Те, кто не успел сесть, оставались стоять вдоль стен или уходили в конец класса и устраивались там.

Не лучше обстояло дело и в других школах, даже в заново отстроенных. У нас большинство преподавателей были переселенцами с Севера. Среди учеников были и северяне, и южане, и жители Центрального Вьетнама, Было у нас несколько заносчивых типов. Они всегда ходили в школу разряженные и презрительно поглядывали на остальных. Друг к другу они обращались на «вы», нам же пренебрежительно «тыкали». Если они не удирали с уроков, чтобы «прошвырнуться по улицам», то непременно затевали какую-нибудь ссору или драку.

С детства я мечтала пойти учиться, стать медсестрой, а потом хотела быть учительницей, чтобы преподавать обязательно в младших классах. С десяти лет я начала помогать маме продавать рыбу на рынке. По пути домой я часто останавливалась около начальной школы, расположенной по соседству от нас, и долго слушала голоса детей, доносившиеся из открытых окон. Однажды я услышала, как дети учили азбуку. Я повторяла за ними буквы, а когда пришла домой, стала умолять маму:

— Мама, отпусти меня учиться. Я буду после школы все-все делать по дому.

Мама посмотрела на меня и, смахнув слезу, тихо сказала:

— Попробую попросить брата. Только не знаю, сможет ли он помочь.

Она повела меня к дяде и попросила его жену помочь нам.

— Это хорошо, что девочка хочет учиться, — ответила та, — я думаю, муж вам поможет.

Я стала ходить в школу. До поздней ночи я делала уроки, ранним утром несла на базар рыбу, а после обеда бежала в школу. Через несколько месяцев меня перевели во второй класс, а потом — в другую школу, которая находилась в городе, в нескольких километрах от нашего дома. Правда, если идти быстро, можно добраться за полчаса.

Я по-прежнему помогала маме продавать рыбу, так как мне, девчонке, легче было проникнуть на базар. Даже если полицейские отбирали у меня рыбу и выбрасывали из корзины на землю, то всегда находились сердобольные женщины, которые и помогали собрать мне рыбу, и покупали ее. К обеду я обычно все продавала, возвращалась домой и, быстро проглотив чашку риса, бежала в школу. Если я опаздывала, учительница наказывала меня — больно ударяла головой о стол или била линейкой. И все-таки я училась хорошо. Стоило учительнице задать вопрос, я тут же тянула руку и всегда отвечала правильно, да и уроки у меня всегда были выучены.

Прошел месяц. Однажды учительница увидела меня на базаре: я несла на коромысле корзины, с листьями банана, в которые мы заворачивали рыбу, и весы, а мама шла рядом с корзиной, в которой была рыба. С того дня учительница переменила свое отношение ко мне — она полюбила меня. А я по-прежнему мечтала о том, что когда-нибудь сама стану учить детей.

Когда же появилась другая мечта — стать медсестрой?

Я никогда не забуду тот день, когда я, держа на руках брата, шла с бабушкой, мамой и старшей сестрой в больницу к отцу. Еще перед войной папа попал в тюрьму, где его жестоко пытали, и потом у него открылась болезнь желудка. Вернувшись с фронта, где он воевал против французов, отец хотел лечь в больницу, но тетка, мама и старшая сестра не пускали его, боялись, что он не выдержит операции. Но однажды рано утром, как только мама отправилась на базар, отец поднялся и ушел. Когда мама вернулась, мы бросились искать и нашли его в больнице. Мама стала плакать и просить отца вернуться домой, но он уговорил ее и остался в больнице. «Если повезет, — сказал он, — операция пройдет благополучно и я поправлюсь, тогда семье легче будет жить». Вскоре отца оперировали. Однако прошел месяц после операции, а отец все не поправлялся, рана стала гноиться, и мы поняли, что ему уже не выкарабкаться из объятий смерти. Тот день, когда мы в последний раз шли к нему в больницу, навсегда останется в моей памяти. В больнице нас сразу же обдало тяжелым запахом лекарств. Отец, неестественно вытянувшись, лежал в углу коридора. Мама бросилась к нему и зарыдала. Мы наняли повозку, чтобы перевезти отца домой. К нам пришли дедушка, мамины сестры и еще какие-то люди — всех теперь я уже не помню, — и кто-то начал читать Библию. И вдруг отец медленно приоткрыл глаза и опять так же медленно закрыл их — будто впал в глубокий обморок. Бабушка очень испугалась: она встала на колени и попросила деда и теток прекратить читать молитву. Она, наверное, думала, что перед смертью отец открыл глаза для того, чтобы еще раз взглянуть на алтарь предков[3] и проститься с ним.

Именно в этот день мне захотелось поскорее выучиться, стать медсестрой и вылечить всех-всех больных в нашей округе.

Как ни трудно пришлось семье после смерти отца, начальную школу я все же кончила и стала просить маму позволить мне учиться дальше. Но она не разрешила. Семья у нас была большая, и жили мы очень бедно. Мама говорила, что я уже грамотная и теперь должна помогать ей растить младших. О том, чтобы учиться дальше, не могло быть и речи: во-первых, у нас не было денег, а во-вторых, мама ни за что не соглашалась отпустить меня одну в Сайгон, где полно всяких проходимцев и проституток, где, как она говорила, «парни совращают девушек, и они возвращаются домой с ребенком на руках».

Тогда я решила написать дяде. Он работал раньше в Нячанге и в Далате, незадолго до смерти отца приезжал к нам в деревню. Отец всегда говорил мне, что, если его не станет, дядя поможет нам. И действительно, хотя дядя жил далеко, он делал все возможное, чтобы я могла учиться. Вот я и решила написать ему письмо.

Дядя приехал к нам и долго беседовал с мамой. Он говорил, что раз мы бедны и мама ничего не может оставить детям, нужно, чтобы я училась дальше и могла потом помогать семье. Мама уступила. И я уехала вместе с дядей.

Когда дядя спросил меня, где бы я хотела учиться, я сказала о своей давней мечте — стать медсестрой или учительницей в родной деревне. Если поехать в Сайгон и сдать экзамены в педучилище, тогда через год я закончу его и смогу работать в начальной школе. В медучилище нужно учиться три года. Дядя похвалил меня за добрые намерения, однако посоветовал прежде окончить среднюю школу, тогда я смогу уже поступить куда угодно.

Я послушалась совета дяди и, приехав в Сайгон, поступила в школу Ван Тхань.

Итак, я в Сайгоне. Прощаясь, мама наказала мне хорошо учиться и избегать дурных знакомств. Поэтому, поселившись в Сайгоне, я не думала ни о ресторанах, ни о театрах, ни о кино и только понаслышке знала о них.

Я по-прежнему закалывала волосы дешевой металлической заколкой и круглый год ходила в простом белом платье из местной ткани. В школе меня с первых дней прозвали «математиком» и выбрали старостой математического кружка. Некоторые одноклассники смеялись надо мной, называли «неотесанной деревенщиной», «моралисткой», «задавалой». Но я не обращала внимания на насмешки и продолжала усердно заниматься. И недоброжелатели успокоились.

Обычно я приходила в школу рано и садилась за первый стол во втором ряду. Однажды, когда все ученики были в сборе, а за нашим столом уже сидели четверо, в класс вдруг вошла незнакомая красивая девушка. Она остановилась в дверях, обхватив руками портфель, огляделась, а потом легкой походкой направилась ко мне.

— Я с тобой сяду, не возражаешь?

Я посмотрела на нее с удивлением и быстро подвинулась, уступая место. Это и была Тхань — наша Брижит Бардо. Оказалось, что она училась в этой школе, потом сдавала экзамены в коллеж[4], но безуспешно. Теперь снова вернулась в школу. Я не подала виду, что недовольна ее вторжением. Почему она выбрала именно это место? Длинные волосы девушки были собраны в «конский хвост», на ней было красивое платье с продольными синими и красными полосами, плотно облегавшее фигуру. Рядом с ней я в своем скромном белом платье, с волосами, сколотыми простой металлической заколкой, выглядела, наверное, невзрачной и жалкой. Но почему она захотела сесть рядом со мной?

После уроков Тхань усаживалась на свой мотороллер и вихрем уносилась со двора. А стоило ей переступить порог школы, со всех сторон неслись приветствия — она со всеми была знакома и с парнями держалась непринужденно. На уроках наш стол был завален записочками, парни просто не давали Тхань проходу.

Но нередко я видела, как Тхань уезжала одна, отделавшись от поклонников. Иногда она приходила в класс очень грустная, усталая и тяжело опускалась на стул. На уроках Хоа и Тана, когда они рассказывали о Северном Вьетнаме, Тхань обычно сидела глубоко задумавшись, и как-то раз, когда ее вызвали, она так вздрогнула от неожиданности, что все рассмеялись. Ребята, вспоминая этот случай, еще долго подтрунивали над ней.

Я и сама не заметила, как привязалась к Тхань, и обычно с готовностью помогала ей, если она просила меня о чем-нибудь. Однажды после уроков она убежала от своей компании и поехала со мной, сказав, что хочет поговорить. Я в то время жила во дворе храма Линьван. В центре Сайгона улицы широкие и оживленные, но стоит свернуть в любой переулок, как сразу же начинаются грязь и полуразвалившиеся хибары. Храм Линьван, где я жила, находился как раз в одном из таких переулков. Доехав до своего поворота, я остановилась и слезла с велосипеда.

— Ты здесь живешь? — спросила Тхань.

Мне не хотелось что-либо скрывать от нее, и я сказала, что живу во дворе храма, у своих родственников. В тот раз Тхань не зашла ко мне. Но в праздник Осени[5], вечером, когда я уже легла, собираясь почитать перед сном, я вдруг услышала, что кто-то зовет меня с улицы:

— Фыонг!

Я вскочила со своего топчана и вышла во двор. Это была Тхань.

— А я пришла тебя проведать. Можно?

Я не могла отказать ей и предложила войти в дом.

В тот день на улицах города царили шум и оживление. Но здесь, в храме, было, как всегда, мрачно и очень тихо, несмотря на молящихся.

Я занимала маленькую каморку с тонкими деревянными перегородками и старой черепичной крышей. Боковая дверь вела в общую комнату. Эта комната соединялась еще с тремя крохотными комнатушками, в которых жили мой дядюшка Нам — сторож при храме и его жена — она торговала ситцем. Моя комнатка была настолько тесной, что в ней, кроме топчана, не помещалось ничего.

Я провела подругу в дом и познакомила со всеми. Когда пришли в мою комнату, Тхань протянула мне бумажный сверток.

— Это тебе подарок из Северного Вьетнама!

Я удивилась. Быстро развернув газету, я увидела рисовый пирог розового цвета, завернутый в банановый лист. Я с изумлением рассматривала пирог, а Тхань, опустившись на топчан, проговорила:

— Как грустно!

Я присела рядом с ней.

— Почему ты так говоришь?

Тхань ничего не ответила и спросила совсем о другом:

— Почему ты никогда не ходишь гулять?

Я повернулась и посмотрела в приоткрывшуюся дверь. Лунный свет освещал мощеный двор храма, черепичные крыши построек и деревья, растущие вокруг храма. Луна в этот вечер была необычно яркой — словно весь ее свет был направлен только на наш город, а не будь города, не было бы и лунного света.

Я смотрела на яркий диск так, будто впервые видела луну. Мне казалось, что я нахожусь где-то далеко-далеко, совсем одна среди огней вечернего города и лунного света. Мне хотелось сказать подруге: зачем идти еще куда-то от такой красоты? Но Тхань не видела ничего, она неподвижно лежала на топчане и глядела в потолок — там, сквозь щели дырявой кровли, лунный свет едва пробивался. Мне хотелось поговорить с Тхань, но она вдруг глубоко вздохнула и снова повторила: «Какая тоска!» Потом резко вскочила с топчана и потребовала, чтобы я отведала праздничного пирога. Не успела я и рта раскрыть, как она начала рассказывать о том, как проходит праздник Осени в Северном Вьетнаме, в Ханое. Потом она принялась рассказывать о Сайгоне, о своих школьных друзьях.

В эту ночь Тхань была непохожа на себя, она становилась то шумной и веселой, то молчаливой и печальной. Такой я еще не знала нашу Брижит Бардо.

Вскоре у меня в школе стало много друзей. Я находила их во время походов и экскурсий, которые мы часто устраивали, или же на занятиях кружков, на спектаклях самодеятельности. Так с Хонг Лан я познакомилась на занятиях математического кружка, где я была старостой. Занимались в кружке ребята из разных классов, но больше всего из седьмого и восьмого. Нам приходилось особенно помогать ребятам из восьмого, которым надо было сдавать хвосты по математике за седьмой и одновременно успевать по программе восьмого. Больше всего я подружилась с Хонг Лан, она была старостой седьмого класса, страстной любительницей походов и самодеятельности, — это она меня уговорила участвовать в школьной самодеятельности. И с Хоангом еще я подружилась, он был старостой нашего восьмого класса. А когда Хонг Лан и Хоанг уговорили меня пойти в поход, я, в свою очередь, пригласила Тхань.

Вот так на рождество отправились мы в большой поход в Вунгтау, и было нас человек сто.

На ночлег мы расположились прямо на берегу моря, в Лонгхае: жгли костры, веселились, танцевали, на ходу придумывали смешные сценки. А потом устроили спектакль, показали пьесу о Во Тхи Шау[6]. Многие думали, что эту пьесу сочинили коллективно сами участники самодеятельности, но я-то знала, что ее написал Хоанг, после того как прочел статью о героине, — эта газетная статья нас всех взволновала, и мы долго еще о ней говорили.

Перед походом мы собрались и распределили роли в спектакле. Мне неожиданно поручили играть главную роль. Я испугалась, стала отказываться, потому что совсем не знала текста и вообще никогда не принимала участия в самодеятельности. Но Хоанг уговорил меня: «Это история о мужественной девушке с Красных земель. Ты ведь тоже из этого района и не должна отказываться».

Я вначале смутилась, а потом призналась, что дело не только в том, что я боюсь выступать перед всеми, но и в том, что родители всегда внушали мне: девушке не подобает распевать песенки перед публикой.

Хоанг расхохотался и сказал, что это, может быть, и правильно, с точки зрения старых людей, но ведь сейчас совсем иные времена. Мы ведь ставим пьесу о девушке-патриотке, которая для всех нас должна служить примером. И я согласилась.

Был прохладный туманный вечер, когда я вышла на самодельную сцену, сооруженную на поляне, среди соснового бора. В первую минуту я очень волновалась. Но постепенно действие увлекло меня, и я забыла обо всем: о зрителях, о том, что это всего лишь спектакль. В тот момент я была Во Тхи Шау — участвовала в налете на президентский дворец, стреляла во врагов, ненавидела и мстила. И это меня схватили враги и бросили в тюрьму, это меня мучили, пытали и потом приговорили к расстрелу. И враги привели приговор в исполнение…

Когда спектакль кончился и раздались аплодисменты, от волнения и смущения у меня закружилась голова. Но ребята обступили меня, хвалили и поздравляли с успехом.

А потом мы долго еще веселились, до поздней ночи пели песни, читали стихи и танцевали. Когда расходились спать, я слышала, как ребята все еще продолжали обсуждать спектакль.

Я улеглась под деревом и долго лежала молча, слушая шум ветра и волн. Я всматривалась в деревья, небо, море, в остатки полуразвалившихся домов — несколько лет назад здесь шли бои между правительственными войсками и отрядами секты Биньсуен[7]. Не в силах заснуть, я снова и снова вспоминала спектакль, жизнь Шау, годы войны Сопротивления — годы жестокой борьбы, мятежей, тюрем и ссылок, которые пришлось пережить поколению наших отцов.

Вдруг я услышала какой-то шорох и приподнялась: Тхань, которая лежала под соседним деревом, встала и, набросив на себя одеяло, легкими шагами пошла к морю. Я тоже встала и последовала за подругой.

Тхань сидела на камне у самой воды и смотрела на море. Я присела рядом. Тхань оглянулась и, увидев меня, плотнее закуталась в одеяло, а потом вдруг прижалась ко мне, и я почувствовала, как задрожали ее плечи. Я обняла подругу и, не зная, как успокоить, стала гладить ее волосы. Никогда прежде я не испытывала к ней такой нежности.

…Обычно мы виделись с Тхань только в школе. В классе она бывала то чрезмерно весела, то вдруг начинала хандрить и часами молчала, то становилась раздражительной и резкой. В последнее время она перестала носить длинные платья, ходила в короткой кофточке и узких брюках, в поведении ее появилось что-то вызывающее. Помня наказ матери и родственников, я стала сторониться ее в школе, старалась меньше разговаривать, хотя на уроках мы по-прежнему сидели рядом. И еще я случайно узнала, что муж сестры Тхань, уехав из Северного Вьетнама, поступил на службу в американское управление информации ЮСИС. Тхань жила у него в доме. Я по-прежнему относилась к ней с симпатией, но все же побаивалась, как бы нас не увидели вместе в городе…

Немного успокоившись, Тхань прошептала:

— Много раз я хотела поговорить с тобой, но все время откладывала разговор… Ты помнишь тот вечер, когда я пришла к тебе домой? Мне хотелось тогда о многом сказать, но я так и не решилась…

Помолчав, Тхань стала рассказывать о себе, о своих родных. Когда началась война против французских колонизаторов, семья ее оставалась в Ханое. В годы войны Сопротивления они с матерью эвакуировались в освобожденные районы. Тхань начала учиться. Вместе с матерью ходила на митинги и собрания. Старший брат Тхань ушел в армию. Когда разнеслась весть о победе под Дьенбьенфу и они с матерью собрались вернуться в Ханой, пришло сообщение о гибели брата. В последнем полученном от него письме он писал, обращаясь к Тхань, своей любимой сестре, что она должна отдать все силы священному делу борьбы за освобождение родины.

Этот наказ брата Тхань не забыла. Каждый день ей напоминали о нем рассказы наших учителей Хоа и Тана. С особенным чувством вспомнила она брата сегодня, когда мы показывали спектакль на лесной поляне, где шумели сосны и горел костер.

Она вспомнила все: войну Сопротивления, возвращение в Ханой и свой приезд сюда. Ханой, праздновавший победу над врагом, стоял у нее перед глазами: повсюду радостное оживление, на улицах толпы плачущих и смеющихся людей…

Дом, где жила Тхань, оказался разрушен, ее с матерью приютил у себя муж старшей сестры, который оставался в Ханое. Вскоре мать заболела, но когда зять решил перебраться в Хайфон, она вместе с Тхань поехала за ним, а потом все уехали в Сайгон.

Поначалу в Сайгоне они чувствовали себя очень одинокими. После долгих мытарств и поисков работы мать некоторое время занималась мелкой торговлей, но дело это оказалось убыточным, и очень быстро они остались без гроша. Разорение окончательно подкосило силы матери, и она вскоре умерла. После ее смерти остатки имущества забрал зять, ставший главным виновником всех их несчастий — это он настаивал на переезде в Сайгон, его «деловые советы» были причиной разорения, а теперь он забрал последние деньги. И Тхань вынуждена жить в его доме, выслушивать бесконечные ссоры его с женой, своею старшей сестрой. Однажды он привел в дом нескольких американцев, своих сослуживцев, сотрудников ЮСИС, и познакомил их с Тхань. Они стали уговаривать Тхань изучать английский язык и предлагали ей свою помощь. Под каким-то предлогом она отказалась и впредь старалась избегать встреч с ними. В праздник Осени зять опять устроил у себя попойку, снова пригласил в дом американцев и потребовал, чтобы Тхань вышла к гостям. Он попросил ее рассказать им о старых традициях вьетнамцев, связанных с праздником Осени. Тхань схватила со стола кусок праздничного пирога, выскочила из дому и помчалась ко мне…

Тхань сказала:

— Я хочу дружить с тобой. Когда мы вместе — мне хорошо. Я хочу жить иначе, но не знаю, как это сделать.

Она смотрела мне в глаза, ожидая ответа. Не выдержав ее взгляда, я отвернулась и стала смотреть на море — вода сейчас казалась иссиня-черной. Я не знала, что ей ответить. Мне не приходилось бросать родной дом, никто из моих родственников не работал на американцев, я живу совсем по-другому, но я не имею права оставлять ее без помощи, я не должна избегать ее.

До сих пор я была целиком поглощена жизнью школы, делами класса. Вместе с Хонг Лай, Хоангом, другими товарищами я помогала отстающим. Кружки математики и литературы, художественная самодеятельность, подготовка к созданию в школе ученического союза, организация помощи отстающим ученикам, наши туристические походы — все это я считала важным и необходимым в своей жизни и для других ребят, чтобы они хорошо учились, были организованными, не подпадали под дурное влияние. Сама я собиралась кончить десять классов, потом учиться на врача или на учителя, — это был мой долг и моя мечта. Но разве у человека должна быть только одна цель — получить образование? Есть, верно, еще и другие важные дела…

Ночь подходила к концу. Волны бесшумно накатывались на песчаный берег и с шелестом уползали обратно. Прохладный ветерок дул с моря. Неожиданно я почувствовала какое-то странное волнение: хотелось мчаться, сорвавшись с места, кричать во все горло… Но я только крепче обняла Тхань, ласково прижала к себе.

После этого похода мы еще больше сдружились с Тхань.

Однажды в начале нового года, когда январским утром ученики пришли в школу, все почувствовали, что происходит что-то необычное: многие девушки были одеты в длинные белые платья, ребята — в костюмах с белыми рубашками и аккуратно причесаны. Только некоторые пижоны остались верны себе — лохматые парни, как всегда в джинсах и цветастых рубашках, распахнутых на груди, а девчонки в узеньких брючках или в пестрых, затянутых в талии, платьях с большим вырезом.

В нашем классе все уже были на местах — одни сидели, другие стояли возле стен, многозначительно переглядываясь. Наконец, в класс вошел директор — сегодня он как раз вел первый урок, математику. Раньше он был директором частной школы в Ханое, потом переехал сюда и открыл эту школу. Он решительно запретил какие-либо ученические организации и вообще был против того, чтобы мы принимали участие в общественной жизни. Директор жестоко наказывал за развязность, за участие в вечеринках, он требовал только одного: чтобы мы были прилежными учениками и успешно переходили из класса в класс. Ведь от наших успехов зависела репутация школы.

Не успел наш директор сесть за стол и открыть журнал, как ученица, сидевшая впереди меня, встала и направилась к его столу. Он с удивлением смотрел на нее, а девушка, подойдя совсем близко, сказала:

— Дорогой учитель, сегодня девятое января, годовщина гибели Чан Ван Она[8]. Разрешите приколоть вам значок в память о нем.

Все встали, зааплодировали, многие ученики достали такой же зелено-голубой значок с красным факелом и прикололи у себя на груди. Тогда девушка приколола значок директору. От неожиданности он растерялся, забормотал что-то, вытянув руки вперед, как будто хотел оттолкнуть ученицу, а потом, по-стариковски семеня, выбежал из класса. Он решил обойти все классы. Мы слышали, как по всей школе неслись аплодисменты и приветствия. Вся школа отмечала этот день!

Я знала о подготовке к этому дню. Несмотря на все запреты, в школе создали комитет, и в его руководство вошли Хонг Лан и Хоанг, как старосты своих классов. И вот накануне Хоанг сказал мне, что годовщину решено отметить всей школой.

Наконец директор вернулся, очень взволнованный. Он застыл на пороге, словно не решаясь переступить его. И тут с задней парты поднялся парень, вышел вперед и, остановившись перед директором, произнес:

— Разрешите сказать несколько слов в память о Чан Ван Оне?

— Нет, нет! Ни в коем случае!

Директор решительно замотал головой и двинулся к учительскому столу. Класс зашумел. Директор поднялся на возвышение, внимательно оглядел класс и, тяжело опустившись на стул, тихо сказал:

— Я запрещаю отмечать какие-либо даты. В нашей стране нет больше империалистов, нет колонизаторов, у нас национальное государство. Ваше дело — хорошо учиться, а не вносить смуту или слушать коммунистических подстрекателей…

Тут его перебил громкий голос:

— Верно! Сейчас у нас нет империалистов и колонизаторов. Так что́ плохого в том, что мы хотим отметить годовщину со дня гибели Ван Она — национального героя, боровшегося против империалистов и колонизаторов?

— Ура! Да здравствует Чан Ван Он!

Мы все оглушительно захлопали, а парень продолжал:

— Именно поэтому мы и просим разрешить отметить эту годовщину. Ведь в противном случае могут подумать, будто в нашей школе мечтают о возвращении колонизаторов и империалистов.

Его поддержали остальные. Директор школы, бормоча что-то под нос, спустился с возвышения и покинул класс. Ученики один за другим выходили к учительскому столу и говорили о Чан Ван Оне. Мы все давали обещание брать с него пример, быть прилежными учениками и патриотами.

Парня, который говорил с директором школы, мы звали Усатый Линь. В прошлом году он учился вместе с Тхань в седьмом классе, Тхань сдала экзамены, а он провалился, однако пошел учиться в восьмой класс.

У него были красивые черты лица и аккуратно подстриженные усики. Он любил рассказывать, как ею отец — известный в городе адвокат — потребовал сбрить усы и за это предложил Линю тысячу пиастров[9]. Но Линь наотрез отказался: «Я не могу отречься от самого себя. Тысячи парней носят то же имя, что и я, но только одного из них называют Усатым Линем. Я не могу сбрить усы, как не могу перестать быть самим собой».

Линь, обычно шумный и веселый, был сегодня какой-то притихший — явно чем-то расстроен. Но когда директор, который часто ругал его за то, что он лодырничает, упомянул о «коммунистических подстрекателях», Линь не выдержал и, хотя он сам не принимал участия в подготовке и на груди у него не было памятного значка, стал выступать горячо и убежденно.

Пока Линь говорил, Тхань не сводила с него глаз. А когда он вернулся на свое место и весь класс зааплодировал ему, Тхань вырвала из тетради листок и быстро написала:

Она свернула записку и незаметно бросила ее Линю. Тот прочитал и кивнул в знак согласия.

После уроков Линь выкатил из ворот школы мотороллер и остановился, поджидая Тхань. Многие из наших заметили, что Линь кого-то ждет, и, проходя мимо, подшучивали над ним.

Вскоре появилась Тхань, и они медленно пошли вдоль улицы, негромко разговаривая.

На следующий день я спросила Тхань, о чем они говорили. Она смеясь ответила:

— Я похвалила его за вчерашнее выступление. — И тут же спросила меня: — А как по-твоему, он смелый?

Я улыбнулась и молча кивнула.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наши первые туристские поездки мы совершали главным образом на юг от Сайгона. Но однажды ребята предложили съездить в Биенхоа — на мою родину.

Ранним воскресным утром мы выехали на велосипедах. В нашей компании были Хонг Лан, Хоанг и еще двое ребят из нашего класса. Сезон дождей подходил к концу. Обогнув гору Тлутхой, мы свернули к моему родному городку. По обе стороны дороги вытянулись в ряд изумрудно-зеленые шелковицы. Мы болтали, шутили, пели.

Вот и мой городок. Вначале я повела друзей к бабушке — она жила с младшей дочерью, моей тетей. Потом мы отправились в наш сад, который расположен довольно далеко от городка, на песчаном берегу реки, рядом с полузаброшенным хутором. Раньше сад принадлежал бабушке, но после войны она не захотела больше там жить, перебралась в город. А моя мама осталась, решила охранять сад. Сад этот был посажен моим дедом, он выхаживал каждое дерево. Когда мы ездили в Лайтхиеу и в Бунг, мы пробовали саузиенг, мит то ны, тём тём и ву сыа, ели плоды манекута[10] и ягоды шелковицы, А теперь мне очень хотелось угостить друзей грейпфрутами из нашего сада.

Мамы дома не оказалось, она, как всегда, ушла на базар продавать рыбу. Мы оставили велосипеды в саду и побежали к реке купаться. Толкаясь и крича, мы подбежали к краю обрыва и остановились. Перед нами неторопливо, красуясь, несла свои воды река Донгнай; посреди нее, прямо против нас, виднелся остров Гао. Мы завороженно смотрели на остров и на долину Анфудонг, раскинувшуюся на противоположной стороне. Прибрежная полоса белого песку окаймляла остров, который густо зарос кустарником и высокой травой, и лишь на одном краю его, словно зеленые факелы, вставали кроны деревьев. Волны лениво набегали на берег. По речной глади степенно скользили лодки, распустив паруса. Казалось, что и сам остров, словно громадная лодка, медленно плывет по реке, а парусами ему служит стена высоких деревьев.

Друзья засыпали меня вопросами: есть ли у реки другое название, живет ли кто-нибудь на острове, кому принадлежат поля, сады и дома, что виднеются за деревьями, пересыхает ли эта часть реки в сухой сезон и нельзя ли в такие дни пешком добраться до острова.

Я охотно отвечала на расспросы. Мне хотелось рассказать друзьям, что в годы Сопротивления на острове жили партизаны и бойцы нашей армии и что мама носила им продукты, добираясь до острова прямо под носом у вражеских солдат, окружавших нашу деревню.

Хотелось рассказать им и о гибели маминого брата — моего дяди. Он был партизаном. Однажды вечером, едва мы сели ужинать, к нам в дом пришли его товарищи и сообщили, что дядя погиб на острове. Враги унесли его тело, но винтовку им найти не удалось, на другой день партизаны разыскали ее в песке.

Я могла бы рассказать моим друзьям и о том, что мой отец раньше был лодочником, а когда началась война Сопротивления, он на своем сампане[11] ходил по нашей реке от деревни Танба до Тамана, Фыокли и Бенго. Иной раз отец брал меня с собой, и тогда я устраивалась на носу сампана, чтобы лучше видеть реку. Если на реке никого не было видно, отец уходил под тент и что-то писал там, и тогда я садилась на весла вместо него. Один раз, когда наш сампан приближался к холму Зыа, мы увидели, что в нашу сторону направляется большая шлюпка с французскими солдатами. Они загоняли все лодки к причалу. Солдаты грубо выталкивали на берег людей и обыскивали. Наш сампан они тоже обыскали. Не найдя ничего, они тем не менее избили отца и увели его куда-то. Мне тоже досталось — один солдат стукнул меня так, что я свалилась в воду. С трудом выбравшись из воды, я снова залезла в лодку, но солдаты опять стали бить меня, допытываясь, куда отец спрятал какие-то бумаги. Я плакала и говорила, что ничего не знаю. Наконец они оставили меня в покое. Я с трудом поднялась и, собрав последние силы, кое-как довела наш сампан до дома. Мамы не было — она уже ушла на базар, и меня встретила тетя. Я сказала ей про бумаги, которые отец спрятал в лодке, и мы сожгли их. Потом бабушка, мама и тетя отправились искать отца. Они нашли его в полицейском участке. Мокрый с головы до ног, он был без сознания. Лишь через месяц с лишним отца, совершенно больного, наконец отпустили, и он сразу же ушел на войну.

Все это вспомнилось мне сегодня с новой силой. В те годы я была еще совсем маленькой и многого не понимала, но сейчас, вспоминая то время, я все переживала заново.

Одеты и причесаны все ребята были просто, но моим родным почему-то мы казались необычными и даже странными. А мне было странно, что мои родственники после традиционных вопросов о здоровье сразу начали рассказывать о событиях, происходивших в нашей деревне в годы войны Сопротивления. Раньше говорить об этом строго-настрого запрещалось, нас, детей, за это даже наказывали, потому что героев, которых называли, могли арестовать и бросить в тюрьму. А тут вдруг мои родственники разговорились — они как будто гордились перед моими товарищами событиями, которые происходили здесь, в нашей деревне.

Потом и мне тоже захотелось рассказать друзьям о многом: об отце, о маме, о дяде и даже о моем старшем брате Хае, который работал штукатуром в нашем городке. Он был мне двоюродным братом. Его мать, моя тетушка Ба, умерла от пыток, муж ее тоже погиб. Тогда моя мама забрала их детей к нам и вырастила. Так у мамы стало нас девятеро вместо пятерых. Когда деревенская молодежь уходила в лес к партизанам, Хай тоже пошел. В пятьдесят четвертом году он вернулся домой, а вскоре перебрался в городок и устроился работать штукатуром, Каждый вечер он приходил в деревню, в наш сад. Часто вместе с ним приходили и его новые друзья. Посидев недолго в доме, они шли гулять на улицу. Однажды я увидела, как Хай прятал какую-то книгу за алтарь. Я попросила показать ее. Это были рассказы о Ли Ты Чонге[12], а в ней — листки со стихами То Хыу[13]. Некоторые строчки я выучила наизусть.

Обо всем этом я не успела рассказать ребятам, они уже плескались в реке. После купания мы отправились в сад и я угостила друзей грейпфрутами, показала им дерево, которое несколько лет назад посадила сама, подробно перечислила все сорта грейпфрутов.

Затем мы взяли небольшую лодку и отправились кататься по реке. Далеко разносились наши песни и смех. Навстречу нам неслись моторки, плавно проплывали сампаны под парусами. Грести против течения было трудно, и наша лодка продвигалась вперед медленно, А потом еще Хонг Лан резко вскочила с места и лодка сильно накренилась и зачерпнула воды, — мы едва не перевернулись! Хорошо, что я успела навалиться на другой борт и выровняла лодку. Все одобрительно зашумели, а Лан сказала:

— Ты действительно молодец!

— Девушки, выросшие на реке, все такие ловкие, — сказал кто-то из парней.

Хоанг, сидевший на носу лодки, внимательно посмотрел на меня.

— Хочешь дружить с рекой, умей управляться с лодкой, — заметил он.

Было непонятно, шутит Хоанг или говорит серьезно, но все почему-то засмеялись.

Нам приглянулась небольшая рощица на берегу, и мы причалили, чтобы укрыться в тени деревьев. Солнце пробивалось даже сквозь густую листву, и вода у берега искрилась солнечными бликами.

В ту пору я очень сдружилась с Хонг Лан и Хоангом. Мы часто встречались у Хонг Лан.

