Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы

Рассчитанный на одного, как номер

Гостиницы — с одним окном, с одной

Кроватью и одним столом, я жил

На белом свете, и моя душа

Привыкла к телу моему. Бывало,

В окно посмотрит, полежит в постели,

К столу присядет — и скрипит пером,

Творя свою нехитрую работу.

А за окном ходили горожане,

Грузовики трубили, дождь шумел,

Посвистывали милиционеры,

Всходило солнце — наступало утро,

Всходили звезды — наступала ночь,

И небо то светлело, то темнело.

И город полюбил я, как приезжий,

И полон был счастливых впечатлений,

Я новое любил за новизну,

А повседневное — за повседневность,

И так как этот мир четырехмерен,

Мне будущее приходилось впору.

Но кончилось мое уединенье,

В пятнадцатирублевый номер мой

Еще один вселился постоялец,

И новая душа плодиться стала,

Как хромосома на стекле предметном.

Я собственной томился теснотой,

Хотя и раздвигался, будто город,

И слободами громоздился.

Я

Мост перекинул через речку.

Мне

Рабочих не хватало. Мы пылили

Цементом, грохотали кирпичом

И кожу бугорчатую земли

Бульдозерами до костей сдирали.

Хвала тому, кто потерял себя!

Хвала тебе, мой быт, лишенный быта!

Хвала тебе, благословенный тензор,

Хвала тебе, иных времен язык!

Сто лет пройдет — нам не понять его,

Я перед ним из «Слова о полку»,

Лежу себе, побитый татарвой:

Нас тысяча на берегу Каялы,

Копье торчит в траве,

а на копье

Степной орел седые перья чистит.

Взглянул я на руки свои

Внимательно, как на чужие:

Какие они корневые —

Из крепкой рабочей семьи.

Надежная старая стать

Для дружеских твердых пожатий;

Им плуга бы две рукояти,

Буханку бы хлебную дать,

Держать бы им сердце земли,

Да все мы, видать, звездолюбцы, —

И в небо мои пятизубцы

Двумя якорями вросли.

Так вот чем наш подвиг велик:

Один и другой пятерик

Свой труд принимают за благо,

И древней атлантовой тягой

К ступням прикипел материк.

Стихи мои, птенцы, наследники,

Душеприказчики, истцы,

Молчальники и собеседники,

Смиренники и гордецы!

Я сам без роду и без племени

И чудом вырос из-под рук,

Едва меня лопата времени

Швырнула на гончарный круг.

Мне вытянули горло длинное,

И выкруглили душу мне,

И обозначили былинные

Цветы и листья на спине,

И я раздвинул жар березовый,

Как заповедал Даниил,

Благословил закал свой розовый,

И как пророк заговорил.

Скупой, охряной, неприкаянной

Я долго был землей, а вы

Упали мне на грудь нечаянно

Из клювов птиц, из глаз травы.

Я учился траве, раскрывая тетрадь,

И трава начинала как флейта звучать.

Я ловил соответствия звука и цвета,

И когда запевала свой гимн стрекоза,

Меж зеленых ладов проходя, как комета,

Я-то знал, что любая росинка — слеза.

Знал, что в каждой фасетке огромного ока,

В каждой радуге яркострекочущих крыл

Обитает горящее слово пророка,

И Адамову тайну я чудом открыл.

Я любил свой мучительный труд, эту кладку,

Слов, скрепленных их собственным светом, загадку

Смутных чувств и простую разгадку ума,

В слове правда мне виделась правда сама,

Был язык мой правдив, как спектральный анализ,

А слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав,

В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,

Но зато не унизил ни близких, ни трав,

Равнодушием отчей земли не обидел,

И пока на земле я работал, приняв

Дар студеной воды и пахучего хлеба,

Надо мною стояло бездонное небо,

Звезды падали мне на рукав.

Земля сама себя глотает

И, тычась в небо головой,

Провалы памяти латает

То человеком, то травой.

Трава — под конскою подковой,

Душа — в коробке костяной,

И только слово, только слово

В степи маячит под луной.

Почиет степь, как неживая,

И на курганах валуны

Лежат — цари сторожевые,

Опившись оловом луны.

Последним умирает слово.

Но небо движется, пока

Сверло воды проходит снова

Сквозь жесткий щит материка.

Дохнет репейника десница,

Сверкнет кузнечика седло,

Как радугу, степная птица

Расчешет сонное крыло.

И в сизом молоке по плечи

Из рая выйдет в степь Адам

И дар прямой разумной речи

Вернет и птицам и камням,

Любовный бред самосознанья

Вдохнет, как душу, в корни трав,

Трепещущие их названья

Еще во сне пересоздав.

Когда тебе придется туго,

Найдешь и сто рублей и друга.

Себя найти куда трудней,

Чем друга или сто рублей.

Ты вывернешься наизнанку,

Себя обшаришь спозаранку,

В одно смешаешь явь и сны,

Увидишь мир со стороны

И все и всех найдешь в порядке.

А ты — как ряженый на святки —

Играешь в прятки сам с собой,

С твоим искусством и судьбой.

В чужом костюме ходит Гамлет

И кое-что про что-то мямлит, —

Он хочет Моиси играть,

А не врагов отца карать.

Из миллиона вероятий

Тебе одно придется кстати,

Но не дается, как назло,

Твое заветное число.

Загородил полнеба гений,

Не по тебе его ступени,

Но даже под его стопой

Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово,

Но слово лучше у немого,

И ярче краска у слепца,

Когда отыскан угол зренья

И ты при вспышке озаренья

Собой угадан до конца.

Слово только оболочка,

Пленка, звук пустой, но в нем

Бьется розовая точка,

Странным светится огнем,

Бьется жилка, вьется живчик,

А тебе и дела нет,

Что в сорочке твой счастливчик

Появляется на свет.

Власть от века есть у слова,

И уж если ты поэт,

И когда пути другого

У тебя на свете нет,

Не описывай заране

Ни сражений, ни любви,

Опасайся предсказаний,

Смерти лучше не зови!

Слово только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был

И что я презирал, ненавидел, любил.

Начинается новая жизнь для меня,

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей

И прощаюсь с собою до мозга костей,

И уже, наконец, над собою стою,

Отделяю постылую душу мою,

В пустоте оставляю себя самого,

Равнодушно смотрю на себя — на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,

Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,

Сновидения ночи и бабочки дня,

Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!

Я читаю страницы неписаных книг,

Слышу круглого яблока круглый язык,

Слышу белого облака белую речь,

Но ни слова для вас не умею сберечь,

Потому что сосудом скудельным я был

И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу

И ни слова без слова я вам не скажу.

А когда-то во мне находили слова

Люди, рыбы и камни, листва и трава.

Я долго добивался,

Чтоб из стихов своих

Я сам не порывался

Уйти, как лишний стих.

Где свистуны свистели

И щелкал щелкопер,

Я сам свое веселье

Отправил под топор.

Быть может, идиотство

Сполна платить судьбой

За паспортное сходство

Строки с самим собой.

А все-таки уставлю

Свои глаза на вас,

Себя в живых оставлю

Навек или на час,

Оставлю в каждом звуке

И в каждой запятой

Натруженные руки

И трезвый опыт свой.

Вот почему без страха

Смотрю себе вперед,

Хоть рифма, точно плаха,

Меня сама берет.

Далеко, далеко, за полсвета

От родимых долгот и широт,

Допотопное чудище это

У меня на окошке живет.

Что ему до воклюзского лавра

И персидских мучительниц-роз,

Если он под пятой бронтозавра

Ластовидной листвою оброс?

Терпеливый приемыш чужбины,

Доживая стотысячный век,

Гонит он из тугой сердцевины

Восковой криворукий побег.

Жажда жизни кору пробивала, —

Он живет во всю ширь своих плеч

Той же силой, что нам даровала

И в могилах звучащую речь.

Мне говорят, а я уже не слышу,

Что говорят. Моя душа к себе

Прислушивается, как Жанна Д’Арк,

Какие голоса тогда поют!

И управлять я научился ими:

То флейты вызываю, то фаготы,

То арфы. Иногда я просыпаюсь,

А все уже давным-давно звучит,

И кажется — финал не за горами.

Привет тебе, высокий ствол и ветви

Упругие, с листвой зелено-ржавой,

Таинственное дерево, откуда

Ко мне слетает птица первой ноты.

Но стоит взяться мне за карандаш,

Чтоб записать словами гул литавров,

Охотничьи сигналы духовых,

Весенние размытые порывы

Смычков, — я понимаю, что со мной:

Душа к губам прикладывает палец —

Молчи! Молчи!

И все, чем смерть жива

И жизнь сложна, приобретает новый,

Прозрачный, очевидный, как стекло,

Внезапный смысл. И я молчу, но я

Весь без остатка, весь как есть — в раструбе

Воронки, полной утреннего шума.

Вот почему, когда мы умираем,

Оказывается, что ни полслова

Не написали о себе самих,

И то, что прежде нам казалось нами,

Идет по кругу

Спокойно, отчужденно, вне сравнений

И нас уже в себе не заключает.

Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!

Пусть коронован твой король, — какая

Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,

И что-то голос говорит, а ты

Огнем горишь в рубахе не до росту.

Вы, жившие на свете до меня,

Моя броня и кровная родня

От Алигьери до Скиапарелли,

Спасибо вам, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю

И разве равнодушием корю

Вас, для кого я столько жил на свете,

Трава и звезды, бабочки и дети?

Мне шапку бы и пред тобою снять,

Мой город —

весь как нотная тетрадь,

Еще не тронутая вдохновеньем,

Пока июль по каменным ступеням

Литаврами не катится к реке,

Пока перо не прикипит к руке…

Когда я вечную разлуку

Хлебну, как ледяную ртуть,

Не уходи, но дай мне руку

И проводи в последний путь.

Постой у смертного порога

До темноты, как луч дневной,

Побудь со мной еще немного

Хоть в трех аршинах надо мной.

Ужасный рот царицы Коры

Улыбкой привечает нас,

И душу обнажают взоры

Ее слепых загробных глаз.

Я не хочу ни власти над людьми,

Ни почестей, ни войн победоносных.

Пусть я застыну, как смола на соснах,

Но я не царь, я из другой семьи.

Дано и вам, мою цикуту пьющим,

Пригубить немоту и глухоту.

Мне рубище раба не по хребту,

Я не один, но мы еще в грядущем.

Я плоть от вашей плоти, высота

Всех гор земных и глубина морская.

Как раковину мир переполняя,

Шумит по-олимпийски пустота.

Даже песня дается недаром,

И уж если намучились мы,

То какими дрожжами и жаром

Здесь когда-то вздымало холмы?

А холмам на широкую спину,

Как в седло, посадили кремли

И с ячменных полей десятину

В добрый Пильзен варить повезли.

Расцветай же, как лучшая роза

В наилучшем трехмерном плену,

Дорогая житейская проза,

Воспитавшая эту страну.

Пойте, честные чешские птицы,

Пойте, птицы, пока по холмам

Бродит грузный и розоволицый

Старый Гёте, столь преданный вам.

Где ветер бросает ножи

В стекло министерств и музеев,

С насмешливым свистом стрижи

Стригут комаров-ротозеев.

Оттуда на город забот,

Работ и вечерней зевоты,

На роботов Моцарт ведет

Свои насекомые ноты.

Живи, дорогая свирель!

Под праздник мы пол натирали,

И в окна посыпался хмель —

На каждого по сто спиралей.

И если уж смысла искать

В таком суматошном концерте,

То молодость, правду сказать,

Под старость опаснее смерти.

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,

Седой, полуслепой, полуживой,

Один среди небесного сиянья,

Стоит он с непокрытой головой.

Дыханье Рима — как сухие травы.

Привет тебе, последняя ступень!

Судьба лукава, и цари не правы,

А все-таки настал и этот день.

От мерцовского экваториала

Он старых рук не властен оторвать;

Урания не станет, как бывало,

В пустынной этой башне пировать.

Глотая горький воздух, гладит Секки

Давным-давно не чищенную медь.

