Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы

Восковая свеча золотого отлива

Пред лицом огорчений, как я, терпелива.

Долго будет она улыбаться тебе,

Хоть она умирает, покорна судьбе.

И без слов говорит она: «Люди, не верьте,

Что я плачу от страха в предвиденье смерти.

Разве так иногда не бывает у вас,

Что покатятся слезы от смеха из глаз?»

Я множество дорог оставил за спиною,

И плачут многие, разлучены со мною.

Судьба гнала меня из края в край вселенной,

Но братьев чистоты любил я неизменно.

Друзьями стали мне года разлук с друзьями.

О расставания, когда расстанусь с вами?

Горделивые души склонилась к ногам

Беспощадных времен, угрожающих нам.

Даже капля единая: славного яда

Опьяняет сильнее, чем сок винограда.

О душа моя, жизни твоей не губя,

Смерть не тронула крыльями только тебя.

Поражают врага и копьем тростниковым.

Сердце кровоточит, уязвленное словом.

Подгоняя своих жеребят, облака

Шли на копья трепещущего тростника,

Или то негритянки ходили кругами,

Потрясая под гром золотыми жезлами?

Если кто-нибудь зло на меня затаит,

Я, провидя коварство, уйду от обид.

Потому что мои аваджийские кони

И верблюды мои не боятся погони.

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали

Незаходящие звезды великой печали.

И говорил я, пока эта ночь продолжалась:

«Где седина долгожданного дня задержалась?

Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-то

Так торопились на запад по зову заката?»

Скажи мне, за что ты не любишь моей седины,

Постой, оглянись, я за нею не знаю вины.

Быть может, за то, что она — как свечение дня,

Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня?

Скажи мне: достоинство юности разве не в том,

Что мы красотой и приятностью внешней зовем, —

В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны,

Как черная участь разумной моей седины?

Человек благородный везде отщепенец

Для своих соплеменников и соплеменниц, —

Он вином темно-красным их не угощает

И неопытных девственниц не обольщает.

Наилучшая доля на свете — смиренье:

Даже хлеб наш несытный — благое даренье.

Рассыпается пеплом сгоревшая младость,

И чертоги средь звезд человеку не в радость.

На любовь я отвечу любовью по чести,

Буду льстить, и любовь ослабеет от лести.

Завершается детство к пятнадцатилетью,

К сорока увлеченья не кажутся сетью.

Ты навряд ли доволен одеждой простою,

Но глупцом прослывешь без абая[17] зимою.

Возрастает на этой земле каменистой

Защищенный шипами терновник душистый.

Нет еще окончанья Адамову роду,

Но женитьбой свою не связал я свободу.

Амр зевает, и Хáлид[18] зевнул большеротый,

Но меня миновала зараза зевоты.

Крылья знаний меня от людей отлучили,

Я увидел, что люди — подобие пыли.

Опален мой камыш и подернут золою,

И теперь я бессилен исправить былое.

Пред судьбою склоняется лев, не противясь,

Держит страх куропатку степную, как привязь.

Радва[19] и не заметила воинств на склонах,

А Кубба[20] захлебнулась в походных знаменах.

Преступленье свершает отец, порождая —

Все равно — мудреца иль правителя края;

Чем твой сын даровитей, тем выше преграда

Между вами, тем больше в душе его яда:

Тьмы загадок на сына обрушил ты разом,

Над которыми тщетно терзается разум.

Днем и ночью писателей алчная стая

Завывает, к обману людей призывая.

Смерть таится средь скал и в долинах просторных

И на поиски жертв посылает дозорных.

Лев дрожит, если близко мечи зазвенели.

Как судьбы не страшиться пугливой газели?

Молюсь молитвой лицемера, прости, мой боже!

Но лицемерие и вера — одно и то же.

Порою человек бывает приятен с виду,

А слово молвив, заставляет глотать обиду.

Твердить без веры божье имя и лгать о боге —

Нам с лицемерами такими не по дороге.

Побольше скромности! Я людям не судья.

Не покриви душой — себя судил бы я.

Когда нам, господи, забвенье ниспошлют

И мы в земле найдем последний свой приют?

Но не спешит душа из-под недвижных век:

Вплоть до истления страдает человек.

За ночью день идет, и ночь сменяет день.

Густеет злой судьбы губительная тень.

В могилах без числа почиют хаджарийцы[21]

И Йемена[22] цари — святые и убийцы.

Былым правителям давно потерян счет,

А вот Египет — цел, и Аль-Ахса[23] живет.

Будь проклята, земля! Пред нами ты в ответе.

Исчадья подлости подлее всех на свете.

О горе, мать-земля! Поистине сама

Ты наставляла нас, и лгут, что ты нема.

На что нам Сахр ибн Амр[24], иссохший, как Сахара?

Быть может, Аль-Ханса блуждает ланью старой.

Твой океан кипит. Плывущих по волнам

Терзают сто страстей. Куда причалить нам?

И если ты, земля, когда-нибудь любила,

То в гневе своего избранника губила.

Бьет ненависть в чело и валит с ног живых,

И дикость кровь струит из вен отверстых их.

Да не смутит тебя ни вид их величавый,

Ни власть мгновенная, ни блеск их дутой славы!

Не много радостей изведали они,

И не по воле их пришли дурные дни.

Когда присмотришься к живущим на земле —

Что человек, то нрав. Но все равны во зле.

И если на меня похожи дети Евы,

То что вы стóите? Да пропадите все вы!

Как бейт[25] с неправильным по метрике стихом,

Как вздор, написанный неграмотным писцом,

Так ваша близость мне под жалкой вашей сенью.

Пора недужный дух предать уединенью.

Хоть до Лива ар-Рамль[26] ты, странник, не дошел,

Довольно, отойди! Засох древесный ствол.

И на висках твоих в напоминанье света

Белеет старости печальная примета.

И веки у тебя слезятся потому,

Что жаль последних звезд, чуть брезжущих сквозь тьму.

От взора свет бежит. Сиянье меркнет. Вера.—

Вооружение лжеца и лицемера.

Ужель прольется дождь небесных благ для тех,

Кто забывает стыд среди земных утех?

О лживый мир! А мы не знали, что в мечети

Безгрешны все подряд, как маленькие дети!

О жалкая земля, обитель горя, плачь!

Тебя хулил бедняк и посрамлял богач.

О вы, обман и ложь призвавшие в подмогу!

Поистине, из вас никто не близок богу.

Когда бы по делам господь судил людей,

Не мог бы избежать возмездия злодей.

А сколько на земле мы видели пророков,

Пытавшихся спасти людей от их пороков,

И все они ушли, а наши беды — здесь,

И ваш недужный дух не исцелен поднесь,

Так предопределил господь во дни творенья

Созданьям рук своих, лишенным разуменья.

Восславим Аллаха, кормильца земли!

Отвага и стыд от людей отошли.

Для щедрого сердца в смертельной болезни

Могильный покой всех бальзамов полезней.

Опеку возьму я над опекуном —

Душой, обитающей в теле моем.

И денно и нощно в толпе правоверных

Искал я молящихся нелицемерных.

Нашел я, что это бессмысленный скот,

Который вслепую по жизни бредет.

А кто половчей, тот с повадкой пророка

В гордыне великой вознесся высоко.

Посмотришь, одни — простецы и глупцы,

Другие — обманщики и хитрецы.

Безропотность за благочестье сочли вы?

Тогда и ослы ваши благочестивы,

Чесоточные, под ветрами степей,

Они, безглагольные, вас не глупей.

Мы нищие души: то рвань, то заплаты…

Но всех на поверку беднее богатый.

Мы смерть ненавидим и в жизнь влюблены,

А радостью любящих обойдены.

При жизни мы верных друзей не встречали,

По смерти мы внемлем притворной печали.

Позвало бы солнце, что блещет впотьмах,

Жалело бы о расточенных лучах.

Я горевал, когда под оболочкой дня

Все больше голова белела у меня.

Но чернота волос… быть может, это грязь?

И зубы чистые блестят, как день, светясь.

Мы любим эту жизнь, подобную любви

Тем, что сердца у нас и от нее в крови.

Стенает человек: «Продлись!» А жизнь — в ответ:

«Ни часа лишнего! Теперь на мне запрет».

Когда же кончится безвременье разлук

И встретит жизнь свою ее влюбленный друг?

Не раз твой верный щит спасал тебя от стрел.

Смирись и брось его, когда твой час приспел.

Я не похож на тех, кто, чуя смерти сеть,

Твердит, что все равно — жить или умереть.

Молитву совершать приходится, когда

Для омовения принесена вода.

Решимости былой тебя лишает ночь.

Друзья-созвездия спешат тебе помочь.

О верные друзья моих незрячих глаз,

Ведите и меня встречать последний час!

Нет горше ничего, чем жизни маета.

А горек твой глоток, так выплюнь изо рта.

Что со мною стряслось? Я сношу терпеливо беду,

Бейтам Рубы[27] под стать, перемены судьбы я не жду.

Стал я точным подобием слабого звука в глаголе.

Над врачами смеются мои застарелые боли.

Жизнь моя затянулась, пора мне домой из гостей,

Мать-пустыня взыскует моих долгожданных костей.

Разве я из-за пьянства дойти не могу до постели?

От ночных переходов колени мои ослабели.

Надоела мне жизнь, истомил мою душу народ,

Чей правитель нещедрый лишил его добрых забот.

Говорят, что правитель — народу слуга и защита,

А у нас попеченье о благе народа забыто.

Убедился я в том, что не вдосталь еды у людей,

Что подлейших из подлых писатели наши подлей.

То и дело хадисы[28] твердят наизусть грамотеи,

А богатство их сделало крыс ненасытных жаднее.

Преступи хоть на палец предел установленных прав,

Отвернется твой друг, отщепенцем тебя обозвав.

Так размеренный стих, измени в нем единое слово,

Даже букву одну, — от себя отвращает любого.

Спящий сном любовался, а жизнь безвозвратно прошла.

Чем же сон одарил его, кроме убытка и зла?

Славь деянья создавшего землю тебе на потребу,

Над которой созвездия пламень проносят по небу!

Знает зависть и конь, на чужую косится судьбу

И завидует тем, что со звездочкой белой во лбу.

Жизнь — как женщина в дни очищенья: желанна,

Да помочь нам не может. Но жизнь такова постоянно.

Не пресытившись ею, от жизни уходит богач;

Бедный тоже уснет и не вспомнит своих неудач.

Спорят, ссорятся жизнелюбивые законоведы,

Ищет мудрость их мнимая славы и легкой победы.

Я пристрастие к жизни хотел бы себе запретить,

Но лица не могу, не могу от нее отвратить.

Ученых больше нет, и мрак объемлет нас,

А человек простой в невежестве погряз,

Приметных некогда, как вороные кони,

Наставников лишась в годину беззаконий.

И жены и мужи, мы все до одного —

Рабы ничтожные для бога своего.

Ему подвластно все: и месяц, и Плеяды,

И полная луна, и горные громады,

Звезда Полярная, созвездье Льва, заря,

И солнце, и костер, и суша, и моря.

Скажи: «Велик господь, руководитель света!» —

Тебя и праведник не упрекнет за это.

О брат, недолго мне терпеть земную боль.

У неба испросить прощенья мне дозволь!

Ты скажешь: праведность. Но это только слово, —

Есть лица, имена — и ничего иного.

Хадисы вымыслил обманщик в старину,

Чтоб ради выгоды умы держать в плену.

Взгляни на сонмы звезд. По мне узоры эти —

Судьбою над людьми раскинутые сети.

Дивлюсь: невыносим судьбы железный гнёт,

Один ее удар сильнейшим спину гнет,

А людям невдомек, что смерть играет ими,

Когда горбы могил встают над их родными.

Неправда на земле царит с начала дней

И в ярости казнит мудрейших из людей.

От смерти, Асами, бежать не стоит в горы:

Непререкаемы у смерти приговоры.

Четыре составных[29] слились в живую плоть,

Одна стремится часть другие побороть;

Здорова плоть, когда в ладу они друг с другом,

А несогласье их предшествует недугам.

Наш век и нем и груб; напрасно хочешь ты

Понять невнятные сужденья немоты.

Жизнь — полосы ночей, сменяющихся днями:

Змея двухцветная, ползущая за нами.

Пред смертью мы в долгу; в определенный час

Заимодавица всегда находит нас.

Из чистого ключа спешит напиться каждый

С тех пор, как в óны дни погиб Кааб от жажды[30],

И лилии садов, и мирные стада,

И стаи хищные равно поит вода.

Когда бы дел своих последствия мы знали,

Как воду, кровь тогда мы лили бы едва ли.

Кто сострадателен от первых лет своих,

Тот сострадания достойней остальных.

Мы правды не хотим и гневно хмурим брови,

Когда нам говорят, что грех у нас в основе.

Адам, я вижу твой поросший шерстью лоб

И Еву из числа пятнистых антилоп.

Мы — пища времени. Никто в заботах света

Не плачет над конем разбойного поэта[31].

Мир в замешательстве, как зверь в морских волнах,

Как птица в грозовых кипящих облаках.

Душистый аль-бахар[32], питомец мирной лени,

Шипами защищен от наших покушений.

Жизнь — быстролетный миг, и мало пользы в том,

Что колют нас копьем и рубят нас мечом.

В ком сердце черное, тот черен сам и слуха

Лишен, тогда как я — всеслышащее ухо.

Ты выпустил стрелу, попала в цель стрела,

Зато душа твоя до цели не дошла.

Рок благородного ввергает в море бедствий.

Амр[33] матери своей лишился в раннем детстве.

Главою крепости был Самуил-поэт,

Она еще стоит, а Самуила нет.

На собеседника Плеяда перст уставит,

И смерть ваш разговор прервать его заставит.

Персты шести Плеяд, причастных небесам,

О силе божией свидетельствуют нам.

Разумный человек — безумного подобье,

Все беды для него судьба готовит в злобе.

В могиле мать и дочь. Коса расплетена,

Коса заплетена… Но смерти смерть равна.

Видения весны кромешной белизною

И дикой чернотой подменит время зноя.

Пересекающий безводные края,

Ведущий к смерти путь возненавидел я.

Окрест ни шороха, ни дружественной речи.

Мой путь — двуострый меч, всегда готовый к сече.

Зачем же благ земных не делит с бедным тот,

Кто вдоволь ест и пьет и в роскоши живет?

Живу я надеждой на лучшие дни.

Надежда советует: «Повремени!»

Душа моя тешится горьким вином,

Доколе мне смерть не прикажет: «Идем!»

Добивается благ только тот, кто привык

И в горячке держать за зубами язык.

Обернется грехом торопливая речь,

А молчанью дано от греха уберечь.

Если низкий вознесся превыше горы,

То высокий — посмешище смутной поры.

Ты, что хочешь бежать от невзгод, не спеши!

Что ни дом — ни одной беспечальной души.

Нет под кровлями необесчещенных жен,

Сын Адама багряным вином опьянен.

Скоро в нищей одежде правитель страны

Снидет в царство, где нет ни дворца, ни казны.

Дочерей обучайте шитью да тканью, а письму

Или чтению внятному их обучать ни к чему.

Сила женских молитв — добродетель и память добра,

А Коран не для них: что им Юнус и что Бараа[34]?

Ты певиц из-за полога слышишь, и видит твой взор,

Как бездушную ткань сотрясает и морщит позор.

Когда в науке нет ни сердцу обороны,

Ни помощи уму — пускай умрет ученый!

Судьбы не изменить: ее судил Аллах,

И мудрость мудрецов развеялась, как прах.

Не может человек бежать велений бога,

От неба и земли отвлечься хоть немного.

По торному пути покорным чередом —

Потомки умерших — мы к пращурам идем.

Давно я не дивлюсь тому, что пресыщенье

И муки голода — в противоположенье.

Стреляю, но врага щадит моя стрела,

Зато стрела судьбы мне прямо в грудь вошла.

В побеге лиственном сокрыта кость людская,

И кровь от корня вверх течет, не иссякая.

Зло не смыкает глаз и головы сечет,

Как предугадывал разумный звездочет.

Растратив золото на щедрые даянья,

Великодушие лишается признанья.

Жизнь порождает страх, и люди как во сне

Летят во весь опор у страха на спине.

Проснитесь наконец, обманутые дети!

Вы слепо верите лжецам былых столетий.

Корыстолюбие, не знавшее препон,

В могилу их свело, и умер их закон.

Они твердили вам, что близок день последний,

Что свет кончается — но это были бредни,

Но это ложь была! Не слушайте речей

Извечной алчностью палимых главарей!

И ближний, как чужак, порой наносит рану.

Благоразумие да будет вам в охрану.

Я сердце оградил от радостей земных,

Когда увидел смерть в числе врагов своих.

О, земные цари! Вы мечтаете смерть обмануть,

Но единым злодейством означили жизненный путь.

Что же истинной доблести вы не спешили навстречу?

Даже баловень женский порой устремляется в сечу.

Люди верят, что будет наставник ниспослан судьбой,

Чья высокая речь зазвучит над безмолвной толпой.

Не томись в ожиданье, надежду оставь, земножитель!

Для тебя твой рассудок — единственный руководитель.

Он во благо тебе, чти его справедливый устав

И в скитаньях своих, и на якорь у пристани став.

Это множество сект для того существует на свете,

Чтоб царей и рабов завлекать в хитроумные сети.

Люди чашами пьют наслаждений губительный яд,

Ни смиренницы юной, ни гордой жены не щадят,

Как восстания зинджей[35] жестокий главарь или злобный

Вождь карматский… Поистине, все на земле им подобны.

Удались от людей, только правду одну говорящий,

Ибо правда твоя для внимающих желчи не слаще.

Ни на один приказ, ни на один совет

Мне от моей души в ответ ни слова нет.

В ошибках каяться? Но поглядите сами:

Числом они равны песчинкам под стопами.

Существование не стоит мне забот.

Не все ли мне равно, кто хлеба принесет

И кто мне уделит от своего запаса —

Плеяды, Сириус иль звезды Волопаса?

О, сердце, горсть воды, о, сердце наше, где

Причуды мечутся, как пузырьки в воде!

Что изменяет их, и что там колобродит,

И что Асму и Хинд[36] в минувшее уводит?

Словарь — что человек: в нем и добро и зло.

В составе нашем все, что мрачно и светло.

Мы будем времени служить питьем и пищей,

Доколе в богача не превратится нищий.

Как сокол — кроликов, лишенный прежних сил,

В несчастье Кайс[37] врагов о милости просил.

По мне к достойнейшим такой не сопричтется:

Душе пристало пить из чистого колодца.

В Египте — мор, но нет на свете края,

Где человек живет, не умирая.

Рассудок наш у смерти на виду

Пытается предотвратить беду.

Какой араб, иль перс, иль грек лукавый

В расцвете сил, величия и славы —

Пророк иль царь — остался невредим,

Когда судьба открылась перед ним?

Закон стрелы: лететь быстрей, чем птица,

Щадить стрелка и крови не страшиться.

Своей спиной, как пленные рабы,

Мы чувствуем следящий взор судьбы.

Разумные созданья бессмертного творца

Идут путем страданья до смертного конца,

И смертным смерть вручает подарок дорогой:

Наследникам — наследство, покойнику — покой.

Говорящим: «Побойся всезрящего бога!» —

Отвечай: «Хорошо, погодите немного!»

Семизвездью, играющему в буккару[38]

Уподоблю цветы и траву на ветру.

Но никто из живых ни в почете, ни в славе

Уподобиться канувшим в землю не вправе.

Я другим подражаю, стараюсь и я

Приспособиться к путанице бытия.

Многим смысл бытия разъясняет могила,

А меня жизнелюбие опустошило.

Мне, по правде сказать, не опасен сосед,

Я и знать не желаю — он друг мне иль нет,

Потому что моя некрасива невеста

И насущный мой хлеб не из лучшего теста.

Одно мученье — жизнь, одно мученье — смерть.

Но лучше плоть мою прими, земная твердь!

Пуста моя рука и нёбо пересохло,

Но жадно смотрит глаз и ухо не оглохло.

Глядите: человек выходит со свечой,

Чтоб высоко поднять огонь во тьме ночной.

Ему потребен врач, он тешится надеждой

Насытить голод свой и плоть прикрыть одеждой.

Но тот, кто спит в земле, избавясь от забот,

Ни разорения, ни прибыли не ждет.

Копье, петля и меч ему всю жизнь грозили,

Он покорялся их неодолимой силе,

Но не страшится он в объятиях земли

Ни длинного копья, ни шелковой петли,

Ни острого меча. Лишившемуся тела

До кличек и обид нет никакого дела.

За брань и похвалы, покинув этот свет,

Он благодарен всем. Но мертвым счастья нет!

Пускай завистники своей достигнут цели,

Чтоб смерть у мертвецов отнять не захотели.

Душа-причудница служанку-плоть бранит,

А плоть покорствует и верность ей хранит

И каждый замысел своей хозяйки вздорной

Спешит осуществить исправно и покорно.

Растение плоду все соки отдает,

А человек ножом срезает этот плод.

И кто-то седину закрашивает хною;

Но как же быть ему со сгорбленной спиною?

И кто-то вздор несет, рассудок потеряв,

Пока не хватит смерть безумца за рукав.

Все на одно лицо: исполненный гордыни

Сын знатной женщины и жалкий сын рабыни.

Смерть приготовила напиток для меня

И сохранит его до рокового дня.

Хоть время говорит отчетливо и внятно,

А все же речь его не каждому понятна.

И тлен и золото — у времени в руках.

Где прежде был дворец, там вьется мелкий прах.

Обитель райская открыта человеку,

Зане он совершил паломничество в Мекку!

Довольствуй ум досужий запасом дум своих,

Не обличай порока, не укоряй других.

Своей бедой не надо судьбе глаза колоть,

Когда преступно сердце и многогрешна плоть.

Хоть привяжись он втайне веревкою к звезде,

От смерти злой обидчик не спрячется нигде.

Разит, как рот девичий, смертельное копье,

Меж ребер клык холодный — и ты в руках ее.

Она и без кольчуги — что дева без прикрас.

Хинд и Зейнаб — вот поле ее войны сейчас.

Верблюд изнемогает и дышит тяжело,

А смерть опять бросает добычу на седло.

Повержен храбрый воин, и кровь, как водомет,

Шипит в глубокой ране и прямо в небо бьет.

Теперь его согбенной не выпрямят спины

Ни конь великолепный, ни трубный клич войны.

Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина?

Твой обидчик — ты сам. Равнодушно проходит жена,

И у каждого сердце палящей любовью объято,

Но красавица в этом пред встречными не виновата.

Говорят, что — бессмертная — облика ищет душа

И вселяется в плоть, к своему совершенству спеша.

И уходит из плоти… По смерти — счастливым награда

В благодатном раю, а несчастным — страдания ада.

Справедливого слова не слышал питомец земли,

Истязали его, на веревке по жизни влекли.

Если мертвая плоть не лишается всех ощущений,

То, клянусь тебе, сладостна смерть после стольких

мучений.

От мертвых нет вестей, ушли, не кажут глаз,

Но, может быть, они богоугодней нас?