Я удивилась, когда впервые увидела дом, в котором она жила. Это был особняк, окруженный высокой стеной с железными воротами. Вдоль чистых желтых дорожек росли цветы. Помню, в детстве, когда я впервые приехала в Сайгон с моим дядей и увидела такие богатые дома, я почему-то испугалась и оробела. Дядя водил меня по широким многолюдным улицам и объяснял, что это за дома. А потом показал узкие и грязные переулки, где ютилась беднота, рассказал, как люди, не имея крова, ночуют в садах и парках. Я помню, как мы ходили в парк Великий мир в Шолоне[14]. Возвращались мы оттуда довольно поздно, когда автобусы в Биенхоа уже не ходили.

Мы шагали вдоль улицы, ища укромный уголок, где можно устроиться на ночь, и наконец увидели широкую скамейку с навесом перед большим, ярко освещенным особняком. Лежа на скамейке в тени, куда не попадал свет из окон, я вдруг почувствовала страх, мне показалось, что я крошечная песчинка, затерявшаяся в этом огромном мире, что я и дядя похожи на бродяг, которые укрываются от непогоды под мостами, ночуют в городских скверах и на улице, что мы затеряны в этом пышном городе с его роскошью, с его особняками и богатыми ресторанами.

Внезапно хлынул дождь. Спать сразу расхотелось. Я взглянула на небо, оно было сплошь покрыто тучами, которые, казалось, со всех сторон надвигались на нас. Мне стало жутко.

Вдруг на дороге появились двое. Впереди шел мужчина, а за ним плелась женщина с детской коляской. Они явно искали укрытия от дождя. Войдя в полосу света, падавшего из окна особняка, они остановились и посмотрели на высокую стену, окружавшую дом, на резные металлические ворота, постояли в нерешительности, а потом направились к навесу и спрятались под ним. Но не успели они поставить коляску с ребенком ближе к стене, как в окне второго этажа показалась толстая женщина и злобно закричала:

— Эй, кто там? А ну-ка уходите сейчас же! Ишь нашли себе место! Натащат грязи, потом убирай за вами!

Она обернулась и позвала кого-то. Вскоре открылась дверь особняка, и человек с фонарем в руке сердито закричал на пришельцев. Они попытались ему что-то объяснить, но тут снова раздался голос из окна:

— Убирайтесь! Убирайтесь отсюда немедленно!

Муж с женой, забрав ребенка и пожитки, вышли под дождь. Они давно уже скрылись в темноте, а я все смотрела им вслед. Мне казалось, что это не они, а мы с дядей, держась за руки, бредем под дождем, бездомные, гонимые всеми.

С тех пор, когда я вижу высокую ограду и большие ворота, меня охватывает необъяснимая робость. Когда я впервые оказалась перед воротами дома Хонг Лан, я подумала, что вот сейчас в окно выглянет кто-то и прогонит меня. Я сказала об этом Хоангу, он засмеялся и ответил, что среди богатых действительно встречается немало злых и жадных людей, но это вовсе не значит, что все они такие. Вот у Хонг Лан, например, и своя машина есть, и великолепный особняк, однако она пошла учиться не в закрытую школу, а в общую, как и мы. И к тому же Хонг Лан — настоящий друг. Ее мать хочет, чтобы друзьями Лан были хорошие ученики. А раз так, то друзьям дочери должно быть хорошо в ее доме.

И действительно, нас приняли очень радушно, и постепенно я привыкла к дому Лан и стала в их семье своим человеком. Меня уже не страшили и не удивляли красивый мраморный пол, дорогая мебель, тяжелые шелковые шторы на окнах. Привыкла я и к матери Лан. Это была крупная величественная женщина с громким голосом. Когда я пришла к ним впервые, она за что-то отчитывала прислугу, не обращая никакого внимания на нас. Но потом она поздоровалась с нами и познакомилась. А вскоре мы узнали историю этой семьи. Давным-давно отец Лан работал чертежником и постоянно ездил с картографическими экспедициями в район Хаузанга. Там он встретил девушку из бедной семьи и полюбил ее, но жениться не решался, понимая, что дочь бедняка ему не пара. Однако расстаться с нею он не мог, да и она уже ждала ребенка. Молодые переехали в город, устроили пышную свадьбу. Четыре года назад отец Лан умер, и мать осталась одна с детьми. Когда она узнала, что моя мама торгует рыбой на рынке в Биенхоа, она рассказала мне о своей трудной и бедной жизни в Хаузанге до той поры, пока не встретила своего будущего мужа.

Старший брат Лан учился в десятом классе, когда его насильно мобилизовали и отправили в офицерскую школу. У Лан были еще младшие брат и сестра, они уже ходили в школу. Лан стала теперь старшей, и потому у нее была отдельная комната — мы чувствовали себя здесь как дома.

Мы с Хоангом часто заходили к Лан поболтать о школьных делах, о своих друзьях, об учителях, мы обсуждали положение в стране, читали книги и газеты, рассматривали фотографии. Но чаще всего мы слушали Хоанга — он здорово во всем разбирался. Однажды он прочитал интересную статью в газете. Начертив мелом на грифельной доске карту Европы и Азии, он рассказал нам о двух основных направлениях современной борьбы в мире, о социалистическом лагере, который тридцать лет назад представлял один только Советский Союз, а теперь мир социализма протянулся от реки Бенхай[15] до самой Эльбы. А в другой раз он рассказывал нам о первом спутнике Земли. В недалеком будущем, говорил он, сбудется мечта человечества — мы полетим на другие планеты, в другие миры. Он объяснил нам, как достигается высокая скорость ракеты, выводящей спутник в космическое пространство, как преодолевается сопротивление в верхних слоях атмосферы, что представляют собой космические и ультрафиолетовые лучи, какова деятельность человека в условиях невесомости. И то, о чем сайгонские газеты писали сложно и непонятно, после разъяснений Хоанга становилось простым и доступным.

Мы многому научились у Хоанга, и именно благодаря ему я подружилась с Лан, хотя первое время сторонилась ее, считая, что с этой девушкой из богатой семьи у меня не может быть ничего общего. А Лан держалась очень просто, хотя каждый день приходила в школу в ярком нарядном платье, а когда мы отправлялись гулять, обычно брала с собой фотоаппарат или кинокамеру. На шее у нее всегда висел медальон-сердечко на золотой цепочке, а в нем — фотография популярного американского киноартиста Джеймса Дина.

Лан очень любила петь или декламировать стихи, и Хоанг часто передразнивал ее. В тот день, когда мы ездили в мою родную деревню, Лан пела «Белые ночи». Я очень удивилась, когда после возвращения в Сайгон в школе услышала эту песню от других ребят.

Однако эта грустная и мелодичная песня в их устах превратилась в веселую бойкую песенку, и ребята постоянно распевали ее и в школе, и на улице.

Я много раз наблюдала, с каким наслаждением пела Лан. Если Хоанг начинал передразнивать ее, она ужасно сердилась, однако через минуту шутила и смеялась вместе со всеми.

Мы дружили и были такие же, как все, но в то же время нас троих объединяло что-то свое, особое. И в конце года Хоанг уговорил Лан и меня собраться перед тем, как мы разъедемся по домам на праздник Тет[16]. Эту вечеринку мы решили провести у меня — в храме Линьван.

Раньше я избегала принимать гостей у себя в доме. И не только потому, что мы жили очень бедно и я стыдилась этой бедности, но еще и потому, что помнила об обещании, данном матери, — только школа и никаких развлечений. Кроме того, я ведь жила в доме у родственников и боялась, что приход друзей не понравится дяде Наму.

Но однажды Хоанг прямо спросил меня: «Ты живешь в храме Линьван?» И я поняла, что друзья уже и так все знают и скрывать дальше, где я живу, нет смысла. С тех пор мы иногда встречались и у меня, а мои друзья очень понравились дяде Наму и его жене.

Вот и на этот раз Хоанг предложил встретиться у меня, чтобы провести вместе предновогодний вечер. Мы расположились в общей комнате за большим столом. Лан рассказала нам о своих планах, о том, что она собирается делать по окончании школы. Потом говорил Хоанг. Вскоре Лан заторопилась домой — час был поздний, — она боялась, что мать начнет беспокоиться и, чего доброго, пойдет ее разыскивать.

Мы остались вдвоем с Хоангом. Высокие эуфории темнели во дворе храма. Комнату освещала небольшая керосиновая лампа, стоящая перед нами. Свет из храма почти не проникал на улицу, а отблеск далеких уличных фонарей освещал лишь макушки деревьев. С улицы доносился приглушенный шум машин, голоса, стук деревянных сандалий по тротуару, здесь же было спокойно. Хоанг говорил негромким голосом, а я молча слушала его.

Когда я приехала в Сайгон, то поначалу относилась к некоторым одноклассникам со страхом и неприязнью — это были дети из богатых семей, лентяи и драчуны. Ребята из бедных семей, напротив, вызывали у меня уважение — они с ранних лет привыкли трудиться и сами зарабатывали себе на жизнь. Они не гнушались никакой работы: нанимались в богатые дома прислугой, торговали водой, газетами, работали разносчиками. Я хотела бы найти себе место репетитора, но боялась, что эта работа не оставит мне времени для занятий в школе. Основную часть денег на питание и учебу мне по-прежнему давал дядя — брат матери, моя семья тоже посылала мне каждый месяц немного денег. И поэтому я не могла не испытывать уважения к тем, кто вынужден был сам зарабатывать себе на жизнь. Эти ребята были такие ловкие, такие умелые, мне трудно было с ними тягаться. Хоангу тоже приходилось работать, чтобы платить за учебу. Хонг Лан рассказывала мне, что он еще совсем ребенком ушел из дома и приехал в Сайгон. Перепробовал десятки профессий, многое узнал и многому научился. Я всегда прислушивалась к мнению Хоанга, главным образом потому, что понимала: ему живется труднее, чем мне.

Но сейчас, слушая его, я видела, насколько наши судьбы похожи. Моя мать вынуждена была каждый день ходить на рынок в Биенхоа продавать рыбу. И отец Хоанга работал в поле не покладая рук. А кончалась работа в поле, он в маленькой лодчонке — с собой лишь фонарь, разбитый прокопченный котелок да старая сеть — отправлялся один на рыбную ловлю.

Но была между мной и Хоангом разница. Я девчонка и сильнее привязана к семье. Если бы в тот раз дядя не поговорил с матерью и не помог мне, я, несомненно, осталась бы дома, бросила учебу и не поехала в Сайгон. Хоанг же — другое дело. После того как он сбежал из дома и приехал в Сайгон, кем он только не работал — чистильщиком обуви, продавцом газет. Через год Хоанг вернулся домой. Потом снова уехал в Сайгон, перепробовал еще десяток профессий и поступил в нашу школу.

Слушая рассказы Хоанга, я проникалась к нему все большей симпатией и уважением. Мы не первый год учились с ним в одном классе и прежде довольно часто встречались, обсуждали какие-то дела, вместе ходили в походы, но теперь, слушая его, я впервые почувствовала, как он близок мне.

Он рассказывал о своем трудном детстве, а я вспоминала свое. Вспоминала, как отец уходил на войну, а мать должна была ловить рыбу и продавать ее, чтобы прокормить семью. Сколько раз, когда ростовщик приходил к нам и требовал деньги, мать пряталась от него, однажды даже убежала к реке. Ростовщик, приближаясь к нашему дому, еще на улице начинал ругаться и всегда с руганью уходил от нас. Я вспомнила, как умер отец и мать, обрив голову, отправилась в храм просить Будду помочь ей прокормить детей. В то время в нашей деревне стояли солдаты и было много полицейских. Кое-кто из них пытался ухаживать за матерью, они подбрасывали записочки в наш сад, но, убедившись, что мама не обращает на них внимания, угрожали ей арестом. Недалеко от нашего дома была пагода Фатбонтай. Я часто ходила туда играть с ребятами и однажды увидела на стене картину, на которой было изображено, как злых людей после смерти тащат в ад, бросают в котел с кипящим маслом, хорошие же люди попадают в рай. Я подумала тогда: вырасту большая — пойду в монастырь.

Еще я вспомнила, как мы навещали мою сестренку в детской больнице в Говапе и всем детям в палате приносили конфеты. Дети очень привязались к нам и, когда мы собирались уходить, никак не хотели отпускать нас домой. Возвращаясь из больницы, я обычно была грустна, в то время как мои друзья веселились и шутили, как принято у детей.

Я почему-то вдруг снова вспомнила, как Хоанг передразнивал Хонг Лан, певшую тогда у нас в деревне. Эта песня до сих пор звучит у меня в ушах: «Словно мы покинуты судьбой…» Вспомнилась вдруг и та ночь, когда супружеская пара с маленьким ребенком искала укрытие от дождя, а их грубо прогнали. Мы с дядей лежали на скамейке перед ярко освещенным особняком, и мне казалось тогда, что мы одинокие, всеми отвергнутые, никому не нужные сироты.

Эти картины обычно вспоминались мне, когда я оставалась в комнате одна, и мне становилось очень грустно. Но теперь, когда передо мной сидел Хоанг, рассказывал мне о своей жизни, воспоминания больше не вызывали грусти. И почему, в самом деле, я должна чувствовать себя несчастной, одинокой, всеми покинутой?

Я, в свою очередь, рассказала Хоангу о себе, рассказала не только о том, что узнали мои друзья во время поездки в Биенхоа, но и о родителях, о братьях и сестрах, о других наших родственниках. Вспомнила я и совсем недавние события, — как в пятьдесят шестом году — я училась тогда в пятом классе в Биенхоа — был низложен Баодай[17]. Ученики нашего класса в этот день должны были идти на демонстрацию с портретами Нго Динь Зьема и Баодая. Портреты Нго Динь Зьема были только что нарисованы, а портреты Баодая нас заставили перечеркнуть краской или кирпичом. Но мы не хотели нести ни те, ни другие. Помню, я прибежала домой и попросила своего брата Хая дать мне портрет дядюшки Хо. Он ответил, что портрета Хо Ши Мина у него нет, но дал мне старую купюру — пять донгов — и предложил нарисовать портрет Хо Ши Мина с нее. Мы так и сделали — нарисовали пять больших портретов и вышли о ними на демонстрацию. Но когда мы появились на улице, то увидели, что многие несут портреты дядюшки Хо, В толпе кричали: «Долой Баодая!», «Поддержку Нго Динь Зьему!», но большинство участников демонстрации, и мы в том числе, кричали: «Поддержку Хо Ши Мину!» Многих участников демонстрации арестовали, но потом всех выпустили.

Тут Хоанг вдруг перебил меня и попросил подробнее рассказать о моем брате. Я рассказала все, что знала о нем. Рассказала я и о том, как собиралась в Сайгон, как дала матери обещание, что буду хорошо учиться и не буду знаться с парнями и убивать время на развлечения. Хоанг засмеялся и сказал:

— Ты и теперь так думаешь?

Я ответила, что сейчас, конечно, думаю по-другому, так как поняла, что не все парни шалопаи и бездельники, что есть много хороших ребят. Хоанг продолжал?

— А что это значит — «хорошие»?

Я почему-то смутилась.

— Хорошие — это… это приличные… порядочные…

Хоанг весело засмеялся и перевел разговор на другую тему. Мы вновь, в который раз, заговорили о нашем будущем.

Однажды, когда мы втроем сидели у Лан, она сказала, что хотела бы стать поэтессой. Мы были настоящими друзьями и могли говорить друг другу обо всех своих заветных мечтах без утайки, но когда о наших планах слышали другие ребята из класса, они только смеялись в ответ. В тот вечер Хоанг очень внимательно слушал Лан и изредка кивал головой. Потом задумчиво произнес:

— Да, да, это замечательно! Быть поэтом, художником, воспевать прекрасное, воспевать наши идеалы — что может быть благороднее!

И, как бы спрашивая сам себя, воскликнул:

— Но что такое красота, идеал?!

И мы начали рассуждать о том, существуют ли идеалы в жизни. Хоанг мечтал заняться наукой. И когда мы спрашивали его, для чего это ему, он только смеялся в ответ.

Хоанг знал, что я собираюсь стать доктором или учительницей начальных классов, но никогда не говорил, как относится к моим планам. А сегодня вдруг спросил:

— Ты по-прежнему хочешь стать учительницей или врачом? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Прекрасно, но любить свое дело еще недостаточно. Надо ясно представлять, где ты можешь принести обществу максимальную пользу!..

Он напомнил мне мой рассказ о посещении сестры в детской больнице в Говапе. Там дети были уже большие, они уже все понимали и потому привязались к нам. Но вот ему пришлось побывать в детской больнице в Тихоа, где находились совсем крошечные, только что родившиеся дети. Родители либо отдали их в больницу, либо подбросили. Однажды утром сказали, что ночью умерло двое детей, а вскоре принесли пятерых. Одного привезли из роддома — мать отказалась от своего ребенка, других подобрали на улице, в саду или где-то еще.

И тут Хоанг заметил:

— О какой человечности можно говорить в обществе, где люди доведены до крайнего отчаяния — отказываются от своих детей!.. Да, подкидышей берут монахини на воспитание, но может ли эта благотворительность хоть сколько-нибудь искупить пороки общества? А к тому же еще неизвестно, благотворительность ли это.

Хоанг рассказал, как в годы войны Сопротивления французы организовывали специальные лагеря для сирот. Здесь детей воспитывали и обучали, чтобы сделать из них диверсантов и шпионов. И сегодня местные «государственные деятели» не прочь вернуться к старой идее.

Я вспомнила ночь, когда Тхань, сидя на берегу моря, говорила мне, что хочет жить как-то иначе. Тогда я впервые подумала, что хорошо учиться, интересоваться только школьными делами уже недостаточно: надо иметь цель в жизни!..

После разговора с Хоангом что-то вновь всколыхнулось в моей душе. И моя давняя мечта стать учительницей или медсестрой словно потускнела. Я почувствовала, что надо иметь другую, более широкую цель в жизни, я еще не представляла себе, какую именно, но она уже зрела в моем сердце. Однако меня не покидала какая-то смутная тревога и мне было грустно расставаться с мечтою детства — словно я расставалась с самим детством.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Точь-в-точь пещера отшельника!

— А кто же этот отшельник? — спросила наша Брижит Бардо, выразительно посмотрев на Нена, красивого черноглазого парня с тонкими чертами лица.

Мы все тоже уставились на него. Нен был родом из деревни Каймон, находившейся на границе провинций Бенче и Виньлонг. Эти провинции знамениты своими садами и набожностью жителей-католиков. В каждом доме непременно распятие или иконы Христа, божьей матери. За нежное, почти девичье лицо и набожность Нена прозвали у нас «Нен-богородица».

Тхань спросила об отшельнике явно в шутку. Мы ждали, что ответит Нен. Судя по всему, он действительно поверил в «отшельника».

Небольшая речушка Там Тхем уходила в грот, а выйдя из него, попадала в трубу, проложенную под дорогой, которую строили американцы. Дно грота было усеяно камнями, и вода с шумом бежала по ним. Мы любили бывать здесь и называли это место «пещерой отшельника». Нен оказался в гроте впервые. Его друг Хиен, невысокий смуглый крепыш, тоже приехал с нами, но он уже знал о «пещере».

Мы слышали, как по дороге проносятся одна за другой машины, но этот шум для нас, городских жителей, был привычным, он не мешал нам веселиться, смеяться и болтать, усевшись на камнях у входа в грот. Для новичков, которые приходили сюда впервые, мы обычно придумывали какой-нибудь розыгрыш, но Нен был такой простодушный и добрый парень, что мы все, не сговариваясь, решили не трогать его. Усатый Линь растянулся на большом камне и задумчиво пускал кольца дыма, глядя, как они тают в воздухе. Вдруг он заявил:

— Кто хочет быть отшельником, пусть становится им, а мне такая жизнь не подходит…

Дык, присевший на корточки за спиной Хоанга, спросил:

— Значит, ты согласен идти в солдаты, согласен бросить школу?

Тхань вскочила со своего места.

— А почему он не должен идти в солдаты? Вас ждет слава и известность, вас ждет блестящее будущее, почет, — патетически произнесла она, словно отвечая урок по гражданской обороне.

Линь обернулся и иронически посмотрел на нее, неужели она не поняла, что он хотел сказать?! И, равнодушным взглядом провожая кольца дыма, произнес скучным голосом:

— Да какая там слава и почет! Почему-то детки наших тузов не рвутся в армию, хотя мы часто слышим, как они бьют себя кулаком в грудь и клянутся защищать родину и бороться против коммунистов. Правда, и среди них встречаются такие, что идут в армию, хотя трясутся от страха. В конце концов никому не избежать воинской службы, раз надо — ничего не поделаешь. Каждому свое — кому положено учиться, тот учится, кому гулять, тот гуляет, а как наступит срок, всех загребут в армию. Что толку вздыхать и жаловаться на судьбу!

Линь приподнялся и поудобнее устроился на камне. Бросив недокуренную сигарету в ручей, он смешно подергал свои усы.

— Как бы мы ни относились к этому, ни одному из нас не избежать армии. Да и не положено мужчине уклоняться от воинской службы.

Все расхохотались. Линь понял, что мы смеемся над ним. Из «утомленного героя» он превратился в «пылкого патриота». Он покраснел, но тут же взял себя в руки и, стараясь говорить спокойно, не повышая голоса, перевел разговор на другое.

— Ну как будем жить дальше? Вернемся в Сайгон или останемся здесь и попытаемся добыть себе пропитание?

Он с улыбкой смотрел на Тхань, явно желая, чтобы она осталась. Хонг Лан повернулась к Хоангу, но тот смотрел на Линя. Тогда Лан обратилась ко всем:

— Может, останемся здесь до вечера, а Линь на своей машине привезет нам поесть?

— Хлеба, кокосовых орехов, грейпфрутов, пива, льда и кока-колы, — поспешно добавила Тхань.

— А вы, Хиен и Нен? — спросила Лан.

— Мы остаемся! — ответили они в один голос.

— Ты как, Фыонг? — обратилась она ко мне.

— Поеду в Биенхоа.

При этом я посмотрела на Хоанга, надеясь, что он тоже выразит желание поехать вместе со мной. Лан обернулась к Дыку.

— А ты остаешься?

Тхань, закусив губу, быстро ответила вместо него:

— Он тоже уезжает.

Дык согласно кивнул головой.

— Да, я еду.

С Дыком у меня приключилась любопытная история. Когда мы только начали учиться в восьмом классе, Тхань однажды показала мне в стенгазете заметку под заглавием: «Друзей надо искать повсюду», подписанную каким-то Лам Тхиен Фыонгом. Он обращался ко мне, называя меня прямо по имени, и предлагал дружить, причем обращался ко мне на «вы». Тхань насмешливо сказала:

— Ответьте, пожалуйста, этому Лам Тхиен Фыонгу, жаждущему установить с вами сердечные отношения!

Разумеется, я не ответила, так как не имела никакого желания устанавливать «сердечные отношения» с человеком, которого даже не знала. Но через несколько дней я получила длинное письмо, автор которого умолял ответить ему. Подпись была та же — Лам Тхиен Фыонг. Я показала письмо подруге, и Тхань, лукаво улыбнувшись, сказала:

— Хорошо, я помогу тебе раскрыть тайну этого поклонника.

Как-то раз Тхань попросила меня внимательно прочесть стихи, помещенные в нашей стенгазете, и обратить внимание на то, что написаны они были тем же почерком, что и послание ко мне, но на этот раз подпись стояла другая — Сосна. Хоанг сказал мне, что стихи эти написал Дык, а подписывается он так потому, что родом из приморского района Центрального Вьетнама, где горы сплошь покрыты сосновыми лесами. Опасаясь, как бы его почерк не узнали, Дык писал стихи левой рукой. Однако Тхань все-таки заметила, что некоторые буквы написаны точно так же, как в письме, адресованном мне. Я попросила Тхань сохранить все это в тайне, чтобы не смущать парня. Дык хорошо учился, состоял членом нашего математического кружка, выглядел всегда подтянутым и аккуратным. Но с того дня, как подруга открыла мне имя моего таинственного поклонника, я поняла, почему мне частенько говорили, смеясь, что Дык «очень уж увивается за девушками», — этот намек в первую очередь относился ко мне.

На прогулке Дык неотступно следовал за мной. Но это вовсе не значило, что если я поеду навестить родных, он проводит меня, как утверждала Тхань. Дык был непохож на Усатого Линя, который как тень всюду следовал за нашей Брижит Бардо. Даже в то время, когда Дык писал мне под именем Лам Тхиен Фыонга, между нами нередко случались стычки.

Дык был моим заместителем в математическом кружке и считал, что мы должны помогать только ученикам своего класса. Я же, как и большинство членов кружка, считала, что надо помогать всем — пусть это отнимет больше времени, зато и пользы будет больше. Мы часто спорили с Дыком по этому поводу. Выступая на заседаниях кружка, он иронизировал:

— Конечно, мы должны опекать всех. Только если ты провалишься на экзаменах, беды особой не будет — выйдешь замуж. А вот если кто-то из нас, парней, провалится, нас ждет одна дорога — в Куанг Чунг[18].

Но Хоанг разъяснил Дыку, в чем заключается цель нашего кружка, и Дык вынужден был уступить. Однако чувствовалось иной раз, что он не до конца с нами.

В то время в Сайгоне часто случались пожары. Однажды, возвращаясь из школы, мы вышли на улицу Чан Хынг Дао и увидели совсем близко пламя и дым. Конечно, мы бросились туда, чтобы помочь погасить пожар. Дык сломал дверь горящего дома, вбежал в охваченную пламенем комнату и вынес из огня двух маленьких детей — родители, уходя на работу, заперли их в комнате. Услышав о пожаре, они прибежали тут же и, узнав о случившемся, со слезами на глазах благодарили Дыка. Даже когда прибыла полиция и приехали пожарные машины и нас стали оттеснять от горящего дома, мы все-таки не ушли, пока пожар не был потушен. Дык же незаметно выбрался из толпы, сел на велосипед и уехал.

После этого случая мы вместе с жителями нашего района организовали спасательные группы и часто помогали тушить пожары, однако Дык больше не принимал в этом участия. И на Первое мая в прошлом году, когда по улицам шла демонстрация и мы вышли вместе со всеми, Дык остался дома.

Дык очень много занимался и старался избегать всего, что мешало учебе или отвлекало от нее.

Я тоже отдавала занятиям очень много времени, но я понимала, что нельзя думать только о школе и занятиях, когда столько испытаний обрушилось на нашу семью. Наших соседей горе тоже не обошло стороной: сосед Ты погиб, а его мать замучили солдаты; другого соседа Ба — казнили, отрубили ему голову.

И вот, столкнувшись здесь опять с убийствами, арестами, облавами, преследованием, я поняла свою маму — вот почему она не хотела меня отпускать в Сайгон.

Приехав в город, я скоро убедилась, что школ не хватает и учащимся приходится ютиться в страшной тесноте, что обучение ведется по устаревшим программам, хотя платить за него надо немалые деньги. Да и сам город задыхается не только в дыму пожарищ, но и в смрадной обстановке нищеты, порока, безработицы, произвола домохозяев, готовых вышвырнуть на улицу любого бедняка.

Но именно здесь, в Сайгоне, я встретила настоящих друзей — Хонг Лан и Хоанга. Мы понимали, что жизнь должна быть другой, но для этого ее надо изменить. Мы думали одинаково и о революции, и о революционной борьбе нашего народа. И потому мы вступили в молодежную организацию[19], а руководителем нашей ячейки стал Хоанг, — только все это было позже…

С той самой новогодней ночи, когда мы беседовали с Хоангом, моя мечта стать учительницей постепенно угасла — словно растаяла. Я с головой ушла в общественную работу, но это не мешало мне по-прежнему хорошо учиться, и я была убеждена, что в конце года успешно сдам экзамены и перейду в следующий класс.

И вот вдруг Хоанг сказал мне, что я должна остаться в том же классе. Я была поражена! Мне казалось, будто я провалилась в яму, из которой уже никогда не выбраться. Сколько усилий было затрачено, а теперь все пойдет прахом. Я старалась сдержать слово, данное семье, матери!.. И все это напрасно!.. Меня охватило чувство полного отчаяния. Все кругом рушится, и моя общественная работа теряет всякое значение.

Хоанг терпеливо объяснил, почему мне нужно остаться в восьмом классе на второй год. Хотя там, кроме меня, будет Лан, мое присутствие совершенно необходимо — Лан легко сходится с ребятами, многих уже вовлекла в кружки художественной самодеятельности, и ей предстояло продолжить эту работу. Мне же поручалась работа не только в классе, но и во всей школе.

— Так надо, — говорил он. — Это не я решил.

Я ничего не ответила, но мне хотелось плакать.

Наверное, Хоанг понял мое состояние и тихо добавил:

— Так решило руководство, но последнее слово за тобой.

Я понимала, что не имею права отказываться — ведь руководству организации известно положение не только в нашем классе или в нашей школе, ему известно, что делается во всех школах города, в коллеже, в институтах.

Я знала, что если из-за моего отказа могут сорваться планы организации, товарищам надо будет начинать все сначала. А между тем революционное движение молодежи должно распространиться по всем школам, нужно, чтобы наши люди были везде. Вот почему я не имела права отказаться от выполнения решения руководства, хотя и не была еще принята в члены организации.

Я все прекрасно понимала умом, но на душе было по-прежнему тяжко — решение руководства застало меня врасплох, я не была к этому готова. Когда я начала выполнять поручения организации, я знала, что меня могут арестовать, могут пытать, приговорить к ссылке, но я никогда не думала, что мне предложат нарочно завалить экзамены и остаться в том же классе на второй год. Что подумают, узнав о моем провале, мать, бабушка и все родные? Если бы меня арестовали, мать, конечно, тяжело переживала из-за грозящей мне опасности, но она все-таки поняла бы меня, поняла, что я служу великой цели. Если же я провалюсь на экзаменах, мать решит, что я плохо училась, и, конечно же, потребует, чтобы я немедленно вернулась домой. Нет, не могу я огорчать ее! Ну а если друзья отвернутся от меня? Сейчас-то они относятся ко мне с уважением, прислушиваются к моему мнению. А если я завалю экзамены и останусь на второй год, разве я смогу пользоваться прежним авторитетом у товарищей? Может, попросить перевести меня в другую школу? Но ведь я нужна именно здесь!..

Внешне я была спокойна, хотя на сердце кошки скребли… Надо было отвлечься от мрачных мыслей, и я уговорила ребят поехать за город.

Мы отправились рано утром. Когда остановились у грота, Хоанг и Хонг Лан улучили момент, чтобы поговорить со мной о делах. Мы обсудили задания. Я сказала, что мне хочется поближе познакомиться с Хиеном и Неном, что надо бы привлечь к работе и Тхань, да и Усатому Линю тоже можно давать кое-какие поручения, хотя о приеме их в нашу ячейку пока говорить рано…

Потом, как мы условились, я оставила Хоанга и Хонг Лан с ребятами, а сама поехала дальше, в Биенхоа, навестить родных.

Я завалила экзамены не только в тот год, но и на следующий и, таким образом, просидела в восьмом классе еще два года.

Первый раз проваливаться на экзаменах было нестерпимо тяжело. Вначале на экзамене по языку я кусала ручку, терла лоб, нарочно придумывая ошибки, но рука машинально писала правильно. Ничего не получается! Придется провалиться на другом предмете. Следующим был экзамен по математике, а уж ее-то я знала лучше всего. Едва взглянув на задачи, я сразу поняла, как их нужно решать, но умышленно напутала в вычислениях и получила плохую отметку.

Второй раз заваливать экзамены было куда легче. А когда Хоанг сказал, что мне придется перейти в другую школу — Тан Синь, я уже больше не удивлялась и не огорчалась. Конечно, приятного мало. Но, как ни тяжко мне было, я гордилась тем, что именно мне доверили такое задание. Хоанг и Дык уже заканчивали десятый класс и намеревались поступать в институт. Только Тхань осталась в восьмом классе вместе со мной — ей в очередной раз не повезло на экзаменах. Как всегда, мы сидели с ней за одним столом.

Однажды Тхань принесла домой стихи, которые ей дал кто-то из друзей, и стихи эти, к несчастью, попались на глаза мужу сестры. Он избил девушку. Тхань убежала из дому и пришла ко мне. Понимая, что дома ей больше оставаться нельзя, я посоветовала Тхань совсем уйти оттуда и перевестись в другую школу, в пригород Сайгона — Задинь. Мы помогли Тхань найти место репетитора и всячески старались поддержать ее. Усатый Линь, который как тень ходил за нашей Брижит Бардо, тоже переехал в Задинь.

А тем временем в стране происходили важные события. Стало известно о взрыве бомбы, в результате которого был убит американский советник. Другую бомбу взорвали прямо перед входом в военный лагерь Андонг в Шолоне, а через несколько дней на улице перевернули машину миссии МААГ[20]. Взрыв произошел и перед гостиницей «Метрополь», в которой было полно американцев. Кто-то бросил зажигательную бомбу в американское бюро информации, находившееся в самом центре Сайгона!

По решению руководства я выполняла различные задания, их становилось все больше, но я старалась не отставать от товарищей, что, впрочем, было совсем нетрудно, так как программу восьмого класса я знала отлично. Порой, вспоминая о своих бывших одноклассниках, которые ушли вперед, в то время как я третий год сидела в одном, классе, я приходила в отчаяние. Но Дык успокаивал меня:

— Не расстраивайся, в этом году сдашь экзамены и перейдешь в девятый класс. Это все оттого, что ты слишком много занимаешься общественной работой!

В голосе его звучало искреннее сочувствие, я не могла ему сказать всего, и он считал, что у меня просто не хватает знаний и сил, чтобы сдать экзамены. Я знала, как он ко мне относится, и мне было жаль разубеждать парня, — да и что я могла ему сказать?! Ведь дело-то было не во мне — так требовали того обстоятельства…

Провалившись в очередной раз на экзаменах, я старалась больше не думать об этом и, только вспоминая о доме, о родных, невольно испытывала угрызения совести. Что я скажу матери да и всем остальным? Не могу же я рассказать им о своей работе! Я довольно часто ездила домой. Когда мы встречались с Хаем, он расспрашивал меня о жизни в Сайгоне, и мне казалось, что брат о чем-то догадывается. Иной раз и мой дядя — брат отца — задавал мне вопросы, из которых я поняла, что он тоже что-то знает о нашей деятельности. Однажды он приехал в Сайгон проведать меня. Дядя застал у меня ребят, среди которых был и Хоанг. Я испугалась, что дядя рассердится, увидев у меня ребят, но он промолчал. Когда же я в очередной раз приехала домой, дядя повел меня на берег реки, мы сели на крутом склоне, и дядя, глядя на остров Гао, стал рассказывать о моем отце.