— Прекрасный друг, расстанемся навеки,

Дай мне теперь спокойно умереть.

Он сходит по ступеням обветшалым

К небытию, во прах, на Страшный суд,

И ласточки над экваториалом,

Как вестницы забвения, снуют.

Еще ребенком я оплакал эту

Высокую, мне родственную тень,

Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,

Благословить последнюю ступень.

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог

За то, что я помочь ему не мог,

За то, что я травы ему под ноги

Не постелил на выжженной дороге,

За то, что я не развязал шнурков

Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в зной не дал ему напиться,

Не помешал в больнице застрелиться.

Стою себе, а надо мной навис

Закрученный, как пламя, кипарис.

Лимонный крон и темно-голубое, —

Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь,

Когда б чужую ношу сбросил с плеч,

А эта грубость ангела, с какою

Он свой мазок роднит с моей строкою,

Ведет и вас через его зрачок

Туда, где дышит звездами Ван-Гог.

Пиликает скрипка, гудит барабан,

И флейта свистит по-эльзасски,

На сцену въезжает картонный рыдван

С раскрашенной куклой из сказки.

Оттуда ее вынимает партнер,

Под ляжку подставив ей руку,

И тащит силком на гостиничный двор

К пиратам на верную муку.

Те точат кинжалы, и крутят усы,

И топают в такт каблуками,

Карманные враз вынимают часы

И дико сверкают белками, —

Мол, резать пора! Но в клубничном трико,

В своем лебедином крахмале,

Над рампою прима взлетает легко,

И что-то вибрирует в зале.

Сценической чуши магический ток

Находит, как свист соловьиный,

И пробует волю твою на зубок

Холодный расчет балерины.

И весь этот пот, этот грим, этот клей,

Смущавшие вкус твой и чувства,

Уже завладели душою твоей.

Так что же такое искусство?

Наверное, будет угадана связь

Меж сценой и Дантовым адом,

Иначе откуда бы площадь взялась

Со всей этой шушерой рядом?

Это не мы, это они — ассирийцы,

Жезл государственный бравшие крепко в клешни,

Глинобородые боги-народоубийцы,

В твердых одеждах цари, — это они!

Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла,

И невозможно пресытиться жизнью, когда

В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,

В рабьих ноздрях — жесткий уксус царева суда.

Я проклинаю тиару Шамшиадада,

Я клинописной хвалы не пишу все равно,

Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,

Если мне царские крылья разбить не дано.

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,

Чтобы заполнить глотающий кости провал.

В башенном городе у ассирийцев на тризне

Я хорошо бы с казненными попировал.

Я проклинаю подошвы царских сандалий.

Кто я — лев или раб, чтобы мышцы мои

Без воздаянья в соленую землю втоптали

Прямоугольные каменные муравьи?

Шах с бараньей мордой — на троне.

Самарканд — на шахской ладони.

У подножья — лиса в чалме

С тысячью двустиший в уме.

Розы сахариной породы,

Соловьиная пахлава,

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Полуголый палач в застенке

Воду пьет и таращит зенки.

Все равно. Мертвеца в рядно

Зашивают, пока темно.

Спи без просыпу, царь природы,

Где твой меч и твои права?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Да пребудет роза редифом,

Да царит над голодным тифом

И соленой паршой степей

Лунный выкормыш — соловей.

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Зазубрил ли ты, переводчик,

Арифметику парных строчек?

Каково тебе по песку

Волочить старуху-тоску?

Ржа пустыни щепотью соды

Ни жива шипит, ни мертва.

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Порой по улице бредешь —

Нахлынет вдруг невесть откуда

И по спине пройдет, как дрожь,

Бессмысленная жажда чуда.

Не то чтоб встал кентавр какой

У магазина под часами,

Не то чтоб на Серпуховской

Открылось море с парусами,

Не то чтоб захотеть — и ввысь

Кометой взвиться над Москвою,

Иль хоть по улице пройтись

На полвершка над мостовою.

Когда комета не взвилась,

И это назовешь удачей.

Жаль: у пространств иная связь,

И времена живут иначе.

На белом свете чуда нет,

Есть только ожиданье чуда.

На том и держится поэт,

Что эта жажда ниоткуда.

Она ждала тебя сто лет,

Под фонарем изнемогая…

Ты ею дорожи, поэт,

Она — твоя Серпуховская,

Твой город, и твоя земля,

И невзлетевшая комета,

И даже парус корабля,

Сто лет как сгинувший со света.

Затем и на земле живем,

Работаем и узнаем

Друг друга по ее приметам,

Что ей придется стать стихом,

Когда и ты рожден поэтом.

Где черный ветер, как налетчик,

Поет на языке блатном,

Проходит путевой обходчик,

Во всей степи один с огнем.

Над полосою отчужденья

Фонарь качается в руке,

Как два крыла из сновиденья

В средине ночи на реке.

И в желтом колыбельном свете

У мирозданья на краю

Я по единственной примете

Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных

Пророческий и смутный зов

Благословенных, невозможных,

Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник,

Следит проезжий за огнем,

Покуда железнодорожник

Не пропадет в краю степном.

Когда б на роду мне написано было

Лежать в колыбели богов,

Меня бы небесная мамка вспоила

Святым молоком облаков,

И стал бы я богом ручья или сада,

Стерег бы хлеба и гроба, —

Но я человек, мне бессмертья не надо:

Страшна неземная судьба.

Спасибо, что губ не свела мне улыбка

Над солью и желчью земной.

Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,

Не смейся, не пой надо мной.

Кто может умереть — умрет,

Кто выживет — бессмертен будет,

Пойдет греметь из рода в род,

Его и правнук не осудит.

На предпоследнюю войну

Бок ó бок с новыми друзьями

Пойдем в чужую сторону.

Да будет память близких с нами!

Счастливец, кто переживет

Друзей и подвиг свой военный,

Залечит раны и пойдет

В последний бой со всей вселенной.

И слава будет не слова,

А свет для всех, но только проще,

И эта жизнь — плакун-трава

Пред той широкошумной рощей.

Пусть роют щели хоть под воскресенье.

В моих руках надежда на спасенье.

Как я хотел вернуться в до-войны,

Предупредить, кого убить должны.

Мне вон тому сказать необходимо:

«Иди сюда, и смерть промчится мимо».

Я знаю час, когда начнут войну,

Кто выживет, и кто умрет в плену,

И кто из нас окажется героем,

И кто расстрелян будет перед строем,

И сам я видел вражеских солдат,

Уже заполонивших Сталинград,

И видел я, как русская пехота

Штурмует Бранденбургские ворота.

Что до врага, то все известно мне,

Как ни одной разведке на войне.

Я говорю — не слушают, не слышат,

Несут цветы, субботним ветром дышат,

Уходят, пропусков не выдают,

В домашний возвращаются уют.

И я уже не помню сам, откуда

Пришел сюда и что случилось чудо.

Я все забыл. В окне еще светло

И накрест не заклеено стекло.

Русь моя, Россия, дом, земля и матерь!

Ты для новобрачного — свадебная скатерть,

Для младенца — колыбель, для юного — хмель,

Для скитальца — посох, пристань и постель,

Для пахаря — поле, для рыбаря — море,

Для друга — надежда, для недруга — горе,

Для кормщика — парус, для воина — меч,

Для книжника — книга, для пророка — речь,

Для молотобойца — молот и сила,

Для живых — отцовский кров, для мертвых — могила,

Для сердца сыновьего — негасимый свет.

Нет тебя прекрасней и желанней нет.

Разве даром уголь твоего глагола

Рдяным жаром вспыхнул под пятой монгола?

Разве горький Игорь, смертью смерть поправ,

Твой не красил кровью бебряный рукав?

Разве киноварный плащ с плеча Рублева

На ветру широком не полощет снова?

Как душе — дыханье, руке — рукоять.

Хоть бы в пропасть кинуться — тебя отстоять.

Тебе не наскучило каждому сниться,

Кто с князем твоим горевал на войне,

О чем же ты плачешь, княгиня зегзица,

О чем ты поешь на кремлевской стене?

Твой Игорь не умер в плену от печали,

Погоне назло доконал он коня,

А как мы рубились на темной Каяле,

Твой князь на Каяле оставил меня.

И впору бы мне тетивой удавиться,

У каменной бабы воды попросить.

О том ли в Путивле кукуешь, зегзица,

Что некому раны мои остудить?

Так долго я спал, что по русские очи

С каленым железом пришла татарва,

А смерть твоего кукованья короче,

От крови моей почернела трава.

Спасибо тебе, что стонала и пела.

Я ветром иду по горячей золе,

А ты разнеси мое смертное тело

На сизом крыле по родимой земле.

Вытрет губы, наденет шинель

И, не глядя, жену поцелует.

А на улице ветер лютует,

Он из сердца повыдует хмель.

И потянется в город обоз,

Не добудешь ста грамм по дороге,

Только ветер бросается в ноги

И глаза обжигает до слез.

Был колхозником — станешь бойцом.

Пусть о родине, вольной и древней,

Мало песен сложили в деревне —

Выйдешь в поле, и дело с концом.

А на выезде плачет жена,

Причитая и руки ломая,

Словно черные кони Мамая

Где-то близко, как в те времена,

Мчатся, снежную пыль подымая,

Ветер бьет, и звенят стремена.

Чего ты не делала только,

чтоб видеться тайно со мною…

Тебе не сиделось, должно быть,

за Камой, в дому невысоком,

Ты пóд ноги стлалась травою,

уж так шелестела весною,

Что боязно было: шагнешь —

и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась

и так куковала, что люди

Завидовать стали: ну вот,

Ярославна твоя прилетела!

И если я бабочку видел,

когда и подумать о чуде

Безумием было, я знал:

ты взглянуть на меня захотела.

А эти павлиньи глазкú —

там лазори по капельке было

На каждом крыле — и светились…

Я, может быть, сó свету сгину,

А ты не покинешь меня,

и твоя чудотворная сила

Травою оденет, цветами подарит

и камень, и глину.

И если к земле присмотреться,

чешуйки все в радугах. Надо

Ослепнуть, чтоб имя твое

не прочесть на ступеньках и сводах

Хорóм этих нежно-зеленых.

Вот верности женской засада:

Ты зá ночь построила город

и мне приготовила отдых.

А ива, что ты посадила

в краю, где вовек не бывала?

Тебе до рожденья могли

терпеливые ветви присниться,

Качалась она, подрастая,

и соки земли принимала.

За ивой твоей довелось мне,

за ивой от смерти укрыться.

С тех пор не дивлюсь я, что гибель

обходит меня стороною:

Я должен ладью отыскать,

плыть и плыть и, замучась, причалить,

Увидеть такою тебя,

чтобы вечно была ты со мною,

И крыл твоих, глаз твоих,

рук — никогда не печалить,

Приснись мне, приснись мне, приснись,

приснись мне еще хоть однажды.

Война меня потчует солью,

а ты этой соли не трогай,

Нет горечи горше, и горло мое

пересохло от жажды,

Дай пить, напои меня, дай мне воды

хоть глоток, хоть немного.

Не пожалела на дорогу соли,

Так насолила, что свела с ума.

Горишь, святая камская зима,

А я живу один, как ветер в поле.

Скупишься, мать, дала бы хлеба, что ли.

Полны ядреным снегом закрома,

Бери да ешь. Тяжка моя сума;

Полпуда горя и ломоть недоли.

Я ноги отморожу на ветру,

Я беженец, я никому не нужен,

Тебе-то все равно, а я умру.

Что делать мне среди твоих жемчужин

И кованного стужей серебра

На черной Каме, ночью, без костра?

С чемоданчиком картонным,

Ластоногий, в котелке,

По каким-то там перронам,

С гнутой тросточкой в руке,

Сумасшедший, безответный,

Бедный житель городской,

Одержимый безбилетной,

Неприкаянной тоской.

Не из Лодзи, так из Львова,

Не в Казань, так на Уфу.

Это ж казнь, даю вам слово,

Без фуфайки, на фу фу!

Колос недожатой нивы

Под сверкающим серпом.

Третьи сутки жгут архивы

В этом городе чужом.