В неотвратимый час душа дрожит от страха.

Но долголетие… уж лучше сразу — плаха.

Все люди на земле сойдут в могильный прах —

И здесь, в родном краю, и там, в чужих краях.

Обречена земля искать питья и пищи;

Вода и хлеб ее — то царь, то жалкий нищий.

Нам солнце — лучший друг, а мы бесстыдно лжем,

Что поделом его бранят и бьют бичом[39].

Во гневе месяц встал, едва земля заснула;

Но и его копье с налету смерть согнула.

Всевидящий рассвет уже заносит меч,

Чтоб людям головы сносить наотмашь с плеч.

Подобно мудрецам, и я теперь обрушу

Разгневанную речь на собственную душу.

Из праха плоть пришла и возвратится в прах,

И что мне золото и что стада в степях?

О низости своей толкует жизнь земная

На разных языках и, смертных удивляя,

Разит без промаха своих же сыновей.

Мне, видно, суждено не удивляться ей.

Я жил — и жизнью сыт. Жизнь — курица на блюде,

Но в сытости едой пренебрегают люди.

У жизнелюбия — причина слез во всем:

И в солнечных лучах, и в сумраке ночном.

От вздоха первого в день своего рожденья

Душа торопится ко дню исчезновенья.

Верблюды и быки спешат на водопой

Прямой, проверенной и правильной тропой.

И как путем кривым идти не страшно людям

Под копьями судьбы, нацеленными в грудь им?

Мне опротивел мир и мерзость дел мирских,

Я вырваться хочу из круга дней своих.

Отбрось тяжелый меч и щит свой бесполезный.

Смерть опытней тебя. Она рукой железной

И голову снесет, и в цель стрелу пошлет,

И распылит войска — непрочный твой оплот.

Она взыскует жертв и насыщает щедро

Телами нашими земли немые недра.

Никогда не завидуй избранникам благополучия.

Жизнь их тоже смертельна, и все мы зависим от случая.

Чувства тянутся к миру, и страждет душа неразумная.

Есть у времени войско, а поступь у войска — бесшумная.

Если б знала земля о поступках своих обитателей,

Верно, диву далась бы: на что мы свой разум растратили?

Лучше б не было Евы с повадкой ее беспокойною.

Влажность ранней весны превращается в засуху знойную.

О невыгодном выборе ты не жалеешь пока еще,

Но ты сломлен, очищен и ветвью поник увядающей.

Не для мирной молитвы ты прячешься в уединении,

Ты себя устыдился, бежал от стороннего мнения.

Мне — душа: «Я в грязи, я разбита и обезоружена!»

Я — душе: «Примирись! Эта кара тобою заслужена».

На свете живешь, к наслаждениям плоти стремясь.

Но то, что приносят тебе наслаждения, — грязь.

Измыслил названия, сушу и воды нарек,

И месяц, и звезды… Но как ты солгал, человек!

Тот взор, что на солнце порочная плоть возвела,

К земле на поверку притянут веревками зла.

Муж приходит к жене, ибо страсть отягчает его,

Но от этого третье родится на свет существо.

И пока девять месяцев будут друг друга сменять,

Истомится под бременем тяжким страдалица-мать.

К тем извечным стихиям она возвратится потом,

От которых мы все родословные наши ведем.

Так далеко зашли мы в невежестве своем,

Что мним себя царями над птицей и зверьем;

Искали наслаждений в любом углу земли,

Того добились только, что разум растрясли;

Соблазны оседлали и, бросив повода,

То вскачь, то рысью мчимся неведомо куда.

Душа могла бы тело беречь от всех потерь,

Покуда земляная не затворилась дверь.

Учи тому и женщин, чье достоянье — честь,

Но будь поосторожней! Всему границы есть.

Прелюбодейка спрячет под платом уголь глаз,

И верная откроет свое лицо подчас.

Дни следуют за днями, а за бедой — беда.

От зла на белом свете не скрыться никуда.

Гостить у нас не любят ни тишь, ни благодать:

Того, что ненавистно, от нас не отогнать.

Порой благодеянье ущерб наносит нам, —

Тогда врагов разумно предпочитать друзьям.

Приди на помощь брату, когда он одинок.

Душе во благо веет и слабый ветерок.

В обиде я на жизнь иль не в обиде,

Но смерть свою приму я, ненавидя.

В ожесточенье ждет моя природа

Ее неотвратимого прихода.

Но я столь грозной силе не перечу

И терпеливо движусь ей навстречу.

Уйду — и все несчастья и тревоги

Останутся на жизненной дороге.

Я — как пастух, покинутый в пустыне,

Забочусь о чесоточной скотине.

Как дикий бык, лишенный прежней мощи,

Ищу губами хоть травинки тощей.

Но вскоре у забвения во власти

Я распадусь на составные части.

Не знаю дня такого, чтобы тело

Помолодело, а не постарело.

И у меня, о дети Евы, тоже

Проходит страх по ежащейся коже.

Непритуплённый меч, готовый к бою,

Навис и над моею головою.

Удар меча тяжел, но смерть в постели,

А не в сраженье во сто раз тяжеле.

С природой нашей вечное боренье

Приводит разум наш в изнеможенье.

Я заклинаю: встань, жилец могилы,

Заговори, мой брат, немой и хилый.

Оповести неопытного брата —

Какими хитростями смерть богата?

Как птичью стаю сокол бьет с налета,

Так на людей идет ее охота.

Как волк бродячий режет скот в загоне,

Так смерть — людей в юдоли беззаконий.

Ее клеймо — на стае и на стаде,

Она не слышит просьбы о пощаде.

Я думаю, все небо целокупно

У смерти под рукою неподкупной.

Настань их время — звезд не сберегли бы

В своих пределах ни Весы, ни Рыбы.

Все души зрит ее пустое око

Меж точками заката и востока.

Подарком не приветив человека,

Смерть входит в дом араба или грека

И, радуясь, не отвращает лика

От смертной плоти цвета сердолика.

Она — любовь. У любящих в природе

Пренебреженье к прежней их свободе.

Ушедших не тревожит посетитель:

Удалена от мира их обитель.

И я гордился черными кудрями,

Как вольный ворон черными крылами.

Но жизнь прошла, и старость поразилась:

Как в молоко смола преобразилась?

Бурдюк с водой — и ничего иного

Нет у меня для странствия ночного.

Рассудок запрещает греховные поступки,

Но к ним влечет природа и требует уступки.

В беде житейский опыт не может нам помочь:

Мы доверяем кривде, а правду гоним прочь.

Я мог на гóре им увлечь их за собой

Дорогой истины иль близкой к ней тропой.

Мне надоел мой век, я веку надоел.

Глазами опыта я вижу свой удел.

Когда придет мой час, мне сам собою с плеч

Седую голову снесет индийский меч.

Жизнь — верховой верблюд; мы держимся в седле,

Пока воровка-смерть не спрячет нас в земле.

Аль-мутакáрибу[40] подобен этот мир,

А на волне его я одинок и сир.

Беги, утратив цель! С детьми Адама связь

Наотмашь отруби, живи, уединясь!

Сражайся иль мирись, как хочешь. Друг войны

И мирной жизни друг поистине равны.

Лучше не начинайте болтать о душе наобум,

А начав, не пытайте о ней мой беспомощный ум.

Вот прощенья взыскав, человек многогрешный и слабый

Носит крест на груди иль целует устои Каабы[41].

Разве скину я в Мекке невежества душный покров

Средь паломников многих из разноязыких краев?

Разве чаша познанья для уст пересохших найдется

У паломников йеменских, не отыскавших колодца?

Их пристанища я покидаю, смиренен и тих,

Чести их не задев, не унизив достоинства их.

Молока не испив, ухожу, и погонщикам стада

Слова я не скажу, будто мне молока и не надо,

И в могиле меня обоймет утешительный плен,

Не разбудит в ночи завывание псов и гиен.

Тьмы рабов у тебя, ты несметных богатств обладатель,

Но не рабской неволей ты столь возвеличен, Создатель!

О, племя писателей! Мир обольщает ваш слух

Напевом соблазнов, подобным жужжанию мух.

Кто ваши поэты, как не обитатели мглы, —

Рыскучие волки, чья пища — хвалы и хулы.

Они вредоносней захватчиков, сеющих страх,

Как жадные крысы, они вороваты в стихах.

Ну что же, примите мои восхваления как дань:

В них каждое слово похоже на резкую брань.

Цветущие годы утратил я в вашем кругу

И дней моей старости с вами делить не могу.

Уже я простился с невежеством ранним своим,

И хватит мне петь племена ар-рабаб и тамим[42].

Сколько было на свете красавиц, подобных Плеядам,

А песок и для них обернулся последним нарядом.

Горделива была, отворачивалась от зеркал,

Но смотреть на нее — другу я бы совета не дал.

Поистине, восторг — души моей природа,

Я лгу, а ложь душе — напиток слаще меда.

Есть у меня господь, и, если в ад сойду,

Он дьяволу меня терзать не даст в аду

И жить мне повелит в таких пределах рая,

Где сладкая вода течет, не убывая.

Тогда помои пить не мне в аду на дне,

Смолу на темя лить никто не будет мне.

На волю отпущу, поймав блоху, затем,

Что воля — лучший дар, чем нищему дирхем[43].

Как чернокожему из Кинда[44], что в короне,

Так этой черненькой, что на моей ладони,

Милá земная жизнь: и у нее одна

Душа — не более горчичного зерна.

Вино для них светильники зажгло.

Что им копье, уздечка и седло!

Они встают с постелей в поздний час,

Вино блестит, как петушиный глаз.

Под кожей пальцев их, как муравьи,

Ползет — и разбегается в крови,

Освобождает разум от забот

И горести нежданные несет.

Пьют — и судьбы не ведают своей,

Лишившей их дворцов и крепостей.

И благородства первую ступень

Преодолеть не потрудилась лень.

А жизнь моя проходит, как в аду,

И от нее подарков я не жду.

Одна теперь надежда у меня

На господина звездного огня.

Он юлит и желает успеха во всем.

Было б лучше тебе повстречаться со львом!

Обманули тебя: ничего, кроме зла,

Эта дружба коварная не принесла.

Если ты не бежишь от людей, почему

При тебе ни лисицы, ни волка в дому?

Не теряй головы при нашествии бед.

Ты преступней, чем твой многогрешный сосед;

Ты встаешь на рассвете для мерзостных дел,

Хоть немало в ночи совершить их успел.

Море зла на погибель нам сотворено:

Умирая от жажды, уходишь на дно.

Я не спугнул ее, но птица улетела,

И я доверился крылам ее всецело[45].

Мне проповедники разнообразных вер

И толкователи с их бредом — не в пример.

«Плоть — в землю, а душа — куда спешит из плоти?»

У них на свой вопрос ответа не найдете.

Когда наступит срок, хотим иль не хотим,

Душа, полна грехов, пойдет путем своим.

Избрали бы грехи другую оболочку —

Судья простил бы их и нам не ставил в строчку.

Ты болен разумом и верой. Приди за словом,

И тело снова станет сильным и дух здоровым.

Не убивай того, кто в море нашел жилище,

Четвероногих плоть живую не делай пищей.

Красавиц молоком животных поить не надо:

Чем обворованное вымя утешит чадо?

Не нападай врасплох на птицу, не грабь крылатой:

Насилье — тяжкий грех, который грозит расплатой.

Пчелиного не трогай меда: из дола в долы

За ним к цветам благоуханным летали пчелы

И не затем даянья утра слагали в соты,

Чтоб мы благодарили сборщиц за их щедроты.

Слезами руки отмываю. Зачем же ране —

До седины — не понимал я своих желаний?

Ты разгадал ли, современник, мой брат случайный,

Оберегаемые мною простые тайны?

О заблудившийся во мраке, подобно тени!

Ты не спешил на светлый голос благих стремлений.

Но проповедник заблуждений пришел — и сразу

Ты предал совесть, покорившись его указу.

Взгляни на собственную веру: в ее пустыне

Увидишь мерзость лицемерья и срам гордыни.

Прозрев, не окропляй булата росой багряной,

Не заставляй врача склоняться над свежей раной.

Пришелся бы и мне по нраву служитель бога,

Когда б из твоего достатка не брал так много.

По правде, тот хвалы достойней, кто ранней ранью

Встает и трудится до ночи за пропитанье.

Не помышлял для благочестья бежать в обитель,

Среди людей, как бедный странник, ходил Спаситель.

Зарой меня, когда почуешь зловонье тлена,

Иль пусть зловонная схоронит меня гиена.

А кто свои страшится кости смешать с костями,

Тот вживе сам — что кость сухая в могильной яме.

Дурной обычай: мы приходим в одежде черной

И с плакальщицами согласно скорбим притворно.

Я накануне рокового переселенья

Врагу и другу отпускаю их прегрешенья.

Твоей хвалы не принимаю: и лучший воин

Похвал моих за подвиг ратный не удостоен.

Моя душа — верблюд надежный в краю песчаном,

Еще по силам ей угнаться за караваном.

Под тяжестью плиты могильной былую силу

Не восстановит щедрый ливень, омыв могилу.

Была б вода живой водою, тогда бы люди

Дрались из-за могил в болотах, молясь о чуде.

Удивляюсь тому, кто кричит: «Я не пью!» —

И вином угощает подругу свою.

Отхлебнула немного — и навеселе

Вкось да вкривь побежала по ровной земле.

И до этого глупой была, но питье

Совершенно лишило рассудка ее.

Заикалась и прежде она за столом,

А теперь мы ни слова ее не поймем.

Я одинок, и жизнь моя пустынна,

И нет со мной ни ангела, ни джинна.

Сгубило время трепетных газелей,

И лишь места их пастбищ уцелели.

Душе нельзя остаться беспорочной:

Порочна плоть, ее сосуд непрочный.

Кто не избрал подруги в дни расцвета,

Тот одинок и в старческие лета.

Я шел путем смиренья и печали,

Я звал людей, но люди опоздали.

Нет на свете греха. Что же мы осуждаем его?

Право, было бы лучше свое упрекать естество.

Вот лоза, вот вино. Если ты от вина опьянел,

Кто виновней из вас: винопийца? вино? винодел?

На погребальные носилки слепому лечь —

Ногам его не спотыкаться, слезам не течь.

Не странно ли — старик столетний, горбат, как лук,

И слаб, как тень, дрожит на солнце, бредет — и вдруг

Бросается в обход мечети, и напрямик

Через пустыню за подачкой бежит старик.

Если корень зачах, то скажите: понятно ли вам,

Что листвой никогда не покрыться голодным ветвям?

Если брат восстает против единокровного брата,

Как согласья законов нам требовать от шариата?

Не бранись, увидав, что скупится иная рука:

Может статься, что вымя уже лишено молока.

Обращайся к беспечным, об истине напоминая:

Без поливки развиться не может и зелень земная.

Как, наследники Евы, от вас мне себя уберечь,

Если злобой у вас переполнены сердце и речь?

Не нужны ни кольчуги, ни шлемы, ни дерзкая сила,

Если вправду исполнится то, что судьба вам сулила.

«Час придет, — говорю, — время всадника сбросит с коня».

Я пугаю сердца. Впрочем, кто побоится меня!

Твори добро без пользы для себя,

В нем благодарность за него любя.

Хоть землю всю обшарь за пядью пядь,

Души благочестивой не сыскать.

Здесь подданным цари внушают страх,

Как ястребы добыче в их когтях.

Царь у одних достойный, у других

Подлее в притязаниях своих.

Наш обобрал до нитки свой народ,

И слезный дождь из глаз людских идет,

Не размягчая каменных сердец

Придворных, переполнивших дворец, —

Грабителей мечетей и шатров,

Которым гнет — веселье и покров.

Он взял себе жену и трех в подмогу ей.

«Довольствуйся одной из мужних четвертей», —

Так первой он сказал. Но та нашла замену,

И муж побил ее камнями за измену.

Наследования неявственный закон

И при двубрачии не будет соблюден.

Ты ослабел умом и стал игрушкой сплетни,

Как семилетний — ты, семидесятилетний!

И ты несправедлив и злобой обуян,

И ты, подобно всем, преступник и тиран,

И радуешься ты, что пусто в доме брата,

А у тебя в дому и сытно, и богато.

Когда бы жадности ты не был верный раб,

Ты сжег бы свой колчан и лук из древа наб[46].

Сердца у вас — кремень, в чертах лица уныние,

Рты перекошены, глаза от злобы синие.

Я сил не соберу, чтоб странствовать отправиться,

Мне, старому слепцу, не светит даль-красавица.

Забрезжил новый день, и разлетелись вóроны,

И голуби стремглав метнулись во все стороны.

И я в дороге был, домой в изнеможении

Принес бесстыдства кладь и груз неразумения.

Да не сочтешь наград за верность беспорочную,

За искренность молитв на сторону восточную!

Земные твари прочь бегут при блеске молнии,

И сводит смерть с ума их души, страха полные.

О птица! О газель! Не бойтесь ни величия,

Ни мудрости людской: меж нами нет различия.

Зардели сонмы звезд на ясных небесах,

И веры темный плат разорван в ста местах.

Нет царства, коему не угрожают страсти.

Все, что составилось, рассыплется на части.

Вероучения — плоды земных забот

И себялюбия. Кто к этому придет,

Пусть побоится тот и своего дитяти,

Как высекший огонь бежит его объятий.

Мы — зло. Но не о вас, о люди, говорю:

На секты розные со страхом я смотрю.

Не жди от ближнего ни добрых чувств, ни блага,

Хоть по щекам его бежит смиренья влага.

Но из врагов твоих опасней всех — душа,

Она покинет плоть, изменою греша.

Почившего царя, дарившего улыбки,

Мы за ягненка счесть готовы по ошибке.

О вере не пытай наставников общин:

От каждого из них услышишь вздор один.

Быть может, мнимому дивлюсь я урожаю:

И сад еще не цвел, а я плоды срываю.

Как часто уходил от воздаянья вор

И честная рука ложилась под топор.

Жемчужница сдалась ныряльщику на милость,

А сколько времени на дне морском таилась.

Все время люди лгут, во лжи не видят лжи

И, ложь обосновав, за ложь идут в ножи.

Не стоит спрашивать: «Где ум твой, земножитель, —

Твоих безумных снов напрасный посетитель?»

Еды отведавшим не избежать беды,

Воды возжаждавшим нет в засуху воды.

И черными смотреть иль синими глазами,

Чтоб этот мир понять, кружащийся пред нами?

А вы келейники… вам снится не игра

В уединение, а золота гора!

Толкуют, что душа легко и смело

Переселяется из тела в тело.

Не принимай суждений ни о чем,

Когда проверить их нельзя умом.

Что тело? Пальма с гордою главою;

Она — трава и сменится травою.

Ты должен мысль от лишнего беречь:

При полировке тает лучший меч.

Звезды мрака ночного — живые они или нет?

Может быть, и разумны, и чувствуют собственный свет?

Говорят: «Воздаяние ждет за могилой людей».

Говорят и другое: «Мы сгинем, как злаки полей».

Я же вам говорю: «Совершайте благие дела,

Не бегите добра, сторонитесь неправды и зла!»

Мне воочию видно: пред тем как начать переход,

Покаянные слезы душа истомленная льет.

Наши души заржавели в наших телах, как мечи,

Но вернется их блеск, столь же яркий, как звезды в ночи.

Вы скажете: «Премудр податель бытия!»

«Вы правы, — я скажу, — согласен с этим я».

Тут вы добавите: «В числе его примет

Не только времени, но и пространства нет».

А я скажу в ответ, что это спор пустой:

Проникнуть в суть его не может ум людской.

Если воли свободной преступник лишен,

То его не по праву карает закон.

Вседержитель, когда он руду создавал,

Знал, что эта руда превратится в металл.

Чем убийца коня подковал? Из чего

Меч, румяный от крови, в руках у него?

Ты на пламень сомнений летишь, — не спеши!

Опасайся пожара смятенной души!

Пойми значение сменяющихся дней.

Чем ты внимательней, тем речи их слышней.

Все, что случается, поистине похоже

На то, что видел мир, когда он был моложе.

Умы покрылись ржавчиной порока и разлада.

Когда проржавел меч насквозь, точить его не надо.

Жизнь обещала праздники, а слова не сдержала.

Как ни обидно, истины в хадисах наших мало.

Из множества наставников я лишь рассудку внемлю.

Земное бремя тяжкое повергну я на землю,

На путь добра спасительный ступлю, расправив спину,

Покину мир губительный и суету отрину.

О эта жизнь коварная, царящая над нами,

Столь цепкая веревками, столь крепкая цепями!

Мы в пору созревания встречаемся для боя,

Потом, под старость, прячемся в одной тени от зноя.

А кто живет умом своим, спокоен сердцем, зная,

Что и любовь и ненависть — равно тщета пустая.

У добродетели две степени. Иль три?

Без предпочтения на спорящих смотри.

В день Страшного суда Аллаху станет жалко

Прилежных тружениц, склонявшихся над прялкой.

Душеспасителен их заработок был.

Терпенье в слабости — залог избытка сил.

Из нитей солнечных носили покрывала,

А пряжу нищете их щедрость раздавала.

Делились крохами опресноков сухих,

И взыщет их судья и возвеличит их.

Комар, которого Всевышний не осудит,

Слону индийскому по весу равен будет.

Когда земля, трясясь, качнулась тяжело,

Горчичное зерно идущего спасло.

От мук обиженных проистекают муки

Того, кто кровью их свои окрасил руки.

Изгнанник застонал, и, потеряв престол,

Несправедливый царь в изгнание побрел.

Понятна разумному наша природа.

Достойный правитель — прислужник народа.

Спокойней правителя нищий живет:

Без денег, зато и без лишних забот.

На время пускают в мирскую обитель:

Придет, поживет и уйдет посетитель.

Скорбишь, потому что ушел он сейчас;

Потом не припомнишь закрывшихся глаз.

Приди добровольно в державу разлуки —

Себе я изгрыз бы в раскаянье руки.

Не плачь: разбудивший вернет забытье;

Воздвигший Каабу — разрушит ее.

Когда тебе жену и впрямь избрать угодно,

Останови, мой друг, свой выбор на бесплодной.

Смертелен каждый путь, каким бы ты ни шел,

Но путнику прямой особенно тяжел.

Так создан этот мир: один подходит к дому,

И дом освободить приходится другому.

Пора бы перестать печалиться о том,

Что истинных людей не сыщешь днем с огнем.

Ирак и Сирия — добыча разоренья,

И нет правителя, достойного правленья.

У власти дьяволы, и каждая страна

Владыке-сатане служить обречена.

Царь объедается и пьет из чаши винной,

Пока голодный люд терзается безвинно.

Присваивает грек и портит наш язык;

От речи прадедов араб-тайит[47] отвык.

В бою килабский лис[48] достиг такой сноровки,

Что копья у него обвисли, как веревки.

Когда же наконец объявится имам,

Который цель и путь укажет племенам?

Молись как вздумаешь, теперь не станет хуже

Стране, загаженной, что твой загон верблюжий[49].

О, ранней свежести глубокие морщины,

Эдема юных лет сухие луговины!