— Я понимаю твои стремления, племянница, — сказал он, внимательно посмотрев на меня. — Иди своей дорогой, я вижу, что ты уже выбрала ее, но будь осторожна.

Что значили эти слова? Что думает обо мне дядя? Раньше он хвалил меня за мое желание учиться. Что же имеет в виду теперь? Может быть, мою общественную работу?

У бабушки было два сына — мой отец и дядя. Я с детства усвоила, что дядя — самый близкий наш родственник. Я привыкла, что он редко приезжал домой — он работал где-то далеко-далеко. Люди говорили о нем всегда только самое хорошее. Когда мой отец был на фронте, дядя каждый месяц присылал домой деньги — помогал своей матери и нам. Еще я помню, как отец перед смертью написал дяде письмо и просил его вернуться домой. Мне очень хотелось рассказать дяде о нашей подпольной работе, но я не имела права.

А кроме дяди, я никому другому в семье не могла откровенно объяснить, почему я во второй раз не сдала экзамены. Когда я провалилась в первый раз, я долго не решалась сказать об этом родным, но, к моему удивлению, дома встретили мое сообщение довольно спокойно. Бабушка сказала:

— Случается такое: человек хорошо учится, много занимается, а на экзаменах не повезет.

А мама заметила:

— Ничего, на следующий год сдашь. И у нас в школе, я помню, иной раз хорошие ученики проваливались на экзаменах. — И она назвала несколько знакомых имен. В общем, все старались как-то успокоить меня.

Вскоре я получила письмо от дяди. Он писал:

И вот я опять в восьмом классе! Если бы в прошлом году мать и родственники упрекали меня, сердились и требовали оставить школу, чтобы помогать дома, мне было бы легче сказать им о новом провале. Но теперь я чувствовала себя бесконечно виноватой перед ними, самыми близкими мне людьми, которые проявляют ко мне столько любви и сочувствия. Когда я готовилась к экзаменам, в доме стояла мертвая тишина, старались не тревожить меня лишний раз.

— Постарайся хорошо подготовиться, но не перегружай себя, не то заболеешь и снова не сдашь, — говорила мне мать.

Дома считали, что я очень много занимаюсь и потому так похудела, на самом же деле похудела я вовсе не из-за усиленных занятий — меня терзала мысль о том, как будет воспринят дома мой новый провал. Кроме того, мне постоянно приходилось думать, где достать денег — а их всегда мне не хватало — и на питание, и на обучение. Я считала, что семья теперь не скоро дождется, когда я кончу учиться, и потому старалась никого не обременять своими просьбами. Я не тратила и те деньги, что присылал мне дядя, и даже попросила его больше не присылать.

Однажды, когда я приехала домой, мама так и ахнула.

— Посмотри, на кого ты стала похожа — кожа да кости. Учеба учебой, а здоровье тоже поберечь надо!

И когда я собралась уезжать обратно в Сайгон, мама позвала меня в пагоду — помолиться Будде, чтобы он помог сдать экзамены. В прошлом году она тоже предлагала мне пойти с ней в пагоду, но я отказалась под благовидным предлогом. Однако на сей раз не стала возражать. Придя в пагоду, мы зажгли ароматные палочки и опустились на колени перед статуей многорукого Будды.

«Мудрый Будда, прошу тебя, помоги моей дочери учиться, помоги ей успешно сдать экзамены. Семья моя и я будем вечно тебе благодарны», — шептала мать.

Она не знала настоящих молитв и потому обращалась к Будде прямо со своей просьбой, надеясь, что он поймет ее и поможет. Потом она зажгла новые палочки, посыпала их заговоренным порошком, тихо пришептывая, немного порошка насыпала в чашку с водой и дала мне выпить. Остаток порошка она завернула в шелковую тряпицу и отдала мне, чтобы я спрятала этот узелок в карман. Мать сказала, что, когда я приеду в Сайгон, я не должна выбрасывать этот узелок, а всегда носить его с собой. Если пойду мыться, я должна с молитвой посыпать немного порошка на тело, а потом перед экзаменом сжечь остаток, молясь Будде.

Но я-то знала, что не сдам экзамены и мать будет снова переживать за меня.

В этот год у нас произошли большие изменения. Хонг Лан перешла в следующий класс, Хоанг и Дык поступили в университет, а я перешла в школу Тан Синь, и вот тут-то я почувствовала себя одинокой — рядом со мной не было моих товарищей.

Как раз в это время мне передали, что Хоанг просил меня подготовиться — они с Хонг Лан приедут к нам домой, в деревню, чтобы принять меня в члены нашей молодежной организации. Еще раньше Хонг Лан принесла мне устав, который я должна была изучить. Значит, я выдержала испытания!..

Хоанг и Хонг Лан были частыми гостями в нашем доме. Если их долго не было, бабушка обычно спрашивала:

— А что это я твоих друзей давно не вижу? Видно, занимаются много?

Она любила побеседовать с Хоангом и часто рассказывала ему про моего старшего брата:

— Наш Хай — парень хороший, веселый, жаль только, бедно живот! Трудно ему: приходится и работать и учиться. Но он твердый парень…

Я знала, что Хоанг несколько раз без меня приезжал в нашу деревню. Однажды, это было перед самым праздником Тет, я прочитала в газете о волнениях на рынке в Биенхоа: бедняков, торговавших рыбой, стали прогонять с их обычных мест. Я очень испугалась за мать и сразу же помчалась домой.

Едва я появилась в деревне, соседи тут же рассказали мне, что односельчане, в том числе и моя мать, воевали на рынке за свои места и победили. Мама же сказала, что в деревню приезжал Хоанг, расспрашивал ее о жизни, о семье. Она пожаловалась ему на то, что торговцев рыбой прогоняют с рынка. Раньше наши рыбаки продавали свой улов, сидя прямо перед входом на рынок. Теперь же полиция и хозяева рынка получили крупные взятки от богатых торговцев и не дают беднякам торговать, а пускают на рынок только тех, кто заплатит дороже за место в рядах.

— И так приходится платить большие деньги за место, сидеть в невероятной тесноте, а теперь еще и из рядов начали прогонять, — с горечью говорила мать.

Выслушав ее рассказ, Хоанг решил написать листовку, которую он надеялся распространить в провинции. Одновременно он уговорил одного знакомого журналиста написать статью в сайгонскую газету. В результате мои односельчане одержали победу. С тех пор мать всегда с теплотой говорила о Хоанге, и когда я возвращалась в Сайгон, обычно посылала ему фрукты из нашего сада.

Но особенно подружился Хоанг с моим братом Хаем. Еще в самом начале моего знакомства с Хоангом, когда мы вместе встречали праздник Тет, я рассказала ему о том, как мы с Хаем рисовали портреты Хо Ши Мина, чтобы пойти с ними на демонстрацию. Хоанг сразу же заинтересовался:

— А ты не могла бы познакомить меня с братом?

Я сказала об этом Хаю. Тот согласился. Вскоре между ними завязалась настоящая дружба. Однажды, когда я приехала домой, Хай спросил меня:

— Ты давно не видела Хоанга?

Я засмеялась:

— Мы же в одном классе учимся! Видимся каждый день!

— Он, наверное, старший у вас?

— Почему старший? Просто учимся вместе. Он у нас, правда, староста класса. Ты это имеешь в виду?

В то время я еще многого не знала, и как я поняла впоследствии, мне бы не следовало задавать такой глупый вопрос. Брат и Хоанг подружились не только потому, что симпатизировали друг другу, — их связывало общее дело.

С самого утра я волновалась — сегодня я стану полноправным членом нашей организации. Очень жаль только, что Хай этого не увидит. Он уже давно перебрался в город и навещает мать последнее время все реже и реже. Мы даже не знаем точно, где он живет, к тому же время от времени он совсем исчезает. Недавно к нам домой приходили полицейские и выспрашивали у матери, где сейчас находится Хай, но, так ничего и не узнав, ушли.

Собрание наметили на воскресенье, так как в воскресные дни мать обычно уходит на рынок продавать рыбу. В девять часов утра я отправила младших братьев и сестер к бабушке. А вскоре приехали Хоанг и Лан. Еще накануне я купила красную и желтую бумагу и сделала флаг с желтой звездой посередине.

Для собрания выбрали мамину комнату. К окну придвинули кровать, а на нее поставили небольшой сундук и покрыли его куском ткани. Я принесла из соседней комнаты вазу с бумажными цветами и поставила ее на импровизированный стол, а Хоанг прикрепил к стене сделанный мною флаг и портрет Хо Ши Мина, который принес с собой.

Прием в члены молодежной организации проходил очень просто. Лан и Хоанг дали мне рекомендации — Лан вступила в организацию в прошлом году, а Хоанг был и рекомендующим, и представителем руководства.

Стало очень жарко, солнечный свет, проникавший в комнату сквозь листву, яркими бликами падал на красный флаг, на цветы в вазе и портрет Хо Ши Мина, придавая всей церемонии особый, торжественный вид.

На улице пылала нестерпимая жара. Ярко-красные цветы деревьев фыонг на берегу реки роняли свои мясистые, сочные лепестки на низенькие кроны грейпфрутов. Эти лепестки, казалось, все вокруг окрасили в красный цвет. На душе у меня было легко и радостно. С сегодняшнего дня эти цветы перестали быть для меня символом школы[21].

Осенью я снова пойду в школу Тан Синь, снова буду учиться и сдавать экзамены, и может быть, мне предстоит это делать не один раз. Но красные цветы фыонг уже не будут вызывать у меня волнения как символ предстоящих экзаменов и летних каникул; теперь моя жизнь пойдет по другой колее, меня ждут совсем иные радости и огорчения, другие задания и другие испытания.

Когда Хонг Лан давала мне рекомендацию, она назвала меня «товарищ». И Хоанг, оглашая решение, тоже назвал меня — «товарищ Нгуен Тхи Фыонг». Я встала перед флагом и портретом Хо Ши Мина и поклялась бороться за революцию до последней капли крови. Чтобы справиться с охватившим меня волнением, я старалась не смотреть на товарищей и глядела в окно, за которым был виден наш сад и далекий остров Гао, а еще дальше — долина Анфудонг.

Школу Тан Синь открыл один наемник ЦРУ, владелец газеты и большого книжного магазина. Его газета «Тинь ван» была самой крупной ежедневной газетой, выходившей в Сайгоне, — восемь страниц, заполненных рассказами о шпионах, статьями по социальной психологии, рекламой боевиков и эротических фильмов.

Движение, которое было широко распространено во всех школах Сайгона, докатилось и сюда. Мы боролись за право создавать школьные организации, требовали увеличить число государственных школ и пересмотреть положение о частных школах. Месяца через три после того, как я начала учиться в новой школе, мы решили потребовать от дирекции сократить плату за обучение на период празднования Тета. В январе каникулы длятся десять дней, а платить приходится за весь месяц.

Мы выделили своих представителей, которым поручили встретиться с дирекцией школы и потребовать, чтобы нам разрешили вносить в январе только две трети платы. Дирекция, разумеется, не согласилась, ссылаясь на то, что преподавателям надо платить жалованье за весь месяц, более того — выдавать деньги вперед — накануне праздника Тет. Кроме этого, директор заявил, что ему, как владельцу школы, приходится платить очень большие налоги.

Большинство учителей, за исключением нескольких директорских прихлебателей, с ненавистью относились к директору, поддерживали нас, и мы решили добиваться своего. Но если раньше рядом со мной был Хоанг и во всех трудных случаях я обращалась к нему за помощью и советом, то теперь я его почти не видела — он поступил в институт и перебрался в другой район города. И с Хонг Лан я не могла посоветоваться, с ней мы тоже встречались редко. Я была совсем одна и должна была самостоятельно принимать решения и отвечать за все.

Итак, мы решились на борьбу. Однажды утром в школу явились все ученики — даже те, кто занимался во вторую смену. Мы разделились на группы по три — пять человек и ждали, пока наши представители не закончат переговоры с директором школы. Выслушав наших послов, директор пришел в ярость и вызвал полицию. Дождавшись полицейских, мы и им изложили свои требования. На шум сбежались жители соседних домов, и среди них — родители некоторых учеников. Заранее предупрежденные, прибыли корреспонденты газет, принялись щелкать фотоаппаратами. Вокруг школы собрались жители всего квартала и все прохожие. И директору пришлось уступить нашим требованиям: плата за январь была сокращена на одну треть. Позднее то же самое пришлось сделать и директорам других частных школ.

Мы даже не ожидали, что наша борьба получит такой широкий резонанс во всем городе. В городских газетах все чаще стали появляться статьи на эту тему. В печати выдвигались требования увеличить число государственных школ, изменить школьные программы и всю систему образования, изменить порядок вступительных экзаменов, возобновить изучение родного языка в институтах, отменить порядок, в соответствии с которым учеников обязывали изучать военные предметы, запретить преподавателям «проверять политическую и идеологическую благонадежность» учеников.

Приближался праздник Тет. Газеты вовсю трубили о нехватке риса, повышении цен, безработице; они писали о постоянных облавах, арестах, пытках в тюрьмах, о принудительном призыве в армию, о ссылке неугодных… Среди этих сообщений о творимых властями репрессиях, о народных бедствиях наши школьные проблемы и беды казались ничтожными, но наша борьба была искрой, пусть и малой, в разгоравшемся костре всеобщей народной борьбы.

И у нас нашлись враги. Особенно против нас ополчилась газета «Тинь ван», пытавшаяся оклеветать молодежное движение. Эта провокационная газетенка, находившаяся на содержании американского ЦРУ, без конца писала, что выступления молодежи организуются коммунистами и преследуют одну цель — «подорвать государственные порядки и законность». Главный редактор газеты Тхе Вьет, называвший себя одним из «вождей государственной революции» и похвалявшийся участием в войне Сопротивления, в своих статьях всячески поносил наше молодежное движение, обвинял все другие газеты в «коммунистической пропаганде», утверждая, что в них «командуют коммунисты». Газета «Тинь ван» постоянно призывала «ликвидировать границу по реке Бенхай и начать наступление на Север». На ее страницах довольно часто публиковались угрожающие стихи. Вот такие, например:

Радуясь своей первой победе, мы пришли в школу на занятия, когда неожиданно разнеслась весть о том, что Тхе Вьет убит, а Тхань арестована по подозрению в убийстве. Я кинулась узнавать, что же произошло на самом деле.

Тхе Вьет жил в особняке в районе Задинь. В тот день он как обычно вышел из редакции газеты в центре Сайгона, чтобы ехать домой. Тхань и Усатый Линь поджидали редактора на улице и, как только он сел в машину, последовали за ним. Когда Тхе Вьет подъехал к дому и вышел из машины, Линь остановил свой мотороллер, а Тхань, сидевшая сзади, выхватила пистолет и почти в упор выстрелила. Тхе Вьет рухнул на землю. Линь дал газ, и мотороллер помчался в сторону Фунюана — по дороге на Тиланг. Улицы в этот час были запружены народом, и друзья почти ушли от опасности, как вдруг со стороны аэродрома Таншоннят им навстречу выскочил американский джип. Увидев мчавшихся во весь опор Линя и Тхань, водитель развернул джип и преградил им дорогу. Линь вынужден был сбросить скорость и объехать машину почти по тротуару. Сидевший в джипе американец протянул руку, потрепал Тхань по щеке и громко расхохотался. Если бы Тхань сумела сдержаться, сделать вид, что не обратила внимания на это заигрыванье, Линь успел бы объехать джип, и они сумели бы скрыться. Но Тхань резко повернулась и ударила американца по руке. Линь не удержал равновесия, и мотороллер упал. В это время подоспели полицейские и схватили Тхань, в суматохе Линю удалось нырнуть в толпу и скрыться.

Итак, Тхань арестована, в нашей группе остались Хиен, Нен и я. Чтобы предотвратить угрозу провала всей группы, руководство организации передало нам указание временно оставить школу, сменить место жительства. Надо было выждать, посмотреть, как будут развиваться события. Хиен и Нен довольно быстро нашли для себя жилье, а у меня ничего не получалось, пока не помог мне Хоанг, познакомивший меня с супругами Ба, жившими в пригороде Сайгона — Банко.

Когда я пришла к ним, они встретили меня очень радушно, словно родную. Супруги Ба занимали две комнаты: в большой, которая одновременно служила и кухней, они жили сами с детьми, а маленькую, в которой буквально негде было повернуться, сдавали внаем. Правда, у этой комнатушки было весьма существенное преимущество — она имела отдельный вход.

Первые дни, после того как я выбралась из Сайгона, не надо было ходить в школу, думать о работе. Но это вынужденное безделье скоро надоело и стало меня угнетать.

Тем временем в городе участились облавы — их устраивали под предлогом «ликвидации азартных игр, проституции и хулиганства», но фактически это была борьба против революционного движения. Мы почти каждый день узнавали о карательных операциях то в Биенхоа, то в Тэйнине, то в районе Донгтхапмыой. Значит, наше движение крепнет и ширится с каждым днем… А я в такое время должна сидеть сложа руки!..

Правда, Хоанг передал мне, что, несмотря на все осложнения, в этом году мне следует непременно сдать экзамены в школе. И вообще, он должен получить новое задание, а всей деятельностью в школах придется заниматься мне, надо устанавливать связи, искать единомышленников и друзей. Я вдруг стала бояться экзаменов, — в последнее время я так много занималась своей работой, что про занятия и думать забыла. Да и школа мне служила прикрытием. Конечно, иной раз я бралась за учебники и начинала готовиться к экзаменам, но такое, говоря честно, случалось не часто.

Я давно не виделась с Хоангом, и вести от него приходили все реже, это начинало меня беспокоить. В последний раз он обронил фразу, насторожившую меня, — возможно, ему придется «уехать далеко». Я не имела представления, где он живет, и связь с ним поддерживала через Хонг Лан. Мы строго соблюдали конспирацию, чтобы не навести полицию на след своего товарища, хотя порой очень хотелось и встретиться, и узнать новости о друзьях.

Но как бы там ни было, я всегда знала, что Хоанг следит за нашей работой и в любую минуту готов прийти на помощь. В этом я убеждалась неоднократно: ведь это он нашел мне жилье, когда надо было срочно сменить его. И я верила в него.

Дней через десять, как поселилась у супругов Ба, мне передали, что Хоанг просит встретиться с ним. Как я обрадовалась! Наконец-то кончится это тягостное ожидание, и я не буду больше чувствовать себя одинокой и беспомощной. Я снова буду занята делом! Я с нетерпением ждала встречи с Хоангом и почему-то очень волновалась.

День был жаркий. Я вышла из дома, села на велосипед и поехала к мосту Тхинге. Хоанг ждал меня в условленном месте. Яркое солнце заливало своим светом весь город: и деревья, вытянувшиеся по обе стороны дороги, и шумную улицу.

Хоанг стоял в тени высокого дерева возле киоска и с большим интересом рассматривал книги на прилавке. Я подъехала, поставила свой велосипед у обочины, Хоанг обернулся и, изобразив удивление, радостно воскликнул:

— Фыонг!

— О, это ты?

Нам не нужно было делать вид, будто мы взволнованы этой «случайной встречей» — мы и в самом деле были взволнованы.

Мы пошли в кафе, расположенное по соседству, выпить по стакану холодного лимонада. Я узнала от Хоанга самое главное: Тхань держится молодцом. После ареста ее увезли в главное полицейское управление, а потом перевели в полицейский участок на улице Ле Ван Зует. Они хотели заставить ее выдать сообщников, жестоко пытали, но Тхань не сказала ни слова. Что касается Усатого Линя, то ему удалось ускользнуть тогда, и сейчас он находился вне всяких подозрений. Значит, и нам можно возобновить занятия и работу.

Я в свою очередь рассказала Хоангу, что супруги Ба относятся ко мне с любовью и почти считают членом своей семьи — ведь я пришла по его рекомендации.

Я возвращалась домой счастливая: как хорошо, когда у тебя есть верные друзья! Я вспоминала, как мы учились вместе с Тхань; вот она легкой походкой входит в класс, подходит к моему столу и бесцеремонно усаживается рядом. А теперь Тхань арестована! Мне стыдно, что была порой невнимательна и холодна к ней. Теперь я могу гордиться подругой!..

По дороге домой я вдруг вспомнила, что в последнее время Тхань работала не только в нашей группе, но и выполняла разные поручения руководства. А выстрел в Тхе Вьета? Кто поручил ей это задание? Скорее всего ее попросили достать оружие и машину, — ведь мотороллер, на котором они в тот день ехали, был не Линя… Так кто же поручил это задание Тхань? Хоанг или кто-то еще?

Я мечтала, что когда-нибудь тоже получу такое же важное задание. Разумеется, в первый момент я буду очень волноваться. Ведь когда я только начала заниматься подпольной работой, когда я в первый раз вышла на улицу расклеивать листовки, у меня руки тряслись. Если мне придется взяться за оружие, я буду волноваться не меньше. Но уверена, что не промахнусь, выполню это задание с честью!..

Хоанг руководил не только школьной работой, у него были еще и другие обязанности. Я считала, что он имеет какое-то отношение к взрывам бомб в моем родном городке, и в Андонге, и перед отелем «Метрополь», и на проспекте Тызо, где было расположено американское бюро информации, а может быть, он принимал участие и в вооруженных стычках на плоскогорье Чунгфан, в Донгтхан и западных районах Южного Вьетнама, неподалеку от границы с Камбоджей.

Я крутила педали велосипеда, медленно ехала домой, а в голове прокручивались все подробности встречи с Хоангом. Вот мы вышли из кафе, и я надела шляпу, черные очки. Хоанг удивленно посмотрел на меня: «Это что, для конспирации?» — и рассмеялся.

Действительно, мы все занялись «маскарадом». Хиен и Нен, например, сделали себе модную стрижку. А я не только купила шляпу и очки, но даже сшила яркое цветастое платье. Когда собиралась на встречу с Хоангом, хотела надеть новое платье, но потом раздумала и пошла в обычном, белом.

Я сказала Хоангу, что специально купила шляпу и очки, и добавила: «Знаешь, Хиен и Нен стали такими франтами, прямо не узнать! Нен просто красавец, а вот на Хиена с его модной прической при таком крошечном росте смешно смотреть».

Хоанг остановился, как-то многозначительно посмотрел на меня и сказал: «Надеюсь, ты не сострижешь длинные волосы?»

С тех пор, как я приехала в Сайгон, я всегда носила длинные волосы и закалывала их простой металлической заколкой. Помню, Тхань, расчесывая иногда мои волосы, шутливо напевала:

Вскоре мы вернулись в школу. Снова начались занятия. После ареста Тхань мы все еще больше сдружились, и решили, что должны готовить себя к любым трудностям и испытаниям, чтобы ничего не было страшно.

Вот Нен, он очень боялся гусениц. Как-то во время поездки за город с ним произошел забавный случай. Мы расположились на большой поляне. Нен, едва сев на землю, вдруг вскочил и, побледнев, уставился на траву. Никто не понял, что случилось. Оказывается, он увидел в траве большую гусеницу.

Рассказывали, что очень многие товарищи даже под мучительными пытками не выдавали своих, но стоило полицейским взять несколько гусениц и пустить их по лицу жертвы, как у многих не выдерживали нервы. Мы решили заставить Нена преодолеть свой страх. Хиен специально ходил в лес, набирал там гусениц и приносил домой. Нен должен был. спокойно рассматривать их, брать в руки. В конце концов он переборол свой страх, сам ходил в лес, набирал гусениц и приносил их показать нам.

Во всех своих делах, больших и малых, мы постоянно думали о Тхань и старались быть похожими на нее. Все новости о Тхань нам сообщал Усатый Линь. Обычно он находил меня и рассказывал все, что ему было известно о нашей Брижит Бардо.

Я ушла с квартиры супругов Ба, желая приберечь ее на случай каких-либо новых трудностей и осложнений. Теперь я жила у дядюшки Шау. Здесь, на узенькой улочке Конгли, меня нередко встречал Линь. Я предупредила его, чтобы он пока не приходил ко мне домой. Линь подробно рассказывал мне, в каких условиях содержат Тхань, как она себя чувствует.

Линь часто вспоминал, как Тхань бросила ему на уроке записку и похвалила его, когда он встал и смело возразил директору школы. Он любил Тхань, ему хотелось излить душу, поговорить о любимой девушке. Но часто его видели и в кино, и в кафе с другими. Как поется в песне: «Жду, тебя, дорогая, а веселюсь с другой». Видимо, Линь — человек поверхностный, избалованный. Хиен, например, не доверял Линю и считал его легкомысленным парнем.

Я тоже не понимала Линя. Мне казалось, что если бы я полюбила кого-нибудь, то на всю жизнь. Поэтому когда Линь начинал рассказывать о Тхань, я не знала, верить ли ему.

Хоанга не было рядом, я решила поделиться своими мыслями с друзьями — Хонг Лан, Хиеном, и Неном. Они в один голос заявили, что Линю доверять нельзя, человек он ненадежный. А у меня было двойственное чувство — ведь Линь был откровенен со мной, как же я могла сомневаться в его искренности. Он, к примеру, говорил, что очень уважает дядюшку Хо, но коммунистов не понимает. Ну и что же! Ведь это хорошо, что он испытывает уважение к человеку, посвятившему всю жизнь борьбе за счастье своего народа. Что же касается его отношения к коммунистам, то я верила, что постепенно он во всем разберется и изменит свое мнение.

Однажды я решила серьезно поговорить с ним об этом, но Линь меня и слушать не захотел.

— Это почему же я должен быть на равных со слугами, называть их «товарищами», еще, чего доброго, хлебать с ними из одной тарелки!

Я рассердилась и сказала, что ведь и я могла бы быть прислугой в их доме. Кстати, и Тхань — тоже. Сколько людей вынуждены были, подобно Тхань, покинуть родные места и искать прибежища на чужбине! Сколько из них стали ворами или вели еще более позорную жизнь. Взять ту же Тхань, которую он считает своей невестой, — что бы она делала, если бы мы не помогли ей? Может, и она, оставшись без крова, без поддержки, вынуждена была бы пойти на панель?

Я рассказала ему, как с матерью на рынке торговала рыбой, как полицейские вываливали эту рыбу из корзины на землю. Да если бы дядя не поддержал нас, не знаю, что было бы со мной! А потом, неужели Линь не помнит, как я ходила торговать водой на улице, чтобы платить за обучение в школе? А наши друзья, разве они не работали чистильщиками обуви, не продавали газеты, не мыли посуду в ресторанах? Так чем же мы не слуги?

Я старалась сдерживаться, но негодование переполняло меня, и я говорила очень резко. Линь молча слушал, низко опустив голову. Вот такой он был, этот Линь: то разговорится — не остановишь, а то вдруг замолчит — и слова из него не вытянешь. В такие минуты мне становилось жалко его. В общем, трудный он парень. Мне и хотелось видеться с ним, чтобы знать последние новости о Тхань, и в то же время я боялась этих встреч.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я проснулась и села на кровати. Что происходит? Со всех сторон слышны выстрелы. За стеной семья дядюшки Шау тоже проснулась от шума. На улице творилось что-то невообразимое. Винтовочные выстрелы, пулеметные и автоматные очереди то приближались, то удалялись. Особенно сильной перестрелка была в районе Дворца независимости, совсем недалеко от нашего дома. Кроме того, с улицы доносился рев машин и бронетранспортеров. И вдруг я услышала, кто-то громко крикнул: «Переворот!» Я выскочила из дома. Мимо меня бежали люди, на ходу переспрашивая друг друга:

— Что? Переворот?..

— А кто совершил?..

— Кто захватил власть?..

— Кто сказал, что переворот?..

— Да по радио сообщили!..

— Радиостанция давно молчит!..

Я бросилась в дом врача Ти, который работал в министерстве здравоохранения, мы были знакомы с его женой. Я сразу же прошла в комнату для гостей. Вся семья теснилась возле радиоприемника, и никто не обратил внимания на мое вторжение. Ти, склонившись над приемником, усиленно крутил ручки, пытаясь поймать какую-нибудь станцию, но из динамика доносился только треск, какие-то непонятные звуки и голоса иностранных радиостанций.

— Радиостанция Сайгона действительно молчит, — сказал наконец Ти. — Видимо, слухи о перевороте — это правда!

И тут он увидел меня.

— Вы слышали что-нибудь?

Не успела я произнести слово, как под окном раздался торжествующий голос: «Уже захватили Дворец независимости!»

Я опрометью выскочила на улицу и побежала к дому. И снова прохожие спрашивали друг у друга:

— Кто захватил дворец?

— Революционная армия!

Я остановилась и спросила говорившего:

— При чем здесь революция?

— Раз переворот — значит революция…

Не дослушав ответа, я вбежала в дом и стала лихорадочно переодеваться. Дядюшка Шау остановил меня почти на пороге:

— А ты знаешь, кто там захватил власть?

Шау торговал европейскими лекарствами в аптеке на улице Тандинь и теперь пытался выяснить, сумеет ли он пройти в аптеку.

— Не знаю, — коротко бросила я на ходу. — Пойду посмотрю, что там делается.

— А может, лучше не выходить из дома? — вмешалась жена Шау, но он перебил ее:

— Да ничего! Что бы там ни говорили про этот переворот, я думаю, к дворцу пройти можно.

Я выскочила из дома и проулками выбралась на центральную улицу. Всюду толпились люди. Кто-то громко рассказывал:

— Военные совершили переворот, захватили Дворец независимости, радиостанцию, Генеральный штаб, аэродром Таншоннят, главное полицейское управление, городское полицейское управление…

Но тут же я услышала совсем другое: что около Дворца независимости и здания Национального собрания идет бой. Одни спрашивали, кто совершил переворот, другие отвечали, что переворот совершили военные, армия, а кто-то добавил: революционная армия. И вдруг громкий голос произнес:

— Кончилось господство одной семьи!

Я остановилась и услышала, как тот же голос продолжал:

— Части Вьетконга только что вышли из Тхутхиема!

Тут я вообще перестала что-либо понимать: кто же все-таки совершил переворот — наши или кто-то другой? Сайгон бурлил, толпы возбужденных людей заполнили улицы. Я совсем недавно была в Биенхоа, а Хиен и Нен побывали в Танане и Бенче. Мы видели, что в провинции назревают какие-то события. Волна недовольства докатилась до столицы. Рабочие бросали работу, бастовали. На улицах то и дело возникали стихийные митинги и демонстрации. Власти устраивали массовые облавы, арестовывали тысячи людей. Прогрессивных журналистов и писателей без суда и следствия бросали в тюрьмы. Мне сказали, что среди арестованных оказался и учитель Тан, преподававший физику в нашей школе. Многие из тех, кого арестовали в эти дни, потом бесследно исчезли. Одни говорили, что их тайком убили, другие под большим секретом рассказывали, что эти люди ушли в освобожденную зону. А недавно Усатый Линь сообщил мне, что его отец и несколько уважаемых людей города посетили президента Зьема, чтобы потребовать реорганизации правительства, но тот отказался их принять.

Разговоры о перевороте продолжались. Но кто же все-таки совершил его?

Я давно уже не встречалась с Хоангом. Прошлым летом я успешно сдала экзамены за девятый класс и теперь продолжала учебу в школе Тан Синь. Хонг Лан осталась на второй год в девятом классе — в школе Ван Тхань. Хоанг, если верить слухам, продолжал учиться в университете, но теперь мы встречались с ним крайне редко. Мы поддерживали связь через Лан, и однажды она сказала мне, что Хоанг ушел в освобожденную зону.

Я и сама уже догадалась об этом. Когда мы как-то раз встретились с Хоангом, он мимоходом сказал, что собирается в «далекие края». После этого я видела его всего один раз, когда он болел и я приходила навестить его в больнице. У меня в тот момент совершенно не было денег, и я решила продать бабушкины серьги, которые она подарила мне. Получив за серьги сотню пиастров, я купила апельсинов и яблок и отправилась к Хоангу. Мы оба очень обрадовались встрече. Он заметно похудел и побледнел — почти месяц его трепала лихорадка. К нему даже не пускали посетителей и только однажды разрешили свидание. Впрочем наша встреча была мимолетной: Хоанг был недоволен, что мы нарушили конспирацию, и потребовал, чтобы никто к нему не приходил, и вообще его скоро выписывают. Говорил он мягко, но за словами слышался приказ: посещать в больнице его запрещается!

По-видимому, выписавшись из больницы, Хоанг ушел «туда», вот почему связь у нас с ним оборвалась. А сейчас он был так нужен мне!..

Я вышла на улицу Конгли. Вдоль всей улицы на каждом перекрестке выстроились «красные каски»[23] с автоматами на изготовку. А «пестрые»[24] бежали по обеим сторонам улицы, занимая заранее намеченные позиции, — ну прямо жабы запрыгали по улице!

Военные машины громыхая проносились по мостовой. Бронетранспортеры с солдатами и танки заняли позиции и навели орудия на Дворец независимости. Стрельба усиливалась. Из уст в уста по-прежнему передавались самые противоречивые сведения.

— Уже захватили Дворец независимости и арестовали правительство вместе с охраной!

— Войска охраны продолжают обороняться, «черные каски»[25] открыли стрельбу по «красным», но тут появились «пестрые»…

Люди заполонили тротуары по обеим сторонам улицы.

Около Дворца независимости мелькали «красные каски» и группами стояли «пестрые». А в толпе кто-то спрашивал:

— Так захватили дворец или нет? И кто на самом деле совершил переворот?

Солдаты и полицейские, не отвечая, удивленно смотрели на спрашивающих. Лишь иногда кто-нибудь из них бормотал себе под нос:

— Переворот… переворот…

Они, видимо, тоже не понимали происходящего, и от них ничего нельзя было добиться. Все лишь повторяли одно и то же:

— Свергнуто господство одной семьи!

Толпа двигалась в сторону дворца, все хотели своими глазами увидеть, что происходит, кто с кем дерется. Вдруг все заметили отблески пламени.

