Избранное. Том 2

Глава первая

Данг-авлах — это степь. Данг-авлах — это плоскость между горами и морем. Данг-авлах — это земли, которые прозваны черными. Раскаленное солнце, опаляющий ветер, суховей, дьявол с огненно-красными полами бешмета, от которого прячется все живое и даже перекати-поле мчатся, словно вспугнутое стадо сайгаков, но не могут никуда убежать. Даже если закроешь глаза, все равно и сквозь закрытые тонкие веки крупными пятнами просвечивает жаркий ветер, полыхают развевающиеся огненные полы его бешмета.

Но Данг-авлах не только зной, это и трескучий мороз, иссушающий землю не меньше, чем летнее солнце.

Но Данг-авлах — это и месяц май, когда покрывается степь ярким разноцветным ковром свежей и сочной зелени. Пора обновления, пора цветенья земли, прекрасная, радостная пора.

«Шоулличим» — моя степь, так говорят о своей степи ногайцы. До самого горизонта во все стороны ровная, плоская степь. Небо над ней — опрокинутая чаша, покрытая бирюзовой зеленью. Если и были люди, утверждавшие, что земля есть не шар, а блин, то к своему убеждению они могли прийти только в ногайской степи.

Степь ногайская, степь ковыльная, степь полынная, степь соленая, горькая, горячая, как зола.

В степи человеку кажется, что на земле ничего но может быть, кроме степи. Нет на свете ни гор, ни отвесных скал, ни сверкающих вершин, уходящих в небо, ни мрачных ущелий, в которых бурлит, грохочет, неистовствует вода. Нет и не может быть под небом ничего, кроме равнины, плоскости, кроме степи. Такие мысли внушает вам степь, и вы невольно верите ей.

Степь непривычна для горца, как горы непривычны для степняка. Она покоряет загадочностью, она завораживает, она впечатляет бесконечным простором, она внушает суеверным душам таинственный страх, она рождает в человеке тысячи безответных вопросов.

Если лучше гор могут быть только горы, то просторнее, но и печальнее степи может быть только степь. Не потому ли во все времена всякая степь мало заселена людьми, мало обжита, не потому ли так наивно-протяжны мелодии, песни стеней, для которых хватает всего лишь двух струн, да и те не металлические, а сухие жилы сайгака.

Неповторима в своем мрачном очаровании ногайская степь. Живут в той степи могущественные люди, и мужество их переходит в дерзость. Они пренебрегают всеми невзгодами своего степного существования, всеми лишениями, которыми одаривает их иногда ласковая, но чаще жестокая безводная родная полупустыня.

Жителей этой степи, о которых я хочу рассказать, называют ногайцами, и сами себя они тоже называют ногайцами и притом гордятся своим прозванием, потому что считают себя прямыми потомками того полководца и вождя, имя которому было Ногай.

Ногай — предводитель племени — был тем известен на просторных степных берегах Хозарского моря, что будто бы не желал войны. Он увел свое войско и племя в сухую степь и будто бы сказал другим племенам: «Вот я избрал для жизни эти безводные степи, никого не трогаю и никому не мешаю. Не трогайте же и вы меня, не пробуждайте моего гнева!» По крайней мере, так поется о Ногае в одной эпической песне.

Но другие племена не давали ему покоя. Велико было любопытство предводителей этих племен. Как это так, рассуждали они, ни с того ни с сего он, Великий Ногай, ушел в безводные степи и там осел? Не может быть, чтобы он ничего не нашел там. Верно, несметные богатства нашел он в степи. А вот пойдем и проверим, какие это богатства! Со всех сторон лезли на ногайскую степь враждебные племена, но побеждал их Ногай, а это еще больше разжигало вражду, еще яростнее стремились враги покорить земли Ногая.

Столько легенд и преданий хранят об этом человеке черные земли, что и до сих пор радуются фольклористы необычным, редким находкам.

Да, жил такой предводитель племени в степи, бесстрашный, как лев пустыни, и могучий, как буйвол. Семеро предводителей других племен шли на него с семи сторон. Могучи были эти враги, но не сумели покорить Ногая. У него была чудесная сабля, откованная в кузнице древнего Кунбатары его отцом. Чудесным в сабле было, то, что при взмахе лезвие ее становилось двойным, а раны от нее никогда не заживали.

Ногай был молод, статен, широкоплеч. Двумя пальцами он сгибал любую монету — карапул. Копь его с рыжей гривой был так же легок, как ветер в степи. Одно только было нехорошо: как ни уговаривала Ногая мать, воинственная женщина Шахистак, не хотел сын жениться. На все уговоры он отвечал людям одно и то же: «Нет любви в моем сердце. Да и времени у меня нет».

Вот однажды объезжал непобедимый Ногай свои владения и доехал до реки Сулак, что берет свое начало около вечных ледников Гутона и Дюльти-Дага и вбирает в себя потом все четыре койсу — горные реки. А название «койсу» по-ногайски означает — не трогай меня, я вода. Случилось так, что, когда подъехал Ногай к воде, в ту же самую минуту спустилась к воде и девушка с гор. Была она красива, была нежна. Глаза ее напоминали звездную ночь, на щеках ее цвели весенние маки, на губах ее играл солнечный луч, а звали ее Бахтина. Красивое имя Бахтика, и было оно достойно своей хозяйки.

Спустилась девушка с гор, чтобы посмотреть на рыбок, играющих в стеклянной речной струе, но тут ее саму увидел могучий Ногай. Он увидел, что Бахтина молодая, как месяц над степью, стройная, как камыш, легкая, как сайга. Он увидел украшения на ее лбу и груди, увидел ее всю в коротком платье и узких шароварах, окаймленных около щиколоток золотой вышивкой. Увидел Ногай, что вся красота щедрой природы заключена в одной этой девушке и что нет на свете певца, который сумел бы воспеть ее. Увидел Ногай Бахтину и уже не мог глаз оторвать от нее.

На виду у всего воинства сошел вождь с коня, пал на колени перед девушкой, сложил оружие к ее ногам, а когда та пошла по горной тропе, пополз за ней, целуя каждый след от ее ноги. Потом он встал, но все равно продолжал идти за Бахтиной подобно тому, как слепой идет за своим поводырем. Растерявшиеся воины хотели следовать за вождем. Но Ногай запретил и велел повернуть коней в степь Данг-авлах и ждать его обратно в те дни, когда сайга рождает маленьких сайгачат. А рождает она их в самый щедрый, самый ласковый, самый богатый красками, самый нежный месяц в году, в майские дни, в часы, когда очарована природа сама собой и все живые существа, включая и человека, тоже очарованы ею. В эти-то дни степного очарования рождает сайга своих детенышей, которых в обычном разговоре ногайцы называют просто ягнятами.

К тому времени вождь Ногай уже объявил сайгаков священными животными, и надобно теперь рассказать, по какому случаю неприхотливая степная антилопа превратилась в такой же предмет поклонения, каким, например, огнепоклонники считают огонь.

Напало вражеское войско, загорелась жестокая битва. Враг был многочислен. Ногайцы поют в песнях, что врага было как полыни в степи, как саранчи в летний зной. Войско Ногая, не знавшее доселе страха и поражений, дрогнуло, и часть людей побежала с поля боя. Нет ничего во время битвы страшнее паники. Три труса могут погубить целое войско. Впервые в голове несокрушимого предводителя мелькнула мысль о поражении и о позорной смерти. Сейчас бы подмогу, совсем небольшую подмогу, чтобы уставшие и оробевшие воины воспрянули духом, да где же ее возьмешь.

В это самое время позади его поредевших воинов с двух сторон, именно с тех сторон, откуда могла появиться только его мать Шахистак с оставшейся частью вооруженных людей, по степи поднялась пыль, будто шли на помощь войска на лихих скакунах. Ногай, приподнявшись на стременах, глядел на приближающиеся тучи пыли, и велико было удивление: откуда мать собрала столько воинов? Мелькнула мысль, а не стадо ли это сайгаков, но вождь не дал укрепиться в сознании этой мысли, и раздался его громогласный клич: «Храбрые воины мои, нам ли искать следы копыт наших коней? Мы никогда и ни перед кем не теряли достоинства. Глядите же, сыны степей, идет подмога. За мной, гордые и непокорные! Лучше с честью сложить головы, чем позорно бежать, поджав хвосты! Пробудите в себе львиные силы и бейте врага, как я их бью!» Враг повернул перед бурей разразившегося гнева. Каждый ногаец бился за десятерых, враг был изрублен, а вражеские войска разбежались в разные стороны. Только тогда победители узнали, что это была за подмога, которая им даже и не понадобилась, но зато вдохнула в них силу и мужество, — это было стадо степных сайгаков.

С тех пор никто никогда не целился в сайгака. Даже в самые тяжкие, голодные дни священные животные привольно паслись в степи, и май месяц был самым торжественным потому, что рождались молодые сайгаки. Тот, кто не молится за сайгаков в снежную зиму, сам лишится добра на земле, а у того, кто зимой разбрасывает корм для сайгаков в степи, никогда не исчезает добро в кибитке. Не надо бы и нам забывать правила, родившиеся в народе в далекие времена.

Вернулись войска Ногая от Сулак-реки без своего вождя и стали ждать его возвращения. Но не вернулся Ногай ни к первому рождению детенышей сайги, ни ко второму, ни к третьему. Никогда больше сыны стеней не видели своего Ногая. Он не вернулся в степь, и никто не знает, что произошло там, в горах, чтобы человек, всегда верный своему слову, отступился и обманул войска. Тому должна быть какая-то веская причина. То ли чары чернобровой и чернокосой, большеглазой Бахтики увели его в горы и навсегда оставили там, то ли сами горы пленили его своей суровой и могучей красотой. С тех пор ногайцы остерегаются гор и наставляют своих детей: «В горы не глядите, дети, слепыми будете, в горы не ходите, дети, домой не вернетесь. Там вы забудете все — и родной порог, и родную мать… Но если уж суждено оказаться в горах, не влюбляйтесь, дети, в широко открытые черные глаза. Они отнимают волю, ослабляют силы, они погубят вас, как погубили глаза горянки нашего Ногая». Имя Бахтина у ногайцев стало проклятьем, которым пугают детей в колыбели. Бахтина — это злая воля в прекрасном девичьем облике. Суховей — это ее дыхание, горячее и беспощадное, а палящие лучи солнца — это ресницы ее больших глаз… Далека от гор ногайская степь, но и близка горам, потому что горцы каждую осень гонят в степь на зимовку свои отары. По преданию, это Ногай, влюбленный в свою Бахтину и оставшийся в горах, посылал обманутым ногайцам в дар отары и чабанов, но чабаны, оказавшись в степи, не нашли ногайцев, откочевавших в другое место, и весной возвратились в горы. С тех пор так и происходит каждый год: осенью отары спускаются на степной простор, а весной опять поднимаются на горные пастбища.

Степной ландшафт похож на ландшафт Луны, как его изображают на рисунках, каким он выходит на фотографиях. Нет, конечно, здесь лунок и кратеров и нет лунохода, напоминающего большой ногайский казан и оставляющего за собой рубчатый след, но зато вся степь испещрена бугорками, бородавками, образующимися около кустиков выгоревшего уже пустынного разнотравья: полыни и ковыля, кермены или качима, собачьего огурца или перекати-поля. Ветер гоняет по степи сухие шары, вытряхивая из них семена для будущего урожая, а иногда слипнется несколько шаров, и образуется один громадный шар, который, налетев, может свалить и всадника.

Степь и степь. Казалось бы, в горах легче заблудиться, чем в степи, но нет, и здесь можно запросто затеряться не то что пешему, не то что конному, но даже и вертолету. Рассказывали мне ногайцы у костра, когда я сам заплутал, что однажды вертолет сбился с маршрута и летчику пришлось спускаться к земле и спрашивать у чабана, в какой стороне Сухокумск — этот новый поселок городского типа. Чабан своей ярлыгой показал летчику в ту сторону, куда ему надо лететь. Земные ориентиры оказались точнее небесных. Враги Ногая, может, были и правы, когда предполагали, что в степи он нашел несметные богатства. Мало еще изучены недра этой земли, но и то, что сделано, намекает на существование здесь больших богатств. Совсем недавно обнаружили нефть, и говорят, что Сухокумск станет вскоре цветущим оазисом в степи, крупным городом Дагестана, городом нефтяников, мастеров по добыче «черного золота». Но самым большим богатством здесь остаются люди. Ведь на то они и люди, чтобы делать жизнь богатой и интересной.

Глава вторая

Туман не туман, а какая-то сизая легкая дымка колышется над берегами реки со странным названием Прорва. Здесь неподалеку арочный мост через утихомирившийся или притаившийся, притворившийся смирным Терек.

Терек — легендарная, песенная река! От одного произнесения этого слова рождается столько воспоминаний, вспоминается столько поэтических строк, навеянных то безымянным, а то прославленным поэтам этой буйной в горах рекой. Отбушевав и отгремев в ущельях камнями, здесь он разливается широко и спокойно, не подумаешь даже, что под этой мирной и смирной личиной таится бешеный нрав. Отсюда, от тихого Терека, начинается ногайская степь, здесь лежат ее северные пределы.

Сизая дымка, что стелется и колышется над землей, вбирает в себя лучи закатного солнца, пропитывается ими, как напитывалась бы свежей и алой кровью. А солнце похоже на огромный красный поднос, разрезанный посередине серебряным облачком.

Колышется, стелется дымка, подкрашенная закатом, как бы звучит над землей музыка, но выраженная не в звуках, а в цвете, в колебаниях и переливах розово-сизой дымки.

Днем, в самый полуденный зной, прошел здесь дождь, окропил горячую землю крупными, как орехи, светлыми каплями. Не от этой ли влаги поднялась над землей певучая дымка? А может быть, холодные потоки горной роки, встретившись с горячим дыханием степи, соткали этот прозрачный туман, что волнисто движется, расползается по земле, цепляясь за огромные ветвистые кроны деревьев. Деревья серые, а не зеленые, как обычно. Это не ивы с космами, опущенными в воду, не кряжистые дубы с обугленными стволами, это и не орех, похожий на зеленое облако, это поющие клены, как называют чабаны, отдыхающие в их тени при перекочевке. Дело в том, что слетающие в конце июля плоды, «крылатки», кружатся в воздухе, подобно пропеллеру, издавая своеобразные звуки. Это степные клены, грубые, с мелкими листьями, могучие. А время сейчас самое прекрасное и для деревьев, и для травы, и для человека в степи — месяц май.

Под старым тенистым кленом на зеленой свежей лужайке устроили привал четыре человека. Машина их стоит на обочине шоссейной дороги. На пестрой материи разложена дорожная еда. Люди уже выпили. Вон две бутылки «Зубровки» (горцы называют этот напиток «один бык, два рога») валяются рядом. Тут же бутылки из-под минеральной воды. На скатерти зеленый лук, помидоры и огурцы, парниковые, конечно, в это время года. Вареное мясо, обгрызанные кости лежат в стороне. На четверых отдыхающих два граненых стакана. Люди лежат на траве, подстелив свои пиджаки. Один из них — пожилой человек, как говорится, ярко выраженный ногаец. Плоское лицо, редкие усы, широкий лоб, большая голова и узкие щели глаз.

— Я убью этого негодяя! — восклицает ногаец, приподнимаясь, и достает еще одну бутылку из кожаной сумки, откуда торчит термос. — Давайте пить, жалко терять такую закуску.

— Не буду я больше пить с тобой! — говорит сердитый человек с загорелым круглым лицом, на котором блестят от бараньего жира усы. — Черная у тебя душа, ногаец!

— Ты хочешь меня обидеть?

— Впервые встречаю ногайца с черной душой. Сколько ты наговорил гадостей о хорошем человеке! Я молчал. Больше не могу!

— Это он-то хороший? Подумать только, а? Эсманбет — хороший! — возмущается степной человек.

— Да, он лучше тебя. У него нет привычки говорить о людях дурное за глаза.

— Ты его друг?

— Еще нет, но, если он согласится, я буду рад такой дружбе.

— Вы слышите, люди, что он говорит и не краснеет, а? Человек ест хлеб и…

— Хлебом не упрекают… Ты лишнее выпил, недаром говорят, вино поднимает со дна души муть и ржавчину.

— Прекратите чесать языки или подеритесь по-настоящему. Эй, Мухарбий… — говорит третий человек, с лысой головой и угловатым, будто тесали его топором, лицом, — Мухарбий, налей-ка этого зелья да вставай, земля сырая, простудиться можно. Идрис, бери стаканы. Мухарбий прав.

— Сказал, не буду пить.

— Будешь! Оставим разговор о том, кого здесь нет.

— А что я сказал плохого, я… — Мухарбий смягчился, — ты рассуди, дорогой Сурхай. Я ведь говорю, что надо жить честно, как бы ни было трудно…

— Честный нашелся… — обернулся к нему тот, кого лысый назвал Идрисом.

— Да, нашелся. Отцы наши жили бедно, но честно… Я скоро на пенсию уйду, но буду знать, что прожил жизнь с людьми по совести, — бьет себя в грудь Мухарбий, голос его звучит искренне и живо.

— Каждый живет как может. Век такой…

— Вот я об этом и думаю, Сурхай. А если он считает, что Эсманбет нечестный, то это неправда. Да, он охотник, причем заядлый…

— Азартный, как зверь, что режет овец налево и направо, хотя ему хватило бы одной половины, чтобы утолить голод… — не унимался Мухарбий. Он разлил «Зубровку» в стаканы.

— Эсманбет бьет сайгаков, а тебе какое дело? Отвернись, и все тут. Не видел, не заметил.

— Я инспектор по охране этих животных, я за это зарплату получаю, а на сайгака существует строгий запрет. А где честность?

— А кто честный? Ты думаешь, завмаг ваш честный? — смеется, гладя лысую голову, Сурхай. — Думаешь, он живет на свою зарплату с дюжиной детей? Или этот наш заготовитель… — Он хлопает по спине сидящего рядом со стаканом «Зубровки» в руке молодого крепыша, как видно, водителя этой машины. От одного вида «Зубровки» водитель морщится.

— Нет, не могу это выпить… — говорит он, передавая стакан Мухарбию, но ему обратно возвращают стакан.

— Пей! Сейчас на зарплату живут только пенсионеры, да и те горазды подзаработать. Не хватает, друг мой Мухарбий, не хватает…

— А мне почему хватает?

— Ты скажи правду, эта икра и рыба, что нашли у тебя дома, ты о них ничего не знал?

— И ты мне не веришь?

— Ну скажи честно.

— Мне их подсунули, подсунули, проклятые, разве же… На суде ведь доказали, что честный.

— Ну и дурак! Твоя жена с благодарностью приняла эту икру…

— Что? — Мухарбий не мог понять, откуда эти люди взялись. Он стоял на перекрестке и ждал попутной машины до Терекли-Мектеба, и вот подъехал их «газик», и они с удовольствием его подсадили, и ему подумалось: есть же на свете хорошие люди, было бы очень плохо жить без добрых людей.

— Ха-ха-ха, наивный ты человек, — потер Сурхай свою лысину и залпом опустошил стакан. Затем он вырвал у растерянного Мухарбия из рук бутылку, налил половину стакана и протянул зельц Идрису, который, стоя в стороне, строгал палочку харбукским ножом. — На, Идрис, выпей. Не пропадать же такому добру. Тем более хозяин, я вижу, серчает. Ты погляди на Мухарбия, будто его окунули в эту Прорву.

— Не буду я пить!

— Клянусь, возьму да в глотку твою вылью насильно, нечего тебе ссориться с добрым человеком. А Эсманбет… это волк, что греха таить, хотя мы и едем к нему в гости… Помирись с Мухарбием.

— Погоди, ты это правду говоришь?

— Ты погоди, погоди… — будто только что очнулся Мухарбий.

— О чем?

— О том, что это ты отдал моей жене икру и рыбу и в милицию сказал.

— Что жене я отдал, это правда, а вот в милицию сообщать — это уже не мое дело. Разве я похож на такого? Нет, брат, ты перепутал адрес…

— А кто тебя просил это сделать?

— Один добрый человек. А что, думаю, почему бы не удружить инспектору по охране? Тоже человек и наверняка любит красную рыбу и икру. Тем более все очень свежее, только что из реки.

— Жаль, что меня не оказалось дома.

— А что бы ты сделал?

— Плюнул бы тебе в морду.

— Но, но, почтенный Мухарбий! Я тебе не Идрис, чтобы говорить со мной так. Будь осторожен на поворотах. Могу ненароком задеть, рука у меня, говорят, тяжелая. Те, кому пришлось испытать… Не забудь, что перед тобой Сурхай, со мной шутки плохи. К тому же я человек влиятельный, и ты можешь легко лишиться работы… Правильно я говорю? — обратился он к шоферу.

— Чего вы пристали к старику? — Шофер был моложе всех, и ему на самом деле было неловко, когда разыгрывали они старика, оскорбляя и унижая его.

— Ах, ты на его стороне? Ну что же, это похвально, похвально, старшего надо уважать. А разве я против старика? Я слышал о нем много лестного в управлении инспекции… Пусть живет.

— Проклятье! Не нужна мне жизнь, если она от тебя зависит!.. — Это уже был не старик Мухарбий, это была вспышка гнева и злости. В одно мгновенье тремя ударами кулака старик до крови разделал лицо лысого Сурхая. Тот, не ожидавший от старика такой выходки, стал на четвереньки. Мухарбий взял свою сумку и хотел было идти к дороге, но Идрис подставил ногу, и старик упал на землю.

— Ах ты, тварь степная, жало гадюки… ты посмел поднять на меня руку! — С окровавленным лицом страшен был Сурхай. От гнева исказилось его лицо, обнажились желтые редкие зубы.

«Одолею ли я их обоих? — усомнился между тем Мухарбий. — Тот, молодой, не полезет, пожалуй, в драку. Эх, былые бы силы! Бывало, и троих и четверых не боялся. Но делать нечего, если не совладаешь ты с ними, так, по крайней мере, опереди их, возьмись за этого Идриса, пока Сурхай еще не очухался».

Старик отбросил свою сумку (кажется, ударившись о камень, термос в сумке разбился, а как просила жена купить этот термос) и, вспомнив прием (учили самообороне в милиции, как-никак инспектор), схватил растерявшегося Идриса за руку и перебросил через плечо так, что тот ударился плашмя о землю. Стал поджидать Мухарбий, что же выкинет Сурхай, но в это время подбежал шофер и встал поперек дороги, между стариком и Сурхаем.

— Что вы все, взбесились, что ли?! Старик в форме, приемы знает. Что твой тяжелый кулак по сравнению с его ловкостью?

— Где мой нож? Ружье! — в ярости орал Сурхай. Между тем Мухарбий схватил сумку, быстро вскарабкался по скату на обочину, сел в машину и нажал на стартер.

— Эй, эй, старик, куда же машину?! — закричал водитель и побежал к дороге.

— Не беспокойся, найдешь в Кизляре в отделении милиции!

Только облако пыли оставил Мухарбий на степной дороге.

— Проклятье! — заскрежетал зубами лысый Сурхай. — Дайте воды, я смою кровь.

— Ну вот, разыграли старика. Весь в крови, лезь теперь в реку, а я пока помогу Идрису, погляжу, что с ним… — И шофер подошел к лежащему на траве Идрису.

— Кажется, спину переломил он мне. Ну и старик!

— Вставай!

— Не могу. Погоди, отдышусь.

— Не годитесь вы для драки! — засмеялся шофер.

— Чего зубы скалишь?

— То, что этот хилый старик разделал вас под орех! Кто мог бы подумать!

— А ты чего стоял?

— Стыдно, и так двое на одного…

— Нет, нравится мне этот старик, честно скажу, зря мы его… — вдруг заговорил Сурхай, который успел окунуться в холодную воду реки, охладить свой пыл и теперь натягивал штаны на мокрое тело. — Клянусь, мизинца его не стоит твой хваленый Эсманбет…

— К дьяволу их обоих!

— Ничего, за битого двух небитых дают, говорят русские, — усмехнулся шофер и вдруг вспомнил: — А как же мы без машины?

— Иди голосуй до Кизляра! Это все проклятая «Зубровка», как выпьешь, так и в драку хочется. Посмотри, не осталось ли там чего…

— Есть малость… — Шофер протянул бутылку с остатками водки, и Сурхай, вскинув голову, направил горлышко прямо в глотку.

Глава третья

На поверхностный взгляд степь кажется безжизненной и пустынной. Надо хорошо вжиться в нее, надо иметь острый и внимательный глаз степняка (а к этому и желание проникнуть в степные тайны), чтобы вдруг обнаружить, к своему великому удивлению, что есть у степи своя жизнь, необычная, разнообразная и, может быть, не менее богатая, нежели в других уголках земли, щедро наделенных водой, прохладой, а значит, и пышной зеленью.

Если разрыть небольшой рыхлый холмик, то обнаружишь подземные ходы слепыша. Он не выносит сквозняка в своих подземных дворцах и обязательно подойдет к разрытой тобой дыре, чтобы заделать ее.

Во многих местах земля продырявлена круглыми порками. Здесь обиталище тушканчиков, сусликов, степных мышей. За кустом притаился кермен — степной заяц. Он замер и ждет, чтобы тень орла уплыла подальше. Самоуверенно, никого не боясь, проползет уж, проскользит гадюка — гроза степных грызунов. Пропоет в траве свою песню черный жаворонок. Выше травы поднялись кустарники солончакового тамариска, выбросившего фиолетовые кисти своих цветов. Но и трава здесь весной, в мае, высока, по брюхо лошади, расстилается яркий ковер разнотравья и разноцветья от коричневых гор до синего моря. Если хочешь увидеть степь цветущей и яркой, побывай в степи в мае, когда все люди, живущие здесь, готовятся к Празднику чабана. Альпийскому лугу не уступит по краскам и яркости майский степной ковер. А местами, словно алые полотнища расстелили к празднику, цветут маки, пламенеет земля.

Недолго цветут степные маки, но сколько свежести и красоты успевают они подарить земле, пока цветут!

А там изумрудно-зеленые посевы люцерны, дикий овес, белый клевер, и вот уж пошла серебриться на многие километры главная степная трава — полынь. Много хорошего, доброго связано у народа с полынью. Всему может изменить человек, но запаху родной земли никогда. Благоухает полынью степь. Не страшен полыни иссушающий зной. Полынное сено бывает душисто и питательно для животных, потому что горечь полыни при сушке улетучивается и ослабевает. Схваченная заморозками полынь и вовсе подслащивается, становится вкусной. В народе заслужила полынь славу целебной травы. Горцы и ногайцы хранят ее в пучках под потолком между балками. От болей в животе помогает полынь, от малярии, от ревматизма. Чабаны натирают полынью руки, чтобы убить всякую заразу, одним словом, дезинфицируют, да кроме того, запах ее приятен человеку. Недаром полынь называется в народе «живи-трава».

Степь теперь везде обитаема. Повсюду созданы людьми базы и поселки. Давно не кочуют ногайцы с места на место, давно позабыли они свои кибитки, живут оседло по деревням и по кутанам. Ногайцы — прекрасные скотоводы и чабаны. Они преданы своему делу, трудолюбивы, поэтому среди них очень много орденоносцев и героев труда. На Празднике чабана залюбуешься этими загорелыми и как будто наивными людьми. Здесь ты поймешь, какой высокой благодарности удостаивает государство труд простого ногайца. Нет, это не генералы, хотя на груди у них ордена, это простые чабаны.