Цель молодой души — утеха и отрада,

Но трудным временам пустых забав не надо.

Надежда смелая беспечный нрав утратит,

Когда ее, как стих, подрубят или схватят.

Неутомима жизнь в изобретенье горя,

А мы свои сердца вверяем ей, не споря!

Давно уже меня газели не страшатся,

Когда в моей степи, насторожась, ложатся.

Оставь, о человек, имущество пернатым,

Не тронь снесенного и будь им старшим братом.

Причесывается, торопится умыться,

Но пусть уходит прочь красавица певица.

Один ей снится сон: струящиеся платья,

Купанье в золоте и жадных рук объятья.

Твой урожай велик: ты вырастил пороки,

Но не поместится число их в эти строки.

А Кайсу волосы укладывали девы,

И тешили его их нежные напевы.

О всадник, ты в седле на несколько мгновений,

Гляди, слетишь с коня безудержных влечений!

Ты полон свежести, тебе прикрас не надо:

Что краше чистоты потупленного взгляда?

Отдай просящему последнюю монету —

Все собранное впрок рассеется по свету.

Пускай горят ступни от зноя Рамадана[50] —

Плоть усмиряй постом. Все — поздно или рано —

Закроются глаза, земное в землю канет,

Но небо звездами блистать не перестанет.

Пророки умерли, но западает в души

Остаток их речей, хоть и звучит все глуше.

Я вижу: прошлое — сосуд воспоминаний,

Открытый памятью для дружеских собраний.

Хосроев[51] больше нет, но летопись осталась,

А там забвение изъест и эту малость.

Лети, когда крылат, не бойся непогоды!

И коготь кречета обламывают годы.

Припомни, сколько птиц в дни поздней их печали

К насестам клеток их навечно привязали.

Хоть разум и велик в суждениях о боге,

Но мал окажется у бога на пороге.

Ложь в сердце у того, а правды нет и тени,

Кто лечит шариат лекарством рассуждений.

Судьба по правилам видения склоняет —

То подымает их, то снова опускает.

Вот облаков судьбы проходит вереница,

И разум кроткого бушует и мутится.

И в споре доводы рождаются без счета,

Мгновенно лопаясь, как пузыри болота.

Быть может, каждого почившего могила

За жизнь безумную сполна вознаградила.

Нет следствий без причин, и я скажу: едва ли,

Когда бы не болезнь, мы, люди, умирали.

Вода уходит вглубь, а прежде на просторе

За плещущим дождем шла напролом, как море.

Как море — эта жизнь. Средь бурных волн плывет

Корабль опасностей, неверный наш оплот.

От страха смертного неверующий стонет,

Клянет всеобщий путь и в черной бездне тонет.

Когда б он только знал, что вера для него

Была бы горестней, чем смерти торжество!

Я тщетно прятался, как труп в немой могиле:

Меня и под землей обиды посетили.

Чутье не приведет ко мне гиен степных:

Дыханье лет сотрет следы ступней моих.

Поднимите верблюдов на резвые ноги!

Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.

Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,

Ночь тепла, и луна заблистала над нами.

Как в защиту от зноя есть тень у колодца,

Так для мужа укрытье от срама найдется,

И добро ему, если спасет его разум

От лукавых соблазнов и гибели разом.

Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,

Буду рыскать по следу с голодной гиеной,

С пестрым барсом и волком охотиться вместе.

Нет меж них недоумков, забывших о чести,

Тайны друга хранить не умеющих свято

И коварно в беде покидающих брата.

За обиду они добиваются крови, —

Храбрецы! Все же я и храбрей и суровей.

Первый мчусь на врага и отставших не кличу,

Но стою в стороне, если делят добычу:

Жадность тут во главе со сноровкой своею;

Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,

И ни с чьим не сравнится мое благородство,

И достойно несу я свое превосходство.

Меч за поясом шитым с цветной бахромою…

Тот ли лук мой точеный с тугой тетивою,

Что, стрелу отпустив, стонет грустно и топко,

Словно мать, у которой отъяли ребенка.

Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачится

И, вспугнув жеребенка, доит кобылицу;

Я не трус, что за женским подолом плетется

И без женской подсказки воды не напьется;

Непугливое сердце дано мне: от страха

Не забьется оно, словно малая птаха;

Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,

Завивающих кудри и брови сурмящих.

Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,

Окружила туманом, песком ослепила?

На верблюде лечу — кипяток под ногами,

Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,

И о голоде лютом средь жгучей пустыни

Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,

Утоляю свой голод клубящейся пылью,

Чтобы он своему подивился бессилью.

Я имел бы, коль в нашем остался бы стане,

И еды и напитков превыше желаний,

Но душа восстает в эту злую годину

И покинет меня, если вас не покину;

Жажда мести мне печень скрутила в утробе,

Словно нить, что прядильщица дергает в злобе.

Я чуть свет натощак выхожу, как голодный

Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,

За добычей спешащий в овраг из оврага

Осторожный охотник, бездомный бродяга.

Воет волк. Он устал. Он измучился, воя.

Вторит брату голодному племя худое,

И бока их запавшие вогнуты, точно

Еле видимый в сумраке месяц восточный.

Лязг зубов — будто стрел шевеленье сухое

Под рукой колдуна иль пчелиного роя

Шум, когда он как черная гроздь с небосвода

Упадет на решетку в саду пчеловода.

Злобно блещут глаза, ослабели колена,

Пасть разверста, подобно расщепу полена;

Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,

Словно жены и матери над бедуином.

Смолк — другие умолкли. Ему полегчало,

И приятен был стон его стае усталой,

Будто в общности голода есть утоленье…

Воет снова — и вторят ему в отдаленье.

Наконец обрывается жалоба волчья.

Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.

Еду, жаждой томимый. За мной к водопою

Мчатся страусы шумной нестройной толпою.

Не обгонит меня их вожак быстроногий, —

Подъезжаю, — они отстают по дороге.

Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.

Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,

Служит вестником жалкой их радости. Мнится,

На привале, шумя, караван суетится.

То в пески отбегут, то опять у колодца

Окружают кольцом своего полководца;

Наконец, из воды клювы крепкие вынув,

Удаляются, точно отряд бедуинов.

Мне подруга — сухая земля. Не впервые

Прижимать к ее лону мне плечи худые,

Эти тощие кости, сухие, как трости,

Что легко сосчитать, как игральные кости.

Снова слышу призывы военного долга,

Потому что служил ему верно и долго.

Как мячом, моим духом играет несчастье,

Плоть по жребию мне раздирают на части

Все недуги, сойдясь над постелью моею;

Неотступные беды мне виснут на шею;

Что ни день, как припадки горячки, без счета

За заботой меня посещает забота;

Надо мною, как скопище птиц над рекою,

Вьется стая тревог, не дает мне покоя, —

Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,

Нападает опять караван их летучий…

В зной сную босиком по пескам этим серым,

Дочь пустыни — гадюка мне служит примером.

И в богатстве, и в неге я жил от рожденья,

Но возрос — и окутал одеждой терпенья

Грудь, подобную львиной; и обувь упорства

Я надел, чтоб скользить по земле этой черствой.

В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья —

Весел я, ибо жизни привык не щадить я.

В пору счастья излишеств бежал я сурово,

Не был пойман я леностью пустоголовой.

Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?

Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?

Я ту черную ночь позабуду едва ли,

Столь холодную ночь, что арабы сжигали,

Греясь, луки свои и пернатые стрелы,

В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;

Пламень молний летел впереди как вожатый,

Были в свите моей гром и ужас крылатый.

Так — вдовство и сиротство посеял я щедро,

Ночь меня приняла в свои черные недра,

Утром я в Гумаизе лежал утомленный;

И бежала молва по стране опаленной,

Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,

Вопрошала одна, отвечала другая:

«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,

Словно дикого зверя почуя средь мрака

Иль услышав, как птица крылами взмахнула?

Заворчала собака и снова заснула…

Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?

Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»

Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,

И от зноя в пустыне запрыгали змеи,

Снял чалму и упал я на гравий кипящий.

Мне на темя обрушился пламень палящий,

Космы грязных волос залепили мне веки

Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.

Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,

Словно кожа щита. И босыми ногами

Я ее исходил без воды и без хлеба;

Видел скалы я там, подпиравшие небо,

И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;

Видел я антилоп, посещавших их гребни:

В белоснежном руне, словно девушки в длинных

Белых платьях, стояли они на вершинах;

И, пока я взбирался, хватаясь за камни,

Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,

Будто я их вожатый с рогами кривыми…

То крестца своего он касается ими,

То, за выступ скалы зацепясь на вершине,

Повисает на них в бирюзовой пустыне…

О, доколе топтать мне песчаные груды,

За высокими звездами мчаться в тревоге?

Звездам ног не дано, не устать им в дороге,

Как в степи устают человек и верблюды.

Смотрят звезды — и нет у них вежд воспаленных,

Как тяжелые вежды скитальцев бессонных,

Лица наши обуглены солнцем пустынным,

Но не стать уже черными этим сединам.

Судия ли небесный к нам будет жесточе

Наших дольных, не знающих жалости судей?

Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи

И воды мне оставит в дорожном сосуде.

Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:

Да поймут, что идут с господином в изгнанье.

Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:

«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»

И, покинув Египет, рванулся стрелою, —

Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.

Конь арабский за мною летит, но покуда

Голова его — рядом с горбами верблюда.

Знает стрелы дружина моя молодая,

Как ведун, что их сыплет на землю гадая.

Воин снимет чалму — вьются волосы черной

Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.

Первый пух над губою, — а если нагрянет —

Свалит всадника наземь, коня заарканит.

Больше жданного воины взяли добычи,

Но несытую ярость я слышу в их кличе.

Мира, словно язычник, не хочет мой воин,

И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен.

Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,

Научились свистеть, словно крылья сокольи,

А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою

Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.

От чужих луговин отдаляемся ныне,

Там — на дружеской — мы отдохнем луговине.

Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила

Дорогого султана Фатиха могила,

И в Египте подобного нет на примете,

И другого не будет Фатиха на свете.

Не имел ни сильнейших, ни равных по силе, —

С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.

Напрягал я мой взор, повторял его имя, —

Мир пустым пребывал пред глазами моими.

И увидел я снова дороги начало,

Взял перо и вступил с ним в былую забаву;

Но перо языком своим черным сказало:

«Брось меня и мечом зарабатывай славу.

Возвращайся ко мне после трудного боя.

Меч прикажет — перо не запросит покоя».

Так перо наставляло меня в разговоре.

Нужно было б от глупости мне излечиться,

Не послушался я — и мой разум не тщится

Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.

Можно цели достичь лишь оружьем да силой,

А перо никого еще не прокормило.

Если только ты принял скитальческий жребий,

Для чужих ты — как нищий, молящий о хлебе.

Племена разделяет неправда и злоба,

Хоть единая нас породила утроба.

Буду гостеприимства искать по-другому,

И с мечом подойду я к недоброму дому.

Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:

Угнетатель иль те, кто изведали горе.

Мы надежных мечей не уроним до срока:

Наши длани — без дрожи, клинки без порока.

Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:

Все, что въяве мы видим — как сон, быстротечно.

И не жалуйся: каждое горькое слово,

Словно коршуна — кровь, только радует злого.

Вера прочь улетела и в книгах осела,

Нет ее у людского реченья и дела.

Слава богу, что мне посылает в избытке

И труды, и несчастья, но также терпенье:

Я в изгнаньи моем нахожу наслажденье,

А другие в неслыханной мучатся пытке…

Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,

Ибо телом я тверже руки ее твердой.

Люди стали слабее метущейся пыли.

Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!

Время смолоду наших отцов породило,

Нас — никчемных — под старость, с растраченной силой…

Я на родине ханом был,

Для султанов султаном был,

Для несчастных Лукманом[55] был,

Одеянием рдяным был,

Жизнью был, океаном был —

Жалким странником ныне стал.

Для слепого я зреньем был,

Для немого реченьем был,

Дум народных кипеньем был,

Душ влюбленных гореньем был,

Пеньем был, угощеньем был —

Нищим я на чужбине стал.

Я, Фраги, ятаганом был,

Я червонным чеканом был,

Рощ небесных рейханом[56] был,

Над горами туманом был,

Был счастливым, желанным был,

Был дворцом — и пустыней стал.

Бежал хозяин лавки; моей торговле

Конец пришел до срока. Что делать мне?

Разбойник тешит сердце кровавой ловлей

В убежище порока. Что делать мне?

Муж обернулся трусом, рабы — мужами,

Лев обернулся мухой, а мухи — львами,

Темница стала домом, часы — веками…

Пред полчищами рока что делать мне?

Что делать, если сердцу любви не надо?

Сорвали кизылбаши[57] завесу ада.

Растоптана отчизна — моя отрада,

Мой сад — пятой жестокой. Что делать мне?

Лежит на пленном слове печать запрета.

Невольничьи базары шумят с рассвета.

Где честь народа? В саван душа одета

И страждет одиноко. Что делать мне?

Погублены врагами мои дестаны[58],

Наставники — в темницах. Слезами пьяный,

Фраги пытает ветер: где караваны?

Один в степи широкой… Что делать мне?

Судьба! Что делаешь, судьба!

Свет у меня в глазах мутится;

Теснятся под землей гроба,

Глотает пленников темница.

Судьба, ты вышла на грабеж,

В твоей руке сверкает нож;

Терзаешь душу, тело жжешь,

И некого тебе страшиться.

Судьба, где твой попутчик — волк?

Мой разоренный край умолк;

На пепелищах вражий полк

Твоею помощью гордится.

Судьба, где брат Махтумкули?

Его на пытку повели,

Он мертв. Я трепещу в пыли —

Тобой подстреленная птица.

Меня беспощадный преследует рок,

Базар мой разграблен, доходы рассеялись.

Мой разум под гнетом беды изнемог,

Желанья, как вешние воды, рассеялись.

Смотрите: я сброшен с весов бытия,

Недужна любая кровинка моя.

Убийцы пришли в золотые края

И приняли власть, и народы рассеялись.

Упал на глаза мои сонный туман,

Сковал вдохновенные речи дурман.

Теплом отдаленный дохнул Дехистан —

Те ветры в часы непогоды рассеялись.

Фраги! Где крылатые струги твои?

С тобою остались недуги твои,

А счастье пропало; заслуги твои,

Надежды и лучшие годы — рассеялись.

Древнее вас, вершины гор,

Идут полуживые дни.

Возьмите, горы, мой позор,

Душе моей чужие дни!

Я горьким сиротою стал,

Я веткою сухою стал,

Безрадостной весною стал,

Встречая роковые дни.

Мамед-сапа и Абдулла

Исчезли; с ними жизнь ушла.

Невеселы мои дела,

И сумрачны пустые дни.

Потомство сгинуло мое,

Из рук я выронил копье;

В Тавризе б я нашел жилье,

Да помешали злые дни.

Махтумкули — безвольный прах.

О боже, я в твоих руках!

Гоклены[59], мой народ, в слезах:

Ведут врагов глухие дни…

Я в державе страстей. Мне страдания сердце сожгли.

Счастьем я обойден. Мой престол истлевает в пыли.

Ежедневно сменяются гости на пире земли.

Где прямые мужи? Их следы затерялись вдали.

Где отец мой? Где брат мой? — Утратив друг друга,

ушли.

Онемели уста мои — в пальцах держу я слова;

Притупился мой слух — только дикая жажда жива.

На коне прилетела разлука, и я, как трава,

Как слуга, — перед нею склонился. Моя голова

Помутилась. Горючие слезы из глаз потекли.

Мир, безжалостный мир, погружаясь в туман, зарыдал;

Закатилась луна, и вдали океан зарыдал;

Разгадав мой недуг, равнодушный Лукман зарыдал;

Вспоминая богатство мое, Сулейман[60] зарыдал;

Жизнь тюрьмой обернулась, и мой приговор изрекли.

Онемел ураган, посетивший земные края,

И весна в этот год миновала притин бытия, —

Слишком яростен рок, я погибну, любовь затая,

Мой напиток — цикута, и саван — одежда моя.

Торжествует палач. Я — Меджнун, потерявший Лейли[61].

Пред моими страданьями раем становится ад.

На почетных местах беззаконники злые сидят.

Подозрения полон былого попутчика взгляд.

Горький жребий мне выпал, и новые беды грозят.

Став незримыми, в жертву святые себя принесли.

И прибрежные камни уносит кипучий поток.

Где отец мой? Где мать? На земле я, как перст, одинок.

Петь не будет Менгли[62]; сторожит ее крепкий замок.

Ибрагимом[63] я стал и в любовном огне изнемог.

Пламя плещет в саду, где когда-то цвели миндали.

О друзья, пожалейте седины моей головы

И не делайте этих признаний игрушкой молвы,

Если в дружбе со мною остаться желаете вы;

Так велел Сулейман, — а его почитаете вы! —

Вот смиренная жалоба вашего Махтумкули.

Я в час, когда блеснул рассвет,

На Сонги-даг[64] ступил, о люди!

Потоки вод эренам[65] вслед

Я вброд переходил, о люди!

Я слушал клики лебедей,

Играющих среди зыбей;

Подругам юности моей

Я отдавал свой пыл, о люди!

Я рыскал по степи верхом,

Склонялся над степным цветком,

Я неимущих серебром

И золотом дарил, о люди!

Бежал я помыслов дурных,

Служил мне конь удач моих;

Абикевсерских[66] вод хмельных

Я сорок чаш испил, о люди!

Я беден был, ходил в слезах,

А завтра — мерил в небесах

Просторы синие — размах

Моих могучих крыл, о люди!

На тетиве родной страны

Я был стрелой в часы войны;

Из рая милой без вины

Я жизнью изгнав был, о люди!

Пускай ценители придут,

Суд надо мной произнесут, —

В огне страстнóм окреп мой труд:

Я двадцать лет любил, о люди!

Поет Фраги: моя спина

В горбатый лук превращена,

Я закатился, как луна,

Свой круг я завершил, о люди!

Три года, что ни день, ты соль делил со мною, —

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Ты мне приютом был зимою и весною, —

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Господь мне подал знак, и завязал я пояс.

Я речь обрел, твоих сокровищ удостоясь.

«Приди!» — сказали мне геркезы[68], беспокоясь;

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Я буду жить, врага и друга различая,

Мне истина теперь — союзница святая;

Была мне книга здесь открыта золотая.

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Мой разум беден был, но чаша закипела,

И сердце замерло, душа моя запела…

… … … … … … … … … … … …[69]

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Мой дух разгневанный да не узнает страха,

Да не погрязнет он среди мирского праха!

Тобой воспитанный, он брошен в мир с размаха…

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Нетерпеливый ум, лишенный света знаний,

Не раскрывая тайн, заблудится в тумане;

А для меня коня ты оседлал заране.

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Я думал: и в песке я стану водолазом,

Беспечно воспарит мой окрыленный разум.

Да насладится мир, припав к моим рассказам…

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Расцвета я достиг. А ныне злая сила,

Вручив мне посох мой, отца меня лишила,

С каабою моей жестоко разлучила.

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Среди ревущих волн ищу желанной мели;

Я перешел Джейхун — и ливни зашумели,

Попал я в водоверть. Прости, приют веселий,

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Не ранили души минутных бед уколы;

Наставников своих высокие глаголы

Любил Махтумкули. Прощайте, двери школы!

Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!

Слушай, рок, слепец бездомный, —

Как свирель, мой стих поет;

Что ж глушит его твой темный,

Твой губительный полет?

Одного желанья мало,

Чтобы дело делом стало.

В сердце мне любовь запала,

Тяжек сердцу давний гнет.

Силе времени покорный,

Серебрится волос черный,

И охотника — озерный

Серый гусь давно не ждет.

Предстает мне мир базаром

С жалким нищенским товаром;

Царский кречет мой недаром

Сонных век не разомкнет.

Я скитался по юдоли,

Я искал счастливой доли;

Как боец на ратном поле,

Стрелы слов я слал в народ.

Нужен лев мирской пустыне,

Трон — властительной гордыне.

Вековечные твердыни

Подвиг мой переживет.

Сердца пламень сокровенный

Разольется по вселенной;

Мой дворец — мой труд нетленный, —

Что временный кряж встает.

У светил — сиянье мира,

У меня — страданье мира,

В небесах — желанье мира —

Пленная Менгли живет.

В старом сердце — упованье,

Вера в дальнее свиданье;

В ослепительном сверканье

Рай на землю низойдет.

Мне судьба судила горе,

Я тону в любви, как в море,

Пусть пред милой в звездном хоре

Голос мой не пропадет.

Боже, где моя награда

За мученья горше яда?

Без подруги мне не надо

Мира этого щедрот.

Времена идут лихие,

Души мучатся людские,

И красавицы другие

Водят вешний хоровод.

Соловью — цветок любимый,

Мне, Фраги, — народ родимый;

Стих мой скромный, стих гонимый

Правнук мой произнесет.

Я — погребенный в пустыне мертвец,

И мертвецами я буду оплакан.

Не насладившийся жизнью слепец —

Даже глупцами я буду оплакан.

Странник — весь мир обошел я кругом,

В городе горя остался — и в нем

Гибну. Голодным степным вороньем

И ястребами я буду оплакан.

Как мне воспрянуть? Я болей, я слаб,

В тяжких цепях истомился, как раб,

И на огне превратился в кебаб,

И вертелами я буду оплакан.

Сердце трепещет, и согнут мой стан,

Стоны мои поднялись, как туман,

Слезы в кипучий слились океан…

Всеми слезами я буду оплакан.

Лалы родятся в ущельях немых,

Ливни плодятся от жалоб моих,

Горы плывут — и в волнах смоляных

Тают. Камнями я буду оплакан.

Разум безмолвствует, Махтумкули.

Маются дети туркменской земли.

Пúры[70] толпятся, ишаны[71] пришли.

Даже врагами я буду оплакан.

Довольно, сердце! Разомкни свой круг:

Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.

Жестокое, избавь меня от мук,

Не дай мне, сердце, изойти слезами.

Мой век промчался, как единый миг.

Я видел цель, но цели не достиг;

Был одинок — смутился и поник,

Обманутый тобою и мечтами.

И, как слепой, склонив главу свою,

Поддерживая ближнего, пою,

И стоны шлю в зенит, и слезы лью,

Чуть белый свет забрезжит над степями.

Ты на дороге ждешь меня. Потом

С тобою мы извечный спор ведем,

И тяжко мне: я пьян твоим вином,

Я одинок, ты — что ни день — упрямей.

Но, может быть, иной понять готов

Беду мою и силу этих слов;

Мой голос прогремит среди холмов.

Суров господь, и меч его — над нами.

Ни разума, ни глаз я не берег,

Желаниям препятствовать не мог,

И плачу я в сетях земных дорог,

А жизнь летит, как птица бьет крылами.

Бегу от гнета и горю в огне,

Я ликовал, служа твоей весне;

Был этот мир плохой опорой мне,

Остался я в пустыне с мертвецами.

Закрыв глаза, держал я путь в Иран;

Судьбой влекомый, я попал в Туран;

Трубит над миром вечный ураган,

Владеющий безумными сердцами.

Меня кружил и гнал великий страх,

Я золотом считал ничтожный прах,

Я видел гнет, я видел скорбь в домах,

Дела пустые были мне друзьями.