А в вагонах — наркоматы,

Места нет живой душе,

Госпитальные халаты

И японский атташе.

Часовой стоит на страже,

Начинается пальба,

И на город черной пряжей

Опускается судьба.

Чудом сузилась жилетка,

Пахнет снегом и огнем,

И полна грудная клетка

Царским траурным вином.

Привкус меди, смерти, тлена

У него на языке,

Будто царь царей из плена

К небесам воззвал в тоске.

На полу лежит в теплушке

Без подушки, без пальто

Побирушка без полушки,

Странник, беженец, никто.

Он стоит над стылой Камой.

Спит во гробе город Львов.

Страждет сын печали, самый

Нищий из ее сынов.

Ел бы хлеб, да нету соли,

Ел бы соль, да хлеба нет.

Снег растает в чистом поле.

Порастет полынью след.

Хорошо мне в теплушке,

Тут бы век вековать, —

Сумка вместо подушки,

И на дождь наплевать.

Мне бы ехать с бойцами,

Грызть бы мне сухари,

Петь да спать бы ночами

От зари до зари,

У вокзалов разбитых

Брать крутой кипяток —

Бездомовный напиток —

В жестяной котелок.

Мне б из этого рая

Никуда не глядеть,

С темнотой засыпая

Ничего не хотеть —

Ни дороги попятной,

Разоренной войной,

Ни туда, ни обратно,

Ни на фронт, ни домой, —

Но торопит, рыдая,

Песня стольких разлук,

Жизнь моя кочевая,

Твой скрежещущий стук.

Ехал из Брянска в теплушке слепой,

Ехал домой со своею судьбой.

Что-то ему говорила она.

Только и слов — слепота и война.

Мол, хорошо, что незряч да убог,

Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.

Немец не тронул, на что ты ему?

Дай-ка на плечи надену суму,

Ту ли худую, пустую суму,

Дай-ка я веки тебе подыму.

Ехал слепой со своею судьбой,

Даром что слеп, а доволен собой.

Мы крепко связаны разладом,

Столетья нас не развели.

Я волхв, ты волк, мы где-то рядом

В текучем словаре земли.

Держась бок ó бок, как слепые,

Руководимые судьбой,

В бессмертном словаре России

Мы оба смертники с тобой.

У русской песни есть обычай

По капле брать у крови в долг

И стать твоей ночной добычей.

На то и волхв, на то и волк.

Снег, как на бойне, пахнет сладко,

И ни звезды над степью нет.

Да и тебе, старик, свинчаткой

Еще перешибут хребет.

Вы нашей земли не считаете раем,

А краем пшеничным, чужим караваем,

Штыком вы отрезали лучшую треть.

Мы намертво знаем, за что умираем, —

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам — за ворованный хлеб умереть.

На черной трубе погорелого дома

Орел отдыхает в безлюдной степи.

Так вот что мне с детства так горько знакомо:

Видение цезарианского Рима —

Горбатый орел, и ни дома, ни дыма…

А ты, мое сердце, и это стерпи.

Стояла батарея за этим вот холмом,

Нам ничего не слышно, а здесь остался гром,

Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,

И в воздухе морозном остались взмахи рук.

Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.

Сегодня снова, снова убитые встают.

Сейчас они услышат, как снегири поют.

Стол повернули к свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась,

И видел я себя со стороны:

Я без довесков был уравновешен

Базарной жирной гирей.

Это было

Посередине снежного щита,

Щербатого по западному краю,

В кругу незамерзающих болот,

Деревьев с перебитыми ногами

И железнодорожных полустанков

С расколотыми черепами, черных

От снежных шапок, то двойных, а то

Тройных.

В тот день остановилось время,

Не шли часы, и души поездов

По насыпям не пролетали больше

Без фонарей, на серых ластах пара,

И ни вороньих свадеб, ни метелей,

Ни оттепелей не было в том лимбе,

Где я лежал в позоре, в наготе,

В крови своей, вне поля тяготенья

Грядущего.

Но сдвинулся и на оси пошел

По кругу щит слепительного снега,

И низко у меня над головой

Семерка самолетов развернулась,

И марля, как древесная кора,

На теле затвердела, и бежала

Чужая кровь из колбы в жилы мне,

И я дышал, как рыба на песке,

Глотая твердый, слюдяной, земной,

Холодный и благословенный воздух.

Мне губы обметало, и еще

Меня поили с ложки, и еще

Не мог я вспомнить, как меня зовут,

Но ожил у меня на языке

Словарь царя Давида.

А потом

И снег сошел, и ранняя весна

На цыпочки привстала и деревья

Окутала своим платком зеленым.

Из тени в свет перелетая,

Она сама и тень и свет,

Где родилась она такая,

Почти лишенная примет?

Она летает, приседая,

Она, должно быть, из Китая,

Здесь на нее похожих нет,

Она из тех забытых лет,

Где капля малая лазори

Как море синее во взоре.

Она клянется: навсегда! —

Не держит слова никогда,

Она едва до двух считает,

Не понимает ничего,

Из целой азбуки читает

Две гласных буквы —

А

и

О

А имя бабочки — рисунок,

Нельзя произнести его,

И для чего ей быть в покое?

Она как зеркальце простое.

Пожалуйста, не улетай,

О госпожа моя, в Китай!

Не надо, не ищи Китая,

Из тени в свет перелетая.

Душа, зачем тебе Китай?

О госпожа моя цветная,

Пожалуйста, не улетай!

За то, что на свете я жил неумело,

За то, что не кривдой служил я тебе,

За то, что имел небессмертное тело,

Я дивной твоей сопричастен судьбе.

К тебе, истомившись, потянутся руки

С такой наболевшей любовью обнять,

Я снова пойду за Великие Луки,

Чтоб снова мне крестные муки принять.

И грязь на дорогах твоих не сладима,

И тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь хранима

И вдовьей смертельною скорбью сильна.

Иван до войны проходил у ручья,

Где выросла ива неведомо чья.

Не знали, зачем на ручей налегла,

А это Иванова ива была.

В своей плащ-палатке, убитый в бою,

Иван возвратился под иву свою.

Иванова ива,

Иванова ива,

Как белая лодка, плывет по ручью.

Охота кончается.

Меня затравили.

Борзая висит у меня на бедре.

Закинул я голову так, что рога уперлись

в лопатки.

Трублю.

Подрезают мне сухожилья.

В ухо тычут ружейным стволом.

Падает на бок, цепляясь рогами за мокрые прутья.

Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.

Черное, окостеневшее яблоко без отражений.

Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…

Был первый снег как первый смех

И первые шаги ребенка.

Глядишь — он выровнен, как мех,

На елках, на березах снег, —

Чем не снегуркина шубенка?

И лунки — по одной на всех:

Солонка или не солонка,

Но только завтра, как на грех,

Во всем преобразится снег.

Зима висит на хвойных лапах,

По-праздничному хороша,

Арбузный гоголевский запах —

Ее декабрьская душа.

В бумажных колпаках и шляпах,

Тряпье в чулане вороша,

Усы наводят жженой пробкой,

Румянец — свеклой; кто в очках,

Кто скалку схватит впопыхах

И в двери, с полною коробкой

Огня бенгальского в руках.

Факир, вампир, гусар с цыганкой,

Коза в тулупе вверх изнанкой,

С пеньковой бородой монах

Гурьбой закладывают сани,

Под хохот бьется бубенец,

От ряженых воспоминаний

Зима устанет наконец.

И — никого, и столбик ртути

На милость стужи сдастся днем,

В малиновой и дымной смуте

И мы пойдем своим путем,

Почуем запах госпитальный

Сплошного снежного пласта,

Дыханье ступит, как хрустальный

Морозный ангел, на уста.

И только в марте потеплеет,

И, как на карте, запестреет,

Там косогор, там буерак,

А там лозняк, а там овраг.

Сойдешь с дороги — вязнут ноги,

Передохни, когда не в спех,

Постой немного при дороге:

Весной бензином пахнет снег.

Бензином пахнет снег у всех,

В любом краю, но в Подмосковье

Особенно, и пахнет кровью.

Остался этот запах с тех

Времен, когда сороковые

По снегу в гору свой доспех

Тащили годы чуть живые…

Уходят души снеговые,

И остается вместо вех

Бензин, которым пахнет снег.

Еще в скорлупе мы висим на хвощах,

Мы — ранняя проба природы,

У нас еще кровь не красна, и в хрящях

Шумят силурийские воды,

Еще мы в пещере костра не зажгли

И мамонтов не рисовали,

Ни белого неба, ни черной земли

Богами еще не назвали.

А мы уже в горле у мира стоим

И бомбою мстим водородной

Еще не рожденным потомкам своим

За собственный грех первородный.

Ну что ж, златоверхие башни смахнем,

Развеем число Галилея

И Моцарта флейту продуем огнем,

От первого тлена хмелея.

Нам снится немая, как камень, земля

И небо, нагое без птицы,

И море без рыбы и без корабля,

Сухие, пустые глазницы.

Я бессмертен, пока я не умер,

И для тех, кто еще не рожден,

Разрываю пространство, как зуммер

Телефона грядущих времен.

Так последний связист под обстрелом,

От большого пути в стороне,

Прикрывает расстрелянным телом

Ящик свой на солдатском ремне.

На снегу в затвердевшей шинели,

Кулаки к подбородку прижав,

Он лежит, как дитя в колыбели,

Правотой несравненною прав.

Где когда-то с боями прошли мы

От большого пути в стороне,

Разбегается неповторимый

Терпкий звук на широкой волне.

Это старая честь боевая

Говорит:

— Я земля. Я земля, —

Под землей провода расправляя

И корнями овсов шевеля.

Снова я на чужом языке

Пересуды какие-то слышу, —

То ли это плоты на реке,

То ли падают листья на крышу.

Осень, видно, и впрямь хороша.

То ли это она колобродит,

То ли злая живая душа

Разговоры с собою заводит,

То ли сам я к себе не привык…

Плыть бы мне до чужих понизовий,

Петь бы мне, как поет плотовщик, —

Побольней, потемней, победовей,

На плоту натянуть дождевик,

Петь бы, шапку надвинув на брови,

Как поет на реке плотовщик

О своей невозвратной любови.

Вечерний, сизокрылый,

Благословенный свет!

Я словно из могилы

Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый

Глоток воды живой,

В часы последней жажды

Подаренный тобой.

За каждое движенье

Твоих прохладных рук,

За то, что утешенья

Не нахожу вокруг.

За то, что ты надежды

Уводишь, уходя,

И ткань твоей одежды

Из ветра и дождя.

Прямых стволов благословение

И млечный пар над головой,

И я ложусь в листву осеннюю,

Дышу подспудицей грибной.

Мне грешная моя, невинная

Земля моя передает

Свое терпенье муравьиное

И душу крепкую, как йод.

Кончаются мои скитания.

Я в лабиринт корней войду

И твой престол найду, Титания,

В твоей державе пропаду.

Что мне в моем погибшем имени?

Твой ржавый лист — моя броня.

Кляни меня, но не гони меня,

Убей, но не гони меня.

Сирени вы, сирени,

И как вам не тяжел

Застывший в трудном крене

Альтовый гомон пчел?

Осталось нетерпенье

От юности моей

В горячей вашей пене

И в глубине теней.

А как дохнет по пчелам

И пробежит гроза

И ситцевым подолом

Ударит мне в глаза —

Пройдет прохлада низом

Траву в коленях гнуть,

И дождь по гроздьям сизым

Покатится, как ртуть.

Под вечер — вёдро снова,

И, верно, в том и суть,

Чтоб хоть силком смычковый

Лиловый гуд вернуть.

Жизнь меня к похоронам

Приучила понемногу.

Соблюдаем, слава богу,

Очередность по годам.

Но ровесница моя,

Спутница моя былая,

Отошла, не соблюдая

Зыбких правил бытия.

Несколько никчемных роз

Я принес на отпеванье,

Ложное воспоминанье

Вместе с розами принес.

Будто мы невесть куда

Едем с нею на трамвае,

И нисходит дождевая

Радуга на провода.