Ногайцы к тому же хорошие садоводы и виноградари. Говорят, в степи ничего не растет. Неправда. Все растет, если позаботиться, потрудиться, полюбить землю, сродниться с ней. Земля во сто крат отблагодарит трудолюбивого земледельца. Есть у ногайцев парники, есть у них и бахчи, на которых вызревают самые сладкие арбузы. Когда видишь бахчу с большими и спелыми арбузами, охватывает радость, а вместе с ней и гордость за то, что есть у нас люди, делающие такое доброе дело. Об арбузнике Уразбае слава шагнула далеко за пределы этих стеней. Раньше так славились только ногайские кузнецы.

Тянутся по земле витиеватые зеленые веревки, тяжи, жгуты с листьями, а между ними лежат шары в полосатых майках, подставили солнцу свои бока. Десятилетний ногайский мальчишка едва-едва поднимает степной арбуз. А в газетах писали о таком случае. Косил человек траву и увидел впереди предмет, который принял за большой замшелый валун. Хотел обкосить его со всех сторон и пройти мимо, но все же неосторожно задел косой, и вот на глазах у косца валун треснул и раскололся на две половинки, обнажив рубиновое нутро, испещренное черными семечками. Удивился косарь, не знал он, что бывают на земле такие арбузы, ведь этот арбуз был ему чуть ли не до пояса. Позвал он детей и жену, что находились поблизости, а детей у него было семеро. Велика была радость в жаркий день есть прохладный гигантский арбуз. За один присест съели они только четверть арбуза, угостили других косарей, машиниста сенокосилки, а корки арбуза для интереса взяли с собой, иначе никто бы им не поверил. Ну а каков был этот арбуз на вкус, знает лишь тот, кто его пробовал. Вот что такое степь Данг-авлах! А какой виноград здесь растет! Кизлярские винные подвалы были известны еще в прошлом веке, но и в наше время кизлярские коньяки не уступают самым лучшим в мире марочным коньякам.

Выходят из заповедника и кочуют на воле по степи стада сайгаков — красивых, грациозных степных антилоп. Сайгаки взяты под защиту государством, охота на них строго запрещена. Вот почему до глубины сердца возмущается Мухарбий, вот почему ненавистен ему человек, который истребляет сайгаков ради наживы, ради собственного удовольствия.

Сайгак — вымирающее животное. Точно так же в недавние времена был истреблен здесь, в ногайских степях, тарпан, или тулпар, — гривастая дикая лошадь, огненная краса стеней, воспетая в грустно-протяжных песнях безымянных певцов Прикаспия, олицетворявшая необузданность, норовистость и великую любовь к свободе, к стопному раздолью. Вымер тулпар — сказочный конь. Дольше всех продержался вожак тулпаров, как вихрь водивший по степи свой табун. Говорят, жив до сих пор в Терекли-Мектебе тот человек, который заарканил последнего сказочного мустанга. Этот пойманный последний тулпар не прожил в неволе и десяти дней, бился головой об стену, пока не умер. Говорят, что люди чуждаются теперь этого человека, обходят его, как прокаженного, стороной, не слушают его, когда он хвастается, подвыпив, с каким трудом и с какой сноровкой добился он успешной охоты — два месяца выслеживал мустанга на своем черкесском скакуне. Вымер сказочный конь, сожалеют о нем ногайцы, а еще больше будут сожалеть потомки. Сколько упреков выскажут они нам, своим предкам, за то, что не сохранили редкостное животное, за то, что лишили их, потомков, степной красоты, обеднили землю!

Правда, прошлой весной у чабанского костра за блюдом хинкалов почтенный ногаец по имени Аджигельды из Кунбатора рассказывал, что одни из его дальних родственников, заблудившись в степи, видел будто бы в закатных лучах табун диких лошадей и пыль, поднятую этим табуном. В правдивость слов он поклялся реденькой своей бородой, после чего человеку нельзя не верить. Но, с другой стороны, могло померещиться усталому, изможденному путнику, потерявшему надежду добраться до людского пристанища. Иногда человек увидит именно то, что ему страстно хотелось бы видеть. К тому же любят жители стеней, ведущие самую обычную, слишком даже обычную жизнь, рассказы о необычном, любят удивить собеседника и сами при этом не меньше удивляются своему же рассказу.

Ногайцы — малый, но гордый народ. Еще говорят про них, что добродушные и веселые. А почему бы им злиться? Вино у них есть свое, о мясе не надо и говорить: тысячные отары пасутся в степи. Много ли вообще надо доброму человеку, чтобы находиться в хорошем расположении духа, или, как говорят ногайцы, так стоять на земле, чтобы тень завидовала хозяину?

А если с похмелья, то нет ничего лучше большой пиалы ногайского чая с молоком, с перцем, с топленым маслом. Какой аромат, какой вкус! Сразу оживает человек, сразу возвращается к нему хорошее настроение. Да если к этому чаю еще хрустящий чурек или хотя бы поджаристый край от хлеба, испеченного в сельской пекарне на поду, а не в форме. Почему бы не поверить, что кто пьет ногайский чай, тот застрахован от многих болезней, почему бы и нет? Ведь в этой спрессованной плитке чая такое разнообразие трав, такой букет, такой аромат, что даже самый бесчувственный не останется равнодушным. И станет пить его с превеликим желанием.

Две пиалы этого чая с удовольствием выпил сегодня Мухарбий. Чай приготовила ему его старушка Кадрия, что означает «судьба», или, точнее, «предначертание». Кадрия — учительница в сельской начальной школе, десятки лет учит детей родному ногайскому языку. Не знаю, судьба ли это, но своих детей у них нет. Мухарбий давно перестал упрекать жену, да и неизвестно, ее ли это вина. Милая, добрая Кадрия всю свою материнскую ласку и любовь отдает детям в школе, чужим детям, но только можно ли называть их чужими? Они для нее ближе родных. Иначе чем же объяснить, что если кого из детей обидят родители, то дети бегут к Кадрии, ищут ее защиты. А если у кого дома приготовят вкусную еду, то обязательно пригласят учительницу или отнесут ей лучший кусок. Да вот и сейчас прибежала девочка, самая младшая дочь Эсманбета, и принесла целый пирог, от которого идет еще пар. Кадрия поблагодарила девочку, дала ей два апельсина, а пирог поставила перед мужем.

— Ешь, вкусный, наверное.

— Откуда знаешь, сама-то попробовала?

— По запаху.

— Кто принес?

— Младшая дочь Эсманбета.

— Убери, выбрось! Не хочу видеть этого пирога!

— Что с тобой, муж мой, ты вчера вернулся, ни слова мне не сказал? «Постели постель, спать хочу» — вот и все. А я ведь не чужая тебе. Вот уже сорок лет я твоя жена.

— Я сказал, что все в порядке. И прошу, больше от чужих ничего не принимай!

— Хорошо, не буду. Но ребенок-то тут при чем? Да и Эсманбет был твоим другом.

— Был, и все, больше нет! Не хочу слышать его имени в моем доме.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — раздался густой, как бы медный голос человека, входящего в дом с веранды.

Сам Эсманбет. Среднего роста, полноватый, но не так, чтобы это бросалось в глаза и наводило на мысли о невоздержанности и распущенности. Лицо приветливое. Многие ногайцы теперь по каким-то причинам утрачивают свои характерные черты. Лица становятся менее плоскими, головы менее крупными. Даже и в песнях ногайцы не воспевают больше широкие скулы и плоские носы. Отчего происходит такая перемена в целом антропологическом типе, неизвестно. Может быть, от свободного и повседневного общения с другими народами? Может быть, окружающая среда накладывает на людей свою печать? Говорят, что у француза, например, живущего в Японии, могут появиться дети с узковатыми глазами, разрезанными по-азиатски, если даже жена у этого француза настоящая парижанка. Пути влияния тут неизвестны, не установлены. Так или иначе у Эсманбета, входящего с веранды в комнату, было приветливое и больше европейское, нежели чисто ногайское, лицо.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — улыбаясь, повторил Эсманбет.

— Да, твое имя!

— Не надо, сосед, не надо. Хватит того, что ты расправился по дороге с моими кунаками. Клянусь, ты молодец, ну и разделал же ты их!

— Жалко, что не тебя.

— А я решил отметить твой приезд. Соседка Кадрия, будь мила, там, за дверью, я оставил бутыль с вином в плетенке, неси ее сюда. Дочка моя прибежала к вам с пирогом. Сама не дотронулась до пирога, пока не отнесла вам лучший кусок.

— Славные у тебя дочери, Эсманбет! — похвалила учительница.

— А сын мой разве плох?

— И сын хороший. В этом году, я слышала, он закапчивает институт.

— Да, вернется мой сын и будет Мухарбию на пятки наступать. Но ничего, не беда, на земле всем хватит места. Вернется мой сын, я его сразу женю.

— В добрый час, а кто же невеста?

— Есть на примете одна красавица. Мой сын достоин ее любви. Да вы знаете ее, она и ваша родственница, Бийке — дочь Уразбая. Так что сроднимся…

— Бийке? Она очень хороша.

— Ты думаешь, я буду пить с тобой вино? — возмутился Мухарбий, глядя непрошеному гостю прямо в глаза.

— Обязательно, дорогой Мухарбий, обязательно. Яда я в вино не добавлял.

— От тебя и этого можно ожидать.

— Ты опять о своем! Неужели ты все еще думаешь, что это я подсунул тебе ту рыбу?

— А кто же?

— Жить по соседству и дуться друг на друга двум мужчинам не к лицу. Смягчи свою душу. Я же первый к тебе пришел. Если бы я зла хотел, зачем бы я пришел? Правильно я говорю, учительница Кадрия?

— Правильно, правильно. А то вернулся он вчера, слова доброго не сказал.

— Не годится, сосед. За твое здоровье! В молодости у меня потел лоб, а в старости все потеет затылок. Почему бы это?

— Совести в тебе мало, — разъяснил Мухарбий. — Раньше была она в тебе на видном месте, а теперь вся в затылок ушла.

— Ты, говорят, грозился убить меня?

— Грозился.

— Вот я и пришел, чтобы ты не утруждал себя поисками. Только скажи сперва, в чем моя вина.

— Преступление, точнее говоря…

— Ну, допустим. Я слушаю. Только, прошу тебя, выпей. Я пришел поговорить как мужчина с мужчиной.

— Хорошо, выпью.

— Так бы давно. Я слушаю.

— Ты хочешь знать правду? Вот тебе моя правда. Сколько раз я ловил тебя на охоте с сайгаками? Сколько раз с рыбой? Каждый раз давал тебе добрые советы…

— Если ты хочешь их повторить, то не надо, я их все знаю наизусть.

— Ты враг нашей степи, ты враг наших детей…

— Но у тебя-то детей как будто нет…

Это был, что называется, удар ниже пояса, запрещенный удар. Слова Эсманбета больно уязвили не только хозяина, но и хозяйку. Учительница нахмурилась и едва не заплакала. Ей захотелось крикнуть этому самодовольному, лоснящемуся здоровяку, что «будут, будут и у нас дети!», но не могла она этого сказать и отвернулась от гостя. Мухарбий же, хотя и вскипел от обидных слов так, что темные волны затуманили глаза, все же сдержался и продолжал разговор спокойно, с достоинством:

— Да, детей у меня нет, но ты враг своих собственных детей. Понятно это тебе? Человек живет тем, что ему оставили на земле его предки. Он умножает то, что оставили отец и дед, и умножает он это ради детей.

— Десяток рыб, десяток сайгаков — это не будущее, Мухарбий. Я же охотник…

— Охотник за легкой наживой.

— Я не один ем мясо, лишнее отдаю соседям…

— А совесть, а закон?

— Закон — это столб. Перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

— Тогда о чем же нам говорить? Клянусь этим куском хлеба, представится случай, я не пожалею тебя, хоть ты и спас мне жизнь… Вот мое слово, твоим преступлениям я положу конец!

— Отдашь под суд?

— Отдам! Но пока посмотрим, что тебе скажут в райкоме.

— Этим меня не испугаешь.

— Я все же докажу… А теперь не о чем мне с тобой говорить. Прошу за порог со своим вином!

— Муж мой, ты что говоришь? Разве было такое, чтобы выгоняли из дома гостя, если даже он твой враг? — испуганно вскричала Кадрия.

Эсманбет побледнел.

— Ничего, Кадрия, я добра хотел вашему дому. Что же… Прощайте. По крайней мере, мы выяснили наши отношения. Когда-нибудь он поймет, но будет поздно!

— Пусть будет поздно! Вино свое не забудь!

— Выплесни его во двор.

Эсманбет ушел, хлопнув дверью, и Кадрия взялась упрекать мужа:

— Разве можно так ругаться с соседом? Разве можно выгонять гостя из дома? А если он враг, разве можно так открывать ему свою душу?

— Хорошо. Теперь мы выяснили отношения, — упрямо твердил Мухарбий, натягивая кирзовые сапоги.

Не желая больше слушать жену, инспектор сел в свой старый, потрепанный степными дорогами «газик» и укатил в степь. Там он находил самого себя. Там было раздолье его мыслям и чувствам. Там он ощущал себя частицей прекрасной природы, обретал радость и спокойствие духа.

Никто не знал и не понимал степь так, как Мухарбий. Зато не было для него худшего человека, чем тот, кто отозвался бы плохо о родной земле. Степь для Мухарбия все — и настоящее и будущее. Он защитник родной природы, ее богатств. Он свято верит, что природу нужно передать потомкам не в ухудшенном, а в улучшенном виде. О родной природе он готов говорить часами, только слушай. Рассказывая, он увлечет тебя, заворожит, ты почувствуешь себя другим человеком, будешь глядеть на все другими глазами. О сайгаках и рыбах он рассказывает так, словно нет на свете ничего более важного, чем сайгаки и рыбы.

Мелеет Каспий. Сокращаются рыбные богатства. Драгоценные рыбы гибнут, не добравшись до своих нерестилищ. Их останавливают преграды, воздвигнутые человеком. В мае, когда осетровые устремляются вверх по рекам, можно наблюдать, как упорно стремятся они исполнить великий закон природы. Инстинкт гонит их из соленого моря в пресные чистые реки, к истокам рек, за сотни и тысячи километров. Иногда реки кишат острыми, зубчатыми, шиповатыми спинами рыб. Осетры спешат, перепрыгивают друг через друга, обгоняют один другого. Инстинкт продления себя в потомках — это ведь прекрасно. Не теряем ли этот инстинкт мы, люди, как, например, потеряли уже чутье к предстоящим подземным толчкам, которое живо еще, сохраняется еще у собак и кошек и даже у тараканов. Я сам, когда почувствовал в мае прошлого года первый толчок и, схватив малыша, бросился вон из дома, был больше, чем землетрясением, поражен тем, что тараканы уже на пороге, что они опередили меня в бегстве из опасного места, что они знали о землетрясении, когда его еще не было.

Появились на земле ужасные люди, которые живут только для себя. Это страшно. Горцы говорят, что таких всепожирающих людей не было никогда. Сегодня он живет, а что будет завтра с родной землей, его не интересует. После меня хоть потоп. Пусть не растет трава, пусть не цветут розы, пусть не восходит солнце. Это хуже чумы или холеры. Мухарбий ненавидел этих людей. Вот почему о нем говорят, что он неуживчив, вот почему его не любят. У него много недругов, но есть и друзья. Он предан своему делу не только по долгу службы, но и по своей натуре. Нет сомнений, что, если бы не был он инспектором, все равно так же болел бы за родную природу, так же защищал бы ее.

Быть инспектором — дело не только трудное, но и смертельно опасное. Сколько случаев, когда поджигали дома инспекторов, убивали их самих или детей. Убийцы при этом исчезали бесследно. Хороший человек был Агададаш — инспектор Дербентского рыбнадзора. Его награждали, о нем писали в газетах. Но убили инспектора и его сына озверевшие люди. Привязали голыми к деревьям в глухом лесу, и комары выпили всю их кровь… Убийц еще не нашли.

Обо всем этом знает Мухарбий, но ничто не может его остановить, когда дело идет о сохранении родной степи. Никакие угрозы не заставят его отступить от долга и пойти на сделку со своей совестью. Пусть грозится Эсманбет. Еще посмотрим, кто будет плакать, а кто смеяться.

Глава четвертая

Терекли-Мектеб, что значит Лесная школа, так называется районный центр ногайцев. «Терекли-Мектеб — это наш город», — говорят с гордостью ногайцы. Да, и на самом деле это современный городок с чистыми и мощеными улицами и аллеями из пирамидальных тополей, с большим лесным парком. Здесь и прекрасный Дворец, культуры, и светлый уютный универмаг, и средняя школа. Терекли-Мектеб — это оазис в степи, и такому районному центру может позавидовать любой. Ногайцы большие патриоты и очень любят свою Лесную школу в степи. А вот и приветливый двухэтажный особняк, покрашенный в бело-золотистые краски со светлыми окнами без ставен, здесь располагается Ногайский райком — центр района, обширнейшего по территории, сложного по хозяйственным проблемам, славящегося хорошими и сердечным людьми.

Особняк был построен давно, еще в первые годы Советской власти, вместе со школой, первой на ногайской земле. Все здесь начиналось со школы. Кое-где на кирпичных стенах домов уцелели лозунги тех времен, намалеванные белой известью: «Безграмотность — это слепота», «Безграмотность — это тяжелая болезнь», «Долг каждого грамотного — научить писать и читать неграмотпых соседей», а кто-то дописал этот лозунг: «Да поможет аллах!»

Здесь, в особнячке, немного одряхлевшем уже по сравнению с новыми постройками, решаются самые насущные жизненные вопросы ногайской степи — радостные и печальные, тревожные и торжественные, личные и общественные. В годы войны отсюда уходили в степь навстречу докатившемуся до стеней Ногая жестокому и озверевшему врагу ногайские снайперы и ногайские партизаны. Отсюда с отрядом уходил за барханы и Эсманбет, чтобы разить врага. Здесь находят утешение и справедливость люди, обиженные зазнавшимся и чванливым начальником, здесь находят люди добрый совет. Недаром ногайцы называют этот дом «наш Дом Советов». Здесь можно поговорить по душам об успехах и неудачах. Всему голова этот дом, где и сегодня в просторном кабинете первого секретаря собрались члены бюро, серьезные и деловые люди района. Из открытых окон валит дым. То-то все время на эти окна косится начальник пожарной охраны, называемый всеми в районе Пожар-беком. Даже жена его привыкла к этому имени, и все смешное, неловкое на свете связывает она теперь с ним и, рассказывая о муже, сама больше всех хохочет. Недавно загорелся сельский клуб с библиотекой. Не успела приехать добровольная дружина во главе с Пожар-беком, а люди уже потушили пожар. Велико было негодование Пожар-бека, который, подбоченясь, стоял на пригорке и кричал на людей: «Кто вас просил, кто вам позволил тушить пожар без меня?!»

Испортили ему люди рапорт, который он собирался написать.

Или рассказывают другой случай. Пожар-боку сообщили, что в степи горят стога сена, а корм здесь дороже золота. Пожар-бек уехал в степь, а между тем сгорела его каланча вместе со шлангами, которые, как кишки, были развешаны на каланче для просушки. Не везет Пожар-беку. Даже и то, что случится смешного с другими, люди приписывают ему. Что поделаешь, таков уж Пожар-бек. Он и сейчас непременно погнал бы свою красную машину с колоколом к этому дому, из окон которого валит дым, если бы не знал, что сегодня здесь заседает бюро райкома и что обсуждается одно неприятное дело.

Все присутствующие на бюро в кабинете первого секретаря смотрят на одного человека, и этот человек не кто иной, как знакомый наш Эсманбет. Ему не по себе. Никогда он не был так бледен. В руках он тискает ватную тюбетейку с износившейся вышивкой. То и дело этой тюбетейкой он вытирает вспотевший затылок. Задали ему сейчас баню.

Обсуждается поведение Эсманбета, отвечает Эсманбет перед судом почтенных и уважаемых людей, с которыми не раз делил хлеб, но которые суровы и нетерпимы к проявлению безнравственности. Этот человек — отец трех дочерей и сына. Сыну уже ни мало ни много — двадцать семь лет. В этом году сын кончает сельхозинститут в далеком городе Иркутске, где он служил в армии и где остался после службы. И вот этот самый Эсманбет на старости лет увлекся одной молодой соблазнительницей. О таких, как она, говорят: «Хороша эта стерва». Кто же она? Заведующая гостиницей в Тарумовке. Совсем недавно появилась здесь, а зовут ее Салихат.

Никто из сидящих здесь, даже и сам Эсманбет, не знает толком прошлого этой женщины. По правде говоря, увидев ее, всякий мужчина забывает о том, что бывает еще и прошлое. Как-то не успевают мужчины при виде Салихат подумать о прошлом. Впрочем, и о будущем они думают не больше.

А между тем прошлое у Салихат печально. Узнав его, можно воскликнуть только: какая невезучая, какая несчастная женщина! Оказывается, за семь лет она семь раз побывала замужем, а однажды (с четвертым мужем) была даже расписана в загсе. Салихат было восемнадцать лет, и училась она в десятом классе в интернате горянок, когда пришла любовь и полюбила Салихат одного бравого сирагинца, лихого водителя, который не страшился на своем грузовике ни крутых поворотов, ни обрывистых скал, ни зноя, ни холода. Рискованная игра с опасностью кончилась печально и для водителя, и для его молодой жены Салихат. Говорили, будто завидовали люди, что ему досталась такая жена, и сглазили и погубили его. Теперь стоит около Трисанчинского караван-сарая двухметровый расписной камень. Этот памятник над могилой мужа поставила Салихат, продав все, что у нее было, и даже золотое кольцо с небольшим бриллиантом.

Семь дней Салихат держала траур, но оказалась она в траурных одеждах еще прекраснее, чем в свадебном платье. Так и манила, так и притягивала она к себе мужские взоры. Многим мужчинам хотелось стереть с этого прекрасного лица клеймо печали и грусти.

Через семь дней эта задача оказалась по плечу инспектору рыбнадзора на Сулаке, с которым Салихат и покинула горы, где все напоминало ей о трагической гибели лихого сирагинца. Однако должность хранителя природных богатств оказалась не менее опасной, нежели шофера на горных дорогах. Много на свете людей, желающих урвать у природы дармовой кусок пожирнее, и в один из прекрасных весенних дней молодого инспектора и счастливого обладателя Салихат злодеи сбросили вместе с его мотоциклом с обрыва в реку.

Третьим мужем Салихат был молодой врач, внезапно скончавшийся после великодушного угощения друзей, обильно пивших за его здоровье и требовавших, чтобы и он пил наравне с ними. О Салихат поползла дурная слава, как о приносящей несчастье, и ей пришлось перебраться в город Хасавюрт, где ее никто не мог знать. В Хасавюрте бедная женщина занялась продажей вареных бараньих голов. Чем-чем, но бараньими головами славится хасавюртовский базар.

Тут-то на базаре и наткнулся на Салихат молодой учитель. Люди называли его божьим человеком, настолько он был тих и смирен. Не пил, не курил, в жизни своей ни на кого не повысил голоса. Если появлялся в классе шалун, то он не ругал шалуна, не выставлял его из класса, но вызывал отца провинившегося школьника и просил, чтобы отец погулял часок с сыном на улице и сделал ему внушение. Учитель к тому же был вегетарианцем, так что бараньи головы ему вовсе были не нужны. Однако в течение двух недель он крутился около прекрасной торговки и покупал у нее ежедневно две бараньи головы, прежде чем осмелился с ней заговорить о своей любви. Ни один человек не говорил с Салихат так нежно. Его слова запали ей в душу, и учитель обрел свою единственную и привел ее домой вопреки единодушному недовольству родных и близких. А чтобы укрепить и утвердить себя в качестве мужа и для того чтобы доказать всей родне, что он сам хозяин своей судьбы, учитель зарегистрировался с Салихат в загсе, думая, что теперь навечно привязал к себе свою любимую жену. Но он слишком ее любил, настолько слишком, что Салихат начала все хуже думать о себе, начала сомневаться, достойна ли она такой любви, и в один прекрасный день, не сумев побороть этого чувства самобичевания, она покинула учителя, не оставив ни адреса, ни следа. Исчезла, испарилась, как капля дождя на полдневном камне. Взгрустнул, опечалился учитель, очень переживал он уход жены. Правда ли, нет ли, но однажды, говорят, его даже вынули из петли, еще немножко — и поздно было бы. А Салихат к тому времени перебралась в Кизляр, где ее покорил молодой винодел, спортсмен и заядлый шахматист. Впрочем, он вскоре остыл к Салихат, ибо избрал дочку директора винзавода и с ней нашел семейное счастье. Впервые Салихат почувствовала, что ее самолюбие задето. Неизвестно, как бы она пережила измену, если бы не встретила в степи чабана тысячной отары. Казалось, все волнения позади и теперь можно быть спокойной за свою судьбу. Но плохо было то, что каждый год муж ее на четыре-пять месяцев с отарой перекочевывал в горы, на летние пастбища. Не могла столько времени беречь себя любвеобильная, страстная, ставшая еще более пышногрудой красавица Салихат. Один даже бросил свою семью, чтобы быть верным только ей, но, правда, вскоре он стал сомневаться в правильности своего поступка и, устроив Салихат скандал, вернулся домой. Салихат больше не могла оставаться в Кизляре и перебралась в Тарумовку, где и устроилась работать заведующей гостиницей. Тут-то ее чары и сломили Эсманбета. Когда Салихат покорилась ему, он был, казалось, на самой светлой вершине. Еще бы! Такая красавица, вдвое моложе его, удостаивает его любви и ласки. Черт возьми, что еще нужно человеку! Подозрительно часто стал ездить Эсманбет в Тарумовку. Салихат ничего от него не требовала, не собиралась виснуть на шее, не уговаривала бросить семью и жениться на ней. Никто Эсманбета не упрекал, а некоторые просто завидовали, что он пользуется благосклонностью этой женщины. Только вот совесть одолевала порой. А что, если узнает старуха жена, думал временами Эсманбет? А что, если узнает и сын, которого Эсманбет собирается женить, а что, если узнает взрослая старшая дочь? Иногда совесть побеждала и стреноживала Эсманбета. Целые недели он не появлялся у Салихат, но потом не ехал, а буквально летел к ней, предвкушая горячие объятия, молодое тело красивой женщины в белой чистой постели.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы однажды, когда Эсманбет ночевал у Салихат, не раздался робкий поздний стук в дверь. Хозяйка вскочила с постели, привычно накинула халат. Ведь люди могли ее будить в любое время. Бывают поздние путники. Особенно бесцеремонны представители из Махачкалы, которые требуют немедленно предоставить им все условия. Салихат открыла дверь, вскрикнула и отступила. На пороге стоял ее бывший муж, учитель Абдул-Азиз, с которым у нее до сих пор не был расторгнут брак. Эсманбет сделал вид, что спит, а сам прислушался к разговору.

— Здравствуй, Салихат! — сказал нежданный гость, и в голосе ого было столько нежности, столько радости встречи, столько пережитых страданий. — Ты не бойся, Салихат, это я, твой муж. Позволь мне войти…

— Нет, нет, — проговорила Салихат, загораживая руками дверь.

— Я знаю, знаю, Салихат, что ты не одна.