И жажду я и тщетно жду дождя,

И пламенеет месяц, восходя;

Года летят, за днями дни ведя,

И я блуждаю, одержимый снами.

Мне кровь и желчь дают взамен питья.

И тяжело мне бремя бытия.

Я полюбил — и стал Меджнуном я,

Красой Лейли опутан, как цепями.

Зовешь ты, сердце, в Чии-Мачин, в Герат[74],

В подземный ад, где высится Сират[75]…

А родинка чернеет, и горят,

Горят глаза под круглыми бровями.

Напрасно я чистосердечен был:

Погашен роком юношеский пыл,

А все-таки я зла не полюбил —

День истины мне светит и ночами.

Но в море справедливости мой плот

Не движется. Летит за годом год;

Как дервиш, раб Махтумкули бредет

К далекой тайне узкими путями.

Рок, я встретил тебя, я искал тебя сам, —

Где очей моих свет, мой отец Азадú[76]?

Я швырнул свое сердце неистовым псам.

Где сыновней державы венец — Азади?

Где имам? Я стою как пустая мечеть.

Где луна? Небесам не дано просветлеть.

Мне потока бездонного не одолеть:

Где спаситель мой, где тот пловец — Азади?

Стали речи мои, словно горький дурман,

Пожелтело лицо у меня, как шафран,

Пал на очи мои непроглядный туман.

Где алтарь мой, где мой образец — Азади?

Время, скалы расплавив, обуглило дол,

И живой отлетел, и усопший пришел;

Мертвецы окружили господень престол:

Где народа родного певец — Азади?

Земли стали морями и кровью — моря,

Хумы[77] — чашами, чаши — загублены зря.

Ремесло мое — горе. Я гибну, горя.

Где покой и отрада сердец — Азади?

Обращается к господу мертвая плоть:

«Хоть единое слово промолви, господь!»

Не угодно создателю смерть побороть.

Где высокого духа творец — Азади?

Точит слезы Хизир[78], и скорбит Сулейман,

Иноверцы рыдают среди мусульман,

Белым паром на небо взошел океан:

Где опора гокленов, боец — Азади?

Рок! тебе ли моей торговать головой,

Иль на горло твое наступлю я ногой! —

Выходи, я тебя вызываю на бой!

Где рейхан мой, где сада жилец — Азади?

Божье ухо оглохло в мой горестный час,

Затвердела земля моя, словно алмаз…

О муллы без Корана, о пиры без глаз!

Где холм праведных, верный борец — Азади?

Рок! ты солнце мое черным платом забрал,

Ты веселье у бедного сердца украл.

Бога нет у Фраги, веру он потерял.

Где ты, честь моя, где мой отец — Азади?

Из колен моих сила былая ушла,

И один я со старостью злою остался.

И в зрачках моих страсть догорела дотла,

И в холодной золе я золою остался.

Я скитался по Неджду, свой разум кляня,

И Меджнун меня проклял, в долину гоня;

Мертвецы умоляли о жизни меня;

Мир томиться над жалкой казною остался.

Я печали бежал, раздарил, что имел,

И, любовью пресытясь, от слез онемел;

Мне на голову годы просыпали мел,

На морозе я мертвой лозою остался.

Телу — хлеб и одежда, джигиту — враги,

Песне — лучшее слово… О сердце, не лги!

Нет, не туром, а глупым теленком Фраги —

Растерявшимся над крутизною — остался.

Что ты сделал, садовник-рок?

Лег на розы морозный иней.

Обмелел мой речной поток,

Нет горы моей на равнине.

Раб — хозяин и бек[81] теперь,

Вор — святой человек теперь;

На висках моих — снег теперь,

Нет времен моих и в помине.

Помоги мне в беде, пророк!

Сжал мне горло убийца-рок.

Трупы, трупы в пыли дорог…

Пребывает мой дух в кручине.

Плачет месяц во тьме ночей,

Ад бушует в стране моей.

У других — табуны коней,

А хромой — без коня в пустыне.

Рок меня уловил; он рад,

Что пред нищим разверзся ад.

Всюду сети его стоят,

Я лишен его благостыни.

Злые муки тебя сожгли,

Собеседники прочь ушли —

Плачь, несчастный Махтумкули,

Называйся Фраги отныне.

Зохре[82] небесная взошла, —

Совсем влюбленный пьян сегодня!

Земля тюльпаном расцвела,

Вселенная — рейхан сегодня!

Хмельные — в полузабытьи

Поют о розах соловьи.

Где слезы прежние твои?

Ты в жертву милой дан сегодня.

Отчизна меда пред тобой,

Цветочный мир, шатер цветной.

Пришел садовник молодой

И обнял гюлистан сегодня.

Возлюбленная, без подруг

Одна приди на вешний луг!

Безумной песни каждый звук

Тобою осиян сегодня.

Вчера еще причина слез,

Мне счастье шах любви принес;

В моих долинах столько роз!

В горах такой туман сегодня!

Как барс, добычу береги,

Народа верный сын — Фраги!

Больным любовью помоги:

Певец — для них Лукман сегодня!

Соль желаний всенародных,

Боль мечтаний полюбил я.

Розу лунную — в небесном

Океане полюбил я.

Соловей — и шум и ссоры

В гюлистане полюбил я;

Водоверть косы тяжелой

Как в дурмане полюбил я;

Степь меня околдовала:

Путь скитаний полюбил я.

Гнал меня жестокий жребий

Через реки и долины.

Предо мною промелькнули

Горы Мекки и Медины;

Я блуждал в садах эдема,

Видел призрачные крины[83],

И меня заполонили,

Привели в страну кручины;

Что мне делать? Сто печалей,

Сто страданий полюбил я.

Я один. В песках пустыни

Потонул мой взгляд. О горе!

Для чего ты стрелы мечешь?

Ранен твой Фархад. О горе!

Ты мне сердце истерзала.

В жилах — желчь и яд. О горе!

Ослепленные надежды

По ветру летят. О горе!

Так — рыдая — уголь жаркий

Заклинаний полюбил я.

Что за море предо мною?

Что за дикие утесы?

Догорающее тело

Жалят огненные осы.

Кто ты: горлица? орлица?

Соловей среброголосый?

По семидесяти тысяч

Жалких пленных губят косы.

Киноварный шелк на тонком

Стройном стане полюбил я.

Приходи! Иль ты не видишь,

Как влюбленный раб томится,

Как меня в неволю манит

Черных кос твоих темница?

Неужели в злое время

Не должно мне счастье сниться?

Нищета впилась мне в душу,

Тело точит огневица:

От руки твоей недоброй

Смерть в аркане полюбил я.

Милая меня отвергла:

Не желает на поруки

Взять полуживое сердце

У тюремщицы-разлуки.

Тяжело мне в ожиданье

Вздрагивать при каждом звуке

И ломать при встречах руки…

Злых бровей крутые луки

И ресницы злые — сотни

Стрел в колчане — полюбил я.

Так Махтумкули влюбленный

Стал добычею обманов.

Разнесли мою державу

Кони вражеских султанов.

Сто столиц в державе было,

Были тысячи духанов…

Я исчез, убитый милой,

Став золой, под землю канув,

Потому что слишком сильно

Цель скитаний полюбил я.

Живую душу погубили

Два палача — твои глаза;

Опять немилостивы были,

Как два бича — твои глаза.

Одной тебе ходить не надо,

Крутую бровь сурьмить не надо,

На встречных наводить не надо

Два злых меча — твои глаза.

Пощады я прошу, стеная.

На мир ложится мгла ночная,

Разит влюбленного двойная

Твоя праща — твои глаза.

Горит Фраги, а в горнем стане

Царит смятенье: здесь, в Туране,

Поют не бога мусульмане,

А два луча — твои глаза.

Добро — не для вора. Оно

Прямыми мужами оценится.

Достоинство зрячих очей

Одними слепцами оценится.

В одном недоверье найдет

Безумное сердце оплот.

Наш слух в этом царстве невзгод

Глухими, не нами оценится.

Создатель того защитит,

Кто бережно тайну хранит.

Скрывающий силу магнит

Как должно купцами оценится.

Три радости жизни земной:

Сын, женщина, конь верховой.

Арван[84] на дороге степной

И нер[85] ездоками оценится.

Фраги затомила беда.

Да сгинет зима без следа!

Желанная, молви, когда

Любви моей пламя оценится?

Жертва истины небесной —

Дух мой, жизнь, моя казна;

А мечта из клетки тесной

В Хиндостан увлечена.

Жил я, пел и слезы лил я,

Отчий свой народ любил я,

И стихи ему дарил я

Слаще меда и вина.

Милой все, чем дорожило,

Это сердце подарило;

И лицо я скрыл от милой —

Боль была бы не видна.

Я сгорал вдали от рая,

По стране любви блуждая,

И душа моя живая

Под землей заточена.

Сам я принял жребий странный,

Сам вошел в огонь багряный,

Сам прославил эти раны,

Сам себя лишил я сна.

Жду, не находя исхода,

Исцеленья — от народа:

Где, друзья, моя свобода,

Мир, покой и тишина?

Я стрелою стал в кручине —

Цель ищу я в тверди синей;

Меджнуновой пучине

Плот мой гонит вдаль волна.

Перед миром я в ответе:

Только милой — слезы эти;

И одна мне в целом свете

Пери стройная нужна.

Бьется сердце, словно птица, —

По своей Менгли томится,

И Махтумкули стыдится

Ран своих, моя страна!

Когда блеснул твой лунный лик,

Я обезумел и, сгорая,

Душой трепещущей постиг

Невнятные напевы рая.

Приди, душе покой верни,

Моих соперников казни,

Побудь со мной в ночной тени,

В моей степи весной играя!

Я жду, а в сердце — вешний страх;

Я жду, как дикий тур в горах.

Поёшь — и соловьи в садах

Запеть не смеют, замирая.

Фраги, ты — раб крутых бровей

И глаз возлюбленной твоей!

Луна встает из-под ветвей,

Для жертвы жребий выбирая…

Дух кипит. Я сгорел дотла. Я — зола.

Подари мне подругу мою, аллах!

Сердце мне отдала, моей не была, —

Подари мне подругу мою, аллах!

Мы любили, мы тайны делили с ней.

Кто желанной моей на земле верней?

Погубили меня, разлучили с ней.

Подари мне подругу мою, аллах!

Счастлив память утративший навсегда!

В эти злые года сгорю без следа,

Я в беде, и в неволе моя звезда.

Подари мне подругу мою, аллах!

Я к любимой пойду — не пускают: стой!

От моей дорогой отлетел покой,

Слезы льет рекой; я — болен тоской…

Подари мне подругу мою, аллах!

Были встречи и речи, как мед, у нас.

Мы не ждали печали в блаженный час.

Свет и счастье украли у страстных глаз,

Подари мне подругу мою, аллах!

О мой боже! Бесцельны мои дела;

Бьюсь на ложе: бессонница в дом вошла.

Скорбь моя эту жалобу принесла…

Подари мне подругу мою, аллах!

Бренный мир одряхлел, о Махтумкули!

Разве страсть не в обычае у земли?

Грешен я, ты — всеблаг. Любовь утоли,

Подари мне подругу мою, аллах!

Молодого здоровья держава,

Молодых наслаждений жемчýг,

И казна, и удача, и слава

Расточатся, уйдут из-под рук.

Человеческий дух от рожденья

Роковые томят заблужденья;

Расширяются плоти владенья —

Край посулов, условий, порук.

Лучше было б для сына Адама

Средь базарного крика и гама

Не касаться дешевого хлама,

Если вправду он истине друг.

Мы измыслили сто оправданий

Для преступных страстей и желаний;

Божьи слуги — и те как в дурмане

От соблазнов, кишащих вокруг.

Обуянная алчной гордыней,

Ты, душа, в безысходной кручине

В день возмездия бросишь в пустыне

Бесполезный ослабленный лук.

Не служу я ни словом, ни делом

Прямодушным, достойным и смелым,

Не томлюсь я по райским пределам

Накануне последних разлук.

Я — Фраги, я немногого стою,

Захлебнулся я горькой тоскою,

Оттого, что юдолью мирскою

Завладела любовь, как недуг.

Истерзала меня любовь,

Вот начало начал, — клянусь.

Ранит насмерть черная бровь,

Одержимым я стал, — клянусь.

Миром правишь одна — ты, ты.

Золотая луна — ты, ты.

Рай, покой, тишина — ты, ты.

Слезы лить я устал, — клянусь.

Ты, затмившая блеск Лейли,

Движешь звездные корабли.

Не увидишь ты издали —

Я велик или мал, — клянусь.

За невесту платят калым.

Скорбь играет сердцем людским.

Я приду — нищетой гоним —

На последний привал, — клянусь.

Люди знают: ночью — темно;

Где река — там вода и дно;

Мусульманин, пьющий вино,

Для спасенья пропал, — клянусь.

Смерть придет за душой, как тать,

На уста наложит печать.

Не умеет слóва держать

Малодушный бахвал, — клянусь.

Тигр охотится в камышах,

Роет червь отсыревший прах.

Тонет нищий в горьких слезах, —

Значит, к баям попал, — клянусь.

Если б руки твоей Менгли

Протянуться к тебе могли,

Ты воспрял бы, Махтумкули,

Выше гор, выше скал, — клянусь!

Твое подножье — мир земной,

Красавица с высоким станом;

Ты стала солнцем и луной,

Далеким звездным океаном.

Ты повелела мне сама —

Влюбленному — сойти с ума;

Твоих ресниц ночная тьма

Мне грозным кажется колчаном.

Я в полдень ждал тебя. Я гас

И вновь горел. Ушел из глаз

Безумный день. За часом час

Тянулся медленным туманом.

Такая боль мне сердце жжет,

Что день мой превратился в год;

Пока моя луна взойдет,

Я стану пеплом бездыханным.

Я бросил дом, забыл семью;

Заботы голову мою

Наполнили… В чужом краю

Я опьянен твоим дурманом.

Веселье у тебя в глазах,

А пленники твои — в слезах.

Защиты я искал в горах,

И обернулся дол курганом.

Согнулся гордый ствол в дугу,

Истлели травы на лугу,

Иссякли воды на бегу,

И море поросло бурьяном.

Бай превратился в бедняка,

И ханом стал бедняк — пока

Я ждал тебя, моя тоска,

Надежда, ставшая обманом.

Пока Махтумкули бродил

Меж румских[86] царственных могил,

Он жизнь до капли расточил,

Измученный своим тираном.

Слезы жгучие пью: стал я братом печали сегодня.

Слишком злые обиды меня повстречали сегодня.

Уязвлен я любовью, исхода найти не умею,

Челн мой держит разлука на крепком причале сегодня.

Как непрошеный гость, посетил я державу любимой,

Где на вечное царство кого-то венчали сегодня.

Я сказал: «Здесь я брат, не считайте меня посторонним!»

И холодной усмешкой меня привечали сегодня.

Отыми у меня эту горькую душу, создатель!

«Нищий, дерзостный нищий!» — мне в уши кричали

сегодня.

Скорби этого дня ты, Фраги, никогда не избудешь,

Кривда, черная кривда у мира в начале сегодня.

Пламя слова, напев случайный,

Кровь живая — перед тобой.

Я погибну, жгучие тайны

Открывая перед тобой.

Рай земной — бесплодное древо,

Но и в день господнего гнева

Лик твой светлый прославлю, дева,

Догорая перед тобой.

В бесконечной смене явлений

Гибнет лучший цвет поколений,

И становится на колени

Житель рая — перед тобой.

Грозен мир, беспутный и дикий;

Стих мой тонет в шуме и крике.

Как слуга, Сулейман великий

Пал, рыдая, перед тобой.

Царь свое покидает царство,

Рвется раб из цепей коварства,

Ждет Лукман твоего лекарства,

Умирая перед тобой.

Горы — кладбище отчей славы —

Покрывает туман кровавый…

Я забыл их, чашу отравы

Избирая, перед тобой.

Бренный мир обманул Рустема[87],

Сердце Зала[88] — глухо и немо.

Встали мертвые, сон эдема

Прерывая перед тобой.

Мир бежит покоя и мира,

Пал Мары[89] — повелитель мира.

Речь Фраги умолкает сиро —

Огневая — перед тобой.

Ты напала из-за угла,

Ты покой отняла, разлука.

Ты Менгли у меня взяла,

Горе мне принесла, разлука.

Раб, я сгину в твоем краю,

Обезволев, я слезы лью;

Стон вложила ты в грудь мою;

Длань твоя тяжела, разлука.

Я взываю — не внемлет шах.

Нет луны моей в небесах.

Горы плач мой разрушил в прах,

Мир дотла ты сожгла, разлука.

Но расскажет мой каждый стих

О жестоких делах твоих.

Нет у знахарей трав таких,

Чтобы ты отошла, разлука.

Зюльфикар[90] мой упал из рук.

Где защитник мой? Где мой друг?

Никого! Тишина вокруг:

Всех в Иран увела разлука.

Лук натянут, но пуст колчан.

Солнце кануло в океан.

Я, мой боже, умру от ран:

Беспощадна и зла разлука.

Горько плачет Махтумкули,

Вспоминает свою Менгли;

Слезы печень его сожгли.

О, кромешная мгла, разлука!

Не пресытился мир потаенною горечью слез, —

У меня в пламенеющем сердце сто тысяч заноз.

Слишком долго я спал, не гулял я в моем цветнике,

Поглядел поутру — не узнал увядающих роз.

И сказали мне розы: «Садовника мир полонил,

За высокие горы и синие реки унес».

И темницу его по горам я искал, как Меджнун,

И гонимою ланью с откоса взбегал на откос.

У темничных ворот, обессилев, упал я, и страх,

Словно ветер, коснулся моих поседевших волос.

И султану темницы я вымолвил: «Освободи!»

И слова его были исполнены ядом угроз.

И султан повелел: «Заточите раба моего!»

И Фраги захлебнулся нахлынувшей горечью слез.

О, помоги мне, Зюбейда!

Печаль в моих глазах осталась,

Я зарыдал, и навсегда

Кровь жгучая в песках осталась.

Разлукой нанесен удар.

Померк мой соловьиный дар,

Закрылся праздничный базар,

Моя Менгли в слезах осталась.

Мне снится свет блаженных дней,

Мне стыдно пред страной моей;

Душа моя — приют скорбей,

И плоть моя впотьмах осталась.

Боль прибывает, как вода,

Я жил для мира и труда;

Я — мученик, моя беда

В томительных стихах осталась.

В глухие наши времена

Любовь на казнь обречена.

Моя прекрасная луна

В туманных небесах осталась.

Лицо Фраги черным-черно.

Плачь, Зюбейда! Уже давно

Пустеет лавка. В ней темно.

И только пыль в углах осталась.

Свой пальчик розовый кусая,

Смущается Менгли-ханум.

Тугие косы расплетая,

Смущается Менгли-ханум.

А ты гори, смотри, влюбленный:

В беседу с бровью насурмленной

Вступает локон расплетенный:

Смущается Менгли-ханум.

В одежде алой не бежала

От взоров жителей Ахала[91],

А с нами говорить не стала:

Смущается Менгли-ханум.

Хочу заговорить — немею,

Стою, как нищий, перед нею,

Сказать: «Открой лицо!» — не смею:

Смущается Менгли-ханум.

Душа, владычица, отрада,

Зовет Фраги — бежать не надо!

Но — благодатная — от взгляда

Скрывается Менгли-ханум.

Еще почиет роза роз.

Я задыхаюсь и немею, —

Не избежав ее заноз, —

Над горькой радостью моею.

Я бы украл ее, как вор,

Благословляя свой позор.

Но, отводя голодный взор,

Я тайным счастьем пламенею.

И, как под лезвием ножа,

Душа Фраги поет, дрожа:

Мне смерть судила госпожа,

И я противиться не смею.

Вершины гор в тумане млечном,

Они нам не видны зимой.

Не следует о муже встречном

Судить по внешности одной.

Тот прочь ушел, другой садится.

Над недостойным люд глумится.

Огонь любовный разгорится —

Таится тот, кричит иной.

А предо мною на просторе

Моих надежд играло море!..

Джигит и в нищете и в горе

Идет дорогою прямой.

Но если рок вам сердце точит,

Над вами зря Лукман хлопочет.

Луна вернуть напрасно хочет

Товар, закупленный землей.

Стесняет буйного одежда.

Пленен пороками невежда.

Трусливого живит надежда

За крепкой спрятаться стеной.

Стою с поникшей головою:

Что сделал мой язык со мною?

Но только трус не рвется к бою,

Чтоб лечь костьми за край родной!

И кто Махтумкули осудит

За то, что он не позабудет,

Что правде слово дал и будет

До гроба верен клятве той!

Изменило мне счастье, мучительный мир!

Скинуть с плеч невозможно твой тягостный гнет.

Нет лекарств для меня, я печален и сир,

За тобою по следу мой разум бредет.

В белый саван оденется тело мое —

Ты на чашу весов положил бытие.

Я, безумец, из рук твоих принял питье.

Что ты делаешь? — в кровь превращается мед.

Каждый помысел мой исполняется зла;

Я взлететь не могу — ты подрезал крыла;

Золотая казна моя в землю ушла…

Бренный мир, я твоих не желаю щедрот!

На базаре твоем заблудилась душа;

Плоть моя истомилась, любовью дыша.

Плыл я пó морю, к пристани дальней спеша,

Но кипучей волной захлестнуло мой плот.

Дивный муж посетил меня в горе моем;

Следом юноша некий пришел, а кругом

Черный ветер свирепствовал в мире ночном,

И над юртой незримый дрожал небосвод.

Кто мой гость? Кто пятнадцать стремянных его?

Он в огне, но его не горит естество;

Слово мужа — пророчество и волшебство,

И без лука он стрелы пернатые шлет.

Кто — крылатый — означил земные пути,

По которым Исе[92] предстояло пройти?

Ни слону, ни коню переправ не найти,

Если гнев его ливнем на землю падет.

Восемь дней горевал, десять дней тосковал,

И безмолвные слезы в тоске проливал,

И спустился я в дол, перейдя перевал,

Словно гнал меня дэвов[93] озлобленных род.

Здесь четыре стихии связует вражда;

Проповедует правду земля и вода;

Пред огнем не согреется дева, когда

Зимней стужей кончина в лицо ей дохнет.

Повествует Фраги о чудесных делах.

Божьи слезы — жемчужины падают в прах.

Обо мне вседержитель скорбит в небесах;

Душу отдал бы я, да никто не берет.

Народу — сила, мир, беседа,

Семейных очагов тепло;

Джигиту — битва и победа,

Булат и крепкое седло.

Ложь предоставь на все готовой

Мирской молве. Не надо слова

Ни раздраженного, ни злого:

Народ мой ненавидит зло.

Уходит жизни гость мгновенный,

Но не скудеет хмель блаженный:

Пирует жизнь. Творца вселенной

Непостижимо ремесло.

Не нам гадать о нашей доле;

Я только вскрикнул поневоле, —

Мне жаль тебя, морщины боли

Тебе врезаются в чело.

Мы сами выковали чаши

Добра и зла. В них судьбы наши.