И при желтых фонарях

В семицветном оперенье

Слезы счастья на мгновенье

Загорятся на глазах,

И щека еще влажна,

И рука еще прохладна,

И она еще так жадно

В жизнь и счастье влюблена.

В морге млечный свет лежит

На серебряном глазете,

И за эту смерть в ответе

Совесть плачет и дрожит,

Тщетно силясь хоть чуть-чуть

Сдвинуть маску восковую

И огласку роковую

Жгучей солью захлестнуть.

Мне в черный день приснится

Высокая звезда,

Глубокая криница,

Студеная вода

И крестики сирени

В росе у самых глаз.

Но больше нет ступени —

И тени спрячут нас.

И если вышли двое

На волю из тюрьмы,

То это мы с тобою,

Одни на свете мы,

И мы уже не дети,

И разве я не прав,

Когда всего на свете

Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,

В мой самый черный день.

Мне в черный день приснится

Криница и сирень,

И тонкое колечко,

И твой простой наряд,

И на мосту за речкой

Колеса простучат.

На свете все проходит,

И даже эта ночь

Проходит и уводит

Тебя из сада прочь.

И разве в нашей власти

Вернуть свою зарю?

На собственное счастье

Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? — Мария.—

Отворишь дверь: — Кто там? —

Ответа нет. Живые

Не так приходят к нам,

Их поступь тяжелее,

И руки у живых

Грубее и теплее

Незримых рук твоих.

— Где ты была? —

Ответа Не слышу на вопрос.

Быть может, сон мой — это

Невнятный стук колес

Там, на мосту, за речкой,

Где светится звезда,

И кануло колечко

В криницу навсегда.

В то лето народное горе

Надело железную цепь,

И тлела по самое море

Сухая и пыльная степь,

И пóд вечер горькие дали,

Как душная бабья душа,

Багровой тревогой дышали

И бога хулили, греша.

А утром в село, на задворки,

Пришел дезертир босиком,

В белесой своей гимнастерке,

С голодным и темным лицом,

И, словно из церкви икона,

Смотрел он, как шел на ущерб

По ржавому дну небосклона

Алмазный сверкающий серп.

Запомнил я взгляд без движенья,

Совсем из державы иной,

И понял печать отчужденья

В глазах, обожженных войной.

И стало темно. И в молчанье,

Зеленом, глубоком как сон,

Ушел он и мне на прощанье

Оставил ружейный патрон.

Но сразу, по первой примете,

Узнать ослепительный свет…

… … … … … … … … … … … …

Как много я прожил на свете!

Столетие! Тысячу лет!

Где ты, писательница малосольная,

Молоховец, холуйка малохольная,

Блаженство десятипудовых туш

Владетелей десяти тысяч душ?

В каком раю? чистилище? мучилище?

Костедробилище? А где твои лещи

Со спаржей в зеве? раки бордолез?

Омары Крез? имперский майонез?

Кому ты с институтскими ужимками

Советуешь стерляжьими отжимками

Парадный опрозрачивать бульон,

Чтоб золотым он стал, как миллион,

Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,

Чем нынче наниматели обедали?

Вот ты сидишь под ледяной скалой,

Перед тобою ледяной налой,

Ты вслух читаешь свой завет поваренный,

Тобой хозяйкам молодым подаренный,

И червь несытый у тебя в руке,

В другой — твой череп мямлит в дуршлаге.

Ночная тень, холодная, голодная,

Полубайстрючка, полублагородная…

За квелую душу и мертвое царское тело

Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой,

Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:

— Ай, маменька,

тятенька,

бабенька,

гули-агу!

Дай Феде просвирку,

дай сирому Феде керенку,

дай, царь-государь,

импелай Николай,

на иконку!

Царица-лисица,

бух-бух,

помалей Алалей,

дай Феде цна-цна,

исцели,

не стрели,

Пантелей!

Что дали ему Византии орлы золотые,

И чем одарил его царский штандарт над Россией,

Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел?

Что слышал — то слушал, что слушал — понять не успел.

Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей,

И хлебную корочку гложет на белку похоже,

И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.

А тот говорит:

— Не трясись, ешь спокойно, браток!

Мы шли босые, злые,

И, как под снег ракита,

Ложилась мать Россия

Под конские копыта.

Стояли мы у стенки,

Где холодом тянуло,

Выкатывая зенки,

Смотрели прямо в дуло.

Кто знает щучье слово,

Чтоб из земли солдата

Не подымали снова,

Убитого когда-то?

Встали хлопцы золотые

И покинули село,

Порешили за кордоном

Панну-лебедь добывать.

Научи меня, Россия,

Прядать ястребом в седло

И в тулупчике казенном

С Первой Конной бедовать.

Ух, дороги столбовые,

Кизяковый сладкий дым.

Наши мазанки да срубы

Колесом пошли на слом.

Научи меня, Россия,

Тем свистящим и взрывным,

От которых ломит зубы

И язык стоит колом.

Здравствуй, Катенька-невеста,

Степь родная без жилья!

Верный конь, врагу не выдав,

Душу выручил в бою.

Посреди бойцов мне место,

Встану в очередь и я,

Пусть поет Денис Давыдов,

Кончит песню — я спою.

Буду акать, буду окать,

Катю-степь возьму под локоть,

Конь пойдет подковой цокать,

Ёкать селезенкою.

Научи меня, Россия,

Лапать будяки степные

И под выстрелы сухие

Подходить сторонкою.

Почему захотелось мне снова,

Как в далекие детские годы,

Ради шутки не тратить ни слова,

Сочинять величавые оды,

Штурмовать олимпийские кручи,

Нимф искать по лазурным пещерам

И гекзаметр без всяких созвучий

Предпочесть новомодным размерам?

Географию древнего мира

На четверку я помню, как в детстве,

И могла бы Алкеева лира

У меня оказаться в наследстве.

Надо мной не смеялись матросы.

Я читал им:

«О, матерь Ахайя!»

Мне дарили они папиросы,

По какой-то Ахайе вздыхая.

За гекзаметр в холодном вокзале,

Где жила молодая свобода,

Мне военные люди давали

Черный хлеб двадцать первого года.

Значит, шел я по верной дороге,

По кремнистой дороге поэта,

И неправда, что Пан козлоногий

До меня еще сгинул со света.

Босиком, но в буденновском шлеме,

Бедный мальчик в священном дурмане,

Верен той же аттической теме,

Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая —

Только бредни, постылые бредни,

И достойней:

«О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний…»

Кухарка жирная у скаред

На сковородке мясо жарит,

И приправляет чесноком,

Шафраном, уксусом и перцем,

И побирушку за окном

Костит и проклинает с сердцем.

А я бы тоже съел кусок,

Погрыз бараний позвонок

И, как хозяин, кружку пива

Хватил и завалился спать:

Кляните, мол, судите криво,

Голодных сытым не понять.

У, как я голодал мальчишкой!

Тетрадь стихов таскал под мышкой,

Баранку на два дня делил:

Положишь на зубок ошибкой…

И стал жильем певучих сил,

Какой-то невесомой скрипкой.

Сквозил я, как рыбачья сеть,

И над землею мог висеть.

Осенний дождь, двойник мой серый,

Долдонил в уши свой рассказ,

В облаву милиционеры

Ходили сквозь меня не раз.

А фонари в цветных размывах

В тех переулках шелудивых,

Где летом шагу не ступить,

Чтобы влюбленных в подворотне

Не всполошить!.. Я, может быть,

Воров московских был бесплотней,

Я в спальни тенью проникал,

Летал, как пух из одеял,

И молодости клясть не буду

За росчерк звезд над головой,

За глупое пристрастье к чуду

И за карман дырявый свой.

Все меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остается.

Где лампы-«молнии»? Где черный порох?

Где черная вода со дна колодца?

Где «Остров мертвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

Где Надсона чахоточный трехдольник,

Визитки на красавцах-адвокатах,

Пахучие калоши «Треугольник»

И страусова нега плеч покатых?

Где кудри символистов полупьяных?

Где рослых футуристов затрапезы?

Где лозунги на липах и каштанах,

Бандитов сумасшедшие обрезы?

Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось,

И что не отделялось запятою,

То запятой и смертью отделилось.

Я сделал для грядущего так мало,

Но только по грядущему тоскую

И не желаю начинать сначала:

Быть может, я работал не впустую.

А где у новых спутников порука,

Что мне принадлежат они по праву?

Я посягаю на игрушки внука,

Хлеб правнука, праправнукову славу.

В сердце дунет ветер тонкий,

И летишь, летишь стремглав,

А любовь на фотопленке

Душу держит за рукав,

У забвения, как птица,

По зерну крадет — и что ж?

Не пускает распылиться,

Хоть и умер, а живешь —

Не вовсю, а в сотой доле,

Под сурдинку и во сне,

Словно бродишь где-то в поле

В запредельной стороне.

Все, что мило, зримо, живо,

Повторяет свой полет,

Если ангел объектива

Под крыло твой мир берет.

Где белый камень в диком блеске

Глотает синьку вод морских,

Грек Ламбринуди в красной феске

Ждал посетителей своих.

Они развешивали сети,

Распутывали поплавки

И, улыбаясь точно дети,

Натягивали пиджаки.

— Входите, дорогие гости,

Сегодня кофе как вино! —

И долго в греческой кофейне

Гремели кости

Домино.

А чашки разносила Зоя,

И что-то нежное и злое

Скрывала медленная речь,

Как будто море кружевное

Спадало с этих узких плеч.

На длинных нерусских ногах

Стоит, улыбаясь некстати,

А шерсть у него на боках,

Как вата в столетнем халате.

Должно быть, молясь на восток,

Кочевники перемудрили,

В подшерсток втирали песок

И ржавой колючкой кормили.

Горбатую царскую плоть,

Престол нищеты и терпенья,

Нещедрый пустынник-господь

Слепил из отходов творенья.

И в ноздри вложили замок,

А в душу — печаль и величье,

И, верно, с тех пор погремок

На шее болтается птичьей.

По Черным и Красным пескам,

По дикому зною бродяжил,

К чужим пристрастился тюкам,

Копейки под старость не нажил.

Привыкла верблюжья душа

К пустыне, тюкам и побоям.

А все-таки жизнь хороша,

И мы в ней чего-нибудь стоим.

Ходит мотылек

По ступеням света,

Будто кто зажег

Мельтешенье это.

Книжечку чудес

На лугу открыли,

Порошком небес

Подсинили крылья.

В чистом пузырьке

Кровь другого мира

Светится в брюшке

Мотылька-лепира.

Я бы мысль вложил

В эту плоть, но трогать

Мы не смеем жил

Фараона с ноготь.

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий,

Передо мною мириады звезд.

Я между ними лег во весь свой рост —

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времен грядущих я Иеремия.

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И — боже мой! — какой-то мотылек,

Как девочка, смеется надо мною,

Как золотого шелка лоскуток.

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Взглянули бы, как я под током бьюсь

И гнусь, как язь в руках у рыболова,

Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов.

И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду.

Как скрипку, я держу свою обиду.

Терзай меня — не изменюсь в лице.

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день — с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,

Возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою

В пространство мировое, шаровое!

Семь голубей — семь дней недели

Склевали корм и улетели,

На смену этим голубям

Другие прилетают к нам.

Живем, считаем по семерке,

В последней стае только пять,

И наши старые задворки

На небо жалко променять:

Тут наши сизари воркуют,

По кругу ходят и жалкуют,

Асфальт крупитчатый клюют

И на поминках дождик пьют.

Ломали старый деревянный дом.

Уехали жильцы со всем добром —

С диванами, кастрюлями, цветами,

Косыми зеркалами и котами.

Старик взглянул на дом с грузовика,

И время подхватило старика,

И все осталось навсегда, как было.

Но обнажились между тем стропила,

Забрезжила в проемах без стекла

Сухая пыль, и выступила мгла.

Остались в доме сны, воспоминанья,

Забытые надежды и желанья.

Сруб разобрали, бревна увезли.

