Избранное

Из цикла «ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОРНЕЛА ЭШТИ»

ШАХ И МАТ Дневник домашнего учителя

Однажды вечером отец вернулся домой с учебного плаца, сияя от радости. Как сейчас помню, я глядел на него через застекленную дверь, а он торопился ко мне, весь в пыли, усталой, но все же пружинистой походкой. Войдя в комнату, он отстегнул шашку и сказал:

— Завтра пойдешь к Тарам. Сегодня господин полковник обещал взять тебя репетитором к Аладару…

Отец притянул меня к себе и поцеловал.

— Будь умником, сынок.

На другой день я с бьющимся сердцем постучал в широкую резную дубовую дверь. Аладар нехотя протянул мне свою узкую бледную руку, но подружились мы быстро. Я начал приходить к нему ежедневно после обеда, а потом уж подолгу задерживался, до позднего вечера просиживал у его постели. В теплой комнате клонило ко сну: тихонько играла музыкальная шкатулка, попискивала канарейка, в камине потрескивал огонь, а мы рассматривали книжки с картинками, глазели в окна и вместе скучали.

Однажды, в такой вот нудный, кажущийся бесконечным день, мы впервые сели за шахматы. Аладар научил меня играть, а неделю спустя я уже то и дело его обыгрывал.

Когда об этом стало известно, его мать, худая седеющая женщина, позвала меня к себе.

— Прошу вас, уступайте ему во всем. Аладар очень нервничает, когда его желания не исполняются. Вы умный мальчик, поймите…

Она погладила меня по голове, и я низко поклонился.

С тех пор победа всегда оставалась за ним.

Аладар быстро привык к дешевой славе и всякий раз заставлял меня ощущать свое превосходство. Он встречал меня пренебрежительной, холодной улыбкой, и после волнующих сражений в комнате воцарялась тягостная тишина, в которой слышалось биение наших сердец. Его мать, стоя обычно у кровати, взволнованно и радостно целовала сына в губы и говорила:

— Мой маленький маэстро! Опять ты выиграл…

Я в замешательстве молчал, затем брал шапку и уходил.

Идя по коридору, я слышал их смех. Над кем они смеялись? Надо мной? Не знаю. Но когда на улице прохладный воздух ударял мне в лицо, я начинал мечтать о последнем великом реванше, о беспощадной, безжалостной, кровавой расплате. А на другой день при виде высохшей фигуры Аладара я лишь усмехался, вспоминая свои мысли о мести, и с глубокой жалостью, чуть ли не с любовью протягивал ему руку.

— Сыграем?

Страсть к игре возрождала и поглощала все жизненные силы больного.

Теперь мы уже не скучали, лица наши пылали от обуревавших нас сильных чувств. Его — от честолюбия, мое — от стыда.

Так постепенно я стал рабом этого дома. На скользком паркете я неловко склонялся перед домашними, которые с холодной доброжелательностью удостаивали меня несколькими словами. Напрасно мама чистила и лицевала мою одежду, я становился еще более неуклюжим и мешковатым. Галстук у меня был то слишком широк, то узок, но никогда не был мне к лицу. За столом я ел либо очень мало, либо чересчур много. И даже, бывало, опрокидывал стакан.

Вернувшись домой, я в бессильной злобе бросался на кровать, закрыв лицо руками. Я чувствовал, что долго не выдержу.

Мне и сейчас, когда я вспоминаю об этом доме, кажется, что все там было из слоновой кости, черного дерева и серебра. И сейчас еще я слышу таинственный шум перламутровых раковин. Стекла подъезда отсвечивали нежно-зеленым, желтым и бледно-лиловым светом; едва я входил, на меня тотчас же сердито и грозно устремляли взгляд две гигантские каменные головы. Все самое таинственное и великолепное сосредоточивалось для меня в этом доме.

Однажды я случайно пришел туда раньше обычного. В комнате у лампы с серебряным абажуром вышивала молодая девушка, которую я раньше никогда не видел. Аладара не было дома. Я присел к столу, слушал тишину и смотрел на лампу и на девушку, на бледной шее которой, словно кружевной воротничок, лежала тень от абажура, и мне казалось, что я бесконечно давно знаю эту незнакомку, широко открытыми глазами всматривавшуюся в мое измученное, печальное лицо.

С тех пор мы встречались каждый день, бродили по саду, по гулким, просторным комнатам. В лунные вечера она садилась к роялю, а я с больной душой, с разрывающимся сердцем стоял у блестящего черного инструмента, из которого с рыданием рвались ожившие мечты великих умов и давно истлевших сердец Германии.

Мы были очень счастливы.

А в остальном все было по-прежнему. Я продолжал ходить к Аладару, мы играли в шахматы, и он всегда одерживал победу. В школе я сидел с ним рядом, делал за него уроки и, вероятно, просто не мог бы жить без него.

Домой я попадал обычно поздно вечером. Всю дорогу я бежал, затем весело ужинал и шел побродить в летней ночи. Потом читал, и порой моя лампа горела часов до трех.

Часто я просыпался внезапно, распахивал окно. Мне запомнилась одна ночь — она была душной, а небо черным, как чернила. Только где-то далеко мерцала золотая звездочка, похожая на приколотое к краю неба драгоценное украшение. Вокруг нее дрожали слабые блики света, будто занесенная случайно туда золотая дымка. И я невольно поворачивал голову в сторону таинственного дома.

Там, в глубине двора, цвела белая сирень.

И вот темным осенним вечером я в одно мгновенье утратил это тихое, похожее на сон, счастье.

Проиграл!

Вспоминая об этом, я ощущаю такое же волнение, смущение, растерянность, как и в тот день, и с трудом привожу в порядок мысли.

Аладар был обречен, врачи заявили, что не властны его спасти. А он по-прежнему был страстно привязан к шахматам, с той судорожной силой, с какой умирающие в последние мгновения цепляются за одеяло. Я же продолжал быть его шутом и рабски сносил его капризы и молчаливое презрение семьи. И только дома горько плакал от отчаяния. Словно высеченный раб.

Я и сейчас будто вижу эту комнату, утопающую в блеклой желтизне октябрьского солнца. Громоздкая темная полированная мебель ослепительно сверкала, а на полках буфета спокойно дремала разноцветная посуда. Аладар сидел в красном бархатном кресле-каталке и горящим взором смотрел на осенний день, на багряные листья беседки. У него была большая голова со светлыми, мягкими, как шелк, волосами; беспокойные глаза лихорадочно блестели. Тощее тело сотрясал ужасный лающий кашель, а весь он из-за своей непомерно большой головы напоминал страшного карлика. На лбу его выступили капли холодного пота. На щеках пламенели закатные розы чахотки.

В тот день, помню, рано стемнело. Уже в три часа дня большой зал погрузился в полумрак, и мне казалось, будто само небо, озаренное прощальным осенним светом и отягченное сумрачными тучами, придавило комнату, мешая видеть, будоража кровь и притупляя ум… Казалось, я перестал понимать родной язык, так чуждо и бессвязно звучало каждое слово, раздававшееся в этом красивом зале. Аладар нервничал больше обычного, его оскорбительный хохот резал слух:

— Не сдавайся!

В комнате было жарко, голова кружилась. У меня промелькнула было одна мысль, но в следующий момент отворилась дверь и вошла Ольга в бледно-голубом платье.

Игра продолжалась. Перед Аладаром лежала груда фигур. Я делал бессмысленные ходы, и его победа была уже несомненной.

Близился конец игры, когда я вяло и рассеянно прикоснулся к одной из фигур. Аладар вдруг вскочил и ударил меня по руке:

— Не твой ход!

Я побледнел и закусил губу. Все закружилось передо мной. Дом поплыл, словно гигантский военный корабль, и я чувствовал себя утопающим, в беспомощном ужасе барахтающимся на волнах. В глазах у меня потемнело. Я схватился за край стола.

В голове с бешеной быстротой замелькали мысли. Зеркало, висевшее напротив, отражало мое взволнованное лицо, Аладара, ожидавшего победы, и рядом — его мать. Рука моя бродила по шахматной доске, но я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я был как в дурмане, я был измучен, мне вдруг представилось, что мой ученик, который и жил-то лишь кровью моей и моим мозгом, когда-то давным-давно ударил меня! В зеркале я увидел себя — увидел, как сижу перед ним, словно соломенное чучело, словно шут его, его слуга, раб. Я долго глядел на высохшее, как скелет, тело, в котором уже не было легких, на тощие, но словно железные руки своего повелителя, поработившего меня, втоптавшего в грязь.

В ушах у меня гудело. Рука двигала фигуры то вперед, то назад, иногда удачно, иногда нет. И вдруг ко мне пришло отчаянное решение. Я сорву напоследок с этого бесплотного костлявого черепа ложный ореол, что сплетали для него тонкие, белые аристократические руки, дабы удержать на земле…

Аладар смеялся. Его мать, улыбаясь, ждала победы.

— Осторожнее! — шепнула она ему.

И тогда я распрямился. Я сбросил со своих сгорбленных плеч унизительный гнет рабства. В эту минуту я забыл обо всех и обо всем.

Я потер лоб и пылающим взглядом уставился на черно-желтую пестроту доски. В голове созрел военный план. После трех ходов я уже имел преимущество. Неумолимо сжимающимся стальным кольцом я окружил позицию моего противника и головокружительно смелыми комбинациями, с железной логичной последовательностью разрушил пустые, бессмысленные потуги воспаленного мозга. Твердо стояли ладьи, ревностно несли службу слоны, кони, казалось, прядали ушами: каждая фигура была олицетворением торжества ясной мысли и разума.

Я поднял голову, руки сжались в кулаки.

— Шах! — сказал Аладар, и его мать счастливо улыбнулась.

Я применил уловку. Сделал последний рабский ход.

Но когда вновь наступила моя очередь, я, почти ослепший от прихлынувшей к голове крови, опьяненный возбуждением, вскричал прерывающимся от радости голосом:

— Шах и мат!

И медленно продвинул вперед пешку…

1905

Перевод Е. Тумаркиной.

ГОМЕР

Гомер родился в 1906 году в Афинах, на пятом этаже большого желтого дома, где постоянно работали два лифта. Младенца, как и положено, окрестили, а при крещении нарекли Филиппом.

Он породил раздоры не между семью городами, а между родителями. Отец его был старшим официантом в бойком афинском кафе, а мать — хорошенькая модистка, обладавшая особым талантом всучивать афинским дамам самые модные и дорогие парижские шляпки. Бедной женщине пришлось самой воспитывать Филиппа. Она отдала его в школу, обучала музыке — игре на рояле, — фехтованию, танцам. Мальчик оказался исключительно способным, всюду выделялся среди товарищей.

Филипп любил уединение. В напоенные ароматами сумерки, спасаясь от дыма и пыли столицы, часто бродил он по тихим холмам и смотрел, как обнимается черная ночь с пурпурным закатом, как скользят в туманной дали блеклые тени — сиреневые и голубые, и в светлой дымке умирающего дня невольно искал глазами расплывчатые очертания древних богов: Афины Паллады, громовержца Зевса, Ириды и Геры.

В нагретом воздухе плыли белые облака. Филипп весь отдавался власти чудесных видений. Ему чудились кровопролитные войны, обнаженные белотелые богини, и с губ невольно срывались первые упоительные стихи.

Гомер стал поэтом. Он мечтал описать блистательную войну греков с троянцами — событие, которое происходило у него на глазах.

Но обстоятельства переменились. У бедного Гомера умерла мать, и ему не хватало на жизнь жалких грошей, которые он зарабатывал репетиторством. Поразмыслив, он поступил в редакцию газеты. Решил стать журналистом, но не оставил надежды сочинить эпическую поэму.

Сначала Гомеру нравилось в редакции: лихорадочная суета, щедро расточающие свет электрические лампы, непрерывно звонящие телефоны, свежеотпечатанные полосы, на которых четко и аккуратно было набрано то, что всего полчаса назад он небрежно набросал на листе бумаги. Он спал до полудня, ходил в кафе, словом, жил как богема, но душа его по-прежнему была полна целомудренной наивности и поэзии. Трогательными словами провожал он в мир теней служанок, выпивших каустик, и в рубрике происшествий, в отчете о пожаре, поистине бёклинскими красками живописал буйство губительной красной стихии.

Но потом он перешел на бездушный деревянный слог и уже не вспоминал о своих поэтических видениях. Он усвоил, что все актеры, даже с напыщенной, ходульной манерой игры, «выдающиеся», все скучные доклады — «необыкновенно интересные» и глупые подхалимы — «почтенные члены нашего общества». Гомер отличался бойким пером и добился славы одного из наиболее талантливых журналистов.

— Цицеро, гарамонд, нонпарель! — небрежно бросал он молодому наборщику.

— Сверстать!

Через год он стал главным редактором «Афинских ведомостей».

Его уже не тянуло описывать нудными трескучими стихами ссоры глупых богов и героев с окровавленными копьями. Он ценил сенсацию выше любого гекзаметра. У него развился тонкий нюх, и никто ловчее его не умел выискивать и преподносить публике пикантные истории из общественной жизни. В то время в Греции сложилась необычайно интересная политическая ситуация. Стране угрожала серьезная опасность. Троя все еще не сдавалась. Греческие государственные мужи со своим мелочным тщеславием еще больше запутывали создавшееся положение.

В центре внимания был Ахилл — афинский адвокат с толстым загривком, который с чувством оскорбленного достоинства «отошел от политической жизни». Истинную причину его устранения покрывал густой мрак.

Но Гомер как заправский журналист до всего докопался. Он разведал, что гнев господина Ахилла вызван тем, что его старый соперник господин Агамемнон отбил у него Брисейс, очаровательную примадонну афинской оперы.

Эту закулисную тайну, разумеется с должным тактом и изяществом, Гомер обнародовал в своей почтенной газете, и число подписчиков «Афинских ведомостей» росло не по дням, а по часам. В типографии едва справлялись с работой.

Бесконечные делегации, важные депутаты сменяли друг друга — дверь в приемной Ахилла не закрывалась. Но великий государственный муж оставался непреклонным. Гомеру, который осмелился взять несколько интервью у этого выдающегося политика, он неизменно отвечал, что положение, мол, серьезное, но от него ничего не зависит.

Однажды, когда Ахилл за утренним кофе читал корреспонденцию с фронта, он обнаружил среди павших имя Патрокла, своего любимого друга, с которым он, бывало, пивал шампанское. Ахилл пришел в крайнее негодование. Он пригласил к себе Гомера и конфиденциально объявил ему, что, повинуясь настойчивому зову времени, он снова вступает на арену политической борьбы.

На другой день Гомер выпустил превосходный номер. В передовице он поведал с блестящей диалектикой о существенных переменах, которые благодаря вмешательству Ахилла произойдут в греческой политике, а возможно и в будущем всей страны. Политической рубрике он дал сенсационный заголовок «Разгул милитаризма». И в своей замечательной хронике высмеял Терсита, пустомелю и обструкциониста.

Как-то вечером Гомер примчался в типографию.

У него были потрясающие вести с поля боя.

— Ахилл убил Гектора… Мы дадим экстренный выпуск. Завтра, ребята, газета выйдет на двадцати полосах.

Через час афинские продавцы газет уже носились по улицам.

— Экстренный выпуск! Смерть Гектора!

Столичная публика с лихорадочным волнением читала свежий номер «Афинских ведомостей».

Слава Гомера росла день ото дня. Его избрали в кооперацию журналистов, государственную ассоциацию газетчиков, а через несколько лет он стал даже почетным председателем международной ассоциации журналистов.

Умер он в преклонном возрасте.

Официальные ораторы в своих речах трогательно простились с «талантливым журналистом, отличавшимся красочным слогом, корифеем журналистики».

И у гроба Гомера никто не вспомнил о прекрасных стихах, которые мечтал сочинить романтичный юноша золотистым вечером в ароматной, напоенной запахами цветов долине Аттики.

1906

Перевод Н. Подземской.

НАЗАД К ДЕТЯМ

— Продолжай! Дальше!

Тотчас зазвенел бодрый детский голосок, немного запинаясь, хотя довольно плавно продолжая чтение.

Учитель сидел на возвышении. От тепла и весенней истомы у него разболелась голова. Большие черные глаза его горели, а когда он смотрел по сторонам, то в одуряющем свете дня, на фоне ослепительно белых стен, он различал лишь тусклое мерцание точек.

— Дальше! — устало и равнодушно твердил он время от времени.

Учитель зевал. И страшно томился. Сам по сути дела еще ребенок. Борода и усы у него только начали пробиваться. Было ему лет двадцать, не больше.

Окна были раскрыты. Залитая желтоватым светом в ленивой дремоте раскинулась на солнцепеке деревня. Солнце палило нещадно. В нагретом воздухе ликующе бурлила весна. Возле школы, в канаве с прохладной еще водой неуклюже плескались пушистые желтые гусята; с полей доносился негромкий птичий щебет и приглушенный шум работы. Тысячи красок и звуков сливались в удивительную симфонию. На веревке сушилось белье — синее, красное, белое. Вдали на зеленой траве желтели кусты боярышника. Абрикосовые деревья облачились в целомудренно белый цветочный наряд, словно бледные девушки, готовящиеся к причастию.

— Продолжай, Вираг, — сердито сказал учитель, устало и грустно оглядывая класс, где, как ему казалось, все скучало.

Старый шкаф, зеленый стол, коричневая доска с линейками, счеты, стоявшие у стены, — все навевало дремоту. И стрелки часов передвигались так медленно, словно их клонило ко сну.

В деревне зазвонил колокол.

Погруженный в раздумье учитель очнулся. Строптиво вскинул голову, будто лишь теперь понял, где находится. Он стиснул зубы, дерзкий сверкающий взгляд устремил вдаль.

Раздался звонок. Урок кончился. Потихоньку разошлись ученики. А он долго сидел один в пустом классе и, насупив брови, о чем-то думал.

Он восстал против своей судьбы. Боялся, что жизнь его превратится в скучную банальную идиллию и что его ждет участь отца, деда и прадеда — набожных пасторов, закончивших век свой в белом деревенском домике с зеленым крыльцом.

Он стремился к чему-то большему…

Учитель гордо выпятил грудь, почувствовал силу своих стальных мускулов, бурление крови, и ему показалось, что на свете нет ничего невозможного. Раздув ноздри, он с молодой жадностью глотнул свежего воздуха…

Как-то вечером в дождь и ненастье он вспомнил про свои юношеские пьесы, любительские спектакли с бенгальскими огнями, театр в наскоро сколоченном балагане и сначала с чувством неловкости, а потом с холодной насмешкой над собой принялся перечитывать запыленные, старые тетради. Но постепенно он увлекся. Лицо его запылало. Он читал вслух. Отдающий металлом голос разносился по всему дому. Вновь пробудились давно похороненные честолюбивые замыслы. Он мечтал об опьяняющем успехе, бурных рукоплесканиях.

Однажды утром дети на желтых скамьях тщетно прождали учителя. Он не пришел в школу. В деревне только и было разговору о том, что молодой учитель уехал в Париж набираться ума-разума.

Он с трудом привыкал к новой жизни. Среди черных мраморных столиков, синих зеркал, ослепших от духоты и табачного дыма, скользил он робко, неуверенно, как легкая тень.

Он много читал и учился. Не тратил денег на ужин, а ходил в театр. Упорно боролся с невзгодами. Если душа его, размягчившись, тосковала порою по дому, он холодно себя высмеивал.

Через год он вернулся на родину. Стал актером.

И вскоре, добившись больших, серьезных успехов, завоевал признание. Прошло несколько лет, и газеты наперебой стали хвалить его.

Постепенно он научился подмешивать к краскам жизни румяна искусства. Он засиживался в кафе и поздно ложился спать. Стремился походить на богему. Но душа его оставалась по-детски наивной. В тоскливые осенние вечера он размышлял о судьбе тех, кто обманывает себя, лишает истинной жизни. Вспоминал речной берег, где подстерегал лисицу, сумерки на островах в час, когда садится белый вечерний туман, и чуть ли не наяву видел каменистое дно реки и водную гладь, по которой снуют зеленые и красные паучки. Его тянуло в привольные луга, где жужжат желтобрюхие пчелы и где грустным длинным вечером так хорошо лежать в траве среди ромашек и читать какой-нибудь роман.

Достигнув вершины успеха, он понял, что богема не его удел. С чашечкой черного кофе в руках он выглядел более чем нелепо.

Много лет мучила его эта мысль. Он гнал ее от себя и оттого еще больше страдал. Казалось, над ним довлеет проклятие многих поколений пасторов. Судьба их — тихо проживших свою жизнь — толкала его в безызвестность.

Он не мог больше противиться власти прошлого. Его мутило от табачного дыма. Он тосковал по запаху полей. Мечтал поесть в сельской тиши холодной простокваши из зеленого обливного горшочка.

Как-то вечером он сидел в кафе. Просматривал провинциальные газеты. И прочел, что в его родной деревне умер старый учитель. Тотчас пришло решение. Он побледнел. Пытался бороться с собой. И однажды после шумного успеха чуть ли не украдкой уехал в свою деревню.

Была лунная снежная зимняя ночь. Черный поезд не спеша подошел к маленькой станции.

Он торопливо вышел из вагона. Лет двадцать не видел он родной деревни.

Тихо брел он мимо спящих белых домиков. Сам нес свой багаж.

Когда он увидел школу, по его лицу покатились горячие слезы.

Все осталось прежним: школа, церковь, покосившаяся звонница. И он тоже!

Народ в деревне глазам своим не верил. Вернулся прежний «молодой» учитель; гладко выбритый, он, казалось, ни капельки не постарел за двадцать долгих лет.

Он вошел в белую сельскую школу и удивился. Те же лица, та же веселая детвора, то же бурление жизни, что и двадцать лет назад.

В журнале он любовно выводил простые венгерские фамилии: Зёлди, Вираг, Ковач — и вспоминал те дни, когда в одиночестве скитался на чужбине. Он ощущал монотонное радостное течение жизни, преемственность поколений, ждал продолжения давно известных ему историй.

Дети очень любили учителя с подвижным лицом и горящими глазами. Выразительным красивым голосом читал он стихи, а придя в хорошее настроение, рассказывал увлекательные волшебные сказки о дивных далеких городах.

И опять его окружали старые часы, доска, счеты.

Был снежный зимний день. Пузатая железная печь излучала в класс приятное тепло. В ней трещало и гудело пламя. Весенний отсвет от ее решетки румянил лилейные детские личики.

Учитель говорил. Его костистые кулаки лежали на столе. Он стоял, как солдат, неподвижно и напряженно, словно на всю жизнь давал урок и наказ потомкам.

Он посмотрел в окно. Абрикосовые деревья снова оделись в белое. Но теперь снежинки покрывали их оцепеневшие тонкие ветки…

Ему вспомнился весенний день, когда он, двадцатилетний, сидел здесь, но сейчас он чувствовал себя значительно моложе.

В душе его снова была весна.

А детские голоса звенели, как серебряные колокольчики.

Со спокойной улыбкой стоял он на возвышении. И говорил, указывая пальцем то на одного, то на другого ученика:

— Дальше!

— Продолжай!

1906

Перевод Н. Подземской.

СЛУЖАНКА

Вера, маленькая служанка, проснулась в пять часов утра. Покашляла в туманную сырость. Было совсем темно. Черная ночь стыла еще и в ее чуланчике, комнатке для прислуги — Вера так бы и зарылась опять в постель, если б не мысль о большой комнате, окнами на улицу, и о белой печке, которые давно уже ее поджидают. Чувство долга заставило ее одеться. Она обмакнула лицо в умывальный таз, пригладила свои жиденькие крестьянские волосенки и, накинув на плечи перкалевый платок, вышла. Миновала узкую темную комнату и оказалась на балконе, галереей обегавшем квартиру снаружи. Худые коленки от холода постукивали друг о дружку.

Голова девочки склонилась на грудь, мило и сонно, точно у спящего воробышка.

Она видела перед собою только туман да уличный фонарь, больше ничего. Все еще в полусне она шла наугад, куда несли ее ноги. Но вот рука ощутила что-то холодное. Это была дверная ручка. Девочка сердито и совсем всерьез прикрикнула на нее, дергая изо всех сил:

— Да открывайся же ты… дурачина.

Шаг — и она уже в просторной темной комнате. Вера подняла наконец сонно клонившуюся голову и, глубоко вздохнув, пробудилась. С грохотом поставила ведерко с углем, бросила охапку чурок, тут же вспомнила, что господа в соседней комнате спят, испуганно оглянулась на закрытую дверь и виновато погладила ведерко. Потом вскочила на стул и зажгла газ.

Мягкие колыхания зеленого света наполнили комнату.

Вера огляделась. Сердце сжалось от странно блаженного чувства, захотелось кувыркаться, визжать, с кем-то подраться, как там, в деревне, на просторном лугу. Вокруг нее стыла глубокая тишина. Она подошла к двери, прижалась к ней ухом, прислушалась к дыханию спящих хозяев. Все спали. Теперь огромная комната принадлежала ей. Полированный стол, мягкие кресла, обтянутый шелком диван, стеклянная горка, — словом, все, все-все. Повыше, на оклеенных золотистыми обоями стенах, волновалось море, паслись стада. На них с грустной улыбкой смотрела печальная дама в пышном парике.

Вера тихонько присела возле печки на корточки и, стараясь не шуметь, развела огонь. Взметнулось алое пламя, тысячи и тысячи крохотных искр исчезли во тьме дымохода.

Только теперь она почувствовала, что замерзла, и плотнее стянула платок на груди.

Огонь понемногу разгорелся, языки пламени усердно лизали кирпичное чрево печи. Веру все сильней обдавало сладостным мягким и теплым его дыханьем, она погружалась в сонное оцепенение. Девочка с усилием поднялась и, ступая на цыпочках по мягкому ковру, обошла комнату.

Она обмахнула пыльной тряпкой стулья и стол, протерла пол, затем принялась за двери. Иногда она вдруг останавливалась на минутку и жадно, с великой любовью оглядывала комнату, словно хотела обнять ее всю, вобрать в себя прозрачными, как вода, глазами. Все здесь было — диво и чудо. На письменном столе — стеклянная глыба; если повернуть ее против света, увидишь корабли и море; подальше — линейки, перья, пузатые флаконы с чернилами и большие солидные, сплошь исписанные важными цифрами, сплошь разлинованные листы бумаги — баринова работа, с которой он рано поутру ходит на службу. А на белом диване — две шелковые юбки, голубая и желтая, наряды барыни. Вера пожирала глазами открывшуюся ей панораму, словно видела ее впервые, и даже позабыла о деле, стояла, замерев, приоткрыв запекшиеся губы.

Аккуратно, одну за другой, протирала она расставленные в горке безделушки. В это утро она особенно не могла наглядеться на толстую-претолстую золотую монету-медальку, притаившуюся в лиловом бархатном футляре. Опасливо оглядела ее с обеих сторон и задумалась о том, как хорошо живется господам, коль держат они дома вон какие большие куски золота. Потом занялась перламутровой раковиной и чуть не грохнулась навзничь со страху, услышав, какой издает она красивый и долгий гул.

Когда и с этим было покончено, Вера пошла в кукольную комнату; то была комната барышни, восьмилетней Илонки, которая в прошлом году умерла от дифтерита. Вера всякий раз со страхом прикасалась ко всем этим карликовым предметам, которые словно хранили еще след тонких холеных пальчиков барышни. Здесь, прислонившись к стене, уронив чуть набок голову в растрепанной шляпке, спала французская кукла, которая, с той поры как померла ее голубоглазая мамочка, с каждым днем становилась все более чумазой и печальной. Ее розовые кружева обтрепались, шелковая блузка порвалась на груди, тощие, набитые опилками ноги висели, открывая взгляду унылую белизну. За минувший год уныние, и пыль, и жара совершенно ее состарили, надбровья набрякли, а рот искривился как будто от плача. С колотящимся сердцем смотрела Вера на куклу, потом осторожно сняла ее со шкафа. Большие черные глаза куклы внезапно открылись, и Вера ясно увидела: они были полны слез.

— Бедная ты, бедная сиротка, — сказала Вера и поцеловала восковые губы.

Раздался вдруг бой часов. Тревожно озираясь, Вера поспешно водрузила куклу на место и подошла к окну.

Она раздвинула шторы. И выглянула на улицу.

Произошло чудо.

Дома, деревья, газовые фонари, булыжники мостовой были белы. Валил снег.

Теперь все, каждый клочок земли, покрылось словно сахарной пудрой, и нигде, докуда хватал глаз, не видно было ни единого черного пятнышка. Все усластила, устлала инистая, зыбкая серебристая белизна. Миллионы снежинок кружились в черном воздухе, покачиваясь, танцуя, смело ныряя вниз, на белую землю, и ветер весело задувал в их круженье, играл неустанно холодные свои симфонии. Широко раскрыв глаза, смотрела Вера в подернутое морозным узором, сверкающее от света фонаря окно, а рукою прикрыла рот, чтобы не взвизгнуть невзначай, — так радостно-весело бывало ей, когда щекотали ее, случалось, подружки. Ее душила радость, бессознательная, острая до сердцебиения радость, охватывающая человека в холодные зимние утра, и только одно словечко выговаривали губы:

— Сне-ег…

Ночью, когда она спала, ни о чем не подозревая, благословенный снег выбелил страшные, закопченные дома, мрачные булыжные мостовые, и все вдруг стало таким, как дома, в деревне, в поле. Ей вспомнилось утро, когда она, сидя у дедушки на коленях, впервые увидела этот мир белым. Глаза ее и тогда точно так же широко распахнулись, точно такое же необыкновенное блаженство ощутила она в крови и тогда. Вере хотелось петь, хотелось пасть наземь, чтобы возблагодарить жизнь за этот чудесный миг, каким одарила она бедную крестьянскую девочку, маленькую служанку в господском доме. Но губы все не складывались в слова, а потрескавшиеся руки все взмахивали нескладно, и лишь одно только: «Сне-ег» — звучало бессмысленно и тупо.

В комнате вокруг нее сплошь мягкость ковров, и яркие краски, и шелк, а снаружи сыплет и сыплет снег. Небо накрывает Веру стеклянным куполом, и ей уже чудится, будто она сама, и дом, и весь мир оказались вдруг в огромной хрустальной чаше, отчего все и вся стали одинаковыми, совсем равными.

— Снег… снег…

Из соседней комнаты слышится шум. Барин выходит в полосатой красной ночной рубашке и велит ей накрыть стол. Вера бежит за подносом и тут же возвращается с пузатыми синими горшочками, от которых идет теплый молочный пар. Ее нос совсем покраснел от холода.

— Какая погода на дворе? — осведомляется барин.

Вера указывает на окно:

— Снег идет…

Тем временем дом просыпается и постепенно весь собирается вокруг стола. Встает и Яношка, стягивает ремнем учебники, альбом для рисования и пенал. Барин отламывает кусочек пирога с виноградным вареньем к своему утреннему кофе, потом выпивает стакан воды и закуривает сигару. Лилово-голубые облака дыма окутывают лампу.

Яношка неслышно ходит вокруг стола, что-то ищет. Поднимает с пола нитку серебряного дождика, каким украшают рождественскую елку.

Он показывает нитку отцу.

— Видно, ангелочки ее обронили, — объясняет отец Яношке. — Разве ты не знаешь, что скоро рождество? Нынче ночью к нам прилетали ангелы.

Облокотись на буфет, Вера внимательно прислушивается к их беседе. Так значит, сюда прилетали ангелы. Должно быть, они-то и пели рано утром — пели и для нее! Она стоит, распахнув невидящие глаза, с раскрытым от изумления, от блаженства ртом…

1907

Перевод Е. Малыхиной.

ДВА МИРА

Молодожены прибыли из Ниццы в семь часов вечера. На вокзале их никто не встречал. Они вышли из вагона первого класса, наняли экипаж, куда поставлены были два их желтых английских чемодана, и тотчас же поехали домой. Нарядная коляска на резиновых шинах неслась по проспекту, и молодая женщина, раскрасневшись от нетерпения, из-под полуопущенных век смотрела на вечерний Будапешт.

— Где наша квартира? — в сотый, наверно, раз спросила она и потерла тонким белым пальчиком запотевшее стекло.

Житваи промолчал. Вскоре коляска свернула в узкую улочку и выехала на площадь. Доктор обнял и поцеловал жену.

— Вот мы и дома.

Житваи, он был крепкий, черноволосый — типичный венгр, легко, как пушинку, поднял женщину. По нему было видно, что трудился он в жизни не покладая рук. И вот теперь, после двадцати трудных лет, мог наконец пожить в свое удовольствие в собственной квартире, которую со вкусом выстелил шелком и шкурами. Он радовался жизни. Чуть не смеялся от счастья, плюхнувшись на мягкий диван в темной комнате и спокойно покуривая вечернюю сигару. Мебель, картины — все здесь было красивое и знакомое.

Его жена, весело напевая, порхала по комнате. Житваи взял ее под руку и стал ей показывать их гнездышко.

— Это салон.

— Вот зеленая столовая.

— Там спальня… гостиная.

Молодая женщина жадно впитывала в себя новые впечатления. Все казалось ей необыкновенным, интересным. Кое-где еще пахло краской. В гостиной благоухали цветы и горела лампа под голубым абажуром. Дома у нее не было таких больших окон, такой мебели, таких смелых необычных картин. Все вокруг, даже безделушки, сулили жизнь новую, упоительную. Радость вскружила ей голову, и она опустилась на пушистый зеленый ковер.

— Какой свежий, шелковистый, как трава… Словно мы на лугу.

Взяв из фарфоровой вазы букет фиалок, Житваи осыпал ими жену.

— А вот и цветы. Сыплются цветы… дождь цветов…

В гостиной, пропитанной весенними ароматами, они громко смеялись, обменивались поцелуями, эти два неугомонных счастливых ребенка.

Полная нетерпения женщина вбежала в другую, маленькую комнатку.

— И здесь как все мило, ново!

Она взялась за ручку двери, возбужденная, готовая тотчас открыть ее. Но дверь оказалась заперта.

— А там что?

— Моя приемная, — слегка смутившись, ответил Житваи.

— Покажи.

— Зачем тебе это? — пожав плечами, засмеялся он.

— Хочу посмотреть.

— Лучше завтра.

— Ну, пожалуйста, мне ужасно хочется.

Доктор насупил брови. Он потянулся было за ключом, лежащим в кармане, но передумал. Взяв жену за руку, он обнял ее и крепко поцеловал. Ему казалось: войди они в эту комнату, вечер будет испорчен.

Но молодая женщина приникла к двери и ни за что не желала отступать.

— Там совсем темно, — заглянув в замочную скважину, сказала она.

— Разумеется.

— Оттуда веет холодом… Там что, не топят?

— Не фантазируй. Пойдем отсюда.

— Погоди-ка. Я вижу в темноте металлическую этажерку и стеклянный шкаф. Что это?

— После увидишь.

Приуныв, маленькая женщина оторвалась от замочной скважины; она была бледна, возбуждена, полна нетерпения. Глаза ее лихорадочно и влажно блестели; ясно было — не возьми она себя в руки, вот-вот произойдет их первая ссора. Она стояла у порога таинственной комнаты. Неизвестной комнаты, куда ее не пускали.

Они перешли в гостиную, и муж стал играть на рояле. Она села на диван. Закрыла глаза. В душу закралась масса коварных, гадких вопросов. Музыка казалась ей деревянной, монотонной, траурной. Виртуозные пассажи, будто быстроногие ящерицы, подкрадывались к ней, холодом пробегали по шее, рукам, ядовитой пеной оплевывали тело — она содрогалась. Почему ей нельзя войти в таинственную комнату? Ей чудилось нечто ужасное. Неуютная комната с холодными светлыми стенами, где лежит груда чистых, блестящих ножниц, ланцетов, пил, трубочек, игл, ложек, зеркал и других странных инструментов, которые вонзаются в живую человеческую плоть и сейчас еще хранят слабый запах крови. А рядом гнездышко счастливых молодоженов. И это — ее будущий дом. Мебель пропитается запахом лекарств. В отчаянии гнала она от себя страшные видения. Побледнев, откинулась на подушки. Таинственная темная комната скорбно, во все глаза уставилась на нее. Комната эта — как бездна. Доверчивая, ни о чем не подозревающая, идет она, улыбаясь, по квартире с мраморными статуями и пальмами и вдруг попадает в камеру пыток, летит в бездонную пропасть.

Она очнулась, когда муж подошел к ней и коснулся ее плеча.

— Тебе хочется спать?

— Я на тебя сердита, — ответила она отчужденным, глухим голосом. — Мне больно, что ты мне не доверяешь.

На следующий же день доктор начал принимать больных.

Жене его хотелось знать, как пройдет прием, и она наблюдала, следила за всем, вздрагивая при малейшем шорохе.

В два часа пополудни раздался первый звонок. Одного за другим слуга впускал больных в прихожую. Житваи надел белый халат и, уйдя в приемную, запер за собой дверь. Жена молча, спокойно ждала. Три часа провел доктор в приемной. Оттуда доносились протяжные и отрывистые стоны, тяжелые вздохи, кашель и плач. В белом платье, с белым как мел лицом женщина нервно ходила по комнате и из серебряного флакончика брызгала вокруг крепкими духами. Ее платье источало аромат персидской лилии, вызывающий головную боль.

Прием закончился в пять часов, как обычно. Житваи тут же переоделся и поспешил к жене.

Поежившись, она от него отстранилась.

— Ты опять раздражена, — разведя руками, пробормотал доктор.

Она опустилась в кресло, глядя на мужа. Он рассердился, его черные глаза сверкали. Каждый шаг был словно удар грома. Ей причиняла боль эта неуемная сила и хотелось видеть его перед собой на коленях.

Она начала ненавидеть мужа. Содрогалась от прикосновения его руки, взгляда, голоса. Ночью ей мерещились чьи-то крики и во мраке мелькали разноцветные точки. Однажды, когда она ела апельсин королек, ей почудилось, что пальцы у нее в крови, и она с отвращением бросила мякоть апельсина, кровоточившую, как открытая рваная рана.

Входить в таинственную комнату ей по-прежнему не разрешалось.

Но вот как-то заветная дверь распахнулась перед нею. Житваи оделся и ушел из дома. Второпях он забыл запереть приемную.

Молодая женщина — сердце у нее колотилось — вошла туда и испуганно попятилась назад. Потом принялась жадно разглядывать все вокруг. Комната, где лежало множество разного рода пил, а в дальнем углу виднелся скелет, напоминала хитроумно оборудованную камеру пыток. На потушенных бензиновых горелках стояли колбы с желтой и красной жидкостью. Сюда, стало быть, приходят страждущие. Здесь мечутся, обливаясь слезами и кровью, несчастные больные, которые в прихожей ни живы ни мертвы ждут, когда распахнется дверь приемной и они лягут под нож черного человека, того, кто превратил в лазарет квартиру молодоженов и собирает там все людские хворобы и мерзкие язвы. В глазах молодой женщины мелькнул ужас. Впервые открылось ей бесконечное убожество рода людского. Неистребимая жажда мести ожесточила сердце. С брезгливостью изнеженных барышень, инстинктом здорового человека возненавидела она приемную. Ее лицо, хорошенькое личико, исказила злая, отталкивающая гримаса.

Она надела пальто демисезон и шляпу.

Стоял теплый мартовский день. Ей хотелось окунуться в здоровую, ароматную жизнь, синее воздушное море. Сбежав с лестницы, она вышла на улицу. Волосы ее растрепал шаловливый ветерок. Счастливый взгляд мечтательно устремился на мягко очерченный небосвод, который кроткими голубыми глазами смотрел на нее. В запекшийся рот целовало солнце. Здесь было лучше, чем дома.

Она возвратилась в девять вечера. Житваи уже сидел за столом, поджидая ее. Они молча поужинали.

— Что с тобой? — спросил муж.

— Ничего, — ответила жена.

Но в душе она чувствовала какую-то щемящую боль.

«Они дороже ему, чем я», — подумала она.

Молодая женщина ревновала мужа к больным. Эту ревность не задушила даже злорадная мысль, что она проникла все же в таинственную комнату. На другой день после полудня, когда начал трещать звонок и Житваи, наморщив лоб, скрылся в приемной, у жены его разболелась голова; ей захотелось встать на пороге и, раскинув руки, отразить атаку больных, которые все шли и шли, осаждали квартиру. Ей казалось, это люди иной породы. Безобразные и требовательные. Требовательные и нетерпеливые. Чуждый мир, который она не понимала и поэтому ненавидела.

Как-то вечером она сидела рядом с мужем.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Отведи меня туда.

Ей хотелось вести борьбу в открытую. Хотелось знать, почему ей не позволено переступать порог таинственной комнаты, но Житваи молчал. Потом стал прохаживаться из угла в угол.

— Ты такая счастливая. Ведь ты никогда не болела, — сказал он только.

Так прошли весна и лето. Осенью их пригласили на праздник по случаю сбора винограда. Молодая женщина танцевала на открытом воздухе, вспотела и сильно простудилась.

Сначала болезнь казалась несерьезной. Но жар все не спадал. Миловидное ее личико было измучено, горело, она металась в белых подушках. Муж безмолвно сидел у изголовья. Сначала днем. А потом и ночью. Он отворил двери всех комнат, приемной тоже, вся квартира превратилась в лазарет. Доктор перестал принимать больных.

— Почему молчит звонок? — спросила больная как-то днем, сев в постели и напряженно прислушиваясь. — Почему ты не идешь к ним?

— К кому?

— К ним… — сказала она и слабо улыбнулась.

Через месяц ей разрешили вставать. Она исхудала и побледнела. Поглядев в зеркало, она с трудом узнала себя. Перед ней была совсем другая женщина.

— Никогда не была я такой красивой, — прошептала она.

Потом подумала о своем муже, сильном и таком работящем, и сказала:

— Никогда он не был таким красивым.

Однажды вечером она сидела за столом и с кроткой улыбкой, свойственной выздоравливающим, ела бисквит, макая его в коньяк.

Житваи улыбаясь вошел в комнату и обнял жену.

— Тебя ждет награда. Теперь ты можешь вместе со мною входить в приемную.

Он взял ее за руку и повел.

Она не узнала чужую, холодную, неуютную комнату. Все в ней сверкало в каком-то волшебном свете. Молодая женщина чувствовала себя там в большей безопасности, чем где бы то ни было; жизнь казалась ей прекрасной. Она была счастлива и радовалась, словно вернулась наконец домой из долгого путешествия. На всем вокруг лежал отблеск человеколюбия. Смеясь, прохаживалась она по обители чистоты, покоя, благодати; ей хотелось петь какую-то неземную, неведомую песню, которая раскроет все тайны и свяжет ее с мужем и всеми хорошими людьми на свете. Со слезами в глазах положила она голову ему на плечо.

— Теперь я тебя понимаю. Но я должна была убедиться…

— В чем?

— Что ты любишь меня не меньше, чем их.

На рождество они принимали гостей. Из-за стола встали после полуночи. Захмелевшие от шампанского гости, дымя сигарами, ходили по комнатам — хозяйка с улыбкой показывала им квартиру.

— Столовая.

— А это?

— Моя комната.

— А это? — толстый советник указал на приемную.

— Это… — женщина поглядела на его румяную, пышущую здоровьем физиономию, потом на мужа и не ответила.

Но советник и другие гости непременно хотели осмотреть и приемную. Вторгнуться в это святилище, удовлетворить праздное любопытство и, расслабившись, переваривать ужин и курить сигары в обители отступивших страданий. Хозяйку передернуло. Потом она понимающе улыбнулась мужу. Словно их связывала общая тайна. Она чувствовала границу, отделяющую это святилище больных от мира здоровых; ее покоробило при мысли, что чужие люди с жестокими от избытка здоровья лицами проникнут туда и затопчут следы страждущих; молча встала она перед ними в своем белом платье и решительно преградила им путь; и в жесте ее было столько силы и вместе с тем женской слабости, а в голосе и взгляде такая непреклонность, что гости отступили; краснолицый инженер побледнел, а толстый советник протрезвел внезапно, когда она сказала:

— Сюда, господа, нельзя.

1908

Перевод Н. Подземской.

СКАЗКА О МОРЕ И БЕДНЯКЕ

Худая и желтая детская ручонка облокотилась на скользкий край стирального корыта. Расширенные детские глаза неотрывно смотрели на прачку, а жалостный голос тянул все одно и то же:

— Мама, я буду моряком…

Прачка, не слушая, согласно кивала: ладно, мол, будь по-твоему. Время шло, детская головка поникла, но широко раскрытые глаза блестели все лихорадочней. В сумеречной кухне-прачечной перед мальчиком вставали видения. Маленький Петерке совсем захмелел от испарений обдаваемого кипятком белья, тяжкого запаха глажки, от сонного шипения капель воды. Он лег на скамейку и чуть-чуть прикрыл глаза. Как раз в эту минуту из-за туч показалась на небе луна.

Окно, глядящее на куриный загончик, запотело от жары. Даже луна с трудом пробивалась сквозь зеленый клубящийся туман. Но и вообще на дворе было сонно и уныло. Скреблись куры, пищали цыплята, готовясь ко сну. Промелькнула тень какого-то прохожего, долгий-долгий свисток случайного поезда с плачем унесся в небо.

Голова у Петерке пылала, сердце громко выстукивало:

— Море… море…

И вдруг стены комнатушки раздвинулись. Мальчик еще ощущал тошнотворный запах стирального мыла, но уголки губ его уже улыбались. Плеск пенной воды навевал сладкую дрему. Откуда-то повеял легкий ветерок, обдул и спутал вспотевшие волосенки. И вот он уже в бурном вспененном океане. Пляшет на волнах лодка. Петерке взмахивает тонкими веслами. Весла бьют в пенистую волну. Сушившаяся на веревке желтая юбка круто выгнулась под ветром, и Петерке, подхваченный желтым парусом, радостно помчался к золотым странам, пурпурным берегам, зеленым зарослям джунглей.

— Море… — бормотал он в полусне, — море…

Потом Петерке превратился в долговязого, высокого, стройного парня. Был он немного бледен, аристократически, гордо и упрямо бледен, как все, у кого высосала краски полуголодная жизнь. Этот высокий и бледный парень все еще грезил о море. Его завораживал вечно юный, изборожденный морщинами лик воды. Однако теперь он уже никому не рассказывал о своих мечтаньях, так как видел, что люди проходят мимо него равнодушно и нет им до него никакого дела. Каждый вечер он тайком уходил на берег Дуная, туда, где обрывается гранитная набережная, и, распростершись в пыли, неотрывно смотрел на воду.

Он возвращался домой, и опять начиналась давнишняя игра. Петеру было уже двадцать лет, но эта игра никогда ему не приедалась. Углы подушек отбрасывали на дверь страшные высокие тени. И вот одна из них, толстая, становилась мачтой, другая — канат — слабо покачивалась, а прочие капризно закручивались, пенились, взлетали и опадали, как настоящая большая вода. И тогда Петер бросался головою в подушки. Он до ушей натягивал одеяло и воображал свой дом огромным пароходом, который швыряют как хотят разбушевавшиеся волны. Снаружи завывал ветер.

Потом он открывал глаза, и мимо него темной молнией пролетала тень подушечки думки. Петер, привскочив, садился на кровати:

— Чайка…

Он зажигал свечу и вытаскивал свою книгу.

Книга, которую он читал, называлась «Робинзон Крузо».

Мать Петера мало-помалу старилась. Ее тонкая белая кожа потрескалась. Глаза стали красными от пара и постоянно слезились.

— До каких пор ты будешь бездельничать? — кричала она Петеру, подавленно горбившемуся за столом. — Ступай же работать наконец!

Достал Петер свой плотницкий инструмент и нанялся в мастерскую.

Однако неделю спустя он уже опять валялся дома без дела.

— Не могу… Душа не принимает…

Мать всплескивала руками:

— Что из тебя выйдет, несчастный? Что из тебя выйдет?!

Петер, съежившись и понурив голову, ушел из дому. Ему хотелось идти к морю. Он чувствовал: надо только решиться, сердце само укажет путь, он найдет, найдет море. Но он был голоден, бледен и совершенно раздавлен, когда же думал о матери, которая, склонясь над парующим огромным корытом, льет в него тяжелые крупные слезы и, стеная, клянет жизнь беззубым ртом, то грудь ему пронзала острая боль. Петер остановился на берегу Дуная. Перед ним была маленькая пристань. Он долго смотрел на крохотные паровички-катера, на матросов в синих комбинезонах, на всю эту сонную, неспешную жизнь на реке. Так бродил он вокруг и глазел целую неделю. И наконец однажды вечером с убитым видом сказал матери:

— Я поступил на катер… юнгой… буду ставить и убирать сходни.

Соседи, ухмыляясь, насмешничали:

— Что, моряком заделался, Петер?

Петер на насмешки не отвечал, только закусывал губу и думал о море.

— Море… — шептал он про себя, знобко, безнадежно, неслышно.

Он хотел сказать:

— Жизнь…

С этих пор Петер почти и не думал о море. Его руки окрепли, он даже немного раздобрел, из него вышел вполне надежный, работящий матрос, умело орудовавший при швартовке местного катерка. Иногда он еще заглядывался на перламутровые волны реки. А потом забыл обо всем. Мясистое лицо обросло рыжей бородой, и самым большим счастьем для Петера было теперь добраться поскорей до корчмы и за милую душу напиться до положения риз. Со временем Петера назначили рулевым. Однако жизнь его осталась столь же однообразной, как и была. Он гонял катерок от одного берега к другому, во весь голос вопил в медный рупор:

— Право руля… лево руля… Полный вперед.

Мелькали годы. После весны наступало лето, затем осень. Осенью Дунай холодный, туманный. Краски серые, зябкие. А в иные октябрьские вечера все кажется словно усталым — свинцовым. Но жизнь на катере тогда идет веселей. Приветно поет огонь в печурке, люди спешат поскорей перебраться на другой берег, а река ширится, берега исчезают в тумане, кругом только вода. И катер-паровичок вырастает. Он тоже грезит о море. Со свистом летят на берег швартовы, катер храбро вступает в бой с волнами, ветром, туманом и, громко трубя, месит глубокие воды. Жалкое суденышко дает ощутить человеку сладкий ужас опасности.

В один из таких последних вечеров ноября Петер стоял у штурвала. Волны швыряли катер. Холодный ветер задувал в лицо. Этот ветер прилетел издалека и, быть может, принес ему грустный прощальный привет от далеких морей. Устало стоял Петер у руля, низко понурив голову. Он опять ощутил море. Река нетерпеливо и гулко под ним волновалась. Вспыхивали судовые огни. Резко, оглушительно завопил корабельный гудок, словно суденышко опьянело от воды и тумана. В этот вечер Петера опять потянуло отдаться мечтам. Однако голова его сразу отяжелела от воспоминаний. На толстом лице тускло светились глаза. Он кашлянул, вздохнул, но вздох тут же и замер, перейдя в странный, словно бы жалобный зевок.

— Черт бы побрал эту дрянную погоду!

Заморосил серый осенний дождь. Он совершенно размыл берега и реку, все краски окончательно поблекли в грязной слякотной мороси. Погас и дремавший на носу суденышка фонарь. Опустился туман. Хриплый пропитой голос заорал грубо:

— Пристань Табан!

1908

Перевод Е. Малыхиной.

СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО

Пирошке четыре года. Пирошка сидит за столом в бабушкиной столовой. Ее белокурая головка выглядывает между ваз с цветами и тортов с белым и темным кремом, и кажется, будто она из фарфора и сахара. Любопытством горят умные голубые глаза. Когда она опускает их, то становится похожа на неулыбчивую чинную куклу с закрывающимися глазами.

Время после полудня прошло в нервной суете. Едва Пирошка успела пообедать, как бонна потащила ее в маленькую комнату и несколько раз окунула ей голову в горячую воду. Вода обожгла ее, а мыльная пена шаловливо щипала глаза; она долго моргала, пока снова смогла видеть. И еще она запомнила, как на полу в золотые лужицы стекался солнечный свет. Затем ее подвели к зеркалу. Бонна взяла мамин белый гребень из слоновой кости и принялась расчесывать ее мокрые прядки. Это было очень больно. Наконец все было готово, они сели в экипаж и около половины четвертого отправились к бабушке на именины.

На улицы опустились шоколадные сумерки. Прижав личико к стеклу экипажа, Пирошка провожала беспокойным взглядом мелькавшие мимо дома. Уши ее пылали от волнения: два крохотных огонька в темной карете. Ей хотелось плакать, но она боялась, что мама рассердится, а маму было жалко. Чтобы не огорчать ее, она только барабанила пальцами по окошку и тяжело вздыхала.

Когда они приехали, уже зажигали лампы. Вечер был холодный, сумрачный, стемнело рано. Пирошка шмыгнула вверх по лестнице и распахнула громадную застекленную дверь. Вообще у бабушки все было из стекла. В одно мгновенье Пирошка оглядела коридор — заставленный вынесенной из комнат мебелью, он вызывал ощущение праздничной суеты, затем долго рассматривала стол: рыбу под майонезом, паштет из раков, торты и сыр под стеклянным колпаком, пузатую красную бутылку с ромом, а рядом — синюю сахарницу, которая обычно стояла на буфете возле подсвечников. От этого ей стало как-то беспокойно. Но так бывало всегда в день Аурелии — второго декабря — на бабушкиных именинах. В этот день на фарфоровых блюдах лежали желтые бисквиты с миндалем и орехами, стеклянным блеском отсвечивали рубиново-красные или нежно-розовые ломти мармелада из айвы, марципаны и кексы. Комнаты были сильно натоплены, душный воздух подслащался благовонием розовых лепестков, которые на раскаленном железном совочке проносила по комнатам прислуга. Попискивала в маленькой клетке разморенная жарой канарейка, шерсть на чучеле белки, стоявшем на верху этажерки, казалось, вот-вот охватит огнем. Горели все свечи и лампы, даже гигантская керосиновая лампа, висевшая над обеденным столом, которую зажигали лишь в подобных торжественных случаях. Родственники проверяли ее заранее, за несколько дней до торжества — не откажет ли в нужный момент, хотя мало разбирались в ее устройстве.

Пирошка как завороженная стояла в море света.

Затем она прошла в гостиную, где галдело множество дам, девиц и юношей. Пирошка остановилась посреди комнаты на красном ковре. Молодые люди вскакивали, целовали маме руку, но ее никто не замечал. Несколько минут, надув губы, она стояла в ожидании, наблюдая за всеми. Наконец ее заметила Туши, кузина.

— Как поживаешь, Пири? — спросила она, проходя мимо.

Пирошка хотела ответить, но не успела. Она была смущена и не понимала, зачем это люди спрашивают, если все равно не ждут ответа. Она так рассердилась, что у нее перехватило горло. Было обидно, что всем весело и без нее. Вот и маме не до нее сейчас. Барышни — Иби, Ики и Мари — сидят с двумя офицерами у чайного столика, а на нее не обращают внимания.

Бонна взяла Пирошку за руку.

— Allons, chérie[78]. — И усадила ее на зеленый диван.

Пирошка смотрела на барышень. Офицеры курили сигареты и ухаживали за ними, главным образом за Иби, которая обмахивалась веером и непрерывно хохотала. Светлоусый лейтенант говорил немного, но, едва он открывал рот, барышни покатывались со смеху. Вот он попросил у Иби веер и принялся им обмахиваться. Пирошка не спускала с него глаз.

— У вас красивый веер, — сказал лейтенант и скорчил гримасу.

Раздался взрыв смеха.

— Руди, — сказала одна из девиц, — из вас бы вышла прелестная девушка.

— Не правда ли? Мне это многие говорили.

И эти слова были встречены громким смехом. Лейтенант произнес их тоном человека, уверенного в успехе и убежденного в своем остроумии и неотразимости. Однако Пирошка ничего не поняла. Над чем тут смеяться? Лейтенант подбросил в воздух свой носовой платок, и девушки снова расхохотались. Пирошка наклонилась вперед, в головке ее теснились сумбурные мысли, и ей было стыдно, что она такая глупая. Замешательство ее росло. А гости все прибывали и прибывали. Сначала вошла бледная длинноносая дама с мужем — толстым, рыжебородым господином. Затем много-много барышень и еще больше молодых людей. Шум стоял такой, что никто не слышал друг друга. Играли на рояле, на скрипке, пели, свистели, кукарекали, визжали. А бледная маленькая девочка напряженно вглядывалась в гостей, тщетно ожидая, чтобы ее заметили.

Зашла она и в другую комнату. Понаблюдала там за пожилой дамой и старым господином, которые говорили по-немецки. Забившись в уголок дивана, она с глубоким презрением мерила их взглядом и думала про себя:

«Чудны́е эти взрослые! Совсем как дети. Важничают, представляются, будто понимают друг друга, а на самом деле ничегошеньки непонятно! Я же ведь не понимаю!»

Тут бабушка взяла ее за руку и повела в столовую, где накрыт был длинный белый стол. Все остальные гости уже расселись. Пирошку усадили рядом с мамой. Здесь общество было немного интереснее. Прямо перед носом у Пирошки сверкал нож для торта; она взяла его в руки, но мама тут же велела положить на место, и Пирошке оставалось только любоваться тарелкой с ангелочками. Впрочем, гости и за столом говорили как-то непонятно. Толстая дама в зеленом платье, похожая на лягушку — Пирошка сразу это отметила, — без умолку болтала о своих родственниках. Другая у всех спрашивала о здоровье, но, как и Туши, не выслушав ответа, тотчас отворачивалась. Сейчас эта дама обратилась к маме:

— Как ваша крошка?

— Спасибо, ничего.

— Желудок бы не расстроила…

Пирошка смотрела на тетю, на множество пестрых платьев, яркие торты, цветные тарелки и нетерпеливо ерзала на стуле.

Слова тети ее очень удивили, тем более что та за ужином ела больше всех. Да и остальные гости ужасно много ели. Выпили кофе со сливками, затем последовало жаркое, торты, фрукты, сыр, а они все еще не насытились. Толстая дама, которой все делали комплименты, уверяя, что она похудела за лето в Мариенбаде, брала уже третий кусок торта со сбитыми сливками. А шум все нарастал. Уже и пожилые господа что-то кричали. Разошлись вовсю. Бородатый дяденька поднялся с бокалом в руке и начал говорить. Пирошка слушала внимательно, но не понимала ни единого слова и не знала, сердится толстый господин или только шутит. Он широко разевал рот, лицо его налилось кровью. Сине-лиловые жилы набухли на мясистом лбу. Брови угрожающе прыгали, глаза блестели и сверкали. Он выкрикивал:

— Дружба, которая связывает нас с этим домом, вернее, любовь, которая охватывает каждого, кто вступает в этот храм, если можно так выразиться… в этот храм, который…

Пирошка во все глаза смотрела на орущего господина.

Он был похож на папу, когда тот бранит прислугу. Но все вокруг улыбались, глядя на него, и не плакали, а махали руками, кричали «правильно» и стучали вилками. Пирошка посматривала то на толстого господина, то на гостей. Она не знала, смеяться ей или плакать. Нос у нее чесался, глаза горели, в груди щекотало от какого-то смутного страха. А за дверями на кухне непрерывно трещали электрические звонки. Сновала прислуга, хлопали двери. Слова — напрасно пыталась она отогнать их — сердито, как осы, жужжали вокруг. В ушах звенело. Затем старый господин высоко поднял бокал, и что тут началось! Гости все разом заговорили, повскакали с мест, тарелки задребезжали так, словно разбились на миллион мелких осколков. В соседней комнате двигали мебель. Пирошке все казалось дурным сном, от которого хотелось поскорее очнуться. Но напрасно она таращила глаза. Гости не исчезали. В коридоре появились цыгане. Они канифолили смычки, настраивали скрипки, играли туш после тостов. Девочка боялась, что потолок обрушится, гостей засыплет каменной пылью и дом развалится. Нос ей щекотал тошнотворный запах серных спичек. Какой-то молодой господин подскочил к роялю и сердито ударил по клавишам, словно хотел наказать их. В тоскливом кошачьем концерте сливались невнятные голоса мужчин, хихиканье дам и девиц.

Пирошка хотела встать, но не смогла. Она в ужасе обвела глазами комнату. Лицо ее покрылось смертельной бледностью.

«Да они же сумасшедшие! — подумала она. — Они же все до одного сошли с ума!..»

И Пирошка заревела в три ручья.

1908

Перевод Е. Тумаркиной.

КАРТЫ

Цезаря Альберга в сентябре выпустили из тюрьмы. Плечи у него согнулись, он слегка облысел, виски поседели, но белое лицо его почти не изменилось. В октябре он уже жил вместе с женой и шестилетним сынишкой на улице Нюл, где снял чистую меблированную квартиру окнами в сад. Из заключения Цезарь вернулся поздно вечером. Его жена — молчаливая бледная женщина, всегда носившая черное, — заставила квартиру туберозами, тяжелый запах которых отравлял легкие и наводил смертельную тоску. Шулер вошел в комнату. Жена и сын горько заплакали. Цезарь лег на скрипучий диван. Женщина и мальчик бросились к нему и, прижавшись лицом к его тощему телу, зарыдали, словно по покойнику. За весь вечер они обменялись всего несколькими словами. Цезарь неподвижно лежал на диване, точно в гробу. Радость встречи потонула в печали.

Лишь через неделю они немного пришли в себя. Мальчик еще частенько принимался плакать, женщина стала молчаливей и бледней, чем прежде, но жизнь вошла в свою обычную колею. Цезарь возвращался рано и всякий раз приносил домой колбасу. Они ужинали всей семьей. Большую часть времени он проводил дома. В провинциальном городке диву давались, как достойно и тактично ведет себя этот шулер, избегающий посторонних глаз.

Сидя в золотистом круге света от керосиновой лампы, он и представить себе не мог, что раньше жил иначе. Горела железная печь, он с наслаждением курил дешевую сигару, жена поблизости что-то шила. Руки погруженного в раздумье Цезаря пребывали в блаженном покое, на них не осталось и следа прошлого; пальцы были такие тонкие и чистые, словно долгие годы перебирали кружева или нежные струны музыкальных инструментов, а вовсе не захватанные карты. Он насвистывал себе под нос, радовался ощущению покоя и ласковому прикосновению к телу чистого белья. Только в его зеленых глазах вспыхивали искорки растлевающего злого огня. Странные это были глаза: пустые, грязно-зеленые, как осколки бутылок, валяющиеся на земле возле помойки.

Вечером, часов в десять, он ходил в кафе «Золотой орел». Со временем нашел себе там компанию: щуплого помощника аптекаря и спесивого туповатого писца. Официант стелил им на столик потрескавшуюся клеенку с изображением шахматного поля, приносил шахматы, из зеленого мешочка в чернильных пятнах не спеша доставал все в щербинах унылые фигуры. До полуночи играли они в шахматы, потом все трое шли по домам.

Как-то вечером Левинский, помощник аптекаря, разошелся вдруг и велел подать вина.

— Послушай, Цезарь, мне надоели шахматы, — сказал он. — Сыграем-ка в карты.

Цезарь Альберг побледнел. Он не решался поднять глаза и, чувствуя, что от взгляда Левинского у него горят руки, поспешно убрал их со стола.

— Нет, — возразил он. — Я в карты не играю.

С рождеством в дом Альбергов вернулись карты. После полудня, когда сынишка Цезаря пришел из школы, из ранца у него вместе с учебниками и грифелями выпала новенькая колода с золотым обрезом, и мальчик в возбуждении стал перебирать красно-зеленые листочки.

Мрачный как туча Цезарь остановился перед сыном.

— Что это? — воскликнул он. — Как тебе не стыдно! Не дело детям брать в руки карты.

Он сунул их в карман. Ушел в другую комнату. Карты были новые, совсем новехонькие, рождественские, недавно отпечатанные, еще пахнущие свежей типографской краской. Он смотрел на них, и голова у него шла кругом. Свирепые уродцы, чудища, призраки, с которыми он долго водил компанию, теперь вновь прислали ему свои визитные карточки, напоминая о себе. Он запер карты в ящик стола. Потом опять вынул. Сделал выговор жене за то, что они попали к мальчишке, и стал ходить взад-вперед по темной комнате.

К вечеру атмосфера в доме разрядилась. Зажгли рождественскую елку; Цезарь пил вино и пел песни. Было только девять часов, спать идти нельзя, чем же заняться? Цезарь сам достал карты.

— Поиграйте, я не против, — сказал он.

Все повеселели; убрали посуду и сели за стол. Жена принесла стеклянное блюдце, зазвякали медные филлеры.

— Я играть не буду, — сказал Цезарь и посмотрел на жену.

Но она уже сдала ему. Пожав плечами, он выпил стакан вина и взял в руки карты.

— Начали.

Мальчик с пылающими ушами ждал, что будет дальше.

— Погляди, — сказал ему отец, — все эти деньги станут твоими, если меня обыграешь.

Все смотрели в свои карты.

Напряженное молчание расползлось по комнате.

— Я выиграл, — сказал Цезарь и сгреб к себе филлеры.

Мальчик забрался на стул, встал на колени. Снова сдали; на этот раз выиграла мать, но деньги разделила с сыном поровну. Потом опять выиграл отец. Цезарь уже начал сердиться; большие, солидные карты так и шли к нему. Он хотел избежать выигрыша, но карты не отступали. Они атаковали его, приступали с ножом к горлу, странные ночные его знакомцы, зеленые и красные короли в коронах, постнолицые валеты, которым он прежде с замиранием сердца подолгу смотрел в глаза, тяжело дыша и обливаясь потом. Он швырял карты уже не глядя, и лоб его покрылся испариной. Все напрасно. Короли, валеты со злорадной ухмылкой не сводили с него взгляда; как бандиты, убийцы, сжимали ему горло. Перед ним лежала кучка монет.

— Что делать? — пробормотал он, сердито глядя на жену.

Он вспомнил карточные суеверия. Встав со стула, крутанул левой рукой колоду в воздухе, сел и сдал. И опять выиграл.

А мальчик все ждал, когда ему выпадет счастье. Смышленое личико пылало от возбуждения, рот кривился от подступающих слез. Он глотал слюну. Отец кашлянул и, поправив очки, повернулся к нему:

— Смотри, сейчас ты выиграешь.

Словно пума из засады, мальчик, подавшись вперед, смотрел, как отец тасует карты. Уже трижды блюдечко не опустошалось, оно было до краев полно красноватых медяков. Мальчику досталась хорошая карта. Он с облегчением вздохнул. Но пришла вторая, третья, и на лице бедняжки погасла радость.

Цезарь молча смотрел в пространство. Уже близилась полночь. Все деньги жены и сына лежали перед ним, и он не знал, как от них отделаться. Цедя воздух меж зубов и опустив уголки рта, он с презрительной улыбкой обдумывал свое нелепое положение, и тут вдруг его осенило. Гибкими длинными пальцами он перебрал всю колоду, и в чутких его руках снова пробудилось пророческое искусство, сатанинские чары, долгие годы открывавшие ему чужие кошельки. Подлые, гнусные карты! Как унижала его, короля шулеров, мастера тысячных выигрышей, погоня за жалкими грошами. Он вдруг начал работать. С закрытыми глазами, на ощупь моментально отобрал хорошие карты, чтобы подбросить их сыну. Он все видел и знал. Ему помогало даже дыхание. Гипнотическая сила его воли завладела присутствующими; одна карта летела к мальчику, другая ловко пряталась в манжет; внезапно он стал, как прежде, полководцем на поле боя и склонил счастье в пользу сына.

Банк опять удвоился.

Оставалось лишь одно движение рукой. Но — поздно. Мальчик вспрыгнул вдруг на стол и, пронзив отца взглядом широко открытых глаз, скривив рот, закричал:

— Жулишь!

Вскочив со стула, Цезарь отступил на три шага и выронил карты из рук.

— Жулишь!

Застигнутый врасплох, он стоял в растерянности. А сын плакал навзрыд, выл, орал:

— Жулишь, жулишь, жулишь!

Цезарь попытался засмеяться, но в жилах стыла кровь, на висках выступил холодный пот; он смог лишь что-то пролепетать.

А мальчуган не отступал. Он продолжал бесноваться на столе, с презрением глядя на отца; личико его сияло торжеством; он опрокинул блюдце, швырнул пригоршню монет в окно, а остальные деньги смахнул на пол.

— Жулишь!

Цезарь стоял посреди комнаты. Мальчика поспешили уложить в постель и долго успокаивали, пока он наконец — упрямый и злой — не устал от плача и не уснул. Но отец не ложился. Он выпил до капли все вино; осоловев, слонялся по комнате; потом до рассвета стоял у окна и смотрел на заснеженный сад с обнаженными деревьями.