— Ты знаешь?

— Знаю, — повторил Абдул-Азиз, входя и усаживаясь на табуретку у самой двери. Сел он спиной к лежащему Эсманбету.

— Зачем ты здесь? — спросила встревоженная женщина.

— Я искал тебя, Салихат, долго искал и рад, что тебя нашел.

— Меня? Зачем, Абдул-Азиз, я же ушла от тебя?..

— Почему ушла?

— Потому что я недостойна тебя, я…

— Не надо, не надо, Салихат. Ты догадываешься, зачем я приехал?

— Зачем?

— Я за тобой приехал, Салихат. Я страдал. Пусть не достанутся такие муки даже врагу, я не могу жить без тебя. Если ты хочешь убить меня, что ж, выгони меня сейчас же. Гони, гони меня, Салихат. Что же ты молчишь?

— И ты возьмешь меня такую к себе?

— Возьму! Любимая, радость моя, возьму! Уедем мы с тобой туда, где нас никто не знает. — Абдул-Азиз вскочил.

— И ни разу не упрекнешь?

— Никогда, лучше умру! Пойдем.

— Как, сейчас?

— Да, немедленно. Во дворе машина.

— Эй, женщина, — раздался голос Эсманбета, — с кем это ты разговариваешь?

— Это мой муж.

— Что он хочет от тебя?

— Приехал за мной, хочет, чтоб я поехала…

— Интересно, очень интересно. Ну-ка, дай я хоть погляжу на него. А то вижу только одну сутулую спину. — Эсманбет встал, натянул штаны, подошел к пришельцу, неожиданно схватил его за руку, поставил на ноги, повернул лицом к двери и пинком в зад выбросил за порог. Все это произошло в мгновение ока. Салихат не успела даже вмешаться, она только испуганно вскрикнула. Эсманбет закрыл на крючок дверь и попытался обнять се, но она отскочила от него как от огня.

— Ты не имел права! Ты… прочь! Не прикасайся ко мне! Уходи. Ненавижу. Всех ненавижу!

— И меня?

— Да, тебя в первую очередь!

— Очень интересно… Неужели ты пойдешь с ним? Это же не мужчина, это же…

— Он в тысячу раз лучше, лучше, лучше тебя! Я уйду с ним, уеду…

— Никуда ты не уедешь.

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать?! Да я тебя знать не знаю и знать не хочу.

— Узнаешь. Я Эсманбет. Руки у меня длинные, они дотянутся до тебя, где бы ты ни была.

— Будьте вы все прокляты! — Салихат опустилась на табуретку и разрыдалась. Во дворе заурчал мотор, и машина отъехала, ослепив на мгновенье светом фар окна комнаты.

Обо всех этих подробностях ничего не было сказано в письме, пришедшем в райком. Просто учитель Абдул-Азиз взывал к совести и добропорядочности человека, который силой и угрозами удерживает в Тарумовке его жену, заблудшую и беспомощную женщину. Он писал о том, что хотел бы вернуть ее, что ей будет лучше с ним, с Абдул-Азизом, а что касается его самого, то ему нет без жены никакой жизни. В письме учитель не просил наказывать человека по имени Эсманбет, но просил сделать ему внушение и растолковать, что недостойно коммунисту, взрослому мужчине, имеющему свою семью, вести себя так бесчеловечно. Это была не слезливая жалоба, но глубоко прочувствованное обращение человека за помощью, вопль пострадавшего, крик утопающего. Между прочим, в письме содержалось предостережение, что если упомянутый Эсманбет не оставит в покое эту женщину и если уважаемые товарищи из райкома не помогут бедному учителю, то у него не остается другого выхода, кроме как покончить жизнь самоубийством.

Письмо заставило призадуматься всех присутствовавших. Каждый заглянул в себя, прислушался к своей совести. Каждый подумал, что, пожалуй, не смог бы на месте Абдул-Азиза написать такого проникновенного, трогательного письма. Даже Эсманбет, выслушавший вместе со всеми это письмо, теперь иным представил себе человека, которого так бесцеремонно выбросил за порог. Этот поступок показался Эсманбету грубым, и он искренне раскаялся про себя и пожалел, что обидел такого хорошего человека.

Многим сидящим здесь автор письма стал казаться каким-то неземным существом, не от мира сего, чуть ли не ангелом. «Да, трудно ему придется в жизни», — думалось людям. Но, может быть, в этих глубоких страданиях и есть его счастье? Говорят, счастье в любви. А то, что он безумно любит эту женщину, явствовало из письма, в которое вложено столько души, столько грусти и глубокой печали, столько беспокойства за судьбу заблудшей жены! Такое письмо в райком мог написать только человек с большим сердцем, с хрустальной совестью, с широкой душой. Стыдно и горько сделалось Эсманбету, и он решил тотчас раскаяться и признаться во всем, а вместе с тем дать слово, что больше ничего подобного не повторится с его стороны.

После чтения письма возникла пауза. Эсманбет хотел уж раскрыть рот для покаянных слов, но люди, сидевшие вокруг, опередили его и стали бросать обидные реплики. Голоса, которые раздавались со всех сторон, больно задевали и злили Эсманбета. Он даже не понял в первую минуту, что происходит. Всех этих людей он очень хорошо знал. Разве сами они безгрешны? Взять хотя бы двоюродного брата — второго секретаря. Кто-кто, а Эсманбет знает своего брата. Да и другие тоже… Но все вдруг заговорили, словно сами были ангелы, а перед ними оказался черт с хвостом и рогами.

— Какое непристойное, аморальное поведение.

— Это недостойно человека, если он человек…

— Как можно позволить себе обидеть такого человека? Эх, Эсманбет, не ожидали мы от тебя.

— Здесь напрашиваются суровые выводы.

— Эсманбет — человек с заслугами, — робко заметил кто-то.

— Былые заслуги не умаляют его вины, на то мы и собрались…

— А сами-то вы! — взорвался наконец Эсманбет.

— Эсманбет! — прикрикнул двоюродный брат, которому было, неприятно, что тот сам осложняет дело.

— Товарищи, — заговорил, медленно поднимаясь из-за массивного стола, первый секретарь, который выглядел среди всех более спокойным и сдержанным. — Мы сегодня собрались обсудить не только поведение Эсманбета. То, что он в прошлом имел заслуги перед народом, несомненно, и об этом мы не забудем… Но есть факты, усугубляющие вину Эсманбета перед нашим обществом… — Все насторожились, Эсманбет вздрогнул. — Вот передо мной докладная инспектора по охране сайгаков Мухарбия, который бьет тревогу. Из года в год увеличивается количество людей, промышляющих легкой добычей, и с каждым годом все меньше становится сайгаков в степи. В записке подчеркивается, что среди браконьеров трижды попадался Эсманбет со множеством убитых сайгаков…

Да, Эсманбету теперь уже не отвертеться. Сообщение секретаря для многих было неожиданностью. Недоумевали люди, что заставило этого заслуженного человека вдруг так опуститься, так низко пасть.

— Одно вытекает из другого. Как же иначе? На что он содержал эту тарумовскую красавицу?

— Эту женщину ты не трогай. Она здесь ни при чем, — не сдержался Эсманбет.

— Как ни при чем, Эсманбет? Ты сознаешь, на что ты пошел?

— Не я содержал ее, она…

— Ты хочешь сказать, что такая молодая женщина тебя любила за твои глаза?

— Да, да, да, любила она меня! Удивляйтесь! Я сам удивлялся. И ничего она не просила, ничего…

— А куда девал истребленных сайгаков?

— Ел с друзьями. Вместе с тобой, и с тобой, и с тобой. Тогда вы хвалили мясо и не спрашивали откуда.

— Но мы не знали, что ты сам стреляешь их, — раздались возмущенные голоса.

— Стыдно должно быть вам всем, — горячо заговорил до сих пор молчавший чабан Закир-бай, Герой труда. — Где же ваша совесть, люди? Вы же знаете о законе. Да это и не закон, а забота о нашей степи, о наших детях. То, что у Эсманбета история с женщиной, куда ни шло. Может быть, и мы в этом не все безгрешны. Ну а что касается последнего, я должен сказать, что даже звери не позволяют себе… Мухарбий добрый человек, Мухарбий защищает нашу природу, а тому, кто идет против совести, против чести, против степи, не место с нами. Человек, подрубающий сук, на котором сидит, — безумец. Я предлагаю самое суровое наказание — исключение из партии. Никакой пощады! Враг нашей степи — наш враг.

Сурово и доходчиво прозвучали в тишине слова прославленного старика чабана, сорок лет отдавшего умножению степных богатств. Эсманбет все ниже опускал голову, потом посмотрел на Закир-бая и, когда тот кончил говорить, тихо обратился к нему:

— Почтенный Закир-бай, не был я твоим врагом. На фронте я был врагом для врагов Родины. Не суди меня так строго, выслушай меня. Может быть, я немного ослабил узду, но я не враг вам. Я семь раз ранен. Есть еще осколки во мне — в ноге и около сердца. Закир-бай, ноют во мне раны…

— Тем более, Эсманбет, если раны ноют, они должны были удержать тебя от кривых и слепых поступков. В тебе ноют честные раны, полученные в жестоких боях, а ты теперь предаешь их. Под суд их, кто гонится за легкой добычей и нарушает закон. Это я вам говорю, люди, будьте добры к нашей степи и будьте жестоки к ее врагам… Это мое мнение… Ну а у вас на то головы на плечах, чтоб судить…

— Я понимаю горячность почтенного Закир-бая. Мороз по коже бежал, пока я слушал его. Но будет ошибкой, если мы проявим по отношению к Эсманбету такую жестокость.

— Решайте!

— Я настаиваю на исключении… — не унимается Закир-бай.

— Будут еще какие предложения? — спрашивает первый секретарь, стуча карандашом по стеклу на столе. — Я думаю, что Эсманбета еще можно спасти. Не такой он человек, чтобы не мучили его угрызения совести. У меня есть предложение объявить ему строгий выговор с занесением…

Эсманбет все усерднее вытирал затылок. Лицо его то бледнело, то краснело. Он боялся, что обо всем узнает семья, он боялся, что его исключат из партии. Первый секретарь поставил на голосование оба предложения. Большинством голосов приняли решение: объявить Эсманбету выговор с занесением в личное дело.

Да, нелегкий сегодня выдался день в райкоме. Все знали Эсманбета, всем было его жалко, но жалость — плохой советчик, не осудить Эсманбета было нельзя.

Глава пятая

Необычная прохлада разлилась по ногайской степи. Солнце закрылось высокими белыми облаками. С земли они похожи на пышные кучи шерсти, на причудливые крепости, на папахи, на белобородых стариков, молчаливых от мудрости, внушительных и почтенных, как вечные снега на кряжистом хребте Гутона. Но с самолета они совсем другие, они похожи на снежную степь, и загораживают от взгляда уже не солнце, а землю. Мухарбий видел однажды облака с самолета, когда летел в Болгарию на международный симпозиум по охране природы. Это было четыре года назад. А вспомнилась поездка Мухарбию еще и потому, что сегодня он оказался в рубашке, купленной тогда в Болгарии. на самолете Мухарбий летел впервые. Вернее, приходилось летать на маленьких самолетах, на так называемых «кукурузниках», работающих на местных линиях. Но в Болгарию летел большой современный скоростной самолет. Перед вылетом в Москве шел дождь, и Мухарбий обрадовался этому дождю, помня, что, по степным поверьям, дождь перед дальней дорогой — добрая примета.

Впереди Мухарбия сидели в креслах молодые люди, как видно, муж с женой. Из их разговора Мухарбий понял, что они летят отдыхать на болгарское черноморское побережье и что молодая женщина тоже летит на самолете впервые. Впрочем, к разговору супружеской пары Мухарбий прислушался не сразу. Сначала он безотрывно смотрел в иллюминатор. Летели на высоте девять тысяч метров. Земли не было видно с такой высоты. Внизу расстилались облака. Сначала они лежали под самолетом ровные, как зимняя степь, но постененно стали клубиться, подниматься, образуя белоснежные горы с сияющими, просвеченными солнцем вершинами, с глубокими ущельями, с широкими долинами, с бездонными пропастями. Мухарбий зачарованно смотрел на эти причудливые воздушные образования, и созерцание их рождало в душе Мухарбия не страх, а чувство восторга перед непостижимым величием вселенной, по сравнению с которой такая малость — человек со всеми его делами, хотя он и летает над облаками на железной птице, рожденной его разумом. Впервые Мухарбий понял, что в наш век, век высоты и скорости, земля как бы сделалась маленькой, совсем уж круглой и более близкой. Но если мала вся земля, то что же есть его родная ногайская степь? Странное дело, поняв всю мизерность того участка земли, который Мухарбий привык считать своей родиной, он почувствовал, что родная степь сделалась ему еще роднее и драгоценнее.

Постененно внимание Мухарбия к облакам притупилось, или, может быть, глаза устали смотреть на яркие облака, и он невольно обратился к салону, к соседям, к разговорам пассажиров. Молодая женщина впереди Мухарбия, как видно, уже оправившись от страха, не давала покоя своему мужу.

— Ты говорил, что София со всех сторон окружена горами. А вдруг за тем громадным облаком скрыта гора и наш самолет врежется в нее?

— Не беспокойся. У пилотов в кабине есть такой прибор, который видит сквозь облака.

— А как ты думаешь, нас встретят? — не переставала беспокоиться женщина.

— Как же, обязательно.

— А сели не встретят?

— Ну… сами доберемся до гостиницы. Ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Это от тебя я слышу семнадцать лет.

— Правильно. Но ничего же не случилось за это время, никаких катастроф.

Пусть простит мне читатель, что я немного отвлекся. Но не виноват же я, что Мухарбий, выехав сегодня в степь, развспоминался о своей поездке в Болгарию.

Прохладна сегодня ногайская степь, хотя понятие прохлады здесь относительное. Просто нет обычного иссушающего зноя, облака закрывают солнце, ветерок гуляет по степи, забираясь под рубашку Мухарбия и приятно щекоча спину.

Мухарбий остановил свою машину за небольшим холмом, отмеченным (оттого и виден издалека) старым узловатым пнем карагача, который можно принять сначала за каменную бабу. Мухарбий взял с собой бинокль, постелил около пня плащ, лег и стал наблюдать за просторной ковыльной степью. Там, где серебрилась вдали полынь, он заметил семейство сайгаков. Это все недалеко от голубых артезианских озер, кажущихся в степи миражем. Но нет, не мираж — прозрачные, чистые, прохладные озера, украшение безводной степи. Чудесные озера, и берега у них песчаные. Волны, правда, поменьше морских, ну да разве в этом дело! Вот затратил человек немного труда и украсил землю, сделал ее богаче и лучше. Если бы всегда и везде так действовал человек!

Взять хотя бы Болгарию, которая благодаря надетой с утра рубашке что-то целый день вспоминается Мухарбию. Он побывал тогда на болгарском берегу Черного моря, потому что симпозиум по охране природы проводился на Золотых песках, около Варны. Понравилось там Мухарбию, хорошо, красиво. Куда ни посмотришь, везде отели, рестораны, дома отдыха, удобные, сливающиеся с окружающей местностью. Много зелени, деревьев. И не просто деревья — ивы и тополя, — но плоды, фрукты. Дорожки к морю устроены в виде лестниц из красивого ракушечника или выложены плитами. Как раз было время зрелых груш и персиков. От малейшего ветерка падали на землю спелые сладкие плоды. Хочешь попробовать? Пожалуйста! Вон рядом журчит, льется из каменного желоба холодная родниковая вода. Обмой персик, упавший на землю, и ешь на здоровье. А если хочешь купить, все плоды, фрукты, вся зелень стоит копейки, если по-нашему, а по-болгарски — стотинки. Да и у нас, Мухарбий помнит, когда был мальчиком, огурцы, помидоры, да и фрукты стоили гроши. В чем дело? Что случилось? Разучились хозяйствовать или какая-нибудь другая есть на это причина? Стоит ведь над этим поломать голову. Теперь взять наш берег Черного моря. Нет слов, здравницы на первом счету, здравницы — всем на добрую зависть. Но как мною народу собирается там! Пляжи переполнены, в столовые не пробьешься, везде надо стоять в очереди. Много, очень много народу, все стремятся на Черноморское побережье. А спросить, чем хуже родной Мухарбию берег Каспийского моря? Песок мелкий, не камешки какие-нибудь. И неправда, что берега Каспия все испачканы нефтяными отходами. Будто прыгнешь в воду белым, а вылезешь коричневым, как мулат. Неправда. Есть на Каспии и золотые, и серебристые пески, есть и черные. Но только это не мазут, это участки черного, измельченного природой ракушечника. А сколько разных целебных вод на берегах Каспия, подобных тем, какие имеются в Хосте, в Цхалтубо и на других знаменитых курортах. Есть и лечебные грязи, есть и солнце в избытке.

Но нет на берегу Каспия ни отелей, ни ресторанов, ни курортов. Создаются, правда, проекты, но пока они только на бумаге. А то, что мало питьевой воды, так ведь можно сделать, чтобы вода была. Мало ли в Дагестане рек и родников? Что стоит при современной технике подвести воду с гор, прекрасную горную воду? Есть уже искусственные озера в степи, людьми созданы. Мухарбию хотелось бы гордиться своей землей, показывать ее людям. Сейчас время туризма, путешествий. Гости, которые приезжают из разных стран, в большинстве хорошие, добрые люди. Стали бы рассказывать о нас у себя дома, их доброе слово было бы нам приятно. Так думает Мухарбий, глядя через бинокль на свою степь и на сайгаков, пасущихся около серебристого ноля полыни. Мухарбию знакома эта семья сайгаков. Всегда в мае они появляются на этом месте.

Сайгаки… Безобидные и мирные животные, обитатели стеней. Одни отдыхают, другие стоят озираются — всегда надо им быть на страже. У них золотистые гладкие спины, лоснящиеся бока, сероватые брюшки. У взрослых очень задумчивые и усталые глаза, полные грусти. Так и хочется утешить и обласкать, сказать им доброе слово. Мол, будьте спокойны, никто вас не тронет. Вот бы заговорили сайгаки человеческим языком, что бы они поведали Мухарбию? У молодых совсем другое настроение, как и у всех молодых: удивление и радость, много света и озорства в глазах. Как заметил однажды дальний родственник Мухарбия Уразбай — это у которого красивая дочь Бийке, которая, по словам Эсманбета, засватана за его сына, студента сельскохозяйственного института в далеком городе Иркутске («Очень милый, хороший парень, не то что отец», — подумал Мухарбий), так вот, как заметил этот самый Уразбай, если бы у сайгаков не было хоботообразного нароста на носу, нависающего над нижней губой, то они сошли бы за джейранов, с образом которых всегда сравнивали поэты Востока легкость и изящество, робость и смущение, красоту и нежность девушки. Да, если бы… А мне эти сайгаки дороже всяких джейранов, думает Мухарбий. Сайгаки — животные очень пугливые, подвижные и легкие. Сайгаки бегают, как это замечено теми, кто гоняется за ними на машине, со скоростью до восьмидесяти километров в час, но быстро устают. И тогда злоумышленники безжалостно и дико расправляются с беззащитными животными. Питается сайгак полынями, солянками, а также злаками. Ведет дневной образ жизни, как и все почти домашние животные, но приручить сайгака еще никогда и никому не удавалось. В неволе он быстро погибает, не ест и не пьет. Эта вот, с отвисшим брюхом, старая сайга, сейчас бабушка тем, что помоложе, а тот, что на страже, ее старший сын, у него зоркий глаз и острый слух. Один рог он потерял в декабре во время брачной драки с сайгаком из другого семейства. Рог потерял, но не уступил сопернику свою избранницу. У него большая семья, две сестры и еще брат, а вся молодь — их дети… Тот, что покрупнее и потемнее, поугрюмее всех, с лировидными рогами, вот тот, что пощипывает свежие побеги травы, муж старшей дочери «бабушки»… А деда не стало, это сразу заметил Мухарбий, наверно, подстрелили старика двуногие звери. А что случилось с той сайгой, что отошла поодаль? Вон и «бабушка» подошла к ней. Да это жена младшего сына! Она скоро родит. Сайга родит детеныша! «Бабушка», наверно, ей сочувственно говорит:

— Потерпи, потерпи, милая, все обойдется. Это не самое страшное в жизни.

— Но мне страшно! — В глазах молодой сайги на самом деле страх. — Я боюсь, а вдруг я умру.

— Все молодые при родах так думают.

— Ну что, скоро ли ты родишь мне сына? — будто спрашивая жену, подходит с белым брюшком молодой муж роженицы, наклоняется, облизывает ее лоб. Может быть, это сайгачий поцелуй. Потом сайгак отходит, приближается к однорогому, спрашивает его: — Ты встрепенулся, старший брат? Не близка ли опасность? Коварна и обманчива эта тишина.

— Чую, человек где-то поблизости, — отвечает однорогий.

— Враг или друг?

— Может быть, и враг. Не ружье ли блеснуло там в ковыле?

— Можете быть спокойны, это большие глаза нашего друга, — говорит «бабушка», — я давно заметила его.

— Мой старший брат, это Мухарбий?

— Да, это он! В прошлую снежную зиму он привозил нам корм — душистое сено. С вертолета сбрасывал.

— Он добрый, он хороший. Можно, я подойду к нему?

— Нельзя. Твой отец погиб из-за такой неосторожности.

— Но это же Мухарбий, наш защитник.

— Твой отец тоже думал, что идет к Мухарбию, но там оказался злой человек, не с большими глазами, а с огнедышащим ружьем.

Молодая сайга родила детеныша. Вот он, этот детеныш, необычный, как заметил издали Мухарбий, совершенно белый. Счастлив тот, кто видел рождение белого сайгака, говорят ногайцы, но вряд ли кому доводилось увидеть такое. Мухарбий оказался очевидцем. Счастливый человек Мухарбий.

— Но это же не сайгак, он совсем непохож на меня! — замечает разочарованный молодой отец. — Он больше похож на зимнего зайца.

— Что ты понимаешь, глупец. Моя невестка родила белого сайгака. Радоваться надо нам всем, всем сайгакам надо радоваться. Белый сайгак — это редкость, белый сайгак будет самым верным вожаком. Он вырастет зорким, ловким, быстрым, как ветер. Радуйтесь, радуйтесь, дети мои, счастье-то какое, не знаю, доживу ли я до тех дней, когда белый сайгак будет взрослым…

— Белый сайгак!

— Белый сайгак! — будто запела песню вся степь под легкий шорох свежей травы.

Будто в необычном танце, закружилось вокруг роженицы все семейство. И Мухарбию казалось, что он слышит, как в воздухе носится этот радостный возглас: «Белый сайгак! Белый сайгак!» Есть ведь поверье, что год, когда рождается белый сайгак, бывает плодородным, не бывает в этот год падежа скота, травостой выдается долгий и хороший. Мухарбий — человек не суеверный, но в народные приметы верит, потому что многие не подводили его. Степь помогла рассеяться Мухарбию, ему стало легко и радостно. Возбужденный, он вернулся домой, загнал машину под навес, встретил проходящего мимо изгороди Уразбая, с радостью сообщил:

— Белый сайгак родился в степи!

— Спасибо за добрую весть, это к добру, к добру, очень хорошо, значит, войны не будет, урожай будет!

— Да исполнится сказанное тобой. Но почему минуешь мой порог, почтенный Уразбай? Или ты забыл, что наши деды были братьями?

— Не забыл, не забыл, Мухарбий. Но я иду по делу.

— Не к Эсманбету ли, моему соседу?

— Да, к нему.

— Позвали тебя или ты идешь сам?

— Позвали, Мухарбий, позвали.

— Ну и как же ты думаешь, Уразбай?

— О чем, Мухарбий?

— Лежит у тебя душа породниться с этим человеком?

— Лежит, дорогой Мухарбий. Семья у него неплохая слава богу, живут зажиточно, все есть, и сын его — парень с головой. Ну что же, пусть моя дочь…

— Единственная дочь, Уразбай.

— Да, единственная, Мухарбий. Дочь — камень для чужой сакли, пусть этот камень украсит саклю Эсманбета.

— Хорошо ли ты подумал, почтенный Уразбай?

— О чем долго думать? Зачем держать в доме взрослую дочь? Она перезреет, Все хорошо вовремя.

— А сама Бийке?

— Что Бийке, дорогой Мухарбий? Пора настала…

— Ну, в добрый час, — глубоко вздохнул Мухарбий, так и не сказав то, что ему хотелось сказать. А хотелось сказать ему одно: «Не отдавай в эту семью свою дочь, не отдавай!»

— А, как поживает добрая Кадрия?

— Проведай нас, проведай, Уразбай, будем рады.

— Да и ты редко стал переступать мой порог.

— Работы у меня много. Беспокойная она у меня.

— Да, все теперь заняты. Жизнь все лучше, а забот все больше. Что же будет?..

— Все будет хорошо. Белый сайгак в степи родился.

— Дай-то бог! Ты сам видел или только слышал?

— Сам видел, сам, Уразбай.

— Счастливый ты! Спасибо за добрую весть. — Уразбай заковылял к железным воротам Эсманбета. С открытой веранды эсманбетовского, крытого слепящим оцинкованным железом дома слышались веселые голоса.

Мухарбий поднялся по деревянной лестнице, вымыл ноги в тазу, затем омыл руки и лицо, поливая себе из кумгана над большим медным тазом. Кадрия встретила его с упреком еще за старое:

— И термос привез разбитый.

— Дай поесть, жена, аппетит волчий. Добрую весть я принес, очень добрую. Белый сайгак родился в степи.

— Родился на свою беду.

— Не говори так, жена моя, это к добру.

— Да сохранится он…

— Кто посмеет убить белого сайгака, тот будет проклят на веки вечные! Брось мрачные мысли, жена, дай хлеба и… что там у тебя?

— Есть окрошка…

— Давай, давай сюда таратур… — Мухарбий не забыл, что в Болгарии холодный суп называют таратуром.

Глава шестая

На небольшом, но раздвинутом столе поставлены всевозможные яства. Гора вареного мяса посередине. Свежий лук будто обрызган росой. Помидоры и огурцы. Сыр-брынза разных сортов — соленый и малосоленый. В тарелках исходит паром только что вынутая из котла кукурузная хаплама. Тут же разложены горские колбасы: из печенки, жирные мясные, вяленые, с ароматами трав. В некоторые колбасы кладут даже измельченную сушеную полынь. Хапламу едят с мясом и с колбасами, а кто хочет, и с сыром. Затем все это запивают бульоном из глубоких узбекских пиал. Но пока до бульона было далеко. Хозяин дома Эсманбет разливает кизлярский коньяк по рюмкам. На столе стоит оплетенная большая бутыль вина, точно такая же, какую он приносил вчера утром Мухарбию. Гости его — это те три незадачливых спутника Мухарбия. Сурхай все время поглаживает свою лысину, Идрис сидит мрачный.