— Дворец горит!

Но кто-то ворчливо произнес:

— Да нет, это совсем в другой стороне, на улице Нгуен Зу. А во дворце все еще перестрелка.

Кто-то громко крикнул:

— Свергнуто феодальное господство одной семьи!

Мужчина, стоявший рядом со мной, сказал:

— Смотрите-ка, манифестация!

На углу улицы Фан Тхань Зан толпа остановилась — дальше, к президентскому дворцу, ее не пускали солдаты. Со всех сторон по-прежнему неслись различные возгласы: «Нет, еще не захватили!..», «Бой идет совсем рядом…», «Уже захватили нижние этажи!..». Было ясно, что правительство свергнуто, но кем? Кажется, военными. Люди называли имена каких-то генералов и офицеров. Меня стиснули со всех сторон, и я очень хотела поскорее выбраться из толпы. С большим трудом мне удалось это, и я побежала по улице Фан Тхань Зан, намереваясь проскочить на улицу Хонг Тхап Ты, а оттуда — в парк Таодан. Там, по-видимому, проходил митинг — я слышала громкие призывы, гул голосов.

Дворец независимости был окружен: всюду стояли танки и бронетранспортеры, солдаты сдерживали людей, пытавшихся прорваться к дворцу. С трудом пробираясь сквозь толпу, я дошла до улицы Хонг Тхап Ты и оказалась перед входом в парк Таодан. Тут действительно творилось что-то невообразимое. Огромная толпа гудела, как растревоженный улей. Люди толпились вокруг грузовиков, превращенных в трибуны, и в этом людском море, как лодки, мелькали мотороллеры, велосипеды, коляски велорикш. Вся эта масса колыхалась из стороны в сторону. Многие пытались выйти из парка, а им навстречу лились новые потоки. Мелькали лозунги и транспаранты: «Долой господство семьи Зьема!»[26], «Долой феодальное господство!».

Голоса людей слились со звуками громкоговорителей в сплошной рев и шум, среди которого слышались лишь вопли «Долой!..».

Занималась заря. Я решила выйти из парка и попробовать пробраться к Дворцу независимости. Но у входа в парк остановился джип, и толпа людей мгновенно окружила машину. Крики «Долой господство одной семьи!», «Долой феодалов!» заглушили возгласы «Да здравствует!». В машине стоял человек в мундире полковника. Он размахивал руками, что-то громко выкрикивал. Из-за шума я ничего не могла понять, до меня долетали только обрывки фраз: «Свергнуто господство… принесли свободу… безопасность…» Вдруг я отчетливо услышала: «Для учащихся и студентов открывается блестящее будущее… будут построены новые школы и институты». Голос полковника потонул в восторженных криках толпы. Заворчал мотор, машина медленно двинулась дальше. Кто-то из стоявших рядом назвал имя полковника, но я не обратила на это внимания, потому что старалась рассмотреть людей, толпившихся у входа в парк. К удивлению, я заметила, что в основном это были студенты и школьники. Теперь мне стало понятно, почему полковник остановился именно здесь.

Молодежь продолжала выкрикивать приветствия. Эти возгласы не смешивались с криками тех, кто требовал свержения правительства и ликвидации феодального режима. Вдруг я увидела в толпе Линя! Он показался мне очень возбужденным и веселым. Я вспомнила, как Хоанг предупреждал меня, чтобы я была осторожна с Линем. Его отец, юрист, в числе многих интеллигентов, выступал за мир и демократию, против марионеточного режима, но он не был заодно с нами. И Линь, живший совсем в иных условиях, чем мы, очень отличался от нас своими убеждениями и взглядами. Однако его тянуло к нам, своим сверстникам, к тому же мы были товарищами Тхань, в которую он действительно был влюблен. Линь способен был и на геройство, но во имя чего?.. Стоп! Пожалуй, я чересчур придираюсь к нему…

Я вспомнила, как Линь неизменно сообщал мне о том, что происходит с Тхань, о том, как ее переводили из одной тюрьмы в другую: из Сайгона в Шолон, потом в Задинь, в Тхудык, Фулой, Динь Тыонг и, наконец, в Чукзанг. Я верила, что Линь любит мою подругу, хотя он продолжал шататься по кабакам. Я сочувствовала ему, мне хотелось помочь Линю найти какую-то опору, какую-то линию в жизни. И вот теперь после переворота он бежит за машиной и приветствует полковника. Я с изумлением смотрела, как Линь бежит за машиной, в которой стоит полковник, горделиво взирающий на толпу. Я заметила, что у него такие же тонкие усики, как и у Линя. Они были тщательно подстрижены и забавно топорщились.

И вдруг весь этот переворот стал казаться мне смешным. Действительно, это был переворот, совершенный группой генералов и деятелей, подобных отцу Линя. Они свергали друг друга.

Думая об этом, я уже хотела было повернуть к дому, но толпа тащила меня к Дворцу независимости. И я решила остаться посмотреть, что происходит. Толпа все росла. Вдруг я с радостью увидела в потоке людей, выходивших из парка, Хиена. Он шел впереди и нес плакат, на котором было написано: «Долой!», и из задних рядов тоже неслось дружное: «Долой! Долой! Долой!»

Раньше Хиен и Нен жили в районе Дакао. Зная, что Хиен много и активно работает, мы стали опасаться, что за ним начнут следить и раскроют наши связи. Мы посоветовали Хиену перебраться в другой район. Теперь он вышел на улицу вместе с жителями Кханьхоя.

Понимает ли Хиен, что происходит, кто совершил этот переворот и во имя чего? Куда он направляется с этими лозунгами? Ясно, что люди, во главе которых он идет, хотят свергнуть марионеточное правительство, но понимают ли они, в чьи руки попадет власть?

Я не могла окликнуть Хиена, не могла выйти вперед, чтобы он увидел меня. Но все-таки я спустилась с тротуара и попыталась пробраться поближе к нему. Однако пробиться сквозь плотные ряды людей мне не удалось. Вдруг послышалось завывание сирен. Толпа заволновалась и начала расступаться, пропуская машины с красными крестами. Хиен и его группа свернули на улицу Пастера, а я застряла на месте, не имея возможности выбраться из толпы. Неожиданно донеслись крики:

— Есть раненые!

— Несколько человек убито!

Толпа и я вместе с ней двинулась к перекрестку. На асфальте тут и там темнели пятна крови. Дворец независимости был огражден несколькими рядами колючей проволоки. Площадь перед дворцом была заполнена солдатами в белых касках, через равные промежутки стояли бронетранспортеры. В дворцовом парке на одном из самых высоких деревьев кто-то вывесил белый флаг, но из здания продолжали стрелять. Солдаты отстреливались, но было заметно, что огонь с обеих сторон затихает.

Очевидно, энтузиазм участников переворота угас. Только толпа, заполнявшая улицу, продолжала возмущенно гудеть. Не обращая внимания на перестрелку, поток людей двигался с улицы Конгли на дворцовую площадь.

Я прислушивалась к голосам, ораторов, призывавших к свержению господства семьи Зьема, и мне казалось, что я различаю среди них охрипший голос Хиена. Я с трудом протиснулась сквозь толпу и на перекрестке улиц Пастера и Хонг Тхап Ты попыталась нагнать колонну, в которой шел Хиен, но мне это не удалось. Когда я подошла к дворцовой площади, то увидела, что солдаты разгоняют участников демонстрации. Они пытались задержать людской поток и не пустить его на дворцовую площадь, но остановить многотысячную массу было не так-то легко.

Джип с полковником и сопровождавшая их группа молодежи куда-то исчезли. Площадь перед дворцом загораживали несколько перевернутых грузовиков. На другой стороне площади стояла толпа — любопытные с соседних улиц пришли посмотреть на необычное зрелище.

События приобретали прямо-таки комический характер. Казалось, что для солдат главное не захват дворца, а борьба с населением, что основная их задача состоит в том, чтобы не подпустить людей к дворцу и даже к дворцовому парку.

В конце концов демонстранты были остановлены, и только колонна молодежи еще продолжала двигаться, с трудом пробиваясь сквозь солдатский заслон, не обращая внимания на штыки парашютистов и морских пехотинцев. На дворцовой площади вновь вспыхнула перестрелка. Колонна молодежи рассыпалась по обе стороны проспекта Тхонгнят, и все, словно по команде повернувшись в сторону дворца, начали выкрикивать: «Долой! Долой!» И тут я опять увидела Усатого Линя. Он энергично жестикулировал, отталкивая солдат, и кричал громче всех.

Когда молодежи все-таки удалось прорваться на площадь, в нее начали стрелять защитники дворца, засевшие в здании, а солдаты, выстроившиеся перед дворцом, угрожающе направили на демонстрантов дула автоматов, хотя стрелять не решились. Колонна молодежи смяла солдатский заслон и присоединилась к потоку, в котором была и я. И тут я увидела, как Хиен, высоко подняв над головой плакат, двинулся вперед. Солдаты встали на пути демонстрантов. Однако несколько человек, в их числе и Хиен, прорвались через заслон. Хиен с трудом тащил большой плакат. Из дворца раздались выстрелы. Солдаты тоже начали стрелять по толпе. Над нашими головами засвистели пули, загремели разрывы гранат, и я увидела, как двое или трое парней упали на землю, среди них был и Хиен. Я видела, как он, стоя на коленях, пытался поднять красный плакат. Раздался чей-то истошный крик: «Солдаты стреляют в народ!» Мне показалось, что это я сама кричала. Я рванулась вперед, проскочила через солдатский заслон и бросилась к лежавшим на дороге. С другой стороны к ним бежали еще несколько человек. Они опередили меня. Какой-то солдат наклонился и приподнял Хиена. Я подняла окровавленный плакат, закрывший его лицо. Солдат посмотрел на меня, покачал головой и тихо сказал:

— Все. Он уже мертв.

Я не могла глаз отвести от Хиена, не могла произнести ни слова и только молча глядела, как кровь медленно растекается по земле. Первые лучи солнца окрасили ее в ярко-алый цвет, который резко выделялся на темном асфальте. Рядом с Хиеном лежали еще двое, один из них был убит, второй тяжело ранен. Кто-то из стоявших рядом со мной парней зло выругался:

— Сволочи! Что же это за государственный переворот? Ведь они в народ стреляют!

Мы с Линем отнесли тело Хиена на соседнюю улочку, и я побежала сообщить его родственникам о случившемся горе.

В городе по-прежнему еще слышались редкие выстрелы. Жители, с раннего утра высыпавшие на улицы, постепенно расходились по домам. На рынке Бетхань почти уже никого не было. Остались лишь несколько торговцев да редкие покупатели.

Кто-то рассказывал, что в десять часов утра по радио передавалось сообщение командира районного отделения полиции, сторонника Нго Динь Зьема, но вдруг он оборвал речь на полуслове, и радио замолчало. А в районе Дворца независимости все еще продолжалась перестрелка. В городе ходили самые противоречивые слухи. Кто-то говорил, что участникам переворота наконец-то удалось захватить дворец, другие утверждали, что начались переговоры под руководством американского генерала — руководителя миссии США. Тут же сказали, что из Митхо прибыл племянник Зьема с верными войсками и восставшие вынуждены были отступить. Слухи… слухи… слухи…

Побывав у родителей Хиена, я рассказала о его гибели, а потом решила разыскать Хонг Лан. По соображениям конспирации, я не могла идти к ней домой и отправилась на почту, стала ее ждать в условленном месте. И тут вдруг подумала, что надо бы заглянуть к супругам Ба, может, они знают что-нибудь о Хоанге.

Когда я пришла к ним, было около двенадцати. Уличные громкоговорители передавали приказ военно-революционного народного совета, в котором объявлялось, чю «армия поднялась и свергла власть диктатора и феодала Нго Динь Зьема… приняла меры для борьбы против коммунистов, во имя спасения страны…».

Увидев меня, хозяин вскочил и возбужденно закричал:

— Что же это такое? Хороша революция по американскому образцу! Участники переворота выступают против коммунистов, они расстреливают наших соотечественников!

А жена тут же подхватила:

— Это не революция, не переворот! Это черт знает что! В результате еще больше разбогатеют лавочники, в руках у которых и рис и соль. Рис опять подорожал…

О судьбе Хоанга супруги Ба ничего не знали.

После неудачного переворота сразу же начались повальные аресты. Даже если ты не был коммунистом, тебя хватали как «мятежника и смутьяна». Любой житель города мог угодить в тюрьму, арестовывали всех подряд: военных, политических деятелей, интеллигентов, простых людей. Кто избежал ареста, спешил скрыться, уезжал из города в деревню, в горы. Среди них был и отец Линя. У них в доме произвели обыск, но Линь успел вовремя исчезнуть.

Итак, мы потеряли Хиена. Остальные были на местах, однако встречаться стало еще опасней. И не только потому, что в городе шли облавы, но еще и потому, что доносчик Ван, который учился когда-то вместе с нами, а потом исчез — говорили, будто уехал в Далат, — неожиданно объявился в городе и опять начал шататься возле школ. Однажды я и Хонг Лан чуть не столкнулись с ним на улице. Теперь нужно быть осторожными вдвойне. И в этой обстановке особенно приятно, было получить весточку от Хоанга — он назначил встречу.

Ровно в шесть часов вечера я села на велосипед и поехала на набережную Батьданг. Еще издали я увидела Хоанга, сидевшего рядом с Хонг Лан на каменной скамье и задумчиво смотревшего на реку. Я подъехала к ним, поздоровалась и села рядом.

Я была очень рада встрече, но при мысли о погибшем Хиене радость моя погасла. Хоанг сказал, что те, кто затеял переворот, и те, кого хотели свергнуть, боятся друг друга, но в десять раз больше они страшатся собственного народа. Этот страх и заставил вчерашних врагов объединиться, чтобы повернуть оружие против народа.

Мы понимали, что враг, точно смертельно раненный зверь, особенно злобен и жесток, и нам в этих трудных условиях следует соблюдать крайнюю осторожность, нужно сберечь людей. Недавно был схвачен наш связной, и теперь будет вынужденная передышка. Хоанг познакомил нас с планом предстоящих действий и еще раз напомнил о мерах предосторожности — нельзя допустить арестов в школе.

Так учителя Тана, преподававшего когда-то у нас физику, арестовали лишь за то, что он сочувствовал участникам переворота. Хоанг сообщил также, что учитель Хоа после того, как его выпустили из-под ареста, установил связь с нашими и был переправлен в освобожденную зону. Что касается Тхань, то по ее делу еще не вынесено решения. Недавно арестовали еще несколько человек, наверное, их всех сошлют на Пуло-Кондор[27]. Линь, по слухам, снова объявился в городе, надо бы найти его.

Наступил вечер, город расцветился огнями уличных фонарей. Их отблески дрожали на речной глади и словно уходили в воду до самого дна. Справа от нас высилась громада теплохода «Микань», бросавшего на набережную мощный поток света. С палубы доносились смех, голоса, музыка. Казалось, что теплоход покачивается не от речных волн, бившихся у наших ног, а от бурлившего на нем веселья.

Мы встали и медленно пошли в сторону от набережной — подальше от толпы, непрерывно текущей по ней. Мы уже все обсудили, пора было расходиться по домам, но мы никак не могли расстаться, слишком хорош был вечер, и эта прохладная река, и сверкавший огнями город. Нам не хотелось прощаться с Хоангом, которого мы давно не видели и увидим, возможно, не скоро. Хоанг стал для нас особенным человеком, он вселял в нас уверенность и душевное спокойствие.

Хоанг теперь работает «там» — так мы условно называли освобожденную зону, о которой у нас было самое смутное представление. Мы считали, что она находится где-то очень далеко и что наши соотечественники, которые живут там, испытывают немалые лишения и трудности. Однако они не теряют веры и энтузиазма — в этом убеждал нас Хоанг и тем самым придавал нам уверенности в своих силах. Вот почему нам так не хотелось отпускать его!

Видимо, Хоангу тоже было трудно расстаться с нами. Он замедлил шаг, повернулся к реке и стал смотреть на два больших судна, стоявших на рейде. Из их труб валил густой дым. На палубе не было ярких огней, не слышалось голосов, смеха и музыки, как на теплоходе «Микань». Это были иностранные суда, бросившие якорь в порту. На верхушках мачт мерцали одинокие огни, слабо освещавшие гладь реки по обе стороны судна, и развевались многоцветные флаги. Оба судна — будто усталые путники, которым наскучили скитания по океанским волнам, спрятались здесь, в темном углу пристани, подальше от городской суеты, от шумного веселья на теплоходе «Микань».

Хоанг остановился, посмотрел на черный дым, валивший из их труб, и вдруг задумчиво промолвил:

— Более пятидесяти лет назад дядюшка Хо отплывал за границу, наверное, вот на таком же пароходе.

И он молча пошел дальше, мы следом за ним. Хоанг и раньше рассказывал нам о том, как много лет назад дядюшка Хо уехал из Сайгона за границу. И сейчас, в этот тихий вечер, шагая по набережной вдоль чуть слышно плескавшейся реки, мы обе, Хонг Лан и я, вдруг вспомнили рассказы нашего товарища. Действительно, дядюшка Хо уехал в один из тех дней, когда мрак царил над всей страной. Дядюшка Хо отправился в путь один — он решил сам отыскать дорогу к освобождению своей страны, своего народа. А сегодня в шумном, взбудораженном Сайгоне обстановка с каждым днем накаляется, все взоры обращены к освобожденным районам и боевым зонам, к Северному Вьетнаму. Мы знали, что социалистический лагерь поддерживает нас, что весь мир с волнением следит за нашей борьбой.

Мне хотелось поделиться своими мыслями с друзьями, но Хоанг остановился и сказал:

— Все. Пора расходиться.

Мы повернули обратно. Я попрощалась с Хоангом и Лан, вскочила на велосипед и поехала домой. Хоанг и Лан дошли вместе до развилки дорог, где они оставили свои велосипеды, а затем тоже разъехались, каждый в свою сторону.

Несмотря на облавы и аресты, в последние месяцы прошлого года мы не потеряли ни одного человека, — напротив, наша организация еще больше окрепла. Борьба разгоралась. В те дни во многих школах проходили собрания и митинги, на которых выдвигалось требование вести преподавание в высших учебных заведениях на вьетнамском языке. В ответ на это была объявлена мобилизация в армию тех студентов, которые прежде получили отсрочку. Мы устроили многотысячный митинг протеста против насильственного призыва молодежи в армию.

Именно в это время, когда движение стало особенно сильным и приняло широкий размах, Хонг Лан сообщила мне, что она должна на время исчезнуть. Дело в том, что в последние дни полиция начала слежку за ней. К тому же вновь объявился Ван, который мог не только узнать Лан на улице, но и потащиться за ней на квартиру. Один наш товарищ сообщил, что видел фотографии Лан в военной полиции, причем фотографировали явно тайком: Лан или шла в школу, или гуляла, или разговаривала с друзьями. Лан доложила об этом руководству, и ей рекомендовали на время уехать из города.

Таким образом наша связь с Лан, а следовательно а с Хоангом, прервалась. Последние аресты не коснулись моей организации, но в целях страховки я снова вернулась в дом супругов Ба, у которых уже жила больше трех месяцев. Я решила перебраться к ним потому, что думала: а вдруг Хоанг начнет разыскивать меня и заглянет к своим старым знакомым?

Но сидеть сложа руки и ждать было невыносимо для меня. И я, соблюдая осторожность, ходила на занятия, вела подпольную работу. А работы было много, и она становилась все сложнее, но даже за делами я не забывала о Хоанге, меня мучила неизвестность.

Приближался праздник Тег. В городе было неспокойно, облавы следовали одна за другой. Из соседних районов приходили тревожные вести. Говорили, будто Хоанга видели однажды на набережной Батьданг. Рассказывали, что повсюду народ поднимается на борьбу, что в некоторых провинциях арестовали и предали суду наиболее жестоких представителей власти. Из уст в уста передавали радостную весть: создан Национальный фронт освобождения, и он принял манифест.

Кроме семьи Ба, я хорошо знала некоторых соседей, например, дядюшку Бая — рикшу, который жил напротив. Нередко они с дядюшкой Ба принимались обсуждать новости, которые узнавали из газет. Я была знакома и с соседкой Хюе, приветливой женщиной, которая торговала водой в нашем районе, — она часто рассказывала мне о пагодах Тыдам и Зиеуде, которые были в ее деревне. Заработанные деньги Хюе отдавала на содержание этих пагод. Все эти люди расспрашивали меня о Фронте. Но что я могла им ответить, если сама знала не больше, чем они, — ведь у меня не было связи ни с Хонг Лан, ни с Хоангом!

Больше всего меня тревожило, что я не знаю, как теперь быть, что делать. Обычно в праздник Тет мы проводили демонстрацию протеста против роста цен на рис и продовольствие. А наша организация «Весеннее дерево» оказывала помощь самым бедным семьям.

До Нового года оставалась всего неделя, а я все еще не получила никаких указаний от руководства. Я начала беспокоиться — и дома не могла сидеть, и боялась надолго отлучаться — вдруг придет связной, а меня нет.

Однажды вечером, отказавшись от ужина, я ушла к себе и, чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, решила почитать; Вдруг услышала, как хлопнула входная дверь. Я замерла на минуту и прислушалась: Хоанг! Я вздрогнула, узнав знакомый голос, и бросилась навстречу. Это был действительно он, Хоанг!

— Ну как, здорово волновалась, наверно? Наши друзья снова начали учиться. И Лан опять пошла в школу, — быстро прошептал он и уже громко спросил:

— А хозяева дома?

Из соседней комнаты раздался голос Ба:

— Это ты, Хоанг?

Он включил свет и открыл дверь, приглашая гостя войти. В округе все хорошо знали Хоанга и тепло принимали его. Хоанг вошел в комнату Ба, я за ним. Дети еще не спали и, увидев гостя, повскакали с постелей и бросились его обнимать. Я села в сторонке, наблюдая за Хоангом, который, перебрасываясь короткими фразами с Ба и его женой, весело шутил с детьми.

Итак, Хоанг вернулся, связь восстановлена, отныне мы снова будем в курсе всех событий, будем продолжать нашу работу. Но сейчас главным было другое — Хоанг здесь, рядом, я слышала его голос, его смех! Мне очень хотелось сказать супругам Ба, что Хоанг пришел «оттуда» не в гости, а специально — ко мне, пришел по очень важному делу, нашему общему делу, — но разве я могла это сказать, и потому, молчала.

Немного поболтав с хозяевами, Хоанг пригласил меня в другую комнату. Здесь он сообщил мне, что создан Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама, и хотя я уже знала об этом, я почувствовала, как вспыхнули мои щеки, когда услышала эту весть от Хоанга. Он передал мне также распоряжение руководства — продолжать занятия в школе. О делах больше говорить не стал, сказал лишь, что наша борьба теперь имеет четко сформулированные задачи. На прощанье Хоанг предупредил, что принято решение отправить меня на некоторое время в другой район — здесь я слишком долго работаю, и полиция, наверное, уже следит за мной.

Я была ошеломлена. Это решение означало, что я еду «туда» — в освобожденную зону, туда, где Хонг Лан! Я буду учиться там по-настоящему, узнаю много нового, сбудется то, о чем я так давно мечтала. С тех пор, как Хоанг ушел в освобожденную зону, я с особым интересом: прислушивалась к новостям, долетавшим к нам «оттуда». И тем не менее мне никогда и в голову не приходило, что я тоже могу покинуть Сайгон, оторваться от семьи. Интересно, когда я попаду туда, что подумают моя бабушка, сестра, мать? Я вспомнила тот год, когда я впервые приехала в Сайгон с единственным желанием учиться, вспомнила, какой страх внушал мне этот город. Если бы я знала тогда, что все мои детские мечты не сбудутся и мне не суждено стать ни учительницей, ни врачом, — неужели я поехала бы в Сайгон?.. Но все это пустые рассуждения теперь!..

Мысленно я перебирала события последних дней. Что могло вызвать подозрение полиции? Кажется, я старалась соблюдать конспирацию, делала все так, как учил меня Хоанг. Когда произошел тот случай с Усатым Линем, я сразу же сообщила обо всем Хоангу, и он посоветовал мне не бросать этого парня. Несмотря на то, что отец его принимал участие в перевороте, Линь, как и я, должен был скрываться. Но в Сайгоне мы могли легко встречаться и делали это довольно часто.

Когда в Сайгон вернулся доносчик Ван, мы с ним почти сразу же столкнулись на улице. Но эта встреча ничем не отличалась от других встреч с одноклассниками, и мне показалось, что Ван не следит за мной, как следил когда-то за Хонг Лан.

Я старалась тщательно проанализировать поведение каждого из товарищей, недавно вступивших в организацию, еще раз продумать всю свою работу, все передвижения по городу, связи. Кажется, все в порядке. Не зря Хоанг так доверял мне.

Хоангу очень нравилась мать Дыка, который в последнее время стал нашим основным связным. Дык учился на втором курсе медицинского института. Года два назад он под каким-то предлогом увязался однажды за мной и поехал провожать меня. Дык предложил ехать по улице Нгуен Биеу, где жила его мать, и познакомил меня с ней. А потом она стала помогать нам, и дом их стал нашей главной явочной квартирой в городе. Раньше они жили в Центральном Вьетнаме, где мать Дыка работала в женской организации провинции, а отец воевал на временно оккупированной территории. После гибели мужа в годы Сопротивления мать Дыка, чтобы избежать преследований, переехала с детьми — Дыком и двумя дочерьми — в Сайгон. Это была добрая женщина, но в работе она показала себя очень требовательной и осторожной. Не зря Хоанг относился к ней с таким уважением.

Решив, что полиция не могла заметить за мной ничего подозрительного, я сказала Хоангу, что хотела бы остаться в городе и продолжать работу. Я обещала ему и впредь соблюдать строгую конспирацию.

Но он ответил, что решение о переброске в освобожденную зону пока еще предварительное, а окончательно все решится, когда я закончу школу. Тем не менее я обязана соблюдать максимальную осторожность. Хоанг сказал также, что пересмотрит нашу систему связи, чтобы больше не допускать длительных перерывов.

Было уже поздно, когда мы кончили разговор, Хоанг собрался уходить, но вдруг опять сел, стиснул дрожавшие руки и молча уставился куда-то в сторону. В соседней комнате было тихо, супруги Ба уже спали. За окнами тоже стихло, лишь изредка доносились голоса запоздалых прохожих.

Хоанг вдруг посмотрел мне в глаза и сказал:

— Есть еще одно дело, Фыонг, о котором я хотел поговорить с тобой.

Я вздрогнула, но глаз не отвела. Я давно ждала этой минуты и в то же время боялась ее. Хоанг побледнел от волнения, но потом взял себя в руки и спокойно продолжал:

— Только ты, Фыонг, не обижайся, если я скажу что-нибудь не так…

Выглядел Хоанг таким смущенным, что мне даже стало его жаль. Наверное, он давно готовился к этому разговору, но не мог справиться со своим волнением, и вид у него был ужасно растерянный. А ведь только что он говорил уверенным, спокойным голосом!.. Я боялась обидеть его невольным резким ответом и тихо вымолвила:

— Не надо, Хоанг, не надо ничего говорить…

Я все и так поняла. С первых дней нашего знакомства мы были неразлучны — Хоанг был старостой класса, я старостой математического кружка. Мы вместе вступили в школьную организацию, вместе учились, вместе работали. Так как же мне не понять его? Во время наших загородных прогулок Хоанг то избегал меня, то, наоборот, старался держаться рядом. И всегда мы были вместе — на занятиях математического кружка, в редколлегии стенгазеты, на концертах художественной самодеятельности. В прошлом году мы вместе с друзьями ездили в Далат — на день рождения к однокласснику. А когда Хоанг закончил школу, мы все вместе отправились за город и на холме, заросшем соснами, сфотографировались на память. На склоне холма было очень жарко, но Хоанг стоял на солнцепеке и ждал нас, отламывая и вручая каждой девушке сосновую ветку — чтобы можно было прикрыться от солнца. Не знаю, случайно или намеренно, Тхань заметила тогда, с улыбкой посмотрев на ветку в моей руке:

— Смотрите-ка, Хоанг сорвал для Фыонг самую лучшую, самую пушистую ветку!

Я смутилась. И действительно мне досталась очень красивая ветка — мохнатые сине-зеленые иглы так и сверкали на солнце.

Во время наших встреч, где бы это ни было — у Хонг Лан, в школе, у меня дома, когда мы оставались наедине, — Хоанг всегда был сдержан, серьезен и говорил только о работе, не было случая, чтобы он хоть раз попытался поговорить со мной о чем-нибудь другом. Если он приходил ко мне домой, он проявлял внимание к моим родным, к товарищам по работе, но ничем не показывал своего особого отношения ко мне. Я тоже ни единым словом или жестом не проявляла своих чувств. Но это вовсе не значит, что я не думала о Хоанге, что с нетерпением ждала встреч с ним только для того, чтобы узнать новости и получить инструкции, нет, мне просто очень хотелось видеть его! И конечно, я с трепетом ждала часа этой встречи, ждала и страшилась.

Страх… Нет, Хоанг для меня — только товарищ по работе, поэтому я и поспешила прекратить этот разговор. Не пришло еще время. Ну а если рухнут все мои планы, что тогда? Школу не закончила, революция еще не завершена…

— Я очень боюсь, Хоанг, не надо ничего говорить!

Он посмотрел на меня, в его глазах были и боль, и грусть, и удивление.

— Почему не надо?

Я знала, что ответить, но хотела, чтобы он сам все понял, без моей помощи.

— Меня сейчас волнует только работа, я еще так мало сделала…

Он рассмеялся:

— Но революция не совершается в один день.

Я видела, что он уже взял себя в руки и заговорил, как обычно, спокойно и рассудительно.

— Революция — это дело всей жизни. Она не может помешать проявлению истинных чувств. Наоборот! Главное, иметь твердые убеждения, тогда чувство будет лишь служить источником воодушевления, будет поднимать нас на борьбу.

Я понимала, что Хоанг говорит все это главным образом для того, чтобы успокоиться. Слова слетали с его губ, но они не отражали того, что делалось в его душе, и, глядя на него, я испытывала двойственное чувство — мне было и грустно и радостно. Он уже снова выступал в своей обычной роли — руководителя группы, и меня, как всегда в таких случаях, обуяло упрямство. Уже не раз так бывало: когда завязывался спор, я, в душе полностью соглашаясь с ним, упрямо твердила свое: «Я знаю, ты любишь теоретизировать, мне в этом деле за тобой не угнаться».

Вот и сейчас я не смогла удержаться.

— Это только теория, а на практике все иначе. Я хочу всегда считать тебя просто хорошим товарищем, к которому я отношусь с большим уважением.

Говоря это, я совсем не ожидала, что слова мои вызовут у него такую растерянность. Он как-то жалко улыбнулся и невнятно пробормотал:

— Вот как…

Он ничего не понял. Я хотела сказать Хоангу, что за эти четыре года совместной учебы и работы он должен был видеть, что меня волнует только учеба и работа, я хотела объяснить ему, что считаю его своим старшим братом, товарищем по борьбе, и еще хотела сказать, что думаю только о нем. Но Хоанг понял мои слова иначе.

Я любила Хоанга, но мне нравилось дразнить и сердить его. Вот и сейчас мне опять захотелось подшутить над ним. Я вспомнила Нена. Раньше, когда мы ездили на загородные прогулки, Нен обычно вовсю расхваливал Хоанга — такой он, мол, веселый парень, и работник неутомимый, и статьи в стенную газету пишет, и стихи сочиняет, и вообще — он самый талантливый и деятельный. Впервые Нен встретился с Хоангом, когда мы ходили на горную реку Там Тхем. В тот день я уехала в Биенхоа, а друзья остались на реке и забрались в наш любимый грот. Неожиданно хлынул ливень, и вода затопила грот. Ребята испугались. Но Хоанг призвал всех к спокойствию, отыскал высокое место, куда вода не доставала, и по камням вывел всех из пещеры. Только благодаря Хоангу ребятам удалось спастись. Сам Хоанг шел последним и тащил Нена, у которого не хватило сил бороться с бурным потоком. Нен потом часто вспоминал этот случай и с восхищением говорил о Хоанге. Он расспрашивал меня, откуда Хоанг родом, где его семья, как он вообще живет, чем занимается. Я, конечно, не могла рассказать ему всего. Они давно уже не встречались, но Нен частенько спрашивал меня о Хоанге. Теперь, когда с нами уже не было Хиена, а Хонг Лан ушла в освобожденную зону, Нен по-прежнему работал вместе со мной.

Мне очень хотелось подразнить Хоанга, и я сказала:

— Хочешь, я познакомлю тебя с одним человеком?

Хоанг покраснел и сердито ответил:

— Не надо так шутить, Фыонг! Я шел сюда с одной только мыслью — о тебе. Я долго не решался сказать тебе обо всем, боялся рассердить тебя… Но друзья посоветовали мне все-таки поговорить с тобой…

Последние слова прозвучали так горячо и так искренне! Я почувствовала, что меня переполняет нежность. И все же меня так и подмывало уколоть его. Я догадывалась, что именно товарищи подтолкнули Хоанга на этот разговор, сам бы он никогда не решился.

— Значит, ты отважился заговорить со мной об этом только потому, что тебе посоветовали твои друзья?

Хоанг усмехнулся.

— Ну хватит! Я вижу, ты, Фыонг, не расположена сегодня говорить на эту тему.

Но он был явно взволнован.

— Хочу только сказать: ты еще вспомнишь о нашем сегодняшнем разговоре, об этом вечере.

Хоанг говорил, путаясь и запинаясь, будто слова застревали у него в горле:

— Ну ладно… я пошел… уже поздно…

Голос Хоанга окреп, и уже спокойно он сказал:

— Супруги Ба, конечно, уже спят, передай им от меня привет и скажи, что я как-нибудь загляну еще.

Он встал. Почему же он уходит? Впрочем, и в самом дело уже поздно и задерживать его нельзя. Я встала, чтобы проводить гостя. У двери Хоанг обернулся, остановился в нерешительности, хотел было протянуть мне руку — попрощаться как обычно, но почему-то не сделал этого и только тихо сказал:

— Не выходи из дома!