Он вспоминал прошлогоднее рождество. Тогда он так же смотрел в тюремное окно.

1908

Перевод Н. Подземской.

ДУРНУШКА

Белла, дурнушка Белла, писала письмо.

Тут она остановилась. Перечитала письмо. Уже восемь страниц было исписано густо-густо, бисерными буковками. И все же чего-то в письме словно бы не хватало. Неведомый почитатель хочет знать также, какое у нее лицо, волосы, глаза, и даже просит прислать свой портрет. Белла растерянно уставилась перед собой. Облокотилась на стол. И вновь принялась писать:

Продолжать она не могла. Что за странная идея — просить описать себя самое. Красота, в конце концов, дело вкуса, и она попросту еще не задумывалась никогда о том, красива она или нет. Не так уж это и важно. За долгие-долгие годы рано или поздно поймешь, что зеркало всего лишь отвратительное, злое, блестящее стекло и глядеться в него просто тошно, особенно в заснеженный зимний полдень или весенним утром, когда свет особенно ярок. Обретенный с годами опыт постепенно облагородился, утвердился в сознании, стал ее жизненной философией. Но иногда она испытывала совершенно необыкновенное чувство. Похожее на головокружение или обморок. На улицах ей доводилось встречать нахальных и разбитных молодых людей, которые, взявшись под руки, шумно топали по асфальту и каждую женщину приветствовали улыбками. Бывало и за ней пускались вдогонку. Однако стоило им догнать ее и заглянуть ей в лицо, как все разом замедляли шаг, пугались собственного смеха в веселье вмиг увядало. Юнцы смотрели на нее чуть ли не с почтительным страхом. Тогда Белла вскидывала голову, делала вид, будто не замечает их. И медленно шла своей дорогой. Оказавшись в обществе, она старалась найти себе кресло в самом темном углу, где-нибудь под пальмами, возле дверей, никогда не вступала сама в разговор, только отвечала на вопросы и осторожно, опасливо перебрасывалась редким словом лишь с самыми молчаливыми молодыми людьми, которые возвращали ей тот покой, какой источала она сама. И вот теперь ее спрашивают, красива ли она!

На этот раз она подошла к зеркалу и не отвела глаз. Смотрела безжалостно и упрямо, воинственно вскинув голову. Как она была безобразна! Господи, как безобразны эти тусклые, блеклые волосы, это веснушчатое лицо, эти водянистые глаза! Она наслаждалась своим безобразием яростно, сладострастно. В конце концов, сейчас она здесь одна, ей не нужно играть роль, не нужно прятать свой позор. Белла отвела волосы со лба и стала жадно разглядывать свою круглую голову, этот злосчастный безобразный шар, который вот так, без волос, казался еще кошмарнее. Как она комична, боже мой! Белла провела по губам пальцами, потом стала мять их, терзать — так ковыряемся мы иной раз в собственной ране: коль скоро она уж болит, так пусть же болит сильнее, пусть станет еще безобразнее. Только бы не чесалась, только бы не этот невыносимый зуд. Белла ненавидела свои губы, как ненавидят гадкую жабу. Сейчас, терзая их, она была почти счастлива.

Однако письмо следовало дописать. Тот молодой человек, что в безвестном своем трансильванском городке выбрал именно ее объявление среди множества других, обратился к ней любезно и скромно. На столе Беллы лежало и его письмо. Витиеватый почерк старательного чиновника. Впрочем, бумага приятно пахла. Стиль незатейливый и все-таки небанальный. Белла была бы в отчаянии, если бы это знакомство вдруг попросту оборвалось и почта уже никогда, никогда-никогда не доставляла ей писем.

Она снова села к столу. Теперь она писала покойно и быстро. Закончив письмо, отперла шкаф, вынула фотографию младшей сестры и быстро сунула ее в конверт.

Фотография покойной сестренки и сейчас еще была как прежде свежа и светла.

Много-много раз она часами смотрела на этот портрет. Было в нем что-то далекое и туманное. Это было воспоминание, неушедшее, оставшееся здесь, но воспоминание, похорошевшее за годы тоски и печали; лицо сестры побледнело, руки казались хрупкими, а волосы тяжелыми и печальными. Это был уже не портрет, а священная реликвия. Так глядит в окошко из потустороннего мира ласковое белое привидение. Всякий раз, отворяя свой дряхлый шкаф, Белла тоскливо и жадно всматривалась в черты сестры — ее собственные черты, волосы — ее волосы, губы — ее губы. Да, они были ее, но при этом нежные, трепещущие, влажные, словно сестра только что выпила из хрустального стакана родниковой воды и, уже насладившись ею, насладившись прохладой, с неземным пылом вновь приникла к краю стакана. Так выглядят на фотографиях только мертвые. Те, кто выглядит так, рано умирают. Вот и сестра сидит на стуле скромно и виновато, едва касаясь окружающих ее предметов, и ее взгляд — прощальный взгляд, взгляд случайной гостьи, оказавшейся здесь мимоездом, которой страшно потревожить филигранные свои члены, хрупкие, будто стеклянные, косточки, она лишь машет приветно остающимся в этом мире, словно говоря, что скоро уйдет, отдаст им свое место и улетит прочь.

Послать ему этот портрет?

Колебаться было уж поздно. Письмо запечатано, письмо удалось. Белла надела шляпку. И вышла из дому.

«Нет, все-таки нет», — подумала, остановясь у почтового ящика.

От этой мысли тело на мгновение покрылось гусиной кожей — и вся грязь, отвращение, ужас представились ей воочию: скоро этот портрет заставит лихорадочно забиться чье-то чужое сердце! Чьи-то твердые губы там, вдали, покроют его поцелуями. Тот чужой человек и не будет знать, что целует покойницу. Белла ощущала его горячее дыхание, слюну, исторгнутую страстью, слышала нежные, ласковые слова. Ну и пусть. Все это адресовано ей. И зачем фотографии изнывать без дела и цели, вдали от жизни, среди моли и ветшающего тряпья. Она и так уже постарела и поблекла, словно живая. Ей нужно жить. Белле вдруг показался ее план истинно прекрасным: она вернет сестру жизни, заставит ее лицо расцвести живыми красками, заставит плясать атомы земли. Мертвая воскреснет.

Белла стояла на улице, и сердце ее сильно билось.

Внезапно резким движением она бросила письмо в ящик.

Тою же ночью письмо и портрет мертвой девушки отправились в трансильванский городок.

Белла вернулась домой довольная. Начатая переписка наэлектризовала ее. До сих пор она никогда ни с кем не переписывалась. Давно, много лет назад, была лишь посредницей, передавала кому-то письма приятельницы. Сильная, безоглядная и сладострастная любовь перекатывалась по ее бедной плоти к двум другим существам, и, покуда любовники розовели и наливались соками, она сгорала на медленном огне, тяжкие чужие поцелуи рвали ей нервы, как разрывает молния телеграфные провода. Каждый вечер она раскладывала письма перед собой. Едва не обжигая о них пальцы. Потом она прятала их под подушку, боясь, что от них загорится постель, вспыхнет рубашка, волосы и наутро ее обнаружат обугленной. Белла похудела, ослабела, на лице появились морщины… Однако сейчас она вошла в комнату с гордо вскинутой головой. Ведь теперь она переписывалась сама!

Мать встретила ее причитаниями:

— Да где же ты пропадала, деточка?

С горькой хвастливостью старой девы Белла ответила:

— Гуляла.

— Альберта не видела?

— Нет.

Всякий раз, как наступал вечер, в сердце матери, вдовы учителя, закрадывалась тревога, ей хотелось видеть обоих своих детей подле себя. Она боялась того, что мог принести им вечер. Печальный опыт убеждал ее, что особенно надо бояться любви. Она уже дважды была свидетельницей разочарований, постигших ее дочь и сына. Как-то Альберт вернулся домой веселый, с розовой гвоздикой в петлице. А потом пришла бессонная ночь. В ночной сорочке, кальсонах, без носков, он горько плакал, проплакал всю ночь напролет, так что его красивая густая бородка разбухла от слез, как губка. Плакала и ее дочь. Оплакивала давнюю свою любовь. Мать тоже плакала. Оплакивала несчастных детей своих. Она молча на них смотрела и втайне признавала, что их возлюбленные были правы, отвернувшись от этих унылых курносых созданий. Задыхаясь от слез, она выговорила наконец:

— Чего уж там, детки мои родные! Любите друг друга и живите в мире.

Брат и сестра в самом деле полюбили друг друга. С той поры они много времени проводили вместе и вели долгие серьезные разговоры.

— Всех женщин следовало бы согнать на площадь Кальвина и, как в средние века, сжечь на огромном костре, — говорил Альберт.

— Ты прав, — соглашалась Белла.

И добавляла:

— Мужчины тоже не лучше.

— Ты права, — соглашался Альберт.

Оба смотрели друг на друга печальным, застывшим взглядом и, скрипя зубами в невыносимой тоске, кляли собственный пол.

— Не верь мужчинам.

— Не верь женщинам.

Они поселили с собой эту ненависть в их сером, приличном и холодном доме, где все еще жила память об отце, учителе. Хотя минуло десять лет, как учитель умер. Но осталась прежняя обстановка, остались его книги, ружья, подставка для трубок, ситечко, через которое он просеивал табак, и сын тихо-мирно продолжал курить угасшие отцовские трубки, охотился с его ружьями и читал его книги. Разговаривали они о нем, словно о живом, как будто он уехал на недельку-другую, но вскоре вернется.

Вдова бывало спрашивала беспокойно:

— В чем вышел Альберт?

— В папином смокинге.

Папа жил.

Альберт пришел домой поздно.

Вдова учителя тотчас отвела его в сторонку и испуганно зашептала:

— По-моему, с девочкой опять что-то неладно.

— Неужто!

— Уверяю тебя.

— Ну что ты, право, — сказал Альберт, пожимая плечами.

За ужином Белла была весела. Она шутила, шалила. На другой день встала рано. Освеженная и радостная села за швейную машинку. Жужжала игла, машинка ритмично постукивала, быстро вращались катушки, и Белле подумалось, что она даже не соврала, написав, будто играет на фортепьяно. У швейной машинки были свои песни. Машинка — фортепьяно бедняков, дешевое и полезное. Белла любовно окутывала себя пахнувшим затхлостью полотном, оставляя открытым лишь неподвижное желтое лицо — лицо покойника, накрытого саваном. И все-таки она была счастлива. Усердно и будто с вызовом откусывала нитки. Руки с дьявольской скоростью работали иголкой и ниткой. От них, от иголок и ниток, выщербились ее зубы, ими истыканы, исцарапаны ее бедные, бедные пальцы. Дочь учителя была белошвейкой.

Волнуясь, Белла ждала письма.

На третий день оно пришло. В каждой строке — жаркий огонь и слезы. Молодой человек носит фотографию у самого сердца.

С грустной радостью Белла пробежала письмо. Ее радость была меньше, чем она ожидала. Она была чуть-чуть разочарована. Ощущала какой-то горький привкус во рту. Однако письмо читала и перечитывала сотню раз. Эти хмельные, гипнотические слова все же обращены были к ней. Ее имя повторялось на каждой странице.

Она поспешила ему ответить.

Месяц спустя они обменивались письмами уже ежедневно.

А о покойнице тихо забыли. Молодой человек и не поминает в своих письмах ту фотографию, он пишет только о ней, постоянно, постоянно о ней. Он искренне, крепко ее любит. Девушка строчит ему ласковые слова, нежно гладит его по лицу, а он обнимает ее, сжимает в объятиях. И оба счастливы.

Лицо Беллы сияло радостью.

В тихую предвечернюю пору она часами простаивала в зеленом саду, с закрытой книгой в руках, тихо уставив глаза неизвестно куда.

«А вдруг он и вправду полюбил меня?»

Она думала о том, как в один прекрасный день он приедет за нею, узнает ее и ни словечком не обмолвится о портрете. Он обовьет руками ее стан и скажет:

— Я представлял тебя именно такой. Душа — это главное. И сердце.

Младший брат мрачнел, видя ее веселой. Он что-то подозревал. Чувствовал, что его предали, оставили в одиночестве, и стал ее ненавидеть.

— Что ты делала на почте?

— Ничего, — отвечала Белла.

— Я и вчера тебя видел там.

— Тебе-то какое дело.

Ненависть леденила им губы. Альберт искал случая застать ее врасплох. Хитрые увертки сестры его оскорбляли. Он желчно наблюдал, как она вечерами приходит домой и, довольная, садится за ужин. Вне всякого сомнения, сестра помолодела. Иногда выглядит чуть ли не хорошенькой. Стала носить светло-голубое платье. И, пожалуй, оно ей к лицу.

Однажды после обеда она вышла из дому раньше обычного и по случайности забыла запереть свои шкафы.

Альберт жадно накинулся на письма. Глаза молниеносно пробегали по строчкам. Его предали.

Он издевательски засмеялся сестре в лицо:

— И это все писали тебе?

Белла побледнела и не ответила. Только отчаянно стиснула зубы. Стыд, отвращение, презрение не давали ей выговорить ни слова. Она прямо смотрела брату в лицо. Вся ненависть, скопившаяся за годы, сжимала обоим горло. В глазах женщины брат олицетворял собою мужчину, в глазах мужчины сестра была женщиной, всеми женщинами, которые презрели его, предали, бросили на посмеяние. Злобные взоры скрестились. Задыхаясь от ярости, они вцепились друг в друга. Сплелись лютые руки. Они долго молча боролись. Их лица были искажены. Глаза расширены. Рты извергали вместе со слюной грязные оскорбления. Стянутые в пучок волосы Беллы распались, она выглядела фурией.

— Жалкий рыцарь гвоздики!

— Дурнушка… дрянь… ты… ты…

Вдова учителя наблюдала полуночную баталию скорбными глазами умирающей.

— Ваш отец всегда говорил… всегда говорил… Это все не для вас. Ваш бедный отец…

Ее старомодные очки запотели от слез.

С этого времени Альберт стал часто пропадать по вечерам. Он возвращался к полуночи, крепко подвыпивший. И вот однажды он опять появился с розовой гвоздикой в петлице.

Роковая гвоздика!

Вдова учителя, увидев ее, разрыдалась. И весь следующий день провела у себя в комнате, проливая слезы.

Почти в беспамятстве она твердила Белле:

— Он опять начинает сначала.

— Несчастный, — говорила Белла.

Сама же отослала скромному чиновнику письмо с просьбой вернуть портрет.

Портрет возвратился из долгих странствий сильно потертым. Она долго смотрела на него в отупении. В великом накале страсти он почти обратился в пепел, вылинял, побледнел, стал тенью, воспоминанием. Но мертвая сестра не сердилась. Она глядела на Беллу ласково, с сочувствием и печалью.

Белла вошла в комнату.

Была преотвратная ночь. Серая от пыли, ветреная летняя ночь, пустая, без каких-либо ночных впечатлений. Тот, кто сейчас проснется, наверное, решит, что это даже не ночь, а темное непогожее утро. Далеко, очень далеко в небе плачут звезды. Вокруг Беллы сонно зудят толстые, напившиеся крови комары, они зудят, наигрывают своими кровавыми жалами, словно ожившая швейная игла. И нет им числа. Их можно бы ловить ситом. Белла глядела в ночь и спокойно, печально думала о том, что эта ночь у нее последняя. Все прочее только серость, пыль и ветер, скука и унылое прозябанье. И лишь один незадачливый безумец все будет писать и писать покойнице письма, на которые уже никогда не получит ответа.

Она подошла к шкафу. Соорудила из чистого белья маленький белый алтарь для фотографии и поставила ее на прежнее место.

Затем достала и свою фотокарточку. Это она. В точности. Но сейчас она видит себя такою, какова она есть. Нескладно стоящей возле вазы с цветами. Особенно бесформенной, вдвое себя шире, в этом белом платье.

Она протерла карточку. Бережно сдула с нее пыль. Подержала под лампой.

Потом тихонько поставила рядом с портретом умершей.

1910

Перевод Е. Малыхиной.

ВСЕГО-НАВСЕГО БЕЛЫЙ ПЕСИК

На маленькой станции — возле курортного поселка — мне пришлось дожидаться ближайшего скорого ровно час и двадцать три минуты. Было скучно. Я бродил взад-вперед по гравию вдоль рельсов и смотрел на поблескивавшую сквозь деревья воду, которая в эти ранние часы то и дело подергивалась рябью, умывалась — совершала свой туалет. На скамьях томились в ожидании сонные пассажиры. Отдыхающие юнцы в мягких белых рубашках, девицы с ракетками в руках. Меня они не слишком интересовали. Флирт между ними был в самой начальной стадии. Я предпочитал прогуливаться по траве вдоль железнодорожного полотна среди раскрывшихся маков — они, словно означающие «путь закрыт» семафоры, устремляли свой красный глаз навстречу прибывающим поездам и кланялись официально и чинно. Решительно ничего не происходило, разве что появилась вдруг кремовая, словно булочка, кошка. Потом на террасу вышла в халате дочь начальника станции, зевнула всласть и принялась завтракать; она уплела гору калачей, запивая их молоком. Я с ужасом думал о том, что́ стану делать на этой унылой станции целый час и двадцать три минуты.

И тут появилась неизвестная собака.

Неизвестная собака прибыла с неким семейством, которое тоже ожидало скорого поезда. Это был белый, короткошерстый молодой фокстерьер с живыми игривыми глазами. Элегантный пес, чуточку провинциальный, ошейник свидетельствовал о весьма незавидном вкусе. По песику было видно, что держат его в холе, буржуазные приличия ему знакомы, однако облаять автомобиль ему пока что не доводилось.

«Ну что ж, — сказал я про себя, — позабавлюсь с ним до отхода поезда. По крайней мере, с людьми знакомиться не придется».

Собака мчалась вдоль рельсов прямо ко мне и несколько раз обежала меня вокруг. Потом остановилась передо мной и бегло меня оглядела своими славными черными глазами. Это было прелестное создание. Фокс мне решительно нравился, хотелось погладить его уши, умный лоб, аристократически изящную талию. Я щелкнул пальцами. Но песик, и ухом не поведя, умчался прочь.

Я пожал плечами. Однако вскоре потихоньку поплелся за ним. И настиг у железнодорожного шлагбаума.

— Ах ты, песик, — сказал я, уже не без некоторой неловкости, и сам удивился тому, как неуклюже и робко прозвучали эти слова.

Собака влажным носом обнюхала край моих брюк, поглядела на меня и отвернулась. Вероятно, подумав приблизительно так: «Этот человек ничего особенного собой не представляет».

Я, однако, не отставал. Но фокс потряс головой, он уже составил себе окончательное мнение обо мне.

«Это не настоящий друг собак. Так себе, дилетант. Его жизнь подогревают страсти, тщеславие, амбициозность, он пишет книги, стихи, о собаках же думает, лишь когда совершенно свободен и просто не знает, чем занять себя. Сейчас я был бы для него куда как кстати, чтобы разогнать скуку. Но меня он ни капельки не интересует, и я брошу его одного, мне нет до него никакого дела».

Пес побежал вперед, а я последовал за ним, испытывая затаенную, но весьма интенсивную злость. Его длинная белая шея вытянулась, и весь он выглядел необыкновенно деятельным и важным. Теперь-то я видел, как умеют собаки позировать. Да они ни единого движения не сделают в простоте! Собаки убеждены, что именно им надлежит решать судьбы мира, они инспектируют все и вся, их самоуверенность не ведает границ. Вот и эта маленькая белая псина прохаживается по станции с таким видом, словно от нее зависит, пропустить поезд или не пропустить. Он оглядывается вокруг, как хозяин, смотрит, все ли в порядке, обнаруживает, что порядка-то и нет, дважды, трижды возвращается на то же место, нюхает воздух, чихает — и вот уже все оказывается в порядке. Мальчишки, которые привели его с собой, несомненно его забаловали. Обращать на него внимание просто глупо.

Я закурил сигарету и направился к лесу. Мгновение спустя белый пес опять был передо мной.

— Кс… кс… кс… — умильно позвал я его, вытянув губы трубочкой.

— Ох, болван, — сказал песик, — ты даже языка моего не знаешь. Да ведь так только кошек кличут. Презираю тебя.

Я чувствовал себя пристыженным. Надо же было так опростоволоситься! Мне подумалось, что в его глазах я выглядел, вероятно, ужасно комично, когда, подлизываясь, сюсюкал и старательно складывал трубочкой губы.

— Иди сюда, — сказал я уже натуральнее, — иди сюда, славный ты песик.

Однако собака все же не подошла. Она остановилась в двух шагах от меня и вопросительно поглядела мне в лицо:

— Чего тебе?

— Я люблю тебя, песик, слышишь? — не задумываясь, сказал я.

Собака приблизилась еще на шаг и недоверчиво покрутила хвостом:

— Я тебе не верю. Ты кажешься человеком легкомысленным. Я не подойду к тебе.

— Но если я люблю тебя, славная ты тварь! Я возьму тебя с собой, повезу по железной дороге. Ты будешь жить у меня, как сыр в масле кататься.

— И ты откажешься ради меня от своих удобств, от глупых и пустых твоих амбиций?

Я подумал чуть-чуть и откровенно соврал:

— Откажусь.

— И ты стал бы платить налог за меня? Ведь там, в столице (мне приятели мои говорили), за собак взимают большие налоги и жизнь там предорогая. Ты согласился бы ради меня на лишения? Прогонял бы от меня летом кусючих мух, укрывал бы зимой своим одеялом, когда мне страшно одному в темноте? И ты купил бы мне новый ошейник и кормил бы лепешками Фаттингера с мясной начинкой, которые куда вкуснее незаслуженно прославляемых пирожных Жербо? Говоришь — да? Но так же говорил и мой хозяин, а теперь мне достаются со стола одни объедки да жилы. Ты просто хочешь развлечься со мной, я для тебя лишь сюжет, знать тебя не хочу, хиляк.

И песик умчался. Я бросил вдогонку ему кусок сахара, прихваченный от утреннего кофе. Песик обнюхал его, отвернулся презрительно и потрусил к станции.

К чему отрицать; он интересовал меня теперь чрезвычайно! Все началось игрой, а обернулось всерьез. Мне припомнилось, сколько я бегал за ним, припомнилось мое сюсюканье, испытанный из-за него стыд, сахар тот, наконец, и я теперь всеми силами души жаждал дружбы с этой собакой. Напрасно я утешал себя, что это всего лишь собака. Именно поэтому мне и нужна была ее дружба. Чего стоит моя жизнь, если даже такая вот псина презрела меня? Не затем я трудился, страдал… Мало-помалу эта мысль заслонила мне все, я считал уже, что никогда не испытывал муки горше, чем вот сейчас, когда белый песик равнодушно протанцевал мимо меня на своих белых лапах. Нет, этого нельзя допустить. Я должен познакомиться с ним любой ценой.

Лукавая собачонка побежала назад, к семейству хозяев, дети громко ее приветствовали, и она резво вскочила на колени толстому и ленивому подростку.

— Ами, Ами, — наперебой обращались к ней дети, и она с наслаждением тыкалась лбом в их бока.

Итак, белого песика звали Ами, французское имя, и какое банальное, какое выспренное! Ох уж эти снобы. А какое прекрасное имя мог бы дать ему я.

Я сделал вид, будто не обращаю на собаку внимания, не замечаю ее, однако все время следил за нею вполглаза. У меня уже горели от раздражения уши. Вот, захотелось сущего пустяка — и не удалось! Я злился как человек, обломавший о спичечную коробку двадцать, тридцать спичек, но так и не сумевший зажечь ни одной. Досада мелочная, но от этого только больнее.

Я наблюдал, что же будет дальше.

Ами бегал взад-вперед, подбегал то ко мне, то к семейству, он тявкал, лаял и всячески призывал меня сесть вместе с ними, — подумаешь, много ли он просит, столько-то я мог бы сделать ради него.

— Только не это! — раздраженно отвечал ему я.

— Но если я прошу тебя!

— Проваливай, ты, сводня, — воскликнул я и отвернулся.

Песик вскочил на скамью. Я поколебался еще немного, но потом и сам уселся с ним рядом. Один из мальчишек взглянул на меня. Наши локти уже почти соприкасались. Я и не заметил, как оказался на грани величайшей опасности.

Семейство было мне несимпатично.

Отец, надутый господин в очках, какой-нибудь мастер по плаванию либо отставленный по возрасту учитель танцев, не дышал — пыхтел, его мучила астма, и лицо было землисто-желтое от старческой болезни печени. На голове у него была дешевая — одна крона, не больше — соломенная шляпа. Словом, мерзкий тип, таких не часто и встретишь. На унылом зеленом лице матери — неизбывная скорбь по ушедшим годам. Блестящее общество. Мальчики сидят почти недвижимо в своих красно-синих, в полоску майках, сразу видно, что они глупые сони. Скрипя зубами, я смотрел на них и на их собаку, которая, словно нарочно, совсем не глядела в мою сторону. Зато отец тотчас повернулся ко мне и спросил:

— Уезжаете, прошу прощения?

— Да, — буркнул я злобно.

А вот они никуда не едут. Просто ждут скорого, с ним прибывает — изволите знать — одна славная тетушка, она непременно навещает их каждое лето, вот уж чудная добрая душа, второй такой не сыщешь в целом свете. И как хорошо, что я подсел к ним. Они уж давно за мной наблюдают, видят, что я скучаю, так побеседуем же ладком. «Экая, знаете ли, жара, так по́том и прошибает, вон, глядите, и у вас сорочка вся мокрая».

Мальчики ничего, учатся, мозговитые ребятишки, Пиштике уже и «Призыв» выучил назубок, вот сейчас он продекламирует вам: «Мадьяр, за родину свою неколебимо стой!»[79] Папа чувствует себя хорошо, правда, давеча на спине чирей вскочил, но теперь уж прошел: жена медом смазывала, лук прикладывала, сахаром и солью посыпала, благослови ее бог, вот уж всем женам жена. Если у меня как-нибудь чирей вскочит, непременно чтоб так же полечился, как рукой снимет. Ну, а песик, ихний он, детишки вот его любят, и он их тоже, но с незнакомыми дружбы не заводит.

Этого я и ждал. Собачонку подвели ко мне представить. Однако она и здесь лишь оглядела меня с ног до головы и зевнула, будто бы говоря:

— А, опять этот прескучный тип.

Я смотрел на нее с искаженным лицом, сжав кулаки. Свистнул ей, но Ами и ухом не повел в мою сторону. Зато я познакомился со всем семейством, с папашей был уже на ты, перецеловал чумазые щеки мальчишек и поклялся посылать им цветные почтовые открытки, по крайней мере раз в неделю.

Поезд прибыл. Садясь в вагон, я едва не плакал от злости.

«Всего-навсего маленький белый песик, — бушевал я про себя, — просто собака, глупая тварь».

На перроне семейство провожало меня, махая шляпами и платочками. А белая собачонка подбежала к голове поезда и с важным видом подала знак, будто сказала:

— Даю отправление!

Поезд тронулся.

1911

Перевод Е. Малыхиной.

ГИПСОВЫЙ АНГЕЛ

Еще осенью задумался хуторской учитель Петер Варью: чем бы ему порадовать сестрицу на рождество.

Сестра с мужем жили в Будапеште и все чаще оказывали учителю разного рода услуги, вот он и захотел выразить рождественским подарком свою любовь к ним и признательность за родственное расположение.

В позапрошлом году он подарил им пивной сервиз — кувшин с кружками, а на прошлое рождество — мельхиоровый портсигар, на крышке которого изображена была вставшая на дыбы лошадь.

Что купить им теперь? Решить было трудно.

Собственно говоря, не так уж и много на свете вещей, которыми можно людей порадовать. И он решил было снова подарить им сервиз или портсигар, в конце концов, иметь еще одну такую вещь в доме не помешает, но, поразмыслив, от этой идеи отказался.

За несколько дней до праздников учитель отправился в Будапешт. Ходил из магазина в магазин в поисках подходящего подарка, но безуспешно. Продавцы предлагали ему то одно, то другое, теребили его, обхаживали, снисходительно улыбались, он же, тощий, как кочерга, со стриженными лесенкой зачесанными назад волосами, задумчиво стоял средь изобилия товаров, не решаясь ни на чем остановиться, потом извинялся и шел себе дальше. Так и бродил он по городу в полной растерянности.

В канун праздника, под вечер, когда учитель, разглядывая витрины, плелся по проспекту Ракоци, дородный детина в зимнем пальто, «охотившийся» на улице за покупателями, заметил щуплого нерешительного человека, по виду явно с периферии — и вежливо, но энергично втолкнул его в магазин.

Там ему показали гипсового ангела.

— Что за чудо! — с невольным восторгом воскликнул учитель.

И нацепил пенсне, чтобы как следует разглядеть скульптуру.

Ангел был большой, размером с десятилетнего ребенка; молитвенно сложив ладони и возведя глаза к небу, он улыбался так сладко, точно вылеплен был не из гипса, а из сахара.

Учитель, сморщив узкий лоб, улыбнулся ему в ответ. Владелец магазина и служащие тоже заулыбались, довольные, что гипсовый ангел, которого так долго не удавалось сбыть с рук, и учитель наконец-то нашли друг друга.

За ангела запросили двадцать пять пенгё.

— Не много ли? — усомнился учитель.

Хозяин и служащие бурно запротестовали.

Покупку стали было заворачивать, чтобы отправить к нему на квартиру. Но учитель поспешно расплатился — все неприятные процедуры он предпочитал совершать побыстрее — и, не испытывая доверия к будапештцам, решил нести ангела сам. Прижав скульптуру к груди, чтобы, упаси бог, не разбить ее, он, спотыкаясь, семенил по людным улицам. Но все обошлось благополучно. В гостинице он развернул покупку, поставил на пол и принялся ее разглядывать при свете тусклой лампочки.

Гипсовый ангел улыбался все той же приторно-сладкой, противной улыбкой и вместе с тем источал какую-то безысходную грусть, подобно всем безвкусным поделкам, претендующим на сходство с произведениями мастеров.

Лицо учителя омрачилось. Он испугался, что переплатил, что его надули, да и шурину с сестрой подарок может не понравиться, им некуда будет даже поставить его, ведь в квартире и так полно безделушек, к тому же в прошлом году они уже купили скульптуру, правда, маленькую в сравнении с этой и вовсе не ангела, а какую-то старую стряпуху.

Пока что он набросил на ангела покрывало, чтобы не видеть его.

Такой уж был у него принцип. Не думать о том, что неприятно. Он и о жизни своей не слишком задумывался, просто вставал и ложился, работал и отдыхал — так и жил. Как-то летом, когда на подбородке у него вскочил прыщик, он целыми неделями не гляделся в зеркало и свято был убежден: единственно оттого и прошел этот прыщик, что он не обращал на него никакого внимания.

Но гипсовый ангел не давал ему покоя. Учитель то сдергивал с него покрывало, то снова набрасывал. Фигура то нравилась ему, то не нравилась. Даже ночью проснулся он, чтобы взглянуть на ангела. И опять он ему не понравился. Но утром засияло солнце и ангел показался учителю симпатичным.

«Не улыбайся он, — сам с собой рассуждал учитель, — то, конечно, не стоил бы таких денег. Но он улыбается, да славно как!»

На том и успокоился.

Вечером под рождество он принес ангела к родственникам и потихоньку, так что никто и не заметил, поставил его у елки.

Обнаружив подарок, сестра с шурином несколько оторопели, но виду не показали.

— Как мило с твоей стороны, спасибо, большое спасибо, — благодарили они, — Право, незачем было так тратиться.

— Нравится? — спросил учитель.

— Очень симпатичный, — уверяли они его, стараясь не глядеть на скульптуру, затмившую своей аляповатостью веселый блеск рождественских свечей.

— Мне нравится, — смущенно сказал учитель, — что он так славно улыбается.

За ужином он был мрачнее тучи. Вокруг сияли огни, жаркий аромат пончиков сливался в объятиях с запахом хвои и плавящегося воска, в стаканах играли сверкающие топазом и рубином вина, но он весь вечер задумчиво молчал и пил рюмку за рюмкой. Разглядывая галстук шурина, учитель размышлял о том, что он такого себе ни за что бы не выбрал, что все его вещи ему не идут. А переведя взгляд на мебель, подумал: вот ведь чудна́я какая, а при этом изящная. И почему — непонятно.

К полуночи, когда стол был убран и они перешли в комнату, где стояла елка, а рядом с нею гипсовый ангел, у опьяневшего учителя развязался язык.

— Вот что, шурин, — задиристо начал он. — Давай поговорим начистоту. Зачем кривить душой? Я ведь чувствую, что ты меня презираешь. Ясное дело, презираешь, и сестрица тоже.

Шурин пытался возразить, но учитель оборвал его.

— Молчи! — продолжал он, повысив голос. — Вот мы поужинали. Ладно. Ужин был хоть куда. Пришел я к вам — ты меня обнял, и вообще вы меня привечаете, на руках носите. А вот мы пиво за ужином пили — где мой сервиз? Не помнишь небось? В позапрошлом году подарил я вам пивной сервиз, кувшин и кружки, с надписью золотыми буквами: «На добрую память». Так где он? В буфете не видно. На помойку выбросили?! А сигаретами ты меня угощал тоже ведь не из того портсигара, что я тебе подарил! Гнушаешься им? Признавайся, гнушаешься?

— Ты пьян, — сказал шурин.

— Нет, не пьян! — закричал учитель. — Я которую ночь не сплю — чувствую, что вы меня не выносите, да, не выносите, да только за что, не пойму. Что я вам сделал? Чем подарки мои вам нехороши? Вы и над этим вот насмехались. Не отпирайся, вы насмехались над ним. Вот возьму и расколочу сейчас этого ангела, бедного милого ангелочка, который пришел вам сказать, что я люблю вас…

Он и в самом деле встал, пошатнувшись шагнул к гипсовому ангелу и замахнулся обеими руками, намереваясь разбить его вдребезги. Но сестра удержала его.

— Ты пьян, — повторил шурин, — пьян.

— Нет, не пьян! — взвизгнул учитель и разрыдался. — Больно мне, вот здесь больно, — ткнул он себя в грудь. — Вот куда вы мне наплевали!

Его отпаивали водой, кофе. Наконец он немного отрезвел и притих. Сестра с шурином отвезли его на извозчике в гостиницу и уложили в постель. Он обещал наутро зайти к ним, но уже на рассвете сел в поезд и уехал к себе на хутор.

Через несколько дней от учителя пришло письмо, в котором он извинялся за «рождественский скандал», оправдывался, писал, что ему ужасно неприятно.

Дома, в каникулы, учитель мрачно расхаживал по своей комнатке. Он даже трубку забросил. Иногда доставал скрипку, пытался играть, потом в отчаянии убирал ее в футляр. Лучше всего успокаивало его вино. В постель он ложился пьяным и по утрам просыпался бледный, заросший щетиной.

В январе крестьянин с соседнего хутора пригласил его на ужин по случаю убоя свиньи. Там он тоже прилично выпил и побрел, одинокий, домой по бескрайней степи. Валил снег, тотчас замерзая на земле тонкой ледяной корочкой. Он шагал, мотая жилистой шеей, сквозь белую ночь мимо колодезных журавлей, заснеженных стогов, кукурузных амбаров, сараев, хлевов. Устав, он присел на какую-то колоду. И вдруг расчувствовался и зарыдал. Слезы скатывались и замерзали на щеках. Плакал он с наслаждением, захлебываясь сладкой грустью. Он вспомнил пивной сервиз, кувшин, на котором золотыми буквами было написано: «На добрую память», мельхиоровый портсигар с изображением вставшей на дыбы лошади и гипсового ангела с его славной улыбкой. Вспомнил он и о том, что когда-то в учительской семинарии им рассказывали о Микеланджело, ваявшем прекрасных, яростных, сильных и мужественных ангелов, а еще что бывают песни, способные выразить боль, что затаилась в самом дальнем уголке души. Он плакал над ничтожеством своей жизни. Оплакал свой узкий лоб, стриженные лесенкой волосы, пузырящиеся на коленях брюки, глаза свои, слепые к красоте, оплакал и гипсового ангела, дешевого и безвкусного, такого же грустного и никчемного, как он сам. Руки и ноги у учителя сладко занемели, и он уснул. Во сне он увидел белоснежного гипсового ангела, который с улыбкой приближался к нему, все увеличиваясь в размерах — сначала он сделался величиной с человека, потом с дом, потом с гору. Гипсовый ангел протянул к учителю руки, тот блаженно кинулся в его объятия, дал поднять себя с колоды, прижать к груди и унести ввысь, далеко-далеко.

1913

Перевод В. Середы.

Н-НО!..

Большой синий «мерседес» свернул к гостинице. В нем ехало четверо. Музыкант с пышной седой шевелюрой, врач-француз, толстый импресарио в очках с золотой оправой и, утопая в мягком кожаном сиденье, бледный, как воск, грустный маленький гений, восьмилетний скрипач-вундеркинд.

Из машины он вышел гордо, как маленький король. Взявшись за ручку дверцы, встал на ступеньку и с высоко поднятой головой прошествовал ко входу в гостиницу, где швейцар почтительно отвесил ему низкий поклон. Мальчик лишь кивнул в ответ, машинально и равнодушно. И по красному ковру поднялся наверх, в свой номер; там он умылся теплой водой, выпил чаю и причесался.

— Мёсье, — обратился он к импресарио, — я хочу на некоторое время остаться один. Мне надо заняться моей корреспонденцией. Ужинать я не пойду.

Он приподнял руку и с вежливым нетерпением пошевельнулся, словно принц, дающий знать, что аудиенция окончена.

Импресарио, улыбнувшись, простился с вундеркиндом. Он занялся багажом, который продолжали вносить лакеи; это была дюжина чемоданов, две корзины и, наконец, самое ценное — баснословно дорогая старинная скрипка в унылом, похожем на гроб футляре; коридорный сам вручил скрипку импресарио. Постепенно все разместили в номере, лакеи на цыпочках удалились и в коридоре стало тихо. Теперь уже мальчик действительно остался один.

Он собрался писать. Письменный стол стоял в углу. Чтобы посмотреть, есть ли чернила и почтовая бумага, маленькому музыканту пришлось вскарабкаться на стул — даже встав на цыпочки, он не доставал до высокой столешницы. Наконец он принялся писать письмо матери. Вывел одну заглавную букву, две строчных. И остановился: занятие это ему наскучило. Дело не шло. Ноты он знал куда лучше, чем буквы. Лишь свое имя быстро и неразборчиво он мог нацарапать на визитных карточках, которые после концерта и бурных аплодисментов подсовывали ему в уборной любители автографов, но писание считал, в сущности, пустой тратой времени. Так с корреспонденцией было покончено.

Он лег на диван. Сомкнул длинные-предлинные ресницы, затенявшие его прозрачное, нервное личико. Потом вдруг наморщил лоб. Последний год прошел в нудной, утомительной суете. В его ушах стоял стук вагонных колес, гудки пароходов, рев океана, пересеченного за две недели, а в маленькой головке вертелись картины, из которых складывалась его короткая жизнь. Он вспомнил мадридский концерт, на котором старая дама подарила ему алмазную булавку. В Бразилии темнокожий князь посадил его к себе на колени. В Нью-Йорке он получил два апельсина. В Копенгагене кто-то поцеловал его в лоб. В Вене погладила по голове австрийская эрцгерцогиня. Сколько людей, стран и бесконечные водные просторы! Но вообще-то мир тесный и скучный.

Мать свою он помнил лишь смутно. Перед ним стояли ее глаза, заплаканные, широко раскрытые глаза, которые впились в него тем утром, два года назад, когда его закутали и забрали от нее в дальнюю дорогу. Отца своего он никогда не видел. По матери не скучал. Сроду не плакал. Но иногда на него что-то находило. Будто взбалмошный старичок, странная обезьянка, упрямо забивался он в угол, готовый топать ногами и бесноваться. Однако хорошее воспитание обычно мешало ему вести себя дерзко и непристойно, а французский язык, из-за которого он забыл родной, не позволял выражаться грубо и откровенно — как ему бы хотелось. Эта внутренняя борьба оставила след на его лице. Губы чуть побледнели. Он стал капризным, раздражительным. Порой вытягивался на постели, как тяжелобольной, зевал, изъявлял странные желания… Теперь ему вспомнилось, как три года назад он два месяца пролежал в кровати, больной корью, а жизнь вокруг была так прекрасна: солнечные блики на стеганом одеяле, белая и мягкая подушка и кровать — целое царство, где можно шалить как вздумается… Он принялся ходить по комнате заложив руки за спину. Время от времени останавливался перед зеркалом. Смотрел на свою крошечную фигурку. Сгреб на лоб длинные волосы, приняв обычную свою сценическую позу. Попытался улыбнуться милой, наивной улыбкой, но улыбка не удалась, рот скривился, и он махнул рукой: «Старею».

Импресарио тихо постучал в дверь. Сунув голову в комнату, он пришел в ужас от вида маленького музыканта.

— Что с вами? Вы не больны?

— Нет, сударь. Я немного не в духе. Впрочем, рад вас видеть.

— Девять часов.

— Что, мне пора спать?

Импресарио кивнул.

— Завтра вечером у нас концерт.

Вундеркинд послушно подошел к кровати. Импресарио стал не спеша его раздевать. Осторожно извлек из одежды, как хрупкую драгоценность из футляра, и обрядил в простую изящную ночную сорочку. Застегнул ворот, чтобы мальчик не простудился, словно закрыл дверцы шкафа.

— Спокойной ночи, — сказал импресарио и лег на другую кровать.

— Спокойной ночи.

Маленькому музыканту не спалось. Он разглядывал в темноте свои ручки, болевшие от игры на скрипке. Последнее время он не чувствовал прежней уверенности. Особенно после встречи с берлинским вундеркиндом, мальчиком лет семи, не больше, который лучше, чем он, исполнил арию Баха. Его вытесняло напористое молодое поколение и пугало мрачное будущее. Он казался себе дряхлым старичком. И так боялся этих малышей, наглых бездарностей, что никак не мог заснуть, а теперь его раздражало еще, что за ним ходят по пятам, прислушиваются к каждому вздоху, доктор выбирает ему кушанья… А между тем время идет. Через год ему будет уже девять, потом десять и придется расстаться с короткими штанишками. Мальчику захотелось есть. Голод он считал еще большим бедствием, чем старость. Съесть бы сейчас что-нибудь. Но не розовое мясо в сухарях и не отвратительные овощные блюда, содержащие фосфор, полезные и питательные, а вопреки врачебному предписанию что-нибудь этакое, засоряющее желудок, например варенье, целое ведро желтого абрикосового варенья, от которого разболится живот и можно будет неделю валяться в постели.

Утром его разбудил доктор, которому нажаловался импресарио. Он долго простукивал маленькое тельце, смотрел горло, язык.

— Мальчик здоров, — сказал он. — Однако вид у него вялый. Рекомендую двухчасовую прогулку на свежем воздухе, где-нибудь в парке. Побольше воздуха.

Доктор прописал ему солнечный чистый воздух как некое золотисто-голубое лекарство.

В парке, где маленький музыкант гулял с импресарио, весна танцевала пляску ведьм. Вокруг мраморной статуи ученого старца колыхались темные листья, пестрели цветы, а кусты сирени насыщали воздух горьковатым лиловым ароматом. Не только земля была пестрой. И на небе трепетали разноцветные пятна — воздушные шары, цветы весны — и весь небосвод казался движущимся чудо-садом с толстощекими легкими шарами, где растут кроваво-красные цветы с причудливыми чашечками, зеленые яблоки и желтые дыни. А внизу, на земле, стояли мальчики и девочки, прогуливая на ниточках воздушные шарики.

Вундеркинд не сводил глаз с детей. Сроду не видел он таких веселых крошечных человечков. И знал только похожих на себя бледных артистов из театра и кабаре: восьмилетнего араба, который, не глядя на доску, играл в шахматы, русского акробата, нескольких французских и немецких скрипачей, выражавших ему свое восхищение в изысканно вежливых словах. Широко раскрытыми глазами смотрел маленький музыкант на веселых, счастливых шалунов.

— Пойдемте отсюда, — сказал импресарио.

Только они поднялись со скамейки, как сверху опустился блеклый воздушный шар и кротко, как голубь, сел на плечо вундеркинда.

В другом конце парка к ногам его подкатился волчок.

Возле фонтана на руку ему упал обруч, а когда они опять присели на скамью, на колени мальчику шлепнулся мяч.

Импресарио посмотрел на часы:

— Уже поздно.

Но маленький скрипач не хотел уходить. С болезненно жадной страстью наблюдал он эту странную, неведомую ему жизнь. Какой-то мальчуган приспособил обрывок шпагата как постромки, закинул его на шею своему товарищу и размахивал кнутом — веткой сирени.

— Что они делают? — удивленно спросил вундеркинд.

— Один — кучер, а другой — лошадь. Глупые дети увлечены наивной игрой. Потешно, не правда ли? — засмеялся импресарио.

Но вундеркинд не смеялся.

Молча шел он в гостиницу и все оглядывался, смотрел сквозь решетку парка. В номере его ждал учитель. Надо было сыграть этюды, повторить престиссимо в бетховенской сонате, почти совсем забытое во время долгого морского путешествия.

— Никуда не годится, — сердито сказал маэстро.

— Быстрей, еще быстрей! — гневно подгонял он. — Так нельзя выступать перед публикой.

Три часа длились занятия. Старый музыкант с его подавляющей волей дрессировал маленького скрипача, как цирковую лошадь.

— Еще, еще!

Анемичные пальчики бегали по струнам, смычок летал — состязание было выиграно.

— Браво, — рукоплескал учитель.

Часов в семь он расстался с мальчиком.

— Разрешите мне выпить немного черного кофе, — обратился вундеркинд к импресарио. — Я устал.

Он принялся не спеша готовиться к концерту. Надел бархатный костюмчик, кружевной воротник, в рукава рубашки вдел алмазные запонки, волосы искусно взбил, щеки чуть подрумянил.

Но вдруг почувствовал смертельную усталость.

Голова закружилась, и он прислонился к стене. Страшно хотелось спать, крепко уснуть.

В номер еще раз заглянул импресарио и, убедившись, что все в порядке, поехал в концертный зал, куда уже начала стекаться публика.

Вундеркинд стоял посреди комнаты, держа в руках скрипку.

Он открыл дверь. В коридоре ни души. Тогда он бросился бежать вверх по лестнице и остановился лишь на шестом этаже.

Мальчик очутился в узком коридорчике, где уже не было лакеев.

Перед ним — пустая комната с разворошенными кроватями, дверь настежь: гости, как видно, только что уехали.

На цыпочках проскальзывает он туда.

Запирает дверь на ключ, потом на задвижку. Переведя дух, садится на стул. И чувствует себя бесконечно счастливым.

Он достает золотые часики, украшенные брильянтами, подарок английского миллиардера.

Половина девятого.

Концерт, наверно, уже начался.

Маленький музыкант весело смеется. Он выжидает еще час. А потом начинает хохотать так, что валится ничком на пол.

Всю ночь его будут искать и ни за что не найдут.

Он вспоминает двух мальчиков, игравших в лошадки. Ему тоже хочется поиграть.

Но у него нет веревки. Нет ничего, кроме скрипки.

Он вынимает скрипку из футляра, отрывает струны. Сначала струну «соль», которая пискнула жалобно, как человек, затем остальные и, мгновенно связав их, закидывает на спинку стула.

А кнут? Вундеркинд разрезает смычок ножом; развевается конский волос; все готово, можно отправляться в путь.

Сначала лошадь слегка всхрапывает, но потом, покорившись, бежит, неудержимо несется галопом.

— Н-но! — время от времени подгоняет ее мальчик.

1913

Перевод Н. Подземской.

АМАЛИЯ

— Мама, кто это?

Мы с мамой стояли в холодной комнате перед полочкой с фотографиями. Мама взяла в руки чей-то портрет.

— Это, мой мальчик, бедная, бедная Амалия, — тихо сказала она.

— А почему она никогда к нам не приходит?

— Она умерла, мой мальчик.

— От дифтерита?

— Нет, мой мальчик. Простудилась в прошлом году на масленицу, на вокальном вечере. После танца выпила холодной воды с малиновым сиропом. На рассвете стала кашлять, а на другой день в полдень угасла. Бедняжке было девятнадцать лет.

— Бедная, бедная, — печально проговорил я.

Я схватил фотографию. Высокая, статная дама, изящная, как лебедь, с беломраморным лицом, от головы до пят в белом, с бальным веером. Ее портрет всегда стоял на полочке среди фотографий живых: зятьев-аптекарей, дядюшек-полковников, священников и военных. Я робко глядел на портрет. В детстве мне думалось, что мертвецы — это своего рода аристократы. Мне импонировала вынужденная праздность, на которую они обречены в могиле, и ужасно нравилось, что женщин хоронят в белых платьях, убранных цветами, а мужчин — в сюртуках и погребальных шапочках с золотой кисточкой. Фотографию Амалии я осторожно поставил на место.

Потом я часто ее рассматривал. Лишали ли меня в наказание обеда, хотел ли я спрятаться от всех или просто искал уединения — я бежал к Амалии. Я уже кое-что знал о ней. Она была замужем за музыкантом, который после ее смерти опустился и теперь по ночам пьет, а днем настраивает рояли. Но как ни впечатляла меня торжественная погребальная церемония, я и в свои девять лет чувствовал, что кончина женщины куда ужасней, чем мужчины. У мужчины красива лишь голова и только она умирает, а женщина с ног до головы прекрасна, у нее умирает все: веки, пальцы, белая высокая грудь — все неотъемлемые ее члены коченеют и разлагаются. От крайнего возмущения у меня перехватывало горло при мысли о том, что эта прелестная красавица, с изящным носиком, трепетными руками, красивой прической, покоится теперь среди червяков и тело у нее холодное, мокрое, окаменелое, такое же, как промерзлая земля.

Я внимательно рассматривал фотографию. Она отливала синеватым глянцем. Я установил, что фотографии живых буреют, а умерших синеют.

Размышлениям о покойной я чаще предавался после полудня. Вообще есть в этом времени дня что-то мертвенное. Полный желудок дает ощущение тяжести в теле. В залившем все вокруг оцепенелом свете солнца сверкает желтый песок, он простирается до самого брандмауэра; неподвижно висят качели; за цветочными горшками в кучу камней прячутся от жары холодные лягушки, их глаза горят злым огнем. И глаза собаки, лежащей в тени, тоже красные. Только кошки сидят на песке. Все семеро наших кошек, расположившись перед качелями, точат когти о высохшие стволы деревьев, широко открытыми, желтыми, как яичный желток, глазами смотрят на солнце, зрачки их будто маленькие черточки. Погладишь кошку по шерсти, на кончиках пальцев потрескивают искры. Жара, тошнотворная скука загоняют меня в подвал, где стоят покрытые паутиной бутылки. Полумрак кажется мне зеленым. А когда выхожу оттуда, весь двор — красный. Я наклоняюсь над бочкой с водой, в зеркале которой вижу свое лицо; в воде снуют крохотные мошки; нос щекочет затхлый запах клепки, сохнущих платков, водосточных труб; кровь приливает к голове, и когда, подтянувшись, я ниже наклоняюсь к воде, сознание мое затуманивается, нервы возбуждены, меня одолевает послеполуденный хмель. Этот простой, но совершенный способ гипноза я открыл еще в четыре года. О моем факирском искусстве не знал никто. Со временем я достиг в нем такого совершенства, что видел в воде не только свое лицо, но и фигуру женщины — она была высокая и стройная, печальные глаза, белое платье, в руке бальный веер.

В один из таких послеполуденных часов я познакомился с мужем Амалии. Он пришел к нам настраивать рояль. С самого начала он показался мне странным. Приехал он в коляске, как наш доктор, и в руке держал саквояж, тоже напоминавший саквояж нашего доктора с набором пыточных инструментов. Впервые в жизни видел я вблизи человека, у которого умер кто-то близкий, и соприкосновение со смертью, с вечностью делало его в моих глазах необыкновенно интересным. Это был высокий широкоплечий немец, еще молодой, с бирюзовыми глазами и поразительно бледным лицом. На этом лице внушительно выделялся красиво очерченный орлиный нос. Многие принимали настройщика за пьяницу, потому что красноватый нос у него блестел и походка его казалась неуверенной. То он хватался за дерево, то прислонялся к стене и чуть погодя шел дальше. Но я-то был уверен, что он опьянен слезами и шатает его от горя. Руки у него дрожали, глаза плохо видели, из груди вырывалось хриплое дыхание. Только слух по-прежнему был безупречный. Он мог различить даже четверть тона; тело его, превратившееся в развалину, берегло как драгоценность гениальный орган слуха — барабанные перепонки. Настройщик носил мягкую велюровую шляпу. У него во рту, алчном и красном, постоянно дымилась ядовито-черная сигара «виргиния».

Он сел на стул. В нашу комнату с низким потолком, по-мещански обставленную, не вписывался этот необычный человек, на чьи плечи легла непосильная ноша, а в глазах затаилось страдание, какого никогда не видели стены нашего дома. Я боялся, что стул рухнет под тяжестью его горя. У нас жизнь тихо течет от завтрака до обеда, от пробуждения до сна, неизменно катится по привычным рельсам. В ней нет места настройщику. Когда мама ушла, оставив его одного и закрыв стеклянную дверь комнаты, где стоял рояль, я в гостиной забился в угол дивана и стал потихоньку за ним наблюдать.

Что же он делает? Сначала его пальцы, словно соревнуясь в беге, с головокружительной быстротой проносятся по клавишам рояля, которые издают звук, напоминающий толчение стекла в ступе. Бесовским колдовством кажутся его пассажи. Потом палец задерживается то на одной, то на другой клавише, на белой «ля», черной «си бемоль» и долго, очень долго по ней бьет. В доме нет никого. Настройщик не знает, что я прячусь за локотником дивана. Он отдается во власть одной ноты так самозабвенно, что у него стучит в висках, стынет кровь, глаза, как загипнотизированные, ищут в воздухе звук, словно некую бесконечную, едва различимую ниточку, и сонный гул, глухое осиное жужжание, унылая монотонность, как видно, умеряют его лихорадочное возбуждение. Два-три часа сидит настройщик за роялем. Мне кажется, что музыкой он усыпляет свое горе.

Вдруг он встает со стула. Стоит посреди комнаты, опустив руки, поникнув головой — такой грустный, что я ничуть не удивлюсь, если он повалится ничком на пол и громко разрыдается. Он зажигает свечку. Ореол ее яркого пламени колышется в еще более ярком дневном свете. Зажигать свечи средь бела дня у нас принято только для запечатывания писем. Он подходит к роялю, опытным глазом осматривает клавиатуру и свечой освещает его нутро.

Потом я вижу нечто невероятное и ужасающее.

Этот огромный человек, будто сойдя с ума, наваливается на рояль, который я считал всегда крепко-накрепко закрытым, быстро откидывает крышку и, вступив с ней в единоборство, как грабитель, насильник, грубо ею завладевает.

Я знаю, он поглощен поисками.

Он ищет свою бедную, бедную жену в огромном рояле, в этом гробу; ему не терпится взглянуть на нее, достать оттуда, сжать в объятиях.

Разочарованно смотрит он в пустое нутро рояля, на струны и молоточки.

И там нет Амалии.

Завтра ему брести дальше, в другие города, степи, дворцы аристократов; он будет открывать подряд все рояли, но нигде никогда не найдет улыбающуюся женщину в бальном платье, чья фотография стоит на полочке среди зятьев-аптекарей, священников и военных.

Я вижу наяву, как несчастный безумец, опираясь на суковатую палку, с рваной котомкой за спиной бредет по проезжей дороге; в глазах у него слезы. Он ищет покойную жену. Бедный, бедный…

Я уже не владел собой. Я стремительно распахнул стеклянную дверь, упал на колени, расплакался. Настройщик с удивлением смотрел на меня. Он не понимал, что со мной. Что-то говорил по-немецки. А я, возбужденный, долго лепетал, рассказывал ему по-венгерски, что постоянно думаю о нем, об его покойной жене, ее белом бальном платье, веере слоновой кости, о фотографии, но он не понял ни слова. Погладил меня по голове, взял за руку и отвел к маме. Вечером мне пришлось выпить аспирина, горячего чая и рано лечь в постель.

Много лет преследовало меня воспоминание об этом дне, но я ни с кем не делился своими переживаниями. Образ Амалии в моем воображении становился все притягательней. Настройщика я больше не видел. Однажды вечером отец сообщил нам, что отказал ему, так как человек этот ничтожество и совсем спился. Узнал я и остальное. Для меня уже не было тайной, зачем он зажег свечу в тот таинственный день, зачем поднял крышку рояля: он чистил его мехами и настраивал своим ключом. Почему он нетвердо стоял на ногах, тоже разъяснил мне отец. Перед работой настройщик обычно заходил в мелочную лавку и выпивал там пару рюмок ямайского рома. Он вторично женился через три месяца после смерти Амалии и даже за могилой ее не ухаживал — она заросла бурьяном. Я зажал себе уши, чтобы не слышать этой гадкой истории, но что поделаешь, так оно и было: о покойнице на всем белом свете вспоминал я один, маленький мальчик, несчастный фантазер, некогда принявший пьяные слезы за душевную скорбь, а работу — за печальный обряд.

С тех пор я еще больше полюбил Амалию. Так сиротливо, одиноко стоял на полочке ее портрет, что сердце мое сжималось всякий раз, когда я проходил мимо. По вечерам отец посылал меня в комнату с роялем, и я шел через четыре другие, темные, чтобы взять сигару из стоявшего на рояле ящичка с крышкой из матового стекла. Для меня это было хорошей закалкой, исцеляющей от фантазерства. Готовый разреветься, я тихо крался между подкарауливавших меня шкафов, стульев и прикусывал язык, чтобы не закричать. Наконец я добирался до рояля и, схватив сигару, отдергивал руку, словно залез в гнездо скорпиона.

Но иногда, собравшись с силами, я героически останавливался. С наслаждением чувствовал, как во мраке и тишине по спине у меня пробегают мурашки. Перед моими детскими глазами рождались фантастические призраки. Я искал на полочке фотографию Амалии. Она мерцала во тьме; в бальном платье, с веером слоновой кости в руке, с длинными ресницами, Амалия спала глубоким сном, каким спят портреты.

— Милая, — едва слышно шептал я.

А потом, встав на цыпочки:

— Амалия.

1913

Перевод Н. Подземской.

ГОРОСКОП

Принц родился в снежное декабрьское утро. Он громко и сердито заорал, весь покраснев, на лбу его вздулись синеватые жилки. Это был толстый, здоровый, крикливый ребенок. В первый же день он не жмурясь смотрел на солнечный свет, а через месяц скинул с себя простынки, в которые его туго запеленали две дородные повитухи. Когда кардинал нес новорожденного к крещальне и натирал ему солью десну, чтобы оберечь душу от гнилостных миазмов греха, младенец сжал своими беззубыми деснами толстый палец кардинала — хотел укусить его. В два месяца он сел в колыбели. Мальчик этот вступил в жизнь, как буря, чтобы неистовствовать, идти напролом, бушевать, покорять.

— Волчонок, — говорили о нем придворные.

Вскоре принц уже не умещался в своей кроватке. Пил он густое буйволовое молоко, и, чтобы сварить ему тарелку крепкого коричневого бульона, забивали целые стада. Его сильные ляжки налились, кости и мышцы окрепли, он хорошо держал голову. Это был маленький геркулес.

— Быть ему королем, — говорили придворные.

— Ваше величество, малышу силы не занимать, — сказал льстивый старец, — он и корону на голове удержит.

При этой шутке король нахмурился.

В ту ночь ему приснилось, что сын умер.

Целый день сон не выходил у короля из головы.

Идя по замку, он то и дело останавливался, словно споткнувшись.

Когда после полудня он вошел в тронный зал, там в болезненно желтом свете страшный сон снова ожил.

Мальчик вскарабкался на трон. Взял в руки скипетр и надел корону. Как сказал старец, маленький принц без всякого труда удерживал ее на голове. Озорник злобно усмехался. Напрасно предостерегал его отец, мальчик в ответ лишь топал ногами. Вдруг он чуть не упал, запутавшись в длинной мантии. Корона, покачнувшись, глубоко впилась острым зубцом ему в родничок, рассекла голову. Глаза у принца округлились от боли. В этих огромных глазах бился застрявший в горле крик. Потом улыбка его застыла, постепенно превратилась в безобразную маску, отражавшую ужас.

Личико залила хлеставшая из раны кровь.

Этот сон явился для короля предзнаменованием: то, что принц быстро взрослеет, не сулит ничего доброго; видно, небеса лишь посмеялись над ним, королем, чтобы потом сильней покарать. Раньше он высоко ставил своего лекаря, с достоинством носившего остроконечный докторский колпак, и священников, питавших душу маленького земного гостя всяческой небесной благодатью, но теперь сердце его тревожилось, он все больше боялся за чудо-ребенка. К кому обратиться за помощью? Придворному врачу последнее время он не доверял. Тот уже несколько лет безуспешно лечил его больной желудок кашами и притираниями. Даже пост не помогал королю, хотя по вечерам он не предавался излишествам и на страстной неделе почти ничего в рот не брал. Вера не приносила ему утешения. Глядя в холодную небесную пустоту, он размышлял о том, что планеты слишком удалены от земли и бог не в состоянии управлять блуждающими звездами. Болезнь сделала его мрачным и одержимым. Он позабыл об ангелах, думал лишь о чертях и ведьмах, которые в субботние ночи визжат на перекрестках и верхом на метле скачут на луну. Он позвал к себе астролога.

— Составь гороскоп моему сыну.

Принц родился в новолунье под знаком Козерога.

— Не скрывай ничего, — строго сказал король, и в глазах его вспыхнули беспокойные зеленые искорки. — Этот младенец — все для меня. Со временем я собираюсь возложить на его плечи тяжелую ношу — королевскую власть.

Тут голос его пресекся, ведь он знал, что человек хрупок, как стекло.

Астролог заперся в своей башне и циркулем начертил на бумаге большие окружности. Белый лист превратился в карту неба, а черные точки — в планеты, знаки зодиака, золотые небесные тела. Не прошло и часа, как появились зловещие предзнаменования. Показался Марс, звезда крови и безумия, грозный очаг войны. Потом и Нептун, указывающий на буйство моря, и Сатурн, провозвестник простудных и заразных недугов. Лишь после продолжительного наблюдения взошла Венера, чье benevolens præsentia[80] подавало надежду, что женская улыбка скрасит жизнь принца. Белый как мел сидел астролог перед белым листом бумаги. Он раскрыл свои книги. То же знамение.

После бессонной ночи поплелся он в замок.

— Я принес дурную весть, — пробормотал он себе в бороду.

Король молча слушал приговор судьбы.

— Все знаки небесной науки говорят о том, что сыну твоему предстоит пойти на войну, — протяжно и уныло рек астролог. — В сражении он будет ранен. К счастью, рана окажется неопасной. Вскоре его застигнет в пути морская буря. Он потерпит кораблекрушение. Но и на этот раз спасется… Могу я продолжать? — откашлявшись, робко спросил он.

Король бросил на него умоляющий взгляд и кивнул головой.

— Я нищий, государь, и утешить могу лишь как нищий. Только одна звезда улыбнулась твоему сыну — Венера. Он будет любить и будет любим. А впрочем, его ждет жизнь печальная и короткая. Он умрет молодым, совсем молодым, восемнадцати лет.

Не шевелясь, выслушал король смертный приговор.

Потом пошел в опочивальню, где спал принц. Склонился над ним. Долго-долго не сводил с него взгляда. Мальчик поднял веки. Посмотрел в отцовские глаза, сверкавшие незнакомым каким-то огнем. Ему показалось, что два черных ворона взвились над ним.

— Что там такое? — захныкал он в темноте.

— Ничего, — ответил король. — Ничего, мой мальчик. Укройся получше. Не то заболеешь.

На другой день во время обеда король заметил, что сын много ест.

— Будь воздержан, — сказал он. — Обжорство вредит.

В середине ноября выпал снег.

— Отец, я хочу погулять. Покататься на санках.

— Нет, мой мальчик, простудишься.

Ловить птиц, купаться в реке ему тоже не разрешали. Король приказал не спускать с принца глаз. Слуги не отходили от него ни на шаг. Даже мяч у него отбирали.

К десяти годам он вытянулся, щеки его побледнели, от спертого воздуха кожа стала прозрачной, как фарфор. Но умнел он не по дням, а по часам. Ни дать ни взять маленький мудрец.

— Почему ты не ешь? — спрашивал король.

— Это вредно, — отвечал маленький мудрец.

Его донимали головные боли. Отец пригласил к нему лекаря.

— Его держат под стеклянным колпаком — в этом вся беда, — сказал врач.

С годами король тучнел. Он просыпался среди ночи, часа в три, и больше заснуть не мог. Понимал, что наступила старость. Кто мало спит, скоро заснет беспробудным сном.

Когда принцу исполнилось пятнадцать лет, король позвал его к себе и, заперев дверь, повел с ним беседу.

— Послушай, сынок, я долго терзался, — начал он и коснулся своей груди, а потом груди принца, будто соединяя два родных сердца. — Я долго страдал из-за тебя. Но ты уже вырос, а я постарел. Теперь я могу ничего не таить от тебя. И доверить тебе управление страной.

Принц был бледен, счастлив, взволнован. Король разложил перед ним гороскоп.

— Но сначала взгляни сюда.

Юноша больше не слушал отца, он пожирал глазами кабалистические знаки на листе бумаги.

— Предсказание не должно сбыться, — повысив голос, сказал король. — Смыслом жизни моей было оберегать тебя. Пообещай же и ты, что пророчество не исполнится.

— Обещаю, — проговорил принц и покорно, но холодно поцеловал отца в морщинистую щеку.

Ему не терпелось остаться одному. Он побежал к шелковицам, лунный свет набросил на них прозрачную вуаль.

«Я умру молодым, — подумал он и закрыл глаза. — Стану героем и влюблюсь».

Печаль его была красивой и сладкой, как мед. Целый час просидел он в одиночестве на скамье, и сердце его невыразимо сладко истекало кровью.

Потом он увидел в саду чью-то тень. Девушка в легком платье мелкими шажками шла к замку и остановилась перед принцем.

— О чем ты грустишь? — с улыбкой спросила она.

— Сядь рядом. Никогда еще не чувствовал я себя таким счастливым. Я узнал сегодня, что умру молодым, стану героем и полюблю тебя. Только тебя всю жизнь буду любить я, Илона.

Он уронил голову на руки девушки, а она смотрела на черную тень, которую отбрасывала шелковица на волосы принца.

— Правда я бледный? — настойчиво спросил он и приблизил к Илоне свое внезапно осунувшееся от счастья лицо с темными глазами.

— Ты красивый, — тихо отозвалась она.

Принц часто останавливался перед зеркалом. Запрокинув голову, смотрел на себя из-под полуопущенных век.

«Такой же я буду и тогда», — думал он. Около рта он обнаружил у себя тонкую страдальческую морщинку, которой не было раньше.

— Это знак, — сказал он. — Так выглядят те, кто преждевременно сходит в могилу.

Через два года в страну вторгся отряд всадников, сжег дотла селение. Но королевские копьеносцы оттеснили врага. Народ спокойно пахал, сеял, собирал урожай. В августе после жатвы вдруг начались пожары, кроваво-красное зарево полыхало повсюду; неистовое пламя пожирало сараи, амбары, дома. Перепуганные люди, как звери неразумные, хрипели:

— Война.

На границе появились вражеские латники.

Король решил сам идти на войну. Стране угрожала не столь уж большая опасность. Войско неприятеля было в десять раз меньше, чем испытанная королевская армия, которая неудержимо рвалась в бой. Перед замком одна за другой проносились боевые колесницы. Тревожное ржание коней сливалось со звуками военных труб. Но не о войне думал король. Он думал о сыне и о том пророчестве. Боялся, что темные силы все же одержат верх. Всю ночь лицо его было влажным от пота. Он молился перед распятием слоновой кости. Порой посылал негодующие угрозы небу, но после каждой атаки бессильно падал на пол. Колени у него подкашивались, он едва держался на ногах. Будь он моложе, он несомненно смог бы предотвратить беду. Но приходилось покориться. На рассвете он повергся ниц и стал молиться земле и небу. Когда сын вошел к нему, король, едва дыша, с взлохмаченной бородой, опустившись на низенькую скамеечку, творил молитвы.

— Я сам встану во главе войска! — ликующе воскликнул принц.

— Ты герой, — сказала Илона, глядя, как застегивают на нем панцирь.

— Хочу посмотреть в глаза судьбе, — сказал он, устремив взор вдаль.