Молодой шофер не расстался еще с армейской гимнастеркой, зовут его Сансизбай. Если судить по имени, он ногаец, но на вид больше смахивает на кумыка. Родом он из Кумли, того самого Кумли, где больше всего бесчинствовали в годы войны оккупанты. За Кумли начинаются песчаные барханы, в которых партизанили Эсманбет и Мухарбий. Воевали за родную землю. Именно в Кумли спас Эсманбет Мухарбия от неминуемого расстрела, и с тех пор они стали друзьями. Посланный в разведку Мухарбий попал в руки немецких дозорных. Его предал тогда некий Бакиев. Да, да, тот самый Бакиев, который впоследствии не избежал суровой кары, как и все полицаи-предатели. Мухарбия пытали, били плетьми, а потом бросили в подвал, где гнилая вода стояла по колено. Рискуя своей жизнью, Эсманбет пробрался в Кумли и у старосты вызнал, где заперли Мухарбия. Сняв без шума — а это умел делать Эсманбет — двух часовых, вывел он пленника на свободу, и тогда поклялся Мухарбий быть ему до конца жизни верным другом. Каждый раз в День Победы Эсманбет надевает свои ордена и медали. Ему есть чем гордиться, как-никак прошел от ногайских стеней до Австрии. Там его тяжело ранило, и он до самой победной весны проскитался по госпиталям. Когда он возвращался в Терекли-Мектеб, аульчане устроили ему пышные почести. Два километра дороги застлали коврами, и он прошествовал по этому пути народной признательности. С тех пор всегда выдвигали Эсманбета, рекомендовали на разные должности. Он был и председателем колхоза, и секретарем райкома, и старшим чабаном. В душе он считает, правда, что в последнее время его немного обижают, недооценивают, но жить можно. Старые заслуги как щитом охраняли Эсманбета от всех неурядиц жизни. Вот почему то, что вчера произошло на бюро райкома, свалилось на Эсманбета как снег на голову.

Сейчас временно — вот уже два года — Эсманбет относится к разряду нетрудоспособных людей. Врачи рекомендовали Эсманбету больше находиться на воздухе, среди природы, тогда-то он и занялся охотой и рыболовством. За рыбой ему приходится ездить далеко, но мало ли у него знакомых шоферов. Вот и сейчас он не случайно зазвал к себе Сансизбая, а для приличия пригласил и его начальника Сурхая. Не откуда-нибудь эти люди, а прямо из Махачкалы. Сурхай работает в управлении треста столовых и ресторанов, Идрис тоже не последний человек в горпищеторге. Словом, желудки у них не пустуют, что и видно по их розовым лицам.

— Друзья мои, выкиньте из головы все дурное, подумаем за едой о добром и начнем с тоста за ваше здоровье.

— Да не настанет день, когда тебя не будет с нами!

— Да не иссякнет добро в твоем доме, Эсманбет!

— Будьте здоровы!

На столе было наставлено всего на десятерых, хотя друзья сидели вчетвером. Неопытный еще в житейских вопросах, Сансизбай спросил, не сайгачье ли это мясо, чем немало смутил хозяина. Эсманбету стало не по себе. Ему показалось, будто вчерашний разговор на бюро уже разнесся по округе и о нем знают даже дети. Он повернулся к шоферу, вытер салфеткой губы и руки, больно схватил парня за ухо и сказал:

— Ешь! Это же ягненок, пора разбираться в мясе. А сайгак будет хорош через три месяца.

В это время дверь распахнулась и вошел Уразбай.

— О, да будет приятным твой приход, Уразбай! Как ты кстати. Жена моя приготовила такую хапламу, просто грех не поделиться ею с добрым человеком.

— Мир и радость этому дому, а запах-то, запах какой! Здравствуйте, — сказал Уразбай, протягивая руку незнакомым людям. — Рад приветствовать твоих гостей, Эсманбет.

— Спасибо, Уразбай, спасибо. Учуял ты запах?

— Из тысячи запахов сумею я различить запах мяса ягненка. И для моих зубов оно лучше, Эсманбет. Если, конечно, хорошо проварила твоя жена. Как ее здоровье? Я ее встретил сейчас, но у женщины не принято спрашивать о здоровье.

— Живет, не жалуется.

— Пусть живет. Пусть все живое живет. А гости откуда будут?

— Из Махачкалы.

— Из столицы, значит. Далекий путь, очень далекий.

— Не пешком же…

— Кто теперь ходит пешком? Машин развелось больше, чем ишаков. Забастуют ишаки, помяните мои слова. Бисмиллах… — И Уразбай засучил рукава рубашки, потер руки, предвкушая удовольствие.

— Ешь, ешь, Уразбай!

— А какое дело привело вас сюда, так далеко от столицы? — спросил Уразбай, все оглядывая гостей.

— Просто так, не было никакого дела.

— Разве так бывает, чтобы без дела да в ногайские степи?

— Решили проведать нашего Эсманбета.

— Так бы и сказали. Это хорошо, когда кунак кунака не забывает и за сотни километров.

— Коньяк или вино будешь пить?

— Ничего. Разве можно такой вкус портить напитками! Кружка холодной воды — вот мое питье.

— Чтоб твой дом обновился! А воды у нас хватит. Эй, жена, кружку воды со льдом из холодильника для почтенного Уразбая!

Хозяйка дома стала между тем разносить в глубоких пиалах бульон, не забывая каждого гостя предупредить, что бульон горячий и надо быть осторожным. Гости Эсманбета уже так напились и наелись, что для них теперь, как говорится, никакой ветер не страшен.

— Ну что же, спасибо хозяину и хозяйке. Говорят, после угощения гость смотрит на дверь… — первым поднялся из-за стола Сурхай.

— Спасибо и вам, что проведали нас! — пожимая руки, говорил Эсманбет. — А ты, Идрис, дорогу в мой дом теперь знаешь, буду рад видеть тебя.

— Благодарю, Эсманбет.

— Сансизбай с машиной останется здесь.

— Лучше, если б он довез нас хотя бы до Кизляра.

— Можно и так.

— Ну что же, Эсманбет, договорились, в сентябре будет товар?

— Хорошо, хорошо… — неохотно подтвердил Эсманбет.

— Не меньше полсотни. А за нами дело не станет.

— Да, да, конечно, понятно… — торопливо, будто боясь, что гости во хмелю наболтают лишнего, проговорил Эсманбет.

«Значит, не без дела эти гости притащились издалека. Что же это за товар, которого не меньше полсотни? — думал про себя Уразбай. — Что это? Овцы или рогатый скот? Да ну их к шайтану, зачем мне-то голову ломать? И спрашивать не буду, какое мне дело?»

Эсманбет пошел провожать гостей. Они ему сегодня были некстати после вчерашнего. Все знали, какое наказание получил Эсманбет. За столом об этом и словом не обмолвились. Но, как только Эсманбет вернулся, проводив гостей, Уразбай вдруг загадочно заговорил:

— Знаешь, Эсманбет, что такое совесть? Один мудрый человек мне сказал, что совесть — это голос, который говорит в тебе, что не надо было делать того, что ты только что сделал.

— О чем ты, Уразбай, я не пойму? — растерялся Эсманбет.

— Просто вспомнил слова доброго человека. Не смею даже сомневаться, что дом твой чист и совесть тебя не мучает.

— Странно ты говоришь, старик. Не беспокойся, твоей дочери не будет стыдно в этом доме.

— Она у меня единственная.

— И потому, говорят, избалованная?

— На то, что говорят, ты положи камень, уважаемый. Говорить могут всё. Собак любят за то, что они виляют хвостом, а не языком.

— И все-таки береги дочь свою, Уразбай. Ее имя теперь связано с именем моего сына. Пусть лишний раз не показывается людям…

— Она у меня и так скрытная.

— Пусть бережет свою честь.

— Ты позвал меня, чтоб сказать это? Да, если ты хочешь знать, Эсманбет, честь моей дочери мне дороже, чем кому другому…

— Я слышал, она позволяет себе не ночевать дома?

— У нее есть подруги.

— Все-таки есть и свой дом.

— Бийке я верю, она моя дочь.

— Я согласен с тобой. На следующий же день, как приедет мой Батый, ударим по рукам!

— А Батый знает?

— Знает, знает. Он мой сын, моя кровь. Дорог он мне, мой сын. У меня ничего не было, когда женился. А ему, сыну Батыю, я отдам все — и этот дом, и то, что в доме… А с остальной семьей перекочую в старую хибарку. Что потолок обвалился там, не беда, починим…

Расчувствовался Эсманбет, искренними были его слова. Видно было, что он на самом деле гордится своим сыном и ничего не пожалеет для его счастья.

— Не лучше ли, Эсманбет, чтоб молодые пожили в старой хибарке? Сами починили бы потолок и вставили окна, развели сад.

— Нет, нет, нет! Я хочу греться около счастья моего сына! Хочу греться, да, да. Нянчить его детей. С рождением внука, говорят, человек молодеет и становится богатым.

— Правда, я тоже не беден, Эсманбет, но у меня нет богатого сундука с приданым.

— Что ты, старик, о чем ты, милый мой Уразбай? Какой может быть разговор, мне ничего но нужно, никакого приданого… Мне бы невестку красивую, приветливую, любящую мужа своего и детей… чистую и незапятнанную.

— В этом можешь не сомневаться, Эсманбет! Моя дочь войдет в твой дом чистой, как предутренняя роса!

— Мне больше ничего и не надо.

— А скажи, Эсманбет, о чем это говорили гости, о каком товаре, не меньше полсотни? — не сдержался Уразбай.

— Какие полсотни, что полсотни?

— Да этот лысый тебе говорил.

— Ах, это… — Эсманбет подосадовал, что старика угораздило залезть куда ему не следует, но тотчас нашелся: — Это сайгачьи рога. Ты же знаешь, что из них делают лекарство…

— Откуда ты достанешь столько рогов? Не станешь же ты бить сайгаков?

— Конечно, нет, Уразбай. У людей в домах есть рога, а я буду собирать. Думаю, и у тебя они могут оказаться.

— Да, есть пары три…

— Вот и хорошо.

— А ты знаешь, Эсманбет, в степи родился белый сайгак.

— Разве это редкость?

— Большая редкость. И радость большая, Эсманбет. Белый сайгак к добру, к миру, будет урожай…

— Это хорошо. Клянусь, если даже в Америке хороший урожай, у меня радость на душе. От добра соседа вреда не бывает.

— Правдивые твои слова. Пусть всюду будет урожай. Ну, я пойду, Эсманбет. Спасибо не говорю, потому что между родственниками это не полагается.

— Заходи, будем рады. Как бахча твоя, даст колхозу доход?

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… — Уразбай сплюнул через плечо, спускаясь по лестнице, увитой виноградником, — будет добрый урожай, будут сладкие арбузы детям на радость…

Уразбай вернулся домой в хорошем расположении духа. Бийке не было дома. За ней зашла подруга, и они ушли куда-то, взяв с собой рукоделье.

Уразбай пошел на бахчу, позвав с собой и жену. Они взяли два кетменя. День мягкий, грешно не воспользоваться таким днем. А арбузы любят, чтобы за ними поухаживали. Колхозная бахча за аулом занимает немалый участок земли. Бригадиром там Уразбай, а в бригаде у него одни женщины. Морока с ними. «Лучше бы пасти стадо ишаков», — говорит иногда Уразбай, но на самом деле не сердится на женщин. Да и они уважают своего бригадира..

— Ты, жена, следи за дочкой, — говорит Уразбай, пока идут до бахчи. — Не позволяй ей ночевать у разных подруг. Чтобы будущие родственники не подумали…

— А что, из-за них нашу дочку в тюрьме, что ли, держать?

Уразбай искоса поглядел на жену. Она не из ногайцев, а кумычка из Аксая. Красивая была. Немного сморщилась с годами, но можно еще и теперь залюбоваться ею, особенно когда она сердится.

— Под замком, что ли, держать нашу Бийке? Она красавица, она так хороша, что всегда и во всем права. Можно ли ей отказать в чем-нибудь! Если ты можешь, отказывай, а я не могу…

Так они и дошли до бахчи, разговаривая о дочери.

Глава седьмая

Село Терекли-Мектеб находится почти что в центре ногайской степи, его можно назвать своеобразным центральным оазисом. Оно приятно отличается от другого центра ногайцев — Тарумовки, где в большинстве своем приземистые саманные постройки, но есть и добротные каменные дома с большими светлыми окнами и верандами. Правда, село сильно уродуют всевозможные заборы вокруг домов. Осталась дурная привычка отгораживаться от соседей и от всего мира глухими заборами. Как говорится, мой дом — моя крепость. Только крепости эти сейчас ни к чему, нет ни разбойничьих набегов, ни кровной мести, а заборы вокруг домов городят и городят по привычке. Насколько лучше, красивее выглядел бы простой палисадник из легкого ровного штакетника или — совсем уж хороню — если бы обвивали легкие изгороди зеленые виноградные лозы.

Но где бы ни жили ногайцы, они берут всегда пример с Терекли-Мектеба — это как бы образец новой жизни в степи. И все же главной заботой в степи остаются дороги и улицы, подступы к населенным пунктам. Когда начинаются дожди, то дороги превращаются в непролазную грязь и проехать по ним можно только на «газике».

Сейчас над Терекли-Мектебом глубокая ночь. Степная тишина окружила село со всех сторон. Небо чистое, усеянное звездами, словно подвенечное платье в золотых блестках. Ни в одном окне нет света, только на площади около магазинов горит на столбе лампочка да еще сторож развел костер, чтобы спасаться от комаров. Комаров здесь хватает, особенно весной и в начале лета. Нет от них никакого спасения. Вот почему в каждом доме устроены на окнах мелкие сетки или затянуты окна обыкновенной марлей.

На окраине села, там, где кончается одна из более или менее мощеных каменных прямых улиц, в небольшой комнате одноэтажного дома из красного кирпича, с плоской бетонной крышей и с козырьком, нависающим над окнами, горит тусклый зеленый огонек. Должно быть, обитатели зажгли ночник. Одно окно открыто вовнутрь и заделано рамой с железной сеткой. Опущены дешевые тюлевые занавески. В комнате немудреная, но уютная обстановка, на полу небольшой цветной коврик. На стене репродукция с картины, изображающей море. Платяной шкаф углублен в стену. Стол и четыре плетеных стула. У двери вешалка из сайгачьих рогов. На стульях одежда, брошенная небрежно, наспех. На столе чайник и две пиалы, баночка растворимого кофе, нарезанный лимон на чайном блюдце, конфеты в коробке, куски чурека, початая бутылка коньяка и две рюмки: одна выпита до дна, другая наполовину…

На широкой тахте в белых простынях, обнявшись, лежат двое. Эту комнату снимает у одинокой хозяйки (у которой недавно отравился красной рыбой и умер муж) молодой колхозный зоотехник. Я знал его юношей, когда он учился еще в средней школе в нашем ауле Кубачи и жил в интернате. Однажды я встретился с ним на Празднике чабана у голубых артезианских озер за шашлыком, и он даже просил меня посодействовать ему в одном личном деле, но отложил на потом, а я уехал, и больше мы не встречались.

Короче говоря, могу считать его своим старым знакомым. Это ладно сложенный, доброго нрава джигит с черными, как перо стрижа, усиками на смуглом скуластом лице. Он занимался и спортом, не раз участвовал в соревнованиях по борьбе, но славы своей команде не приносил. Виной тому горячность характера. Наставлений тренера хватало этому юноше только до края ковра, а потом он обо всем забывал, бросался в схватку с затуманенными глазами и вскоре оказывался на лопатках под более хладнокровным и соразмеряющим свои силы противником.

Юноша этот — сын старшего чабана Кара-Чупана из Мирзитт, зовут его Ризван-шах. Но окончание своего имени он отбросил как пережиток и зовется теперь просто Ризван.

Рядом с ним лежит на тахте нежная и порывистая, огненная, как почти все метиски, юная любовь его, ногайская девушка Бийке. Не случайна их встреча, не для того сошлись они сегодня, чтобы завтра разойтись в разные стороны, унося с собой пустоту в сердце и остывающие воспоминания о любовных утехах. Нет, это та избранница лежит рядом с Ризваном, о которой молодой джигит может сказать всем людям, всему миру, или она всегда будет со мной, или меня не будет в живых.

Отец у нее ногаец, а мать, как говорят горцы, жгучая кумычка. Право, не знаю, почему добавляется этот эпитет применительно к кумычкам, но знаю, что смешанный брак между ногайцами и кумыками благотворно влияет на потомство.

Вот и наша Бийке… Гладкая кожа цвета майского меда. Утолщенные, словно подчеркнуто чувственные губы и узкие, с лукавинкой глаза. В дополнение ко всему целый водопад волос каштанового цвета, которые она не заплетает в косы, но просто собирает на день и закрепляет кольцом с бирюзовыми камешками. Стоит только разомкнуть это кольцо, эту своеобразную заколку, и золотистый водопад обрушивается на золотистые плечи, спину и грудь.

Где обычно встречаются и знакомятся молодые люди? В клубе, на танцах, около кинотеатра, в туристской поездке, ну и, конечно, на работе. Встреча этих молодых людей была необычной, почти как в сказке. Она произошла в прошлом году осенью около заброшенного в степи, но еще действующего артезиана. Таких колодцев немало в степи. Из железной трубы непрерывно льется вода, образуя вокруг небольшое озерцо. Девушка эта забрела далеко, утомилась и поэтому обрадовалась, увидев светлую холодную воду. Жаркий день, пыль, и вдруг — вода. Кто устоит от соблазна подойти к ней?

Оглядев бескрайнюю степь и не заметив ничего, что могло бы насторожить, она быстро разделась, открыв всю себя ветерку и солнцу. Вода пахла серой, но таковы уж артезианские колодцы в здешней степи. Постояв немного и дав солнцу обогреть и обласкать обнаженное тело, девушка встала под струю. Вода тотчас обволокла, окружила ее золотистое тело, зажурчала, резвясь и обтекая, скатываясь крупными каплями, серебрясь пузырьками на гладкой коже.

Девушка так увлеклась купаньем, что не заметила, как подкатил «газик», а из него вышел молодой горец с загорелым лицом. Он, может быть, и не свернул бы сюда и уехал бы своей дорогой, но ему померещилось, будто в стороне обнаженная девушка стоит под струей воды. Сначала парень принял это все за мираж, но захотелось удостовериться. Ведь очень часто, когда едешь по жаркой степи, мерещатся ларьки со свежим, холодным пивом. Подъедешь, а никакого ларька нет. Или сам ларек есть, а пива в нем нет и в помине. Коварны наши степные миражи! Поэтому Ризван, подъезжая к воде и девушке, был убежден, что сейчас все исчезнет и останется только сухая, голая степь. По видение все не исчезало. Рот у молодого горца непроизвольно раскрылся, дыхание участилось, машина остановилась сама собой! Да нет, это мираж! Не было такого в степи от сотворения века. И откуда здесь, вдалеке от человеческого жилья, взяться молодой одинокой девушке? Не с неба же она свалилась. Это мираж! Сейчас протрешь глаза, и видение исчезнет. Парень протер глаза, но все осталось на месте — и светлая струя воды, и девушка, резвящаяся под нею. Видно, как вода скользит по коже, бежит по ложбинкам тела, стекает с волос. Девушка, помогая воде, гладит руками свое тело: вот провела по груди, вот ее руки скользят по талии, по бедрам, по животу, по всей безупречной фигуре, очерченной плавными, округлыми линиями.

Молодому горцу никогда не приходилось видеть обнаженного, девичьего тела. Он был зачарован красотой девушки. Не меньше, наверно, чем некогда Ногай красотой горянки Бахтики. Парень застыл, боясь пошевелиться. До сих пор он не подходил ни к одной женщине близко, только во сне он иногда видел, будто объясняется в любви и берет за руки, и вдруг сразу обнаженная девушка, и какая! И так близко — протяни руки и коснешься ее плеча, ее волос… Но если это мираж и наваждение, то чья же одежда лежит, небрежно брошенная на камни? Больше всего юноша хотел, чтобы прекрасное видение не исчезало вечно, но девушка почувствовала на себе, кроме ласки воды и солнца, чей-то взгляд. Она отвела голову из-под струи, раздвинула на лице завесу из мокрых волос, увидела, вскрикнула, завизжала, как школьница, которой на уроке показали из кармана змею. Девушка заметалась, не зная, как прикрыть свою наготу, ей не хватало рук, а одежда лежала далеко от нее, у ног того, кто так жадно созерцал ее.

— Уходи, уходи, уходи! — закричала она. — Отвернись же…

— Я не могу… — выговорил Ризван, но это был не его голос. И правда, как же он мог уйти или хотя бы отвернуться, если она оказалась не видением, а самой жизнью.

— Умоляю, отвернись, прошу тебя!

— Ты живая?

— Идиот! Разве мертвые говорят? Ну что ты уставился своими глазищами? Ослепнешь!

— Я и так уже ослеп!

— Врешь! Ну и смотри, смотри, вот я, перед тобой. Ты первый, кто видит меня в наготе, ты да солнце в небе.

— Это же хорошо, спасибо, спасибо…

— Дурак, за что спасибо?

— За то, что ты такая… — Эти слова Ризван говорил, уже стоя на коленях.

— Какой смешной, да ты, никак, плачешь?

— Я радуюсь…

— Чему?

— Что это ты.

— И не стыдно?

— Нет.

— А что, поправилась я тебе?

— Если ты не дьявол, если ты на самом деле девушка, одна, здесь, в степи…

— Встань… Я не девушка, — она состроила гримасу, — я дьявол в образе девушки.

— Кто б ты ни была, я нашел тебя, потому что искал…

— Этого еще не хватало. Не подходи… — Ризван заметил, что невольно тянется к ней. — Если сделаешь шаг, я убегу в степь.

— Я догоню. Я найду тебя и под степью, и над степью, и в небе. — Горец сам не знал, что говорит, не отдавал отчета своим словам.

— Вай, змея! — взвизгнула девушка, выбежала из-под струи воды и бросилась к Ризвану. Горец не успел понять, в чем дело, а девушка уже прижалась к нему и, задыхаясь, показывала на куст полыни. — Там змея, она хотела на меня броситься, вон она, вон она, убей ее, она ползет к нам.

Ризван подскочил к змее, та пружинисто взвилась, зашипела, но Ризван успел схватить ее за шею правой рукой, сделав левой отвлекающее движение. Змея извивалась кольцами. Ризван не знал, что с ней делать, ведь она была все еще опасна…

— Осторожно, она ядовитая! — крикнула девушка и зачем-то побежала к машине.

Ризван нашел сухой корень и сунул его змее в пасть. Капнул яд — янтарно-прозрачная капля. Тогда, размахнувшись, юноша бросил змею далеко в озеро.

В то же самое время машина рванулась с места и помчалась по степи. Ризван глядел ей вслед, не понимая, что происходит, но потом вдруг очнулся, побежал за машиной, запыхался, устал, облился семью потами. Весь мокрый, он вернулся к воде, потеряв надежду догнать машину, разделся и с удовольствием искупался. Пока стоял под холодной струей, одежда просохла. Похоже, что девушка разыграла его, змея и не собиралась нападать, а теперь девушка укатила и, конечно, не вернется. Но кому-то должна же она передать машину. Все равно ее отыщу, думал Ризван, узнаю, чья она дочь.

Надев брюки и перекинув рубашку через плечо, он зашагал по следам шин, как вдруг машина его показалась на горизонте и быстро приблизилась. Наверное, девушка доехала до дому и послала за ним своего отца или брата. Машина с визгом остановилась, распахнулась дверца.

— Что, парень, заблудился в степи? Могу подвезти. Садись!

— Какая ты вредная.

— Я же дьявол, а не девушка. Сам поведешь машину?

— Нет. У меня руки почему-то дрожат.

— Испугался змеи?

— Да. Но больше боялся, что ты потеряешься. Где ты научилась водить машину?

— Аттестат зрелости теперь не выдают без прав водителя.

— Как тебя звать?

— Бийке, а тебя?

— Ризван.

— Странное имя, впервые слышу.

— Да и мне не нравится.

— А что тебе нравится? — спрашивает Бийке, лукаво взглянув на него и легко, свободно переключая скорость. — Мы на «газике» учились ездить, и мотор я знаю хорошо.

— Ты мне нравишься.

— Так сразу?

— Да.

— Так не бывает, это только в книгах…

— Я тоже раньше так думал.

— А теперь?

— Убедился, что писатели умные, знающие люди. А ты красивая, не такая, как все…

— Самая обыкновенная. Что, не насмотрелся?

— Я готов всю жизнь любоваться.

— А я не хочу, чтобы мной только любовались. Я ведь еще и человек…

— Я без тебя не смогу жить!

— Так я и поверила.

— Я говорю то, что думаю.

— Что еще ты думаешь?

— Думаю, что мы не в ту сторону едем.

— Мне надо домой, в Терекли-Мектеб.

— Тогда поворачивай направо, — подсказал Ризван, готовый хоть всю ночь скитаться так по степи. Была, правда, опасность, что кончится горючее, а в степи это не только неприятность, но и опасность. Но пока машина заправлена, есть еще и в запасе двадцать литров. Они действительно заблудились, заехали не в ту сторону. За руль пересел горец, а Бийке принялась его упрекать:

— Это ты хотел, чтобы мы заблудились. Ты. нарочно запутал меня.

— Клянусь…

— Так я и поверила.

Ризван увидел, что девушка не на шутку испугалась ночной степи, и стал ее утешать:

— Ничего. Не бойся. Все будет хорошо. Ты со мной и можешь быть спокойна.

Уже в полной темноте они наткнулись на неизвестное стойбище чабанов и попросились на ночлег. В домике, куда они постучались, оказалась почему-то одна только женщина. Она обрадовалась случайным гостям, накормила их, напоила молоком и после ужина постелила им постель на тахте в отдельной комнате.

— Клянусь, это наша судьба! — радовался Ризван. — Разве такое могло случиться так просто?

— Тебе смешно?

— Нет, но как-то странно, будто я это не я, а совсем другой человек.

— Боюсь, завтра ты совсем не узнаешь себя. А потом и родные не признают… — После этих слов Бийке постелила себе отдельно на полу. — А что обо мне родные скажут, ты об этом не думаешь?

— Я ни о чем но думаю… — искренне сказал горец. — Я думаю только о тебе.

— «О тебе, о тебе», — передразнила Бийке и показала ему язык.

— Ты чудо, Бийке, ты радость…

— Радость, да не твоя!

— Моя, моя! И ничья больше!

— Да тише ты, что подумает хозяйка?

— Она уже подумала…

— Что?

— Что мы муж и жена. Бийке и Ризван. Ризван и Бийке! Звучит, звучит.

— Совсем не звучит. Даже вот столечко не звучит. — Бийке показала кончик мизинца, потушила свет. Но от лампочки, что горела за окном, в комнате все равно было светло. — Отвернись, я разденусь.

— Не отвернусь, не отвернусь!

— Ненормальный какой-то…

— Да, да, я ненормальный Ризван. Совсем ненормальный Ризван. — Горец не мог унять свою радость, сам не узнавал себя. — Ничего у меня нет, у меня только ты есть.

— Отвернись.

— Зачем? Я всю тебя уже видел, я все видел, я знаю, где у тебя какая родинка…

— Поздравляю. Если ты видел меня один раз, так думаешь, я буду демонстрировать себя каждый день? Во-первых, нечестно подглядывать. Кроме того, я очень устала и хочу спать.

— Я тоже. Что я говорю? Я не устал, ни чуточки не устал, и спать мне не хочется. И тебе я не дам спать!

— Тогда я пойду к хозяйке.

— Нет, нет, спи здесь!

— А что бы ты делал, если бы не встретил меня? — Бийке быстро разделась и юркнула под простыню.

— Искал бы тебя.

— Но ты же не знал бы, кого искать.