Но ни на шаг от милой им земли

Не отходили призраки былого

И про рябину песню пели снова,

На свадьбах пили белое вино,

Ходили на работу и в кино,

Гробы на полотенцах выносили,

И друг у друга денег в долг просили,

И спали парами в пуховиках,

И первенцев держали на руках,

Пока железная десна машины

Не выгрызла их шелудивой глины,

Пока над ними кран, как буква «Г»,

Не повернулся на одной ноге.

Эй, в черном ситчике, неряха городская,

Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая:

Расселась — ноги вниз — на Каменном мосту

И первых ласточек бросает в пустоту.

Девчонки-писанки с короткими носами,

Как на экваторе, толкутся под часами

В древнеегипетских ребристых башмаках,

С цветами желтыми в русалочьих руках.

Как не спешить туда взволнованным студентам,

Французам в дудочках, с владимирским акцентом,

Рабочим молодым, жрецам различных муз

И ловким служащим, бежавшим брачных уз?

Но дворник с номером косится исподлобья,

Пока троллейбусы проходят, как надгробья,

И я бегу в метро, где, у Москвы в плену,

Огромный базилевс залег во всю длину.

Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля,

Там дышит ровное забвение без хмеля,

И ровное тепло подземных городов,

И ровный узкий свист летучих поездов.

Над черно-сизой ямою

И жухлым снегом в яме

Заплакала душа моя

Прощальными слезами.

Со скрежетом подъемные

Ворочаются краны

И сыплют шлак в огромные

Расхристанные раны,

Губастые бульдозеры,

Дрожа по-человечьи,

Асфальтовое озеро

Гребут себе под плечи.

Безбровая, безбольная,

Еще в родильной глине,

Встает прямоугольная

Бетонная богиня.

Здесь будет сад с эстрадами

Для скрипок и кларнетов,

Цветной бассейн с наядами

И музы для поэтов.

А ты, душа-чердачница,

О чем затосковала?

Тебе ли, неудачница,

Твоей удачи мало?

Прощай, житье московское,

Где ты любить училась,

Петровско-Разумовское,

Прощайте, ваша милость!

Истцы, купцы, повытчики,

И что в вас было б толку,

Когда б не снег на ситчике,

Накинутом на челку.

Эх, маков цвет, мещанское

Житьишко за заставой!

Я по линейке странствую,

И правый и неправый.

Кто, еще прозрачный школьник,

Учит Музу чепухе

И торчит, как треугольник,

На шатучем лопухе?

Головастый внук Хирона,

Полувсадник-полуконь,

Кто из рук Анакреона

Вынул скачущий огонь?

Кто Державину докука,

Хлебникову брат и друг,

Взял из храма ультразвука

Золотой зубчатый лук?

Кто, коленчатый, зеленый

Царь, циркач или божок,

Для меня сберег каленый,

Норовистый их смычок?

Кто стрекочет, и пророчит,

И антеннами усов

Пятки времени щекочет,

Как пружинками часов?

Мой кузнечик, мой кузнечик,

Герб державы луговой!

Он и мне протянет глечик

С ионийскою водой.

Он у реки сидел на камыше,

Накошенном крестьянами на крыши,

И тихо было там, а на душе

Еще того спокойнее и тише.

И сапоги он скинул. И когда

Он в воду ноги опустил, вода

Заговорила с ним, не понимая,

Что он не знает языка ее.

Он думал, что вода — глухонемая

И бессловесно сонных рыб жилье,

Что реют над водою коромысла

И ловят комаров или слепней,

Что хочешь мыться — мойся, хочешь — пей,

И что в воде другого нету смысла.

И вправду чуден был язык воды,

Рассказ какой-то про одно и то же,

На свет звезды, на беглый блеск слюды,

На предсказание беды похожий.

И что-то было в ней от детских лет,

От непривычки мерить жизнь годами,

И от того, чему названья нет,

Что по ночам приходит перед снами,

От грозного, как в ранние года,

Растительного самоощущенья.

Вот какова была в тот день вода

И речь ее — без смысла и значенья.

В лесу потерял я ружье,

Кусты разрывая плечами;

Глаза мне ночное зверье

Слепило своими свечами.

Лесник меня прячет в избе,

Сижу я за кружкою чая,

И кажется мне, что к себе

Попал я, по лесу блуждая.

Открыла мне память моя

Таинственный мир соответствий:

И кружка, и стол, и скамья

Такие же точно, как в детстве.

Такие же двери у нас

И стены такие же были.

А он продолжает рассказ,

Свои стародавние были.

Цигарку свернет и в окно

Моими посмотрит глазами.

— Пускай их свистят. Все равно.

У нас тут балуют ночами.

Мало мне воздуха, мало мне хлеба,

Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч,

В горло вобрать бы лучистое небо,

Между двумя океанами лечь,

Под ноги лечь у тебя на дороге

Звездной песчинкою в звездный песок,

Чтоб над тобою крылатые боги

Перелетали с цветка на цветок.

Ты бы могла появиться и раньше

И приоткрыть мне твою высоту,

Раньше могли бы твои великанши

Книгу твою развернуть на лету,

Раньше могла бы ты новое имя

Мне подобрать на своем языке, —

Вспыхнуть бы мне под стопами твоими

И навсегда затеряться в песке.

Я кончил книгу и поставил точку

И рукопись перечитать не мог.

Судьба моя сгорела между строк,

Пока душа меняла оболочку.

Так блудный сын срывает с плеч сорочку,

Так соль морей и пыль земных дорог

Благословляет и клянет пророк,

На ангелов ходивший в одиночку.

Я тот, кто жил во времена мои,

Но не был мной. Я младший из семьи

Людей и птиц, я пел со всеми вместе

И не покину пиршества живых —

Прямой гербовник их семейной чести,

Прямой словарь их связей корневых.

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть ее, и до листвы моей

Доходят жилы, влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

Есть высоты властительная тяга,

И потому бессмертен я, пока

Течет по жилам — боль моя и благо —

Ключей подземных ледяная влага,

Все эР и эЛь святого языка.

Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил по времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.

Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.—

Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зеленый, рдяный, ржавый, золотой…

Когда, еще спросонок, тело

Мне душу жгло и предо мной

Огнем вперед судьба летела

Неопалимой купиной, —

Свистели флейты ниоткуда,

Кричали у меня в ушах

Фанфары, и земного чуда

Ходила сетка на смычках,

И в каждом цвете, в каждом тоне

Из тысяч радуг и ладов

Окрестный мир стоял в короне

Своих морей и городов.

И странно: от всего живого

Я принял только свет и звук, —

Еще грядущее ни слова

Не заронило в этот круг…

Не высоко я ставлю силу эту:

И зяблики поют. Но почему

С рифмовником бродить по белу свету

Наперекор стихиям и уму

Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок «мама» говорит,

И мечется, и требует покрова,

Так и душа в мешок своих обид

Швыряет, как плотву, живое слово:

За жабры — хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы — уста пространства

И времени, но прячется в стихах

Кощеевой считалки постоянство.

Всему свой срок: живет в пещере страх,

В созвучье — допотопное шаманство,

И, может быть, семь тысяч лет пройдет,

Пока поэт, как жрец, благоговейно,

Коперника в стихах перепоет,

А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.

И я умру, и тот поэт умрет,

Но в смертный час попросит вдохновенья,

Чтобы успеть стихи досочинить:

— Еще одно дыханье и мгновенье

Дай эту нить связать и раздвоить!

Ты помнишь рифмы влажное биенье?

Мы звезды меняем на птичьи кларнеты

И флейты, пока еще живы поэты,

И флейты — на синие щетки цветов,

Трещотки стрекоз и кнуты пастухов.

Как странно подумать, что мы променяли

На рифмы, в которых так много печали,

На голос, в котором и присвист и жесть,

Свою корневую, подземную честь.

А вы нас любили, а вы нас хвалили,

Так что ж вы лежите могила к могиле

И молча плывете, в ладьях накренясь,

Косарь, и псалтырщик, и плотничий князь?

Мало ли на свете

Мне давно чужого, —

Не пред всем в ответе

Музыка и слово.

А напев случайный,

А стихи — на что мне?

Жить без глупой тайны

Легче и бездомней.

И какая малость

От нее осталась, —

Разве только жалость,

Чтобы сердце сжалось,

Да еще привычка

Говорить с собою,

Спор да перекличка

Памяти с судьбою…

В обнимку с молодостью, второпях

Чурался я отцовского наследия

И не приметил, как в моих стихах

Свила гнездо Эсхилова трагедия.

Почти касаясь клюва и когтей,

Обманутый тысячелетней сказкою,

С огнем и я играл, как Прометей,

Пока не рухнул на гору кавказскую.

Гонца богов, мальчишку, холуя,

На крылышках снующего над сценою,

— Смотри, — молю, — вот кровь и кость моя,

Иди, возьми что хочешь, хоть вселенную!

Никто из хора не спасет меня,

Не крикнет: «Смилуйся или добей его!»

И каждый стих, звучащий дольше дня,

Живет все той же казнью Прометеевой.

Пророческая власть поэта

Бессильна там, где в свой рассказ

По странной прихоти сюжета

Судьба живьем вгоняет нас.

Вначале мы предполагаем

Какой-то взгляд со стороны

На то, что адом или раем

Считать для ясности должны,

Потом, кончая со стихами,

В последних четырех строках

Мы у себя в застенке сами

Себя свежуем второпях.

Откуда наша власть? Откуда

Все тот же камень на пути?

Иль новый бог, творящий чудо,

Не может сам себя спасти?

Эту книгу мне когда-то

В коридоре Госиздата

Подарил один поэт;

Книга порвана, измята,

И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличье

У поэта нечто птичье

И египетское есть;

Было нищее величье

И задерганная честь.

Как боялся он пространства

Коридоров! Постоянства

Кредиторов! Он, как дар,

В диком приступе жеманства

Принимал свой гонорар.

Так елозит по экрану

С реверансами, как спьяну,

Старый клоун в котелке

И, как трезвый, прячет рану

Под жилеткой из пике.

Оперенный рифмой парной,

Кончен подвиг календарный, —

Добрый путь тебе, прощай!

Здравствуй, праздник гонорарный,

Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся,

Птичьим клювом улыбался,

Встречных с лету брал в зажим,

Одиночества боялся

И стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту,

Я и сам сную по свету,

Одиночества боюсь,

В сотый раз за книгу эту

В одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,

Наплела судьба сама.

Все наяву связалось — воздух самый

Вокруг тебя до самых звезд твоих,

И поясок, и каждый твой упрямый

Упругий шаг, и угловатый стих.

Ты — не отпущенная на поруки,

Вольна гореть и расточать вольна,

Подумай только: не было разлуки,

Смыкаются, как воды, времена.

На радость — руку, на печаль, на годы!

Смеженных крыл не размыкай опять:

Тебе подвластны гибельные воды,

Не надо снова их разъединять.

Марина стирает белье.

В гордыне шипучую пену

Рабочие руки ее

Швыряют на голую стену.

Белье выжимает. Окно —

На улицу настежь, и платье

Развешивает.

Все равно,

Пусть видят и это распятье.

Гудит самолет за окном,

По тазу расходится пена,

Впервой надрывается днем

Воздушной тревоги сирена.

От серого платья в окне

Темнеют четыре аршина

До двери.

Как в речке на дне —

В зеленых потемках Марина.

Два месяца ровно со лба

Отбрасывать пряди упрямо,

А дальше хозяйка — судьба,

И переупрямит над Камой…

Друзья, правдолюбцы, хозяева

Продутых смертями времен,

Что вам прочитала Цветаева,

Придя со своих похорон?

Присыпаны глиною волосы,

И глины желтее рука,

И стало так тихо, что голоса

Не слышал я издалека.

Быть может, его назначение

Лишь в том, чтобы, встав на носки,

Без роздыха взять ударение

На горке нечетной строки.

Какие над Камой последние

Слова ей на память пришли

В ту горькую, все еще летнюю,

Горючую пору земли,

Солдат на войну провожающей

И вдóвой, как рóдная мать,

Земли, у которой была еще

Повадка чужих не ласкать?