Нового командующего воины встретили радостными криками. Тщетно пытались умерить его пыл — он всегда скакал впереди, словно бы навстречу опасности. Однажды ночью на них напал небольшой отряд. В неистовом воодушевлении принц вторгся в гущу врагов и сам не заметил, как стрела вонзилась ему в правую ключицу. Он свалился с лошади.

«Может быть, это и есть та самая стрела?» — спрашивал он себя и долго ее разглядывал.

Рана его быстро зажила, подсушенная летним солнцем; на другой день он снова встал в строй. Его латники разили неприятеля. Они уже достигли морского берега.

— Вперед! — сердце принца бешено колотилось.

Море было спокойное и гладкое, корабль недвижимо стоял на воде. Полный любопытства вступил принц на палубу. В сумерки пошла легкая зыбь, началась небольшая качка и загремели цепи. Тошнотворная соленая пена плескалась в нос, в рот, волны росли и вскоре превратились в огромные зеленые валы с гребешками. Принц побледнел немного. Лучше было бы утром сняться с якоря, думал он, верно, это то самое море, о котором он прочел в предсказании… Он отдал команду переменить галс и как можно быстрей плыть домой. Не хотелось больше искушать судьбу. В полночь полил дождь. Они метались между небом и адом. К счастью, на следующий день они благополучно достигли берега. Но тут корабль дал течь, вода хлынула в пробоину и вскоре была уже принцу по грудь. Мокрый до нитки, промерзший, с помутившимся сознанием выбрался он на сушу.

Там он тотчас сел в колесницу, чтобы по ликующей стране помчаться к отцу. Но, наклонившись, вдруг почувствовал, что у него болит нога и голова тяжелая, точно свинцом налитая. Ему стало страшно.

Между тем король набрался сил — непрерывный ряд побед вернул ему молодость. Дряхлое тело его обрело энергию. Он как раз обедал, наливал в кубок вино, когда вошел придворный.

— Он уже здесь, — радостно доложил придворный, видевший, как колесница принца остановилась перед замком.

— Он еще жив, — печально сказал воин, который внес принца в замок.

Принца положили на кровать, окропили водой, расстегнули ему одежду. Он был при смерти.

Когда смолк вечерний колокольный звон, он испустил дух на руках у невесты; причастившись святых тайн, почил в бозе, как истинный христианин. Это произошло двадцать девятого сентября, в день архангела Михаила.

Принцу было восемнадцать лет.

В тот же вечер его обмыли и положили в гроб; сто свечей горело у гроба, в карауле стояли суровые алебардщики.

Ночью, пытаясь унять сердечную тоску, король долго предавался размышлениям, а потом утешения ради позвал к себе своих приближенных.

В маленьком зале трое провели с ним бессонную ночь: священник, астролог и лекарь.

Какое-то время все хранили молчание.

— Исполнилась воля божья, — смиренно сказал наконец священник.

— Исполнилось мое пророчество, — сказал надменно астролог.

Лекарь сидел, глядя перед собой.

— Предсказатель, ты обманщик, — сказал он.

— Разве я не предрек беду? — вознегодовал бородатый старец.

— Потому ты и обманщик.

— Но ведь мои слова сбылись, — защищался звездочет.

— Все пророчества сбываются, — печально сказал лекарь.

Желая рассудить спорящих, священник обратился к врачу:

— Стало быть, и ты веришь в чудеса.

— Нет, не верю. Чудес не бывает.

— Не понимаю тебя, — заметил король.

— Что же, позволь мне высказаться. Долгие годы не осмеливался я и рта раскрыть. С тех пор как сыну твоему предрекли смерть, ты перестал прислушиваться к моим советам, отвергал мои травы, выбрасывал снадобья. Для меня в смерти принца нет ничего таинственного.

Все трое напряженно слушали его.

— Я знаю, кто убил принца, — громко сказал лекарь.

— Его взял к себе бог, — сказал священник.

— Убила судьба, — сказал астролог.

— Недуг, — сказал король.

— Нет, — возразил врач. — Его убил тот, кто предсказал ему судьбу.

— Ты обвиняешь меня? — спросил звездочет. — Того, кто прочел его будущее?

— Да, я обвиняю тебя, ибо ты предсказал ему смерть. Предскажи ты ему долгую жизнь, он был бы жив и поныне, а не покоился бы, несчастный, в том зале, в гробу.

— Разве не от бога зависит наша судьба?

— Не от движения звезд?

— Нет, от нас самих, — сказал лекарь.

— Новая теория, — насмешливо проговорил священник.

— Новые бредни парижского и болонского университетов.

— Я наблюдал за несчастным принцем, видел, как он хирел, — тихо продолжал лекарь. — Предсказание отравляло воздух, которым он дышал. Вы от него таились, но по вашим взглядам, прикосновению рук он догадывался, на что вы его обрекли. А как вы его растили! Замуровали в четырех стенах и поражались, что он чахнет, внушили ему любовь к смерти и теперь удивляетесь, что он умер. Я же говорю, вы обрекли его на смерть.

— Мы растили его в благочестии, — сказал священник.

— Мы берегли его как зеницу ока, — сказал звездочет.

— Ничуть не бывало! — гневно воскликнул лекарь. — Даже к королеве, родной матери, вы его не пускали. И открыли ему пророчество. Я видел его в ту ночь. Он напоминал самоубийцу. Волосы падали на лоб, лицо было бледное, глаза горели. Законченную картину развернули вы перед ним, чтобы он ей поклонялся, ведь вам не хватало смелости повелевать будущим; вы не способны были постигнуть, что человек могущественней самого неба, что ему подвластно не только настоящее, но и будущее, что он всесилен.

— Ты богохульник, — возмутился священник.

— Безумец, — улыбнулся астролог.

— Жизнь моя в руках короля, — сказал врач. — Он рассудит наш спор. И решит, кто убил его сына.

— Так что же, мы? — прохрипели священник и звездочет.

— Он сам себя убил, — подумав немного, сказал лекарь. — Но вы отдали ему приказ. Принц его лишь выполнил.

Король молча слушал спор. Ходил из угла в угол; грудь его разрывалась от великой скорби; он смотрел то на священника, то на астролога, то на лекаря.

Наконец он принял решение.

Подойдя к лекарю, он взволнованно и смущенно положил руку ему на плечо, хотел что-то промолвить, но рыданье подступило к горлу. Потом равнодушно остановился перед священником. Наконец, решительно приблизился к астрологу, составившему гороскоп. Склонился над ним. Что-то сказал ему на ухо уверенно и резко. Ни священник, ни лекарь не слышали его слов.

Он сказал:

— Убийца!

1915

Перевод Н. Подземской.

ПАВА

У Гергея Павы вскоре после того, как он стал чиновником пятого класса и получил титул его превосходительства, внезапно умерла жена.

Ему было пятьдесят три года. Еще крепкий, плечистый мужчина с едва наметившейся лысиной, он носил лаковые туфли с прошивками и любил хорошо одеваться.

Поначалу он не находил себе места от одиночества и очень тосковал по жене: по вечерам он привык рассказывать ей обо всем, что происходило на службе.

Однажды после обеда, одолеваемый зевотой, он призвал к себе бедного родственника, тринадцатилетнего гимназиста, который каждый день обедал у него в кухне.

Советник долго и непонятно что-то объяснял ему. Мальчик испытывал мучительную неловкость. Он должен был низко кланяться, целовать дядюшкину руку в нитяной перчатке и сидеть на стуле не шелохнувшись. Выговорившись, советник заставил его читать вслух различные постановления и отношения, а сам, улыбаясь, поправлял ошибки:

— Апелляция… компенсация… контингент… не континент…

Загадочный он был человек. Настолько серьезный, что представить, к примеру, его обнаженным было никак невозможно. На окружающий мир, который, в сущности, ему нравился, он глядел с хмурой улыбкой. Мир этот, полный грязи и подлости, его вполне устраивал, и на всех, кто хоть чуточку пытался его изменить, он ужасно сердился. И не уставал восторгаться той мудрой неисповедимой силой, что сделала воду мокрой, огонь горячим, а также распорядилась, чтобы ослы сидели как можно выше, а люди достойные — пониже. Вся его жизнь была служением долгу.

Он часто жаловался, какое множество забот доставляет ему служба, кокетничая с ней, как счастливый любовник со своей подругой. Но по воскресеньям, когда приходилось оставаться дома, раздраженно ходил по комнате из угла в в угол. Ночью бредил хрустящей лощеной бумагой, клеем, ножницами, красными чернилами. А утром лихорадочно спешил в присутствие. Служба не кончалась для него за оклеенной обоями дверью канцелярии. Он помнил о ней и на улице, и за городом — везде и всюду. Ежедневные прогулки он совершал для того лишь, чтобы, встречая знакомых, приветствовать их по рангу и чину — кого с улыбкой, кого небрежно, кого с ласковой снисходительностью, и хотя делал при этом вид, будто ему это чрезвычайно обременительно, рука, державшая шляпу, дрожала от возбуждения; а если бывало, что кто-то из знакомых, проходя мимо, случайно не замечал его, то несколько дней потом у советника покалывало под ложечкой. Однообразная работа его совсем не утомляла, он даже упивался ею, особенно когда замечал какой-нибудь непорядок. Тогда в его желтовато-зеленых глазах загорались искорки, красноватый нос становился бледным и возле ноздрей появлялись темные полукружья. Превыше всего он ценил «порядок», испытывая к нему такую же страсть, как пьяница к палинке. Еще он любил, когда ему докучали просьбами о протекции. В таких случаях — чтобы до конца насладиться чарами власти и авторитета — он сначала подписывал разные бумаги, звонил в колокольчик, ставил печати и уж потом только доставал из кармана визитную карточку, чтобы вручить ее назойливому просителю. Вообще все несчастные, слабые и больные были ему симпатичны. При них господин Пава действительно чувствовал, какой он здоровый и сильный. Ко всем, кроме себя, он относился пессимистически и, если кому-то из подчиненных случалось заболеть, тут же обдумывал, какое объявление надо будет подать в траурную хронику, какие слова соболезнования выразит он, советник Пава, в своей телеграмме и уже представлял себя на похоронах идущим за скромным гробом в черных перчатках, с цилиндром в руках, и видел свое имя, упомянутое в газете в числе прочих участников траурной церемонии. Если же подчиненный выздоравливал и появлялся на службе, он только разочарованно махал рукой. Катар верхних дыхательных путей, и только-то? Бедняга. Знаем мы эту песенку. С этим надо поосторожней. И про себя с удовольствием добавлял: нет, долго он не протянет.

По-настоящему господин Пава жил только на службе. Домой он всегда уходил грустный, так как не мог насладиться тем поразительным ощущением, которое испытывал под взглядами сотен и сотен глаз, устремленных на него в трепетном ожидании. Проходя по коридору, он часто слышал, как рассыльные робко шепчут «его превосходительство», и украдкой, чтобы его чего доброго не заметили, подбирался к ним поближе. А дома подходил к зеркалу и, любуясь, разглядывал в нем собственную персону. Здравия желаю, ваше превосходительство, здравия желаю!

Однажды ночью советник очнулся на паркете, посреди спальни. Больное сердце, будто пушечное ядро, выбросило его из постели, и какое-то время он пролежал на полу без сознания. Придя в себя, советник зажег свет и, стоя в ночной рубашке перед венецианским зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно было бледное как полотно, болезненное.

Утром он вызвал врача. Тот приложил к его груди черную трубку и долго прослушивал с гадким, как у взломщика, выражением лица.

— Ничего особенного, ваше превосходительство, — с улыбкой сказал он. — У вашего превосходительства сердце двадцатилетнего юноши. Но все же пока я рекомендую вашему превосходительству покой. Полный покой, отдых, уединение, ваше превосходительство. Ни в коем случае не курорт. Лучше маленький, тихий, прелестный городок где-нибудь в провинции. Да, да, ваше превосходительство.

Уже через неделю советник Пава отправился в маленький, тихий городок.

Сев в вагон первого класса, он заперся в снятом для него купе и погрузился в размышления. Полный покой и уединение… Однако не слишком-то он уютен, этот полный покой в запертом купе с опущенной шторой окна и синим ночником над головой… Он разглядывал покой, щупал его руками, слушал, как он звенит у него в ушах. Через час одиночество сделалось невыносимым. Ну хоть бы сидел кто напротив. А то ведь даже кондуктор не знает, кто тут едет. Он для него такой же, как все. Один из пассажиров. Советник обратил внимание на объявления. Просим господ проезжающих… Стало быть, он один из этих господ проезжающих. Разве не возмутительно? И так придется жить целый месяц. Какая скука!

Город встретил его свежим голубым утром. Но это его ничуть не тронуло. Сев с краю пролетки, советник облокотился о спинку и гордо откинул голову. Никто не обратил на него внимания, только бродячий пес сонно посмотрел ему вслед и разочарованно поплелся дальше.

Нужно было чем-то заняться. К полудню его наконец осенила идея: надев сюртук, он отправился к губернатору, с которым был знаком. Но того дома не оказалось, он где-то отдыхал.

Советник грустно побрел в гостиницу, выставив напоказ белый жилет с золотой цепочкой. Никакого эффекта. За обедом он чуть ли не с наслаждением слушал свой собственный сиротливый голос. А пообедав, пошел прогуляться за городскую черту.

Луга пестрели цветущим чистотелом, геранью, румянкой. Он хмуро глядел на растения, не зная, как они называются. Из всех цветов он был знаком только с розой и гвоздикой — с другими не имел чести. Да это и не было важно ни в плане продвижения по служебной лестнице, ни с точки зрения охраны государственного правопорядка. Но все же один цветок, напоминавший параграф, ему приглянулся.

— Вы не знакомы с советником Павой? — обратился он к цветам, но те только качали головками на ветру.

Наконец ему встретилось несколько ребятишек. Хотелось с ними подружиться, но как это сделать, советник не знал.

— Эй, молодо-зелено! — крикнул он им.

И, видя, что те и ухом не повели, добавил:

— Ну-ну, не сердитесь… ведь я шучу… старый Пава… господин советник… его превосходительство старый господин советник… шутит…

Когда же и это не произвело на них никакого впечатления, он удивился. Ведь то был его секрет, главный козырь, тяжелая артиллерия! Лицо его омрачилось.

В городе с ним никто не раскланивался. Так и хотелось призвать к порядку неучтивых граждан, особенно малышей, оскорбительно верещавших вокруг. Он уж подумывал о всеобщей реформе. Было бы, скажем, в высшей степени справедливо ввести обозначения ранга для служащих, пользующихся, подобно ему, общей любовью и уважением. Сколь совершенна и удивительна военная форма! Никто не примет генерала за рядового. А вот его кто угодно может принять за пожилого регистратора, а то и вовсе за переписчика. Надо бы и чиновников одеть в форму с петлицами и звездочками, или крестиками, или уж на худой конец с изящными ленточками на лацканах. Правда, на руке у него бриллиантовый перстень, а на часах — толстая золотая цепочка. Но кто это видит? Люди так невнимательны. Он готов был скрежетать зубами. В груди закипало негодование. Чего ради трудился он от зари до зари целых двадцать пять лет?! Кипящее масло на головы этого сброда, огня и розог ему, не ценящему заслуг, трудолюбия, самоотверженности! Молодежь надо учить вниманию, воспитывать в уважении к авторитетам, а непокорных — ссылать на галеры, гноить в темницах, вешать, четвертовать, сжигать! Смерть им, смерть, смерть!..

Тут он очнулся, одурманенный глубоким сном, в который провалился как в яму.

Надвигались сумерки. На лице его застыло мрачное, тупое выражение. Такую тоску, казалось ему, могут испытывать разве что животные. До глубокой ночи, будто что-то ища, бродил советник по городу. Наконец зашел в опустевшее кафе и в изнеможении рухнул на стул.

К столику поспешил усталый бедняга официант:

— Что прикажете, милостивый государь?

— Как вы сказали? — оскорбился советник, воинственно вскинув голову.

— Я спросил, что прикажете вам подать.

— Но как вы меня назвали?

— Милостивый государь…

Этого он и добивался.

— Я не милостивый государь, а ваше превосходительство.

— Прошу прощения.

— Ну да ладно. С кем не бывает. Особенно в наше время.

— Так точно-с.

— Принесите-ка мне бутылочку отборного шампанского.

Официант бросился со всех ног и, запыхавшись от усердия, принес шампанское в ведерке со льдом.

Господин Пава пил быстрыми, очень быстрыми глотками. Официант, весь внимание, стоял перед ним. За окном, на площади, не было ни души. Советник медленно, с долгими паузами, заговорил:

— Сочувствую, друг мой, сочувствую… Еще бы, так оплошать… Но теперь я могу вам открыться… Вы знаете, кто сидит перед вами?.. Понятно, не знаете… откуда вам знать… Крупный чиновник… его превосходительство… господин советник Пава… Да вы не пугайтесь… Можете постоять еще здесь, у стола… Что вы, не человек… Дайте-ка прикурить… Благодарю… Вот, провел целый день в вашем городе… Приехал навестить его превосходительство господина губернатора, да жаль не застал… Он тоже, конечно, будет сожалеть… Хотите сигару, мой друг?.. Угощу из своих… Настоящая гавана… Не дорогая… Каких-нибудь семьдесят филлеров… Спрячьте, выкурите дома… М-да… Городок ваш довольно мил… Отсталость, правда, необразованность, бедность… И кругом непорядки… на речке непорядок… на лугу непорядок… Но ничего, придет время… Здесь, в провинции, все идет с таким скрипом… Да что говорить… порой и у нас… наверху… в Будапеште… Во всяком случае неплохо бы губернатору взяться за дело как следует… губернатор… Пишта… Мы с ним приятели… Я и со статс-секретарем на ты… А на днях останавливает меня в коридоре министр… Я ему: что прикажешь, мой дорогой?.. Я с ним тоже на ты… Да со всеми… Эх, время летит… Как подумаю, что лет двадцать назад… Как по-вашему, сколько мне?.. Сорок?.. Выше, мой друг, берите… Сорок пять?.. Еще выше… Пятьдесят три… Хотя никто не дает мне… Оно и понятно, хорошая жизнь… отличный стол… гигиена… Другие вон мрут как мухи… Тоже понятно… Не умеют по-человечески жить… как я… Впрочем, не каждому это по карману… Ведь как народ-то живет!.. В каких-то дырах… Я из газет знаю… Кругом нищета… Сколько здесь стоит квартира в пять комнат?.. Не дорого… У меня тоже только пять комнат… но вдвое дороже… Комнаты, правда, просторные… высокие… каждая с это кафе… Удобное, в общем, жилище… Персидские ковры… картины на стенах… рояль… паровое отопление… все, что нужно… Что бы ни говорили, а трудолюбие вознаграждается… Не хватает тому, кто не трудится… Ведь что наблюдаем мы в современном обществе?.. Всюду бездельники… дармоеды… модернисты так называемые… с их вечным нытьем… А я всегда получал повышения досрочно… потому что лени не знал… От зари до зари… только труд… хлопоты… заботы… Усердие… благонадежность… выдержка… талант… европейская образованность… Вы на каких языках говорите, мой друг?.. Sprechen Sie deutsch?.. Parlez-vous français?.. English spoken?.. Мне безразлично… Не сочтите за хвастовство… Я, в сущности, человек скромный… и добрый… душа-человек… строгий, но добрый… настоящий венгр… От подчиненных требую только почтения… И частенько до них снисхожу… Вот как до вас, например… Вы человек простой, бедный, я бы сказал, достойный всяческого сочувствия провинциальный официант… Не беда…

Он выпил еще шампанского, глянул в кромешную темноту летней ночи и, пожевав мокрый ус, с вожделением прохрипел:

— Его превосходительство… побеседовали… Его превосходительство…

Слегка пошатываясь, но все же стараясь не терять равновесия и подобающего чину достоинства, он направился к выходу. Официант сложился чуть ли не вдвое. Он кланялся настоящему господину. Как-никак на чай пожаловал целых пять крон.

— Не беда… — еще раз повторил советник.

И побрел в гостиницу, где его ожидал номер из двух комнат с балконами и видом на городской парк. На его козью бородку упал лунный свет. Он глянул вверх, но тут же отвернулся от луны, которую решительно не одобрял, и обратил свой взор на уличные фонари. Они — как заметил советник — не горели.

В номере он сел. Мерзавец швейцар опять поклонился ему недостаточно почтительно. Он решил завтра же ехать в Будапешт. В самом деле, здесь ему делать нечего.

Чуть позже советнику вспомнилось, что он не все рассказал официанту. Ну да ладно, утром за кофе доскажет.

Побледневший, осунувшийся и грустный, он сидел при свете свечи, поддерживая руками голову, будто она болела, и — подобно библейскому прокаженному, что, сидя в навозной куче, скреб свои язвы острыми черепками, — бередил, бедолага, саднящие раны души. Глаза его были широко раскрыты. Из них выглядывал жуткий призрак — трусливый, болтливый, немощный, потерявший надежду и веру, усталый, сопливый призрак, что страшнее смерти и помешательства: старость.

1915

Перевод В. Середы.

ТИНА

Войдя в кафе, Агоштон с удивлением обнаружил, что за его столиком кто-то сидит. Да и как было не удивиться: ведь на подставке для спичек стояла картонная карточка со строгой надписью «Занято» и за долгие годы еще ни разу не случилось, чтобы в послеобеденные часы за его столик кто-нибудь сел. Кофе он всегда пил не спеша, в одиночестве.

— Простите, — сказал он, усаживаясь.

— Простите, — ответил незнакомец, но даже не пошевелился.

Оба уткнулись в газеты и, делая вид, что читают, стали подглядывать друг за другом. Незнакомец был неопределенного возраста и неопределенной наружности, с неопределенным выражением лица, и никакое другое слово, кроме как «некий», к этому господину не подходило. Вероятно, актеры, когда им нужно сыграть «некоего господина», выбирают себе именно такую внешность.

Этот незнакомец, так по-свойски расположившийся за его столиком, все больше раздражал Агоштона. В порыве возмущения он хотел было попросить официанта избавить его от соседа. Но понял, что это будет бестактно. Ведь тот, бедный, и так бы ушел, наверное, если бы он, Агоштон, невольно не выступил в роли хозяина.

Словом, ему ничего другого не оставалось, как состроить любезную мину; он даже попытался улыбнуться. Потом подумал: может, уйти ему? Но уйти не попрощавшись он не мог, это выглядело бы слишком демонстративным. А скандалов он избегал. Раскланиваться же с незнакомцем, как того требовала ситуация, ему не хотелось.

Тем временем кофе остыл, сгустились сумерки, над столиками кое-где зажглись лампы. Делать было нечего. Он расплатился, снял с вешалки пальто и для проформы решил все же коротко попрощаться.

— Мое почтение, — проговорил он с удивительным самообладанием; слова его прозвучали вполне дружелюбно.

— Был очень рад, — любезно ответил господин, оставаясь сидеть за столом. — Честь имею, — он слегка поклонился, в ответ Агоштон, уже в дверях, приподнял шляпу.

На следующий день он пришел в кафе, как обычно, в половине третьего. Столик был свободен. Обложившись газетами, он уже принялся за чтение, когда снова появился незнакомый господин и, сдержанно улыбаясь, осведомился:

— Вы позволите?

— Прошу вас…

— Может быть, помешал вам?

— Ну что вы.

— А то я мог бы…

— Присаживайтесь, — стиснув зубы, проговорил Агоштон.

На той неделе незнакомец появлялся в кафе регулярно, пропустив разве что один-два дня. Он оказался довольно воспитанным человеком. За столиком держался гостем. Иногда им приходилось обмениваться рукопожатием или несколькими словами. А однажды, когда у Агоштона заболела голова, незнакомец предложил ему аспирин и тот не заставил себя долго упрашивать. После этого они общались уже более непринужденно; господин, показывая на часы, порой упрекал его за опоздание и всегда много говорил. Высказывания его, под стать возрасту, одежде, лицу, были довольно банальными. Так, «храбрейшими людьми на свете» он считал пожарных, потому что они, рискуя жизнью, выносят «из бушующего пламени» плачущих младенцев; самоубийцы, напротив, были в его глазах «самыми трусливыми», ибо «смелость нужна не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить». Всякий раз, читая в газете о самоубийстве, он презрительно махал рукой. Вот, мол, еще один трус оставил этот мир. Небольшая потеря для общества. Раздел хроники он читал вслух от первой до последней строчки, независимо от того, был ли знаком с теми, о ком шла речь. Вести о награждениях он зачитывал радостным голосом, о кончинах — грустным. И относился к числу людей, которые «долгие и счастливые браки», поминаемые обычно в траурных объявлениях, и вправду считают счастливыми.

Агоштон недоумевая смотрел перед собой, пожимал плечами, а дома, чувствуя, как по спине бегают мурашки, мучительно размышлял, кто же он такой, этот незнакомец. Два дня он вовсе не встречался с ним. Ходил в другое кафе. Но там ему достался жестяной столик у самой двери, на сквозняке. И он вынужден был вернуться.

— Я уж думал, вы померли, — с громким смехом сказал незнакомец, протягивая ему руку. — Хотел уж бежать в полицию.

— Я был занят, — нехотя буркнул Агоштон.

— Вот как? — удивился тот.

Чтобы покончить с разговором, Агоштон промолчал. Молчал он долго и упрямо, глядя сквозь незнакомца, как сквозь стекло. Решил хоть так его пронять. Но к немалому своему удивлению вскоре почувствовал, что молчание ему самому причиняет боль. Причем не столько свое, сколько молчание незнакомца, этого, в сущности, славного человека, которого он незаслуженно обидел. За время, что они не виделись, незнакомец будто перенес какое-то несчастье. Он заметно осунулся. На висках появились болезненные тени, как у человека, который скоро умрет, и голову он почему-то все время подпирал ладонью. Кто знает, что творится у него на душе. Растрогавшись, Агоштон встал и засобирался.

— Куда вы? — спросил тот.

— На почту.

— А я как раз хочу отправить заказное.

— Если угодно, — ухватился Агоштон за возможность как-то поправить свою бестактность, — я сдам заодно и ваше.

На почте ждать пришлось недолго. Он быстро отправил свое письмо, но вот с письмом незнакомца вышла неувязка. На нем не хватало марок. Чтобы купить недостающие, он перешел к другому окошку, где пришлось встать в конец длинной очереди. В результате он около часа простоял с этим письмом в душном и жарком помещении. Кто бы мог подумать еще два месяца назад, поразился вдруг Агоштон, что он способен на такие жертвы ради незнакомого человека. Имя его он давно забыл, оно вообще его не интересовало, он и не думал его запоминать. Стоя в очереди, Агоштон нервно теребил конверт, мял его. Конечно, проще всего было вообще не отправлять письмо. Но на такое он пойти не мог. В глазах у него рябило, он тихонько ругался, его толкали со всех сторон, из-за чего едва не вышла неприятная история. В этой толчее он дал себе зарок: бог с ним, отправит письмо, так и быть, но на этом конец, на незнакомца он больше не взглянет.

Выбравшись на улицу, Агоштон снял шляпу и подставил разгоряченную голову под струи прохладного ветерка. Теперь можно было спокойно все обдумать. Как могло случиться такое? Впрочем, что, собственно, случилось? Считая себя человеком сухим, нелюдимым и слишком замкнутым, он понимал, что жить вне общества невозможно и что узнать людей поближе бывает невредно — потому и заговорил с этим господином. Словом, вся история выеденного яйца не стоит. И говорить о разрыве просто смешно. В конце концов, случайное знакомство — это ведь еще не дружба. Нужно стряхнуть его, как клеща. Только не так, как пытался он раньше. Ненависть — это не метод. Зря он себя взвинчивает, ведь что бы он против незнакомца ни замыслил, назавтра же стократ во всем раскается. В этом и есть его ошибка. Нет, лучшее средство тут — безразличие, благодушно-снисходительное, холодное безразличие. Раскланялись и разошлись каждый в свою сторону.

Однажды в парикмахерской, раскрыв бумажник, он случайно обнаружил в нем почтовую квитанцию на письмо. Нужно вернуть ее, непременно. Ведь заказными письмами посылают важные документы, а то и деньги. Еще подумает, что он ее утаил.

И Агоштон стал прогуливаться мимо кафе, заглядывая в окно, за которым сидел незнакомец. Прошел раз, другой, третий. Однако порога не переступил. Пошел на хитрость: вызвал незнакомца через официанта на террасу.

— Возьмите, — сказал он, протягивая квитанцию.

— Мы завтра увидимся? — как ни в чем не бывало спросил тот.

— Не думаю, — сказал Агоштон, — нет, не увидимся, ни в коем случае. — И грубо отвернулся от него.

Он ходил по улицам, вскинув голову с надменностью укротителя, пытался заняться делами. Но на следующий день после обеда почувствовал беспокойство. В это время он обычно отправлялся пить кофе. Он то и дело посматривал на часы. Потом лег на диван и попытался заснуть, но не смог. Сердце лихорадочно колотилось, в груди ныло. Его мучили угрызения совести, не давая забыть о долге, главном и единственном в его жизни. Агоштон на цыпочках спустился по лестнице. Нахлобучив шляпу на глаза, виновато, будто отправившийся на свидание школяр, прокрался он вдоль домов и юркнул в кафе.

— Я рад, что вы все же пришли, — встретил его незнакомец. — Давно хочу с вами поговорить. С тех самых пор как заметил, что вы демонстративно избегаете наш столик. Вынужден думать, что это из-за меня. К чему скрывать, ведь я вам, в сущности, никто.

— Но позвольте…

— Да, да, никто. Ровно какая-нибудь ненужная рухлядь или бродячий пес. Правда, вот уже три месяца мы пьем кофе за одним столиком. Но разве в наше время это что-нибудь значит?!

— Но позвольте…

— Я, сударь, всего лишь скромный служащий, но и у меня есть самолюбие. Поэтому — удаляюсь. Мне кажется, я вам в тягость. Не буду тебе мешать, — он вспыхнул, сообразив, что оговорился, — прошу прощения, я хотел сказать: вам мешать.

Оба застыли в смятении. Наконец Агоштон, полагая, что из них двоих он все же старше, примирительно протянул руку:

— Будем на ты.

Вечером, уже в постели, он задыхался от ярости, вспоминая о своем поступке. За эту уступчивость хотелось в кровь расцарапать себе лицо. От стыда он зарылся в подушки. Еще чего не хватало — увязнуть вконец в этой тине. Он желал неизвестному смерти. Да, это единственное, на что оставалось надеяться. Но где там, здоровье у него железное, а самоубийство он отвергает в принципе. Застрелить его? Столкнуть ночью в реку? Тихонько подсыпать в кофе сулемы? Не все ли равно. Он заслуживает пощады не более, чем крыса или таракан.

От ненависти Агоштон побелел, у него перехватило дыхание. Закрыв глаза, он в подробностях, с наслаждением рисовал себе смерть незнакомца. А вечером они столкнулись у трамвайной остановки. Незнакомец, не смея протянуть руку, робко поприветствовал его и поспешил удалиться. Но Агоштон бросился за ним, тайком проводил его до дому и у парадного окликнул. Там под разными предлогами он продержал его около часа.

Долго еще не могли они перейти на ты. Ведь это обращение все равно что признание в любви. В принципе, все уже ясно и вопрос только в том, кто первым подставит губы для поцелуя. Такая именно целомудренная стыдливость сковывала и их. Они боялись панибратства, считали наивным ребячеством ежеминутно «тыкать» или говорить что-нибудь вроде «будь любезен». Избегали этого.

Агоштону приходилось теперь ходить в кафе хотя бы для того, чтобы как-то рассеять двусмысленность их отношений. Наконец признание состоялось и они, уже не таясь, с жаром влюбленных, слившихся в пылких объятиях, говорили друг другу «ты». В их дружбе открылась новая эпоха. Под утро можно было частенько видеть их вместе — они по многу раз провожали друг друга домой. Уже и незнакомцу опротивело это. Они ненавидели друг друга, свои разговоры, но все же, совсем как старые, желчные и брюзгливые супруги, не могли расстаться.

Агоштон, ходивший на службу, днями был занят и, как большинство людей, не слишком задумывался о своей жизни. Только по воскресеньям, в свободное утро, ему порой приходило в голову, что живет он как-то не так. Проснувшись, он одевался, но усталость брала свое — он в одежде заваливался на диван и, глядя в потолок, принимался размышлять о всякой всячине. Наполнял едким дымом уже ополосканный рот, пуская его из ноздрей затейливыми струйками. Мысль бросить кафе его больше не занимала. Он знал по опыту, что это невозможно. Решительность надо было проявить в тот роковой день, когда незнакомец впервые появился за столиком, и прогнать его. А теперь уж поздно, да и устал он. Всякий раз, когда нужно было на что-то решаться, он испытывал ужасные муки. По ночам ему снился один и тот же длинный, тоскливый, бессвязный сон, изматывавший его больше, чем бодрствование. Он плавал в каком-то обмелевшем озере, окруженный ситником и камышами, руки его утопали в мягкой и скользкой тине, высвободиться из которой было невозможно. И если поначалу он внутренне сопротивлялся, то теперь этот сон доставляет ему наслаждение, он ждет его с похотливой страстью. У глупости — свой морфий.

Днем Агоштон безвольно слоняется по комнате с пустыми, ничего не выражающими глазами на бледном, немом лице.

Какое-то время он еще следил за тем, как опускается на дно, как угасают, тупеют рассудок и вкус. Потом перестал следить, перестал что-либо чувствовать. В кафе он обосновался на зеленом, цвета тины, мягком диванчике. Пил тепловатый кофе и курил душистые сигары, просиживая там часами рядом с незнакомым господином. Он понял, что господин этот — человек простой, но бесконечно славный и что не так уж и глупо все, что он говорит. Ведь, в сущности, он прав. Пожарные — самые смелые люди на свете, а самоубийцы — самые трусливые, ибо смелость нужна не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить.

1917

Перевод В. Середы.

КАИН

Мрачный, косматый стоял Каин, склонившись долу. А когда поднял голову, стал еще мрачней.

Его опаляло солнце. Он чувствовал запах своей обожженной кожи. Каин прокладывал борозды, камнем разминал комья, потом обеими руками быстро-быстро сгребал землю. Его ногти, обломанные, стершиеся от непрерывной работы, болели.

У земли здесь не было плоти, один остов. То и дело Каин натыкался на камни. Вокруг, насколько хватал глаз, все заросло дикой ежевикой и лопухами. Он раз за разом вырывал терновые кусты, которые, сопротивляясь, впивались ему в кожу, а когда он их выдергивал, шипели, как змеи. В слепящей пыли то здесь, то там мерцали тускло-фиолетовые огоньки репейников.

Усталый, смертельно усталый, Каин остановился, понурив голову. Работать он начал еще ночью, при лунном свете. И с тех пор ни разу не передохнул.

Пришла жена.

— Ну что, был он тут? — спросила она.

— Нет, — глухо ответил Каин.

Оба замолчали. Смотрели вдаль и думали об Авеле. Опять они ждали его напрасно…

Отец и теперь представлялся Каину огромным, как гора. Сильным, могущественным. Как в детстве, когда поднимал его, малыша, на своей ладони. И то, что впоследствии отец от него отвернулся, причиняло Каину невыразимую боль. Правда, тот уступил ему все плоды земли, которые выращивал на здешних тощих скалах. Но с землей этой Каин тщетно боролся. Она куда страшней драконов и мамонтов. То, что удается у нее вырвать, побивает град, иссушает солнце, и тогда опадают хилые, червивые плоды. Под ногами желтая сушь, над головой чистое синее небо. И мрачный хохот грозы. Но гроза не умеет гневаться так, как отец. Его слово внушительней, громче, злей. По ночам оно проникает сквозь скалы. От его тяжелых шагов дрожит земля. Во сне Каину слышится иногда, будто отец зовет его; Каин вскакивает и, сонный, обеими руками принимается скрести землю…

Боязливо брели они рядом, как скоты подневольные, — мужчина и женщина. Оба были подавлены. Каин взглянул на землю, потом на небо.

— Я! — закричал он, показывая свои натруженные руки, грудь, бедра, бесплодно изнуренные. — Я! — он принялся бить свое проклятое тело. — Я!.. — не в силах вымолвить больше ни слова, беспомощный, застыл он на месте.

Жена с плачем его покинула, а он рухнул на землю, залитую бурным потоком солнечного света.

Каин думал о своем младшем брате. Где сейчас Авель? Поднимается, наверно, по склону холма, гонит в поле стадо, а потом будет полеживать в тенистом лесочке. Поэтому он такой бледный. И руки у него белые, нежные. А волосы русые.

Каин то закрывал, то открывал глаза, но неизменно перед ним возникало лицо брата, бесконечно преображающееся, и он в страхе попытался отпугнуть призрак. Каин видел когда-то, как сладкое молоко капало из разинутого рта Авеля, а потом как он, маленький пастушок, мирно спал, голый и белотелый. Авель всегда был такой, мало изменился с годами, даже волосы не потемнели. Его, правда, постоянно опекали. Каину вспомнилось также, как путь им преградил вепрь; братишка вцепился в Каина, который своим телом его заслонил. Авель был меньше, слабей. А теперь толще. И очень ласково умел улыбаться. Вечно улыбался.

Он улыбался и тогда, когда отец, их отец, поцеловал Авеля в лоб, а его, старшего сына, оттолкнул от себя. Здесь, должно быть, кроется непостижимая тайна. Каин пробовал ее разгадать. Тщетно ломал голову… Он был поглощен воспоминаниями, в памяти всплыло детство, когда отец еще любил его. Как счастливо жили они тогда в этом огромном мире! Они вдвоем. Отец и он. Первый и второй мужчина. Не может все-таки быть, чтобы отец его разлюбил. Кто-то стоит между ними. Каин снова подумал о брате, увидел его улыбающееся лицо и почувствовал такую боль, что взвыл от отчаяния.

Веки все сильней жгло солнце… Когда-то им обоим приглянулась одна и та же девушка… Каин стиснул зубы, чтобы не закричать. Слюна во рту стала горькой и шипела на языке, как на тлеющих углях.

Позади хрустнула ветка. Сердце Каина неистово забилось. Он думал, это брат. Но это был лев, который спокойно посмотрел на него золотистыми глазами и пошел дальше.

Тот, кого он ждал, появился позже, тихо и незаметно. В руке Авель держал дубинку, с которой обычно пас скот; с вороватой улыбкой посмотрел он по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, стал затаптывать борозды и трясти деревья, дубинкой сбивал с них зеленые плоды.

Каин вскочил на ноги. Его тень, как черная башня, протянулась по полю.

— Ой! — в страхе завопил Авель.

— Ой! — вскрикнул Каин, напуганный собственной яростью.

Каин обхватил брата железным кольцом своих рук, сжал в медных клещах бедер с такой страстью, словно впервые обнимал девушку. Он наслаждался своим неистовством. Оба стонали и вскрикивали, будто обменивались поцелуями, а сами дрались, отнимая друг у друга дубинку. Наконец она оказалась в руках у Каина, который оглушил ею брата по голове.

Лицо у Авеля стало красным, потом вдруг бледным. Удивительно, непостижимо бледным. Долго смотрел Каин на странную его бледность. Такой он еще никогда не видел. И не понимал, что случилось. Он позвал жену и сыновей, но они тоже не знали, что с Авелем. Приподнимали ему голову, руки, ноги, которые снова бессильно падали; распростертый на земле человек их больше не узнавал.

Каин почувствовал бесконечный покой и умиротворение от того, что это лицо перестало улыбаться…

Поздним вечером Каин, его жена и семеро их сыновей, Ирад, Мехиаель, Мафусал, Ламех, Иавал, Тувалкаин, Иувал, отправились в землю Нод.

Все вокруг окутывал мрак. В тучах пыли, которую поднимали их ноги, вились комары, саранча, летучие мыши и множество каких-то крохотных мошек; от них сгущался воздух. Люди задыхались.

После полуночи поднялся легкий ветерок и выглянула луна.

Тогда жена Каина, которая шла рядом с ним, закричала пронзительно, как пантера:

— Погляди! — и указала на его лоб.

— Что такое?

— Там, — беззвучно прошептала она: слова застревали у нее в горле.

— Здесь?

— Да. Пятно, кровь, отметина, — и огромными, широко раскрытыми глазами она уставилась на клеймо.

На заре Каин наклонился над зеркалом озера. На лбу его запеклась кровь. Зачерпнув ладонью воды, он смочил лицо и смыл пятно, от которого не осталось и следа.

Потом они зашагали уже более уверенно, быстро и, когда солнце достигло зенита, пришли в новую землю. Каин упал на колени. Вдали темнели леса, бежали реки, вокруг простирались тучные пастбища и плодородные поля. Впервые почувствовал он, что сам себе голова, и с облегчением вздохнул.

Больше не думал он о покинутом крае. И о райских кущах, которых лишился его отец. Он не щадил сил, добиваясь, чтобы новая земля как можно лучше плодоносила, и в этом находил себе помощников. Семья его все увеличивалась. У него рождались сильные и здоровые мальчики, похожие на отпрысков бога, и бледнолицые девочки, которые, совокупляясь с мужчинами, плодили ему внуков. Их покой ничто не нарушало. Лишь изредка раздавались в горах предсмертные вопли белокурых людей: их всех до одного убили смельчаки. Мехиаель, Мафусал и Ламех охотились на диких зверей, Иавал разводил скот, построил город и раскинул шатры для многочисленных потомков. А Тувалкаин прекрасно ковал орудия из меди и железа. Они жили, ели и спали, убивали и совокуплялись — были счастливы.

К ста годам Каин был крепкий, как дуб. Когда он смеялся, сверкали все тридцать два его зуба. Ни один волосок у него не поседел. Вечером присаживался Каин на камень. Иувал, самый любимый его сын, который изобрел гусли и свирель, играл ему. Каин тоже любил гусли и свирель.

В эти часы, размышляя о своей жизни, он находил ее безукоризненной и прекрасной. Счастье его непрерывно росло. Он дожил и до тех дней, когда его внуки посадили своих внуков ему на колени, и умер, удовлетворенный, в глубокой старости, ведь он видел, что умножился в потомках и что они завладевают землей.

1917

Перевод Н. Подземской.

СУДЬЯ

Первый свой приговор Янош Юдаш вынес в возрасте двадцати девяти лет. Он осудил на полгода тюрьмы девятнадцатилетнюю девушку, которую обвиняли в растрате. Стоял хмурый февральский день, в зале суда было душно и пыльно, в воздухе плавал тяжелый запах старых платков и заношенной обуви. Судья сам был рад, когда наконец оказался на улице и полной грудью вдохнул свежий, студеный воздух. Только тут он заметил, что у него немного болит голова. Зимнее серое небо легло на усталый лоб, как огромное мокрое полотенце. Он торопился домой, обедать.

— Сколько ей дали? — спросила мать.

— Шесть месяцев, — равнодушно ответил судья.

Мать покачала головой: не многовато ли?

— Все очень просто, — объяснил ей судья с улыбкой. — Подсудимая ни за что не хотела признать за собой вину. Вот это упрямство и определило ее участь.

— Она же бедная.

— Ну и что? — пожал он плечами. — Бедные тоже имеют возможность жить честно.

— На двести-то пятьдесят крон?

— Это значения не имеет! — прервал он мать; слова его прозвучали громче, чем требовалось: это избавляло от необходимости думать. — У всех у нас есть обязанности, которые мы должны выполнять. Иначе что стало бы с обществом?

Каждый день после обеда судья ложился вздремнуть на узкий зеленый диванчик. Сегодня спать ему не хотелось, но он все-таки лег, потому что никогда ни в чем не менял своего жизненного распорядка. Он в одно время вставал и ложился, носил всегда один и тот же костюм и плотный белый галстук с булавкой в виде красного полумесяца. У него было невыразительное лицо и глаза цвета студня. С лысеющей головы черными нитками свисали тонкие редкие волосы. Однако и с плешью он выглядел добропорядочным молодым человеком, которого жизнь не успела еще потрепать. Жил он спокойно, его отношения с миром были простыми. Везде и во всем он любил уравновешенность и порядок. Знал, что люди делятся на дурных и хороших и отличие между ними примерно такое же, как между червями и мотыльками.

Что касается осужденной им девушки — тут сомнений нет никаких: она из породы дурных людей, пусть не самых дурных, но все же из тех, кого нужно наказывать. Вот только бы не отрицала она так упорно свою вину… Нет, сегодня он решительно был не в силах заснуть. Смотрел на часы, на минутную стрелку, ждал, пока она сделает полный круг. Никогда он не думал, что время способно тянуться так медленно. Март… май… июнь… — считал он на пальцах. Девушка выйдет в августе, когда в саду, под густыми кронами будут цвести цветы.

Проходили недели, а он все не мог избавиться от непонятного беспокойства; беспокойство росло и как будто не собиралось его отпускать. Поначалу он спасался работой, с головой уходил в дела. Всякий раз, переступая порог суда, он чувствовал ту же безграничную неуверенность, которую ощутил единожды. Пытаясь как-нибудь успокоить непослушные нервы, он ходил вечерами гулять на окраину города, где темнели недостроенные бараки и шныряли бродячие псы с недоверчивыми глазами. Здесь он однажды признался себе, что в душе его все безнадежно смешалось. Прежде он твердо знал, что есть зло и что есть добро, а теперь это знание было утрачено… Труднее всего ему было смотреть в лицо тем, кто сидел на скамье подсудимых. Он старался не видеть их, но они упорно заглядывали ему в глаза, и с тем большим подобострастием, чем суровее он хмурил брови. Особенно эта девушка… у нее был какой-то удивительно чистый, бесхитростный взгляд, проникавший в самое сердце… Судья постоянно сталкивался со случаями, давным-давно описанными в учебниках. Попадались дела мелкие, незначительные; в них он видел такие болезни души человеческой, которые скоро и бесследно излечиваются; наказание состояло лишь в том, чтобы пожурить виновных, а затем отпустить их с миром. Нарушение закона тут — как бы лишь небольшой правовой изъян, своего рода прыщик, исчезающий от косметического вмешательства. Были более серьезные преступления, где требовались сильные лекарства — один-два года тюрьмы: за меньший срок душа не избавится от болезни. Далее следовали прочие: отпетые негодяи с твердым лбом и маленьким черепом, бледные жертвы порока, одержимые черной немочью, погрязшие в воровстве и обмане; затем — острозаразные больные, поджигатели, не ведающие сна и покоя от снедающего их внутреннего огня; грабители, взломщики, подобные разносчикам тифа; убийцы, эти страшные гнездилища чумы, помочь которым уже невозможно; наконец — рецидивисты, не поддающиеся никакому лечению прокаженные с незаживающими язвами, гниющими конечностями, почти потерявшие человеческий облик. Как он жалел их всех! Преступлениям их он всегда находил объяснение. Часто он испытывал страх перед ними; чувство было такое, будто он оказался в больничной палате, среди опасных больных, где любого — а значит, и его самого — отовсюду подстерегает коварная смерть. Врачи, приближаясь к таким больным, надевают перчатки, маску, халат, чтобы хоть как-то оградить себя от заразы. Для него же предохранительных мер не придумано. Он в суде носит ту же одежду, что и дома. Руки его, когда он касается страшных язв, не защищены резиновыми перчатками. И при этом он должен вторгаться в чужую жизнь и в какой-то момент — как ни больно ему самому и тем, кого он обязан лечить — наносить удар, решительно и без колебаний. Когда он думал об этой непосильной задаче, его брала дрожь. Он чувствовал: руки его — всего лишь слабые, обыкновенные руки обыкновенного, слабого человека.

Лето было в разгаре, когда умерла его мать; судья остался один, совсем один на земле. Он перебрался в маленькую двухкомнатную квартиру на тихой улице. Вечерами, не зная, чем заняться, он слонялся из угла в угол меж немых, чужих ему стен, валился, не раздеваясь, на постель и лежал так, уставясь в потолок, пока не начинал ныть позвоночник. Судья размышлял о том, почему люди так много грешат. Бедняги, они ищут радости, которой у них нет в жизни. Его жизнь тоже пуста и безрадостна: годы проходят, а с ним ничего не случается. Глядя во тьму широко раскрытыми, неподвижными глазами, судья вспоминал одного молодого цыгана, который убил свою возлюбленную; он был красив и строен, словно хищный лесной зверь.

Мучимый беспокойством, он однажды закурил сигарету.

Раньше он никогда не курил. Табачный дым пришелся ему по вкусу: он бередил язык, горло, пустой желудок, наполнял его целиком; в этот вечер судья даже не ужинал; по всему его телу гуляли легкие токи щекочущего волнения. Он не знал, почему так приятны горечь и дурман, почему так сладостно и целительно то, что доставляет боль. Однако утром, едва проснувшись, он сразу же, прямо в постели, закурил снова.

В те дни судья изучал весьма трудный, запутанный случай, который требовал от него напряжения всех физических и духовных сил. Одну за другой он курил сигареты, выпуская дым через нос, через рот; а после работы шел в казино, с наслаждением выпивал бутылку вина и садился за карточный столик. Однажды он проиграл сто двадцать крон — но на следующий вечер вернул их. Затем проиграл двести крон и остался должен еще сто пятьдесят. Терзавшее его беспокойство постепенно прошло. Каждый вечер он проводил за игрой, следя за партнерами, ожидая хорошей карты, — а наутро шел на службу спокойно, с легкой душой.

Так шли годы. Голова его облысела, длинные черные нити, что свисали с висков и со лба, все остались на щетке; лицо стало еще бледнее. Спустя год он сменил и галстук: прежний, плотный и белый, совсем залоснился, и судья купил новый, в синий горошек, и завязывал его в виде банта. Этот способ он позаимствовал у актера из местного театра. В полночь все кафе, рестораны закрывались, открыта была лишь одна корчма недалеко от вокзала, где в основном собиралась богема. Судья стал часто туда захаживать. Он нашел, что актеры, при всем их легкомыслии, люди честные и порядочные. Разговаривал он с ними мало: вино делало его скупым на слова и угрюмым. Он сидел, пил польскую водку, из угла губ грустно свисала сигара. Отчужденный, немного смущенный, словно случайно попавший в эту компанию, он, однако, неплохо себя здесь чувствовал. Один из официантов долго считал его человеком театра и называл «господином артистом». Судья даже здесь никогда не терял достоинства. Он умел незаметно осадить тех, кто в этой пестрой компании набивался к нему в друзья, и всегда уходил домой в одиночестве. Прошло долгое время, пока в городе узнали, что живет он не один. Судья делил кров с молодой женщиной, бывшей циркачкой. Соседи по утрам замечали, что из окна его квартиры выглядывает какая-то особа с желтыми волосами, в красном платье. Поначалу она держалась робко, но, попривыкнув, целыми днями торчала в окне, облокотившись о подоконник, курила и улыбалась прохожим.

Судья визитеров не принимал, день проводил в суде, а домой попадал лишь к рассвету. Бредя к дому, он произносил про себя долгие, долгие речи, в которых оправдывал всех, кто нарушил закон, и обвинял тех, кто сыт и доволен жизнью. В парке, остановившись перед табличкой с запретом, он улыбался и качал головой. «По газонам ходить воспрещается!» Чепуха, людям нельзя ничего запрещать! Свободу и счастье всем, свободу мальчишкам, пусть беззаботно гоняют мяч и резвятся под солнцем! Газоны созданы не для ублажения стариков; жизнь для того и дана, чтобы люди могли наслаждаться ею. Он неспешно шагал через парк в неверном предутреннем свете луны — и в помятом своем котелке был похож на какого-то демона в обличье чиновника средней руки. Как-то он сорвал две ветки цветущей сирени и унес их с собой. Подняв их к лицу, он наслаждался, вдыхая аромат жизни. В пьяных слезах его была бесконечная нежность к тем, кто слаб, кто страдает, он широко раскрывал объятия, чтобы прижать к сердцу всех несчастных, как братьев своих. На пьяных его губах блестела желтая от никотина слюна.

Он входил в квартиру на цыпочках, чтобы не разбудить циркачку. Воздух в квартире был сух и пропитан крепким запахом дешевых духов. К судье подбегала болонка сожительницы. В спальне он включал лампу под розовым абажуром. Лицо его было серо, губы — бледны. Когда в тускло-розовом свете он сидел среди разбросанных в беспорядке вещей, в красном халате, красном ночном колпаке, он походил на осужденного грешника, чей удел — вечно искать что-то в муках, искать и не находить. В этой комнате истины тоже не было. Как и нигде на земле. Но почему-то он чувствовал, что сейчас, никому не нужный, обездоленный, одинокий, он все-таки ближе к истине — и может теперь судить несчастных, подобных ему, и может без всякой личной корысти защищать от преступников общество богатых и сильных, их дома, в которых играют здоровые, чистые дети и спят красивые, нежные жены.

Каждое утро в семь часов дребезжал будильник. Вскочив с постели, судья принимал душ. Смыв с себя похмелье минувшей ночи, он выходил на улицу — и в утреннем свете солнца становился другим: голова его была трезвой, глаза — чистыми. Он спешил к тем, кто слаб, как и он; он нес им справедливость; больной врач, он спешил к своим пациентам. Изо дня в день, в течение многих лет, он приходил в суд первым. Ожидая своей очереди, он расхаживал по коридорам, курил — и время от времени останавливался у ниши, где высилось изваяние богини правосудия с завязанными глазами, с мечом и весами в руках. Здесь он долго стоял в нерешительности. Он размышлял о том, что богиня эта, хоть она и всемогущая небожительница, тоже боится смотреть в глаза простым смертным, осужденным нести наказание; она — во имя порядка и справедливости — отрекается от людей. А он, судья, — человек. И он долго стоял перед равнодушной богиней и показывал ей свою лысую голову, испитое лицо, глаза, полные слез, пузырящиеся на коленях брюки, худые ботинки… и мечтал, чтобы она — хотя бы она — приняла как жертву всю его нескладную жизнь, растраченное, несостоявшееся его счастье…

Но богиня, никогда не видевшая людей, и его не желала видеть.

1918

Перевод Ю. Гусева.

ГЛУПЫЙ БЕЛА Набросок романа в двадцати картинах

Бела гуляет по острову[81], меж кустов, достающих ему до плеча.

В сиянии лета руки, очки, брюки Белы отливают чистейшим золотом.

Он глядит на синее небо, на разноцветные камушки на дорожке, слышит птичий гомон в ветвях, вдыхает запах травы на газонах — все это радостное многоголосье и многоцветье до него почти не доходит, и даже солнечный блеск, проникая в душу ему, как будто тускнеет, превращается в бледный, серый туман.

Если бы стояла поздняя осень и холодный дождь лил на черные ветви голых деревьев, он и тогда был бы точно таким. Ни веселей, ни печальней.

Бела ходит, тупо глядя перед собой; в руке у него — книга.

В голове, словно черви, шевелятся разнообразнейшие параграфы: о разглашении чужой тайны, о нарушении неприкосновенности жилища, о злостном и умышленном банкротстве. Затем — тюрьма, исправительный дом, каторга… десять, двадцать — кто знает, сколько лет каторги.

Бела готовится к экзамену на адвоката.

Когда он шагает от дерева к дереву торопливо-усталой походкой зубрилы, поднимая невидящий взгляд на прохожих, — видно, как много ночей он провел без сна.

После захода солнца он закрывает книгу и, опустив голову, идет домой.

Дома, в комнате с окошком во двор, его встречает сигарная вонь и опять же книги: процессуальные кодексы, извлечения из сводов законов, вдоль и поперек исчерченные красным, синим, зеленым карандашом; тут же — литографированные конспекты: он читал их уже много раз, но сейчас понятия не имеет, о чем там говорится.

Живет Бела в доме своей невесты.

Формально он снимает комнату у ее родителей, но в действительности живет тут как гость, к тому же пользуется привилегиями, причитающимися близкому родственнику, без пяти минут зятю.

Занять эту комнату предложил Беле будущий тесть, пожилой чиновник в отставке; он-то знает, как сложна жизнь, как трудно молодежи обеспечить себе сносное существование, так что пускай зять учится себе на здоровье, а когда сдаст экзамены, «молодые» сразу же и поженятся.

Бела не возражал ему.

Собственного мнения он вообще никогда не высказывает. Стоит он или сидит, идет или бежит, смеется или грустит — он лишь делает как другие, а сам ничего не решает. Он любит покой и порядок. Вот только условие поставил, что когда-нибудь после вернет деньги за питание и проживание.

Тесть, который частенько прохаживается насчет хитроумия адвокатов, захохотал в ответ:

— Знаем, знаем, какие ваш брат денежки загребает из судебных расходов… на все хватит, еще останется… ах ты, прохвост этакий… ах, законник… — И хлопнул Белу по спине.

Так оказался Бела в каком-то странном, как сон, мире, который он сам объяснить не способен, да и не слишком хочет.

Он живет под одной крышей — вместе и в то же время отдельно — со своей нареченной, которую очень любит.

Ирма — девушка милая и простая, уже, в общем, не первой молодости: ей двадцать семь, она на пять лет моложе жениха, но зато умна и серьезна. Пышные черные волосы она гладко зачесывает назад, как замужние женщины.

Ирма часто строит планы на будущее, как, сдав экзамен, муж ее откроет собственную контору и они будут жить с ним в отдельной квартире.

Бела, слушая ее, улыбается, потом делается серьезным. Он сидит в гостиной, держит свою нареченную за руку и думает о том, как много ему еще надо выучить.

— Мечты, мечты, — говорит он с некоторой досадой, — я даже верить не смею…

И уходит учиться.

Семья ходит на цыпочках.

— Бела учится, — шепчут домашние, — тихо, Бела учится.

В день экзамена дом просыпается в шесть утра, на два часа раньше обычного.

Все немного взволнованы, хотя и стараются это скрыть. Бела нынче почти не спал: всю ночь, лежа в постели, читал конспекты; даже сидя за завтраком, он раз десять пробегает глазами какие-то второстепенные примечания, набранные в учебнике мелким шрифтом. Лицо его покрыто смертельной бледностью. Ему не верится, что не далее как к полудню он станет «самостоятельным человеком» — и что в жизни все решается за каких-нибудь несколько минут.

Тесть, которого длинные, седые усы делают похожим на моряка, провожает его благодушными шутками.

— Я человек суеверный, а потому из принципа не желаю удачи ни на охоте, ни на экзамене.

Мать Ирмы все-таки машет в дверях рукой:

— Всего хорошего, Бела.

Ирма провожает его до самой курии[82] и говорит, расставаясь:

— Бела, думайте обо мне.

Потом заходит в церковь, помолиться за жениха.

Дома дым коромыслом: семья готовится к торжественному обеду, который должен стать одновременно и свадебным. В воздухе ходят запахи ванили и перца. Отец изучает железнодорожное расписание: каким поездом послезавтра отправятся молодые? Все уже готово к завтрашнему венчанию, и чемоданы уложены в дорогу.

Бела приходит домой после двух.

Он идет как всегда, ни быстро, ни медленно, с непроницаемым, равнодушным лицом, в безупречном светло-коричневом костюме и новой соломенной шляпе. Вот он уже шагает по галерее, куда выходят окна из комнат семьи.

— Ну что, сено или солома? — спрашивает тесть, который любит обращать в шутку серьезные вещи.

— Как изволите понимать?

— Я спрашиваю, как экзамен сдал?

— Провалился.

— Ну и бог с ним! — машет рукой старик после общего минутного молчания. — Со всяким бывает.

— Кушай, Бела, — суетится вокруг мать.

Праздничный обед великолепен и, пожалуй, даже слишком обилен. Вино делает всех разговорчивыми; Бела подробно рассказывает, как шел экзамен, но из слов его выясняется, что он вовсе не удивлен тем, что случилось. Он ждал этого. С первого раза никому, сдать не удается.

После обеда Бела уходит к себе, отдохнуть от бессонных ночей. Но заснуть он не может. Он садится на стул у окна, выходящего на брандмауэр, перед которым растут два уксусных дерева. Безысходная тоска переполняет его.

Когда Бела один, ему всегда грустно. Он сам не знает почему. В такие моменты в груди, в голове что-то тупо и смутно саднит. Он морщит узкий лоб, снимает очки, от которых на переносице краснеет глубокий след, и тоскливо, угрюмо гримасничает, рукой же делает безнадежный, отчаянный жест: дескать, все напрасно. Если с другими людьми он — сама отзывчивость и доброжелательность, то теперь, наедине с собой, выглядит пугающе жестоким.

Бела с детства подозревает: с ним что-то не так, но до сих пор он верил, что это — временно, не навсегда.

Порой ему начинало казаться, будто он просто забыл что-то. Но что? Он долго тер лоб: нет, это все, пожалуй, от нервов… или кровь у него течет медленней, чем у других; и он шел к врачам, надеясь, что какое-нибудь лекарство или возбуждающее средство приведут его в норму. Но шли годы, и Бела смирился, что все идет так, как идет; он привык к себе и лишь тихо завидовал людям уверенным, быстрым, высокомерным, мчащимся в экипажах или спешащим по тротуару с ясным сознанием цели и с огнем нетерпения в устремленных вперед глазах. Он с презрением говорил, что это нехорошие люди. Но в душе питал к ним почтительное уважение — и презирал самого себя: ведь ему-то не быть таким, как они, никогда; так что скромность, его отличавшая, была не просто следствием воспитания, но отражала сознание собственных ограниченных сил.

После экзамена в жизни его мало что изменилось.

Он по-прежнему старательно занимается, впереди у него целый год, и он рад, что можно не слишком спешить. Он берет знакомые книги, которые успел начисто позабыть, и видит на их страницах знакомые слова; в его памяти почему-то скорее других оседают союзы, они составляют единственную систему, единственную основу его знаний, так что, вспомнив союз, он может затем наизусть рассказать весь текст. «Хотя… ввиду этого… вследствие того…» Господи, сколько союзов.

Будильник его по утрам дребезжит в пять часов, и матовое стекло на двери в его комнату начинает светиться еще до рассвета. Чтобы больше времени оставалось на учение, он появляется за общим столом лишь в обед, а завтрак и ужин приносят ему прямо в комнату. В семь часов вечера Бела выходит гулять с невестой; держа Ирму под руку, он ласково поглядывает на нее сквозь толстые стекла очков — или, подняв голову, неподвижно смотрит вперед.

В обществе он почти не бывает.

Чужое веселье раздражает его, вызывает почти дурноту. Когда кто-то рассказывает анекдот, он не вслушивается. Не то чтобы опасается ничего не понять: его приводит в уныние все, что ново и незнакомо; в таких случаях он с тоскливой рассеянностью думает о чем-нибудь постороннем и пассивно следит за рассказчиком или за слушателями, которые вдруг, в какой-то момент — сговорились они, что ли? — дружно покатываются со смеху.

Когда его кому-нибудь представляют, он не может сказать ни слова: его, как ребенка, целиком захватывает то, что он видит.

Так случилось и с тем коллегой, с которым его познакомили как-то в вестибюле университета.

Это был сын крупного торговца, веселый и милый шалопай, которому отец еще при жизни отдал в полное распоряжение его долю наследства, несколько сотен тысяч крон.

Белу мысль об этом настолько ошеломила, что он лишь рот раскрывал, не в силах поддержать разговор; ему страшно хотелось крикнуть коллеге в лицо или хотя бы на ухо ему прошептать: «Какой богач… ах, какой вы богач…» Борясь с этим навязчивым желанием, он самолюбиво вздернул голову и не отвечал на вопросы, так что сын торговца очень скоро повернулся к нему спиной и ушел.

Вот почему Белу никуда и не тянет. Он сидит дома, в своей комнате, и добросовестно учит заново весь материал, который может уже рассказывать наизусть, слово в слово. Сейчас Бела уверен в себе. Только к лету он впадает в тоску. Вновь его мучает безграничная неуверенность, что-то сжимает грудь и голову, как в прошлом году. Еще тяжелей ему оттого, что вечерами в соседних дворах играет шарманка; сердце его готово разорваться на части, когда жалостная мелодия с густым ароматом цветущих акаций влетает к нему в раскрытое настежь окно. Бела стискивает ладонями пульсирующие виски и вздыхает.

Ирма проводит с ним намеренно мало времени. Вечерами они, обнявшись, гуляют по темному коридору. Бела жалуется невесте, как он боится экзамена.

— Неужто это право такое трудное? — спрашивает Ирма.

— Просто слов нет, — отвечает он, — просто нет слов. — И поднимает глаза к небу.

— Если б я могла выучить за тебя!

Ирма давно уже знает кое-что из торгового и частного права: семья часто по вечерам читает книги по юриспруденции.

— Не пойму, что здесь такого трудного, — говорит иногда отец. — Ведь все ясно, надо только подумать немного.

— Полно, полно, отец, — защищает мать зятя. — Если бы надо было учить наизусть, ты бы тоже запутался.

На второй свой экзамен Бела уходит спокойнее. Утром он выпивает кофе и съедает яйцо — чтобы голос был лучше. И улыбается до последней минуты.

Улыбается он и когда приходит обратно.

— Еще год, — весело говорит он.

— Что?

— То, что слышали.

— Но это невероятно.

— И тем не менее, — добавляет он естественным тоном. — Еще целый год.

На сей раз обед проходит в подавленном, ледяном настроении.

Позвякивают тарелки, приборы; все молчат: можно подумать, в соседней комнате лежит покойник. Ирма сидит, как всегда, рядом с Белой, подкладывая куски повкуснее, и вообще держится с ним подчеркнуто нежно, как будущая жена, готовая разделить с мужем все, даже стыд. Отец тяжко вздыхает и отодвигает еду, мать время от времени уходит в соседнюю комнату, чтобы вытереть слезы.

После обеда Бела исчезает куда-то. И тут в семье происходит бурная сцена.

Отец, заложив руки за спину, ходит по комнате взад и вперед и каждые пять минут, проглатывая концы слов, что-нибудь произносит — скорее самому себе, чем другим.

— Непостижимо, — с досадой говорит он. — Непостижимо: уж коли ты так трудно соображаешь, почему бы тебе не выбрать другую профессию?

Мать:

— Ведь Бела такой прилежный: встает в пять часов и даже в кафе не ходит, как другие юристы.

— Но те сдают же.

— По протекции, — заявляет мать. — В этом все дело: протекции у него нет.

Впрочем, сама она в это не слишком верит.

— Бедняжка, — тихо говорит Ирма и вдруг разражается громким плачем. — Он такой мягкий, такой ласковый — сама доброта. Чего вы от него хотите? Оставьте беднягу в покое.

Постепенно волнения утихают. Излив досаду, семья трезво обсуждает, что делать дальше.

Пока что Беле советуют на время отложить книги: пусть себе отдыхает, гуляет, развлекается.

Он в одиночестве бродит по окраинным улицам и мечтает о чуде, которое спасло бы его.

С университетскими профессорами он почти не знаком. До сих пор он учился в провинции, живя там у бедных родственников, и в столицу приезжал лишь сдавать экзамены. Когда он думает о профессорах, ему кажется, что даже солнце на небе тускнеет. Коли бы не они, все было бы превосходно. Но они — есть, они сидят за столом, принимают экзамены, скучным голосом задают вопросы, наслаждаются своей властью, покручивая усы, пока несчастные претенденты на адвокатское звание силятся найти выход из лабиринта параграфов. Почему-то Беле кажется, что профессора только и делают, что принимают экзамены; даже напрягая воображение, он не может их представить себе, скажем, за завтраком, или в кафе, или гуляющими по улице. Иногда он думает, что они баснословно богаты; иногда — что они мелочные, корыстные и завистливые людишки, «которые своего не упустят», и что их за какие-нибудь десять — двадцать крон можно купить с потрохами… ведь «нынче столько слышишь про эти дела»…

Вот только как дать им взятку? Бела часто задумывается над этим. Прошли те времена, когда профессор без всяких церемоний принимал в подарок бочонок вина или упитанного поросенка; а можно было еще, застенчиво улыбаясь, вручить ему в конверте «гонорар» за экзамен. Нынче все не так просто, и Бела часами ломает голову, придумывая какой-нибудь дурацкий способ завоевать профессорское расположение. Можно было бы, например, послать по «некоему» адресу значительную сумму — двести-триста крон. А вместо подписи на переводе стояло бы: «Ваш почитатель». Или лучше: «Ваш смиренный, искренний почитатель». Нет, еще лучше, пожалуй: «Несчастный кандидат в адвокаты»… Правда, профессор едва ли из этого что-нибудь понял бы, но на экзамене он, Бела, мог бы с таким выражением произнести «ваше высокоблагородие», что профессор тотчас сообразил бы, что к чему… А если бы еще сказать это с некоторой угрозой… тут уж профессор, боясь выглядеть неблагодарным, как пить дать, вывел бы положительный балл.