— Все равно искал бы тебя.

— Смешно.

Неправда, неправда, что Бийке оставалась равнодушной и безразличной к юноше. Она только удивлялась самой себе, как это она так легко согласилась остаться ночью наедине с незнакомым до этого дня парнем. И не чувствовала никакого страха. Молодые люди уже не мыслили с этой ночи своей судьбы друг без друга.

— Вовсе не смешно. Я не хочу спать. Разреши, я сяду рядом с тобой…

— Не разрешу…

— Но я буду только смотреть на тебя.

— Не хочу, не хочу!

— Хорошо. Я отсюда буду смотреть. — И он, не раздеваясь, уселся на тахту.

Неизвестно, сомкнул ли кто-нибудь из них глаз в эту ночь. Едва ли. Горец то смущенно молчал, то возбужденно говорил. Говорила и Бийке. Как вы уже догадались, любезные мои, это была дочь почтенного Уразбая и его жены-кумычки. В ту ночь молодые люди много узнали друг о друге. Они говорили без конца, говорили, перебивая друг друга, чтобы заглушить те чувства и желания, которые все сильнее овладевали ими и звали их. С Бийке так еще никто никогда не разговаривал.

Да, в этот день и в эту ночь сын чабана из далекого горного аула, молодой зоотехник Ризван был пленен и покорен ногайской девушкой Бийке. Они захотели встретиться еще раз, потом еще, и вот они лежат на широкой тахте, в белой постели, в полусвете зеленого ночника в крепких объятиях друг у друга. Загорелые их тела сильны и гибки. На гладкой мускулистой спине парня выступили капельки пота, словно роса в предутренний час на бархатистом листке травы. Девичья рука скользит вверх по спине, стирая росу, затем растопыренные пальцы, как гребешок, входят в плотные курчавые волосы юноши, давят на затылок, прижимают голову к себе, и вот уже рука слабнет, соскальзывает с затылка, бессильно застывает на простыне.

— Ты плачешь, Бийке?

— Нет, что ты…

— А глаза мокрые.

— Это я от радости, от счастья. Я люблю тебя.

— Не говори этих слов, я знаю.

— Я не могу не говорить. Что чувствую, то и говорю.

— Я хочу пить.

— А я не хочу, чтобы ты вставал. Ты уйдешь. Встретишь другую у заброшенного артезиана.

— Другой такой нет, и не хочу.

— То-то же. Ты мой, и никому я тебя не отдам. И никуда я тебя не отпущу, ты останешься здесь, в степи…

— Завтра снимаются отсюда отары овец. Мне надо ехать в горы.

— Нет! — звонко крикнула Бийке. — Нет, никогда! Я не отпущу тебя в горы!

— Почему?

— Я говорю серьезно, — нахмурилась Бийке. — В старину одна черноокая горянка по имени Бахтина своей красотой пленила нашего полководца Ногая, увела в горы, и больше не видели его в степи. С тех пор горы прокляты ногайцами…

— Ты хочешь мне отомстить за своего предка?

— Да. Я, дочь стеней, говорю: тебе нет возврата в горы, ты не вернешься туда, как Ногай не вернулся в степь.

— Когда ты хмуришься, нравишься мне еще больше.

— Ты не хочешь понять меня. Я с тобой говорю очень серьезно, — отстранилась она от Ризвана.

— Но, милая, это невозможно.

— Тогда все! Что же ты, клялся мне, а теперь?! — Она вскакивает с постели, вырывается из его объятий. — Что глядишь? Ненасытные твои глаза…

Со дня их первой встречи она стала еще лучше, так расцвела, что порой даже страшно становилось ему: а вдруг ее умыкнут или изменит она ему?

— Не насмотрелся еще! Ну и смотри. Вот я. Если уедешь, если бросишь меня, знай, долго не дадут мне по тебе тосковать.

Ризван удивился, что Бийке словно прочитала его мысли. Но он-то не мог прочитать ее остальных мыслей, он не знал, что она невеста и скоро должна выйти замуж за сына Эсманбета и недавно был дома разговор. Бийке почему-то не воспротивилась родным, и как-то само собой получилось, что она покорно смолчала. Она и сама не сознавала всей серьезности положения.

— Ты говорила отцу с матерью, что любишь меня и выйдешь за меня замуж? — спросил вдруг Ризван.

— Ничего я никому не говорила.

— Я же тебя просил.

— Если ты пообещаешь мне навсегда остаться в степи, тогда я им скажу. Для меня это вопрос принципа. — Бийке как будто надулась и принялась причесывать волосы.

— Но я же вернусь в сентябре. К концу сентября.

— Боюсь, что тогда будет поздно.

— Что ты говоришь, Бийке, какие у тебя мысли? Я не понимаю сегодня тебя. Прошу, не скрывай от меня ничего…

— Я ничего не скрываю… — солгала Бийке, глядя на бабочку, бьющуюся о зеленую лампочку ночника. — Ты женишься на мне?

— Я хочу поехать к родным ради этого.

— А если родные не согласятся?

— Тогда я останусь навсегда в степи. — Он встал и подошел к ней, обнял ее. — Ты не шути, Бийке, я люблю тебя. Ты пугаешь меня, Бийке. Может быть, я и раньше приеду, но мне обязательно надо побывать дома, рассказать отцу и матери обо всем. Я хочу, чтобы все было как у людей, чтобы все родные мои познакомились с твоими, чтобы…

— Только спеши, Ризван, дорогой, спеши. Я чего-то очень боюсь. — Она прижалась к нему.

— Ты разрешаешь мне завтра уехать?

— Разрешаю!

— Чудо мое, радость моя, да померкнет этот свет, если я не сдержу своего слова!

Глава восьмая

Время шло, перебирая дни, как янтарные зерна четок. Бийке проводила Ризвана в Сирагинские горы, а через две недели почувствовала томление, слабость и тошноту, чего с ней раньше никогда не бывало. О таком состоянии говорят ногайцы: лежать — болезни нет, ходить — силы нет. Через месяц она окончательно убедилась: у нее будет ребенок от любимого и дорогого ей Ризвана. Бийке испугалась, вся ее решимость будто вылетела из нее, девушка сделалась слабой и беспомощной. Она в этот день ушла далеко в степь, где ее никто не мог услышать, и долго плакала. Там, в степи, нашел ее дядя Мухарбий. Она любила и уважала этого человека за его доброе сердце. Мухарбий занимался своим привычным делом, объезжал степи, заповедные места, любовался маленьким белым сайгаком в том дружном семействе. Сайгачонок еще не окреп. Питался он только молоком матери. И, как видно, учился у взрослых понимать степь и вообще жизнь. То и дело он подбегал к матери с вопросами, и были эти вопросы, как у всех малышей, одинаковы: почему, почему, почему? Может быть, конечно, и не так спрашивал сайгачонок, но Мухарбию казалось, что иначе он спрашивать не мог. А почему небо синее? А почему днем светло? А почему надо все время кого-то остерегаться? А почему звезды падают, но до степи не долетают? А почему заяц с длинными усиками пугается и убегает? Почему птицы летают по воздуху, а я не могу? Почему, почему, почему?

В этот день Мухарбий возвращался домой в хорошем расположении духа. Не встретился за день с плохими людьми, все было спокойно в степи, сайгаки жили мирно, в довершение всего нашел Бийке с заплаканными глазами у заброшенного артезиана. Он не стал расспрашивать, почему она здесь, откуда слезы, словно и без вопросов узнал, что у человека на душе. Он дал ей вести машину, сказав, что устал за целый день, и она сама села за руль, попросила только заехать на почту. «Понятно, попятно, письмецо ждешь? Напишет», — ободрил Мухарбий, будто догадался, что томит девушку. Конечно, Мухарбий не мог догадаться, от кого она ждет письма с таким нетерпением, и мог предположить лишь, что Бийке переписывается с Батыем, сыном Эсманбета, которого она не видела вот уже семь лет, с тех пор, как его призвали на службу в армию. Она была маленькой девочкой, пятиклассницей, когда Батый с отличием окончил школу. Его фотография, как лучшего выпускника, долго висела в школьном коридоре. Бийке даже не помнит, какой он из себя, этот Батый. Семь лет — немалый срок. За два года службы и еще за пять лет института человек может сильно преобразиться. Возвращаясь с почты, где ей сказали, как всегда: «Пишут тебе, пишут, Бийке!» — девушка вдруг заметила, что думает о Батые. «Странно, что это я вдруг? Я его совсем ведь не знаю. Каков он? Может быть, хромой, косой, горбатый. И он меня не знает, если, конечно, Эсманбет не послал ему фотографию. Говорят, в конце августа или в начале сентября приедет. Интересно, какой он? И почему, если он кончает институт в июле, должен жить там до сентября? Странно, очень странно. А что будет, когда он приедет? А вдруг он мне понравится? Ой, что я говорю, какой вздор, я же теперь не одна. Во мне две жизни, и обе никакого отношения но имеют к человеку, носящему имя Батый. Как только он приедет, я встречусь с ним. А что я ему скажу?» И Бийке еще больше углубилась в свои размышления.

«Здравствуй, Бийке!» — скажет он, неказистый, горбатый или косой, расплывшись в глупой, самодовольной улыбке, и протянет руку с кривыми пальцами. Пожму я ее? Да, конечно, для приличия надо. Я отвечу ему на приветствие и скажу… Надо постараться не оскорбить его с первых же слов, а вежливо объяснить: так, мол, и так… А как? Мол, родители не вправе были сами решать это дело. Получилось недоразумение. Прошу простить, хотя к свадьбе у вас все готово, но ничего из этого не выйдет. Он нахмурится от обиды, проглотит горькую слюну и скажет: «Почему?» У него, как у верблюда, отвиснет челюсть.

«Потому, — скажу я, — что я тебя не знаю, а если бы даже и знала, то не люблю тебя».

Интересно, рассердится он? Еще бы! От таких слов кто угодно придет в ярость. Он, конечно, постарается сдержать себя, но непременно скажет:

«Об этом надо было раньше известить меня или моих родных».

«Прости, но я ждала тебя, чтобы поговорить. Трудно переубеждать старших».

«Ты меня ставишь в очень глупое положение, Бийке», — скажет он, стараясь понежнее произнести это имя.

«Ничего не могу поделать!» — скажу я.

«Ты любишь другого?» — спросит он.

«Это не имеет никакого значения для нашего разговора».

«Бийке, ты подумай. Ведь весь аул знает, что ты моя невеста!» — мягко скажет он.

«Но ты же не можешь утверждать, что ты меня любишь?» — скажу я лукаво.

«Почему ты так думаешь?» — спросит он, надеясь как-нибудь уговорить меня.

«Потому что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что не бывает так, чтобы, не видев человека, в него влюбиться».

«Ты ошибаешься. Я тебя давно знал. О тебе писал мне отец, у меня есть твое фото. Лучшей невесты я не хотел бы».

«Прости, Батый, — скажу я. — Но из этого ничего не выйдет. У меня есть другой человек. Я его жена».

«Интересно, какое будет у него лицо в это время? Он скажет: „Проклятье!“ — сломает в руке ветку, повернется и уйдет. А может быть, не поверит и скажет: „Бийке, ты все придумываешь. Бийке, милая, хорошая, не позорь меня перед всем аулом, я прошу тебя. Хочешь, вот здесь перед тобой встану на колени, хочешь, подползу к тебе на четвереньках, буду целовать твои следы, буду делать все, что ты скажешь!“ А я уйду, гордо вскинув голову. Вот будет трам-тарарам и у его родителей, и у моих! Гром и молния — ничто по сравнению с этим. Меня, конечно, выгонят из дому, или в тот же день я уйду сама. Но куда я уйду? К кому я постучусь, кому я буду нужна со своим брюхом? Эх, Ризван, Ризван, милый ты мой, дорогой мой человек! Бросил ты меня, позабыл, а обещал писать. Обещал ли он писать? Не помню. Но разве надо обещать писать письма любимой? Разве это трудно? Неужели мой Ризван меня позабыл?»

— Нет, нет, нет! — эти слова Бийке произнесла вслух, и прохожие недоумевающе посмотрели на нее.

В последнее время отец и мать Бийке были довольны поведением дочери. Она теперь редко выходила, подруги перестали ходить к ней, и ни разу она не оставалась ночевать у подруг. Сама поняла, думали родители, благоразумная у нас дочь. Сознает, что она невеста, что жених ее скоро должен приехать, не миновать свадьбы. Но, конечно, они не знали, что творится у дочери на душе.

На бахчу прибежала жена Уразбая и сообщила, что дочери давно уж нет дома.

Бригада Уразбая как раз работала сегодня очень слаженно. Уразбай сам, закатав штаны выше колен, без рубахи, поливал водой арбузные грядки. По неглубоким длинным бороздам, журча, текла замутившаяся вода, впитываясь в землю и орошая ее. До колен ноги Уразбая были в липкой грязи.

— Замолчи, — сказал Уразбай, недовольный, что его отрывают от дела, — ничего с ней не случится, вернется.

— Но ты же велел взять ее на бахчу?

— А ты что, не могла прийти пораньше? Ну и лентяйка же ты…

— Вахарай, что за человек! И так сделаешь нехорошо, и так плохо.

— Работай, работай! К свадьбе дочери должны созреть арбузы, самые сладкие, самые сочные, самые что ни на есть терекли-мектебские. А ссориться и упрекать друг друга будем после урожая и после свадьбы.

— Валахи, твой язык и до урожая не успокоится.

— Ты смотри, как работают женщины! А жена бригадира сидела дома.

— Ну и начальник нашелся, хоть бы постыдился. У порядочных людей жены дома сидят.

— По-твоему, я не порядочный? По-твоему, их мужья не порядочные?

— Их мужья хоть какие-нибудь посты в районе занимают, а ты вечно копаешься в грязи. На штаны свои посмотри, семь раз будешь стирать, все равно не отмоешь.

— Эй, женщина, меньше мели языком, руками, руками работай! Если бы арбузы выращивали языком, ты была бы самым лучшим специалистом.

— Так ее, Уразбай, так, огрей хорошенько, пусть знает, почем фунт лиха! — закричала рядом дородная загорелая женщина, которая работала босиком, засучив шаровары выше колен.

— Ну и собрал муж бригаду! Одни бесстыжие.

— Ничего, милая, поработаешь часок-другой и платье еще снимешь.

Веселый смех прокатился по бахче.

— Чего стыдиться, твоего мужа, что ли? Да он, кажется, с тобой одной намаялся, на нас и не смотрит.

— Плетки вам не хватает, — процедил Уразбай. — Ну и женщины!

— Моего мужа ты не тронь, о своем позаботься, — упрекнула жена Уразбая ту дородную женщину, что заговорила о ее муже. Тут была доля правды, потому что муж этой женщины связался с молодой дояркой горного колхоза и жена, вот эта самая женщина, исцарапала сопернице все лицо. Шум поднялся на всю округу. Сняли его с работы архитектора в райисполкоме.

— Я о своем позаботилась, сидит теперь как миленький дома и нянчит детей.

— А как же та доярка? Что с ней сделали? Ведь говорят о ней… если бык не бросается на корову, то корова бросается на быка.

— Ее повысили, назначили в районный женотдел.

Снова раскатился громкий смех.

— Эй, вы, женщины, арбузы перепугаете! — кричит Уразбай. Но в душе он доволен. Хоть и любят эти женщины почесать язык, зато работают как дьяволы, нипочем им ни жара, ни трудности. Все одолеют, все вынесут, все перетерпят.

В то самое время, когда на бахче шел веселый разговор, Мухарбий зашел в райисполком, в контору к своему прямому начальнику. Надо узнать, нет ли каких новых инструкций, нет ли писем, не нужно ли дать разъяснения по старым делам, мало ли что бывает. Трудно работать Мухарбию одному на большом участке, давно он просит, чтобы дали ему в помощники еще одного человека, давно обещают, а человека все нет и нет. В райисполком Мухарбий пришел в хорошем настроении, но начальник очень скоро это хорошее настроение ему испортил.

— Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? — спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.

— Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.

— Больше ничего?

— Пока что нет.

— Значит, в хозяйстве все в порядке?

— Как будто.

— А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.

— Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?

— Да нет. Это так…

— Что значит «это так»? Оскорбить человека — это так, да?

— Прости, я не собирался тебя оскорблять.

— Не собирался, а оскорбляешь.

— Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.

— Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.

— Но я же твой начальник! — возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.

— Слушаю, товарищ начальник.

— Так сколько тебе лет?

— Стукнуло шестьдесят.

— Поздравляю, от души поздравляю!

— Спасибо.

— Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…

— Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.

— Из центра пришел ответ на твою докладную.

— Дают помощника? — обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.

— Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.

— С почестями, значит?

— Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.

— Подбирают? — Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.

— Так вот и пишут.

— Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?

— Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…

— Пока… — Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.

— Что ты на меня-то кричишь? — сказала Кадрия.

— На кого же мне кричать?

— Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.

— Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.

— Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.

— Нечего было страшиться — не убивал, не крал, старался быть честным.

— Два раза ранили.

— Ну и что? На то есть люди, есть и звери.

— Пенсию-то сколько дадут?

— Рублей шестьдесят.

— Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.

— В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.

— Мама-тетя, вот… — Он с гордостью передал хлеб Кадрии.

— Это еще что за «мама-тетя»? — удивился Мухарбий. — Кто такой, откуда?

— Хороший мальчик?

— Кто он?

— Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?

— Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.

— Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.

— Ногай. Ногайчик! — Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. — Ты что же молчала?

— А разве ты дал мне сказать хоть одно слово?

Была у этой одинокой семьи давняя мечта усыновить ребенка, но все никак не выпадал случай. И вот Кадрия присмотрела мальчика-сироту, он воспитывался в кизлярском детдоме. Кадрия часто ездила в Кизляр будто за учебниками или придумывала другой повод, чтобы лишний раз оказаться около этого ребенка. Сегодня наконец она открыла тайну мужу. Мухарбий не мог и предположить, что такое сбудется.

— Знаешь, ты кто? — спросил Мухарбий.

— Кто?

— Ты белый сайгачонок.

— Это хорошо или плохо?

— Это очень хорошо, сынок, это счастье.

— А что такое счастье?

— Это что ты нашел нас, а мы нашли тебя, сын мой! — Старик вытирал слезы рукавом.

— А вы долго искали меня?

— Долго, сынок. Много лет искали.

— Почему же сразу не взяли меня? Мне там было так скучно, а одна тетя все время говорила, что я бедный, что у меня нет ни папы, ни мамы, что они умерли.

— Она не знала, сынок. Она так думала. А мы, видишь, все живые, и ты наш сыночек, ты наш Ногай! Гордое это имя, сынок!

Вот какова жизнь у людей. Час назад Мухарбию казалось, что несчастнее человека, чем он, нет на свете. Проклял он день своего рождения. И тут же — свет яркий, счастье. Кто мог бы подумать, а?..

— Ты почему плачешь, папа-дядя?

— Как же, сынок, не плакать? Я тебя так долго искал. Потерял надежду… и вдруг… Это я от радости, сынок. Пусть теперь делают со мной что хотят. Пусть на пенсию, пусть куда угодно, к дьяволу, пусть! Теперь мне ничего не страшно, сынок, родной мой!

— Ты ничего не боишься, папа-дядя?

— Ничего.

— И волка?

— И волка не боюсь.

— Почему?

— А потому, что ты у меня есть, ты, сынок! — И отец обнимает нежно прильнувшего к нему Ногая.

Глава девятая

Однажды Мухарбий решил взять с собой мальчика, чтобы показать ему белого сайгака, о котором уже почти все знали не только в Терекли-Мектебе, но и во всей ногайской степи. Весть летит быстрее ветра. Кадрия очень просила не брать мальчика в степь, но этот смышленый, понятливый Ногайчик обнял ее, поцеловал и упросил, чтобы она разрешила ему поехать с отцом.

Мухарбий укатил, рассказывая по дороге мальчику сказку о белом сайгаке и о белой девочке. Родилась в одной ногайской семье белая девочка. Умерла у нее мать, и отец женился на другой. Мачеха не любила белую девочку, искала случая избавиться от нее. Девочку дразнили и взрослые и дети. Она пряталась дома, не выходила на улицу. Только иногда отец водил ее на прогулки. Может быть, потому, что она была несчастна, отец ее очень любил. И вот злая мачеха отвела белую девочку далеко-далеко в степь. Присели отдохнуть и поесть. Девочка так устала, что тотчас заснула, положив голову на подол стеганой шубы мачехи. Злая-презлая мачеха отрезала ножом подол своей шубы, тихонько встала и ушла. Бросила в степи девочку, эту маленькую беспомощную крошку. Радовалась, что удалось от нее избавиться.

Маленький Ногайчик прижался к Мухарбию и слушал сказку затаив дыхание.

— А меня ты но бросишь, отец? — спросил он вдруг.

— Ну что ты, сыночек! Разве это возможно! Я же тебя люблю. Лучше я умру, чем брошу тебя.

— А что было дальше? Девочка умерла?

— Нет, сыночек, послушай. Настала темная ночь. На небе ни одной звездочки, на земле ни одного светлячка. Проснулась девочка и стала звать отца. Но отец не отзывался. Девочка поняла, что спит не дома, а в степи. Услышала она вой волков и крик ночных птиц. Хищные птицы кружились над ней, но не тронули ее. Хищные звери окружили ее, но не сделали ей вреда. Мало того, они стали плакать вместе с девочкой и проклинать мачеху. «Даже мы, звери, не бросаем детей», — говорили они.

Девочка плакала-плакала и уснула. Утром солнце поднялось над землей, первый свой теплый луч послало девочке, чтобы ее согреть. В это время вышло в степь после ночлега семейство сайгаков. У одной сайги был маленький белый сайгачонок. Он, правда, был не такой уж маленький, уже щипал травку. Когда девочка проснулась, первым делом она увидела сайгачонка. Глазенки у него были любопытные, веселые. Мать-сайга расспросила у девочки, как она очутилась в степи. Девочка ничего плохого не сказала о мачехе. Она ведь не знала, что злая мачеха оставила ее здесь нарочно. У девочки было доброе сердце. Она не могла думать о людях так плохо. Наоборот, она думала, что мачеха, может быть, пошла за водой и заблудилась в степи. Белый сайгачонок первый предложил, чтобы взять девочку с собой в сайгачье стадо. Среди сайгаков нашлись несогласные, но если уж сама мать-сайга сжалилась и решила взять девочку, то и вся семья согласилась.

Девочка прихватила с собой и отрезанный подол мачехиной шубы. Все-таки добро. Так они и зажили вместе… С тех пор в степи не раз цвела полынь, не раз пролетали птицы крикливыми стаями, катилось перекати-поле под свист осеннего ветра. Девочка стала красивой девушкой с серебристыми волосами, а белый сайгачонок обернулся сказочным джигитом. И вот в один радостный день джигит повел девушку через степь в белый дворец с минаретами и бассейнами. Здесь они семь дней и семь ночей играли свадьбу и стали жить в мире и в согласии. Только одна печаль была у белой девушки — хотелось ей повидаться с отцом. Джигит разослал гонцов во все концы степи, и через три дня нашли старого отца девушки. Он жил по-прежнему со злой мачехой, но мачеха к этому времени совсем сгорбилась. И еще она ослепла с той самой ночи, как бросила падчерицу в степи. Сбылись в ту ночь проклятья зверей и птиц.

Стариков привезли к молодым.

Отец вел за собой на поводырской палке старую, седую, слепую махечу. Дочь сразу узнала отца, бросилась к нему. Отец объяснил дочери:

— С той ночи, как потеряла тебя в степи, ослепла от горя.

— Неправда, неправда! — закричали птицы и звери. — Девочка не потерялась. Злая мачеха бросила ее в степи на погибель, и мы прокляли злую женщину.

— Этого не может быть, — усомнился отец.

— Так было, — сказали серые волки. — Мы свидетели.

— Разве бывают хорошие волки? — спросил у Мухарбия мальчик.

— Да, в то время бывали.

— А дальше, отец?

— У белой девушки была добрая душа, сыночек. «Пусть твоя дочь, старик, — сказали волки, — покажет лоскуток, подол шубы, что мачеха отрезала, когда белая девочка заснула в степи. Если белая девушка простит ее, то можно приложить к глазам мачехи этот лоскуток, в она прозреет». Отец не хотел прощать жену, но дочь велела принести лоскуток из темного подвала и приложить мачехе к глазам. Старуха тотчас прозрела и упала к ногам белой красавицы. Джигит помог ей подняться. Старуха с тех пор стала доброй и молилась в день по три раза, чтоб ее простили. Вот так все вместе и стали жить.

— В белом дворце? — спросил мальчик.

— Да, в белом дворце. Вот сейчас мы едем как раз мимо развалин этого древнего дворца. Вон, видишь, белые камни и даже одна плита стоит. Говорят, это и был дворец белого сайгака. Вот здесь мы и остановимся, возьмем бинокли и будем смотреть на сайгаков, среди которых есть и белый сайгачонок.

— Это тот самый белый сайгак, отец, который спас девочку?

— Нет, сынок, это другой. То было давно.

Мухарбий заехал за бугорок, остановил машину, помог вылезти малышу, взял бинокль, сумку и стал крадучись, тихо подниматься на холм. Они легли рядом, Мухарбий и мальчик Ногай, который старался во всем подражать отцу.

— Ты их видишь, отец?

— Пока что не вижу, сынок. Посмотри-ка, солнце, солнце уже заходит. А ночуют они в другом месте. Постой-ка, да вот же они! Вот же они, вся их семья. Разлеглись, отдыхают. А вот и белый сайгачонок… На-ка посмотри, сынок, тот, кто увидит белого сайгачонка, вырастет добрым, смелым… — Старик передал бинокль Ногаю, направил его и помог приставить к глазам. — Видишь?..

— Вижу, отец, он красивый. Но это же козленок!

— Да, это стенной козленок, сайгак.

— А что он делает?

— Пьет молоко, сосет соску.

— Ой, как смешно дергается. А ближе нельзя подойти к ним, отец?

— Нельзя. Они очень пугливые, вон, видишь, однорогий стоит на страже.

— Ой, они все вскочили, отец, бегут!

— Дай-ка бинокль, сынок. — Мухарбий взял бинокль. — Да, наверно, однорогий сказал им, что пора ночевать. Они тут недалеко ночуют. Я знаю где.

— Они разговаривают?

— Да, как и люди, они понимают друг друга. Хотя есть такие люди, никак но понимают…

— Что ты сказал, пана?

— Это я так, про себя.

— А что говорит сайгачонок? Он не может так быстро бежать?

— Не может. Но ведь рядом с ним и мать и отец. Мать ему говорит: скорее, сынок, не отставай.

— А он что говорит?

— А зачем, говорит, торопиться? А отец ему говорит: вон, видишь, тень орла…

— Они боятся орлов?

— Да, стенной орел может убить сайгачонка. Вот кого они испугались. Ну-ка, сынок, подержи бинокль, я сейчас… — Мухарбий побежал к машине, достал ружье и вернулся.

— Ты убьешь орла?

— Если он на них нападет… Нет. Но, слава богу, орел еще выше поднялся. А сайгаки спать пошли. Сейчас мать будет рассказывать ему сказки. Да и нам пора возвращаться.

— Ты мне тоже будешь рассказывать сказки?

— Да, сынок.

— Много сказок ты знаешь?

— Много.

— Когда я буду большой, я сам буду водить машину, правда?