Я тоже коротко ответила:

— Счастливого пути!

Хоанг вышел на улицу, сел на мотоцикл, включил зажигание и дал газ.

— До свидания, Фыонг!

— До свидания, — тихо отозвалась я.

Мотоцикл помчался по узкому переулку. Эту машину Хоанг купил четыре года назад, но мотор работал отлично. Вот мотоцикл выехал на большую улицу, а я все стояла и слушала, пока треск мотора совсем не затих.

Хоанг теперь уже далеко.

Во время праздника Тет мы организовали демонстрацию перед зданием министерства по делам молодежи. Раньше мы проводили митинги протеста — требовали открытия новых государственных школ, пересмотра школьных правил, снижения платы за обучение в частных школах и сокращения поборов с учащихся, мы требовали вести преподавание в высшей школе на вьетнамском языке, выступали против насильственной мобилизации учеников и студентов в армию. Сейчас, когда положение в стране становилось все более тяжелым, власти без конца вводили все новые и новые реформы — неожиданно изменяли программу обучения в школах, сокращали учебный год. Вот и на этот раз — едва наступил Новый год, нас заставили готовиться к экзаменам. Времени на подготовку отводилось очень мало, это делалось специально — чтобы учащиеся не успели подготовиться и провалились на экзаменах. Тогда они сразу же попадали в армию. В ответ мы развернули широкую кампанию против действий властей. Демонстрация была тщательно подготовлена.

В тот день утром мы не пошли на занятия, а вместо этого большими группами собрались возле школ, расположенных неподалеку от министерства. Несколько групп по пять-шесть человек пришло к зданию, где находился кабинет министра по делам молодежи. Делегация от нескольких школ направилась к министру с заявлением, но он отказался принять ее и поспешил скрыться.

К зданию министерства стали стекаться толпы молодежи, появились лозунги, написанные на холсте, на бумаге и даже на листках, вырванных из школьных тетрадей. Лозунги выкрикивали и в самодельные рупоры. Улица моментально заполнилась людьми. Полиция, прибывшая к зданию министерства, арестовала несколько человек. Мы пытались уговорить полицейских не вмешиваться в наши дела. С теми, кто продолжал угрожать нам расправой, демонстранты вступили в драку. Девушки пустили в ход сандалии на деревянной подошве и туфли на высоком каблуке. Юноши вооружились палками и камнями. Несколько полицейских было ранено. А народ все прибывал.

Демонстрация длилась до позднего вечера. Министр в конце концов был вынужден появиться перед толпой и дать обещание освободить делегатов, которых задержали в его канцелярии. Он принял наши требования и обещал доложить о них правительству.

Демонстранты оставались возле министерства почти весь день. Чиновники не могли выйти из здания даже пообедать. Мы же запаслись всем необходимым, — продуктами и водой.

Когда шла подготовка к этой демонстрации, я решила, что мне лучше не показываться возле министерства. Но когда наши представители отправились к министру и их не пустили в здание, захлопнули дверь перед самым, носом, я не выдержала и присоединялась к нашим ребятам. У входа в министерство я сказала, что пришла взять свидетельство за девятый, класс, которое необходимо для сдачи экзаменов. Чиновники разрешили мне войти в здание. Я воспользовалась этим и пропустила в дверь всю делегацию. После короткой борьбы с охраной нам удалось проникнуть в здание, и я вместе с остальными оказалась запертой на весь день в канцелярии министерства.

К тому времени я уже сменила квартиру. После встречи с Хоангом я снова уехала из дома Ба — Хоанг посоветовал мне подыскать новое жилье. Я вспомнила о семье Дыка. Мать Дыка снимала для него и двух его сестер часть дома в пригороде Текуан. Это был очень удобный для меня район. Я переговорила с Дыком и его матерью, они с радостью согласились принять меня, и я перебралась к ним.

Демонстрация перед зданием министерства по делам молодежи прошла успешно — мы одержали серьезную победу. Я ликовала!

И в это время как раз пришло письмо от Хоанга, он передавал мне решение руководства: немедленно прибыть на курсы… Вот я и дождалась — меня посылают «туда», где сейчас и Хоанг!.. Быстро уладив свои дела, я сказала Дыку и его матери, что дома заболела бабушка и поэтому я должна на несколько дней отлучиться в Биенхоа, и уехала.

Сколько раз я проезжала по этой дороге, когда мы с друзьями отправлялись на загородные прогулки, но сегодня, из окна автобуса, она казалась мне совершенно иной. Ряды лавчонок по обе стороны сменились кустарником, за которым виднелись поля, фруктовые сады, частокол молодого бамбука — все это было для меня сегодня каким-то новым, неузнаваемым. По обочине шли крестьяне, ехали велосипедисты, по дороге, обгоняя нас, неслись машины, мотоциклы. Все это я видела не раз, но сегодня смотрела на мир совершенно другими глазами — словно попала в незнакомые края.

Доехав до городка Д., я вышла на остановке у рынка, здесь меня: ждали, чтобы проводить в условленное место. Пешком мы добрались до неприметного дома на окраине небольшой деревушки. Хозяйка тут же дала мне деревенскую одежду, велела быстро переодеться и сбросить городские туфли. Я оставалась в этом доме до вечера, потом, наскоро перекусив, с новым провожатым отправилась в путь. Мы шли почти всю ночь. Сколько прошли деревень, рисовых полей, густых лесных зарослей, не знаю.

По дороге к нам присоединялись все какие-то люди, которые неожиданно появлялись из ночной темноты. Мужчины были, как правило, в европейской одежде, а женщины, как и я, одеты в темные вьетнамские платья, шея и голова были плотно закутаны пестрым шарфом, так что оставались одни глаза.

Наконец, когда мы оказались в чаще леса, наш проводник, дядюшка Ты, остановился и объявил, что здесь у нас должна состояться встреча с группой бойцов. Изнемогая от усталости, мы повалились на землю.

Мы не раз слышали о вооруженных стычках в западных районах Южного Вьетнама, в Донгтхапмыой, в провинции Тэйнинь и ожидали, что увидим бойцов в армейской форме, увешанных оружием. Но вот в ночи замелькали тени, и вскоре со всех сторон стали появляться люди — мы насчитали девяносто человек — в домотканых рубашках, в коротких брюках и босиком — точь-в-точь как дядюшка Ты, наш проводник. Мы радостно бросились к ним, окружили наших героев и горячо приветствовали их. Мы рассматривали старые длинноствольные ружья, похожие на допотопные фузеи. Некоторые ружья были даже с треногами, напоминавшими нам велосипедную раму. Так вот они какие, бойцы-партизаны!.. Девушки из нашей группы, увидев самых обыкновенных людей, ведущих войну против регулярных войск, оснащенных новейшей боевой техникой и оружием, поняли, что это народ поднялся на защиту своей родины, и даже заплакали. Когда их спросили, о чем они льют слезы, девушки закричали:

— Вы даже не представляете, как мы вас любим, дорогие вы наши защитники!..

Голоса стали такими громкими, что дядюшка Ты вынужден был призвать всех к порядку.

Сколько подобных встреч произошло на нашем пути! Но идти было трудно. Особенно по ночам — мы почти спали на ходу, спотыкались о кочки и корни деревьев. В один из таких переходов дядюшка Ты неожиданно приказал всем остановиться. В ночном мраке мы с трудом различили несколько хижин на опушке леса, а потом разглядели людей, которые, словно тени, неслышно приближались к нам. Они подошли, разделили нас на две группы — мужчины в одну сторону, женщины в другую, — и направились в деревню. Среди женщин, которые ждали нас на краю деревни, я узнала Лан и окликнула ее.

Я произнесла ее имя очень тихо, но Хонг Лан — это и в самом деле была она — бросилась ко мне и сжала в объятиях. Хотя, как и все остальные, она была почти до глаз укутана пестрым шарфом, я все-таки узнала ее. Лан схватила меня за руку и, обняв другой рукой за плечи, повела к дому. Мы перебежали двор и вошли в дом. Она весело крикнула поджидавшей нас на пороге женщине: «Встречайте гостью!» — и втолкнула меня в комнату. Лан сняла шарф и помогла освободиться от шарфа мне. Мы снова обнялись. Лан была одета в простое, но опрятное крестьянское платье, кожа ее потемнела, пышные волосы не были, как раньше, разбросаны по плечам, а гладко зачесаны, словом, выглядела она очень здоровой и крепкой. Мы перебросились несколькими словами, потом Лан, поручив меня хозяйке, убежала — она должна была принять и других женщин, пришедших вместе со мной. Примерно через час она вернулась. Мы устроились на ночлег рядышком и решили, что постараемся поскорее уснуть. Да куда там! Сколько надо было рассказать друг другу: мне — о том, что делалось в Сайгоне, ей — о том, как она жила здесь. Нам показалось, что мы только что улеглись, когда вдруг заметили, что небо за окном начало светлеть.

Хоанг тоже был здесь. Он появился через два дня, я увидела его на занятиях. Когда мы приходили на курсы, каждый занимал свое место, прикрывшись зонтом или лоскутом нейлона, — они служили не только защитой от дождя, но в целях конспирации мы обязаны были закрывать лицо. Мы не должны были знать в лицо друг друга, никогда не видели и лица преподавателя.

Однажды мы слушали лекцию, посвященную опыту работы среди учащихся школ и студентов в городе, и я вдруг узнала в преподавателе Хоанга. И он, видимо, догадался, кто сидит под зонтом номер шестнадцать, потому что говорил так, будто все слова были предназначены только мне одной.

На другой день в обед он разыскал меня. Мы долго говорили. Я подробно рассказала ему о демонстрации перед министерством по делам молодежи. Хоанг был явно недоволен тем, что я вышла вместе со всеми на улицу, да я и сама понимала, что не имела права делать этого.

Хоанг долго молчал, потом тихо, но твердо произнес:

— Может быть, ты останешься здесь?

Я растерялась. Почему он заговорил так решительно? Ведь я не дала ему никакого повода. Умоляюще глядя на Хоанга, я сказала:

— Пожалуйста, отпусти меня домой!

Он повернулся, внимательно посмотрел на меня и перевел разговор на другое.

Вскоре занятия на курсах закончились, и мы стали собираться обратно домой. Меня вызвал к себе дядюшка Фан — это он читал нам первую лекцию о путях развития южновьетнамской революции и предстоящих задачах. Я впервые встретила здесь этого человека, но мне показалось, будто я знаю его давным-давно.

Дядюшка Фан спал не в хижине, а в гамаке, который натянул между деревьев. Я устроилась на траве перед гамаком, а дядюшка Фан, усевшись на пень, принялся расспрашивать меня о моей жизни, работе, семье. Особенно заинтересовал его мой брат Хай.

— А что ты, дочка, думаешь о партии?

Я растерялась и пробормотала что-то невнятное.

— Хоанг говорил когда-нибудь с тобой об этом?

— Да.

Мне хотелось сказать дядюшке Фану, что слово «партия» для меня — священное слово, вступление в партию является для меня самой большой честью, однако я не уверена, что заслуживаю этой чести.

Я не осмелилась сказать ему все это, но дядюшка Фан посмотрел на меня так, будто и без того все понял. Он начал рассказывать мне о партии, о ее политике, о первоочередных ее задачах, а в заключение с улыбкой сказал:

— Вопрос о вступлении в партию — дело серьезное, и ты должна хорошо обдумать этот шаг. Если ты признаешь идеалы партии, ее цели и задачи, если чувствуешь себя готовой выполнять все, что требует устав, то парторганизация может принять тебя.

Он помолчал, а потом добавил:

— Товарищи помогут тебе изучить устав, а потом мы еще поговорим.

И вдруг он спросил:

— Ты здесь думаешь совсем остаться или нет?

Я смутилась, вопрос этот застал меня врасплох. Если с Хоангом я могла кокетничать и отшучиваться, то сейчас это было невозможно.

— Я… Я еще не думала об этом. Я хотела бы вернуться домой, чтобы уладить все дела, увидеться с друзьями, проститься с мамой и бабушкой…

Действительно, если я останусь здесь, что обо мне подумают дома? Ведь мама не простит мне этого никогда!

Дядюшка Фан, взглянув на меня, покачал головой:

— Если ты останешься здесь, товарищи найдут способ сообщить об этом твоим родным, и мать, несомненно, все поймет и не станет сердиться. Но ты, пожалуй, права, лучше тебе вернуться и самой сказать ей обо всем.

Я вздохнула с облегчением, а дядюшка Фан неожиданно спросил:

— А как у тебя обстоят дела с Хоангом?

Я почувствовала, что заливаюсь краской от смущения. Дядюшка Фан рассмеялся:

— Я ведь просто так спросил. Подумал, не произошло ли каких-нибудь перемен в ваших делах.

Я поняла, что дядюшка Фан все знает, и, стараясь говорить как можно спокойнее, ответила:

— Видите ли, для меня сейчас самое главное — работа…

Дядюшка Фан снова весело рассмеялся:

— Ну, это, пожалуй, правильно. По-моему, в жизни каждого человека есть три важных момента: вступление в партию, создание семьи и час смерти. Что же касается ваших отношений с Хоангом, то ты должна сама все продумать и все решить. Я только хочу сказать, что Хоанг очень хороший парень. — И он весело закончил: — Конечно, если б я был девушкой, то, наверное, тоже долго выбирал, ведь столько хороших парней вокруг. — И уже серьезно добавил: — Ну а в общем смотри сама!..

Все время, пока я была на курсах, мы жили вместе с Хонг Лан. Обычно она возвращалась домой поздно — я знала, что Хоанг и Лан заняты в комитете по работе среди учащихся и студентов Сайгона и что комитет находится где-то в другом месте.

Хоанг отвечал за организационные вопросы, и поэтому ему приходилось много ездить. Обычно он оставался у нас недолго. Лан же постоянно находилась в лагере, но была очень занята и возвращалась домой только к ночи. О чем мы только не говорили ночами — о работе и учебе, о наших друзьях и родных, о книгах и кинофильмах, о последних песнях и даже о модах. Много раз Лан пыталась начать разговор о Хоанге, но я старалась уйти от этой темы — ведь если говорить с подругой, то надо выкладывать все, а я еще сама толком не разобралась в своих чувствах.

Хоанг снова пришел ко мне. Мы говорили о работе, о том, какой вклад она может внести в движение сейчас, когда создан Фронт освобождения.

Мы вышли из дома и направились к лесу. Лесные заросли в этот час казались особенно темными, хотя на небе светила яркая луна. Я испытывала какой-то необычайный подъем, я словно уже видела, что все наши дела в Сайгоне идут успешно. Наконец Хоанг сказал с улыбкой:

— Уже поздно, мне пора.

Мы пожали друг другу руки, и он тут же скрылся в лесной чаще, а я направилась домой. Через несколько минут я была у себя, а Хоангу еще предстояло пройти большой лес, пересечь рисовое поле, потом еще один лес.

На другой день наша группа стала готовиться в обратный путь. Когда собрались все, кто должен был вернуться в город, Хоанг пришел попрощаться. Он разговаривал с товарищами, а когда увидел меня, крикнул:

— Номер шестнадцать, можно вас на минутку?

Я остановилась. Хоанг подошел поближе.

— Сегодня вечером ты уходишь в город? — тихо спросил он. — Я слышал, выход намечен на шесть часов.

Я молча кивнула. Хоанг сказал, что вечером ему нужно вернуться в комитет.

— А когда именно?

— Еще не знаю точно.

— Ну ладно, до встречи.

Он протянул руку, как бы желая проститься и в то же время давая обещание увидеться перед моим отъездом.

Близился вечер, солнце быстро катилось за горизонт, из леса потянуло прохладой и покоем. Я вышла из дома. Хозяйка проводила меня до конца деревенской улицы. Здесь я попрощалась с ней, плотнее закутала лицо шарфом, но идти дальше не решалась, надеясь еще раз увидеть Хоанга. Никогда раньше я не ждала его так! Мне казалось, что мы расстаемся навсегда! Наконец я увидела его. Он торопливо шел со стороны леса. Я и радовалась, и волновалась, мне хотелось и бежать навстречу Хоангу, и спрятаться от него. Но Хоанг уже был рядом. Он с трудом переводил дыхание. Ведь он бежал сюда, торопился, хотел столько сказать! И вот теперь все слова вдруг куда-то исчезли… Я смотрела на него и радовалась, что он молчит и мне не надо отвечать ему. Я протянула руку, мы попрощались. Хоанг тихо сказал:

— Значит, уходишь!

Я ответила:

— А ты… остаешься…

Я не заметила, что он все еще держит мою руку. И вдруг у меня вырвалось:

— Скажи мне что-нибудь на прощанье.

Хоанг помедлил и, запинаясь, произнес:

— Будь осторожна!

Я тихонько высвободила руку и пошла по дороге. Хоанг не двинулся с места. Я обернулась и помахала ему. Мне нужно было торопиться к опушке леса, где всю нашу группу поджидал дядюшка Ты.

Вернувшись в Сайгон, я рассказала друзьям о том, что узнала на курсах, о том, что нам предстоит делать. Мой рассказ воодушевил всех. Для нас начинался новый этап работы: нужно было довести до каждого жителя города известие о том, что в стране создан Фронт освобождения, поднять население города на борьбу, и товарищи с энтузиазмом встретили это задание. Нужно было распространять листовки, вывешивать флаги, готовить лозунги и плакаты. Каждый из нас фантазировал, придумывал, что можно было бы еще сделать: запустить, например, воздушные шары с подвешенными к ним флагами, сбить плоты, установить на них плакаты и пустить по реке, использовать голубей для распространения листовок.

Я снова стала ходить в школу, но главная моя забота теперь была о работе, о моих друзьях. Я еще не успела рассказать маме, что побывала в освобожденной зоне, и хотела навестить ее в ближайшее время.

Как-то я возвращалась из школы домой. Ехала на велосипеде по улице Чан Хынг Дао и на пересечении с улицей Чан Бинь Чонг, когда я хотела свернуть к дому, прямо на меня вылетело такси. Шофер, увидев меня, не только не свернул в сторону, а, напротив, прибавил скорость, он явно хотел сбить меня. Я быстро прижалась к обочине и соскочила с велосипеда. Машина резко затормозила в двух шагах от меня. Дверцы открылись одновременно с двух сторон, из машины вышли двое мужчин и, быстро приблизившись ко мне, встали по бокам.

— Извините, вы Нгуен Тхи Фыонг?

Я поняла, что арестована, но не испытывала никакого страха и по-прежнему была спокойна. Неторопливо сняв очки, я, в свою очередь, спросила:

— А вы кто такие и откуда вам известно мое имя?

— Мы из полицейского участка первого района, наш начальник хотел бы с вами встретиться.

Я оглянулась. По улице сновали машины, шли люди, они останавливались, равнодушно смотрели на меня и шли дальше. Я громко сказала:

— Я никуда не поеду! Я возвращаюсь из школы, и если вам что-нибудь нужно, приходите ко мне домой.

Первый полицейский заметил:

— Мы по-доброму вас приглашаем, смотрите, как бы не было хуже!

Он подтолкнул меня к машине, а второй тем временем схватил мой велосипед и забросил его на крышу машины. Я стала вырываться.

— Люди! — громко крикнула я. — Смотрите, я возвращалась из школы домой, а меня схватили прямо на улице! За что?

Прохожие останавливались, машины притормаживали, но каждый, поняв, в чем дело, спешил дальше. Такие случаи были довольно часты на сайгонских улицах, и вмешательство не приносило никакой пользы пострадавшим, зато тем, кто пытался вмешиваться, приходилось потом жалеть об этом.

Полицейские, несмотря на мое сопротивление, втолкнули меня в машину и уселись с двух сторон, рядом с шофером сидел еще один — и машина помчалась.

Убедившись, что я больше не сопротивляюсь, мои конвоиры начали расспрашивать меня:

— Куда вы ездили сегодня в полдень?

— Почему вы несколько дней не посещали школу?

— Зачем вы уезжали из города?

— С кем встречались?

Вопросы сыпались так быстро, что я не успевала на них отвечать. Они умышленно засыпали меня вопросами, чтобы у меня не было времени обдумать ответ. Но я и не собиралась ничего говорить. Меня душила злоба.

— Я учусь в школе! Понятно? Что вам от меня нужно? — крикнула я и уже спокойней добавила: — Прошу вас, отпустите меня, мне надо домой!

А в мозгу проносились лихорадочные мысли: почему меня арестовали? Кто выдал? Неужели Дык? Нет, Дык был вне подозрений, да и его мать не могла этого сделать. А может, кто-то из моих друзей арестован, а я еще об этом не знаю. Наверное, на мой след полиция напала в тот день, когда я вместе со всеми вышла на демонстрацию к министерству по делам молодежи.

Я вспомнила свой разговор с Хоангом, вспомнила, как он упрекал меня за неосторожность. В чем же все-таки дело? Я думала о Хоанге, о дядюшке Фане. Что бы со мной ни случилось, я никого не выдам!

Машина мчалась по сайгонским улицам. Полицейские продолжали задавать вопросы, а я молча думала о своем. В душе у меня вновь закипала досада и злость. Я смотрела вперед, пытаясь определить, куда меня везут. Вокруг шумел вечерний город. Сейчас друзья возвращаются домой из школы — кто на мотороллере, кто на велосипеде, а некоторые и пешком. Раньше я никогда не завидовала тем моим одноклассникам, которые были абсолютно свободны и не имели забот. Они хорошо одевались, могли гулять по городу, ходить в кино. Я же все время была занята учебой и работой, мне постоянно приходилось экономить деньги, я могла позволить себе лишь один раз в год купить белое платье с набивными цветами. Несколько месяцев я откладывала деньги, чтобы купить велосипед, тот самый, что сейчас лежал на крыше машины, над моей головой. Я никогда прежде так остро не ощущала, что значит свобода, и не завидовала сверстникам, гулявшим по улице или ехавшим куда-то по делам.

Некоторые велосипедисты обгоняли на перекрестках нашу машину, заглядывали в окно, но откуда им было знать, что в этой машине сидит арестованная. Это такси было похоже на тысячи других, мчавшихся по городским улицам. О, мои знакомые и незнакомые друзья и подруги! Как мне хотелось помахать вам рукой, позвать вас, но я понимала: сколько бы я ни звала, я бы ничего не добилась.

Машина повернула на улицу Чан Куок Тоан и стала спускаться к площади Зантю. Видимо, они везли меня в полицейский участок Ле Ван Зует.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я окончательно поняла, что арестована, лишь тогда, когда машина въехала под огромную арку, миновала двойные металлические ворота и остановилась посередине двора, возле столба, на котором развевался государственный флаг. Вокруг стояли побеленные дома, похожие на казармы. Конвоиры вытолкнули меня из машины, мы направились к левому дому и вошли в комнату, где стоял письменный стол, заваленный бумагами. Судя по всему, это была канцелярия. Один из полицейских спросил меня:

— Ваше удостоверение личности?

— У меня его нет!

— А ученический билет?

— Тоже нет!

Они выхватили у меня портфель, который я держала в руках, и вытряхнули его содержимое на стол — несколько тетрадей, учебники, ручки, маленький кошелек. Только сейчас я разглядела моих конвоиров. Один из них был небольшого роста, очень смуглый, с веселыми глазами, на нем была белая нейлоновая рубашка навыпуск. Другой был высокий стройный парень, белокожий, со вздернутым носом и красиво очерченным ртом. Одет он был в белую рубашку, с длинными рукавами, заправленную в брюки.

Вытряхнув все из моего портфеля, они потащили меня в другую комнату. Низкорослый чернявый полицейский указал мне на стул и велел ждать.

— Когда войдет начальник, вы должны встать, скрестить руки и с поклоном приветствовать его, — сказал он.

Я села и огляделась. Как и большинство приемных в государственных учреждениях, комната была пуста и неуютна, хотя стены ее были окрашены в приятный салатный цвет и на столе красовалась большая цветочная ваза. Но от того, что меня привели сюда силой, все в этой комнате дышало враждебностью. Я все яснее сознавала, что мне отсюда быстро не выбраться.

Вскоре в комнату вошел полицейский в брюках цвета хаки и полотняной рубашке, он принес два стакана апельсинового сока. Один стакан он поставил передо мной, а другой оставил себе. В комнату вошел еще один тип, благоухающий какими-то духами с тошнотворно резким запахом. Этот выглядел очень элегантно, он был высокий и стройный и одет значительно лучше других, я заметила нежный цвет лица и тонкие, злые губы. На нем была белая рубашка навыпуск, модные брюки и тупоносые ботинки, и в дополнение ко всему — пышные черные кудри. Следом за ним появились еще двое полицейских и встали по обе стороны двери. Я решила, что это и есть тот самый начальник, о котором мне говорили полицейские, но по-прежнему сидела молча. Он с усмешкой спросил меня:

— Вы, значит, и есть Фыонг?

Я не ответила.

Начальник сел в кресло против меня и, указав на стакан с соком, произнес:

— Пейте, пожалуйста.

Я не шелохнулась. Он, словно ничего не замечая, смотрел на меня, приветливо улыбаясь.

— Сегодня мы пригласили вас сюда, чтобы выяснить кое-что. Но прежде всего я хочу просить вас считать меня своим старшим товарищем. Я, в свою очередь, буду считать вас своей младшей сестрой. Тогда мы с вами поймем друг друга.

Глядя в лицо полицейского, вслушиваясь в его голос, я вдруг поняла, что наступает самый ответственный, самый сложный момент борьбы. Стараясь придать своему голосу строгость, я ответила:

— У меня здесь нет братьев!

Мой голос уже не был таким сердитым, как недавно — в машине, но я постаралась, чтобы он звучал решительно и твердо. Начальник это почувствовал и понял, что его ход не удался. Тем не менее, все еще продолжая улыбаться, он сказал:

— Не стоит горячиться. Если мы будем смотреть друг на друга как на противников, мы ни до чего не договоримся, а ведь нам нужно многое обсудить.

— Не буду я с вами ничего обсуждать! Я возвращалась из школы, господа полицейские арестовали меня прямо на улице средь бела дня! Вы должны немедленно отпустить меня домой.

Он опять засмеялся:

— Да вы не должны считать себя арестованной. Мы просто пригласили вас сюда, чтобы поговорить с вами. Ну посмотрите, разве этот дом, эта комната похожи на тюрьму?

Я ответила, глядя ему прямо в лицо:

— Я ехала из школы, меня схватили, впихнули в машину и привезли сюда. Разве это не похоже на арест и разве я не в тюрьме?

Полицейский перестал улыбаться.

— С этим домом вы еще познакомитесь. Это не тюрьма. Тюрьма находится в другом месте. Здесь вы будете слушать музыку, песни, сможете читать книги, газеты. Под крышей этого заведения, где занимаются перевоспитанием, есть место для веселья, для танцев, здесь немало хорошеньких девушек, как в городе.

Меня бесили его жеманство, дешевая учтивость и неестественный смех. Теперь я окончательно поняла, куда меня привезли — в «лагерь перевоспитания», находившийся в распоряжении «группы особого назначения». В народе его обычно называли «полицейским участком Ле Ван Зует». Он был хорошо известен в городе, как и другие подобные учреждения, расположенные в разных районах Сайгона. Сидевший передо мной был действительно начальник лагеря — Зыонг Динь Хиеу. Его заместителями были Черный Тхань и майор Кхам. Эти имена были знакомы всему Сайгону!

Зыонг Динь Хиеу, с мерзкой улыбочкой рассказывавший о своем заведении, не успел закончить фразу, как со двора послышался вой сирены. Он вскочил, полицейские, стоявшие у двери, повернулись к окну, выходившему во двор. Я поняла, что этот сигнал означает спуск флага, и подумала: «А мне нужно ли вставать?» Прежде, когда я ходила в школу вместе со всеми, я, конечно, приветствовала подъем и спуск флага. Но теперь я была арестованная, а раз так — мне незачем вставать при спуске их флага. Я осталась сидеть.

Когда церемония спуска флага закончилась, Зыонг Динь Хиеу повернулся снова ко мне, сел и, помолчав некоторое время, принужденно засмеялся. Он словно забыл, что две минуты назад называл меня своей сестрой, обращался ко мне на «вы», от его «вежливости» не осталось следа.

— Если сказать правду, я пригласил тебя сюда ради интересов нашего государства, нашего народа. Ведь будущее народа — это молодежь: учащиеся, студенты. Но сейчас их используют в своих целях враги нашего государства. Мы не можем смотреть на это равнодушно, не можем сидеть сложа руки. И ты должна нам помочь. Это твой долг.

Я прервала его:

— Мой долг — учиться, и я прошу вас отпустить меня домой, чтобы я могла продолжать занятия.

— Именно поэтому тебя и пригласили сюда. Ведь мы тоже хотим, чтобы все вы учились как следует. Многие юноши и девушки помогали нам, и теперь мы отправляем их в Штаты, чтобы они совершенствовали свое образование, а потом отдали свои знания и талант родине и народу.

— Вы, очевидно, преувеличиваете мои возможности, не знаю, чем бы я могла вам помочь. Мое дело — учиться, ничего другого я не умею. Отпустите меня.

В комнате зажгли свет. При электрическом освещении стало хорошо видно, что волосы полицейского густо смазаны бриолином и противно блестят. Он продолжал:

— Я думаю, что вы уже все поняли. Далеко не каждый, кто попадает сюда, сразу встречается со мной. Имейте в виду, я тоже участвовал раньше в войне Сопротивления. Думаю, что вы еще недостаточно хорошо представляете себе, что такое коммунизм. Вот недавно вы были в «зоне» на краткосрочных курсах. Но что могли вам дать эти занятия в течение трех — пяти дней? В нашем лагере есть работники провинциальных и зональных партийных комитетов Вьетконга[28]. Когда-то они тоже занимались подрывной деятельностью, но в конце концов встали на защиту дела справедливости, интересов государства и народа.

— Справедливо будет, если вы отпустите меня домой.

Голос Хиеу стал печальным:

— Эти кадровые работники-коммунисты исключительно опасны. Они толкают вас на неправильный путь, вводят в заблуждение, а вы не способны разобраться во всем и дать себе ясный отчет в происходящем. Впрочем, сейчас нет смысла спорить, не будем тратить время. Я только хочу напомнить вам, что вы должны подумать о вашей семье, о матери, о младших братьях и сестрах. Что же касается вас лично, то о себе вы тоже пока по-настоящему не думали. Вы еще не знаете, насколько труден и мучителен путь коммуниста! Вы уже давно живете в Сайгоне, а связались с коммунистами лишь недавно. Вы еще не представляете, в какую пропасть они вас толкают. Мы не можем закрывать глаза на это и хотим помочь вам вернуться на истинный путь.

— Истинный путь — это вернуться домой и продолжать ходить в школу!

Я упорно стояла на своем, но Хиеу еще продолжал уговаривать меня часа три — почти до самого позднего вечера. То он увещевал меня, пытаясь соблазнить всякими прелестями жизни, то начинал угрожать, несколько раз срывался и кричал, но потом опять появлялась деланная улыбка и мягкие, задушевные интонации. Наконец он поднялся.

— На сегодня достаточно. Я хотел убедить вас в необходимости еще раз все обдумать. Вы останетесь здесь и получите возможность встретиться с другими учащимися и студентами.

Он повернулся к стоящим у двери полицейским.

— Пригласите сюда госпожу Бай.

Один из них убежал и вскоре вернулся вместе с маленькой невзрачной женщиной лет сорока пяти, с редкими зубами и какими-то бесцветными глазами. Она была одета в сатиновые брюки и длинное белое платье, редкие волосы были гладко причесаны.

Увидев Зыонг Динь Хиеу, она проворно сбросила туфли, босиком вошла в комнату и, скрестив руки, поклонилась ему.

— Госпожа Бай, отведите эту девушку в ту комнату.

Женщина что-то невнятно пробормотала, а Хиеу повернулся ко мне.

— Это госпожа Бай. Раньше она работала в партийном комитете провинции Бенче. Надеюсь, вы поближе познакомитесь с ней.

Я сразу же возненавидела эту женщину и хотела тут же ответить Хиеу: «Я не знаю никакого провинциального партийного комитета», — но вовремя остановилась.

Хиеу отвернулся, а женщина велела мне следовать за ней. Мы вышли во двор, и она повела меня между домами. Войдя в один из них, мы прошли в комнату, и госпожа Бай показала мне стоявшую у самого входа покрытую циновкой кровать с москитником.

— Это твое место. Отдыхай.

Я не проронила ни звука и уселась на кровать, обхватив руками колени.

Убедившись, что я спокойно сижу на месте, госпожа Бай отошла в противоположный угол комнаты и улеглась на кровати, стоявшей у двери. На этой кровати, кроме циновки, лежало еще одеяло, у изголовья стоял табурет, а на нем — кожаный чемодан.

Я огляделась. В комнате, кроме меня и Бай, было еще несколько женщин. Никто не спал, одни лежали, молча уставившись в потолок, другие сидели на кровати и что-то шили или плели из нейлоновых нитей. В комнате царило молчание. Одна из женщин обмахивала веером спавшего на кровати мальчика лет трех. При моем появления только две женщины подняли головы и с любопытством уставились на меня, остальные же, мельком взглянув, продолжали свои занятия. «Они боятся госпожи Бай!» — решила я.

Через некоторое время отворилась дверь и вошла какая-то девушка с подносом, который она поставила передо мной. На подносе стояла чашка с белым рисом, тарелка с запеченными в тесте крабами, салат, куриный суп и пиала с рыбным соусом. В городе мне редко доводилось видеть такой роскошный обед, всего раз или два мать с бабушкой готовили такие блюда по случаю моего приезда домой.

Госпожа Бай поднялась со своей кровати и подошла ко мне:

— Надо поесть!

Я не шелохнулась и по-прежнему молча сидела, обняв колени.

Она продолжала:

— Ешь, иначе останешься голодной!

Она еще долго уговаривала меня, но я даже не прикоснулась к еде. Наконец мне надоело сидеть в одном положении, я встала, сняла поднос с кровати и, поставив его в угол, улеглась спать.

На следующее утро я поднялась и вышла из комнаты умыться, а когда вернулась, увидела на своей кровати поднос, на котором была чашка с кофе и хлеб. Госпожа Бай снова принялась меня уговаривать:

— Поешь, доченька, не то помрешь с голоду.