Семья решает, что Бела все же должен сделать еще попытку. Но о самостоятельной подготовке теперь и речи быть не может; ему нанимают двух репетиторов: студента, который и сам вскоре будет сдавать экзамены, и готового адвоката. Они появляются в доме, как медицинские светила у постели тяжелобольного, и разговаривают с близкими тоже подобно врачам — в утешительном тоне, избегая жестокой правды.

И в один голос заверяют семью, что теперь-то уже неприятностей можно не опасаться.

Однако Бела проваливается и в третий раз.

— Не сдал! — вскрикивают домашние с ужасом, но без слез. — Опять не сдал… — таким тоном, будто у них умер какой-нибудь добрый знакомый.

Привратник, придя домой, сообщает жене:

— Ты не поверишь: Бела опять не сдал.

Ирма часто теперь выходит в город одна и приносит Беле, одно-два пирожных или какой-нибудь мелкий подарок. Она все еще любит его.

Любит примерно так, как любят убогого калеку, безрукого или безногого. Порой она исподволь вглядывается в его серые, пустые глаза, в которых плавает странный светлый туман, и пытается угадать, что скрывается под этим туманом.

Она не строит больше никаких планов, к столу выходит с покрасневшими от слез глазами — и все чаще вспоминает про свое свидетельство об окончании промышленной школы.

Вечером у себя в комнате она садится к окну и, положив подбородок на руки, подолгу смотрит на залитую лунным светом улицу. В этом бледном, больном свете ее лицо еще может показаться красивым; в лучах солнца оно давно уже никому не кажется таковым.

Она похожа на высушенную горем молодую вдову.

После всего случившегося Бела заявил было, что завтра же съедет с квартиры и вернет Ирме кольцо; но его отговаривали, и он остался, хотя каких-нибудь определенных целей у него уже нет.

Время от времени, без всяких особых причин, он вдруг собирается уезжать и укладывает в свой единственный чемодан рубашки, белье; но потом все вынимает обратно; пишет длинные письма и рвет их.

Иногда он вытаскивает конспекты и книги и с былым рвением принимается их изучать. У него рождаются какие-то планы, но никто на его слова не обращает внимания; их просто не принимают всерьез.

Его любят и жалеют, так как он бывает полезен в доме. Вбивает гвозди в стену, помогает вешать картины, относит переводы на почту. Если нужно, не откажется и в лавку сходить за бутылкой минеральной воды или мешочком крупы.

Посторонним его представляют коротко: «Бела», — ничего больше не добавляя: пусть люди думают, что это какой-нибудь дальний родственник.

Комнату его убирает Марча, неповоротливая деревенская девушка, с которой он беседует по утрам о пыли, мусоре, тараканах, мышах, пероноспоре и долгоносике. Каждую неделю он сочиняет для нее письма, которые Марча шлет своему возлюбленному, солдату. Марча искренне уважает Белу, любит с ним разговаривать, да и Бела охотно расспрашивает ее о том о сем.

— Эх, Марча, — говорит он, — такова жизнь, Марча.

Часто Бела встает вдруг, замерев, посредине столовой, словно напрочь забыв об окружающих.

Он рассматривает картину, которую знает давным-давно; на картине изображен пейзаж: лес и две ласковые косули.

Он умерен, тактичен, вежлив. Любимые его выражения: «Позвольте любезно вас попросить…» и «Как ваше драгоценное здоровье?..».

В глазах его — растерянность заблудившегося ребенка.

Его ничто не способно вывести из себя. Когда его толкают в переполненном трамвае, он улыбается. Когда у него оборвется шнурок на ботинке, смеется.

После обеда он часами ковыряет в зубах зубочисткой.

На нос ему садится муха. Он не гонит ее; он ее разглядывает.

В такие минуты он чувствует, что навечно остался здесь, в этом теплом и восхитительном благополучии, непонятном ему, как и вся прочая жизнь; и он едва может заставить себя встать со стула.

1918

Перевод Ю. Гусева.

УЗНИК

Вскоре после полудня прокурор отправился наверх, в свой уединенный кабинет, окнами выходивший в палисадник.

День был снежный, и сумерки сгустились рано — в два часа он зажег лампу на письменном столе. В камине трепетали розовые язычки пламени. За окнами виднелось несколько деревьев — старый орех и два-три абрикоса стояли в палисаднике, кутая голые ветки в белую зимнюю шубу.

В этот воскресный день прокурор готовился к обвинительной речи.

Ему было около сорока. Здоровый, сильный, спокойный мужчина, он казался воплощением сдержанности и невозмутимости.

Те времена, когда работа заставляла его волноваться, давно миновали. Лет десять назад, когда он был еще новичком, в душе его что-то обрывалось при виде слез в обращенных к нему глазах и страдающих лиц, так похожих на лица ближних. Постепенно, однако, в нем выработалась твердость, без которой деятельность его была бы немыслима. Умом он мог понять и объяснить любое злодеяние, но правоту большинства по отношению к отдельному человеку отстаивал неукоснительно. Знал, что справедливость — понятие относительное, и это придавало ему сил и решимости. Люди превратились для него в неодушевленные предметы. С уверенностью опытного хирурга вершил он человеческие судьбы. По локти в крови вскрывал брызжущие гноем нарывы омерзительных преступлений, вырезывал коварные язвочки, невидимыми протоками разносившие яд по всему организму, а бывали операции и посложнее, когда больной оказывался столь безнадежным, что единственно возможным средством против недуга признавалась смерть. В таких случаях он просил о вынесении наказания приподнятым голосом. И не смотрел при этом на обвиняемого, как хирург не смотрит на оперируемого больного.

Сейчас он проглядывал бумаги в голубых и розовых папках — дело о краже со взломом. Случай произошел в одном из ближних сел: двадцатипятилетний парень перелез ночью через каменную ограду и похитил у управляющего имением деньги, пару новых сапог и золотые часы, обнаруженные им в шкафу. Экспертиза установила, что дверь была заперта, так что не исключено, что преступник использовал орудие взлома.

В три часа горничная подала кофе, после чего мысль прокурора заработала четко и ясно. Дело казалось нехитрым.

Преступник с повинной не явился, его схватили жандармы на следующий день после кражи. На первом допросе он все отрицал, хотя краденое, за исключением золотых часов, было найдено у него; часы он предусмотрительно спрятал в компостной яме, забросав их мусором.

«Все просто, — повторил про себя прокурор. — Как говорят медики — клинический случай со всеми характерными признаками. Диагноз: кража со взломом, курс лечения: пять лет строгого режима».

Он уже формулировал мотивировки, которые на следующий день должны были прозвучать в обвинительной речи, когда в дверь постучали и в кабинет вошли жена и Пали, их маленький сын. Жена была в меховой шубке — они собирались в гости.

Светлые волосы Пали были аккуратно расчесаны на косой пробор, по торжественному случаю его нарядили в рубашку с жестким отложным воротничком и шелковым бантом. Но Пали капризничал, хныкал, что трет воротник, отказывался идти, наперед передразнивал почтенных дядюшек и тетушек, которые, как пытались втолковать ему родители, были все очень милые и славные, потом, надувшись, забрался в отцовское кресло и начал рыться в его бумагах. Отец сделал ему замечание, на что Пали показал ему язык и, хлопнув дверью, побежал догонять мать.

— Пали! — позвал прокурор, собираясь как следует отчитать его.

Но тот не возвращался.

— Ах, негодник! — повысив голос, прокричал отец и взялся за ручку двери, чтобы вернуть его.

Но ручка не поддавалась.

Он подергал ее. Сомнений не было: маленький плут запер дверь снаружи и дал стрекача. Подобные штучки он проделывал не впервые.

— Ну, нахал, — проворчал прокурор, улыбаясь.

И сердито добавил:

— Неслыханно!

Он хотел позвать горничную, чтобы та отперла дверь. Но, сколько он ни звонил, горничная не появлялась. Наверное, в это воскресенье у нее был выходной. Прокурор махнул рукой и сел за письменный стол.

Все равно ведь до самого вечера он собирался работать. От камина веяло приятным теплом, никто не мешал. Как часто, когда из соседней комнаты доносились вопли ребенка, мечтал он о такой тишине. Но теперь дом казался слишком пустым и безмолвным. На улице движения не было, только изредка проходили пешеходы, молча и как-то таинственно ступая по мягкому, скрадывающему звуки снежному ковру.

Что было делать? От скуки он достал перочинный нож с маленькими ножничками и подрезал ногти. Походил, зевая, по кабинету, потом сел и углубился в бумаги.

Так просидел он довольно долго, пока не поймал себя на том, что читает не понимая; даже прочитывая одну и ту же фразу по нескольку раз, он улавливал только какие-то обрывки канцелярской речи. Он покосился на дверь. Встал и еще раз проверил замок.

«Заперли, — подумал прокурор и заволновался. — А что, если мне станет плохо. Хоть на миг. Упаду здесь без сознания…»

А позвонить нельзя, телефон в прихожей, до него не добраться.

«Нужно открыть окно, — подумал он, — и позвать на помощь. Впрочем, улица далеко, не услышат».

На помощь он мог призвать лишь терпение. Ведь жена обещала вернуться не позднее половины девятого. Впереди целых пять часов.

— Смешно, — проворчал он. — Заключение на пять часов.

Сколько времени прошло после их ухода? Часа полтора? Где там — всею двадцать пять минут. Он смотрел на часы, на большую и маленькую стрелки. И на секундную, которая неторопливо вращалась в пределах отведенной ей на циферблате небольшой окружности — медленно, слишком медленно, будто ей надоел ее извечный монотонный труд.

И вдруг он пришел в бешенство.

«Нет в этом доме порядка и не будет. Сколько лет бьюсь напрасно, с каждым днем только хуже! Все вверх дном, ребенок растет баловнем, воспитание запущено. И прежде всего в этом мать виновата, она, с ее странными принципами, которые сводятся к одному: во всем ему потакать. Вот и теперь, нет бы взять его сразу за руку, ничего бы и не случилось. Да и горничная хороша! Ни за чем не следит, ключ в замке оставляет — кто угодно может повернуть. Не семья, а сумасшедший дом, вот именно, сумасшедший дом!»

Руки его сжались в кулаки. Он подошел к двери и стал изо всех сил дергать ручку.

Чтобы взломать дверь, он был слишком неловок. Но все же, сверкая глазами и чертыхаясь, снова и снова набрасывался на нее.

Потом вдруг сник и отпустил ручку. Зачем он хотел открыть дверь? Ведь на улицу он не собирался. Угольки гнева в душе прокурора стали меркнуть, потом погасли, остыли и посеребрились золой. Равнодушно, с тупой покорностью он опустил голову и тяжко вздохнул. Совсем как те, кого ему так часто приходилось видеть и о ком сейчас не хотелось вспоминать.

Работать или читать было невозможно. Он огляделся в поисках портсигара и вспомнил, что оставил его в столовой. Пришлось отказаться и от сигары. Можно было попробовать уснуть. Когда-то, когда приходилось много ездить, он, откинувшись в купе на спинку сиденья, обычно обманывал время с помощью сна.

Одеревеневший после припадка ярости, прокурор лежал с широко раскрытыми глазами и разглядывал тени на потолке. В памяти всплыла вся жизнь, беззаботное детство, студенчество, женитьба. Испытывать настоящие страдания ему никогда не приходилось. В прошлом году пролежал две недели с гриппом, была небольшая температура. А еще в школьные годы его укусила в шею оса. Лет в тридцать выдернули два зуба с обезболивающим уколом. Вот и все, что он мог припомнить.

Обычно, когда прокурору хотелось уснуть, он представлял себе водную гладь с большими, концентрически разбегающимися кругами. Но теперь и это не помогало. Глаза то и дело открывались, сна не было, в голову лезли подробности дела об ограблении. Габор Ваш, да, так зовут обвиняемого. От нечего делать он довольно точно воспроизвел в воображении его портрет. Лицо безучастное, будто вырезанное из дерева, блеклое и невыразительное, как фабричная поделка, глаза пустые, застывшие. Но временами в этих стеклянных глазах вспыхивало что-то берущее за душу. И узкий лоб вызывал сочувствие.

Прокурор замерз, встал с кушетки. Огонь в камине погас. Немного хотелось есть, ведь обедали они рано.

Около семи вечера прокурор снова раскрыл дело, просмотрел протокол экспертизы и убедился, что в дверце шкафа, откуда пропали часы, торчал ключ; управляющий, по-видимому, оставил шкаф незапертым.

«Если так, то дело существенно меняется», — сказал он и присел на скамеечку у камина.

«Странно, — думал прокурор, — как я раньше не обратил на это внимания. Габор Ваш часто бывал у управляющего, он на него батрачил и, случалось, оставался ночевать. Какая уж тут кража со взломом! Но разве от этого мужика добьешься хоть слова… Только глаза таращит…»

Он подумал о несчастных страдальцах, о глупых, израненных и измученных, нелепых людях, населяющих этот мир.

— Пять лет, — прошептал прокурор и взглянул на часы.

Он погасил лампу. За окном была уже ночь — неприветливая и беззвездная. Только деревья перед домом отбрасывали подслеповатые, серебристо-холодные блики, от которых темнота казалась еще мрачнее.

Хорошо было сидеть вот так, сложа руки, без дела и следить за нескончаемым ходом времени в густеющей черноте ночи, совсем растворившей в себе его неподвижную фигуру.

Около половины девятого вернулась горничная и отперла дверь. Пленник вышел из кабинета, взглянул на себя в большое зеркало. Лицо было мертвенно-бледное, унылое и помятое. Казалось даже, оно как-то болезненно отекло.

Жене он сказал коротко:

— Я сегодня хорошо поработал.

И рано лег спать, так как наутро предстояло судебное заседание.

Суд, выяснив некоторые спорные подробности дела, с учетом смягчающих обстоятельств приговорил Габора Ваша всего к трем годам тюремного заключения.

Представитель обвинения против этого приговора не возражал.

1919

Перевод В. Середы.

ВРУНЫ

Это было знаменитое, старинное семейство с довольно необычной родословной, уходившей в таинственную глубь средневековья. Жили они в двухэтажном особняке в центре городка.

Предки их были не то армянами, не то испанцами. Но с течением времени в жилы их влилось немало другой пряной южной крови — они разбогатели и заняли видное положение, щеголяя бесчисленными титулами и гербом, изъеденным ржавчиной столетий.

Мужчины в этом роду все смахивали на леопардов, а девушки — на диких кошек. В жизни не видывал я людей таких крепких. Даже грудные младенцы у них ничем не болели, а старики за семьдесят держались прямо и знать не знали ни палки, ни очков.

Как-то утром мы шли в школу с их меньшим мальчиком.

— Знаешь, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — а мы вчера были с папой на луне.

От изумления и зависти я не мог вымолвить ни слова.

— У папы маленькая такая электрическая машинка есть, — продолжал он. — Со спичечницу. Нажмешь — и через две с половиной минуты на луне.

— И вы там прямо и спите?

— Ну да, у нас там две кровати поставлено.

— Не может быть, — не поверил я и стал расспрашивать во всех подробностях, как летают на луну, а он объяснять: бойко, деловито, не моргнув глазом и не сбиваясь.

В конце концов я сдался, умоляя только признаться, что он пошутил. Но товарищ мой оставался непреклонен.

В другой раз он объявил, что романы Йокаи пишет, собственно, дядя Геза.

Я уже знал тогда, кто такой Йокаи. Мама видела его на празднествах в честь тысячелетия Венгрии и все рассказывала, какой он статный, с голубыми глазами и белой-белой шевелюрой. И дядю Гезу я знал. На крестьянской телеге, в зеленой охотничьей шляпе с кисточкой из свиной щетины, он часто появлялся осенью в городе. Дядя Геза охотился на зайцев и нам их иногда присылал. Он не казался мне таким же умным, как Йокаи, и вообще все это выглядело неправдоподобно. Но Карой растолковал, что дядя Геза пишет свои романы дома, а в Пешт посылает по почте, из скромности издавая их под фамилией Йокаи, который его хороший приятель. Йокаи часто даже в гости к ним приезжает. По ночам, когда никто не видит.

Каждый день встречал он меня подобной новостью. То похвалится, будто у них настоящий крокодил живет в ванне, то выдумает, что тысячу крон в неделю получает от матери на карманные расходы и держит на эти деньги лошадей — в загородной конюшне. Все это меня ужасно злило. Наконец я порешил прямо уличить его во лжи. Но стоило Карою начать свои россказни, как вся моя решимость улетучивалась, и я слушал, всерьез заинтересованный.

— Что у вас бывает, например, на завтрак? — спрашивал он.

— Кофе.

— А у нас — изюм и шоколад. А комнат у вас сколько?

— Три.

— А у нас пятнадцать. Четыре в доме, а одиннадцать внизу, под землей, чтобы никто не видел.

Однажды я пробрался к ним.

С замираньем сердца отворил дверку и проник в усыпанный гравием дворик. Навстречу мне вышла борзая, мирно помахивая хвостом. Оконные стекла радужными бликами отсвечивали на ярком летнем солнце. Я целиком отдался очарованию незнакомого места и долго стоял как завороженный, позабыв о своем намерении. На другом конце дворика с видом оскорбленных герцогинь разгуливали павы, крича своими скрипучими голосами.

Калитка в сад отворилась, и вышла стройная высокая девушка с книжкой в руке. За ней — еще две девушки и три мальчика разных лет, мне незнакомые.

— Карой дома?

— Нет, — ответили все в один голос.

В ту же минуту из калитки вынырнул и Карой. Никто, однако, не удивился, и меня как ни в чем не бывало проводили в дом.

— Ты уж прости, — извинялся Карой, — всех комнат я тебе сегодня не могу показать. Папа уехал и запер.

Но тут и так было на что поглядеть. В полутемном коридоре, нахохлясь, сидел попугай, упрямо твердя одну и ту же фразу.

— Штефания! — окликнул сестру мой приятель. — Где то ружье, что кайзер нам подарил?

— Заперто в шкафу, — ответила девушка, продолжая читать.

— Ружье заперто, — тараторил Карой, — но зато вот кинжал, подарок персидского шаха. Они закадычные друзья с моим папой. Смотри, как лезвие блещет.

Я взял кинжал, стал рассматривать.

— Мальвина! А где золотая сабля? — спросил он у другой сестры.

— Чинить отнесли.

— Саблю отнесли чинить, — подхватил он, — но вот ятаган: его наш предок отбил у турок во время Мохачского сражения[83]. Сто тысяч крон стоит. Один музей уже предлагал, но мы не отдадим. Правда, Кристина?

— Конечно, — отозвалась Кристина.

Оторопев, смотрел я во все глаза и не успевал прийти в себя от услышанного, как в руки мне совали уже новый предмет. Все говорили разом, наперебой, чуть не отталкивая друг друга, лишь бы вставить словечко. Я словно в сказочное царство попал. В четырех низеньких комнатенках ютилось множество людей — не только мальчиков, их сестер, но и еще каких-то незнакомых пожилых тетушек, бабушек, родственниц, которые жили здесь, вязали, вышивали и раскладывали свои пасьянсы. Все они сидели по большей части в оконных нишах, куда вели две ступеньки, и, поманив меня, целовали со страстью, с упоением прямо в губы, так что дух захватывало.

— Золотой мой, брильянтовый, — приговаривали они и прижимали к плоской груди.

— Скажите, а правда, — обратился я к одной седовласой тетушке, — что сюда, во двор, звезда однажды упала?

Та кивнула утвердительно и показала: вот такая звезда, с этот стол. И опять принялась за пасьянс.

Другая, выше ростом, занималась нами больше. Долго расхваливала их старинное родовое имение, где яблоки бывали с тыкву, а орехи — с целую дыню, и в старческих ее глазах сиял словно отблеск того легендарного ханаанского изобилия. А под вечер стала нам рассказывать страшные сказки. Как две сотни волков с мордами в пене гонятся за графскими санями, летящими по снежной равнине… Мы, дети, даже взвизгивали в темноте, а под конец, когда сани благополучно взлетели на пригорок перед замком, громко захлопали в ладоши.

Я надеялся изобличить своего приятеля в его же доме, но увидел, что там он среди союзников и чувствует себя в безопасности. Я осмотрелся. Стены разрисованы китайскими веерами и золотыми мотыльками. Посредине, на возвышении, — обеденный стол, так что комната напоминает сцену, а расхаживающие люди — актеров. Сестры стояли на возвышении и, закинув головы, глядели вдаль. Жаром родственных чувств веяло в этой семье, знойным южным жизнелюбием, от которого глаза блистали ярче, а сердца бились быстрее.

Вскоре явилась мать с высокой прической, сильно напудренная и в золотых браслетах, протянув для поцелуя мягкую от притираний руку.

— Ручку поцелуй, — громко подсказали мне.

В другой комнате был уже накрыт стол к ужину — длинный, подковообразный, на двадцать персон.

— Сегодня опять шоколад? — послышались вопросы.

— Нет, кофе, — ответила мать. — Но зато какой! — заметив мое кислое лицо, высоко подняла она брови мне в ободрение.

— Который дядя Имре прислал? — подхватил мой товарищ. — У дяди Имре серебряные рудники в Португалии, он страшный богач.

— Попробуй, мальчик. Увидишь, как вкусно.

В чашке у меня дымилась бледная мутноватая жидкость, которую я долго размешивал, прежде чем, зажмурясь, решился проглотить. Толстая, противная пенка прилипла к нёбу. Молоко отдавало известкой, а кофе — ваксой. Но мать, не отводя гипнотического взгляда, требовательно спросила:

— Вкусно, правда?

— Очень, — пробормотал я и попросил воды запить.

— А теперь получишь что-то еще вкуснее, — сказала она и всунула мне в рот кусочек сахару. — Медовая карамелька из Калифорнии.

Это был просто постный сахар, но так как все кругом восторгались, я тоже постарался себя уверить, что он гораздо слаще.

В дождливую погоду, когда городишко утопал в грязи, меня тянуло туда из наших чистых, спокойных комнат, где всегда царил строгий порядок. У них же охватывало ожидание чего-то необыкновенного, что у нас никогда не может случиться.

В гости к ним часто приходил обер-лейтенант егерского полка, стройный черноволосый юноша, ухаживавший за старшей сестрой, Штефанией. Был он камергером его королевско-кесарского величества[84] и на вечеринках у губернатора щеголял нашитым на спине золотым ключом — знаком своего камергерского достоинства. Молодые люди уже много лет любили друг друга, но обручение все почему-то откладывалось. Каждый вечер обер-лейтенант молча целовал у Штефании руку и лицо его покрывалось восковой бледностью, словно у смертельно больного. Аккуратно причесанные волосы его благоухали одеколоном. Облокотись о рояль, оба стояли по целым часам и молчали.

У Мальвины поклонников было больше, в том числе — первый любовник из местного театра, носивший цилиндр. Кристине же писал любовные стихи один студент-правовед.

Отца, кавалера Мартини, я видел лишь изредка: он вечно был в разъездах — по Венгрии и за границей, о цели которых мне никогда ничего узнать не удавалось. Заезжал он всего на несколько часов, а назавтра уже опять на лошадях спешил на станцию. Из путешествий своих возвращался он всегда очень усталым. Семья окружала его в такие дни чуть не молитвенным вниманием и любовью; для него спешно готовилось разное жаркое. А он с обрамленным пышными черными кудрями лицом стоял обычно посреди комнаты, лихорадочно блестя глазами. И, поцеловав жену в лоб, предлагал ей руку со словами:

— Терезия, идемте, дорогая, — и вел к столу.

Это обращение на вы мне очень нравилось.

Карой утверждал, что отец в эти свои наезды являлся домой прямо от короля. Но когда я спросил у самого кавалера Мартини, правда ли это, тот вместо ответа бросил на сына строгий взгляд.

— Помолчи, сынок, — сделал он ему внушение, и огромный рубин красными искрами вспыхнул в булавке у него на груди.

Отец ел, приносили вино, и моментально составлялось общество из новых и новых родственников, которых я еще не видал. Такие здесь всегда находились. Унылый дядя Кальман с сизо-багровым носом подсаживался к нему поближе и все о чем-то толковал тихонько, чтобы не слыхали остальные. А дядя Геза — тот, что писал романы Йокаи, — все позевывал.

По главной улице разъезжали они в собственном экипаже. Одевались сестры роскошно, и приезжим только о них и толковали в городишке. Везде они блистали: на проспекте среди гуляющих, на благотворительных базарах, в театральной ложе. И они же при свете бенгальских огней с крылышками за спиной появлялись перед любительским спектаклем в живой картине, изображавшей Веру, Надежду и Любовь. С каждым годом барышни Мартини становились все популярнее. Одни лишь их лица глядели с витрин фотографов. Снимались они в разнообразнейших видах: в дорожном платье с зонтиком под мышкой, в молитвенной позе с распущенными волосами, в мечтательной задумчивости на картонной скале и с морем позади, верхом и на качелях, в лодке и за роялем, с букетом цветов или хлыстом и сигаретой во рту, в крестьянских платочках, с серпами и снопом или в платье рококо, с длинными накладными локонами и пресыщенно-чувственной улыбкой на устах. Даже актрисы старались им подражать. А мужчины — те замирали при встрече, словно пораженные в самое сердце.

Вечерами молодые офицеры при их появлении на проспекте шпалерами выстраивались по обеим сторонам.

Влюблявшиеся в них представлялись друг другу и знакомились. Ибо любовь к девицам Мартини давно перестала быть явлением спорадическим. Она распространялась с быстротой эпидемического поветрия, и многие заражались ею прямо тут же, на улице, как чумой. Под окнами у Мартини каждую ночь раздавались серенады.

Разумеется, сестры были и законодательницами балов. Приходили они в одинаковых платьях, но с разной — синей, лиловой, розовой — отделкой. Камергер его королевско-кесарского величества безмолвно сидел подле Штефании. Он совсем исхудал, даже подурнел от своей роковой любви. Мальвина, закрыв глаза, кружилась в танцах без остановки, без передышки. А Кристине поклонники весь веер исписывали всевозможными безумными признаниями.

Как-то отец вернулся домой с чемоданами после многонедельного отсутствия.

Всего какие-нибудь пять минут спустя явились два незнакомца, пожелавшие немедленно переговорить с господином Мартини по важному делу.

Сначала их не хотели пускать, но, уступая настояниям, провели в кабинет.

Все думали, это секунданты.

Посетители очень вежливо представились господину Мартини. Это были детективы, имевшие предписание его задержать. Дело в том, что общество страхования жизни, чьим агентом он состоял, заявило, якобы Мартини, несмотря на неоднократные напоминания, до сих пор не возвратил нескольких сотен тысяч крон.

Кавалер с улыбкой выслушал детективов и, поскольку вращался в свете, привык к тонкому обхождению, вставил в глаз монокль и сказал, слегка грассируя:

— Это какое-то недоразумение. Я просто не понимаю.

Затворив дверь, он предложил детективам присесть, что они и сделали, и, достав из письменного стола коробку с гаванскими сигарами, поставил перед ними. Но сыщики к ним не притронулись. А он уже наполнял стаканчики коньяком и ликерами.

— Мой друг Эрне… — начал он, подразумевая полицмейстера, с которым был на ты.

Получасовые прения окончились тем, что кавалер сел в поджидавшую на улице коляску и с беспечным видом поехал в полицию, словно вздумав прокатиться. К тому времени и мать, переодевшись, побежала к губернатору. А через час Штефания сидела с заплаканными глазами у директора банка.

В полдень отец вернулся.

— Всего-навсего двести пятьдесят тысяч, — чуть слышно, одними губами произнес он. — Но внести нужно немедленно.

За обедом и дети уже знали обо всем. Отец опять ушел с двумя провожатыми, как всегда, поцеловав жену в лоб.

— Через полчаса приду, — обещал он.

Но семья напрасно прождала его до вечера. Кавалера Мартини арестовали и препроводили из полиции в тюрьму, помещавшуюся в здании суда. Вечером жена с дочерьми навестили его, принесли плед и подушку, а прощаясь, долго и горячо, с неподдельной любовью целовали ему руки.

Одно время казалось, что его вот-вот выпустят. Семья продала свои ковры, родственники тоже сложились по нескольку тысяч, но набралась только половина нужной суммы. В один прекрасный день кавалера отправили в Будапешт.

В городке шептались, будто его судили за подлог и растрату, но ничего определенного никто не знал. В столичных газетах о случившемся не было ни слова. Барышни Мартини по-прежнему прогуливались по проспекту, говоря, что отец «уехал в Карлсбад» лечиться, так как у него «катар желудка на нервной почве», или что он «получил назначение в Пешт». Рой воздыхателей мало-помалу рассеялся; влюбленные предпочитали тосковать, сидя дома. Камергер его королевско-кесарского величества перевелся в Боснию в другой гарнизон. Первый любовник ангажировался на новый сезон к Коложвар, и правовед тоже куда-то подевался. Только несколько лиц, совсем уж незначительных, все еще вертелось возле них.

Но крест свой они несли с достоинством, надо отдать им должное; сумели даже придать своему уединению некое подобие изысканности. Как будто сами его искали, презрением отвечая всем, кто их сторонился. Ворота были у них на запоре и редко перед кем распахивались. Жили они всецело для себя — и не жаловались. Все Мартини были очень музыкальны. Мальчики играли на скрипке, мать — на фортепьяно, сестры пели. Звездными ночами настоящие концерты стали оглашать из открытых окон пыльные улицы, где мигали керосиновые фонари. Длинные арии, в которых рыдала страсть и ликовала жизнь, грустные песни, полные нежной тоски и пылкого чувства, летели к небесам. Штефания и днем все пела. Из дома доносилась ария Кармен:

Карой в тот злополучный день не пришел в школу; но на другое утро опять появился в классе.

В конце года он получил две награды — по плаванию и за метание диска.

Этот могучий, неистребимый род, это многочисленное семейство благополучно процветало, словно владело каким-то неведомым, магическим жизненным эликсиром.

По вечерам, как и прежде, накрывали они на стол на посыпанном гравием дворике и ужинали. Сестры развешивали меж деревьев японские лампионы и, позабыв про все на свете, с пылом, страстью болтали до самого утра.

Проходя мимо, я иногда заглядывал в щели ворот.

Они сидели под луной и врали.

1920

Перевод О. Россиянова.

ПЛОХОЙ ВРАЧ

Священник, венчавший Вилму и Иштвана, сказал:

— Любите друг друга, — и простер над ними худые руки.

Льющийся в окна закат отбросил к его ногам, на ступени алтаря, темно-красные искрящиеся блики, и какое-то мгновение казалось, будто высохший восьмидесятилетний старец стоит в фонтане бенгальских огней.

В этом немощном теле жива была только душа. Беззубый рот напоминал провалившуюся могилу, в глазах, словно в обугленном, выжженном кратере, зияла черная тьма.

Но голос его был могуч.

— Любите друг друга, — повторял он все громче; и поскольку терпеть не мог вычурных слов, лишь оттенками голоса сообщал торжественность древним латинским формулам, взятым без изменений у отцов церкви и проповедников.

— Любовь есть жизнь, — возглашал он в почтительной тишине. — Любовь есть истина, и любовь есть дорога, — добавил он так безыскусно, что у родителей невесты слезы выступили на глазах.

Через две-три минуты обряд был завершен и собравшиеся на венчание повалили на площадь, к экипажам, чтобы ехать к невестину дому, к аптеке св. Анны.

Молодые уселись в свой экипаж. Они не раздумывали ни о том, что услышали, ни о том, что происходит с ними; сейчас им было не до того.

Иштвану шел тридцать пятый год. На висках у него, еле заметный, уже серебрился иней, но шевелюра была еще черной, стан — стройным и крепким, взгляд — чистым.

За спиной у него была долгая молодость, словно летний праздник с танцовщицами, музыкой, приключениями. Несколько лет назад он дал себе слово жениться. Решение это пришло к нему как-то ночью, когда он сидел в кафе, один за маленьким столиком, и вдруг ощутил себя старым и никому не нужным. Друзья надоели ему, и он надоел друзьям. Женитьба виделась как единственный выход.

Вышло так, что однажды он ездил в провинцию, повидать родню, и на летнем балу всю ночь протанцевал с Вилмой. Он, «министерский секретарь из Будапешта», был весьма импозантным в остроносых лаковых полуботинках и фрачном жилете с белыми атласными отворотами. На девушку он произвел неотразимое впечатление, она увидела в нем чужеземного рыцаря, этакого героя романа. Волшебство не рассеялось и потом. Когда на другой день, бледный после бессонной ночи, секретарь нанес ей визит, девушка нашла его «интересным». Позже Иштван несколько раз приезжал в городок: в субботу, после службы, садился в вечерний скорый и проводил все воскресенье в семье Вилмы. Не прошел и месяц со дня их знакомства, как он предложил ей руку и сердце.

Вилма была самой младшей дочкой аптекаря. Последняя из ее сестер полтора года как вышла замуж, а она все ездила по балам, постепенно теряя надежду найти подходящую партию. Время от времени попадались милые молодые люди, которые с удовольствием танцевали, шутили с ней; однако серьезных женихов на горизонте не было видно. Вилма уже впала в тоскливое отчаяние, мучилась унижением и стыдом — хотя ей всего лишь минуло двадцать. Она знала, что подошла ее очередь, и это усиливало растерянность и тревогу. Она нервно смеялась, часто не понимала, что ей говорят и что говорит она сама. Она веселилась, словно бы играя на сцене, из чувства долга, и все время поглядывала на родителей; она не слышала от них ни слова упрека, однако чувствовала, что их тревожит то же, что и ее. Они, как и дочь, опасались, что вот еще, еще несколько месяцев, и — «будет поздно».

Иштван сделал правильный выбор. Вилма любила его. Тонкое, подвижное лицо, немного страдальческая улыбка сообщали ей какое-то трогательное обаяние. Она была хорошей женой, но в то же время чуть-чуть и актрисой; она играла для мужа, внося в их отношения немного романтики, той романтики, с которой он с такой болью расстался. После свадьбы они уехали к морю, в Италию. Истинное очарование их брака было в том, что они не знали друг друга и, оказавшись в чужой среде, каждый день открывали друг в друге что-нибудь новое.

— Ты знаешь итальянский? — с изумлением спрашивала Вилма.

— Ты в музыке разбираешься? — удивлялся Иштван, слыша, как жена напевает какую-то оперную арию.

Как-то Иштван с опозданием прибыл на рандеву, назначенное ими в большом кафе на берегу моря. Вилма в белом летнем платье сидела за столиком, лицо ее в лиловом свете дуговых ламп было притягательно холодным, Иштван, взглянув на нее, даже не сразу поверил, что это его жена, настолько она была новой, неожиданной, незнакомой. Он подошел, обратился к ней по-итальянски и — шутливо — представился.

Возвратившись домой, они стали жить замкнуто, предаваясь воспоминаниям; в тихие дни в ушах у них еще долго звучал праздничный шум итальянского побережья. Они никого не звали к себе и приглашений не принимали. Иштван ходил на службу, Вилма поддерживала порядок в доме, вышивала, играла на фортепьяно.

Спустя год у них родился ребенок — здоровенький, милый, улыбчивый мальчик. Крестины справили пышно; старики, аптекарь с женой, привезли внуку в подарок серебряные стакан, нож, вилку и ложку; мальчика нарекли по отцу — Иштваном. Старший Иштван горделиво брал сына на руки и, подняв его вверх, показывал всем:

— Смотрите!

Сын был весь в отца. Отцовскими у него были брови, подбородок, форма головы; от матери же он получил белокурые волосы и красивые уши. Иштван с Вилмой смеялись: до чего же ловко этот плутишка утащил у родителей самое лучшее.

Ребенок занимал у Вилмы все время. Она даже няньку не подпускала к нему: сама купала, причесывала и к вечеру так уставала, что ложилась вместе с ним и сразу проваливалась в глубокий, без сновидений сон. Приходя домой, Иштван видел лишь темные комнаты. Все спали. На столе его ждал холодный ужин. Он садился, ел в одиночестве, потом тоже ложился спать.

Утром жена говорила с упреком:

— Я так долго тебя ждала.

— Я был занят, не мог прийти раньше.

Разговорам этим они никакого значения не придавали. Так шел месяц за месяцем. У Вилмы теперь оставалось больше времени, она читала или шла в темный салон, где стоял ее старый девичий рояль, который она привезла вместе с другими своими вещами в дом мужа. Играть на этом рояле сумел бы не всякий. Басы и верхний регистр совсем были расстроены, звучали только одна-две ноты.

На развалину эту впору было разве что класть альбомы да портреты в рамочках ставить. Но в те вечера, когда Вилма, не находя себе места от нервного напряжения, ждала мужа, она открывала крышку рояля и убивала свое нетерпение в игре. Она играла часами без передышки. Из-под пальцев ее летели мелодии песен, одна за другой, по давным-давно установленному в семье порядку: у каждой из аптекарских дочерей была программа, которая никогда не менялась. Снова, как в годы девичества, рвались из-под стертых клавиш слезные жалобы и обращенная в неизвестность мольба. Туманные упреки неведомым, никогда не существовавшим возлюбленным: «Зачем, зачем свои забыл ты клятвы…», «Где вы теперь, что держит вас вдали…» и обвинения: «Играли вы со мной и жизнь мою сгубили…» и просьбы… признания… угрозы… обеты… предсмертный вопль души…

От печальных, напоенных болью звуков у нее начинала болеть голова.

Тогда приходил домой муж.

— Ты меня совсем забыл, — говорила Вилма.

Иштван махал рукой: ах, мол, полно тебе.

— Ты меня не любишь уже, — настаивала она полушутя, полусерьезно; голос ее был очень грустным.

Иштван что-то невпопад отвечал и выходил из комнаты.

Постепенно, сами того не замечая, они охладели друг к другу.

Так человек, долго находясь в горячей ванне, вдруг начинает дрожать от холода и, спохватившись, ищет причину, а потом спешит выйти из воды, которая перестала греть.

Они пока жили вместе, по-старому, не вполне сознавая, что уже не любят друг друга, не смея признаться себе: тому, что когда-то казалось им вечным, пришел конец. Поначалу оба считали это не более чем наваждением и пытались избавиться от него; они отправлялись гулять, пешком или в экипаже, как в прежние времена, когда любили друг друга, надеясь, что внешний мир поможет вернуть былое… Иштван постоянно слышал от жены тысячи горьких упреков. Иногда он сердито протестовал, иногда клятвенно заверял Вилму, что отныне все будет по-другому. Оба радовались примирению и недели две проводили вместе. Но вечера им казались невыносимо долгими.

— Я… — начинала было жена — и смолкала.

— Что ты хотела сказать?

— Ничего, — отвечала она.

Это маленькое словечко слетало с ее губ как последняя капля: сердце Вилмы было пустым, как и сердце ее мужа. Им больше нечего было дать друг другу.

Бледная и потерянная, Вилма сидела, облокотись на мраморный столик перед трельяжем, и наконец, сжалившись над мужем, сама посылала его развлекаться.

Иного выхода для них не было. Их семейная жизнь двигалась к краху медленно, но бесповоротно. Позже оба уже испытывали облегчение, когда в какой-то момент с неумолимой ясностью обнаружилась вдруг вся бессмысленность их совместного бытия. «Наш брак был ошибкой», — думали оба почти одновременно. Эта мысль не пугала их, как вначале. Они к ней успели привыкнуть, все казалось теперь реальным. Развод — это смерть, но такой выход лучше, чем жизнь. Когда Иштван окончательно уяснил себе это, ему стало легче дышать. Он словно помолодел на глазах, реже бывал мрачным и раздражительным; жена отметила это с радостью, так как теперь он не мучил ее своими капризами, не придирался к ее словам, не находил в них смешное, недостойное или бессмысленное. На улице он оглядывался на хорошеньких женщин, стал снова встречаться с дамами, за которыми в прежние времена ухаживал.

И сам он ничуть не удивился, увидев однажды вечером, что жену его провожает до самого дома мужчина, которого он знавал по провинции. Это был высокий длинноволосый молодой человек, завзятый танцор, который когда-то отплясывал с Вилмой на комитатских балах. Вилма не скрыла от мужа, что молодой человек влюблен в нее.

— А ты? — спросил Иштван.

— Я? — она с усталой иронией пожала плечами. — Зачем тебе это? Я так одинока, что рада, когда хоть кто-то думает обо мне.

— Ты права, разумеется, — ответил Иштван, и в голосе его прозвучала плохо скрываемая обида.

— Дюла очень славный, серьезный, положительный человек. Через два месяца он сдаст экзамен на инженера и откроет свою контору.

— Словом, он женится на тебе?

— Да, — просто сказала Вилма.

Так они разговаривали, делая долгие паузы; слова жгли им душу, остывали и превращались в ледышки, едва слетев с губ.

На какое-то время им пришлось сменить тему: в столовую вошла горничная и, гремя посудой, стала убирать со стола после ужина. Потом они опять остались одни; лишь пылала свеча, беспокоя сумрак.

— Ты вольна поступать как хочешь, — сказал Иштван. — Думаю, так будет лучше.

— Мне тоже так кажется.

Настроение их лишь поначалу было подавленным. Скоро они оживились и с интересом, но без особой растроганности стали вспоминать, как, не столь еще давно, любили друг друга. Все, что они тогда делали или чувствовали, сейчас казалось нелепым, даже смешным, вызывало улыбку. Оба сочли союз свой большой, прискорбной ошибкой, ни тот, ни другой в утешении не нуждался. Ведь ничего еще не потеряно.

Они принялись обсуждать детали.

— Жилье у вас есть?

— На первое время снимем двухкомнатную квартиру, — сказала жена, — пока не найдем что-нибудь подходящее.

— А обстановка?

— Мебель пока придется где-то хранить, столько туда не поместится.

— Мне ничего отсюда не нужно, — сказал Иштван.

Вилма зажгла сигарету — до сих пор она никогда не курила — и, глядя перед собой, продолжала:

— Я возьму с собой два-три шкафа, портьеры и тот синий ковер.

Иштван поднялся из-за стола и, расхаживая из угла в угол, ступил на ковер, словно уже с ним прощался.

— А Иштванка? — спросил он мрачно.

— Его мы возьмем к себе, — быстро и без раздумий ответила Вилма. — Я по закону имею на это право… хотя в той небольшой квартире…

— Я бы тоже пока мог его взять.

— Ты? — ответила Вилма и улыбнулась. — Ты берешься его воспитывать? Да ведь ты даже окно не умеешь закрыть сам. И потом, тебя вечно нет дома… Это мы должны обдумать как следует.

В таком духе они обсуждали по вечерам свои дела. В коротких, обрывочных фразах сообщали друг другу, что сделано за день. Дюла одобрял желание Вилмы взять ребенка к себе, он и сам обожал мальчика, но считал, что на первое время лучше все же оставить его у отца. Иштван на это не возражал. Однако недели через две его одолели сомнения, правильно ли они решили. Так Иштванка — пока, правда, лишь в разговорах — переходил от отца к матери и обратно. Порой они сами не знали, к чему пришли накануне. А время шло. Однажды Вилма помянула какой-то вполне приличный и недорогой приют, где можно было бы поместить сына, пока оба они устроят свою жизнь. В мыслях они уже видели мальчика одетым в аккуратную синюю форму и матросскую шапочку, видели, как под надзором флегматичного воспитателя или монахини он идет на прогулку с другими детьми по залитому солнцем асфальту; но затем им представилась холодная атмосфера приюта, распущенные няньки, куренье тайком — и они так расчувствовались, что глаза их заволокло слезами. Надо было искать другой выход. И они написали письмо родителям Вилмы с просьбой взять Иштванку к себе, всего на несколько месяцев.

С этим письмом они связывали немало надежд; однако вскоре аптекарь ответил, что жена его тяжело больна и не встает с постели. От этой идеи им тоже пришлось отказаться. Тем временем они подали на развод. Иштванка жил как прежде. Ему исполнилось три года. Он уже говорил: я. Он уже был человеком: знал имена предметов, отличал день от ночи, собаку от кошки, тепло от холода; но людей, что его окружали, он знал еще недостаточно и по-прежнему улыбался, когда они открывали дверь в его комнату; черные глазки его лучились, даже вихры на белокурой головке, казалось, смеялись от радости. Мать с отцом терялись, видя эту беззаветную преданность. Напрасно они с улыбкой печали и сожаления говорили о былой любви, от которой с тех пор столько раз отреклись: этот маленький человечек остался ей верен, и во взгляде его, в каждом движении словно виделся отсвет той страсти, воспоминания о которой, что бы там ни было, невозможно было бесследно стереть из памяти.

Так как Вилма все время куда-то должна была убегать, к мальчику наняли девушку-немку.

Она приехала из Тироля, привезя с собой в складках чистого, всегда свежевыглаженного платья бодрость и радостную энергию. Ей было семнадцать лет. У себя дома она выпестовала пятерых малолетних сестер и братьев, потом поступила в служанки; это было уже ее третье место. Так что как-то само собой получилось, что детей она стала воспитывать с самого детства: постоянно качала каких-то младенцев, меняла пеленки. Даже наедине с собой она напевала колыбельные песенки — других она просто не знала.

Кроме детей, Анна любила еще одно: чистоту. Она как личных врагов ненавидела пыль и грязь, искала их и преследовала, словно охотничья собака лесную дичь, и, находя где-либо: под мебелью, в темных, затянутых паутиной углах — везде, где обычно таится мусор, уничтожала безжалостно и со страстью. После такой охоты она уставала, но все равно продолжала трудиться: мыла окна, терла до блеска дверные ручки, подсвечники, — а затем, ощущая какое-то печальное, животное удовлетворение, падала в постель, спать.

Иштванка возненавидел няньку с первого взгляда. Забившись в угол, он рассматривал ее волосы, прямые, тонкие, словно нитки, и такие светлые, что они казались седыми. Бесцветно-голубые глаза ее были прозрачны, как вода.

— Mein Katzerl[85], — засюсюкала она, когда первый раз увидела мальчика.

Иштванка решил, что она сумасшедшая, раз не умеет разговаривать на человеческом языке; заслышав ее немецкую речь, он громко и зло протестовал и зажимал себе уши.

Анна была ненамного умнее мальчика. Она продолжала болтать, не в состоянии даже представить себе, чтобы кто-то не понимал ее родной язык, и не обращала внимания на недовольство Иштванки. Было в ней что-то от равнодушия высоких гор и больших озер. Какая-то безмятежная, словно уже и не от мира сего, глупость.

Мальчик набычился, отвернулся, всем своим видом давая понять, что не желает иметь с ней дела, сидел надувшись, стиснув в руке цветные кубики. Нянька сначала звала его играть, но он не желал даже смотреть в ее сторону, и тогда она стала играть сама. Для нее тут был настоящий рай. Анна бросала мяч, возилась с игрушечным поездом, включала электрическую железную дорогу, по которой стремительно мчались крошечные трамвайчики, вертела косматого льва, который умел так грозно рычать, что сперва она даже испугалась. Словом, чувствовала она себя здесь превосходно.

Мать возвращалась домой к ужину. В квартире начиналось легкое оживление. Иштванка, услышав стук входной двери, поднимал голову и выходил из оцепенения. Анна откладывала немецкую книжку в красном переплете, которую уже не первый год пыталась читать по складам, но никак не могла одолеть первые страницы. Вилма выглядела утомленной, была бледна. Сняв белую шляпку, украшенную цветами черешни, она устало приглаживала волосы, потом укладывала Иштванку спать; промолчав целый день, мальчик обрушивал на нее град вопросов. Он хотел сообщить и узнать все сразу. Почему закрывают на ночь двери? Кто больше: тигр или леопард? Далеко ли Америка? Почему корабли не тонут в воде? Мать отвечала ему тихо и односложно.

— Спи, сынок, — говорила она, — спи, мое золотко. — И целовала его красивый, выпуклый, такой же, как у отца, лоб. — Мамочка здесь, мамочка не оставит тебя.

Приходит время, когда родители говорят о себе не иначе как «мамочка пошла», «папочка придет». Пока ребенок усвоит великое слово «я», они успевают забыть это слово — и до последних дней своих остаются безличными отцами и матерями.

Они побеседовали с адвокатом, обсудили, что и как следует предпринять. Адвокат уверенно потирал руки, сыпал юридическими терминами и, ссылаясь на свою богатую практику, не уставал убеждать клиентов, что такие дела он провертывает быстро и безболезненно. Сначала решили было, что Иштван на те полгода, которые по закону должны пройти до развода, переберется жить к кому-нибудь из друзей, а уж потом каждый может идти куда пожелает. Вилма подумывала, не переехать ли ей лучше к Дюле на это время, но экзамен у Дюлы был отодвинут на более дальний срок. Так что Иштван и Вилма пока оставались жить под одной крышей.

Вещи, однако, постепенно перекочевывали на другую квартиру. В погожие дни Вилма перевозила туда то шкаф, то еще что-нибудь необходимое; прислуга сняла в спальне портьеры. Уже и салон лишился огромной люстры под потолком. По комнатам плыл нафталиновый запах, въедался в мебель, в одежду, просачивался в коридор. В углах стояли стремянки, валялись ремни, пустые коробки. В квартире царил дух временности и запустения.

Иштван, поздно вечером приходя домой, чувствовал себя так, будто попал на постоялый двор.

Жена теперь не ждала его вечерами; в восемь часов она гасила свет и ложилась. Порой они не встречались по нескольку дней. Иштван спал на диване в своем кабинете; не зажигая огня, в темноте раздевался, натягивал на голову одеяло и засыпал. Ему не хотелось видеть свою комнату.

Однажды ночью сквозь сон он услышал стук в дверь. Он включил свет.

В дверях, бледная, перепуганная, стояла Вилма.

— Проснись, ради бога, Иштванка болен.

— Что с ним?

— Кашель и, кажется, жар. Он даже ужинать отказался.

— Простыл, наверное, — сказал Иштван, протирая глаза. — Дайте ему какое-нибудь лекарство.

Он сел и стал медленно одеваться. Жена ушла в детскую; оттуда слышался слабый плач. Вскоре она на цыпочках вернулась обратно.

— Заснул, — сообщила она вполголоса. — Я не стала мерить температуру. Утром померяем.

— Я же сказал: небольшая простуда. В такое время все дети кашляют.

— Но он такой горячий.

— Ну да, это жар. К утру все пройдет.

— Ты считаешь? — заколебалась она; но вдруг ее охватило нервное беспокойство. — Я так боюсь: как бы чего не случилось. Надо вызвать кого-нибудь, дорогой, давай позвоним врачу.

— Сейчас, ночью?

— Да.

— Который час?

— Половина третьего.

Иштван, сонный, усталый, склонился над телефоном; прошло минут пять, станция не отзывалась. Он положил трубку.

— Никто не придет к нам в такое время. И не нужно напрасно впадать в панику. Если к каждому ребенку вызывать врача из-за насморка… — он пожал плечами, — в половине третьего ночи, — и улыбнулся.

Вилма тоже уже улыбалась. Тревога ее прошла.

Она не стала давать ребенку лекарство, даже мокрое полотенце не положила на лоб, как обычно, чтобы зря не беспокоить. Она слышала от кого-то, что сон лучше любого лекарства. Да-да, это врач один говорил.

Утром, в девять часов, Иштван испуганно вскинулся на постели и посмотрел на часы: опоздал. Лишь на пороге он перекинулся несколькими словами с женой, спросил про здоровье Иштванки.

Мальчик спал довольно спокойно. Утром даже съел две ложечки черешневого варенья. Но хорошо было бы все-таки посоветоваться с врачом. Может быть, с тем профессором, который лечил его в прошлый раз.

Иштван на целый час опоздал на службу. Работа ждала его, на столе грудой лежали дела, то и дело хлопала дверь и звонил телефон. Только на улице, в два часа пополудни, он вспомнил, что должен поехать к врачу. Он махнул извозчику, но тот не остановился. Не остановился и следующий, и еще один. Видно, он недостаточно солидно выглядит, если извозчики даже не хотят его замечать, хоть и едут без седоков. Обескураженный неудачей, стыдясь своей неумелости, Иштван отправился было пешком, но потом решил, что сначала надо, пожалуй, зайти домой, посмотреть на ребенка: вдруг врач уже и не нужен. Профессор в такое время в клинике, идти к нему сейчас все равно бесполезно.

Дома жена как раз открывала склянку с лекарством.

— Так ты все же профессора вызвала?

— Нет, Гашпарека.

— Гашпарека? — удивленно переспросил Иштван. — Он не сердит на нас?

— Нет, он был очень любезен и сразу пришел.

Гашпарек жил напротив, в старинном доме, у подъезда которого висела табличка с надписью крупными золотыми буквами: «Д-р Артур Гашпарек, специалист по всем медицинским наукам».

Это был толстый, весьма представительный человек лет пятидесяти, холостяк; соседи любили его и рассказывали множество случаев, как он спасал их близких от разнообразных болезней. Пекарь был по гроб жизни благодарен ему за избавление от головной боли: Гашпарек пользовал его каким-то «крепким, отличным порошком», название которого не сказал. Кальмар, бакалейщик, еще один его почитатель, сообщал всем своим покупателям, что Гашпарек однажды прописал ему кипяток и Кальмар тут же выздоровел, хотя насморк у него был такой, что «господин доктор даже в комнату не вошел, только взглянул с порога». Гашпарек вообще любил старые снадобья. Например, чаи разных составов; на воспалившийся палец велел класть мед с солью и репчатым луком; тем, у кого болело горло, советовал на ночь повязывать шею собственными носками. Из своих методов он и среди коллег не делал тайны. Практика — вот что главное. Когда речь заходила о медицинских вопросах, он рассеянно и немного смущенно говорил:

— А, это все теория.

В более тесном кругу, за стаканом вина и сигарой, он излагал свои взгляды подробнее:

— Эти новые теории… гроша ломаного они не стоят… Мы, старые лекари, знаем, как надо лечить, — и громогласно смеялся.

В столицу он перебрался из провинции, где лет десять служил окружным врачом, — говорят, туда он попал из-за какой-то скандальной истории; и хотя о нем много всего рассказывали — например, ходил слух, что он вообще не верит в существование бактерий, потому что, как сам он сказал, никогда их не видел, — он сумел открыть кабинет в самом выгодном месте и через несколько лет приобрел доброе имя и немалое состояние. У него был свой выезд с двумя прекрасными лошадьми. Вечерами он приезжал на Кольцо, в кафе, где проводил свободное время в одной застольной компании, находя ее веселой и очень занятной; появляться здесь он считал полезным и в интересах «практики». Он листал иллюстрированные журналы, прочитывал свежие охотничьи издания и вести с бегов, потом садился за карточный столик и играл по маленькой. В толстых его губах, дымясь, торчала «виргиния».

К осени застольная компания превращалась в охотничий кружок, где Гашпарек достиг с годами заметных успехов, так как был хорошим стрелком. Время от времени он просил кого-нибудь из коллег заменить его дня на два, сам же надевал болотные сапоги, вешал на плечо двустволку, на другое — фляжку с чистой виноградной палинкой. Без трофеев он не возвращался, зайчатина перепадала иной раз даже его пациентам.

Зимой он носил шубу с соболями, летом — желтую чесучовую пару, к которой у него был обтянутый той же чесучой шлем с козырьком сзади и спереди; ни дать ни взять какой-нибудь важный чин по пожарной части. Под козырьком, видный издали, пылал ярко-красный, в шишках и угрях нос.

Когда после очередного удачного излечения он степенно шагал по улицам, окрестные жители почтительно приветствовали его и перешептывались у него за спиной: «Вот это врач». Он был для них — врач, врачеватель. Часто можно было услышать: «Почему бы вам не обратиться к Гашпареку?..» — или: «Вас Гашпарек смотрел уже?..» А если кто-нибудь умирал, люди качали головой, сокрушаясь: «Даже Гашпарек помочь не мог…»

Он любил поболтать с близкими больного; его особенно интересовали политические события (он и сам деятельно участвовал в политической жизни округа) и общественные проблемы, по поводу которых он умел к месту ввернуть какое-нибудь меткое замечание. В кармане, в серебряной коробочке, у него всегда припасены были разноцветные леденцы для маленьких пациентов, а на золотой часовой цепочке болтался золотой же футлярчик для карандаша, который он с охотой давал поиграть детям.

До сих пор Иштван с Вилмой лишь один-единственный раз, года два назад, пригласили его к сыну, когда тот внезапно чем-то заболел. Видимо, у Иштвана с ним возникли тогда серьезные разногласия: с Гашпареком поспешили расплатиться, и все отношения с ним после этого были прерваны…

— Не сердит, значит, — повторил Иштван, все еще удивленный, но и радуясь в то же время, что избавился от того неприятного осадка в душе, какой всегда оставляет ссора с уважаемым человеком. — Я-то думал… И что он сказал?

— Ничего… Иштванку держать в постели…

— Вот видишь.

— Надеюсь, в болезнях он разбирается, — заметила Вилма.

— Не хуже других, во всяком случае.

— И так близко живет, — добавила жена, — в любой момент прийти может.

— Конечно, — согласился Иштван. — Ну, там увидим. Хвалят его очень. Прилежный и добросовестный человек.

Они вошли в детскую; окна тут были завешены, в комнате стоял густой сумрак. Возле кроватки, среди полотенец и мисок с водой сидела Анна, которая, узнав, что ребенок нездоров, из няньки тотчас превратилась в сиделку. Она не отходила от мальчика, ухаживая за ним и напевая тирольские песенки.

Анна пожаловалась родителям, что Иштванка очень уж горячий.

Мальчик лежал неподвижно в кроватке, стиснув в руке цветной кубик.

Отец погладил его по щеке; щека в самом деле так и пылала.

— Жар у него, — сказал он.

— Грипп, — ответила мать. — Как в прошлый раз…

Врач прописал жаропонижающее, но они забыли его вовремя заказать, прислуга лишь вечером принесла из аптеки лекарство. Приняв порошок, ребенок заснул. Утром его состояние не изменилось. Гашпарек навещал его дважды в день: перед обедом и к вечеру. Уверенный тон его немного успокаивал родителей, которые жили теперь тихо — болезнь отодвинула мысль о разводе куда-то на задний план, сейчас их занимали лишь связанные с ребенком заботы. Иштван после службы сразу же возвращался домой. Вилма, дождавшись его, шла погулять часа на два; перед уходом поправляла подушку под головой у мальчика и наставляла немку, когда и как давать лекарство больному. На улице ей становилось лучше. Она видела, что жизнь течет по-прежнему, трамваи с грохотом мчатся по рельсам, из-за задернутых штор пробивается теплый свет ламп, — и к ней возвращалась уверенность, что все обернется к лучшему, забывались тревоги, снедавшие ее у постели сына. Дюла в эти дни усиленно готовился к своему экзамену, выглядел бледным, усталым. Они встречались в саду, гуляли, взявшись за руки, Дюла спрашивал про Иштванку и передавал ему апельсин или шоколадку.

Иштвана в это время назначили начальником отделения. Прежнюю тесную комнатку, дверь из которой открывалась в боковой коридорчик, он сменил на удобный, просторный кабинет с двумя широкими окнами. Осуществилось то, о чем он мечтал и за что много лет боролся. Ему казалось, теперь все неприятности позади. Новый, почетный пост окрылил его, он с жадностью набросился на работу: ведь у него появилась теперь независимость, возможность показать свою силу, свое умение разбираться в сложных вопросах. Он уже не обязан был принимать любого и каждого: за дверью с мягкой обивкой сидел рассыльный, который докладывал о посетителях; перед письменным столом лежал широкий ковер, а на столе стояли два телефона, внутренний и городской. Когда он впервые остался один в кабинете, он закурил египетскую сигарету и откинулся в кресле, наслаждаясь печальным триумфом зрелости — завоеванной властью.

Лишь теперь он ясно видел цель своей жизни после развода: более он не женится, будет жить для работы. Он стоял у порога новой эпохи. Радость его омрачалась лишь тем, что сыну пока лучше не становилось.

— Как Иштванка? — спросил он вечером, придя домой.

— Один господь знает, — ответила Анна, которая от бессонных ночей стала худой, раздражительной.

— С ним что-то серьезное?

— Не думаю, — сказала она.

И ушла в темный угол комнаты, где горел ночник и нельзя было видеть, что глаза ее красны от слез.

В другом углу на стуле сидела Вилма, которая сейчас лишь заговорила:

— После обеда он все время спал.

— Это самое главное, — сказал Иштван. — Пускай спит, пока не спадет температура.

Они по-прежнему аккуратно давали ему лекарство, прописанное Гашпареком; больше ничего не оставалось делать. Ложились они в обычное время: бодрствовать не было никакого смысла. Анна никого не подпускала к кроватке, хотя сама две ночи уже спала не раздеваясь. Больной ночью часто пил воду. Просыпаясь, он жалобно плакал. Из-за стеклянной двери слышен был звонкий голос Анны:

— Trink, na so trink a Tröpferl, mein Katzerl…[86]

Ребенок плаксиво сопротивлялся, хныкал, что-то говорил сонно, словно спорил с нянькой и не хотел слышать ее голос.

Родители, привстав с постели, тревожно вслушивались.

— Ничего страшного, — успокаивала Иштвана Вилма, — просто попить захотел. Уже заснул.

Доктор каждый раз повторял одно и то же. Кормить ребенка велел блюдами, которые выучил еще в университете и до сих пор помнил: «Мясной суп, яйцо всмятку и теплое питье…» Иногда для разнообразия рекомендовал еще что-нибудь: например, манную кашу, посыпанную шоколадной крошкой, корицей или сахарной пудрой. Мать, слыша это, сияла: ей казалось, новое блюдо сразу даст существенное улучшение. Но больной и новое блюдо отказывался есть. Тогда Гашпарек пришел к выводу, что у ребенка испорчен желудок. Пускай поголодает, это даже к лучшему, по крайней мере, очистится организм.

К вечеру Иштванка начал стонать и метаться. Он даже выпустил цветной кубик, который до сих пор сжимал в руке. Есть и пить он отказывался напрочь.

В детской было теперь гораздо светлей, чем обычно. Иштван мог хорошо разглядеть лицо сына. На верхней губке у мальчика был красный крохотный прыщик — вероятно, от высокой температуры. Почему-то, увидев его, Иштван ощутил страх. Прыщик придавал лицу ребенка чужое, странное выражение.

Иштван пошел за Гашпареком.

У доктора как раз обедали.

Дверь открыл сам Гашпарек с салфеткой за воротником. Он провел Иштвана в столовую; за столом сидело человек десять: седые отец с матерью, братья, сестры, родственники, которых кормил Гашпарек. Семья была знаменита уменьем поесть. В кладовой у них круглый год висели окорока и колбасы, женщины варили варенье, в осенние дни на веранде в огромных банках с укропом квасились бледно-зеленые огурцы.

Иштван рассеянно сел на предложенный стул. Перед ним тут же очутилась тарелка. Он поднял глаза. На огромном блюде в луже застывшего жира лежали остатки ростбифа, кости. Принесли второе — молочный пудинг с изюмом. Гашпарек, в шутливых выражениях утешая встревоженного отца, взял себе огромную порцию пудинга и потом еще дважды просил передать ему блюдо. Затем набил трубку; он был страстным курильщиком и ни при каких обстоятельствах не мог отказаться от табака. Он долго возился с трубкой, ковырял в ней пепел, пачкая пальцы, но трубка никак не хотела гореть. Наконец он отложил ее и, достав серебряную коробочку, которую никогда не забывал, идя к больному ребенку, наполнил ее леденцами, повесил золотой футляр для карандаша и неторопливо двинулся с Иштваном через улицу.

По обычаю он вошел в детскую с зычным хохотом: он гордился своим умением ладить с детьми. Бросив пальто на спинку стула, присел рядом с кроваткой.

— Ну как, гусар, — обратился он к мальчику, — какие у нас новости? Смотри-ка, что тебе принес дядя доктор, — и он вытащил серебряную коробочку. — Знаешь, что здесь? Птичка. Как открою крышку, она улетит…

Иштванка даже не посмотрел в его сторону. Утонув в подушках, он тяжело и шумно дышал. Анна, отвернув лицо, тихо заплакала.

— Ну, погоди, озорник, — продолжал Гашпарек с неприятным смехом, — у меня еще кое-что есть, — и он отцепил золотой футлярчик для карандаша. — Смотри, какая у меня труба… тра-ра-ра, — вопил он, и от его голоса дрожали стекла в окнах. — Раз-два, вставай, солдат, раз-два, тра-ра-ра, тра-ра-ра…

Иштванка не обращал на него внимания.

Гашпарек зажег лампу и приблизил свое мясистое лицо к личику больного. Теперь Иштванка испугался. В горячечном его полузабытьи этот огромный, чужой человек, который вдруг — зачем? с какой целью? — начинал надвигаться, плотной, тяжелой массой нависая над ним, представлялся каким-то жутким кошмаром.

— Ай, — кричал мальчик, загораживаясь худыми ручонками, — ай!

— Какой же из тебя солдат будет! — укоризненно сказал Гашпарек и, коснувшись его лба, сообщил, что у ребенка «еще не спал жар».

— Небольшая простуда, — повторил он как обычно.

— Как, разве не расстройство желудка?

— Может, и расстройство, — не стал спорить доктор. — Держите сорванца в постели, а станет брыкаться, свяжите ему руки-ноги. Кровь у него немного свернулась, от жары загустела, через пару дней все пройдет, даже не вспомните. Верно, гусар?

Гусар ничего не ответил. Пока родители провожали доктора до дверей, мальчик тревожно смотрел ему вслед — и был счастлив, когда наконец остался вдвоем с Анной, которая не могла даже говорить с ним.

— Он так странно дышит, — сказала Анна вечером того же дня.

Все трое прислушались — и тут же послали за Гашпареком. Доктор лишь посмеялся над их страхами. Теперь и они смеялись. Таковы уж родители: чуть что, сразу в панику.

Рано утром они уже не смеялись.

— Ему воздуха не хватает, — вскрикнула Анна.

— Ребенок же задыхается, — плакала мать. — Скорей за Гашпареком.

— Я пойду за профессором, — сказал Иштван и не мешкая вышел на улицу.

Было шесть часов утра. Гонимый тревогой, он бежал по улице в холодном осеннем тумане; город спал, даже трамваи еще не ходили. Этот бег, усталость в ногах чуть-чуть успокоили Иштвана: совесть его теперь была чиста, он сделал все, что мог.

Профессор еще не проснулся.

Старуха служанка, открывшая Иштвану дверь, приняла его недоверчиво и даже слышать не захотела о том, чтобы так рано будить вельможного барина. Иштван, услышав эти слова, «вельможный барин», сам понял, что требует слишком многого; сидя в прихожей, он рассматривал картины, висящие на стенах, статуэтки, читал проспекты знаменитых водолечебниц. Сан-Ремо… Ницца… Карлсбад… Каким счастливым, манящим представлялся ему мир: теплое море, комфортабельные отели, здоровье, беспечная жизнь… Наконец, в половине восьмого, в дверях появился профессор.

Взяв экипаж, они помчались домой. Профессор, старый, невозмутимый господин с бородой, кивнул в знак приветствия Вилме и сразу прошел к больному. Не говоря лишних слов, он попросил няньку поднести ребенка к окну и, сунув в рот ложечку, осмотрел ему горло. Лицо его, всегда спокойное, почти равнодушное, вдруг потемнело, словно сама болезнь отразилась на нем.

— Да ведь… — начал было он с гневом и тут же себя оборвал.

Убрав ложечку, он почти грубо велел уложить ребенка снова в постель.

— Кто его лечит? — спросил он, не скрывая возмущения. — Это же… — Он снова сдержался.

Послали за Гашпареком, но того дома не оказалось, его тоже «вызвали к тяжелому больному».

Профессор достал шприц, сделал ребенку укол. Затем сел возле постели Иштванки. Несколько долгих минут, показавшихся родителям бесконечными, он слушал его пульс, прикладывал ухо к сердцу.

— Лучше ему? — спросила Вилма.

Профессор, не отвечая, снова наполнил шприц и стал ждать. Он оставался возле больного четверть часа, затем в другой комнате написал записку домашнему врачу и наказал родителям: как только тот появится, пускай сразу же свяжется с ним.

Мать и отец, оцепенев, стояли возле постели сына, слушали свистящее его дыхание, мучительный кашель. Им хотелось заткнуть себе уши.

Гашпарек прибыл в полдень. Посмотрел на ребенка, пожал плечами. Сейчас он не говорил ничего.

— Спит как будто, — сказала Анна. — Немного храпит.

— Может, теперь ему лучше станет? — жалобным голосом спросила мать, глядя на доктора.

Гашпарек напустил на себя высокомерно-загадочный вид и уклонился от каких-либо разъяснений.