Сумерки в степи сгущаются быстро. Вот уж луна появилась в небе. Она быстро поднялась, уменьшилась и залила степь желтым светом. Мухарбий ехал осторожно и медленно, оглядывая степь во все стороны. Вдруг он заметил фары машины, шедшей справа ему наперерез. Сам он еще не зажигал фары, поэтому, вполне возможно, на той машине не видели «газика», слившегося с вечерней степью. Мухарбий сразу сообразил, что это недобрые люди. Они едут не по дороге, что им делать в степи? Он остановил машину, накинул на Ногайчика шубу, усадил его на заднее сиденье.

— Что бы ни случилось, сынок, не выходи из машины и не показывайся.

— А что случилось, отец?

— Ничего. Мне надо поговорить с теми людьми, что едут на машине. Я тебя очень прошу, сынок, ты сиди здесь, хорошо?

— Хорошо, отец.

Мухарбий направил машину наперерез, точно рассчитал скорости обеих машин и, сравнявшись, остановил свою машину перед самым носом грузовика.

— Эй, кто там, что ему нужно? — раздался голос из кузова. Голос этот был очень похож на голос Эсманбета.

Мухарбий включил фонарик и оглядел всех сидящих в машине. Эсманбета среди них, слава богу, не было.

У Мухарбия полегчало на душе. Хоть и бывший друг, но друг. Может быть, снова станет другом, если все поймет.

— Эй, кто ты и что тебе нужно?

— Слезайте, хочу посмотреть, что везете.

— Кто ты такой? Тоже мне «слезайте»!

— Чья машина?

— Конечно, не твоего отца.

— Ничего, хозяина отыщем. — Мухарбий посмотрел на номер. — Водитель, ваши права?

— Я права показываю инспектору ГАИ.

— А я инспектор по охране степи.

К Мухарбию подошли те, что выпрыгнули из кузова, один положил руку на плечо Мухарбия и повернул его к себе:

— Ах, это ты! Ребята, это же наш друг Мухарбий, старый бродяга. Ну, здравствуй. Удивительный ты человек, Мухарбий, такой простор в степи, как ты успеваешь повсюду, друг?

— Не был я вашим другом и не хочу быть. — Мухарбий метнулся к кузову, поставил ногу на колесо и включил фонарик. Четыре туши обезглавленных сайгаков лежали в кузове, ничем не прикрытые.

— Жестокие вы люди, ни стыда, ни жалости в вас нет. Вы же знаете, что охотиться на сайгаков строго запрещено.

— Ну что ты, Мухарбий, откуда нам знать. Мы люди темные. Это ты один у нас знаешь все на свете, и что надо и что не надо.

— Вы поедете со мной.

— Куда?

— В милицию.

— Ну, Мухарбий, не надо так волноваться. Ты лучше оштрафуй нас, и все.

В «газике» сидел малыш и все слышал. Он думал: вот какой, оказывается, мой отец. Он хозяин степи. Он сильный, он защищает добрых сайгаков.

— Нет, тут штрафом не отделаться. Тебя я знаю и тебя — старые знакомые. Об остальных, я думаю, вы сами скажете в другом месте. Итак, четыре головы сайгаков…

— Какие головы? Ты видел там хоть одну голову? — похлопал по плечу Мухарбия самый наглый из них.

— Ну что ж, это значит только то, что вы промышляете не в первый раз. — Мухарбий был решителен в таких случаях.

— Слушай, ты, — подошел к Мухарбию один из незнакомцев, — и тебе будет лучше, и нам. Ты нас не видел, мы тебя не встречали… Договорились? Дай руку.

— Нет, не выйдет у вас ничего.

— Смотрите, какой неподкупный нашелся. У меня но выйдет? Да ты кому это говоришь?

— Тебе! — Мухарбий хотел отстранить от себя одного из знакомых. Его имя Аджигельды. Но тотчас он получил страшный удар в живот и застонал. Потом его ударили сапогом, потом все начали бить его, пинать ногами. В это время из машины выскочил маленький Ногай.

— Отец, отец! — закричал мальчик и бросился на злых людей. — Не бейте моего отца.

— Щенок, тебе что надо? — отбросил мальчишку Аджигельды. — Какой он тебе отец? Тоже мне нашел отца! Не было у него никогда детей и не будет…

— Отец, — заплакал Ногай. Мухарбий услышал голос мальчика, и это придало ему силы. Он вскочил, ударил наотмашь одного, пнул ногой другого, свалил третьего и хватил было за горло, но силы были неравные. Его хватили чем-то по голове, и он поник — потерял сознание. После этого его долго били и, бросив, как мешок, сели в машину и укатили.

Сынишка подполз к нему весь в слезах.

— Отец, что с тобой, отец?

Мухарбий лежал ничком. Казалось, уже ничто не могло привести его в чувство. Малыш, всхлипывая, пытался поднять его голову.

— Сын мой…

— Я здесь, отец. Вставай, уйдем отсюда. Уйдем. Плохо в степи, больше никогда сюда не придем.

— Нет, сынок…

— Тебе больно, отец?

— Больно.

— Это нечестно — их много, а ты один…

— Они уехали?

— Уехали далеко.

С трудом Мухарбий сел в машину, усадил на заднее сиденье мальчика и завел машину. Первой мыслью было догнать преступников и выпустить обойму из пистолета по шинам, пусть стоят в степи. «Но ведь и у них есть ружья, а со мной мой сын, — подумал Мухарбий, — опасно. Был бы я один, еще посмотрели бы, кто кого, но с сыном рисковать нельзя».

Мухарбий приехал домой. Кадрия ужаснулась, увидев своего старика избитого, в крови. Ногайчик бросился к ней, прижался, заплакал. Не умывшись, ничего не рассказав, старик снова пошел к машине.

— Присмотри за мальчиком, я скоро вернусь.

— Куда ты в таком виде, ночью?.. Избитый весь…

— Я должен сообщить в милицию.

— Думаешь, они обрадуются, если ты среди ночи их потревожишь?

Мухарбий был упрям, и Кадрия не смогла уговорить его. Он уехал.

В отделении милиции старик застал одного только сонного дежурного. Рассказал ему обо всем, но тот нисколько не оживился.

— Надо сообщить начальнику. Позвони ему домой.

— Начальник просил не беспокоить его среди ночи.

— Но пойми, это же очень важно. Мы можем поймать их с поличным.

— Ты говоришь, что двоих узнал? Что еще тебе нужно? Завтра вызовем и допросим.

— Завтра они скажут, что меня и в глаза не видели. Меня же обвинят в клевете. Дай, я сам позвоню начальнику.

— Не велел. Устал, говорит.

— Какой может быть отдых, когда такое дело?

— Ты не кричи, Мухарбий, иди домой, умойся. В тебе сейчас обида говорит…

— Значит, только обида? — разозлился Мухарбий.

— Понимай как хочешь.

— Ну что же, отдыхайте. Бандиты в степи орудуют, а вы отдыхайте…

Мухарбий сразу почувствовал слабость. Он едва доехал до дома. Ногайчик вздрагивал, плакал во сне, напугали его, проклятые! Уснуть Мухарбий не мог, мучили кошмары, все тело болело. Причем горше обижался Мухарбий не на бандитов, а на милицию. К утру у него начался жар. Кадрия позвала аульского врача.

Этот аульский врач, пожилой уже, всякого навидавшийся человек, был просто поражен живучестью Мухарбия. На старике не оказалось живого места — все тело было в синяках и кровоподтеках. И до этого не раз доктор видел старика избитым, поэтому он, конечно, спросил удивленно, почему Мухарбий не жалеет себя.

— Степь жалко, сайгаков жалко, землю родную жалко, — ответил Мухарбий.

Три дня не отходил врач от больного, три дня Мухарбий метался в бреду, но потом ему стало легче.

— Сердце крепкое у тебя, старик, — сказал доктор на третий день.

— Доброе у него сердце, — поправила доктора старая Кадрия.

Глава десятая

Есть люди — я сам принадлежу к их числу, — которые не могут чувствовать себя в гостях свободно и непринужденно, как дома. Они испытывают непреодолимую скованность, все им кажется, что они не так одеты, не так застегнуты, не так сидят, не то сказали, не так держат вилку, все им кажется, что о них плохо подумают, а потом будут над ними смеяться. Правда, может быть, иногда эта скованность зависит не только от самих гостей и их стеснительности, но также и от хозяев, от обстановки в доме, от отношений между хозяевами и гостями, от их искренности, сердечности, доброты.

Не знаю, на чей счет отнести, но вот Идрис всего лишь второй раз в гостях у Эсманбета, а чувствует себя вольготно, словно в доме родного дяди. Сегодня он без Сурхая, но зато с ним приехали два его друга. Все трое — охотники. Они привезли с собой все необходимое охотничье снаряжение и ружья — автоматы нового образца. Привез охотников все тот же шофер Сансизбай, но только не на своем «газике», а на грузовой машине. Машина новенькая, кутаисского завода, покрашена в оранжевый цвет.

В доме Эсманбета вот уже целую неделю царит великое оживление. Получена телеграмма от сына, что он едет домой. Сначала ему необходимо, правда, заехать в Махачкалу, но задержка на несколько дней ничего не значит. Дочери Эсманбета заняты уборкой дома, а жена прибирает на столе после обильного застолья хозяина и гостей.

— Но все же, как думаешь, приедет Сурхай к субботе? — спрашивает Эсманбет у Идриса.

— Непременно приедет, обещал. И мы тоже останемся на свадьбу, если, конечно, не будем в тягость.

Насчет тягости для приличия добавил Идрис.

— Какой разговор, друг Идрис! Если вы уедете, не останетесь на свадьбу, обидите меня. Гости начнут прибывать со всех сторон. Друзей у меня много, а сын один. Мой Батый. Приглашения я уже разослал.

— Соседа не забыл?

— Мухарбия? Как можно! На радостях люди не должны вспоминать дурное. По обычаю, даже мирятся в таких случаях.

— Я слышал, крепко его разделали.

— Да, почти месяц пролежал в постели.

— На суде я был…

— Троих, что ли, арестовали?

— Арестовали, арестовали, но дело еще не закончилось.

— Так, значит, не грозит им тюрьма? Долго тянется. Как думаешь, Идрис, их посадят?

— Говорят, условно дадут. Одни из них — сын влиятельного человека… Разве отец допустит, чтобы сынка посадили в тюрьму? Припишут обыкновенное хулиганство.

— Не надо было им затевать драку.

— Мухарбий цепкий, как схватит, так и не выпустит. И ты, Эсманбет, говорят, страдал от него, а?

— Пустое говорят.

— Как же! Из-за него тебе вкатили строгача.

— Допустим, не только из-за него… А хорошо иметь везде друзей и защитников. У меня вот брат — секретарь райкома. Ты его знаешь.

— Анварбека? Как же не знать! Вместе охотились на Аграханском заливе, даже в одной лодке. Уток тогда мы с ним настреляли — страсть! Заплываем за камыши, а их — туча. Он хороший охотник. Постой, постой, но брат, наверно, тогда сидел на бюро, как же он допустил, чтобы тебе дали выговор?

— Он сам же и предложил…

— Да… Анварбек тоже придет на свадьбу?

— Придет. А с ним, сам знаешь, придут и все остальные, много начальства соберется на свадьбе. На войне, Идрис, меня ранило осколком. Сыну тогда было меньше года. Когда я истекал кровью, думал, что, видно, не дожить, не гулять мне на свадьбе сына. И вот дожил… Большое это счастье, Идрис!

— Я еще пока не отец, не знаю. Но, наверно, хорошо иметь взрослого сына-красавца.

— Ну как бы тебе сказать, Идрис? Словно молодость возвращается.

— Невесту небось выбрали самую красивую? — Идрис попыхивал сигаретой, а друзья его после обеда пили крепкий ароматный чай.

— Вы ее увидите. Таких красивых девушек во время нашей молодости, пожалуй, и не было.

— Твоя правда, хозяин, — ковыряя спичкой в передних редких зубах, заметил гость постарше. — Нынче девушки пошли — загляденье. Я живу в столице, напротив университета, по утрам и вечерам столько вижу их, разных и красивых…

— Видать, глаз не отрываешь?

— Не отрывал бы, старуха моя ругается. Ха-ха-ха!

— Особенно когда они в этих коротеньких платьицах. Ведь не только колени видно…

— Вот расписывает. Хи-хи-хи! Знать, не прочь поухаживать.

— Вот тебе и Абдулла. Ха-ха-ха!

— Ничего, доживете до моего возраста, посмотрим, будете ли смеяться. Эй ты, Идрис, что же ты не показываешь нашему хозяину подарок Сурхая?

— Совсем забыл, прости, Эсманбет, совсем запамятовал. Здесь нас так хорошо приняли, что просто вылетело из головы. То-то я все думаю, что-то такое забыл… — Идрис кинулся вниз и принес блестящий кожаный чехол с ручкой.

— Ну-ка, ну-ка, что мой друг дарит мне? — Эсманбет достал из чехла ружье.

— Автомат. Их на базу поступило всего четыре штуки. Три мы взяли себе, а одно тебе прихватили. Сурхай заплатил.

— Спасибо ему. Еще в масле, новенькое! А патронов к нему достаточно захватили?

— Хватит.

— Ну что же, Сансизбай, готовь машину. Сейчас мы поедем в степь, проверим ружье.

— Вот это дело!

— Может, попадет что-нибудь: птица, заяц или сайгак.

— Об этом чтобы разговора не было! — нахмурился Эсманбет. — Поняли?

— Хорошо. Не будем их трогать. Но на птицу-то мы можем поохотиться? Куда махнем?

— В Кизлярский залив.

— Ну что вы… — возразил Эсманбет. — Зачем так далеко? Надо к вечеру вернуться сюда. К тому же, пока почищу ружье, пройдет время. Я знаю его, неплохая игрушка, но возни с ним много.

— Ты прав. Мы свои уже пристреляли. Бьет хорошо. На кабана ходили.

— Ну и как?

— Три пули — один кабан.

— Здорово!

— Так куда же поедем? — спросил Сансизбай.

— К озерам в солончаки, — решил за всех Эсманбет.

— А там что?

— Посмотрим. Эй, жена, приготовь-ка нам в дорогу ни мало ни много и что не жалко. Горячего не забудь. Сансизбай, возьми положи все в машину. И ружье мое старое… — Обернувшись к гостям, Эсманбет добавил: — Свое вернее…

— Куда же ты, муж мой? Сын ведь может приехать!

— Он приедет завтра, а мы к вечеру вернемся.

Сели в машину и поехали. Эсманбета хотели посадить в кабину, но он уступил место Абдулле.

— Хоть на один день, а он старте меня. А я люблю обозревать степь из кузова. Тем более что там есть мягкие сиденья. Хорошая машина, трогай, Сансизбай.

День был жаркий, улицы пустовали. Люди спасались от жары в домах, в тенистых двориках и садах. По дороге Идрис заговорил о тех пятидесяти сайгаках, о которых в прошлый раз был у Эсманбета уговор с Сурхаем.

— Об этом не может быть и речи, — сухо ответил Эсманбет. — Обстоятельства изменились. Я послал Сурхаю письмо и все объяснил…

А уговор состоял в том, что Эсманбет должен был поставить управляющему ресторанов и столовых пятьдесят туш сайгаков без шкур. За это Эсманбет получал две тысячи рублей, да еще шкуры стоили денег. А мясо Сурхай реализовал бы через свои рестораны и столовые. Мясо это получалось неучтенным, и вся прибыль от него шла Сурхаю и тем, кто вместе с ним проворачивал эту операцию. Он и раньше так делал не один раз… Сайгачье мясо и на самом деле вкусное, ароматное, мягкое, как у ягненка. Те, кому подают на шампуре горячий сочный шашлык с луком и помидорами, или шашлык по-карски, или, скажем, тава-кебаб на сковороде, и не догадываются, чье мясо они едят. Но премного они благодарны директору ресторана и повару за нежные шашлыки. Говорят, даже и повара иногда не догадываются, какое мясо идет на шашлык, и принимают сайгака за баранину.

Машина тем временем миновала поселок и мчалась теперь по голой степи.

Глава одиннадцатая

Мухарбий сидел на веранде, открытой на улицу. Невдалеке в сторонке блестит и ошеломляет новой цинковой крышей белый дом Эсманбета. Видны были бы и окна и балконы этого дома с развешанными на них для проветривания коврами, подушками и одеялами, но между домами Эсманбета и Мухарбия растут деревья: тутовник, акации, тополя. Они-то и мешают видеть соседу соседа. Да и нет Мухарбию никакого дела до соседского дома. Он занят своим делом, он мастерит маленькому Ногайчику игрушку, а мальчик лежит на овечьей шкуре и, подперев голову ручонками, смотрит, что делает ему папа. Мастерит же Мухарбий пехлевана-акробата, который, будучи подвешен на ниточку между двумя палочками, скоро начнет выплясывать. Ниточка будет пропущена через руки деревянного плоского человечка, а палочки посередине скреплены меньшей палочкой-перекладиной. Нажмешь на нижние концы палочек, нитка вверху натянется, человечек вздрогнет и подпрыгнет.

— Уж очень ты долго, папа.

— Сейчас закончу. А ты сходи и принеси краски, что я тебе вчера купил.

— Ты его покрасишь?

— Конечно. Чтобы он был похож на настоящего пехлевана. Ведь у пехлевана должна быть нарядная одежда.

Малыш побежал за красками. В это время к дому соседа подкатила черная «Волга» с шашечками. Самого дома не было видно Мухарбию, но улица перед домом вся на виду и слышно каждое слово.

«Волга» остановилась у ворот Эсманбета. Тотчас раздался крик старшей дочери:

— Мама, мама! Брат приехал, Батый приехал!

Из машины вышел высокий молодой человек в белой рубашке с галстуком. Светло-серый пиджак он держал на левой руке. Первыми добежали до него сестры, а там уж и мать с распростертыми объятиями, оттеснила сестер, обняла, всхлипнула на плече. Едва-едва доходила мать до плеча рослому красавцу.

— Сынок… Приехал… Я говорила отцу — не уезжай. Укатил в степь с гостями.

— Так отца нет дома?

— Вернется, скоро вернется, сынок. Как ты вырос!

— Ты что-то стала поменьше…

— Так всегда бывает, сынок. Маленьким детям мать кажется большой-пребольшой. А когда вырастут, поглядят, оказывается, мать маленькая да слабенькая.

Шофер такси открыл багажник и поставил на дорогу два больших кожаных чемодана. Такие чемоданы Мухарбий видел только у иностранных туристов в Софии, которые останавливались в гостинице «Рила». Еще шофер достал из багажника сумку, перевязанную широким ремнем с медной блестящей бляхой.

— Ну, пошли в дом, сынок, пошли.

— Сейчас, мама. — Батый подошел к шоферу, пожал ему руку. — Спасибо, друг.

— И тебе желаю большого счастья.

— Батый, пригласи его в дом, — сказала мать.

— Может, и правда зайдешь, — обратился Батый к шоферу, который уже сел за руль.

— Спасибо, спешу.

Черная машина уехала. Сестренки подхватили вещи брата, а мать, обняв сына за плечи, повела его в дом. Соседке, что, облокотившись на перила своего балкона, смотрела во все глаза, сказала с радостью и гордостью:

— Забия, видишь, радость какая, сын мой вернулся!

— На счастье! — ответила соседка.

Мать и сын скрылись в доме.

— Что тут случилось, Забия? — спрашивает другая женщина, проходящая по улице.

— У соседки сын вернулся.

— Батый, что ли?

— Батый.

— Радость для матери! Каков он из себя стал?

— Сразу видно, ученый, профессор!

— Большим начальником, значит, будет.

— Почему бы и не быть.

— Я сбегаю к дочери Уразбая. Может, Бийке за добрую весть что и подарит.

Мать не налюбуется сыном, суетится, угощает его с дороги, подкладывает подушки. Сестренки разбирают его вещи, вытаскивают из чемоданов разные туфли, платья. «Это мне!» — «Это мне брат купил!» — «А это мне!» Примеряют. «Мама, мамочка, посмотри, красиво?» — «Очень красиво!» — отвечает мать, не глядя на дочерей и все не спуская глаз с сына. «Похорошел, возмужал мой сын, какой умный стал».

— Долго не писал, сынок.

— Экзамены. Да еще последнее письмо немного рассердило меня.

— А что такое мы написали, сынок?

— Чуть не сделали меня посмешищем на весь институт.

— Нет, сынок, ничего такого мы не писали! Как же так? Да лучше пусть отсохнет моя рука, чем над тобой станут смеяться люди, лучше пусть я ослепну!

— Написали же, что готовитесь к свадьбе, даже фотографию прислали…

— Что тут смешного, сынок? Девушка неплохая. Она из порядочной семьи.

— Я и не говорю, что она плохая. Но при чем тут свадьба? Я еще не собираюсь жениться.

— Зато мы подумали о тебе, сынок, мы с твоим отцом подумали. Ты уже мужчина, пора тебе иметь свою семью. Что тут плохого или смешного? В газетах пишут, что это, мол, пережиток, слепота, но это неправда. Родители должны думать о своих детях. В этом нет ничего позорного.

— Без меня меня женили, вот что получается. Ребята засмеяли.

— А ты фото-то ее показывал?

— Да.

— Ну что?

— Сказали, что красивая. Не думали, что в ногайской степи растут такие цветы.

— Растут, сынок, растут. Добреет наша земля, красивой становится.

— Да она-то что говорит? Ее-то вы спрашивали?

— А как же? Отец и мать ее с ней говорили. С тех пор, говорят, она переменилась, ведет себя как невеста.

— А как должна вести себя невеста, мама? — улыбнулся Батый.

— Сидит дома, людям и не показывается, лишнего не позволяет говорить… Любит она тебя, я по глазам видела, что любит.

— Но это невозможно, мама.

— Что невозможно?

— Очень прошу, не надо ничего этого делать.

— Как не надо, сынок? К свадьбе все готово. Сорок ящиков одной только выпивки купили, музыкантов наняли, певиц из Кизляра. В субботу свадьба, сынок. Пригласительные билеты разослали.

— Чепуха какая-то…

— Ты не хочешь жениться, сын мой?

— Конечно, нет! Прошу тебя, мама.

— Как же так, сынок? — Вдруг лицо матери стало серым. — Подумай, в какое положение ты поставишь отца?

— Ничего, переживет. А раз гости приглашены, то пусть это будет торжество в честь моего приезда.

— А как же невеста, как же ее родители? Выходит, мы их оскорбляем…

— Ничего не выходит. Я с ней поговорю, и все встанет на место.

— Вот не ожидала я такого, сынок.

— Не такая уж это беда. Все поправимо. Ну, я пройдусь немного по селу, посмотрю, что здесь и как.

— А невесте ты привез какой-нибудь подарок?

— Ну что ты, мама. Я же ее совсем не знаю. Если хотите ей подарить что-нибудь просто так, то в чемодане даже есть лишнее платье.

Батый аккуратно зачесал назад волосы и вышел на улицу. Он остановился у ворот, не зная, куда бы ему пойти.

Между тем Бийке, которой сообщили, что приехал ее жених, не на шутку встревожилась. И было еще такое чувство, словно ее настигли на месте преступления.

А в чем ее преступление? Она ведь надеялась, что Ризван объявится раньше, чем приедет этот «жених», и тогда не нужно будет ничего объяснять. Она и до сих пор не теряет надежды, что Ризван приедет или хотя бы пришлет письмо.

Каждый день ходит на почту. «Пишут», — отвечает девушка в почтовом окошке. Вот и сегодня пошла за одной вестью, а получила другую. По дороге с почты встретилась женщина и с радостью сообщила, что приехал Батый. Бедная женщина тащилась в такую даль, думала, что несет добрую весть. Пришлось возвращаться ни с чем, зря притащилась, ничего не получила в награду. «Нет, что-то здесь неладно, — думала женщина, — невеста не обрадовалась, а даже испугалась, встрепенулась, как куропатка в руке охотника. Нет, что-то здесь неладно, чует мое сердце. Ох и дура же я. Дурная голова ногам покоя не дает — это обо мне сказано».

А Бийке так и не могла понять, почему от него нет никаких известий. Где он, что с ним? Не мог же он провалиться сквозь землю. Почему он молчит? Неужели трудно написать три слова? Был рядом, здесь, на кутане, и то писал, а теперь далеко в горах, в своем ауле, знает, что я жду его, не может не знать. Что с ним случилось? Ведь он любил меня, очень любил, ревновал меня даже к подругам, даже к отцу и матери. Он не мог разлюбить, забыть, обмануть. Что я плохого ему сделала? Любила и люблю. Отзовись же ты, сын гор, отзовись сейчас, сию минуту, и мне станет легче жить на свете. А пока мне тяжело, так тяжело, Ризван, если бы ты только знал!

Бийке не могла больше сидеть дома, оставаться на месте. Не то чтобы ей хотелось встретиться с ее женихом или из любопытства поглядеть на него. Чего ей было ждать от этой встречи? Но какая-то сила толкала из дому. Она вытерла слезы, причесалась, погляделась в зеркало и вышла на улицу. Она побрела как будто без цели, но ноги сами несли и заворачивали ее к дому Эсманбета. А вдруг он тоже в это время окажется на улице? Да нет. После дороги он сидит дома. Значит, встреча мне не грозит, думала Бийке. А может, послать какую-нибудь девочку, чтобы вызвать его из дома, объясниться и свалить тяжесть с плеч? Рано или поздно, а придется объясняться.

Бийке шла понуро, опустив голову и перебирая свои невеселые мысли, как вдруг мягкий мужской голос назвал ее имя. Она оглянулась и увидела, что навстречу ей идет незнакомый молодой человек. Почему-то она внушила себе заранее, что Батый окажется придурковатым, хромым или горбатым, и теперь, увидев перед собой красивого, стройного молодого человека, смутилась.

— Это ты, Бийке? — спросил у нее молодой человек.

— Я… — прошептала девушка.

— Так я и знал, что ты в жизни окажешься еще лучше, чем на фотографии.

— Кто вы? — спросила Бийке, хотя догадывалась уже, кто перед ней стоит.

— Я Батый, сын Эсманбета. Приехал вот сегодня и решил повидать свою невесту, — улыбнулся Батый.

— Невесту? — с испугом повторила Бийке.

— Да. А что, ты не знала об этом?

Бийке подумала, что вот сейчас он начнет объясняться ей в любви, начнет говорить, какая она хорошая, как он сразу, как только увидел фотографию, так и влюбился.

— Вот что, Бийке… ты прости меня, если я причиню тебе какую-нибудь боль… но думаю, что не причиню… мы ведь очень мало знаем друг друга… Отойдем, пожалуйста, в сторону… ты же знаешь наши условности и любителей почесать языки.

— Пожалуйста.

— То, что произошло… то, что тебя ввели в заблуждение… то, что… ну, одним словом, это великое недоразумение… Ты здесь, я в Иркутске. Как мы можем быть женихом и невестой? Я совершенно не знаю тебя, а ты меня. Ну как бы тебе объяснить? Ты же не можешь утверждать, что любишь меня?

— Как ты сказал? — сама не понимая, зачем она это спрашивает, насторожилась Бийке. Как ни странно, слова Батыя неприятно задели ее.