Вчера вечером, когда мне принесли еду, я заметила, что женщина с ребенком очень внимательно посмотрела на меня, но не произнесла ни слова. Сегодня утром я снова поймала ее взгляд, казалось, она что-то хотела сказать мне. Пожилая женщина, кровать которой стояла недалеко от моей, обратилась ко мне:

— Ешь, ешь, доченька!

Но я была непоколебима. Я отказывалась от пищи три дня. Как только госпожа Бай выходила из комнаты, женщины начинали говорить все разом, и все они — особенно старушка и женщина с ребенком — наперебой уговаривали меня есть. Женщина с ребенком, улучив момент, когда я вышла в туалет, тоже вышла за мной и остановилась у порога, поджидая меня. Когда я возвращалась, она отправила мальчика в туалет и тихо сказала:

— Надо есть. Этот рис выращен руками народа, и ты должна есть, чтобы подкрепить силы. Борьба предстоит длительная.

За три дня я освоилась в лагере и узнала, что он состоит из нескольких секторов. Сектор, в который я попала, назывался «спецкамерой». Если попавшие в лагерь люди не сразу поддавались обработке, их помещали в такие вот «спецкамеры». В нашей комнате, кроме меня и госпожи Бай, было еще шесть женщин из провинций Лонган, Бариа, Тэйнинь, из Сайгона, Шолона и Задняя. Они были арестованы либо за распространение листовок, либо как участницы партизанского движения. Три попали в лагерь из-за мужей. Женщину с мальчиком, расположившуюся в дальнем углу, звали Мон. Ее муж работал в полиции в провинции Бариа, а потом скрылся куда-то. Они не смогли арестовать его и схватили ее — это случилось больше года назад, когда мальчику — его звали Хынг — не было еще двух лет. Седая женщина, кровать которой стояла рядом с моей и которую все в комнате называли тетушкой Ба, жила совсем недалеко отсюда — в Тихоа. Ее муж занимался мелкой торговлей и однажды поехал по делам в провинцию Тэйнинь. Его заподозрили в том, что он помогает подпольщикам — работает у них связным и снабжает их продовольствием. Мужа тетушки Ба арестовали. Сейчас он находится в «спецкамере» номер два — в доме напротив. Позднее арестовали и ее — в полиции решили, что она поможет им «перевоспитать» мужа. Но женщина категорически отказалась говорить с мужем и в итоге оказалась в нашей комнате.

Госпожа Бай, про которую Зыонг Динь Хиеу сказал, будто она работала в провинциальном комитете партии провинции Бенче, в действительности была женой одного из членов этого комитета. Он был арестован уже давно. Потом они арестовали и ее, чтобы она уговорила мужа изменить «политические взгляды», но он даже не стал ее слушать, и его выслали куда-то. А Бай осталась работать в лагере.

В нашей комнате Бай больше всех боялась тетушки Ба и Мон. Тетушка Ба часто ругалась с охранницей. Мон, напротив, держалась очень спокойно, но госпожа Бай хорошо знала, что у нас в комнате все прислушиваются к ее мнению. Хозяева лагеря специально поселили Бай в сектор, где были эти две женщины, а теперь еще появилась я.

После трехдневной голодовки я, по совету Мон, начала есть. Но я по-прежнему категорически отказывалась от всякой работы и от выполнения внутреннего распорядка. Когда во дворе раздавался сигнал, призывавший приветствовать подъем флага, я, несмотря на угрозы Бай, уходила в туалет и запиралась там. Потом я перестала выходить из комнаты и во время подъема флага демонстративно оставалась лежать на кровати.

Каждое утро я выходила во двор, делала гимнастику и не торопясь проходила несколько кругов. После завтрака меня обычно приглашали на беседу. Потом я снова медленно гуляла по двору, тихо напевая наши песни, или ложилась спать. Я спала (а иногда делала вид, что сплю) так много, что в конце концов меня прозвали «соней». Я любила сидеть под деревом, что росло неподалеку от нашего дома, и петь. Мне особенно нравились песни времен войны Сопротивления.

Прямо напротив нашего дома, по другую сторону двора стояло несколько таких же домов. Это был второй сектор — для мужчин. Заключенные жили там в основном в одиночках, там же находились и карцеры. Я смотрела на окна этих домов и пела для тех, кто сидел там.

Иногда я просто усаживалась под деревом и молча наблюдала, как прогуливаются заключенные мужской зоны. Направляясь в душ или туалет, они обычно проходили мимо нашего дома. И когда они видели меня, то тихо просили что-нибудь спеть. И я снова запевала песню, хотя знала, что пою не очень хорошо. Но я все-таки пела — пела для них.

Все эти дни меня не покидала тревожная мысль — почему меня арестовали? Кто предал? Кого из наших взяли еще? Как там дела на воле? К счастью, вернувшись из освобожденной зоны, я успела передать товарищам все поручения руководства, все наказы дядюшки Фана и Хоанга. Но меня волновало, как они там справляются с работой без меня. Я очень жалела, что не послушалась советов дядюшки Фана и Хоанга, не осталась в освобожденной зоне. Если бы осталась, не было бы этого ареста!

Я вспоминала свой разговор с Хоангом, и досада все сильнее мучила меня. Все чаще вспоминались друзья: Хонг Лан, которая так изменилась за то время, что я ее не видела, Хиен, которого уже нет с нами. Хиен! Сколько он мог бы еще сделать!

Однажды Мон спросила меня:

— Ты знаешь девушку по имени Бе?

— Какую Бе?

— Нгуен Тхи Бе. Она тоже училась в сайгонской школе. Она прихлопнула одного гада.

Я вскрикнула:

— Так это же Тхань! Наша Брижит Бардо!

Мон задумчиво проговорила:

— Может быть. Но здесь все звали ее Бе. Я сама спрашивала, как ее имя, и она назвалась Нгуен Тхи Бе.

Я рассказала Мон, почему мы в школе прозвали Тхань Брижит Бардо. Видимо, попав в лагерь, Тхань решила назваться другим именем.

Я узнала от Мон, что после того, как Тхань жестоко избили в полиции, ее привезли в лагерь заключенных, которых называют здесь «мягкоголовыми», — где содержат школьников, студентов, интеллигентов, работников искусства. Их периодически вывозят по ночам в главное управление полиции, а потом отпускают даже домой. Что же касается «твердоголовых» — а такими в полиции считали рабочих, — было ясно, что их бесполезно возить в управление и опасно отпускать на свободу.

Мон говорила, что я напоминаю ей Тхань, только я намного спокойнее. Тхань же с утра до ночи ругала и полицейских и надзирателей, а иногда пускала в ход кулаки. Где она сейчас? Может, ее сослали на Пуло-Кондор, как предполагал когда-то Хоанг?

Я все чаще думала о доме, о родных: знают ли они, что я арестована? Коли знают, наверное, места себе не находят, и я тоже начинала мучиться…

По случаю начала весны лагерные власти устроили концерт художественной самодеятельности в театре Нгуен Ван Хао. Там для нас даже было приготовлено угощенье и нам разрешили игры и танцы. Мне сразу вспомнился последний праздник Тет, который я встречала дома. Мама приготовила сушеную рыбу с солеными бобовыми ростками. Перед глазами стояли милые сердцу картины: ряды грейпфрутовых деревьев позади нашего дома, остров Гао посреди широкой реки, долина Анфудонг на другом берегу и дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями фыонг. В этом году они пышно цвели, и лепестки, медленно кружась, осыпались на землю. Когда я была маленькая, мы по пути в школу очень любили собирать эти лепестки.

В те дни самыми трудными для меня были часы «дискуссий» с лагерным начальством. Три раза в день — утром, в обед и вечером меня вызывали в канцелярию. Зыонг Динь Хиеу я больше не видела, но зато каждый день встречалась с Черным Тханем. Он действительно был очень смуглый, низкорослый, с кривыми ногами, тонкогубый, с глазами навыкате и вечно взъерошенными волосами, брюки и клетчатая рубашка у него всегда были мятые и неопрятные. От него частенько попахивало водкой, и он непрестанно, громко чавкая, жевал бетель[29]. Едва открыв рот, Черный Тхань изрыгал ругательства. Однако в первые дни, когда я объявила голодовку, Тхань елейным голосом спрашивал меня:

— Почему ты не ешь? Сколько же времени ты собираешься голодать? Может быть, тебе нужны книги и тетради? Скажи, тебе немедленно принесут, будешь продолжать занятия.

Но чаще всего со мной беседовали «специалисты по перевоспитанию». Среди них я узнала и тех, которые меня арестовали, — маленького и смуглого звали Лун, а высокого светлокожего полицейского — Занг. Снова и снова повторяли они одно и то же: учащиеся и студенты — это будущее страны, и правительство хочет, чтобы молодежь помогала государству. Только сотрудничая с ними, можно обеспечить себе будущее, получить возможность поехать на учебу в Америку. Коммунисты же используют доверчивую молодежь в своих корыстных интересах.

Они рассказывали об учащихся и студентах из Северного Вьетнама, которые перешли семнадцатую параллель якобы из-за того, что там им очень трудно жилось. Рассказывали и о земельной реформе в Северном Вьетнаме, о борьбе в области культуры и искусства, о том, что там вся интеллигенция находится под надзором, что людям там без конца «промывают мозги», а неугодных отправляют на каторжные работы.

Я не слушала все эти речи. Однако иногда, не выдержав, вступала в спор со своими противниками. Время от времени в соседней комнате звонил телефон, и тогда мои собеседники пулей летели к нему. Я догадывалась, что это звонят Зыонг Динь Хиеу, майор Кхам или Черный Тхань и интересуются результатами нашего «собеседования». Я слышала, как полицейские докладывали:

— Нет, малышка упорствует, пытается спорить, ничего не желает слушать!

Однажды Черный Тхань пришел к нам в комнату, подозвал к себе госпожу Бай и громко спросил:

— Ну как?

— Она не поддается перевоспитанию, — ответила надзирательница, — и не соблюдает правил внутреннего распорядка, но в основном ведет себя спокойно, после прогулки сразу ложится спать, иногда поет.

Так прошел двадцать один день. От этих бесконечных «дискуссий» у меня начались головные боли. Каждый раз, когда подходило время идти на беседу и глядеть на мерзкие физиономии, меня охватывало бешенство.

Однажды в конце очередной беседы, повернувшись к окну, я увидела подъехавшего на машине Черного Тханя. Он подозвал стоявшего у дома полицейского и что-то сказал ему. Потом в комнату вошел Занг и еще один полицейский.

— Ну, что вы теперь думаете? — спросил меня Занг.

Я не ответила.

— Майор сказал нам, что вы должны сделать окончательный выбор.

В тот день у меня поднялась температура, все тело ломило, першило в горле, — видно, начиналась лихорадка. Может, оттого, что я плохо себя чувствовала, или оттого, что мне все это стало просто невыносимо, я решила подписать бумагу, которую они мне все время подсовывали. Они хотели принудить меня избрать путь «служения справедливому государству», настаивали, чтобы я подписала бумагу с признанием, что я была «заодно с коммунистами». Я написала все, что они требовали, но изложила также и свои взгляды по поводу того, что здесь происходит, поставила дату и расписалась.

Полицейские поспешно схватили бумагу и стали читать. Один из них нахмурил брови, видимо, его многое не устраивало, но в эту минуту в соседней комнате зазвонил телефон, и они бросились туда, захватив с собой бумагу. Я слышала, как они читали то, что я написала, по телефону. В конце разговора Занг спросил:

— Отправлять немедленно?

Они возвратились в комнату и объявили, что мне приказано вернуться к себе в сектор. Первой мне встретилась госпожа Бай, я не могла отказать себе в удовольствии и громко сказала:

— Я скоро уезжаю от вас!

Тетушка Ба приподнялась на постели.

— Уезжаешь? Куда?

Меня сразу же окружили со всех сторон, наперебой предлагая мне обменяться вещами на память. Но что я могла предложить им? Когда я попала сюда, на мне были только белые брюки, длинное белое платье, нон[30], темные очки, а в руках — портфель с учебниками. Портфель у меня сразу же отобрали, а одежда была нужна мне самой, Пока я была в лагере, мне подарили блузку, черные брюки, косынку, расческу, зубную щетку и прочую мелочь, а также мешок, куда я могла складывать все это добро. Теперь же мне предлагали еще платки и косынки. Но я отказалась. Наша надзирательница Бай молча наблюдала за этой картиной. Я взяла только пачку чая у Мон и несколько головок чеснока у партизанки из Лонгана, который, говорят, помогает восстанавливать силы после пыток, особенно после пыток электричеством. Тетушка Ба протянула мне что-то.

— На-ка, возьми деньги, здесь несколько сотен.

— Нет, нет, что вы, тетушка!

Но она, не слушая моих возражений, бросила мне сверток с деньгами. Я знала, что возвращать деньги нельзя, тетушка Ба обидится, и скрепя сердце взяла.

Было уже двенадцать часов ночи, но никто пока не приходил за мной. Все уже улеглись. Я снова надела свой белый наряд. В черных брюках и блузке, которую подарили мне женщины, я ходила только в камере. Когда же я отправлялась на «дискуссии», я обычно надевала свое белое платье. Вот и теперь я надела его.

В комнате никто не спал. Тайком я все же засунула деньги, которые мне дала тетушка Ба, за ее зеркало.

Было уже больше часа ночи, когда в комнату вошли Занг и Лун.

— Фыонг!

Все повскакали с кроватей. Я встала, взяла приготовленный мешок, поправила одежду и окинула комнату взглядом.

— Желаю вам всем доброго здоровья.

— И тебе всего хорошего.

Все заговорили сразу. Тетушка Ба схватила меня за руку.

— Храни, дочка…

Лун закричал на нее:

— К чему это ты подстрекаешь ее?!

Я сказала, обращаясь к ней:

— Доброго вам здоровья, тетушка Ба, я вас всегда буду помнить!

Лун подтолкнул меня к выходу. Я пошла к дверям, оглядываясь на тех, кто оставался. Вдруг тетушка Ба вскочила с кровати и догнала меня:

— Как же так, дочка?

Я остановилась. Занг, шедший сзади меня, оглянулся на нее.

— Ну, что еще?

Тетушка Ба, протягивая деньги, сбивчиво проговорила:

— Ты же забыла деньги, это же твои деньги.

— Нет, это не мои деньги, спрячьте их.

Но тетушка буквально силой сунула мне деньги в руки.

— Нет, возьми!

Стоявший впереди Лун спросил насмешливо:

— Может, тебе их Вьетконг прислал?

Но он и сам видел, что в свертке было лишь несколько сотенных бумажек. Он оттолкнул тетушку Ба и потянул меня к двери. Я только и успела сказать:

— Будьте здоровы, тетушка!

И услышала вдогонку:

— Доброго пути!

Мы вышли во двор. На этот раз меня собирались везти не в легковой машине, как в день моего ареста, а в закрытом фургоне. Машина подкатила к воротам и остановилась. Лун вытащил из кармана черную ленту.

— Мы должны завязать вам глаза.

Я резко отстранилась:

— Я не желаю. Если нельзя смотреть, я зажмурюсь.

Но полицейские схватили меня за руки с двух сторон и плотно завязали глаза.

Мне сказали, что судить меня будет военный суд, а не политический, однако когда меня привели на допрос к майору Кхаму, он начал все тот же «политический» разговор.

— Ну что вы надумали? — холодно спросил он.

Я молчала.

Он выразил сожаление по этому поводу и заявил, что не хотелось бы такую молоденькую девушку подвергать пыткам. Потом он показал мне пачку фотографий каких-то молодых людей и сказал, что это учащиеся и студенты, которые вначале, так же как и я, отказывались отвечать на допросах, но потом образумились, и теперь их послали учиться в Америку и Западную Германию.

Майор уселся на край широкого стола. В углу комнаты, за его спиной, стояла кровать, на которой лежали циновка, подушка и грубое шерстяное одеяло. Больше в комнате ничего не было. Кхам объяснил, что это его рабочий кабинет и что здесь он иногда ночует — человек он нетребовательный и довольствуется малым, для него интересы государства и народа превыше всего.

…Прошлой ночью, когда меня везли из лагеря Ле Ван Зует, мне показалось, что машина едет по направлению к площади Зантю — мы остановились всего один раз на перекрестке.

Окна в машине были плотно закрыты шторками, глаза мне завязали, но я все-таки пыталась определить, куда мы едем. Вначале машина шла прямо, потом свернула то ли на улицу Фан Тхань Зан, то ли на Фан Динь Фунг. Я представила себе, как машина мчится по знакомым улицам, окаймленным рядами деревьев, посаженных вдоль широких тротуаров. Перед моим взором почти явственно возникали знакомые особняки и административные здания, перекрестки с мигающими над ними светофорами. Я словно шла по городу. Всего двадцать дней с небольшим я пробыла в лагере, но мне казалось, что прошло уже несколько месяцев с той поры, как я последний раз видела ярко освещенные вечерние улицы, глухие темные переулки, ощущала на своем лице легкое дуновение свежего вечернего ветерка.

Машина замедлила ход, будто выбирая дорогу. Я сидела в абсолютной темноте и пыталась определить, сколько времени мы уже в пути. Внезапно машина остановилась. Охранники вывели меня из машины, свежий ветер донес запах леса — значит, мы уже выехали из города.

И тут же я услышала язвительный голос Луна:

— Ну вот и приехали, мадам! Вы, наверное, еще не поняли, куда вы попали. Так вот мы в джунглях, где полно ядовитых змей и хищников. Ничего не поделаешь, придется вам, мадам, потерпеть!

Я поняла, что это всего лишь пустые угрозы, за такое короткое время мы не могли уехать далеко и сейчас были, очевидно, где-то в пригороде. Мои конвоиры крепко схватили меня за руки и повели куда-то. Я услышала, как открылась дверь. Мы поднялись по лестнице, пошли, поворачивая то налево, то направо, наконец я услышала легкий скрежет вставляемого в скважину ключа, скрип тяжелой двери и голос, который сказал:

— Повернитесь и входите!

Я повернулась, мне сняли повязку с глаз, втолкнули в какую-то комнату, и дверь тотчас же с шумом захлопнулась. Я осталась одна. В комнате была полная тишина и абсолютная темнота. Я протянула руки и тут же наткнулась на холодную влажную стену. От пола тоже несло холодом и сыростью. Прижав к груди мешок, я опустилась на пол. Все ясно: меня бросили в одиночку!

Я давно слышала о таких камерах-одиночках, мне рассказывали о них и до ареста, и потом, когда я уже была в лагере Ле Ван Зует. И вдруг вспомнила, какой представляла себе тюрьму, когда мне пришлось играть роль Во Тхи Шау в самодеятельном спектакле…

Меня трясло. Я не испытывала страха перед будущим, но меня пугали какие-то черные тени, которые, казалось мне, бродили вокруг. Было жутко одной в темноте, и ощущение холодной слизи на стенах и на полу было омерзительно. Меня мутило от мерзкого смрада, наполнявшего камеру. Я села на корточки, подтянув повыше подол платья и брюки, чтобы не испачкаться. Откуда здесь этот тошнотворный запах? А вдруг здесь лежит труп? Я боялась протянуть руки.

Мне послышались в темноте какие-то звуки, похожие на рычанье зверя, может, здесь действительно поблизости тигр? Я вспомнила рассказы Хоанга о смелых героях: Ли Ты Чонге, Во Тхи Шау, Нгуен Тхи Минь Кхай и Чан Фу.

Я чувствовала, как затекли у меня ноги и свинцовой тяжестью налилось все тело. Надо бы сменить одежду — надеть черные брюки, тогда можно будет сесть на пол я прислониться к стене. И вдруг я услышала голоса за дверью. Раздался скрежет ключа, дверь отворилась, и камера осветилась тусклым светом, но я по-прежнему ничего не видела, кроме теней охранников на пороге.

— Фыонг, где вы?

Я сидела тихо, не шевелясь, и внимательно оглядывала камеру. Охранники по-прежнему не переступали порога. И только Лун, подойдя ко мне и ткнув в меня тростью, спросил:

— Ты все еще сердишься?

С сегодняшнего дня, как сказал мне Лун, я считаюсь подследственной военного суда. Он вывел меня из камеры, завязал глаза. Потом меня куда-то повели. Одна дверь, вторая, подъем на следующий этаж, поворот, еще поворот.

Меня втолкнули в комнату и сняли повязку.

— Садитесь, мадам, пожалуйста, вот здесь. Майор приказал, чтобы сегодня ночью вам предоставили отдых, а завтра… а завтра видно будет.

Охранники вышли из комнаты и закрыли за собой дверь. Комната была заставлена столами и стульями. Все двери наглухо закрыты. И все-таки я почувствовала себя здесь намного лучше. Напряжение спало. Я села на первый попавшийся стул.

Когда меня вели сюда, я слышала далекие смутные голоса, звуки радио, лай собак, шум воды. Теперь эти звуки были где-то совсем рядом. Собака то принималась яростно лаять, то рычала и, по-видимому, бросалась на кого-то. Затем послышался чей-то голос: «Вода есть? Все готово?»

Ответ был заглушен многоголосым собачьим лаем, даже трудно было сказать, сколько их там, этих собак. Меня явно привели сюда не для того, чтобы отдыхать! Кажется, в соседней комнате пытали кого-то. А может, они просто разыгрывают комедию? Или в самом деле кого-то пытают? Послышался утробный звук булькающей воды — арестованного заставляли насильно пить. Слышался надсадный кашель, тяжелое дыхание, потом тот же голос громко спросил: «Хватит? Нет? Еще?»

Я сидела, прислушиваясь к этому монотонному, усталому голосу, и чувствовала, как все тело сотрясает нервная дрожь. Хотелось вздохнуть полной грудью, но в горле стоял ком. В ушах звучали вопросы, которые без конца повторял все тот же монотонный голос, потом его заглушили бульканье воды, кашель и злобный лай собак.

Внезапно послышался другой, измученный голос: «Оставьте, оставьте меня, я все скажу…»

Я вскочила со стула, но тут же снова села.

«Освободи его!» — «Дайте… дайте воды… пить!..» — «А чтоб его… сколько в него влили, и все мало! Еще пить просит! Дай ему воды!»

Было слышно, как кто-то жадно глотает воду.

«Ну хватит! Рассказывай! Назови нам хоть одного человека, одного-единственного, и ты будешь освобожден. Не обязательно называть всех». — «М-м-м…» — «Говори!» — «Мне было очень больно, поэтому я так сказал, но я не знаю, никого!» — «Ах ты, пес паршивый!»

Я с трудом перевела дух. Непонятно, в самом деле они кого-то пытают или обманывают меня. Все равно от всего этого меня трясло! И все-таки, очевидно, это не обман. Снова послышался плеск воды и злобный голос: «Ну, будешь говорить? Или тебе еще добавить?»

Собака вновь залилась злобным лаем. Кто-то, по-видимому, включил приемник — до меня донеслась какая-то американская мелодия. От невероятного напряжения все мое тело налилось тяжестью, голова разламывалась от боли. Долго это еще будет продолжаться? Долго его будут мучить?

А радио по-прежнему играло бравурную музыку. Неожиданно раздался громкий голос: «Черт возьми, да он же подох!» — «Не может быть! Развяжи, посмотри внимательнее!» — «Да умер, я тебе говорю!» — «Вот сволочь, так и не сказал ничего. Теперь из-за него выговор влепят!» — «Кто же знал, что он такой слабак! Давай выкинем его в мертвецкую, да и черт с ним!»

Я снова подумала, что этот спектакль был рассчитан, конечно, на меня. Но неужели они способны насмерть замучить человека только для того, чтобы запугать меня?

Как бы то ни было, им меня не сломить!

Дверь распахнулась, и на пороге снова появился Лун вместе с другим тюремщиком.

— Ну как? Слышно было? Вот так-то! Уж на что был сильный парень, и то не выдержал!

Мне опять завязали глаза и куда-то повели. Снова повороты — налево, направо, опять дверь, спуск вниз, еще одна дверь, снова спуск. Противно заскрипел замок, с меня сорвали повязку, и дверь тяжело захлопнулась. Я снова в камере-одиночке!

Почти весь следующий день я просидела в камере. Наконец — был, по-видимому, уже вечер — за мной пришли. Пришли, как оказалось, чтобы отвести меня на допрос к майору Кхаму…

Я слышала о майоре еще в лагере Ле Ван Зует — от охранников. И вот здесь, в тюрьме, мне довелось лицом к лицу встретиться с этим человеком! Он был совсем не похож ни на Зыонг Динь Хиеу, ни на Черного Тханя. Майор считался специалистом по допросам политических заключенных. Если бы он знал, какую ненависть у меня вызывало его полное лицо с чувственными губами и глубоким шрамом на подбородке! Как ненавидела я всех этих мерзавцев, которые способны убить человека только ради того, чтобы запугать! Они бросили меня в холодную, сырую камеру, когда я только-только начала оправляться от изнурительной лихорадки. Я едва держалась на ногах, когда майор Кхам вызвал меня на допрос.

И этот тип, чье имя полицейские произносили с почтительным страхом, пытался что-то говорить о своей скромной жизни, о своей работе во имя интересов государства и народа!

— У вас лихорадка, это очень опасно! — с деланным участием сказал он мне. — От этой болезни можно ослепнуть. А что, если вам еще придется перенести пытки?

Кхам выдвинул ящик стола, достал какую-то таблетку и, налив в стакан воды, протянул его мне.

— Выпейте. Это тифомиксин. Выпейте, и у вас понизится температура. А потом мы отправим вас в больницу.

Он поднес стакан к моему рту. Я вздрогнула и резко оттолкнула стакан. Вода выплеснулась на пол, и брызги попали в лицо Кхаму.

— Ах, ты еще упорствуешь!

Майор был вне себя. Охранники схватили меня за руки и потащили в соседнюю комнату. Здесь стояли бочки с водой, столы, длинные скамьи, какие-то аккумуляторы, вся комната была опутана проводами, в углу лежала груда палок различной длины и толщины.

Меня скрутили, завязали глаза и бросили на скамью.

— Хватит? Ну как, достаточно? — зазвучало в ушах.

Те же звуки, что и в прошлую ночь, но теперь это происходило уже со мной. Известковая и мыльная вода заливала рот, нос, уши. Все внутри горело. Я уже не могла ни дышать, ни говорить, ни двигаться. Голова гудела, я почувствовала, что задыхаюсь, теряю сознание.

Но тут мои мучители прекратили пытку, развязали меня и сняли повязку с глаз. Я вновь стала слышать голоса. Один из полицейских о чем-то спрашивал меня, но мне казалось, что обращается он не ко мне, а к кому-то другому.

— Ну как, все еще не желаешь отказываться от своих взглядов?

Я покачала головой.

— Ах, ты еще упрямишься!

Меня снова связали, снова закрыли лицо и стали лить воду… «Достаточно или нет? Ну как, хватит? Отказываешься от своих взглядов?»

Я только мотала головой, не имея сил сказать что-нибудь. Сколько раз это повторялось… Сколько раз мне казалось, что я уже умерла… Почти всю ночь мне устраивали то «подводную лодку», то «самолет» и били, били без конца. Меня били по ногам, пытали электрическим током. Я приходила в себя, снова теряла сознание, умирала и вновь возвращалась к жизни, была как в бреду — между жизнью и смертью…

Это продолжалось день за днем в течение нескольких месяцев.

Я пришла в себя… Сознание постепенно возвращалось, но на этот раз ощущения были несколько иными, чем прежде.

Раньше они пытали меня до тех пор, пока я не теряла сознания. Ждали, когда я приду в себя, и сразу же все начиналось вновь. Сознание обычно возвращалось медленно.

Если же пытки происходили днем, то как только я погружалась в забытье, меня сразу бросали в камеру. В холодном мраке одиночки я довольно быстро приходила в себя и каждый раз слышала доносившуюся издалека песню. Слова были неясными, какими-то бессмысленными. Но мне запомнилась фраза: «Уже наступала осень, когда двадцать третьего мы поднялись по зову родины». Эта фраза повторялась постоянно, и я хорошо ее запомнила, несмотря на то, что часто слышала ее в полубессознательном состоянии. Я начала даже думать, что именно эти слова возвращают меня к жизни…

В первую ночь, когда меня привезли в тюрьму и бросили в одиночку, меня окружало полное безмолвие. Но уже утром, как только я проснулась, я услышала эту песню, доносившуюся издалека. «Уже наступала осень, когда двадцать третьего…» Голос был несильный, он повторял только эту фразу, казалось, певец не знал других слов. Иногда протяжную мелодию сопровождал другой голос, читавший стихи. Слов я не разбирала, но понимала, что это какие-то старые стихи и читали их на старовьетнамском языке.

Позднее я узнала, откуда доносились эти голоса — моя одиночка находилась на одном этаже с другими камерами — с одной стороны шли камеры под номерами 9, 10, 11, с другой — под номерами 12, 13, 14. Я сидела в камере номер 12, а напротив была камера номер 11. Все они плотно закрывались тяжелыми деревянными дверями. Кроме того, коридор был еще разделен на несколько частей железными дверями.

Соседний с нами отсек, где находились одиночные камеры под номерами 7 и 8, мы называли «островом». Оттуда, из восьмой камеры, доносилась до меня песня. Она проникала в мою одиночку через железные и деревянные двери, через толстые тюремные стены. А голос, читавший стихи, принадлежал заключенному из седьмой камеры. Голоса «седьмого» и «восьмого» я узнала, когда меня выводили в коридор и я проходила мимо этих камер.

«Восьмой» был высокий крепкий мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Каждый раз, когда я случайно видела его, он делал мне мимолетные, еле заметные знаки, как бы призывавшие к мужеству, к твердости.

Заключенный из седьмого номера был пожилым человеком — ему было за пятьдесят — невысокого роста, добрый и приветливый, с мягким голосом, который так красиво звучал, когда он нараспев читал старые вьетнамские стихи. Увидев его, я сразу вспомнила своего отца и дядю. Именно от «седьмого» я узнала, что мы находимся в закрытой секретной тюрьме сайгонских властей, которая расположена прямо в городе, на территории зоопарка. Я вспомнила, как мы раньше ходили сюда с друзьями гулять, как в тот день, когда проходила демонстрация перед зданием министерства по делам молодежи, именно в этом районе было создано несколько инициативных групп.

По ночам в тюрьме обычно царила мертвая тишина. Но днем с раннего утра уже слышен был шум голосов, доносились эта песня и стихи.

В течение первых трех дней, когда меня пытали почти без перерыва, я приходила в сознание под звуки этой песни, но на этот раз очнулась в полной тишине. Я возвращалась из какого-то далекого, неведомого мира. Приходя в себя, я как будто медленно поднималась со дна бесконечной пучины… Сперва постепенно возвращалось сознание, неясное мерцание становилось светлее и светлее, пока разум не обретал привычную ясность. Потом оживали руки, ноги и все тело. И жизнь медленно входила в меня, и с нею воспоминания о том, что происходило со мною…

На этот раз они подвесили меня за руки и долго били, потом пытали током, электрические разряды пронизывали все тело, потом меня словно охватило пламя, и я, кажется, умерла…

Я умирала без страха. Я любила мать, бабушку, братьев и сестер, любила Хоанга, любила своих друзей, но, расставаясь с жизнью, я не испытывала сожаления или горечи. Как-то раз во время пыток в затуманенном мозгу мелькнуло: а может, согласиться на их условия и покончить со всем разом? Назвать чье-нибудь имя — из тех, кого полиция не сможет арестовать или к кому она не сумеет предъявить никаких обвинений. Но кого? Хиен погиб. Может, назвать дядюшку Фана, ведь я знала, что он в освобожденной зоне и не собирается приезжать в Сайгон. Или дядюшку Нама и его жену, у которых я жила в пагоде Линьван? А может, назвать супругов Ба, или их соседа-рикшу дядюшку Бая, или разносчицу воды Хюе? Но чье бы имя ни приходило мне на ум, я сразу же отвергала мысль о предательстве! Я вспомнила, как в день демонстрации у министерства по делам молодежи супруги Ба не садились обедать — ждали меня. Они не могли уйти из дома, но дядюшка Бай, рикша, все время кружил возле министерства, а потом бежал рассказывать супругам Ба о том, что происходит на площади. Дядюшка Фан говорил мне, что если придется умереть, то надо умирать за дело коммунистов как коммунист. И тогда я поклялась умереть достойно, как подобает коммунисту…

Мне казалось, что я уже умирала много раз и снова возвращалась к жизни. Однажды, придя в себя, я почувствовала на лице что-то холодное и тяжелое. Я медленно поднесла руку к лицу. Что это? Да это же мои волосы! Они закрыли все лицо и были какие-то тяжелые и мокрые. Я ощупала голову — все было мокрым и липким от крови.

Я взяла в руку прядь волос и вспомнила, что каждый раз, когда я приезжала из Сайгона домой, мать запрещала мне пользоваться шампунем и заставляла мыть голову речной водой с листьями лимонной мяты. Волосы от этого становились мягкими и шелковистыми.

Вспомнилась мне и встреча с Хоангом вскоре после ареста Тхань. Он тогда в шутку говорил, что для моих волос нужны особые заколки.

В тот день было очень жарко, и легкий, теплый ветер гулял по улицам, шелестел в листве, рябил воду в реке и поднимал пыль на перекрестке дорог, где Хоанг ждал меня. В тот день я надела свое любимое белое платье.

Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, что на мне — белое платье или темная одежда, которую мне дали женщины в лагере Ле Ван Зует. Да и невозможно разобрать, во что я одета, потому что все изодрано в клочья, залито кровью, известковой водой, вымазано в грязи.

Я не пишу стихов. Когда-то я пыталась это делать, но увидела, что у меня ничего не получается, и оставила это занятие. Я не умею петь, как Хонг Лай, не знаю столько стихов, как Нен, не сочиняю их, как это делает Хоанг. Лучше всего ему удавались забавные шутки и пародии. Я одна была лишена каких-либо талантов.

Меня вдруг охватила какая-то тревога, какое-то необычное волнение… Белый цвет… повсюду белый цвет… Меня поднимало на волнах и несло в белый простор…

Я с трудом доползла до угла камеры, где прятала свои заколки, пошарила и нашла их. Потом села, уперевшись спиной в стену, и с трудом подняла руки, чтобы заколоть волосы.