— Нельзя терять надежду, — сказал он, как всегда в таких ситуациях, ибо картина и ему уже стала ясной. — Мы имеем дело с весьма сложным случаем. — И он произнес длинное латинское слово.

Иштван, плохо понимая, что делает, вышел на улицу, долго бродил там без всякой цели, затем зашел в лавочку, где продавались игрушки, и купил шкатулку: из нее, если нажать кнопку, выскакивал чертик. Барышня за прилавком сочувственно посмотрела ему вслед. Здесь, как и в аптеке, легко узнавали несчастных родителей, которые, почти ничего не видя от слез, просят что-нибудь для больного ребенка.

Едва не бегом возвращаясь домой, он взглянул на окна своей квартиры. Там, как обычно, висели плотные занавеси.

Он ощутил облегчение; почему-то он ожидал увидеть нечто ужасное, совсем не то, что всегда, — например, открытые настежь окна, из которых доносятся плач и крики, — что-то такое, чего он не мог бы перенести.

Немка взяла шкатулку и подошла к кроватке. Слышно было, как щелкнула крышка и вылетел на пружинке чертик.

— Schau her, mein Katzerl![87] — сказала Анна. Но Иштванка не взглянул на нее, и она положила игрушку на стол.

Долго не было слышно ни звука. Анна не шевелилась; мать, сложив на коленях руки, смотрела на сына. Иштван стоял у окна, напротив, над бакалейной лавкой, была вывеска: «Кальмар и К°». Он долго размышлял о том, что знает лишь господина Кальмара, который в этот момент стоял в дверях лавки, возле мешка с фасолью, и кланялся, здороваясь с покупателями. Кто же скрывается под этим «К°»? Он вдруг заметил, что произносит эти глупые мысли вслух. Ладони его покрылись холодным потом.

Иштванка умирал. Его маленькое, слабое тельце боролось с огромной, безжалостной смертью, которая с одинаковой легкостью справляется и с трехлетним ребенком, и с семидесятилетним старцем. Спустя полчаса он скончался.

Тихий, крохотный, как воробышек, лежал на подушках Иштванка; не быть ему уже ни гусаром, ни артиллеристом, как предсказывал доктор Гашпарек, а только усопшим младенцем.

Однако лицо его изменилось. Маленький нос заострился, стал больше, отчего все лицо посерьезнело; лоб казался более выпуклым, чем при жизни; он выглядел зрелым, значительным, словно взрослый. Красный прыщик на верхней губе все еще пламенел. Но постепенно и он начал гаснуть, бледнеть.

Был момент, когда дом, казалось, сошел с ума. Хлопали двери и оставались распахнутыми, падали с грохотом стулья. Вилма с распущенными волосами бросилась на незастеленную кровать, Иштван стоял у двери, опершись о косяк.

Появился какой-то родственник, из тех, что обнаруживаются, лишь когда в доме покойник. Это был старый, очень любезный чиновник; он принимал соболезнования, обсуждал со служащими похоронной конторы подробности погребения — потому что родители едва сознавали, что вокруг происходит.

— Как они любили его!.. — говорил старик.

На похороны прибыли бабушка с дедушкой, в трауре, чинные, как и на свадьбе, потом на крестинах. Пролили на могилу внука чистые, тихие слезы.

Люди, способные плакать, счастливее тех, кто страдает без слез. На Иштвана с Вилмой больно было смотреть. У могилы они стояли, словно не в силах понять, что же такое случилось. И лишь в тот момент осознали все, когда, вернувшись домой, увидели мертвые комнаты с наполняющей их пустотой. Анна сложила в шкаф вещи Иштванки, его игрушки, затем собралась и уехала к себе в деревню, в Тироль. В квартире теперь совсем ничего не осталось. Ничего, что бы им было дорого, что держало бы их.

«Скорее, скорее отсюда», — думал Иштван, бродя по комнатам.

— Скорее отсюда, куда угодно, — сказала Вилма. Ей нестерпимо вдруг захотелось к своим, в родительский дом; в этой квартире она себя чувствовала будто в мертвецкой.

В эти дни Иштван и Вилма даже на четверть часа не оставались одни. Приходили с визитами родственники, знакомые, которым они вновь и вновь излагали печальную повесть о болезни их дорогого сыночка; даже губы у них немели от бесконечных бесед. Оказалось, вокруг живут неплохие, в сущности, люди. Целительное забвение, в первое время казавшееся невозможным, тем не менее близилось. Но прежде им еще предстояло ко многому привыкнуть. К пробуждению по утрам, затем к вечерам в пустом доме, к людным улицам, лавкам с игрушками, детским площадкам — и каждый раз с болью в сердце осознавать, что у них нет больше сына, и принимать мир так, как есть, без него.

Тяжелый вздох вырывался у них из груди; и потом они начинали думать, как жить дальше.

Им обоим необходимо было отвлечься, сменить обстановку. Вилма на время переехала к старой родственнице, Иштван снял номер в гостинице. Многое потеряв, они, однако, кое-что обрели. К ним как будто вернулась молодость с ее одиночеством, неприкаянностью, но зато и с ее свободой и независимостью. Ни о чем не надо было заботиться: ни о доме, ни друг о друге; питались они кое-как и могли распоряжаться собственным временем, как вздумается.

Адвокат передал Иштвану бумаги и сообщил, что развод их оформлен и узаконен.

— Теперь вы совершенно свободны, — сказал он.

Вилма тоже получила бумагу с решением о разводе. Эта новость ей показалась невероятной.

— А как же?.. — сказала она, словно намеревалась возразить адвокату.

— Все улажено, — прервал ее тот, — суд дал вам развод.

Дюла, который тем временем сдал свой экзамен, по прошествии года траура взял ее в жены.

Иштван редко с ними встречался.

У него началась новая жизнь, которая представлялась ему вернувшейся молодостью.

Дни его незаметно вливались в успокаивающе-беспорядочный ритм холостяцкого бытия; он легко растворился в том людном и шумном одиночестве, что подчас с лихвой заменяет семью. Познакомился со своими соседями, с лифтером, официантами, которые за несколько равнодушно-приветливых слов, за чаевые обеспечивали ему покой и удобство. Особых потребностей у него не было. Его поглощала работа, а после нее он наслаждался свободой, счастливой, неописуемо сладостной, безграничной. Все отношения с бывшей женой были прерваны. Иногда приходил какой-нибудь счет, еще за совместные траты, — словно призрак из прошлого. Он откладывал его в сторонку, до того времени, когда им предстояло встретиться для обсуждения незаконченных дел. Однако такие встречи случались все реже. Иногда он видел Вилму на улице, об руку с новым мужем, еще в полутрауре, но уже посвежевшую и похорошевшую. У нее был стойкий, жизнеспособный характер, она хотела забыть все и жить полной жизнью, она выглядела счастливой. Иштван был рад этому: ненависти к ней он никогда не питал.

О новой женитьбе он не думал. У него были один-два романа, но никакого следа в душе они не оставили. Молодость прошла. Утром, причесываясь перед гостиничным зеркалом, он смотрел на себя равнодушно, без боли и радости. В густой еще шевелюре поблескивала седина, как тотчас застывающий ноябрьский свинцовый дождь. Стремиться было особенно не к чему. Все, чего можно было достичь в общественном положении, в жалованье, да и в любви, он достиг. По службе едва ли удастся подняться выше. Та высокая должность, куда он карабкался на протяжении долгих лет, была последней ступенькой, никто оттуда его не столкнет, но и дальше уже не взобраться.

Служба стала его утомлять, он все более погружался в какое-то сонное равнодушие. Он сумел бы прожить и на свое состояние, но боялся грозящего одиночества. И со временем перестал думать, как изменить свою жизнь.

Свободное время он проводил с друзьями: они ходили в театр, затем собирались в клубе, ужинали. Когда-то в молодости Иштван был страстный игрок. Годами, бывало, он, что ни вечер, проводил за карточным столиком. Он еще помнил, как ровно в шесть, когда в клубе начиналась игра, нервы его, где бы он ни был, сами собой напрягались и весь он дрожал от желания окунуться в болезненный хмель азарта. Поначалу он с этим боролся. Но потом сдавался безоговорочно, и страсть, как парализующий волю яд, быстро овладевала всем его существом.

Теперь, когда он снова взял в руки карты, азарт, словно вернувшаяся болезнь, стремительно завладел им и приковал к столу; вся решимость его и воздержание безвозвратно исчезли. Но за картами он отдыхал. Когда начиналась игра, стрелки часов останавливались, времени более не существовало.

Ничто на свете не дает забвения надежнее, чем зелье, которое варят на этой ведьминой кухне. Люди, на улице не способные обменяться друг с другом и парой слов, здесь часами самозабвенно играют, как дети в песке. Они живут этим; обыватель понять их не может. И нельзя сказать, чтобы они внушали отвращение; настоящий картежник не себялюбив. Деньги для него не цель, а средство, проигрыш или выигрыш — только перст судьбы, указующий, далеко ли он может зайти в риске. Он мечтает об огромных деньгах, но затем лишь, чтобы постоянно удовлетворять свою страсть. И когда он спускает все до последнего, не бедность страшна ему, а сознание неудачи и горечь, что дальше играть невозможно. Таким игроком был и Иштван.

Он выигрывал и проигрывал немалые суммы; они примерно покрывали друг друга. Но карты сообщали жизни иную, романтическую окраску, как некогда, в юности, первая большая любовь. Он верил в потусторонние силы и ценил азарт более жизни. Это волшебным светом озаряло его будни, серые утренние часы и однообразные вечера. Игра не прекращается, когда мы встаем из-за карточного стола: мозг продолжает работать, мешая красную и черную масти. Так было и с Иштваном: он продолжал играть и не держа в руках карт. Даже людей он делил на масти. Они представлялись ему хорошими и дурными, приятными и неприятными, счастливчиками и неудачниками; он узнавал их по тайным приметам. Он начинал шаг с правой ноги — потому что другие обычно ступали с левой. Иногда у него возникали навязчивые желания. Неодолимая сила вдруг заставляла его остановиться на улице и незаметно коснуться, например, стены дома, мимо которого он проходил.

В последнее время он стал проигрывать. Друзья, видя, что счастье ему изменило, уговаривали его бросить карты. Но он продолжал играть и спускал все больше и больше.

— Когда ты бросишь? — спрашивали его.

— Завтра, — отвечал он, а на другой день снова садился за столик.

Жизнь его протекала однообразно. Спал он плохо, часами лежал в постели с открытыми глазами, слушая шум дождя на крыше гостиницы. Заснув к утру часа на два, вставал, пил крепкий чай с ромом, выкуривал сигарету и уходил, часто даже не умываясь. Вечером, собираясь идти в клуб, брился, тер спиртовым раствором лоб, надевал свежую, накрахмаленную сорочку с бриллиантовыми запонками. Под цветными лампами карточного зала он появлялся собранным, свежим, неотразимым. Его ждали; игра начиналась. Он обычно сдавал банк. Против него находился крупье, который широкой лопаткой сгребал тысячные банкноты, серебряные и золотые монеты — или выплачивал выигрыш, всегда с холодным и равнодушным лицом. Вокруг, в густом сигарном дыму, сидели прочие игроки, знакомые и незнакомые, худые и толстые, скупые и моты, все чем-то неуловимо похожие друг на друга, словно братья. Иштван был молчалив, лишь кивком головы отмечая удачу или неудачу. Когда крупье отсчитывал деньги, он, закрывая глаза, опускал на грудь голову и засыпал на минуту-другую.

В этот вечер он играл уже пять часов без перерыва. Пальцы сводило от однообразных движений, он машинально сдавал карты. Взглянув на свои, швырял их на стол. Сегодня он постоянно выигрывал. Банкноты лежали возле него горкой. Народу в зале было немного: несколько заводовладельцев, торговцы, с сонным видом выкладывающие на стол деньги, один отчаявшийся игрок, который всегда встречал в клубе утро, и маленький, бледный горбун, сидящий напротив. Другие стулья были пустыми.

Иштван уже сдал, когда отчаявшийся неудачник попросил себе еще карту.

Он взглянул на него, но не понял, чего тот хочет. Затем, собрав все силы, пододвинул ему карту.

Как это часто бывает, когда долго находишься в большой компании, он вдруг увидел весь зал и себя самого как бы со стороны, глазами попавшего сюда извне человека. Увидел и содрогнулся: что он здесь делает? Ему показалось, что руки его и лицо вымазаны какой-то мерзостью. Он сам себе был противен.

По своей привычке он слегка склонил голову: так сильно стучала в висках кровь. И тут, неожиданно, без какой-либо явной причины, ему вспомнился сын. Два года уже он не думал о нем так живо. Он увидел Иштванку в матросском костюмчике, на котором мог различить каждую складку, каждую пуговицу, даже синие якоря на воротнике. Лицо сына было бледным, лоб — выпуклым, на верхней губке горел яркий прыщик. Да, думал он, сына уже нет в живых, но память о нем не пугает. И не надо со бояться. Глаза мальчика спокойно смотрели на него из глубины времени.

— Еще карту, — сказал неудачник.

Игроки подняли головы: банкомет был необычно рассеян и даже растерян. Лицо его покрывала смертельная бледность.

Он вытер лоб.

— Прошу прощенья, — сказал он, — мне немного не по себе. — И он сдал карту.

Потом встал, затолкал в карман деньги и вышел из клуба.

На улице мела вьюга, скрипели под ветром водосточные трубы, раскачивались фонари на столбах. Холодный воздух освежил ему голову.

Но дома, придя к себе в номер, он снова невольно стал думать о сыне. Он даже покашлял, чтобы хоть немного рассеять зловещую тишину и не чувствовать себя таким одиноким. Потом вслух произнес его имя, бросился на кровать и разрыдался.

На другой день — впервые после развода — он пошел навестить Вилму.

Она жила на третьем этаже мрачного дома, в двухкомнатной квартирке, окнами выходящей во двор. Пахло камфорой; ее положили в рояль против моли, словно этому ветхому инструменту что-то еще могло повредить. Иштван смотрел на мебель: она казалась низкой, недружелюбной, какой-то убогой, серой. В квартире стояла тоскливая тишина, какая бывает в бездетных семьях.

Дверь открыл Дюла, который по возрасту почти годился ему в сыновья; он встретил Иштвана с подчеркнутой вежливостью, приличествующей молодому человеку в обращении со старшими. Они пожали друг другу руки, Дюла даже слегка поклонился. Он был в домашнем халате, в руке держал рейсфедер — видимо, гость оторвал его от стола, на котором меж пузырьков с тушью валялись листы ватмана, исчерченные вдоль и поперек. Иштван взглянул на бумаги.

— Что за чудные, длинные, прямые линии, — сказал он, чтобы как-то начать разговор, и подумал, что жизнь у этого юноши такая же прямая. Он завидовал его трудолюбию и упорству.

За два прошедших года Дюла возмужал, посерьезнел; он больше молчал, на вопросы же отвечал рассудительно. Тонкие его пальцы часто приглаживали густые волосы.

Иштван заговорил про какой-то счет, который ему нужно обсудить с Вилмой; в последнее время нет-нет да приходят такие счета, которые давным-давно оплачены.

Пока шел деловой разговор, Дюла, присев на подоконник, молчал; потом попросил прощенья и вышел, тактично оставив их ненадолго вдвоем.

— О, — сказал Иштван, сейчас лишь заметив, что Вилма неважно выглядит, — вы не больны? — И пристально посмотрел ей в глаза.

Про себя он подумал: «Неужели она тоже?»

— Нет. Это просто нервы.

— А вообще у вас все в порядке?

— Да, — тихо и искренне ответила Вилма, — все в порядке.

— Берегите здоровье. Побольше свежего воздуха, побольше спать. Вы сегодня немного бледны.

— Знаю, — сказала она. — Голова болит.

— Это не страшно, — продолжал Иштван, — но запускать все же не стоит. Надо узнать причину, тогда хороший врач вылечит вас в два счета. Может быть, малокровие? Или просто нервы шалят? Но это уже действительно дело медиков. Только, очень прошу вас, обращайтесь к хорошим врачам. Не к кому придется. Вы ведь помните…

Уже собравшись идти, он попросил что-нибудь, оставшееся от сына; переезжая, он ничего с собой не захватил.

— Достаточно одной фотографии, — сказал он.

Вилма достала коробку, полную фотоснимков. Иштванка был тут и в грудном возрасте, с округлыми, словно ниточкой перевязанными ручками, в белых вязаных башмачках; и на санках, в теплом пальтишке, с мишкой и куклой; на мгновение они словно вновь вернулись в те печальные дни. Пришел Дюла и встал у дверей, не решаясь тревожить их горе, принадлежавшее только им двоим.

— Мне бы хотелось ту, — сказал Иштван, — где он в матросском костюмчике, без шапки, так что лобик его виден, такой красивый, выпуклый.

— Вот эту?

— Да, — он взял фотографию. — Какой он милый. Бедняжка.

— Бедняжка, — вздохнув, повторила Вилма. — Тут уже видно, что ему недолго осталось жить.

— Я бы этого не сказал.

— Шейка тоненькая какая, — Вилма пальцем погладила изображение сына.

— Нет, — сказал Иштван. — Здесь он сильный, здоровый ребенок. Смотрите, какие плечи, какой лоб.

— Зачем вы так говорите? Вы же знаете, он постоянно болел.

— Два раза всего. В годовалом возрасте… и тогда… В последний раз. — Иштван поднял брови.

— Все равно его уже нельзя было спасти, — сказала Вилма.

— Нельзя было, — повторил Иштван неестественным тоном, как актеры на сцене. — В самом деле нельзя было спасти.

Спустя два дня, в послеполуденный час, когда Иштван с открытыми глазами лежал на диване, в дверь постучали.

Это была Вилма.

— Простите, что я беспокою вас.

— Ах…

— Мне очень нужно было прийти к вам. Тот счет… и прочее… С тех пор, как вы были у нас, я себе покоя не пахожу…

— Не понимаю.

— Полно, не притворяйтесь. Вы начали прежнюю игру и счастливы, что можете меня мучить. Прошу вас, оставьте это.

— Если я вас обидел, простите.

— Думаете, я не поняла, что вы хотели тогда сказать? Что ребенок был здоров и мог бы еще жить. И что это я во всем виновата.

— Ничего подобного у меня и в мыслях не было.

— Тогда к чему вы все это говорили? Четырех лет вам мало? Вы хотите еще? Очень, очень жестокая шутка, — говорила она, дрожа от ненависти.

— Я дал слово, что больше…

— Я не об этом, — сухо прервала его Вилма. — Я хочу лишь, чтобы вы честно сказали все, что думаете. Ведь я тоже много терзала себя.

— Что ж, если хотите…

— Разве мы не все сделали, что могли? — задыхаясь от волнения, перебила его Вилма. — Разве мы не ухаживали за ним, не бежали за доктором, разве мало пролили слез?..

— Конечно… — вставил Иштван.

— Тогда ночью я же сразу вас разбудила. Я просила вас, умоляла помочь. А вы сидели себе на диване, — господи, я это будто сейчас вижу — и зевали, в ночной рубашке, а у меня так колотилось сердце, я уже тогда подозревала плохое. Но вы сказали: подождем до утра.

— Кто мог тогда знать! — сказал Иштван, махнув в отчаянии рукой.

— Я на другой же день приняла меры, — ответила Вилма.

Иштван смотрел на нее, широко раскрыв глаза и подняв брови, как два дня назад.

— Что вы смотрите так? — сердито вскричала Вилма.

— Удивляюсь, что вы так хорошо все запомнили. Это, я бы даже сказал, забавно. Но, надеюсь, вы помните и о том, что пригласили Гашпарека?

— А кого же я могла еще пригласить?

— Но Гашпарек не был нашим домашним доктором.

— Наш домашний врач жил бог знает где, на другом краю света, и это вы так мудро придумали. А я компрессы бедняжке делала, он все время стонал. Я себе места не находила. Вот и послала к нему… по соседству.

— Вы знали, что это за человек?

— Конечно, у него табличка висит на двери, как у любого врача.

— Но ведь я вам давно уж рассказывал, что про него говорят. И на ваших глазах писал ему, что мы от его услуг отказываемся; это было, когда мы поняли, что он лечил Иштванку от насморка, а у него была корь. Иштванке был тогда годик. Помните, как мы тогда Гашпарека называли? Коновалом. И хохотали над ним.

— Но почему вы меня обвиняете? — защищалась она. — Я сказала вам, что пригласила Гашпарека, и вы согласились со мной.

— Нет, я был удивлен, что вы к нему обратились.

— Но ведь не возразили, не позвали другого врача. Смешно, — Вилма в самом деле попыталась рассмеяться, — нет, это просто смешно. Только у вас в голове могло такое родиться. Стало быть, получается… вы, по крайней мере, так считаете… что кто-то в этом заинтересован был… Но, господи, кто? Ведь я сразу, охотно его согласилась взять, в тот вечер, когда зашла речь о разводе; мы бы взяли его к себе, и он… никому бы не помешал… У нас ли… или у вас… Но зачем я вам всерьез объясняю?.. Ведь это просто безумие.

— Что ж, оставим, — сказал Иштван.

Они замолчали, словно вдруг онемев. Лишь сидели, не шевелясь, глядя друг на друга.

По комнате летал грузный шмель, его басовитое монотонное гудение еще подчеркивало тишину. Потом они говорили уже о второстепенных вещах.

Вилма вышла из номера с пылающими щеками и блуждающим взглядом — словно после жаркого свидания. Волосы свисали ей на глаза, шляпка съехала набок. По дороге домой она задыхалась, глотая горечь, и едва не теряла сознание, ее тошнило от отвращения к себе и к миру. Она рада была бы исторгнуть из себя боль, будто обильный обед, приготовленный из негодных продуктов.

Она дала себе слово, что никогда больше не придет к бывшему мужу. Какой смысл в таких разговорах, они только бередят застарелые раны.

Но однажды, когда она шла по улице, рядом с ней, неизвестно откуда взявшись, вдруг оказался Иштван. Он даже не поздоровался с ней — заговорил, словно продолжая начатый спор.

— Сегодня я с ним расплатился, — тихо сказал он ей на ухо.

— С кем?

— С Гашпареком.

Вилма вздрогнула, словно ужаленная. Не будь вокруг столько народу, она бы наверняка закричала.

— Да, — сказал Иштван, — он прислал счет. У него все же хватило такта не сделать этого сразу.

— Замолчите, ради всего святого.

— Я должен был сообщить вам об этом. Ведь так мы условились, вас это тоже касается. Счет на пятьсот шестьдесят крон.

Вилма отвернула лицо, но он, еще ближе нагнувшись к ней, заговорил:

— Вы считаете, это много? Нет, столько ему полагается. Если мы не оплатим счет, он добьется своего через суд. В конце концов, он ведь трудился, в буквальном смысле этого слова… сколько раз приходил к больному. Труд врача нужно оплачивать так же, как труд слесаря или другого ремесленника. Я дал ему шестьсот крон и получил сорок сдачи.

Он раздраженно потыкал тростью асфальт и продолжал:

— Чувствует себя господин Гашпарек великолепно. Красный, толстый, довольный; живот вдвое больше, чем раньше. И на цепочке болтается все тот же футляр для карандаша. Помните?

Иштван заговорил торопливо и сбивчиво:

— Как подумаю, что он как ни в чем не бывало продолжает практику… телефон постоянно звонит, доктора Гашпарека зовут к больным, доктор Гашпарек, уважаемый человек, гуляет по улицам… просто кричать хочется. Охотник… знаменитый стрелок… Жирное, мерзостное чудовище, — повторил он несколько раз кряду, — кровопийца… злодей… Злодеи вовсе не таковы, какими их показывают на сцене, они такие вот, спокойные и довольные жизнью. И называют их — дядя доктор…

Вилма тронула его за рукав. Они стояли перед каким-то кафе, вокруг было людно, прохожие стали уже оглядываться на возбужденно беседующую пару. Они поспешили уйти, пока вокруг не образовалась толпа.

Встречи их повторялись, хотя и нерегулярно. С нетерпеливым волнением ждали они этих встреч. Бродили по темным переулкам, по слякоти, под дождем. Иногда они случайно сталкивались на улице, иногда приходили друг к другу под более или менее удобным предлогом. У Дюлы была небольшая контора, она отнимала все его время, дома он бывал редко и то ли про эти встречи не знал ничего, то ли не придавал им большого значения.

Вилма была часто нездорова.

Ее упорно терзала мигрень. Боль, вонзаясь в висок и затылок, не проходила по нескольку дней и кончалась обычно рвотой. После этого Вилма долго лежала в постели, медленно приходя в себя. Врач, лечивший ее, раз в неделю назначал ей электроток и рекомендовал абсолютный покой; Вилма дала себе слово избегать встреч с Иштваном. Однако вскоре убедилась, что страдает от этого еще больше. Уж лучше выговориться, не копить в душе то, что так ее волновало.

Спустя какое-то время она написала Иштвану и назначила встречу на раннее утро в маленьком малоизвестном кафе.

Иштван был точен. Он тоже ждал возможности встретиться с ней. При виде друг друга в глазах их блеснула радость, замешенная на ненависти.

— Мне очень плохо, — сказала Вилма, — щадите меня хоть немного.

Однако не прошло и пяти минут, как оба, забыв обо всем, пустили в ход прежние беспощадные аргументы. Первой начала Вилма. Внешне спокойно она вспоминала свою тревогу в первые дни, когда у ребенка обнаружился жар, его жалобы; потом, как обычно, добавила:

— Бог отнял его, бедняжку, у нас.

— Зачем говорить такое? — сказал Иштван. — Вы же так сами не думаете.

— Вы не верите в бога, — перешла она в нападение, — и не верили никогда. Вы всегда были безбожником.

— Бог, — ответил Иштван, — не убивает невинных детей.

— Кто же его убил?

— Мы, — спокойно, решительно сказал Иштван.

— Я? — прошептала она, побледнев и в исступлении потеряв голос.

— Я не сказал, что вы. Мы! Мы оба. Я и вы, потому что мы недостаточно любили друг друга. Мы не сговаривались, но действовали весьма хитро.

— Чушь, — сказала Вилма, с бесконечной ненавистью глядя на бывшего мужа. — Я души в нем не чаяла… я и сейчас готова вот этими пальцами вырыть его из могилы.

Они пили коньяк, рюмку за рюмкой, и беспрерывно курили. Вилма как раз попросила еще сигарету.

— Вчера я носила ему цветы, — сказала она, когда молчание стало тягостным.

— Да? — Иштван пожал плечами. — А я никогда не хожу на кладбище. Только раз был, один-единственный раз, да и то пожалел об этом. Какой в этом смысл, объясните мне, ради всего святого. Ни ему от этого пользы, ни нам. Я там смотрел на людей, пришедших к могилам близких. Бедные, они словно ищут что-то, какую-то вещь, которую там потеряли, и никак не хотят смириться с пропажей, все возвращаются туда, где, им кажется, она должна быть, ищут как одержимые и, разочарованные, уходят. Ведь потерю все равно не найти… И еще эта дьявольская новейшая выдумка: отвести детям особый участок… вроде детской комнаты. Зеленые холмики — крохотные, словно игрушечные. А под ними — девочки, мальчики, которые пришли в этот мир на год-два и исчезли, узнав головную боль и жар. Даже вкус черешни им, глупым, еще не знаком, а они уже умерли настоящей смертью. Вся история их жизни — там, на кресте или на могильной доске. Петерке, жил два года… Яношка, Пирошка, Эржике… Больше о них и сказать-то нечего. Но что меня там потрясло — молчание. Безбрежное, бесконечное молчание, которое громче, чем крик, возносится к равнодушному небу. Для чего все это? Я подумал о детских площадках, где дети играют в мяч, кричат, прыгают. А тут они молчат, как взрослые.

Он посидел, успокаиваясь, затем продолжал:

— Вообще-то все это меня мало трогает. Волнует меня другое. Знаете, я часто думаю, например, о священнике, который венчал нас, заклиная любить друг друга. Бедный старик, он, наверное, сам не понимал все значение своих слов. Он сказал тогда: любовь есть жизнь. И наверное подумал при этом: если нет любви, это смерть. Кто не любит, тот убивает. Убивает всегда.

В глазах Вилмы загорелась надежда. Она еще раз рискнула его опровергнуть.

— Когда я размышляю обо всем этом, мне все же ясно: это ваша вина. Вы — мужчина, ваше слово — главное в доме. Тогда вам надо было немедленно действовать. А вы не стали. Помните: когда он болел в первый раз, вы среди ночи бросились за врачом, лишь пальто набросив на ночную рубашку, а потом полчаса стояли перед аптекой, в снегу. И принесли лекарство. И Иштванка быстро поправился.

— Помню. Но тогда вы любили меня.

Они долго еще сидели вместе, просматривая газеты.

Спустя какое-то время Иштван снова заговорил.

— Послушайте, — сказал он безжизненным голосом, и Вилма подняла на него взгляд.

Она знала, что последует дальше. Он опять будет мучить ее, без всякой жалости разбередит рану, которая вот уже несколько лет не затягивается. Однако она не сопротивлялась. Лучше острая боль, чем бесконечная, ноющая. Она внимательно слушала Иштвана.

— Была у нас в доме служанка. Верой ее звали. У нее родился ребенок, неизвестно от кого, несчастный, никому не нужный сиротка. Два месяца она его кормила. А потом, как-то вечером, когда в комнате никого не было, положила его на постель, накрыла одеялом, периной, сверху еще подушкой, чтобы даже писка не было слышно, и навалилась всем телом.

Вилма подняла пальцы к вискам; ей хотелось зажать себе уши. Но она продолжала слушать.

— Вера подождала минут десять. А потом оставила труп и вышла. В тот же день ее арестовали. Случай обычный, о таких часто пишут. Я вчера это вспомнил, когда долго не мог заснуть и размышлял обо всем.

Иштван с пепельно-серым лицом смотрел Вилме в глаза.

— По-вашему, она невиновна? — спросил он.

Вилма не отвечала.

— Что до меня, я считаю ее преступницей, — продолжал он. — Закон — тоже. Она получила десять лет. С тех пор, наверное, уже отсидела. В тюрьме «Мария Ностра». Давно, я думаю, на свободе и если жива, то, быть может, счастлива. Ибо кто понес расплату за совершенное, тот, по крайней мере, спокоен. Возможно, и замуж вышла…

Они, не глядя друг другу в глаза, расплатились и разошлись.

Дома каждый из них ломал себе голову в поисках выхода. Иногда им казалось, что выход близок, но, пытаясь уловить, какое решение им подсказывает мятущийся в лихорадочном напряжении ум, они убеждались, что это не более чем мираж.

Лето Вилма, как обычно, проводила в провинции, у своих родителей.

Дюла, хотя тоже нуждался в отдыхе, в этот раз не смог с ней поехать. Он получил серьезный заказ, от которого, как полагал, зависело будущее их семьи, и потому на каникулярное время остался работать в городе. До сих пор они жили бедно, едва сводили концы с концами. Теперь, когда молодость все отдалялась, они мечтали хотя бы о скромном достатке. Дюла по целым дням корпел над чертежами, орудуя линейками и треугольниками.

Родители Вилмы жили в длинном, беленом, приземистом доме, на главной улице городка.

Когда-то дом этот был знаменитым. Выстроили его давно, еще в те времена, когда поденная плата была невысокой и люди не очень спешили жить. От мощных сводов его галереи, от прочных, в метр толщиной, стен веяло идиллией и покоем. Старики немало могли бы поведать о том, какие балы здесь шумели и какое множество людей танцевало на этом выщербленном полу. Когда-то здесь каждую неделю играл цыганский оркестр. Столы были накрыты с утра до вечера, как в ресторане, и всякий, кто хотел поесть и повеселиться, мог в любой час войти сюда. Из погребов беспрерывно носили вино, а в кухне варили, пекли, жарили. Аптекарша — она была знаменитой хозяйкой — встречала гостей пирогами и жирными коржиками на подогретой тарелке.

И теперь на эти беленые стены лился солнечный свет, в окнах, как в прежние времена, пламенели цветы в горшках. В этом доме всегда пахло как-то особо. Через салон, отделенный от аптеки стеклянной дверью, проникали сюда пары эфира, запахи разных лекарств, смешиваясь с ароматом свежевыстиранного белья, сверкающего чистотой пола и хорошего домашнего мыла.

Вилма издали уловила этот с детства знакомый ей аромат и с забившимся сердцем переступила порог. И вот она уже в тесном кругу своих близких.

«Приют жизни», — подумала она.

Всякий предмет имел здесь свою историю. И так наэлектризован был жизнью, что тот, кто касался его, ощущал как бы легкий удар током. Каждая вилка, нож, ложка, игла, даже ножницы помнили что-то. Открывая коробочку, стоящую на столике для рукоделия, аптекарша находила там пуговицы, срезанные с детских платьиц ее дочерей.

— Расскажи я кому-нибудь свою жизнь, — иногда вздыхала аптекарша, — роман можно было бы написать. — И глаза ее загорались безграничной, почти фанатической добротой.

Но если дочери упрашивали ее рассказать про свою жизнь, она целовала их в лоб и молчала. Что могла она им поведать? Только то, что они и так знали. Да и жизнь ее совсем не похожа была на роман. Девятнадцати лет она вышла замуж. Она помнила, что аптекарь носил тогда на жилете золотую цепочку двойного плетения и над лбом его курчавились черные волосы. Родила она девять детей. Годы, тихие, полные грустной цыганской музыки, незаметно сливались друг с другом. Но, вспоминая крестины, или первый бал какой-нибудь из дочерей, или скарлатину, она видела прошлое с необычайной ясностью. Она могла показать подоконник, о который стукнулся лбом один из ее сыновей в семилетнем возрасте, и окно, с которого однажды свалилась старшая дочь. Она повторяла слова, которые дети ее давным-давно забыли и теперь не могли понять. Она шила, пекла, варила, ухаживала за малышами, когда те болели; иной раз сразу четыре кровати стояли расстеленными и она металась меж ними, беспрерывно меняя мокрые полотенца на пылающих лбах; руки ее загрубели от зимнего воздуха.

Вилма долго смотрела на мать; та сидела, сложив на груди руки, и была ни весела, ни печальна. Она почти не старела. Ее долгая-долгая жизнь оставила на ней несмываемый след.

«Что ж я такое? — думала Вилма. — И ребенок, и бездетная мать».

Иногда в этот дом еще забредали цыгане, выстраивались в длинном коридоре с цимбалами и контрабасом, как некогда на именинах аптекаря, и, поиграв немного, удалялись. В воскресные дни приходили старшие сестры с мужьями и няньками, везущими через двор коляски с младенцами. В доме, так много видевшем на своем веку, появлялись опять на столе молоко и горячий ромашковый чай. В будни же Вилма оставалась одна с родителями.

Ей было скучно, она бесцельно бродила по дому. В комнате, где она жила в девушках, над кроватью в черной овальной рамке висела фотография сына, Иштванки. Из этой заброшенной комнаты бедняжка смотрел на равнодушно текущую жизнь.

Вилма сидела в саду, среди петуний и вербены. Свинцово тяжелая летняя ночь, без звезд, густая и душная от пыли, давила на грудь.

Она думала об отце с матерью; те, щадя свои последние годы, рано ложились спать. Снаружи, в окне коридора, как в детстве, горела лампада, свет ее проникал в спальню, чтобы видно было, если ночью она надумает встать. Так повелось здесь издавна. Робкий огонек лампады заставлял вспоминать церковь. Было в нем что-то серьезное, как в старинном обряде.

Да и все в этом доме было серьезным и старым. Дверные ручки шатались, двери скрипели, кое-где не затворялись оконные створки. Но старики уже не хотели ничего менять. Им жалко было предметы, которые так давно им служили: ведь жизнь у предметов тоже одна. А им оставалось жить недолго, так стоит ли обзаводиться чем-то новым?

Налетел легкий ветер, погладил ее по лицу, грустно, ласково, словно напоминая о чем-то. Жизнь проходит, повторяла она про себя; но не родителей она жалела, которые прожили век свой красиво, спокойно и благородно, всегда вместе, и в радости, и в печали, — она жалела себя, потому что вечно была недовольна, хотела отсюда вырваться, как из тюрьмы, искала что-то лучшее, новое, интересное. Хотя счастлива была только здесь. Эта скука, и тишина, и отсутствие всяких событий — все, что тут ее окружало, и было, оказывается, счастье. И находилось оно тут, в этом доме, в этом саду.

Под лестницей, возле угла дома, чернела ниша, куда складывали сушняк; здесь они с сестрами играли когда-то в прятки. Вилма встала, в темноте подошла к нише, заглянула туда. Как в детстве, пахнуло оттуда прелой листвой — и щемящая грусть вдруг сдавила ей горло. И сверчки пиликали, тоже как в детстве.

«Что со мной стало?..» — думала Вилма, вновь садясь на скамью.

Иштван каждый день просматривал почту в надежде, что получит письмо от нее. Но ни письма, ни даже открытки не было.

Лишь сейчас начал он понимать, как ему не хватает Вилмы. В минуту откровенности с самим собой он вынужден был признаться, что ждет ее возвращения, ждет, когда они опять смогут поговорить. Может быть, там, вдалеке, она уже по-другому все видит; может, теперь прояснится как-то их ситуация?

Стояло душное будапештское лето. Гостиничный номер на пятом этаже, где жил Иштван, за день прогревался насквозь, в нем нечем было дышать, как в свинцовых венецианских камерах. Иштван днем задергивал шторы, закрывал ставни и спал. Вставал он лишь к вечеру, когда неподвижная желтая духота начинала слабеть и рассеиваться. По Кольцу проносился ветер, шевеля кроны акаций, перебирая уличный мусор, ржавые листья, рекламные объявления, которые в течение дня люди бросали на тротуар. Загорались огни; в серых сумерках вдруг возникала пылающая звезда или красный рекламный змей. Иштван, открыв окно, смотрел на вечернюю жизнь города.

Он не знал, куда себя деть. Спустившись вниз, гулял по проспекту Ракоци, по этой ужасной, зловещей и такой будапештской улице, словно вобравшей в себя всю столицу. Вокруг громоздились, теснили друг друга сапожные и портняжные заведения. Характер проспекта менялся через каждые пять — десять метров. Из жары Иштван попадал в холод и вздрагивал от озноба. Были места, напоминавшие неаполитанские улочки, потом он вдруг оказывался словно бы в пригороде Парижа, затем шел квартал венских кабаре или русских трактиров.

— Ужасно… ужасно, — повторял он.

Вокруг слонялись праздные горожане; казалось, они не знают, за что приняться. Неужто и они тоже?.. Люди как будто не в состоянии были найти себе место в ночи. Брели по темному тротуару, собирались небольшими кучками, тихо ждали чего-то, из-за жары не решаясь разойтись по домам. Стояли, опустив руки, и даже не говорили. Им было лень говорить. Лишь порой они вдруг начинали смеяться, но не от сердца, а словно бы по обязанности. Известный всему городу сумасшедший приветствовал каждого прохожего, снимая дырявый цилиндр, — это и вызывало веселье.

— Ужасно… ужасно…

Неподалеку из газовой трубки с сипением вырывался огонь, трепеща, словно бабочка крыльями; огонь освещал тележку зеленщика, накрытую грязным брезентом. На скамейке сидела женщина с тронутыми сединой волосами, в рваной одежде; сбросив обувь, она подставляла ноги ночной прохладе. В свете витрин замелькали уличные женщины, с желтыми волосами, во взбитых, пыльных париках, в лаковых туфлях на высоких каблуках; из-под париков каплями стекал на лицо пот. Иштван смотрел на них, ощущая бесконечную жалость, не в силах понять, в чем смысл их существования. Разве что отпугнуть прохожих; что ж, в этом они преуспели. Лица их были раскрашены, как у паяцев, и походили на маски. Из-под масок смотрели глаза, человеческие глаза, несчастные и просящие. И в равнодушной толпе попадались люди, которые останавливались возле них без страха и отвращения и — тоже страдальцы — находили в них родственную душу.

— Ужасно… ужасно…

Куда пойти? Друзья в окружении семей были скучны ему. Принимая изредка их приглашения и терпеливо высиживая длинные вечера, он возвращался домой усталый, словно после тяжелой работы. Карты он бросил, состояние все равно уплыло, да теперь это мало его беспокоило. Раза два он пытался развлечься, брал экипаж, ужинал в Роще[88], один, без компании, потом заходил в кабаре, где на сцене прыгали танцовщицы в тюлевых юбочках, а испитые актеры, больные чахоткой или сифилисом, развлекали публику пошлыми шутками. Он жалел и актеров, и себя самого — и потом, досадливо или с улыбкой, говорил себе, что подобные развлечения не для него. И вскоре, как негодное лекарство, бросил эти попытки.

А потом ничего уже не предпринимал. Лишь валялся в гостинице, на кровати с медными украшениями, и думал. Воспоминания больше не причиняли ему боли. Он воспринял как утешение, что способен всем существом погрузиться в былое. В его памяти с невероятной четкостью воскресали события тех лет, которые он прожил с Вилмой. Когда-то он слышал, что старики очень живо умеют переживать свою молодость, — и теперь, удивляясь этой своей способности, видел в ней симптом приближающейся старости. Он восстанавливал тот или иной эпизод не спеша, обстоятельно, по частям; это был словно странный сон, каждый вечер продолжавшийся с того места, где оборван был накануне. Иногда в голове всплывали такие подробности, которые, как он считал, безвозвратно забыты. Он заботливо очищал их от пыли и паутины — и откладывал на хранение, зная, что больше уже никогда их не забудет.

Воспоминания эти были одновременно и развлечением, и выполнением долга, и тяжелым трудом, отнимающим немало сил. Уставая от них, он отдыхал час-другой — и затем, с прояснившейся головой и со свежей энергией, вновь начинал напрягать память. Мысленно восстанавливая какое-нибудь событие, осторожно вытягивая из пыльного перепутанного клубка минувших лет полуистлевшие нити, он работал, словно старательный детектив. Но какова цель его разысканий, порой спрашивал он себя. По всей очевидности, ее нет. И все-таки он продолжал свое следствие, оно разрасталось, вытягивалось в бесконечность, множились ненаписанные досье — но не было в них ни намека на оправдание или хотя бы на смягчающие вину обстоятельства… Он просто не мог уже остановиться. Едва оставшись один, он опять и опять принимался ворошить и тревожить прошлое.

Особенно невыносимыми были воскресенья. Люди вокруг, освобождаясь на сутки из рабства обязанностей, пытались изо всех сил веселиться, хотя на их лицах была написана безнадежность, — и к вечеру уже тосковали по тем цепям, которые проклинали в течение всей недели. В воскресенье Иштван на время оставил занятие, ставшее столь привычным. Он искал знакомых на улице, но все куда-то разъехались. От скуки он отправился навестить Дюлу.

Тот был дома, сидел за столом среди циркулей и линеек и работал.

— Как дела?

Дюла весьма удивился, увидев его; он провел гостя в салон, усадил, предложил сигару. И затем лишь ответил на вопрос.

— Спасибо, — сказал он неуверенно. — Много работать приходится. Вилма пишет каждую неделю, у нее все в порядке, купается, ходит на какие-то процедуры.

— Так… — произнес Иштван. — Я слышал, ты получил какой-то большой заказ.

— А, — ответил Дюла. — Оказалось, мы рано радовались. Результат будет лишь через несколько лет. Правда, тогда уж наверняка.

— Я рад за тебя, — сказал Иштван, чувствуя, что говорить больше не о чем.

Он посидел еще с четверть часа, ощущая тяжесть в груди и пустоту в голове. Что, если взять и рассказать все Дюле? Объяснить, почему он к нему пришел; хоть кому-то поведать, как они страдают: он и Вилма. Дюла и так ведь все знает… Но, взглянув в лицо Дюле, который сидел настороженный и холодный, он подавил в себе это желание. Нет, едва ли Дюла поймет его правильно… едва ли поймет вообще. Говорят, он довольно ограниченный человек, дальше линеек и туши кругозор его не распространяется. Да и выглядит он не слишком счастливым; видно, жизнь и его потрепала.

Вновь оказавшись на улице, он корил себя, что едва не сделал огромную глупость. В хмуром, предвещавшем дождь небе ползли тяжелые сернисто-желтые облака; было нестерпимо душно. Иштван брел, куда его несли ноги. Лишь перейдя мост, он осознал, что шагает по улицам Буды; потом вновь оказался в Пеште, в толпе горожан, возвращающихся с прогулки, с букетами цветов в руках.

Вдруг он замер как вкопанный.

Перед ним сияла табличка с золотыми буквами — табличка Гашпарека. Доктор все еще жил на прежней квартире. Рядом была бакалейная лавка «Кальмар и К°». А напротив стоял пятиэтажный дом, на втором этаже которого они жили когда-то с Вилмой. В чистом подъезде, обрамленном кафельной плиткой, уже горел свет.

Он поднялся по лестнице, и, не думая, зачем делает это, позвонил в дверь их бывшей квартиры. Вышла горничная в черном платье с белым передником; она сообщила, что господ нету дома, они проводят лето на Балатоне. Иштван только в этот момент осознал, что он чужой в этом доме и ему нечего здесь делать. На минуту он растерялся, но, собравшись с духом, солгал, будто слышал, что квартира эта сдается, и даже сослался на какого-то своего друга. Горничная ему поверила.

Иштван осматривал комнаты, будто прицениваясь, интересовался их достоинствами и недостатками. Он вошел в прежний свой кабинет. Здесь стояла английская мебель, комфортабельная, громоздкая. Нынешние жильцы, очевидно, были людьми состоятельными.

— Это вот салон, — объяснила горничная, зажигая свет в комнатах. — Это спальня. Светлая, много солнца.

— Так… А это?

— Это столовая.

Иштван стоял в бывшей детской.

Он едва смог узнать ее; новая, незнакомая мебель изменила ее облик: середину комнаты занимал огромный обеденный стол, у стены высился массивный буфет с резными украшениями. Иштван долго стоял в ярком сиянии электрических ламп, оглядываясь по сторонам. Слишком много света вокруг. Тогда они зажигали всего одну лампу, чтобы свет не резал больному глаза.

Лишь большие белые окна выглядели по-старому. Отсюда, из этих окон, он смотрел на снегопад, первый снегопад в его жизни, первый и последний. А затем случилось все это. Иштван поискал взглядом место, где находилась кроватка с сеткой. Тогда они придвинули к ней столик, принесли его из другой комнаты, чтобы было куда ставить лекарства; потом на этот столик профессор положил шприц. Иштван так ясно видел сейчас лицо сына, что легко мог бы нарисовать его. Сначала оно было красным от жара, затем побледнело, стало очень серьезным, покорным… и лишь потом заострился носик, а милый, умненький лоб стал большим и выпуклым…

Он прошелся по комнате, словно желая измерить ее шагами. Она показалась ему маленькой. В памяти она почему-то осталась совсем не такой. Раза в два больше, по крайней мере. Ему представлялось, что здесь было много места — как на сцене, где играют трагедию. Удивительно, как обманывают человека чувства.

Иштван зажмурил глаза и спросил:

— А детей у них нет?

Горничная, провожая его до дверей, сказала:

— Квартира очень хорошая.

— Да, — ответил Иштван, — вполне подходящая. — И едва не улыбнулся, заметив, что употребляет не свойственное ему выражение.

— Вполне подходящая, — повторил он.

Попрощался и, удивленно качая головой, ушел.

«Сколько же это будет еще продолжаться?» — думал он.

Вилма не дождалась конца лета.

Спустя две недели она мчалась на скором поезде через Алфёлд, который столько раз видела из окна вагона, что, казалось, знает тут любой семафор, любой верстовой столб. Мимо мелькали поля, степные колодцы с журавлями, пасущиеся стада, болота, колючие заросли, васильки и дикие маки. Тучное лето дремало в желтом венце из колосьев и дынных плетей.

Всю дорогу она простояла возле окна. Ветер трепал ее волосы, осыпал пылью и копотью.

Когда она посмотрелась в зеркало на стене купе, оттуда глянуло почти чужое лицо — в морщинах, подурневшее, постаревшее.

В Будапеште лил дождь. Холодные, грустные капли падали с веток деревьев, давая понять, что лету конец.

— Я не могла больше, — сказала Вилма Иштвану, — в провинции просто невыносимо. Целыми днями я только скучала да зевала, а ночью почти не спала от жары. Там балы, благотворительные концерты, катанье на лодках по озеру — все как прежде. Ужасно. Я едва дождалась, пока мы поговорим. Чем ты тут занимался?

Впервые с тех пор, как они развелись, она обратилась к нему на ты. И это так естественно прозвучало, что он даже не удивился. В ее голосе было что-то такое, от чего ему стало тепло на душе.

— Чем занимался? — переспросил он. — Ничем.

— А что ты намерен делать?

— Ничего.

— Давай заключим мир, — храбро сказала Вилма.

— Мир? Я давно, очень давно заключил мир с тобой.

Вилма расплакалась. Она плакала долго и тихо, не вытирая слез: пускай они катятся по лицу, пускай соленая влага прочерчивает борозды на щеках. Уже несколько лет ей не плакалось так хорошо. Иштван, не утешая ее, смотрел и ждал, пока она успокоится.

— Теперь все в порядке, — сказала Вилма со слабой улыбкой. — Я тоже не сержусь на тебя и никогда не сердилась. Я могу признаться тебе: ты — моя единственная отрада, и если мне еще стоит жить, то для того лишь, чтоб говорить с тобой, чтоб рассказывать тебе все, что придет в голову. Там, в провинции, я однажды подумала даже — был такой страшный момент… а не положить ли конец всему этому? У отца есть пистолет… Но я не решилась. Этого тоже делать не стоит. Если ты будешь рядом и пообещаешь, что не станешь смотреть на меня так — ты знаешь как, — тогда есть смысл жить.

— Милая, — сказал он и погладил ей руку, — я ведь этого и хотел. Разве так не лучше?

— Лучше. Конечно, лучше. Я теперь снова дышу. Я опять могу жить целую неделю. До свидания, будь счастлив.

Однажды Иштван смотрел, как она сидит, положив на стол голову. Ему стало ее бесконечно жаль. В недвижном ее страдании было что-то древнее, благородное. Она сейчас походила на свою мать.

— Я подурнела, правда? — сказала она.

— Что ты. Совсем нет, дорогая.

— И постарела, — добавила она горько.

Иштван взглянул на нее и увидел, что некогда гладкий лоб ее теперь весь в морщинах, от крыльев носа ко рту идут две глубокие складки, словно каналы для слез. Волосы поредели. На висках, среди белокурых локонов, появились седые прядки. Цвет волос стал каким-то зеленовато-серым. У Иштвана сжалось сердце. Он наклонился и поцеловал ее руку, лежащую на столе.

— Нет, — сказал он, — ты очень красива, Вилма. Так красива, как никогда.

— Ты такой добрый…

— Знаешь, — добавил Иштван, — сейчас я бы взял тебя в жены. Но поздно.

— Да, слишком поздно.

— Нам бы с этого следовало начать. Когда-то давно я был знаком с одним русским, каким-то беженцем; он жил очень бедно; я с ним часто встречался. Он однажды рассказывал: мужики не знают такого слова — «люблю». Они говорят: «жалею». И это значит — «люблю».

Она подняла на него счастливый взгляд.

— Я никогда тебя не обманывала, даже когда была помолвлена с Дюлой. Я всегда оставалась честной.

— Да, — задумчиво продолжал Иштван, — так прекрасно было бы… но — как бы это сказать? — мы перепутали очередность. Брак — это то, что действительно можно назвать так; не начало, а завершение, трагическая необходимость. Вступать в брак можно тогда, когда он уже существует. А все прочее — лишь игра, развлечение. Обречен на несчастье тот, кто решает жениться лишь потому, что так надо, и совершает такую попытку, и чего-то от этого ждет.

— Может быть, мне развестись? — размышляла вслух Вилма.

Но потом сама же махнула рукой:

— Нет, Дюла привык ко мне. Он любит меня. И я тоже его люблю. Развестись невозможно. Ты сам понимаешь, что невозможно.

Шли годы. Мало что изменилось за это время; почти ничего.

Дюла спустя два года получил-таки долгожданные деньги. Теперь они с Вилмой не бедствовали: ходили в оперу, ездили за границу, на воды.

Через десять лет Вилма снова справляла траур: скончались ее родители, сначала аптекарь, потом и его жена. Обоим было уже за семьдесят. Дочери схоронили их с почестями и долго оплакивали. Длинный беленый дом, где они провели молодость, был продан; однако, как оказалось, на нем висело столько долгов, что на покрытие их ушло почти все наследство. «Проплясали наследство», — шептались в городе.

Дом купил оборотистый и проворный торговец скобяным товаром; он перекрасил стены, переоборудовал комнаты, а в помещении, где была аптека св. Анны, разместил свою лавку.

Дом невозможно было узнать.

Теперь они были чужими и здесь.

Иштван к пятидесяти годам поседел, состарился не только телом, но и душой. Он говорил о смерти с тем равнодушием, с каким говорят о ней старики, которые уже ощущают себя частицей земли и ничему не способны сочувствовать. Он стал носить очки. Зубы его шатались, десны кровоточили. Когда он откусывал хлеб, на куске оставались следы крови. Многие годы он ходил к зубному врачу, ставя себе золотые протезы.

С грустной улыбкой смотрел он на суету жизни.

Ночью, когда ему не удавалось заснуть, он лежал и слушал собачий лай, доносившийся со двора соседнего дома. Собака принималась лаять каждую ночь в один и тот же час, потом делала передышку, но на заре вновь будила его. Иштван ни разу ее не видел, но с течением времени стал испытывать к ней нечто вроде дружеского сочувствия и с интересом прислушивался, как она злится и носится на цепи, как скулит от страха или от скуки. Она словно гонялась в своем дворе за тенями. Когда светила луна, собака, похоже, не спала вовсе; она взлаивала на каждый порыв ветра или, подняв морду, протяжно, тоскливо выла. Иштвана почти забавляли ее бесконечные жалобы. Она бесновалась, как душевнобольной, страдающий манией преследования и постоянно обороняющийся от несуществующих призраков. Таковы почти все собаки. А ведь люди порой считают их животными-филистерами.

«Бедная, — думал Иштван, — она тоже не может заснуть».

Вилма на склоне лет опять полюбила музыку, часто ходила с мужем на концерты.

Иштван встречался с ней в обществе, в домах, где играли на скрипке, на фортепьяно. Они садились рядом, под пальмой, в сторонке от шумной, беспечной молодежи. Даже когда они говорили, в их словах была тишина.

— Шуман, «Детский альбом», — говорила Вилма, вытирая глаза.

Иштван как-то сказал:

— В прошлый раз ты ошиблась: это не в четверг было. В воскресенье. По четвергам я домой приходил обычно после полуночи. А в тот день уже в десять вечера был дома.

— Да, — ответила Вилма, — ты прав, в воскресенье.

В другой раз начала Вилма:

— Я сегодня в лавке видела медвежонка. Точь-в-точь такого же. Помнишь, как он боялся его?

— Но потом привык, — вспоминал Иштван, — даже в постель брал с собой.

Так они выясняли все, до мельчайших подробностей.

— Что стало с Анной? — спросила однажды Вилма. — С тех пор от нее никаких вестей.

Однажды летним вечером Иштван принес ей новость: Гашпарек умер.

— Когда? — спросила она, бледнея.

— Сегодня, после обеда. Скоропостижно. Курил на веранде трубку. Вдруг трубка выпала — и конец. Апоплексический удар.

— Стало быть, и он…

Сожалеть они не смели, да и не могли.

Вилма наконец высказала то, что не давало ей покоя:

— Если б не он, как знать…

— Нашелся бы другой. Другой всегда найдется. Не думай об этом, милая.

— Сколько людей на земле, с которыми произошло то же, что с нами. Они говорят: судьба, случайность — и живут себе дальше.

— Они не видят, — сказал Иштван, — а мы видим.

Вилма добавила только:

— Он был плохой врач.

— Очень плохой, — подтвердил Иштван.

— Если бы можно было забыть, — вздохнула Вилма.

— Умрем — и забудем, — сказал Иштван. — Мертвые забывают пережитое. Оттого они так спокойны и тихи. Оттого они могут спать так долго.

— А пока…

— А пока нужно жить.

И после маленькой паузы:

— Жить как умеем.

— Теперь он в раю, — тихо сказала Вилма.

— Да. А мы здесь, — и он замолчал.

Иштван не высказал то, что подумал. Что они давно уже в преисподней, в адском пламени вечных мук.

— Но неужто нам нет прощенья? — умоляющим тоном сказала Вилма.

— Нет.

— Мы столько вынесли, и я, и ты. И никто над нами не сжалится?

После ее слов наступила тишина, оба словно ждали ответа откуда-то. Однако ответа не было.

Год шел за годом, они старели, хирели и двигались к неизбежной смерти.

На дождаться прощенья не было им дано.

1920

Перевод Ю. Гусева.

КНИЖКА БОРИШКИ

Боришка нанялась к нам служанкой, но трудовой книжки у нее еще не было. Мы не раз вспоминали: «Ах да, книжка! В самом деле, надо бы ей книжку выправить».

Да только эту деревенскую девчушку, которая еще летом пасла гусей на лугу, одну не пустишь — потерялась бы она в огромном городе, и так-то шагу ступить не смела. Словом, я сам пошел с ней в контору, где служанкам выправляли трудовые книжки.

Бориш умылась, венком уложила вокруг головы свои льняные косы, надела белое платье, словно к первому причастию шла. Карманы набила яблоками, сливами, приготовилась к долгому путешествию. Шла она торжественно, мелко-мелко переступая, явно чувствуя, что этот день не похож ни на какой другой в ее жизни.

Миновали темный коридор, спустились по ветхой деревянной лестнице вниз и очутились перед закрытой дверью. Бориш отворила ее. Суровый официальный голос резко произнес:

— Выйдите и подождите за дверью.

Заплетаясь ногами, Боришка отступила со своей метрикой, справками о месте рождения и нравственности, а также двумя фотокарточками, которые мы заказали ей загодя. Она пристроилась у окна и терпеливо ждала, чтобы, как и положено, сперва прошли те, кто явился сюда раньше нас.

Минуло добрых полтора часа, наконец мы вновь проследовали по темному коридору, спустились по ветхой деревянной лестнице, отворили дверь и оказались словно бы под сводами башни. Таких помещений Боришке видеть еще не доводилось.

Разглядеть его так детально, как я, девушка, разумеется, не могла, но прочувствовала все, несомненно, куда сильнее. За столом сидел высокий господин в очках, чиновник с почтенными сединами, с перстнем на тонком пальце, совсем высохшем от постоянной работы с пером. Он даже не взглянул на вошедшую. Он продолжал писать.

На столе — важные документы. Сбоку какая-то машина, тиски непонятного назначения, таинственные и жутковатые, напоминающие орудия средневековых пыток, какими некогда вырывали признание у отступников.

Бориш смотрела только на них. Колени ее чуть-чуть подогнулись, быть может, она про себя творила молитву, какой обучила ее родимая матушка. Но все ж на колени не стала. С поразительным самообладанием собрав все свои силенки, она направилась прямо к столу.

— Имя, фамилия? — спросил суровый официальный голос.

Девушка ответила. Но расслышал ее ответ только я, горло ей перехватила судорога, словно у преступника, когда он, припертый к стене перекрестным допросом на заключительном заседании суда, заикаясь, выдавливает из себя: «Да, я».

— Громче, — подстегнул Боришку чиновник.

Бориш повторила громче. Тогда почтенный господин вскинул на нее глаза.

— Это вы и есть?

— Я, — выдохнула маленькая служанка, не голосом, скорее одним лишь движением губ.

— Это верно?

В его вопросе слышалось сомнение, это похоже было на допрос, леденящий кровь. Боришка не знала, что отвечать. Она комкала в руках свои справки.

Впрочем, чиновник, который не был дурным человеком, а лишь исполнял закон, коему все мы обязаны повиновением, не настаивал на ответе. Он только неодобрительно покачал головой.

Прошла секунда, другая.

— Документы при вас?

Все документы были при ней. Это видел и господин чиновник. Однако опять покачал головой, словно говоря: «Ну вот, все вы такие!»

— Сколько вам лет?

— В тысяча девятьсот де…

— Я не это спрашиваю. Отвечайте, сколько вам лет.

— Пятнадцать.

Тут чиновник встал. Он встал и, держа в левой руке одну из ее фотокарточек, твердым шагом подошел к Бориш. Правой рукой он внезапно схватил девчушку за подбородок и, приподняв ее лицо, долго в него вглядывался, анфас и в профиль, одним глазом кося на фотокарточку, другим на нее, дабы, путем сравнения действительности с ее копией, надлежащим образом установить их тождество. Вздумай какая-нибудь авантюристка миллионерша пробраться на место Боришки, ее затея потерпела бы крах. Не так-то просто стать служанкой!

Затем кандидатке на должность были заданы вопросы о том, здорова ли она, говорит ли на других языках, имеется ли у нее марка. Марки, увы, не было. Опять унылое покачиванье головой.

Обеими руками важный барин выдвинул скрипучий ящик стола, отыскал там марку, затем вынул книжку прислуги, бисерным почерком вписал в нее анкетные данные Боришки, старательно помазал первый листок кисточкой, предварительно обмакнув ее в банку с клеем, помазал сразу в двух местах и на одно из них наклеил многоконечную розовую звезду из бумаги, аккуратно собрав в букет кончики, на второе же приклеил фотокарточку. Далее сей поразительно одаренный муж, выступивший за столь короткое время в ролях психолога, антрополога, филолога, приступил к работе переплетчика: энергично похлопал по книжке каким-то хитроумным инструментом, затем подошел к таинственной машине, грозно темневшей перед нами своими железными деталями.

Машина заработала, застучала и с силой, вполне достаточной, чтобы продырявить человеческий череп, пробила дырки в книжке. Продолжалось это долго. С растерянным видом лунатика Бориш ошеломленно обратила свой взор на меня, впервые за этот день ища поддержки в моем присутствии. Лицо ее было бело, как стена.

Ничего дурного не случилось. Важный господин направил Бориш куда-то во двор, оттуда ее послали сюда же, затем к врачу. Боришка возвратилась домой в час пополудни, оживленная и счастливая, но со значительным видом человека, вырвавшегося из лап смерти.

— Подумаешь, ничего особенного, — сказала она. — Вот только машина… — И вздохнула.

Новенькую свою книжку, обернутую в чистый носовой платок, она протянула мне, своему хозяину, как обладателю несомненного права хранить ее. Но когда я хотел было запереть книжку в ящик, она бросила ей вслед такой тоскливый взгляд, что я поспешил вернуть ей книжицу. Пусть будет у нее. С меня и без того книг хватает. А у нее другой книжки нет. Только вот эта, единственная.

1925

Перевод Е. Малыхиной.

КУПАНИЕ

Солнце раскалено добела.

Словно высвеченный магниевой вспышкой, горит в его лучах балатонский курортный городок. Беленые домики, кукурузохранилища — все вокруг обрамлено песком и кажется белым. Даже солнце. А пыльная листва акаций бела, как писчая бумага.

Было около половины третьего.

В тот день Шухайда рано отобедал и сошел с крыльца в садик.

— Ты куда? — спросила жена; она вязала, сидя у клумбы с турецкими гвоздиками.

— Купаться, — зевнув, ответил Шухайда; в руках у него были вишневого цвета купальные трусы.

— Взял бы его с собой, — стала упрашивать жена.

— Нет.

— Но почему?

— Потому что он негодник и бездельник, — ответил Шухайда и, помолчав, добавил: — Не занимается, вот почему.

— Да что ты, он все утро занимался, — пожала плечами жена.

На скамеечке возле кухни насторожился мальчик лет одиннадцати. На коленях он держал закрытую книгу — латинскую грамматику.

Мальчик был худенький, наголо остриженный, в красной майке и полотняных брюках, на ногах — сандалии. Мигая, переводил он глаза с отца на мать.

Сурово вскинув голову, Шухайда холодно спросил:

— Ну, хорошо: как будет по-латыни «меня будут хвалить»?

— Lauderentur, — не задумываясь, пролепетал мальчик, но прежде встал со скамейки, как в школе.

— Lauderentur, — насмешливо покивал головой Шухайда, — lauderentur. Ясно, и на переэкзаменовке мы тоже провалимся.

— Да он же знает, — оправдывала сына мать, — знает, только путает. Тебя боится.

— Заберу его из школы, ей-богу, заберу, — подогревал себя Шухайда. — В ученики к слесарю отдам, в колесники!

Он и сам не знал, почему в запале выбрал именно эти ремесла, никогда и в мыслях он их не держал.

— Поди сюда, Янчика, — позвала мать. — Ты ведь все выучишь, сынок, правда же?

— Этот сопляк в гроб меня вгонит, — перебил Шухайда, злость была для него все равно что паприка в пресной пище, — в гроб вгонит, — повторил он, с наслаждением ощущая, как гнев расширяет его сосуды, чудодейственно прогоняя послеобеденную скуку.

— Я учу, — запинаясь, едва слышно сказал мальчик.

Жалкий, униженный, смотрел он на мать в поисках защиты.

Отца он словно и не видел. Только чувствовал. Всегда и всюду чувствовал его ненависть.

— Не учи, не надо, — махнул рукой Шухайда. — Ни к чему.

— Но он же занимается, — возразила мать и, притянув к себе сына, погладила его по голове. — И ты его прости. Янчика, ступай-ка за своими трусиками, — сказала она вдруг, без всякого перехода. — Папа возьмет тебя купаться.

Янчи не понял, что случилось, почему это мама за него вступилась и самовластно, без лишних слов уладила их не сегодня начавшуюся ссору. Но все же мигом взлетел на крыльцо. Бросился в темную комнатку и стал искать там в ящиках свои купальные трусы. Точно такие же, как у отца, только поменьше. Те и другие сшила госпожа Шухайда.

Отец заколебался.

Ничего не ответив жене, он остановился у куста крыжовника, словно поджидая замешкавшегося сына. Потом, вероятно, передумал. Вышел за калитку и направился к озеру, хотя чуть медленней обычного.

Мальчик искал довольно долго.

Янчи провалился на экзамене по латыни за второй класс гимназии. Этим летом он готовился к переэкзаменовке. Но и в каникулы занимался спустя рукава, и отец в наказание неделю запретил ему купаться. До конца запрета оставалось еще два дня, как тут было не воспользоваться случаем? Янчи лихорадочно раскидывал одежду. Наконец трусы нашлись. Размахивая ими, выскочил он во двор. Мать ждала его одна. На бегу, привстав на цыпочки, он поцеловал ее, любимую, дорогую, и помчался догонять отца.

Мать крикнула ему вслед, что спустится к озеру попозже.

Шухайда шел впереди шагах в двадцати. Янчи бежал во весь дух, шлепая сандалиями по пыльной дорожке. Он скоро нагнал отца, у живой изгороди. Но трусил позади, точно собачонка, опасаясь, как бы не прогнали.

Отец не сказал ни слова. Мальчик украдкой заглядывал ему в лицо, но оно оставалось замкнутым и холодным. Шухайда шел, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой. Казалось, он просто не замечает сына, знать его не желает.

Несколько минут назад такой счастливый, возбужденный, Янчи поник и уныло плелся за отцом; ему хотелось пить, хотелось по нужде, он с радостью вернулся бы, но боялся, что отец опять раскричится, а это еще хуже.

И он просто ждал, что будет.

От дачи до озера было всего четыре минуты ходу.

Курортный городок на каменистом залайском берегу без электричества, без удобств выглядел жалким, захудалым. Отдыхали там семьи бедных чиновников.

Во дворах дач под шелковицами мужчины и женщины, едва одетые, босые, ели арбузы, жевали вареную кукурузу.

Шухайда как обычно сладким голосом здоровался со знакомыми, и мальчик решил было, что наступило долгожданное примирение, и отец сердится только так, для виду. Однако вскоре тот снова нахмурился.

Кузнечики стрекотали на солнцепеке. Уже потянуло приятно гниловатым запахом воды с озера, уже показалась развалюха купальня, а Шухайда все молчал.

Тетя Иштенеш, служительница купальни, в своем неизменном красном платке открыла им кабинки, сначала отцу, потом сыну — ту, в которой обычно переодевалась мать.

Пляж был пуст: только они да еще какой-то парень, чинивший старую лодку; сидя на земле, он распрямлял ржавые гвозди.

Янчи разделся первым.

Он вышел из кабинки и в замешательстве, не зная, что делать, стал разглядывать свои ноги так пристально, будто впервые их увидел. Войти без отца в вожделенную воду он не посмел.