— Ты же не можешь утверждать, что любишь меня? Бывает, что родители ошибаются. Я не думаю, что они плохого желают…

— Ты любишь другую? — В голове Бийке закружились тысячи мыслей, она не могла сосредоточиться и повторяла чьи-то, будто чужие слова.

— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору, Бийке.

— А что скажут люди, что подумают обо мне? — Бийке вдруг схватилась за голову, и слезы появились у нее на глазах.

— Бийке, Бийке, что с тобой, тебе плохо? — растерялся Батый.

— Ничего, Батый, это пройдет. Что ты мне хотел сказать? — глотая слезы, спросила Бийке.

— Ничего, Бийке. Тебе сейчас плохо, я вижу, я потом… Ты иди лучше домой. Я провожу тебя!

— А все-таки ты что-то хотел мне сказать!

— Потом, потом.

— Ты хотел сказать, что свадьбы не будет и что ты на мне не женишься? Так это же очень хорошо, Батый, очень хорошо! — Бийке захохотала, ухватившись за чей-то плетеный забор.

— Бийке, прости, я не хотел обидеть тебя.

Но Бийке хохотала все громче. Она как-то перекатывалась по забору, цепляясь за него руками и касаясь то спиной, то грудью, уходила от Батыя все дальше и дальше и не переставала хохотать.

Он испугался, ему показалось, что девушка смотрит на него безумными глазами, и смех ее показался ему безумным.

— Прости меня, прости меня, — бормотал Батый, но Бийке уже убежала, скрывшись за поворотом.

Батый совсем растерялся. Разве мог он предположить, что девушка, которая никогда его не видела, так влюблена в него, так бурно встретит его отказ от свадьбы. «Какие глубокие чувства, — раскаиваясь, думал Батый, — как она страдает, бедняжка».

Батый хотел уж бежать за ней, догнать, успокоить, сказать ей, что она ему понравилась, что, может быть, со временем… Но тут новая мысль остановила его. «А что, если она больна? Разве нормальный человек будет так смеяться в такую минуту? Нет, хорошо, что я ей все объяснил, а там уж ее дело».

Батый немного успокоился. «Вот что бывает, когда родители перестараются. К какому печальному результату могут привести самые искренние заботы. Зачем они все это затеяли?»

Машинально шагая по безмолвной улице, Батый едва не наскочил на «газик», стоящий около соседнего дома. На «газике» было написано сбоку при помощи трафарета: «Инспекция по охране степных богатств». Вот к кому надо было прийти в первую очередь! Батый открыл калитку, поднялся по лестнице. Мухарбий обернулся на скрип двери.

— Можно, дядя Мухарбий?

— Конечно, сынок, я жду тебя, заходи. Слышал я, слышал, что ты вернулся… Ну, здравствуй! — Мухарбий протянул руку.

— Здравствуй, дядя Мухарбий. — Батый обеими руками пожал протянутую руку старика.

— Ну-ка, дай поглядеть на тебя, на молодого моего соседа. Совсем возмужал, крепкий, и разум на лицо. Это хорошо, что добро не прячется в тебе, что все говорят твои глаза. Жених, настоящий жених. Давай руку, могу же я поздравить тебя.

— Нет, дядя Мухарбий, поздравлять рано.

— Что случилось?

— Просто родители меня поставили в глупое положение.

— Присаживайся. — Мухарбий пододвинул ему стул и сам сел напротив.

— Скажи мне, дядя Мухарбий, дочь Уразбая…

— Ты о Бийке?

— Да. Я с ней только что разговаривал. Она нормальная?

— Что? Бийке, сынок, не то что нормальная, она очень хорошая, красивая и умная, сердце у нее доброе… Лучшей жены и ждать не надо, сынок… А что случилось, ты почему об этом спрашиваешь?

— Да так.

— Что ты ей сказал? Ты что, не любишь ее, что ли?

— Да.

— А она ждала тебя, каждый день на почту за письмами ходила.

— Не могу я в это поверить!

— Она, бедная, дни считала, ждала, а ты сразу и срубил… Но ничего, все поправится. А как она тебе показалась?

— Красивая, только какая-то растерянная.

— Еще бы. Мог бы ты ее полюбить?

— Не знаю, но… время может решить.

— Да, время — великий лекарь. Увидишь, все у вас будет хорошо. Ну что же, молодой хозяин стеней, принимай дела, что ли…

— Дядя Мухарбий, мне так неловко. Я отказывался, я не хотел, меня, можно сказать, силой назначили…

— Почему ты думаешь, что я обиделся на тебя? Наоборот, когда получил телеграмму и прочитал твое имя, я обрадовался. Наш человек, степной, знающий, это очень хорошо…

— Ты правду говоришь, дядя Мухарбий?

— Никогда, сынок, не сомневайся в моих словах. Я хвостом вилять не умею, тем более перед тобой…

— Прости.

— И ты научись отвечать за свои слова. Это тебе пригодится в жизни больше паспорта. Я постарел, Батый, и очень устал. Тебе тоже трудно будет, но плечи у тебя крепкие, а если что, помогу…

— Я слышал, у вас сын есть.

— Есть, да еще какой. Все понимает, не наговоришься с ним.

— Я очень рад за вас. Надеюсь, учительница моя души не чает в мальчике?

— Моет, купает… Раньше, бывало, лишний час в школе проводила, а теперь бежит домой даже во время перемены.

— Да прибавится вам здоровья!

— Контора у меня не ахти, конечно, но и посетители бывают не часто. Все дела — три папки. Акты, докладные, наряды, всякий хапур-чапур. Ты ученый человек, сам разберешься. Оружие я сдал в отдел. Они, по-моему, уже переписали его на твое имя, завтра получишь. Еще вот у окна стоит иноходец!

— На ходу? — спросил, глядя из окна на «газик», Батый.

— Козел! Капремонт прошел в прошлом году, мотор новый. А за аулом вся твоя степь. Да, забыл сказать о самом главном. В одном семействе есть белый сайгак, родился в мае.

— Никогда не видел.

— Увидишь! Здесь он записан.

— А может быть, прокатимся, дядя Мухарбий, соскучился ведь я по степи. Покажи мне свои владения.

Из окна было видно, как далеко в степи закатное солнце окрасило в яркий багровый цвет полосу небосклона.

— Это теперь твои владения. Ты молодой хозяин, приказывай.

— Приказывать не могу, а поехать хочется.

— Ну что же, ведь я должен не бумаги тебе сдавать, а хозяйство. Самое время объезда. Скоро и ночь. Сейчас не очень темные ночи, звездно… А дома как же? Не будут беспокоиться?

— Я им все объяснил.

— Свадьбу, значит, отменили?

— Мне не к спеху. А уж если пригласили гостей, то пусть гуляют в честь моего приезда.

— И в честь твоего назначения.

— На самом почетном месте ты будешь сидеть, дядя Мухарбий.

— Спасибо, сынок. Я последнее время избегаю шумные места. Меня даже нелюдимым стали звать.

— Я прошу тебя.

— А насчет Бийке, сынок, ты еще подумай. Хорошая девушка, жалеть не будешь. Садись за руль, привыкай к машине.

— Куда поедем?

— Сначала держи на юг, поездим около Кумлы, а оттуда по речушке поднимемся на север.

Батый, довольный тем, что все так мирно и по-доброму обошлось со стариком (он боялся, что нанесет старику великую обиду и будет жалеть об этом всю жизнь, потому в отделе кадров в столице и попросился на другой участок), сел за баранку и плавно вывел машину на дорогу. Вскоре началась степь, огромная, пахнущая полынью. Мухарбий тихонько запел, и Батый подтянул ему. Еще минуту назад у них и в мыслях не было, чтобы петь. Но вот окружила их степь, и сразу же родилась песня, такая же печальная, такая же горьковатая, но и сладостная, как аромат вечерней полынной степи.

Глава двенадцатая

Жена Уразбая, та самая, про которую говорили в молодости, что она жгучая кумычка, приготовила праздничный ужин. Пока еще не было никакого разговора о гостях, но на всякий случай надо быть наготове. Могут нагрянуть родственники жениха. Ведь жених, сын Эсманбета, уже приехал. Готовя ужин, Бажу — так звали жену Уразбая — бубнила себе под нос:

— Я думала, он парень с головой, останется жить и работать в городе, может быть, даже в самой Махачкале, получит там квартиру, а дочь мою Бийке устроит учиться в университет, я буду ездить к дочери в город… То-то жизнь бы пошла. А он, говорят, вернулся навсегда сюда, в степь. Ах, глупец, глупец!..

Так ругала Бажу незадачливого жениха, собирая ужин, и все дышало миром в доме Уразбая, ничто не предвещало несчастья.

И на бахче сегодня бригада Уразбая потрудилась на славу. Сорок семь машин великолепных терекли-мектебских арбузов нового урожая отправили они по разным городам республики, а если собрать и оставшийся урожай, то в этом году дохода будет в три раза больше, чем в прошлом. Любо было смотреть на сочные, красные, сладкие арбузы, недаром расщедрился сегодня бригадир, всем разрешил взять с собой столько арбузов, кто сколько унесет. Чтобы полакомиться после ужина, Уразбай положил арбузы во дворе, под кран с холодной водой.

— Эй, Бажу! — Только в добром расположении духа Уразбай называл жену по имени. — Бажу, я тебе говорю!

— Что?

— Готово у тебя там? На такой случай достань из холодильника бутылочку коньяку.

— Зачем? Ты же не пьешь.

— А чтоб, если кто зайдет, увидели, как мы живем. А мне принеси вина.

— Иди, все готово, и дочь зови ужинать.

— Иду. Эй, Бийке. — Уразбай поднялся по лестнице и постучался в комнату дочери. — Бийке! Ужинать! — Отец открыл дверь в комнату дочери и смутился. Дочь собиралась куда-то, укладывала свой небольшой чемодан. Отец ничего не сказал, прикрыл дверь и пошел в ту комнату, где был накрыт стол. Будто про себя, вытирая руки полотенцем и хихикнув, сказал: — А дочка-то наша торопится вылететь из гнезда.

— Что она делает?

— Складывает вещи в чемодан.

— На ночь-то глядя! И утром можно было это сделать. — Что-то обеспокоило Бажу в поведении дочери. — Не пойму я ее, молчит, глаза красные, у двери послушаю — всхлипывает!

— Ты, когда выходила замуж, разве смеялась?

— Так ведь я за тебя выходила! Какой тут смех…

— Разве ты жалеешь, что вышла за меня?

— Не задавай глупых вопросов, садись и ешь.

— Ну вот и все, — сказала Бийке, выйдя из своей комнаты. — Вот и все!

— Не реви. Успеешь еще нарыдаться у мужа! — прикрикнула мать. — Поешь с нами.

— Я есть не хочу.

— Это почему же ты не хочешь есть?

— Я вам сказать хочу… Хочу, чтобы вы поняли меня.

— Мы слушаем тебя, доченька. — Уразбай отложил ложку и хлеб. Что-то непонятное творилось с дочерью, она вся будто горела и задыхалась.

— Так вот… Я встретилась с Батыем… — Бийке не знала, с чего начать и как объяснить им все.

— Ну что же. Допустим, до свадьбы не полагается по обычаю. Ну, встретилась. А дальше?

— Свадьбы не будет…

— Он тебе сказал?

— Да, он сказал, что мы не знали до сих пор друг друга, значит, не можем и любить, а без любви какая же может быть свадьба.

— Ты не выдумываешь, доченька? Это же позор! — Возмущенный Уразбай встал, ударил себя по голове. — Нет, такого я не стерплю!

— Говорила я тебе, не стоит с этим торопиться, говорила… — накинулась на мужа не менее оскорбленная Бажу.

— Я пойду и сейчас же все выясню. Мужчина я или нет? Я, кто? Или этот Эсманбет думает, если у него сундук набит больше, чем у меня, он думает, что может оскорблять меня, позорить перед всем аулом?.. Проклятый род! — Уразбай быстро стал собираться, покосился на висевший на стене старый кинжал — выглядывал ржавый кончик лезвия из худых ножен.

— Отец, прошу тебя, не торопись, я не все еще сказала.

— Что же еще можно сказать?

— Это я сама ему сказала, что не люблю его.

— Ничего не понимаю, — развел руками отец и подошел к дочери. — Ты сказала?

— Да. Но какое имеет значение, отец, кто сказал, он или я? Свадьбы не будет!

— Ты что, рехнулась?

— Нет. Просто я люблю другого человека.

— Что?

— Доченька, — подошла к пей мать, — ты не в своем уме, ты больна, успокойся.

— Я не больна.

— Правда же, доченька, ты это выдумала, правда же? — успокаивала Бажу и отца и дочь одновременно. Она-то знала, каким бывает во гневе Уразбай. — Нет у тебя никого, чтоб ты могла его полюбить…

— Я люблю другого, как вы не хотите понять? У меня будет от него ребенок.

— Встань, я тебе говорю! — закричал отец. Он схватил дочь и стал лупцевать плетью.

— Мама, мамочка!

Уразбай был в бешенстве, он ничего не понимал и не слышал. Он бил дочь до тех нор, пока не вспотел, тогда он опустился на стул и отпил воды из кумгана.

— Муж мой, не надо. Она же твоя дочь.

— Нет, нет у меня дочери, и не хочу, чтобы была. Кто этот мерзавец, говори, кто он, где он?!

— Отец, успокойся, я все скал;у.

— Я спрашиваю, кто этот негодяй и где он?

— Его здесь нет. Он уехал, и вот уж три месяца я жду. Он обещал приехать с родителями, обещал…

— Обещал… Обманул, подлец! Не думал, не думал, что моя дочь… Тварь!

— Отец, он хороший…

— Да уж! Таких прохвостов в наше время… Везде и всюду. Я думал, они водятся только в городах. И до степи дошли. Поверила, что ворон белый, дура! Как ты могла, как могла? — Уразбай обоими кулаками что есть силы ударил себя по голове.

— Он не мог меня обмануть!

Никогда в жизни не было Уразбаю так тяжело. Лицо его исказилось, он задыхался.

— Уходи из моего дома! Не хочу видеть, не хочу слышать. Уходи!

— Ты что говоришь, муж мой, сейчас ночь на дворе. Куда ты гонишь ее?

— И ты можешь убираться с ней вместе! И ты хороша. У хорошей матери не бывает дочерей-потаскух…

— Мама, я пойду!

— Никуда ты не пойдешь, доченька.

— Уйду, мама, уйду.

— Куда?

— Пойду за своим счастьем.

— Иди, лови его, ищи ветра в поле! — крикнул напоследок отец.

Бийке освободилась от цепляющих рук матери, прошла к себе, взяла чемоданчик и оказалась на ночной улице. Когда уже свернула за угол, услышала истошный вопль матери, но не оглянулась, не вернулась Бийке. Она понимала, что возврата в родительский дом ей нет и не будет никогда. Она шла к шоссе в надежде сесть на какую-нибудь попутную машину.

Бажу хотела броситься вслед за дочерью, но Уразбай сердито втолкнул ее обратно в дом.

— Не беспокойся! И без твоего кукареканья люди узнают о нашем позоре.

Так они и остались в доме вдвоем, опозоренные старики. Сидели молча, глядя на старательно приготовленный ужин. Одни, совсем одни остались они теперь. Была надежда увидеть радость на старости лет, и вот в один час все рухнуло, все полетело вверх тормашками. А с какими глазами Уразбай покажется теперь Эсманбету? Да тот его просто выставит за дверь всем на посмешище. Люди любят посмеяться над чужим горем. Эсманбет — человек злопамятный. До самой смерти он не забудет этого позора.

А идти к Эсманбету надо, обязательно надо. Завтра утром, как можно раньше. Пока он не узнал от других. Лучше уж самому рассказать обо всем. Какой позор! С какой гордостью еще недавно расхваливал свою дочь Уразбай, превозносил до небес. А она… отца родного… перед всем аулом… Как снести это, как пережить? Пойдешь по селу, закричат, как всегда: арбузный король. Но раньше не обращал внимания на это прозвище Уразбай. Кричите, кричите, зато у меня дочь-красавица. Куда теперь деться от людей и от их глаз?

Опустел дом Уразбая, и ушло из него тепло. Осталась одна духота. Правильно говорят горцы: можно отыскать саклю, в которой не бывало ни одной свадьбы, но нельзя отыскать саклю, в которой никогда не бывало горя.

Так думал, так переживал свое несчастье седой Уразбай.

Глава тринадцатая

Ночь в степи так же, как и ночь в горах, располагает человека к раздумьям. Но только раздумья в степи и в горах бывают разные. Если ночь в горах возвышает, поражает торжественностью и величием, то степная ночь навевает грустные размышления. Недаром поется в песне, что степь — родная сестра печали.

Тихо ночью в степи. Только звенят цикады, едва шелестит ковыль, да изредка пискнет мышь или суслик в когтях у ночного бесшумного хищника. Нет здесь ни горного шума реки, ни жалобного воя шакалов.

Много звезд высыпало сегодня над степью. Высоко в небе они кажутся мелкими и зеленоватыми, а ближе к горизонту — крупными-крупными.

Чутким сном спит степь, словно вздрагивает от каждого шороха. Чутким сном спят сайгаки посреди степи. Никогда эти животные не спят все сразу. Старшие сайгаки несут поочередно ночную службу. Они знают, насколько коварны в степи такие вот ясные и сухие ночи. Тишина опасна, обманчива, звезды… Даже звезд стали бояться теперь сайгаки, потому что иногда появляются вдруг вдали две большие звезды, а вместе с ними почти всегда грохот, огонь и гибель.

Спит посреди степи семейство сайгаков, в котором родился белый сайгак. Он уже повзрослел теперь, сам щиплет траву, а сейчас лежит рядом с матерью, прижался к ней, как и все другие детеныши прижались в эту ночь к своим матерям.

Бабушка-сайга и ее старший сын не спят, потому что привыкли мало спать, они засыпают только под утро. Вожак стаи, однорогий сайгак, даже и не лежит, а стоит в стороне. Он слушает степь, он готов при малейшей опасности подать знак, чтобы стадо вовремя успело подняться и спастись бегством.

Казалось бы, чего им бояться в эти летние месяцы, когда самим законом запрещено всем людям на них покушаться?

Может быть, волков боятся сайгаки? Сейчас, в эту пору? Нет! Серые волки сейчас в горах, они откочевывают туда вместе с отарами овец. Куда легче волку расправиться с овцой, нежели гоняться по степи за быстроногим сайгаком.

Орлы? Но степные орлы ночью спят в своих гнездах. Орлы — дневные хищники, охотятся только с восходом солнца.

Нет, не звери самые страшные враги сайгаков. Но есть, есть у них злостный враг. Каждый взрослый сайгак знает этого врага, потому что каждый лишился через него либо отца, либо сестры, либо брата.

Однорогий сайгак всматривается в степь, смотрит на звезды. Почему-то иногда загораются в степи две новые яркие звезды. Вот и сейчас они неожиданно вспыхнули на горизонте и вместе с тем донесся до сайгачьих ушей неприятный, зловещий шум. Это уже опасность, это беда. Со страшной быстротой приближаются две ослепительные звезды, нарастает шум. Однорогий сайгак крикнул, будто простонал, и все стадо мгновенно вскочило на ноги. Все застыли на месте, смотрят на вожака, ждут его знака, в какую сторону он им скажет бежать. Детеныши недовольны, что перебили их сон, они ничего не понимают в происходящем. Но инстинкт уже передался им, он говорит, что надо бежать, спасаться. Они теснее жмутся к родителям.

Огни все ярче и ближе, шум все сильнее. Теперь слышны сквозь этот шум человеческие голоса. Пора. Однорогий сайгак с быстротой молнии метнулся в сторону, и все стадо устремилось за ним. Но яркий свет уже коснулся их, задел их спины, и тотчас машина резко повернула вслед за бегущими сайгаками.

— Вот они! Вот, прямо! Давай скорость! — Радостные крики людей слышны в степи. Белый сайгак недоумевает: почему они радуются, почему им весело, когда нам так страшно? Неужели это наш страх их веселит? Что будет, что будет? «Вырваться, вырваться из этого звездного света», — думал однорогий вожак. Но свет уже неотступно следовал за животными. Куда бы они ни метнулись, свет находил их. Детеныши сайгаков начали уставать…

— Мама, мне страшно! Мама!

— Не оглядывайся, сынок! Беги со мной рядом, вот так!

— Я больше не могу бежать.

— Что такое я слышу от белого сайгака? — недовольно, хриплым голосом говорит однорогий. — Белый сайгак должен бегать быстрее всех. Еще немного, держитесь…

Вдруг раздается страшный грохот, непохожий на гром, обычный в степи, но это не гром, это стреляют из ружей-автоматов охваченные азартом погони жестокие люди. Трехмесячный, еще не окрепший белый сайгачонок первым падает, сраженный картечью. Отец-сайгак оглянулся, и мать повернула назад. Но не успевает мать добежать до белого сайгака, как что-то сильно толкает ее в грудь, она взлетает над землей и падает бездыханной. Отец-сайгак успевает дойти до детеныша и тут же падает рядом с сыном.

— Сынок, что с тобой? — спрашивает раненый, умирающий отец-сайгак.

— Не знаю, мне очень больно.

— Будь они прокляты, сынок, эти двуногие звери!

Остальные сайгаки скрылись. Машина останавливается, развернувшись, люди спрыгивают с машины, хлопает дверца кабины.

В степном безмолвии, наступившем после погони и выстрелов, слышен человеческий голос. Не голос ли это Эсманбета?

Человек подошел к беспомощному, ослабевшему, умирающему белому сайгачонку и с превеликим равнодушием и хладнокровием, ощупав шею, одним взмахом острого кинжала отрубает голову. В степь хлынула горячая кровь, такая же соленая, как и земля здесь. Другие сайгаки были расчленены таким же образом. Туловища — в машину, а головы их зарывают в землю.

— Невелика добыча. Сколько всего?

— С этими вот тринадцать.

— Тьфу, проклятое число!

— Давайте живее выберемся теперь отсюда на дорогу.

— Это в нас разыгралась последняя бутылка.

— Только бы не напороться сейчас.

— Обойдется.

Все взгромоздились на свои места, и машина тронулась уже с потушенными фарами. На полу в кузове подпрыгивали обезглавленные туши сайгаков, среди которых был и белый сайгачонок, но уже не белый, а в кровавых пятнах.

— Проклятье! Мы, кажется, убили белого сайгака…

— Белый или рыжий, какая разница.

— Есть в народе поверье: несдобровать тому, кто убьет белого сайгака.

— А тому, кто убьет красного, сдобровать? Если он напорется на инспекцию? Ха-ха-ха…

— Если верить во все приметы, жить нельзя на земле. У нас вот есть поверье: если срубишь плодовое дерево, останется тебе жить один год. А наш колхоз три года назад вырубил в долине Таркама целый абрикосовый сад. И ничего, никто пока не умер. И председатель колхоза, дай бог ему здоровья, процветает. Может барашка съесть за один присест.

Все весело рассмеялись. Тут-то и случилось то, чего так боялись.

— Нас засекли. — Тревожный голос погасил смех.

— Это некстати, совсем некстати. Эй, Сансизбай, постарайся увильнуть.

— Может быть, не заметят?

— Уже заметили… Едут прямо на нас.

Оказывается, не только сайгаки боятся автомобильных фар в степи, но боятся их те, кого боятся сайгаки. Паника охватила всех.

— Может быть, это такие же, как мы, промышляют…

— Дурак, не видишь, «газик»…

Грузовик прибавил скорость. Теперь на скамейке в кузове усидеть было нелегко. Людей подбрасывало и опускало, они цепко ухватились за борта.

— Отстают, скорей!

Но «газик» не отставал. Грузовик стал петлять по степи, но и «газик» повторял те же повороты. Теперь не оставалось никаких сомнений, что это инспекция.

— Эй, Сансизбай, куда-нибудь в укрытие надо бы…

— Какое, к черту, укрытие в степи!

— Вон за те камыши… Выключай мотор, может, не найдет.

Машина круто свернула налево и исчезла за полосой камышей. Кажется, «газик» потерял ее из виду. Он остановился, затем стал кружиться на месте, светом фар ощупывая местность. Не могли же они провалиться сквозь землю! Потом «газик» тоже потушил фары и отъехал в сторону. Люди, сидящие в нем, прислушивались.

На грузовике тем временем шел такой спор. Идрис горячился:

— Я не понимаю, чего нам бояться. Нас много, пугнем их. Что, так и будем здесь стоять до рассвета?

— Тише. Кажется, они уехали. А ты, Идрис, не храбрись. Если нас поймают, будут большие неприятности. А мне, например, это сейчас совсем не нужно.

— У меня есть план. Номеров на нашей машине нет. Сейчас мы поедем, «газик» за нами погонится. Подпустим его поближе и прострелим ему баллоны. Он останется в степи, а мы укатим.

— Пожалуй, другого выхода у нас нет.

— Заводи, Сансизбай, поехали.

Грузовик выскочил из укрытия и помчался по бездорожью. Тотчас вспыхнули фары притаившегося «газика». Яркий свет ударил в глаза. Сансизбай выжимал из машины все, что мог. Никогда бы не подумал, что новый грузовик может так греметь. Даже шума мотора не было слышно за громыханием грузовика на ухабах и кочках. «Газик» настигал их. Но грузовик вдруг развернулся, включил фары и поехал навстречу преследователям, но так, чтобы не столкнуться. Когда машины сравнялись, с грузовика раздались залпы. «Газик» по инерции прокатился еще немного и остановился, будто уткнувшись в невидимое препятствие. Грузовик снова погасил фары и помчался в степь. Некоторое время люди тревожились: не возобновится ли погоня? Но «газика» уже нигде не было видно.

Долго рыскал Сансизбай по степи и наконец выбрался на дорогу вблизи Кунбатара. Неожиданно хлынул дождь. В душном воздухе сразу посвежело. Под колесами вместо кочковатой степи ровный асфальт. Преступники немного приободрились. Только Эсманбет не повеселел. Думает о чем-то своем, и настроение у него скверное-скверное. «Правильно говорил Уразбай, — думает про себя Эсманбет, — что совесть — это голос, который говорит, что не надо тебе было делать то, что ты только что сделал. Правильно сказано, очень верно. Значит, есть все же во мне эта самая совесть, если совестно мне сейчас. Не должен был я этого делать. Как я не хотел, как не хотел! Но разве отстали бы от меня эти друзья? Да и хмель ударил в голову».

— Что приумолк, старина? — обратился Идрис к Эсманбету. — Смотри, и погода за нас, так я жаждал прохлады, и вот пожалуйста, дождь… Не вешай носа. Все в порядке. И Сурхай будет доволен. С тебя еще тридцать семь голов, вернее, тридцать семь без голов… Ха-ха-ха…

Уже подъезжали к Терекли-Мектебу. Эсманбет постучал кулаком по крыше кабины и потребовал остановить машину. Что-то тяжко стало у него на душе, ведь клялся он, что не будет больше стрелять сайгаков.

— Тут уже до дома твоего близко.

— Знаю. Я пешком дойду, — проговорил Эсманбет и спрыгнул на дорогу.

— Как же так, Эсманбет, а нам куда?

— Поезжайте обратно по этой дороге.

— А свежевать сайгаков кто будет?

— Сами освежуете. Доедете до арочного моста, укройтесь там у воды в тени деревьев…

— Вот тебе и на! А нас не угостишь?

— Поезжайте. Да, вот еще что, отдайте обратно это ружье Сурхаю, мне не нужно… Неверное это ружье.