Всем клином, всей вашей державою

Вы там, за последней чертой —

Со всей вашей правдой неправою

И праведной неправотой.

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,

Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,

Как трубы ангелов над городом поют,

И только горечью своей неисцелимой

Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,

Как брали прах родной у стен Иерусалима

Изгнанники, когда псалмы слагал Давид

И враг шатры свои раскинул на Сионе.

А у меня в ушах твой смертный зов стоит,

За черным облаком твое крыло горит

Огнем пророческим на диком небосклоне.

И что ни человек, то смерть, и что ни

Былинка, то в огонь и под каблук,

Но мне и в этом скрежете и стоне

Другая смерть слышнее всех разлук.

Зачем — стрела — я не сгорел на лоне

Пожарища? Зачем свой полукруг

Не завершил? Зачем я на ладони

Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг,

Где божество мое, где ангел гнева

И праведности? Справа кровь и слева

Кровь. Но твоя, бескровная, стократ

Смертельней.

Я отброшен тетивою

Войны, и глаз твоих я не закрою.

И чем я виноват, чем виноват?

Не речи, —

нет, я не хочу

Твоих сокровищ — клятв и плачей, —

Пера я не переучу

И горла не переиначу, —

Не смелостью пред смертью, — ты

Все замыслы довоплотила

В свои тетради до черты,

Где кончились твои чернила, —

Не первородству, —

я отдам

Свое, чтобы тебе по праву

На лишний день вручили там,

В земле, — твою земную славу, —

Не дерзости твоих страстей

И не тому, что все едино,

А только памяти твоей

Из гроба научи, Марина!

Как я боюсь тебя забыть

И променять в одно мгновенье

Прямую фосфорную нить

На удвоенье, утроенье

Рифм —

и в твоем стихотворенье

Тебя опять похоронить.

Ничего душа не хочет

И, не открывая глаз,

В небо смотрит и бормочет,

Как безумный Комитас.

Медленно идут светила

По спирали в вышине,

Будто их заговорила

Сила, спящая во мне.

Вся в крови моя рубаха,

Потому что и меня

Обдувает ветром страха

Стародавняя резня.

И опять Айя-Софии

Камень ходит предо мной,

И земля ступни босые

Обжигает мне золой.

Лазарь вышел из гробницы,

А ему и дела нет,

Что летит в его глазницы

Белый яблоневый цвет.

До утра в гортани воздух

Шелушится, как слюда,

И стоит в багровых звездах

Кривда Страшного суда.

О, только бы привстать, опомниться, очнуться

И в самый трудный час благословить труды,

Вспоившие луга, вскормившие сады,

В последний раз глотнуть из выгнутого блюдца

Листа ворсистого

хрустальный мозг воды.

Дай каплю мне одну, моя трава земная,

Дай клятву мне взамен — принять в наследство речь,

Гортанью разрастись и крови не беречь,

Не помнить обо мне и, мой словарь ломая,

Свой пересохший рот моим огнем обжечь.

Не для того ли мне поздняя зрелость,

Чтобы, за сердце схватившись, оплакать

Каждого слова сентябрьскую спелость,

Яблока тяжесть, шиповника мякоть,

Над лесосекой тянувшийся порох,

Сухость брусничной поляны, и ради

Правды — вернуться к стихам, от которых

Только помарки остались в тетради.

Все, что собрали, сложили в корзины,

К на мосту прогремела телега.

Дай мне еще наклониться с вершины,

Дай удержаться до первого снега.

Как зрение — сетчатке, голос — горлу,

Число — рассудку, ранний трепет — сердцу,

Я клятву дал вернуть мое искусство

Его животворящему началу.

Я гнул его, как лук, я тетивой

Душил его — и клятвой пренебрег.

Не я словарь по слову составлял,

А он меня творил из красной глины;

Не я пять чувств, как пятерню Фома,

Вложил в зияющую рану мира,

А рана мира облегла меня,

И жизнь жива помимо нашей воли.

Зачем учил я посох прямизне,

Лук — кривизне и птицу — птичьей роще?

Две кисти рук, вы на одной струне,

О явь и речь, зрачки расширьте мне,

И причастите вашей царской мощи,

И дайте мне остаться в стороне

Свидетелем свободного полета

Воздвигнутого чудом корабля,

О, два крыла, две лопасти оплота,

Надежного, как воздух и земля!

Ты ангел и дитя, ты первая страница,

Ты катишь колесо прибоя пред собой —

Волну вослед волне, и гонишь, как прибой,

За часом новый час — часы, как часовщица.

И все, что бодрствует, и все, что спит и снится,

Слетается на пир зелено-голубой.

А я клянусь тебе, что княжил над судьбой,

И хоть поэтому ты не могла не сбыться.

Я под твоей рукой, а под рукой моей

Земля семи цветов и синь семи морей,

И суток лучший час, и лучший месяц года,

И лучшая пора бессонниц и забот —

Спугнет тебя иль нет в час твоего прихода

Касатки головокружительный полет.

Давно мои ранние годы прошли

По самому краю,

По самому краю родимой земли,

По скошенной мяте, по синему раю,

И я этот рай навсегда потеряю.

Колышется ива на том берегу,

Как белые руки.

Пройти до конца по мосту не могу,

Но лучшего имени влажные звуки

На память я взял при последней разлуке.

Стоит у излуки

И моет в воде свои белые руки,

А я перед ней в неоплатном долгу.

Сказал бы я, кто на поемном лугу,

На том берегу,

За ивой стоит, как русалка над речкой,

И с пальца на палец бросает колечко.

Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,

Исхлестанную ветром темноту

И звезды, брезжущие на лету

Над мокрыми сентябрьскими садами,

Как бабочки с незрячими глазами,

И на цыганской масленой реке

Шатучий мост, и женщину в платке,

Спадавшем с плеч над медленной водою,

И эти руки, как перед бедою.

И кажется, она была жива,

Жива, как прежде, но ее слова

Из влажных «Л» теперь не означали

Ни счастья, ни желаний, ни печали,

И больше мысль не связывала их,

Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,

И гасли, словно ей легло на плечи

Все горе всех времен. Мы рядом шли,

Но этой горькой, как полынь, земли

Она уже стопами не касалась

И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у нее.

Сентябрьский ветер и ко мне в жилье

Врывается —

то лязгает замками,

То волосы мне трогает руками.

Свиданий наших каждое мгновенье,

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —

Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И — боже правый! — ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало: царь.

На свете все преобразилось, даже

Простые вещи — таз, кувшин, — когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами…

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Мы — только под прямым углом,

Наперекор один другому,

Как будто не привыкли к дому

И в разных плоскостях живем,

Друг друга потеряли в давке

И порознь вышли с двух сторон

И бережно несем, как сон,

Оконное стекло из лавки.

Мы отражаем всё и вся

И понимаем с полуслова,

Но только не один другого,

Жизнь, как стекло, в руках неся.

Пока мы время тратим, споря

На двух враждебных языках,

По стенам катятся впотьмах

Колеса радуг в коридоре.

Какое счастье у меня украли!

Когда бы ты пришла в тот страшный год,

В орлянку бы тебя не проиграли,

Души бы не пустили в оборот.

Мне девочка с венгерскою шарманкой

Поет с надсадной хрипотой о том,

Как вывернуло время вверх изнанкой

Твою судьбу под проливным дождем,

И старческой рукою моет стекла

Сентябрьский ветер, и уходит прочь,

И челка у шарманщицы намокла,

И вот уже у нас в предместье — ночь.

У человека тело

Одно, как одиночка.

Душе осточертела

Сплошная оболочка

С ушами и глазами

Величиной в пятак

И кожей — шрам на шраме,

Надетой на костяк.

Летит сквозь роговицу

В небесную криницу,

На ледяную спицу,

На птичью колесницу

И слышит сквозь решетку

Живой тюрьмы своей

Лесов и нив трещотку,

Трубу семи морей.

Душе грешно без тела,

Как телу без сорочки, —

Ни помысла, ни дела,

Ни замысла, ни строчки.

Загадка без разгадки:

Кто возвратится вспять,

Сплясав на той площадке,

Где некому плясать?

И снится мне другая

Душа, в другой одежде:

Горит, перебегая

От робости к надежде,

Огнем, как спирт, без тени

Уходит по земле,

На память гроздь сирени

Оставив на столе.

Дитя, беги, не сетуй

Над Эвридикой бедной

И палочкой по свету

Гони свой обруч медный,

Пока хоть в четверть слуха

В ответ на каждый шаг

И весело и сухо

Земля шумит в ушах.

Пока еще последние колена

Последних соловьев не отгремели

И смутно брезжит у твоей постели

Боярышника розовая пена,

Пока ложится железнодорожный

Мост, как самоубийца, под колеса

И жизнь моя над черной рябью плеса

Летит стремглав дорогой непреложной,

Спи, как на сцене, на своей поляне,

Спи, — эта ночь твоей любви короче, —

Спи в сказке для детей, в ячейке ночи,

Без имени в лесу воспоминаний.

Так вот когда я стал самим собою,

И что ни день — мне новый день дороже,

Но что ни ночь — пристрастнее и строже

Мой суд нетерпеливый над судьбою…

Зимний Германн поставил

Жизнь на карту свою, —

Мы играем без правил,

Как в неравном бою.

Тридцать первого марта

Карты сами сдаем.

Снега черная карта

Бита красным тузом.

Германн дернул за ворот

И крючки оборвал,

И свалился на город

Воробьиный обвал,

И ножи конькобежец

Зашвырнул под кровать,

Начал лед-громовержец

На реке баловать.

Охмелев от азарта,

Мечет масти квартал,

А игральные карты

Сроду в руки не брал.

Мне запомнится таянье снега

Этой горькой и ранней весной,

Пьяный ветер, хлеставший с разбега

По лицу ледяною крупой,

Беспокойная близость природы,

Разорвавшей свой белый покров,

И косматые шумные воды

Под железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из-за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мною

Исполняется той же тоски

И следит за свинцовой волною,

Под мостом обходящей быки?

И его, как меня, обманули

Вам подвластные тайные сны,

Чтобы легче нам было в июле

Отказаться от черной весны.

Я завещаю вам шиповник,

Весь полный света, как фонарь,

Июньских бабочек письмовник,

Задворков праздничный словарь.

Едва калитку отворяли,

В его корзине сам собой,

Как струны в запертом рояле,

Гудел и звякал разнобой.

Там, по ступеням светотени,

Прямыми крыльями стуча,

Сновала радуга видений

И вдоль и поперек луча.

Был очевиден и понятен

Пространства замкнутого шар —

Сплетенье линий, лепет пятен,

Мельканье брачущихся пар.

Я лежал на вершине горы,

Я был окружен землей.

Заколдованный край внизу

Все цвета потерял, кроме двух:

Светло-синий,

Светло-коричневый там, где по

синему камню писало перо Азраила.

Вкруг меня лежал Дагестан.

Разве гадал я тогда,

Что в последний раз

Читаю арабские буквы на камнях

горделивой земли?

Как я посмел променять на чет и

нéчет любови

Разреженный воздух горы?

Чтобы здесь

В ложке плавить на желтом огне

Дагестанское серебро?

Петь:

«Там я жил над ручьем,

Мыл в ледяной воде

Простую одежду мою»?

Наверчены звездные линии

На северном полюсе мира,

И прямоугольная, синяя

В окно мне вдвинута лира.

А ниже — бульвары и здания

В кристальном скрипичном напеве, —

Как будущее, как сказание,

Как Будда у матери в чреве.

Я безупречно был вооружен,

И понял я, что мне клинок не нужен,

Что дудкой Марса я заворожен

И в боевых доспехах безоружен,

Что с плеч моих плывет на землю гнет,

Куда меня судьба ни повернет,

Что тяжек я всей тяжестью земною,

Как якорь, волочащийся по дну,

И цепь разматывается за мною,

А я себя матросам не верну…

И пожелал я

легкости небесной,

Сестры чудесной

поросли древесной,

Затосковал — и приоткрыл лицо,

И ласточки снуют, как пальцы пряхи,

Трава просовывает копьецо

Сквозь каждое кольцо моей рубахи,

Лежу, —

а жилы крепко сращены

С хрящами придорожной бузины.