Шухайда, уже отрастивший брюшко, но еще мускулистый, вышел в своих вишнево-алых трусах, выпятив чернявую волосатую грудь, всегда поражавшую мальчика.

Янчи взглянул ему в лицо, пытаясь понять, можно ли искупаться. Но ничего не увидел. Уж очень блестели стекла пенсне в золотой оправе.

Растерянно смотрел он, как отец входит в воду.

Лишь когда Шухайда бросил через плечо: «Можешь купаться», — Янчи поплелся за ним.

Он шел на шаг от отца. Не окунался, не плавал по-лягушачьи, как обычно, а брел по воде, ожидая отцовских указаний. Заметив это, Шухайда презрительно, угрюмо бросил:

— Трусишь?

— Нет.

— Чего ж тогда стоишь как чурбан?

У сваи, где они остановились, вода была мальчику по грудь, отцу — чуть выше пояса. Оба окунулись, наслаждаясь ласковым прикосновением теплого озера: зеленая вода вскипела вокруг них, как молоко.

Шухайда блаженствовал, им овладело задорное, игривое настроение.

— А ты, братец, трус.

— Нет.

Он тут же сгреб сына в охапку и подбросил.

Янчи взлетел в воздух и задом шлепнулся в воду. Вода, бурля, расступилась и с таинственным ропотом сомкнулась над ним. Прошло несколько секунд, прежде чем он вынырнул, фыркая и отплевываясь. В первые мгновенья он ничего не видел и тер кулаками глаза.

— Что, не нравится?

— Нравится.

— Тогда еще разок. Раз, два, — и он опять подхватил мальчика.

На «три» Шухайда подбросил Янчи с такой силой, что, мотнув головой и растопырив руки, сам навзничь ухнул в воду.

Напротив простирался шомодьский берег. Озеро сверкало, словно миллионы бабочек били по нему алмазными крылышками.

Шухайда подождал немного, как в первый раз.

— Ну, — разозлись, сказал он наконец.

Потом грозно и хрипло:

— Что за шутки? Не валяй дурака!

Тишина.

— Где ты?!

Шухайда озирался вокруг близорукими глазами, всматриваясь в даль: вдруг Янчи вынырнул где-нибудь там, он ведь прекрасно плавал под водой.

Прошло уже больше времени, чем в прошлый раз. Намного больше.

Его охватил ужас.

Рассекая воду, он устремился к тому месту, где, ему казалось, упал сын.

— Янчи! Янчи! — звал он.

Но и там, за сваей, мальчика не было. Тогда он принялся загребать руками воду, беспорядочно черпать ее с поверхности, с глубины, силясь разглядеть дно, но замутненная вода все застилала. Он окунулся с головой, вытаращив, как рыба, глаза под стеклами пенсне. Так он искал и искал — ползая по илу на животе, на четвереньках, упершись локтями, кружа, глядя по сторонам, искал неутомимо и методично, обшаривая каждый клочок дна.

Мальчика нигде не было.

Повсюду лишь вода, цепенящая монотонность воды.

Задыхаясь, кашляя, он с трудом поднялся, отдышался.

Ползая по дну, он смутно надеялся, что сын тем временем вынырнул, стоит у сваи или чуть дальше и смеется, а то и в кабинку побежал переодеваться. Но теперь-то он понимал, что под водой пробыл всего несколько мгновений, какими долгими они ни казались, и мальчик не успел бы выйти на берег.

На озере царили такой покой, такое безучастие, о каких он до сих пор и не подозревал.

— Эй! — завопил он, не узнавая собственного голоса, — Его нигде нет!

Парень на берегу, вколачивавший гвозди в лодку, приложил ладонь к уху.

— Чего?

— Нет нигде! — Прохрипел в отчаянии Шухайда.

— Кого?

— Не найду! На помощь! — закричал Шухайда что было сил.

Парень положил молоток на банку, снял брюки — не хотелось мочить — и вошел в воду. Он спешил, но Шухайде казалось, что парень едва двигается. Сам он нырнул раз и другой, на коленях обшаривая дно, отполз немного, но, испугавшись, что слишком удалился от прежнего места, вернулся, словно охраняя его. Голова у него закружилась, и, чтобы не упасть, он ухватился за сваю.

Когда парень подошел, Шухайда только хрипло дышал и не мог толком ответить на его расспросы.

Оба лишь бесцельно бродили в воде взад-вперед.

На берегу ломала руки тетя Иштенеш.

На крики сбежалось человек тридцать, принесли багры, сети, даже лодку послали к месту происшествия, что было излишним на таком мелководье.

Вскоре весть, что кто-то утонул, облетела окрестность. Уже как о свершившемся факте.

А госпожа Шухайда, посидев в садике среди турецких гвоздик, наконец отложила вязание. Она зашла в темную комнатку, где Янчи недавно искал свои трусы, и, закрыв дверь, направилась к озеру, как обещала.

Она медленно шла, заслонясь зонтиком от палящего солнца, и раздумывала: искупаться или не стоит. И решила, что сегодня не стоит. Она подошла к живой изгороди, и нить ее мыслей вдруг оборвалась, запуталась; закрыв зонтик, она кинулась бежать и бежала не останавливаясь, пока не достигла купальни.

Тут уже стояли два жандарма и гомонившая толпа, большей частью крестьянки. Многие плакали.

Мать тотчас поняла, что случилось. Заголосив, шатаясь, пошла она к берегу, к плотной толпе, в центре которой лежал ее сын. Ее туда не пустили и усадили на стул. Не помня себя от горя, она все спрашивала, жив ли он.

Мальчик был мертв. Проискав больше четверти часа, на него наткнулись прямо за той сваей, где стоял отец; когда его вытащили, сердце уже не билось, зрачки утратили светочувствительность. Врач, приподняв его за ноги и потряхивая, вылил воду, подложил под грудную клетку одежду, сделал искусственное дыхание; долго, очень долго сгибал он и разгибал маленькие мертвые руки, поминутно прикладывая к сердцу слуховую трубку. Оно не забилось. Врач побросал инструменты в саквояж и ушел.

Смерть эта, пришедшая так неожиданно и, казалось бы, так своенравно, стала реальностью — нерушимой, жестко очерченной, окаменелой, как высочайшие горные хребты.

Мать на крестьянской телеге отвезли домой. Шухайда остался сидеть на берегу. По лицу его, по пенсне текла вода, текли слезы.

— Горе, горе мне, горе… — как безумный стонал он.

Ему помогли подняться, отвели под руки в кабину, чтобы он, наконец, оделся.

Еще не было и трех часов.

1925

Перевод Т. Гармаш.

СТАРЫЙ АБРИКОС

Осень. Госпожа Борбей стала приводить квартиру в порядок.

И вот все комнаты заново покрашены, убраны, а в гостиной по-прежнему темно. За окном во дворе росло старое абрикосовое дерево. Недолго думая, госпожа Борбей велела позвать соседского работника.

— Срубите его, — попросила она.

Работник прислонил к стволу лестницу и, не спеша, принялся пилить. Сначала крону.

Большие ветви падали одна за другой с треском, будто вскрикивая, на маленьких лишь тихо шелестели листья.

В это время пришел домой Борбей.

— Что ты делаешь?

— Вот велела срубить.

— Зачем?

— Оно окно затеняло. Видишь, уже и посветлело.

— И тебе не жаль?

— Оно же старое.

— Сколько ему?

— Лет двадцать, не меньше.

— А сколько живет абрикос?

— Понятия не имею.

Борбей пошел в библиотеку, принес энциклопедию и громко стал читать:

— «Абрикосовое дерево, абрикос (Prunus Armeniaca). Живет в среднем тридцать лет».

— Выходит, совсем как если бы меня, — сказал он задумчиво.

— Полно тебе.

— Именно так. Мне ведь сейчас сорок. Сначала голову, потом руки, туловище.

— Оно же почти не плодоносило.

— Зато цвело.

— Абрикосы с него, бывало, в рот не возьмешь. Помнишь — мелкие такие, кислые.

— И все же оно их приносило, каждый год. Бедное дерево. Оно старалось, просто ему, старому, уже не под силу било. Думаешь, оно сейчас ничего не чувствует?

— Как знать.

— Один индийский ученый открыл у деревьев нервную систему. Они и говорить умеют. Знаки подают. Только мы не понимаем…

Они вышли во двор.

Работник уже выкорчевывал пень. На земле валялись ветки с зеленой еще листвой. Листья шептались на сентябрьском ветру.

— Словно живое еще, — сказала жена.

— Волосы мертвеца, — ответил муж.

Дерево распилили, накололи на зиму дров и снесли их в подвал. Оба вернулись в гостиную.

— Нет, решительно светлее стало.

— Разумеется.

— Даже не сравнить. Ну, признайся. Было здесь когда-нибудь так светло в семь вечера?

— Нет.

— Бёжи, — позвала госпожа Борбей прислугу, — правда, светлее стало?

— Еще как, сударыня.

— А зимой! Вот когда по-настоящему заметно будет.

Супруги присели у окна. Долго смотрели они на место, где росло старое дерево, а теперь лишь горбилась свежевскопанная земля. И молчали.

— Скажи, — вновь нарушила молчание жена, — разве так не светлее?

— Безусловно, — ответил муж. — Намного светлее.

Больше, они не говорили.

Оба знали, что стало темней, гораздо темней.

1926

Перевод Т. Гармаш.

ПАУЛИНА

Был на Авентине кабачок. Вечерами там собирались матросы и пили красное вино.

Прислуживала Паулина, чумазая девчонка-посудомойка. У нее были рыжие волосы и голубые глаза.

Однажды, когда она проходила с тарелкой жареной рыбы мимо столика, за которым сидел корабельный мастер из Каппадокии, он вдруг испуганно схватился за тунику и вскочил.

— Мои деньги! Украли! Вор! — завопил он. — Вор!

Поднялся переполох. Тем временем вор — какой-то матросик — дал деру.

— Не иначе она, — гласил приговор большинства, и вокруг Паулины сомкнулось плотное кольцо.

На шум в кабачок ввалились, лязгая мечами, два преторианца — ночная стража. Рабыню призвали к ответу.

— Выкладывай деньги.

— Нет у меня ничего.

— Тогда пойдешь с нами, красотка.

— Нет, — взвилась Паулина, — не пойду! Не виновата я, — и не тронулась с места.

— Ступай! — приказал стражник, плюгавый и косой, и так толканул девушку, что она вылетела на улицу, едва удержавшись на ногах.

Но там опять остановилась как вкопанная. Тогда другой преторианец — тот, что повыше — протянул к ней руку.

— Не прикасайся ко мне, — взвизгнула девушка. — Не тронь, говорю! Не то укушу!

Преторианец загоготал.

Но только он схватил девчонку за руку, чтобы подтолкнуть вперед, она прыгнула на него, точно дикая кошка, и до крови расцарапала ему нос.

Тут к ней попробовал подступиться косой. Паулина резко развернулась и плюнула ему в лицо.

— Свиньи! — вопила она, и огненные волосы ее развевались, голубые глаза пламенели. — Свиньи! Спасите, люди! Я день-деньской работаю, я бедная, честная девушка, не виновата я ни в чем, могилой матери клянусь, родной матери, не виновата. Помогите, люди добрые, помогите!

Народ, гулявший по улицам этим теплым летним вечером, в изумлении смотрел на двух наемников. Они дрались с девчонкой, лупили ее чем ни попадя — кулаками, мечами. Но сладить все равно не могли.

Тогда они схватили ее в охапку и поволокли.

— Скоты, — оглашала девица воздух, болтая ногами, — скоты! Ну убейте меня. Пришибите. Меня не проведешь, этот кривой паскудник еще в кабачке норовил меня облапить. Скоты, мерзавцы! Все вы, наемники, мерзавцы. Все до одного. И господин ваш, Цезарь, тоже мерзавец. Да, и Цезарь мерзавец. О Юпитер! — возводила она руки к безмолвствовавшим небесам.

От ее жутких, ни на секунду не прекращавшихся криков в Риме просыпались жители. Шлепая домашними туфлями, в ночных одеяниях они выползали к дверям и прислушивались к диким воплям, к мощному голосу девушки, несшемуся от улицы к улице. Над Колизеем подрагивал оранжевый шар луны.

Когда шествие поравнялось с виллой Муция Аргентина, философа-стоика, рабыня все еще яростно изрыгала проклятья. Ее брань беспрепятственно разносилась в ночи.

Сидя возле фонтана в атрии, философ беседовал в этот поздний час с поэтом Руфом.

Они оба поднялись с мраморной скамейки и наблюдали, как уволакивали беснующуюся женщину. Звуки ее голоса еще долго долетали до них с маленьких темных улиц.

— Почему она так кричит? — спросил философ. — Чего она хочет?

— Справедливости, — ответил поэт.

— Смешно, — заметил философ. — Всякий порыв смешон.

— Всякий порыв — величествен, — сказал поэт. — Как величественна была эта девушка, как могущественна. В пылу ярости человек — если он прав — могуч. Эта девушка тоже, должно быть, отстаивала правду.

— Почему ты так думаешь?

— Иначе она не кипела бы яростью.

— Ну и чего она добьется? — задумчиво проговорил философ. — Дотащат до караулки, изобьют в кровь. А может, и не дойдя, бросят в Тибр.

— Это неважно, — сказал поэт. — Важно то, что по улицам прошла справедливость. Она шла и кричала. И мы услышали ее голос. Мы вскочили с постелей, мы больше не можем спать, не можем продолжать прежних разговоров. Мы думаем о ней. О справедливости. Заметь, мы до сих пор о ней говорим. Это уже кое-что.

1929

Перевод С. Солодовник.

НА СКАМЕЙКЕ

Воскресным днем одиноко сижу в парке на краю скамейки. Смотрю, как умирают листья. Рано или поздно для каждого листа настает последний час. Приближается минута, за минутой секунда, в которую он должен упасть. Больше никогда не попадет он обратно на ветку, до скончания века.

Этот миг полон торжественности. Все листья погибают по-разному. Даже у листьев — у каждого своя трагедия. Одни уносятся, сорванные ветром, а другие — пожелтелые и ссохшиеся — в старческой немочи цепляются черенками за дерево до самой последней минуты и лишь потом покоряются неизбежности, низвергаются на землю, чтобы смешаться с опавшей листвой. Совершая свой последний полет, некоторые описывают длинную дугу, словно хотят отсрочить конец. Это их лебединая песня. Некоторые улетают парами. Это влюбленные. Некоторые — пунцово-красные от сжигающего их жара. Это больные. А некоторые едва ли не торопят гибель: срываются с ветки и стремительно летят вниз, как будто добровольно укорачивают свой путь. Это самоубийцы, выбрасывающиеся с седьмого этажа.

Так я сижу, забавляясь своими мыслями, и вдруг меня пугает чей-то голос. Голос спрашивает: «Вы позволите?»

Я поворачиваю голову и вижу девушку, в вышедшей из моды короткой юбке, шляпке колоколом, надвинутой на девчоночьи кудряшки. У нее черные глаза, а брови почти иссиня-черные. Хорошенькое личико.

Я растерянно киваю — пожалуйста! Девушка опускается на другой конец скамейки, на самый краешек, сидит, уставясь прямо перед собой.

Теперь уже не листья, а эта девушка завладевает моим вниманием. Еще никогда меня не спрашивали, можно ли сесть на уличную скамейку. Вопрос озадачил меня. В конце концов, скамейка принадлежит всем. Уличная скамейка — вот уж поистине общественная собственность. Я могу читать на скамейке газету, могу чистить ногти, или есть виноград из бумажного кулька. Могу растянуться на ней солнечным днем и похрапывать в свое удовольствие. Могу, если вздумается, пустить себе на скамейке пулю в лоб.

Так почему же эта девушка спросила позволения сесть? Едва я услышал ее милый, скромный голос, как сразу решил, что она служанка. Теперь я окидываю ее взглядом и еще больше утверждаюсь в своей догадке. У нее загрубевшие от домашней работы руки, которые она старается спрятать. В голове мелькает мысль, что она, верно, жаждет приключений. Ну конечно же. А ведь нет ничего проще, чем исполнить ее желанье. Я мог бы заговорить с ней. Развлек бы ее на славу, да и сам на славу развлекся. Мог бы признаться ей в любви. Попросил бы тут же ее руки.

Но только она совсем другого приключения ищет в этот свой праздничный выходной. Ей хочется как равной, не обнаруживая своего положения, посидеть на одной скамейке с «господами». На этот раз в господах оказался я. Трогательно неловким вопросом, можно ли сесть, она хотела показать мне, что знакома с хорошими манерами, а желанием скрыть, кто она такая, по сути дела, сообщала, что она служанка. Значит, как раз этого я и не должен видеть. Не нужно придвигаться к ней. Это разрушило бы очарование, все испортило. Я тоже должен притвориться.

И я делаю в угоду девушке все, что в моих силах. Ни единым движением не выдаю того, что догадываюсь, кто она. Изображаю смущение и нерешительность. Время от времени поглядываю на нее робко и просительно, а потом опять смотрю в сторону. Долго, очень долго сидим мы так в счастливом единении. Роковое, непреодолимое расстояние, разделяющее нас на скамейке, не уменьшается. Над нами кружат неистовые страсти бульварных романов.

Иногда я со сладостной небрежностью кладу на подлокотник усталую руку, в жилах которой течет голубая кровь едва ли не со времен крестовых походов. Я воображаю, что я граф, тот самый достойный лучшей участи граф, который испытал в жизни столько, ах, столько разочарований. А девушка воображает себя юной графиней…

1929

Перевод С. Солодовник.

РУССКИЙ

Вот что рассказал мне мой русский друг.

Два года тому назад пришел ко мне как-то летом мой соотечественник, эмигрант. Это был высокообразованный человек, выдающийся юрист, когда-то член московского кассационного суда.

В то время он работал на небольшом заводе в окрестностях Будапешта, сдельно, на почасовой оплате. Хотя ему шел уже седьмой десяток.

Войдя ко мне, он сел. И сказал:

— Вот, пришел объявить тебе: я женюсь.

— Ты, дружище? — не скрыл я удивления, косясь на его убеленную сединами голову.

— Да, я, — кивнул он, улыбаясь, но тут же лицо его помрачнело. — Знаешь, сынок, не хотелось бы мне в час смерти быть одному. Жить одному плохо. Но одному умереть, в одиночестве встретить час смерти еще хуже.

Против этого печального довода у меня не нашлось слов.

Он тоже помолчал немного. Потом рассказал, что познакомился с одной девушкой, она из Вены, работает на том же заводе. Ее-то и берет он в жены.

Женившись, он меня с ней познакомил.

Это была приятная белокурая женщина, намного моложе его, сама простота и непритязательность.

Когда-то и она видала лучшие дни. Родом она была из зажиточного венского семейства.

Я говорил с нею немного. Однако глаза ее так и лучились добротой, самопожертвованием, они откровенно признавались в том, что замуж она пошла из душевного сочувствия: ей хотелось скрасить последние годы старого моего друга.

И они жили себе, поживали, как и все подобные им рабочие люди, которых свела судьба на чужбине.

Рано утром вместе шли на завод, вечером вместе возвращались домой. Дома пили чай, беседовали.

Женщина не знала по-русски ни словечка. Но ее муж владел немецким как родным. Языком их бесед стал немецкий.

Во всяком случае, друг друга они понимали. Быть может, были даже счастливы.

Этой осенью старику внезапно стало худо: он упал прямо у станка, на заводе, и его на «скорой помощи» доставили в бесплатную больницу.

Прогнозы врачей были не слишком обнадеживающи. Единственным желанием больного было вернуться домой. Домой, только домой. Пусть не в тот город со множеством златоглавых церквей, но хотя бы в свою маленькую квартирку — комнату с кухней — на окраине Будапешта. Он надеялся, что там ему станет лучше.

Жена, которая зарабатывала жалкие гроши, привезла его домой. И ухаживала за ним так, как в нынешние времена ухаживают очень редко. Такое увидишь разве что в душещипательных кинофильмах.

Она даже на завод перестала ходить, махнув рукою на то, что потеряет там место. Неотлучно сидела возле постели мужа, давала ему лекарства, меняла днем и ночью компрессы.

Однажды утром она мне позвонила, попросила приехать немедля.

Встретила в дверях кухни, заплаканная.

— Он не хочет понимать меня, — пожаловалась она сквозь рыдания. — Что ему ни скажу, знай трясет головой и кричит что-то по-русски, все только по-русски. Ума не приложу, что это с ним.

Я подумал, что мой старый друг уже без сознания и просто бредит.

Однако, едва он увидел меня, признал тотчас. Радостно поздоровался.

— Ох, наконец-то ты здесь, сынок, — сказал он. — Садись поближе, вот сюда, на кровать.

Он схватил мою руку.

— Понимаешь, — подавленно и таинственно, словно престарелый ребенок, зашептал он, — она не желает меня понимать. Прошу молока — она приносит воды. Говорю: отдерни занавеску, мне хочется видеть солнце, — она угощает меня супом. Прошу уйти — она подходит, зову — уходит. Делает из меня идиота. Спроси у нее, почему она мне не отвечает, почему не хочет понимать меня?

Я пробормотал что-то невнятное. Объяснить ему ситуацию не решился.

Он был уже в тех сферах, где нас покидает всякое притворство, все то, чему обучились мы в течение жизни, что вобрали в себя постепенно и остается лишь то, что дано нам от роду, что в нас истинно.

Я сидел, сжимал его руку, говорил о делах минувших дней.

Когда он немного успокоился, я поправил ему подушку и ушел.

Несколько дней спустя его жена опять позвонила мне по телефону. С ужасом рассказала, что муж ее становится все беспокойнее и нетерпеливее, ругает ее, что-то просит, а что — неизвестно, и беспрерывно кричит.

Я помчался к ним на таксомоторе. Но я опоздал.

Мой старый друг недвижимо лежал на кровати с открытыми глазами и широко отверстым ртом, словно только что вырвался из него последний крик, — крик, какого не поняла его жена и который мы никогда уже не поймем.

Что мог сделать я, опоздавший переводчик?

Я закрыл ему глаза. Перекрестил по православному обычаю и прочитал над ним заупокойную молитву.

Бедняга, умер он все-таки в одиночестве.

1929

Перевод Е. Малыхиной.

TAILOR FOR GENTLEMEN[89]

Зеленый курортный городок в горах Австрии напоминал изумруд. По утрам моросил солоноватый, пропитанный смолистым ароматом дождь, в полдень темную хвойную стену прорезали ослепительные лучи солнца и начинало нещадно припекать, вечер же приносил с гор ледяное дыхание зимы.

Бошан пробыл на курорте с месяц, когда однажды, золотисто-солнечным днем, в аллее, усыпанной мелким гравием, услышал обращенное к нему приветствие по-венгерски:

— Мое почтение, господин учитель.

— Ба, неужто это Вили! — воскликнул Бошан. — Сервус, Вили. Как тебя сюда занесло?

Темно-русый юноша вспыхнул до корней волос от счастья, что бывший учитель обратился к нему на ты.

— Да вот, отдыхаю здесь, — пояснил он. — Вчера ночью приехал. А вы, господин учитель, тоже проводите здесь каникулы?

— Только июль месяц.

Бошан взял под руку стройного, симпатичного юношу и позволил проводить себя до соснового бора, где обычно прогуливался часок после обеда.

Они шли друг подле друга: учитель — в строгом черном костюме, с черным галстуком и в черной шляпе, а молодой человек облаченный в светлые, радостные тона: в белых брюках, в спортивных туфлях на белой резиновой подошве и с непокрытой головой. Рубашка из шелка-сырца шуршала на нем, легкая, как воздух, как колыханье ветерка.

Бошан снял свою широкополую фетровую шляпу. На висках его отчетливо проступали залысины, в последние годы все упорнее подбиравшиеся к макушке.

Собеседники предавались воспоминаниям, и беседа их текла живо и непосредственно, так как Бошан был далек от зазнайства и в его присутствии всякий чувствовал себя раскованно. Он улыбался, кивал, и голова его мягко покачивалась на длинной, тощей шее.

Стоило молодому человеку напомнить ту или иную подробность, и усталое, нервное лицо учителя светлело, точно солнце проглядывало сквозь тучи.

Вили испросил разрешения сесть за круглый стол подле учителя.

К обеду он переоделся в светло-бежевый костюм — цвета кофе, обильно разбавленного молоком. После обеда показался в другом костюме — густо-коричневого оттенка. А вечером, к ужину, юноша облачился в горохово-зеленый костюм с темно-зеленым галстуком в тон и платочком светло-зеленого шелка в нагрудном кармашке.

— Какие изумительные у тебя костюмы, Вили, — заметил Бошан. — Кто тебе шьет?

— Шрайнер.

— Шрайнер? — переспросил Бошан. — Что это за портной?

— Неужели вам не доводилось слышать? Лучшая белварошская[90] фирма. Наипервейшая.

— Дорогая, — задал вопрос Бошан, однако без вопросительной интонации, а в утвердительной форме и как бы заранее ставя для себя на этом деле крест.

— Ничуть не дороже любой другой. Даже я бы сказал — дешевле. Ведь, к примеру, этот костюм я справил себе после окончания гимназии и ношу вот уже четвертый год.

— Тогда и в самом деле дешево.

— По дорогой цене приобретают лишь бедняки. Ведь вы, господин учитель, сами внушали нам: Lex minimi[91], — процитировал юноша. — А кстати, этот портной шьет и в рассрочку.

— В рассрочку?

— Я выплачиваю ему по двадцать пять пенгё в месяц. Словом, рекомендую его со спокойной совестью. Если это вас устроит, то я готов с превеликим удовольствием…

Бошан рассеянно зачерпывал ложкой рисовую кашу с фруктами. Он задумался, глубоко погрузившись в свои мысли. Вили продолжал говорить, но учитель не прислушивался к его словам. Вдруг юноша повернулся к нему всем корпусом и вывел его из задумчивости.

— Улица Аранькез, 126, второй этаж, — сказал Вили. — В самом деле, отчего бы вам не попробовать, господин учитель? И утюжит костюмы он бесплатно.

— Шрайнер? — уточнил Бошан.

— Шрайнер, — подтвердил Вили.

Кроме того, был в гардеробе Вили и плащ от дождя, прозрачный, с капюшоном. Был костюм для игры в гольф. Был костюм стального цвета с синеватым отливом — как воды горного озера.

Бошан ни один из них не оставил без внимания.

Он присматривался к бывшему ученику и на теннисном корте, когда Вили посылал мячи ввысь и столь уверенно владел ими, что они словно некими незримыми нитями притягивались к упругой сетке теннисной ракетки, и в лодке, когда тот ловко управлялся с веслами, и у рояля, в обществе некоей девушки-мораванки, жгучей брюнетки с лицом, напоминающим клоунскую маску, и на летних балах. С глубочайшим, ребяческим восхищением любовался он этим ладным, симпатичным юношей.

— А это что за диво дивное? — не сдержал он восклицания однажды при виде молодого человека, направлявшегося к скамейке, где он сидел.

На юноше был серый костюм в мелкую черную крапинку, словно обсыпанный маковыми зернышками.

— Стой! — скомандовал Бошан.

Вили остановился.

— Повернись спиной.

Юноша повиновался.

— Разведи руки в стороны.

Вили развел руки в стороны.

— А теперь садись.

Вили сел рядом с учителем, свободно закинув ногу на ногу.

— Превосходно, — не на шутку восхитился учитель. — Просто великолепно!

Вили закурил сигарету.

— Шрайнер всегда так работает, — небрежно заметил он. — У него под началом пятеро английских закройщиков. На такого мастера можно положиться.

— Зато уж этот костюм наверняка дороже прочих, — поддел его Бошан.

— Ничуть.

— Неужто не дороже?

— Он обошелся мне в те же деньги, что и остальные.

— А найдется у него еще такая материя?

— Разумеется, — ответил Вили и невольно улыбнулся предположению, будто бы у Шрайнера не нашлось нужной заказчику материи. — У него колоссальный запас и колоссальный выбор.

— Обожди, — прервал его Бошан почти взволнованно. — Встань-ка еще разок. Пройдись! Чуть ближе, ближе. Вот так!

Учитель, слегка прищурясь, любовался портновским искусством на расстоянии.

— Я не я буду, если не закажу себе в точности такой же! — воскликнул он. — Его ведь и зимой носить можно?

— В любой сезон, господин учитель.

Несколько дней спустя, когда они купались в озере, Бошан подплыл к юноше.

— А сколько ему лет примерно?

— Кому?

— Да Шрайнеру! — воскликнул Бошан, удивляясь его непонятливости.

Гулкий, задорный перестук вагонных колес пробуждает в нас безудержные надежды.

Поезд мчится вперед, колеса постукивают равномерно, напоминая пульсирующий ритм жизни, и монотонный шум этот услужливо подсовывает нам свободную, незатканную канву, которую всякому из нас вольно заполнять прожектами, мечтами, словами по собственному усмотрению.

Бошан, распрощавшись с курортным городком в последний день июля и теперь возвращаясь домой в переполненном купе второго класса, вторил вагонному перестуку такими словами:

— Сорок три года от роду, а на вид — старик стариком. Что греха таить, я совсем перестал следить за собой. Брюки топорщатся на коленях, пиджак весь потертый. Одежда старит человека, одежда старит.

А колеса, подхватив мотив, принялись подпевать ему в такт:

— Ни разу в жизни не было у тебя приличного костюма, вечно ты бедствовал. Всю войну проходил в бумажной одежонке. В бумагу облекал свою плоть, как мясник заворачивает мясо. Да и в мирные времена не сподобился справить что-нибудь получше. Костюмы заказывал у скверных будайских портняжек, которые все как на подбор страдали одышкой, носили очки на кончике носа, источали запах несвежей заношенной одежды, шили по дешевке, но непрестанно жаловались на дороговизну. Ох уж эти убогие лавчонки, где колокольчик издает жалобное стенанье, едва только отворяется дверь, ох уж эта нищета!

Однако, когда поезд подкатил к границе и загромыхал по стрелкам, ритмичные толчки принялись навевать утешительные слова:

— Стареть рановато, стареть погодим. Покуда есть Шрайнер, надежд не сдадим.

На следующий же день Бошан отправился заказывать новый костюм.

Он вошел в подъезд обветшалого белварошского дома с тихими, старинными галереями, опоясывающими внутренний дворик; чуть облупившиеся, но по-прежнему изысканно белые двери квартир напоминали о веке минувшем — этакая благородная патина добропорядочности и благожелательства, великих и славных традиций ремесла и торговли, неспешного, кропотливого труда на совесть. Тусклый свет позволял разглядеть во дворе колодец с насосом и бассейном, выложенным красным мрамором.

На втором этаже, в глубине галереи, виднелась черная вывеска с золотой надписью: «Tailor for gentlemen».

Мелодичная трель электрического звонка вспугнула тишину, и, когда на звонок вышла молодая девица приятной наружности, учитель поинтересовался, можно ли видеть господина Шрайнера. Барышня кивнула. Через длинную, узкую прихожую, где даже днем не угасало пламя газовой горелки, она провела Бошана в мастерскую и предложила ему присесть. Извольте, мол, обождать, попросила она, мастер сию минуту выйдет.

Бошан огляделся по сторонам. Да, обстановка тут была совсем иная, чем у его портного. Три подмастерья — на вид толковые и сообразительные — трудились не покладая рук. Один из них был занят тем, что портновским утюгом приглаживал на специальной колодке топорщившийся воротник пальто. Взад-вперед сновали ученики и подручные мастера. На обезглавленных манекенах, которые, должно быть, подверглись гильотинированию во время некоей феноменальной революции мод, пиджаки и фраки сидели как влитые, словно на знатных аристократах, некогда павших мучительной смертью во имя своего роскошного облачения.

Владелец мастерской появился незамедлительно. С бесстрастной улыбкой он молча кивнул, приветствуя нового клиента.

Именно таким Бошан и представлял себе Шрайнера.

Тот был высокого роста, худой и хромой, носил ортопедические башмаки на толстой подошве. Подбородок его серебристой колышущейся бахромой обрамляла старомодная козлиная бородка.

Мастер тотчас уразумел, что речь идет о заказе костюма.

В мгновение ока он вывалил перед Богданом отрезы всевозможных тканей — на стол, на стулья и даже прямо на пол, так что этот шелестящий водопад материи поверг учителя в подлинное смятение. Ему демонстрировали фабричное клеймо на каждом отрезе, комкали уголки немнущихся тканей, звонко хлопая рулонами материи, развевали ею как знаменами. Вырвав из очередной ткани шерстяную ворсинку, поджигали ее спичкой и давали сгореть дотла, а затем, растерев пепел пальцами, предлагали Богдану опробовать на запах. Ту приглянувшуюся ему ткань — серую и вроде бы в осыпи маковых зернышек, так и не смогли отыскать в запасах, зато взамен оказалось множество иной материи, чуть ли не в точности на нее похожей и на ощупь такой же шероховатой, а что до ширины и прочности, так и еще лучшего качества, с гарантией на несколько лет.

После того как материя была подобрана, перед клиентом разложили целую кипу модных журналов со множеством картинок, чтобы выбрать желаемый фасон.

Бошан разглядывал изображения пресыщенных светских львов — в театральной ложе или на рауте с бокалом виски, лордов, дипломатов, прогуливавших на длинном поводке борзых собак, вертопрахов, прожигающих жизнь на скачках — с болтающимися на ремешке вокруг шеи биноклями.

Он остановил свой выбор на дипломате с борзой собакой.

Затем воспоследовала церемония снятия мерки. Насколько иначе проходила она, чем у его прежнего мастера, когда жалкий портняжка правой рукой натягивал сантиметр, а левой каракулями записывал цифры на клочке оберточной бумаги. Здесь все совершалось с хирургической скрупулезностью и подобающе пышным ассистированием. Мастер с козлиной бородкой испросил дозволения снять с заказчика старый пиджак. Он взялся за пиджак с брезгливой осторожностью. На лице его в этот краткий миг угасло выражение подобострастия, доселе неизменно сиявшее в каждой черточке. То нарочито растопыривая пальцы, то преувеличенно стискивая их, мастер со сдержанным отвращением стащил с учителя паршивенькую, заношенную одежонку, словно опасаясь заразы, но все же выполняя свой долг, затем поспешно передал стоящему наготове ученику: точь-в-точь профессор-хирург, вручающий практиканту опухоль, удаленную в ходе операции с тела больного. Бошана тотчас взяли в работу проворный подмастерье и два ученика. А у конторки напротив барышня — та симпатичная молодая девица, которая впустила его в мастерскую, — отвернув колпачок американской самопишущей ручки, приготовилась заносить данные в гроссбух.

Пока мастер опытной рукою касался его тела, обмеряя окружность груди и живота, длину руки до плеча и ноги до колена, и тихонько бормотал себе под нос результаты каждого очередного замера, а подмастерье громким и уверенным тоном повторял цифру, адресуя барышне, которая, в свою очередь, с молниеносной быстротой заносила данные в конторскую книгу, у Бошана тоже возникло ощущение, будто он похож на больного, который после множества знахарей и неумелых врачевателей наконец-то попал в руки знаменитого профессора-ученого. И подобно пациенту, который по мере того, как врач прослушивает и простукивает его, перестает ощущать свой недуг, чувствует, как все боли стихают и тем самым чуть ли не наступает излечение, так и Бошана приятно взбудоражило щекочущее прикосновение чужих пальцев к подмышкам, уверенное ощупывание-обглаживание его тела, столь отвыкшего от заботы и ухода, а главное — это необычайно лестное и тщательное внимание к его скромной персоне. Духовно преображенный, помолодевший, вышел он на улицу.

— Знаешь, Матэ, в чем твоя беда? — с молодцеватым задором обратился он в тот же вечер к своему коллеге Матэ Юхасу. — Беда твоя в том, Матэ, что ходишь ты оборванец оборванцем.

— Я?..

— Вот именно! Прямо поражаюсь, что за обноски всегда на тебе надеты. Можно подумать, будто ты вкупе со всеми остальными педагогами перекупаешь свои костюмы у старьевщика.

— Извини, но дорогие вещи мне не по карману.

— Не по карману, не по карману! Неужто ты думаешь, будто хороший портной обходится дороже? Ошибаешься, дружище. Иметь дело с хорошим портным гораздо выгоднее, иначе в трубу вылетишь. А вы только попусту деньгами разбрасываетесь. Не миллионеры же вы в самом деле, чтобы обращаться к услугам доморощенных швецов! Вот у меня, — Бошан интригующе понизил голос, — теперь появился настоящий портной. Лучший из лучших! Хочешь, дам адресок?

— Как-нибудь при случае.

Матэ Юхас так и не понял, куда гнет его приятель.

Примерок было две.

Первая состоялась на дому у заказчика. Подмастерье явился со сметанным на живую нитку костюмом. Он делал какие-то пометки мелом, закалывал в нужных местах булавками. Впрочем, костюм с первой же примерки сидел на учителе как влитой. Оно и не удивительно, сказал подмастерье, на такую фигуру работать одно удовольствие.

На вторую примерку Бошан самолично явился в мастерскую. Его поставили перед трельяжем, чтобы он мог видеть себя одновременно и анфас, и с боков, и даже со спины, поскольку барышня держала сзади четвертое зеркало. Мастер и подмастерья не нашли в костюме ни малейшего изъяна… Бошан — тоже. Вот только в подмышках вроде бы жмет. Однако после того, как мастерским приемом на нем одернули пиджак, исчезло и это неприятное ощущение, без которого — как ему пояснили — немыслим каждый новый костюм, пока «данное лицо» не привыкнет к нему. А если такого ощущения не возникает, это даже плохо.

Бошан ушел из мастерской в новом костюме. Едва успев выйти на улицу, он остановился у витрины книжной лавки. Отражение подсказало, что он помолодел на десять лет. По дороге домой он полюбовался собою еще у витрин торговца сыром и гробовщика и остался весьма доволен увиденным.

Лишь одно казалось ему странным: никто не замечал происшедшей с ним перемены — ни ученики, ни учителя, ни Матэ Юхас.

Но затем Бошан сообразил, что тут вовсе нет ничего удивительного.

Одна из характерных особенностей истинно элегантного костюма как раз и заключается в том, чтобы не быть броским, кричащим. Подобно душе, духу, он привлекает наше внимание лишь в том случае, когда не существует.

В начале сентября возвратился домой Вили и вскоре нанес визит учителю. На нем был красновато-бурый костюм, которого Бошан прежде не видел.

Юноша порассказал, как текла жизнь австрийского курортного городка в августе, передал сплетни насчет общих знакомых.

— Кстати, — поинтересовался вдруг Вили, — изволили вы заказать костюм у Шрайнера?

— А как же! — ответил Бошан. — Вот уже месяц как он готов. Хочешь взглянуть?

Учитель не носил дома новый костюм, берег его, надевая лишь по воскресеньям, в тех редких случаях, когда бывал приглашен в гости.

Он прошел в спальню и минут десять был занят переодеванием.

— Ну как? — спросил он, появляясь в дверном проеме. Медленной, скованной походкой приблизился он к Вили, который сидел в кресле.

Юноша встал.

— Ну как? — повторил Бошан уже настойчиво.

Взгляд Вили помрачнел.

— Постойте, пожалуйста, на месте, господин учитель.

Бошан застыл на месте.

— А теперь извольте повернуться спиной.

Бошан повернулся.

— Благоволите, господин учитель, поднять руки.

Бошан поднял руки.

— А теперь потрудитесь сесть.

Бошан вздернул брючины и сел.

Улыбнувшись столь ребяческому проявлению тщеславия, он подмигнул Вили:

— Ну, что скажешь, великий знаток?

— М-да, — промямлил Вили.

— Может, изъян какой углядел?

— Изъян? — переспросил Вили. — Вы изволили заказывать у Шрайнера?

— А у кого же еще!

Лицо Вили потемнело, словно в него плеснули чернилами.

Костюм был тесен и в то же время непомерно широк. Брюки в одних местах прилегали в обтяжку, в других — висели мешком, а на коленях вздувались такими пузырями, каковых не должно было появиться даже после многолетней носки. Плечи у пиджака топорщились, тянули вкривь и вкось, образуя справа на спине несуществующий горб, а слева — уродливую впадину. На физиономии девяностолетнего старца невозможно было бы обнаружить морщин более, чем их собиралось здесь на каждом крохотном клочке материи. Пиджачный ворот отступал, вроде бы и не намного — всего на каких-нибудь сантиметра три, и тем не менее болтался вокруг тощей шеи, являя собою неимоверно удручающее зрелище. Смотреть на Бошана поистине не было мочи.

— Прошу прощения, господин учитель, я вас совсем замучил. И все же встаньте-ка еще разок. Выпрямьтесь, пожалуйста. Вот, вот, именно так: по струнке.

Пиджачный ворот отреагировал на это указание весьма своеобразно: теперь он уже не отставал от шеи, зато молниеносным образом подскочил на затылке кверху — тоже сантиметра на три, — да так и застыл в этом положении, неколебимо, как ни пытался Вили одернуть его книзу.

— Что-нибудь не так? — поинтересовался Бошан.

— Вы и деньги уже изволили заплатить?

— Да.

— И сколько же?

— Расплатился сполна.

— Отчего так?

— Он не пожелал делать в рассрочку.

— Ума не приложу, — сказал Вили, отведя взгляд от учителя. — Прямо не знаю, что и думать. Такого сроду с ним не случалось. Костюм он обузил.

— Где?

— Да везде! — воскликнул Вили с отчаянием. — Материал, судя по всему, неплохой. — Юноша пощупал материю. — Нет, похоже, чистая шерсть. Да какая там шерсть — одна бумага. А уж приклад — подкладка, пуговицы — стыд и срам! Нет, я этого так не оставлю. Пусть шьет заново, другой костюм, уж об этом я позабочусь. В любое время, господин учитель, как только улучите свободную минутку, готов сопроводить вас. Я сумею призвать его к ответу.

Долгое время не удавалось им выбраться к портному, поскольку у Бошана были уроки и с утра, и пополудни. Но однажды вечером — перед закрытием мастерской — они направились к портному.

Вили прошел вперед, поднимаясь по лестнице старого, запущенного белварошского дома.

Он вел переговоры с каким-то полным, краснощеким господином — тихо, но взволнованно. Тот возражал, столь же тихо и взволнованно. При этом оба бросали взгляды в сторону Бошана. Учитель стоял в уголке, озирался в полном недоумении, словно попал не туда, куда нужно, подозрительно оглядывая мастерскую, которая была просторнее и светлее, хотя во многих отношениях напоминала прежнюю.

— Шрайнер, — представился краснощекий, усатый толстяк. — По-моему, тут какое-то недоразумение. Насколько мне помнится, вы, господин учитель, не заказывали у меня ни одного костюма.

— Значит, вы не здесь заказывали, господин учитель? — допытывался Вили.

— Нет.

— Ага, теперь все ясно! — воскликнул Шрайнер. — Та мастерская находится в доме номер десять, а это — двенадцать «б». Вы попали к Шрайберу, а я — Шрайнер. Рад познакомиться, — он еще раз протянул посетителю руку. — Многие нарывались на неприятности с этим Шрайбером. — Тут он наклонился к уху Вили: — Известный мастер… добро переводить.

Он подвел Бошана, до которого никак не доходил смысл происшедшего, ближе к лампе, чтобы получше разглядеть портновскую работу.

— Да, — подтвердил толстяк с широкой, злорадной ухмылкой. — Узнаю: это его рук дело.

Подмастерья, оторвавшись от работы, вскинули взлохмаченные головы. Иглы замерли у них в руках. Стук швейной машинки оборвался. Все ухмылялись. Один из подмастерьев, не в силах совладать с охватившим его весельем, держась за живот, неровной походкой удалился из мастерской.

— Небольшая ошибочка, — чуть посерьезнев, утешил Бошана Шрайнер. — С кем не случается.

— Неужели нельзя ничего поправить? — поинтересовался Вили, впрочем, безо всякой надежды.

— Поправить — этакую работу? — расхохотался Шрайнер и принялся дергать пиджак вниз-вверх, будто палач повешенного. — Тут уж, прошу прощения, ничего не поправишь. Советую вам, господин учитель, донашивать его дома, а мы вам справим новый, отличный костюм на осень. Позвольте снять мерку?

— Нет, — покачал головой Бошан.

— Как вам будет угодно. Всегда к вашим услугам, — он протянул учителю рекламную карточку фирмы, отпечатанную типографским способом. — Ваш покорный слуга, в любой момент благоволите обратиться. За качество фирма ручается. 126, второй этаж, Шрайнер, но не Шрайбер, — кричал он вслед посетителям, когда те шли уже по галерее. — Не путать со Шрайбером!

Бошан отправился поужинать в скромный ресторанчик. Сел, не дав себе труда вздернуть штанины. Заказал дежурное блюдо и стакан красного вина.

Лишь теперь он почувствовал, до какой степени пиджак жмет под мышками — нож не врезается с такою силой. В зеркале напротив он увидел себя и отвернулся.

Медленно потягивал он красное вино. После ужина закурил сигару. Пепел сыпался ему на жилет, но Бошан не стряхивал его.

Он сидел недвижный, опустошенный, уставясь в пространство прямо перед собой, как это свойственно очень старым людям.

1930

Перевод Т. Воронкиной.

МОТОРНАЯ ЛОДКА

Нет людей счастливых вполне. Нет и быть не может.

И все-таки, оказывается, бывают. Я сам, например, знаю одного — правда, лишь одного, который вполне счастлив. Счастливей его, наверное, на свете нет.

Это Берци. Вейгль Берци.

Берци — единственный сын нашей прачки.

Вырос он, можно сказать, у меня на глазах. Еще таким вот малышом торчит, бывало, у нас вечерами, пока мать стирает. Бледненький, невзрачный мальчуган — и молчун. Молчит, будто тайну какую знает и не выдаст ни за что.

Учился он очень средне — еле-еле из класса в класс переползал. Только добрался до восьмого класса гимназии — забрили молодца и на фронт.

На войне его не ранило, в плен он не попал, ровно ничем не отличился — вернулся домой, как был, в первый же день демобилизации.

Тут же и женился — на какой-то бесцветной барышне-маникюрше. Почему, что он в ней нашел, неизвестно.

Зато дети пошли — один за другим. Что ни год — ребенок. А Берци и двадцати пяти не было. Посмотришь, как он мотается по проспектам, изжелта-бледный, сутулый, узкоплечий — совсем подросток. А уже отец семейства: трое детей. Ну кто бы подумал?

Хорошо еще, что место подвернулось: устроился на какую-то колбасную фабрику помощником бухгалтера. Чиновник он был усердный, аккуратный, служил не за страх, а за совесть. Любить его не особенно любили, но и не ненавидели. В черные списки не попадал — и повышений не получал ни разу. С утра до вечера корпел за такие гроши — говорить даже не хочется, чтобы у других работодателей глаза не разгорелись.

Жили Вейгли в Буде в двухкомнатной квартире с кухней: он, жена, четверо детей (к трем сыновьям на следующий год прибавилась еще дочка), мать, теща и какой-то родственник матери, пожилой неразговорчивый человек, беженец из Эрдея[92]. Две комнаты на девятерых — не так уж и много, ежели прикинуть.

Как к ним ни придешь, вечно рев стоит, ребятишки кашляют, болеют. Маникюрша только с ними и возится, о ногтях и думать забыла.

Кто уж там кому у них помогал, сын прачке или прачка сыну — полнейшая загадка, и не мне ее разгадывать. Но только тетушка Вейгль, которая всегда хвалила Берци, все чаще стала жаловаться на него.

— Малый он хороший, что тут говорить, не пьет, не курит, в карты не играет; с работы придет — дома сидит. Семьянин. Да вот оборотистости не хватает. Такой, знаете, увалень, тюфяк. Любой его обскачет — вон молодежь, и та опередила. А теперь эта еще блажь его. Подумайте только: забрал в голову, что обязательно должен моторную лодку себе купить.

— Кто?

— Да Берци.

— Берци? А зачем ему лодка?

— Вот и я то же говорю: зачем, мол, она тебе? На кой ляд она тебе сдалась, лодка эта окаянная? Только таким вот пролетариям вроде нас и кататься на ней! Но у него одно на уме, днем и ночью: лодку ему подавай. При такой-то жизни собачьей! Уже и книжками разными обложился, уткнулся в них. Весь дом перебулгачил лодкой этой. Скажите хоть вы ему, господин хороший.

Откровенно говоря, меня самого эта лодка моторная заинтриговала.

Берци я знаю давно, даже на ты с ним; но что там у него в душе, один бог ведает. Разговаривать мы с ним тоже никогда по-настоящему не разговаривали, я даже и голоса его толком не помнил.

Время от времени относил ему стоптанные башмаки моего сынишки, старые его штанишки, рубашонки. Под этим предлогом и заглянул к ним как-то вечерком, после девяти.

Семья была вся в сборе. В резком свете голой электрической лампочки за столом сидели тетушка Вейгль, теща Берци — важная толстуха, вся в черных, серых, бурых родинках и бородавках на носу и на подбородке, жена (она что-то шила) и неразговорчивый беженец из Эрдея.

Дети уже спали. Девочка в колыбельке, двое мальчиков в обнимку на кровати, а старший — в каком-то ящике.

Берци набивал сигареты. На газетной бумаге лежало перед ним, наверно, с тысячу сигарет с золотыми мундштуками. Днем беженец вразнос продавал их по домам. Так у них набегал еще кое-какой добавочный заработок.

Только теперь рассмотрел я Берци как следует. Одет бедно, но чисто, с чопорной аккуратностью частного служащего. Лицо бритое, хотя сразу этого и не скажешь: Берци принадлежал к типу мужчин с хилой растительностью, у которых кожа всегда гладкая и белая, как у младенца.

Принял он меня вежливо, но сдержанно, даже прохладно. Брови сдвинуты — не то что недоброжелательно, но упрямо-предостерегающе.

Очень осторожно, обиняками попробовал я коснуться щекотливой темы: моторной лодки. Но едва затронул — будто осиное гнездо разворошил. Сразу страсти разбушевались.

— Блажь одна, — вскипела тетушка Вейгль. — Вбил себе в голову.

— Вот именно, — поддержала жена, вытаскивая уже и носовой платок. — Лодку моторную ему захотелось, когда мы голодаем тут, а детки — его же детишки несчастные — в обносках ходят. Стыд просто, позор.

— Блажь и больше ничего, — отозвалась теща. — По нынешним временам моторка тысяч в пять золотых крон станет.

И все заговорили разом, обращаясь отчасти к Берци, отчасти ко мне. Только беженец ни гугу. Сидит себе и молча перекладывает, пересчитывает сигареты.

Берци подождал, пока шум приутихнет, и произнес с достоинством, почти торжественно:

— Во-первых, позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь. Моторка не пять тысяч стоит. За пять тысяч золотых крон «Болиндер» можно купить с дизельным двигателем и калильным зажиганием, первоклассный американский «Эвайнруд», отличный немецкий «Люзерн» или даже «Эрц», восьмицилиндровый, с каютой люкс. Мне же ничего такого не нужно, позвольте вам заметить. Мне и лодки с подвесным двухцилиндровым бензомотором достаточно, в пять-шесть лошадиных сил. Такие сейчас даже в рассрочку продаются, на двенадцать месяцев. Это ребенку малому известно.

Вижу, дело серьезное. Куда серьезнее, чем я ожидал. Особенно осведомленность эта, техническая подкованность меня сразила.

А Берци достал прейскурант и, расстелив передо мной, стал на засыпанной табачными крошками газете набрасывать карандашом внешний вид подвесного двухцилиндрового бензомотора в пять-шесть лошадиных сил.

Объясняя, он даже захлебывался и слюнки глотал.

Меня все это немножко озадачило. Опять, очень тактично, стал я допытываться, откуда у него эта непонятная страсть? Выяснилось, что ни во флоте, ни в речной охране Берци в войну не служил, моряков у него в роду нет — ни по восходящей линии, ни по нисходящей, спортом он не занимался и на моторке в жизни не ездил. Просто загорелся вдруг этой идеей — да так, что нипочем не хочет и не может от нее отказаться.

Семейный совет, уже бесчисленное множество раз обсуждавший и отвергавший его причуду, нетерпеливо слушал мои спокойные вопросы. То и дело снова вспыхивала перепалка.

— Уперся, как осел, — восклицала тетушка Вейгль. — Нечего попусту на него и порох тратить.

— Осел ты, — вторила жена. — Слышишь? Упрямый осел.

— Дурь эта его ослиная, — кивала и теща.

А я, по мере сил стараясь отвести от Берци град оскорбительных попреков, утихомирить страсти, продолжал его хладнокровно убеждать, применяя так называемый сократовский метод рассуждения.

— Ну хорошо, Берци, ладно, — говорил я. — Предположим, ты уже купил лодку.

— Так ему и позволили, — вскинулась тетя Вейгль.

— Это только предположение, дорогая тетушка, — объяснял я. — Предположим, ты даже и деньги выплатил.

— Откуда это он выплатил? — перебила теща.

— Я и не говорю, что выплатил, — спешил я рассеять недоразумение, — предполагаю только. Так вот, предположим, хотя, понятно, не допустим, что лодку ты уже купил и долг выплатил. Что ты с ней будешь делать?

— Как что? — опустив глаза, нервно переспрашивал Берци. — Плавать.

— Ладно. Но где?

— По Дунаю, — пожимал он плечами. — Где все, там и я.

— Прекрасно. Но для чего, с какой целью? — продолжал я добиваться с молчаливого одобрения заинтересованного семейства. — Что ты, утопающих хочешь спасать или самоубийц? Или грузы перевозить и экскурсантов? Может, свой перевоз откроешь? Блестящие виды на будущее. Или в гонках собираешься участвовать, рекорды Европы ставить?

— Нет, зачем, — с чуть заметной досадливой усмешкой возразил Берци.

— Отлично. Словом, для собственного удовольствия хочешь кататься?

Берци встал и, не отвечая, смерил меня взглядом с головы до пят.

Не смутясь, я пошел дальше, стараясь ему втолковать, что это слишком дорогое увлечение: даже у миллионеров, магнатов, банкиров, которых я знаю, моторных лодок нет, и вообще вряд ли в наше время найдется, ни у нас, ни где угодно, чиновник двадцати шести лет с четырьмя детьми, имеющий моторную лодку. Берци слушал рассеянно, потом обронил свысока, с глубоким убеждением:

— А все-таки это замечательно.

— Что замечательно? — полюбопытствовал я.

— Когда своя моторка есть.

Тут гвалт достиг высшей точки. Все орали наперебой, ругая Берци на чем свет стоит. Даже неразговорчивый эрдейский беженец вышел из себя. Хватил изо всех сил кулаком по столу, вскочил и возбужденно принялся ходить взад-вперед, заложив руки на спину.

— Вот, полюбуйтесь! — рявкнул он, яростно сверкая глазами. — Что он, по-вашему, нормальный? По-моему, просто ненормальный.

Посредничество мое, таким образом, не увенчалось особым успехом. Тетушка Вейгль, приходившая к нам стирать каждый месяц, еще больше укрепила меня в этом подозрении. Берци, по ее рассказам, из кожи вон лез на службе, во всем себе отказывал — в платье, кино, развлечениях, об одной только моторке мечтал. И никто и ничто не могло выбить эту дурь у него из головы.

Год спустя получил он повышение — стал бухгалтером — и вскоре на скопленные денежки купил-таки в рассрочку на год («знакомый один хороший поручился») лодку с подвесным двухцилиндровым мотором в шесть лошадиных сил.

Берци как раз двадцать восемь стукнуло. И с того дня началось его счастье, коему подобного я не видывал. Ибо с тех пор он действительно счастлив. И лицо стало у него спокойное, более открытое и приветливое, и взгляд увереннее, даже умнее. Весь он словно светится какой-то тайной радостью.

Добился своего, невзирая ни на какие козни и препоны. Нет у него ни кола ни двора, но есть моторная лодка — превосходная лодка с двухцилиндровым мотором в шесть лошадиных сил.

Ежегодно Берци проводит свой летний отпуск на Дунае. Режет волны, соперничая с участниками регат, венские пароходы обгоняет, взлетая на пенистые гребни и выносясь вперед, — но всегда один. Боится за свою лодку, посторонних сажает неохотно, даже того хорошею знакомого — и всегда сам смазывает великолепный медный винт, сам чистит дивные лопасти.

Так вот и плавает. Как я был глуп, допытываясь, где он будет плавать! Просто плавает, и все тут. По безбрежному морю своей мечты.

Даже поздней осенью, в дождь, туман, каждую субботу и воскресенье проводит он на Дунае. А едва весна — скользит, ныряет по волнам ночью и на рассвете, до и после работы. Невзрачный, но счастливый, ужасно счастливый частный служащий в своей моторной лодке.

Детишки плачут, кашляют — он вспоминает: а у него зато моторная лодка. Виски седеют, лоб лысеет, жена дурнеет, старится, становится все бранчливей, домашние ноют, что есть нечего, мать жалуется на боль в пояснице после стирки, теща свои разноцветные бородавки ковыряет или неразговорчивый эрдейский беженец донимает его, заводя тягостные препирательства из-за денег от продажи сигарет, а он думает: «У меня моторная лодка». Пускай на него посматривают свысока, с пренебрежением, пускай, натянув налокотники, приходится корпеть на фабрике за ведомостями, пусть все и вся напоминает на каждом шагу, что ты ничтожество, социальный нуль, который не множится и не делится, только на службе и делят тебя и множат, пока не скрючишься совсем и не околеешь, — он думает, что у него же есть лодка, а у них, которые его жучат, стращают и попирают, нету. И когда зимой Дунай скует льдом в вершок толщиной и снегом засыплет на метр, когда мглой затянет и каменные быки мостов, и воду, носиться по которой такое наслаждение, он утешается мыслью, что все проходит: в марте опять ледоход; и снова всегда и везде вспоминает: «А у меня зато моторная лодка есть».

Сколько уже лет присматриваюсь я к этому счастью, которое не иссякает, не убывает, а, наоборот, все растет, и диву даюсь. Его даже исполнение желаний не убило. Потому-то и рискнул я высказать убеждение, что Берци Вейгль — счастливый человек; быть может, самый счастливый на земле.

Для истинного счастья ведь не много надо: только честная причуда да верная лодка.

1930

Перевод О. Россиянова.

СТРАУСОВАЯ ПОЛИТИКА

Ужасную картину являет собою этакое сонмище безработных.

Образованные, полезные обществу люди слоняются без дела по улицам, предаются праздности, спят на уличных скамейках. Они никому не нужны. Изо дня в день им выдается письменное свидетельство в том, что они — лишние на земле. Такое трудно вынести.

— Вы-то чего за них душой болеете? — с укором вопросил меня мой врач. — Тут ни вы, ни я и никто другой помочь не может. Стало быть, и нервничать попусту не стоит. Отправляйтесь-ка вы на курорт. Отдохните, развлекитесь, а ненужные мысли выкиньте из головы.

Я послушался совета. И впрямь, куда разумнее не видеть перед глазами то, что причиняет боль.

Уехал я на курорт. Сунул голову в песок и давай заниматься страусовой политикой.

День стоял восхитительный. Небо синее, вода зеленая.

Я с удовольствием убедился, что все здесь подлинное, настоящее. К примеру, озеро так и было озером и от него не требовалось быть лоханью или тазом. Дерево тоже было деревом, причем каждое находилось при деле.

И ни одного безработного дрозда тоже не попадалось. Дрозды все до одного — хотите верьте, хотите нет — весело насвистывали в роще, как и положено дроздам. А собаки носились по улицам, лаяли, кусали незнакомых детишек-курортников, — словом, выполняли свои обязанности.

Как тут было не повеселиться от души!

На следующее утро ко мне в дверь постучал какой-то молодой человек, облаченный в цирковую униформу.

— Мое нижайшее почтение, — прибег он к той старомодной форме приветствия, от которой меня тотчас бросает в жар: почему это один человек ни с того ни с сего должен выражать другому свое почтение, да еще и нижайшее?

— Что вам нужно?

— Соблаговолите приобрести билетик в цирк.

— Да не стану я!

— Покорнейше вас прошу — заклинаю. В данный момент я цирковой служитель и тем зарабатываю себе на жизнь.

— Кто же вы на самом деле?

— Садовник, но при нынешних печальных обстоятельствах…

Поскольку мне еще сроду не доводилось видеть садовника, который бы заделался цирковым униформистом, я поспешил купить билет в цирк.

С того момента, правда, я не решался бросить взгляд на садовника, обихаживавшего парк, опасаясь, вдруг да он окажется безработным униформистом.

За обедом мне прислуживал на редкость симпатичный официант — высокий, белокурый. Когда он предложил моему вниманию соус «Уорчестер», я был поражен, с каким безукоризненным английским произношением он выговаривает это слово.

— Я ведь преподаватель, — робко признался он, когда я вручал ему чаевые. — Английский и немецкий — моя специальность. Учился в Лондоне и Берлине. Четыре года как я окончил университет и теперь человек конченый в буквальном смысле этого слова. Пока что мне еще несколько лет предстоит ждать назначения: до меня на очереди четыреста коллег и среди них люди пожилые, отцы семейств.

За послеобеденным кофе я выяснил, что официант, обслуживающий меня в кафе, до войны служил в одном из трансильванских городов секретарем губернатора. О метрдотеле мне ничего не удалось проведать, но судя по тому, с какой молниеносной быстротой производил он все подсчеты, можно было сделать вывод, что я имею дело по меньшей мере с профессором математики.

Сказать по правде, опостылели мне эти гениальные личности, которые сплошь без исключения обладали несколькими дипломами, владели несколькими языками, превосходно разбирались в двойной бухгалтерии, стенографии и умели печатать на машинке. В конце концов, я же ведь не нервы трепать сюда явился, а отдохнуть, забыться. И я, как только мог, обходил их стороной, избегая их ученого общества.

Под вечер я вышел к озеру прогуляться.

У берега праздно простаивала моторная лодка.

В ней сидел лодочник — седой, неряшливый тип в полосатой нижней рубахе, драных теплых штанах, подпоясанных толстой упаковочной веревкой, и босиком.

— Ну что, приятель, поехали? — спросил я.

— Как прикажете-с.

Мы выплыли на середину озера, и я воздал должное вольной природе, горам и звездам, каждой из которых во веки веков уготовано на небе свое служебное место.

И только было я почувствовал себя наверху блаженства, как лодочный мотор вдруг чихнул и заглох.

— Все, теперь застряли, — расстроился я.

— Даже не извольте беспокоиться, — поспешил утешить меня лодочник. — Пустяковая неисправность в моторе, сейчас вмиг устраним.

— Выходит, вы смыслите по этой части?

— А как же, ваша милость! — горячо воскликнул он. — Ведь я — дипломированный инженер-механик.

Всю ночь меня терзали кошмары. Мне снилось, будто Рубенс белит потолок у меня в комнате, а коронованные особы начищают мои ботинки.

Наутро я уехал домой.

1930

Перевод Т. Воронкиной.

ЧУЖОЙ

В ту пору мир еще не был сплошным и единым целым, телефон и радио еще не покрывали его сетью вдоль и поперек, а самолеты не облетали вокруг за считанные дни. Всякой стране, всякому человеку вольно было сохранять свою тайну. Путешествовали люди куда меньше, чем теперь, а путешествие длилось долее и обходилось дороже. Зато у путников не требовали на каждом шагу паспорта и прочие бумаги, не заносили их имена во всевозможные книги и реестры. В ту пору еще не перевелись на земле странники, скитальцы из краев чужих, неведомых.

Он приехал из какой-то северной страны, но не был ни норвежцем, ни шведом, ни датчанином. Изъяснялся на незнакомом языке, которого никто не понимал, а сам он не знал никакого другого.

В небольшой гостинице, где путник поселился, он объяснялся с прислугой знаками. За обедом и по вечерам в ресторане он кивком подзывал к себе официанта, брал у него из рук меню и тыкал наугад в название какого-нибудь блюда. Когда заказ приносили, удовлетворенно кивал. Этот человек всегда и всем был доволен.

— Кто бы это мог быть? — иной раз задумывались прочие постояльцы, изо дня в день встречаясь с загадочным чужаком.

Однако на этот вопрос никто не мог ответить.

Не было в чужестранце ничего любопытного или примечательного, вот разве что эта завеса неизвестности.

Тихий, кроткий господин лет пятидесяти — скромный, но не робкий, а скорее усталый, разочарованный.

Покончив с обедом иль ужином, он не вставал от стола сразу же, а закуривал и, покуда сигареты хватало, сидел-посиживал, изучая сотрапезников своим спокойным, бесстрастным взглядом.

— Кто же он такой? — выспрашивали друг друга официанты и горничные, хотя ни один из них не располагал сведениями о постояльце.

Служащие гостиницы пожимали плечами и улыбались.

По утрам незнакомец отправлялся в город на прогулку. Медленно брел он по улицам, никогда не проявлял спешки, но и не запаздывал. К столу являлся первым. Тыкал пальцем в первую попавшуюся строчку меню и утвердительно кивал головой, платил по счету — и опять кивал, уходил из ресторана и на прощание тоже кивал головой. Никакими просьбами прислугу не обременял и вообще казался человеком на редкость непритязательным.

Так он прожил в гостинице чуть ли не с месяц.

Однажды поутру, еще лежа в постели, он вдруг позвонил. Лакею, который явился на звонок, чужестранец попытался втолковать что-то знаками. При этом он все время указывал на сердце и был очень бледен. Лакей помчался за врачом.

Врач засыпал больного вопросами — сперва на своем родном языке, затем на прочих: по-немецки, по-французски, по-английски, — но тот не понимал. Незнакомец произносил в ответ одно слово, одно-единственное, странное слово — на том языке, которого не знал здесь никто.

Тогда врач коснулся его груди, затем схватил за руку у запястья, за обе руки. Он пытался найти пульс, но так и не нашел.

Незнакомец лежал в постели — спокойно, как и прежде.

Но врач взволновался до крайности. Поспешно, чуть ли не суетливо раскрыл он свой чемоданчик, достал шприц, сделал укол. Врачу было ясно, в чем тут дело: достаточно насмотрелся он таких явлений, которые во всех краях земли, во всех уголках света происходят с поразительной одинаковостью.

Врач обождал немного. Сделал еще один укол.

Больной лежал, слегка смежив веки: белое лицо на белой подушке.

Через минуту-другую глаза его вдруг открылись, подбородок отвис.

Врач потянулся к звонку.

Первым прибежал лакей, за ним — владелец гостиницы, а следом — когда весть разнеслась по коридору — любопытствующие горничные.

Все обступили постель и смотрели.

Тем, кто помоложе, вспомнился родной дед или бабка, людям постарше пришли на память отец-мать или кто другой из близких — ведь каждому из них уже довелось столкнуться с тем, что здесь произошло.

Теперь-то они узнали своего постояльца, теперь они могли сказать, кто он такой.

То был человек. Он ходил по земле, как каждый из них, и ушел, как и каждый из них уйдет в свой час.

Он более не был для них чужим. Он стал их братом.

1930

Перевод Т. Воронкиной.

СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

Нам с мужем тоже пришлось несладко. Особенно поначалу. Нет, я не жалуюсь. Ведь и другим достается. Может, даже побольше, чем нам. Я в жизни всякого насмотрелась.

Впрочем, мы сразу решили относиться ко всему легко. А что нам еще оставалось? Бывало, все шутим. До первого числа развлекались тем, что гадали, сколько вычтет кассир из жалованья. Взнос в счет пенсии, вычет аванса, страховка, налог, дополнительные налоги… А после первого смеялись уже над тем, что кассир — сверх самых кошмарных наших ожиданий — выуживал деньги и по таким статьям, о которых мы вовсе не подумали. Воображению кассиров могут позавидовать даже великие писатели.

Словом, когда жалованье попадало нам в руки, от него оставались одни крохи, хоть в микроскоп их разглядывай, словно микроб какой-нибудь. «Распределять нужно с умом», — говаривал муж. Мы то и дело потчевали друг друга поговорками да прибаутками. В этом нам равных не было. «Бедность не порок», «Честь превыше всего», — бывало, всласть нахохочемся. Зимой, когда нас изредка куда-нибудь приглашали и мы после полуночи оказывались на улице, ждем, бывало, последнего трамвая, а он уж давно прошел. Ноги от слякоти мокрые, ледяной ветер свистит в уши. Стоим, щуримся, смотрим с тоской на пролетающие мимо автомобили. Как бы хорошо сесть да покатить. «Как поступает в такой ситуации гордый частный служащий?» — спросит муж. «Идет домой пешком», — отвечаю я. «И притом с самым гордым видом», — добавит муж.