Скажи, Фраги, какая краше,

Пока нам время не пришло!

Мне родимые холмы,

Дехистан увидеть хочется.

Мир-Кулал, Бехауддин[94],

Мне ваш стан увидеть хочется!

Арша[95] блещущий венец,

Упование сердец,

Мне тебя, благой отец

Мусульман, увидеть хочется.

Путник сядет, отдохнет

И своим путем пойдет.

Мне пределы в свой черед

Чуждых стран увидеть хочется.

Побродить в степи глухой,

Поглядеть с горы крутой, —

Мне добра и зла мирской

Океан увидеть хочется.

В Хиндостан и там и тут,

В Туркестан пути ведут…

Мне святых мужей приют —

Румистан увидеть хочется.

Буйство духа, мир страстей,

Семь нагорай, семь морей,

Суеты — в кругу людей —

Мне дурман увидеть хочется.

Счастья ждет Махтумкули,

Чтобы слезы потекли;

Мне Каабу, хоть вдали,

Сквозь туман увидеть хочется.

Смотрите: прельщаясь мирской суетой,

Спеша, вереница людская проходит.

Сын праха, гадая по книге святой,

Блаженство за грош уступая, проходит.

На правого мир ополчается вдруг,

Впивается в сердце его, как недуг;

Иса, не касаясь протянутых рук,

Целительный лик отвращая, проходит.

Кто — с чистой душою отходит ко сну,

Кто — в грязь упадет, кто — взлетит в вышину,

Кто — все промотав, кто — родную страну

Ограбив от края до края, — проходит.

Иные становятся жертвою ссор;

Кто — братом своим возведен на костер,

Кто — бедствуя дома, кто — чуждый простор

В скитаньях своих озирая, — проходит.

Кто — с царским венцом на высоком челе,

Кто — с грозным мечом и в походном седле,

Кто — лютой чумою летя по земле,

Родимый народ попирая, — проходит.

У тех — розовеют гранаты в саду,

Те — стонут, а эти — молчат и в бреду,

Пылают в огне, коченеют во льду;

Сквозь сердце заноза стальная проходит.

Себя не познав, умирает иной;

Иной — избалованный долей земной;

Один — предвкушая огонь смоляной,

Другой — наслаждения рая, — проходит.

Кто — женской красою свой взор ослепив,

Кто — волей смиряя свой страстный порыв,

Кто — помыслы к правде святой усмирив,

Кто — истиной пренебрегая, — проходит.

Кто — с темными ямами мертвых очей,

Кто — не досказав сокровенных речей,

Кто — лик открывая чернее ночей,

Кто — светлый свой лик закрывая, — проходит.

Скиталец, терзавшийся úз году в год,

Скупец, не рассыпав любовных щедрот,

Бедняк, не изведав, как сладостен мед,

Безумец, отраву глотая, — проходит.

Кто пал, кто взлетел, кто дурен, кто хорош, —

В чьей правде потомкам откроется ложь,

Чьих внуков и правнуков не перечтешь,

Чье лоно, что глина сухая, — проходит.

Кто — счастье бросая в пустыне мирской,

Кто — цели коснувшись горячей рукой,

Кто — с ложа взывая с предсмертной тоской,

Кто — суетный мир обегая, — проходит.

Кто — душу продав и согнувшись в дугу,

Кто — сгинув, как тать, на чужом берегу, —

А верный — не выдав отчизны врагу,

Во славу ее погибая, — проходит.

И знает Фраги: возвращается в прах

Жестокий властитель и странник в песках.

Слеза на ресницах иль смех на устах, —

Но жизнь — и одна и другая — проходит.

Внемли мне, Адам, я поистине стар!

Я видел гранаты у мира в затворе,

И душепродавцев грошовый товар,

И шумный базар, потонувший в раздоре.

На осень рассчитан предел мировой,

И чаша разлуки всегда пред тобой:

То Красное море, то Нил голубой,

То желтый Джейхун[96], то Хазарское море[97].

Когда твое жаркое сердце в крови

И гибнут надежды в краю нелюбви, —

На помощь напрасно врачей не зови:

Есть город разлуки, а в городе — горе.

Туран, Чин-Мачин превратятся в золу,

Твой дом и твой сын превратятся в золу,

И роза и крин превратятся в золу —

Губительный пламень у рока во взоре.

Мне встретилась пери в мои времена,

И вечно горит, не сгорая, она.

Где райский источник? Дорога трудна

От наших низин до пустынных нагорий.

Ты помнишь ли прежнюю силу мою?

Стареют любовники роз и в раю.

Созрел виноград в заповедном краю,

Да змеи под каждою гроздью в дозоре.

Мне очи томит нищета бытия,

И ливнем шумит суета бытия;

От мира не спрячешься: тайна твоя

Откроется — даром, что дверь на запоре.

Нет места замерзшему подле огня,

И сытые не разумеют меня.

Но верю в народ мой. Седлает коня

Воитель прославленный, в ратном уборе.

От бренного мира нельзя убежать —

Он вечный твой кровник, предатель и тать.

Он будет недужное тело терзать —

И бросит и душу оставит в позоре.

Свидетель жестоких и суетных дел,

Фраги ослабел и как лунь поседел.

Покоя искал он, свободы хотел —

И гибнет, с владыкой-обманщиком в ссоре.

Играют пенные потоки,

Дрожит суровый камень гор;

В тревоге путник одинокий

Спешит на брезжущий костер.

Болтун все тайны выдаст разом.

Не помнит слов ничтожный разум.

Джигит не отвечал отказом

На зов отчизны до сих пор.

Не забывай о верном друге —

И вспомнятся твои заслуги.

Гадаем, слезы льем в недуге,

Но слезы — яд, гаданье — вздор.

Рассмейся, унывать не надо,

Молва твоей печали рада,

И тайная твоя досада

Из дома выйдет на простор.

Мир обездолит алчность бая;

Порвется тетива тугая;

Под ветром башня вековая

В летучий превратится сор.

Над розой — рокот соловьиный.

Ручьи, бегущие с вершины,

Сливаются в поток единый;

А за молвой идет раздор.

Не бойтесь птиц и сейте просо.

Красавица расчешет косы,

Глядишь — на мед слетятся осы,

И зажужжит постылый хор.

Всегда Карун-скупец[98] в кручине,

Покоя нет его гордыне.

Меджнун — Махтумкули к пустыне

Отныне обращает взор.

Для гостей без живых речей

Ярким праздником той не будет.

Падишаху в стране скорбей

Мил престол родовой не будет.

Тот, кого захватила страсть,

Нежной пери не станет клясть.

Достославной султана власть

Без казны золотой не будет.

Тянет вечную лямку бед

Край голодных рабов — Мешхед,

Нет разлуки — и горя нет,

Доля темной и злой не будет.

Состязанья настанет час —

Расставанье осилит нас.

Трус упустит врага из глаз,

Рваться в яростный бой не будет.

Гору напрочь нельзя снести,

А снесенную — возвести,

Нет охотника на пути —

Зверь пугаться лесной не будет.

Все бальзамы твои — тщета,

Если молодость отнята.

Нестыдливая красота

Беззакатной луной не будет.

Охладеет любовный пыл,

Что вчера мотылька томил.

Если выстрел коня свалил,

Смел воитель иной не будет.

Расстается с душою плоть,

Лютой смерти не побороть.

Снисходить всеблагой господь

К нашей кривде мирской не будет.

Сердце дважды спалить нельзя;

Мак в бурьян превратить нельзя;

Племена победить нельзя,

Если розни лихой не будет.

Страшен этого мира гнет.

Судный день, говорят, придет.

Примет горький удел народ,

Если щедрым скупой не будет.

Телу тягостно бремя лет;

Канем в землю другим вослед.

Коль народу в нем проку нет,

Камень дорог цветной не будет.

Гостю: «Кто ты?» — не говорят.

В край добра не придет разлад.

В доме зависти не гостят:

Чести там никакой не будет.

Рок пешком не ходил вовек —

Слеп его скакуна разбег.

Не состарится человек,

Если ранен тоской не будет.

Дни проходят, пройдут года.

За бедой прилетит беда.

Нищим станет богач, когда

Взыскан правдой святой не будет.

Будет миру конец иль нет —

Где, Фраги, ты найдешь ответ?

Кто детей не родит на свет,

Счастлив долей земной не будет.

Кто свой дворец возводит на песке,

Тот жалким нищим от руин уходит.

Плоть растерзав и дух предав тоске,

Превратный рок, наш властелин, уходит.

О, сколько душ, изведавших печаль,

И сколько душ, которым жизни жаль,

И сколько душ, прозрачных, как хрусталь,

И помутневших от кручин, уходит.

Один богач построил минарет,

Свалился вниз — и умер в цвете лет.

У бедняка в хозяйстве клячи нет, —

На скакуне удачи сын уходит.

Бесчестие приведший на порог,

Снует по дому отравитель-рок.

Смотрите: человеку невдомек,

Что жизнь от нас, как миг один, уходит.

Мы покидаем торжища земли;

И хан ушел, и нищие ушли.

Не зная зависти, Махтумкули,

Шлифуя слово, как рубин, уходит.

Истомил мою душу

Бесконечный обман.

Плот забросив на сушу,

Отступил океан.

Зрячий посох слепого

Не доищется крова,

И чарыки[99] хромого

Не добьются стремян.

Тем — забота пустая

Да казна золотая;

Этим — отповедь злая

И дырявый карман.

Облака — на вершине,

Вольный ветер да иней…

Опаленной пустыне

Снится горный туман.

Прелесть этого мира —

Мертвый мрамор кумира.

Пальцы грешного пира

Запятнали Коран.

Если пел я — молчали

Соловьи… Но печали

Спеть Фраги помешали

Самый лучший дестан.

Превратятся туманные горы в песок,

С черным сланцем и твердым кремнем разлучась,

Разобщенные капли сольются в поток,

В океан превратятся, со льдом разлучась.

Всё-то спорим, да вздорим, да ссоримся мы;

Наши очи в слезах, и в тревоге умы.

Размотали бы сытые пиры чалмы,

С книгой божьей, с народом-отцом разлучась.

Зло и скверна земной захлестнули предел.

Кто, скажите, о братьях из вас порадел?

Черный ворон — и тот бы до звезд долетел,

С дотлевающим в прахе гнильем разлучась.

Чтó развратнику родина, вору — народ?

Трус бежит там, где храбрый оружье берет.

Как поведаешь скорбь, если русло найдет

Слезный ток, со своим тайником разлучась.

Малодушный томится всегдашней тоской,

Перед мужем достойным теряет покой,

Покидает подругу в пустыне мирской,

С теплым кровом, едой и питьем разлучась.

Ополчается ради свободы храбрец.

Малодушный спасает свой жалкий ларец;

Бродит жадный купец, ищет кладов глупец,

Спит мертвец, со своим сундуком разлучась.

У блудницы — докучная алчность в глазах;

У везира-глупца — беспорядок в делах.

Дал красавице черные брови аллах, —

И тоскуешь на ложе ночном, разлучась.

Пристрастились торговцы к пределам чужим.

Караваны уходят, уносится дым…

Кровью плачет Фраги, кровью плачут пред ним

Царь и нищий, с последним умом разлучась.

Постигая бытия

Многоцветный океан,

Славит бога плоть моя,

Дух мой песней обуян.

От печали пропадешь,

Если правде предпочтешь

Обольстительную ложь,

Соблазнительный обман.

Зеленеющим лугам,

Розовеющим садам

Путь добра — взгляни, Адам! —

Всей земной природе дан.

Алчность молвит: «Мне бы жить,

Плотской прелести служить,

Сытно есть, и не тужить,

Да носить высокий сан».

Сердце молвит: «Я — базар.

Ты продашь небесный дар

За лукавство женских чар.

Я — греха живой капкан».

А перо в руке моей:

«Раскрывай тетрадь скорей!»

«Гур-ру!» — сизых голубей

Говорит гурлящий стан.

Соловей свистит: «Я тот,

Кто весну полей поет,

Кто над розой слезы льет,

А дворец мой — гюлистан!»

Плачет нетопырь: «Аллах,

Ты вложил мне в сердце страх;

Я сгорю в дневных лучах,

Спрячь меня в ночной туман!»

Дрозд щебечет: «Илляллах!»[100]

Стриж: «Создателю хвала!»

Говорить: «Кулхувалла»[101] —

Аист учит мусульман.

Турухтан свистит: «Ты чей?»

А удод: «Я сват царей,

Я — посол в юдоли сей.

Мой владыка — Сулейман».

Стрепет ходит по степям

Да глядит по сторонам,

Говорит: «Не здесь ли нам

Светлый рай обетован?»

А журавль: «Я улечу,

Я из Ганга пить хочу;

Под Багдадом разыщу

Расцветающий тюльпан».

Стонет сыч: «Я счет веду,

Числю горе и беду,

Средь руин я пропаду,

От своих рыданий пьян».

Говорит Исхак[102]: «В плену

Солнце правды помяну.

Раб тоскующий, кляну

Знойный Шам[103] и Шебистан».

Молвит горлица: «Живем —

Гнезда вьем, но все уйдем.

В три прута я строю дом:

Что мне гром и ураган?»

Молвит ястреб: «Жизнь мою

Я провел в лихом бою.

Яд воспоминаний пью,

Брошенный в тюрьму буян».

Куропатка: «Я молюсь».

Утка: «Я в мольбах клонюсь».

Долетает белый гусь

До пределов горних стран.

Голубок охрип от слез,

Горд павлин, да безголос.

Феникс меж горящих роз

Воспевает Хиндостан.

Мудрый попугай постиг

Человеческий язык,

Жить среди людей привык,

С ним беседует султан.

«Предан истине святой,

Населил я край степной.

Где, друзья, детеныш мой?» —

Плачет, жалуясь, джейран.

Воет волк: «В глухом краю

Утолю я злость мою.

Нападу на след — убью!

Я — разбойник и смутьян!»

Семь земель — один чертог.

Каждой твари внемлет бог,

Злак поет у божьих ног,

Речь свою ведет бурьян.

«Все исчислится судьей:

Каждый шаг неверный твой,

Каждый помысел дурной», —

Учит смертного Коран.

Горделивым, как Юсуп[104],

Терпеливым, как Эйюп[105],

Будь, когда ты, как Якуб[106],

Оставляешь свой Кенган.

Жаждет дух: «Напиться дай!»

Страждет разум: «Где твой рай?»

Да увижу горний край,

Благодатью осиян!

Конь арабский говорит:

«Подо мной земля дрожит.

Любит истинный джигит

Звучный звон моих стремян!»

Кляча ржет: «Моя судьба —

На спине носить раба.

Я — рабыня, я слаба,

Я в крови несчетных ран».

Говорит осел: «Мой род

От булыжника идет.

Маюсь я в кругу забот,

Воду пью и ем саман[107]».

А корова: «Почему

Столько мух в моем дому?

Я была главой всему,

А теперь — слепень мой хан».

На себя, Махтумкули,

Погляди! Друзей моли,

Чтобы слово не сочли

Ложным, если в нем изъян!

Для красавицы-души

Правда — благодатный сад.

При царе-глупце — в тиши

Трусы нежатся да спят.

Где ты, конь моих удач?

Конь удач уходит вскачь;

И Ширин[108] вздыхает: «Плачь!

Плачь, Ширин, горит Фархад!»

Небо надо мной — огонь,

За спиною — свист погонь;

Сердца моего не тронь.

Сердце мне ножи язвят.

Говорит огню кебаб:

«Бьет меня язык. Я слаб,

Я зубов несчастный раб.

Я ни в чем не виноват!»

Молвит камень: «Я бедняк».

Молвит кряж: «Я нищ и наг,

У меня в ущельях мрак,

Тучи на глазах лежат».

Иноходец ржет: «В бою

Положись на стать мою,

Я на месте не стою;

Храбрецу я — друг и брат».

Рыба говорит: «Мой дом

В океане голубом.

Что мне берег твой? Кругом

Волны весело кипят».

Молвит роза: «В мой чертог

Соловей влететь не мог.

Мой последний лепесток

Обрывает снегопад».

Соловей: «Моя страна —

Розовая купина;

Дай настроить мне, весна,

Горло на высокий лад!»

Барс: «Я спутником луны

Стал в притине тишины.

Две луны во тьме видны —

То глаза мои горят».

Говорит глоток вина:

«Чаша выпита до дна».

Амбра: «Я — распылена,

Я — душа цветочных гряд».

Золото: «Я — не твое!»

Сон: «Я — тень и забытье!»

Слово: «Я — твое питье,

Есть во мне и мед и яд!»

Робкий молвит: «Пощади!»

Храбрый: «Слава впереди!»

Сердце мечется в груди,

В пламя бабочки летят.

И любовь мне говорит:

«Ты — железо, я — магнит».

И Махтумкули горит,

И уста его молчат.

Кипит живых речей поток,

Играет разум вдохновенный,

Но темной тучей злобный рок

Проходит по лицу вселенной.

И меркнет взор, и на щеках

Золой лежит смертельный страх,

Слова уносятся, как прах,

И разум тяжко спит, как пленный.

Кто — смертный — видит мира дно?

Заглянешь в бездну — в ней темно.

Я пью любовное вино,

И мне тяжел мой кубок пенный.

И вдохновение мое,

Смутясь, впадает в забытье,

И роковое острие

Грозит моей душе смятенной.

Даны садовники садам,

Туманы — горным высотам,

С женою делит хлеб Адам,

А я один в юдоли бренной.

Ума несметная казна

Растратится, распылена:

Дела, кочевья, времена

Проходят чередой мгновенной.

Всё миру суетному впрок.

И в добром сердце скрыт порок.

Соедини меня, пророк,

С моей подругой несравненной!

Когда берется хан за труд —

Мотыги бедняки берут.

От песни утешенья ждут

И жалкий раб, и шах надменный.

Поёшь, а миру невдомек,

Что твой язык солгать не мог.

Бредешь, Фраги, — твой путь далек,

Далек твой Хинд[109] благословенный.

Сын Адама, непрошеный гость на земле,

Подлым роком тебе суждено унижение.

Речь твоя вдохновенная тонет во зле;

Замолчи, для чего тебе это мучение?

Здесь кочевья твои не оставят следа,

Отгорят очаги, расточатся стада,

Что рабыням тиранов земных до стыда,

Если суками сделало их наслаждение?

Станут нищими шахи, лекарств не найдут.

Нелюбезен изгнаннику чуждый приют.

Что за чувства покоя душе не дают,

Захлебнувшейся пламенем в ожесточении.

Дети праха земного довольны собой,

Правдолюбцы и лгущие наперебой

С гор, дивуясь, глядят на простор голубой

И теряют в безводных пустынях терпение.

Ты не знаешь, когда тебе смерть суждена —

В пору глупого бденья иль праздного сна.

По земле ты скитался во все времена

И остался в неведенье и заблуждении.

«Мне бы денег мешок!» — говорит нищета.

«Мне бы — свет!» — слепота. «Мне бы в путь!» — хромота,

Пресмыкается низость, и льстит суета:

«Самого Искандера[110] мой шах совершеннее!»

Этот — в шапке богатой, тот — беден и гол,

Злобе — шахский венец, кривде — шахский престол,

Ветру жгучему — степь, зною лютому — дол,

Бедняку — недоед, богачу — пресыщение.

Обвиняют, клеймят и пытают иных;

Нищих гонят на стужу — тепло не для них;

За невестой в Гурген приезжает жених;

Умирающий молится об исцелении.

Кто-то хвалится тем, что к любимой идет;

У кого-то истерзан молчанием рот.

Ты горел на огне повседневных забот,

Ростовщичеством кончилось это горение.

Божье имя назвать невдомек одному;

У другого подруга — что месяц в дому,

А моя начинает с утра кутерьму,

И до тьмы пребывает мой дух в раздражении.

Кто-то мир называет обителью слез

И горюет, что рок его близких унес;

Чей-то лик по весне был румянее роз,

А потом проступило уродство и тление.

Кто-то прожил до старости в темном углу,

Кто-то лжет, кто-то молча потворствует злу;

Этот жив, тот уходит в загробную мглу,

Та блудница свое восхваляет падение.

Кто-то желчь ядовитую выдаст за мед;

Кто-то кривду посеет и след заметет;

Кто-то в гроб свои тайны с собою возьмет,

А мои — разболтало мое вдохновение.

Одному закатившейся младости жаль,

На другого и юность навеет печаль,

И на поясе подлого яркая шаль

Проклинает вседневно свое поношение.

Что за сны предо мной чередою прошли!

Голос твой не звучит мне из чуждой земли.

Жизнь влачит в унижении Махтумкули —

У ничтожества жалкого он в услужении.

Мир, одержимый суетой,

Грешит безумными делами.

В Каруны метит род людской,

Все ныне стали крикунами.

В пороках тонет бай-скупец.

Где солнце праведных сердец?

В чертогах родины купец

Торгует жалкими рабами.

Иссякли воды наших гор,

Не рвется ветер на простор.

Когда-то веселивший взор

Гурген пересечен врагами.

О, царство непроглядной мглы!

Пустеют нищие котлы;

Народ измучили муллы

И пúры с их учениками.

Смертельно родина больна,

Разрушена и сожжена.

Джигиты в наши времена

В темницах стали стариками.

Грабеж да бедность… И, греша,

Ожесточается душа.

И ветер, яростью дыша,

Огнем проходит над степями.

Истощены, угнетены

Отчизны лучшие сыны.

Лихие стали скакуны

Простыми вьючными ослами.

Достойный муж, как трус, дрожит;

Красавица забыла стыд;

Шах, как змея, народ язвит.

Хан вьется вороном над нами.

Где честь? Где верность и любовь?

Из горла мира хлещет кровь.

Молчи, глупцу не прекословь,

Страна кишит клеветниками.

Язык мой против лжи восстал —

Я тотчас палку испытал.

Невежда-суфий[111] пиром стал,

Осел толкует об исламе.

Злак не растет в тени тюрьмы.

Померкли светлые умы.

Глупцы, надевшие чалмы,

Вдруг обернулись мудрецами.

Ворует вор, богач берет,

И наг и нищ простой народ;

С живого шкуру бай дерет,

И сладу нет с ростовщиками.

И горы, словно корабли,

По морю слезному пошли.

И кровь из глаз Махтумкули

Бежит хазарскими волнами.

Жизнь, дарованная мне,

Алой розой облетела,

И душа моя в огне,

И в огне томится тело.

Жизнь моя! Какой гоклен

Перенес подобный плен?

Речь моя — зола и тлен

Для родимого предела.

От весенних рощ вдали

Дни мои в слезах прошли.

Больше нет Махтумкули,

Скорбь его осиротела.

Я слишком рано испытал

Жестокого мира гнев.

Я заклинаю: пощади!

Стенаю, осиротев.

В одеждах пестрых дольный мир

Сиял, светился, играл,

И я склонился перед ним,

Наряд гробовой надев.

Скиталец темный — я всю жизнь

Бродил по нищей земле,

И у меня в ушах звучит

Разлуки немой напев.

Стыдясь, влачу я саван свой

С тех пор, как сердце мое

С ума сошло, в недобрый час

На царский престол воссев.