Мне опостылели слова, слова, слова,

Я больше не могу превозносить права

На речь разумную, когда всю ночь о крышу

В отрепьях, как вдова, колотится листва.

Оказывается, я просто плохо слышу

И неразборчива ночная речь вдовства.

Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.

И если я твержу деревьям сумасшедшим,

Что у меня в росе по локоть рукава,

То, кроме стона, им уже ответить нечем.

Могучая архитектура ночи!

Рабочий ангел купол повернул,

Вращающийся на древесных кронах,

И обозначились между стволами

Проемы черные, как в старой церкви,

Забытой богом и людьми.

Но там

Взошли мои алмазные Плеяды.

Семь струн привязывает к ним Сапфо

И говорит:

«Взошли мои Плеяды,

А я одна в постели, я одна.

Одна в постели!»

Ниже и левей

В горячем персиковом блеске встали,

Как жертва у престола, золотые

Рога Тельца

и глаз его, горящий

Среди Гиад,

как Ветхого завета

Еще одна скрижаль.

Проходит время,

Но — что мне время?

Я терпелив,

я подождать могу,

Пока взойдет за жертвенным Тельцом

Немыслимое чудо Ориона,

Как бабочка безумная, с купелью

В своих скрипучих проволочных

лапках,

Где были крещены Земля и Солнце.

Я подожду,

пока в лучах стеклянных

Сам Сириус —

с египетской, загробной,

собачьей головой —

Взойдет.

Мне раз еще увидеть суждено

Сверкающее это полотенце,

Божественную перемычку счастья,

И что бы люди там ни говорили —

Я доживу, переберу позвездно,

Пересчитаю их по каталогу,

Перечитаю их по книге ночи.

Ты безумна, Изора, безумна и зла,

Ты кому подарила свой перстень с отравой

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

Ах, Изора, глаза у тебя хороши

И черней твоей черной и горькой души.

Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро,

Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

Так лети же, снегов не касаясь стопой:

Есть кому еще уши залить глухотой

И глаза слепотой, есть еще голодуха,

Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

Куда ведет меня подруга —

Моя судьба, моя судьба?

Бредем, теряя кромку круга

И спотыкаясь о гроба.

Не видно месяца над нами,

В сугробах вязнут костыли,

И души белыми глазами

Глядят вослед поверх земли.

Ты помнишь ли, скажи, старуха,

Как проходили мы с тобой

Под этой каменной стеной

Зимой студеной, в час ночной,

Давным-давно, и так же глухо,

Вполголоса и в четверть слуха,

Гудело эхо за спиной?

В снегу, под небом синим,

а меж ветвей — зеленым,

Стояли мы и ждали

подарка на дорожке.

Синицы полетели

с неизъяснимым звоном,

Как в греческой кофейне

серебряные ложки.

Могло бы показаться,

что там невесть откуда

Идет морская синька

на белый камень мола,

И вдруг из рук служанки

под стол летит посуда,

И ложки подбирает,

бранясь, хозяин с пола.

В затонах остывают пароходы,

Чернильные загустевают воды,

Свинцовая темнеет белизна,

И если впрямь земля болеет нами,

То стала выздоравливать она —

Такие звезды блещут над снегами,

Такая наступила тишина,

И вот уже из ледяного плена

Едва звучит последняя сирена.

Я не буду спать

Ночью новогодней,

Новую тетрадь

Я начну сегодня.

Ради смысла дат

И преображенья

С головы до пят

В плоть стихотворенья —

Год переберу,

Месяцы по строчке

Передам перу

До последней точки.

Где оно — во мне

Или за дверями,

В яви или сне

За семью морями,

В пляске по снегам

Белой круговерти, —

Я не знаю сам,

В чем мое бессмертье,

Но из декабря

Брошусь к вам, живущим

Вне календаря,

Наравне с грядущим.

О, когда бы рук

Мне достало на год

Кончить новый круг!

Строчки сами лягут…

Душа и не глядит

на рифму конопляную,

Сидит, не чистит перышек,

не продувает горла:

Бывало, мол, и я

певала над поляною,

Сегодня, мол, не в голосе,

в зобу дыханье сперло.

Пускай душа чуть-чуть

распустится и сдвинется,

Хоть на пятнадцать градусов,

и этого довольно,

Чтобы вовсю пошла

свистать, как именинница,

И стало ей, малиновке,

и весело и больно.

Словарь у нас простой,

созвучья — из пословицы.

Попробуйте подставьте ей

сиреневую ветку,

Она с любым из вас

пошутит и условится

И с собственной тетрадкою

пойдет послушно в клетку.

Садится ночь на подоконник,

Очки волшебные надев,

И длинный вавилонский сонник,

Как жрец, читает нараспев.

Уходят вверх ее ступени,

Но нет перил над пустотой,

Где судят тени, как на сцене,

Иноязычный разум твой.

Ни смысла, ни числа, ни меры.

А судьи кто? И в чем твой грех?

Мы вышли из одной пещеры,

И клинопись одна на всех.

Явь от потопа до Эвклида

Мы досмотреть обречены.

Отдай — что взял; что видел — выдай!

Тебя зовут твои сыны.

И ты на чьем-нибудь пороге

Найдешь когда-нибудь приют,

Пока быки бредут, как боги,

Боками трутся на дороге

И жвачку времени жуют.

Передо мною плаха

На площади встает,

Червонная рубаха

Забыться не дает.

По лугу волю славить

С косой идет косарь.

Идет Москву кровавить

Московский государь.

Стрельцы, гасите свечи!

Вам, косарям, ворам,

Ломать крутые плечи

Идет последний срам.

У, буркалы Петровы,

Навыкате белки!

Холстинные обновы.

Сынки мои, сынки!

Мебель трескается по ночам.

Где-то каплет из водопровода.

От вседневного груза плечам

В эту пору дается свобода,

В эту пору даются вещам

Бессловесные души людские,

И слепые,

немые,

глухие

Разбредаются по этажам.

В эту пору часы городские

Шлют секунды

туда

и сюда,

И плетутся хромые,

кривые,

Подымаются в лифте живые,

Неживые

и полуживые,

Ждут в потемках, где каплет вода,

Вынимают из сумок стаканы

И приплясывают, как цыганы,

За дверями стоят, как беда,

Сверла медленно вводят в затворы

И сейчас оборвут провода.

Но скорее они — кредиторы

И пришли навсегда, навсегда,

И счета принесли.

Невозможно

Воду в ступе, не спавши, толочь,

Невозможно заснуть, — так

тревожна

Для покоя нам данная ночь.

Свет зажгу, на чернильные пятна

Погляжу и присяду к столу, —

Пусть поет, как сверчок непонятно,

Электрический счетчик в углу.

Пусть голодные мыши скребутся,

Словно шастать им некогда днем,

И часы надо мною смеются

На дотошном наречье своем, —

Я возьмусь за работу ночную,

И пускай их до белого дня

Обнимаются напропалую,

Пьют вино, кто моложе меня.

Что мне в том? Непочатая глыба,

На два века труда предо мной.

Может, кто-нибудь скажет спасибо

За постылый мой подвиг ночной.

Дорога ведет под обрыв,

Где стала трава на колени

И призраки диких олив,

На камни рога положив,

Застыли, как стадо оленей.

Мне странно, что я еще жив

Средь стольких могил и видений,

Я сторож вечерних часов

И серой листвы надо мною.

Осеннее небо мой кров.

Не помню я собственных снов

И слез твоих поздних не стою.

Давно у меня за спиною

В камнях затерялся твой зов.

А где-то судьба моя прячет

Ключи у степного костра,

И спутник ее до утра

В багровой рубахе маячит.

Ключи она прячет и плачет

О том, что ей песня сестра

И в путь собираться пора.

Седые оливы, рога мне

Кладите на плечи теперь,

Кладите рога, как на камни:

Святой колыбелью была мне

Земля похорон и потерь.

О нет, я не город с кремлем над рекой,

Я разве что герб городской.

Не герб городской, а звезда над щитком

На этом гербе городском.

Не гостья небесная в черни воды,

Я разве что имя звезды.

Не голос, не платье на том берегу,

Я только светиться могу.

Не луч световой у тебя за спиной,

Я — дом, разоренный войной.

Не дом на высоком валу крепостном,

Я — память о доме твоем.

Не друг твой, судьбою ниспосланный друг,

Я — выстрела дальнего звук.

В приморскую степь я тебя уведу,

На влажную землю паду,

И стану я книгой младенческих трав,

К родимому лону припав.

Я врéзался в возраст учета

Не сдавшихся возрасту прав,

Как в город из-за поворота

Железнодорожный состав.

Еще я в дымящихся звездах

И чертополохе степей,

И жаркой воронкою воздух

Стекает по коже моей.

Когда отдышаться сначала

Не даст мне мое божество,

Я так отойду от вокзала

Уже без себя самого —

Пойду под уклон за подмогой,

Прямую сгибая в дугу, —

И кто я пред этой дорогой?

И чем похвалиться могу?

Фиолетовой от зноя,

Остывающей рукой

Рану смертную потрогал

Умирающий Патрокл,

И последнее, что слышал, —

Запредельный вой тетив,

И последнее, что видел, —

Пальцы склеивает кровь.

Мертв лежит он в чистом поле,

И Ахилл не пьет, не ест,

И пока ломает руки,

Щит кует ему Гефест.

Равнодушно пьют герои

Хмель времен и хмель могил,

Мчит вокруг горящей Трои

Тело Гектора Ахилл.

Пожалел Ахилл Приама,

И несет старик Приам

Мимо дома, мимо храма

Жертву мстительным богам.

Не Ахилл разрушит Трою,

И его лучистый щит

Справедливою рукою

Новый мститель сокрушит.

И еще на город ляжет

Семь пластов сухой земли,

И стоит Ахилл по плечи

В щебне, прахе и золе.

Так не дай пролить мне крови,

Чистой, грешной, дорогой,

Чтобы клейкой красной глины

В смертный час не мять рукой.

Номера — имена телефонов

Постигаются сразу, когда

Каждой вести пугаешься, тронув

Змеевидные их провода.

Десять букв алфавита без смысла,

Десять цифр из реестра судьбы

Сочетаются в странные числа

И года громоздят на горбы.

Их щемящему ритму покорный,

Начинаешь цвета различать,

Может статься, зеленый и черный —

В-1-27-45.

И по номеру можно дознаться,

Кто стоит на другой стороне,

Если взять телефонные святцы

И разгадку найти, как во сне,

И особенно позднею ночью

В час, когда по ошибке звонят,

Можно челюсть увидеть воочью,

Подбирая число наугад.

Девочка Серебряные Руки

Заблудилась под вечер в лесу.

В ста шагах разбойники от скуки

Свистом держат птицу на весу.

Кони спотыкаются лихие,

Как бутылки, хлопает стрельба,

Птичьи гнезда и сучки сухие

Обирает поверху судьба.

— Ой, березы вы мои, березы,

Вы мои пречистые ручьи,

Расступитесь и омойте слезы,

Расплетите косыньки мои,

Приоденьте корнем и корою,

Положите на свою кровать,

Помешайте злобе и разбою

Руки мои белые отнять!

Чем стала ты, сестра моя дриада,

В гостеприимном городском раю?

Кто отнял дикую вольность твою?

Где же твои крыла, пленница сада?

Ножницы в рощу принесла досада,

И зависть выдала, в каком краю

Скрывалась я. Ты видишь — я стою,

Лира немая, музыке не рада.

Не называй меня сестрой своей,

Не выйду я из выгнутых ветвей,

Не перейду в твое хромое тело,

Не обопрусь на твои костыли.

Ты не глотнешь от моего удела —

Жить памятью о праздниках земли.

А ну-ка, Македонца или Пушкина

Попробуйте назвать не Александром,

А как-нибудь иначе!

Не пытайтесь.

Еще Петру Великому придумайте

Другое имя!

Ничего не выйдет.

Встречался вам когда-нибудь юродивый,

Которого не называли Гришей?