Такие вот дела. По утрам я сама ходила на рынок. Тащила домой здоровущие тыквы, вот такие огромные. Я чуть не падала под их тяжестью. Но на трамвай все равно не садилась. Рынок был от нас довольно далеко. Примерно в получасе ходьбы. Прислуги мы никогда не держали. Я сама убиралась, сама натирала полы. И ничего страшного. По крайней мере не толстела. Никакой тебе гимнастики не нужно, ни электромассажа, как иным дамочкам, которые расплывутся раньше времени, а потом на похудение тратят ровно столько же, сколько на еду.

Только одно не давало мне покоя, и мужу тоже, — наша квартира. Мы жили на окраине, в Ференцвароше, на куцей улочке, где было всего семь доходных домов с каждой стороны. Улица эта славилась тем, что ее никто не знал, даже местные жители. Бывало, упомянешь ее в разговоре, а собеседник сперва внимательно прислушается, а то и ладонь к уху приставит, еще и переспросит непременно: что, бишь, за улица-то? — и только руками разведет — нет, понятия не имею, где это находится. Даже наш постовой не знал ее. Когда его спрашивали, он доставал перетянутый резинкой карманный справочник, долго рылся в нем и наконец с удивлением сообщал, что вот она, оказывается, совсем рядом, в двух шагах. Всем, кто собирался к нам в гости, мы подробно объясняли, где нужно сойти с трамвая, где повернуть направо, где наискосок влево, чтобы к нам попасть. А ведь улица как улица. Только невзрачная, бедная. И название у нее есть, а все равно что нет его. Очень смешное название. Даже говорить тебе не хочу. Бог знает отчего, но мне до сих пор стыдно. Совсем другое дело, когда, диктуя адрес, можно сказать: улица Андрашши. Что уж тут говорить, милочка, совсем по-другому звучит.

Но страдали мы не поэтому. Только из-за самой квартиры. Не то чтоб она была маленькой — речь не о том, — для двоих в самый раз: две комнаты, просторная кухня, вход отдельный. Беда была в другом. Квартира наша находилась на втором этаже, в самом конце галереи, а окна выходили в тесный двор, прямо на глухую стену пятиэтажного дома. Темная была квартира. Очень темная.

И сторона к тому же северная, хотя муж все убеждал меня, что не северная, а северо-восточная. Да что толку? Через маленькие, обшарпанные окна к нам никогда не проникало солнце. В три часа дня у нас уже был поздний вечер, даже в летний полдень — люди по улице в темных очках идут, а у нас уже сумерки. Да и тот жалкий лучик света, который случайно проникал к нам, тут же тускнел от мрака, копоти, паутины. Хоть вовсе не гаси электричества — да только дорогое это удовольствие. Мы даже друг друга не различали, не видели, что едим. Все мои компоты и соленья покрывались плесенью. Заглянет к нам кто-нибудь, сразу тихий такой делается, грустный. Только нам с мужем никогда не изменяло чувство юмора. Квартиру нашу мы окрестили «царством вечной ночи» и размышляли, не обменять ли ее — расклеив по городу объявления — с кем-нибудь, у кого глаза больные и кому доктора велят избегать дневного света.

Поженившись, мы сняли первое попавшееся жилье. Мне тогда было двадцать шесть лет, мужу тридцать один. В то время — а шел последний год войны — выбирать не приходилось. Мы и этому склепу были рады как временному пристанищу. С первых же дней убедили себя, что живем здесь временно, пока не попадется квартира — и подходящая, и нам по карману. Так и жили в ожидании лучших времен.

А они все не наступали. Напротив, ты ведь знаешь, жизнь день ото дня становилась труднее. Но мы, как герои, не сдавались, надеясь при первой же возможности выбраться из этой кротовой норы и снять где-нибудь, скажем в Буде, скромную, но уютную и светлую квартирку. Мы не склонялись перед судьбой. Отважно боролись с ней, во всяком случае мысленно. Мы здесь случайные гости. Вот заплатим за квартиру в последний раз, а в следующем квартале со всем скарбом переберемся в другое место, — тем только и держались.

Но переезд наш все откладывался и откладывался. Сначала из-за жилищного кризиса, потом из-за инфляции, потом из-за дефляции. А там еще из-за чего-нибудь. На наше счастье, нас не сократили. Муж каждый день по девять часов работал в банке и даже — когда посчастливится — оставался на сверхурочные. Я тоже трудилась как могла. Делала шляпки, абажуры, вышивала жилеты. Но на переезд все равно не набиралось. Тогда мы решили еще ужаться. Что ты улыбаешься, милочка? Всегда найдется на чем сэкономить. Вот смотри, муж курил. По пачке в день выкуривал. Стало пошаливать сердце, и он бросил. Уже кое-что. А к чему пить кофе? Зачем подниматься на лифте к зубному врачу, который живет на пятом этаже? Зачем включать сразу две лампы, гоняться за модой, платить швейцару, возвращаясь ночью, — вполне можно приходить домой не позже десяти. Таких мелочей наберется тысячи. Я не спорю, все это пустяки, но именно из таких пустяков и складываются состояния.

Наши расчеты оправдали себя. За десять лет мы наскребли немного деньжат. Но, как назло, опять вышла помеха. Вот так всегда — что-нибудь да помешает. Два года назад умер бедный мой свекор. В прошлом году я должна была сделать операцию: гнойный аппендицит. А летом у мужа в бассейне вытащили семьдесят четыре пенгё.

Но вот наконец мечты наши исполнились. Мы переехали на новую квартиру. Квартира чудесная. Такая, как нам хотелось. Солнечная, светлая, уютная, окнами на улицу, с видом на будайские холмы, к тому же на южную сторону, на южную, представляешь? Огромные окна. Чуть ли не с дверь величиной. Солнце светит в них с самого утра, и мы до вечера купаемся в его лучах. Поначалу мы от радости ни есть, ни пить не могли, знай себе бегали из одной комнаты в другую, туда-сюда, туда-сюда, точно сумасшедшие. Никак не верилось, что жизнь может быть такой замечательной.

Я целыми днями прибиралась, устраивалась. После таких переездов всегда обнаружится еще какая-нибудь картинка, которую хочется пристроить, или драная занавеска, которую еще вполне можно повесить. Ну, и на днях все-таки управилась, как раз к полудню. Брожу одна по квартире и любуюсь на чистоту и порядок. Подошла к зеркалу. До сих пор я даже мельком в него не заглянула, носилась как угорелая, грязь разгребала. А тут в первый раз увидела себя. И испугалась. Господи, сколько же у меня морщин, какая же я страшная! А седых волос сколько! Впрочем, ничего удивительного, дорогая. Мне ведь в апреле тридцать восемь.

Когда я в ту дыру попала, мне было двадцать шесть. Двенадцать лет прошло, покуда сюда переезжали.

Там, бывало, не очень-то себя в зеркале рассмотришь. Да и некогда.

А здесь тоже вряд ли стану смотреться. Думаю, и не захочется. Уж слишком здесь светло. Зеркало так и сияет. Я попробовала перетащить его куда-нибудь в угол. Да что толку. Под глазами — сплошные морщины. Постарела я. И знаешь, так я в тот день расстроилась. Захотелось обратно в старую квартиру. Вот ведь каков человек. Угоди-ка ему.

За обедом я пожаловалась мужу. «Э-хе-хе, дитя мое, — сказал он, улыбаясь, — кабы вместо молока да сплошь сливки…» Он посмотрел на меня задумчиво и нежно. Тогда я рассмеялась и по обыкновению ему ответила: «Розы без шипов не бывает».

Ведь мы, знаешь ли, всегда утешаем друг друга такими вот дурацкими мудростями.

В этом — я уже говорила — нам нет равных…

1930

Перевод С. Солодовник.

КИТАЙСКИЙ КУВШИН

Ты не знаешь историю с нашим кувшином? Могу рассказать, дорогая. Она тоже довольно забавна. Но ты и в самом деле ее не слыхала? Я, видишь ли, не раз ее рассказывала в разных компаниях. Боюсь, уже и не получится у меня как следует.

Последнее время, когда случается заговорить о кувшине, сама замечаю, что просто тараторю, словно затверженный урок. Время идет, слова как-то изнашиваются. И уже перестаешь чувствовать, что́ стоит за ними. Ищешь какие-то новые слова, только бы не употребить прежние, избитые, да эти-то новые подчас будто неживые, пустые, фальшивые.

Ну, во всяком случае, если вспомнишь, прерви меня тотчас. Как подумаю, что рассказываю какую-нибудь историю во второй раз, становится не по себе. Так сразу и вспыхну — боюсь, что надо мной посмеются. Хотя, казалось бы, ну чего же стыдиться? Ведь решительно все только про то и говорят, что с ними случалось. О другом-то говорить трудно. А краснеть оттого, что мы ошиблись в выборе слушателя и он уже знает нашу историю, — просто глупость. Собственно, тут можно досадовать лишь на то, что рассказ наш недостаточно артистичен. Разве не так? И все-таки мне было бы неприятно…

И еще одно обещай мне. Надоест — скажи сразу. Рассказ-то длинный. Договорились? Ну, хорошо. Попробую.

Словом, был у нас кувшин, китайский кувшин из белого фарфора. Вот такой высокий. Мне по грудь, веришь, вот досюда. На старой нашей квартире он стоял в самом темном, заплесневелом углу — я тебе про тот угол в прошлый раз рассказывала, — в столовой возле окна, справа. Нет, ты этот кувшин не видела. Не могла видеть. В нынешней квартире его уже нет.

Это была фамильная реликвия. Мой муж унаследовал кувшин от дядюшки из Шопрона, а тот, когда-то давным-давно, от своего венского родственника. Единственное, что мы получили в наследство. Единственная вещь, не заработанная нами в поте лица, доставшаяся просто так: это было сокровище, легендарное сокровище в нашей не менее легендарной нищете.

Сказать откровенно, он и не подходил к нашей жалкой обстановке. Я набросила на него какую-то салфетку, поставила на салфетку небольшую лампу. Но зажигать ее не любила — она не только кувшин освещала, но и бедность нашу тоже. Слишком уж он выделялся на этом фоне, что правда, то правда.

Я его очень любила. По утрам, смахивая пыль, подолгу разглядывала. Кувшин был расписан множеством ярких картинок — пестрые, совсем разные сценки. Какие? Ну, например, Желтая река, через нее огромный каменный мост из красного кирпича. Потом фарфоровая башня в Нанкине, восьмиэтажная, с двумя колокольчиками на каждом этаже. Или угодливо кланяющиеся мандарины под громадными зонтиками в темно-лиловых своих кимоно, в темно-бордовых шароварах, а в повозке у рикши — тоненькие дамы, выставляющие напоказ свои исковерканные крошечные ножки в узеньких лаковых туфельках. Луга, усыпанные крошечными цветочками, сливы в цвету. Узкоглазый Будда, равнодушный, глядящий в никуда, сложив на коленях тяжелые руки. Драконы, чудища с кошачьими глазами и оленьими рогами, обезьяны, соколы, павлины. Или черепаха. Лев, терзающий окровавленного козленка. И какие-то цифры, китайские иероглифы, пагоды с загнутыми кверху крышами, похожими на старые соломенные шляпы. В этом роде.

Восемьдесят три картинки украшали кувшин. Была среди них и прелестная картинка-шутка. Под открытым небом, на лужайке, сидят ученики, а строгий учитель с косичкой палкой учит озорника, колотит его, зажав между колен, бамбуковой палкой по заду, по темно-синим штанишкам. Я ведь, деточка, когда-то, в старших классах гимназии, рисовала немножко. Акварельки малевала. Так что мне были особенно милы эти картинки.

Разумеется, когда мы получили кувшин, сразу после свадьбы — тому уж пятнадцать лет, — нам все уши протрубили про то, какая это бесценная вещь, и что стоит она бог знает сколько, словом, теперь мы просто богачи, все нас поздравляли. Что касается художественной его ценности, то тут мнения разделились. Одни утверждали, что кувшин относится к четырнадцатому — пятнадцатому векам, во всяком случае, к эпохе династии Мин. По мнению других, он был изготовлен самое раннее в восемнадцатом веке. Кое-кто считал его европейской — берлинской — подделкой, хотя и они признавали, что имитация удачная и весьма ценная. Мы не слишком обращали внимания на все эти пересуды. Кувшин был из превосходного фарфора, кипенно-белого, тончайшего, великолепно обожженного благородного фарфора, в этом сомневаться не приходилось.

Какова была его продажная, рыночная цена, я, право, не знаю. Валер, зять мой — Валер Тарцаи, который немного разбирается в прикладном искусстве, — в свое время оценил кувшин в десять тысяч золотых крон. Думаю, он преувеличил. Лишь несколько лет спустя мой муж показал кувшин одному подлинному знатоку. Он пригласил антиквара из Белвароша. Просто из любопытства — будто приценивался, собирался продать. Антиквар оглаживал кувшин, хмыкал, даже через лупу рассматривал, но предложил всего лишь тысячу двести золотом. Правда, сказал, что готов выплатить всю сумму незамедлительно, хоть в долларах, хоть в швейцарских франках. Мы отклонили его предложение, но он, уже взявшись за дверную ручку, обернулся и, покосившись с порога на кувшин, сказал, что готов заплатить полторы тысячи золотом. Это последняя цена, подчеркнул антиквар, да кувшин и не стоит больше, однако же на полторы тысячи мы можем рассчитывать в любое время, стоит только позвонить ему в лавку. Через неделю он сам позвонил моему мужу в банк, спросил, что мы надумали.

Но мы не продали кувшин. Он был наш, и нам хотелось знать, что он наш, покуда мы живы. Не сговариваясь, мы решили, что не расстанемся с ним никогда.

Хотя искушение не раз нас подстерегало. Мы пережили препаскудные годы. Особенно после войны. К концу месяца у нас зачастую оставалась только картошка, мы ели ее и на обед и на ужин. И все-таки ни единого раза нам даже в голову не пришло позвонить антиквару, тому, что «по вызову прихожу на дом», как гласила оставленная им визитная карточка с призывно глядевшим на нас номером его телефона. Я тайком порвала ее. Предпочитала отдавать в заклад мои часики, серьги, обручальное кольцо. Эти бедняжки больше проживали в ломбарде, чем дома.

Видишь ли, нам приятно было думать, что последнюю свою карту мы еще не пустили в ход. В том и состоит смысл последней карты, чтобы никогда не пускать ее в ход. Ночью, после изнурительного дня, мы с мужем лежали рядышком на супружеском ложе, не сомкнув глаз, с одною мыслью — как-то нам удастся прожить следующие двадцать четыре часа, и про себя упорно, быть может, даже одновременно твердили: «Кувшин! Ведь на самый худой конец есть кувшин!» — и это придавало нам сил.

К счастью, до этого так и не дошло. И потом я свято верю — считай это суеверием: когда оборваны все спасительные нити и конец, казалось бы, неминуем, вот тут-то — в самую последнюю минуту — непременно случается какое-нибудь чудо. Я это испытала. Надобно только веровать, что бог милосерден. И тогда нежданная-негаданная приходит помощь. Какая? Да разная. Сверхурочная работа в банке, маленький перевод с немецкого, дежурство на почте — их недурно оплачивают… Мало ли что. Например, кто-нибудь пожелает брать уроки игры на скрипке. Мой муж ведь дает такие уроки. Он даже в консерватории учился год целый. Мечтал стать скрипачом. У него почти постоянно бывало один-два ученика. Начинающие, первый-второй класс гимназии. Только вот беда — уроки-то он мог давать лишь поздно вечером, а малышам-школярам в эту пору уже не до учения — спать хотят.

Но вообще, признаюсь тебе, был у нас и благодетель. Мне таиться нечего. Я даже назову его. Мартини, рыцарь[93] Мартини, миллионер.

Однажды, когда позарез требовалось внести квартирную плату за квартал и нам уже вручили исполнительный лист о выселении, мой муж посетил его и попросил двести пенгё взаймы. Мартини без звука протянул деньги, при этом элегантно, будто бы невзначай, как бы дав понять: возвращать их не нужно. Прекрасный, благородный поступок. Никогда не забуду. Ума не приложу, отчего это многие злы на него? Они не правы. Да, он капризный человек, своенравный, странный, но зато и лишние деньги бросает на ветер так же капризно, своенравно, странно. Лишних денег у него не столь уж много. Но, скажи, у кого найдется много лишних денег в нынешнем мире? И кто способен нынче бросить хоть крохи тому, кто в нужде? Я знаю одного молодого композитора, которого Мартини из года в год посылал из одного заграничного санатория в другой, и все на свой счет. Нет, он молодчина, что бы там о нем ни говорили. Мы всегда его высоко ценили.

Мой муж знал Мартини уже многие годы. В первый раз встретил его в банке. Оказывал ему пустячные любезности, какие в силах оказать банковский служащий, маленький человек большому человеку. Право же, совсем бескорыстно. Во время «конъюнктуры»[94] довелось услужить посерьезнее. Мартини играл тогда на голландской бирже, поистине очертя голову. Вечно неосмотрительный, опрометчивый, он, не посоветовавшись с юрисконсультом, на свой страх и риск дал банку поручения, и притом поручения-бланко. Поручения-бланко означают, что банк по своему усмотрению покупает либо не покупает ценные бумаги, то есть может располагать всей суммой так, как ему заблагорассудится. В несколько дней Мартини потерял целое состояние.

Мой муж, признательный ему за те двести пенгё, которыми он спас нас от позора, однажды вечером, — действительно, из чистейшего чувства благодарности — тайком явился к нему и посоветовал впредь не совершать подобных безумств.

Несколько дней спустя Мартини встретился с моим мужем на улице, подхватил его под руку, а сам, пошучивая, переложил несколько банкнот из кармана своей шубы в пальто мужа. Что-то около четырехсот пенгё на нынешние деньги.

Ах да, он даже пригласил нас в свой особняк. На обед. Это был обычный будничный обед в малой столовой, оклеенной орехового цвета обоями. Явилась и его супруга. Темно-красные и белые вина сверкали в резных хрустальных бокалах. За нашими стульями стояли слуги в ливреях. Мартини держался мило, непринужденно. Знаешь, что меня больше всего поразило? После обеда мы не спеша пили кофе в гостиной, и вдруг — среди бела дня — входит лакей со свечой, и господа прикуривают от нее. Такого я прежде не видывала. И еще помню один ужин. А в последний раз он пригласил нас на званый ужин, там было человек двести гостей. Блестящий был вечер. Лакеи на стеклянных подносах разносили башни из мороженого, в середине башенок горел огонь, не знаю уж, что там светилось, только когда лакеи пробегали по длинному залу, огоньки внутри башенок от движения воздуха колыхались, вспыхивали. Просто факелы!

И еще. Чуть ли не каждый год он чем-нибудь нас баловал. Одного-двух зайцев пришлет, фазана, куропаток, несколько корзинок отборного винограда. На прошлое рождество мы получили большую корзину с финиками, яблоками, тремя бутылками венгерского шампанского.

Ну вот, дорогая, тут-то и начинается мой рассказ. После рождества он опять приехал в банк. Хотел видеть директора, но тот накануне укатил в Копенгаген. Мой муж поблагодарил его за подарок. Мартини смущенно и рассеянно — он всегда выглядит чуточку смущенным и рассеянным — сказал, что нам следовало бы опять заглянуть к ним на обед или ужин. И тогда муж выложил наконец то, к чему готовился уже давно. Почтительно, однако с достоинством человека бедного, он объявил миллионеру, что, поскольку мы были у них трижды, теперь их очередь нас осчастливить — и пригласил Мартини с супругой к нам на чай. Мартини отнесся к его приглашению как к самой естественной вещи на свете. И тут же обещал быть с женой к пяти часам в среду. Прости, тебе не скучно?

Ну, когда в понедельник вечером я это услышала, признаюсь, мне стало не по себе. Прежде-то я сама настаивала на том, чтобы пригласить их, это правда, но и в мыслях не имела, что они примут приглашение. Думала, увильнут под каким-нибудь приличным предлогом. Но случилось иначе, что, разумеется, льстило моей гордости — или тщеславию, все мы тщеславны. Однако же я была в растерянности. Подумай сама, дорогая, ну куда к шуту я их могла посадить в той нашей прежней нищенской квартирке, где только и была спальня да столовая, она же — кабинет, гостиная, чулан, все вместе? Не могу тебе толком объяснить, но у меня было такое чувство, что-ничего кроме неприятностей из этой затеи не выйдет — ведь, взявшись за непосильное, непременно останешься в дураках.

Сразу я вспомнила наши сырые, в разводах, стены, затхлый дух, темноту, эту африканскую тьму, от которой мы так страдали. Жили-то мы тогда в отвратительном доме-казарме, насквозь провонявшем луком и керосином. Под нами, над нами — сплошь одни пролетарии. На лестнице полно мусора. Наша квартира была в самом конце внутренней галереи, в теснейшем соседстве с общим клозетом. Нашу улицу — об этом я тебе уж рассказывала — ни одна собака не знала, никто, даже здешние жители. Странное было тогда у меня чувство. Словно я, оказавшись среди самой высшей знати на роскошном балу, вся извиваюсь — прячу дырявые чулки, стараюсь носовым платочком прикрыть пристыженные ноги. Такой ужас может привидеться только во сне. Я была в полном отчаянии.

Однако муж меня успокоил. Прежде всего тем, что в конце декабря в пять часов вечера в любой квартире так же темно, как и у нас. В темноте все кошки серы. Потом он стал рассуждать о том, что бедному человеку именно перед богатыми не пристало стыдиться своей бедности. Пусть они сами себя стыдятся, если желают, могут и имеют на то мужество. Мой муж человек мягкий, мухи не обидит, но иногда у него бывают престранные идеи. Он добавил еще, что бедные люди должны стыдиться своей бедности лишь друг перед другом, потому что тут они сами виноваты, все в равной мере соучастники своей беды. Я не поняла этого. Может, ты понимаешь?

Короче говоря, на другой день я взялась за уборку. Постаралась, насколько можно, привести квартиру в порядок. Неизлечимые раны стульев, дивана прикрыла салфетками. Мы решили, что никакой помпы устраивать не будем. Это безвкусно и — для обеих сторон — оскорбительно. Что можно подать к чаю? Сэндвичи, пирожные. Я купила батон хлеба «журфикс», намазала ломтики маслом, красиво разложила на них ветчину, икру, семгу. Напекла рогулек с ванилью. Мои ванильные рогульки, без ложной скромности, просто чудо. Ну, правда, купила чаю, душистого светлого индийского чаю. Попросила у Беллы сервиз «Die alte Wein»[95], ее серебро — не ставить же мне было гостям наши кружки из керамики, не выкладывать ложечки альпака[96].

В среду, не успели отзвонить полдень, я все уже приготовила. В четыре мы оба были одеты. Муж сделал последний смотр квартире. Он нашел ее слишком вылизанной, аккуратной, нежилой. И тут же устроил маленький беспорядок — чтобы выглядело натуральней. С диванного подлокотника сдернул кусок искусственного шелка, который я набросила туда специально для этого случая. Я запротестовала. К чему выставлять напоказ потертую обивку! Мы поссорились, потом сошлись на компромиссе. За то, что шелковая тряпка останется где была, я разрешу ему запачкать вычищенную до блеска медную пепельницу — стряхнуть с нее пепел и оставить, эдак небрежно, окурок.

В пять мы стояли друг против друга, словно на сцене. Гостей еще не было и в помине, а мы уже играли вовсю. Ждали только сигнала, означавшего начало центральной мизансцены. «Звонок. Входят рыцарь Мартини и его супруга». Мы зевали, не зная, чем занять себя. Ходили взад-вперед по комнате. Услышав какой-нибудь шум на лестнице, мгновенно бросались на стулья, чтобы вошедшие обнаружили нас в небрежных естественных позах, забывая о том, что у нас нет служанки — муж не разрешил мне на этот вечер попросить у Беллы ее горничную — и отворять дверь придется нам самим.

От волнения муж уплел два сэндвича с семгой из трех лежавших на блюде. Он то и дело поглядывал на часы. Минула половина шестого. Муж волновался, уж не сбился ли шофер с пути, хотя он подробно объяснил Мартини, как найти нашу проклятущую улочку. И еще он боялся, что они прибыли и теперь плутают по нашей скудно освещенной лестнице или по галерее другого какого-нибудь этажа, тщетно разыскивая нашу квартиру. Он сбежал вниз к дворнику, попросил его проследить, когда перед домом остановится автомобиль, и проводить наших гостей наверх. Автомобиль у Мартини был великолепный. Просторный, просто зал. Зимой отапливался электричеством.

В шесть муж уже не владел собой. Он опять спустился к подъезду взглянуть, не едут ли. Должно быть, он только-только успел сойти вниз, как я услышала громогласные гудки. Вскоре раздался звонок. Это был муж, один. Задыхаясь, шепнул: «Они здесь!» Бедняжка бегом взбежал по лестнице, не хотел встретиться с ними внизу.

И тут позвонили. Мы сперва посчитали про себя: «Один… два… три…», затем отворили дверь. В темной сумеречной галерее стояла долговязая, худая, очень высокая фигура, на две головы выше моего мужа, — Мартини. Конечно, я сразу заметила, что пришел он один. Мартини рассыпался в извинениях: его супруга так сожалеет, но она простыла, у нее небольшой насморк, правда, в постель не легла, однако выйти на улицу не решается, тысяча извинений, как-нибудь в другой раз. Быстро и решительно он снял шубу сам, не позволил нам помочь ему. Бросил ее на стул. Не заметил, что в прихожей на стене имеются для этой цели три медных крюка. Шубу повесила я. Она была с бобровым воротником, подбита мягким переливчатым ондатровым мехом. Роскошная шуба.

Его худые длинные ноги одолели нашу столовую, можно сказать, мгновенно. Он шагнул, раз-другой, и словно поглотил ее всю, из конца в конец. Огляделся и повернул обратно. Еще шаг, и он вновь уперся в стену. Мы вдруг увидели, какая она маленькая, наша столовая, какая тесная. Он был словно Гулливер среди лилипутов. Голова его чуть не касалась потолка. Лицо было бледно. Он посматривал то на нас, то на столы, стулья и как-то странно, насмешливо-заносчиво усмехался — впрочем, было ясно, что не над нами. Бог весть, чему он там усмехался.

Мы сели к накрытому для чая столу. Я все волновалась, как бы не угасла беседа. Видишь ли, муж как-то объяснял мне, что бедняки и богачи никогда не могут быть откровенны друг с другом. Рассказывал он это шутливо, приблизительно так.

— Смотрит бедняк на богача и думает: «Ох, до чего ж ты богатый!» Богач смотрит на бедняка и думает: «Ох, до чего же ты бедный!» Бедняк про себя, в глубине души, кричит богачу, вполне уверенный в своем праве: «Дай денег, дай денег!» Богач про себя, в глубине души, кричит бедняку, вполне уверенный в своем праве: «Не дам, не дам!» А так как беседовать об этом они не могут, вот и не получается у них разговора.

Заговорили, пока я разливала чай, о погоде, о мягкой, но опасной простудной зиме, о театрах и — робко, осторожно — об «общем экономическом положении». Мартини рассказал анекдот, слышанный им на днях в Вене, в высоких финансовых кругах. В анекдоте упоминались девиза и процентные ставки, а самая суть — по-немецки — заключалась в игре слов. Я не совсем поняла его. Однако вежливо улыбалась. Муж, на мой взгляд, хохотал слишком уж громко. Мог бы смеяться немного потише. И поприличнее.

Рассказав анекдот, Мартини подтянул верхнюю губу к самому носу и так держал ее секунд пятнадцать — двадцать, не меньше, как будто нюхал. Такая у него привычка. Лицо его при этом искажается и даже как бы оскаливается. Дурная привычка, и только. Просто нервы. Но его — поверь — это не портило. Есть люди, которых ничто не портит.

Он подождал, пока чай остынет, и стал отхлебывать маленькими глотками. Пил он чай без сахара и рома, с молоком. Разумеется, он и не заметил, какой это отличный индийский чай. Не оценил и чашечки Беллы, и ее серебро, ведь все это было для него привычно. Я потчевала его сэндвичами. Блюдо повернула так, чтобы ему сразу бросился в глаза единственный сэндвич с семгой, с чудесным, прозрачным даже на масле, чуть розоватым ломтиком семги; поглядеть-то на него он поглядел, однако взял простой бутерброд, на котором ничего кроме масла не было, откусил, тут же положил на тарелочку, да там и оставил. Закурил сигарету. Мы расстарались, выставили сигареты с золотыми мундштуками. Заговорили о музыке.

Я и не знала, что музыка его интересует. А он не подозревал, что мой муж такой великолепный музыкант. Оба поминали Баха и Моцарта. Только Бах и Моцарт, и никто другой. Нет, существует только Бах. Муж боготворил Баха, Бах — это его слова — абсолютная музыка, поэзия математики, и та боль, какая звучит в этой задушевной, ни в коем случае не сентиментальной музыке столь чиста, объективна, точна как обусловленное человеческой бренностью, смертностью понимание бесплодности наших стараний приблизиться к бесконечному, и что дважды два здесь, на земле, всегда лишь четыре, не пять. И еще он сравнил Баха с ручьем: его ритмы напоминают прохладный, прозрачный, кристально чистый ручеек, что, спотыкаясь, сбегает вниз по камешкам горной тропы. Тут он несколько перенажал.

Покончив с чаем, мы поднялись, Мартини стал в углу комнаты и — вовсе не из пустой любезности — попросил мужа сыграть что-нибудь. Муж не заставил себя просить. Принес футляр, настроил скрипку, приложил ее к подбородку. Закрыл глаза.

Я сидела на диване и смотрела на него. Мне было интересно, что он станет играть. Он заиграл «L’air»[97]. Я слышала, как он играл эту вещь двадцать лет тому назад, когда мы только познакомились. Ты знаешь ее, эту темную, глубокую, сладостную мелодию. Муж часто объяснял мне ее. «Представь, — говорил он, — сильного мужчину, вот он напевает, вернее, гудит что-то про себя в темноте, не разжимая губ, и словно вновь и вновь думает о том, что невозможно рассказать словами, ибо это — опыт всей его жизни, и нет ничего прекрасней, печальнее, значительнее». Хвастаться не в моих привычках, ты меня знаешь, но в этот вечер он играл так восхитительно, что я позабыла даже о госте и только следила за ровным, уверенным движением его смычка, который твердо ложился на струны, видела только его черную голову и глаза, уже открытые.

Мартини кивнул одобрительно. Попросил играть еще. Муж заиграл «Гавот». Мартини строго вскинул брови. Взгляд его был устремлен в потолок. Быть может, он искал там Себастьяна Баха, толстяка-органиста. «Гавот» подходил к концу. Начальная мелодия с флажолетами торжественно раскрывалась, струна «соль» гудела вдохновенно, хватала за душу. И тут случилось то, ради чего я и рассказываю всю эту предлинную историю.

Вдруг раздался оглушительный треск и звон. Мне показалось, что разбилось окно или огромная стеклянная дверь где-нибудь у соседей. Мартини отскочил, обеими руками уперся в стену, чтобы не упасть. Я бросилась к нему. Представь, дорогая, наш кувшин, наш китайский кувшин разбился вдребезги. Мартини оперся на него, стоя в углу, он и не заметил его, а кувшин покачнулся и опрокинулся. Дорогая, он разлетелся на тысячу кусков.

Муж подбежал к нам чуть позже. Скрипку швырнул на диван, в руках у него был только смычок. Он раздраженно им жестикулировал. Лоб его был нахмурен. Он еще не понимал, что произошло. И не мог понять — ведь он играл, он очнулся от сна. Но я поняла все. И любезно улыбалась, как подобает хозяйке дома. Мартини тупо, растерянно уставился на пол, вид у него был прежалкий. Мы в один голос принялись уверять его, что это сущий пустяк, о котором не стоит и говорить, решительно ничего не случилось.

Мы усадили его в кресло, быстренько пододвинув его к дивану, спиной к вандальскому разгрому, чтобы он и не видел, что натворил. Впрочем, смотреть на все это никому не доставило бы удовольствия. Он опять подтянул верхнюю губу к самому носу, словно решил съесть его, и так долго сохранял эту гримасу, что казалось, его лицо уже никогда не примет нормального выражения. Муж опять заиграл «Гавот». Мартини нравилась его игра. Он похвалил мужа за мастерство, поинтересовался, выступал ли он уже с концертами.

Я разлила в рюмки вино. Для этого случая мы припасли бутылку «Леаньки». Открывать шампанское не хотели. В конце концов, мы получили шампанское от него. Я угощала его чудными ванильными рогульками. Однако он их и не попробовал, даже не прикоснулся. Сказал, что страдает избытком кислотности. Выкурил еще сигарету. Сверх наших ожиданий, он провел у нас более часа. Я уже и не возражала бы, если бы он откланялся. Мы всячески старались развлечь его, держаться весело и непринужденно.

Он прослушал еще фугу C-dur. Но, едва дослушав, вскочил. В прихожей муж помог ему надеть ондатровую шубу. Мне он поцеловал руку, однако смотрел в это время на стену. Уже в дверях он вдруг повернулся, шагнул к столику в прихожей, вынул из бумажника пятипенгёвую банкноту и положил — для прислуги, моей прислуги, моей несуществующей и никогда не существовавшей прислуги. На этот раз он обоим нам пожал руки. Еще раз подтянул верхнюю губу к носу. И исчез в темной, туманной от испарений галерее.

Собственно говоря, мы только теперь решились посмотреть друг на друга. Иисус-Мария, святой Иосиф, что же здесь такое случилось? Мы не знали, хохотать нам или плакать. Едва мы остались одни, как без памяти кинулись к месту несчастья. Мы знали, кувшину конец. Но хотели, по крайней мере, убедиться еще раз. Что ж, это было поистине жалкое зрелище. Дорогой кипенно-белый фарфор рассыпался в прах. Муж пошутил: «Так рассыпаться может только маца, — заметил он с юмором висельника, — маца, по которой проехал длинный железнодорожный состав». Остался всего лишь маленький кусочек, с ладонь — картинка, на которой изображен каменный мост над Желтой рекой. Муж поднял его, печально поглядел и выпустил из рук. С ним тоже было покончено. Я принесла веник, совок. И вымела все следы вандальского разрушения. Четыре раза выносила полный совок. Все выбросила в мусорный ящик.

Ну, не печалься, дорогая, нас жалеть еще рано. Я была бы неоткровенна, если б сказала, что мы пребывали в унынии. Конечно, в первую минуту, когда кувшин разбился, мы ужаснулись. Да нам его и не хватало, мы то и дело поглядывали в угол, на пустое его место, и всякий раз сердце сжималось. Но, в сущности, мы не грустили. Сели за стол, пили чай, ели сэндвичи. Их осталось много. Мартини съел один, да и то половинку, муж четыре, я — как хозяйка дома, волнуясь, — ни одного. Последний и единственный сэндвич с семгой уплел муж. Он обожал семгу. Она ему доставалась редко. Ну, и я тоже поела вволю. Мы пили вино, чокались.

Любопытно, что о «деле» мы заговорили много позднее. Поначалу даже не упоминали о нем из какой-то странной стыдливости. А ведь мы были одни, нас никто не услышал бы. Мы стыдились даже друг перед другом. Начал муж. Спросил: «Что же теперь сделает Мартини?» — «Что-нибудь непременно уж сделает», — отозвалась я. «Ты думаешь?» — спросил муж и посмотрел на меня. «Но это само собой разумеется, — сказала я. — В конце концов, он же видел, что причинил нам ущерб, и какой! Уж в искусстве он разбирается». — «Но как ты думаешь, — спросил муж, — как ты думаешь, детка… как ты все-таки думаешь, что он сделает?» Этого, говорю, я не знаю. Может быть, пришлет нам другой кувшин. Или его стоимость. «Сколько? — спросил муж. — Тысячу двести?» — «Ну что ты, право, — возразила я сердито, — не будь ребенком. Ты так всегда. Уж если тот антиквар предложил за него тысячу пятьсот золотом… Если столько предлагает какой-то торговец, причем готов уплатить немедленно, да к тому же хоть в долларах, хоть в швейцарских франках, то ясно, что кувшин стоит вдвое, если не втрое — да нет — впятеро! И потом ведь это было давно. Цены с тех пор поднялись. Ну, что ты трясешь головой? Не будь дурашкой. Валер оценил кувшин в десять тысяч крон золотом. Вот скажи, как ты думаешь, что такое для Мартини десять тысяч? Пустяк. Что для него двадцать тысяч? Пустяк. Знаешь, что для него двадцать тысяч пенгё? Ровно то же, что для тебя, мой милый, двадцать филлеров. Да нет, даже и того нет. Так что не будь смешным».

Мой муж пожал плечами, улыбнулся. Мы выпили «Леаньку» до дна. Взволнованные, счастливые, легли спать. Не знаю почему, но я чувствовала, что с этого вечера наша жизнь совершенно изменилась. Наутро муж, посвежевший, веселый, поспешил в банк. Я все утро оставалась дома. Даже на рынок не пошла. Покупать было нечего, мы прекрасно могли пообедать сэндвичами, ванильными рогульками. Но я не выходила в тот день сознательно. Я чего-то ждала. Ждала неожиданного — посыльного с письмом, кучера Мартини, который, быть может, привезет букет, или пакет какой-нибудь, или чек, неважно, что именно. На каждый звонок я вскакивала. В то утро к нам звонили дважды. Сперва пришла дворничиха, дала ключ от прачечной, потом явилась горбатая дама, она собирала пожертвования на туберкулезных детей. С третьим звонком вернулся муж. Я тотчас приступилась к нему с расспросами — приходил ли, позвонил ли, по крайней мере? Муж на все отвечал: «Нет».

Мы сочли это прекрасным знаком. Подобное дело невозможно, нельзя — да и не пристало — улаживать с сегодня на завтра, лишь бы кое-как. Да оно и не к спеху. В конце концов это же не долг чести. Он хочет, чтобы прошло какое-то время. Ясно же, что ему совестно за свою неловкость. Мы, во всяком случае, были весьма довольны собой, тем, как умно вели себя во время скандальной истории. Просто не могли надивиться проявленным нами присутствием духа, тем, как мы отвлекли его внимание от кувшина и вообще обошлись без малейших намеков. Конечно же, он оценил наш такт. Его мы тоже посчитали тактичным, ведь и он держался как ни в чем не бывало.

Мы оба согласились на том, что торопить события никоим образом не следует. Сперва, как говорится, надо хорошенько отоспаться. Минуло шесть-семь дней — мы все «отсыпались». Он, вероятно, тоже: прошла неделя, а о нем ни слуху ни духу. Мы по-прежнему не проявляли нетерпения. Больше того, наши надежды все возрастали. Мы полагали, что он скорее всего ищет «форму» — без формы даже величайшее благодеяние может показаться грубым, — ищет идею, как осуществить свой план. И мы терпеливо ждали, чтобы этот план созрел, естественно и неспешно.

Итак, дни шли один за другим, нынче, как завтра, тихо и бесшумно, а наши ожидания с каждым днем все подогревались и мы все больше проникались уверенностью, что наш кувшин — превосходное капиталовложение, что там, на свалке, для него прекрасное место, он приносит нам щедрые проценты. В феврале мы узнали, что Мартини уже несколько недель как укатил на Французскую Ривьеру. Этим объяснялось все. Мы ликовали.

Двадцать девятого марта он возвратился домой. На другой же день муж встретился с ним случайно — в первый раз после того памятного дня, — встретился в самом банке, в лифте. Мартини держался гораздо рассеянное, чем обычно, и смущен был и неловок; казалось, ему неприятно вспоминать о том вечере и о нас. Некоторое время мы искренне полагали, что его тогда мучили угрызения совести и он упрекал себя за то, что все еще не нашел способа вознаградить нас. Потом решили — он за что-то на нас сердится. Но за что? Нет, нет, он вовсе на нас не сердился. Всего неделю спустя он первым поздоровался с моим мужем из своего огромного автомобиля, поздоровался приветливо и даже долго махал ему рукой.

Я, сколько могла, старалась подбодрить бедного моего мужа. Оправдывала Мартини, говорила, что у него тысяча дел, что при своей занятости он не может держать в памяти всякие пустяки, что для него совсем, совсем не так важен этот кувшин, как для нас. И вообще все прекрасно разрешится при первом же подходящем случае. Но говорила я уже не слишком убежденно. По правде сказать, я убеждала себя. В июне уже и я потеряла терпение. Я умоляла мужа через кого-нибудь — например, через директора банка или Пали Парно — доверительно напомнить ему о себе. Муж возмущенно мне возражал. Он не желает выглядеть столь мало щепетильным. К тому же, этим можно все испортить вконец. Пожалуй, подумала я. И уступила.

Часть лета Мартини провел в своем имении, остальную часть — на швейцарских курортах. В Будапешт вернулся осенью. В конце сентября нам пришлось кое-что срочно приобрести, у нас не было ни филлера, мы все наши деньги истратили на переезд, на новую квартиру, были по уши в долгах, я уж тысячу раз жалела, что мы не остались в той старой дыре, — и тут опять зашла речь о кувшине, о котором мы, как ты понимаешь, говорили ежедневно, но, правда, все меньше. На этот раз я предложила мужу написать ему письмо, заказное письмо. Все же прямой путь всегда самый лучший. Надо написать, что у нас сейчас затруднения с деньгами, и без всяких околичностей попросить его возместить цену кувшина, не ту фантастическую сумму, о которой мы мечтали, а его скромную нынешнюю цену, полторы тысячи пенгё, или, скажем, тысячу двести. Может быть, даже приложить записку антиквара с его собственноручной подписью, на бланке. В конце концов, Мартини дал нам в общей сложности всего шестьсот пенгё. Пардон, шестьсот пять пенгё — я прибавляю к общей сумме пять пенгё, предназначенные моей служанке, поскольку взяла их себе и на себя же истратила. Зайцы, виноград и прочие дары — при самом щедром счете — навряд ли превысили бы девяносто пять пенгё. Следовательно, он должен нам перед богом и людьми ни много ни мало — восемьсот пенгё. Уж столько-то можно попросить вернуть нам?

Да только муж мой не желал и слышать об этом. Видела бы ты его тогда. Как он на меня накинулся, каких наговорил грубостей! Стучал кулаком по столу: «Лучше умереть, — кричал он, — лучше подохнуть на улице, чем сделать такое!» Я пыталась убедить его: «Разве ты от него зависишь? Чем он может тебе повредить? Чего ты еще ждешь после всего, прости господи?» Он согласился, что по существу я права, но по форме — нет, а это важно. «Немыслимо, — твердил он, — что немыслимо, то немыслимо!» — И опять — кулаком по столу.

Поразительные бывают случайности, дорогая. В то самое время как мы вот так ссорились, Мартини уже отправил по почте письмо, которое мы и получили на следующий день. Муж торжествовал и не без злорадства сунул его мне под нос: видишь? Ну, видишь? Мартини приглашал его зайти завтра в девять часов вечера. Уж тут я наслушалась. Муж швырял мне в лицо обвинение за обвинением, говорил, что я не знаю людей, и, поддайся он мне накануне, сейчас мы потеряли бы все. Я была так рада, что ругала себя в один голос с ним. Наконец мы перевели дух. Я проводила его к Мартини до самых ворот, до позолоченной решетки его роскошного особняка. Ждала на улице, в сырости и слякоти. Но ждать пришлось недолго. Пять минут спустя муж уже был на улице, он шел мне навстречу, уныло повесив нос. Мартини попросил его на словах передать что-то генеральному директору банка, о чем не хотел извещать того ни письмом, ни по телефону. О кувшине не было и речи. Почему? Мартини просто забыл о нем. Как? Да вот так! Он в самом деле поверил нам, когда мы, заикаясь, твердили над осколками разбитого им кувшина, что это совершенно пустячная вещь, о которой не стоит и говорить. Он принял наши слова за чистую монету. И разумеется, тут же позабыл о случившемся. С тех пор минул без малого год. Нас он больше не приглашал. Охладел к нам. Да, да. Мы можем поставить на всем этом крест.

Вот и вся история с кувшином, которую я не раз рассказывала знакомым. Так что можно бы на этом и закончить. По своему обыкновению, я слишком много болтаю, дорогая. Но если тебе не прискучило — действительно нет? — тогда я поведаю тебе кое-что еще. То, чего до сих пор никому рассказать не посмела.

Это, моя милая, случилось совсем недавно. Вот теперь, в конце октября, перед тем как над нами опять нависла необходимость внести за квартал квартирную плату. Муж потерял сон, не спал по нескольку суток, нервничал, нам вновь грозило выселение. Однажды вечером он несколько часов подряд шагал по столовой взад-вперед, мрачный, заложив руки за спину. Я что-то шила на диване. Вдруг он остановился передо мной. И заговорил. Не о кувшине. О нем мы давно перестали упоминать. Он стал говорить о боге.

Все мы, начал он, так ли, этак ли, бога чтим и поклоняемся ему. Если он милостив к нам и осыпает нас своими щедротами, дарует счастье, мы воздаем ему хвалу. Если же он нас карает, обрушивает удар за ударом, и ввергает нас в нищету, и отбирает у нас наших любимых, мы и тогда его благословляем, верим — неисповедима мудрость его. Не в обычае мужа было говорить со мной о подобных вещах. Озадаченная, я смотрела на него, подняв глаза от шитья, и ждала, куда же он клонит.

И тогда он заговорил опять, тихо, но с возрастающим раздражением: «Скажи мне, ты не заметила, что нынешние люди почитают богатых совершенно так же, как почитают бога? Они счастливы, если богач к ним ласков, но счастливы и тогда, когда он жесток с ними, когда поступает бесчеловечно и подло, топчет их и пинает ногами. Они и сами не знают, за что почитают богача и преклоняются перед ним. Очевидно, за то лишь, что он это он, — за богатство его. И ждут от него решительно всего — справедливости, чести, жизни. Будем откровенны. Мы такие же, как все. Разве не была наша жизнь поистине счастьем с тех пор, как Мартини разбил наш кувшин, разве не был для нас каждый божий день сплошь надеждой и верой? Разве мы не верили в него, не надеялись на него? Он причинил нам зло, но мы оттого лишь больше его любили. Заметь, дитя мое, человека богатого окружает некий таинственный ореол, потусторонний нимб, он представляется волшебным существом, которое, к чему бы ни прикоснулось, все обращает в золото, в благостыню. Да, да, — уже кричал он, — богач подобен богу. На сей земле богач — сам бог!»

Я тоже закричала: «Не богохульствуй! Ты говоришь словно какой-нибудь коммунист! — И разрыдалась. — Я не желаю тебя больше слушать! Не оскорбляй мою веру». Ты-то уж знаешь, дорогая, вера — мое единственное утешение. Муж сел рядом со мной. «Нынче все измеряется деньгами, пойми, — сказал негромко, — нет у нас иной веры, иного мерила». Я ему возражала. Тогда он спросил, случалось ли мне видеть на улицах падших женщин, которые с разрешения полиции продают свое тело за три пенгё, знаю ли я, как их презирают, с какой яростью изгоняют из общества порядочных людей? Но презирают-то их, добавил он, совсем не за то, что они опустились, пали, и не за то изгоняют из порядочного общества, а только за то, что они продают себя всего-навсего за три пенгё. Женщины, цена которым тридцать пенгё, уже вправе посещать приличные кафе, тех, кого можно получить за триста пенгё, принимают в салонах, ну, а кто стоит три тысячи и больше, те вхожи и в самые аристократические круги, с ними охотно фотографируются, почтительно держа их под руку. Так что, сказал он, это всего лишь вопрос суммы. Словом, каких только ужасов он мне не наговорил. Что и война шла тоже лишь из-за денег, из-за так называемых «важных экономических интересов», ради этого убивали друг друга ни в чем не повинные миллионы, а самые высокопоставленные персоны, обществом признанные авторитеты одобряли эту бойню, нравственно ее обосновывали, да еще натравливали несчастных людей друг на дружку, осеняя их подвиги лживыми словами о чести. И что денежным болванам дозволено излагать эти идиотские мысли печатно, а люди порядочные, честные, творческие — рабы, прозябающие на милостыню, — вынуждены молчать, проглотив язык.

Что я отвечала на это? Сперва молчала, ошеломленная. Я думала, он сошел с ума. Жалела его, что он так пошатнулся в вере. Обняла его, сжимала его руки. Потом увещевала, утирая слезы, то шепотом, то, вне себя, переходя на крик. Говорила, что для меня — грешники все, кто служит не только богу, но и деньгам, и земным властям, что я почитаю одного только спасителя нашего Иисуса, который принял смерть за всех нас, что для меня совершенно равны те бедные уличные девушки, бродящие по ночам, и знаменитые потаскухи-примадонны с их тигровыми шубами и драгоценностями, что убить человека нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах, что всякая война грех, непростительный грех перед духом святым, и что я требую свободы каждой живой душе, каждому чистому помыслу, каждому высокому духу, потому что я католичка, истинная, смелая католичка, которая никого и ничего не боится, кроме одного бога. Вот что я говорила и все целовала, целовала бедного моего мужа. Мало-помалу он успокоился.

Но об этом ты не рассказывай, не рассказывай никому на свете. Иначе он потеряет место, его мигом вышвырнут из банка. Я доверилась только тебе, потому что люблю тебя. Кое в чем муж признал мою правоту. С тех пор и я думала о том, что он тогда говорил. Нет, согласиться с ним я не могу. Разве только в одном — и над этим я часто размышляла. Понимаешь, я действительно радовалась, когда Мартини разбил наш кувшин. Быть может, я ждала чего-то, на что-то надеялась. Скажу больше — даже сейчас, когда мне ждать уже нечего и не на что надеяться, я все еще радуюсь, что разбил кувшин он, а не кто-то другой. Поистине странно, не правда ли? Но это так, дорогая, это так.

1931

Перевод Е. Малыхиной.

КЛЮЧ

Десятилетний мальчик подошел к швейцару.

— Скажите пожалуйста, где находится налоговый отдел?

— Четвертый этаж, комната пятьсот семьдесят восемь.

— Спасибо.

Мальчик смело зашагал по огромному зданию с гулкими коридорами и мрачными заплесневелыми сводами, которое открывалось ему как неведомый мир. Он взлетал по лестницам, перескакивая через три ступеньки. И, наконец, очутился на четвертом этаже.

Тут он долго бродил взад-вперед — не мог найти дверь с табличкой пятьсот семьдесят восемь. Нумерация обрывалась на четыреста одиннадцатом номере. Напрасно он несколько раз прошел коридор из конца в конец, двери с номером пятьсот семьдесят восемь не было и в помине.

Он плутал довольно долго, пока ему не встретился полный седовласый господин с бумагами под мышкой.

Мальчик почтительно снял шапку.

— Здравствуйте, дядя Сас. Вы меня не узнаете? Я Пишта Такач.

— Пишта, — удивился пожилой господин. — Как же ты вырос. А что ты тут делаешь?

— Папу ищу.

— Давай-ка я тебя провожу.

Пожилой господин медленно, тяжелой слоновьей походкой двинулся по коридору. Мальчик, держа шапку в руках, следовал за ним, с любопытством на него поглядывая. Дядя Сас брел, погруженный в свои мысли. Больше он не сказал ни слова.

Он тоже дошел до двери с табличкой четыреста одиннадцать, но открыл ее, прошел через какую-то канцелярию, где за конторками скрипели перьями чиновники, распахнул еще одну дверь, спотыкаясь, спустился вниз по трем расшатанным ступенькам, дошел до темной, освещенной электрической лампочкой и сколоченной из досок двери, которая соединяла главное здание с новым крылом, и долго плелся по длинному гулкому переходу, — как будто на край света; потом по трем расшатанным деревянным ступенькам выбрался в узкий, но более чистый и светлый коридор. В самом конце его он указал на дверь, на которой значились три номера — пятьсот семьдесят шесть, пятьсот семьдесят семь и пятьсот семьдесят восемь.

— Здесь, — сказал он. — Пока.

Пишта подождал, пока скроется из виду его немногословный любезный провожатый, удалявшийся своей слоновьей поступью тем же путем, который они проделали вместе и которому, казалось, конца-края нет.

Потом он посмотрел на свое отражение в стекле открытого окна. Послюнявил ладонь, пригладил русые волосы. Чулки спустились, короткие штанишки не прикрывали их, поэтому чулки он подтянул, штанишки одернул. Чулки были где заштопаны, где дырявые. А туфли пыльные. Их он протер носовым платком.

Здесь, в конторе, он никогда еще не был. Дома он только и слышал о ней. «Контора, контора, контора», — вечно твердил его отец. И мама тоже: «Твой бедный папа в конторе, из конторы, для конторы». Эта «контора» неотступно его сопровождала как нечто таинственное, вездесущее, торжественное, строгое, прекрасное и недосягаемое. Но до сих пор он ее не видел. Проникнуть сюда ему никак не удавалось: отец всячески отговаривался, нипочем не хотел, чтобы его беспокоили в конторе: «Это не для ребенка», — говорил он, а «что не для ребенка, то не для ребенка». С отцом не поспоришь.

С волнением мальчик открыл дверь с номерами пятьсот семьдесят шесть, пятьсот семьдесят семь, пятьсот семьдесят восемь.

В зале было битком набито ожидающих, целое стадо просителей, а позади, за деревянной загородкой, запертые, как арестанты, сгорбясь, сидели чиновники. Пишта вытянул шею. Справа он увидел комнату поменьше, дверь была открыта. Туда он и вошел.

— Где мне найти господина Иштвана Такача? — обратился он к молодому человеку, который как раз расположился позавтракать.

— Налево, — ответил тот, даже не взглянув на Пишту, и принялся за свою колбасу.

Протиснувшись через толпу, Пишта направился в левую комнату, точь-в-точь такую же.

Там стоял большой письменный стол. Но и за ним сидел не отец, а какой-то совершенно лысый господин. Однако тут же он заметил отца, его русые с проседью волосы, крепкий затылок. Отец сидел спиной к Пиште, в углу за маленьким письменным столиком, придвинутым к стене.

Пишта приблизился на цыпочках. Подойти совсем вплотную он не мог, метала гора книг на полу. Мальчик низко поклонился. Отец не заметил его. Пишта смущенно кашлянул.

— Здравствуй, папочка.

— Чего тебе?

— Меня мама послала.

— Зачем?

— За ключом.

— Каким еще ключом?

— От кладовки. Она думает, ты нечаянно унес его с собой.

— Вечно вы мне мешаете, — вспылил Такач.

Он поднялся и стал рыться в карманах. Швырнул на стол портсигар, завернутую в бумагу булку с маслом, очечник, записную книжку, носовой платок.

— Нет, — констатировал он в бешенстве, — нет. Ищите дома.

Пишта потупился. Он смотрел на письменный стол — жалкий, убогий, чахоточный столик. Он представлял его себе побольше. Хотя бы как у лысого.

Такач один за другим выворачивал карманы и, остужая свою злость, распекал сына:

— В каком виде ты пришел сюда, на люди! Весь грязный. Не умылся даже. А туфли, а чулки? Хуже бродяги какого-нибудь. И не стыдно?

— Это сын твой? — спросил лысый.

— Он самый, — буркнул Такач. — Бездельник. Вечно шляется. За книжку не усадишь, ему бы только мяч гонять.

— Но сейчас ведь каникулы, — заметил лысый. — Или, может, он провалился?

— Почти, — вздохнул Такач.

И тут из кармана его брюк выпал пропавший ключ.

— Вот он, — сказал Такач.

Пишта бросился к ключу, поднял и хотел было идти. Но из зала вдруг закричали сразу несколько голосов:

— Такач! Такач!

Поднялся переполох, как на пожаре. В дверях появились чиновники, и среди них — причина и очаг волнения — какой-то юркий господинчик.

Такач, который рассовывал все обратно по карманам, согнулся в низком поклоне.

— Что изволите, ваше высокопревосходительство?

Маленький нервный человечек протянул ему лист бумаги, на котором синим карандашом было написано несколько цифр.

— Такач, вот эти документы принесите мне из регистратуры, да поживее, — распорядился он.

— Сию минуту, ваше высокопревосходительство, — подобострастно отозвался Такач.

И как был, без шляпы, кинулся исполнять поручение.

В комнате воцарилась тишина. Чиновники, как лейб-гвардия сопровождавшие начальника, разошлись и с рвением принялись за работу.

Начальник прохаживался взад-вперед в скрипучих ботинках на пуговицах. Дожидался Такача с бумагами из регистратуры. Скуки ради стал разглядывать картину на стене. Взял с этажерки книгу, открыл и с размаху швырнул обратно на место. Чувствовалось, что он здесь хозяин и повелитель.

В суматохе, которую вызвало прибытие начальства, Пишта не смог пробраться к двери да так и застрял в комнате. Некоторое время он жался у стола, потом уселся на груду книг и стал болтать ногами, наблюдая за начальником.

Этот низенький человечек походил на какую-то странную птицу. На его подвижном носу ярко блестело пенсне. Голова у него была маленькая, с жидкими серебряными волосами и пробором посредине. Он потер руки — послышался сухой, раздражающе шершавый звук, будто скребли наждаком.

— Что это за мальчик? — спросил он, внезапно остановись у стола лысого господина.

— Сын коллеги Такача, — ответил тот.

Начальник молча продолжал прохаживаться. И, вновь поравнявшись с Пиштой, заговорил с ним:

— Как тебя зовут?

— Иштван Такач, — звонко и смело ответил Пишта, спрыгнув на пол и встав навытяжку.

— В каком классе учишься?

— Во втором гимназии.

— А отметки у тебя какие?

— Не самые блестящие.

— Как так?

— Есть одно «удовлетворительно».

— По какому предмету?

— По латыни.

— А по другим?

— «Отлично». И одно «хорошо». По арифметике.

— Кем же ты будешь, когда вырастешь?

— Еще не знаю, — помолчав, застенчиво ответил Пишта и пожал плечами.

— Ну, а все-таки?

— Летчиком, — тихо сказал мальчик.

— Летчиком? — громко и удивленно переспросил начальник, — Почему именно летчиком?

Пишта приготовился было уже ответить на этот важный и трудный вопрос, но тут, запыхавшись, вбежал отец. Его землистый лоб был весь в испарине. Он протянул начальнику связку бумаг.

— Благоволите получить.

— Благодарю, — ответил начальник, глядя мимо него на восторженное, раскрасневшееся лицо мальчика. — А мы тут с вашим сыном поговорили, — улыбаясь, сообщил он. — Славный, смышленый мальчуган. Видно, и учится хорошо.

— Да, ваше высокопревосходительство, он у меня старательный, прилежный, — расстилался перед ним Такач и, посмотрев на сына, сказал: — Ну, иди домой, сыночек, маменька ждет. — И обняв его, поцеловал. — Пока, Пиштука.

Пишта покраснел до корней волос, поклонился всем по отдельности, но сначала отцу, и пустился в долгий путь: по новому крылу здания, темному переходу, по лабиринту коридоров и лестниц. «Пиштука», — недоумевал он. — Чего это он меня так назвал? Дома никогда так не зовет». Потом подумал: и стол его у стены, позади всех, в самом углу, маленький такой, но все равно папа самый главный, он выше их всех, на целую голову выше начальника.

Мысли путались у него в голове. Лицо и уши пылали. В потной ладони он сжимал ключ. Он был и счастлив, и смущен, возбужден и испуган. Шел, шел по гулкому переходу — этому мосту вздохов, открывая и закрывая двери, и заблудился. Только через четверть часа вышел он на широкую парадную лестницу, увидел залитый ярким летним солнцем подъезд и швейцара в фуражке с золотым галуном.

— Ты что это плачешь, мальчик? — остановил его швейцар. — Кто тебя обидел?

— Никто, — всхлипнул Пишта и выбежал на улицу.

На углу он утер мокрое от слез лицо и побежал. Так, сжимая ключ, бежал и бежал он до самого дома.

1932

Перевод Т. Гармаш.

ЛИДИКЕ

Видишь, Лидике, вот и ты мне вспомнилась. Уже лет тридцать, наверное, я о тебе не думал. А теперь, когда просыпаюсь по ночам и не могу заснуть даже с самым сильным снотворным, много чего вспоминаю. Вспомнил и тебя.

Лидике была черноволосой, оливково-смуглой и веснушчатой. Я любил ее. Может быть, за веснушки, что так забавно цвели у нее вокруг носа. Любовь семилетнего мальчика — загадка. Впрочем, как и любовь семидесятилетнего старца или, к примеру, двадцатилетнего молодого человека. Ну, а любовь сорокалетнего мужчины? Разве не загадка?

Летом, в сонные, неподвижные послеполуденные часы, когда все в доме дремало и скучало, я выбегал в наш двор, в сад, под сосны, в махровые петунии, ложился ничком на землю — по мне ползают букашки, муравьи щекочут запястья, но что мне до них: я закрываю глаза и предаюсь мечтам о ней. Вот мы бредем по заснеженным просторам. В кармане зимнего пальто — этом теплом, темном, таинственном закутке — пожимаем друг другу руки. И я склоняюсь к ней. Любуюсь ее оливковой, веснушчатой кожей. Потом ищу губами ее губы, потрескавшиеся и запекшиеся на морозе, и впиваюсь в эти сладко волнующие меня губки.

Зимою, снежными вечерами меня посещали совсем другие мечты. Наскоро приготовив уроки, быстро поужинав и сказавшись усталым, я раньше обычного ложился в постель и там продолжал сочинять этот никогда не надоедавший, вечно новый, нескончаемый роман. Теперь Лидике виделась мне залитою горячим июльским солнцем, на ней легкое платьице, я глажу ее теплые руки, подсаживаю на дощечку качелей, сам сажусь рядом, и, крепко обнявшись и держась за канаты качелей, мы взлетаем ввысь, в клубящуюся синеву неба, ногами доставая почти до самых звезд.

Эта запретная, «грешная» «связь» длилась долгие, долгие месяцы.

Нет влюбленного тактичнее, чем шести-семилетний мальчик. Любовь его скрыта глубоко в душе и горит светло и чисто, как накаленная до двух тысяч градусов печь для обжига фарфора; из страха, что кто-нибудь о ней узнает, он идет на всевозможные ухищрения. Он неуклюж и застенчив всегда и со всеми. Но более всего с предметом своего обожания. Встретившись, к примеру, с ней на улице, он обязательно отвернется, чтобы, упаси бог, не поздороваться, а оказавшись в одной комнате в какой-нибудь компании, тотчас выйдет, забьется в угол и примется за книгу. В результате о любви его и в самом деле никто не догадывается. И меньше всего та, к кому она обращена.

Нечто подобное было и со мной.

Однако «судьба» — школа танцев, куда однажды осенью меня записали, — все же свела нас с Лидике. Учитель танцев — дюжий кудрявый щеголь, в котором было что-то от сытого, отрастившего брюшко героя-любовника и в то же время от потертого цыгана-скрипача, знававшего лучшие времена, — преподал нам все правила этикета вежливого обхождения: как кланяться, поворачиваться на каблуке, шаркать ножкой, приглашать «даму» на танец едва уловимой улыбкой и легким, изящным наклоном головы, держать ее руку нежно, словно готовую упорхнуть бабочку, обнимать за талию крепко и уверенно, как подобает светскому человеку, но и почтительно — словом, обучил всему, что делает вас приятным и привлекательным в любом обществе. Но научил и танцевать модные тогда вальс, польку, мазурку.

Я часто танцевал с Лидике, но не чаще, чем с другими девочками. И она, когда выбирали дамы, порой приглашала меня, но не чаще других девочек. А я только поражался: «И как она могла все позабыть», — считая ее неверной, бессердечной кокеткой, подобной жестокосердным красавицам Йокаи.

В канун рождества мы уже готовились к экзамену по танцам.

Однажды вечером девочки отдельно от мальчиков репетировали французскую кадриль. Я сидел под пальмой у зеркала в золоченой раме и следил за фигурами танца. Учитель время от времени громко выкрикивал: «Été, Chaine anglaise[98]. Дамы по двое вперед». И пока кружился затейливый пестрый водоворот, пока «дамы», отделясь от «господ», чинно, но кокетливо покачивались в волнах музыки, пока сплеталась английская цепочка и танцующие, улыбаясь, проходили под живыми сводами и живыми арками сплетенных рук, я все смотрел на Лидике, которая в тот вечер танцевала в паре с белокурой, вечно хихикающей девочкой; напустив на себя равнодушный, скучающий вид, стараясь глядеть на люстру, украдкой искал я в невыразительном множестве лиц ее обожаемое, сосредоточенное личико, которое то удалялось и исчезало, то вновь приближалось ко мне, паря в ореоле света.

Вдруг я почувствовал, как моего плеча коснулась чья-то рука. Я вскочил и поклонился. Это был взрослый, папа Лидике; он служил в обществе страхования от пожаров и всегда носил белый жилет, великолепный, ослепительно белый атласный жилет, какие лишь в стародавнее мирное время носили провинциальные баре, занимавшиеся среди прочего и страхованием от пожаров. Не знаю, подошел он в ту именно минуту или уже давно стоял и смотрел на французскую кадриль, только, оказавшись рядом, положил руку мне на плечо и окликнул. Мы были знакомы семьями. Он знал меня и просто, без всяких церемоний попросил после урока проводить Лидике домой, так как сам торопится и больше ждать не может.

Обычно за Лидике заходили он или его жена. За мной же никто не приходил. Я учился в третьем классе и был уже самостоятельным мужчиной.

Это поручение наполнило меня таким счастьем, что я чуть не лишился чувств. Я вышел в коридор и прижался лбом к окну в ледяных узорах. На дворе — морозная ночь, чистое холодное небо блестит, как стекло.

Я представил, как мы вдвоем с Лидике пойдем в этой хрустальной зимней ночи, совсем как мне мечталось: идем и идем пустынными улицами, по которым я часто бродил один, поджидая ее, идем долго, может быть, целых полчаса, ведь Лидике жила далеко — за гонведскими казармами, около посудного рынка. Потом я задумался. И счастье мое показалось мне не столь уж безоблачным. Уже в тот миг, когда я удостоился этой неожиданной просьбы, меня пронзило подозрение: почему он выбрал меня, именно меня из множества мальчиков? Неужели догадывается о чем-то? Это было бы гадко. Гадко, невыносимо, что в это вмешивается семья, что кто-то вторгается в мое, личное, кто бы он ни был, тем более отец, ее отец, да еще такой же черноволосый, как Лидике, и тоже немного веснушчатый. А что, если он просто хочет посмеяться надо мной, испытывает: принудит к признанию, а потом поднимет на смех? Это было бы ужасно. К тому же меня очень волновало, о чем разговаривать с Лидике во время этого и в самом деле длинного пути. Я уже много всего знал к тому времени, даже о диких зверях и диких племенах, но боялся, что ей это будет неинтересно. Сердце у меня так и билось.

В смятении, дожидаясь конца урока, я то заглядывал в танцевальный зал, то выбегал в коридор.

И вот когда уже чуть живой я в очередной раз вышел в коридор, чтобы там, в холодке, поостыть, разобраться в путавшихся мыслях и собрать всю свою храбрость для великого предприятия, я вдруг бросился в гардероб, схватил пальто, шапку и ни с того ни с сего помчался домой, да так, будто меня гнали. Сбежал.

Почему? Тому есть множество причин — нелепых, трогательных и серьезных, которые я никогда не пытался себе объяснить. Не могу и до сих пор. Ясно одно — я вел себя недостойно, глупо, не по-мужски. Лидике, бедняжка, одна шла домой в ту ночь, дрожа от страха перед злыми дворовыми псами, которых я, кстати, боялся не меньше. На другой день ее отец пожаловался моему. Дома меня отругали. Я чуть не умер от стыда.

Потом я заболел фолликулярной ангиной и в школу танцев больше не пошел. Так «это» и кончилось. С Лидике я «порвал».

Но даже спустя долгие годы я всякий раз краснел, вспоминая о ней. Потом от всего этого осталась лишь смутная боль. А сейчас я впервые в жизни решаюсь признаться себе, как меня мучит — ибо все еще мучит, — что в ту ночь я не проводил Лидике домой.

Рассветает, за окном занимается серое сентябрьское утро, грохочет мусоровоз; а я размышляю: основать бы какую-нибудь контору, учреждение, которое здесь или на том свете улаживало бы такие вот неулаженные дела, принося нам успокоение.

Что скажешь на это, Лидике? Жива ли ты? Отзовись.

1932

Перевод Т. Гармаш.

ЖИВОТ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА

Его превосходительство шел купаться.

На нем были белые с супинаторами туфли, носки цвета шампанского, чесучовый костюм. Шагал он легко, блаженно вдыхая утренний воздух. Он чувствовал себя счастливым и молодым.