Зачем я хитрую лису

Хмельным вином напоил?

Зачем я отвязал свинью?

Она разорила хлев.

У волка пасть в крови ягнят,

Убийство — дело его;

Он — ловчий, он пойдет по кровь,

Измучась и одряхлев.

Но как поступит старый волк,

Что будет делать лиса,

Когда в угодья их придет

Властительный ловчий лев?

Себя джигитовым конем

Считает вьючный осел, —

И сам я оседлал осла,

В скитаниях обеднев.

Бесчестье перед прямотой

Дрожит в юдоли мирской

И принимает образ жен

И розовый облик дев.

Султаном доблестных мужей

Могучий был Чоудор-хан[112].

Я малодушных посрамил,

О родине восскорбев.

И я любил, но, как Юсуп,

Огня любви не бежал, —

У ног Зулейхи в смертный час

Крыла смежил, догорев.

И, как Юсупу, царский жезл

Не стал судьбою моей,

И жарко дышит мне в лицо

Печали отверстый зев.

В полночном небе — золотых

Чертогов я ей не возвел,

Зато гоклены — мой народ —

Снимают мой щедрый сев.

И посох свой Махтумкули

Сложил в приютном краю,

Народу песней поклонясь

Под сенью родных дерев.

Джигиты

Сначала невежду смешит

Ему непонятное слово.

На кряже туман пролежит

До первого ветра морского.

Гляди, не покаясь, умрешь,

Душа пропадет ни за грош —

Блудишь ли, хмельное ли пьешь,

Бежишь ли из края родного.

Таятся предатель и тать,

А мудрый не может молчать;

Заплачет верблюдица-мать,

Ища сосунка дорогого.

Под солнцем растопится лед.

Покоя джигит не найдет,

Пока не разделит забот

С подругой своей лукобровой.

Сынам седоусый боец

Покажет почетный рубец.

Неопытный ищет храбрец

Водительства мужа прямого.

Немолчная песня обид

О чести и мести гремит;

На бой подымаясь, джигит

Не слышит стороннего зова.

Уйдешь, не оставив следа,

Джигит неразумный, когда

В свои золотые года

Ты смеха не знал молодого.

Господни гласят письмена:

Живому любовь суждена.

Глазам ослепленным — луна

Предстанет еще без покрова.

С вопросами юность пришла, —

А жизнь и тревожна и зла…

И снова гора да скала

Седого зовут зверолова.

Ты взыскан высокой судьбой;

До гроба ты будешь собой,

Фраги, песнопевец седой,

Поющий над розами снова!

Что делать мне? Как не рыдать,

Когда мой свет закрылся тучей?

Что делать мне? Как не страдать,

Когда на сердце пламень жгучий?

В плену мой брат, наперсник мой.

Как возвратить его домой?

И счастье в сумрак неземной

Уносится звездой падучей.

И, сострадая мне, друзья

Глядят, как вянет жизнь моя

И гибну я, песок поя

Всегдашних слез росой горючей.

Мужи достойные сошли

В объятья матери-земли,

И руки вкруг меня сплели

Разлука и неверный случай.

Плачь иль не плачь — настанет срок —

И ставку выиграет рок.

Бегу, — меня, сбивая с ног,

Хватает жребий неминучий.

Вращается небесный свод,

Проносится за годом год,

За жизнью — жизнь, за родом — род,

И торжествует вихрь летучий.

Зачем душа моя скорбит?

Я был свидетелем обид.

Судьба ничтожного щадит, —

Исходит кровью муж могучий.

Я рыскал по чужой земле,

Я стал собакой в Кербеле,

Но рок меня настиг во мгле

И впился в плоть, как терн колючий.

Шел день за днем, за часом час,

Мой ныл охотничий погас…

С руки не рвется бехрибаз[113],

Нет у меня стрелы певучей.

Смотрите: строится чертог;

Мое чело — его порог.

Мне жилы вскрыл строитель-рок,

Чтоб замесить песок зыбучий.

Махтумкули — полуживой,

Сраженный силой роковой —

В слезах взывает сам не свой:

О сжалься, пощади, не мучай!

Ушел Абдулла, но торговец захожий

Вернул мне надежду, пути указав.

Я — Кайс, я скитался у горных подножий

И понял, что был мой указчик не прав,

И стал я по воле тоскующей крови

Меджнуном, угрюмо нахмурившим брови;

И дети Корана забыли о слове,

Презренного идола богом признав.

И стан мой согнулся, и сгинула сила;

Напиток мой — желчь, и жилище — могила.

Так пепел Меджнуна земля поглотила —

Кормилица роз и поилица трав.

Мне огненным шелком окутало плечи,

Иду без кровинки в лице и без речи.

Дворец возводил я, тоскуя о встрече,

И рухнули своды: нечистый лукав!

Бессильная птица зажата в ладони,

Никак не стоят, вырываются кони,

И некуда больше бежать от погони,

И воин хватает меня за рукав.

Теперь для Фраги все на свете едино,

И нет мне возврата, и нет мне помина.

Друзей моих вдаль увлекает Медина,

Один я остался, на землю упав.

Странники, взгляните на меня,

Кто еще подобно мне томится?

Мотыльки, любовники огня,

Кто из вас к блаженству не стремится?

Ветер, ветер, ты в чужих краях

Пел в ушах, вздымал дорожный прах…

Есть ли в мире справедливый шах,

Где его счастливая столица?

Муж святой, ты видел горний рай,

Ты земной благословляешь край,

А по белу свету ходит бай;

Укажи, где нищете укрыться?

Дудку сделал я из тростника —

Ростовщик услышал должника.

Птицы вы мои! От ястребка

Разве может спрятаться синица?

Рыба, ты и лодка, и гребец,

Синяя пучина твой дворец.

Есть ли в мире остров, где беглец

Вечных бедствий мог бы не страшиться?

Мир-завистник, ты, как время, стар,

Отымаешь свой блаженный дар…

Есть ли на земле такой базар,

Где алмазы — по грошу кошница?

В мире есть красавица одна,

Словно двухнедельная луна;

Родинка ее насурмлена, —

Кто с моей избранницей сравнится?

На земле моя Менгли жила,

Обожгла мне сердце и ушла.

У меня в груди ее стрела.

Где она? Какой звезды царица?

Я скучаю по родным краям.

Ты гулял ли с нею по горам?

Дай мне весть — по-прежнему ли там

Дождь идет, седой туман клубится?

За годами промелькнут года,

Новые возникнут города.

Кто мне скажет — будет ли тогда

По Корану человек молиться?

Народится новая луна —

Не навеки сгинула она.

Для ростовщика возведена

Будет ли надежная темница?

Мало говорил Махтумкули, —

По глазам печаль его прочли.

Лебеди отеческой земли,

С вами ли не горько разлучиться!

Нет больше равновесья на земле.

Какие судьбы смотрят в наши лица!

Клокочет мысль, как кипяток в котле;

Не тронь ее, она должна пролиться!

Из ничего мы в мир пришли вчера;

Тот — сын порока, этот — сын добра.

Пусть волчья начинается игра

И добрый слух из края в край помчится!

За Сонги-даг — врага! И племена

Покроют славой наши имена.

Туркмены, в битву! Чтобы вся страна

Не плакала над нами, как вдовица!

Мы не напрасно кровь свою прольем:

За наши семьи, за родимый дом.

Друзья, мы все когда-нибудь умрем, —

Настало время смерти не страшиться.

Враг властвует, — а день за днем идет,

В страданиях за родом гибнет род…

И мы — туркмены — терпим этот гнет!

Вставайте, братья, нам нельзя смириться

Народу ныне говорит Фраги:

Меч доблести, отчизну береги,

Да не коснутся наших роз враги!..

Пусть меч блестит и клегчет месть-орлица!

Охотится небо, крепка его сеть.

Ты где, долгожданное светлое время?

Я больше не в силах разлуку терпеть.

Ты где, долгожданное светлое время?

Мне сорок исполнилось… Чаша полна…

Душа моя разувереньем больна,

Надеждой обманута… Плачет она:

Ты где, долгожданное светлое время?

Покоя нигде не находит народ;

Как пес, по пятам лихолетье идет —

То зубы оскалит, то руку лизнет…

Ты где, долгожданное светлое время?

Голодная бедность глотает огонь,

Напрасно протянута к небу ладонь, —

Стреножен у всадника нищего конь.

Ты где, долгожданное светлое время?

Тщета-скопидомка в юдоли мирской

Не спит, и не ест, и теряет покой,

Пока не утонет в казне золотой.

Ты где, долгожданное светлое время?

Слова мои ложью муллы нарекли,

Лжецу в благодарность — дары принесли;

Их клятвы изранили лоно земли…

Ты где, долгожданное светлое время?

Погрязли наставники в смертных грехах

И лгут при бессовестных учениках,

Что так повелел всемогущий аллах.

Ты где, долгожданное светлое время?

Язык твой огонь извергает, Фраги.

Различий не знай, недостойного жги,

А там — в Хиндостан отдаленный беги…

Ты где, долгожданное светлое время?

В черный день одиночества сонные очи,

Увядая, родную страну будут искать.

В тесных клетках своих опочив с полуночи,

Соловьи только розу одну будут искать.

Из-за родины принял я жребий скитаний,

Тяжело мне; мой взор заблудился в тумане.

Зарыдают ладьи о своем океане,

Истлевая на суше, волну будут искать.

Не забудет престол о своем властелине;

Сердце, в пламень одетое, сгинет в кручине;

И в разлуке с луною, в беззвездной пустыне,

Одержимые страстью, луну будут искать.

Если кровь страстотерпцев прольется ручьями

И душа захлебнется под злыми руками,

Беззаботные бабочки, рея роями,

В чашах роз молодую весну будут искать.

Безъязыкие рты, некрасивые лица

Будут молча на песню высокую злиться;

Вздор пустой, неуместная речь, небылица —

Глухоту, немоту, тишину будут искать.

Наяву, в сновиденьях, счастливцы, страдальцы,

Неразумные шахи, рабы и скитальцы,

Руки нежные, белые тонкие пальцы —

Жемчуг, золото, клады, казну будут искать,

Стрéлы гнет, тетиву обрывает изгнанье.

И Фраги и богач в золотом одеянье

Перемену судьбы, как свое достоянье,

У горящей разлуки в плену будут искать.

Выходят гоклен и йомуд на дорогу

И смотрят: не скачет ли в стан Чоудор-хан?

С молитвой припав к милосердному богу,

Муллы дочитали Коран, Чоудор-хан!

На поиски горлицы вдаль полетели,

Рванулись и выпили реку форели;

Невесты халаты скроили — хотели

Окутать шелками твой стан, Чоудор-хан!

В туманы оделся гранит крутоглавый,

На небе Мюррих[114] показался кровавый;

Не в силах взлететь, через мертвые травы

Влачится, трубя, ураган, Чоудор-хан!

Пришли конепасы, пришли, коневоды,

Глубинные рыбы покинули воды,

Томясь на земле, застонали народы, —

Тревогой весь мир обуян, Чоудор-хан!

Скитальцы забыли далекие страны,

Купцы возвратили свои караваны;

Встречают рыданьями сумрак багряный

И дэвы и люди всех стран, Чоудор-хан!

Высокое имя гремит по вселенной,

Кто был в Хиндостане — вернулся мгновенно,

Гадающим ныне по книге священной

Не сможет помочь и Лукман, Чоудор-хан!

Стрела у туркмена застыла на луке,

На мир возложил ты могучие руки

И скрылся. Склонясь, обреченный на муки,

Исходит слезами Туран, Чоудор-хан!

Взывает Фраги: «Где мой брат? Где земная

Опора моя? Где мой сокол?» — Седая

Мутится моя голова, поникая.

Клубится кромешный туман, Чоудор-хан!

Спешите, юноши, на этот мир взглянуть:

Воспоминание блаженных лет останется.

Играйте, милые, любите дольный путь.

И капля радости в пучине бед останется.

Жизнь, точно девушка, приятная на вид,

Для неудачников готовит сто обид.

Кочевники уйдут, и песня отзвучит,

Но все же от колес в пустыне след останется.

И скажет Кемине: сомненья нет, умрешь,

Измученную плоть сухой земле вернешь.

Твою казну возьмут и взвесят каждый грош,

Но сыновьям твоим весь этот свет останется.

В неведенье день проводил я за днем,

Беды я не чуял беспечной душой,

Но горе вошло в мой незапертый дом.

В теснине томлюсь, хоть простор предо мной.

Лицо отвратил я от милых друзей,

Не тронул я розы в прохладе ночей,

Не ел и не пил я в печали своей,

Хоть были и хлеб и вино под рукой.

Где свет мой, где жизнь моя, где ты, мой друг?

На гору взошел я, — пустыня вокруг.

Мой стан одиночеством согнут, как лук,

Хоть здесь обитает народ мой родной.

До неба рукою достать я не мог,

На землю взглянул — и душой изнемог.

Раскинулись черным драконом у ног

Долины и горы юдоли земной.

Пристанище малым дано муравьям,

Дыханье и крылья даны комарам.

Даны справедливые ханши мужьям.

Без ханши остался я в юрте пустой.

Ты тешила взор Кемине, как павлин.

В блаженстве прошло тридцать лет. Я один

Остался пред сонмом враждебных годин.

Веселье покинуло мир золотой.

Научился я — крепче воска

Приставать с мольбой своей.

Я — ступень под ногами баев,

Я — песчинка среди степей.

Толще хума заимодавец

Дуться будет: «Плати скорей!»

Гадок вор, низка потаскуха —

Бай, поистине, всех подлей.

Богом проклят, нигде поныне

В счет людей не входил бедняк.

Год начнется — за подаяньем

Он пойдет по дворам чужим,

А за пазухою — огниво,

А товарищ ему — чилим[115]

И согнется бедняк под горем,

Неизбывным огнем палим.

Соберутся в кочевье люди,

Сядет он дураком немым,

И его забудут в пустыне,

Чтоб заживо сгнил бедняк.

Баям только богатство мило,

Край отцовский мил беднякам.

Кто садится в две лодки сразу —

Достается речным волнам.

Дочку нищего хочет всякий,

И она пойдет по рукам.

Кемине голодает, люди,

В жилах дым с огнем пополам, —

И его забудут в пустыне,

Чтобы заживо сгнил бедняк.

Вы странствовать пускаетесь, — хвала!

Над степью пыль клубится, мой кази!

Моя хвала на плечи вам легла,

И хрустнет поясница, мой кази!

Жара такая, что гулять нельзя.

Вдруг лопнет сердце! Залатать нельзя.

Козе джейраном белым стать нельзя.

Зачем ей в степь стремиться, мой кази!

Вы лжесвидетель — так трубит молва.

О мой радетель, ведь она права!

Вы продаете ложные слова

Кому продать случится, мой кази!

Вас похвалою Кемине убьет.

Скажу: вы — клевета на мой народ.

У бедняков — расплаты час придет! —

Враждой пылают лица, мой кази!

Хорошо прожить на свете долгий век,

И еще прожить немного хорошо,

Твоему ли будет сердцу, человек,

У последнего порога хорошо?

Неуч в перстень вставит криво самоцвет;

До высоких дел злодею дела нет;

Вдалеке от наших горестей и бед

Вольной лани быстроногой хорошо.

Вот к прохожим потаскуха льнет во тьме;

У нее краюшка хлеба на уме.

Хорошо не подходить к ее кошме,

И пойти другой дорогой хорошо.

Где ты, вянущая роза, спишь в траве?

Кемине не доверяет злой молве.

Замуж выйти он советует вдове, —

Разве быть ей слишком строгой хорошо?

Не радуйся: пройдет беспечная весна,

Тебя на произвол суровых зим оставит.

Смерть ждет, но за душой к тебе придет она

И тело бренное лежать пустым оставит.

Пусть миром правишь ты, как древле Сулейман,

Пусть на поклон к тебе приходит Сеюнхан,

Ты все равно умрешь: всем общий жребий дан;

Свой череп человек пескам сухим оставит.

Пренебреги, слепец, мирскою суетой,

Иль суета сама пренебрежет тобой,

Скупец, когда и сыт, не делится едой,

А щедрый съест кусок — кусок другим оставит.

И знает Кемине: богач, когда умрет,

За каждый сытый день отголодает год.

Развеет прахом смерть богатство и почет,

А душу алчную шайтанам злым оставит.

У меня сто болезней и тысяча бед.

Тяжелей всех на свете забот нищета.

Скорбь искала меня и напала на след.

Без конца караваном идет нищета.

Льется золото в пестром кругу бытия.

Затвердела от голода печень моя.

Держит, душит и гложет меня, как змея,

Умножает долги, что ни год, нищета.

Не прожить без еды и единого дня.

Ночью глаз не смыкаешь, лежишь без огня.

Не уходит к богатым, живет у меня,

Спит в углу на тряпье, слезы льет нищета.

В руки ей человек попадет живьем, —

Подпояшется старая крепким ремнем

И ударит с размаху чугунным пестом…

Бьет, — ударом ведет точный счет нищета.

Не могу я избыть нищету и тоску.

Кто посмотрит с улыбкой в лицо бедняку?

Много игр я впустую сыграл на веку,

Смотришь — каждую ставку берет нищета.

Говорит Кемине: тех — казной золотой,

Этих — жизнь наделяет сумою пустой.

Ты не рвись, мое бедное сердце, постой,

Будет время — от нас отойдет нищета!

Друзья! Настал нелепый век.

Зло подле человека ходит.

Быком по миру ходит бек,

Бедняк в ярме у бека ходит.

Сам станешь вором, вора скрыв.

Судья наш крив, наставник лжив!

Там, где ходил прямой элиф[117],

Согнувшись, дал-калека[118] ходит.

В лихие наши времена

И зрячим правда не видна.

Пир — настоящий сатана.

Муфти — к девчонке некой ходит.

Доносчик в каждый дом проник,

И в клевете погряз язык,

И Кемине уже привык,

Что грех главою века ходит.

Красавицами полон мир,

Желанной кажется любая:

Одна — разряженный эмир,

И подлинный везир[119] — другая.

Я знаю женщину одну:

Жует, когда я ни взгляну,

Всегда грустит по казану.

Не съела бы тебя такая!

Нежна другая и стройна,

Да веки слиплись ото сна;

Всегда как пьяная она;

Целуется — и то зевая.

А с третьей — веселей житье,

Но лучше избежать ее:

Зеленым белое тряпье

Она латает, как слепая.

К четвертой рвется молодежь;

Одним словцом ее зажжешь,

А приглядишься к ней — и что ж?

Повадка, скажешь, плутовская!

Посмотрит на шитье одна —

И шить научится она;

А та, лицом черным-черна,

Идет, коровой выступая.

У той душа поет, дыша,

Да кости тоньше камыша;

У этой — в плоть ушла душа,

Как ложка, в тесте утопая.

Страшись, болтунью в дом пустив,

Бранить, ее поколотив;

Она пойдет насупротив

Трещать, как мельница пустая.

Но где-то есть еще одна;

Жизнь без нее, как ночь, темна.

Тебя с ума свести она

Придет, прекрасная, как майя[120].

С ней жизнь прожить — казны не счесть.

Обезоружит лесть и месть,

В дом принесет почет и честь

Твоя подруга дорогая.

Судьбою все предрешено.

Грядущее для нас темно.

И вас и Кемине — равно

Дурманят розы, расцветая.

Твой лик белоснежен, кудрей твоих свойство —

Поспорив, бои затевать с ветерком.

И землю и небо сожжет беспокойство,

Присущее розе с ее соловьем.

Влюбленному стыдно прибегнуть к обману.

Я храбр, я гадать о грядущем не стану.

Идешь — я томлюсь по высокому стану,

Идешь — я напрасным пылаю огнем.

Нет средства у знахарей самых умелых

От яда, что ты посылаешь на стрелах.

Три полных, три тонких, три черных, три белых —

Двенадцать свидетельств о чуде одном.

Спрошу — ты откуда? Не даст мне ответа.

Не дочь ли народа сокровище это?

Томит меня родинка, счастья примета,

На яблочной коже над розовым ртом.

Твой раб, я осмеян друзьями твоими.

Я ночью стою за дверями твоими.

Я круто посолен речами твоими;

Я мертв; я изрезан твоим языком.

И прав Кемине: велика твоя сила.

Ножами ресниц ты мне сердце пронзила.

Ты в уголь горящий меня превратила…

Карминное платье на теле твоем!

Я влюблен, молчать не могу,

Плачь, певец, онемей в тоске!

Я заснуть опять не могу.

Роза! твой соловей в тоске.

Я — стремянный, ты — на коне.

Я — бедняк. Наклонись ко мне.

Я тебя по твоей вине

Жажду втрое сильней в тоске.

Мир стране своей возврати.

Укажи мне свои пути.

Руки нежные опусти

И меня пожалей в тоске.

Живописцы нашей земли

Дорогой кармин извели —

Розу воссоздать не могли.

Ты мне солнца светлей в тоске.

Ты отвергла любовь мою.

Я вина твоего не пью.

Узнают меня по тряпью.

Я брожу средь людей в тоске.

Ты приходишь только во сне,

Не смеешься для Кемине

И не спросишь ты обо мне

У подруги своей в тоске.

Стройная мурчинка[121] поведет плечом,

И влюбленный ляжет под ноги ковром.

Частый гость помянут не бывал добром, —

Ты одна отрада знатока седого.

Пусть арчу[122] ограбит первый холодок,

Пусть уронит роза алый лепесток,

Не беда, что башни рушит глупый рок, —

Забывать не надо знатока седого.

Смоляные косы — жертва седине.

Я — напоминанье о былой весне.

Я — твоя удача. Приходи ко мне,

Что бежишь от взгляда знатока седого?

Отвергать не надо этих слов простых.

Кемине толкует о мечтах своих.

Много в мире добрых, много в мире злых.

Покидать не надо знатока седого.

Глядишь на розу и на соловья,

Красавица, твои глаза мне нравятся.

И если жертвы ищет речь твоя,

Я стану жертвой: говори, красавица!

Ты — в красном, ты — в зеленом с серебром,

Твой тонкий стан охвачен пояском.

Ты — уточка, а сердце бьет крылом,

Оно, как сокол, за тобой отправится.

Когда мы вместе — сад вокруг цветет.

Придет разлука и меня согнет,

И каждый месяц превратится в год,

И каждый день мне месяцем представится.

Тебя отымут — Кемине конец.

Ты снов моих и слов моих творец,

Ты красоты чудесный образец,

И даже песня о тебе прославится.

Взгляни: я втянут в караван печали.

Из глаз моих озера слез упали.

Соперники меня оклеветали,

О уточка моя, Сельбинияз!

Проносишь плавно свой наряд зеленый.

Казнит меня твой взгляд неблагосклонный,

Твоих объятий ждет певец влюбленный,

Былой огонь тая, Сельбинияз!

Твой Кемине от края и до края

Мир обошел, свои стихи слагая,

Неведома Сельбинияз вторая.

О уточка моя, Сельбинияз!

Я вечером пришел и сел.

Ты встретил ли меня?

Ты накормил ли, напоил,

Приветил ли меня?