Передо мной плыли белые буквы, слагаясь в строки…

В памяти всплывают далекие дни детства: я иду из школы домой, подобрав подол белого платья, я бегаю и ловлю белые лепестки, что кружатся в воздухе, облетая с цветущих деревьев… А потом я приехала в Сайгон, стала учиться в школе, работать в ученической подпольной организации… Я вижу себя всегда в своем белом платье, неизменном и любимом… Вот я еду на велосипеде через мост Тхинге, чтобы встретиться с Хоангом, и ветер развевает подол моего белого платья… И в день ареста, когда меня остановили на улице и втолкнули в машину, я тоже была в своем белом платье… Вот почему, наверное, во время пыток перед моими глазами неизменно белый цвет…

Строки одна за другой возникают на черной стене камеры, и буквы, отчетливо белея, сверкают на мрачном фоне. Я лежу ничком, вытянув руки. И снова волны уносят меня в небытие…

Не знаю, сколько времени была я без сознания, только откуда-то издалека, сперва совсем неясно, потом все отчетливее и отчетливее донеслись слова: «Уж наступала осень… когда двадцать третьего… мы поднялись по зову родины…» — они звучат все громче…

Это голос «восьмого»! Еще одна ночь прошла. Неужели снова утро?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я вернулась в лагерь Ле Ван Зует. Возвращение было совсем не похоже на мое первое появление здесь. Тогда, несмотря на весь мой опыт революционной работы, я не избавилась еще от беспечности и беззаботности, свойственной молодости. После пыток в секретной тюрьме (так называемый объект П-42), меня отправили в больницу Текуан[31], потом в главное полицейское управление, затем снова в П-42, а оттуда в тюрьму Задинь, после — в лагерь Тхудык. Прошло немногим более года, пока я, миновав все камеры, пытки, издевательства, не вернулась в лагерь Ле Ван Зует.

Больше года — а как будто целая жизнь позади! За это время я узнала все способы истязаний, не раз была на грани жизни и смерти. Меня помещали в камеру к уголовникам, страдавшим заразными болезнями, я не раз видела смерть товарищей, замученных пытками. Но куда бы ни бросали меня палачи, я всюду участвовала в борьбе заключенных, за что, разумеется, получала дополнительные наказания, однако это не останавливало меня.

В тюрьме Задинь меня приняли в партию.

В нашу молодежную организацию меня принимали дома, в комнате моей матери, а в партию — в тюремной камере.

Это было второго сентября шестьдесят первого года. Ночью заключенные устроили концерт художественной самодеятельности — пели, танцевали народные танцы. Тюремные власти следили за нами очень строго и пресекали малейшие попытки наладить связь друг с другом, но концерт нам все-таки удалось организовать.

Подготовку к приему в партию мы тщательно продумали. В нашей камере — а меня к тому времени перевели в общую камеру — были дежурные, которые менялись в течение ночи. Впрочем, камера была настолько тесной, что сразу всем лечь не хватало места.

Когда у нас дома меня принимали в молодежную организацию, я помню, мы втащили на кровать деревянный сундук, покрыли его куском ткани, поставили вазу с бумажными цветами, а рядом, на стене, повесили сделанный мною флаг и портрет Хо Ши Мина. Теперь же на цементном полу камеры поставили перевернутое жестяное ведро и накрыли его точно так же куском ткани. Так же, как и у меня дома, были бумажные цветы — мы сделали их для концерта, а потом сохранили для этого торжественного случая. Из обрезков красной и желтой ткани, которые нам удалось утаить от охраны, мы сделали нечто вроде флага — красного, с желтой пятиконечной звездой посередине, а фотография президента Хо Ши Мина у нас тоже была, ее хранила одна из заключенных — Хоа.

После ужина я тщательно умылась, надела чистое платье. Церемония приема состоялась при свете едва тлевшей коптилки, которую мы с Хоа тщательно прикрыли, чтобы свет не привлек внимания охраны.

В мрачной тюремной камере, где в невообразимой тесноте сидели и лежали заключенные, при свете крошечной коптилки меня принимали в партию. Где-то далеко были улицы, залитые ярким светом, машины, с шумом несущиеся по вечернему городу, — все это воспринималось сейчас, как чужой и далекий мир. А здесь, в тишине, которую лишь изредка нарушал чей-то вздох или стон, называли имена товарищей, рекомендовавших меня в партию: Лыонг Тхи Хоа — она сидела рядом со мной, — и Ут Данг — это имя я услышала впервые.

Лыонг Тхи Хоа была намного старше меня, но когда мы впервые встретились с ней в главном полицейском управлении и я назвала ее «тетушка Хоа», она засмеялась и сказала, что предпочитает, чтобы ее называли «сестра Хоа». Она раньше преподавала в школе Дыкчи. Я немало слышала о Хоа и знала, что арестовали ее давно.

…В П-42 я тяжело заболела, температура поднималась с каждым днем все выше, и меня перевели в больницу Текуан. Когда я немного поправилась и начала ходить, меня перевели в главное полицейское управление. К тому времени я уже привыкла к тюремной жизни, где между людьми складываются особые отношения, особое взаимопонимание. Едва я переступила порог камеры в главном полицейском управлении, как со всех сторон послышались возгласы:

— Смотрите, новенькая!

— Новенькая прибыла!

Женщины окружили меня и, не обращая внимания на старосту и полицейских, засыпали вопросами.

— Ты откуда прибыла?

— После болезни, наверное?

— Как себя чувствуешь?

Все шумно радовались, но несколько женщин, увидав, что лицо мое покрыто язвами и коростой и к тому же намазано мазью, торопливо отошли в сторону. Тут-то я и заметила опрятно одетую женщину лет сорока, она пристально и благожелательно смотрела на меня. Это была Лыонг Тхи Хоа. В первый момент, когда все меня окружили, стали тормошить и расспрашивать, она не подошла ко мне и молча наблюдала за мной издали, но потом Хоа помогла мне устроиться и очень внимательно и заботливо отнеслась ко мне. «Сестра Хоа», как звали ее здесь, подробно расспросила, где и как меня арестовали, о чем меня спрашивали на допросах, потом она рассказала мне о здешней тюрьме. Когда в нашей камере создали группу художественной самодеятельности, Хоа предложила участвовать и мне.

Снова я встретила Лыонг Тхи Хоа в тюрьме Задинь — ее привезли сюда вместе с другими заключенными из главного полицейского управления. Хоа быстро освоилась и здесь. Она поручила мне следить за питанием бригады, куда входило четырнадцать женщин. Затем по ее заданию я организовала художественную самодеятельность, а потом меня включили в лагерный комитет. Все мое время теперь было занято, и я каждую минуту ощущала поддержку моей старшей подруги, ее добрый, сочувственный взгляд. Она часто говорила со мной о партии, разъясняла мне устав.

И вот наступила эта долгожданная ночь. Хоа сидит рядом. Она одна из рекомендующих и в то же время представитель лагерного партийного комитета…

Услышав фамилию второго рекомендующего, я удивленно посмотрела на Хоа. Кто он такой, этот Ут Данг? Хоа засмеялась и еле слышно прошептала:

— Разве ты его не знаешь? Это товарищ Там с «острова» П-42.

…Товарищ Там с «острова»! Тот самый, который пел запомнившуюся мне песню. Я словно вновь услышала: «Уже наступала осень, когда двадцать третьего мы поднялись по зову родины…» Эта песня будила меня по утрам, она проникала сквозь стены, сквозь толстые двери, она вселяла бодрость и веру, поддерживала меня, когда я приходила в себя после жестоких пыток.

Я помнила, как Там смотрел на меня, когда я в сопровождении тюремщиков проходила мимо «острова». Его взгляд призывал к мужеству!

В П-42 мне рассказывали, что раньше Там был разведчиком, но уже более двух лет находится в тюрьме. Если других заключенных перевозили с места на место, то его намертво приковали к этому «острову» секретной тюрьмы П-42. Надзиратели побаивались Тама и не осмеливались кричать на него, когда он распевал на своем «острове» песни.

Когда я во второй раз попала в П-42, меня посадили в камеру, которая находилась во внешнем ряду, прямо напротив «острова», где сидел Там. Я довольно быстро освоилась и из своей камеры свободно разговаривала с ним. Товарищ Там расспрашивал меня о семье, об учебе и о том, как меня арестовали, об условиях в больнице Текуан и в главном полицейском управлении. Он объяснил, что меня вернули сюда, потому что ничего не добились на допросах, и что я должна и впредь держаться так же стойко.

Однажды надзиратель вел Тама мимо моей камеры. Надзиратель шел впереди, а Там за ним следом. Дверь моей камеры была чуть-чуть приоткрыта, я не удержалась и тихо спросила:

— Как здоровье?

Он ничего не ответил, но когда возвращался обратно, сунул под дверь свернутую в трубочку записку. Я схватила ее, развернула и прочитала:

Это был дружеский совет, но я восприняла его как суровый наказ и запомнила на всю жизнь…

Оказалось, что товарищ Ут Данг внимательно следил за моим пребыванием не только в П-42, но и в больнице Текуан, и в главном полицейском управлении, в тюрьме Задинь. И вот теперь он вместе с Хоа рекомендует меня в партию.

В эту ночь передо мной как бы открылся другой мир, совершенно непохожий на мир тюрьмы, погруженной в тяжелый сон. Я вновь услышала далекий голос товарища Тама, его песню, которая неслась, преодолевая расстояния и преграды, вновь вспомнила Хоанга, первого человека, который заговорил со мной о партии. Вспомнила я и дядюшку Фана — это он сказал, что в жизни человека есть три важнейших момента: вступление в партию, создание семьи и час смерти. Когда я попала в тюрьму, то не раз думала о смерти и решила, что, если придется умереть, я умру достойно. Но я выжила и сделаю все, чтобы быть достойной звания коммуниста.

Наконец я узнала, почему меня арестовали. Это сняло с меня огромную тяжесть. Когда меня во второй раз привезли в П-42,товарищ Там успел предупредить меня, что полностью повторится та же процедура допроса, что и раньше.

Он не ошибся. Действительно, меня не заставили долго ждать и почти сразу вызвали на допрос. Но теперь меня допрашивал уже не майор Кхам, а Черный Тхань. Увидев меня, он выплюнул кусок бетеля и грубо спросил:

— Ну как, будем сегодня говорить? Согласна работать с нами?

Я вспомнила советы товарища Тама и ответила:

— Я снова прошу вас отпустить меня домой, чтобы продолжать занятия в школе…

— Ишь чего захотела!

Последовал удар — я очутилась на полу. Тхань заорал, чтобы я немедленно поднялась. Но как только я поднималась, он снова сбивал меня с ног. Перед глазами все кружилось и плыло, я ничего не видела, кроме груды палок в углу комнаты, и не различала никаких звуков, кроме ударов, которые сыпались на меня. Потом эти удары стали почему-то гулкими и громкими, казалось, били не меня, а кого-то другого. Боль наполняла тело, она была всюду, она словно окружала меня со всех сторон. По лицу текла кровь, не знаю, сколько крови было пролито на сей раз. Я была в полуобморочном состоянии и только чувствовала, как что-то давит мне на уши и нос. Мне казалось, что от напряжения что-то вот-вот лопнет внутри. И тут Черный Тхань крикнул:

— А ну, посмотри-ка сюда!

Он повернул меня лицом к двери, ведущей в соседнюю комнату, и я узнала ту самую комнату, куда меня привели тогда, в первый раз, чтобы я услышала, как пытают человека.

Вдруг дверь открылась, и из глубины комнаты появилась какая-то белая фигура. Я вглядывалась в лицо вошедшего. Оно было знакомо, только я никак не могла вспомнить имя этого парня. Да это же Дык!

— Кто это? — спросила я.

Черный Тхань в ответ только грубо выругался.

Я напрягала все силы, чтобы получше разглядеть Дыка, но видела перед собой лишь белое привидение.

Меня развязали и посадили на стул. Я не сводила глаз со стоявшего в дверях человека. Да, это был он, Дык! Полицейские втолкнули Дыка в комнату и подвели ко мне. Видимо, каждый шаг давался ему с трудом, он приблизился ко мне и вдруг отшатнулся: глаза Дыка были широко раскрыты, лицо бескровно, губы дрожали. Он сделал шаг назад и прислонился к стене.

— Ну, узнаете друг друга?

Я окончательно пришла в себя. В голове пронеслось: о чем Дык мог рассказать им? Я была убеждена, что мать Дыка не посвящала сына в наши дела.

Когда было принято решение отметить день рождения Национального фронта освобождения, учащиеся и студенты использовали для этой цели самые различные формы: привязывали листовки к воздушным шарам, пускали по реке плоты с плакатами, привязывали к лапкам голубей листовки и флажки. Мать Дыка получала и хранила флажки и листовки, присланные из освобожденной зоны, но, по-видимому, ничего не говорила об этом сыну.

Но если Дыку ничего не было известно о нашей деятельности, о чем же он мог рассказать в полиции? Что он знал? Знал только, что меня не было несколько дней в Сайгоне. Но ведь я сказала ему, что ездила в Биенхоа навестить больную бабушку. И все-таки меня охватила тревога. Тревога и ярость! Мне хотелось громко крикнуть в лицо Дыку, что он жалкий и подлый трус, что теперь он не смеет смотреть мне в глаза!

— Ну, так узнаете друг друга? Или нет? — вновь спросил Тхань.

Я могла бы сказать, что Дык ненавидит меня, что раньше он был в меня влюблен, писал стихи в стенной газете, присылал мне письма, подписанные вымышленными именами, но я не отвечала ему, и наконец возненавидел меня, а теперь пользуется случаем, чтобы отомстить. Таким образом можно было бы увести в сторону тюремщиков, но я не сделала этого. Я не сказала ничего и только посмотрела прямо в лицо Дыку.

— У меня было очень много школьных друзей. Этот тоже раньше был моим другом!

— Опять ты упрямишься!

Тхань наотмашь ударил меня, я снова упала. В голове загудело. Стиснув кулаки, я думала только об одном: постараться не потерять сознания.

Когда меня притащили в камеру и я пришла в себя, меня охватило какое-то странное и двойственное чувство: злилась на Дыка и в то же время мне было жаль его и особенно жаль было его мать. Ведь Дык у нее единственный сын!

Однажды мать Дыка сказала мне, что ей хотелось бы, чтобы ее сын тоже принимал участие в наших делах. Но Дыка не интересовало ничто, кроме школы. И, видя это, мать успокоилась, что, впрочем, можно понять: сердце матери разрывалось между любовью к родине и любовью к сыну. Ее не пугали трудности и опасности работы, она была истинной революционеркой, но в то же время ей хотелось оградить от опасности сына.

Что будет с ней, когда она узнает правду о сыне-предателе… И вдруг я подумала, что сама скрыла от своей матери — ведь она ничего не знает о том, чем я занимаюсь в Сайгоне.

…Когда меня арестовали, я могла сообщить об этом домой, но сразу же отказалась от этой мысли. И, разумеется, не потому, что не хотела видеть родных, я боялась, что встреча с ними расстроит меня, отнимет у меня силы. И все-таки они нашли меня в тюрьме.

Однажды, когда меня перевели в больницу Текуан, я вдруг услышала, как кто-то назвал мое имя:

— Нгуен Тхи Фыонг, получите передачу!

Я бросилась к выходу, но навстречу мне шла надзирательница с большой корзиной в руках. В ней оказались две пары черных брюк, платок, несколько лимонов, пачка сахарного песку, сверток с сушеными крабами и баночка ментолового масла. Я лихорадочно искала записку. И действительно, на дне корзины я нашла ее. Оказывается, передачу эту принесла мне младшая сестра.

Через неделю, в приемный день меня снова вызвали, и я увидела за железной решеткой почти всех родных. Когда меня ввели, они радостно зашумели, стали справляться о здоровье, о том, как живется мне здесь. Только мать стояла одна в сторонке и молча глядела на меня. Младшие братья и сестры, прильнув к решетке, кричали в один голос:

— Сестра, когда ты вернешься домой?

Бабушка, хоть она и была еще довольно крепкой и здоровой, очень плохо видела. Протянув руку, она ощупывала решетку и тихо спрашивала:

— Где ты? Где Фыонг?

Ее руки беспокойно шарили по железным прутьям, как будто хотели протянуться сквозь решетку ко мне.

— Где ты, внучка? Ты все такая же красивая? У тебя все такие же длинные волосы?..

Я стояла довольно далеко — нас разделяла не только железная решетка, но и охранники — один из них сидел между нами, а другой прохаживался вдоль решетки. Бабушка все никак не могла разглядеть меня и, продолжая ощупывать решетку, без конца повторяла: «Ты все такая же красивая? У тебя по-прежнему длинные волосы?» Я смотрела на бритую голову бабушки — редкие седые волосы только-только начали отрастать, и мне казалось, что ее подслеповатые глаза иногда останавливались на мне, словно она прощалась со мною.

А мама все так же одиноко стояла в стороне. И только когда полицейские объявили, что свидание окончено, мама на минуту приникла к решетке и тихо сказала, что посылает мне несколько сот пиастров. Я хотела отказаться, объяснить, что мне не нужны здесь деньги, но побоялась обидеть маму и промолчала.

С того дня я стала бояться этих встреч!..

Мысль о предательстве Дыка мучила меня. Однако, когда меня перевели в тюрьму Задинь, Нен сообщил мне, что я была арестована из-за того, что участвовала в демонстрации возле министерства по делам молодежи. Оказывается, этот подлец Ван следил за мной и в тот день видел меня. После этого я несколько дней отсутствовала и в школе, и в доме Дыка. Обо всем этом Ван и донес в полицию. И вот, несмотря на то что против меня не было никаких улик, полиция решила арестовать меня, в надежде, что в тюрьме я «расколюсь» и расскажу все.

Но я ничего не сказала, отказалась сотрудничать с ними. Тогда они схватили Дыка, стали ему угрожать, а потом устроили очную ставку, надеясь обмануть меня. Оказалось, Дык тоже ничего не сказал, он только признался, что был моим школьным товарищем и что я временно жила у них, а потом уезжала навестить больную бабушку.

Когда я узнала обо всем, на душе у меня стало легко и радостно. Нен сообщил мне также, что после встречи со мной в тюрьме Дык был освобожден. Он оставил институт, и мать переправила его в освобожденную зону — к Хоангу и Хонг Лан.

Теперь Нен стал главным связующим звеном, через него я получала вести от Хоанга и Хонг Лан.

Страшное известие — арестован Хоанг! Раньше у меня и в мыслях не было, что он может оказаться за решеткой.

Я узнала об этом в тюрьме Задинь, за два месяца до той знаменательной ночи, когда меня приняли в партию. Сообщила эту новость Тхюи, прибывшая к нам из главного полицейского управления. С этой девушкой меня познакомила Хоа. За обедом Тхюи тихо спросила меня:

— Вас зовут Фыонг?

Я утвердительно кивнула.

— Вы знаете Хоанга? Чан Хыу Хоанга. Он шлет вам привет.

Хоа уже успела предупредить меня, что Тхюи можно доверять, она наша. Отец Тхюи был врачом, ушел на войну и погиб в борьбе против французских колонизаторов. Мать, участница революционного движения, была арестована и умерла в тюрьме Фулой. На руках у Тхюи осталось двое младших братьев. Каким-то образом Тхюи купила два комплекта хирургических инструментов и намеревалась переправить их нашим, а пока спрятала у себя дома. Полиция арестовала ее младшего брата, когда тот разбрасывал листовки. В доме был обыск, полицейские нашли хирургические инструменты, и Тхюи попала в тюрьму.

В камере Тхюи обычно сидела молча, грустная и задумчивая. В полицейском участке на Нго Куен ее зверски пытали, потом завязали глаза, заткнули кляпом рот и изнасиловали. Говорили, что друг Тхюи находится в освобожденной зоне.

Теперь, когда мне стала известна история Тхюи, я старалась держаться к ней поближе, как-то успокоить ее. Когда она передала мне привет от Хоанга, я не могла прийти в себя, пораженная этой новостью.

— Где он? — спросила я.

— В главном полицейском управлении.

Я вздрогнула. Значит, Хоанг арестован! С трудом сдерживая слезы, я спросила, как это случилось.

— Его схватили, когда он был в толпе учащихся и преподавателей. Видимо, его считают замешанным в покушении на американского посла Найтинга.

Я уже слышала об этом покушении. Американский посол ехал по улице Конгли, когда в его машину бросили гранату, которая не взорвалась.

Я спросила Тхюи, как себя чувствует Хоанг, здоров ли он. Она ответила, что выглядит он неплохо, несмотря на то, что в полиции его уже не раз «обрабатывали». Он по-прежнему весел и не унывает, распевая песни.

Этот тихий разговор между мной и Тхюи показался всем необычным. Потом, когда мы расходились, Хоа подошла ко мне и тихо спросила:

— О чем вы так долго говорили?

Я хотела было ответить, но она, не слушая меня, продолжала:

— Надо быть более осторожной и сдержанной, Фыонг, смотри, у тебя глаза на мокром месте…

Мне захотелось уткнуться ей в грудь и разреветься, но я взяла себя в руки, сказала об аресте Хоанга. Она удивленно спросила:

— Ты знаешь Хоанга? Почему же ты ни разу не говорила мне об этом?

Действительно, я обо всем рассказывала Хоа, но ни разу не упомянула имени Хоанга. И это было не случайно — я боялась новых провалов в нашей организации, Я ни с кем не говорила о Хоанге еще и потому, что не хотела выдать своих чувств. И вот я узнаю, что Хоанг арестован!

Хоа, оказывается, очень хорошо знала его — она работала раньше среди преподавателей, а Хоанг вел работу среди студентов и учащейся молодежи. Я рассказала ей, где и как мы познакомились с Хоангом, как я полюбила его.

Через несколько дней Хоа дала мне лоскуты белой ткани, и я сделала из них носовые платки для Хоанга. У меня было еще два метра черного сатина, который женщины дали мне на брюки, и я решила сшить ему трусы. На всех вещах я вышила две маленькие буквы Ф. и Х. а потом попросила друзей передать подарок Хоангу. Прошло немало времени, но известий о нем не было…

Потом меня отправили в тюрьму Тхудык. Едва я прибыла на новое место, меня тут же бросили в карцер. Это был подвал рядом с кухней, и в него выходила дымовая труба. Здесь через пятнадцать минут человек становился похожим на домового. В этом карцере можно было задохнуться от жары и дыма.

Когда меня втолкнули в этот подвал, в первую минуту я ничего не могла разглядеть. Потом, понемногу свыкнувшись с полумраком, я увидела женщину с лицом до такой степени закопченным, что поблескивали только белки глаз да зубы. Она посмотрела на меня и вдруг вскрикнула:

— Фыонг! Ты ли это?

Она схватила меня за руки.

— Ты не узнаешь меня?

Я, конечно, в такой темноте, да еще сквозь копоть не могла разглядеть ее лицо. А женщина горячо зашептала:

— Помнишь, как приходила в освобожденную зону?

Только теперь я узнала ее. Это была дочь той женщины, у которой я останавливалась. Я видела ее очень редко — девушка появлялась дома лишь поздно вечером и, наскоро поужинав, ложилась спать — она была связной. Узнав ее, я очень обрадовалась, и мы крепко обнялись.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она меня.

— А как твоя мама живет?

— Откуда тебя привезли?

— Давно арестовали?

Мы засыпали друг друга вопросами, не успевая отвечать.

Я помнила, что мать звала девушку Ба. Теперь же она назвала свое полное имя — Ба Тыой. Арестовали ее более трех месяцев назад и все это время держали в тюрьме Фулой, используя все формы «обработки». А потом перевели в Тхудык и бросили в карцер, где она находилась уже больше суток. В знак протеста девушка объявила голодовку и предложила мне сделать то же самое. Я, конечно, согласилась.

Мы улеглись на полу рядом, черные, как две головешки из печи, и стали вспоминать далекие уже теперь дни пребывания в освобожденной зоне. Она рассказала мне, что после моего отъезда комитет пропаганды и учащейся молодежи, где работали Хоанг и Хонг Лан, много раз менял место, но все время оставался в их районе и она повсюду следовала за работниками комитета. Оказалось, что Ба знала и Дыка, который перебрался в освобожденную зону и теперь работал врачом, он часто наведывался в гости к Хоангу и Хонг Лан.

В день ареста Хоанг поехал по делам в Сайгон. Сел в рейсовый автобус и, едва добравшись до городка Н., был замечен Ваном, ехавшим из Сайгона. Тот немедленно сообщил в полицию, и Хоанга схватили. В те дни полиция частенько устраивала в городах облавы, в результате было арестовано много людей, главным образом учащиеся школ, студенты и преподаватели. Несмотря на то, что многие из них были арестованы в разных местах, их всех обвинили в том, что они якобы намеревались совершить покушение на американского посла и пытались спровоцировать беспорядки в центре Сайгона.

Когда Хоанга забрали, при нем не было никаких документов, никаких бумаг, компрометировавших его, тем не менее его обвинили в организации последних беспорядков, его и еще профессора Ле Куанг Виня и студента Ле Хонг Ты.

Я даже и представить себе не могла, что именно здесь, в этом темном и дымном подвале, узнаю все подробности об аресте Хоанга! Встреча с Ба вселила в меня новые силы. На третий день нашей голодовки в карцер спустились представители тюремной администрации и начали уговаривать нас отказаться от своего решения, к нам привели даже врача и медсестру, и те сделали нам какие-то уколы. Мы лежали пластом, ослабев от голода и жары. На четвертый день нас вытащили из карцера. Ба Тыой направили в какую-то другую тюрьму, меня же через несколько дней отправили в лагерь Ле Ван Зует.

Увидев меня, мои старые знакомые — полицейские Лун и Занг — весело заулыбались.

— Смотри-ка, наша «бабушка» снова здесь!

А Черный Тхань, внимательно взглянув на меня, сказал:

— В чем дело? Ведь вы были арестованы больше года назад и теперь снова вернулись сюда? Значит, не захотели возвратиться домой?

Меня отвели в ту же комнату в особом секторе для женщин, где я уже сидела раньше, и, едва переступив порог, я услышала детский голосок:

— Красивая тетя снова вернулась! Тетя, которая спала в углу, снова вернулась!

Это был малыш Хынг. Он подбежал ко мне и обхватил мои колени. Он очень вырос — теперь ему было уже почти пять лет. В комнате надзирательницей была по-прежнему госпожа Бай. Из старых заключенных остались только Мон и партизанка из провинции Лонган. Тетушку Ба отпустили домой. Остальных либо освободили, либо перевели в другие тюрьмы.

Прежде всего я спросила у Мон, существует ли у них подпольная парторганизация. Так бывало всегда — куда бы я ни попадала, я прежде всего старалась наладить связь с организацией. Мон в ответ покачала головой и сказала, что не раз пыталась поговорить с соседками по камере, но они отказывались обсуждать этот вопрос, заявляя, что заключенные здесь постоянно меняются и, кроме того, госпожа Бай все время торчит в комнате, в этих условиях ни о какой организации не может быть и речи. Я предложила Мон начать с того, чтобы организовать простую взаимопомощь, это несложно и абсолютно безопасно.

Вскоре, воспользовавшись тем, что Бай ненадолго вышла из комнаты, мы договорились, как будем теперь действовать, как следить за тем, чтобы надзирательница ни о чем не узнала. Маленький Хынг, слушая нас, неожиданно сказал:

— Вы говорите, а я буду караулить.

Мы рассмеялись.

— А как ты будешь караулить?

Малыш взял в руки веер, встал в дверях и, подперев веером подбородок, сказал:

— Когда никого нет, я буду стоять и молчать, а как увижу кого-нибудь, сразу стану веером размахивать и петь: «Тин-тин-тин», — и он показал, как будет все делать.

С того дня Хынг постоянно стоял на карауле, когда мы обсуждали наши дела. Однажды мы только собрались вместе, вдруг Хынг быстро замахал веером, припевая: «Тин-тин-тин…» И только мы разбежались по углам, занялись каждый своим делом, в комнату ввалился Лун, внимательно окинул взглядом всех и, подозрительно глядя на мальчика, спросил:

— Ты, малец, значит, сторожишь, когда твоя мать вместе с другими смутьянками устраивает собрания, да?

Но Хынг по-прежнему стоял у порога и как ни в чем не бывало напевал:

— Тин-тин-тин…

— Так или нет?

— Тин-тин-тин…

Лун вынужден был убраться, так ничего и не добившись от мальчика.

Я уже не раз убеждалась в необыкновенной сообразительности нашего Хынга. Совсем недавно, в дни праздника Тет, женщины нашей комнаты потребовали свободы передвижения по лагерю — чтобы заключенные могли поздравить друг друга с Новым годом. По этому случаю в нашу комнату зашел начальник охраны Зыонг Динь Хиеу. Хынг, ни слова не сказав матери, спрыгнул с кровати, подбежал к Хиеу и попросил, чтобы тот разрешил сшить ему новую одежду.

— А то наступает праздник Тет, а я хожу почти голый!

— Хорошо, скажи матери, чтобы сшила тебе рубашку и штаны, — ответил Хиеу.

— Нет, вы меня из дома забрали, и штанишки мои здесь прохудились, значит, вы мне новые должны дать, — тут же нашелся Хынг.

Хиеу ничего не ответил, только ухмыльнулся, но на другой день мальчику принесли новую одежду.

Главная наша задача состояла в организации партийной ячейки. В нашем секторе я была единственным членом партии. Моя соседка Мон давно вступила бы в наши ряды, но в секторе не было партийной ячейки.

Любая связь между заключенными разных секторов была абсолютно запрещена. В лагере был установлен строжайший контроль, особенно за нашим сектором и за мужским сектором номер два. Между нашими домами был небольшой дворик. Я вспомнила, как раньше выходила сюда гулять, как садилась под деревом и распевала песни. И теперь я решила таким способом установить связь со вторым сектором — выходила во двор, садилась под дерево и, глядя на окна соседнего дома, тихонько напевала.

Однажды утром я увидела, что из второго сектора вышел человек с бочонком в руках. Это был крупный мужчина, мне он показался знакомым. Когда же он подошел поближе, я узнала его — это был товарищ Там, или Ут Данг, из П-42! Интересно, как давно он здесь? Товарищ Там, не глядя на меня, прошел совсем близко, направляясь за водой. Я с трудом сдержала радостное волнение — у меня теперь будет опытный наставник, у которого я всегда найду поддержку!..

С помощью товарища Тама я установила связь с четырьмя заключенными из секторов A, B, C и D. В этих секторах содержались узники, уже прошедшие обработку, но не сломленные ею, и недавно арестованные, находившиеся, по выражению тюремного начальства, в стадии обработки. Естественно, в такой обстановке заключенные не доверяли друг другу, все боялись провокаций. И хотя среди заключенных были наши товарищи, никто не решался организовывать партийные ячейки. После установления связи между секторами мы решили создать объединенную парторганизацию. Через товарища Тама я связалась с партийным комитетом лагеря, и там одобрили нашу идею и даже назначили меня секретарем вновь созданной организации. Вот тогда-то я и предложила моей соседке Мон вступить в партию.

Да, теперь работы у меня прибавилось и времени не хватало для грустных дум и переживаний. В каждом секторе были коммунисты, и связь между собой мы поддерживали письменно, обсуждая все насущные проблемы. Иной раз приходилось писать письма в четырех экземплярах, чтобы разослать во все секторы. Вот и завела я целую «канцелярию», в которой трудилась главным образом ночью, когда все уже спали. Как раз над моей головой горела в камере лампочка, и, накрывшись одеялом с головой, оставив лишь маленькую щелочку для света, я читала всю поступающую ко мне корреспонденцию, инструкции лагерного комитета, записки моих товарищей, членов нашей организации, всю информацию о жизни лагеря, о событиях в стране, и тут же писала ответы, отчеты в комитет, давала поручения моим товарищам, — такова была моя «канцелярия».

И потекли дни напряженной работы. Я по-прежнему придерживалась своего давно заведенного распорядка: ела, спала, делала зарядку, гуляла. Но чем бы я ни занималась теперь, все мои мысли были заняты партийной работой, все думы мои посвящены нашей борьбе. Я часто тосковала по дому, по родным и, конечно, по Хоангу, но все равно главным для меня была борьба, борьба с врагом, который угрожал нашей стране, врагом, который был здесь, в лагере, угрожая и мне, и всем моим товарищам… И я была ответственна не только за себя, но и за своих товарищей по борьбе, за их жизни… И еще — я должна бороться с врагом, который угрожает жизни моего Хоанга. Известие об его аресте потрясло меня, но я сумела справиться со своими чувствами. Я знала, что его будут пытать куда более страшными пытками, чем достались мне, но я верила, что он все выдержит и его ничто не сможет сломить. Я верила в него, как в нашу победу, как в наше будущее…

В мае мы получили сообщение, что готовится суд над участниками покушения на американского посла. Я с волнением думала об этом, тревога не покидала меня. Мы знали, что подготовка к суду идет, но когда состоится суд, было неизвестно, и все с нетерпением ждали новостей.

Однажды в конце мая я получила письмо. Сразу вскрыть его и прочитать не могла, пришлось ждать ночи, когда я смогу уединиться в своей «канцелярии».

Вечером — было уже около девяти часов — в комнате установилась тишина, слышался только шорох вееров да комариное жужжание. Закрывшись одеялом, я вскрыла письмо и поднесла листок к свету, проникавшему сквозь щелку. Письмо было коротенькое и написано бисерным почерком, но я уже привыкла к этому и читала без труда.

Строчки поплыли у меня перед глазами. Я снова прочитала: «к смертной казни… Ле Куанг Винь… Ле Хонг Ты… Чан Хыу Хоанг…» Хоанг! Я продолжала машинально читать письмо, но буквы плясали перед глазами, сливаясь в мутное пятно. В этом письме нас призывали учиться мужеству и стойкости на примере наших товарищей, смело идти в борьбе до полной победы над нашими врагами!..