Нет, не встречался, если не соврать.

И можно кожу заживо сорвать,

Но имя к нам так крепко припечатано,

Что силы нет переименовать,

Хоть каждое затерто и захватано.

У нас не зря про имя говорят:

Оно —

Ни дать ни взять родимое пятно.

Недавно изобретена машинка:

Приставят к человеку и глядишь —

Ушная мочка, малая морщинка,

Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка, —

Пищит, как бы комарик или мышь:

— Иван!

— Семен!

— Василий!

— Худо, братцы,

Чужая кожа пристает к носам.

Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

Румпельштильцхен из сказки немецкой

Говорил:

— Всех сокровищ на свете

Мне живое милей!

Мне живое милей!

Ждут подземные няньки,

А в детской —

Во какие кроты

Неземной красоты,

Но всегда не хватает детей!

Обманула его королева

И не выдала сына ему,

И тогда Румпельштильцхен от гнева

Прыгнул,

за ногу взялся,

Дернул

и разорвался

В отношении: два к одному,

И над карликом дети смеются,

И не жалко его никому,

Так смеются, что плечи трясутся,

Над его сумасшедшей тоской

И над тем, что на две половинки —

Каждой по рукаву и штанинке —

Сам свое подземельное тельце

Разорвал он своею рукой.

Непрактичный и злобный какой!

Западный ветер погнал облака.

Забеспокоилась Клязьма-река.

С первого августа дочке неможется,

Вон как скукожилась черная кожица.

Слушать не хочет ершей да плотвиц,

Губ не синит и не красит ресниц.

— Мама-река моя, я не упрямая,

Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

Глянула в зеркало — я уж не та,

Канула в омут моя красота.

Замуж не вышла, детей не качала я,

Так почему ж я такая усталая?

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

Вот я прилягу, вот я усну.

— Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

Всё кончается, как по звонку,

На убогой театральной сцене

Дранкой вверх несут мою тоску —

Душные лиловые сирени.

Я стою хмелён и одинок,

Будто нищий над своею шапкой,

А моя любимая со щек

Маков цвет стирает сальной тряпкой.

Я искусство ваше презирал.

С чем еще мне жизнь сравнить, скажите,

Если кто-то роль мою сыграл

На вертушке роковых событий?

Где же ты, счастливый мой двойник?

Ты, видать, увел меня с собою,

Потому что здесь чужой старик

Ссорится у зеркала с судьбою.

Сам не знаю, что со мною:

И последыш и пророк,

Что ни сбудется с землею

Вижу вдоль и поперек.

Кто у мачехи-Европы

Молока не воровал?

Мотоциклы, как циклопы,

Заглотали перевал,

Шелестящие машины

Держат путь на океан,

И горячий дух резины

Дышит в пеших горожан.

Слесаря, портные, прачки

По шоссе, как муравьи,

Катят каторжные тачки,

Волокут узлы свои.

Потеряла мать ребенка,

Воздух ловит рыбьим ртом,

А из рук торчит пеленка

И бутылка с молоком.

Паралитик на коляске

Боком валится в кювет,

Бельма вылезли из маски,

Никому и дела нет.

Спотыкается священник

И бормочет:

— Умер бог, —

Голубки бумажных денег

Вылетают из-под ног,

К пристаням нельзя пробиться,

И Европа пред собой

Смотрит, как самоубийца,

Не мигая, на прибой.

В океане по колена,

Белый и большой, как бык,

У причала роет пену,

Накренясь, «трансатлантик».

А еще одно мгновенье —

И от Страшного суда,

Как надежда на спасенье

Он отвалит навсегда.

По сто раз на дню, как брата,

Распинали вы меня,

Нет вам к прошлому возврата,

Вам подземка не броня.

— Ууу-ла! Ууу-ла! —

марсиане

Воют на краю Земли,

И лазурный луч в тумане

Их треножники зажгли.

Жил да был художник Пауль Клее

Где-то за горами, над лугами.

Он сидел себе один в аллее

С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки,

Африку, ребенка на перроне,

Дьяволенка в голубой сорочке,

Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки

Были честным паспортом природы,

Где послушно строятся по струнке

Люди, кони, города и воды.

Он хотел, чтоб линии и пятна,

Как кузнечики в июльском звоне,

Говорили слитно и понятно.

И однажды утром на картоне

Проступили крылышко и темя:

Ангел смерти стал обозначаться.

Понял Клее, что настало время

С Музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее.

Ничего не может быть печальней!

Если б Клее был немного злее,

Ангел смерти был бы натуральней.

И тогда с художником все вместе

Мы бы тоже сгинули со света,

Порастряс бы ангел наши кости!

Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее,

Где порой вы бродите, живые,

И висят рядком картины Клее —

Голубые, желтые, блажные…

Девочке в сером халате,

Аньке из детского дома,

В женской четвертой палате

Каждая малость знакома —

Кружка и запах лекарства,

Няньки дежурной указки

И тридевятое царство —

Пятна и трещины в краске.

Будто синица из клетки,

Глянет из-под одеяла:

Не просыпались соседки,

Утро еще не настало?

Востренький нос, восковые

Пальцы, льняная косица.

Мимо проходят живые.

— Что тебе, Анька?

— Не спится.

Ангел больничный за шторой

Светит одеждой туманной.

— Я за больной.

— За которой?

— Я за детдомовской Анной.

Клянусь, мне столько лет, что наковальня

И та не послужила бы так долго,

Куда уж там кувалде и мехам.

Сам на себе я самого себя

Самим собой ковал — и горн гашу,

А все-таки работой недоволен:

Тут на железе трещина, тут выгиб

Не тот, тут — раковина, где должна бы

Свистеть волшебной флейтой горловина.

Не мастера ты выковал, кузнец,

Кузнечика ты смастерил, а это

И друг неверный, и плохой близнец,

Ни хлеба от такого, ни совета.

Что ж, топочи, железная нога!

Железная не там открылась книга.

Живи, браток, железным усом двигай!

А мне наутро — новая туга…

Исполнены дилювиальной веры

В извечный быт у счастья под крылом,

Они переезжали из пещеры

В свой новый дом.

Не странно ли? В квартире так недавно

Царили кисть, линейка и алмаз,

И с чистотою, нимфой богоравной,

Бог пустоты здесь прятался от нас.

Но четверо нечленов профсоюза —

Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей —

Контейнеры, трещавшие от груза,

Внесли, бахвалясь алчностью своей.

По-жречески приплясывая рьяно,

С молитвенным заклятием «наддай!»

Втащили Попокатепетль дивана,

Малиновый, как первозданный рай,

И, показав, на что они способны,

Без помощи своих железных рук

Вскочили на буфет пятиутробный

И Афродиту подняли на крюк.

Как нежный сгусток розового сала,

Она плыла по морю одеял

Туда, где люстра, как фазан, сияла

И свет зари за шторой умирал.

Четыре мужа, Анадиомене

Воздав смущенно страстные хвалы,

Ушли.

Хозяйка, преклонив колени,

Взялась за чемоданы и узлы.

Хозяин расставлял фарфор.

Не всякий

Один сюжет ему придать бы мог:

Здесь были:

свиньи,

чашки

и собаки,

Наполеон

и Китеж-городок.

Он отыскал собранье сочинений

Молоховец —

и в кабинет унес,

И каждый том, который создал гений,

Подставил, как Борей, под пылесос.

Потом, на час покинув нашу эру

И новый дом со всем своим добром,

Вскочил в такси

и покатил в пещеру,

Где ползал в детстве перед очагом.

Там Пень стоял — дубовый, в три обхвата,

Хранитель рода и Податель сил.

О, как любил он этот Пень когда-то!

И как берег! И как боготворил!

И Пень теперь в гостиной, в сердцевине

Диковинного капища вещей

Гордится перед греческой богиней

Неоспоримой древностью своей.

Когда на праздник новоселья гости

Сошлись и дом поставили вверх дном,

Как древле — прадед,

мамонтовы кости

На нем

рубил

хозяин

топором!

В желтой траве отплясали кузнечики,

Мальчику нá зиму кутают плечики,

Рамы вставляют, летает снежок,

Дунула вьюга в почтовый рожок.

А за воротами шаркают пильщики,

И ножи-ножницы точат точильщики,

Сани скрипят, и снуют бубенцы,

И по железу стучат кузнецы.

А в доме у Тарковских

Полным-полно приезжих,

Гремят посудой, спорят,

Не разбирают елки,

И сыплются иголки

В зеркальные скорлупки,

Пол серебром посолен,

А самый младший болен.

На лбу компресс, на горле

Компресс. Идут со свечкой.

Малиной напоили?

Малиной напоили.

В углу зажгли лампадку,

И веялку приносят,

И ставят на площадку,

И крутят рукоятку,

И сыплются обрезки —

Жестянки и железки.

Вставай, пойдем по краю,

Я все тебе прощаю.

То пóд гору, то в гору

Пойдем в другую пору

По зимнему простору,

Малиновому снегу.

Почему, скажи, сестрица,

Не из Божьего ковша,

А из нашего напиться

Захотела ты, душа?

Человеческое тело

Ненадежное жилье,

Ты влетела слишком смело

В сердце тесное мое.

Тело может истомиться,

Яду невзначай глотнуть,

И потянешься, как птица,

От меня в обратный путь.

Но когда ты отзывалась

На призывы бытия,

Непосильной мне казалась

Ноша бедная моя, —

Может быть, и так случится,

Что, закончив перелет,

Будешь биться, биться, биться —

И не отомкнут ворот.

Пой о том, как ты земную

Боль, и соль, и желчь пила,

Как входила в плоть живую

Смертоносная игла,

Пой, бродяжка, пой, синица,

Для которой корма нет,

Пой, как саваном ложится

Снег на яблоневый цвет,

Как возвысилась пшеница,

Да побил пшеницу град…

Пой, хоть время прекратится,

Пой, на то ты и певица,

Пой, душа, тебя простят.

Как тот Кавказский Пленник в яме,

Из глины нищеты моей

И я неловкими руками

Лепил свистульки для детей.

Не испытав закала в печке,

Должно быть, вскоре на куски

Ломались козлики, овечки,

Верблюдики и петушки.

Бросали дети мне объедки,

Искусство жалкое ценя,

И в яму, как на зверя в клетке,

Смотрели сверху на меня.

Приспав сердечную тревогу,

Я забывал, что пела мать,

И научился понемногу

Мне чуждый лепет понимать.

Я смутно жил, но во спасенье

Души, изнывшей в полусне,

Как мимолетное виденье,

Опять явилась муза мне,

И лестницу мне опустила,

И вывела на белый свет,

И леность сердца мне простила,

Пусть хоть теперь, на склоне лет.

Разобрал головоломку —

Не могу ее сложить.

Подскажи хоть ты потомку

Как на свете надо жить —

Ради неба, или ради

Хлеба и тщеты земной,

Ради сказанных в тетради

Слов идущему за мной?

Под окном — река забвенья,

Испарения болот.

Хмель чужого поколенья

И тревожит, и влечет.

Я кричу, а он не слышит,

Жжет свечу до бела дня,

Будто мне в ответ он пишет:

«Что тревожишь ты меня?»

Я не стóю ни полслова

Из его черновика,

Что ни слово — для другого,

Через годы и века.

Боже правый, неужели

Вслед за ним пройду и я

В жизнь из жизни мимо цели,

Мимо смысла бытия?

В магазине меня обсчитали:

Мой целковый кассирше нужней.

Но каких несравнимых печалей

Ни дарили мне в жизни моей:

В снежном, полном веселости мире,

Где алмазная светится высь,

Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,

За душой, как за призом, гнались;

Хорошо мне изранили тело

И не взяли за то ни копья,

Безвозмездно мне сердце изъела

Драгоценная ревность моя;

Клевета расстилала мне сети,

Голубевшие, как бирюза,

Наилучшие люди на свете

С царской щедростью лгали в глаза.

Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы

Мне в моих сундуках не беречь.

Не гадал мой даритель лукавый,

Что вручил мне с подарками право

На прямую свободную речь.