Тебя на плечи натянув,

Я стал рабом огня;

Заплаты вшам внаем сдаешь,

Твоя вина, кожух!

Я собранным тюльпанам счет

Довел до сорока.

Колени вскинулись к плечам, —

Так я дрожал, пока

Не стала голова моя,

Как лист сухой, легка.

Шуршишь, хрустишь, людей страшишь,

Как сатана, кожух!

Встал на рассвете, поглядел —

А шкура козья — рвань,

И взяли желтизну твою

Жара и дождь, как дань,

И весь ты в лысинах сплошных,

И за такую дрянь

Я верблюжонком заплатил!

Чем не цена, кожух?

Гулял на тоях, пировал

И нажил сто заплат.

Приподыму — стоишь колом

И рукава торчат.

Ты к небу рук не воздевай,

Кончай молитву, брат,

Зашьем прорехи: не пришла

Еще весна, кожух!

Таков уж мой кожух, что им

Как жизнью, дорожишь, —

В Хиву отправишь на базар —

Возьмешь большой барыш.

И птичьей шкурки он теплей,

Когда под ним лежишь.

Он помнит Ноя: скроен был

В те времена кожух.

Когда окончился потоп,

Кожух купил мой дед.

И дождь и град его секли

Сто семьдесят семь лет;

Живого места на твоей

Крысиной шкуре нет,

И сократилась на аршин

Твоя длина, кожух!

Ни в Бухаре, нигде еще

Подобных нет вещей.

Едва накинул я тебя —

Попал я в когти вшей.

Когда успел ты обветшать,

Душа души моей,

Наследство Ноево, мой клад,

Моя луна, кожух?

Коль бог мне друг, придет рассвет —

Спаситель Кемине.

На что мне царские дворцы,

Когда кожух на мне?

Укажет на тебя народ

И спросит о цене, —

Верблюд с верблюдицей теперь

Тебе цена, кожух!

Полумесяц небес и тюльпан земли,

Сокровище мира! Алмаз! Огульбек!

Я прозрел, я увидел тебя вдали,

Ты — солнце тоскующих глаз, Огульбек!

Ты встаешь на заре и пасешь ягнят,

Украшения в косах твоих звенят,

Сердцу бедному речь твоя — мед и яд.

Сокровище мира! Алмаз! Огульбек!

Кемине говорит: «По лугам брожу,

Душу я твоему отдаю ножу».

А еще говорит: «Я один лежу.

Приходи на кошму! Вот будет день!»

Любовь ступила на порог, —

Свой хлеб ты гостью отдала ли?

Да обернется твой творог

Источником твоих печалей!

Рай на кошме твоей простой

Могли бы мы найти с тобой,

Тебя ослицею слепой

В стихах тогда бы не назвали.

Какая жизнь, какие сны настали!

И я не знал, что буду делать дале.

И падал скот, и люди голодали,

Взглянуть боялись: ад стоял в дверях.

Что высоко, что низко — все смешалось.

Вкруг очага семья не собиралась.

Бедняк молчал, жена не унималась,

И грешником он был в ее глазах.

Косы твои — рейхан в росе — нежней дорогих шелков,

Брови — начерчены пером, лицо — золотой покров,

Краше уста — на горе всем — и лалов и жемчугов,

Пусть я умру — здорова будь. Я в землю сойти готов

Ради лукавых игр твоих и легких твоих шагов.

Роза изменит — счастлив червь, терзается соловей.

Каждого бог казнит, кого полюбишь меня сильней.

Два бесконечных года я томлюсь по красе твоей.

Пусть я умру — здорова будь. Я в землю сойти готов

Ради лукавых игр твоих и легких твоих шагов.

Розы пурпурной нет в саду — не слышно там соловья.

В сердце ты ранила меня, терзаюсь, жар затая,

Я захворал любовью, лег, — смертельна болезнь моя.

Пусть я умру — здорова будь. Я в землю сойти готов

Ради лукавых игр твоих и легких твоих шагов.

Где ты, Лейли? Я, как Меджнун, брожу в горах без дорог,

Нет мне лекарств от моей любви. Я стражду, я одинок.

Яр, я одну тебя люблю и жажду, свидетель бог,

Пусть я умру — здорова будь. Я в землю сойти готов

Ради лукавых игр твоих и легких твоих шагов.

— Злая, — сказал Саят-Нова, — глаза у меня в крови.

Правнучка Евы, дочь людей, — проклятье моей любви!

Клятву дала мне на тридцать лет — и лживы слова твои.

Пусть я умру — здорова будь. Я в землю сойти готов

Ради лукавых игр твоих и легких твоих шагов.

Я ждал, я пролил столько слез,

Я в добрый час увидел милую.

Меня встречаешь, роза роз,

Шипами,

Шипами, —

Я в добрый час увидел милую.

Приди, пойми печаль мою,

Я муки смертные таю,

Горю любовью, слезы лью

Ночами,

Ночами, —

Я в добрый час увидел милую.

Наденешь пýрпурный атлас —

Погубишь мир, отрада глаз,

Тебе пристали б лал, алмаз

Рядами,

Рядами, —

Я в добрый час увидел милую.

У саза[123] нет иных забот,

Твои красоты он поет.

В саду ты водишь хоровод

С друзьями,

С друзьями, —

Я в добрый час увидел милую.

Саят-Нова забыл покой:

Твои глаза — фиал златой.

Да не глумится недруг злой

Над нами,

Над нами, —

Я в добрый час увидел милую.

Какую ты преследовала цель,

Когда в тот миг твои уста молчали.

Я болен, джан. Твои глаза — ужель

Моих кровавых слез не замечали.

Приди. Взгляни. Метни в меня копье.

Я подставляю грудь под острие.

Скажи, зачем, сокровище мое,

Конец любви пришел в ее начале.

Джан, отзовись на мой протяжный стон.

Ты выжимаешь сердце, как лимон.

Я на позор тобою обречен, —

Когда певцу бесчестие прощали?

В моем краю мелькнула джан, как тень.

Не оживет застреленный олень.

Без добрых дел проходит долгий день,

Я по твоей вине томлюсь в печали.

Саят-Нова сказал: я на свечу

Как бабочка влюбленная лечу,

Сгореть в уединении хочу,

Чтоб искры джан мою не обжигали.

Весть пришла от джан прелестной: «Ни приветам, —

говорит,

Ни слезам его не внемлю, ни обетам», — говорит.

О моих сердечных тайнах с целым светом говорит,

«Все равно мне, что случится с тем поэтом», — говорит.

Брови джан — тугие луки, а ресницы — стрел длинней.

Вдалеке она гуляет, с милой встретиться не смей.

Эй, друзья, кто горе мыкал! Что вы скажете о ней.

Молвишь: «Здравствуй!» — отвернется, —

«Что мне в этом», — говорит.

Соловей безумный, стражду: в тяжких ранах грудь певца.

В мире этом у красавиц беспощадные сердца.

Твой Саят-Нова погибнет, но до смертного конца

Он твоим любимым станет! «Нет уж, где там!» — говорит.

С поникшей головой, в цепях —

Я пленник твой, любовь моя.

У ног твоих лежу. Я прах.

Я пленник твой, любовь моя.

Ты свет у солнца отняла,

Твой луч — горючая стрела.

Сгорят мои глаза дотла,

Я пленник твой, любовь моя.

Я ранен, я умру в бреду,

С ума сойду, с ума сойду,

В твоих цепях к тебе приду,

Я пленник твой, любовь моя.

Молю, скиталец-соловей:

О, пригвозди меня скорей

У запертых твоих дверей,

Я пленник твой, любовь моя.

Ты роза роз, а я трава.

Смотри: я мертв, а ты жива.

Клянусь, поет Саят-Нова,

Я пленник твой, любовь моя!

Случились ли, нет ли события эти

И так ли все было — кто даст нам ответ,

Когда только то достоверно на свете,

Что здесь ничего достоверного нет.

Так вот, говорят, жил крестьянин когда-то,

Был нищ, да разумного сына имел

И отдал его в услуженье за плату —

Такой уж им выпал обоим удел.

Шло время. Подросток без лишнего слова

Все делал, что скажут, был честен и прям;

И стал он хозяину ближе родного,

И хлеб уже тот с ним делил пополам.

В разлуке отец стосковался по сыну,

Он к сыну пришел и развеял кручину.

— Ну, как ты, сынок? Уж не то, что в селе?

Уж не голодаешь ли, недосыпаешь?

— Живу хорошо, ты и сам примечаешь,

Но только не вечно ничто на земле.

Года то летели, то шли понемногу,

И сын, ни минуты не тративший зря,

Уже не был чужд золотому чертогу —

Слугой у великого стал он царя.

В разлуке отец стосковался по сыну,

Он к сыну пришел и развеял кручину.

— Ну, как ты, сынок? У тебя на столе

Довольно ли яств, всех ли благ удостоен?

— Отец, я в довольстве живу, будь спокоен,

Но только… Не вечно ничто на земле.

В дорогу отец снарядился. Шло время,

И царь был доволен слугою своим,

И разум его возвеличил над всеми,

И первым был царь, а слуга стал вторым.

В разлуке отец стосковался по сыну,

Он к сыну пришел и развеял кручину.

— Ну, сын мой, ты в детстве копался в золе,

Теперь высоко ты вознесся над миром!

— Да, так, мой отец. Вот и стал я назиром[124],

Но только не вечно ничто на земле.

Шло время. Правитель страны справедливый

Нежданно-негаданно умер, и вот

Наследника нет, и престол сиротливый

Пустует, защиты взыскует народ.

Вельможи тогда собрались для совета,

И властью, которую дал им закон,

Торжественно, в царственный пурпур одетый,

Был мудрый назир на престол возведен.

Прослышал крестьянин, что сын на престоле.

Пришел он, покинув родимое поле,

И молвил: — Мой сын, у тебя на челе

Величья печать, ты в почете и в славе!

— Отец мой, и вправду я — первый в державе,

Но только не вечно ничто на земле.

Крестьянин в село возвратился. Шло время,

И царь молодой, не жалеючи сил,

Державу растил, нес тяжелое бремя

Суда: этих миловал, тех он казнил.

Но будь у тебя и пошире владенья,

Ты в мире оставишь все без исключенья.

Вот так и наш царь: слег и больше не встал,

И душу вернул вседержителю вскоре.

Отец его горькую весть услыхал,

В столицу пошел, а в столице-то горе,

В столице — стенанья, да слезы, да крик…

Стоит в стороне и горюет старик.

Войска со знаменами движутся стройно,

Царя всем народом хоронят достойно,

А после, могиле доверив царя,

Расходятся все, про свое говоря.

Шло время. Горючие слезы глотая,

К могиле старик припадал. Как во мгле

На мраморе царственном вязь золотая

Виднелась: «Не вечно ничто на земле».

Ушел и отец навсегда. Мирозданье

Вращается мерно; своим чередом

Проходят века, но доныне сказанье

«Не вечно ничто на земле» мы поем.

Надгробия царского нет и в помине,

И стала столица безлюдной пустыней,

А ты в этом мире, как всадник в седле,

Но помни: не вечно ничто на земле.

Два бездомных скитальца на Млечном Пути,

Два скитальца в изодранной ветхой одежде,

Бремя наших скорбей мы привыкли нести,

Доверяясь неясной мечте и надежде.

Полюбили мы сердца случайный порыв

И видения в пору вседневных скитаний

И, в бессонных глазах навсегда сохранив

Многозвездное небо в блаженном тумане,

Мы проходим теперь по дорогам Земли,

Сны покинувших Землю приняв как наследство,

И растаяло облачком серым вдали

Наше смутное и безотрадное детство.

Расточилось, растаяло детство, как бред,

Мы домой не вернемся, мы долго блуждали,

И попятной дороги на свете нам нет,

Потому что нам грезятся дальние дали,

И теперь нам единственный свет бытия —

Беспрерывные, вечные поиски цели,

Многоцветные мы исходили края,

И сердца наши страстью, как жертва, горели.

Но глаза не увидели солнц золотых,

И сердца наши светлой не встретили дали,

И глаза неотступно в глазах у других

Златотканое звездное небо искали,

Млечный Путь, беспредельную даль — и светил

Торжество, и пространства сиянье благое.

Взор безжизненных глаз наши души студил,

Пламя сердца гасил равнодушной золою,

Преисполнилось сердце мое, и хвалу

Небесам вознести я желал, и не знаю,

Почему я пою про докучную мглу

Дней моих, заплутавших в томленье без края.

Опочило сказанье на дне моих глаз

О блаженстве в кругу синевы без предела,

О взаимовлияниях звездных рассказ,

И бесплодное сердце мое затвердело.

Нас не понял никто, и смешило людей

Наших пристальных глаз голубое свеченье,

И глумились над пламенем наших страстей,

Уходили, душе не даря утешенья.

И со смехом от нас отвернулась родня,

С нами только блудницы делили печали,

И разумные нас обходили, браня,

Лишь безумцы вполголоса нас привечали.

Не беда, что в безумье мы дни провели

И что мы задыхаемся, будто в дурмане.

Озаренные светом высоких мечтаний,

Мы покинем — счастливые — лоно Земли.

Я затосковал, больной и безумный,

По солнцу, измученный этой сквозной

Ночной немотой, этой ртутной, бесшумной,

Бестрепетной мглой под бледной луной.

О, как я желал, чтобы солнечный зной

Луну победил и расправил мне плечи,

И чудо высокое утренней речи

В лучах и сиянье взошло надо мной!

Но в мертвенной мгле недужной печали

Не брезжило утро, слова не звучали.

И для меня прервется путь земной,

Когда-нибудь глаза и мне закроют,

Забудут песни, сложенные мной,

И в землю плодородную зароют.

И так же будет солнце бытия

Для нив и рощ творить благодеянья,

И не поверит даже мать моя

В недолгое мое существованье.

И каждая простится мне вина,

И я сольюсь, растаяв легким дымом,

С преданием, как наши времена,

Величественным и неповторимым.

И мчатся, и мчатся, и мчатся кони.

Я слышу подковы и крики погони.

Бездонная ночь и неведомый путь,

И цокот подков о земную грудь…

И мчатся, и мчатся, и мчатся кони,

То ближе, то дальше крики погони,

И цокот подков — у меня в висках.

Как жизнь и как смерть — этот мир впотьмах.

Невозвратное вешнее утро, сирень

я призываю,

Сердцу близкую и дорогую тень

я призываю.

Золотой, обжигающий, яркий зной,

согрей мне душу!

Лета быстротекущего долгий день

я призываю.

Где пора созреванья земных плодов?

На помощь, осень!

Где ты? Желтой листвою меня одень! —

Я призываю.

Все ушли от меня, я теперь один,

сердце тоскует.

Мирный сон у огня, краткий день и лень,

я призываю.

И приносит старуха о смерти весть.

Тень дорогую,

На последнюю, мерзлую став ступень,

я призываю.

Я помню свет твоего лица, моя бесценная мать,

Морщины, будто следы резца, моя бесценная мать.

Тихонько сидишь, сидишь, молчишь,

и старый ветвистый тут[125]

Тень кладет на ступени крыльца, моя бесценная мать.

Вспомнила сына, а где твой сын?

Нет сына, пропал и след.

Дети уходят, горят сердца, моя бесценная мать.

Сердца горят. Он жив или мертв?

В какую стучится дверь?

Где сын? Ни слуха, ни письмеца, моя бесценная мать.

Измучит жизнь, обманет любовь, и кто утешит его,

Во мгле бредущего беглеца, моя бесценная мать?

Укачивает зеленый тут печаль немую твою

В сонной тени своего венца, моя бесценная мать.

На старые руки — по одной — тихонько бегут, бегут

Соленые слезы без конца, моя бесценная мать.

Сколько в сердце ни скрыто тепла и огня —

всё для тебя,

Сколько света и счастья ни есть у меня —

всё для тебя,

Пусть не хватит огня для меня, всё отдам,

только бы ты

Не озябла на холоде зимнего дня.

Всё для тебя.

Я хочу, чтоб зурна мне пела,

чтоб вино я пил до утра,

Перед каждым открыл бы душу,

всем бы другом был до утра,

Прокатился б на фаэтоне

под окном высоким твоим,

О любви бы молил и плакал

из последних сил до утра.

Я бы разум ветрам доверил,

в каждый погребок заглянул,

Для друзей бы в хлеб превратился,

лил вино из жил до утра,

Головой бы своей горячей

к дорогим коленам приник, —

Во хмелю твой сладчайший образ

всю бы ночь хвалил до утра.

Я — пьяный духанщик. А где духан?

Ни вина, ни духана нет.

Мой стол опустел, и гости ушли,

ни султана, ни хана нет.

Где прежние силы? Где голос мой?

Я напевы рая дарил

Твоей красоте, и сил теперь

у согбенного стана нет.

Я — ветер бездомный, — все растерял,

ничего не хочу вернуть.

Индийский обрушился океан:

мне любовь преградила путь.

Народу слуга, как Саят-Нова,

всем клинкам я подставил грудь,

Я жажду велений твоих, и мне

иного фирмана нет.

Я — пьяный духанщик. А где духан?

Ни вина, ни духана нет.

Я славил бы славу твою, но сил

у согбенного стана нет.

Весна приходит, и опять цветет шиповник.

В глазах влюбленных образ милый пребудет вечно.

Пройдут года, и жизнь пройдет, но слез виновник —

Звон соловьев сереброкрылый пребудет вечно.

Другие соловьи засвищут в саду весною,

Другой ашуг прославит в песнях житье земное,

Он за меня споет, что было не спето мною.

Дни — дым, но круг времен и был и — пребудет вечно.

И сотни сотен раз из глаз прольются слезы,

И чаши сотни сотен раз раскроют розы,

И сердце сотни сотен раз пронзят занозы,

И кровь, и сердца пепел стылый пребудет вечно.

И снова будет ладан плыть, благоухая,

И голову клонить цветок родного края.

Из глаз прекрасных упадет слеза живая

И на плите моей могилы пребудет вечно.

Ты видела сотни сотен ран — и увидишь опять.

Ты видела иго чуждых стран — и увидишь опять.

Ты видала сжатый урожай кровопролитных войн,

Неубранный хлеб, глухой бурьян — и увидишь опять.

Подобно изгнаннику, боль обид видела на пути;

И ветер сухой, и ураган — и увидишь опять.

Где Нарекацú? Где Шноралú? Где Нагáш Овнатáн?[126]

Ты видела мудрых славный стан — и увидишь опять.

Армения, твой Чаренц как дар взял язык у тебя.

Ты видела многих певцов-армян — и увидишь опять.

Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,

Отрадней на Земле и легче трудный путь.

Когда не хочешь ты в трясине потонуть, —

Ты должен жизнь любить и славить Землю нашу.

И чашу грусти пить, как пьешь веселья чашу.

Не лей напрасных слез и жалобы забудь.

Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,

Отрадней на Земле и легче трудный путь.

Сегодня ли тебя найдет судьба,

И ты глаза закроешь, холодея,

Не жалуйся на смерть: она слаба

Перед душой бессмертною твоею.

Взаймы дала природа много сил

Душе твоей, пылающей, как пламя,

И ты сторицей долг ей заплатил —

Мечтами, думами, стихами.

Рано-рано проснись поутру,

Чуть рассвет затеплится — встань

И увидишь звезды голубой игру,

Осиявшей раннюю рань.

Так же имя твое в былом

Засияло, Чаренц, светло.

Что за бездна его поглотила потом?

Что звезду с высоты свело?

Нет, не солнца горячий луч

В ранний час погасил звезду.

До зари еще темное воинство туч

Поднялось тебе на беду.

И звезда погасла во мгле,

Закатилась в бездонный провал.

Жажда песни томила сердца на земле,

Но Парнас —

Без тебя ликовал.

Есть светло-синий мир воспоминаний,

Где горы в небо синее одеты,

И ноги у меня, как ноги неба,

И я стою в пустыне светло-синей

Один и одинок…

По лбу проходят

Светила синие, а на груди

Четыре ветра бьются в синей злобе

И с ярко-синим свистом пропадают

Неуследимо в синей пустоте.

Осаживаю синим свистом трепет

Тревожно-голубеющего сердца,

Но в трепете зыбучей высоты

От голубого головокруженья

Покачиваюсь…

Мирозданье снова

Переворачивается,

И снова дремлют надо мною горы,

И боги дремлют подле ног моих.

Темнеют горы на горах,

Ущелья в глубине ущелий.

Мне чужд заката смутный страх.

Темнеют горы на горах.

Воспел я отчий мир в стихах.

Я от камней зачат в камнях,

Мне в колыбели камни пели.

Темнеют горы на горах,

Ущелья в глубине ущелий.

Мне чужд заката смутный страх.

Осень втягивается в лощины

Из ущелья сквозь просвет,

Осень цвета камня и глины,

И конца ущелью нет.

Инеем исчерчены склоны,

Холод твой — как моя печаль,

Вдоль ущелья мой вздох приглушенный

За тобою тянется вдаль.

Просветлел твой поток гремучий,

Камень сух под стопой твоей,

Твои оседлые тучи —

Кочевье седых камней.

Товарищи по играм и забавам

Ведут меня на дальний берег свой;

Как Иисус, стою в тряпье кровавом,

Исхлестанный крапивой и лозой,

— Я вам не лгал, я был у птиц в неволе,

Я никогда не забывал друзей…—

Оправдываюсь и кричу от боли

И просыпаюсь в комнате моей.

Пускай погаснет свет во взоре.

Но только бы слова, как сеть,

Держали мысль, и петь, и в хоре

Не онеметь, не онеметь.

Скатиться бы слезой пролитой,

Упасть бы птицею подбитой,

Но только бы в неволе быта

Душой не тлеть, душой не тлеть.

Пускай меня согнет работа,

Годам забот не будет счета,

Но только бы в часы полета

Не тяжелеть, не тяжелеть.

И жить веками, жить веками,

Сшибаться грудь о грудь с горами,

Дышать ветрами, встретить пламя,

Гореть, и крепнуть, и сгореть.

Радуга животрепещущая,

По ветвям выгибающаяся,

На дерево переселяется

Из моей красно-зеленой мечты.

Ушло в туман воспоминаний детство,

И луч его, как сказка, догорел,

Но принял я ваш оравел в наследство,

И сказку воскрешает оравел.

О, сколько раз для прямодушной песни

Я покидал предел забот и дел,

Но нет напева чище и чудесней,

Чем ваш, землей пропахший, оравел.

И я, в ладу с судьбою, как другие,

Во славу жизни много песен спел,

Но с чем сравнить мне звуки дорогие

И отчий дух, проникший оравел?

Вы, мудрые отцы земли армянской,

Я жизнь отдам за гордый ваш удел.

Но как воспеть мне подвиг ваш гигантский

И ваш благословенный оравел.

Пойду, затеряюсь в листве неживой

Лесов, обступивших осенние горы,

Забуду раздоры, укоры и ссоры,

К замшелому камню склонюсь головой,

Для птиц перелетных я сердце открою,

И стану я ухом лесной тишины,

И верно услышу дыханье живое

Под грудами листьев уснувшей весны.