Слезы застилали глаза. Я не могла поверить в случившееся. Они не имели права выносить такой жестокий приговор! Хоанг не должен умереть! Но ведь приговор вынесен, об этом сказано в письме партийного комитета, которое я держу в руках!..

Я должна была четырежды переписать это письмо, наметить план действий и подумать о том, как отправить письма другим товарищам.

Сдерживая рыдания, я начала писать обращение к членам нашей парторганизации. Я писала, а сердце содрогалось от горя, и слезы безудержно струились по щекам, капали на клочок бумаги и размывали и без того едва заметные буквы. И все-таки я должна сохранять самообладание, быть спокойной, осторожной, готовой к любым случайностям, чтобы не угодить в лапы госпожи Бай, которая постоянно следит за мной.

Буквы прыгали перед глазами, я ничего не видела сквозь слезы. Хоанг! Дорогой мой!..

Мы узнали, как держались подсудимые во время процесса. Когда им зачитали приговор, профессор Ле Куанг Винь заявил: «Мы очень сожалеем, что не сумели должным образом наказать главаря американских агрессоров в Сайгоне!»

Ле Хонг Ты сказал: «Я жалею, что у меня не оказалось достаточно гранат, чтобы уничтожить всех американских агрессоров!»

Я была уверена, что и Хоанг поддержал своих товарищей!

На заседании военного трибунала они требовали свержения режима, ликвидации фашистских законов. Когда председатель суда сказал, что подсудимые могут просить о помиловании, они ответили, что считают себя невиновными и поэтому не будут подавать апелляции. Приговор они встретили песней, — их так и вывели из зала суда, когда они пели свою песню.

Услышав мой рассказ, соседка Мон возмутилась:

— Да чтоб могилы не нашлось для таких судей! Ну хорошо, пусть судят, только зачем приговор приводить в исполнение?

Что говорить, я тоже, грешным делом, надеялась, что приговор останется только на бумаге, а смертную казнь заменят другим наказанием. Но как ни уговаривала я себя, от тоски и страшных предчувствий не находила себе места.

Прошло несколько месяцев, по всей стране поднялось движение протеста против жестокого приговора. Я надеялась и ждала.

Однажды наш Хынг вышел погулять, но вдруг быстро вернулся и бросился ко мне. Малыш свободно путешествовал по всему лагерю, заходил в другие секторы, и всюду его принимали с радостью.

Малыш обхватил меня руками за шею.

— Тетя, тетя!

Мне приятно было ощущать пухлые детские ручонки, обвившиеся вокруг моей шеи. Я прижала его к себе и поцеловала. Мальчик отпустил меня и убежал гулять, а в руках у меня осталась маленькая записка. Я не стала ждать вечера и, улучив момент, развернула листок.

В записке лежал еще какой-то крошечный предмет — не больше половины ногтя мизинца. Это было крохотное сердечко, вырезанное из скорлупы кокосового ореха, тщательно отполированное, и на каждой стороне были выцарапаны чуть заметные буквы Ф. и Х.

Я уничтожила записку, а подарок тщательно спрятала в складках платья. Сердце мое, казалось, выскочит из груди от радости! Эти едва заметные линии, прочерченные на скорлупе кокосового ореха, словно превратились в кровеносные сосуды, и по ним кровь из сердца Хоанга потекла в мое сердце. Я вышла во двор, села на свое любимое место под деревом и запела «Песню надежды», которую выучила, когда сидела в главном полицейском управлении:

Сердце мое билось тревожно, а тоненькие линии на скорлупке кокосового ореха, казалось, трепетали, словно крылья летящих птиц.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Лагерное начальство раскрыло нашу организацию и узнало о моей роли в ней. Меня снова, уже в третий раз, перевели в П-42, снова пытали в течение нескольких дней, пока я окончательно не свалилась. Находясь в четырех стенах абсолютно изолированной от мира одиночки, я все же узнала, что в стране началось движение буддистов, что в борьбу включились даже высшие бонзы, и несколько буддийских монахов в знак протеста совершили самосожжение. Учащиеся и студенты вышли на улицы Сайгона, Хюе и других городов.

Меня посадили в камеру номер шесть. В соседней камере номер пять сидел товарищ, которого схватили после провала в Ле Ван Зует. Его привезли сюда вместе со мной и жестоко пытали. На противоположной стороне коридора находились первая, вторая, третья и четвертая камеры. Здесь заключенные содержались в лучших, чем у нас, условиях. У них были даже топчаны, и их иногда выпускали на прогулку.

Когда я впервые попала в П-42, как-то раз, проходя мимо первой камеры, я увидела учителя Тана. Он был арестован раньше меня, во время неудавшегося переворота в конце шестидесятого года. Однажды, когда я проходила мимо его камеры, учитель Тан огляделся по сторонам и, убедившись, что никого из надзирателей поблизости нет, тихо сказал:

— Значит, вы тоже здесь…

В другой раз он сообщил мне, что видел здесь Тхань — нашу Брижит Бардо. Но чаще всего при встрече учитель молчал и только пристально смотрел на меня. И вот мы встретились вновь. Я видела в открытые двери камеры, как он, согнувшись, сидел на топчане и смотрел в одну точку. Учитель очень похудел, голова его стала совсем седой. Глаза, прежде такие живые и выразительные, теперь смотрели отчужденно и равнодушно.

Рядом с Таном, в камере номер два, сидел пожилой китайский эмигрант. Никто толком не знал, за что он арестован, говорили, будто его посадили в тюрьму за вымогательство. В третьей камере находился профессор, который оказался в тюрьме за сотрудничество в левой газете, где он осыпал проклятиями правительство, ругал его то на вьетнамском, то на английском языке. Мне рассказали, что профессор выступал против Зьема и его брата Ню, но весьма далек от нашей борьбы. И все-таки каждый раз, слыша его гневные речи, я понимала, насколько прогнил режим Нго Динь Зьема и до какой степени дошло возмущение наших соотечественников.

Дядюшка Бай из четвертой камеры предполагал, что снова готовится переворот, и поэтому мы, как только выйдем на свободу, должны немедленно включиться в борьбу. Учитель Тан, напротив, считал, что нужно соблюдать осторожность — ведь если начнется какая-нибудь заварушка, на нас первых выместят всю злобу…

Первого ноября из-за стен тюрьмы до нас донеслись звуки выстрелов. Тюремщики в панике забегали. Раньше многие двери в тюрьме были открыты, теперь же их закрыли и без конца проверяли запоры. Охранники, как сумасшедшие, сновали по коридорам, бегали с этажа на этаж. В этой суматохе нам забыли принести пищу, почти целые сутки мы голодали. В знак протеста мы кричали, что было силы, стучали в двери, но тюремщики вдруг пропали, словно их вовсе не было здесь.

В городе происходили какие-то события. Тюремное начальство и охрана старались не трогать нас. Только второго ноября мы увидели за решетками камер каких-то людей, но это оказались солдаты особых подразделений. Из разговоров, которые доносились до нас, мы поняли, что Нго Динь Зьем и Нго Динь Ню убиты, к власти пришли генералы и в связи с этим майор Кхам, Зыонг Динь Хиеу и Черный Тхань были смещены.

Вечером второго ноября профессор из третьей камеры был освобожден. Но даже в этот день он продолжал ругать и поносить всех и вся.

Утром третьего ноября по поручению нового правительства в тюрьму прибыла так называемая «комиссия по проверке условий содержания заключенных». Кроме представителей полиции в ее состав входил и армейский офицер в звании майора, которого сопровождали несколько солдат. В комиссии оказалось и два «гражданских лица» — один молодой, другой совсем старик. Старик был одет в национальный вьетнамский костюм, молодой же — в новом, с иголочки европейском костюме. Комиссия торопливо прошла по коридору, даже не заглянув в камеры. Мы кричали, стучали в двери. Вся тюрьма наполнилась шумом и криками. В конце концов комиссия вынуждена была открыть камеры и осмотреть их.

Заглянув в мою камеру, старик с удивлением спросил:

— А здесь есть и женщины?

Молодой выступил вперед и сказал, указывая на меня пальцем:

— Эту женщину отвезите в больницу!

Я не могла сдержать усмешку. Такие «знаки внимания» оказывали нам и раньше. Выходит, этот переворот не принесет ничего нового!

Перед тем как подойти к моей камере, комиссия остановилась перед камерой учителя Тана. Члены комиссии разговаривали с ним почтительно, обещали разобраться в его деле и немедленно предоставить ему свободу. И действительно, на следующий день пришел приказ об его освобождении. Уходя, учитель подошел ко мне и тихо сказал:

— Раньше я думал, что коммунизм неприемлем для нашей страны, что он зародился в Европе и не соответствует духу нашего народа. С этим сознанием я и шел за участниками переворота. Но с того дня, как я попал сюда и посмотрел на вас — на тебя, твою подругу Тхань, других заключенных, — я изменил свое мнение.

Последнюю фразу он произнес совсем тихо, но я все равно отчетливо слышала ее. С этого дня я стала с еще большим уважением относиться к моему старому учителю.

Итак, генерал Кхань, возглавивший переворот, постарался избавиться от своих прежних соратников. Обстановка в Сайгоне беспрерывно менялась. Повсюду шли митинги и собрания, выступления буддистов, католиков, забастовки учащихся, рабочих — казалось, весь город вышел на улицы. Бастующие захватывали школы и другие учебные заведения, магазины и предприятия. Перестали ходить поезда, были отменены все рейсы самолетов гражданской авиации, в городе не было ни электричества, ни воды. В тюрьме же все были радостно возбуждены — ждали дальнейших событий, ждали и надеялись, что свет революции дойдет, наконец, и до нас.

Главное полицейское управление было переполнено в основном учащимися школ и студентами. Хватали всех подряд, и невозможно было понять, кто за что арестован. Значительная часть молодежи была отправлена в лагерь Куанг Чунг, но и там людей было столько, что в камерах буквально негде было ни встать, ни сесть. Заключенные ругались, требовали обеспечить им нормальные условия и улучшить питание. Как только какой-нибудь нерасторопный охранник случайно попадал в эту толпу, на него тут же набрасывались, поэтому полицейские старались держаться подальше от заключенных.

Мы наблюдали из окон за тем, что происходит во дворе нашей тюрьмы, и радовались, когда кому-нибудь из охранников доставалось от заключенных. Мы искали в толпе друзей или просто знакомых. Я тоже надеялась увидеть кого-нибудь, но безрезультатно.

Я продолжала внимательно наблюдать за вновь прибывшими. Одни пели песни, другие рассказывали что-то, смеялись и шутили.

От новичков я и узнала подробности происходивших в городе событий. Оказывается, несколько десятков тысяч демонстрантов окружили резиденцию генерала Нгуен Кханя, он пытался скрыться, но его задержали и вынудили предстать перед демонстрантами. После длительных переговоров Кхань пообещал разорвать фашистскую «Хартию Вунгтау»[32]. Рассказывали также, что в то время, когда в районе рынка Бетхань проходила многотысячная демонстрация жителей Сайгона, на проспекте Тызо около гостиницы «Каравелла» взорвалась бомба. В гостинице это время находился вице-президент США Никсон, только что прибывший в Сайгон. Если бы бомба взорвалась чуть раньше, скольких генералов и советников пришлось бы вытаскивать из-под обломков!..

Однажды я услышала, как кто-то громко и сердито кричит в толпе вновь прибывших. Голос показался мне очень знакомым. Я прислушалась. Неужели Линь? Наш Усатый Линь! Это был действительно он. Те же фатоватые усы, тот же заносчивый вид и все так же размахивает руками во время разговора.

Вечером один из охранников, приблизившись к толпе, громко крикнул:

— Кто здесь Линь?

В ответ раздалось несколько голосов:

— А кто это такой?

— Линь? Какой Линь?

— Послушайте, вызывают Линя…

— Зачем?

И вдруг я услышала громкий голос Линя:

— Как это «какой Линь»? Здесь есть только один Линь — я, меня еще зовут Усатый Линь!

Охранник заявил:

— Нам приказано привести Нгуен Хоанг Линя.

— Так я и есть Линь!

— Хорошо, прошу вас пройти к майору.

— А зачем я ему понадобился? Передай своему майору, если ему нужно поговорить со мной, пусть придет сюда!

Молодые люди, обступившие Линя, зашумели:

— Правильно! Если хочет говорить, пусть приходит сюда и говорит перед всеми.

Охранник поморщился.

— Но господин майор приглашает вас, чтобы отпустить домой. Он получил приказ освободить вас!

— Я не пойду отсюда один, если они решили освободить меня, пусть освобождают и остальных!

Голос Линя заглушили одобрительные возгласы. Те, что оказались ближе всех к охраннику, закричали: «Пошел вон! Топай отсюда!» А вокруг уже неслись крики: «Долой Нгуен Кханя! Долой фашистскую диктатуру! Протестуем против незаконных арестов!»

Я вспомнила наши с Хоангом споры о Лине: доверять ему или не доверять. Я и теперь не могла понять, что заставляет Линя участвовать в движении. Уже после я узнала, что отец Линя, бежавший после неудачного переворота шестидесятого года в Париж, ныне вернулся и весьма популярен в Сайгоне. Одно было ясно: Линь продолжает борьбу.

С того дня я уже больше не слышала голоса Линя. Может быть, его вместе с другими отпустили или перевели в лагерь Куанг Чунг, а возможно, отправили в другую тюрьму.

Меня же перевезли вскоре в главное полицейское управление.

Новым начальником главного полицейского управления стал майор Фыок. Приступив к своим обязанностям, он не замедлил пригласить меня на беседу.

— Откуда вы родом? — спросил он.

— Из Биенхоа.

— Надо же! Я тоже из Биенхоа!

В ближайшее воскресенье, сказал майор, он собирается поехать в родные места и может зайти к моим родственникам, если я скажу, где их найти.

Я отказалась сообщить ему адрес моих родных. Майор не стал настаивать и сказал:

— Я должен сказать вам откровенно, документы о вашем освобождении уже готовы, но вы должны проявить хотя бы минимум доброй воли, если хотите вернуться домой. Ведь вы находитесь в тюрьме уже больше четырех лет! Вы могли бы, например, сделать вид, что приветствуете наше знамя. Ну представьте себе, что это красное знамя с золотой звездой.

Я отрицательно замотала головой, и он торопливо добавил:

— Ну хорошо. Вы не хотите приветствовать знамя, но вы могли бы сделать мне лично небольшую уступку — ведь мы земляки. Я даже не буду заставлять вас писать никаких бумаг.

Я категорически отказалась. После четырех с лишним лет пребывания в заточении я научилась разбираться во всех их приемах и уловках. Кроме того, вернувшись сюда, я встретила Хоа, свою старую знакомую, она-то и сказала мне, что Хоанг давно сослан на Пуло-Кондор. Сейчас, когда обстановка в Сайгоне накалилась и власти боятся нового взрыва, они стараются не держать людей в тюрьмах подолгу — одних ссылают подальше, других освобождают. Но освободить всех — значит выпустить тигра в джунгли, поэтому на свободу отпускают осторожно и постепенно. Возможно, и меня скоро выпустят. Но, как бы то ни было, вернусь ли я домой, останусь здесь или буду выслана в какой-нибудь далекий лагерь, я все равно должна быть настороже. Тюремщики, возможно, готовят мне ловушку.

Встретив мой решительный отказ, майор Фыок сдвинул на затылок фуражку, обнажив совершенно лысую голову.

— Видите ли, в юности я был монахом, я поклялся до конца своих дней остаться добрым, порядочным человеком. Я говорю с вами так не только потому, что хочу сделать для вас доброе дело. Просто я подумал, что, если завтра меня арестуют, может случиться, и вы замолвите за меня словечко.

Я едва не рассмеялась. Да они от страха не знают, куда броситься! Если уж ты утверждаешь, что хочешь творить добро, почему же ты не присоединился к борьбе десятков и сотен тысяч соотечественников?! Ты сейчас пытаешься заискивать передо мной, но все равно, страха не спрячешь, и ты знаешь, что ждет тебя участь Зьема, Ню и других палачей народа.

Он не дал мне даже ответить и заговорил снова:

— И все-таки, я надеюсь, между нами сохранятся добрые отношения, ведь мы — земляки.

В голосе майора я услышала непривычные, умоляющие нотки. Он, как и все его соратники, испытывал панический, почти животный страх!

Я вернулась к себе. На этот раз даже темная и мрачная камера показалась мне светлее, я ощущала близкую свободу.

На следующий день я услышала голос охранника:

— Нгуен Тхи Фыонг, с вещами на выход!

Я отказывалась верить, неужели меня действительно освобождают? А может, они просто хотят перевести меня в другую тюрьму?

Я быстро собралась, попрощалась с подругами. Они-то не сомневались, что я выхожу на свободу, и радовались за меня. Глядя на них, и я поверила в свое освобождение!

И только в этот момент я по-настоящему поняла, как я привязана к своим товарищам!.. Сквозь ужас мучительных годов, проведенных в неволе, стоивших мне здоровья и многих душевных сил, я все равно видела, что только здесь стала настоящим, закаленным бойцом, и помогли мне в этом мои соратники, мои друзья, раскиданные по всем тюрьмам, лагерям и ссылкам. Этих лет, проведенных в застенках, мне не забыть никогда, как не забуду я до конца дней своих всех людей, которых мне послала судьба за четыре долгих года тюремной жизни.

Предполагая, что меня скоро выпустят, Хоа уже успела мне дать кучу советов. Но мне еще раз хотелось встретиться с ней, попрощаться и попросить ее передать привет Хоангу, когда она будет отправлять письмо на Пуло-Кондор. Я готова была разделить с Хоангом все тяготы жизни на далеком острове, ведь в каторжной тюрьме условия, наверное, еще ужаснее. Мне хотелось, чтобы весть о моем освобождении поскорее дошла до него. Я представляла, как он обрадуется. И, конечно же, сообщит ему об этом Тхань.

Я представляла себе, как обрадуются, узнав о моем освобождении, товарищ Там, Мон и малыш Хынг и все-все мои товарищи по лагерю Ле Ван Зует! Обрадуется и Тхюи — ведь я обещала ей найти в освобожденной зоне ее друга.

Нужно непременно разыскать мать Ба Тыой. С тех пор, как мы последний раз виделись в дымном карцере тюрьмы Тхудык, я ничего не слышала о Ба и не знаю, жива ли она. Может, ее уже нет в живых?

Минуты бежали быстро. Я вспомнила события последних лет, перебирала в памяти всех друзей и знакомых. Мне хотелось попрощаться с каждым из них, но за мной уже явился майор Фыок.

— Ну, быстро, быстро! Собирайтесь! — сказал он, заглянув ко мне в камеру.

Я еще раз окинула взглядом всех, кто был в камере, и вышла вслед за охранником. На улице уже собралось человек двадцать, они ждали меня. Мы молча переглянулись и вместе вышли из ворот тюрьмы.

Очутившись на улице, я распрощалась с товарищами и села в такси. Передо мной был знакомый город, шумный и веселый. Оживленные улицы манили к себе, но путь мой был избран давно: как ни хотелось мне повидать мать, бабушку и остальных родственников, я знала, что, если меня выпустят, я должна тут же «исчезнуть», уехать в освобожденную зону, а для этого надо сначала связаться с товарищами.

Я долго перебирала в памяти друзей: мать Дыка, супруги Шау — четыре года прошло, живы ли они? — в конце концов решила отправиться к матери Хонг Лан. С тех пор как меня арестовали, она больше всех заботилась обо мне. Это была очень энергичная женщина. В какую бы тюрьму меня ни переводили, она довольно скоро находила меня и присылала передачу либо добивалась свидания. Когда мы встречались, она после вопросов о моем здоровье всегда говорила: «Дома все в порядке, все живы в здоровы!»

Я понимала, что она имеет в виду не только моих родных, но и дает таким образом знать, как обстоят дела у товарищей по работе.

Когда арестовали Хоанга, она долго не появлялась, а когда пришла ко мне, то прежде всего сообщила:

— Хоанг тяжело заболел, но все остальные здоровы!

Итак, я решила поехать к ним, хотя мать Хонг Лан предупредила меня, что ее старший сын вернулся в Сайгон и теперь служит в Генеральном штабе — он получил чин лейтенанта.

Добравшись до места, я рассчиталась с шофером и направилась к дому. Мать Хонг Лан засияла от радости, увидев меня.

— Ты? — изумленно воскликнула она. — Ну что же стоишь, заходи!

Я вошла в дом, хозяйка шла за мной следом, спрашивала меня о здоровье, о том, когда меня освободили. Она провела меня на второй этаж, предложила вымыться и дала одежду Хонг Лан, чтобы я могла переодеться.

Когда я привела себя в порядок, мать Хонг Лан поднялась ко мне. Она стала расспрашивать меня, что я намерена теперь делать, куда отправиться, не думаю ли вернуться домой. Я ответила, что хотела бы уехать туда, где Лан, и она одобрила мое решение, сказала, что поможет мне добраться.

Велев мне отдыхать, она дала газеты и журналы и отправилась на кухню. Вскоре вернулись из школы младшие братья и сестры Лан и радостно бросились ко мне. А потом явился и старший брат Хай. Я сидела с детьми в их комнате, когда раздались внизу шаги. Мать вышла к нему из кухни, и я с удивлением услышала ее спокойный голос:

— У нас Фыонг. Ты помнишь ее?

Брат Хонг Лан молча кивнул мне и прошел к себе. Все так, как было раньше. Когда мы приходили в гости к Хонг Лан, старший брат встречал нас, молча кивал в знак приветствия и удалялся в свою комнату. Сначала мы очень удивлялись, а потом поняли, что это просто такая манера держаться.

Он давно знал о работе Лан, но дома об этом не говорили. А когда за Лан была установлена слежка и ее фотография оказалась в управлении полиции, он тут же предупредил об этом Лан. Сам же делал вид, что работа сестры его не касается — это ее личное дело. Я почему-то верила, что он нас не выдаст.

Сейчас я с интересом посмотрела на его лейтенантские погоны. Теперь он офицер. На такого красивого парня, верно, заглядываются девушки.

Мать пошла следом за сыном в его комнату, и некоторое время оттуда доносились их приглушенные голоса. Выйдя от него, она сказала:

— Сын не возражает, чтобы ты осталась сегодня ночевать у нас, а завтра он сам нас проводит.

Вечером мы поужинали все вместе, а потом хозяйка с младшей дочерью отправились делать покупки. Они накупили печенья, конфет, чая, лекарств и фруктов — в подарок Лан и ее друзьям.

Я погуляла с детьми и пошла спать. Во избежание всяких случайностей мы почти не говорили о делах.

Утром после завтрака мать Хонг Лан приготовила для меня красивое цветное платье и белые брюки — это были вещи Хонг Лан. Потом она вручила мне сумочку, в которой были зеркало, расческа и даже пудра. Я была смущена и растрогана.

Мы сели в белую «тойоту»[33]. Хай уселся за руль, мы с его матерью — сзади, среди множества свертков и коробок, завернутых в разноцветную бумагу. Со стороны могло показаться, что мы собрались на свадьбу или на какое-то другое торжество…

Машина ехала по знакомым улицам. Я смотрела вокруг — как будто не было нескольких лет тюрьмы, как будто только вчера я проезжала здесь. Выехав за город, машина помчалась по дороге, по которой я в прошлый раз ехала в освобожденную зону. Как и тогда, на шоссе было полно машин, велосипедов, мотоциклов. И точно так же по обе стороны дороги тянулись ряды деревьев, мелькали сады и рисовые поля.

Вдоль дороги, тут и там, мы видели группы солдат и полицейских. Хай не обращал на них никакого внимания, так же как и на контрольные пункты — он даже не сбавлял скорости, проезжая мимо них. Остановился он только у главного пропускного пункта. После проверки документов перед нами подняли шлагбаум, и мы въехали в город.

На первом же перекрестке, когда мы остановились перед светофором, полицейский подошел к машине и бесцеремонно заглянул внутрь. Мать Хонг Лан опустила стекло и, выглянув из машины, с улыбкой обратилась к полицейскому:

— Здравствуйте. Вы что ж, теперь здесь служите?

— Здравствуйте. Да, я уже давно здесь, — ответил он и поднес руку к козырьку.

Хай даже не обернулся, нажал на газ, и машина рванулась вперед. Полицейский остался стоять посреди дороги, недоуменно глядя нам вслед и пытаясь вспомнить, где и когда он встречал эту женщину, которая обратилась к нему, как к старому знакомому.

Прошлый раз, когда я ехала в автобусе, мне пришлось выйти у рынка, а потом пешком добираться в условленное место. Хай остановил машину, как только въехали в Д. Мы начали вытаскивать из машины свертки, а Хай по-прежнему молча сидел за рулем и курил. Убедившись, что мы забрали все, он развернул машину и укатил так стремительно, что я даже не успела попрощаться с ним. Мать после свидания с Хонг Лан должна была вернуться домой на автобусе.

Мы добрались до хутора. Там нас уже ждали, и мы сразу же двинулись дальше — на велосипедах, а не пешком, как в первый раз. Мы ехали вчетвером: впереди — девушка, которая была нашей провожатой, на заднем сиденье ее велосипеда устроилась мать Хонг Лан. Потом ехала я, а замыкающей была еще одна связная.

По пути нам попадались повозки, запряженные буйволами, встречались редкие пешеходы. Дорога шла через деревни, пересекала рисовые поля, небольшие рощицы. У обочины порой встречались лавчонки. В них продавалось все что угодно — от мыла, чая и кофе до швейных машин и транзисторов. Граница освобожденной зоны теперь приблизилась, и нам не нужно было пробираться всю ночь сквозь джунгли, как в прошлый раз.

Изредка нам встречались бойцы, у многих были автоматы АК. Большинство бойцов были совсем молодые парни и девушки, но оружие придавало им мужественный и даже грозный вид.

К вечеру мы приехали в небольшую придорожную деревню. Одна из связных осталась с нами, а другая сразу же исчезла. Нам предложили зайти в дом и отдохнуть в ожидании проводника.

Вскоре вернулась наша первая связная, а с нею вместе еще двое — девушка и парень, оба в темной крестьянской одежде. Въехав во двор, они соскочили с велосипедов. Только тут я узнала их — это были Хонг Лан и Дык. Я бросилась к подруге и горячо обняла ее.

Потом я повернулась и поздоровалась с Дыком. Я заметила, что Лан очень изменилась со времени нашей последней встречи. Дык тоже показался мне каким-то другим, возмужавшим. На поясе у него была кобура с пистолетом, а через плечо — транзисторный приемник.

Я очень волновалась, не знала, как выразить свою радость. Лан заметила, что я внимательно разглядываю ее, и почему-то смутилась.

— Дык теперь работает с Тхань, а сейчас он у нас в гостях. Вот узнал, что ты приезжаешь, и увязался за мной следом.

Дык, услышав ее слова, удивленно поднял брови.

Мать Хонг Лан вмешалась в разговор:

— Ты еще, наверное, не знаешь, что Дык стал врачом — военным врачом!

Мне показалось, что отношения Дыка с матерью Хонг Лан тоже стали другими, он поздоровался с ней как близкий родственник.

Мать Хонг Лан провела ночь с нами, а наутро уехала в Сайгон. Мне предстояло вместе с Хонг Лан и Дыком отправиться дальше — туда, где Тхань.

Я поинтересовалась, где дядюшка Фан, и мне ответили, что он теперь работает в Центральном Комитете Фронта освобождения.

Мать Ба Тыой была жива и здорова. Дочка ее уже вернулась домой. После нашей встречи в карцере тюрьмы Тхудык ее переводили из одной тюрьмы в другую, она побывала и в Тихоа, и в Фулое, познакомилась и с концлагерем Диньтыонг. Когда ее освободили и она вернулась домой, то снова начала работать в одной из организаций Фронта.

Дядюшка Ты по-прежнему здесь. Значит, завтра мы с ним увидимся.

Я помнила и о просьбе Тхюи — найти ее любимого. Ведь он где-то здесь. Если он в той же организации, что и Тхань, то найти его будет нетрудно.

Мы болтали с Хонг Лан всю дорогу. Тут же выяснилось, что она на меня обижена, почему это я не рассказала в свое время о наших отношениях с Хоангом. Когда меня арестовали, он прожужжал ей все уши обо мне.

Я пыталась ей объяснить, что и сама пока не разобралась в этих отношениях, так чего же буду говорить о них, хотя в моих словах было мало правды…

Тут я не утерпела и спросила Лан о ее отношениях с Дыком. Она сказала, что Дык любит ее давно. Когда он приехал в освобожденную зону, вначале работал в отделе пропаганды и сотрудничал в газете, потом он попросился на фронт, но его послали учиться, и теперь работает врачом. Дык не раз участвовал в боях и показал себя храбрецом! И врачом он стал прекрасным! Когда я слушала Лан, мне показалось, что она не любит Дыка. Просто она привыкла к нему за эти три года, ведь все это время они были рядом. Как знать? В сердечных делах трудно разобраться.

Я решила как-нибудь потом поговорить с Хонг Лан об этом. Сейчас же я молча слушала ее и думала о Хоанге. У нас с ним все совсем иначе. Вначале я и думать не смела о любви, но это вовсе не потому, что мне не нравился Хоанг, просто я считала, что сейчас не время думать о чувствах, но потом, когда познала тяжесть разлуки, когда узнала, что Хоанг приговорен к смерти, я поняла, как дорог он мне.

Я долго рассказывала Хонг Лан обо всем, что со мною было за эти четыре года, и о встрече с Дыком в тюрьме, о своих подозрениях и о том, что он ни в чем не был виноват. Она слушала меня молча, не перебивая. Мне так хотелось, чтобы после моего рассказа она изменила свое отношение к Дыку — чтобы они были счастливы, мои друзья!..

Через два дня приехала повидаться со мной мама. Она появилась поздно вечером, я бросилась к ней на шею.

— Мама, наконец-то!..

Она обняла меня, и мы вместе вошли в дом. Мама поздоровалась с хозяевами. Потом рассказала мне, как обрадовались дома, когда узнали о моем освобождении, все шлют мне привет и добрые пожелания. Затем мама отправилась на кухню помочь хозяйке приготовить ужин. Вот так всегда: хлопочет, заботится о других, а о себе и подумать некогда. А впрочем, я поняла — она не хотела показывать своих чувств на людях, потому и поспешила уйти на кухню.

В эту ночь мы улеглись спать вместе. Мама сказала, что старший брат Хай шлет мне привет. И я сразу вспомнила, как в карцере тюрьмы Тхудык мне рассказывала Ба Тыой о встрече с моим братом в тюрьме Фулой. Он просидел там довольно долго, пока в тюрьме не произошло массовое отравление заключенных, ему тогда повезло — он был один из немногих оставшихся в живых, его отправили в больницу, откуда он бежал.

Сейчас брат дома, работает и помогает семье. Я хотела поподробнее расспросить маму о брате, но она уже заговорила о другом:

— Я сказала дома, что ты напишешь им письмо.

Я обняла ее.

— Мама, а ты не сердишься на меня?

Она шутя оттолкнула меня, молвив:

— Да уж ты хороша, даже домой не заглянула!..

Конечно, я очень виновата перед мамой, — даже не потому, что вопреки ее наказам стала участвовать в революционном движении, а потому, что скрыла от нее это, словно бы не доверяла ей. Что меня удерживало? Ведь мама сама помогала партизанам, носила им продукты на остров Гао. Так почему же я боялась сказать все матери — и что умышленно заваливала экзамены, и что выполняла задания организации?.. Может быть, знай мама правду, она помогла бы мне, и не арестовали меня?..

Я прижалась к маме, словно просила у нее прощения.

— А наш Ба очень вырос, такой сильный стал парень! — сказала мама.

Я поняла, что она имеет в виду, когда говорит про Ба, что он «сильный парень». Ведь после моего ареста Ба взял на себя все заботы о семье, помогал маме продавать рыбу на рынке, оставил школу, чтобы дать возможность учиться остальным, и теперь уже самый младший из братьев Ут заканчивает пятый класс.

— Бабушка совсем ослепла, и с ней повсюду ходит кто-нибудь из внуков. Ты знаешь, она каждый день твердит, что хочет видеть тебя. Она просила передать, что если ты не приедешь домой навестить ее, то в следующий раз она заставит кого-нибудь из внуков везти ее сюда.

Было уже поздно. Деревня затихла, все уснули. Лишь изредка откуда-то доносились голоса, смех, звуки музыки…

Спокойная безветренная ночь. Повернувшись к окну, я смотрела на далекое темное небо, где сияли яркие звезды. Внезапно небо озарилось ослепительным светом. Это наши партизаны, наверное, напали на военный пост, расположенный неподалеку от деревни, а солдаты, охранявшие его, с перепугу запустили осветительные ракеты. Вспышки следовали одна за другой, заливая все вокруг мертвенно-белым светом.

Я слушала, как мама рассказывает о доме, и представляла себе родную деревню, дорогу, ведущую к городу, дом бабушки и сад на берегу реки. Мне виделись лица бабушки, братьев и сестер.

Неожиданно я повернулась к матери и крепко обняла ее.

— Да, мама, совсем забыла еще об одном…

— О чем?

— Хоанг…

Я смущенно замолчала. Мама спокойно ждала. Потом спросила:

— Он сейчас на Пуло-Кондоре?

Оказывается, мама уже знает все. А я-то боялась говорить с ней об этом, все не решалась.

Мама прижала меня к себе.

— Милая моя девочка, — проговорила она, ласково гладя меня по голове.

Мне захотелось уткнуться матери в грудь, как в детстве, когда я спала с ней на одной кровати. Помню, мама точно так же, как сейчас, гладила меня по волосам.

И почему-то вспомнилась песенка Тхань:

Хоанг говорил мне, чтобы я никогда не обрезала своих длинных волос.

А что бы ты сказал, Хоанг, если бы меня послали на новое задание и мне пришлось бы сменить прическу, привычною одежду — надеть модное, яркое платье с вырезом и узкой талией, накрасить губы, напудриться?..

Впрочем, я знаю: ты хочешь, Хоанг, чтобы я сохранила свою прическу и носила свое белое платье для того, чтобы навсегда сохранить в чистоте верность нашим идеалам! Не так ли, Хоанг?

Ханой — Ялта — Ханой

1970—1971

Перевод Е. Глазунова.