А разве он и в самом деле не молод? Ему ведь едва пятьдесят, — вернее, минуло пятьдесят в прошлом году — ну и что из того? Да и можно ли ему дать столько?

Несомненно одно: за эти две недели на романтически задумчивом балатонском курорте он возродился. Лицо загорело, придавая всему его облику мужественный вид. От ежедневного плавания налились мускулы, дома он почти вовсе уже о них не заботился. Он шел, щуря глаз, и воображал себя похожим на артиста из Южной Америки, игравшего лихих авантюристов, — когда-то он видел этого артиста в кино.

Выпятив грудь, его превосходительство шагал по посыпанным песком улицам, а озеро посылало ему навстречу свое теплое дыхание. Он дышал полной грудью. Повсюду вокруг в пятнистой тени деревьев завтракали отдыхающие. Прелестные женщины с припухшими от сна строптивыми лицами приходили сюда из гостиниц в пеньюарах и, рассевшись вместе с домочадцами, погружались в извечный семейный уют утреннего молока и кофе. Все девушки были словно розы, обрызганные росой. Они несли с собой купальные шапочки, их смех звонкими трелями пронизывал воздух.

Он внимательно осматривал каждую, рыцарски почтительно, но с профессионализмом старого холостяка — смело, по-мужски, словно взвешивая их на ладони. «Целую ручки», — кланялся он направо-налево, и его тоже приветствовали: «С добрым утром, ваше превосходительство». Он шел и думал о том, что́ могут думать о нем эти люди. Вероятно, что-нибудь такое: «О, вот и его превосходительство. Превосходительство?.. Интересно, а ведь совсем еще молод».

И еще он думал о том, что и этот его день пройдет, как прошли другие, в сладком безделье. Проснуться, потянуться, чтоб захрустели кости, потом не торопясь побриться, насладиться водою и мылом, потом снять наусники и не спеша выбирать костюм, рубашку, вытащить один галстук, а надеть другой, затем до полудня купаться, пообедать, выпить кофе, закурить сигару, пополдничать, а вечером после ужина прогуляться в рощице, залитой луной. Он был в самом деле очень и очень доволен. Радость ленивого блаженства не нарушали никакие угрызения совести — ибо, стоило ему начать слишком уж удивляться своей ничем не стесненной свободе, как он тут же нарочно напоминал себе слова домашнего врача, который, по обыкновению важничая, заявил еще в начале лета: «Летний отдых необходим вам как воздух». И, вспомнив это, его превосходительство вновь проникался сознанием, что и теперь «исполняет долг», быть может, важнейший — «долг по отношению к самому себе».

Играл цыган. Как всегда, он начинает здесь с рассвета, будит по утрам, наигрывая под окном, врывается своей музыкой в сны, так что и не понять, где сон, а где явь, играет, играет весь день напролет, следует по пятам, сопровождает повсюду. Венгерские курорты насквозь пронизаны цыганской музыкой, она оплетает их со всех сторон. Его превосходительство родился в провинции, и цыганская музыка была для него тем же, что и для любого мадьяра: не просто развлечением, а своего рода искусом, исповеданием; она побуждает к раздумью, призывает погрузиться в себя, дабы поразмыслить над глубинным смыслом своего существования. Удивительно в самом деле, сколько всякой всячины приходит в голову мадьяру под звуки какой-нибудь простенькой песни. Но еще удивительнее, что одна и та же песня каждому мадьяру навевает одно и то же. И не в тексте песни тут дело, а в удивительных переливах душевных, какие рождаются звуками и связываемыми с ними старинными воспоминаниями, почти независимыми от текста, и сумей кто-то выразить словами думы и чувства бесчисленных поколений, когда внимают они «Голубенькой незабудке» или слушают «Не убивают студентика насмерть…» — тут-то и оказалось бы, что неписаные эти песни у каждого, кто поет и пел их во все времена, сойдутся слово в слово, и, как знать, может быть, из них-то и составилось бы мозаичное здание национальной мудрости. Его превосходительство развлекался так же. И до тех пор забывался в мечтах под «Тонкий дощатый забор между нами» или «Зеленую лягушку», до тех пор исследовал и изучал свою совесть, пока, уже подвысохшим старым холостяком, не потерял голову из-за белокурой красотки-разведенки.

Он и сейчас думал о ней, слушая, как наяривает цыган «Панну Цинку». Вчера до двух часов, до рассвета, просидел он с нею на берегу Балатона, а нынче она сама назначила ему свидание в озере, сказала: «К десяти часам буду». Он заторопился к пляжу.

Прелестница уже плескалась в воде. Широкополая соломенная шляпа отбрасывала желтый отсвет на ее пикантное от летних веснушек лицо. Она приветствовала его превосходительство улыбкой. Его превосходительство помахал ей в ответ букетиком цветов. Торопливо раздевшись, все так же сжимая в руке свой букет, он вышел из кабины в черном купальном трико.

Все было продумано заранее: этот букет он поднесет ей прямо в воде, лихо, молодо подплывет и положит перед ней на волну, словно озеро — ваза для ее цветов. Идея ему нравилась: шутка смягчала романтичность признания. Возле душа он повстречался с приятелями, коротко поболтал с ними и уже готов был войти в озеро. Тут и случилась беда.

Оборвалась бретелька. Он схватился за пуговицу, но она укатилась, уже не новое мокрое купальное трико спустилось, обнажая голую грудь. Рядом на скамейке сидел учитель плавания. Возле него лежал синий купальный костюм.

— Вы не дадите мне это? — обратился его превосходительство к учителю плавания, указывая на костюм.

— Это? — спросил наставник и бросил взгляд сперва на костюм, потом на клиента.

Его превосходительство положил букет на скамью и уже хотел взять костюм. Однако учитель плавания покачал головой.

— Это на вас не налезет.

— То есть как?

— Да так, из-за живота.

— Из-за какого живота?

— Из-за живота вашего превосходительства.

— Что вы болтаете! — возмутился его превосходительство и поправил пенсне, блеснувшее на солнечном свете резко и строго.

До сих пор диалог шел тихо, спокойно. Однако купальщики и те, что загорали на солнышке, уже что-то заподозрили и мигом окружили спорщиков, сгорая от любопытства. Многие, не выходя из воды, подплыли ближе, чтобы лучше слышать.

— Вы, видно, спятили! — закричал его превосходительство на приветливого, все еще улыбающегося учителя плавания, который лишь покачал остриженной под ноль, похожей на арбуз головой, мудрым своим спокойствием еще больше его раздражая. — Мне до сих пор никто не говорил ничего подобного. У меня — живот?!

— А как же, есть, — кивнул ему учитель плавания. — Есть авторитет, слава богу, — добавил он среди всеобщего оживления.

— Да вы с ума сошли, — ярился его превосходительство. — Где вы видите живот? — вопросил он и повернулся боком, чтобы учитель плавания разглядел получше. — Где он?! — А сам обеими руками похлопывал по округлому, заостренному у пупка паучьему животику, по покрытому каплуньим жирком брюшку, по мягкому, трясущемуся пузу, которое, как он его ни втягивал, лишь заметнее округлялось. — Никогда не слышал ничего подобного. Вы просто спятили!

Учитель плавания ему не ответил. Вместо него ответили те, что столпились вокруг. Одни откровенно смеялись, другие тряслись от хохота, но отворачивались, чтобы не раздражать еще больше незадачливого крикуна. Маленькие школяры, плескавшиеся в озере, прятали головы в воду, давясь от смеха. Весело было всем, кроме его превосходительства, дело, видимо, заключалось в том, что все его видели, а он себя — нет.

Его превосходительство озирался, ища союзников. Но, никого не найдя, бросил еще один сверкающий взгляд на учителя плавания:

— Вы спятили, спятили! — повторил он, потом резко повернулся, бросился в свою кабинку и поспешно, кое-как оделся. Он был уже довольно далеко от купален, когда его нагнал, задыхаясь, мальчонка. С букетом в руке. Однако его превосходительство букета не взял. В гостинице он расплатился, упаковал вещи и немедля укатил на станцию.

Ближайший поезд отправлялся через час. Его превосходительство сидел на вокзальной скамье, курил, зевал. Купил газету, попытался читать, но все было как-то неинтересно. Он поднялся, прошелся взад-вперед по перрону. Встал на весы. Автоматическое устройство выбросило ему в руки отпечатанные на картонке цифры: «97,5 кг». Весы неисправны, подумал он. Подошел к станции. Там встал на другие весы. Они показали 99 килограммов. Видно, те, первые, были все-таки лучше, подумал он. И медленно вернулся на станцию.

Со скуки решил пообедать, хотя еще не было и полудня. На завтрак он выпил лишь пустой чай, накануне вечером поужинал овощным соусом без хлеба — ведь он худеет. Однако сейчас съел томатный суп с галушками, антрекот (еще и соус подобрал тремя кусками свежего хлеба), вермишель с орехами и землянику со сливками. Все это запил двумя кружками ледяного пива.

В дымном ореоле, лихо посвистывая, подкатил пештский скорый. Он вошел в купе первого класса, снял пиджак, так как было жарко и рубашка взмокла от пота. Едва он сел, в дверь постучали. Кондуктор спросил билет. Его превосходительство предъявил удостоверение на право свободного проезда. Захотелось спать, но немного спустя опять постучали. На пороге стоял официант в ресторанной ливрее. Скороговоркой выпалил:

— Устраивается общий обед, изволите принять участие?

Его превосходительство размышлял. Он ответил не сразу, — казалось, взвешивал наиважнейшие «за» и «против». Наконец, сдавшись, покорно кивнул.

Официант протянул ему обеденный талон и исчез. Он остался один. Отер вспотевший лоб. Вздохнул. Встал, надел пиджак и пошел в вагон-ресторан, чтобы обеспечить себе хорошее место, по возможности возле окна.

1932

Перевод Е. Малыхиной.

КТО-ТО

Однажды после полуночи заглядываю в уединенное кафе, где до сих пор не бывал ни разу. После суматошного дня сижу тюфяком, свесив руки, словно усталый пловец.

Вдруг кто-то здоровается со мной, скромно, приветливо, так и лучась симпатией, — молодой человек сидит через три-четыре столика от меня, тоже один. Голубые глаза улыбаются, он весь светится радостью оттого, что узнал меня.

Едва он вырвал меня из раздумья, как я тоже его узнаю. Этот молодой человек детский врач, ординатор. Я встречался с ним всего однажды, еще зимой, на ужине у профессора Эльзаса, и он мне сразу понравился, просто полюбился.

Я кланяюсь ему в ответ, улыбаясь машу рукой. Мне в самом деле приятно, что он так явно рад меня видеть.

И все же в душе остается чувство неловкости, что-то вроде угрызений совести. А вдруг он думает про меня, что я заметил его раньше и ждал — считал себя вправе ждать — чтобы он поклонился мне первым? Я таких людей презираю. Мы обязаны приветствовать друг друга одновременно, даже стараться опередить другого. Нет такого возраста, ранга, заслуг или состояния, какие освобождали бы нас от этого человеческого долга. Встречаясь на улице, мы еще издали должны изъявить радушие, наши взгляды должны лететь навстречу быстрей, чем флажки приветствия взлетают на корабельную мачту, и поклон тогда — лишь естественное следствие, желание опередить в любезности, а не столкновение сил. Такова моя мораль, моральная основа моей вежливости. Тот, кто грешит против этой морали, в моих глазах никто и ничто. А посему я всегда первым спешу поклониться моим знакомым, но, если вдруг обнаружу, что от меня этого уже словно бы требуют и настоятельно ждут, чтобы я поклонился, сами же в лучшем случае кланяются только в ответ, — этим людям я больше не кланяюсь. И даже на их поклоны не отвечаю.

Во избежание недоразумений, подумал я, лучше бы всего немедля изложить мое кредо этому превосходному молодому человеку. Вот прямо сейчас встать и подойти к его столику… Но я устал, смертельно устал… Что ж, как-нибудь в другой раз я все ему объясню.

Случай вскоре представился.

Несколько дней спустя вечером еду домой в набитом битком трамвае. Стою на площадке и вдруг вижу его. Пристроившись в уголке, он читает какую-то книгу. Подстерегаю момент, когда он поднимет от книги глаза. И тотчас подчеркнуто подымаю шляпу, улыбаюсь ему. Он также приподымает шляпу, его молодые голубые глаза улыбаются мне в ответ.

Позже, когда большая часть пассажиров выходит и вагон пустеет, я спешу подойти к нему. Горячо трясу ему руку. Сажусь с ним рядом.

— Как поживаете? — приступаю я к беседе.

— Благодарю вас. А вы?

— Спасибо, — отвечаю. — Домой?

— Нет. К дядюшке. Мы ужинаем у них по средам, с незапамятных времен.

— Ага, семейный ужин.

— Именно, — кивает он.

— Что вы читаете?

Он протягивает мне книгу. Там, на площадке, я полагал, что он увлечен каким-нибудь медицинским трактатом о детских болезнях или чем-нибудь в этом роде. Я ошибся. Беллетристика. «Генри Эсмонд». Я приятно удивлен, мое уважение к нему еще более возрастает. Я всегда считал, что люди незаурядные полны интереса ко всему на свете: мир для них — един.

— Я читал ее еще в студенческие годы, — замечает он. — А сейчас вот захотелось перечитать.

— Ну, и как вам правится?

— Божественно, — отвечает он.

Ответ меня слегка остужает. Я никогда не отозвался бы так о книге, все ведь гораздо сложнее и многограннее. Но, в конце концов, он же детский врач и просто читатель.

Смешавшись, я бормочу что-то об английском юморе. Так как он не подхватывает, умолкаю.

— Много работаете? — опять поворачиваюсь к нему.

— О да, — вздыхает он. — С утра до вечера. Чистая каторга.

Он горько сетует. В мире чудовищный экономический кризис, люди страшно бедны, у них нет денег на самое необходимое, на хлеб, лекарства, одежду. Рассказывает, что утром впервые в жизни видел несчастный случай на улице. На углу Арадской улицы автомобиль сбил какую-то старушку. Это было ужасно, просто ужасно.

Так мы беседуем обо всем на свете: о попугаях, стенографии и о негритянском вопросе, — словом, о чем обычно беседуют люди.

Я завожу речь о том, какие стоят лютые холода, совершенно необычная для наших мест погода. И ловко перехожу к его профессии.

— Много сейчас больных?

— Разумеется, все простужаются, у всех насморк.

— У детей тоже, — добавляю я.

— И у детей, — бросает он коротко.

Он выглядит замкнутым. Однако это располагает меня к нему еще больше. А разве я не замкнулся от него только что, когда он хвалил Теккерея? И вообще он, может быть, вовсе не замкнутый, просто скромный. Это мне следует разговорить его. И я начинаю разглагольствовать о пляске святого Витта, о молочных прививках, об анафилаксии и так далее, и тому подобное:

— Мне кажется, в последние десятилетия скарлатина проходит в более легкой форме. Какая это была страшная, сверхзаразная болезнь еще в нашем детстве. А теперь она совершенно ручная — тигр превратился в кошку. Скоро вообще исчезнет с лица земли, как оспа, проказа, бешенство. В конце концов, сами болезни заболевают и умирают.

— Да, — соглашается он.

Если знаешь о чем-либо действительно много, молчи. Только дилетанты во всем уверены и многословны. Полное знание — внешне — весьма похоже на полное незнание.

Мне уже совестно за всю эту болтовню и потуги на остроумие. Я тоже умолкаю. Потом спрашиваю:

— Что поделывает Эльзас?

— Эльзас? — Он морщит лоб. — А кто это?

— Как! Наш общий друг. Эльзас, профессор. Профессор медицины.

— Я такого не знаю, — объявляет он, — Одного Эльзаса, правда, знаю. Но он главный контролер на железной дороге.

Я смотрю на него во все глаза. Теперь я замечаю у самого основания его носа какую-то резкую черту, особенное выражение, оттенок, явно мне незнакомый, напоминающий, правда, моего знакомца, а вместе с тем тотчас доказывающий, что это не он, что этого человека, о котором мне решительно ничего неизвестно, я попросту спутал с тем детским врачом, в чьем обществе ужинал однажды, а недавно встретился ночью в кафе…

Он тоже смотрит на меня во все глаза. В его душе происходит, по-видимому, сходный процесс, ибо он делает глубокий вдох и слегка отодвигается от меня. Несомненно, и он спутал меня с кем-то и тоже не имеет понятия, кто я такой. Однако за кого же он меня принял?

Это миг, когда в нас обоих рушится целый мир. Мы парим в невесомости, безликие, лишенные собственной индивидуальности, почти уничтоженные.

Я рассуждаю про себя:

«Что, собственно, здесь произошло? Ничего такого, что нанесло бы миропорядку ущерб. Я думал, что он это он, он же думал, что я это я. Поскольку то и другое оказалось ошибкой, значит, повстречались не мы, а просто два человека, без каких-либо опознавательных знаков и даже без имен. Но при этом обнаружилось, что и такие два человека родственны меж собой, что и у них найдется что сказать друг другу. Говорили же мы и даже не очень скучали. Словом, у меня нет ни малейшей причины смотреть на этого господина отчужденно или свысока».

Вероятно, и он приходит к такому же выводу, потому что вдруг вынимает часы и, повернув их ко мне циферблатом, доверительно сообщает:

— Я опоздал. У моего дядюшки ужинают всегда в половине девятого, — весьма пунктуальное семейство. Они меня просто убьют.

— Ну-ну, — говорю я весело и всепрощающе, — этого они все же не сделают. Знают ведь, как вы заняты, сколько работаете.

— Да, да, конечно, — смеется и он, — но они, видите ли, люди старомодного покроя, еще из мирного времени, не то чтобы обыватели, но с ними нельзя, понимаете…

Он не заканчивает фразу. Видит, что мы подъезжаем к его остановке, вскакивает: ему пора выходить. Он тепло пожимает мне руку. Смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— Я был очень рад.

— Взаимно, — отвечаю я и чувствую, что почти совсем не фальшивлю.

1933

Перевод Е. Малыхиной.

ГОРНОЕ ОЗЕРО

— Помнишь? — сказала вдруг женщина, остановившись на горной тропинке. — Помнишь это место? Здесь что-то было.

— Помню, — отозвался мужчина.

Глаза у обоих расширились, как у людей, которые вглядываются в прошлое и видят там одно и то же.

— Ресторан! — радостно воскликнула женщина. — Шикарный, ослепительный европейский ресторан. С большой-большой застекленной верандой. Еще там была стеклянная дверь, громадная стеклянная дверь.

— Верно, — согласился мужчина. — Мы там однажды завтракали. С веранды открывался вид на горное озеро. Но только это выше. На самой вершине.

Они были здесь двадцать лет назад, вдвоем.

В поисках ресторана мужчина и женщина стали медленно подниматься по склону среди зарослей лилового люпина.

Ресторан и вправду оказался на самой вершине: двухэтажное серое здание. На углу что-то вроде киоска или буфета, где продавались холодные цыплята, газированная вода и фрукты. Они все сразу узнали.

Мужчина и женщина вошли через заднюю дверь. Поплутав по темному коридору, они выбрались наконец на залитую солнцем застекленную веранду, прямо перед которой расстилалось горное озеро.

— Это не та, — тотчас же заметила женщина. — Та была больше, гораздо больше.

— Больше и красивее, — уточнил мужчина.

Сидевшие на веранде посетители полдничали, писали открытки — в основном туристы, с рюкзаками.

Мужчина подозвал пожилого официанта:

— Простите, здесь нет другой веранды?

— С вашего позволенья, нет.

— Неужели та самая? — мужчина и женщина в недоумении переглянулись. — Но здесь теперь все иначе. Ее, наверное, перестраивали?

— С вашего позволенья, нет.

— Ну просто не верится. Неужели здесь все осталось по-старому?

— С вашего позволенья, да.

Они все же сели. Заказали мороженое.

Когда официант вернулся, они опять приступили к нему с вопросами:

— А где же дверь? Стеклянная дверь?

— Какая стеклянная дверь? — спросил официант.

— Да та, такая огромная. — Они разводили руками, показывая, как она велика.

— Здесь только одна стеклянная дверь, — ответил официант и указал: — Вот эта.

— Бог ты мой, — недоумевали они, — а мы и не заметили.

Дверь была маленькая, собранная из множества разболтанных и поцарапанных кусочков стекла, соединенных безвкусными, кричаще зелеными металлическими рамками.

Мужчина и женщина не могли оторвать глаз от двери, они мучились, им было в буквальном смысле слова больно от того, какую шутку сыграло с ними время. Они глядели на дверь словно на свою мечту, свою молодость. И не узнавали. Выяснили, как дверь открывается, куда она ведет.

— Не может быть, — настаивала женщина. — Этого просто не может быть.

— Однако, судя по всему, так оно и есть, — сказал мужчина. — Человеку, с вашего позволенья, свойственно ошибаться. Особенно после стольких лет. Человек, с вашего позволенья, иногда обманывается.

Теперь им показалось забавным, что когда-то, двадцать лет назад, они нашли это место прекрасным, удивительным, волшебным. Смешно, до чего же они были наивные, неискушенные.

— Даже дома у нас стеклянная дверь и то больше, — заметил мужчина. — Гораздо больше.

— Больше и красивее, — уточнила женщина.

Ложечка за ложечкой они отправляли в рот мороженое. Молча. Не говоря ни слова.

Они как-то сразу почувствовали, что постарели. Никогда больше не поддаться им самообману, наважденью, которое преображает все вокруг. Все стало таким, как оно есть. Отныне им суждено довольствоваться тем, что предлагает действительность. На самих себя больше нечего надеяться. А что может предложить действительность? В лучшем случае вот эту убогую, к тому же и не совсем чистую стеклянную дверь. Да, жизнь прошла.

Женщина достала зеркальце. Молча принялась разглядывать лицо. На лбу и около глаз появились морщины, новые морщины, которых она прежде не замечала. Женщина выглядела бледной и усталой. Она подкрасила губы.

Мужчина — он был поэтом — выглянул в окно. Посмотрел на озеро, на ледяную, подернутую рябью чернильно-черную воду, на которой покачивалась кроваво-красная лодка.

В раздражении он зажмурил глаза и, как всегда, когда бывал не в духе, обратился мыслями к своему единственному утешенью — к работе, к своему ремеслу.

— Знаешь, — окликнул он женщину, — в сущности, я терпеть не могу тех поэтов, которых история литературы по какому-то недоразумению называет «большими». Они обыкновенно несут всякую чушь, пророчествуют, проповедуют, громыхают, шумят, точно море. А на самом деле так же бесплодны и не способны утолить жажду, как море. Поверь мне, малое значительней. То, что совершенно, пусть оно крохотное, неизмеримо значительней. Да ты слушаешь ли меня?

— Конечно, — кивнула женщина, на самом деле нисколько не слушая — она все еще расстроенно всматривалась в зеркало.

— Знаешь, — продолжал мужчина, почти не глядя на нее, — уж лучше я буду маленьким поэтом. Не большим. Таким же маленьким, как это горное озеро. И таким же глубоким.

1933

Перевод С. Солодовник.

ИМРЕ

Только мы разговорились, как на письменном столе Эльзаса зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказал Эльзас — Да, я… Как?.. Да… Да… Да… Ах, на лбу… И большая рана?.. Понимаю… Понимаю… Сильно кровоточит… Ну что вы… Ни в коем случае… Ничего не делайте… Тотчас выезжаю… Позвольте ваш адрес?.. Двадцать пять, третий этаж, семь… Сию же минуту… Пожалуйста…

Он повернулся ко мне:

— Увы, я бегу. Это здесь, по соседству. Надо кого-то зашить.

Я тоже поднялся. Но он стал меня удерживать:

— Останься. Если ты уйдешь сейчас, бог знает, когда увидимся. А там всего-то дела — на десять — пятнадцать минут. И того меньше. Подожди меня. Вот, почитай пока. — Он подтолкнул ко мне книгу. — Здесь сигареты.

Он позвонил.

В дверях, отведя в сторону ковровую портьеру, появился молодой человек, тихий и бледный.

— Имре, машину, — распорядился Эльзас.

Лакей исчез. Несколько минут спустя он доложил, что машина у подъезда. В руках у него уже были плащ и шляпа профессора; он же подал и хирургическую сумку.

— Привет, — кивнул мне профессор, но в дверях обернулся еще раз: — Если что нужно, позвони Имре. Пусть кофе тебе приготовит. Он варит превосходный кофе.

Эльзас скрылся за дверью. Я остался в его приемной один.

Это был просторный холл перед хирургическим кабинетом, с библиотекой, хорошими картинами и скульптурами.

Я сел к письменному столу. Листал книгу, на которую указал мне Эльзас, — какой-то новый английский труд по хирургии. Рассматривал цветные иллюстрации.

Зазвонил телефон.

Секунду я колебался, поднять ли трубку. В конце концов я здесь гость, и не столь уж частый гость. Возможно, это и неприлично. Но тут мне пришло в голову, что звонит больной или беспокоятся те, к кому поехал Эльзас.

— Алло, — сказал я в трубку.

— Господина профессора! — резко потребовал голос.

— Его нет дома.

— Где он?

— Прошу прощения, понятия не имею. Ушел, вызвали к больному, сказал, через четверть часа вернется.

— Алло, — заорали в трубку, — кто у телефона?

Что было мне отвечать? До сих пор я был неолицетворенность, объективная данность. После краткого раздумья я сказал:

— Слуга.

— Алло! — завопил голос еще более раздраженно. — Как вы со мной говорите?! Что за тон! Как вы смеете говорить со мною этим наглым, нахальным тоном?!

— Простите, — пробормотал я, — я всего лишь хотел…

— Не прекословить! — вопил голос — Молчать, наглец!

Я покраснел до ушей. Трубка в руке дрожала.

Но как же я говорил с ним? Вероятно, так, как привык говорить решительно со всеми на свете, без различия рангов: просто, сообщая лишь факты, что, по моему суждению, и есть наивысшая вежливость. Но иной раз, как видно, этого мало.

— Я доктор Шерегей, — назвал себя голос, — доктор Артур Шерегей. Ну, погодите, я о вас позабочусь. Я вас вышвырну оттуда. Понятно?

— Так точно, — робко пролепетал я.

Меня охватило вдруг искушение сбросить маскарадный наряд, который я надел на себя не пустого развлечения ради, а по необходимости, и явиться ему, так сказать, в своем подлинном облике. Я, правда, не имел чести знать господина доктора Шерегея, но он-то — я в этом уверен — меня знал. И хоть немного устыдился бы. Впрочем, это безвкусица. Я отбросил дешевое искушение. Ведь дело здесь не во мне, а в том человеке, чья роль мне досталась невольно, — слуге Эльзаса. Я должен до конца выстрадать — хоть бы только в его интересах — это духовное мытарство, выстрадать честно, без насмешки и высокомерия, как тому следует быть. Итак, я оправил на себе мою ливрею с золотыми пуговицами, чуть-чуть сгорбился, еще плотнее натянул на лицо маску, чтоб она скрыла выступившую на нем краску стыда, еще теснее приник пылающими глазами к двум прорезям, чтобы видеть все, еще больше навострил под тесемками уши, чтобы все услышать.

И услышал:

— Ну вот что. Я уже в третий раз звоню сегодня господину профессору, а его все нет и нет. Мы с ним условились, что я позвоню в семь и мы вместе поужинаем. Итак, как только он придет, вы не-за-мед-лительно доложите ему, что звонил доктор Шерегей, — он повысил голос, — доктор Артур Шерегей и просил отзвонить сразу же по приходе. Повторите, что вы ему доложите!

— Я доложу, прошу покорно, — забормотал я, — что господин доктор Артур Шерегей изволил звонить господину профессору и изволил просить господина профессора отзвонить ему, как только он придет домой.

— Так, — буркнул голос и стал великодушно учить меня уму-разуму: — Вы же, приятель, зарубите себе на носу, что впредь должны отвечать как положено. Если вы еще раз позволите себе подобные вольности, я вам этого не спущу, и уж тогда…

— Покорнейше прошу извинить меня.

Я подождал немного, но ответа не получил. На том конце бросили трубку. Даль гудела.

Я ходил взад-вперед по комнате. В одном из зеркал вдруг увидел свое лицо. Оно было бледно. Я бросился на софу и принялся размышлять:

«Тьфу ты, дьявольщина! Какая муха укусила эту скотину? Кого-то вышвырнуло со службы начальство, кому-то наставили рога любовницы, и они тотчас грубо набрасываются на бедняков, вымещают злость на нижестоящих. Древнейший клапан, отдушина. Знаю, ничего нового. Вот только не знал я до сих пор, как трудно играть эту роль. Мне она досталась случайно или по капризу, я играл ее каких-нибудь две-три минуты, да и то невидимкой, и пощечину получил лишь дух мой, однако, богом клянусь, с меня и этого было довольно. Ну, а если человеку приходится играть ее всерьез и притом постоянно, потому что нет для него иной роли в этом мире… Ох, как это должно быть ужасно…»

Кто-то тронул меня за плечо. Это был Эльзас с хирургической сумкой. Он уже возвратился.

— Ты спал? — спросил он, улыбаясь.

— Нет, — ответил я и тоже улыбнулся.

— А вид такой, словно спал. Скучал?

— Нет, нет.

Мы закурили.

— Ах, да, — сообщил я, — тебе звонили.

— Кто же?

— Какой-то доктор Шерегей. Просил позвонить ему, потому что намерен сегодня с тобой поужинать.

— А-а! — протянул Эльзас и пожал плечами.

Он нажал кнопку звонка.

Вошел Имре.

— Будьте добры, — сказал Эльзас, — переключите, пожалуйста, телефон к себе. Если меня спросит доктор Шерегей, скажите, что меня нет. Вызвали на операцию, вернусь домой не раньше полуночи.

— Слушаюсь.

Имре вышел.

— Какой славный паренек, — сказал я и долго смотрел ему вслед.

— Да? Почему? — спросил Эльзас.

— Сам не знаю. Он мне очень симпатичен.

— Ты попросил его сварить тебе кофе?

— Да, — солгал я.

— Ну и каково?

— Изумительно, — сказал я восторженно, — изумительно.

1933

Перевод Е. Малыхиной.

ГОСПОДИН НАДЬ, ГОСПОДИН КИШ

Иду я по улице. Навстречу спешит розовощекий пожилой господин. Завидев меня, он приветственно машет рукой, а приблизившись, расплывается, радуясь встрече, в милейшей улыбке. Губы мои лихорадочно трясутся. Я бледнею. Возможно ли это? Ведь господин Надь давно умер. Явись он мне лунной полночью, в час привидений, в виде скелета, зловеще ухмыляющегося пустыми глазницами, я, пожалуй, испугался бы меньше, чем сейчас, видя, как он — живехонький — бодро шагает под жарким весенним солнцем.

О смерти его я узнал из газет лет пятнадцать назад. И, разумеется, мысленно похоронил его. Удивительная все же штука — воображение. Убивает мгновенно. По силе воздействия ему уступает даже шприц со стрихнином, хотя укол немедленно парализует жизненно важные центры. Воображение, однако, действует еще быстрее и беспощаднее. Нет того великана, циркового борца, матадора, которого не сразил бы в своем воображении самый последний замухрышка. Будь их хоть тысяча, хоть сто тысяч — все падут, побледнев, и сгинут по единому мановению его руки.

Подобная участь постигла и господина Надя, когда однажды, просматривая за утренним кофе газету, я наткнулся на имя бедняги в обширной рубрике траурных объявлений. Скользнув мыслью по его жизни, я покачал головой — надо же, как капризно распорядилась ею судьба, потом вздохнул и поспешил проститься с господином Надем. Его уже не существовало. Образы наших друзей и знакомых живут у нас в голове в виде неких марионеток, которые при всей ничтожности их размеров символизируют человека, всю его жизнь. Фигурку, ставшую ненужной, мы снимаем с подмостков нашего воображения и откладываем в сторону, туда, где уже покоится множество других усопших. Так сказать, выбраковываем ее — для порядка.

К тому времени как я допил кофе, господин Надь был уже мертв. Все мы — и я в том числе — в этом весьма искушены. В один миг я лишил его права жить, дышать, двигаться, сорвал с него славные регалии жизни — румянец и светлую улыбку, нацепив вместо них более подобающие покойнику аксессуары — бледность и равнодушие. Точно не помню, но, возможно, в душе я даже водрузил его останки на маленький катафалк и зажег вокруг них несколько быстро сгоревших свечей-воспоминаний.

Прошли дни, миновали годы, и я забыл господина Надя. Не совсем, разумеется. А как обычно забывают умерших. Я его не встречал, не видел и, естественно, этому не удивлялся. Иногда я его вспоминал. Так, лет пять или шесть спустя после смерти господина Надя, перебирая в уме знакомых, покинувших этот мир, я вспомнил и о нем. И грустно покачал головой. Промчались еще пять лет и еще. За эти пятнадцать лет он просто рассыпался в моем воображении, разложился, истлел.

И вот он передо мной — совершенно реальный, осязаемый господин Надь. Смотрит на меня пытливыми глазами из-под лукаво вскинутых бровей. Если бывают на свете чудеса, то это именно чудо. Вообще-то я понимаю, что здесь, вероятно, простое недоразумение. Должно быть, его фамилию, а вместе с ней и ее обладателя я с кем-то перепутал. Но разве от этого легче? Чудо воскрешения не привело бы меня в большее потрясение. Он будто возродился из праха, встал с трухлявого ложа небытия, и мне без размышлений нужно зачислить его в ряды живущих, к тому же с зачетом последних пятнадцати лет. Работа не легкая. Заметив, как я мучительно морщу лоб, он спрашивает, уж не сержусь ли я на него. Какое там! Про себя я даже прошу у него прощения за это невольное убийство. Долго жму ему руку, мысленно вливая в его омертвелые жилы горячую кровь, электризую господина Надя токами жизни, воскрешаю из мертвых.

И, покончив с этим, задумываюсь: откуда же это прискорбное недоразумение? Наконец догадываюсь. Когда-то в одной компании мне представили господина Надя вместе с господином Кишем. Они были немного похожи друг на друга. И я их частенько путал. Видимо, из-за противоположности, а значит, и сходства их фамилий[99] я перепутал их и в то утро, с простительной для меня рассеянностью просматривая газету. В таком случае то, что господин Надь жив, должно означать, что господин Киш мертв. Он умер пятнадцать лет назад. И все это время без малейших к тому оснований пользовался привилегиями живых. Нужно срочно что-то предпринять. Задним числом я перечеркиваю мысли и чувства, которые в течение пятнадцати лет посещали меня в связи с господином Кишем. Одним уколом своего воображения я кончаю с ним и рядом с его именем прикрепляю элегантную траурную ленточку.

Неприятная это обязанность. Но такова уж жизнь. Что делать дальше? Поскорей закурить сигарету.

1934

Перевод В. Середы.

КАЛИГУЛА

Статуя Юпитера, когда ее хотели разобрать, захохотала. Заговорщики сочли это хорошим знаком. Калигула обратился тогда к Антийскому оракулу и из храма Фортуны получил следующее предостережение:

«Берегись Кассия».

Кассий Херея, старший офицер личной охраны императора, глава мятежников, стоял бледный в кругу своих приверженцев. Глаза их были прикованы к Кассию. Они чувствовали, что невидимый взгляд Калигулы тоже устремлен на старого центуриона и что подозрение уже жжет душу и мозг цезаря.

Вскоре стало известно, что Калигула казнил вместо него Кассия Лонгина, азиатского наместника.

«С ума он сошел? — думал Кассий. — Или шутит со всеми нами? Обо мне он, кажется, забыл».

Нет, не забыл. На другой день в шесть утра он вызвал Кассия к себе.

Кассий попрощался с женой, с детьми. Он торопился во дворец, навстречу смерти — от меча, от подлого удара кинжалом или от яда.

Калигула не спал уже с трех часов. Он никогда не мог спать дольше.

Кошмары, мучительные сновидения терзали его. После нескольких часов беспокойного сна он вставал, слонялся из конца в конец по залам дворца при свете факелов и лампад, отсылал слуг, бродил потом один, скрюченный, сгорбленная спина колесом, — взад-вперед, на шатких тощих ногах, словно долговязый призрак его ночного кошмара. Ждал рассвета.

Опершись локтями на подоконник, он высунулся в окно. Там, в морозном, свинцово-сером январском небе была Луна, его сияющая возлюбленная, которую ему всегда хотелось заключить в объятия, — но она на него не глядела, она мчалась над Римом среди грязно-зеленых облаков. Он взывал к ней, беззвучно, заплетающимся языком.

Тем временем рассвело.

— Кассий, — воскликнул он, протянув к гостю обнаженные волосатые руки. — Сюда, к моему сердцу, — и он обнял Кассия.

Тот с ужасом повиновался.

Кассий был готов ко многому. Он слышал, что несколько лет тому назад Калигула вызвал к себе заговорщиков и, приставив меч к своей груди, заявил им, мерзкий фигляр, что примет смерть тут же, если такова их воля. Слышал, что одного патриция цезарь призвал среди ночи во дворец и танцевал перед ним. Слышал и то, что сапожника, который назвал его обманщиком, он наказывать не стал. Но это объятие поразило Кассия.

— Помоги мне, Кассий, — продолжал цезарь. — Ты моя надежда. Опасности окружают меня со всех сторон. Сегодня начинаются палатинские игры. И тебя, Кассий, тебя я назначаю начальником моей личной охраны.

Калигула впился в него лихорадочно горящими глазами и вдруг расхохотался. Кассий растерянно склонился перед ним. Цезарь рухнул в кресло — он не мог долго стоять на своих слабых тощих ногах. Они подламывались под ним, словно пустые сапоги.

— Сядь возле меня, — разрешил он. — Сколько тебе лет?

— Пятьдесят восемь.

— А мне двадцать девять, — пробормотал он. — Еще молодой. Что, не так, старый бабник? Но сколько я выстрадал, Кассий. Ох, много. Когда я был ребенком, за мной присматривал мой дядя Тиберий, этот дряхлый кровожадный тигр. Он истребил всю мою семью. Мать сослал и вынудил покончить самоубийством, Брута, моего младшего брата, посадил в тюрьму и приговорил к голодной смерти. Меня он тоже хотел убить. Я был еще маленьким мальчиком, а за мной постоянно следили его шпионы, его доносчики — не выдам ли себя, не стану ли поносить его. Они склонялись надо мной, когда я спал, и все ждали, не проговорюсь ли я во сне. В любое время мне могли подмешать отраву в пищу. Но я молчал и наяву, и во сне. Лгал. Спрятал лицо под маской. Притворялся, и притворялся лучше, чем этот угрюмый, молчаливый старец. Одержал над ним верх. Спас свою жизнь. И тут мне вдруг стало все дозволено. Попытался жить. Не получилось. Захотел сорвать с себя маску. И это не удалось. Друзилла, моя младшая сестра, богиня, умерла от горячки. Я остался один. С горя я отрастил себе бороду и стал осматриваться в этом мире. В первое время меня забавляло, что я могу убить любого, кого захочу. Я поклонялся золоту. Когда мне казалось мало того, что я владею им, я раздевался нагишом и катался по золоту, чтобы оно через кожу просочилось ко мне в кровь. Корчил гримасы в зеркале, чтобы напугать самого себя. И было у меня несколько отличных забав. Я приказывал вырывать людям языки, распиливать их надвое, велел сбросить в море сотни гуляющих и развлекался тем, как они барахтались и тонули. Я морил голодом римлян, в то время как амбары мои и зернохранилища были полным-полны. Уничтожил рукописи известных писателей. Статуи богов на Марсовом поле каждый день одевал в такие же одежды, какие носил сам, потом отбил им головы и заменил их своей. Коню своему я построил мраморную конюшню, кормушку из слоновой кости, обедал вместе с ним в конюшне, и мне чуть было не удалось назначить его консулом. А ведь когда-то и меня любили. Солдаты ласково называли «цыпленком», «звездочкой». Когда я стал римским императором, люди на радостях за три месяца закололи сто шестьдесят тысяч жертвенных животных. Но теперь мне и это надоело. Не могу спать. Под веками у меня словно песок. Говорят, что беда вот тут, — сказал он и постучал себя по лбу золотым слитком. — Дай мне сон, какое-нибудь сонное питье.

Кассий слушал почти растроганный. Но Калигула вдруг встал и протянул ему на прощание руку. Кассий поцеловал ее. И тут только понял, что цезарь сделал кукиш и что губы его коснулись ногтя высунутого большого пальца.

Кровь бросилась ему в лицо.

— Ну-ну, обезьяна, — жестом усмирил его Калигула, — не сердись. Будь бдителен, — и отпустил его.

Кассий известил обо всем этом своих товарищей.

— Убить его! — воскликнул Корнелий Сабин. — Заколоть немедля!

Праздничные игры, учрежденные в память о восточном походе Августа, начались перед полуднем. Игры устраивались недалеко от дворца, на импровизированной сцене, только для знатных граждан, сенаторов и патрициев. Калигула прибыл туда в сопровождении телохранителей-германцев.

Рослые парни, как только цезарь вошел, закрыли все входы и стали стеной. Он милостиво помахал им. Кое-кого из них он набрал еще на Рейне, во время германского похода, но, так как пленных было недостаточно, зачислил в отряд и римлян, обязав их выкрасить волосы в рыжие, выучить язык германцев и говорить на нем.

В длинном желтом одеянии, с зеленым лавровым венком на голове цезарь встал перед жертвенником. Когда он совершал жертвоприношение, кровь фламинго брызнула на него и на нижнем крае его плаща появилось красное пятно. Корнелий Сабин переглянулся с Кассием.

Прошел первый день, прошел второй, а заговорщики все не осмеливались действовать. Каллист, бывший вольноотпущенник цезаря, богатый римлянин, был вне себя от ярости, что это чудовище все еще живет. Калигула беспечно расхаживал среди них, подбодрял борцов и гладиаторов, аплодировал певцам и наездникам. Это и приводило в замешательство заговорщиков. Им казалось, что Калигула дурачит их или хочет заманить в ловушку.

На третий день, в полдень, цезарь совершенно неожиданно сказал вдруг Кассию, что отправится во дворец и искупается. Он шел через толпу один, без телохранителей-германцев. По дороге окликал то того, то другого. Корнелия Сабина даже дернул шутливо за тогу и подмигнул ему: «Ну, что же будет?» Его не понимали. Носильщикам, которые несли его паланкин, он велел идти во дворец не через главный вход, а через боковой — узким подземным коридором, где знатные молодые азиаты, участники предстоящих драматических представлений, разучивали свои роли: зябкие сыны востока прятались здесь от холода — в тот день сильно подморозило.

Здесь цезарь сошел с носилок, поговорил с гостями — черными эфиопами и желтыми египтянами, у которых от холода посинели губы. Долго ждал. Наконец услышал, что где-то, хлопнув, закрылись ворота, а потом увидел далеко-далеко, в самом конце узкого подземного коридора, несколько огоньков; они медленно, очень медленно приближались к нему. Впереди, словно давно знакомое видение из его ночных кошмаров — Кассий.

— Пароль? — спросил Кассий по-солдатски сурово, официально.

— Юпитер, — громко, во все горло крикнул Калигула.

— Так умри во имя его! — взревел Кассий и вонзил меч меж раскинутых рук цезаря, прямо в грудь.

Калигула распростерся на земле во весь рост. Кровь, булькая, лилась из его груди.

— Я жив, — крикнул он, то ли глумясь над Кассием, то ли жалуясь.

И тогда Корнелий Сабин, Каллист и еще многие набросились на него. Тридцать мечей разом искупались в его крови.

Калигула все еще шевелился.

— Я жив, — послышалось еще раз.

Но тут он необычайно побледнел и почувствовал только, что мир существует уже без него — горы, реки и звезды, а его больше нет. Голова его откинулась. Глаза раскрылись и почти с восторгом увидели то, к чему он всегда стремился и что обрел лишь теперь: ничто.

Его лицо было белым, бескровным и простым. Маска безумия спала с него. Осталось только лицо.

Один солдат долго в него вглядывался. Ему казалось, что узнал он его только сейчас. Солдат подумал:

«Человек».

1934

Перевод Ц. Гурвиц.

СЕМЬ ТУЧНЫХ ГОДОВ

Воскресный день сулил быть знойным спозаранку. С первым проблеском рассвета золотистые солнечные лучи кипящими пузырьками всколыхнули поверхность застойных лужиц меж песочных куч. Легким не хватало воздуха. Людям, к восьми утра облаченным в воскресное платье, едва переступив порог, приходилось извлекать из кармана аккуратно сложенные чистые носовые платки и промокать выступавшие на лбу капли пота.

У ресторанчика «Летний сад» сонно щебетали дрозды и синицы. Доносилась оттуда и иная музыка, вовсе не похожая на пенье птиц. Цыганский оркестр тянул мелодию кто во что горазд: усталые и в подпитии музыканты играли на потеху тех неуемных гуляк, что проколобродили всю субботнюю ночь напролет вплоть до воскресного утра и никак не желали угомониться и разойтись по домам.

Вздумай какой-либо прохожий привстать на цыпочки у живой изгороди, он увидел бы в саду ресторанчика клумбу, засаженную цветами львиного зева, дельфиниума и петунии. Подгулявшая компания — четверо кутил — расположилась обок, в увитой зеленью деревянной беседке, на зеленых крашеных скамьях, за окрашенным также в зеленый цвет и не покрытым скатертью столом, вдоль которого выстроилась подлинная батарея опорожненных узкогорлых винных бутылок. Заправлял пирушкой Ласло Сэл — здоровенный мужчина с коротко стриженной шевелюрой и коротко подстриженными седоватыми усами, в чесучовом костюме. Он приехал с хутора, чтобы продать урожай. Сейчас же он задавал темп гулянке, и собутыльники развлекались — хоть и без крика и шума, но напропалую.

Напротив этой компании расположилась другая; ее нельзя было бы углядеть снаружи. Эти гости — они заняли места в углу, через три стола поодаль — трое и помоложе, но сорока-пятидесятилетние, как приятели Ласло Сэла, а лет этак двадцати с чем-нибудь. Заводилой у них был Фери Вицаи, нотариус, который носил на голове панаму и монокль в левом глазу. Молодые люди тоже встретили утро здесь, обосновавшись у ресторанчика с рассвета, и пили всерьез и со знанием дела, но не белое вино, как гости постарше, а только красное.

Обе компании не были знакомы лично, разве что знали друг друга в лицо или понаслышке. Этого оказалось достаточно, чтобы сидящие за одним столом недоверчиво поглядывали на соседей, не враждебно, однако же взглядом оценивающего соперника, вроде как обитатели одного шатра на кочевников, расположившихся по соседству. Господа из благородных, одного поля ягода, — пришли обе компании к обоюдному выводу, — желание у них общее: пить и веселиться, но, покуда дело не дошло до более близкого знакомства, нелишне держать ухо востро, чтобы не уронить барской чести. Разница в возрасте, а также то обстоятельство, что за обоими столами пилось разное вино, усиливали отчуждение. Компании непрестанно присматривались друг к другу: которая из них гуляет шире, кто обходится с цыганом-музыкантом более по-свойски и запанибрата, кто ухитряется остаться более трезвым, кто вольнее сорит деньгами; они следили, как бы не нанести ущерб этой искони привычной церемонии, и, ведомые каким-то издревле укоренившимся инстинктом, следили дотошнее, чем председатель в уныло-трезвом судебном зале к показаниям свидетелей и к защитным словам обвиняемого. Для того чтобы заметить друг друга в открытую, чтобы, поступившись своей гордыней, взять на себя риск непосредственного сближения, чтобы перемолвиться словом, участники обоих застолий — помимо личных своих недостатков — были все еще недостаточно пьяны.

Обе компании обслуживал один и тот же цыганский оркестр. Примаш тактично переходил от стола к столу. Пока молодые люди пели, в компании постарше беседовали, пили вино и делали вид, будто не слышат песен и не разделяют веселья соседей. Точно так же вела себя и молодежь. Тут и речи не было о какой-либо общности: и молодые люди, и те, кто постарше, замкнулись наглухо. Эта сдержанность, даже отчужденность была демонстративна, хотя и обманчива на вид. Песни, которые заказывались цыганам, свидетельствовали о том, что обе компании внимательно прислушиваются друг к другу. Они соприкасались через оркестр, тем самым как бы обмениваясь намеками. Если, к примеру, молодежь затягивала «Нет на свете девушки милей» или «Черные очи темнее ночи» — сплошь любовные и залихватски удалые песни, то пожилые манили к себе примаша и заказывали совсем иные: «Подрядился я подпаском в Тарноцу» или «Как я вез на мельницу зерно» — песни более протяжные, напевные, со степенными словами, которые не полыхают быстро затухающей страстью, зато проникнуты непреходящей мудростью земледельцев и скотоводов, и мудрость сия пребудет с человеком и в те поры, когда черноокие девушки да жаркие ночи давно останутся позади; словами песен многоопытные мужчины, преисполненные зависти или горьких жизненных познаний, учили уму-разуму зеленых юнцов, что тем-де еще предстоит пуд соли съесть, пока они все это постигнут. Так на заре жизни каждый зачитывается пылким и чувствительным Шиллером и лишь позднее, в зрелые годы, переходит на глубокую и простую поэзию Гёте.

К десяти утра жара сделалась поистине адской. Солнце, подобно ошалевшему пьянчуге, надравшемуся рома, взирало своей багровой физиономией на всю Алфёлдскую равнину, изрытая из себя огонь и лаву. Даже в наиболее затененном уголке ресторанчика гости чувствовали, что вот-вот воспламенятся от поглощенного алкоголя и палящих лучей солнца, проникающих сквозь листву и жарко обжигающих волосы, лоб, нос. Фери Вицаи, отбивая кулаком такт, возвестил песней, что «разгулялася-взыграла» в нем душа, а затем с необузданно молодецкой удалью запустил бокалом в ствол акации. В узкой полоске солнечного луча его монокль сверкал подобно бриллианту. Ласло Сэл долго не сводил с него глаз. Его раздражала эта вызывающе кокетливая стекляшка, она линзой своей собирала свет в фокус и жгла непосредственно его, Ласло Сэла. Он беспокойно вертелся на стуле, налил себе белого вина и тоже пропустил стаканчик, а затем, по-прежнему не сводя глаз с монокля, ткнул в сторону Фери толстым указательным пальцем с перстнем-печаткой и произнес:

— Покупаю эту стекляшку.

Наступила тишина. Фери, облокотись о стол, небрежно бросил в пространство:

— Она не продается.

Взметнулись бокалы — с красным вином. Взметнулись бокалы — с белым вином. Все выпили.

Ласло Сэл извлек из кармана бумажник.

— В таком случае покупаю эту шляпу, — он опять ткнул пальцем в сторону Фери. — Плачу тридцать крон.

— Мало!

— Сорок!

— Тоже мало.

— Пятьдесят! — воскликнул Ласло Сэл, размахивая ярко-розовой банкнотой.

Фери не отвечал, погрузившись в думы о своем бедственном финансовом положении. И вдруг, ко всеобщей неожиданности, перебросил на другой стол свою панаму, украшенную лиловой лентой. Ласло Сэл попытался было напялить ее, но череп у него был продолговатый и панама елозила по голове. Однако пятьдесят крон он переслал с официантом — на подносе.

— Куплю и галстук, — продолжал он завязывать знакомство. — И манишку. За двадцать крон чохом.

— Уступлю только за тридцать, — парировал Фери, и с тем галстук, манишка и тридцать крон поменяли владельцев.

— Беру пиджак и сорочку — но сей же момент, без промедления и не торгуясь, за сто крон. Раз, два, три — продано!

— Быть по сему.

— И за брюки дам столько же.

— Э, нет! — воспротивился Фери. — Сто пятьдесят! Дешевле и брату родному не отдам.

— Где наша не пропадала! — воскликнул Ласло Сэл и выложил деньги.

Фери разоблачился и под всеобщие крики «ура» отправил с официантом брюки новому владельцу.

— Шампанского! — возопил он. — Шампанского!

Официанты принесли ведерки, наполненные ледяной колодезной водой, и принялись откупоривать бутылки, шумно стреляя пробками. И тут Ласло Сэл продолжил торг:

— Двадцать крон за ботинок. И за другой столько же.

— Нет, другой подороже будет.

— Отчего так?

— Да оттого, что тот левый, а это — правый. Тридцать крон.

— Пятьдесят! — подытожил Ласло Сэл. — Но зато вместе с носками.

Фери снял с себя ботинки и носки. Вздохнул с облегчением. До чего же приятно было освободиться от множества прилипшего к телу тряпья! Он разгреб босыми пальцами мелкий песок, которым было посыпано в саду, залпом опрокинул бокал шампанского, но ему по-прежнему было жарко, и тогда он прямо из бутылки смочил ледяным шампанским себе шею и грудь, ополоснул руки, лицо, даже полил свою густую черную шевелюру, и белые хлопья пены шипели и лопались на волосах подобно мыльным пузырькам. Затем он в изнеможении откинулся на спинку скамьи; от нестерпимой тропической жары не было спасу. Перед ним вздымалась груда денег — бумажных, серебряных, золотых, — четыреста крон ровным счетом. А перед Ласло Сэлом кипой был свален гардероб, скромный, однако весьма дорогостоящий.

Теперь, созерцая Фери во всем его обнаженном естестве, Ласло Сэл без ущерба для своего самолюбия мог позволить себе доверительный тон.

— Твое здоровье, любезный братец, — он поднял бокал.

— Будь здоров, любезный дядюшка, — ответствовал Фери и опорожнил бокал.

Цыганский оркестр теперь пристроился возле Фери, наигрывая у него над ухом одну песню за другой. И вдруг подернутые кровью глаза Ласло Сэла раскрылись широко да так и застыли. Он увидел, что в глазу у Фери по-прежнему поблескивает монокль, а ведь между тем из-за этой стекляшки весь сыр-бор и разгорелся.

— Скажи-ка, милый братец, — спросил он, — а эта штука точно не продается?

— Ежели уплатишь сполна, милый дядюшка.

— А сколько запросишь?

— Триста крон.

— Таких денег у меня не наберется, милый братец. Но две сотни я готов уплатить со всем моим удовольствием.

— Сожалею, однако же уступить никак не могу.

Торг затянулся, покуда старики не скинулись на паях и не приобрели за три сотни крон последнюю деталь гардероба Фери — его монокль. Цыгане грянули туш.

Молодые люди купались-плескались в шампанском. Старики втихомолку потягивали вино.

В десять утра Фери обратился к ним со словами:

— А вы чего не пьете? Иль вино у вас кончилось? Прошу!

И он незамедлительно отправил им две бутылки шампанского, однако с условием, что получит взамен свою шляпу. Так, постепенно, он выкупил обратно весь свой гардероб. В одиннадцать часов Фери был облачен с головы до пят и монокль опять поблескивал у него в левом глазу. К тому времени обе компании, поскольку теперь меж ними не было никаких расхождений, воссоединились и принялись за общим столом распивать шампанское до полудня.

В полдень, когда ударили в колокола и звон их мощным, медным гулом прокатился по ослепительному небосводу, ошеломленным взорам изысканной, надушенной публики, расходящейся по домам после обедни, предстала следующая картина: впереди катила бричка, где в обнимку восседали Ласло Сэл и Фери Вицаи, а за ними в знойных облаках алфёлдской пыли, в раскаленном самуме южного края, на нескольких повозках неспешно тянулась и остальная компания, с цыганами позади, чтобы за городом, на хуторе Ласло Сэла, продолжить столь недурно начатое и еще отнюдь не законченное веселое застолье.

1935

Перевод Т. Воронкиной.

СЧАСТЬЕ ИЛОНЫ КАШИ

Семейство Лаки выписывало ежемесячный журнал «Улыбка».

Илона, прислуга, прибирая утром квартиру, перелистывала «Улыбку». С вялым любопытством разглядывала картинки. И по большей части их путала. Наводнения похожи были на народные празднества, освящение судов — на кораблекрушения, всемирно почитаемые государственные мужи — на объявленных к всемирному розыску преступников.

Больше всего интересовали ее кроссворды. За шесть лет, что служила она в Пеште, Илона приобрела уже некоторый опыт в решении их, а вместе с тем и определенные познания. Никогда не изучая сколько-нибудь основательно географию, естественные науки и литературу, она знала, что Лиссабон — главный город Португалии, что радий — элемент и что знаменитый французский писатель XIX века, чья фамилия начинается на «з», а заканчивается на «я», может быть только Золя.

Однажды июньским утром она натирала навощенный пол, танцуя взад-вперед под радиомузыку, и между делом ломала голову над новым кроссвордом из «Улыбки». Время от времени она останавливалась и вписывала еще словечко в маленькие квадраты. Белых квадратов становилось все меньше, поле кроссворда понемногу чернело, и к тому времени, как она покончила со столовой, не хватало лишь двух слов — реки в Испании и английского поэта XVIII века. Одно она спросила у хозяйки, другое в полдень подсказал ей молодой барин. Она аккуратно вписала и эти слова в крошки клетки, затем по отмеченным точками линиям вырезала кроссворд из журнала и на следующий день, по дороге на рынок, отправила его в редакцию.

И почти позабыла о нем. Она не впервые решала кроссворды. Уже четыре-пять раз посылала решения в редакцию. Каково же было ее изумление, когда первого июля, размахивая только что полученным номером «Улыбки», на кухню влетел молодой барин с воплем:

— Илона, Илона, Илона!

Она как раз поджаривала на электрической жаровне ломтики хлеба к завтраку и никак не могла взять в толк, с чего поднялась суматоха: за спиной барчука топтались уже и хозяин Лаки с женой, все в один голос громко кричали невпопад, перебивая друг друга, и показывали на журнал:

— Поздравляю, Илона… Вот уж счастье, так счастье… Вы выиграли, выиграли… Не понимаете?.. Вам досталась премия за кроссворд. Опять не понимаете?..

Все закружилось перед Илоной. Она и вправду не понимала. Тогда ей объяснили, что «Улыбка», беря на себя все расходы, предоставляет ей возможность отдохнуть с первого августа по первое сентября, покупает ей билет второго класса в оба конца и, кроме того, дает пятьдесят пенгё карманных денег. Илона кивнула, мол, теперь поняла. Однако все еще не понимала.

Только видела в «Улыбке» имя и фамилию, напечатанные огромными наклонными буквами:

Илона Каша — это она. Илона села на скамеечку для квашни, чтобы немного прийти в себя.

После того как завтрак был подан и хозяева разбрелись по своим делам, кто в присутствие, кто на Дунай в купальни, она взяла «Улыбку» и медленно, по буквам, одолела статью, которая являла собой душераздирающий образец бескорыстного, высоконравственного и истинно духовного, клятвенно заверявшего подписчиков в восторженном перед ними преклонении «яркого» журналистского творения. Некоторые фразы она перечитала по нескольку раз:

На следующее же утро почтальон вручил Илоне пятьдесят пенгё. После полудня в заказном конверте были присланы также два железнодорожных билета в сопровождении сердечного, на машинке отпечатанного письма, в котором редакция и издательство «Улыбки» «желают своей читательнице приятного отдыха». Под вечер явился молодой человек, фотограф «Улыбки». Он подтолкнул Илону к плите, на которой стояла пустая кастрюля, сунул ей в руку деревянную ложку и, пыхнув каким-то сверкающим порошком, сфотографировал ее, дабы опубликовать сие в следующем номере «Улыбки», на благо и на радость до слез растроганных читателей.

— Так вы поедете, Илона? — спросила хозяйка, когда в доме наконец все утихло.

— Еще и не знаю, ваша милость. Подумать надобно.

— Ну-ну, думайте, Илона, думайте.

Илона никак не могла прийти к решению. И все думала. То хотела поехать, то нет. Жаль было места, но и сиднем сидеть было жаль, «коли выпало ей этакое счастье». Илона была незаметная девушка, тощая, с землистым цветом лица, уже и не молодая — ей перевалило за тридцать.

Пятнадцатого хозяйка опять потребовала ответа. И тут Илона сказала, что все же поедет. Болезненная, призрачная улыбка скользила по ее лицу.

В полном согласии они уговорились, что Лаки пока что наймут новую служанку, а осенью, пожалуй, опять возьмут ее, если девушка себя не оправдает. Илона прибрала квартиру, нажарила-наварила, купила самое необходимое для путешествия — туфли, купальный костюм, купальный халат, попросила выдать ей заработанное, отослала деньги вдовому отцу, безработному шахтеру, уложила вещи в ивовую корзину и маленький картонный чемоданчик и первого августа отбыла с утренним скорым.

С плетеной корзиной и картонным чемоданчиком в руках она долго тыкалась туда-сюда по вокзалу, пока наконец не нашла вагон второго класса. До сих пор ей не приходилось еще путешествовать во втором классе. Было первое число, так что людей набилось видимо-невидимо. Решительные курортники, явившиеся пораньше, с высокомерной самоуверенностью расположились на зеленых бархатных диванах; те, что припозднились, за каждую пядь свободного места чуть не дрались. Многие стояли в проходах. Тут же приткнулась в уголке и Илона. Корзину она поставила на пол и, когда поезд, свистя и лязгая, тронулся, села на нее.

На Илоне была шляпа и черное платье искусственного шелка. Нельзя сказать, чтобы она чувствовала себя плохо, разве что было чуть-чуть жарковато. Она то и дело вытирала со лба капли пота. Потом вдруг возник Балатон, яблочно-зеленый среди крохотных красных вилл, и дохнул на нее своим освежающим дыханием. По озеру медленно скользили разноцветные паруса. В половине одиннадцатого она была уже в Балатон-Н…, вышла из вагона и зашагала к «Сирене».

Искать ей почти не пришлось. «Сирена» была центром и душою курорта. Аккуратный трехэтажный особняк, в котором располагалась гостиница, высился прямо на главной площади. Рядом с ним, на открытой, заставленной цветами террасе, еще завтракали любящие поспать курортники. Несколько господ полулежало в шезлонгах. Женщины в юбках-панталонах зевали и курили сигареты.

Илона со своей кладью поднялась на террасу ресторана. Там ей объяснили, что сперва нужно явиться в контору курорта, получить комнату. Спотыкаясь, она пересекла какую-то лужайку, вошла во двор, где увидела столы и скамьи с ножками буквой «х», цыплят и гусей, ведра и лохани, и наконец попала в длинный, сложенный из кирпича коридор. В самом его конце находилась контора.

Илона постучала, но никто не ответил. Она отворила дверь. В узкой и темной неубранной комнате толстый молодой брюнет диктовал что-то машинистке. Горела электрическая лампа.

— Извольте подождать, — сказал он.

Илона подождала, потом протянула ему конверт. Толстый брюнет взял конверт, но тут его позвали к телефону, он долго кричал в трубку, потом сердито выговаривал за что-то барышне-машинистке, убежал и вернулся лишь через полчаса. Опять стал звонить по телефону, давал распоряжения, диктовал на машинку письма. Время от времени, успокаивая, бросал Илоне:

— Сию минуту.

Без четверти час он прочитал ее письмо. Кивнул.

— Да-да, «Улыбка»… «Улыбка». Гм, куда же?.. — раздумывал он вслух. И вдруг твердо, как не подлежащий обжалованию приговор, объявил: — «Петефи».

Отдыхающие в Балатон-Н… при слове «Петефи» пугались не меньше, чем несчастные революционеры в царской России при слове «Сибирь», — они-то знали, что гостиница «Сирена» дала имя величайшего венгерского поэта жалкой пристройке, печально известной по всей Венгрии своими немилосердно скрипучими кроватями и изъеденной древесным жучком мебелью. Илона, разумеется, ничего об этом не знала. Слуга проводил ее в «Приют Петефи». Вещи нести не помог, решил, что донесет и сама: сразу почуял, кто она есть. Подойдя к «Приюту Петефи», ткнул в него пальцем:

— Вот здесь.

Илона получила комнату на втором этаже. Здесь была выкрашенная светло-зеленой краской кровать, стол, накрытый белой скатертью, бутылка воды, два чистых опрокинутых стакана, шкаф, умывальник и вешалка. Она повесила на вешалку плащ. Выпила стакан воды. Села на застланную кровать и вздохнула. У нее болела голова. Тут ей вспомнилось, что она нынче еще не ела. Взяв книжечку с талонами, она спустилась в ресторан.

На террасе в купальных костюмах обедали отдыхающие. Она заметила позади всех свободный столик и села. К ней тотчас подлетел главный официант и, извинившись, сказал, что столик занят. Илона вскочила и, стоя возле пустого столика, стала ждать, когда освободится какой-нибудь другой. Но столики не освобождались. Гости давно уже выпили кофе, однако продолжали болтать, курили, никто и не думал уходить. Наконец кто-то увел ее с террасы в зал и там указал на крохотный столик неподалеку от задернутого портьерами помещения. Илона изучала меню. Официант — не тот, с золотыми зубами, которого она уже знала, — полистал ее книжечку с талонами, ничего не понял, отошел и, пожимая плечами, передал кому-то еще.

— Это «Улыбка», — крикнул ему старший официант.

— «Улыбка», — пояснил первый официант другому, этот же, как пароль, передал уже третьему официанту: — «Улыбка».

И тотчас на столе появился обед: суп, мясо, сладкое. Всего было столько, что половину она оставила нетронутым. У нее был слабый желудок.

После обеда, раскрыв свой зонтик, она немного прогулялась. Посидела на главной площади, сперва на одной скамейке, потом на другой, и каждый раз, прежде чем сесть, робко спрашивала: «Можно?» Ей удивленно кивали.

Дни тянулись для нее томительно долго, казалось, им никогда уж не будет конца. Просыпалась она ранним утром, как дома, ровно в шесть. Иногда подбирала на гравиевой дорожке кем-то брошенную старую газету и читала ее всю, с первой до последней страницы. Смотрела на детишек, улыбалась им, делала попытки подружиться. Раза два даже искупалась, но в воде она мерзла. Стоило ей войти в воду, как спина покрывалась гусиной кожей, а малокровные губы синели. Плавать она не умела. От скуки выжимала и чужие купальные костюмы. Начало холодать. Ей хотелось уехать домой немедля, но она не смела, боялась кого-то этим обидеть. День за днем до одури гуляла от «Сирены» до купален и обратно. В ресторан заходила только пообедать да поужинать, ни ко второму завтраку в десять часов, ни к полднику не вышла ни разу. После ужина тихими августовскими вечерами, когда уже рано смеркалось, она сидела на берегу озера, слушая цыганскую музыку и рулады лягушек.

Однажды, когда она встала чуть позже обычного, в ее комнату вошла Вали, деревенская девушка, маленькая, черненькая служанка, убиравшаяся в «Петефи». Илона сказала ей, чтоб она не трудилась больше убирать ее комнату — она все будет делать сама. На уборку отводилось время между десятью и двенадцатью, когда гости уходили завтракать и купаться. Илонка стала помогать Вали, ходила с нею из комнаты в комнату, выносила мусор и грязную воду. Иногда даже чистила обувь и платье отдыхающих. Жильцы «Петефи» уже знали ее и время от времени что-нибудь ей поручали. Однажды в субботу вечером, когда в гостиницу прибыли студенты-туристы, ее комнату отдали им, но она и позже к себе не вернулась — стала жить с Вали внизу, с нею же и питаться на кухне. Кухарка давала ей ошпаривать и ощипывать цыплят. В конце августа зарядил дождь и она вместе с Вали вымыла всю лестницу в «Приюте Петефи». Так и прошел ее месяц.

В последний свой день она распрощалась с Вали. Попросила у нее взаймы пятнадцать пенгё с тем, что вышлет их ей по почте, как только прибудет в Пешт. Из этих денег пять пенгё дала старшему официанту на чай, пять — официанту, который подавал ей, купила две открытки, одну послала отцу, другую своим хозяевам Лаки. Остальные приберегла на дорогу, чтобы не возвращаться вовсе без денег.

Ехала она во втором классе, на этот раз ей досталось и место. Чужие люди вокруг беседовали о политике и о нищете. Когда поезд прибыл в Пешт, было десять часов вечера, начался ливень, задул холодный ветер.

Илона поспешила прямо к Лаки. Ее приняли ласково, но тут же объявили, что с новой девушкой не расстанутся. И еще сказали, что она похудела.

Ту ночь она спала еще в их доме. Первого сентября — дождь по-прежнему лил как из ведра и дул холодный ветер — она села ожидать в конторе по найму служанок. На коленях у нее лежал какой-то номер «Улыбки», но она его не читала. И думала о том, что если, даст бог, устроится на место и будут деньги, она уж лучше подпишется на какой-нибудь другой журнал.

1936

Перевод Е. Малыхиной.