— Сам вернешь. Он приедет.

— Нет, лучше вы. И скажите, что больше не будет ни одного сайгака.

— А как же уговор?

— Мне ничего не нужно. Прощайте.

— Ну что же, не думал я, что ты такой человек, — с обидой сказал Идрис.

— Какой человек?! — взорвался Эсманбет. — Что, не нравлюсь?

— Ну, прощай! Поворачивай, Сансизбай! Если с нами что случится, смотри, Эсманбет, это твоя игра!

— Ничего с вами не случится. Поезжайте, я сказал! Чего стоите?

Начинало светать. Полуосвещенное лицо Эсманбета было грозным и страшным, в кровавых пятнах, и словно что-то прилипло в разных местах к его лицу.

— С ума он сошел! Поехали!

И машина развернулась. Эсманбет даже не оглянулся, он заспешил домой. Как легко ему стало без них, будто большую тяжесть сбросил с плеч. «Белого сайгака убили, красоту стеней убили, а кто убивал? Не сам ли ты, Эсманбет, в пьяном азарте? Они разве охотники? Они и стрелять-то как следует не умеют. Твоя, твоя картечь уложила белого сайгачонка!» Когда Эсманбет подошел к крыльцу, совсем рассвело. Небосклон порозовел, и поднялась высокая утренняя звезда. Жена вышла из дому.

— Ты что, не спала или только что встала?

— Ты ли это?

— Кто же еще? Чего испугалась?

— Что с твоим лицом?

— А что?

— Ты же весь в крови!

Эсманбет подошел к зеркалу, что висело рядом с умывальником, поглядел и обомлел. Он увидел на глади зеркала страшное лицо, чужое, непохожее на человеческое. Посмотрел на руки, и руки были в крови. В умывальнике, как назло, не оказалось воды.

— Дай воды! — крикнул Эсманбет. — Скорей!

— Я боюсь… — задрожал голос жены.

— Ну! — Эсманбет схватил кумган, но и там не было воды. Кумган с грохотом полетел по ступенькам лестницы. Жена принесла в кувшине воду, хотела сама полить, но муж вырвал из ее рук кувшин и стал мыться.

— А сын-то наш не вернулся…

— Я же сказал, что он должен завтра приехать.

— Он приехал вчера, совсем немного дома побыл, вышел, и до сих пор его нет.

— Как нет? Куда он пошел?

— Сказал, друзей повидаю…

— Ну и сидит, наверное, с друзьями, куда ему деваться? — Эсманбет помылся, сбросил с себя верхнюю одежду, накинул халат. — Наверняка у тебя и чаю в термосе нет, так же как воды в умывальнике.

— Сейчас подогрею.

— Давай, только поскорее.

Жена начала хлопотать с чаем, зажгла газ, поставила кастрюлю, но не могла освободиться от страха. Руки ее дрожали. Дрожащими руками поставила она перед мужем пиалу, масло, хлеб. Ногайский чай она приготовила еще вечером для Батыя, соскучился ведь он по всему домашнему, а теперь его только разогреть…

Как только огненный чай коснулся нутра, Эсманбет блаженно расслабился. Да и на самом деле нет ничего лучше для усталого человека, чем ногайский чай с молоком. Робко присев рядом и добавив чаю в пиалу мужа, жена снова заговорила:

— А сын-то наш, Эсманбет, не хочет даже слышать о свадьбе.

— Почему же не хочет?

— Он говорит, в глупое положение вы меня поставили. Я и не помышлял о свадьбе.

— Глупое положение! Поставил бы в такое глупое положение меня мой отец, я бы в ладоши хлопал.

— Говорит, как же так, я не знаю девушку, она меня не знает. Какой может быть разговор…

— Свадьба будет! А теперь займись своим делом. Дай мне немного отдохнуть. Сегодня люди должны съезжаться, а я их обязан встречать. Обязан я их встречать?

— Обязан, обязан.

— Так иди.

Эсманбет растянулся на тахте, закрыл глаза…

Глава четырнадцатая

Эсманбета растолкала жена. Спал он, оказывается, не очень крепко, сразу вскочил и спросил первым делом, не вернулся ли сын. Жена покачала головой. Часы на стене пробили одиннадцать. Батыя все нет, а гости уже начинают съезжаться.

По ногайским обычаям, во время свадьбы соседи и соседки приходят на помощь. Теперь они заняты тем, что за домом под широким и тенистым виноградным навесом, где уже разостланы дорогие ковры и циновки, расставляют столы и стулья, а на столах посуду, ножи и вилки.

Женщины накрывают столы, а повара из лучшей районной столовой раздувают мангалы, навостряют шампуры.

Здесь, под зрелыми гроздьями винограда, очень уютно и удобно. Можно сидящему здесь обойтись и без закуски, без шашлыка и кебаба, без курзе и жареного цыпленка, без чурека и сыра, без салата и разных подливок. Выпей рюмочку доброго коньяка, закуси виноградом прямо с ветки. Висят здесь два лучших сорта: продолговатые, прозрачные, будто в каждой виноградине светится яркий луч солнца, так называемые дамские пальчики. И гроздья крупных, круглых, розовых виноградин, в которых будто горит рубин. Этот сорт называется агадаи. А если кто не захочет закусить коньяк или вино их первоосновой, первопродуктом, то пожалуйста — это учел наш король арбузов Уразбай, — в тени под холодным душем купается целая гора крупных полосатых арбузов, бери любой, ошибки не будет. Ведь их отбирал сам Уразбай, а он умеет выбрать арбузы, не случайно много раз держал Уразбай пари с другими знатоками, кто выберет арбуз спелее, и всегда выигрывал. Лучше рентгена умеет он заглянуть в нутро арбуза.

Сегодня Уразбай собирался прийти к Эсманбету рано утром для неприятного, но необходимого разговора, но проспал. Как-никак он все же отец и дочь его все же — дочь, почти до утра он искал ее вокруг аула и на дороге. Поэтому лег поздно. Теперь он пришел с опозданием, и прибывающие на свадьбу гости мешают ему остаться с Эсманбетом с глазу на глаз, мешают важному разговору.

— В добрый час, в добрый час! — говорят гости.

— Спасибо! — Эсманбет, стараясь не выдать тревогу и озабоченность, пожимает каждому руку, но рассеянность его не заметить невозможно. Впрочем, гости объясняют такое состояние хозяина предстоящим радостным событием. А сына все нет и нет. Он послал в разные стороны своих дочерей, чтобы расспросили в каждом доме, где Батый. Неужели хочет сорвать свадьбу?

— Да гнездится прочно в этом доме счастье. Поздравляем!

— Спасибо, спасибо! — Эсманбет, пожимая руки, замечает Уразбая. — Ты Батыя не видел?

— Кого?

— Сына моего, жениха твоей дочери. Не знаешь, где он?

Но тут подходят и перебивают разговор новые гости.

— Здравствуй, Эсманбет, здравствуй, старина, все такой же, ничуть не изменился.

— Не забыл, старина? Как же, вместе воевали.

— В госпитале лежали вместе.

— Спасибо! — Эсманбет опять нетерпеливо оборачивается к Уразбаю. — Не видел, говоришь, моего сына?

— Эсманбет, у меня к тебе разговор… — Неловко, очень неловко Уразбаю. Недаром говорят ногайцы: вывих хуже перелома, срам хуже смерти.

— Потом, Уразбай.

— У меня срочное дело.

— И срочное потом. Не видишь, что творится, столько гостей… Ну куда же он запропастился?

— Мир этому дому да слава! — прибывают новые гости.

— Здравствуйте, счастливые! Здравствуйте.

— Спасибо, друзья, проходите. Эй, Уразбай, проводи, пожалуйста, гостей.

— Эсманбет, я прошу, выслушай меня. — Уразбай умоляюще складывает руки на груди.

— Ну что тебе… — сердится Эсманбет.

— Пожалуйста, отойдем от гостей подальше! — Уразбай берет его за руку и отводит.

— Не видишь, гости всё прибывают.

— Эсманбет, я пришел сказать… Но как бы тебе сказать?

— Ну говори же, черт возьми.

— Отмени свадьбу, Эсманбет…

— Ты что, старик, рехнулся?

— Свадьбы не будет, Эсманбет.

— Что-нибудь случилось с моим сыном?

— Насчет сына я не знаю, но моя дочь не может стать женой твоего сына.

— Не шути, старик, пошутим после…

— Я не шучу, Эсманбет!

— Что это ты мне говоришь? — Он хватает крепко Уразбая за грудки и зажимает в углу. — Что это значит? Где был до сих пор? Ты что, земляной червь, не видишь, сколько гостей, сколько уважаемых гостей собралось, а ты хочешь опозорить меня перед ними? Они же на свадьбу пришли, а не на меня посмотреть. Иди, готовь невесту к свадьбе, наряди ее как следует! Дорогой Уразбай, милый, иди, я очень тебя прошу…

— Ее нет.

— Кого нет?

— Дочери моей.

— Как нет? Что значит «нет»? Она умерла?

— Жива…

— В чем же дело? — Эсманбет становится все бледнее.

— Эй, Эсманбет, ва, Эсманбет, где ты, гости едут, где ты, Эсманбет?

— Я здесь, я сейчас.

Эсманбет отвечает, а сам думает: где же мой сосед, друг Мухарбий? Хоть он бы встречал гостей. Голова у Эсманбета идет кругом. Он тупо смотрит на Уразбая и не может поверить в его слова. Но вдруг смысл происшедшего доходит до его сознания. Он хватает Уразбая за грудки и трясет его что есть силы. Он кричит:

— Ты что, посмеяться надо мной вздумал? Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать?

— Знаю, знаю. Все можешь сделать, убить можешь. Но ты прости мою седую грешную голову, разве я этого хотел, разве мог я предвидеть?

Между тем Эсманбета рвут на части.

— Эсманбет, где же ты? Гости ведь приходят!

— Иду, иду. Где твоя дочь, старик?

— Уехала…

— Куда уехала?

— Не знаю. Она сказала, что любит другого…

— И это твоя дочь? Невинная, честная? — Эсманбет в отчаянии заскрежетал зубами и вновь схватил Уразбая.

— Отпусти меня, Эсманбет… — Унизительно это все для Уразбая, хуже смерти, но что он может поделать.

— Проклятье тебе и твоему роду! Уходи, чтобы духа твоего здесь не было, чтобы… — Эсманбет схватился за сердце, откинулся к стене, побледнел. Уразбай готов провалиться сквозь землю, готов обернуться каплей дождя и испариться. Эсманбет кое-как пересилил себя и вышел к людям.

— О Эсманбет! День веселый, а ты такой мрачный. Здравствуй, да будет дюжина детей у молодых, чтоб тебе веселее было.

— Спасибо, спасибо, гости дорогие! — Эсманбет пожимает руки, а руки у гостей не пустые. Жена Эсманбета принимает подарки будущей молодой семье. Вон уже сколько их сложено, и чего только здесь нет!

— Отец.

— Доченька, вернулась? Ну что, нашла ты нашего Батыя?

— Его нигде нет, отец. Сказали, что видели его только вчера, проходил по улице… Говорят, он зашел вчера к Мухарбию.

— А дядя Мухарбий дома? — все бледнее и бледнее становится Эсманбет. — Иди сбегай, позови его, скажи, отец очень просит. Быстро, доченька.

— Ну, степной лев Эсманбет, дай обниму я тебя! Хотя ты и не позвал нас на свадьбу, но я со своей половиной притащился. Говорят, на свадьбу забывают пригласить самого близкого человека, вот мы и решили, что мы самые близкие. А почему бы нам не поздравить молодых и не выпить за их здоровье?..

— Спасибо, спасибо! Пожалуйста, проходите!

Вернулись и другие дочери Эсманбета, сказали, что обошли все дома, но Батыя никто не видел. Страшная догадка, мелькнувшая в голове Эсманбета, вдруг начала расти, разветвляться, как дерево, и пронзила острой болью сердце Эсманбета. Девочка успела сбегать к учительнице и сказала, что дома только Кадрия с Ногайчиком, а Мухарбий как уехал вечером в степь, так и не возвращался.

Эсманбет вдруг задрожал. Его руки опустились как плети. Гости столпились вокруг него, не понимая, что происходит.

Вдруг отчаянный вопль вырвался из груди Эсманбета:

— Он там, в степи!

Растолкав гостей, Эсманбет выбрался на улицу, увидел длинный ряд машин, стоящих в тени, но не на них остановился его взгляд, а на «газике», который медленно ехал со стороны степи. Машина ковыляла на пробитых баллонах, как лошадь, раненная в ноги. Будто не на колесах, а на брюхе тащилась истерзанная машина. Переднее стекло машины продырявлено, разбито. «Газик» остановился, открылась дверца. С трудом выбрался из машины Мухарбий. Он провел ладонью по лицу, на котором запеклась кровь. Увидел Эсманбета и сказал:

— Будь проклят ты, Эсманбет! — Хотел, как видно, еще что-то сказать, но покачнулся и рухнул на дорогу. Кадрия и Ногайчик подбежали к нему.

Эсманбет споткнулся, упал и на четвереньках пополз к задней дверце машины. Судорожно схватившись за ручку, он рванул дверцу на себя и отшатнулся. На заднем сиденье, неестественно подвернув ноги и запрокинув голову, лежал его сын Батый. Рубашка на груди была вся в крови, но кровь уже не текла.

— Сын, сын!

На душераздирающий вопль все гости со двора высыпали на улицу. Эсманбет пальцами ощупывает холодное, окостеневшее лицо сына.

— Сын! Это я, это я убил тебя. Сайгак… Белый сайгак… Я убил… Проклятье… Белый сайгак… Мой сын…

Глава пятнадцатая

В Сирагинских горах почти всегда клубятся туманы. Все вокруг тонет в сырости и серости, все скрыто от глаз, кроме дороги на тридцать шагов вперед, уходящей с крутым поворотом вниз или поднимающейся в гору. А между тем если бы небо было ясным и ущелья не были заполнены туманом, как стиральная машина мыльной пеной, то открывалась бы на каждом шагу необычайная красота, за каждым поворотом ждали бы путника новые картины природы, новые пейзажи, достойные восхваления кистью художника или стихами поэта.

Соприкасаясь с передним стеклом машины, горный туман превращается в мелкие капельки, которые бегут и бегут по стеклу, расчищаемые двумя, как маятники, качающимися «дворниками». То ли машина плачет этими мелкими, бесчисленными, нескончаемыми слезами, то ли сама природа плачет, то ли плачет сердце у бедной Бийке.

Водитель в клетчатой рубашке, с засученными выше локтя рукавами и в кепке, надетой козырьком назад, то и дело взглядывает на свою спутницу, сидящую справа от него в кабине. Девушка не поворачивает к водителю головы. Как завороженная смотрит она на качающиеся «дворники» и думает о чем-то своем.

Невеселые у Бийке мысли. Вчера вечером на автобусе она доехала до районного центра Уркарах. Долго ждала у моста попутную машину, намереваясь попасть в аул Мирзитта и отыскать там Ризвана. Машин все не было. Одна уркарахская девушка, возвращавшаяся из клуба, разговорилась с ней и взяла к себе ночевать. Утром Бийке нашла наконец попутную машину и вот теперь едет по Сирагинским горам, утонувшим в белом тумане, а водитель в клетчатой рубашке и в кепке, надетой назад козырьком, то и дело взглядывает на свою молчаливую и грустную спутницу.

— А ты не очень разговорчивая, — осмелился сказать шофер. — Впервые везу такую… — Может быть, он объяснил бы какую, но ему пришлось замолчать, ибо дорога круто поворачивала на спуск.

— Какую?

— Непохожую на наших сирагинских болтушек. С ними не скучно ехать. Всё расскажут, насплетничают. А ты красивая!

— Ваши сирагинки некрасивые, что ли?

— Не все… А ты русская?

— Нет, я не русская.

— Я так и подумал, что не русская. В глазах у тебя есть что-то степное… Где-то в фильме я видел такую. То ли аргентинская это была картина, то ли мексиканская. «Любовное свидание» называлась. Ты, может быть, видела?

— Нет.

— Хороший фильм, ничего не скажешь. Он ее любил. И она его любила, но ее не выпускали из дому, на волю. Все же они назначили свидание в самом людном месте, кажется, даже на карнавале. Да, на карнавале. Об этом узнали злые люди. Его предупредили, чтобы не ходил на свидание, засаду устроят, убьют. Но он же любил ее, вот и пошел. Его ранили, кровь течет, а он поднялся на помост, на самое видное место, встретился с ней, улыбнулся и рухнул мертвым к ее ногам. Вот это любовь… — Водитель помолчал, — А сейчас куда делась такая любовь, а? Ее нет?

— Почему ты так думаешь? — Бийке впервые посмотрела на шофера.

— Не знаю. То ли перевелись такие парни, чтоб ради свидания жизнь отдать, то ли девушки в наше время не могут такую любовь зажечь.

— Девушки могут зажигать любовь, но этой любви не дают светиться, ее гасят.

— Кто?

— Такие парни, как ты.

— Вот это уж неправда! Ко мне это не подходит. Я сильно любил, пешком каждый день по шестнадцать километров делал, чтоб только ее увидеть, готов был у ее окна всю ночь простоять. Я с ума сходил, если не видел ее день-два, а она взяла да и вышла за другого.

— Ты с ней говорил?

— Зачем? О любви не говорят, ее понимать надо вот этим… — И смешной шофер стукнул себя в грудь.

— Может быть, она не знала, что ты ее любишь?

— Как не знала? Она же видела меня каждый день. Смеялась надо мной, особенно с этой сабленосой подругой. Была у нее одна противная подруга. У тебя есть подруга?

— Есть.

— Наверное, тоже противная.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что к красивой девушке обязательно липнет дурнушка.

— Смешной ты.

— Я? Может быть, поэтому она и смеялась над моей любовью? А ты учительница?

— Нет.

— Значит, в командировку?

— Нет.

— Туристка?

— Нет.

— Хотя в моем ауле Мирзитт туристам делать нечего. Что они там увидят? Старую мельницу да старую кузницу.

— Ты из Мирзитта?

Бийке хотела было спросить, а как поживает сын старшего чабана Кара-Чупана, но сдержалась. Она решила пока не говорить шоферу, к кому и зачем едет.

Она думала так. Приеду в аул и буду со стороны наблюдать. Спрошу у какой-нибудь девочки, где живет Ризван, погляжу издали. А вдруг он женился на одной из сирагинских болтушек? Вдруг, наблюдая за саклей, Бийке увидит своего Ризвана на террасе без майки, он умывается, а молодая жена поливает ему из кувшина, остатки воды выплескивает ему на спину и убегает смеясь, а Ризван догоняет ее, обнимает и целует. Что тогда останется делать Бийке? Конечно, она уйдет, не показавшись, уедет, навсегда покинет эти места.

А что, если он не женился, но просто не выходит из родительской воли, а родители не велят ему больше ездить в степь? И вот он живет дома и тоскует, а тут появляется сама Бийке… Что он тогда будет делать? Конечно, бросится навстречу, обнимет, скажет «прости», скажет: «Я больше не могу здесь сидеть, возьми меня отсюда, уедем, мир велик, и нам найдется в нем место». И Бийке будет счастлива. Конечно, она не оставит его здесь, и выйдет так, что девушка похитила джигита.

Бийке хихикнула, представив себе такую картину.

— И ты надо мной смеешься?

— Нет, это я про себя.

— Девушек трудно понять, они могут и смеяться без причины, и плакать.

— А парни?

— Парни глупые. Верят вам и любят от всего сердца. Вот был у меня друг. Да что там друг, мы с ним были как братья! Он был влюблен, и когда говорил о своей любви, то не слушать ею надо было, а смотреть в его глаза. Они делались такими светлыми, такими ясными… Нет, я не могу их описать, их надо было видеть. Слова «Я люблю ее» у него звучали не просто как слова, а как-то необыкновенно, как тишина в лунную ночь на альпийском лугу…

— Ты поэт?

— Откуда? Если бы я мог писать стихи, я не вертел бы эту проклятую баранку на этих проклятых дорогах. Эти дороги убили моего друга. Возненавидел я и свой аул, и все здесь… Уеду я отсюда…

— Куда?

— Как куда? Хотя бы на строительство нового города-курорта. Ты слышала об этом?

— Нет. А где будут строить?

— А у дельты Самура. Я, конечно, там не был, но, говорят, удивительные места… Осторожно, вот здесь осторожно… — Шофер сбавил скорость, и в просвете тумана Бийке увидела пропасть. Машина, казалось, повисла правым колесом над краем пропасти. Поворот узкий, под нависшей скалой. — Пронесло. Недоброе место, не зря оно проклято людьми. И называется-то оно Жаллад-Шура, что значит — скала-палач. Здесь-то вот и погиб мой друг Ризван.

Бийке встрепенулась. Она не расслышала как следует, но что-то ей почудилось в словах шофера, и она схватила его за руку.

— Как ты сказал?

— Осторожно, что ты! Я ничего не сказал. Я сказал, что в этом проклятом месте погиб мой друг.

— А имя, имя твоего друга?

— Ризван.

Шофер сразу остановил машину, потому что девушка зарыдала, как в припадке, и начала рваться наружу и выскочила бы из машины на ходу, если бы шофер сразу же не остановил машину. Он недоумевающе глядел на тихую и смирную спутницу, которая так внезапно преобразилась. Выйдя из машины, она встала на колени на мокрую траву обочины, сгорбилась, сделалась какой-то маленькой и жалкой. Она не рыдала больше, но только всхлипывала.

— Так это ты, Бийке? Он называл нам твое имя… Он был еще жив, когда его вытащили из-под обломков. Все время повторял твое имя, Бийке.

— Лучше бы и я умерла вместе с ним. Зачем я отпустила его? Лучше бы он оставался со мной в степи.

— Да, Бийке. И мне было бы лучше, если бы он был жив. Такого друга я больше не встречу в жизни.

— Ризван, Ризван…

— Я знаю, Бийке, тебе тяжело…

— Когда это случилось?

— Месяца два тому назад. Он ехал в степь по какому-то срочному делу.

— Он ехал ко мне. У него не было более срочных дел. Отвези меня к его могиле.

— Ты прости меня, Бийке. У меня вырвалось… я же не знал…

— Что прощать?

— Отсюда до аула совсем близко. Какое это было горе для родителей, если бы ты знала! Его ведь не только я, все любили… Хоронил весь аул. Отец его при людях не показывает виду, но, говорят, ночью ходит к могиле сына, и на кладбище слышно, как он плачет и стонет…

Шофер повернул машину в сторону кладбища, остановился у каменного невысокого забора, вышел и помог выйти из машины убитой горем девушке. Он повел ее через калитку к могиле друга, над которой стояла резная каменная плита с корявой и кривой, надломленной, как и молодая жизнь Ризвана, надписью. Бийке упала на сырую, свежую, еще не успевшую зарасти травой могилу своего мужа.

— Ризван, я плохо о тебе думала. Думала, ты забыл меня, всякое приходило в голову… Я приехала к тебе в горы, Ризван, раз ты не хотел остаться в степи.

Шофер не сдержался, всхлипнул. Почему-то он опустил рукава рубашки.

— Ризван, я ведь приехала к тебе с доброй вестью. Я теперь не одна на земле, у меня будет ребенок, твой и мой.

Бийке лежала на могиле, не слыша и не видя ничего вокруг. Она не слышала даже, как шофер поспешно завел машину и уехал в сторону аула.

Кара-Чупан и его жена Асият осиротело сидели в старой части огромной сакли, будто остальная часть с шестью комнатами, которую они построили для сына, их не касалась. Молодой шофер только сейчас понял, что светлой, просторной, уютной любую саклю, будь она маленькой или большой, делают не сами стены или окна, не ковры и не добро, а люди, когда у них нет горя, когда в сакле человеческая радость.

— А, это ты, Герей? Заходи, сынок, заходи, — обернулся к нему и предложил подушку неузнаваемо постаревший Кара-Чупан. — Не езди, сынок, хотя бы ты…

— Будь прокляты, прокляты эти машины! — отозвалась и Асият, одетая во все черное и с четками в руках. Она подала гостю чашку чая.

— Спасибо, я чаю не хочу, — замешкался шофер, не зная, что сказать дальше. — Дядя Кара, я ехал сюда, и одна девушка попросила ее подвезти. Ее чемодан я поставил там, на веранде…

— Мы не сдаем комнаты, сынок. Приходили и вчера, просили для учительницы… Нет, пусть все гниет, я не трону пальцем там ничего, пусть все стоит.

— Дядя Кара, это та девушка, которую…

— Бийке? — встрепенулся Кара-Чупан. — Где же она?

— Не идет… на могиле…

К могиле сына, где все плакала Бийке, пришел отец покойного Ризвана Кара-Чупан, и хотя, по суровым обычаям горцев, женская нога не должна ступать на кладбище, пришла и Асият, чтобы увидеть ту, которая горем своим породнилась с ними, которая любила их дорогого сына. Отец и мать покойного молча опустились рядом с девушкой. Отец шершавой, грубой рукой погладил ее по голове. Она вздрогнула, приподнялась, поглядела на отца и мать и уткнулась головой в колени отца и вновь забилась в рыданиях. Горе удесятеряется в человеке, когда рядом есть люди, охваченные тем же безутешным горем.

Вот и конец печальной истории, которую я давно хотел поведать вам, друзья мои, и которая без особых на то причин вылилась теперь на бумагу.

Вы, любезные мои читатели, можете заметить, что очень уж грустно все кончается. Но что поделаешь, если жизнь есть жизнь и если нет жизни без того, чтобы не было в ней ни печали, ни горя. Конечно, не все в жизни случилось в точности так, как в моем повествовании, где я допустил некоторые отклонения от фактов, некоторую долю вымысла. Но я ведь писал не протокол, а повесть.

Что стало дальше с героями этой повести, мне лично неизвестно. Но ходили слухи в моем краю, что Мухарбий долго лежал в центральной больнице, теперь выздоровел и опять находится на своем посту, бережет степь и ее богатства. Эсманбет, говорят, у которого свадьба сына обернулась поминками, сошел с ума. Он бродит по степи в поисках белого сайгака и все никак не может его найти, потому что белые сайгаки рождаются очень редко.

Бийке будто бы живет в далеком горном ауле Мирвитте, в сакле чабана Кара-Чупана, и именно в той вновь пристроенной части сакли, которая предназначалась для Ризвана. Она будто бы родила сына, которому дали имя Ризван. Кара-Чупан сам ездил в степь и на сахбат[5] привез родителей невестки, старого Уразбая и его жену Бажу. Всех четверых родителей видели люди склоненными над колыбелью внука.

Говорят также, что тот самый шофер, который привез Бийке в аул, которого зовут Герой и который клялся, что уедет из этих мест куда-нибудь подальше, на самом деле никуда из аула не уехал. Все так же он крутит баранку на опасных горных дорогах. Частенько видят его машину на трассе сакли Кара-Чупана, и — ай-я-яй, как ему, горцу, не стыдно — люди заметили однажды, что он стирал в ручье пеленки маленького Ризвана. Ай-я-яй, какой же он горец после этого!

Я, конечно, не могу утверждать, что все так и есть, но люди говорят, что они это видели своими глазами. А если вы, любезные мои, поверили тому, что я увидел своими глазами, почему бы нам с вами вместе не поверить тому, что увидели своими глазами другие люди.