Твоими глазами, твоими глазами

Себя самого я увидел во сне,

Себя проклинал я твоими устами,

И стыд покаянный забился во мне.

И я пожалел тебя тысячекратно,

И тысячекратно тебя я простил,

Мне было во сне самому непонятно,

Как вытерпеть сон мой хватило мне сил.

Проснулся — и понял: руками твоими,

Руками твоими убит я давно.

Один я, а мнится, что стал я двоими…

Но этого мне объяснить не дано.

Воздадим хвалу героям,

Воздадим хвалу грузинам,

Разметавшим вражье войско

По затопленным низинам!

Поглоти врагов, Арагва,

В правой битве помоги нам!

Гела смотрит на дорогу,

Молвит: «Копит враг обиду!»

Наш Георгий Базалетский,

Как скала, был крепок с виду;

Пастуха позвал Георгий,

Наставлял его, как сына,

И поклялся тот всевышним

Перед ликом господина:

«Я пошел на луг и вижу:

Вождь лезгинский мне навстречу,

Я его под сердце ранил,

Я с колена бил картечью».

«Горе мне! — сказал Георгий.—

Видно, целился ты мало;

У тебя ружье на славу.

Если б в цель картечь попала, —

Тот лезгин с земли не встал бы,

Изошел бы кровью алой!»

Лег туманной пеленою

Сон Георгию на очи,

В чистом небе гром небесный

Разразился ó полночи.

На Георгия лезгины

Навалились туча тучей.

Одного схватил Георгий,

Поразил рукой могучей.

Рот, как дрозд, лезгин сраженный

Раскрывает, умирая, —

Из груди торчит кинжала

Рукоятка роговая.

Поглядишь, мелькает быстро

В колесе бегущем спица,

А еще быстрей Георгий

На коне в Манглиси мчится.

Он врагов, как сучья, рубит.

Кто его храбрее в мире?

Беруа хвалу слагает,

Получается — шаири[128].

Подадим друг другу руки

И друг друга клятвой свяжем.

Поглядим-ка на дигойцев,

Слово доброе им скажем!

Как пошли на брань дигойцы —

Стон стоял над горным кряжем!

Люди двух вождей неверных

Выбегают из засады,

В их руках дымятся ружья —

Ясеневые приклады.

Рану щупает Георгий,

Кровь бежит из-под ладони.

А в Манглиси днем и ночью

Строят храм на горном склоне,

Похоронят в нем лезгинов,

Перебитых в день погони.

Вот лежит Георгий, словно

Отдыхает перед боем,

А в устах клубятся черви:

Мы лицо ему прикроем.

Я сложил хвалу стихами

Нашим доблестным героям.

Царь Ираклий глянул гордо,

Молвил сабле боевой:

— Ну, что скажешь,

сабля-горда?

Отзовись на голос мой!

Нападай, не зная страха,

Укрепляя длань мою, —

Покажу я, как с размаха

Рубят головы в бою!

По Самгори — полю чистому —

Едет юноша пригожий,

Едет юноша, на сокола

И на ястреба похожий.

За конем хромая девушка

Ковыляет, причитая:

— Возвратись, пригожий юноша,

Не гляди, что я хромая.

Ты ж меня по следу лисьему

Не погонишь, как борзую?

Сына выношу я статного,

Дочь рожу я не хромую.

И ткала бы я, и пряла бы,

Подходила бы с поклоном,

И в твои карманы золото

Я бы сыпала со звоном.

Засверкали бы, как зеркало,

У тебя на полке плошки,

К чохе[130] праздничной пришила бы

Я бубенчики-застежки,

Я пекла бы хлеб, спешила бы,

Ожиданьем не томила бы…

— Кто твой муж? Каков он с виду?

Я из дерева сухого

Родичам его в обиду

Мог бы вырезать, такого!

За водой ходил студеной,

Косы я твои увидел,

Да меня твой отведенный

Взгляд, красавица, обидел.

Шла ты мимо скал отвесных,

На ходу носок вязала,

Слезы, чище рос небесных,

На вязанье проливала.

Дам тебе, моя отрада,

У креста Лашари слово:

Мне другой жены не надо,

Не желай и ты другого!

— Я клянусь любимым братом:

Ты один мне нужен, милый,

Только спор вести с богатым

У тебя не хватит силы.

Ты меня украсть не пробуй:

Жаль тебя. На горе наше

Не буди людскую злобу.

Ты лицом рассвета краше.

А у мужа наготове

Меч, добычу стерегущий, —

Мне дадут отведать крови,

По твоим плечам бегущей.

Уходи! Когда бы жалоб

Я твоих не услыхала,

Я носки тебе связала б,

Окаймила ниткой алой.

— Пусть меня умчит в долину

Конь, на кречета похожий,

Сгинет конь, и сам я сгину —

Мне и гнев не страшен божий.

Научусь чеченской речи,

Называться Никой буду,

Грубошерстную на плечи

Ткань надену, мать забуду!

Мужа твоего десница,

Отсеченная, нужна мне,

Чтобы кровью ей сочиться

На чеченском черном камне!

— Погляжу, ты смелый воин,

Но тебя мой муж смелее;

Как тростник, ты станом строен,

Но тебя мой муж стройнее.

Он, как молния, примчится,

Он, как вихрь, тебя догонит,

Франкский меч твоя десница,

Отсеченная, уронит!

Я иду по степи Ширакской,

По степи меня ветер гонит.

Мотылек сидит на дороге,

Крылья алые долу клонит.

Так и платье любимой ало.

Защити меня, боже правый!

О, как тяжко, когда другому

Бросит милая взор лукавый.

Я окинул Алвани взором,

Другом стал я пустым просторам…

Светит мне святой

Лик высокий твой,

Затаивший прелесть неземную;

Сердцем трепеща,

К синеве плаща

Льну в слезах, стопы твои целую.

В черный день скорбей

Радуюсь твоей

Тишине, лучистое виденье.

В безысходном сне

Снизойди ко мне,

Заглуши Иверии паденье!

Край цветущий твой,

Силой роковой

Твоего величия лишенный,

На пути обид

Никнет и скорбит,

Гнетом лихолетья помраченный.

Низведи твой свет,

Солнце древних лет,

Жительница горнего чертога,

Защити твой край,

Сгинуть нам не дай,

В день печали прогневившим бога.

Горестен и тих

Я у ног твоих, —

Не отвергни моего моленья!

Вдовый твой народ,

Твой избранник, ждет

Снова твоего благословенья,

Чтобы край отцов

На владычный зов

Встал из гроба меж держав державой,

Церковью святой,

Речью золотой,

Мудростью украшенный и славой.

Воскреси наш слух,

Укрепи наш дух,

Нашу ревность оживи сыновью,

Чтобы снова пел

Мощь великих дел

Руставели, движимый любовью.

Укажи пути,

Душу просвети,

Расточи, царица, сумрак ночи!

— Но твой взор исчез

В синеве небес,

И меня твои не видят очи.

Кто я пред тобой!

Обречен судьбой,

Я отравлен горечью сомнений,

Ибо от меня

На закате дня

Отлетел надежды светлый гений.

Что распалось в прах,

Нам и в небесах

Не предстанет красотою слитной.

Где нам отыскать

То, что отнял тать,

Ворон взял добычей беззащитной?

Лживый, темный мир!

Вероломный мир!

Он померкнет пред лицом печали.

Тщетно — неживой

Дом пустынный твой

Мы твоим величьем населяли!

Превышая лес,

Достигал небес

Этот храм, затихший сиротливо,

Где, как сон, возник

Светозарный лик,

Выведенный кистью терпеливой…

Почему печальна ты,

Почему ты плачешь, Нина?

Если не одни мечты

Горя твоего причина —

Ты на грудь ко мне приди,

Я приму твои печали,

Чтоб они в моей груди

Слезы горькие рождали.

Мне милей твоя краса,

Если плачешь ты, мечтая!

На глаза твои роса

Набегает неземная.

Круглый катится жемчýг

По ланитам цвета розы.

Жаль мне будет, если вдруг

Перестанут литься слезы.

Я земля и был землей,

Для труда землей рожденный,

Стала мне земля сестрой,

Мукою моей бессонной.

Что посею — не растет;

Не родит земля сухая,

И глядишь, на круглый год

Не хватает урожая.

То — хозяин на порог,

То — священник, то — урядник…

Гнут меня в бараний рог:

Много их, скупых да жадных.

Муравей — и тот мне враг.

Не дадут душе покою!

Отдохну я, бос и наг,

Под моей землей сухою!

Женщина прекрасная со мною

Говорила раннею весною:

«Юноша печальный! Неужели

Ты не слышишь, как ручьи запели?

Погляди, как на земное лоно

Золото струится с небосклона!»

— «Не растает лед моей печали,

Как бы очи солнца ни сверкали,

Слезы под горячими лучами

Не прольются щедрыми ручьями!»

Юность, где сладость твоя? Где живые усилья,

Страстное сердце влекущие к яркому раю?

Чувства ограблены, рано подрезаны крылья,

Ветвью безлистной я в пору весны поникаю.

Юные сны расточились, как легкие тени,

Юное сердце покинуто верою ранней,

Радость убита холодным дыханьем сомнений.

И облетели цветы молодых упований.

Тщетным огнем неземную любовь называя,

Крылья подрезал мне разума вкрадчивый холод,

Чистого чувства померкла святыня былая…

Горе тому, кто в годá молодые не молод!

Под бременем печали изнывая,

Не у людей ищу я утешенья,

Сама собой, свободная, простая,

Приходит песня в горькие мгновенья.

Каких скорбей мы с ней ни разделяли!

Она моей окутана тоскою.

Печаль ее сродни моей печали,

Столь милой мне, пока она со мною.

Пустую жизнь без вдохновения

Небесным даром не зови:

Она — земное порождение

И достояние земли.

Но если искрою нетленною

Твой подвиг западет в сердца,

Ты светом озаришь вселенную

И не изведаешь конца.

Хвала любви! Хвала бесстрашию!

Служителю добра — хвала!

Он пьет бессмертье полной чашею

В награду за свои дела.

Темно вокруг, и на душе темно,

И это сердце — холода жилище.

Ни в ненависти, ни в любви — равно

Душа моя не обретает пищи.

Боролся я с коварством и враждой,

Окрепла юношеская десница,

Терпел я поражения порой,

Но ни пред кем не пожелал склониться.

Не стоили моих усилий те,

С кем я боролся долго и напрасно.

Не засмеюсь я, внемля клевете,

И не заплачу горестно и страстно.

Темно вокруг, и на душе темно,

И это сердце — холода жилище.

Ни в ненависти, ни в любви — равно

Душа моя не обретает пищи.

За горой засветился месяц,

Над горой туман заклубился.

Мне огнем опалило сердце,

Я, скиталец, с дороги сбился.

Кинусь я со скалы пустынной,

Воронье исклюет мне щеки.

Не обнять мне той, по которой

Горько плачу я, одинокий.

По скале ручеек струится,

Напевает, неугомонный.

Горе мне! Умирает сердце

От печали неутоленной.

К детям скал[131] прислушайтесь: клегчут

И ширяют в соседстве грома.

Все твои родные — на свадьбе,

А мои — сиротствуют дома.

Расцветают весной фиалки,

В пору жатвы трубят олени.

Сердце, словно изгнанник жалкий,

Горько плачет в изнеможенье.

Под горой от сердечной боли

Черной ночью совы кричали.

Неужели земной юдоли

Мало только моей печали?

Все проходит на белом свете,

И морское иссохнет лоно.

Для нанесших мне раны эти

Разве нет такого закона?

Вот пришла и эта весна,

Просыхают отроги горные,

Тает снег об-он-пол горы,

Потемнели дороги торные.

Мечется Арагва, кипят

Пшав-хевсурские воды стылые,

Плачут, будто в могиле брат,

А сестра скорбит над могилою.

Выглянул фиалкин глазок,

Как сноха над фиалкой — чадуна[132],

А невестка хмельным-хмельна,

Дол кругом — как праздник негаданный.

Разукрасила мир весна

Где листвой, где цветами нежными.

Только сердце мое мертво,

Только сердце мертво по-прежнему.

На Эльбрусе ворон ворона

Окликает с камня седого:

«Просыпайся, брат, подымайся,

Время крылья расправить снова.

Пролетал я над долом давеча,

Ружья громыхали в Кахети,

Полегли в траву луговую

Матерей любимые дети.

Я — вперед, ты за мною пó следу,

Нам с тобой лететь недалече,

Очи выпьем у недоумков,

Исклюем увядшие плечи.

Кахетинцев много порублено,

Рук не хватит копать могилы.

Я терзал уже клювом острым

Теплые и сладкие жилы».

Наливай вина — и выпьем,

Выпьем, чтоб оно пропало! —

И пойдет прямой дорогой

Мир, бредущий как попало.

Потоплю я в турьем роге

Горечь сердца, злое горе,

Повстречаюсь я с любимой,

Погуляю на просторе,

Своего пришпорю Лурджу,

Вместе с Лурджой кинусь в море,

Много лучше смерть во славе,

Чем собачья жизнь в позоре.

Молодой боец не может

Видеть смысл во всяком вздоре.

Заболел я всей скорбью мира

Оттого и стал дударем.

Воры дудку мою украли,

Вот и плачу ночью и днем.

И на что она им, проклятым?

Не продать ее нипочем:

Солью слез ей глаза изъело,

Не украшен стан серебром.

Срезал я ножом безыскусным

Бузины тонкостенный ствол,

Из волос гонимых и нищих

Я колечки для дудки сплел,

В соловьиную горловину

Вдунул мира горький глагол,

А теперь втихомолку плачу,

Чтоб никто меня не нашел.

Пусть же вор могильную землю

Ртом щербатым ест не дыша!

О, как дико и нежно пела

Легкой дудки моей душа!

Ничего от вас не хотела,

Даже ломаного гроша,

И сама просилась мне в руки,

До того была хороша.

Мы сроднились, как брат с сестрою,

А теперь простились навек.

Слить бы голос ей с причитаньем

Синих гор, ущелий и рек.

Чтоб смеющийся, как ребенок,

Слезы лил и лил человек.

Видел я: орел-подранок

Бился насмерть с вороньем

И, уже взлететь не в силах,

Землю мел одним крылом;

Из груди его струилась

Кровь слабеющим ручьем.

Чтоб вам сгинуть! Он попался

В час недобрый вам живьем,

А не то ваш пух по ветру

Долго вился бы кругом.

Где ты, мой орел? Клювом бей,

Сердце рви кривыми когтями,

Дай свободу крови моей,

Дай душе изойти слезами!

Истомила меня печаль,

Но не могут слезы пролиться.

Сердцу больно — людям не жаль.

Помоги мне, вольная птица!

Был в горах, с вершины видал

Мир, припавший к дальним отрогам,

На груди светила держал,

Как пророк, беседовал с богом.

Мысль о благе мира была

Для души единственной мерой,

Жизнь и смерть во имя его

Были правдой моей и верой.

А теперь я спускаюсь вниз.

Тьма глотает меня в ущелье,

Злые думы с душой сплелись,

Сирым разумом завладели.

Сверху вниз брести наугад —

Горе мне! — как тяжко и томно…

Слезы не исцелят меня

На равнине этой бездомной.

О, зачем я себя обрек

На погибель без воздаянья

И сошел с горы? Чтобы стать

Тщетной жертвой? Чашей страданья?

Притомился лев, притомился,

Наступила старость на горло,

Наложила подать на мышцы,

Когти царские поистерла.

На поклон зверье не приходит,

Будто все окрест перемерло,

И никто его не жалеет,

И прошла пора золотая,

Та пора, когда выступал он,

Землю лапами прогибая,

Всю державу свою рычаньем

Потрясал от края до края.

Приутих недавний властитель,

Сердце старое плачет сиро;

Мнится, он давно уже болен:

На костях ни мяса, ни жира.

И чело его омрачает

Дума о вероломстве мира.

Притомился лев, притомился,

Наступила старость на горло,

Наложила подать на мышцы,

Когти царские поистерла,

Шкура у него заскорузла

И в груди дыхание сперло.

Из очей, когда-то прекрасных,

Тихо каплет мутная влага.

Кто тебя в беде пожалеет,

Жертва старости, царь-бедняга?

Где гордыня? Где величавость?

Где высокое бремя славы?

Весь ты в шрамах и гнойных язвах.

Что за зрелище, боже правый!

Холодает лев, голодает

И мышкует в поисках пищи,

За зверями по следу ходит,

Просит милостыни, как нищий.

Для себя охотится каждый,

Лев к тому же чужой породы.

Кто глупей, тот на нем, беззубом,

Вымещает свои невзгоды,

А еще иному приятна

Вечная жестокость природы.

Никому из зверей не жалко,

Что погасло львиное счастье,

Тигры льстивые даже рады

Одряхленью Кровавой Пасти;

Не таясь, олени выходят

И зовут соучастниц страсти.

Голодает лев, холодает,

Наступила старость на горло,

Наложила подать на мышцы,

Когти царские поистерла.

Лев минувшее вспоминает:

Звери на поклон приходили,

И валялось парное мясо

У могучих лап в изобилье.

Что, река, рычишь мне в уши?

Что ты, ночь, глаза мне застишь?

Дай от дьявола уйти мне,

Дольный мир, откройся настежь!

Освети мне землю, боже,

Снизойди к моей тревоге!

Дома смутных глаз не сводят

Дети малые с дороги.

В мире этом злополучном

Долго ли осиротеть им?

Ты не дай без утешенья

Слезы лить несчастным детям.

Дети будут горько плакать,

Если я в дороге сгину…

Допусти до перевала,

Сроку дай сойти в долину!

Буду жив — меня дорога

Приведет в мое селенье:

Только там надежный отдых,

Там от раны исцеленье.

Где еще укрыться? Стал я

На чужбине сиротою,

Потому-то и не знает

Сердце бедное покоя.

Но домой спешу напрасно:

Матери я не застану.

Предали меня надежды,

В сердце нанесли мне рану.

Вместо радостных приветов

Дома только плач услышу,

И одни заботы будут

Приходить ко мне под крышу.

Больше в мире этом скорбном

Ничего я не имею.

Пусть моя звезда погаснет,

Не заплачу я над нею.

Как мне жить, когда на свете

Нет мечте осуществленья,

И не выпадет мне счастья

Ни крупицы, ни мгновенья.

Горе мне! Хулы и муки

Ждут меня и за могилой.

Встанет там перед глазами

Все, что здесь, при жизни, было.

Наг и бос хожу по свету,

Голодая, холодая.

Неизбывной нищетою

Знаменита наша стая.

Печка жизни раскалилась,

Мне подобных выпекая.

Многим в этом бренном мире

Доля выпала такая:

Нас, рожденных матерями,

Всех могила ждет глухая.

Если я узды достоин,

Разве я склоняю шею?

Дружбой с вами клясться буду:

Всем на свете я владею.

Этот мир — мое богатство:

Горы, долы, вся природа,

Суша и морская влага,

Звезды — войско небосвода,

Сторож тучек — светлый месяц,

Солнце в ранний час восхода,

Радостный напев богатых,

Сиротливый плач народа,

Голубое небо, вёдро,

Ливень, гром и непогода,

Розы вешнее цветенье,

Вся ее родня земная,

В блеклом платьице фиалка —

Скромница моя лесная.

Пúримзе[133] на горном склоне

И горянка молодая,

И роса, что жемчугами

На лугу дрожит, мерцая,

Долгий гул обвалов зимних,

Летом — россыпь дождевая,

Ад за гробом, коль затворят

Предо мной ворота рая…

Я реву, как бык могучий,

Я рогами землю рою:

— Боже, дай моей отчизне

Жизни щедрою рукою! —

Слыша о беде несчастных,

Слезы я струю рекою,

Мучусь я и колоброжу.

Праздность не в ладу со мною, —

С бедняком делюсь последним,

Не враждую с нищетою.

Я пришел во имя блага,

Связан я с моей землею.

Никого я не обижу

Злым деяньем, речью злою.

Я реву, как бык могучий,

Я рогами землю рою.

— Боже, дай моей отчизне

Жизни щедрою рукою! —

За несчастных и бездольных

Слезы я струю рекою.

Вдаль иду с горящей песней.

Блажь берет меня порою.

— Элисбар, поведай людям,

Что и как случилось в Эго[134]

С домом-крепостью Бакури

В дни лезгинского набега?

— Не хочу, чтоб сердце снова

Билось, как в ловушке птица.

Что сказать? Живи, Бакури,

Было б чем ему гордиться,

А таким, как я, в могиле

Лучше смертным сном забыться.

— Ты зачем сказал такое?

Унижать себя не надо!

— Лгать из хвастовства не буду,

Это не моя отрада.

Я не поддержал Бакури,

Пред врагом не встал преградой.

Жизнь мне сладостной казалась,

А теперь не слаще яда.

На врага пошел Бакури,

Как могучий барс на стадо.

Я живьем врагу попался,

И грызет меня досада,

Не могу спины расправить

И поднять не смею взгляда.

— Не бежал ты с поля боя,

А что пуля не задела, —

Не горюй: зачем стыдиться

Непозорного удела?

И до нас об этой схватке

Много слухов долетело,

Но молва ни в чем постыдном

Обвинить тебя не смела.

Сам, что видел и что знаешь,

Расскажи про это дело.

— Подошло большое войско,

И попали мы в осаду,

Семь ночей, семь дней из ружей

Мы отстреливались кряду.

Жены, матери и сестры

Нам заряды подносили.

В день восьмой настало время

Истощиться нашей силе.

Порох кончился. Что делать?

Мы не спали и не ели,

Вспомнишь все — врагу бы только

Пожелать такой недели.

Оплошали мы, попали

Счастью лживому в немилость.

Будто снежная лавина,

Вражье войско накатилось,

Гулхадарцам и дигойцам[135]

Наша крепость отворилась.

«Горе нам! Оружье дедов

Мы носили для того ли,

Чтоб врагу отдать на муку

Жен с детьми по доброй воле?»

Слово гневное Бакури,

Точно пламя, полыхало,

Сердце сделалось кременным,

Превратился взор в кресало.

«Сам убью! — Бакури крикнул.—

И да сгинет враг презренный!»

Крикнув так, жене и детям

Снес он головы мгновенно,

Ринулся врагу навстречу.

Я — вослед. Мне показалось,

Что в руке его могучей

Сталь прангули[136] засмеялась.

У ворот сразив двенадцать,

Он затих подобно буре.

Когти барса притупились.

Вечным сном почил Бакури.

— О душа, где была, что видела,

Почему ты плачешь, душа?

— Я была в горах, барса видела.

Перед ним лежал, не дыша,

Холодея, детеныш пепельный.

Барс оплакивал малыша.

Знала ль я, что и зверя дикого

Скорбь терзает, сердце круша.

— Что же снова ты плачешь? Чем еще

Дольный мир тебя огорчил?

— Повстречался печалью раненный

Мне олень, исполненный сил.

Он бродил в одиночку пó лесу,

А подруги не находил.

Он потерю свою оплакивал,

Отчий лес был ему не мил;

Радость жизни его покинула,

Клял он свой безответный пыл.

Да изведает одиночество,

Кто печаль ему причинил!